Угроза
правитьВеселый свет зимнего, холодного и чистого неба свободно проникал в большое окно-дверь маленькой гостиной госпожи де-ла-Герш, где она беседовала со своим сыном. Разговор должно быть был тяжел для обоих, так как крупные слезы катились по временам по лицу молодого человека, нервными шагами измерявшего комнату, а на лице матери выражалась почти трагическая тоска. В свои 57 лет госпожа де-ла-Герш, правильностью тонких черт и стройностью стана, напоминала еще красавицу Генриетту, которая еще так недавно внушала и разделяла столько пылких увлечений, которая себя так скомпрометировала и с элегантным Сан-Жиобом, и с красавцем Казалем, и с высоким Видевиллем, и с маленьким Лиораном, и… с «многими другими»! как говорила молва. У нее оставались ее нежные карие глаза, и при улыбке виднелись белые зубки, но со времени смерти ее старшего сына, умершего почти внезапно от гриппа три года тому назад, в этих глазах пропало всякое радостное выражение, и улыбка никогда не появлялась на устах. Горе мгновенно превратило хорошенькую женщину средних лет в старую даму, вечно одетую в черное, с седыми волосами, грустным выражением глаз и рта, с побледневшим лицом и все более и более углубляющимися морщинами. Она перестала почти совсем выходить из дома.
Но как было согласовать эту страстную привязанность к детям, с легкомысленным поведением, продолжавшимся так долго? — Ведь история с Лиораном была не так давно. — Но в жизни даже самых потерянных женщин такие неразрешимые загадки не редкость. Однако, как бы они не были необъяснимы, факты остаются фактами, и самые отъявленные сплетники «Клуба», должны бы были признать искренность Генриетты, если бы могли видеть ее, выслушивающей слова сына, среди немного уже устаревшей обстановки этой комнаты, где раздавались когда-то совсем иные речи! Начался разговор с самого скромного, буржуазного признания в начинающемся разыгрываться чувства ревности. Но чтобы понять какое впечатление производили на мать признания сына, надо пояснить, что госпожа де-ла-Герш, после смерти сына ударилась в набожность, если не сказать больше, в ханжество, такое же необузданное, каким было ее прежнее легкомыслие. Удар поразил ее смертельным ужасом она, увидела в нем угрозу таинственного возмездия, вечно весящую над ее головой. Совесть проснулась в форме вечного страха.
Она трепетала при мысли, что смерть ее первенца может оказаться недостаточной для искупления. Неужели удар поразит ее в ее втором сыне, которому, казалось, все улыбалось. Ему было 30 лет, он был красив и прекрасно женился. Благодаря дипломатии матери, он был женат на двоюродной сестре Казаля, на Елене Турнад, наследнице богатейшего промышленника. Госпожа де-ла-Герш радовалась тогда, что осталась другом своего прежнего возлюбленного, устроившего семейное счастье ее сыну. Но теперь, с ее новыми взглядами на жизнь, это ее страшно пугало: как же ей было не прийти в ужас, когда ее Роберт признавался ей, что в его семье началась медленная трагедия, о которой она уже несколько недель подозревала, всячески отгоняя эту мысль.
Сын пришел к ней сегодня с выражением такой тоски, что мать сразу увидала ее следы. Он первый задал ей тревожный вопрос: дома ли его отец? Когда она ему сказала, что он на охоте и никто им не помешает, он видимо обрадовался. Мать его на этот счет поддразнила. Но он начал ее умолять оставить шутки и внезапно разразился рыданиями. Затем, с твердым выражением на своей благородной физиономии, торжественно и серьезно, во имя своего умершего брата, начал ее умолять предпринять один важный для него шаг. Она обещала, задрожав от волнения. За этим последовал рассказ о вчерашнем ужине, который они вчера давали для празднования 6-го января. Несколько молодых супружеств и присоединившихся к ним холостяков решили собраться для выбора по обычаю, короля и королевы на этот вечер, у них. Судьба присудила традиционный боб Елене, а она выбрала в короли одного из близких приятелей лома Жана д’Альбиака, бывшего другом детства Роберта.
Уже при произнесении этого имени голос молодого человека невольно изменился, а затем последовало и признание, прерываемое слезами, гневными возгласами, криками. Роберт ревновал жену к приятелю, ревновал смертельно и пришел все это рассказать матери. Для чего? Госпоже де-ла-Герш заранее трепетала, а между тем горе сына разрывало ее сердце когда ?на прислушивалась к его жалобам:
— Ах! матушка! Я так долго колебался прежде чем прибегнуть к вам!.. Поймите… Я не обвиняю Елену, я только страдаю от ревности, хотя не знаю за собой права почему-либо заподозрить ее поведение. Я уверен, что она никогда не забывала своего долга и ко мне, и к нашему ребенку, к вам наконец, к вам прожившей жизнь так безупречно…
Он не заметил, как госпожа де-ла-Герш при этом закрыла глаза. Это доказательство веры ее сына в свою мать наносило ей страшную боль.
— Да, — настаивал Роберт, — Я так- е уверен в Елене, как и в вас. Она конечно невинна… Но увы! Этого мало, надо чтобы и так подозрение не падало на женщину…
— Елену никто и не подозревает, — прервала его с живостью мать. — Я бы это знала… до меня бы слухи дошли сейчас же…
— Клевета не распространяется так быстро, — возразил Роберт, — подумайте: Елене всего 25 лет, о такой молоденькой женщине воздерживаются говорить до тех пор, пока она не даст для этого много предлогов… Но все-таки… если бы не начали замечать, что она увлекается Жаном, разве стали бы их повсюду приглашать вместе? Третьего дня у Карсие, кого посадили за обедом с ней рядом?.. Жана! Дня три тому назад Эторели пригласили нас в театр в свою ложу, кого пригласили вместе с нами? Жана!.. дней пять тому назад… Да что, этак пришлось бы перечислять все наши выезды за осень и зиму! Можно считать это признаком. Эти постоянные встречи, которые для них устраивают наши друзья? Представим себе, что это простые случайности и что свет не занимается ни Еленой, ни Жаном.
Но дело не только в свете, главное: это мое сердце! Вы не можете себе представить. как страдает человек, чувствуя, что вокруг его жены распространяется неуловимое влияние… чужое влияние. не его! Вкусы, идеи, выбор чтения, симпатии, антипатии, все это у Елены мало-помалу изменяется и в этой перемене я чувствую д’Альбиака! недаром мы жали с ним вместе так долго. Я хорошо его изучил! Конечно, это все мелочи, пустяки, как и вчерашнее кокетство моей жены. Но жизнь сердца и составляется вся из этих мелочей!.. Она приходила в ужас от женщин, которые курят. Теперь она курит, курит русские папиросы… Елена! Она перестала ездить верхом, теперь она начала снова охотиться и с кем? — с Жаном. Вы скажете, что и я в том же кружке охотников что и он, но за пять лет для меня она поехала только три раза, а эту зиму ездила больше десяти раз! Политикой она вовсе не интересовалась, но вы знаете как страстно относится к своим политическим убеждениям Жан… Эти убеждения разделяет теперь и она. Даже в ее туалетах последовало изменение. Жан любит пышные наряды, преувеличение моды и Елена, имевшая такие скромные изящные вкусы, одевается теперь модно и крикливо… одевается по его вкусу! И что самое ужасное, что она этого даже не замечает… Она подчиняется этому влиянию даже не отдавая себе в этом отчета. Я настаиваю на том, что не обвиняю ее ни в чем, ни в чем не подозреваю. Если она и влюблена в Жана, то совершенно бессознательно… Но я… я несчастен!
— Почему ты не переговорил с ней совершенно просто? — спросила госпожа де-ла-Герш. — В том, что ты мне рассказал нет ничего, ничего решительно кроме ребячества. Вчерашняя сцена за ужином, например, в чем она заключалась? Решительно ни в чем. Твой отец был у вас и ничего мне не сказал! Это доказывает, что ты что-то вообразил необыкновенное!
— Мой отец без ума от Елены. Все чтобы она ни сделала — все превосходно. Это во-первых… Не то бы было если бы на его месте были вы… Ах! мама, если бы вы видели их глаза!..
— Я увидала бы, как вижу и теперь, что ты безумствуешь! — возразила мать. — Да, надо быть совершенным безумцем, чтобы, питать такие химеры и не обратиться к той, кто одним словом рассеял бы их! Объяснились бы разом, и ты бы даром не отравлял своей души… Ты говоришь, что ждешь от меня шага… Надеюсь, что ты не хочешь меня просить переговорить с женой вместо тебя? Это было бы так неосторожно… так опасно… Говоря эти слова, она не могла скрыть тревоги.
— Неосторожно?.. Опасно? Почему же? — спрашивал сын. — Это правда, вы меня угадали… я пришел вас умолять сделать этот шаг. Это единственный способ возвратить мой покой. Не думайте! я хорошо взвесил и за и против… Неосторожно?.. Опасно?.. — повторил он — Неосторожно было бы мне в моем состоянии начать объяснение с Еленой. Опасность заключается именно в том, что я мог бы ее оскорбить, и оскорбить навеки каким-нибудь вырвавшимся у меня словом… Полгода тому назад, когда я только что заподозрил Жана, я еще мог ей открыться. Но теперь… нет я слишком много выстрадал, и не справлюсь со своими нервами… Да и говорить от моего имени нельзя. Нечего считаться с моими чувствами. Надо только узнать. И больше ничего. Выслушайте меня хорошенько… — И он взял своей горячей рукой не менее лихорадочную руку матери. — Из двух вещей одна. Или я безумствую, как вы думаете и между Еленой и Жаном нет ничего, кроме товарищеской фамильярности и тогда я сумею при малейшем доказательстве этого факта с собой управиться… Или… она им интересуется… любит его и тогда я должен это знать… я хочу знать… Получивши в этом уверенность, я начну действовать. Я обращусь ко всему в ней лучшему, к ее чести, к ее любви к нашей девочке. Я ее увезу. Мы поедем путешествовать. Она сама первая, как только взглянет трезво в какую пропасть она катится, она сама вырвется из опасности!.. Но надо чтобы кто-нибудь указал ей на эту пропасть… и кроме вас этого сделать некому. Не говорите мне: нет… не говори… мамочка… не отказывай….
Он бросился на колени перед матерью, ласкал ее, говорил ей так, как в то время, когда был ребенком. .
— Это так легко… ты ей напишешь, чтобы она к тебе зашла… вы будете одни… Ты начнешь с того что поговоришь с ней о злобе света, об опасности для молодой женщины дать ей пищу малейшей неосторожностью в поведении… Она конечно удивится… начнет до прашивать… Ты назовешь тогда Жана д’Альбиака…
— А если она рассердится? — спросила мать.
— На тебя то? — прервал ее сын, — это невозможно. Ты всегда была к ней так добра… Ты ей передашь пересуды которые до тебя до шли. И ты ей не солжешь, ведь я тебе их передал! Говорить об их источнике не надо…
--А если она все-таки рассердится? — настаивала госпожа де-ла-Герш. — Если она заупрямится? Очень часто женщина, которой дают совет быть благоразумной, начинает поступать еще неосторожнее… Если она пойдет еще дальше в том направлении, которое тебя так огорчает, — просто так… из духа противоречия?
— Она слишком горда! — возразил Роберт. — Она никогда себе этого не позволит… а если бы даже и позволила, то я… Когда у меня будет уверенность, что это только напускное, я помирюсь с ее манерами. Если ты мне дашь эту уверенность, я совершенно успокоюсь. Ты такая чуткая. Ты сразу прочитаешь в ее сердце и скажешь мне правду. Ты меня слишком любишь, чтобы солгать мне. Да и не сумеешь солгать, если бы и захотела. О! обещай мне что ты исполнишь мою просьбу… переговоришь с ней?.. А иначе…
— Что иначе?
— Я потребую объяснения от Жана! — проговорил жестким тоном Роберт.
— Ты этого не сделаешь! — воскликнула госпожа де-ла-Герш. — Ссора между вами… дуэль! А честь Елены, ты о ней не думаешь? Ну хорошо, — прибавила она с тоской, — если ты этого требуешь… я переговорю с твоей женой!
— А когда? — настаивал сын.
— Да сегодня же. Она третьего дня обещала зайти сегодня около 2-х часов. Я не велю никого кроме ее принимать… Но все-таки — прибавила она с страшной тоской, — я стою на том, что тебе сказала: такой шаг со стороны свекрови к невестке, очень опасен.
И заставляя себя улыбнуться она прибавила:
— Но ведь это для тебя… Роберт, для тебя… О! мне это должно удастся!..
II.
правитьРоберт давно уже покинул гостиную, а тревога его матери все сильнее росла, чем ближе подходил час опасной беседы с его женой. Разговор этот был действительно опасен и это выражение вполне соответствовало ее взгляду на него.
Она не все сказала своему сыну из страха разбередить его пораненное сердце. Друзья давно уже предупреждали ее о кокетстве жены Роберта. До чего она его довела, мать этого не знала. Но она знала, что ее поведение вызывает толки и сперва хотела даже поговорить об этом с Еленой. Но воздержалась, повинуясь какому-то неясному, бессознательному инстинкту. Несколько раз ей казалось, что в манере обращения ее невестки, весьма корректном и родственном, проскальзывала какая-то незаметная дерзость, ирония, скрытая под безукоризненными формами вежливости человека, который что-то знает и не хочет, чтобы его принимали за слепого дурака. Как-будто ей известна была какая-то тайна… А что была это за тайна, Генриетта слишком хорошо знала Париж, чтобы в этом усомнится. В точности ее формулировать было нельзя. Это всегда так бывает. Мы знаем по ежедневному опыту, что все истории всем известны, что о всех говорят и повторяют всякие слухи, а себя как-то невольно исключаем из этих общих сплетень, и делаем это как-то особенно наивно.
Мать Роберта себя утешала:
— Нет, невозможно, чтобы нашелся такой отвратительный человек, который решился бы меня очернить в глазах жены моего сына. Да и к чему? Я старая женщина, никому не мешающая, никого теперь не затрагивающая.
Это так, но она не принимала в расчет бескорыстную жестокость света. А это самая худшая жестокость. Жестоким бывают иногда из мести, иногда из расчета, часто по легкомыслию, но еще чаще — из желания показать, что все знаешь, у людей праздных это развивается даже в спорт особого рода.
Смертоубийственное слово срывается раньше, чем злословящий сообразит, какой отравленный удар он наносит. И жертва, 90 раз на 100, сама этого не замечает. Таким заблуждением объясняется возможность спокойного существования таких легкомысленного поведения женщин, какой быта когда-то госпожа де-ла-Герш. Они себя утешают так:
--Все это было так давно, и никто этого не знал!
Они и не подозревают, что их имена, соединенные с именем их возлюбленных передаются от поколения к поколению, не забываясь как какая-нибудь легенда. Ни смерть, ни новые скандальные истории, ни политические перевороты в этом случае не помогают. Случись новая революция и все-таки, если бы какие-нибудь новые эмигранты из членов жокей клуба встретились друг с другом, они не преминули бы, перебирая свои воспоминания, припомнить:
--А Генриетта де-ла-Герш? Что-то с ней сталось?.. Помните времена Казаля… или Видевиля… или вы знали ее во время ее связи с Лиораном?
Как не гнала от себя эту мысль мать Роберта, она все-таки ее тревожила, и эта тревога достигла мучительных размеров, когда раздался звонок посетительницы. Она его услыхала, несмотря на закрытые двери. Через минуту появилась ее невестка, розовая от свежего воздуха, причем ее чудный цвет лица и золотистые волосы казались еще прелестнее от контраста с темными бобрами ее наряда. В ее веселых, смелых, голубых глазах, в улыбке, образовавшей очаровательные ямочки на щеках чуялось нечто указывающее на особенную жизнерадостность.
Она поцеловала мать своего мужа, и глядя на часики в своем браслете, проговорила:
— Я зашла, maman, только на минутку узнать о вашем здоровье, и потому что обещала это сделать третьего дня, а меня ждут…
— Очень жаль, — отвечала госпожа де-ла-Герш.
И видя, что Елена сегодня особенно приветлива, она постаралась совладать с собой и прибавила:
— Мне именно сегодня хотелось поговорить с тобой, подольше, и об очень серьезных вещах… Но если тебе некогда…
— О серьезных вещах? — переспросила невестка.
Она взглянула на свою свекровь и заметила на ее лице тревогу и печаль невольно ее тронувшие она подумала, что госпожа де-ла-Герш чувствует себя больной и обратилась к ней с не обычным в ее обращении добродушием:
— Ба! Не велика беда, если меня и подождут… это, только Матильда Мозе и Жан д’Альбиак с которыми и уговорились встретиться на выставке Фориеля… Приду на полчаса позже вот и все… Ну что такое, матушка? Вы кажетесь совсем взволнованной…
— Да я и на самом деле взволнована, моя дорогая Елена, — сказала госпожа де-ла-Герш — Но твое милое, ласковое обращение придает мне мужества. Ты меня любишь, дитя мое? И ты знаешь, что я тебя очень люблю, не правда ли?..
— Почему вы меня об этом спрашиваете, — отвечала с ласковым упреком молодая женщина. — Разве вы в этом усомнились?
— Мне нужно слышать от тебя, чтобы быть уверенной, что ты не увидишь в моих словах ничего, кроме проявления нежности и заботы о твоем счастье?.. Дело идет как раз об одной из двух особ, которых ты сейчас назвала по имени… — продолжала мать.
В то время как она решилась произнести эти слова, она держала руки Елены в своих руках. И она почувствовала, как эти мягкие, ласковые ручки, вдруг напряглись и освободились из ее рук. Пугливые губки, раскрывшиеся с доверчивой улыбкой — сжались. Нежная лазурь ее глаз потемнела и приняла жестокий оттенок. госпожа де-ла-Герш махнула рукой с отчаянием, и не кончив фразы, добавила с разочарованием:
— Видишь, лучше нам с тобой не заводить объяснений. Вот ты уже и оскорбилась.
— Нисколько, — отвечала Елена, — напротив я настаиваю, чтобы вы продолжали. Я вам помогу. Вы хотели мне говорить о Жане д’Альбиаке?
--Да, я намекала на него. Во-первых, я должна начать с того, что уверена в полной невинности ваших отношений. Но ты не можешь помешать, чтобы свет не злоязычничал на счет такой женщины как ты, красивой, богатой, такой заметной по всему!.. Словом, дитя мое, об этом начинают болтать, я это узнала и решилась тебя предупредить…
— Очень вам благодарна. — сухо заметила Елена, надменно кивнув головкой. — Болтают обо мне или нет, это мне совершенно все равно. Я не откажусь от посещений друга, чтобы обезоруживать зависть или глупость добрых язычков, постаравшихся вам донести эти сплетни…
— Кто тебе говорит об отказе от посещений? — возразила кротким почти утоляющим тоном госпожа де-ла-Герш. — Между фамильярностью, дающей повод к разговорам, и разрывом, который дал бы для этого еще больше пищи, разве нет места для отношений более скромных, более нормальных?
— То есть вы хотите сказать, что мои отношения к Жану, не скромны или ненормальны? — прервала ее молодая женщина.
Этих немногих реплик было достаточно, чтобы ее холодность перешла в возбуждение близкое к гневу. Перед этим слишком очевидным доказательством, какую страстность вносила ее невестка в этот разговор, дрожь охватила все существо бедной матери. Неужели между Жаном и ею было нечто иное, чем поддразнивание с ее стороны и простое ухаживание с его? И ей, как ее сыну захотелось узнать, убедиться…
— Я не составляю против тебя обвинительного акта. Я должна была тебя предупредить, во-первых, для тебя, а во-вторых… — она на минуту смутилась. — для Роберта. Да, для Роберта… он мне показался последнее время озабоченным. Я боюсь, чтобы он не рассердился на эту все увеличивающуюся интимность…
— Говорите уже все, — настаивала Елена. — Он был у вас сегодня утром… Я это знаю… Он вам говорил обо мне… понимаю! Он поручил вам меня расспросить…. Ага! Я это узнаю, когда его увижу! Пусть он сам меня допрашивает, сам! Он имеет на это право…
--А если бы это было и так, — отвечала госпожа де-ла-Герш. — Если бы даже он пришел поделиться с матерью тревогами сердца, разве это могло бы дать повод на него сердиться? Он ведь тебя любит, дитя мое, и действительно несчастлив… Правда ведь и то, что я имею немного права тебе дать продолжала она, — что я должна бы была мне говорили о тебе и о д’Альбиаке… но о была уверена, что это клевета… но… — настойчиво проговорила она, охваченная неутомимой жаждой узнать, что наконец таится за этими немыми очами молодой женщины, странно уставившимися на нее, — если бы я когда-нибудь уверилась что это не клевета, то…
— То? — повторила вопросительно Елена.
— То… — начала мать, но не договорила, испугавшись ужасной улыбки, появившейся на устах ее прелестной невестки.
— То, — проговорила она резким тоном, — то вы на меня донесли бы моему мужу?.. Отлично! Но только, если вы встанете между мною и им, я вас предупреждаю в свою очередь, что это будет борьба: око за око, зуб за зуб!
--Что ты хочешь сказать?
--Что не вам одной, передают сплетни. Вам их передавали на мой счет, и вы… до сих пор… сделали мне честь им не верить… Ну и я, также как вы, до сих пор не верила тому, что мне передавали, вероятно, те же самые друзья, на ваш счет… Но… — и с беспощадной иронией, иронией с какой одна женщина объявляет решительный бой другой, с твердым намерением довести дело до конца, она подчеркивая повторила слова госпожи де-ла-Герш:
--Если бы я когда-нибудь убедилась, что это не клевета… — после некоторой паузы прибавила:
— То я могла бы иметь с моим свекром довольно интересный разговор.
— С моим мужем? — воскликнула свекровь. — И ты имела бы низость повторить те подлости, которых я не знаю и не хочу знать, моему мужу?
— Может вы бы желали, чтобы я их повторила моему? — спросила молодая женщина. — Господи, да ведь это прекрасная идея.
И чтобы пояснить самым жестоким образом в чем заключалась эта ужасная угроза, она взяла с маленького столика фотографию Казаля в молодые годы и проговорила:
— Ба! Да это Казаль!.. Как он был красив!.. Но портрет г. де Видевилля. который я видела здесь на днях, мне больше нравится. Где же это он?
— Елена! — воскликнула госпожа де-ла-Герш, выпрямившись на своем кресле.
И она повторила со всем негодованием оскорбленного сердца:
--Елена!
— Да что же я вам сказала, — возразила молодая женщина, разыгрывая удивление — что вы могли так взволноваться?
Затем она быстро встала и взглянув прямо своими ясными глазами в глаза своей жертвы, невольно опустившимися вниз, проговорила:
— Мы померились оружием. Я вам хотела доказать, что мое стоит вашего, если, к несчастью, вы вздумаете вмешаться в мои дела. Это случилось в первый раз, но пусть это будет и в последний или я скажу вашему сыну… Я требую от вас только не вмешиваться. Но этого я требую, и добьюсь. Видеть же буду того, кого захочу. Вы жили с вашим мужем как хотели. Также и я хочу жить со своим, и вы воздержитесь от всяких упреков… и Роберту вы ничего не скажите. Хоть вы на это и претендовали, но права на это вы не имеете!..
III.
править…Ровно год тому назад, день в день как эти две сцены происходили.
Быть может достаточным для них эпилогом могут служить слова, сорвавшияся в разговоре между Жаном д’Альбиак и Максимом де Портиллем, вспомнившим о последнем крещенском ужине, когда хорошенькая демимонденка, избранная вчера судьбой в королевы, королем избрала д’Альбиака.
--А ты оказался очень нелюбезным относительно бедной Люси, Жан… Мне даже пришло в голову, что ты жалеешь прошлогоднюю королеву, — заметил Максим.
--Ах да! Ведь ты тогда тоже ужинал у ла-Герш, я было и забыл! — отвечал д’Альбиак. — Помнишь, как Елена заигрывала… я думал дело кончится через какую-нибудь неделю…
Я ведь видел ее с маленькой Мозе на другой день… И вдруг в ту же ночь внезапно умирает ее свекровь… И ты, и я, мы думали, что ей это будет все равно что это потухшая папироса…
И он с гневом отбросил потухший окурок.
— И вдруг эта молодая женщина исчезает из Парижа, уезжает путешествовать с мужем, под предлогом его утешения!.. По ее возвращении я являюсь к ней… и что же? Столько же градусов ниже нуля как сегодня на улице…
При этом он поднял меховой воротник, закуривая вторую папиросу от папиросы товарища.
— А ведь это правда, что Елена меня серьезно задела, и это все мне припоминалось, когда Люси подняла за меня бокал… Я и вспылил. Ну а все-таки на первый раз, как я затеял ухаживание за светской женщиной, мне очень не повезло… до неприличия!
— Уж именно! — засмеялся Портилль.
Как могли эти два постоянные посетителя маленьких театров и притонов догадаться, какая драма произошла рядом с ними: мать, умирающая с горя — а быть может и убившая себя, кто это знает? — вследствие того, что попала в страшную дилемму: или молча переносить измену жены своему единственному сыну, или потерять всякое право на его уважение? А жена этого сына, охваченная такими угрызениями совести перед этой катастрофой, вызванной ею, что она не может больше видеть без ужаса человека, из-за которого она совершила это убийство? Судьба захотела, чтобы бедная Генриетта искупила ошибки своей жизни своей смертью, которая спасла счастье ее сына. А она его спасла потому что Елена после этой смерти окружила мужа нежной преданностью, истинную причину которой Роберт никогда и не узнает. Он приписывает эту перемену ее последнему разговору с его матерью, и готов был себя в том упрекнуть, что ускорил волнением этого разговора ее смерть, последовавшую по приговору врачей, от разрыва сердца.