УБІЙСТВО ЮЛІЯ ЦЕЗАРЯ.
правитьНичто въ мірѣ не доставляетъ газетному репортеру такого чувства самодовольства, какъ возможность собрать и съ надлежащей подробностью описать всѣ отдѣльные эпизоды какого-нибудь кроваваго и таинственнаго убійства. Въ этой исполненной любви работѣ (такова она для него въ дѣйствительности) — заключается его свѣтлая радость, особенно въ томъ случаѣ, если онъ знаетъ, что всѣ другія газеты уже поступили въ печать и что только одна его газета успѣетъ выйти съ описаніемъ ужасающей новости. Мною часто овладѣвало чувство горькаго сожалѣнія, что я не состоялъ римскимъ репортеромъ во время убійства Цезаря, — репортеромъ единственной въ городѣ вечерней газеты, — имѣя такимъ образомъ возможность опередить, по крайней мѣрѣ, на 12 часовъ, всѣхъ хроникеровъ утреннихъ газетъ оглашеніемъ этого великолѣпнѣйшаго случая изъ всѣхъ когда-либо представлявшихся въ репортерской практикѣ. Конечно, случались и другія событія не менѣе ужасныя, но ни одно изъ нихъ не совмѣщало въ себѣ столько своеобразно-характерныхъ подробностей изъ числа тѣхъ, которыя наиболѣе облюбованы въ настоящее время и которыя къ тому же выростаютъ въ нѣчто выдающееся и величественное, благодаря высокому положенію, славѣ, общественной и политической роли лицъ, принимавшихъ участіе въ этомъ происшествіи. Въ душѣ я живо воображалъ себя рыскающимъ по древнему Риму, хватающимъ за шиворотъ солдатъ, сенаторовъ и другихъ обывателей и набрасывающимъ въ свою записную книжку «всѣ подробности», которыя удалось добыть отъ нихъ.
О! если бы я жилъ въ тѣ дни, съ какою жадностью описалъ бы я это событіе, приправивъ его тутъ — немножко моралью, тамъ потоками крови, тутъ какой-нибудь темной потрясающей тайной, тамъ — похвалой и сочувствіемъ по отношенію къ однимъ или упрекомъ и насмѣшкой по отношенію къ другимъ (преимущественно къ тѣмъ, которые не состоятъ подписчиками на нашу газету) и, между всѣмъ этимъ, чувствительные щелчки и предупреждающія замѣчанія о современномъ правительствѣ въ перемѣшку съ необычайными описаніями возбужденія, вызваннаго этимъ событіемъ въ сенатѣ и на улицахъ, — и много еще другихъ прелестей въ томъ же родѣ. Но если мнѣ и не суждено было своевременно описать убійство Цезаря, то, по крайней мѣрѣ, на мою долю выпало удовольствіе перевести съ латинскаго оригинала («Римскій Ежедневникъ» того числа, вечернее изданіе) нижеслѣдующее, строго-историческое сообщеніе касательно этого событія.
"Нашъ, обыкновенно столь спокойный, Римъ былъ повергнутъ вчера въ состояніе дикаго возбужденія однимъ изъ тѣхъ кровавыхъ, потрясающихъ происшествій, которыя причиняютъ сердечную боль и наполняютъ душу страхомъ, возбуждая во всѣхъ здравомыслящихъ людяхъ боязливыя предчувствія о судьбѣ государства, въ которомъ столь мало цѣнится человѣческая жизнь, и такъ открыто попираются самые священные законы. Въ качествѣ оффиціальнаго газетнаго хроникера, мы считаемъ своей грустной обязанностью констатировать, какъ слѣдствіе такого порядка вещей, смерть одного изъ наиболѣе уважаемыхъ нашихъ согражданъ, — человѣка, имя котораго извѣстно повсюду, гдѣ получается и читается нашъ «Ежедневникъ». Распространять славу этого человѣка и, по мѣрѣ нашихъ слабыхъ силъ, оберегать его имя отъ клеветы и инсинуацій было всегда нашей радостью и нашимъ преимуществомъ. Мы разумѣемъ здѣсь нашего государя — Юлія Цезаря.
Обстоятельства этого происшествія, насколько ихъ удалось установить нашему спеціальному репортеру, по разнорѣчивымъ показаніямъ свидѣтелей, были приблизительно таковы: суть дѣла, конечно, кроется въ избирательной борьбѣ. Девять десятыхъ изъ всѣхъ удивительныхъ мерзостей, покрывающихъ стыдомъ наше государство, вытекаютъ изъ разнаго рода интригъ, зависти и ненависти, обязанныхъ своимъ существованіемъ именно этимъ проклятымъ выборамъ. Римъ могъ бы только выиграть, если бы его полицейскіе органы были избираемы на столѣтній срокъ: ибо, по имѣющимся у насъ свѣдѣніямъ, мы еще ни разу до сихъ поръ не имѣли возможности избрать какого-нибудь гитцеля[1] безъ того, чтобы событіе это не ознаменовалось избіеніемъ около дюжины людей и всеобщей дракой городовыхъ съ пьяными бродягами. Утверждаютъ, что, когда недавно подавляющее большинство избирательныхъ голосовъ на рынкѣ высказалось за господина Цезаря и этому почтенному гражданину была трижды предлагаема корона, то даже и его поразительная скромность, — простиравшаяся настолько, что онъ трижды отказывался отъ этой короны, — не могла его оберечь отъ ворчливой ругани такихъ людей, какъ Каска изъ десятаго городского квартала и другихъ наемниковъ отвергнутаго кандидата, которые были навербованы, главнымъ образомъ, изъ одиннадцатаго, тринадцатаго и иныхъ пригородныхъ кварталовъ, и которыхъ слышали разговаривающими иронически и презрительно о поведеніи господина Цезаря въ этомъ случаѣ. Кромѣ того, намъ лично извѣстны весьма многіе изъ гражданъ, которые полагаютъ, что они вправѣ считать убійство Юлія Цезаря за заранѣе налаженное дѣло, — старательно подготовленное и аранжированное Маркомъ Брутомъ съ толпой его наемной сволочи и точно выполненное, соотвѣтственно намѣченной программѣ. Имѣются-ли вѣскія основанія для такого предположенія, мы предоставляемъ судить самой публикѣ, и просимъ только, впредь до ея приговора, внимательно и безстрастно прочесть нижеслѣдующее сообщеніе объ этомъ прискорбномъ событіи.
Сенатъ былъ созванъ на засѣданіе, и Цезарь шелъ туда по улицѣ со стороны Капитолія, разговаривая съ нѣкоторыми изъ своихъ личныхъ друзей и сопровождаемый, по обыкновенію, большимъ числомъ гражданъ. Поровнявшись съ москательной лавкой Демосфена и Ѳукидида, онъ мимоходомъ замѣтилъ какому-то господину, который, какъ думаютъ, былъ предсказателемъ, что «мартовскія иды уже наступили». Отвѣтъ гласилъ: «Да, онѣ наступили, но еще не прошли!» Въ эту минуту подошелъ Артемидоръ и, справившись у Цезаря, который часъ, попросилъ его прочесть какую-то записку или сочиненіе, или что-то въ этомъ родѣ, принесенное имъ съ цѣлью ознакомить Цезаря тотчасъ же съ содержаніемъ этого. Но въ то же время и господинъ Децій Брутъ заговорилъ о какомъ-то «всепокорнѣйшемъ прошеніи», которое также просилъ немедленно прочитать. Артемидоръ умолялъ, чтобы вниманіе было удѣлено сперва его запискѣ, такъ какъ она «для Цезаря лично» имѣетъ особое значеніе. Послѣдній возразилъ, что все, относящееся до него лично, должно быть прочитано имъ послѣ всего, или что-то подобное; во всякомъ случаѣ, слова его имѣли этотъ именно смыслъ. Но Артемидоръ настаивалъ и заклиналъ прочесть все-таки его записку сейчасъ же[2]. Тѣмъ не менѣе Цезарь отвергъ ее, отказавшись въ то же время читать на улицѣ и какую бы то ни было петицію. Затѣмъ онъ вошелъ въ Канитолій, а толпа послѣдовала за нимъ. Въ это время слышали тамъ слѣдующій разговоръ, который, какъ мы полагаемъ, будучи непосредственно сопоставленъ съ послѣдовавшими за симъ событіями, пріобрѣтаетъ ужасающее значеніе. Господинъ Помилій Лена сказалъ Георгу В. Кассію (повсемѣстно извѣстному подъ именемъ милаго мальчика изъ третьяго городского квартала), негодяю, состоящему на жалованьи у оппозиціи, что онъ, Лена, надѣется на удачный исходъ его сегодняшняго предпріятія. И когда Кассій спросилъ: «какого предпріятія»? — то онъ, на минуту прищуривъ лѣвый глазъ, съ сардоническимъ равнодушіемъ отвѣтилъ: «такъ Богъ велѣлъ!» и направился къ Цезарю. Маркъ Брутъ, который, по подозрѣнію, является коноводомъ шайки, убившей Цезаря, спросилъ его, что ему говорилъ Лена. Кассій разсказалъ, присовокупивъ упавшимъ тономъ: «Я боюсь, что нашъ планъ открытъ».
Брутъ поручилъ своему презрѣнному соумышленнику не выпускать изъ вида Лена, а въ слѣдующую за симъ минуту Кассій пробрался къ тощему и голодному бродягѣ Каскѣ (который не пользуется у насъ хорошей репутаціей), побуждая его поспѣшить, такъ какъ онъ, дескать, боится, что ихъ могутъ опередить. Затѣмъ, видимо очень возбужденный, онъ вернулся къ Бруту и спросилъ: «Какъ это должно произойти», причемъ клялся, что или онъ или Цезарь сегодня домой не вернутся, иначе онъ убьетъ самого себя. Въ это время Цезарь занимался разговоромъ съ нѣкоторыми депутатами «Залѣсья» касательно предстоящихъ осеннихъ выборовъ и, очевидно, не обращалъ никакого вниманія на то, что происходило вокругъ него.
Билли Требоній завязалъ какую-то бесѣду съ Маркомъ Антоніемъ, другомъ народа и Цезаря, и подъ тѣмъ или инымъ предлогомъ отвелъ его въ сторону, а Брутъ, Децій, Каска, Цинна, Метелъ, Кимберъ и другіе изъ той же шайки презрѣнныхъ, отчаянныхъ головорѣзовъ, дѣлающихъ нынѣ Римъ не безопаснымъ, образовали собою кольцо вокругъ обреченнаго на гибель Цезаря.
Затѣмъ Кимберъ опустился на колѣни и сталъ просить вернуть изъ ссылки его брата, но Цезарь попрекнулъ его за недостойную подхалимническую позу и отказался исполнить просьбу. Вслѣдъ за Кимберомъ къ Цезарю протѣснился сначала Брутъ, а потомъ Кассій, такъ же настаивая на возвращеніе сосланнаго Публія. Но Цезарь и имъ отказалъ. Онъ выразился, что ничто не въ состояніи его поколебать: разъ имъ принято какое-нибудь рѣшеніе, онъ остается при немъ неизмѣнно, какъ сѣверная звѣзда. И въ лестныхъ выраженіяхъ онъ распространился объ устойчивости этой звѣзды и о постоянствѣ ея темперамента. Подтвердивъ затѣмъ сходство ихъ характеровъ, онъ указалъ, что считаетъ себя единственнымъ, вѣроятно, человѣкомъ въ странѣ, который ей именно подобенъ, и поэтому, разъ онъ имѣлъ «твердость» сослать Кимбера, онъ будетъ имѣть «твердость» оставить его тамъ въ ссылкѣ, и вообще, — будь онъ проклятъ, — если не сдержитъ своего слова!
Тогда вдругъ Каска воспользовался этимъ пустяшнымъ поводомъ для нападенія, подскочилъ къ Цезарю и ударилъ его кинжаломъ; Цезарь правой рукой схватилъ его за рукавъ, а лѣвой — съ плеча нанесъ ему ударъ въ голову, такъ что злодѣй, обливаясь кровью, рухнулъ на полъ. Затѣмъ, прислонившись спиною къ статуѣ Помпея, онъ сталъ въ дозу боксера, дабы отразить нападающихъ; Кассій, Кимберъ и Цинна бросились на него съ обнаженными кинжалами и первому изъ нихъ удалось нанести ему нѣсколько пораненій, но, прежде чѣмъ онъ успѣлъ ударить вторично и прежде чѣмъ двое другихъ вообще успѣли нанести ударъ, Цезарь повергъ къ своимъ ногамъ всѣхъ трехъ злоумышленниковъ нѣсколькими ударами своего могучаго кулака.
Сенатъ въ это время находился въ неописуемомъ возбужденіи; благодаря давкѣ гражданъ на хорахъ, безумно стремившихся выбраться изъ зданія, двери оказались блокированными; сенатскіе сторожа и помощники дрались съ подпольными убійцами; почтенные сенаторы, побросавъ свои неудобныя торжественныя мантіи, перепрыгивали черезъ скамейки и мчались въ дикой сумятицѣ по боковымъ корридорамъ, стремясь въ комитетскую комнату, въ то время, какъ тысяча голосовъ кричала: «Караулъ! Пo-ли-цію!» и притомъ въ самыхъ различныхъ тонахъ, которые вырывалдсь изъ этого страшнаго шума и гама, какъ завыванія вѣтра изъ рева бури. А посреди всего этого хаоса, повернувшись спиною къ статуѣ, стоялъ великій Цезарь, подобно льву, окруженному сворой, и беззащитный, въ рукопашную отражалъ нападающихъ, съ твердымъ никогда не теряющимся самообладаніемъ, которое онъ давно уже успѣлъ выказать на кровавыхъ поляхъ битвы.
Билли Требоній и Кай Лигорій коснулись его своими кинжалами и упали на землю, отброшенные имъ точно такъ же, какъ и другіе ихъ соумышленники. И когда Цезарь увидѣлъ своего стараго друга Брута наступающимъ на него съ разбойничьимъ ножемъ въ рукахъ, онъ, какъ утверждаютъ, до глубины сокрушенный болью и удивленіемъ, безпомощно опустивъ свою непобѣдимую лѣвую руку, скрылъ лицо въ складкахъ плаща и принялъ вѣроломный ударъ, не дѣлая даже попытки отстранить руку убійцы. Онъ воскликнулъ только: «Et tu, Brute!» и палъ мертвымъ на мраморный полъ.
Намъ сообщаютъ, что сюртукъ, который былъ на покойномъ во время убійства, — тотъ самый, который онъ носилъ въ своей палаткѣ послѣ обѣда, когда еще побѣждалъ Нервійцевъ, и что, когда его сняли съ трупа, онъ оказался прорѣзаннымъ и проколотымъ не менѣе, чѣмъ въ семи различныхъ мѣстахъ. Карманы были абсолютно пусты. Сюртукъ этотъ будетъ выставленъ во время похороннаго обряда, въ качествѣ неопровержимаго доказательства факта совершеннаго убійства. На достовѣрность послѣднихъ сообщеній можно вполнѣ положиться, такъ какъ они получены нами отъ Марка Антонія, особое положеніе котораго ставитъ его въ необходимость знать все новое, что находится въ связи съ единственнымъ предметомъ, затмившимъ въ настоящую минуту всякіе другіе интересы Рима.
Позднѣйшія извѣстія. — Пока созывались жюри для осмотра трупа, Маркъ Антоній и другіе друзья покойнаго Цезаря захватили его останки и вынесли ихъ на форумъ, гдѣ надъ ними Антоній и Брутъ произнесли, будто бы, рѣчи и вообще устроили среди народа такой спектакль, что въ то время, какъ печатается настоящее извѣстіе, начальникъ полиціи, убѣжденный въ неминуемости возстанія, принимаетъ самыя экстраординарныя мѣры къ охраненію безопасности города.