Тётушка (Новодворский)
Источник: А. О. Осипович-Новодворский. Эпизод из жизни ни павы, ни вороны, Санкт-Петербург, «Наука», 2005.
Оригинал здесь: Машинный фонд русского языка — http://cfrl.ru/prose/osipovich/osipovich.shtm.
ТЕТУШКА
правитьЯ увидал ее в первый раз вечером, накануне Нового года. Это было очень недавно, в К. Вот при каких обстоятельствах это случилось.
Часы на башне Думы пробили одиннадцать. В дешевой гостинице «Атечество», где я занимал номер, воцарилась мертвая тишина.
М-lle Дашка, милое и толстое, но погибшее создание и моя ближайшая соседка с левой стороны, уж с час как отправилась в маскарад. Усатый помещик, сосед с другой стороны, бог его ведает, какими судьбами очутившийся в этот вечер в «Атечестве», вместо того чтобы сидеть в своем собственном доме, возле нежно любимой супруги и дорогих сердцу малюток, с благодушною улыбкою поглядывая, как в ярко освещенном зале приготовляют елку, а розовые личики детей горят от удовольствия и нетерпения, — и тот ушел куда-то, нервно щелкнув ключом и испустив такой вздох, что маленький мышонок, имевший обыкновение лакомиться моими сапогами, стоявшими в углу, ужасно испугался и с необыкновенною поспешностью юркнул в свою норку. Ах, как я его понимал (то есть помещика, а не мышонка)! Может ли быть что хуже одиночества в минуты, когда кругом, сквозь кору «всякой пошлости и прозы», так сильно пробивается струя любви и солидарности? Я уверен, что на этот раз даже Дашка ушла в маскарад без всяких задних мыслей относительно кавалеров: она, бедная, все-таки прежде всего женщина, то есть тот центр, вокруг которого группируются прозрачным кристаллом братские новогодние настроения человеков, и никакое «горизонтальное ремесло» не могло заглушить в ней таковых центральных инстинктов.
Впрочем, может быть, такие выражения, как «прозрачный кристалл», слишком пышны для данного случая; а Осип, «атечественный» половой, и вовсе не допускал, чтобы Дашка могла хоть одну минуту прожить без задних мыслей.
Он несколько раз прошелся осторожными шагами возле моей комнаты, наконец отпер дверь; вошел и остановился у порога, дипломатически кашлянув в кулак. Его небольшая сухопарая фигура выглядела необыкновенно празднично. Черные и густые волосы, в скобку, содержали в себе по крайней мере пять фунтов масла, а тонкое цыганское лицо, с небольшою растительностью, было, сверх обычая, чисто вымыто. Красная рубаха, синий пиджак, щегольские сапоги и, что всего приятнее и даже несколько странно с непривычки, отсутствие через плечо вечного грязного полотенца.
— С Новым годом-с!
— Что так рано? — удивился я. — Который час?
— Часов-то немного, да только я погулять пойду, к куме… У меня на Болотцах кума есть.
Я заметил, что иметь куму на Болотцах, должно быть, очень приятно. Потом разговор принял такой вид:
— И Дашка тоже ушла — в маскарад.
— А!..
— Офицеры приезжали — не приняла. Смеху было — страсть. Они у двери стоят да в щелочку смотрят, просятся — не пускает. «Душенька, говорят, хрусталь!» — «Пошли вон!» Ну да и то сказать: что ей с них? Там ей много способнее будет: время, известно, праздничное, народу этого пьяного сколько хошь. Знай только не зевай! — Пауза. — Нынче офицеры много плоше против прежнего пошли… двугривенный на водку… На-ко, разгуляйся! А вот полковник в прошлом году пил… «Сколько тебе?» — говорит. «Рублик уж, говорю, пожалуйте, вашескородие». Сейчас! «На, говорит, милый человек; потому — день ты деньской маешься, а в праздник всякому погулять хочется…»
Он снова кашлянул в кулак, а я поспешил изобразить из себя щедрого полковника; после чего мы расстались.
Тихо… По временам на окно налетал ветер и стучал по стеклу сухою снежною пылью; сверчок затянул свою веселую песню; мышь усердно работала зубами. Пламя свечки слабо колебалось и как-то уныло освещало засаленный ломберный столик, сомнительного цвета штору, дешевое зеркало на фоне темных обоев и часть загаженного мухами и закоптелого потолка. По углам стояла густая тень.
А где-то там, за стенами, — праздник, веселье. Блестят огни и глаза людей. В каждом сердце пекутся сдобные пожелания. Родители обнимают детей, дети — родителей; робкие обожатели и застенчивые невесты пользуются оказией, чтобы сильнее пожать руки своих «предметов»; дельцы произносят много умных речей, еще больше пьют шампанского, хвалят девятнадцатое столетие и цивилизацию и высказывают задушевные надежды насчет будущего… Увы! когда в окно забрезжит холодный свет умного утра, то всё это превратится в пар… Дельцы станут грабителями, Булюбаши примутся за свою гражданскую миссию, а «дети» — за «увлечения»…
Несмотря, однако, на этот «пар», светлые картины так нахально врывались в голову, вытаскивали откуда-то, со дна души, столько радостных воспоминаний далекого детства, что я наконец не вытерпел и поспешно оделся с намерением выйти на улицу и заглядывать в чужие окна.
Но сумрачный, узкий и холодный коридор сразу охладил мой порыв. Два ряда запертых дверей и странный звук собственных калош по пеньковому ковру: «К чему? к чему?».. И к чему, в самом деле? Разве станет кто-нибудь оставлять для моего удовольствия окна незавешенными? Да и много ли насмотришь в пределах первого этажа? Я нерешительно постоял на площадке лестницы, наконец повернул назад и по ошибке поднялся этажом выше, чем следовало. То есть, с другой стороны, именно туда, куда следовало, потому что тетушка занимала сорок четвертый номер, как раз над моим.
Ее дверь была наполовину раскрыта. Широкая и яркая полоса света косо прорезывала коридор и падала на запертый номер vis-Ю-vis, где, как гласила визитная карточка, обитала какая-то Христина Бруст. Кровать с педантически чистою постелью, справа шкаф, комод, рядом с кроватью кожаный диван, у противоположной стены несколько стульев, такая же, как у меня, сомнительная занавеска на окне, такой же засаленный ломберный столик и темные обои. Но такой блестящей иллюминации, смело можно сказать, не было ни в одном, даже самом роскошном, зале города, На подоконнике две стеариновых свечки, на комоде две, на круглом столе, возле дивана, две, по обеим сторонам потухшего и неубранного самовара; кроме того, перед серебряною иконою, в углу, теплилась красноватым огоньком лампадка, а на ломберном столике, за которым сидела сама тетушка, горела большая керосиновая лампа с матовым фарфоровым абажуром. Такое обилие света, по-видимому, очень нравилось большим тараканам, весело ползавшим по стенам и полу с легким шорохом.
Я заинтересовался этой оригинальной обстановкой и стал в тени, под защитою комнаты m-lle Бруст, с наблюдательною целью.
Тетушка сидела боком ко мне, наклонив голову и подперев щеку правою рукою; левая свободно висела вдоль туловища и держала носовой платок. На фоне занавески резко обрисовывался ее профиль. Большой лицевой угол, низенький выпуклый лоб, прямой заостренный нос и выдавшийся вперед подбородок; рот, напротив того, несколько уходил назад и представлял тонкую черту с опущенными углами. Густые темные волосы, с легким серебряным налетом, низко спускались на ухо, переходили в солидную косу на затылке и поддерживали высокий-высокий, как у английских гувернанток, черепаховый гребешок. Лицо было худо, морщинисто, бледно и казалось очень печальным. Длинные опущенные ресницы образовывали под впалыми глазами густую тень. На вид ей было лет пятьдесят, но тем не менее корсет чопорно стягивал ее прямой, сухощавый стан с плоскою грудью, светло-лиловое платье облекало ее по правилам последней моды, по кружевному воротничку шла нитка жемчуга, к лифу был приколот красный цветок, сухая и тонкая рука украшалась массивным золотым браслетом, а на крупной сережке блестели бриллианты.
Со двора вдруг донесся протяжный пьяный крик. Тетушка вздрогнула, раскрыла глаза и осмотрелась кругом, как бы что-то вспоминая, затем быстро поднялась со стула и заходила по комнате. En face лицо ее имело добродушно-суровое выражение, между бровями лежала глубокая вертикальная морщина, большие черные глаза глядели растерянно и робко, веки несколько припухли и покраснели. Она, очевидно, недавно плакала. Ее небольшая фигура выглядела смешновато в роскошном и неудобном платье; длинный шлейф отказывался от повиновения, и она откидывала его при поворотах неловким, непривычным жестом. Тонкий запах духов распространялся от обшитого кружевом носового платка.
Добрых четверть часа продолжалась эта прогулка. Тетушка разводила руками и что-то бормотала. Наконец она остановилась посреди комнаты, тихо засмеялась, потом подошла к комоду и выдвинула верхний ящик. Лицо ее повеселело и светилось замысловатой улыбкой. Она вынула небольшой фотографический портрет в дубовых рамках и поставила между свечами; потом развернула из бумаги два маленьких букета белых живых цветов, поместила по обеим сторонам портрета и отступила на шаг, любуясь этим украшением. Одна свеча оказалась ближе другой; тетушка передвинула ее, затем достала кусок широкой розовой ленты и разложила вдоль рамки сверху, тщательно расправив концы, чтоб не закрывали цветов. Окончив это убранство, она снова засмеялась, отошла назад, не спуская глаз с портрета, нагнулась, вытянула шею, уперлась руками в колени и произнесла нервным, дрожащим голосом:
— Ау!..
Слабое эхо весело подхватило это восклицание. Коридор на минуту ожил. Тетушка несколько раз повторила такой маневр с необыкновенною живостью движений: приседая, забегая из стороны в сторону, то приближаясь, то отходя от портрета и ни на одну минуту не спуская с него лихорадочно блестевших глаз. Но вот что-то вдруг стукнуло, на столе задрожал самовар, на пол упал и разбился вдребезги стакан с блюдечком: тетушка нечаянно задела его рукою и толкнула стол, приходившийся у ней за спиною. Она задрожала и испуганно посмотрела на осколки; потом окинула недоумевающим взглядом комнату, портрет, словно только что заметила его, и провела рукой по лбу. Лицо ее болезненно перекосилось; она тяжело опустилась на диван, снова толкнула самовар, согнулась так, что почти касалась носом коленей, и разразилась глухими рыданиями. Она то закрывала руками глаза, то сильно сжимала виски, причем тонкие пальцы, украшенные перстнями, дрожали, а всё тело подергивалось судорогой.
— Женечка!.. О Же-не-чка!.. — слышались по временам сдавленные возгласы.
Женечка улыбалась ей из-под ленты тою восхитительною улыбкой, которая составляет неизбежную прелесть всех женских портретов в мире, «но было всё пусто и глухо кругом», и только разгоряченному воображению тетушки могло казаться, что ее зовут, откликаются. Она выпрямилась и с минуту напряженно прислушивалась, повернув к двери голову: то ветер застонал в трубе да тараканы шуршали по обоям. Тетушка глубоко вздохнула и в изнеможении откинулась на спинку дивана. Силы, казалось, оставили ее; она имела вид восковой фигуры, с полузакрытыми, потухшими глазами.
Само собою разумеется, что эта дама вовсе не приходилась мне настоящей тетушкой, да едва ли приходилась так и кому бы то ни было, кроме Женечки; но есть особы, преимущественно из пожилых девиц, которых никто иначе не называет. Они как будто не имеют имени. Всеобщие тетушки. Так к ней обращалась и Верочка. Но это было после.
Минут через пять она заметно успокоилась, вынула из кармана скомканное письмо и принялась за чтение, отставив бумагу на всю длину руки, за свечку, и откинув назад голову. Это, однако, оказалось не совсем удобным, и тетушка принуждена была вооружиться очками, хранившимися тоже в кармане, в истертом футляре. Очки, стальные, были нового фасона, с загнутыми боковыми полосками, но она все-таки ухитрилась прикрепить к ним тесемочку. Несмотря на эту предосторожность, они немедленно съехали ей на самый кончик носа. Она ближе придвинулась к столу, разложила письмо и начала водить пальцем по строкам, часто останавливаясь и как бы углубляясь в смысл прочитанного. По временам она улыбалась, покачивала головою, иногда хмурила брови, два раза подносила письмо к губам и целовала бумагу. Тогда глаза ее поднимались кверху, как у молящейся, по лицу пробегало выражение нежности и страдания, а на ресницах дрожали слезы.
То, конечно, были строки Женечки. Там, без сомнения, не было недостатка в остроумии и веселости, потому что иначе зачем бы тетушке улыбаться? Невзначай проскальзывало какое-нибудь неутешительное известие, но преобладающее место занимали слова любви, ласки, трогательные эпитеты…
Тетушка дочитала письмо и пересела к ломберному столу. Возле лампы лежала какая-то сложенная вчетверо бумага. Она развернула ее, положила рядом с письмом и принялась внимательно рассматривать. Это была географическая карта. Тетушка вела по ней вынутою из волос шпилькой медленную черту по направлению на северо-восток и вполголоса произносила названия мест. Движение черты несколько раз приостанавливалось. Тетушка придерживала намеченный пункт и поворачивала голову к письму, как бы обращаясь за справкой. Она имела тогда вид озабоченного, поглощенного занятиями бухгалтера.
В это время внизу хлопнула выходная дверь, послышались чьи-то легкие шаги, и через минуту мимо меня быстро прошла стройная фигура молодой девушки, среднего роста, в коротеньком пальто с заячьей опушкой на воротнике, рукавах и карманах, в белом вязаном платке сверх котиковой шапочки и с муфтой через плечо. На ее щеках горел густой румянец, а от платья пахнуло холодом. Девушка остановилась на пороге тетушкиной комнаты, бросила кругом беглый взгляд и затем на цыпочках, как у больной, приблизилась к хозяйке.
— Здравствуйте, тетушка! — Она видимо сдерживала звонкий голос и старалась говорить тихим, участливым тоном. — Что это вы делаете?
— А?
Тетушка сидела к вошедшей почти спиною и не отрывала глаз от карты. Она или не замечала присутствия постороннего человека и переспросила машинально, или считала это присутствие вполне в порядке вещей.
— Делаете что?
— Да, да, голубушка, делаю, делаю… Вот тут… Теперь она как раз в этом месте… Пермь, Томск… Что это написано? Никак не разберу…
Тетушка указала пальцем, повернулась к девушке и посмотрела на нее поверх очков.
— А, Верочка!.. Здравствуй, милая!.. Спасибо, что зашла. Я ведь теперь одна, совсем одна… Садись сюда, вот так.
Она поспешно поднялась с места, поцеловала гостью, усадила на диван, с трудом придвинула неуклюжий красный стул с клеенчатым сиденьем и села сама, сложив на коленях руки, и несколько нагнулась вперед, с видом предупредительной и любезной хозяйки.
— Так как же ты?.. Что это я хотела сказать?.. Да! Ты не едешь?
— Нет, тетушка, никуда не еду.
— А?
— Не еду никуда. Я и не собиралась.
— Так, так… Не едешь… Ну что ж!.. А она уехала… Да!.. Так что это я хотела?.. Отчего ты не раздеваешься? Дай я тебе помогу… Дорогая моя, красавица!..
Тетушка порывисто обняла девушку за шею и начала осыпать поцелуями ее щеки, глаза, лоб, шею. Красавица, с вздернутым носиком, добрыми, круглыми глазами, темневшими в ободке рыжеватых ресниц, и широким подбородком, с подобающим тактом приняла эти ласки и комплимент и поспешила раздеться. Она была в простом сером платье. Отложные мужские воротнички и черный галстук. На плечи падали прямые пряди подстриженных белокурых волос.
Тетушка сняла очки, уложила в футляр и села в прежней позе, глядя на Верочку любовными глазами.
— Какое у тебя миленькое платьице! — Она пощупала материю и вдруг вскочила с живостью шаловливого ребенка и всплеснула руками. — Ах, какая же я!.. Совсем забыла! Вот я тебе штучку покажу, так, так!.. Погоди!
Она таинственно подняла палец, с замысловатой улыбкой подбежала к шкафу и вынула платье, торжественно подняв его кверху и поворачивая во все стороны. Верочка подошла к ней, и обе начали рассматривать во всех подробностях. Длинное розовое атласное платье было украшено бесчисленным множеством бантиков, обшивочек, лент, блестело мягкими переливами света и шуршало самым упоительным для женского слуха образом.
— А? Как тебе нравится?.. Великолепно, правда?.. — Это я — для нее, для Женечки. — Тетушка повесила платье на место и продолжала: — Знаешь, нельзя. Все-таки захочется молодой девушке в гости куда-нибудь или что… Фасон я заказала, а отделку — сама… Это из моего. За переделку — десять рублей. Ужасно всё дорого стало! Оно должно ей понравиться. Она всегда любила розовый цвет…
Обнявшись за талии, как подруги, разговаривающие об интимных предметах, собеседницы прошлись два раза по комнате и потом снова уселись. В повествовательных местах тетушка говорила медленно, тихо, с легкой дрожью в голосе. Девушка слушала ее с улыбкой, но глаза ее были грустны, и в них выражалось теплое участие.
— И это у нее с самого детства… Ты ведь знаешь, я ее вот этакою крошкой к себе взяла. — Тетушка показала рукою на аршин от земли. — Она круглой сироткой осталась. Мать умерла в деревне. Я получила письмо — сейчас лошадей… Тогда ужасный дождь шел. Вхожу в гостиную — на полу сидит большая серая кошка. Я терпеть не могу кошек! Не знаю, что в них находят хорошего…
Она вдруг остановилась и с удивлением взглянула на Верочку. Та дотронулась до ее руки.
— Милая тетушка!..
Последовало довольно затруднительное молчание. Наконец девушка нашлась:
— Вы сказали, что Женечка любила розовое?
— Конечно, любила! — Тетушка поймала нить рассказа и оживилась. — Бывало, спросишь: «Что тебе купить, Женечка?» — «Розовую ленту и куклу…» Она лет до семи «р» не выговаривала. И еще — конфекты… Вот постой!..
На шкафу стояла круглая белая картонка. Тетушка достала ее с помощью стула, поставила на стол и заняла прежнее место:
— Возьми!.. — Она открыла конфекты и поднесла девушке. — Нет, вот эту, пожалуйста… Обсахаренный миндаль. Это ее любимые…
Обе взяли по нескольку миндалин и начали есть. Тетушка работала челюстями с усилием и внимательностью беззубых людей. Лицо ее то вытягивалось, то сжималось с эластичностью резинового мячика.
— Ты думаешь, я их тоже люблю? — с улыбкой спросила она, окончив эту трудную работу. — Вовсе нет! Женечка приказала… Ах, где же это оно?
Она засуетилась и испуганно начала шарить по карманам.
— Чего вы ищете, голубушка? — осведомилась Верочка.
— Письмо, милая, Женечкино письмо!.. Господи, куда ж я его девала!
Верочка поднялась, взяла лежавшее вместе с носовым платком на карте письмо и передала тетушке. Та выхватила его и оглянула со всех сторон, как бы желая убедиться в подлинности; потом устремила на гостью пытливый взгляд.
— Верочка!
— Что, тетушка?
— Ты хороший человек?
Девушка смутилась и неловко засмеялась:
— Вы меня обижаете, тетушка!..
— Обижаю? Ну, ну, не сердись… Пожалуйста, не сердись… Я так… Но я никому не показала бы ее письма… Она — святая, Верочка! Я тебе покажу… На, прочти вот здесь, громко прочти.
Верочка взяла письмо и прочла указанное место:
«Поздравляю вас заранее с Новым годом. Меня постоянно перевозят из села в село, и я не знаю, когда буду в состоянии снова написать к вам. Надеюсь, что скоро отправят в город. Тогда будет хорошо. Желаю вам всего-всего хорошего! Целую тысячу раз ваши ручки, глазки… Не грустите и не плачьте, слышите? Не то — я рассержусь. Я хочу, чтоб вы провели праздники весело. Зажгите несколько свеч, разоденьтесь как можно лучше и пригласите гостей: Верочку, Лизу, Наташу… Я буду с вами, дорогая моя тетушка…»
Тетушка слушала с напряженным вниманием и градом роняла слезы. Голосок Верочки задрожал, и она перестала читать.
Прошла тяжелая, гнетущая минута.
— Ты видишь, Верочка, я ведь всё исполнила, всё? Только Лизы и Наташи нет… Их тоже… Я всегда слушалась ее…
Тетушка заговорила довольно связно, и длинна была эта довольно связная речь.
Всегда слушалась. О, Женечка таки баловница, надо отдать ей справедливость! Впрочем, можно наверное сказать, что нигде не было, нет и не будет такого доброго и прекрасного ребенка. У нее в детстве были чудные пепельные волосы, гораздо светлее, чем теперь, длинные черные ресницы, загнутые кверху, и большие голубые глаза, как две звездочки. У тетушки хранится локон ее волос, на груди, в медальоне. Вот он. Неизвестно, в каком городе ей придется жить; но во всяком городе есть общество, и она получит платье как нельзя более кстати. Это будет сюрприз. Женечка никогда не позволила бы сделать себе дорогого подарка, если б у нее спросить. Роскошь, говорит. Заметила ли Верочка, какие у нее, Женечки, были повелительные брови? Вот портрет на комоде. Тетушка пошлет ей также свою карточку. Лучше всего будет сняться вот в этом платье, не правда ли? Как лучше: в шляпке или без шляпки? Ну, можно и без шляпки, так: цветок в волоса, чтоб вид веселый был… Еще вопрос: как ей послать этот жемчуг, браслет, кольца и серьги? Как бы ее там не ограбили! Тетушке всё это не нужно. Только сегодня надела, а то двадцать лет и не дотрагивалась… Ах, она берегла эти драгоценности для приданого!.. Семейные драгоценности. Господи! и кто бы мог предвидеть! Ей иногда кажется, что всё это — только продолжительный мучительный сон…
— Верочка, друг мой! Правда, это сон?
— Тетушка!..
Думала она и так: продать вещи, чтоб послать ей побольше денег; но Женечка, надо сказать правду, не умеет обращаться с деньгами. Они и здесь жили очень бедно. Конечно, доходы тетушки невелики, всего пятьдесят рублей в месяц, но на них можно жить прилично. Женечка всегда раздавала половину этих денег: то подругу нуждающуюся найдет, то другие надобности… Тетушка этого нисколько не осуждает — разве можно осуждать ангелов? — но теперь там бедняжке самой деньги нужны…
Удивительные, однако, бывают генералы! «Не посещали ли вашу племянницу подозрительные лица?» Женечку-то! Ну, не подозрителен ли он сам после этого? О, тетушка хорошо бы ему ответила, если б могла тогда говорить! Но она была слишком убита; язык не повиновался ей. Это случилось ночью. Пришли — и сказали: «Вы, говорят, невеста — так пожалуйте!» Ах, это было ужасно! Тетушка чуть с ума не сошла. Счастье еще, что вежливы, а то бы она им все глаза выцарапала! Офицер какой-то, довольно обходительный. «Вы, сударыня, не беспокойтесь: только на полчасика». Хорошие полчасика! На другой день тетушку тоже увезли куда-то и назад привезли. Потом она ходила-ходила, ходила-ходила. «Чего эта старуха тут шляется?» Наконец увидала-таки генерала — и в ноги…
«Нельзя, говорит: ваша племянница — невеста…»
И кто это такой слух распустил! У кого будто невеста, тому будет легче… то есть если невеста обвенчается и отправится вместе… Что это теперь делается, Боже праведный! Ну, если невеста еще настоящая, любит, то это понятно… Она куда угодно пойдет. Только женщина может так любить, Верочка!.. Но Женечка совсем не знала, даже не видала никогда его, жениха! Приходит раз бледная-бледная, глазки блестят, а сама дрожит вся… «Я, тетушка, неве…»
Тетушка залилась плачем и упала на грудь Верочки. Ветер злобно ударил в окно; мышь пискнула в подполье; лампа догорала и слабо вспыхивала; портрет Женечки улыбался на комоде.
Верочка успокаивает: это вредно. Ребенок! Знает ли она, понимает ли?.. Что такое «вредно»? Может ли быть что вредно тетушке, старому хрену, не сумевшему предупредить такой глупой случайности? Ведь у Женечки письма нашли! Письма «жениха». Ха-ха!.. Она с ним в переписку через кого-то вступила… Хотели надуть!.. Тетушка должна была, как собака, сторожить у двери и предупреждать малейшую опасность; а когда случилась беда, она должна была уехать вместе с Женечкой… Ах, как ей этого хотелось! Но Женечка решительно воспротивилась. Впрочем, надежда еще не потеряна. Тетушка — Верочке можно это сказать — человек опасный… Она принуждена была даже с прежней квартиры съехать в гостиницу. Хозяйка так именно и сказала: «Уезжайте себе! Вы человек опасный… Не очень приятно, чтобы постоянно под окнами шныряли»… и опять: что с женихом сталось? Он, как слышно, поручал отговаривать ее…
— Верочка!! — Тетушка вдруг совершенно неожиданно вскочила как помешанная, с дикими, огромными глазами, затряслась и вскричала не своим голосом: — А что, если она теперь, в эту самую минуту, всё едет, всё едет?!
Она начала ломать руки и забегала по комнате, как только что пойманный зверь в клетке. Верочка побледнела как полотно и совсем растерялась. На четвертом повороте тетушка круто остановилась, словно запнулась за что-то, схватилась рукой за грудь и зашаталась. Верочка одним прыжком подскочила к ней…
В эту минуту по коридору проходил какой-то офицер под руку с дамой. Им было тесно, и он ногою прихлопнул тетушкину дверь. Жильцы возвращались; Новый год начался.
На следующий день, утром, я снова был у номера тетушки. Дверь была раскрыта настежь. Верочка сидела у окна, положив оба локтя на стол и закрыв лицо руками. На диване дремала какая-то ветхая старушка салопница, а тетушка, в виде бездыханного трупа, лежала на кровати, прикрытая простыней. Еще не принесли ни стола, ни свечей. Комната была не убрана. Подсвечники стояли на вчерашних местах; на полу валялись черепки разбитого блюдечка; из полуоткрытого шкафа выглядывало розовое атласное платье; портрет Женечки, окруженный цветами и лентой, улыбался на комоде…