Глава XXV
правитьОбед, шумный, веселый, для Логина тянулся скучно. Пили, ели, говорили пошлые глупости. Даже с Анною не пришлось говорить сегодня. Мотовилов обратился к Лосину с вопросом:
— Ну, а что вы намерены, Василий Маркович, делать в последующее время с этим… как его… вашим воспитанником? Разговоры призатихли, ножи приостановились в руках обедающих, все повернули головы к Логину, и прислушивались к тому, что он скажет. Не успел приспособить голоса к внезапному затишью, и ответ прозвучал несоразмерно громко:
— Отдам в гимназию.
— В гимназию? — с удивленным видом переспросил Мотовилов.
Дамы засмеялись, мужчины улыбались насмешливо и изображали на своих лицах, что от него, мол, чего же и ожидать, как не глупостей. Мотовилов сделал строгое лицо и сказал:
— Ну, я должен вам заметить, что это едва ли вам удастся.
Логин удивился. Спросил:
— Это отчего?
— Да кто же его примет? Я первый против. И я уверен, что и почтенный Сергей Михайлович со мною согласен, не правда ли?
Павликовский апатично улыбнулся, молча наклонил голову. Логик сказал:
— Приготовится, выдержит экзамен, — за что ж его не принимать? В нашей гимназии не тесно.
— Гимназия не для мужиков, — возразил Мотовилов, — вы это напрасно изволите не принимать во внимание.
— И гимназия, и университет, — настаивал Логин, — для всех желающих.
Даже университет? — посмеиваясь, сказал Андозерский. — Нет, дружище, и так перепроизводство чувствуется, да еще мужичонков через университет протаскивать, — да они еще там будут стипендии выклянчивать. Ну, и конечно, с их мужицким трудолюбием…
— Стипендии все эти, — заявил Дубицкий, грозно хмуря брови, — баловство, разврат. Не на что тебе учиться-марш в деревню, паши землю, а не клянчи. Учатся они там! На собаках шерсть околачивают, а потом в чиновники лезут, да чтоб им тысячи отваливали. Это из податного сословия-то, а?
— Да, — сказал Павликовский, — уж вы оставьте эту дорогу детям из общества, а для других… ну, там у них свои школки есть, — ведь это достаточно, куда ж там!
— Напрасно думать, — возражал Логин, — что у нас людей образованных достаточно. В нашем обществе невежество сильно дает себя чувствовать.
— Вот как! В нашем обществе-невежество? — обидчиво сказала хозяйка.
Дамы переглядывались, улыбались, пожимали плечами. Только Анна ласково смотрела, оправляя широкий бант своей газовой светло-зеленой косынки. Кроткая улыбка ее говорила:
«Не стоит сердиться!»
— Извините меня, — сказал Логин, — я вовсе не то хочу сказать. Я вообще о русском обществе говорю.
— А вот мы, енондершиш, — вмешался Вкусов, — и не были в университете, да что ж мы, невежды? А мы и парлефрансе умеем!
— Мы с тобой — дурачье, — закричал казначей, — так умники решили.
Логин обвел глазами стол: глупые, злые лица, пошлость, злорадство. Он подумал:
«А ведь и в самом деле могут не пустить Леньку в гимназию!»
Апатичное лицо Павликовского никогда раньше не казалось — таким противным. Торжественно-самодовольная мина Мотовилова подымала со дна души негодование, бессильное и озлобленное.
В конце обеда произошел неожиданный и даже маловероятный скандал. Неведомо какими путями в дверях появился пьяный Спирька. Оборванный, грязный, безобразный, стоял перед удивленными гостями, подымал громадные кулаки, кричал диким голосом, пересыпал слова непечатною бранью:
— Все-одна шайка! Наших баб портить! Подавай мою жену, слышь, подлец! Расшибу! Будешь мою дружбу помнить!
Дамы и девицы выскакивали из-за стола, разбегались, мужчины приняли оборонительные позы. Только Анна сидела спокойно.
Спирьку скоро удалось вытащить. Все пришло в порядок. Мотовилов ораторствовал.
— Вот, мы видим воочию, что такое мужик. Это тупая скотина, когда он трезв, и разъяренный зверь, когда он напьется, — но всегда животное, которое нуждается в обуздании. Вы, члены первенствующего сословия, не должны забывать нашего высокого призвания по отношению к народу и государству. Если мы устранимся или ослабеем, вот кто явится нам на смену. И чтобы выполнить нашу миссию, мы должны быть сильны не только единодушием, но и тем, что, к сожалению, дает теперь силу всякому: мы должны быть богаты, должны не расточать, а собирать. И мы явимся в таком случае истинными собирателями русской земли. Это — великая заслуга перед государством, и государство должно оказать нам более существенную поддержку, чем было до сих пор. Пора вернуться и нам домой!
— Что так, то так! — подтвердил Дубицкий. — Поразбрелись.
— Я иногда мечтаю, господа, — продолжал Мотовилов, — как наша святая Русь опять покроется помещичьими усадьбами, как в каждой деревне опять будет культурный центр, — ну, а также и полицейский, — будет барин и его семья…
— Это — миф, русское дворянство, — сказал Логин, — и поверьте, ничего не выйдет из дворянских поползновений. Таков удел нашего дворянства — прогорать, с блеском: пыль столбом, дым коромыслом.
Когда обед кончился, Баглаев под шумок отвел Логина в сторону и шепнул ему заплетающимся от излишне выпитого вина языком:
— А ведь это я сделал!
— Что такое-?
— Спирьку-то, — напоил и науськал-я!
— Как это ты? И для чего?
— Те! После расскажу. А? Что? Потешно? Утер я ему нос? А Спирька-то каков!
Улучив минуту, когда Логин остался один, Нета подошла к нему. Сказала:
— Извините, но вы такой добрый!
И опять крохотный лоскуток лежал в его ладони. Логин усмехнулся, сунул письмо в боковой карман сюртука и заговорил о другом.
Уже был вечер, когда Логин вышел из дома Мотовилова. На небе высыпали звезды. Толпился народ на улицах-больше народа, чем обыкновенно в праздничные дни. Шорох возбужденных разговоров струился по улицам. Все глядели в одну сторону, на небо, где светилась яркая звезда. Говорили о воздушном шаре, о прусских офицерах, об англичанке и о холере. Кто-то уверенно рассказывал, что в самую полночь шар «подъедет» к окну острога, Молин сядет «в шар» и уедет. Женщины причитали, охали Мужчины больше прислушивались к бабьим толкам и были озлоблены.
Логин услышал за собою нахальный голос:
— А вот это и есть самый лютый лютич! Оглянулся. Кучка мещан, человек десять, стояла посреди улицы. Впереди молодой парень с бледным, злым лицом. Какой-то несуразный вид. Сбитые набок волосы торчали из-под фуражчонки, просаленной насквозь, как ржаной блин; на него она была похожа и формою, и цветом. Губы перекошенные, сухие, синие, тонкие. Глаза тускло-оловянные. Тонкий большой нос казался картонным. Измызганный пиджачишка, рваные штаны, заскорузлые опорки, все неуклюже торчало, как на огородном чучеле. Он-то и сказал слова, которые остановили Логина.
Логин стоял и смотрел на мещан. Они мрачно рассматривали его. Парень с оловянными глазами сплюнул, покосился на товарищей и заговорил:
— Антихристову печать кладет на людей, кого, значит, в свое согласие повернет. Что ни ночь, на шарах летает, немит травой сыплет, оттого и холера.
Остальные все молчали, угрюмо и злобно.
Поле зрения Логина вдруг сузилось: видел только бледное лицо, синие губы, оловянные глаза, — все это где-то далеко, но поразительно отчетливо. Чувствовал в груди какое-то, словно радостное, стеснение; что-то властное и торжествующее толкало вперед. Бледное лицо, которое приковало к себе его глаза, приближалось с удивительною быстротою, и так же быстро суживалось поле зрения: вот в нем остались только оловянные глаза, — и вдруг эти глаза беспомощно и робко забегали, замигали, заслезились, шмыгнули куда-то в сторону.
Логин очнулся. Мещане раздвинулись. Уходил, не оглядываясь. Мещане глядели за ним.
Один из толпы сказал:
— Ежели слово знает, так его не возьмешь.
— Нет, — возразил другой, — коли наотмашь сдействуешь, так оно того, и не заикнется.
— Наотмашь, это верно, — подтвердил буян с оловянными глазами.
Жгучее любопытство мешало Логину идти домой Ходил по улицам, смотрел, слушал. Незаметная для него самого злая улыбка иногда выползала на его губы, медленная, печальная. Горожане, которые видели эту улыбку и слышали короткий смех, вырывавшийся порою из его груди, смотрели на него со злобою.
Долго ходил и стал собирать впечатления.
«Дикие, злобные лица! — думал он. — За что? Нет, вздор, это — иллюзия. Я просто пьян, и все тут».
На одной улице встретил директоров, Павликовского и Моховиков а. Стояли на деревянных мостках, поддерживали друг Друга под руку, слегка покачивались, смотрели на яркую звезду. Моховиков обратился к Логину:
— Удивительное невежество! Ну скажите, пожалуйста, где тут сходство с воздушным шаром?
— Да, сходства мало, — согласился Логин. Павликовский продолжал апатично глазеть на небо.
Пьяная улыбка некрасиво растягивала его малокровные губы. Моховиков продолжал излагать свои соображения:
— Я, между прочим, думаю, что это комета.
— Почему вы так думаете, Николай Алексеевич? спросил Павликовский.
По его лицу видно было, что на него напала блажь заспорить. — На том простом основании, объяснял Моховиков, — что у него есть фост.
— Извините, я не вижу хвоста.
— Маленький фостик!
— И хвостика не вижу, — невозмутимо продолжал настаивать Павликовский.
— Этак, знаете, закорючкой, — очень убедительно говорил Моховиков, но в голосе его уже звучала нотка нерешительности и сомнения.
— Нет, я не вижу
— Гм, странно, — протянул Моховиков, чувствуя себя сбитым с толку. — Ну а что же это, по-вашему? Павликовский принял важный вид и сказал:
— Как вам сказать! Я думаю, что это — Венера Моховиков постарался придать своему ляду, раскрасневшемуся от вина, еще более глубокомысленное выражение и сказал:
— А я хочу вам сказать следующее, Сергей Михайлович, — по моему мнению, уж если это не комета-то Курмурий!
— Как? — удивился Павликовский— То есть Меркурий?
— Ну да, я и говорю, между прочим, Меркурий.
— Вы думаете?
— Да непременно, — убежденно и горячо говорил Моховиков. — Ну посудите сами, какая ж это Венера! Не может быть ни малейшего сомнения, что это именно Меркурий.
— Пожалуй, — согласился Павликовский, — может быть, и Меркурий.
Уже его упрямство улеглось, удовлетворенное первою победою; надоело спорить, было все равно. Моховиков пыжился от радости, что верх-таки его.
Бойкая бабенка, которая выюркнула из толпы и сновала около разговаривающих господ, теперь метнулась к своим товаркам и оживленным шепотом сообщила:
— Слышь ты, там в шаре сидит не то Невера, не то Мор курий, господам-то не разобрать до точности.
Среди столпившихся баб послышались боязливые восклицания, молитвенный шепот.
Логин вышел из города и пошел по шоссейной дороге. Было тихо, темно. Быстро шел. Ветер тихонько шелестел в ушах, напевал скорбные и влажные песни. Мечты и мысли неслись, отрывочные, несвязные, как мелкие вешние льдинки. Несколько верст прошел, вернулся в город и почти не чувствовал усталости.
Было уже далеко за полночь. Город спал. На улицах никого не было. Когда Логин переходил через одну улицу, мощенную мелким щебнем, покатился под ногами камешек, выпавший из мостовой. Логин огляделся. Недалеко был дом Андозерского.
Логин поднял камешек и, улыбаясь, пошел к этому дому. Окна были темны. Логин поднял руку, размахнулся и швырнул камешек в окно спальни Андозерского. Послышался звон разбитого стекла.
А Логин уже быстро шел прочь. Он завернул за первый же угол и все ускорял шаги. Сердце его сильно билось. Но мысли ни на одну минуту не останавливались на этом странном поступке, только неумолчно раздавался в ушах назойливый, звонкий смех стекла, разлетающегося вдребезги, — и смех звучал отчаянием.
