Глава XV править
Кончилась вторая кадриль. Воздух сделался мглистым. Неприятно пахло духами, потом и ароматною смолкою. Середина залы опустела. Туманными казались неяркие цвета платьев на барышнях. Кавалеры успели проглотить по несколько рюмок водки, но многие из них в антрактах между танцами все еще держались подальше от дам, только глаза их приобретали алчное выражение. Несколько безусых юношей робко вертелись около барышень; они старались быть развязнее и беспрестанно густо краснели. Глаза их блестели, улыбки были пошлые.
Пожарский страстно шептал Нете:
— Видеть вас хоть изредка, хоть издали, чтобы потом унести в памяти ваш милый образ, как святыню, и молиться ему, — и это одно было бы для меня блаженством, для которого стоит жить. Вы одна отнеслись ко мне как к человеку, а не гаеру.
Нета делала актеру нежные глазки. Сказала:
— Но вас здесь так почитают!
— Почитают! Да, пожалуй, даже любят, как шута, как забавника. Никому нет дела до того, что и в груди актера бьется человеческое сердце. Когда мы на сцене, мы заставляем плакать и смеяться, и нам рукоплещут. А в обществе — нас презирают.
— О, неправда!
— Доброе, доброе дитя! Вы еще не знаете людей, они злы и неблагодарны. Актер, по их мнению, всегда ломается, и его чувства не настоящие, и все его поступки — дурацкие выходки. Поскользнись актер на этом паркете — весь зал задрожит от хохота: комедиант коленце выкинул!
— Не все же на свете злые люди, Виталий Федорович.
— Да, да, это верно. Вот, например, господин Логин, — Гамлет, принц датский; он не засмеется, потому что не только актеров — он и весь мир презирает. А вот благородный отец, добродетельный Ермолин, — он слишком высоко парит, чтоб на какого-нибудь фигляра любоваться… Но прочь черные мысли! Пусть толпа командует: смейся, паяц! — передо мною вы, белая голубка в стае черных грачей!
Нета смотрела на актера с восхищением и жалостью; розовые тонкие губы улыбались растроганно; белокурые локоны трепетали над нащипанными украдкой щеками.
Логин сказал Андозерскому:
— Кажется, Неточка находит Пожарского пленительным.
— Ну, это дудки! — самоуверенно отвечал Андозерский.
— Однако взгляни, как они мило беседуют.
— А вот я его спугну.
Андозерский подошел к Пожарскому, бесцеремонно хлопнул его по плечу и сказал:
— Ну что тут лясы точить пойдем, брат, выпьем.
Пожарский быстро глянул на Нету и повел плечом. Его быстрая усмешка и торжествующий взгляд сказали ей:
«Вот видите, я прав!»
Нета вспыхнула и посмотрела на Андозерского гневно засверкавшими глазами. Пожарский встал, принял вид из «Ревизора» и сказал беззаботно, как Хлестаков:
— Пойдем, душа моя, выпьем.
Потом он галантно раскланялся с Нетою и пошел за Андозерским. Нета провожала их опечаленными глазами. Белый веер дрожал и судорожно двигался в ее маленьких руках.
— Пока справки, пока что, — толковал исправник Логину, — меньше года не пройдет.
— Неутешительно, — сказал Логин. — Кто из нас, людей служащих, наверное знает, где он будет через год.
— Что делать, атандеву немножко. Нельзя тяп-ляп да и клетка. Мье тар ке жаме, говорят французы.
— Что, брат, все о своем обществе толкуешь? — спросил хихикая подошедший Баглаев. — Власть предержащую в свою ересь прельщаешь?
— Да вот беседуем о дальнейшем течении этого дела, — ответил за Логина исправник.
— Брось, брат, всю эту канитель: ничего не выйдет. Пойдем-ка лучше хватим бодряги за здоровье отца-исправника.
— Хватить — хватим, только отчего ж ничего не выйдет?
— А вот, я тебе скажу, я тебе в один миг секрет открою. Ну, держи рюмку, — говорил Баглаев, когда они вошли в столовую и протолкались к столику с водкою. — Вот я тебе сначала рябиновой налью, — против холеры лучше не надо, — а потом скажи: кто я таков, а?
— Шут гороховый, — с досадою сказал Логин и выпил рюмку водки.
— Ну, это ты напрасно так при благородных свидетелях. Нет, пусть лучше исправник скажет, кто я.
— Ты, Юшка — городская голова, енондершиш; шеф де ля виль, как говорят французы.
— Нет, не так, а прево де маршан, — поправил казначей, ткнул Юшку кулаком в живот и захохотал с визгом и криком.
— Ну ты, — огрызнулся Юшка, — полегче толкайся, я человек сырой, долго ли до греха. Ну так вот, брат, я — здешняя голова, излюбленный, значит, человек, мозговка всего города, — мне ли не знать нашего общества! Мы, брат, люди солидные, старые воробьи, нас на мякине не проведешь, мы за твоей фанаберией не пойдем, у нас никогда этого не бывало. Вот если я, к примеру, объявлю, что завтра рожать буду, ко мне, брат, весь город соберется на спектакль, в лоск надрызгаемся, а наутро опять чисты как стеклышки, опять готовы «на подвиг доблестный, друзья». Так, что ли, казначей?
— Верно, Юшка, умная ты голова с мозгами!
— Вот то-то. Ну, братвы, наше дело небольшое: выпьем, да ешшо, — чтоб холера не приставала.
— Все это верно, Юрий Александрович, а ты скажи, зачем ты водки так много пьешь? — спросил Логин.
— Ну, сморозил! Где там много, сущую малость, да и то из одной только любви к искусству: уж очень, братцы, люблю, чтоб около посуды чисто было.
— Нельзя, знаете ли, не пить, — вмешался Оглоблин, суетливый и жирный молодой человек, краснощекий, в золотых очках, — такое время-руки опускаются, забыться хочется.
Между тем у другого угла столика Андозерский пил с Пожарским.
— Повторим, что ли, — угрюмо сказал Андозерский. Злобно смотрел на розовый галстук актера, повязанный небрежно, сидевший немного вбок на манишке небезукоризненной свежести.
— Повторим, душа моя, куда ни шло, — беспечно откликнулся Пожарский.
Потянулся за бутылкою и запел фальцетом:
Мы живём среди полей |
— Что, брат, не собрался ли жениться? — спросил Андозерский.
Покосился на потертые локти актерского сюртука.
— Справедливое наблюдение изволили сделать, сеньор: публика мало поощряет сценические таланты, — для избежания карманной чахотки женитьба-преотличное средство.
— Гм, а где невеста?
— Невесту найдем, почтеннейший: были бы женихи, а невестой Бог всякого накажет, — такая наша жениховская линия.
— Что ж, присмотрели купеческую дочку?
— Зачем непременно купеческую?
— Ну, мещанскую, что ли?
— Зачем же мещанскую? При наших приятных талантах, да при наших усиках мы и настоящую барышню завсегда прельстить можем, — пройдем козырем, сделаем злодейские глазки, — и клюнет.
— Ну, брат, гни дерево по себе, — со злым смешком сказал Андозерский.
Актер сделал лицо приказчика из бытовой комедии:
— Помилуйте, господин, напрасно обижать изволите. И мы не лыком шиты. Чем мы не взяли? И ростом, и дородством, и обращением галантерейным, да и в темя не колочены. Нет уж, сделайте милость, дозвольте иметь надежду.
— По чужой дорожке ходишь, чужую травку топчешь, — смотри, как бы шеи не сломать.
Актер сделал глупое лицо из народной пьесы, расставил ноги, тупоумно ухмыльнулся и заговорил:
— Ась? Это, то ись, к чему же? То ись, к примеру, невдомек маненечко. Вот, дяденька, обратился он к Гуторовичу, старику актеру на комические роли, — барин серчает, ни с того ни с сего, ажно испужал. Чем его я огорчил? Ей-ей, невдомек.
Морщинистое, дряхлое лицо Гуторовича сложилось в гримасу, которая должна была изобразить смиренную покорность подвыпившего мужичка, и он залопотал, помахивая головою и руками по-пьяному и показывая черные остатки зубов:
— А мы, Виташенька, друг распроединственный, песенку споем, распотешим его высокое— благородие, судию неумытного.
— А и то, споем, старче.
Андозерский пробормотал что-то неласковое и отошел от стола. Пожарский и Гуторович обнялись и запели притворно-пьяненькими голосами, пошатываясь перед столом:
Эх ты, тпруська, ты тпруська бычок, |
Актёров окружила компания подвыпивших мужчин. В середину толпы замешалась развеселая жена воинского начальника; она выпила две рюмки водки с юным подпоручиком, за которым ухаживала. Всем было весело. Гуторович для увеселения зрителей изображал некоторых лиц здешнего общества в интересные моменты их жизни: врача Матафтина, как он осматривает холерных больных на почтительном расстоянии и трепещет от страха; — спесивого директора учительской семинарии Моховикова, как он с неприступно-важным видом и со шляпою в руке расхаживает по классам; — Мотовилова, как он говорит о добродетели и проговаривается об украденных барках; — Крикунова, как он молится, и потом, как дерет за уши мальчишек.
— Вот черт-то! — восклицал Баглаев, — животики надорвешь.
Все это наконец до невыносимости опротивело Логину. Ушел. Гуторович мигнул на него веселой публике, изогнул спину и зашептал:
— Экая беда, — прямо по земле ходить человеку приходится. Пьедестальчик, хоть махонький, а то ведь так же нельзя, господа.
«Господа» радостно захохотали.
Логин вошел в одну из гостиных, где слышался звонкий смех барышень.
«И здесь, наверно, встретится что-нибудь пошлое», — пришло ему в голову.
Увидел Андозерского, — тот успел чем-то насмешить девиц. Среди барышень была Клавдия. Кроме Андозерского, здесь не было других мужчин. Логину показалось, что Андозерский смутился, когда увидел его: круто оборвал бойкую речь. Глаза барышень обратились к Логину, веселые, смеющиеся. Клавдия смотрела задорно; что-то враждебное светилось в глубине ее узких зрачков, и злобно горели зеленые огни ее глаз. Она сказала:
— Мы только что о вас, Василий Маркович, говорили.
И слегка отодвинулась на стуле, чтобы Логин мог сесть на соседний стул, который раньше был прикрыт складками ее юбки.
— Легки на помине! — весело сказала маленькая кудрявая барышня с лицом хорошенького мальчика.
— Любопытно, что интересного нашлось сказать обо мне, — лениво молвил Логин.
— Как не найтись! Вот Анатолий Петрович рассказывал…
— Ну, это шутка, — заговорил было Андозерский.
Клавдия удивленно посмотрела на него. Андозерский сконфуженно повернулся к подошедшей служанке и взял апельсин. Он сейчас же подумал, что апельсин велик и что напрасно было брать его. Ему стало досадно. Клавдия спокойно продолжала:
— Рассказывал, что члены вашего общества должны будут давать тайные клятвы в подземелье, со свечами в руках, в белых балахонах, и что им будут выжигать знаки на спине в доказательство вечной принадлежности. А кто изменит, того приговорят к голодной смерти.
Логин засмеялся коротким смехом. Сказал:
— Какая невеселая шутка! Что же, впрочем, мысль не дурна: одну бы клятву следовало брать, хотя почему ж тайную? Могла бы это быть и явная клятва.
— Какая же? — спросила Клавдия.
— Клятва, — не клеветать на друзей.
— Ну вот, я ведь шучу, — беспечно сказал Андозерский.
— Заешьте клевету сладким, — сказала Клавдия.
Указала Логину на девушку, которая держала перед ним поднос с фруктами.
Логин положил себе на блюдечко очень много, без разбору, и принялся есть. Тонкие ноздри его нервно вздрагивали.
В соседней гостиной тихо разговаривали Мотовилов и исправник. Мотовилов говорил:
— Шибко не нравится мне Логин!
— А что? — осторожным тоном спросил Вкусов.
— Не нравится, — повторил Мотовилов. — У меня взгляд верный, — даром хаять не стану. Поверьте мне, не к добру это общество. Тут есть что-то подозрительное.
— Сосьете, енондершиш, — меланхолично сказал Вкусов.
— Поверьте, что это только предлог для пропаганды против правительства. Надо бы снять с этого господина личину.
— Гм… посмотрим, подождем.
— Он, знаете ли, и в гимназии положительно вреден. К нему ученики бегают, а он их развращает…
— Развращает? Ах, енондершиш!
— Своею пропагандой.
— А!
Хитрое и пронырливое выражение пробежало по лицу Мотовилова, словно он внезапно придумал что-то очень удачное. Он сказал:
— Да я не поручусь и за то, что он… кто его там знает; живет в стороне, особняком, прислуга внизу, он наверху. У меня сердце не на месте. Вы меня понимаете, вы сами отец, ваш гимназист — мальчик красивый.
— Да вы, может быть, слышали что-нибудь? — спросил Вкусов с беспокойством.
— Не слышал бы, так не позволил бы себе и говорить о таких вещах, — с достоинством сказал Мотовилов. — Поверьте, что без достаточных оснований, понимаете, — вполне достаточных! — я бы не решился…
— О чем шушукаетесь? — спросил подходя Баглаев. Мотовилов отошел.
— Да вот о Логине говорим, — печально сказал исправник.
— А! Умный человек! Надменный! Все один! Он, брат, нас презирает, и за дело; мы свиньи! Впрочем, он и сам свинья. Но я его люблю, ей-богу, люблю. Мы с ним большие друзья — водой не разольешь,
Вкусов задумчиво смотрел на него тусклыми глазами, покачивал головою и шамкал:
— Се вре! Се вре!
