Тяжёлая ночь (Мердер)/РМ 1882 (ДО)
Тяжелая ночь.
правитьТолько съ правдой пополамъ,
Какъ мы въ Сербіи ходили
По горамъ и по доламъ".
Съ каменной батареи Джуниса раздался послѣдній выстрѣлъ. Было около семи часовъ вечера. Граната съ грознымъ шипѣніемъ, поднимаясь все выше и выше, пронеслась надъ головами войскъ передовыхъ позицій и секундъ пять-шесть спустя разорвалась на турецкой демонтирной батареѣ, освѣщая блестящимъ фейерверкомъ всю ея внутренность.
— Вотъ такъ ловко!… Браво, браво! — раздались голоса изъ свиты генерала.
— Смотрите, какъ заметались!
— Кто это наводилъ? Меншуткинъ вѣрно?
— Не стрѣлять! Не стрѣлять больше! — скомандовалъ командиръ отряда. — Гдѣ начальникъ артиллеріи? А, вы здѣсь!… Распорядитесь, пожалуйста, чтобъ сегодня не стрѣляли больше.
— Ну, слава Богу! Сегодня наша послѣдняя, а то все ихъ… Даже обидно, право, — слышались голоса въ толпѣ.
— Не хвались заранѣе, — черезъ четверть часа узнаемъ, чья послѣдняя, — замѣтилъ кто-то.
Генералъ вынулъ портсигаръ изъ кармана и началъ доставать изъ него папиросу.
Движеніе это не ускользнуло отъ вниманія командира отряда.
— Огня, огня главнокомандующему! — обратился онъ къ стоявшему по близости сербскому фейерверкеру, который, со словами: «молимъ, господине», — ловко поднесъ пальникъ генералу.
— Фола, мой юнаце! — проговорилъ этотъ послѣдній, съ веселой улыбкой закуривая папироску и съ наслажденіемъ затягиваясь.
Бумъ, бумъ, бумъ…
— Залпъ съ шестиглазой! — возвѣстилъ часовой.
— Вотъ тебѣ и послѣдняя…
Всѣ разсыпаются кто куда. Тѣ, что выползли изъ траншей, снова кидаются къ своимъ норамъ, другіе приткнулись къ брустверу и на площадкѣ главной батареи Джуниса по-прежнему остаются только три человѣка: генералъ съ начальникомъ штаба и на почтительномъ разстояніи отъ нихъ командиръ отряда.
Ж-ж-ж-у-у-у--у--у!… — раздается все громче и громче.
Отъ этого жужжанія грудь сжимается, дыханіе спираетъ и человѣку хочется уйти въ самого себя.
«Лишь бы не шрапнель», думаетъ каждый, проученый дневнымъ опытомъ.
Трахъ, трахъ, трахъ!… — рвутся одна за другой гранаты.
Трескъ ихъ покрывается голосомъ командира:
— Не отвѣчать! Не стрѣлять!
Все смолкаетъ и на этотъ разъ окончательно. Бой конченъ.
Короткіе сумерки сгущаются все больше и больше. Съ непріятельской стороны поднимается рѣзкій, порывистый вѣтеръ и по небу, вмѣстѣ съ пороховымъ дымомъ, неимовѣрно быстро расползаются черныя, грозныя тучи. Наступаетъ ночь — темная, холодная. Брызнулъ дождь сначала крупными, рѣдкими каплями, а тамъ все чаще и чаще и, наконецъ, льется неудержимымъ потокомъ, а генералъ все стоитъ на мѣстѣ и продолжаетъ всматриваться въ темную даль, ничего не чувствуя и не замѣчая.
Командиръ отряда подошелъ къ нему.
— Не угодно ли вашему высокопревосходительству въ мою землянку? — предлагаетъ онъ, почтительно поднося руку къ шапкѣ.
Заручившись согласіемъ начальника, онъ засуетился.
— Ей, Ивановъ, фонарь!… Осторожнѣе, осторожнѣе, ваше высокопревосходительство, здѣсь восемь ступенекъ, — слышался его голосъ, въ то время, какъ онъ спускался съ гостемъ въ подземелье.
Минуту спустя командиръ снова на платформѣ и въ ночной тиши раздается команда:
— Позвать начальниковъ частей, адъютантовъ и ординарцевъ!… Зажечь костеръ подъ навѣсомъ!
И на чье-то робко высказанное замѣчаніе онъ продолжаетъ
— Что, не будетъ горѣть?… Облить керосиномъ!
— Начальниковъ отдѣльныхъ частей, адъютантовъ и ординарцевъ къ командиру отряда посла-а-а-ать! — раздается сквозь шумъ дождя хриплый голосъ начальника караула.
И вслѣдъ за тѣмъ, точно пѣніе пѣтуховъ въ деревнѣ, катится по горамъ и долинамъ на разные тоны: посла-а-ть, посла-а-а-ть!
Но кого и къ кому, за дождемъ разобрать невозможно.
Однако, отрадное пламя костра гостепріимно запылало и, какъ спасительный маякъ, служитъ путеводною звѣздой офицерамъ, разсыпавшимся кучками по склонамъ горъ, за брустверами, въ сырыхъ землянкахъ и ямахъ.
Трудно было узнать въ этихъ сгорбленныхъ, иззябшихъ и промокшихъ фигурахъ тѣхъ храбрыхъ молодцовъ, что съ такой отчаянною отвагой выдерживали всѣ ужасы только-что минувшаго дня. Они стекались сюда со всѣхъ сторонъ, шлёпая по грязи, проклиная дождь и темноту, скользя на каждомъ шагу и спотыкаясь въ ямы, разрытыя гранатами въ землѣ. Подходя въ костру, каждый машинально бралъ подъ козырекъ, а затѣмъ, не обращая дальнѣйшаго вниманія на начальство, опускался на землю, настолько близко въ огню, насколько было можно терпѣть, и, вытягиваясь всѣмъ тѣломъ, подставлялъ въ пламени то руки, то ноги, перевертываясь при этомъ съ боку на бокъ, точно жаркое на вертелѣ.
И мало-по-малу, подъ благотворнымъ дѣйствіемъ тепла, суровыя лица смягчались и угрюмое выраженіе глазъ смѣнялось добродушіемъ.
Движенія эти и гримасы продѣлывались съ такимъ автоматическимъ однообразіемъ, что посторонній зритель не принялъ бы этихъ людей ни за русскихъ, ни за сербовъ, а за какихъ-то фанатиковъ, справляющихъ таинственный обрядъ огнепоклонства.
Деньщикъ командира жарилъ у того же костра тощую баранью лопатку, воткнутую на длинный прутъ.
— И что это за баранина! — ворчалъ онъ при этомъ сквозь зубы. — Срамъ одинъ… Простымъ солдатамъ совѣстно подать, не то что господамъ.
Въ другое время замѣчаніе это вызвало бы цѣлый градъ остротъ со стороны слушателей, но сегодня было не до шутовъ и не до разговоровъ. Непогода и холодъ мучительно раздражали нервы, напряженные жестокимъ десятичасовымъ боемъ, а также голодомъ. Всѣ молчали и думали. О чемъ? — Увы, думы были самаго прозаичнаго свойства. Никому и въ голову не приходило вспоминать о дальней родинѣ, о милыхъ сердцу, о погибшихъ въ бою товарищахъ; никто не загадывалъ о томъ, что будетъ, завтра, — у всякаго гнѣздилась въ умѣ одна забота, одно желаніе — согрѣться и ноѣсть. Соснуть часочекъ, выпить глотокъ водки — выше этого блаженства воображеніе ничего не въ силахъ было изобрѣсти въ эту минуту. Но блаженство это было недостижимо; всякій это сознавалъ, а также и то, что надо терпѣть, пока терпится, и всѣ угрюмо молчали.
Командиръ, сидя на барабанѣ, тоже безмолвствовалъ. Онъ вырывалъ изъ записной книжки листки, писалъ на нихъ лихорадочнымъ, нервнымъ почеркомъ по двѣ, по три строчки и передавалъ ихъ одинъ за другимъ адъютанту, который сидѣлъ тутъ, же, на корточкахъ, передъ огнемъ.
Полковникъ думалъ о томъ же, о чемъ думали и офицеры, но у него мысли еще мрачнѣе. Люди, дравшіеся весь день подъ его командой, голодны, черезъ нѣсколько часовъ ему предстоитъ задача снова подставлять ихъ подъ непріятельскія пули, а накормить ихъ нечѣмъ. Обозъ съ провіантомъ до сихъ поръ не приходитъ, а кромѣ того куска баранины, надъ которымъ усердствуетъ въ настоящую минуту его деньщикъ, въ запасѣ ничего нѣтъ.
Наконецъ, тощая лопатка дожарена и старательный деньщикъ, снявши ее деликатно съ прута, собирается опустить въ умывальный тазъ, служившій столовой посудой, какъ вдругъ чья-то сильная и грязная рука протягивается изъ глубокой тьмы, окружавшей пылающій костеръ, схватываетъ лакомый кусокъ и исчезаетъ съ нимъ такъ же быстро и неожиданно, какъ явилась.
Поднимается невообразимая суматоха.
— Караулъ! Воры! Господскую баранину украли! — неистово вопитъ деньщикъ.
— Держи его, держи его! Ей, казаки, лови! Давай его сюда! — раздаются возгласы среди всеобщаго смятенія, шума и гама.
Дѣло въ томъ, что въ настоящую минуту похищенный кусокъ представлялъ изъ себя сокровище дороже золота. За похитителемъ бросаются въ погоню, вскорѣ слышится чье-то паденіе и дерзкаго вора волокутъ къ командиру отряда.
Полковникъ вскидываетъ разгнѣванный взглядъ на виновника суматохи: передъ нимъ, въ смѣлой, граціозной позѣ, откинувъ гордо назадъ голову и засунувъ правую руку за широкій поясъ, увѣшанный оружіемъ, стоитъ широкоплечій, коренастый малый небольшаго роста и въ весьма оригинальномъ костюмѣ: одна нога босая, остальная одежда состоитъ изъ пестрыхъ лохмотьевъ, но за то чалма, красующаяся на его головѣ вмѣсто шапки, сопсѣмъ новая и очень красивая. Изъ-подъ этой чалмы бойко выглядываютъ большіе черные глаза и улыбается широкій ротъ съ удивительными зубами.
— Это ты укралъ баранину? — начинается допросъ.
Парень молчитъ и ухмыляется еще веселѣе.
— Какого ты батальона?
— Черногорскаго.
— Зачѣмъ ты здѣсь, — вѣдь твой батальонъ впереди?
Черногорецъ начинаетъ что-то объяснять, но ему не даютъ договорить.
— Ваше высокоблагородіе, прикажете приготовить нагаекъ, — вмѣшивается внезапно въ разговоръ казацкій урядникъ, видимо недовольный проволочкой.
— На основаніи сербской конституціи, позвольте влѣпить ему двадцать пять батинъ, — предлагаетъ съ другой стороны адъютантъ.
Но полковникъ какъ будто и не слышитъ непрошенныхъ совѣтчиковъ. Онъ молча продолжаетъ смотрѣть на красивое лицо пойманнаго вора и невеселыя думы тѣснятся у него въ умѣ. Вспоминался ему сегоднешній бой и тѣ эпизоды изъ него, въ которыхъ особенно отличился черногорскій батальонъ. Молодецъ этотъ былъ между героями однимъ изъ первыхъ, — стоило только видѣть, какой удалью сверкаютъ глаза его, чтобъ убѣдиться въ этомъ. Цѣлыхъ десять часовъ смерть висѣла надъ нимъ на волоскѣ, и смерть въ самой отвратительной формѣ, — каждую минуту непріятельская сабля могла снести ему полголовы, осколки ядра оторвать руки и ноги, какъ у тѣхъ несчастливцевъ, которые со стонами и проклятіями падали вокругъ него, облитые кровью, обезображенные такъ ужасно, что самые близкіе люди не могли ихъ узнать и отвернулись бы отъ нихъ съ отвращеніемъ. Цѣлыхъ десять часовъ человѣкъ этотъ жилъ той адскою жизнью, которую называютъ боемъ; всѣ его умственныя способности, всѣ чувства, напряженныя до изступленія, были направлены на одну только цѣль — убить или искалѣчить какъ можно больше людей и самому не быть убитымъ. Какимъ-то чудомъ онъ вышелъ цѣлъ и невредимъ изъ этого ада, — понятно, что человѣку, которому такъ посчастливилось избѣжать смерти, не захочется умирать, съ голоду.
— Слушай, — обратился командиръ отряда къ сыну Черной Горы, ожидавшему свой приговоръ съ такимъ беззаботнымъ видомъ, какъ будто дѣло идетъ вовсе не о немъ, — вы дрались сегодня молодцами и за это я буду къ тебѣ милостивъ. Урядникъ, дай ему подзатыльникъ и пусть убирается къ чорту!
Резолюція эта была встрѣчена громкимъ ропотомъ со стороны окружающихъ.
— Подзатыльникъ… Нашли наказаніе! — ворчалъ деньщикъ, уныло разсматривая мясо, вырванное у черногорца. — Извольте взглянуть, ваше в--діе, что же теперь будутъ кушать господа офицеры? Все въ грязи… И вдругъ, перевернувъ кусокъ на другую сторону, онъ съ еще большимъ отчаяньемъ вскричалъ: — Батюшки, сколько онъ отъѣлъ! И когда это онъ успѣлъ!
Дѣйствительно кусокъ значительно уменьшился въ объёмѣ и на немъ ясно виднѣлись слѣды зубовъ, пытавшихся оторвать малую толику даже и въ то время, когда обладателя ихъ хватали и били, чтобы заставить выпустить изъ рукъ добычу. Ужь значитъ былъ голоденъ.
— Вернуть его! — скомандовалъ полковникъ.
Приказаніе это было исполнено немедленно. Помилованный воръ бродилъ въ очень недалекомъ разстояніи отъ костра; не прошло и десяти минутъ, какъ его снова поймали и снова красное пламя освѣтило ту же беззаботно ухмыляющуюся рожу, со сверкающими черными глазами. Но подъ впечатлѣніемъ только-что полученнаго подзатыльника, который, повидимому, далъ ему болѣе надлежащее понятіе о начальствѣ, чѣмъ-то, которое онъ имѣлъ до сихъ поръ, правая рука его уже не лежала за поясомъ, а была приложена, по всѣмъ правиламъ дисциплины, къ чалмѣ.
— Откуда у тебя эта чалма? — спросилъ полковникъ.
Черногорецъ съ гордостью выпрямился.
— Турецкую голову срѣзалъ… Вотъ…
И порывшись въ своемъ широкомъ карманѣ, перепачканномъ грязью и кровью, онъ вынулъ оттуда нѣчто отвратительное, которое поднесъ на открытой ладони къ самому носу начальника отряда. Это были уши, отрѣзанныя у той самой головы, что за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ дышала и мыслила подъ чалмой, украшавшей въ настоящую минуту голову побѣдителя,!
— Я дойду съ этими ушами до генерала Черняева, — прибавилъ юнакъ, окидывая хвастливымъ взглядомъ окружающихъ.
— Не для чего. Вотъ тебѣ четыре динара и, въ придачу, возьми назадъ баранину… Но, ради Бога, не ѣшь ее одинъ, — подѣлись съ товарищами…
— Живіо пуковникъ! — кричитъ счастливецъ и, схвативъ кусокъ, съ быстротою молнія исчезаетъ во мракѣ.
Слѣдомъ за нимъ раздается поспѣшное шлёпанье множества ногъ. Врядъ ли ему дадутъ спокойно насладиться пожалованнымъ кускомъ; очень можетъ быть, что молодецъ дорого поплатится за него, — вѣдь всѣмъ хочется ѣсть.
А дождь, между тѣмъ, льетъ да льетъ и вѣтеръ продолжаетъ все такъ же неистово гнать тучи по небу.
— Теперь за дѣло, господа! — объявляетъ командиръ отряда собравшимся вокругъ него адъютантамъ, начальникамъ отдѣльныхъ частей и ординарцамъ. Дѣла много. Надо узнать, что осталось отъ такого-то батальона и отъ такого-то, гдѣ находятся эти остатки и собрать тѣхъ, что живы и не искалѣчены, въ одну кучу. Надо вытребовать свѣденія о батареяхъ, сколько выпущено снарядовъ и сколько остается. На передовомъ спускѣ поставить часоваго, чтобъ указывалъ путь санитарамъ, куда относить раненыхъ и убитыхъ. Освѣтить церковь, убитыхъ сложить туда… Сказать священнику, чтобъ онъ ровно въ два часа ночи началъ служить обѣдню.
— Отправлять раненыхъ по размытымъ дорогамъ безъ перевязокъ — это невозможно, — продолжалъ командиръ отряда, обращаясь къ офицеру, котораго онъ посылалъ съ распоряженіями на перевязочный пунктъ. — Это безчеловѣчно… Надо очистить мѣста въ баракѣ, вывести оттуда всѣхъ больныхъ…
— Ну, будетъ вой! — замѣтилъ кто-то изъ толпы.
Полковникъ сурово оглядывается, но ничего не возражаетъ.
Да и что тутъ возражать, — онъ и самъ знаетъ, что будетъ вой. Въ умѣ мелькаетъ все та же мысль и все въ тѣхъ же отрывочныхъ, безсвязныхъ выраженіяхъ… «Что-жь дѣлать? Что-жь дѣлать?… Ничего не придумаешь!… Господи, что-жь дѣлать?… Вотъ и обоза съ провіантомъ до сихъ поръ нѣтъ!..»
Дальше этого измученное воображеніе ничего не въ силахъ измыслить.
— Имѣю честь представиться! Главный интендантъ и полицмейстеръ Джуниса… Ха-ха-ха! — раздается вдругъ пьяный голосъ и къ обществу, собравшемуся у костра, подходитъ новая личность — высокій и худой человѣкъ, закутанный въ какое-то одѣяло въ родѣ пледа и густо покрытый липкою грязью.
Пошатываясь на всѣ стороны, онъ претъ прямо къ костру.
— Позвольте, что это вы!…
— Развѣ можно ходить по людямъ?…
— Это чортъ знаетъ что такое!
— Вы меня грязью пачкаете! — раздаются недовольные голоса.
— Ну, батеньки, мнѣ теперь все едино — грязью ли кого перепачкать или совсѣмъ задавить… Душа изъ тѣла рвется, такъ къ огню хочется!
— А вы опять пьяны, господинъ интендантъ! — строго замѣчаетъ командиръ отряда. — Вѣдь вы мнѣ дали слово?…
— Далъ, милѣйшій полковникъ, далъ! Но что-жь прикажете дѣлать, — Божья воля, — безсвязно лепеталъ главный интендатъ и полицеймейстеръ, опускаясь передъ огнемъ. — А слово свое я помню: ночь на ногахъ, а днемъ на четверенькахъ, — какъ не помнить!… Такъ вы меня проняли тогда… до слезъ! Но только ничего не подѣлаешь, потому что должность такая ужь проклятая!… Насилу дотащился я до васъ, мои голубчики, насилу!… Ха-ха-ха!… Экая у васъ тутъ благодать! — продолжалъ онъ, подставляя съ наслажденіемъ закоченѣвшее тѣло къ огню то однимъ бокомъ, то другимъ. — И съ какимъ восторгомъ я бы васъ всѣхъ накормилъ, мои ангелы, но и тутъ Божья воля… Ничего не подѣлаешь!
Послѣднія слова были произнесены съ такимъ уныніемъ и господинъ интендантъ такъ безнадежно мотнулъ раза три своей пьяной головой, что на всѣхъ лицахъ выразилось живѣйшее безпокойство и со всѣхъ устъ, точно по командѣ, сорвался невольный возгласъ:
— Что вы бредите! Неужели нѣтъ ни хлѣба, ни водки?
— Все есть, мои ангелы, все есть, и ничего нѣтъ, — объявилъ все тѣмъ же унылымъ голосомъ интендантъ.
Отъ тепла хмѣль разобралъ его еще сильнѣе и языкъ запутывался еще несноснѣе.
— А ужь я ли не старался для васъ, родные, — страсть какъ старался! Сорокъ ведеръ водки подъ огнемъ перевезъ черезъ Мораву, по тому маленькому мостику, знаете? Сотню барановъ перегналъ, краснаго вина стащилъ у монаховъ въ монастырѣ Св. Романа… Чай, проклинаютъ меня теперь святые отцы… Ну, да Богъ съ ними совсѣмъ!… Вотъ сколько добра я вамъ припасъ, мои голубчики, и все тамъ, подъ горой, осталось… Что-жь прикажете дѣлать? Стихія — не турокъ, ее не поколотишь.
Надо было видѣть, съ какимъ напряженнымъ вниманіемъ всѣ прислушивались въ этой пьяной рѣчи, съ какою жадностью ловили каждое слово изъ нея.
Разскащикъ помолчалъ съ минуту, какъ будто пытаясь поймать разбѣгавшіяся мысли, а затѣмъ обвелъ осовѣвшимъ взглядомъ тѣснящуюся вокругъ толпу и продолжалъ свое печальное повѣствованіе:
— Не успѣли смолкнуть выстрѣлы, какъ обозъ нашъ двинулся впередъ, въ гору, а тутъ, какъ вдругъ хлынетъ дождь — и пошелъ, и пошелъ!… Ужь мы бились-бились, топтались-топтались въ грязи, — ничего не подѣлаешь! Пришлось отступать… Этотъ дождь проклятый, точно мухъ какихъ, насъ сверху внизъ смылъ. А вы говорите — я пьянъ! Ну-ка, вы, трезвые, попробуйте теперь вскарабкаться въ гору!… Вѣдь я, голубчики мои, гдѣ плашмя на брюхѣ, а гдѣ на карачкахъ сюда вползъ! Будешь тутъ въ грязи!… Попробуйте-ка по-моему, не такъ еще будете пачваться. — И онъ прибавилъ рѣшительнымъ тономъ: — Хотите быть сытыми, давайте батальонъ съ веревками, чтобы вытащить обозъ. Часа четыре поработаемъ и — всѣмъ достанется поужинать.
Наступаетъ полнѣйшая тишина. Только дождь продолжаетъ поливать, да взрывы вѣтра не унимаются. На всѣхъ лицахъ читается уныніе, у всѣхъ дѣлается на душѣ еще сввернѣе. Ждать хлѣба и водки еще четыре часа — шутва сказать!
— А получили вы мою записку, господинъ интендантъ? — спросилъ командиръ отряда.
— Это ту, что вы прислали съ телеграфнымъ мастеромъ? — Какже, получилъ, милѣйшій полковникъ, и тотчасъ же исполнилъ ваше привазаніе. Бѣгунцы показались изъ Кауницвой клиссуры часу во второмъ эдакъ… И много ихъ вдругъ высыпало, этихъ лѣсныхъ грибовъ, сотни двѣ, если не больше… А на мосту ужь стоялъ караулъ, батальонъ ополченія, — вотъ мы ихъ тутъ, голубчивовъ, всѣхъ и переловили. Ха-ха-ха! Еое-кого постегали нагайками… Да что, думаю, стоять имъ безъ дѣла, — привелъ ихъ въ монастырь, роздалъ кому лопату, кому колья, — рой могилы! Времени было довольно, — чудесныя вышли могилы, глубокя! Монахъ и освятилъ тутъ же.
— Кто же эти мерзавцы? Изъ какого отряда?
— Да разные, милѣйшій полковникъ, больше все сербскіе опенки; но есть между ними и подосиновики изъ дорогой отчизны.
— Что за неумѣстныя шутки, господинъ интендантъ! Вы до сихъ поръ пьяны! — вспылилъ полковникъ.
Интендантъ обидѣлся.
— Нѣтъ, полковникъ, я ужь теперь больше не пьянъ и вы сами это отлично знаете… А что вы скажете, если я вамъ укажу на грибъ почище опенокъ и подосиновиковъ? Самый благородный и бѣлый, изъ Муромскихъ лѣсовъ, — прибавилъ онъ, лукаво посмѣиваясь.
Отвѣта не послѣдовало. Странное чувство стыдливости не позволяло спрашивать фамилію этого гриба, и когда явился адъютантъ съ заявленіемъ о томъ, что генералъ требуетъ къ себѣ полковника, всѣ обрадовались этой неожиданной диверсіи, — такъ кстати нарушала она неловкое молчаніе, воцарившееся вокругъ костра.
Командиръ отряда началъ отдавать приказанія: всѣ войска главной позиціи вывести на верхъ, донесенія и телеграммы подавать прямо главнокомандующему, успокоить людей и заставить ихъ еще четыре часа терпѣливо выносить голодъ.
— Пожалуйста, господа, обойдите ваши части, поддержите гдѣ слѣдуетъ порядокъ, пожалуйста! — повторялъ онъ умоляющимъ тономъ, обращаясь поочередно къ каждому изъ офицеровъ.
А затѣмъ, опираясь на руки двухъ солдатъ, онъ отправился въ землянку, гдѣ пріютился главнокомандующій. До этой землянки было всего только нѣсколько шаговъ разстоянія, но на площадкѣ было такъ скользко и непріятельскія гранаты прорыли на ней столько глубокихъ ямъ, что даже здоровому человѣку ходить по ней было не безопасно, полковникъ же былъ контуженъ въ ногу и не иначе разъѣзжалъ по ней, какъ верхомъ.
Офицеры повылѣзли изъ-подъ навѣса. Дождь какъ будто только того и ждалъ, чтобы хлынуть съ новою силой. Всѣ стараніи спастись отъ него, накрыть голову, запахнуть грудь, оставались тщетны, — онъ ручьями проникалъ всюду.
— Ахъ, чтобъ его! Не унимается проклятый! Ну, ужь дождь, да это просто потопъ! — слышалось въ темнотѣ глухое ворчанье.
— Батюшки, куда это я попалъ! — кричитъ кто-то.
— Въ грязь, — отвѣчаетъ какой-то острякъ.
Наконецъ, шумъ поднятый говоромъ и шлепаньемъ ногъ по лужамъ, мало-по-малу смолкаетъ. Всѣ расходятся и передъ костромъ остаются только тѣ, которымъ идти некуда. Но это длится не долго, не проходитъ и десяти минутъ, какъ изъ темноты начинаютъ выползать новыя фигуры. Люди эти давно уже скрываются на извѣстномъ разстояніи отъ костра, давно слѣдятъ за каждымъ движеніемъ счастливцевъ, грѣющихся передъ огнемъ, нетерпѣливо выжидая удобной минуты, чтобы занять ихъ мѣсто. Ихъ очень много и все разный сбродъ: сербы, арнауты, черногорцы. Они начинаютъ пробираться въ костру, сначала робко и осторожно, но потомъ, съ минуты на минуту, дѣлаются смѣлѣе и протискиваются подъ навѣсъ, очищая себѣ путь кулаками. Деньщику командира отряда достается такая здоровая затрещина, что онъ кубаремъ вылетаетъ на дождь. А затѣмъ между пришельцами поднимается ожесточенная драка изъ-за мѣстъ. Каждый стремится поближе въ огню и черногорцы, какъ болѣе сильные и ловкіе, очень скоро очутились впереди. За ними тѣснятся сербы и арнауты, вытягивая впередъ руки, чтобы согрѣть хотя-бы окоченѣвшіе пальцы. Между черногорцами мало больныхъ. Красноватое пламя востра фантастическимъ блескомъ освѣщаетъ ихъ лица съ рѣзкими чертами и глуповато-звѣрскимъ выраженіемъ, а также живописныя лохмотья, въ которыя они умѣютъ закутываться такъ искусно, что нигдѣ тѣло не обнажено. У каждаго торчитъ за поясомъ классическій ятаганъ, кинжалъ и пистолетъ. Ружья безъ штыковъ, разныхъ системъ, но дуло заткнуто втулкой и замокъ прикрытъ отъ дождя кожаной накладкой или акуратно обвязанъ тряпками. Не на всѣхъ черногорскія шапки и тѣ, на которыхъ красовались турецкія чалмы, удивительно напоминали баши-бузуковъ.
Сербы и арнауты, тѣснившіеся позади, представляли рѣзкій контрастъ со своими сосѣдями; они были обезоружены и ихъ изсине-блѣдныя лица съ помертвѣлыми губами и страшно мутные, широко раскрытые глаза краснорѣчивѣе всякихъ словъ свидѣтельствовали о мукахъ, претерпѣваемыхъ этими жертвами войны. Полуприкрытые продранной форменною одеждой, надѣтой прямо на голое тѣло, большею частью босые, въ турецкихъ фескахъ, несчастные страшно жаждали прикрытія и тепла и съ ожесточеніемъ напирали на передніе ряды, которые съ громкими ругательствами отпихивали ихъ назадъ сначала кулаками, но затѣмъ блеснуло и оружіе…
Драмѣ, разыгравшейся у костра, грозила кровавая развязка, еслибъ изъ землянки командира отряда не появились на сцену новыя лица, между прочимъ и главный полицеймейстеръ Джувиса, господинъ интендантъ.
— Это что, это это? — началъ онъ кричать на расходившійся сбродъ. — Войники, побойтесь Бога!… Смирно, черти!… Если не уйметесь, ничего не получите — ни хлѣба, ни водки!
Господинъ интендантъ совершенно отрезвѣлъ и энергично проталкивался въ толпу, пытаясь водворить въ ней порядокъ; но всѣ усилія его оставались тщетны. Комичная угроза его тоже пропала даромъ. Арнауты и сербы, сильные числомъ, жестоко мстили черногорцамъ за вынесенныя обиды и злосчастный интендантъ, какъ утлый челнокъ, былъ выброшенъ людскою волной изъ-подъ навѣса на дождь.
— А, такъ вы вотъ какъ! — закричалъ онъ уже оскорбленнымъ тономъ. — Постойте, разбойники, я вамъ задамъ! Эй, караулъ, въ ружье! Сюда, ко мнѣ!
Черезъ минуту отъ землянки командира отряда отдѣлился взводъ, рядовъ въ десять, подъ прикрытіемъ офицера изъ студентовъ. Караулъ состоялъ изъ старыхъ солдатъ, прибывшихъ недавно изъ Москвы и не сдѣлавшихъ еще ни одного выстрѣла. Не взирая на наружную боевую выправку, они имѣли видъ настоящихъ парадныхъ солдатъ и на лицахъ ихъ еще читалось то выраженіе удивленія и неудовлетвореннаго любопытства, замѣчающееся у необстрѣленныхъ людей, которымъ все еще въ диво — и страна, и ея жители, а также боевые выстрѣлы, бивуачные огни на непріятельскихъ позиціяхъ и доносившіеся оттуда звуки трубъ и возгласы турецкихъ молитвъ.
Начальникъ этого караула, юный студентъ, вновь испеченный за храбрость подпоручикъ, изображалъ изъ себя довольно оригинальную личность: съ длинными волосами, въ синихъ очкахъ, безъ бороды и съ турецкимъ Мартини-Пибоди въ рукахъ, онъ напоминалъ актера-любителя, который долженъ представлять злодѣя и, не взирая на всѣ аксесуары и старанія, смахиваетъ больше на благороднаго друга. Повидимому, онъ и самъ сознавалъ свою несостоятельность въ гарнизонной службѣ и не безъ смущенія поглядывалъ на унтеръ-офицера, сѣдаго старика съ георгіевскимъ крестомъ, какъ будто ожидая отъ него помощи и совѣта.
— Разгоните эту сволочъ, ребята! Господинъ офицеръ, извольте распорядиться! — командовалъ интендантъ.
Господинъ офицеръ окончательно растерялся передъ предстоящею задачей: пріостановившись, онъ дергалъ свои ни въ чемъ неповинныя очки и, наконецъ, произнесъ настолько громко и сурово, насколько могъ:
— Войники, удалитесь!
Но голосъ у него былъ пискливый, движенія неловки и робки, — внушеніе не подѣйствовало. Несчастный начальникъ снова растерянно оглянулся на унтеръ-офицера, который, принявъ этотъ взглядъ за вызовъ на помощь, грозно выступилъ впередъ передъ фронтомъ и зычнымъ голосомъ рявкнулъ:
— Перестань драться! Прочь отъ костра!
И началъ расталкивать ближайшихъ людей, занятыхъ свалкой. Но въ суматохѣ никто его не слушалъ. Тогда георгіевскій кавалеръ, разгнѣванный толчками, сыпавшимися на него со всѣхъ сторонъ, рѣшился измѣнить тактику.
— Впередъ, ребята! Въ приклады! — крикнулъ онъ, оглядываясь на своихъ товарищей.
— Поднесите имъ московскаго калачика! — подхватилъ бѣснующійся интендантъ.
— Осторожнѣе, братцы, осторожнѣе! — въ свою очередь взвизгнулъ фистулой студентъ подпоручикъ. — Господи, неужели нельзя иначе какъ-нибудь!… Бить несчастныхъ, иззябшихъ, больныхъ, за то, что они хотятъ погрѣться, — да что же это, наконецъ? — шепталъ онъ побѣлѣвшими губами, не спуская растеряннаго взгляда съ бунтующей передъ нимъ толпы.
Караулъ двинулся дружно впередъ, съ поднятыми ружьями. Ближайшіе бунтовщики, уразумѣвъ бѣду, подались назадъ; одинъ только какой-то недогадливый поотсталъ отъ другихъ и подвернулся подъ грозно поднятый прикладъ унтеръ-офицера. Несчастный припалъ къ землѣ, бормоча что-то невнятное.
— Бррр!… Врло хладно, господине, — слышалось среди его сбивчивой, умоляющей рѣчи. И вдругъ онъ совершенно неожиданно вскочилъ на ноги и, ласково потрепавъ русскаго брата по щекѣ, жалобно протянулъ: — Молимъ, господине!
Озадаченный москвичъ такъ и застылъ на мѣстѣ отъ изумленія. Въ одно мгновеніе грозный прикладъ машинально опустился на землю, а ноги растопырились въ знакъ недоумѣнія.
— Тьфу ты, дьявольское навожденіе! — проворчалъ съ глубокимъ вздохомъ старикъ.
И напрасно оглядывался онъ по сторонамъ въ чаяніи найти поддержку: поддержки ждать было неоткуда. Офицеръ остался позади, а смущенныя, круглыя московскія лица остановившагося караула способны были только на одно — поддержать въ немъ вѣру въ навожденіе и больше ни на что.
Дѣло было проиграно. Караулъ отступилъ и волнующаяся толпа снова ринулась къ костру. Но тутъ вмѣшался интендантъ.
— Ахъ вы, калашники! — накинулся онъ на отступившій караулъ. — Достанется вамъ на орѣхи!… Вотъ я ужо полковнику доложу. Ей, казаки, сюда! По чаркѣ водки, разгоните только эту сволочь… Въ нагайки!
И нагайки засвистѣли, жестокія, неумолимыя. Поднялся стонъ и плачъ.
— Ой, куку мене! — кричали и здоровые, и больные, и раненые.
Все бѣжало, падая и давя другъ друга. Но черногорцы и тутъ нашлись: точно по данному знаку, выхватили они кто кинжалъ, кто ятаганъ, а нѣкоторые выставили впередъ дуло ружья я не торопясь, не теряясь ни на минуту очистили мѣсто. Досталось только бѣднякамъ сербамъ и арнаутамъ.
Долго крѣпился несчастный студентъ-офицеръ и, наконецъ, не выдержалъ:
— Довольно! Стой, казаки! Вѣдь это безчеловѣчно, наконецъ! — вырвался у него невольный крикъ.
Непрошенное вмѣшательство ужасно взбѣсило интенданта.
— Что это вы, милѣйшій, съ ума, что ли, сошли? Главнокомандующій въ двухъ шагахъ, для него костеръ разложили, а вы тутъ возмущаетесь, что толпу нахаловъ нагайками разгоняютъ! Да позвольте васъ спросить, зачѣмъ вы сюда пожаловали? Въ гуманности упражняться? Это и въ Москвѣ можно, батенька, — для этого не для чего было сюда тащиться!…
Рѣчь эта прерывается появленіемъ санитара.
— Ваше благородіе, куда тутъ складывать убитыхъ?
Лицо интенданта внезапно измѣнилось; гнѣвъ перешелъ въ умиленіе, голосъ таинственно понизился. Онъ былъ весьма набожный человѣкъ и, какъ церковный староста, всегда распоряжался похоронами.
— Убитыхъ? — повторилъ онъ съ какимъ-то даже благоговѣніемъ и набожно крестясь. — Въ церковь, голубчикъ, въ церковь! Вонъ тамъ, за землянкой полковника. Берите съ насилокъ на руки и, пожалуйста, чтобъ складывали ногами впередъ, — пожалуйста…
— Какія носилки, ваше благородіе!… Въ такой дождь, да въ гору, ни за что не втащить ихъ на носилкахъ!… Всѣхъ раненыхъ и убитыхъ приказано сносить въ нижній люнетъ, а оттуда мы ихъ поднимемъ сюда на фурахъ, волами.
— Такъ обводи фуру вотъ такъ, между костромъ и батареей… Тамъ увидишь фонарь… Господи, хоть бы дождичекъ пересталъ!
И Господь услышалъ молитву грѣшника, --ливень разомъ перешелъ въ мелкій дождь, но за то взрывы вѣтра съ минуты на минуту дѣлались все яростнѣе и яростнѣе. Грозныя тучи уходили къ Делиграду, горизонтъ расчистился и кое-гдѣ засверкали звѣзды. Наконецъ, дождь совсѣмъ прекратился, ближайшіе предметы начали мало-по-малу выступать изъ непроглядной тьмы и вновь народившійся мѣсяцъ, точно на смѣхъ христіанамъ, узкимъ серпомъ вырѣзался надъ турецкими позиціями.
На площадкѣ наступила полнѣйшая тишина. У костра осталось два-три человѣка, не больше, — остальные разбрелись: одни по горамъ и ущельямъ исполнять порученія начальства, другихъ главнокомандующій потребовалъ къ себѣ.
— Можно видѣть командира отряда? — раздался женскій голосъ и въ огню подошла высокая, стройная женщина въ узкомъ клеенчатомъ плащѣ военнаго покроя.
Изъ-подъ накинутаго на голову башлыка выглядывало энергичное лицо очень красивое и молодое, но страшно блѣдное и съ посинѣвшими губами. Большіе черные глаза сверкали лихорадочнымъ блескомъ, голосъ дрожалъ и обрывался отъ сдержаннаго волненія.
— Мнѣ очень нужно видѣть командира отряда, — повторила она, обращаясь къ одному изъ стоявшихъ передъ костромъ офицеровъ. — Доложите, пожалуйста.
Ей отвѣчали, что полковникъ на военномъ совѣтѣ, что его нельзя вызвать, но она не дала договорить.
— Что-жь намъ дѣлать!… Раненыхъ приказано сносить въ верхній баракъ, — говорила она, — указывая рукой на длинное зданіе, чернѣвшееся въ отдаленіи, — мы тамъ и расположились съ сестрами, а тутъ у васъ шумъ поднялся и къ намъ начали врываться какіе-то войники, по костюму черногорцы должно-быть… Ихъ набралась цѣлая толпа, буянятъ, кричатъ, толкаютъ больныхъ… Затѣяли драку между собой и, наконецъ, развели костеръ среди барака и такъ надымили, что просто дышать нельзя не только больнымъ, но и здоровымъ… А тутъ раны надо перевязывать, пули вынимать…
Въ ея голосѣ звучало такое отчаянье, что офицеръ сжалился.
— Это вѣрно тѣ негодяи, которыхъ мы только-что отгоняли отъ костра? Дѣло дрянь… Потрудитесь здѣсь подождать, княжна, я сейчасъ доложу командиру отряда, — проговорилъ онъ, — направляясь къ соломенному навѣсу, подъ которымъ спускались ступеньки прорытыя въ землѣ и ведущія къ землянкѣ, гдѣ происходилъ военный совѣтъ.
Женщина, которую офицеръ назвалъ княжной, подошла въ костру, опустилась въ изнеможеніи на землю и устремила взглядъ полный печальнаго раздумья на огонь. При освѣщеніи она казалась еще блѣднѣе и болѣзненнѣе; еще рѣзче выступали на ея лицѣ слѣды вынесенныхъ страданій, черныя пятна подъ глазами и пересохшія отъ внутренняго жара губы.
Что завело эту женщину въ такую страшную ночь на каменистую площадку Джуниса? Она была молода, красива, богата, свободна и жизнь сулила ей всевозможное счастье и наслажденіе. Для чего покинула она свою родину и явилась въ Сербію?
Толки шли на этотъ счетъ разные. А толковъ про княжну было много. Говорили про несчастную любовь, измѣну, а также про восторженное воображеніе княжны и про ея страсть къ приключеніямъ. О ней сплетались цѣлые романы, изобилующіе потрясающими эпизодами и необыкновенными происшествіями.
Очень можетъ быть, что все это былъ вздоръ и что одно только желаніе содѣйствовать великой идеѣ освобожденія славянъ изъ-подъ турецкаго ига воодушевило ее на тяжкій подвигъ, заставило устроить на свой счетъ передвижной госпиталь и при самомъ началѣ побоища взобраться съ двумя подругами на вершину горы, въ наемной колѣ, служившей этимъ тремъ женщинамъ, воспитаннымъ въ роскоши и нѣгѣ, будуаромъ, спальней и гостиной. Богъ ее знаетъ! Тайнъ своихъ княжна никому не повѣряла, но во всякомъ случаѣ надо было обладать сильною волей и глубокою любовью къ человѣчеству, чтобы съ такимъ высокимъ самоотверженіемъ переносить безчисленныя лишенія, муки и испытанія, выпадавшія каждый день, каждый часъ на ея долю. Постоянно слышать стоны, крини отчаянья, проклятія и жалобы, присутствовать при раздирательныхъ сценахъ агоніи несчастныхъ жертвъ роковой и непосильной борьбы, взять на себя такой крестъ и нести его съ такимъ терпѣніемъ и мужествомъ, съ какимъ несла его княжна, — на такой подвигъ способны только тѣ избранныя души, изъ среды которыхъ выходятъ мученики за идею или тѣ несчастные, которые ужь столько выстрадали, что на все взираютъ свысока, равнодушно и снисходительно, ничего не страшась и ничему не изумляясь.
Послѣдняя война доказала, какое множество такихъ женщинъ на Руси.
О чемъ думала княжна, сидя передъ костромъ въ ожиданіи командира отряда? Повидимому, мысли унесли ее далеко. Подъ благотворнымъ вліяніемъ налетавшихъ со всѣхъ сторонъ воспоминаній о свѣтломъ прошломъ, она, кажется, совсѣмъ забыла о настоящемъ и даже мучительная боль въ желудкѣ, терзавшая ее послѣдніе два-три часа, на время стихла. На лицѣ ея появилось такое выраженіе, какого никто еще не видалъ у нея съ тѣхъ поръ, какъ она на Джунисѣ.
Но ей не дали надолго забыться; разосланные въ разныя стороны офицеры начали снова собираться на площадку и подходить одинъ за другимъ къ костру. Завидѣвъ княжну, каждый привѣтствовалъ ее какимъ-нибудь почтительно-дружескимъ восклицаніемъ и почти каждый, вглядываясь пристальнѣе въ ея осунувшееся и искаженное страданіемъ лицо, съ участіемъ прибавлялъ:
— Что это съ вами, княжна, вы нездоровы?
На распросы эти она только нетерпѣливо хмурилась и въ свою очередь осыпала пришельцевъ вопросами о положеніи отряда: кто убитъ? Кто раненъ? Гдѣ находится такой-то и такой-то?
А между тѣмъ голосъ ея дрожалъ все сильнѣе и сильнѣе, зубы стучали отъ внутренняго холода, губы судорожно сжимались. На время затихнувшая боль поднялась съ новою силой.
— Да съ вами-то что — вотъ что вы намъ скажите, княжна! — вскричалъ въ испугѣ одинъ изъ офицеровъ. — На васъ лица нѣтъ, вы сейчасъ свалитесь!
И дѣйствительно она свалилась. Бороться дольше противъ приступовъ сильной холеры не хватало силъ. Когда ее понесли въ палатку, наскоро устроенную для нея изъ нѣсколькихъ кольевъ, да двухъ простынь взятыхъ изъ землянки командира отряда, все тѣло ея сводило судорогами.
— Княжна заболѣла!… Ей очень плохо… Холера, говорятъ, — слышались со всѣхъ сторонъ испуганные возгласы. — Оборони Богъ! Этого бы еще не доставало!
Эта женщина была очень полезна при отрядѣ. Стоило только вслушаться, съ какимъ искреннимъ соболѣзнованіемъ къ ней относились, чтобъ убѣдиться въ этомъ. Вѣсть объ ея болѣзни и страхъ потерять ее заставили даже позабыть на время о прочихъ бѣдствіяхъ, которыми изобиловала эта несчастная ночь. Но затѣмъ интересъ минуты снова завладѣлъ умами и у костра опять заговорили о неявляющемся обозѣ, о послѣдствіяхъ сегоднешняго боя, объ убитыхъ и раненыхъ, лежащихъ по склонамъ горъ и ущельямъ, о томъ, какъ трудно ихъ разыскивать и втаскивать въ фурахъ по липкой, застывавшей грязи, пристающей къ колесамъ и къ ногамъ воловъ, которымъ и безъ того тяжело тащиться темною ночью въ гору.
Только-что вернувшіеся съ позиціи офицеры разсказывали, какъ ропщутъ люди на замедленіе обоза съ провіантомъ, какъ они изнемогаютъ отъ голода, а также отъ усталости. Тѣ, что засыпаютъ, погибли. Въ такую проклятую ночь нѣтъ ничего пагубнѣе сна. Надо во что бы то ни стало заставлять людей бодрствовать.
— Многіе бѣгутъ куда глаза глядятъ, совѣмъ обезумѣли! — разсказывалъ молодой поручикъ. — Мнѣ удалось вернуть на позицію человѣкъ сорокъ, но остальные точно сквозь землю провалились. Темно, скользко, ямы на каждомъ шагу, да еще того и глядя какой-нибудь подлецъ тебѣ изъ-за угла пулю въ затылокъ всадитъ.
— Какъ тому сербскому офицеру намеднись, — замѣтилъ другой.
— Какому? Когда это? — послышалось нѣсколько голосовъ заразъ.
— Да вотъ часа три тому назадъ… Мнѣ нашъ священникъ разсказывалъ. Сейчасъ онъ мнѣ встрѣтился, лѣзетъ въ гору къ церкви, ряса засучена, а грязи-то на немъ — страсть! Ну, вотъ столько же, сколько на каждомъ изъ насъ, право. И физіономія такая воинственная, глаза горятъ…
— Представьте себѣ, — говоритъ, — я сейчасъ двухъ человѣкъ застрѣлилъ.
— Турокъ? — спрашиваю.
— Какое, — говоритъ, — нашихъ сербовъ съ Йбары!
— Что вы?! — говорю.
— Право!
И разсказалъ онъ мнѣ тутъ казусъ. Здѣсь, неподалеку произошло. Какіе-то мерзавцы, которыхъ, вотъ какъ вы сейчасъ, сербскій офицеръ переловилъ въ ущельѣ и повелъ напредъ, взбунтовались дорогой и бросились на начальника со штыками. Нашъ попъ какъ разъ тутъ проходилъ и кинулся на помощь, да ужь поздно, — несчастнаго офицера закололи, да и драла.
— Я, — говоритъ, — имъ вслѣдъ выстрѣлилъ, двоихъ положилъ на мѣстѣ, а прочіе всѣ разбѣжались.
— Молодецъ батька!
— Молодецъ и есть. Намеднись видѣли? Бой въ самомъ разгарѣ, пули такъ и свищутъ кругомъ, гранаты у самыхъ ногъ лопаются, а онъ раненыхъ тутъ же, гдѣ упали, исповѣдуетъ и причащаетъ.
— Это ему ни-по-чемъ. На Креветѣ его тоже въ самыхъ опасныхъ мѣстахъ можно было- встрѣтить.
— И попадья его — бабенка преполезная, не хуже любой сестры съ ранеными справляется… Выучилась даже пули вынимать.
— Повѣрьте, господа, что это все изъ-за «Такова» хлопочутъ, а вовсе не изъ любви къ человѣчеству, — замѣтилъ на это какой-то злостный антиклерикалъ. — Поповское отродье, — извѣстно, никогда ничего не сдѣлаютъ даромъ.
— Кстати о попахъ, — прервалъ его высокій брюнетъ, сидѣвшій до сихъ поръ молча и поодаль отъ другихъ. — Говорятъ, полковникъ опять получилъ сообщеніе о томъ болгарскомъ дьяконѣ, помните?
— Это тотъ, что подосланъ турками генерала убить?
— Тотъ самый. Прошлый разъ намъ о немъ изъ Константинополя писали, а теперь изъ Одессы. Онъ гдѣ-то здѣсь по близости скрывается.
— И у насъ тоже прошелъ этотъ слухъ. Солдаты сегодня болтали между собой, будто кто-то видѣлъ этого дьякона въ непріятельскомъ лагерѣ.
— Неужели?
— Право, я самъ слышалъ.
— Напрасно вы этого полковнику не донесли. Онъ розыскиваетъ этого молодца совсѣмъ не тамъ, гдѣ слѣдуетъ.
— Да я, признаться сказать, не обратилъ особеннаго вниманія на эти росвазни. У насъ ужь такъ давно толкуютъ про рыжаго болгарскаго дьякона, подкупленнаго турками убить генерала Черняева, что мнѣ онъ ужь миѳомъ какимъ-то представляется. Не вѣрится, какъ-то, въ его существованіе.
— Какой же это миѳъ, батенька? Насъ отовсюду противъ него предостерегаютъ и все на однѣ и тѣ же примѣты указываютъ: высокій ростомъ, рыжій, смотритъ изъ подлобья, говоритъ только по-болгарски, да по-турецки.
— Если это правда, что онъ здѣсь, то вѣроятно скоро появится ..
— Ну, что-жь, милости просимъ, — мы его примемъ какъ слѣдуетъ.
— Однако, господа, все это отлично, а обоза съ провіантомъ все нѣтъ да нѣтъ! Вѣдь эдакъ, пожалуй, и съ голоду можне околѣть, — замѣтилъ чей-то ворчливый голосъ. — Послушали бы вы, какъ люди ропщутъ. Насилу мы ихъ угомонили.
— Интендантъ сказалъ, что обозъ будетъ здѣсь черезъ четыре часа, и мы то же самое повторяли солдатикамъ, чтобъ удержать ихъ на позиціяхъ, — подхватилъ другой голосъ еще угрюмѣе перваго, — а между тѣмъ скоро полночь и все ничего нѣтъ — ни хлѣба, ни водки.
— При такихъ порядкахъ по-неволѣ всѣ разбѣгутся…
— Тише, тише, господа, — главнокомандующій!
Изъ землянки одинъ за другимъ выходили офицеры. Военный совѣтъ кончился. Показалась и приземистая фигура генерала. Онъ вмѣстѣ съ прочими подошелъ къ костру.
Лицо его осунулось, сквозь сильный загаръ виднѣлась болѣзненная блѣдность и синеватыя пятна, свидѣтельствующія о лихорадкѣ, которой онъ мучился въ то время. Но при видѣ людей, вытянувшихся въ струнку и въ почтительной позѣ ожидавшихъ его приближенія, лицо генерала оживилось и на губахъ его заблуждала привѣтливая улыбка.
— Господа, поздравляю васъ, отъ всей души, съ новымъ славнымъ днемъ нашей священной войны! — произнесъ онъ съ возрастающимъ одушевленіемъ. — Я получилъ донесенія со всѣхъ позицій, — мы задали сегодня туркамъ хорошій урокъ!… Непріятель смѣняетъ свѣжими войсками свою разстроенную первую линію… Намъ смѣниться нечѣмъ, мы всѣ въ первой линіи… Но, полагаясь на васъ, господа, и вѣруя въ наше правое дѣло, я спокоенъ за будущее… Считаю излишнимъ благодарить васъ за примѣрную храбрость и самоотверженіе. Признательность соотечественниковъ послужитъ вамъ достойною наградой.
Рѣчь эта была встрѣчена единодушными криками восторга. Со всѣхъ устъ срывались обѣты умереть за святое, родное дѣло; на всѣхъ глазахъ навертывались слезы умиленія…
— Что это вы орете, неужто водку привезли? — раздался, во мракѣ, неожиданный возгласъ.
Это были офицеры, поднимавшіеся изъ ущельевъ на площадку. За темнотой имъ не видно было главнокомандующаго; рѣчи, произнесенной имъ, они не слышали, а потому раздѣлять всеобщаго восторженнаго состоянія не могли. Однако, прозаическій возгласъ, раздавшійся такъ некстати среди ночнаго мрака, такимъ непріятнымъ диссонансомъ рѣзанулъ по сердцу маленькую группу, окружавшую генерала у костра, такъ грубо и жестоко окунулъ высоко занесшіяся души въ холодную и мрачную дѣйствительность, что всѣ съ досадой оглянулись на пришельцевъ.
Эти послѣдніе успѣли ужь опомниться, въ смущеніи смолкли и торопливо вытягивались передъ начальствомъ.
— Что тамъ, ропщутъ? — обратился шепотомъ къ одному изъ пришельцевъ командиръ отряда.
— Еще бы… Съ коихъ поръ не ѣвши! Если обозъ еще запоздаетъ, въ утру и половины людей не досчитаемся, — отвѣчали ему тоже шепотомъ.
— Сейчасъ раненыхъ и убитыхъ привезутъ, — объявилъ другой. — Намъ встрѣтилась фура… Священникъ съ интендантомъ ужь давно въ церкви.
Слова эти были произнесены очень тихо, однако генералъ разслышалъ ихъ.
— Пойдемте къ раненымъ, господа, — объявилъ онъ взволнованнымъ голосомъ офицерамъ, вышедшимъ съ нимъ изъ землянки и участвовавшимъ на военномъ совѣтѣ.
Съ этими словами онъ направился торопливыми шагами къ тому мѣсту, гдѣ былъ расположенъ перевязочный пунктъ. Съ поникшею головой, весь погруженный въ свои думы, генералъ шелъ не оглядываясь. Изъ офицеровъ, которыхъ онъ пригласилъ съ собой, всѣ за нимъ послѣдовали, исключая командира отряда.
Полковнику надо было о многомъ распросить вернувшихся съ позицій посланцевъ. Скверныя вѣсти донесли они ему! Люди роптали, мучились голодомъ и холодомъ… Бѣгунцовъ было такъ много, что выговорить страшно…
А черезъ нѣсколько часовъ опять бой! Опять надо держаться цѣлый день подъ огнемъ… А люди еще не накормлены! Объ обозѣ съ провіантомъ ни слуху, ни духу, и Богъ его знаетъ, когда онъ придетъ!… Безпорядокъ и отчаянье будутъ съ минуты на минуту усиливаться, — ужь это непремѣнно!
Хорошо было бы удалить главнокомандующаго до конца разыгрывающейся вокругъ него драмы и избавить его отъ пытки присутствовать при ея развязкѣ… Но какъ это сдѣлать?
Размышляя такимъ образомъ, командиръ отряда смотрѣлъ въ ту сторону, гдѣ сверкалъ огонекъ освѣщенной церкви. Тамъ ожидали мертвыхъ, а немножко дальше, на перевязочномъ пунктѣ, двѣ женщины, сильно озабоченныя болѣзнью старшей сестры милосердія, перевязывали раненыхъ.
Въ ту же сторону отправился и главнокомандующій нѣсколько минутъ тому назадъ. На полпути ему встрѣтились носилки съ жестоко изуродованнымъ трупомъ. Трупъ этотъ былъ на половину прикрытъ офицерскимъ плащомъ.
— Кого несете? — спросилъ отрывисто генералъ.
— Батальона королевы Натальи поручика ***, — отвѣчали санитары, опуская носилки на землю.
Санитары назвали фамилію одного изъ любимцевъ генерала. Онъ лично произвелъ покойнаго въ поручики на Креветѣ и такъ еще недавно наградилъ его Таковскимъ крестомъ! Главнокомандующій снялъ шапку и низко наклонился надъ безформенной окровавленною массой, лежащей передъ нимъ. Это-то поднесъ фонарь, чтобъ ему было удобнѣе всматриваться въ то, что осталось отъ симпатичнаго, красиваго юноши, съ восторженнымъ яснымъ взглядомъ и беззаботной улыбкой… Теперь глаза были выколоты, ротъ раскроенъ ятаганомъ…
Лицо генерала передернулось и по щекамъ его полилсь слезы. А ужь онъ ли не привыкъ къ пушечному мясу…
За первыми носилками послѣдовали вторыя, третьи… Главнокомандующій махнулъ рукой по направленію въ церкви и хотѣлъ продолжатъ путь, когда ему подали телеграмму. На запечатанномъ конвертѣ стояло: «Отъ Хорватовича».
Генералъ быстро пробѣжалъ депешу.
— Гдѣ начальникъ штаба? — спросилъ онъ у адъютанта.
— Сейчасъ былъ у офицерскаго костра, ваше высокопревосходительство.
— Пригласите его, а также всѣхъ начальниковъ частей на главную батарею… Затѣмъ, чтобъ былъ готовъ конвой и лошади, — я ѣду на позицію Хорватовича.
И генералъ зашагалъ обратно къ костру, не дойдя до перевязочнаго пункта.
Желаніе командира отряда исполнилось: не прошло и получаса, какъ главнокомандующій, въ сопровожденіи своей свиты, спускался по направленію въ Кауникамъ и онъ снова очутился единственнымъ хозяиномъ на Джунисѣ.
За хлопотами, сопровождавшими проводы генерала, напряженное состояніе, господствовавшее на площадкѣ, немножко стихло; забылись на время опасенія насчетъ неявляющагося обоза и муки, голода и холода. Но это длилось не долго, снова полилъ дождь, опять изо всѣхъ ущелій, ямъ и прикрытій, — отовсюду, гдѣ скучились люди, — начали раздаваться крики, брань и проклятія. Раненыхъ натаскивали на перевязочный пунктъ такъ много, что не знали какъ ихъ размѣстить. Мертвыхъ тоже оказывалось больше, чѣмъ ожидали. Донесенія о заболѣвающихъ и о бѣгущихъ съ позицій людяхъ сыпались со всѣхъ сторонъ и возраставшая съ минуты на минуту паника начинала принимать чудовищные размѣры. На появленіе обоза ужь и разсчитывать перестали; мучительное ожиданіе перешло въ яростное, отчаянное озлобленіе и на всѣхъ лицахъ читалась растерянность.
Растерянность эта отражалась въ сбивчивыхъ приказаніяхъ начальства…
И вдругъ радостные крики: «Везутъ, везутъ!…» А вслѣдъ затѣмъ опять неистовые вопли и проклятія.
Дѣло въ томъ, что обезумѣвшіе отъ голода люди, точно дикіе звѣри, кинулись на первый показавшійся транспортъ и къ одно мгновеніе разнесли его… Телѣги опрокинули, людей и воловъ смяли въ грязь… Изъ проткнутыхъ бочекъ льется водка, мясо и хлѣбъ втоптываются въ лужи…
Объ этихъ безпорядкахъ доносятъ командиру отряда.
— Переловить мерзавцевъ!… Подать ихъ сюда живыхъ или мертвыхъ! — кричитъ онъ въ неистовой ярости. — Разстрѣлять ихъ въ примѣръ прочимъ!
Приказаніе это бросаются исполнять со стремительною поспѣшностью.
О, еслибы туркамъ было извѣстно, какая сумятица происходитъ въ храбромъ маленькомъ отрядѣ, который вотъ уже нѣсколько дней сряду съ такимъ изумительнымъ геройствомъ противится всѣмъ усиліямъ ихъ многочисленной и дисциплинированной арміи, они, по всей вѣроятности, ободрились бы и не стали съ такимъ страхомъ готовиться въ бою, имѣвшему снова начаться черезъ нѣсколько часовъ, при первыхъ лучахъ восходящаго солнца.
Но турки не могли этого подозрѣвать. Мѣсяцъ давно скрылся; небо давно заволокло черными тучами и отъ фонарей, мелькавшихъ въ отдаленіи не ясными, красными точками, да отъ пламени востра, не перестававшаго пылать подъ навѣсомъ, тьма сгущалась еще непрогляднѣе и чернѣе. Что же касается до криковъ и стоновъ людей, они такъ сливались съ шумомъ дождя и бури, что по временамъ самимъ участникамъ раздирательныхъ сценъ на вершинѣ горы трудно было отличить человѣческіе вопли отъ взрывовъ вѣтра.
Но вотъ людскіе голоса начинаютъ все рѣзче и рѣзче выдѣляться среди воя разсвирѣпѣвшей бури и на мгновеніе совершенно покрываютъ этотъ вой. До уха явственно долетаютъ оживленные возгласы. — Вѣрно второй транспортъ съ провіантомъ! — мелькаетъ во всѣхъ умахъ утѣшительная мысль.
— Нѣтъ, это не обозъ, — это пойманныхъ грабителей волокутъ къ начальству.
Именно волокутъ. Ни одинъ изъ нихъ не стоитъ на ногахъ. Чтобы подвести ихъ къ полковнику, надо поддерживать ихъ со всѣхъ сторонъ.
— Повѣсить мерзавцевъ! — кричитъ командиръ отряда.
И вдругъ голосъ его обрывается отъ волненія.
— Несите ихъ на перевязочный пунктъ, — произноситъ онъ едва слышно, отвертываясь отъ измученныхъ, посинѣвшихъ лицъ, съ помутившимся, обезумѣвшимъ взоромъ и беззвучно шевелящимися губами, бѣлыми какъ полотно.
Кто-то изъ окружавшихъ замѣчаетъ, что едакъ-то лучше.
— Умрутъ по крайней мѣрѣ спокойно, а если очнутся, лишнихъ пять человѣкъ завтра выставимъ подъ непріятельскія пули.
Проходитъ съ часъ времени и снова раздаются крики, въ которыхъ слышится что-то особенное, не похожее на то, къ чему ужь начали привыкать слухъ и нервы. Громкій говоръ и восклицанія, какъ будто радостныя.
На этотъ разъ ужь вѣрно второй транспортъ. Слава Богу!
Опять разочарованіе. Гвалтъ усиливается; тащутъ кого-то.
— Что за человѣкъ? — спрашиваетъ озадаченный полковникъ.
Поднимается шумъ; множество голосовъ отвѣчаютъ разомъ:
— Онъ самый, ваше высокоблагородіе!…
— Подосланъ генерала убить!…
— Мы его, чорта эдакаго, съ коихъ поръ выслѣживаемъ!…
— Изъ турецкаго лагеря шелъ…
При этихъ словахъ нѣсколько рукъ протягивается по тому направленію, гдѣ мелькаютъ огоньки турецкаго бивуака.
— Смирно! — раздается команда.
Все стихаетъ и начинается допросъ.
Высокій, сутоловатый малый въ обтрепанной рясѣ, подпоясанной веревкой, съ длинными свѣтлыми волосами, лепечетъ что-то безсвязное на непонятномъ нарѣчіи. Голосъ дрожитъ, нижняя челюсть трясется, глаза пугливо озираются по сторонамъ.
— Что, испугался видно? Дай срокъ, еще не то будетъ! Запрыгаешь ты у насъ, анафема эдакая! — раздаются кругомъ сдержанныя восклицанія.
Изъ допроса ничего не выходитъ.
— Отыскать какого-нибудь дьявола, который говоритъ по-турецки! — приказываетъ полковникъ.
Ропотъ усиливается.
— Что тутъ допрашивать?… Онъ самый и есть… Кому же быть, какъ не ему?… И ряса, и съ турецкихъ позицій шелъ, и рыжій…
Ну, при такомъ освѣщеніи, какъ безпрестанно вспыхивающее неровнымъ блескомъ пламя костра, трудно опредѣлить, какого именно цвѣта волосы и борода таинственнаго незнакомца, рыжіе или бѣлокурые, но остальныя примѣты дѣйствительно довольно вѣрно совпадаютъ съ примѣтами той личности, о которой посылались предостереженія изъ Константинополя и Одессы.
Въ ожиданіи переводчиковъ, командиръ отряда приказалъ обыскать пойманнаго дьякона.
Въ потайномъ карманѣ подъ рясой у него находятъ пакетъ съ бумагами, но находка эта ни къ чему не ведетъ: бумаги написаны на турецкомъ языкѣ.
Наконецъ, появляются переводчики, цѣлыхъ трое, изъ тѣхъ оборванцевъ, съ которыми за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ происходила драка у костра, и снова начинается допросъ.
Отвѣты подсудимаго перевираются самымъ отчаяннымъ образомъ и каждымъ изъ толмачей на свой ладъ.
— Что ты дѣлалъ въ турецкомъ лагерѣ? — спрашиваетъ командиръ отряда.
Подсудимый лепечетъ что-то безсвязное.
— У него сынъ на турецкой службѣ, — спѣшитъ объяснить одинъ изъ переводчиковъ.
— Ему дали пропускной листъ, чтобы навѣстить плѣнныхъ соотечественниковъ, — говоритъ другой.
— Онъ увѣряетъ, что шелъ совершенно съ другой стороны и никогда въ турецкомъ лагерѣ не былъ, — заявляетъ третій.
Общій взрывъ негодованія.
— Какъ не былъ? Да онъ именно оттуда и шелъ, когда мы его поймали!… Его тамъ еще вчера видѣли… Петръ Терентьевъ, Дементій Орловъ…
При этомъ называются имена еще трехъ-четырехъ человѣкъ, видѣвшихъ наканунѣ болгарскаго дьякона въ турецкомъ лагерѣ, или неподалеку отъ этого лагеря, за шумомъ разобрать трудно, тѣмъ болѣе, что всѣ кричатъ разомъ. Ни Петра Терентьева, ни Дементья Орлова, ни прочихъ свидѣтелей, на которыхъ ссылаются, по какой-то странной случайности на-лицо не оказывается, но все равно, не идти же разыскивать ихъ въ такую темень и грязь!
Да и къ чему? Развѣ прочія примѣты не совпадаютъ?… Какихъ еще доказательствъ?
Всеобщее нетерпѣніе растетъ и доходитъ до изступленія. Всѣмъ, рѣшительно всѣмъ, хочется, чтобы дьякона повѣсили, и какъ можно скорѣе, точно боятся, чтобы не помѣшало что-нибудь.
Кажется, и подсудимому хочется быть скорѣе повѣшеннымъ, — такъ слабо онъ защищается. Скажетъ два-три слова и — смолкнетъ, и все озирается, все озирается по сторонамъ, точно пойманный звѣрь. На многіе вопросы онъ вовсе не отвѣчаетъ, — вѣроятно, потому, что ему нечего сказать въ свое оправданіе… А можетъ-быть потому, что онъ сознаетъ безполезность всякихъ объясненій и по выраженію лицъ окружающей его толпы видитъ, что его все равно убьютъ, что тамъ ни говори и ни доказывай.
Вѣсть о поимкѣ шпіона, о допросѣ его и о предстоящей казни быстро разносится по позиціямъ и точно электрическою искрой встряхиваетъ людей, изнемогавшихъ отъ голода, холода и отчаянья. Со всѣхъ сторонъ выползаютъ поглазѣть на злодѣя.
Приговоренный относится ко всему, что происходитъ вокругъ него, съ изумительнымъ хладнокровіемъ. Убѣдившись въ томъ, что пощады ждать неоткуда, онъ давно пересталъ озираться да сторонамъ и держитъ глаза упорно опущенными въ землю.
Вся эта процедура съ пойманнымъ шпіономъ заняла много времени; вѣтеръ мало-по-малу стихъ, дождь превратился и ночныя тѣни начали блѣднѣть. Изъ бѣлесоватой мглы, густою пеленой окутывавшей всю окрестность, выступаютъ очертанія горъ и ущелій съ каждою минутой все яснѣй и яснѣе.
Наконецъ, на противуположномъ концѣ площадки появляется обозъ съ провіантомъ и толпа съ радостными криками кидается къ нему на встрѣчу.
Начинается раздача водки, хлѣба и мяса.
Тяжелая ночь миновала и съ нею вмѣстѣ кануло въ вѣчность самое воспоминаніе о вынесенныхъ мукахъ.
Да, все забыто. Забытъ и злополучный дьяконъ, такъ кстати подвернувшійся подъ руку разсвирѣпѣвшей отъ голода толпы. Одному только командиру отряда представляется иногда образъ повѣшеннаго шпіона. И всегда въ одномъ и томъ же видѣ: вздернутымъ на дерево, съ петлей неловко накинутой на шею и съ правою рукой приподнятой для крестнаго знаменія… Но роковая петля затянулась и дьяконъ не успѣлъ перекреститься…
Шесть часовъ утра. Въ воздухѣ три градуса мороза. На востокѣ заалѣла зорька, небо совершенно расчистилось и на позиціяхъ Джуниса виднѣются войска, уже выстроенныя въ боевомъ порядкѣ. Люди поѣли холодной баранины и выпили водки. По окончаніи разсчета, осмотра оружія и выдачи патроновъ, предстоитъ вторая чарка и все, что можетъ стоять на ногахъ и держать въ рукахъ оружіе, стало во фронтъ въ ожиданіи этой благодати. Дисциплина снова вступила въ свои права. Начальники, вновь назначенные взамѣнъ выбывшихъ изъ строя, знакомятся съ людьми, дѣлаютъ указанія, напоминаютъ командныя слова и, наконецъ, приступаютъ къ раздачѣ патроновъ.
— Давай въ первую роту ящикъ Пибоди! — раздаются голоса.
— Въ Арнаутскій батальонъ — Гриневскихъ.
— Эй, въ какихъ ящикахъ гладкоствольныя?
— Какого калибра? Семи или пяти линейныхъ?
— Все ёдно, — отвѣчаетъ сербскій начальникъ.
— Дура ты набитая! Какже все ёдно? Будетъ по-намеднишнему: взяли не тѣ патроны, да цѣлыхъ полчаса и не могли стрѣлять! Покажи, какая у тебя пушка?
— Бельгійскіе!… Новыя русскія роты получай! — кричитъ другой офицеръ.
— Каждый патронъ вложи въ дуло и посмотри, свободно ли входитъ… Негодные отбрось! — наставляетъ начальство солдатъ.
Въ турецкомъ лагерѣ тоже идетъ дѣятельность; раздаются возгласы и пѣніе молитвъ, но за утреннею мглой и туманомъ трудно разглядѣть, что именно тамъ происходитъ. За то стоитъ только оглянуться назадъ, на Моравскую долину, чтобы видѣть на шоссе у моста обозъ изъ нѣсколькихъ убійственно-трясскихъ колъ, среди которыхъ красуется одна длинная двухъэтажная карета, мягко покачивающаяся на эластичныхъ рессорахъ. Эта карета — драгоцѣннѣйшій подарокъ англійскаго «Краснаго Креста» и въ нее складываютъ только самыхъ опасно раненыхъ.
Транспортъ направляется къ Делиграду. Слава Богу, воины, сослужившіе свою великую службу, внѣ опасности отъ выстрѣловъ!
Нѣсколько ближе, по эту сторону рѣки, на первой площадкѣ подъема на Джунисъ, у монастыря Св. Романа, кучка людей хлопочетъ надъ водруженіемъ простаго деревяннаго креста на свѣжую, только-что засыпанную, могилу, а рядомъ другая, такихъ же огромныхъ размѣровъ, мрачно разѣваетъ свою правильную четырехъ угольную пасть въ ожиданіи новыхъ жертвъ предстоящаго боя.
Солнце еще не взошло, но его косые багровые лучи уже лижутъ высокую верхушку Джуниса. Войска выпили вторую чарку водки и, прежде чѣмъ скрыться за прикрытія, выслушиваютъ приказъ.
Послѣдній параграфъ этого приказа гласитъ: «Считаю умѣстнымъ напомнить русскимъ добровольцамъ, стоящимъ въ рядахъ ввѣреннаго мнѣ отряда, слова телеграммы, полученной отъ Славянскаго комитета: Братья! на васъ смотритъ съ любовью и почтеніемъ ваша дорогая родина — она утѣшается вашими подвигами и доблестями. Вы — предтеча, вы — ясная заря свѣтоноснаго, нареченнаго дня, призываемаго ежеминутными помышленіями нашего сердца и, вѣримъ, дня отъ насъ недалекаго. „Близь есть при дверяхъ“. Добровольцы, перекрестись! Осмотри еще разъ внимательно свое оружіе и пусть каждый исполнитъ свой долгъ!»
Минуту спустя солнце величественно поднималось изъ-за плоскогорья, разсыпая повсюду лучи свѣта и тепла. Воодушевленные воззваніемъ изъ далекой родины, добровольцы съ восторгомъ, съ радостнымъ упованіемъ на будущее, взглянули на восходящее свѣтило… И многіе взглянули въ послѣдній разъ.