Август Стриндберг
правитьТысячелетнее царство
правитьВ 998 году Рим стал немецкой империей, а немецкий император — римлянином. Оттон III, воспитанный своей матерью, гречанкой Тефано, унаследовал её любовь к южным странам и потому жил большею частью в своем дворце, на Авентинском холме, устроился как император и имел намерение сделать Рим столицей немецкого государства. Ему тогда было двадцать лет. Он отличался честолюбием, пылкой фантазией, благочестием и жестокостью.
В его отсутствие пробудился древний римский дух: благородный сенатор Кресцентий, провозгласив себя народным трибуном, освободил Рим от немцев, прогнал папу Григория V и посадил на его место Иоанна XVI.
Император быстро вернулся в Рим, взял в плен Кресцентия с его папой и после того показал римлянам такой спектакль, какого они не видывали, но видали их прадеды.
Квартал папы Льва, заключавший в себе Ватиканский Холм с древнейшею церковью Петра и папским дворцом, сообщался с городом через pons Aelius, или мост Адриана. У начала моста, справа, находилась могила Адриана, похожее на башню здание, в котором погребались императоры до Каракаллы. Когда готы взяли Рим, усыпальница стала крепостью и долго оставалась ею.
Когда римляне проснулись в памятное утро 998 года, они увидели двенадцать больших деревянных крестов, воздвигнутых на террасе крепости Адриана. Высоко над ними виднелся архангел Михаил с обнаженным мечом, поставленный Григорием Великим еще в его время.
На мосту Аелия собралась большая толпа зрителей; в их числе находились французский купец и готский пилигрим, пришедшие с запада через квартал папы Льва.
Солнце давно уже взошло, и меч архангела пылал.
— Что это там за кресты? — спросил пилигрим, прикрывая от света глаза рукою.
— Их двенадцать! Может быть, они означают двенадцать апостолов?
— Нет, те отстрадали; и благочестивый император вновь не распинает учеников Господних.
— Да, император! Сакс! Ни гот, ни лангобард, ни даже франк не овладели Римом, а — сакс из проклятого народа, про который Карл Великий думал, что с корнем вырвал его из земли! Он послал их десять тысяч в Галлию, чтобы осчастливить врага этими дикарями, а четыре с половиною тысячи обезглавил в один день, не проведя от того и одной ночи без сна. Дивны пути Господни!
— Последние делаются иной раз первыми…
— О, Господи Иисусе, Спаситель мира, там шевелится что-то на крестах! Видишь!
— Да, ей Богу! Нет, я не могу смотреть на это! Это — распятые люди!
Два римлянина стояли около чужеземцев.
— Герман, ты отомщен! — сказал один.
— Арминий был сакс? — сказал другой.
— Вероятно, потому что он жил в Гарце.
— Тысячу лет назад шла здесь по улицам Туснельда, в триумфальном шествии Германика, и несла под сердцем народившегося Тумелика. Нужна целая тысяча лет, чтобы быть отомщенным!
— Тысяча лет проходит как один день! А эти наши римские братья на крестах разве не мученики за свободу Рима?
— Мученики за наше право! Но на этот раз они оказались неправыми, потому что так угодно было богам.
Теперь сцена переменилась. Толпу народа у крепости раздвинула кучка солдат. Сидя задом наперед на осле, ехал папа Иоанн XVI. У него были обрезаны уши и нос и выколоты глаза. Это было жалкое зрелище, которое становилось еще отвратительнее оттого, что над его головой ветер раскачивал свиной пузырь.
Народ молчал и содрогался, потому что это был все-таки Христов наместник, преемник св. Петра, не будучи при этом мучеником.
Какой-то сицилиец стоял на мосту рядом с евреем. Сицилиец был магометанин, потому что Сицилия тогда была во власти сарацин, которые владели ею около ста лет.
— Ему приходится, должно быть, страдать за своих предшественников! — сказал еврей. — Ведь это христианское убеждение: satisfactio vicaria.
— Страдать необходимо, — ответил сарацин, — и я не заплачу, что эта порнократия пришла к подобному концу! Сто лет папы жили как каннибалы. Помнишь Сергия III, который жил с девкою Федорою и её дочерьми? А Иоанн X продолжал с матерью и дочерью Марозией, из которых последняя сначала собственноручно убивает брата, а потом душит папу подушкой. Иоанну XII было всего двенадцать лет, когда он стал папой. Он позволил подкупить себя и поставил в епископы десятилетнего мальчика в конюшне, вступил в кровосмешение с наложницей отца и превратил Латеран в публичный дом. Он играл в карты, пьянствовал и клялся Юпитером и Венерой… Да ты, верно, знаешь всё это!
— Да, — ответил еврей, — христиане живут в Геене, с тех пор как покинули единого и истинного Бога. Они дураки, украли у нас обетование Мессии; но обетование Авраамово все-таки у нас осталось. Рим — сумасшедший дом, Германия — бойня, а Франция — дом терпимости! Во всяком случае, отрадно то, что они губят друг друга.
Он сел на перила моста, чтобы лучше видеть дальнейшее.
Между двенадцатью патриотами, которые корчились на крестах как черви на удочке, теперь показались пять человек, одетые в красное платье, и стали строить помост.
— Это — палачи на могиле императора! — сказал еврей.
Против Кресцентия я ничего не имею. Он был благородный человек и боролся за римское государство. Но все-таки одним христианином меньше!
— У христиан есть два объяснения тому, почему человек страдает. Если он невинен, то мучение является испытанием, а если виноват, то, значит, заслужил свою участь. Вот он идет!
Кресцентия, последнего римлянина, вывели вперед. Его голова скатилась, и вместе с этим Рим стал немецким, или Германия стала римской, до 1806 года.
После полудня в тот же день произошло назначение нового папы (нельзя было сказать: выборы), и папой стал Герберт, овернец, под именем Сильвестра II.
Император сидел в своем дворце на Авентине, не решаясь выезжать, потому что римляне ненавидели его.
В маленькой келье, на склоне горы, где прежде жил недавно убитый друг его, миссионер и мученик Адальберт Пражский, заперся он со своим учителем, новым папой Сильвестром II.
Этот француз слушал лекции в Кордове, где калифы основали университет и где преподавались арабские науки, имевшие, тем не менее, в основе греческую и индийскую мудрость. Впоследствии он сам читал в Реймсе лекции по философии, математике, астрономии и химии. Он был игуменом в Боббио, архиепископом в Реймсе и Равенне и, после того как на нескольких церковных соборах выступал с речами против испорченности пап, сам сделался немецким папой в Риме.
Возмущение после казни Кресцентия принудило его искать защиты на Авентине у своего ученика, императора. Из кельи маленького монастыря, рядом с капеллою Адальберта, управлял он судьбами Европы, отдавая свободные минуты своим наукам, главным образом — астрономии и химии, так что его прославили чернокнижником.
Однажды ночью, когда, углубленный в размышления, он сидел за своим заваленным письмами рабочим столом, к нему вошел император, не предупредив о своем посещении. Это был высокий юноша, одетый в совсем необычное платье: в стихарь, на котором были нарисованы изображения из Книги Откровения: Зверь, Блудница, Книга Печатей и еще тому подобное.
— Мне нужно поговорить, — сказал он. — Я не могу спать.
— Что случилось, сын мой?
— Пришли письма предостережения. Я видел сны.
— Расскажи!
— Да, ты слушаешь меня, но не веришь мне, когда я говорю тебе правду; и ты как-то боишься всех новых мыслей…
— Что может быть нового под солнцем? Не говорит ли отец церкви Августин даже относительно нашего святого вероучения: "То, что в наши дни называют христианством, было еще у древних и существовало всегда со времени происхождения человечества до Рождества Христова, когда начали называть христианством ту истинную религию, которая давно уже была налицо. Христовы истины — не какие-нибудь иные, чем у древних, а всё те же, только подробнее изложены.
— Еретик, раскольник, берегись! Ты не знаешь, что делается в мире.
— Расскажи!
— Пришли пилигримы из разных стран и рассказывают про знамения, видения и чудеса. В южной Франций возникли чума и голод, и в мясных лавках продавали человеческое мясо; в Германии видели на небе огненный жезл; а здесь, в Италии, опять началась эта бесконечная ходьба по богомольям. В Иерусалиме ограблена церковь Святого Гроба и воздвигнут храм «Великого Обманщика». Народ, всё христианство содрогается, потому что в развратных папах последнего века, избиравшихся блудницами, увидели антихриста. Посланников Христа убивают! Да, последним из таких был мой друг Адальберт в Польше. Язычники отобрали обратно все завоевания Христа в Азии и в Африке; народ. «Обманщика» занял Испанию, Сицилию, а здесь — Неаполь и угрожает Риму. Это значит, что предстоит Страшный Суд и конец света, как это предсказано в Апокалипсисе.
— Так! Старая история начинается снова!
— История? Отойди, сатана, потому что «тебе не приятно то, что от Бога, а приятно то, что от человеков».
— Ты меня называешь сатаной?
— Да, потому что ты отрицаешь Слово Божие. Разве не написано в Откровении Иоанна следующее: "И когда исполнится тысяча лет, сатана освободится из своего заключения и изыдет собрать язычников с четырех концов света, Гога и Магогав… Вот тебе они, северные народы, которые живут в Англии, в Нормандии, в Сицилии… Разве Феодора — не Великая Вавилонская Блудница? Разве обманщик Магомет — не Зверь?..
— Подожди, мой сын, я хотел бы тебе процитировать один стих из той же главы. Там, рядом, раньше написано: «Кто будет участником первого воскресения, будет царствовать со Христом тысячу лет». Итак, теперь начинается тысячелетнее царство и потому не может окончиться.
— Старое кончается, а новое начинается!
— Именно! Старое мрачное прошло, и мы стоим перед вторым пришествием Христа на землю. Если бы ты скромно надеялся, то видел бы новое!
— Я не верю ни одному слову из того, что ты говоришь. Последний год тысячелетия наступил, и я ухожу в пустыню, чтобы в посте, молитве и покаянии ожидать дня Господня и пришествия моего Искупителя. Я буду молиться за тебя, отец мой; но здесь наши дороги расходятся, и ты больше меня не увидишь!
Император ушел. А Сильвестр остался один.
— Я жду! — сказал он сам себе. — Но пока что приведу в порядок наши мирские дела!
И он раскрыл карту тогда известного мира. Красным мелом стал он намечать на ней кресты и короны, главным образом на севере, а над Иерусалимом нарисовал знамя с копьем.
999-ый год приближался к концу, и христианский мир жил в смертельном страхе. В Риме и окрестностях замерла всякая жизнь. Поля не засевались и лежали под мусором; торговля остановилась; лавки были заперты. Кто имел какую-нибудь собственность, отдавал ее да еще должен был искать желающего принять подарок. Церкви стояли настежь днем и ночью в течение трех месяцев, и каждый день походил на воскресенье еще потому, что все одевались в лучшее свое платье, так как не было смысла беречь его и так как каждый хотел хорошо одетым встретить пришествие Искупителя.
Рождество праздновали с необыкновенным благоговением, и люди жили в мирном согласии. Страже города нечего было делать, потому что страх грядущего поддерживал скромность и порядок. Спали с открытыми дверями, и никто не решался красть или обманывать; да в этом и не было нужды, потому что желающий получал просимое даром; булочники даром раздавали хлеб, а хозяева гостиниц оказывали неограниченный кредит. Церкви были переполнены днем и ночью. Говение, отпущение грехов, обедни и вечерни не прекращались весь день.
Наступил день перед кануном нового года. Мнений о характере катастрофы была два: это будет или наводнение или землетрясение. Большинство жителей пребывало под открытым небом, одни — на ровном месте, другие — на холмах; но взоры всех были устремлены к небесам.
Марсово поле было с утра полно народом, и одна группа образовала кружок возле кучи дров; какой-то сумасшедший стоял на куче и говорил, держа в руках сверток бумаги и пергаментов.
Это был богатый горожанин, который в течение трех месяцев предавался покаянию и самоусовершенствованию, и теперь, похожий на скелет, хотел избежать наступающего гнева. Ради этого он принес сюда большую охапку сухих дров под предлогом, что хочет согреть всех носильщиков тяжестей и вьючных животных. Так как никто не обращал внимания на то, что делает другой, то ему предоставили свободу.
Рядом с кучей дров стояли обломки старой ораторской кафедры. Зажегши огонь, он взобрался на нее.
— Во имя Вечного Бога, — заговорил он, — так как я теперь сжигаю долговые расписки, Господь Бог мой вычеркнет из Книги Живота мои прегрешения. За все страдания, которые я причинил другим, я буду теперь мучиться сам. Очищающий огонь, сожги мое несчастное тело со всеми его грехами; вздымающееся пламя, позволь мне подняться за тобой к небу! Господи Иисусе, прими дух мой!
Он спрыгнул с кафедры и упал в середину огня, где и остался, стоя на коленях, со сложенными руками, пока не задохнулся и не умер.
На Форуме какой-то человек раскапывал ломом кучу щебня, которая должна была его засыпать. «Скажите горам: покройте нас!» пел он.
С моста Сублиция бросилась в реку молодая пара, так тесно обнявшись, что даже смерть в волнах не могла разнять утонувших.
В полдень были открыты тюрьмы, и арестантов встречали как героев и мучеников. Их вводили в знатнейшие дома, сажали за стол, и сенаторы и их жены обмывали им ноги.
— Все мы — грешники, и у нас нет ничего, чем бы мы могли похвалиться. Эти заключенные терпели свое наказание, в то время как мы гуляли на воле!
Такие говорились речи.
Никогда еще, со времени первых дней христианства, не выказывалось столько человеколюбия и сострадания.
Больным в госпиталях тоже захотелось на воздух, и кровати их выносились на улицы и на площади. Всё живое хотело быть под открытым небом, и семьи выносили свою мебель на улицу.
Птиц выпустили из клеток, а лошадей — из конюшен. Сначала они бегали по городу, но когда почуяли волю и достигли городских ворот, то устремились по дороге в Камланью, в луга; некоторые, впрочем, остались в городе, лежа в разных местах, при чём дети залезали к ним на спину.
Единственно только дети не испытывали никакого страха. Они прыгали и играли как всегда, радуясь свободе и тому, что всё так необыкновенно. Никто не останавливал их, и они, не понимая в чём дело, оставались беззаботными и забавлялись своими играми.
Наступил вечер нового года, и страх увеличился. Можно было видеть господ, с плачем обнимающихся со слугами, при чём первые сознавались в своей жестокости, а вторые — в своей бесчестности. Старые враги, встречаясь на улице, брались за руки как дети и, ведя друг друга, бродили взад и вперед; распевая хвалебные песнопения.
Все было как в золотом веке или так, как отцы церкви представляли себе тысячелетнее царство. Воздух был теплый как в весенний день, и небо было ясное до самого обеда. Потом оно покрылось тучами.
Никто не ел, не пил; но все мылись и одевались по-праздничному. После полудня по городу потянулись процессии священников и монахов с пением акафистов, которым вторил народ.
— Господи, помилуй! — раздавалось по всему городу. — Господи, сжалься, Христе, сжалься!
Весь Рим готовился к своей казни.
Но была кучка неверующих и отпетых, которые не ожидали ничего нового. Они собрались внизу, в катакомбах и развалинах, и устроили там вакханалии и оргии.
В развалинах золотого дома Нерона распутники и блудницы города затеяли пир на большую ногу. В середине, на земле, горел костер, окруженный столами и скамьями. еды и вина было в изобилии, потому что их стоило только достать из кладовой или из погреба. Были музыка, пение и танцы; а в антрактах находили удовольствие в том, что летучие мыши и совы обжигались об огонь и жарились живыми.
Веселье было шумное, но отсутствовала непринужденность. И здесь тоже философствовали и пророчествовали:
— Сегодня не наступит страшный суд, — сказал молодой человек, который мог быть потомком императора Нерона.
— Впрочем, если он и наступит, смерть не может предложить нам чего-нибудь хуже того, что мы видели в жизни.
— Я всегда находил, что мы жили в аду! Каждое утро головная боль, долги, срамота и время от времени отсиживание в тюрьме.
— Император сидит нагой в пещере, у подножие Соракта…
— «Vides, ut alta stat nive candida, Soracte!»
— «Посреди начатой речи бежит от нас завистливая жизнь! Пользуйся днем, не надеясь на следующий».
— А папа будет служить полуночную мессу! Он, который в нее. не верит!
— Но он должен делать благочестивое лицо и поступать так…
— Я знаю одну женщину, которая сегодня ночью не пойдет к мессе…
— Это — красавица Стефания, вдова Кресдентия…
— Но она бодрствует как месть…
— Что нужно этим тевтонам в Риме? Я желал бы, чтобы хозяин этого золотого дома восстал из мертвых. Это был последний римлянин!
— Это был мужчина, который не церемонился со своими врагами. Он не боялся ничего ни на земле, ни на небе, даже — молнии. Она ударила раз в его столовую, когда он возлежал за столом. Знаете, что он сказал? «За твое здоровье!» сказал он и поднял кубок.
В это мгновенье со свода свалился в огонь раскаленный камень, — так что посыпались искры. Через образовавшееся отверстие ворвался ночной ветер, навевая дым в лица пирующим; сначала это приключение показалось им забавным; но вскоре они были принуждены покинуть пещеру.
— Давайте, пойдем посмотрим на конец света? — закричал один из юношей. Образовалось шествие из вакханок и менад с полным мехом вина во главе, за которым следовали флейтисты и все пирующие с кубками в руках.
Внизу, в старой базилике св. Петра, перед алтарем стоял папа и служил полнощную мессу.
Церковь была переполнена, и люди стояли на коленях. Тишина была настолько велика, что был слышен шорох белых рукавов рубашки священнослужителя, когда он поднимал чашу.
Но еще слышался и другой звук, как бы отмечавший последние минуты тысячелетия. Он отдавался точно пульс в ушах больного и отбивал как раз столько же ударов. Дело в том, что дверь в ризницу была отворена, и часы, висевшие там, тикали спокойно и уверенно раз в секунду.
Папа, который был таким же спокойным человеком, оставил дверь открытой, вероятно для того, чтобы в великий момент достигнуть наибольшего впечатления. Лицо его от волнения было бледно как у мертвеца, но не двигалось, и руки не дрожали.
Месса отошла, и наступило гробовое молчание. Ожидали, что служитель Господа перед алтарем скажет несколько слов утешения; но он не сказал ничего, а, по-видимому, был погружен в молитву и воздел руки к небу.
Часы тикали, народ вздыхал; но ничего не происходило. Как дети, боящиеся темноты, лежали молящиеся лицами на полу и не решались встать. Пот от страха капал у многих с холодных как лед лбов; затекшие колени ныли или теряли чувствительность, точно их отняли.
Вдруг тиканье часов прекратилось…
Не остановился ли механизм? Не знамение ли это, что всё должно остановиться, время пришло к концу, и начнется вечность?
Среди молящихся разом послышались крики, и убитые ужасом несколько тел упали на каменный пол.
Тут стали бить часа: раз, два, три, четыре… Пробил двенадцатый удар, вновь наступило гробовое безмолвие.
Тогда Сильвестр обернулся и с гордой улыбкой победителя протянул руки ля благословения. В то же мгновение радостно и торжествующе зазвонили все колокола на колокольне, а с возвышения, где был орган, зазвучал хор молодых и старых голосов, сначала немного неуверенно, а потом крепче и яснее:
— Te, Deum, laudamus!
Молящиеся присоединились к хору, но прошло некоторое время, прежде чем онемевшие спины смогли выпрямиться, и люди отдохнули от вида умерших под влиянием страха.
Пение кончилось. Люди бросались друг другу в объятия, плакали и смеялись как безумные и лобызали друг друга.
Так кончилась первая тысяча лет после Рождества Христова.
Император в строжайшем посте и покаянии проводил святки и канун нового года в небольшой крепости Патерно у Соракта. Но когда наступил день Нового Года и всё осталось без перемены, он приехал в Рим, чтобы повидать Сильвестра и позаботиться о будущем.
Старший друг и учитель принял императора с улыбочкой, которая не осталась непонятною; но монарх был еще настолько под влиянием своего страха, что не решился проявить гнева.
— Не собрался ли ты теперь вернуться в мир, мой-сын, для устройства твоих мирских дел? — сказал Сильвестр.
— Да; но я должен сначала выполнить два обета, ех voto, которые я дал в час скорби.
— Так выполни их!
— Я пойду на могилу моего друга Адальберта в Гнезно и посещу гробницу Карла Великого в Аахене.
— Сделай это, но вместе с тем ты должен исполнить несколько поручений, которые я дам тебе на дорогу.
На том и покончили.
Прошло два года, когда однажды, в январе, папу Сильвестра позвали в Патерно, маленькую крепость у Соракта, где жил немецко-римский император и лежал тогда больной.
Когда Сильвестр вошел в комнату больного, то император сидел, но имел печальный вид.
— Ты болен; душою или телом?
— Я устал.
— Уже в возрасте двадцати двух лет!
— Я — в унынии.
— Ты в унынии, несмотря на то, что видел, как мир пробудился от своего кошмара! Подумай только, неблагодарный, чего не принесли эти два года, какие победы Христа, который воистину, по-видимому, пришел вторично? Я перечислю их; слушай! Чехия получила герцога, который уничтожает язычество; Австрия соединилась в Дунайское государство; язычник Мадьяр принял крещение и получил из наших рук корону под именем Стефана I; Болеслав польский тоже получил корону и архиепископа; новое государство русских приняло крещение, и Владимир Великий охраняет, нас от клонящихся к упадку сарацин и возвышающихся сельджуков, или турок; Гаральд датский и Олаф шведский укрепили христианство; Олаф Тригвазон сделал то же в Норвегии, Исландии, на Фарерских островах, в Шетланде и Гренландии; а с датчанином Твесчегом христианство обеспечено в Британии. Во Франции царствует благочестивый Роберт II из нового рода Капетингов, но саксонского происхождения, как и ты. В Испании северные государства Леон, Кастилия, Арагония, Наварра окончательно соединились и защищают нас от кордовских мавров. Всё это — в пять лет и под эгидою Рима! Разве это — не второе пришествие Христа, и понимаешь ли ты теперь, что Провидение разумело под тысячелетним царством! Те, кто будет жить через тысячу лет, увидят, может быть, зрелые плоды того, что цветет перед нами! Правда, это не рай, но лучше, чем прежде, — немного лучше, чем тогда, когда у нас были дикари на Севере и Востоке. И все получают свои короны и плащи от Рима. Ты — властитель народов, мой император!
— Я? Ты управляешь душами, а не я; и я не хочу властвовать.
— Да, я это слышал, так как ты поставил над собою властительницу!
— Кто же она такая?
— Говорят, и ты знаешь слух так же хорошо, как и я, что это — вдова Кресцентия, прекрасная Стефания. Ну, это — твое дело, но Соломон советует: «Берегись твоих врагов, но будь осторожен тоже и с друзьями!»
Император, казалось, хотел защищаться, но не смог, и так разговор был окончен.
Несколько дней спустя Оттон III умер, по сказанию, так или иначе отравленный прекрасной Стефанией.
А годом позднее умер Сильвестр II.