Ив. Шмелев. Избранные рассказы
Издательство имени Чехова. Нью-Йорк, 1955
Я спускался с нагорий к морю. Зачем? За виноградным жмыхом — за нашим хлебом. И еще за чем-то. На виноградниках, под Кастелью, у Голубевской дачи, оставался еще огромный чан с синеватыми выжимками, от которых шибало перегаром. В них позволяли рыться, выискивать комья посытнее.
Винодел обнадеживал с усмешкой:
— Если с ученой точки, то процентика два белков обязательно найти можно, а в зернышках и жирков несколько найдется. Но только вот несваримая оболочка для млекопитающего желудка. И вот куры, ну, до чего жиреют с этого самого жмыху! Растирайте камнями и варите, и будет некоторая питательность. Как говорится, последний научный крик.
Я спускался с мешком, в рваной германской куртке, прикрываясь мешком от ливня. Под тряпками, на груди, хранилось письмо — за горы. За горы не пускали. Прибыл товарищ Месяц-Райский с какой-то «тройкой» — «искоренять бандитов». На всех дорогах поставили заставы, к Перевалу. Приказ угрожал расстрелом за самовольный выезд, за неявку на регистрацию, — которую по счету? — и все прижались. Искали офицеров, полицейских, судейских, фабрикантов — всех, убежавших когда-то в Крым, ныне — в Крыму застрявших, «заклятых врагов народа». Товарищ Месяц шырял по дачам, выхватывал и угонял на Ялту, где суд короткий. Кто отважится пронести письмо? Называли какого-то Семена Лычку, с дачи «Эльмаз», профессора Чернобабина, — под Кастелью где-то. Брал пустяки — рубаху. Не было у меня рубахи, и нес я ему подметки, оставшуюся редкость. Нес и тревожно думал: да возьмет ли кожу? и как я его найду, неведомого Лычку, в просторах под Кастелью? и кто я ему, Семену Лычке, что доставит он мое письмо? Возьмет — и бросит. И как он туда пробьется, за Перевал, в такую непогоду?..
Погода была ужасная: конец ноября, дожди. С Бабугана сползали тучи, полные киселя-тумана, разверзавшиеся в долине ливнем. Рваные клочья их дымно тащились по деревням, мутью сплывали с камня. За ними громыхало приглушенно странным каким-то громом, удушливым и теплым-тяжким. Молний не видно было. С моря, с теплой еще воды, тянуло давящим паром, густым туманом, с редкими пятнами провалов, в которых мерцало чернью. Не было ни земли, ни неба; а между ними, где-то, плавали-колыхались глыбы, громады камня, потерявшие всякий вес, таявшие в тумане смутно, — темные льды воздушные, — не по земному странно.
Я скатывался с горок на дощечках, — на деревянных сандалиях, скользя по умершей травке, по склизкому шиферу, по глине, схватываясь за сучья граба. Всё налилось водою, — рытвины, тропы, ямы, — плескало, скрежетало. С отвесов неслись потоки, срывались водопадцы. В балках, заваленных туманом, шумели камни. Море ворчало, под туманом. Трудно было дышать: давило паром. Я шел и думал: так же, должно быть, было и при начале мира, — туман и грохот, и Дух над бездной. Та же и ныне бездна, а над нею — товарищ Месяц, с винтовками, шныряет. Начало, конец… хаос.
Подкрадывались мысли: да что же это? Но я отгонял привычно: нельзя, не думай. Беги и гляди в туман. Направо, налево, — балки, крутым обрывом, не соскользни. Помни: узкий хребет, из шифера. Беги и слушай: и плеск, и грохот.
Вот, наконец, и море. Слышно глухое рокотанье. Какой туман! где же моя дорога?..
А вот она: совсем незнакомая, строится. Где же дачи за кипарисами, на холмах? Всё — туман. Бежит подо мной дорога, скрежещут камни. Шумит из туманных балок. А где поворот на дачу профессора Чернобабина, к Семену Лычке? За «Профессорским Уголком», к Кастели. А где — не видно. И «Черновских Камней» не видно.
Шумит впереди, в тумане. Прорвали промоины дорогу? Берег реки у ног! Никогда ее не было, теперь — есть; сбило потоком мостик. Я ныряю по рытвинам, прыгаю по камням в прорывах. Прет на меня коряжина рогами, плывет из тумана дерево, цепляет. Сесть на него, и — в море. Несите, волны, в неведомое царство, в сказку!
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет…
Туман и грохот.
На новой реке — остров. Я прыгаю на остров. Виден другой в тумане. Всматриваюсь в туман: чернеет высокая фигура! Сгинула — и опять чернеет. С черными крыльями, человек!? Вижу, как взмахивают крылья. Носящийся Дух Хаоса? Бухает по воде, ко мне…
— Господи… где земля?!. — слышу я голос человека.
— Идите сюда… на камни, на островок!..
Человек машет крыльями. Вскакивает ко мне, размахивая пледом. Мы теснимся на островке, молчим. Нас поливает ливнем. Он дышит свистом. Дрожит, — чувствую я плечом.
— Туман, кошмар… не вижу, куда идти. Скажите, дорога это?.. Была дорога!.. Ничего не вижу… а надо версты четыре в город. Экстренное дело… кошмар! Вы… постоянный, здешний? Ну, да… сразу, по голосу. Теперь по голосу отличишь. Трудно дышать, пары… и астма еще. Что же будет?! Слышите, странный какой-то гром, подземный? Что за кошмар!.. Плечи ломит от пледа… намок. Надо передохнуть. Среди хлябей с вами… Не отдышусь никак. Что? Профессора Чернобабина? Бо-же мой, Алексея Афанасьевича! Знали? О, какой это был!.. Три года уж, как скончался, после первого обыска, ударом. Как же, соседи были… И замечательный гидрограф… Не раз говорил, что здесь размоет, и эти холмы сползут! Всё ползет… А который час? Нет? украли? А у меня как раз сегодня, золотые часы… и всё! Даже воротник, оторвали, бобровый воротник… камчатский, восемьсот рублей в Харькове, с уступкой… оторвали! Кошмар!
Он был без шапки, повязана голова платочком.
— Дышать нечем, ффу… как под колпаком! Астма у меня. Но так не могу оставить… Лишить последнего права!.. Зверь — и тот имеет право на логово… jus bestiarum. Но у зверя клыки и когти, а… Сорок лет стоять на охране права… и… Кошмар!..
Он встряхнул пледом, в который кутал плечи и голову, и я увидал осклизлые клочья ваты, где когда-то был воротник с бобром. Он был высокий, сухой, строгий, с лицом Мефистофеля в седой бородке, коротко остриженый под-бобрик, в пенснэ в роговой оправе.
— И шапку сняли, котиковую. Но тут не вещи, а… человек, субъект, права! Бегу в уголовную милицию, или… как там у них?.. Какое-нибудь, должно же быть право?! Как? никакого права?.. Значит, мы… только вещи?! Абсурд! У людоедов, у последних дикарей, есть! естественное право, jus naturale! У каннибалов… есть! У римлян было право рабов!.. jus servorum. Император Юстиниан… право колонов! Глядите кодекс Юстиниана, о!.. У каторжников даже… свое, своеобразно-логичное, каторжное право! Хаоса и они страшатся… — ткнул он в поток, в туман. — Вот в этом, в этой проклятой мути… нет никакого права! Как-с?.. Профессора Чернобабина?.. Но он скончался! Ах, да… дача еще стоит. Так он… что? Предсказал давно, что эти холмы сползут. К нему как?.. Позвольте… отсюда поворот… через две промоины, за балкой, где дача Варшева. Знаете его? Бывший народник, вегетарианец… кошмар! Уцепились за корову с женой, и теперь у них эта корова… в кабинете! от воров! И на нее взирают с одной стенки почтенный Златовратский, с другой — почтеннейший Михайловский и… всепочтеннейший Чернышевский! А она им… хвостом, понимаете… и именинные пироги!.. Кошмар!.. Увидите!.. Пьют молочко, кушают маслице и стонут, что их ограбили. Распродали по высокой цене участки, вырезали себе кусочек и ухитряются получать паек за… социалистическую шкурку-с! И их не грабят. Навестите, непременно навестите… И послушайте, как поют! А я… за право! и буду! Пусть всё отнимут, последнюю рубаху снимут, но… пусть… пусть мне точно нормируют объем моих прав, хотя бы право последнего раба, право червя, но… право строго хранимое!.. чтобы я не был взвешен, как какая-то пылинка в вихре!.. Иначе… кошмар!..
Он резко сорвал пенснэ и стал протирать привычно, кусочком пледа. Синие его губы дергались, кривились едко.
— Нет, я обязан потребовать точно определенных норм. О-бя-зан!.. Как не хватает воздуха… у меня не хватает… фуу. Я ждал, охранял первичное мое, мои вещи… И вот… Пусть издадут специальную новеллу хотя бы для изгоев! Вы же тоже изгой?! Прекрасно. Вчера вечером я колол дрова. Засветло еще было. Приходят трое, лица в тряпках, вымараны сажей… с ружьями. Ясно, кто. Хватают моих внучек… малюток трех и пяти лет… за волосы!.. и грозят стукнуть головками друг о дружку!.. Кошмар!.. И требуют золотой портсигар! Прекрасно ориентированы каким-нибудь негодяем. У меня был портсигар восемьдесят четыре золотника, девяносто шестой пробы, от друзей-сослуживцев, в день сорокалетия моей службы в магистратуре… как прокурор Палаты… юбилейный, на черный день. Выдал, после короткой реплики. И всё, что было тщательно спрятано. Иначе грозили разбить головки Лидусе и Марочке!.. Вы представляете этот… кошмар?! Семь верст от города, в глубине балки… ну, что я мог?! Стащили с постели почтенную женщину, мою жену… нашу дорогую бабушку… — сжал он меня за плечи, и его синие губы запрыгали, — которая лежала в параличе, от всех этих потрясений… распороли перину и — всё! Сколько-то выигрышных билетов… кажется, двадцать семь… экономия всей жизни… всех трех займов… семнадцать империалов, лично ее от экономии… давали на-зубок нашим детям… с годами рождений!.. понимаете?!. ее приданные бриллиантовые сережки… свадебное колье дочери, известной артистки… она пела перед войной в Италии… и это муж, богатый итальянец, подарил ей… стоило двадцать тысяч… этих… лир, что-ли? Мои золотые часы с монограммами, подарок корпорации… прокуратуры окружного суда, когда я получил назначение в Палату… бриллиантовые запонки, обручальные кольца, медальон матушки с прядью ее волос… У меня весь реестр «выемок»… — показал он на боковой карман, — на прежний счет тысяч на пятьдесят, не считая акций Азовско-Донского Банка!.. Было два обыска, пока, но бабушку не стаскивали официально, если так можно выразиться… и под ней всё хранилось. Для меня, это место, в ее перине… было наисвященнейшее пристанище! Понимаете… это уже последнее право, право одра болезни, юс морби, что-ли! Право лежать — больного человека! а они стащили на пол полуживого человека, почтенную женщину, сняли с нее сорочку, ошаривали всё тело!.. Кошмар!.. Пусть их немедленно задержат и привлекут!! одного я признал — солдат с кордона, ихний! Я уличу… и докажу, что нельзя лишать последнего человеческого права… права умереть спокойно! Даже у зверей, живущих стадно… например, гуси… Я им укажу на Брэма!.. Они издают декреты, и они должны…
— Как, вы хотите туда?!. — перебил я его, стараясь овладеть мыслями.
Он вдруг запахнулся пледом и прыгнул в воду.
— Докажу!.. — крикнул он из тумана, чернея крыльями. — Сорок лет на основе права!..
Мелькнули в тумане черные его крылья и пропали. Я крикнул:
— Постойте!.. стойте!!.
— Что?.. — крикнуло глухо из тумана, и я увидал смутную фигуру.
— Там же новая регистрация!.. — крикнул я, — товарищ Месяц… грозит расстрелом!..
— Это к уголовной милиции… производить дознания и я в отставке! Два раза обыскивали… Пусть они оградят право своих рабов, которые вынуждены были… мое право! Если первичные нормы права разрушены… — хаос! Сорок лет я оберегал незыблемость закона и не могу!.. Дело не в портсигаре, а…
И он провалился в муть.
Я долго искал дачу профессора Чернобабина. В плеске, ливне и грохоте крепко-трескуче билось в моих ушах: пра-во, прра-во! и я повторял его, это крепкое слово — право. Оно навязло на языке, завязло в мыслях, отдавалось в прыжках по лужам. Оно воплощалось, становилось чем-то, таинственным существом каким-то, вертелось со мной в тумане. Бобровый воротник, портсигар, бандиты, детские милые головки, людоеды, гуси, рабы, расстрелы… — вместе с ним вертелось, черными крыльями махало, и всё — туман!
Я глядел в душную гущину тумана. Там разверзались хляби. Там разнималось, рушилось в пустоту.
Я нашел, наконец, дачу профессора Чернобабина но — никакого Семена Лычки.
— Лычка? Лы-чка… — бессмысленно повторял чуть державшийся на ногах старик, варивший под навесом с другим таким же, татарином, лошадиные маслаки в котле, вонявшие кислым клеем. — Такого что-то и не было… Лычка!.. У меня брат был, Степан… так он Дыч-ка… и я тоже, Никифор Дычка… с Полтавщины, давно здесь. Хороший садовник был, всякие розы умел ухаживать, при покойном Ликсей Опанасьице. Другая неделя пошла, как помер. Мы с Якиром и закопали его, без покрова-погребения, в клунбе вон закопали… — показал старик на большую клумбу со свежим холмиком, засаженную голыми деревцами роз.
— Нема Степан… — отмахнул головой старик-татарин и заморгал на клумбу. — Ушла далеко.
— А Лычки не было. Это вам про Степана нашего говорили: Степан Дычка, мол! Верно, Степан ходил до Симхверополя, носил добрым людям и письма. Вино носил, на мучку выменивал. Так и жили. А теперь… коня дохлого варим, нашли в балке, кости уж… Побили нашего Степана за горами, шибко побили… кормильца нашего. И вино отняли. Насилу дополз до дачи… три дня всё полз, помирать дома. Лег и не вставал… всё жаловался… Сердце ему отбили. Четыре денька подышал. Это Степан Дычка. А Лычки… такого нет. И не было никогда. Что за Лычка?.. Такого не было.
— Зима пришел, ничего нема… — покивал татарин.
— Голова болит стал… живот болит стал.
И тонко, жалобно, как ребенок, заплакал в руки.
Я пошел от этих двух стариков. Долго бродил в тумане, искал дачу Варшева с молоком, с коровой.
К ночи пришел на горку ко мне сосед, рассказывал:
— А вот чего случилось, милицейский рассказывал. Прибежал к ним сумасшедший человек один. Оказывается, который судебной палаты был, дача у него за Варшевым, «Светлодар». Жили тихо. На базар одежку носил, выменивал. И прибег жаловаться, ограбили его, будто, ночью. За беспорядки жаловался, законов у вас нет! Наш, в высокой шапке-то который, словно халдей какой… начальник розыска, как его… Семыкин! Ну, всё записал, чего ограбили. На боле сто милиенов! Так и ахнули! Как так, у вас столько раз леквизовали, и такой нашей власти убыток от вашего обмана? Всё и записали в протокол. И легистрацию велел подписать, какого происхождения. Выходит, поркурор! Сейчас его с милицейскими к Месяцу прямо в лапы! под расписку! А Месяц в автомобиль садился, в Ялту ехать. Подхватил его с собой, помчал. «Вот дак орла поймали!» — говорит. Смеялись там. Говорят там уж без разговору. Говорят, сколько тыщ народу от него страдали на каторге, самый для народа вредный был. А подручных Месяц послал на дачу, забрать всех, и в подвал, до его приезду, и всё забрать. А тот их пушил!.. Так разносил, ничего не боится! Раз сумасшедший, за себя уж не отвечает. На самого даже Месяца накричал!.. Ну, теперь уж без разговору…
Март, 1928 г.
Париж.