Три месяца среди людоедов Суматры (Бреннер)/Версия 2

Три месяца среди людоедов Суматры
автор Йоахим Бреннер, пер. Йоахим Бреннер

Оригинал: нем. Besuch bei den Kannibalen Sumatras, опубл.: 1894. — Источник: az.lib.ru • Перевод с немецкого Н. Березина (1901).

Йоахим фон Бреннер

Три месяца среди людоедов Суматры

Сокращенный перевод с немецкого Н. Березина

Предисловие.

В море между Азией и Австралией раскинулись многочисленные острова Малайского архипелага. В очень давние времена, когда на земле еще не существовало человека, на месте этих островов была суша, которая соединяла оба материка — Азию и Австралию. Но понемногу, в течение целого ряда столетий, суша опускалась, уступая место морю, и над поверхностью его в виде бесчисленных больших и малых островов остались торчать лишь горные хребты и вершины прежней суши. Можно думать, что все это обширное пространство продолжает еще погружаться под волны моря; на это указывают очень частые и опустошительные землетрясения и множество действующих вулканов, которые насыпались из вулканического песку, пепла и лавы в тех местах, где земная кора разбилась на длинные, глубокие трещины, уходящие далеко в недра земли.

Покрытые роскошной тропической растительностью эти острова подымаются из моря, словно плавающие на его лазурной глади гигантские цветы. Один за другим тянутся они в море, образуя то цепи, то целые группы: Сунда или Большие и Малые Зондские_; Молуккские, Филиппинские, но среди всех своей дикой величественной природой и необузданностью нравов своих жителей отличается остров Суматра. Верхушки пальм по берегам его, качаясь, отражаются в темно-синих водах тропического моря, и ветер, [4] проносясь над зарослями и лугами, уносит оттуда в волнах ароматов целые тучи цветочной пыли. В темной непроходимой глубине лесов крадется тигр, большие пестрые змеи ползают по стволам и лианам, охотясь за порхающими в воздухе ярко оперенными птицами, крокодилы дремлют на песчаных отмелях рек, и среди гама птичьих голосов и стрекотанья насекомых слышен треск сучьев, которые ломает своей тяжелой походкой слон или носорог, направляющийся на водопой. В многочисленных, широко раскинутых деревнях там живут темнокожие дикари с своеобразными и любопытными для европейца нравами и обычаями.

Этим островом владеют голландцы, и в числе их колоний Суматра одна из самых ценных. Голландские колонисты разбили в удобных местах обширные плантации, приносящие обильную жатву и^: хороший доход. Эти европейские поселения раскинулись по берегам острова, потому что до сего дня голландцы, вопреки всем усилиям, не могли подчинить себе дикие племена, живущие во внутренности страны. В северо-западном конце острова живет еще много неукротимо диких туземцев, не подчиняющихся ничьей власти. Это страна знаменитых батаков, диких людоедов. Племена их обитают на высокой плоскости, окруженной со всех сторон крутыми склонами горных хребтов, и за этой стеной воины их с оружием в руках стерегут все подступы, не пропуская чужих и особенно европейцев, хотя бы те приходили в их страну с самыми мирными целями. В середине страны батаков лежит одно таинственное озеро. Известие о нем проникло впервые до слуха европейцев в начале нашего столетия через [5] англичан, владевших в то время Суматрой. Их миссионеры пытались проникнуть с евангелием в руках в страну кровожадных дикарей, но батаки, справедливо опасаясь, что за миссионерами придут другие европейцы, которые завладеют их землей, избили первых вестников новой веры и пожрали их тела на торжественном пиршестве. Они поступили так, исполняя повеление Синга-Магараджи, «Великого Льва», как называют верховного жреца батаков. Он редко издает какие-нибудь повеления, но если издает, то ему подчиняются беспрекословно.

Спутники этих несчастных миссионеров, избегшие смертельной опасности, доставили первые сведения о большом озере страны батаков. Но ни один европеец не видал самого озера. Нога белого не ступала на прибрежный песок его, и взор белого человека не скользил по его таинственной глади. Много путешественников стремилось добраться до него, но все потерпели неудачу, так как батаки, повинуясь строжайшему приказу, не пропускали никого. А если кто из отважных исследователей, обманув бдительность дикарей, устремлялся далее в глубь страны, то шел на встречу верной гибели: с варварской жестокостью и коварством батаки захватывали его живьем и затем пожирали на пире с разными священными обрядами.

Вот почему и неудивительно, что еще недавно сомневались в самом существовании таинственного озера. Известия о нем считали за сказки досужих дикарей, намеренно обманывавших европейцев. Лишь в 1866 г. одному путешественнику удалось проникнуть до озера, и он описал его в таких пленительных красках, что вслед за ним в эту очаровательную местность устремились многие другие. Вскоре на озере снова [6] появились миссионеры, проповедь которых имела некоторый успех, но за миссионерами в страну вторглись голландские колонисты. Тогда Синга Магараджа собрал тысячную толпу хорошо вооруженных воинов, с которыми кинулся на голландцев. Чиновники их были избиты, солдаты и колонисты прогнаны, и не один белый нашел себе могилу не в родной стране, а в желудках неистовых людоедов. Таким образом таинственное озеро Тоба, как его называют батаки, до сего дня дает на своих островах приют и желанное убежище многим разбойничьим племенам. Кучки удальцов выходят отсюда на разбои, иногда они пускаются даже в море, а после удачной экспедиции скрываются с добычей и пленными в свои притоны на островах. И вот в расстоянии нескольких миль от границы, где живут европейцы, где ходят паровозы и действуют законы, происходят шумные пиры, и в котлах варится человечье мясо откормленных в ожидании праздника пленных, притом не только европейцев, но даже и туземцев, потому что племена батаков враждуют друг с другом, и военнопленные разделяют участь всех чужеземцев.

Молодой немецкий путешественник барон Бреннер поставил себе целью во что бы то ни стало проникнуть в страну батаков, добраться до озера, переплыть на главный остров, и там, в самом главном притоне людоедов, живя под одной кровлей с ними, изучить их любопытные обычаи. Ему удалось выполнить эту задачу, но за успех он едва не поплатился своею жизнью, и если ускользнул невредимым из рук коварных дикарей, то лишь благодаря тому, что вообще дает победу в жизни: мужеству и сообразительности. [7]

ГЛАВА I. В Дели

26 октября 1886 года — так рассказывает барон Бреннер — в яркий солнечный день в гавани Пуло Пенанг стоял пароход «Фанте», который должен был доставить меня в славящееся табачными плантациями местечко Дели на Суматре. Это был небольшой, пропитанный разными запахами, грязный китайский пароход. Палуба его была битком набита китайскими кули, т. е. рабочими, отправлявшимися на табачные плантации; они лениво слонялись по палубе, курили, играли в разные азартные игры, а то так просто болтали. В два часа «Фанте» [8] поднял якорь и направил свой путь к югу. Выходя из гавани, мы прошли мимо длинной плотины, построенной из мощных свай, вколоченных в морское дно; сваи были связаны друг с другом, а поверх их шли тонкие перила. На плотине, прикурнув, сидело несколько коричневых малайцев, ловивших рыбу. С правой стороны из волн моря подымался крутой, покрытый темным лесом остров Пенанг; налево виднелось плоское, залитое солнечным светом побережье полуострова Малакки с видневшимися вдали пологими возвышенностями. Море было спокойно и гладко. Но к вечеру подул резкий ветер, и наше судно с трудом преодолевало волнение. Море колыхалось и рокотало, и соленая пена волн хлестала через палубу. Китайцы, заболевшие морской болезнью, стонали и охали и, к довершению всех бед, насквозь промокли, окачиваемые морскими волнами. Наконец занялось утро, но день наступал хмурый, дождливый, и вместо горных вершин Суматры, которые мы высматривали вдали, перед нами расстилался лишь туман, да волнующееся море. Вскоре, однако, просветлело, и на горизонте показалась зубчатая линия горной цепи, позади которой лежала почти неисследованная страна свободных батаков (Бата или батаки представляют малайское племя, живущее во внутренней гористой части острова Суматры, преимущественно вокруг озера Тоба) — цель моего путешествия. Я собирался познакомиться с этими удивительными людоедами, посетить озеро Тоба, если возможно, переправиться через него и — таким образом, пересечь весь остров поперек, что не удавалось еще ни одному европейцу. [9]

К полудню мы настолько приблизились к острову, что уже могли рассмотреть низкое побережье, а, несколько часов спустя, пароход уже добрался до северной оконечности Суматры. Мимо двух простых сигнальных мачт «Фанте» вошел в устье реки Дели.

Насколько видел глаз, река была с обеих сторон окаймлена густо заросшей лесом болотистой низменностью. Стаи цапель и обезьян оживляли берега. Маленькие болотные птицы и водяные курочки в испуге вспархивали перед носом судна, а с плоских песчаных мелей, окаймленных камышом, на нас лениво смотрели сонные крокодилы. Полчаса спустя, мы покинули пароход и продолжали наше плаванье в маленькой шлюпке. Кругом подымались страшно густые лесные заросли, и этот непроницаемый лес не заключал в себе ни одного человеческого поселения. Но вот по левую руку открылся рукав реки, и мы с радостью увидели железно-дорожный мост. Сейчас же за ним над вершинами дерев показались вымпела (Вымпел — длинный, узкий флаг, развевающийся на мачте в виде ленты), которые указывали на близость гавани Лабуан. Множество судов оживляло ее, и в числе их мы заметили не мало малайских шхун с навесами.

Здесь меня хотел встретить доктор Хаген, неоднократно уже посещавший страну батаков и с которым я хотел посоветоваться о моем путешествии. Едва он услыхал о моем намерении, как самым решительным образом принялся отговаривать меня, так как, по его мнению, путешествие через страну батаков и именно мимо озера Тоба совершенно невозможно. [10]

Тем не менее я не поддался этим увещаниям. Посетив г. Мейснера, управляющего громадным торговым предприятием в Бекалла, я попытался склонить его к участию в моей экспедиции. Мейснер уже два раза был на острове Тоба, знал страну и людей, их язык и обычаи, так что трудно было найти себе лучшего спутника. Многие важные старшины батаков не раз посещали его и обменивались с ним подарками. Однако Мейснер не мог в это время отправиться со мной, и потому я решил отложить свое путешествие до весны 1887 года и пока покинуть Суматру.

Вечером накануне моего отъезда из Дели я присутствовал на любопытном празднестве на большой плантации. Табак, главный продукт этой страны, был только что убран. Почти все обработанное пространство занято табачными плантациями, размеры которых достигают многих квадратных километров. Все они принадлежат европейским колонистам, натягивающим нередко на табаке миллионы. Сотни и тысячи желтокожих, украшенных длинными косами китайцев работают на этих плантациях под палящими лучами солнца. Иногда работы продолжаются и ночью при блеске полной луны.

Работа заключается в том, что кули рядами подвигаются по полю и обрезают стебли ниже листьев. Другие рабочие сносят обрезанные стебли под навесы, где подвешивают пучки по десяти стеблей для вяления. Когда стебли провялились, рабочие обрывают с них листья, связывают их в маленькие пачки и складывают в плоские кучи, высотой в полторы — две сажени. Время от времени эти пачки переслаивают в кучах, пока все листья не приобретут бурый [11] цвет и красивый глянец. Затем начинается сортировка листьев. Рабочие усаживаются на землю двумя длинными рядами, лицом друг к другу и приступают к делу: одни разбирают листья по длине, а другие по цвету. Проворные сыны Поднебесного Царства работают с необыкновенной быстротой: быстрее, чем успеваешь следить за ними, раскладывают они листья по различным кучкам; особенно трудно сортировать листья по цвету; работа эта требует большого навыка. Перед каждым китайцем воткнуто полукругом в землю 18-22 колышка, между которыми раскинуты веером 17-21 кучки листьев, так как рабочий должен различать именно столько оттенков. Друг на друге и рядом лежат листья, начиная с самого светлого коричневого до черно-желтого цвета, и в каждой кучке листья должны быть одного цвета. Так называемые пестрые листья, не имеющие однородного цвета, складываются отдельно. В отдельной же кучке складываются листья с мелкими светлыми пятнами, ценимые особенно высоко. Другие, с крупными пятнами, представляющие более низкий сорт, откладываются в сторону.

По окончании уборки табак с разных плантаций доставляется в гавань и нагружается на суда. Большая часть его отправляется в Амстердам, представляющий мировой рынок табаку. Отсюда табак отправляется в Америку, в Германию, Францию и другие страны, где, благодаря своим достоинствам, ценится очень высоко.

В это время — в средине ноября — неутомимые китайские кули получают жалованье за свои труды и празднуют своего рода праздник жатвы. Они работали прилежно и без перерыва двенадцать месяцев, [12] довольствуясь скудной пищей, состоящей из риса и сушеной рыбы, не доставляя себе отдыха или каких-либо развлечений. Но теперь в кармане каждого бренчит круглый капиталец, на всех плантациях гуляют, и всюду царят веселье и радость.

На той плантации, которую мы посетили, дело происходило так: узкоглазые китайцы кучками толпились перед хижинами среди пальмовых рощ, смеялись и болтали, другие под навесом предавались гибельному курению опиума. На площадке возвышался театр марионеток, а кругом него раскинулись лавчонки с съестными припасами, со сладостями и чаем. Рабочие смеялись проделкам марионеток, многие поглощали разную снедь и сласти, но большая часть их, разбившись на кучки, сидели на корточках с внимательно напряженными лицами вокруг низких игорных досок; при колеблющемся свете пропитанной маслом, но приятно пахнущей лучины они считали деньги и бренчали доставшимися им золотыми монетами. На игорных досках или на заменявших их циновках был нарисован черной краской какой-то рисунок, на разные фигуры которого игроки ставили свои деньги.

Возле одной такой доски сидело двое красивых молодцев и несколько старых китайцев. К толпе зрителей мы заметили нескольких рабочих, прибывших вместе с нами на «Фанте». Большая часть молодых рабочих участвовали в работах на плантациях в первый раз и теперь, заработав свое жалованье, чувствовали себя богачами, и все же каждому из них хотелось еще более увеличить это богатство. Но когда первая игра кончилась, оказалось, что они проиграли. Они поставили новые ставки и снова проиграли. [13]

Тогда они удвоили ставки, и примеру их последовали старые китайцы. Вытянув шею, игроки упорно смотрели лихорадочными глазами на доску, ожидая решительного момента. И вот он наступил, и оказалось, что выиграл молодой рабочий. Он вскочил, собрал свой большой выигрыш и испустил дикий крик радости. Товарищ его побледнел и печально опустил голову, а старые китайцы, раздраженные тем, что они в одно мгновенье потеряли сбережение долгих месяцев, плод тяжелой работы, стали грубо ругаться.

К вечеру шум становился все сильнее; праздник без шуму не мыслим нигде и менее всего у китайцев. Со стороны театра марионеток доносились непрерывные звуки гонгов (Гонг есть плоский металлический круг в виде сковороды, в середину его ударяют мягким билом, и тогда он издает несколько дикий, но все же звонкий рев) и дудок. Закусочники выкрикивали названия своих кушаний, напоминая страстным игрокам о потребностях их желудков; в воздухе раздавались радостные крики выигравших и проклятия и жалобы тех, кто, став нищим, в качестве бедного кули обречен был остаться на плантации вместо того, чтобы вернуться на родину, к своей семье.

ГЛАВА II. Приготовления и возвращение в Дели.

На следующий день я покинул Суматру и в течение последующих месяцев ревностно занимался [14] приготовлениями для своего путешествия в страну батаков. В Сингапуре я закупил некоторые товары для подарков царькам людоедов. Но всего труднее было мне собрать достаточное количество старых испанских долларов. Батаки, правда, очень любят звонкие монеты, но по особому упрямству не признают никаких других монет, кроме испанских долларов. Они различают два сорта таких долларов, именно доллары «с пушками» и доллары «с улитками». На долларах первого рода отчеканен испанский герб между двумя колоннами, которые батаки принимают за пушечные стволы; на долларах второго рода значится буква М со значком, очертания которой сильно смахивают на улитку. Те и другие доллары попадаются с каждым годом все реже и реже, ибо они уходят на озеро Тоба, откуда никогда не возвращаются, так как батаки переплавляют их и делают из них украшения. Наконец я раздобыл достаточный запас этих монет, заплатив за каждую из них в полтора раза больше ее стоимости.

В конце марта 1887 года я вернулся назад в Дели и поселился в хижине, в которой жил при первом моем посещении.

В Лабуане я посетил доктора Хагена. Он видимо был изумлен, что я не отказался от своего намерения «пересечь» страну вольных батаков, и снова попытался отговорить меня, настойчиво развертывая передо мною картину невозможных трудов и опасностей моего предприятия. Он советовал мне либо удовольствоваться посещением озера Тоба, либо пересечь Суматру из Ассаххана, чего ведь тоже никто еще не делал. Тоже самое советовал мне голландский [15] чиновник в Медане, который противился моим планам, так как не имел права дать мне разрешение на подобное путешествие. Он опасался, что в случае [16] несчастного исхода путешествия, правительство обвинит его в этом.

Страна людоедов пользуется такой дурной славой, и воспоминание о европейцах, убитых и пожранных там, было еще так живо в памяти всех, что они не надеялись на удачу моей экспедиции и даже пророчили ей печальный конец.

Но я упорно стоял на своем плане, и ничто не могло отклонить меня от него, наоборот, все, что я слышал, еще более подстрекало меня.

Прежде всего я постарался увидеться с Мейснером. На пути к нему я проходил мимо лесных зарослей и полей, среди которых одиноко стояли высокие деревья. Это были старые, уцелевшие от прежнего девственного леса ветераны. Одни из них были ядовитые деревья Рингас, сок которых, говорят, вызывает на коже опасную сыпь, почему никто не решается прикоснуться к ним. Другие, говорят, вызывают даже слепоту, почему их также избегают. Между прочим, я заметил несколько стройных, прекрасных деревьев с небольшими кронами. На одном из них высоко наверху сидел человек, а другой человек взбирался на второе дерево и достиг уже до половины его высоты. Когда я приблизился, то увидел, что этот человек имел за спиной связку маленьких крепких деревянных колышков. Он пробуравливал в столе отверстие, втыкал в него колышек, становился на него, буравил выше второе отверстие, втыкал в него колышек, за который цеплялся, как за сук, и лез таким образом все выше. Я окликнул его и спросил, зачем он лезет на дерево; он ответил мне, что на вершине завелись дикие пчелы, до меда которых он[17] намерен добраться. Такие медоносные деревья составляют собственность султана Дели, и потому их запрещено срубать.

Над цветущими кустами порхали маленькие пестрые бабочки, с полей доносились крики перепелов, и в воздухе мелькали ласточки. Мое особенное внимание привлекли к себе птицы дронго с парой длинных хвостовых перьев, украшенных на конце бородкой, как у павлина; они легко и стройно неслись по воздуху или же, опустившись на спину какого-нибудь буйвола, поклевывали там водившихся в его шерсти паразитов.

Солнце стояло высоко в небе, и хотя я находился лишь немного к северу от экватора, все же было не очень жарко, ибо морской ветер приносил с берега легкую прохладу.

Наконец я добрался до г. Мейснера, но здесь меня ожидало неприятное известие: против ожидания и к полному своему огорчению он не мог принять участия в моем [18] путешествии, так как не получил на то разрешения от своего начальства. Однако он утешил меня, сказав, что некто г. Мехель, с которым он совершил несколько лет тому назад путешествие в страну батаков, желает сопутствовать мне и берет на себя руководство и надзор за проводниками. Мехель, родом швейцарец, легко выносит передряги путешествий, хорошо говорил на языке туземцев и знал их нравы и обычаи.

Мы занялись с ним составлением плана путешествия и твердо установили направление пути. Первою нашею целью было селение Кабан-Дьяе в стране Каро-батаков.

Мейснер, знавший издавна старшину этого селения по имени Си Баяка, вошел в сношения с ним и расположил его в нашу пользу. Он же заготовил большую часть необходимых в нашем путешествии товаров для подарков, как то: табак, стеклянные бусы, медную проволоку, зеркала, ножи, разные шкатулки, красные и синие ткани и красную материю с золотой каймой.

Следующие дни я занимался закупкой припасов и разных других нужных вещей. По совету Мейснера Мехель съездил к голландскому президенту в Медан, от которого привез наконец, к великому моему удовольствию, дозволение предпринять путешествие. В полдень к нам явились оба главных предводителя наших носильщиков; это были старшина Си Баяк Си Пут и ^:родственник его Си Бале, поразившие нас больше своим безобразием, чем саном. Я торжественно передал им, с целью снискать их расположение, назначенные им подарки, состоявшие для каждого из куртки тонкого темно-синего сукна с [19] яркими медными пуговками; надев их, они почувствовали себя необыкновенно хорошо, тем более, что в добавок к тому я подарил каждому еще по нескольку платков для головного убора, как его носят в этой стране. Этот головной убор устраивают из трех платков, которые навивают один на другой, обыкновенно в таком порядке, что внизу находится красный, на нем черный платок, а верх венчает какой-нибудь ярко-пестрый кусок ткани. Старшине я обещал кроме того карманные часы, если останусь доволен им. Затем оба проводника приступили к обозрению нашего багажа и принялись распределять его на тюки; каждый тюк, по их мнению, должен был быть не тяжелее 20 фунтов, но с этим мы никак не могли согласиться, так как в таком случае нам потребовалось бы целая армия носильщиков. Наконец они уступили нашему требованию и свернули тюки весом в 35-40 фунтов (т. е. около пуда) [20] каждый, так что в общем нам потребовалось 36 носильщиков. Носильщики должны были явиться в день, назначенный для выступления в путь.

ГЛАВА III. Подъем по горам на плоскогорье батаков.

Ранним утром 18 марта наше жилище и двор представляли оживленную картину: мы укладывали последние вещи, запирали ящики и сундуки, проверяли вес тюков, словом, готовились выступить в дорогу. В час к нам пожаловали оба проводника; на них были, конечно, новые куртки, но они привели с собою едва половину потребного числа носильщиков, оправдывая себя целой кучей извинений и других доводов. Вследствие этого Мейснеру пришлось в последнее мгновение заняться вербовкой недостающих кули. Так как мы собирались пройти в первый день немного, притом по хорошей дороге, проложенной от станции, то наш багаж можно было подвезти на телегах, запряженных волами, которые тронулись в путь в 3 часа дня. Спустя час, мне подвели коня, красивую батакскую лошадку с мягкой гривой и длинным хвостом, стройную, но выносливую. Эти лошади отличаются твердой поступью при путешествии по узким каменистым тропинкам в горах. Через несколько минут ее оседлали, также как и лошадь Мехеля, и мы поскакали вслед за нашим носильщиком, ушедшим со своими вожатыми вперед. Дорога была широкая, но мягкая, глинистая и вела мимо свеже вырубленных участков леса и недавно разбитых табачных плантаций. [21]

Проскакав немного, мы остановились у жилища голландского чиновника, где пополнили нашу дорожную аптеку кое-какими медикаментами, и затем тронулись дальше по холмам и орошенным ручьями долинам. Всюду замечались следы трудолюбивых начинаний европейских поселенцев, которые, кроме [22] табаку, делали здесь опыты насаждения кофейного и каучукового дерева.

Переправляясь через какой-то ручей, мы наткнулись в живописной местности на толпу отдыхающих людей несколько странного вида; это оказались малайцы с острова Борнео; они отправлялись в горы с целью продать обитающим там воинственным племенам знаменитое оружие, изготовлением которого славится их остров. Прохладный, тенистый вечер тихо спускался с неба, кругом подымался легкий туман, придававший местности знакомый нам на родине осенний вид. Мы перевалили через несколько низких холмов, как внезапно сверкнувший вдали огонек показал нам, что цель нашего сегодняшнего пути уже недалеко.

Это был дом некоего Шмита, представителя большой торговой компании, производившей здесь опыты посадки кофейного дерева. Мы отдохнули здесь немного и, приказав носильщикам расположиться на ночлег в лесу, поскакали дальше к дому г. Ортмана. Дом стоял в прохладном уединении леса; позади его открытых балконов, с пальмами при входе, журчала река, нарушая мирную тишину. Мехель вернулся назад для надзора за носильщиками, но я остался здесь на ночлег. Слышно было, как на крыше ворковали голуби и мычали быки в стойле. При входе в конюшню, куда я зашел с целью проведать свою батакскую лошадку, мне бросилось в глаза какое-то темное животное, которое я было принял за собаку. Внезапно оно вскочило на задние лапы, и предо мной с приветливым ворчанием оказалась обезьяна; мгновение спустя она была уже на спине лошади, где стала выделывать забавные прыжки. Этих обезьян охотно [23] держат на конюшнях, как веселых и приятных товарищей лошадей. Появилась также и кошка; только здешним кошкам недостает кое-чего, у них нет длинного пышного хвоста, вместо которого торчит короткий, безобразный обрубок.

Возле самого дома стоял древний лесной великан — Варингиновое дерево. Ствол его подымался высоко над верхушками соседних деревьев; его обвивали кругом лианы и прелестные орхидеи, которые украшали его своими большими яркими, похожими на бабочек, цветами. Могучие воздушные корни, словно гигантские руки, свешивались вниз, внедряясь в пышно покрытую растительностью почву. Многие из этих корней равнялись по толщине туловищу человека, так что мы и наши спутники, сопровождавшие нас сюда с плантации, казались по сравнению с этим гигантом ничтожно маленькими. [24]

На следующее утро мы поднялись рано и быстро принялись за дело, так как хотели пройти [25] изрядный кусок. Но наши носильщики не обнаруживали ни малейшего желания двинуться дальше с тюками поклажи. Они не могли и не хотели понять причины нашей поспешности. Лица их были хмуры и недовольны; одному не нравилась форма его тюка, другому ноша казалась слишком тяжелой; кругом валялись ящики и тюки, которые никто не хотел нести. Раздавались даже голоса недовольных размерами жалованья, а иные заявляли, что раздумали и не желают идти дальше. Неужели же наше предприятие должно было потерпеть крушение вследствие упрямства этих людей? Ни в каком случае! Мы заявили им самым решительным образом, что требуем безусловного повиновения и порядка. и привлекли к ответу вожаков, гордо разгуливавших с ружьями, снабженными штыками. Наконец все пришло в порядок, и можно было тронуться в путь. Впереди шагал Си Баяк Си Пут, за ним гуськом следовали носильщики, пеструю вереницу которых завершал Си Бале и мы с нашими слугами. Наш маленький караван состоял из самых разнообразных людей: тут были батаки, малайцы, яванцы, метис — мой лакей Френсис, и китаец Асенг — повар и пекарь, наконец, мы, европейцы. Мейснер, Ортман и Шмит провожали нас.

Некоторое время мы удобно двигались по довольно сносной дороге, подымавшейся полого в гору, но вскоре она кончилась, и пред нами открылась девственная, нетронутая топором европейца местность. По батакской тропе углубились мы во влажную сень густой чащи, сразу замедлившей скорость движения; корни деревьев, лианы, вместе с вязкой почвой, усеянной лужами и грязью, заставляли быть осторожным. [26] В первое мгновение нами овладела в этой чаще непривычная робость — мы были подавлены этой могучей дикой растительностью, осенявшей нас своей спутанной листвой. Высоко вздымающиеся вершины лесных гигантов скрыты от взора густой сетью вьющихся растений и лиан, так что взор видит только мшистые стволы, и присутствие листвы обнаруживается лишь тогда, когда, словно душистый привет, сверху падает цветок или созревший плод. Мы видим только ту скромную растительность, которая зеленым и пышным ковром покрывает почву леса. Эти растения ближе к нам, и мы восхищаемся прелестью и разнообразием их. Каждое из этих растений составило бы гордость наших оранжерей и доставило бы громадное наслаждение любителю цветов. Буйные вихри, ярко сверкающие молнии, а то так просто дряхлость произвели опустошение в чаще леса. И вот, может быть, впервые после сотен лет в таинственный мрак этого леса проникли ласковые лучи солнца, порождая во влажных недрах его новую жизнь. Заглушенные деревца подымаются, тянутся с новыми силами вверх, сплетаясь ветвями и вырастая в могучих гигантов. Между ними начинается борьба, за воздух и свет, они теснят и душат друг друга, пока, после тяжкой борьбы, один не одержит верх. Разрастаясь и зеленея, он протягивает крепкие сучья над толпой своих братьев, обрекая их на гниение и смерть в сыром, тусклом мраке. Вот прекрасное дерево с широкими, как у липы, листьями, из которых туземцы приготовляют вино. Ствол его дает крепкое дерево. Рядом с ним другое, усыпанное длинными стручьями с вкусными зернами. Дальше стоит дерево, сочные листья которого доставляют хорошую краску. А вот еще одно, с [27] очень вкусными орехами. От ствола к стволу перекидываются стебли и ветви ротанга, по которым, цепляясь, лазают на головокружительной высоте обезьяны, крича и кривляясь. Как богата и разнообразна животная жизнь в этом девственном лесу! Крадучись, ходят по нему тигр и пантера; бесчисленные змеи прячутся в населенной листве, высматривая добычу. Порою попадаются слоны, идущие длинной цепью один за другим, а то так одиноко бродящий безобразный носорог. Но нам нечего бояться этих диких зверей, они пугаются вида человека, особенно европейца, которого чуют издали, и убегают при звуке его голоса или при шорохе шагов. Только слон взирает на него с философским спокойствием и равнодушием. Здесь водится также много медведей, оленей, кабанов, фазанов-аргусов, диких курочек и другой дичи, и множество крикливых обезьян и пестрых птиц, производящих шум и гам среди пышных вершин деревьев. Все эти звери доставляют охотнику легкую добычу и развлекают путешественника, своими криками и яркими красками. Но настоящий ужас внушают путнику легионы мелких существ — они отравляют странствие, и единственное оружие в борьбе с ними составляет осторожность и терпение. Почва покрыта пиявками, которые при нашем приближении в жадном возбуждении отделяются от земли. и протягивают свои туловища вверх. Их такое множество, что временами кажется, точно это бесчисленные волосы, поднявшиеся дыбом. Они висят также по кустам, на стеблях травы и впиваются в нас, когда мы ползком пробираемся в чаще. В воздухе носятся пчелы и осы, угрожая нам своим жалом, а ночью, когда усталое тело жаждет покоя и сна — тучи [28] кровожадных москитов медленно мучают нас своиим ядовитым напевом, так, что порою почти сходишь с ума от сознания своей полной беспомощности. Почва, покрытая гнилью, и тяжелый сырой воздух таят в себе лихорадки и болезни и гонят вон из этого величественного леса.

После часа ходьбы мы вышли из чащи и приблизились к деревне, откуда происходили наши проводники — Си Баяк Си Пут и Си Бале. Здесь мы остановились в надежде, что Си Баяку, старшине этой деревни, удастся раздобыть носильщиков, что и оправдалось. Жители этой деревни встретили нас дружелюбно. Они были маленького роста, худощавы, с коричневым цветом кожи, темными прямыми волосами и черными глазами. Мужчины носили длинные саронги, т. е. длинные, вязанные из шерсти накидки в виде шали, спускавшиеся до лодыжек. У некоторых были накинуты на плечи платки, а другие носили яркого цвета полотняные или суконные куртки, купленные у голландцев. Головы их покрывали пестрые платки, скатанные в виде шапок. [29] Женщины были одеты почти также. В ушах у них болтались толстые серебряные серьги, а из-под синего головного платка выбивались черные густые волосы.

Си Пута, нашего проводника и старшину встретили с радостью три молодые женщины, приготовившиеся сопровождать его дальше; одна из них была его жена, готовая разделить с ним превратности пути, а две другие хотели навестить своих родителей на батакском плоскогорье, которых они не видели уже целый год. Нас поразили их красивые лица, на которых сквозь темную кожу просвечивал яркий румянец. Их стройное тело, обвивали голубые саронги. Когда мы снялись с места, они прочитали краткую напутственную молитву и двинулись вперед.

За деревней в тени влажного леса я увидел странный памятник. В землю был [30] врыт бамбуковый ствол, толщиной в руку; на высоте одного метра он был расщеплен в тонкие лучинки, которые расходились в разные стороны, образуя клетку в виде воронки. На клетке сидела крыша в виде конуса из хидьяка — черных крепких волокон сахарной пальмы. Подойдя ближе, мы увидели в клетке человеческий череп. Это была могила прежнего старшины селения. Такой памятник называется у туземцев гритинг.

Дорога становилась понемногу хуже. Мы поднимались в гору по каменным россыпям, и порою тропинка вилась по узкому гребню горы между двумя скатами. Чем выше мы поднимались, тем прекраснее открывался вид на широкую плодородную низменность Дели. В следующем маленьком селении мы сердечно распростились с нашими милыми провожатыми. Мейснер вытащил бутылку шампанского, взятую на этот случай, и мы выпили за счастливое окончание нашего предприятия. Затем мы тронулись дальше, а они повернули назад. Дорога вела нас то по лесной чаще, то по травянистым лугам или кустарникам и тернам. С трудом взобравшись на вершину горы, мы осторожно должны были спускаться вниз. В каждом небольшом селении наши носильщики, точно старые почтовые лошади перед постоялым двором, были не прочь отдохнуть. Но время было дорого, а впереди подымалась трудно доступная гора. Мы спустились с нее к маленькому ручью, по берегам которого росли прелестные фиалки и крупные незабудки. Моста не было, а потому нам пришлось совершить переход по колено в холодной горной воде. Перейдя его, мы углубились в чащу бамбука, а когда вышли, то оказались на берегу того же [31] потопа. Здесь берег был крутой, и через воду был перекинут неровный, скользкий древесный ствол, служивший мостом. Туземцы, несмотря на тяжелую ношу, легко перешли по нему, но мы, европейцы, перебрались с трудом. Двигаясь вдоль реки, мы заметили на деревьях красивых пестрых дятлов, а впереди промелькнули две стройных лани. Вскоре мы заметили на нашей узкой тропинке много человеческих следов, из чего заключили, что приближаемся к какому-то поселению. Сделав еще несколько шагов, мы очутились перед высоким плотным плетнем из толстого бамбука. Это была ограда деревни Петимус. Узкий неудобный проход привел нас в средину ее, и вожатые Си Баяк Си Пут и Си Бале тотчас же спросили старшину. Но он был на охоте, и не было никого, кто мог бы заменить его. Это было неприятно, так как мы не знали, где провести ночь. Нельзя же было вломиться в дом старшины, не спросясь его.

Долго стояли мы так в то время, как наши носильщики уже давно устроились и сидели у дымящихся горшков с пищей, так как они без труда раздобыли себе рис. Наконец, устав ждать, мы вошли в ближайший дом, в котором дряхлая старуха варила на очаге рис. Она казалась в своей темной и грязной, пропитанной дымом, горнице, при красном свете очага, какою-то злой колдуньей. Мы также занялись приготовлением ужина и напустили столько дыму, что едва не задохлись и, протирая глаза, должны были выбраться за дверь на свежий воздух. Ужин, приготовленный с таким трудом, не обошелся, конечно, без зрителей. В дверях появилось несколько темных фигур, которые, раскрыв рот, с изумлением смотрели, как мы отправляли пищу [32] в рот такими замысловатыми инструментами, как ножик и вилка. Зрелище это, казалось, очень забавляло их, и, тихо смеясь, они подталкивали друг друга.

Вдруг раздался глухой раскат грома, и любопытная публика вместе с дряхлой старушкой поспешно разбежалась, чтобы добраться до своих жилищ еще до наступления грозы. Молния сверкала все ярче и ярче, и оглушающий грохот потрясал воздух.

— Господин, господин, — воскликнул Си Бале, — видишь ли ты, как сверкают зубы Дебаты?

— Чьи зубы? — спросили мы.

— Зубы Дебаты, зубы великого Дебаты! Когда сверкает молния, это значит, что Дебата улыбается, и золотые зубы в его рту сверкают сквозь мрак ночи!

— А кто же это Дебата? — спросили мы снова.

— О, господин, ты не знаешь его? — ответил Си Бале в то время, как удар грома потряс всю хижину. — Дебата — творец мира и у него три сына: один бог правды, другой бог добра, а третий бог зла. А сам Дебата властелин духов, сколько их ни есть в мире.

— Так, так, значит по твоему Дебата сотворил мир. Как же он создал землю и какой придал ей вид?

— Господин, земля — большой, большой круг, и небо покрывает ее, как чаша. Там, где небо сходится с землей, почва плодороднее всего. Там растут самые лучшие бананы, самые высокие кокосовые пальмы, а бамбук, проросший из зерна на утренней заре, к вечеру уже большое дерево, Люди, живущие на том краю, умнее всех, потому что они часто видят богов и узнают от них, что делается в небе и под землей. [33]

Долго еще болтал Си Бале, между тем как дождь барабанил по земле, освежая воздух. Наконец он замолк и заснул, но мы всю ночь не могли сомкнуть глаз от страшного грохота непогоды.

Утро принесло нам новые неприятности: наши носильщики отказывались нести поклажу и хмурились, поглядывая на грязь, покрывавшую промокшую землю. Было уже поздно, когда мы, наконец, выступили в путь. К довершению всего, запоздал Си Баяк Си Пут; он рассказал, что услыхал о какой то войне, вспыхнувшей между племенами, и расспрашивал людей, желая добыть точные сведения. Все, что он разведал, это слух о распре, возгоревшейся между жителями двух больших селений, лежавших на Каро-батакском нагорье близ перевала, через который лежал наш путь.

Солнце на минуту выглянуло из-за туч, и как ни коротко было это мгновение, все же оно ободрило нас на дальнейший труд. Но подвигаться вперед после вчерашнего дождя было очень тяжело. Вскоре мы взобрались на открытую вершину холма, откуда, если бы не пасмурная погода, открывался прелестный вид па лежавшие впереди горы. Но теперь завеса белых густых облаков скрывала даль, и лишь порой из тумана вырезывалась то одна, то другая вершина. Час спустя, когда мы двигались по густой чаще, люди внезапно остановились, и среди них раздались громкие, но возбужденные от страха крики, в которых мы ничего не могли разобрать кроме слов «оранг батак». Оказалось, что наши малайцы, которые не могли поспеть за ушедшими вперед и знакомыми с тропинкой батаками, заблудились и старались войти в связь с передовыми громкими криками, что конечно, [34] вызвало испуг и страх во всей цепи носильщиков. Около полудня мы выбрались из лесу и ясно различили вдали горы и вулкан Си Баяк. Здесь нам попалось дымившееся еще пепелище сгоревшей хижины, а возле него молодой батак с зобом и, по-видимому, помешанный. Он сообщил нам, что хижину подожгли два дня тому назад два каких-то европейца, разыскивавших здесь сбежавших с плантации китайских кули.

Отдохнув несколько минут, в течении которых наши люди освежили себя пальмовым вином, которое им продал в бамбуковом сосуде жалкий батак, мы тронулись дальше. Путь становился все труднее, подъемы стали круче, и временами нам приходилось перебираться, через совершенно гладкие и влажные скалы, на которых едва умещалась ступня. Ноги вязли в грязи, точно в болоте, мы глубоко проваливались в нее и должны были осторожно ощупывать путь, чтобы не запнуться о корни и не выкупаться в этой грязи.

Внезапно, перевалив через холм, мы очутились перед кучкой людей, человек в 20, которые двигались нам навстречу, с тяжелыми корзинами из бамбукового плетенья, чашами из тыкв и кувшинами за плечами.

— Это батаки с нагорья, промолвил Си Бале.

Едва эти люди завидели нас, как стали, словно по команде, посмотрели на нас подозрительно и крикнули:

— Куда вы идете?

Эта речь звучала так кратко и повелительно, точно нас окликнул какой-нибудь сторожевой пост. Мы [35] едва не рассердились на эту дерзость, однако Си Бале ответил:

— Мы хотим пройти в страну Каро-батаков.

— Откуда вы? спросили те снова.

— Из Дели, ответили мы.

Затем они осведомились, не голландцы ли мы, и когда узнали, что нет, то дружелюбно поздоровались с нами. Эти люди подозрительны, они не любят чужих и, особенно ненавидят голландцев.

На наши вопросы, куда они идут, мы узнали, что они отправляются на закупку в китайских лавках, расположенных в низменности, керосина, спичек, полотна и других вещей в обмен на произведения своей земли — древесной смолы и бурого сахара. Они не могли сообщить нам ничего верного о войне, и потому можно было вполне успокоиться на этот счет; мы даже пожалели, что выслали вперед Си Баяк Си Пута, поручив ему разведать о положении вещей.

Вскоре после этой встречи наши носильщики поймали беглого китайского кули, совершенного мальчишку; он рассказал, что блуждает в этом лесу уже 10 дней. Кроме обычного платья у него ничего почти не было — только два платка и жестянка для питья, и выглядел он страшно отощавшим. Я приказал привести его к себе и тотчас же узнал в нем к немалому удивлению того самого страстного игрока, который проиграл на празднике прошлой осенью весь свой заработок. На наши расспросы он сообщил, что работа на плантации показалась ему слишком изнурительной, и потому он убежал с несколькими товарищами. Здесь, в этих неприветливых горах и лесах, куда ежегодно спасается много китайцев, они чувствовали себя в безопасности от погони и розысков [36] плантаторов. Он не подозревал, что преследователи гонятся за ним по пятам и что, даже если бы они не нашли его, участь его была весьма печальна: он или заблудился бы в лесу, где его ждала смерть от голода и изнурения, или же батаки поймали и съели бы его. Но сколько я ни убеждал его вернуться к хозяину на плантацию в Дели, он и ухом не вел, так как больше боялся наказания, чем участи быть съеденным людоедами. Нам не оставалось ничего другого, как взять этого украшенного косой беглеца с собой. Дав ему поесть, я приказал ему быть при носильщиках и помогать им. Надо было видеть радость этого тонкого, как хлыст, желтокожего сына Поднебесной империи.

К полудню небо затянуло со всех сторон темными тяжелыми тучами. Становилось все темнее, и вскоре дождь полил, как из ведра. Через несколько минут мы промокли до костей и только и думали о том, где бы укрыться от ливня и найти хорошую лагерную стоянку. Я отправился с этой целью вперед каравана, но скоро мое внимание отвлекли несколько обезьян, делавших на деревьях какие-то странные движения: вместо того, чтобы искать спасения от дождя под сенью какого-нибудь густого дерева, они забрались на оголенные сучья, где дождь усердно поливал их; там они, повернувшись спиной к ветру, подняв руки, закрывали себе ими голову от дождя, чтобы она не промокла, и при этом корчили самые жалкие рожи. На берегу речки я нашел, наконец, большую поляну, окруженную великолепным лесом. Если бы погода была лучше, стоянка не оставляла бы желать ничего лучшего. Но теперь все были недовольны. Носильщики, не имевшие крохи во рту с [37] самого утра, были голодны и устали от подъема в гору — вдобавок они дрожали от сырого холода, и все же нельзя было и думать об отдыхе, так как предстояло соорудить несколько хижин, чтобы укрыть в них наиболее ценные вещи из нашей поклажи. Люди принялись срубать сучья и срезать широколиственные ваи папоротников. Когда хижины были готовы, люди живо навесили котлы и принялись разводить под ними костры, но не тут-то было: отсыревшие дрова не горели, сколько ни раздували люди подложенную искру. Глубокое уныние овладело этими детьми природы, так как вообще ни батаки, ни малайцы совсем не знакомы с такими передрягами; обыкновенно они работают лишь столько, сколько им необходимо. К чему мучить себя? Для поддержания жизни здесь требуется мало усилий, больших странствий они не предпринимают, а дома довольно рису, кокосовых орехов да сладких бататов, и есть хижина, защищающая от непогоды!

На этой стоянке мы догнали нашего Си Баяк Си Пута, ушедшего вперед на разведки; он ждал нас здесь, укрывшись в шалаше из листьев и ветвей. Добрые вести, слышанные от батаков, успокоили его, он остановился и, поджидая нас, отдохнул вместе с тремя сопровождавшими его женщинами. Наконец дождь перестал, небо прояснилось и, к довершению удовольствия, костры разгорелись, а из котлов повалил вкусный пар; вскоре поспели рис и, маленькие рыбки, которых малайцы вместе с китайцем (его звали Ассам) проворно наловили в реке. Веселее всех оказался наш китаец повар Асенг: когда подали ужин, он появился с бутылкой шампанского, которую забыли выпить накануне при [38] прощании; он спрятал ее, чтобы сделать нам при подходящем случае сюрприз. Вскоре все улеглись на покой среди зловещего молчания, царившего в лесу. Но о сне нечего было и думать: туземцы дрожали от холода и не могли согреться. Ночью снова пошел дождь, который шел до самого утра, и все наши меры предосторожности не привели ни к чему, потому что мы не только промокли до костей, но буквально лежали в воде. Единственное развлечение в эти печальные часы доставлял нам громадный древесный пень, который светился фосфорическим светом гнилого дерева в нескольких шагах от нас. С какой радостью встретили мы утро, избавившее нас от этих мучений и дозволившее покинуть мокрый лагерь. Наши люди имели самый жалкий вид и должны были подкрепиться и согреться прежде, чем могли выступить в дорогу. Я приказал сварить пуншу, который они пили, точно лекарство, поставившее их на ноги. В девять часов мы тронулись в путь, в тот самый момент, как солнце выглянуло из облаков. Окоченевшие члены размялись, и мы скоро забыли все тягости этой ночи. Дорога вилась по долине реки Петани, струившейся по легкому наклону с гор; нам пришлось перейти ее в брод не менее двенадцати раз. Порою мы двигались по самому руслу по колена в воде. Уже при первой переправе мне показалось, что вода несколько теплее воздуха, и так как вместе с тем запахло сернистым газом, то я подумал, что мы приближаемся к тем серным источникам, о которых нам недавно сообщали туземцы.

При третьей переправе опущенный в воду термометр показывал уже 21® Ц. При восьмой переправе [39] мы, наконец, наткнулись на один из ключей, бивший обильной струей из отверстия, величиной с кулак, почти у самого правого берега реки. Вода его имела от 28—30® Ц. Это был единственный, виденный нами источник. Туземцы ничего не могли сообщить нам об остальных. Но так как на одиннадцатой переправе вода опять стала теплее, то мы заключили, что выше в долине должно находиться еще несколько таких ключей. Окрестности реки напоминают альпийский ландшафт. Всюду кругом высокие темные деревья, с сучьев которых висят длинные лишаи. Все тихо, точно кругом вымерло, не слышно пения птиц и не видно ни одной человеческой души… И только голубые незабудки высовывают свои головки из травы, напоминая нам родину. На двенадцатой переправе мы останавливаемся среди усыпанной галькой поляны на берегу реки и отдохнули прежде, чем сделать последний и самый трудный подъем в 250 метров высоты к лежащему над нами перевалу. Здесь в разных местах из земли торчали лучинки, в расщепленном конце которых были защемлены пучки цветов. Это указывало, что сами батаки считают этот подъем очень трудным, даже опасным, почему и приносят злым духам подобные жертвы, чтобы отклонить от себя несчастье. К нашему удовольствию, мы встретили здесь батаков, направлявшихся в Дели, и уговорили их помочь нам втащить вещи на перевал. Тропинка вела сперва через бешено мчавшийся ручей, а затем нам пришлось взбираться по отвесной скале или двигаться вдоль ее по краю пропасти; в одном месте произошел недавно обвал тропинки, и вместо нее лежал влажный, скользкий ствол дерева с зарубками вместо ступенек. Час [40] спустя, я первый взошел на перевал и бросил взгляд на замечательный вулкан Си-Баяк, который был окружен густым лесом, но виден сквозь просеку в нем. Его глубоко рассеченный кратер сильно дымился, представляя необыкновенно величественное зрелище; тучи обволакивали то один, то другой край, скрывая иногда всю гору и лежавшую за ней страну батаков.

— Посмотри, господин, — сказал Си-Бале, подошедши ко мне и указывая пальцем на дымящуюся вершину, из жерла которой к голубому небу подымались желтоватые пары, — там живут злые духи.

— Так, так! И они никогда не покидают своего жилища?

— Как же, покидают! Ночью они спускаются к людям и насылают на них болезни, лихорадку и даже смерть. Их нельзя дразнить: никто не дерзает взобраться на гору, потому что знает, что не вернется назад.

Вот на край обрыва взобрались первые носильщики, тяжело дыша они сбросили свою ношу на земь.

— Суза, суза (мука, мука), вздыхали они.

Когда все поднялись наверх, мы с облегченным сердцем двинулись дальше. Дорога стала легче, потому что мы двигались теперь под гору. Вскоре, покинув чащу леса, мы вышли на залитую солнцем равнину, кое где усыпанную кустиками и одинокими деревьями, и перед нашими глазами развернулась обширная плоскость страны батаков, вид которой вознаградил нас за все перенесенные труды. Плоскогорье это было залито лучами яркого солнца, там и сям по нему были раскинуты рощи деревьев, скрывавших в своей тени человеческие поселения. Местами [41] оно было рассечено глубокими ущельями, и по одному из них с запада на восток текла река, известная под именем Собачьей. То, что мы видели, была страна Каро-батаков, одного из пяти батакских племен, обитавших на плоскогорье. Вдали виднелись холмы и горы, окружающие озеро Тоба.

Налюбовавшись этим прелестным видом, мы двинулись в путь по удобной, полого спускавшейся вниз туземной тропинке, по обе стороны которой рос кустарник.

При переходе через ручей наши люди хорошенько вымылись, чтобы предстать в деревню батаков в приличном виде. Здесь мы снова повстречали батаков, и их стройные фигуры в синих плащах, с великолепными ножами за поясом и накидкой из шкуры обезьяны, козы, а то и собаки (служащей им подстилкой при сидении и лежании на земле) произвели на нас сильное впечатление. За низким холмом мы увидели вереницу женщин, спускавшихся к реке с бамбуковыми трубами (Толстые бамбуковые стволы длиной в метр с вставленными в концы дном и крышкой заменяют в тропической Азии наши ведра и бочки), которые они собирались наполнить водой. Не обращая внимания на нас, они свернули по тропинке в селение.

Итак, это были первые поселения батаков! Посоветовавшись, мы решили остановиться на ночь в деревне. Солнце склонялось уже к закату, когда мы, наконец, достигли деревни Берестаги, раскинувшейся у подножья холма. Кругом деревни тянулась изгородь из колючего бамбука, высокой крапивы и тернистого кустарника, представлявшая как бы [42] живую стену. За этим палисадом раскинулись небольшие садики с табаком, разными овощами и кустами индиго и кофе. Одни из них были старательно расчищены, другие обнаруживали меньшую заботливость. Позади садов подымался крепкий частокол, окружавший хижины деревни. Выслав вперед нашего проводника, старшину Си Баяк Си Пута, мы тихо пошли за ним по узкому, низкому и извилистому проходу. На площади, обставленной хижинами с крышами странной формы, не было ни души; только с крылец поглядывало на нас с удивлением штук пять черномазых ребят. Си Баяк вошел в одну из хижин и вернулся с молодым батаком, оказавшимся сыном старшины. Это был среднего роста, худощавый молодец с ласковым безбородым лицом. Темный саронг его спускался мягкими складками до земли, а поверх светлой полотняной куртки он набросил узорный платок. Пестрый платок в виде шапки чрезвычайно шел к его темным волосам и черным живым глазам. Он ласково приветствовал нас, предлагая нам гостеприимство под кровом своего отца. Мы, конечно, не ожидали такого ласкового приема и были приятно изумлены. Он повел нас к большому, хорошему дому, украшенному красивой резьбой; крыша дома изгибалась в оба конца подобно рогам, и коньки ее были увенчаны двумя вырезанными из дерева бычачьими головами. Дом, как и все остальные, покоился на столбах вышиной в 4 метра, так что подниматься туда надо было по лестнице, упиравшейся на широкую площадку вроде балкона, называемой по батакски алтан. Отсюда открытая дверь вела внутрь помещения. Там было почти совсем темно, потому что хижины не имеют окон. [44] Низкие стены, едва в 1,5 метра высоты, были наклонены кнаружи, поддерживая гигантскую крышу. В задней стене находилась высокая двустворчатая дверь, запертая громадным засовом.

Сын старшины притащил поспешно несколько узорных циновок и предложил мне и Мехелю занять почетное место. Затем он спросил, куда мы идем, как нас зовут, а мы в свою очередь узнали что его имя Како, что отца его зовут Соби, и что почти все жители селения ушли купаться, отчего деревня и оказалась пустой. Упоминание о купании вызвало у нас желание вымыться, и сопровождаемые нашим хозяином, мы спустились по крутой тропинке к речке, где застали еще нескольких обитателей деревни и, в числе их, старшину Соби, несколько смешного, но очень веселого и разговорчивого старичка, немедленно вступившего с нами в беседу. Увидав, что мы пользовались щеткой и мылом, он захотел узнать употребление этих вещей и очень смеялся, когда темное тело его покрылось белою мыльной пеной.

Сумерки, наступающие под тропиками очень быстро, заставили нас вернуться домой. Накинув на плечи косматую шкуру козы, старичок, улыбаясь и чихая, поплелся вперед.

В доме он приветствовал нас как хозяин причем, как водится, я вручил ему подарки, которые еще более усилили его веселое настроение. Пока он, сияя от радости, рассматривал синюю куртку с большими посеребренными пуговицами, табакерку, прекрасный нож и кусок пестрого полотна, мы занялись обозрением внутренности хижины. Она представляла в сущности одну большую комнату, разделенную на части спускавшимися сверху циновками; от двери [45] вдоль всей комнаты проложен глубокий и широкий желоб, прикрытый на дне досками; в этот желоб спускают сор и всякие нечистоты, которые проваливаются в оставленную в нем щель вниз под [46] хижину. Вместе с тем только по этому проходу и можно было идти, не наклоняясь и не рискуя ушибиться о балки крыши, так что он служил также проходом вроде коридора. На косяках двери были развешены нижние челюсти свиней и быков, вероятно, в воспоминание прежних пиршеств. Под высокой крышей лежали или висели разные орудия и оружие: дротики, ружья, рыболовные принадлежности, звериные шкуры и большие бутыли, сделанные из пустых тыкв, в которых, как мы потом узнали, хранился порох. Тщетно искал я в крыше отверстия для дыма, его не было. А между тем у четырех очагов, расположенных по обе стороны прохода, уже хлопотали женщины, готовившие ужин, и оттуда валил такой дым, что трудно было дышать и едва можно было раскрыть глаза. В обширном помещении, набитом людьми, господствовал полумрак, озаряемый лишь огнем очагов, на которых в горшках варился рис. Очертания людей виднелись смутно, по стенам и крыше двигались громадные неясные тени.

По батакским понятиям гости должны оказывать почтение хозяевам, и потому мы пригласили старшину к нашему ужину, состоявшему из курицы и риса, после чего мы поднесли ему еще стаканчик водки, очень понравившейся ему. Понемногу вокруг нас собралось множество зрителей; присев на корточки, они с разинутыми ртами следили за всеми нашими движениями и не могли взять в толк, зачем мы бережем наши руки и берем пищу не пальцами, а какими-то совсем ненужными инструментами. Между тем наш хозяин становился все разговорчивее и без умолку рассказывал нам о своем могуществе и о храбрости своих людей: в случае войны селение [47] могло выставить 200 воинов, и потому они не боятся никаких врагов; еще не было случая, чтобы он проиграл сражение, и однажды он даже одолел втрое сильнейшего неприятеля. Желая дать нам понятие о богатстве деревни, он упомянул, что у них 50 лошадей и много коров и свиней, словом, всеми силами старался внушить нам, что пред нами сидит не кто-нибудь, а очень могущественный владыка. В то же время он поражал нас своею предупредительностью и любезностью, и также точно держали себя его сыновья и жены.

Нам захотелось взглянуть на один дротик, висевший под крышей. Заметив это сын старшины, Како, тотчас же вскочил и, почтительно обходя нас, как бы избегая обеспокоить нас своим прикосновением, для чего даже вытянул пред собою руку ладонью к нам, подал мне оружие, промолвив неизбежное «табик», что значило по батакски «если угодно». Точно так же держал себя его младший брат, который протянул Мехелю великолепный нож, причем держал его за лезвие, ручкой к гостю.

При свете зажженных нами свечей нас поразило что, как только Како открывал рот, оттуда что-то сверкало. У него, как и у отца, братьев и всех взрослых батаков были короткие, выкрашенные в черный цвет зубы; но когда я пристально заглянул ему в рот, то открыл, что зубы его, кроме того, были покрыты тонкими пластинками золота. Удовлетворяя наше любопытство, Како рассказал, что у батаков в обычае укорачивать детям на двенадцатом году передние зубы, именно резцы верхней челюсти на половину, а резцы и клыки нижней челюсти почти до десен. Операцию эту производят небольшим [48] железным долотом, по которому постукивают деревянным или костяным молоточком, отламывая от зубов осколки, пока зубы не получат надлежащий размер, после чего острые края обтачивают камнем или напилком. Затем искусник по зубной части старается придать резцам верхней челюсти «настоящую» форму, именно выпуклую поверхность их превращают в вогнутую. Это делается только у мальчиков, девочкам спиливают эти зубы до десны. Как ни болезненна эта операция, но молодые батаки подчиняются ей охотно, и событие это празднуется в семье особым пиром. Затем приступают к чернению зубов. На острие ножа жгут на огне кусок лимонного дерева и смешивают сочащуюся при этом смолу с образующимся углем. Таким путем получают совершенно черную прочную краску, нечто вроде лака, которой и покрывают зубы. Но не довольствуясь этим, знатные батаки прибегают еще к золочению, чтобы и зубы вместе с прочими украшениями внушали всем настоящее представление об их богатстве. Это делают узкой полоской золота, которая тянется у корней зубов вдоль всей десны; иногда еще на золото наносят узоры, а у некоторых вся десна покрыта этим металлом. Нередко в зубы вставляют еще жемчужины или кусочки золота. Для этого в резцах или клыках выковыривают спереди ямки, в которые иногда, перед тем как вставить жемчуг или золото, вкладывают чудотворное лекарство, имеющее будто бы силу предохранить от отравы. Постоянное жевание бетеля придает жемчужинам золотистый блеск, так что их трудно отличить от настоящего золота.

Мне было любопытно узнать, зачем батаки [49] подпиливают и украшают свои зубы. Обычай этот распространен, впрочем, не только среди них, но вообще у всех малайских племен, как на Зондских островах, так и в Индокитае. Жители Явы объясняют этот обычай так: «у многих из нас зубы очень неровные, часто какой-нибудь зуб выдается вперед или же все они стоят косо, так что вследствие этого губы оказываются оттопыренными; бывает, что, когда мы едим, то рвем и тащим пищу зубами, так что многие еще в юности начинают походить на собак или обезьян, которыми нас дразнят, а подпиливание зубов придает рту человеческий вид». Вот почему малайцы при виде человека с целыми зубами говорят — «он похож на собаку».

У батаков, как мне казалось, этот обычай возник оттого, что резцы у них от природы слишком длинные, так что рот вечно открыт, а это с одной стороны неудобно, с другой — придает, по их мнению, лицу глупое и неприятное выражение.

Когда мы спросили у Како и других, могут ли они своими короткими зубами есть и человеческое мясо, то они едва не приняли наших слов за оскорбление и уверяли нас, как могли, что Каро-батаки не людоеды, что этим занимаются лишь батаки племени Пакпак и те, которые живут на озере Тоба. Чтобы загладить свой промах, я сказал нашему хозяину, что его дом мне очень нравится и, вероятно построен недавно.

— О нет, ответил Соби, дом пережил уже две оспы.

Этими словами он хотел сказать, что дом построен 24 года тому назад, потому что эта страшная [50] зараза опустошает нагорье батаков почти правильно раз в 12 лет.

Между тем нам захотелось спать. Мой слуга Френсис и китаец Асенг постлали нам постели, а обитатели хижины разошлись по своим нишам и спустили циновки, так что обширное помещение разделилось на ряд комнаток. Старшина поднялся с корточек, вытащил большой плетеный из бамбука короб, где, по-видимому, хранилось его парадное одеяние, и сложил в него полученные от нас подарки. Запоздавшие зеваки и сыновья старшины разошлись по домам, и вскоре все селение заснуло глубоким сном.

ГЛАВА IV. Странствия по стране Каро-батанов.

Утром нас разбудил шум; это поднимались женщины, готовясь отправиться на молотьбу необходимого к завтраку риса. Внизу под домом хрюкали свиньи, которые вместе с козами и курами помещались там между столбами, как в хлеву. Женщины вскоре вернулись назад и пошли за водой. Все в доме суетились, так что и мы поднялись с постели и начали одеваться. Едва обитатели селения заметили это, они понемногу столпились кругом и принялись жадно наблюдать наши движения: тут были молодые и старые и множество голых, еще неумытых и нечесаных детишек. Мы заметили, что у некоторых ребят волосы были сбриты, и только по краям была оставлена челка, у других из бритых мест торчали на [51] темени или затылке пучки волос, придавая им вид рогатых чертенят. Они, разинув рот, взирали на редкое зрелище, как белый человек покрывал себя белой пеной, чистил зубы, чесал волосы гребнем и щеткой и стриг себе ногти, — словом, делал что то такое, чего они никогда в жизни не видали. Больше всего изумляло их то, что не только наши лица и руки, но и спина, и грудь, и руки и ноги, — все было белого цвета. В начале нас забавляли их любопытные глазки и возгласы удивления, но так как подобное удивление длилось целый день, то под конец оно нам порядочно надоело.

Дым, наполнивший хижину, как только женщины принялись за стряпню, выжил нас вон, и мы уселись там на просторном алтане. Здесь стояли разные бамбуковые сосуды: большие, длинные трубы для черпанья воды с дырами, заткнутыми деревянными пробками (их носят на голове, как доски), красивые корзины с цветными узорами, чашки и ящики для всякой мелочи. Отсюда нам было очень удобно видеть всё селение. Все сверкало и улыбалось в утренних лучах солнца. На кустах сверкали еще капли росы, пышные деревья тихо шелестели, в их ветвях звонко пели птицы, и красные и синие голуби носились над крышами. Из соседнего дома проворно спустились по зарубкам лестницы темнокожие девушки, они принялись сзывать к корыту свиней, покрикивая им «ндрава--ндвана», и отгоняли палками назойливых, лезших вперед животных, неизменно приговаривая при этом «бу-те». Затем гортанными звуками «грррр-не-хе» они собрали кур и насыпали им рисовых зерен.

Около 9 часов все жители скрылись в своих [52] хижинах. Это было время обеда. Наш хозяин с чадами и домочадцами также расположился на циновках в ожидании приготовленных блюд. В качестве первого блюда был подан горшок рису, пища, которая, как хлеб, подается при всяком случае; затем на единственной имевшейся в доме размалеванной тарелке подали кучу поджаренных личинок какого-то жука, похожих видом на маленькие жаренные сосиски. Их собрал рано утром в лесу Како, вырыв целую кучу из-под земли. Это блюдо вызвало настоящий восторг среди молодого поколения, и особенно радовалась ему маленькая пятилетняя дочь нашего хозяина, единственной одеждой которой являлась золотая цепочка, болтавшаяся на бедрах; она наперерыв приставала то к своему «бапа» (отец), или к «нандей» (матери), выпрашивая еще и еще этого лакомства. Сперва вся компания запустила пятерни в горшок с рисом, а затем каждый наложил себе на зеленый лист, служивший вместо тарелки и салфетки, кучку личинок.

Мы воспользовались этим удобным мгновением, чтобы незаметно от любопытных покинуть селение и сделать маленькую прогулку. Вернувшись, мы застали обитателей ее за оживленной работой. Женщины работали в садах, вскапывая землю крюками и чем-то вроде лопаты. У некоторых за спиной в складе их одежды сидели грудные дети. Молодежь с пением возвращалась с рыбной ловли, несколько человек гомозились вокруг дерева, которое они собирались срубить, а кучка других возилась над постройкой сарая для риса. На алтанах домов старухи мыли, одевали и кормили ребят, причем не слышно было ни одного грозного окрика, и мы не видали, чтобы кто-нибудь [53] бил их. Дети держали себя очень прилично, так что матерям не приходилось бранить их за разорванную одежду или какие-нибудь шалости.

Соби, которого я собирался попросить проводить нас со своими носильщиками до соседней горы, сидел внутри дома и был занят выщипыванием немногих волос, украшавших его подбородок. Все Каро-батаки считают бороду не украшением лица, а чем-то безобразящим его, и потому всякий благовоспитанный человек тщательно удаляет малейший намек на нее; зато волосы они носят длинные, но не очень заботятся об их порядке.

Соби, конечно, немедленно согласился, и мы тронулись в путь. Но не тут-то было. Наши носильщики подняли настоящий бунт и с дерзкими лицами заявили, что не намерены идти дальше, так как им надоело терпеть мучения пути. Но так как мы им разъяснили, что плату за труд они получат не ранее, как доставив нас к назначенному месту, то, в конце концов, они уступили, и все пришло в порядок. Однако следы неудовольствия виднелись на их лицах, так что мы порешили зорко следить за ними из опасения, как бы кто-нибудь из них не скрылся со своим тюком, что нанесло бы нам большой урон. Понятно, что подобные происшествия замедляли наше движение.

Вечером к концу утомительного перехода мы встретили женщин из селения Кабан-Дьяе, возвращавшихся с работ домой. Эта деревня, где мы собирались остановиться на ночлег, лежала в небольшом лесочке, через который вела широкая, но грязная просека. На опушке нас ожидал Си Баяк Си Пут с многочисленной свитой; у некоторых были в [54] руках факелы, так как было уже темно. Около 7 часов вечера мы прибыли к жилищу старшины, куда вскарабкались по бревну с зарубками вместо ступеней. Принц батаков этого селения или попросту начальник, старшина, приветствовал нас из густого облака дыма, стлавшегося по хижине. В кругу многочисленных домочадцев, но на особой циновке, он сидел, обнаженный по пояс, при тусклом свете наполненной свиным жиром плошки; перед ним лежали все необходимые для жевания бетеля вещи. Бросив взгляд на него, я решил, что мы имеем дело с умным, но продувным человеком, с которым надо держать ухо востро. Обменявшись взаимными любезностями, в чем батаки не уступят ни одному самому церемонному народу, я торжественно вручил ему подарки, между которыми находился кусок шелковой ткани с серебряными прошивками, какими славится город Ачин и которые батаки ценят особенно высоко. Принц принял их с напускным равнодушием, но с тайной радостью и выразил надежду, что с своей стороны постарается, чем только может, содействовать нашим планам, но что к сожалению он не в состоянии сопровождать нас лично на озеро Тоба именно теперь, так как ведет войну с соседним племенем Линга. Мы уже слыхали об этой распре, но думали почему то, что враждебные действия пришли к концу, и потому речь Си Баяка Кабан Дьяе, не смотря на сопровождавшие ее любезности, пришлась нам не особенно по вкусу. Наше настроение несколько улучшилось после того, как вождь батаков добавил, что по окончании войны непременно проводит нас через страну Пакпак-батаков и по озеру Тоба. Затем он попросил [55] показать ему наше оружие и особенно остался доволен моим американским ружьем и штуцером Мехеля, удивившим его быстротой, с какой это оружие выпускало один заряд за другим.

Утром мы познакомились с селением. Оно заключало 50 домов, и если считать, что в каждом из них жило не менее 30 ч., то общее число жителей достигало крупной цифры 1500 душ. Жилища производили впечатление зажиточности и довольства. Нас особенно поразили некоторые дома, на крышах которых подымались странного вида башенки; некоторые из них были выкрашены в любимые цвета батаков: голубой, черный, желтый, белый и красный. Ручей, протекавший через деревню, делил ее на две части, и в той, где остановился с носильщиками Си Баяк Си Пут, находилась большая крытая соломой толока для риса. По соседству с жилищем старшины я заметил три грубо обделанных камня, изображавших идолов. Туземцы сообщили мне, что эти камни — боги охранители селения, что прежде пред ними гуру (жрец или волхв) ежегодно приносил в жертву рыжую собаку, кровь которой он цедил в углубление, имевшееся на верхушке каждого камня, а мясо съедал сам. Туземцы утверждали далее, будто эти идолы каким-то образом предсказывали наступление войны. С тех пор, однако, как помер гуру, о них никто не заботится. Отсюда я пришел к рисовой толоке. Это было обширное, открытое со всех сторон здание с высокой остроконечной крышей, покоившейся на крепких столбах. Кругом него подымались великолепные пальмы и папоротники. Уже издали я услыхал звуки веселой песни, которою работавшие там женщины и девушки [56] развлекали себя. Заметив меня, они замолкли, переглянулись с любопытством и, прекратив работу, поздоровались со мной. Самая толока представляет длинное, толстое бревно из очень твердого дерева, в котором выдолблено несколько больших углублений в виде чаш. Работницы клали в эти чаши рисовые колосья и толкли их длинными бамбуковыми толкачами или пестиками, высокий конец которых был прикреплен к стропилам крыши. При этом зерна, конечно, высыпались из колосьев и вышелушивались. Женщины с большой охотой вступили со мной в беседу и сообщили свои имена. Одну звали Си-Метмер, т. е. «Тонкая», другие звались «Хранительница», «Расцветающая», «Крепкоголовая», у некоторых были имена туземных растений. Дважды в день собираются они на толоку для заготовления нужного на день рису. Ставши в ряд, они враз подымают и опускают толкачи, шутят и смеются. Ссоры, кажется, совсем неизвестны им.

Вернувшись в хижину старшины, я застал там целое собрание. Это было заседание или военный совет, который мужчины держали, усевшись тесно друг возле друга на корточки. Дело заключалось в том, что старшина деревни заключил союз с соседними селениями, уже давно враждовавшими с жителями Линга. Теперь, оказывалось, из Линга пришли послы, которые уговаривали старшину Кабан Дьяе отступиться от этого союза за вознаграждение в 120 долларов. Но как ни любят батаки звонкую монету, тем не менее они упрямо держатся раз принятых решений. Никакие уговоры и убеждения не помогли, и старшина остался при своем.

Несмотря на неудачу, послы спокойно оставались [58] в доме старшины. Было как-то странно видеть, как они, вопреки объявленной войне, благодушно беседовали с обитателями селения, своими врагами. Они учтиво вступали в разговор с женщинами, называя их «биби», причем те в ответ титуловали чужеземцев «о мама», спрашивали их имена, кто их отец и мать и т. п. Один из этих послов спросил даже меня в присутствии старшины, нет ли у меня патронов для винтовки Винчестера, так как у него есть такое магазинное ружье на 18 зарядов.

Когда послы удалились, мы узнали, что решительное сражение должно произойти в один из следующих четырех дней, и потому на это время запрещено переходить границу вражеских владений. Остаток дня мы провели в хижине старшины в беседе с этим умным человеком и его односельчанами.

После обеда старшина рассказал мне предание, согласно которому все главные старшины Суматры — а к ним он, конечно, причислял и себя — происходят ни более ни менее, как от — Александра Македонского! Он будто бы прибыл некогда на остров с запада и при смерти разделил свое царство между тремя сыновьями. Младшему из них достался остров Суматра. Далее он рассказал мне следующий миф о происхождении Каро-батаков:

«Двенадцать человеческих поколений тому назад жил человек по имени Каро-Каро, славный кузнец и волшебник. Жена его умерла, оставив ему пятерых сыновей и дочь.

Однажды он покинул свою родину и пошел на север, на покрытое девственным лесом нагорье. Во мраке леса ему попалась на встречу прекрасная женщина, дочь громадной змеи. Околдованный ею, [59] Каро-Каро упросил змею дать ему дочь в жены. От этого брака родилось 4 сына и дочь, которые, вместе с прежними, и положили начало племени Каро-батаков».

Увлеченные рассказами словоохотливого старшины, мы стали засыпать его вопросами и, между прочим, спросили, как представляют себе батаки происхождение мира. Послав за сосудом с пальмовым вином, старшина приготовился удовлетворить наше любопытство. Добывают это вино очень просто: у сахарной пальмы срезают цветущую верхушку и вместо нее привязывают пустой бамбук; сок, выступающий из стебля, наполняет бамбук два раза в день, к нему прибавляют еще разных листьев для вкуса, и вино готово. Любопытно, что батаки не пьют, прикладываясь ртом к сосуду, а льют вино в рот струей, не касаясь краев гитанга, как называется такой сосуд. Мы не умели вначале делать этого и проливали вино на платье, чему туземцы весело смеялись.

Вечером крепко заперли двери дома, чтобы неприятель, в случае нападения, не мог застигнуть спящих врасплох. Но туземцы так мало ожидали этого, что в хижине царило веселье и шум, пока старшина, откашлявшись, не подал знак, что хочет говорить.

«В начале всех вещей — начал он, — была курица. Она день и ночь сидела на трех яйцах, величиною с этот горшок, — сказал старшина, указывая на большой сосуд, стоявший на очаге — и плакала, потому, что из яиц не вылуплялись птенцы. Увидала это ласточка и, сжалившись, спросила: „Зачем ты плачешь?“ — Курица пожаловалась ей на свое горе, а [60] ласточка, взлетев на небо, сообщила богу по имени Мула, что она видела и спросила, нельзя ли помочь курице. Бог сказал: слети и скажи ей, что яйца мои, и я о них позабочусь». Действительно, скорлупа на яйцах треснула, и из них появились мальчик и две девочки. Мула взял их к себе на небо и дал им имена. Вскоре он заметил, что они выросли и не имеют одежды, тогда он дал им конопли, чтобы одна из девочек изготовила на всех платье. Девочка усердно принялась за работу и трудилась день и ночь, но сколько ни трудилась, не могла сделать много, потому что на ее веретено наматывалось пряжи не больше куриного яйца. В добавок ко всему веретено как-то выскользнуло из ее рук и упало в пропасть, а конец нитки остался на верху. Не зная, что делать, девочка обратилась к отцу, а он приказал ей спуститься по нитке в пропасть. Добравшись до дна пучины, она увидела там воду и ни клочка сухой почвы, куда могла бы ступить ногой, пока после долгих поисков не приметила цветка, подымавшего свою чашечку из воды. Туда она и уселась и принялась плакать от усталости и одиночества. Увидала это ласточка и спросила ее о причине слез. «Слетай к моему отцу, — сказала ей девочка, — и попроси его дать мне хоть кусочек земли». Ласточка сделала так и принесла ей комок земли, которую девочка принялась мять, как тесто, а потом раскатала в кружок величиной с воловью кожу. Потом она положила этот кружок на воду, и он стал расти во все стороны и становился все больше и больше. Девочка уже хотела ступить на землю, но злой дух подземного царства, живший в пучине в образе большого змея, проснулся и стал ворочаться, [61] так что море заколебалось, и суша затонула. Опечаленная девочка снова обратилась к ласточке, умоляя ее принести еще земли, но и с новой землей произошло то же самое, и это повторялось семь раз. Тогда, отчаявшись в своих силах, девочка приказала крылатой вестнице сказать отцу: «ты всемогущ, пошли ветер и высуши море». Мула снизошел к этой просьбе, и по его слову на землю в течении 7 лет, 7 месяцев и 7 дней не упало ни капли дождя или росы. За это время ласточка постоянно приносила с неба землю, а девочка мяла и раскатывала ее, расстилая по спадавшей поверхности воды. Скоро она уже могла гулять по суше. Змей испугался и стал малодушно просить девочку лучше заковать его в цепи, но не дать уйти всей воде, без которой он не может жить. Девочка сковала большую железную цепь и скрутила ею чудовище. И по сей день змей скован этой цепью и спит под землей, но когда он шевелится во сне или просыпается на мгновение, то земля, лежащая на нем, колеблется, происходят землетрясения, земная кора коробится, и подымаются горы, а от провалов образуются долины (Остров Суматра очень богат вулканами, и на нем или в окрестном море часто происходят опустошительные сотрясения почвы и морского дна). Вскоре Мула, наблюдавший работу дочери, послал к ней на помощь брата и сестру. Это и были первые люди, населявшие землю, от них произошли все другие. Когда со временем — продолжал старшина — земля стала старой и грязной, то великий бог Дебата послал наводнение, чтобы оно уничтожило все живое. Когда волны потопа залили вершину высочайшей горы, куда [62] спаслась последняя пара людей, и вода поднялась им до колен, на бога напало раздумье, разумно ли истребить человеческий род без следа. Он взял комок земли, привязал его к нитке и опустил с неба на волнующую воду так, чтобы последние люди могли спастись на нее. Этот ком земли разрастался по мере того, как люди размножались, и образовал существующую теперь сушу".

Не успел рассказчик вымолвить последние слова, как раздался стук в двери. Но напуганные обитатели хижины отперли не сразу: пошли долгие расспросы, и когда все убедились, что это, действительно, их односельчанин, пришедший в гости, ему, наконец, отперли. Поздоровавшись, он присел у огня, выпил добрый глоток вина и стал выкладывать свои новости, состоявшие пока в том, что он приметил в соседстве селения следы носорога и намерен завтра пойти на охоту за ним, а потому ищет себе сотоварищей, которые, конечно, сейчас же нашлись среди присутствующих. Далее он рассказал, что жена сельского кузнеца и оружейника страдает от жестокой лихорадки и, вероятно, умрет.

— Что сделается с душой этой женщины после смерти? — спросил я.

— Что ты говоришь о душе? — ответил с изумлением гость — разве ты не знаешь, что у каждого человека не одна, а семь душ?

Правда, только одна из душ живет в теле, покидая его лишь ночью во сне, когда она предпринимает далекие странствия. Иногда на нее нападают в это время остальные души, живущие вне тела.

— Если не в теле, то где же обитают эти остальные шесть душ человека? [63]

— Вторая живет в небе и молит там Дебату о продлении жизни человека. Пять остальных находятся всегда вблизи человека, не покидая его ни на мгновение; если он учинит что-либо злое, то они жалуются на него душе его деда. Одна душа есть причина всех болезней и всяких зол, обрушивающихся на человека. Другая душа предостерегает человека от всего; она сидит у него на спине и заботится, чтобы он не споткнулся и не сломал себе ногу; но если она рассержена чем-нибудь, то нарочно увечит его. Другие души тоже имеют каждая свое назначение и называются: заступница, утешительница, защитница и долг. По смерти душа, живущая в теле, выходит из него и сидит, плача, на его могиле.

— А что делается с самим человеком? спросил я.

— Господин, — сказал старшина, заметив, что все молчали, — мы не знаем, что делается с человеком после смерти, мы не думаем о том, но кое-что я слыхал от умных людей и расскажу тебе. Ты сам убедишься, правда ли это, или нет. Видал ли ты Си-Набуна, высокий вулкан, вечно выпускающий к небу дым? Ну так вот: кто взберется на него и осмелится заглянуть в его ужасный кратер, тот видит сквозь него зеленую землю, по которой разгуливают люди. Это царство мертвых! Там расстилается обширная, залитая солнцем равнина, но по ней гуляют под зонтиками лишь те, кто вел на земле добрую жизнь.

Но мертвые не остаются там навсегда, добавил кто-то из слушателей, — они снова возвращаются на землю. Мой дед явился мне в прошлое полнолуние по дороге в Дели, куда я шел, чтобы выменять [64] пули и порох на сахар и индиго, в образе тигра, а мой умерший сын прыгает белкой по дереву, стоящему за нашим домом.

— Да, да, — поддакнул старшина, — духи наполняют весь мир, и человек встречает их всюду: они живут в странного вида скалах, в гигантских деревьях. И люди ходят туда на богомолье и приносят жертвы, чтобы расположить в свою пользу духов.

Мы сообщили туземцам, что собираемся посетить вулкан Си Набун и взобраться на него, на что они с удивлением и сомнением покачали головой. Вскоре все разошлись на покой, но почти всю ночь нам не давали заснуть плач детей и тысячи кровожадных москитов. Так как до сражения оставалось еще 4 дня, а может быть, и больше, то мы решили воспользоваться этим временем и сделать экскурсию на Си Набун. Выбрав лучших носильщиков, мы было совсем тронулись, но остановка вышла за Си Баяк Си Путом. Он не соглашался идти с нами.

— Помнишь, что я рассказывал тебе о вулкане Си Баяк? Никто не решается взойти на него из боязни духов! Мой отец, известный вождь, послал однажды туда людей за серой. Но из их числа вернулись немногие, притом, к ужасу всех, головы и ноги их оказались повернутыми сзади наперед. Впоследствии одному прославленному гуру удалось, правда, излечить их волшебством, а то бы мы видели этих людей и сейчас такими. А ведь Си Набун такой же вулкан.

Лишь после долгих уговоров мы убедили его сопровождать нас, причем более всего его соблазнило обещание посетить соседние золотые россыпи, где он [65] надеялся набрать много золота. Путь вел по живописной местности сперва к деревне Булух Дури, а оттуда к вулкану. На дороге нам попался надгробный памятник, представлявший высокий шпиц, покоившийся на низкой столбчатой кровле; под ней лежал пепел. На шпице, над особым украшением в виде крыши батакского дома, стояла маленькая резная фигура человека с большим ножом за поясом, словно это был страж, охранявший прах умершего. Далее мы перешли через речку, струившуюся по глубокой теснине. Переход через нее был бы совершенно невозможен, если бы природа не позаботилась об этом сама: в одном месте груда камней обрушилась с отвесного берега и застряла в узком ущелье, образовав естественный висячий мост, по которому мы перебрались на ту сторону.

Возле деревни под двумя развесистыми деревьями нас ожидала толпа туземцев. В числе их были знатные люди из деревни Цуру, откуда начиналось наше восхождение на вулкан, и потому мы решили остановиться пока здесь. Но туземцы отнеслись к нам далеко недружелюбно; это было видно по их лицам. Они не хотели пускать нас ни в ту, ни в другую деревню под разными предлогами: то оказывалось, что старшина был в отсутствии, то будто бы они дали зарок не принимать к себе европейцев. В это время вокруг нас успело собраться почти все население деревни, и больше всего, конечно, женщин, жаждавших поглядеть на невиданных белых. Когда нам надоели длинные переговоры, мы просто напросто объявили старшине, что раз мы здесь и уже поздно идти дальше, то мы остаемся, и с этими [66] словами мы поднялись с земли и направились к селению. Там мы расположились в обширном здании, которое называется бале. Здание это служит помещением для молодых неженатых людей и представляет из себя нечто вроде клуба и гостиницы. Там где молодежь, там и веселье, и потому обыкновенно жители селенья проводят свободное время здесь. Тут же происходят общественные пиршества, всякие советы, и останавливаются на ночлег и отдых прохожие и путешественники. Обыкновенно бале отличается от других зданий своими размерами и многочисленными украшениями. Здесь мы почувствовали себя как дома: не было дыма, так как стены были открытые, назойливые посетители не решались беспокоить нас здесь; по нашему требованию старшина доставил нам циновки и, после некоторых колебаний, также и съестные припасы. Вообще, чем далее подвигались мы во внутрь страны, тем нелюбезнее и враждебнее было настроение туземцев. Вскоре Си Баяк Си Пут разузнал, что жители этого селения также участвуют в войне и сильно страдают от неприятелей. Каждую ночь они со страхом ожидают нападения, а недавно один из них, удалившись неосторожно ночью от селения, был подстрелен врагами. В виду всего слышанного, я приказал держать оружие наготове, чтобы нас не застали врасплох. Между тем для посещения вулкана нам непременно надо было расположить к себе старшину и жителей раскинувшейся у подошвы его деревни Пуру. С этой целью мы отрядили туда утром послов, которые вернулись вскоре с неутешительными вестями. Старшина наотрез отказался сопровождать нас или снабдить нас носильщиками, но взамен того приглашал к себе в [67] гости. Эта любезность очень удивила нас и заставила призадуматься. Дело в том, что по слухам там скрывалось немало бежавших с плантации китайцев, а нас белых, очевидно, принимали за ненавистных плантаторов-голландцев, разыскивавших беглецов. Не было почти никакого сомнения, что туземцы заманивали нас в западню с целью убить ненавистных пришельцев. Посоветовавшись с Мехелем и Си Баяк Си ІІутом, я решил обождать другого случая достигнуть цели, а пока нас соблазняла мысль посетить батакскую ярмарку, открывшуюся по соседству. Здесь толпилось множество людей, собравшихся из ближайшей окрестности. Мы вмешались туда же, стараясь протискаться к месту, где торговали. Кроме туземных произведений, как то: рису, маису, бурого пальмового сахара и вина, бетеля, табака, синего сукна, деревянных гребней и ящичков, здесь можно было встретить немало европейских товаров: соль, холст, шведские спички, американский керосин, жестянки и швейцарские пестрые платки. Торговля была исключительно меновая: табак меняли на соль, рис на спички, и т. п. Покупателями и продавцами являлись большею частью женщины, таскавшие всюду своих голых, грязных ребятишек за спинами. От праздношатающихся мы узнали, что решительное сражение между людьми Линга и Кабан Дьяе должно произойти уже на следующий день. При этом большинство было уверено, что победа останется за жителями Линга. Это известие заставило нас призадуматься, и мы решили возможно скорее вернуться в Кабан Дьяе. Если бы наш друг, старшина Кабан Дьяе, оказался побежденным и изгнанным из своих владений, то нашему предприятию грозила [68] серьезная опасность. Ведь в таком случае мы лишались надежного проводника через страну диких батаков Пакпак и теряли влиятельного заступника, дружившего с вождями батаков, обитавших на озере Тоба. Итак, исход битвы был так важен, что мы никак не могли ожидать его вдали от поля сражения. Кроме того мы ни за что не хотели упустить случай посмотреть, как сражаются эти дикие батаки, о жестокости которых мы слышали столько рассказов. В ожидаемом зрелище нам мерещилось нечто похожее на битвы древних германцев, диких гуннов или персов, обрушившихся на греков при Марафоне. На чьей стороне останется победа, и кто проявит больше мужества и геройства? Вот вопросы, которые волновали нас и заставляли лихорадочно собираться в путь в то время, как хладнокровный Си Баяк Си Пут убеждал нас не торопиться, уверяя, что его соотечественники навряд ли особенно горячо рвутся на бой. Но мы не слушали его речей.

К полудню следующего дня мы уже были на месте.

Кругом — мирная тишина, не слышно бряцания оружия или кровожадных воинственных криков. Деревня была пуста, словно жители ее вымерли, и когда мы достигли хижины старшины, то узнали, что он на противной стороне реки, где ведет переговоры с вражескими послами. Итак, кровопролития сегодня не будет! И мы принялись за приготовление обеда с помощью женщин, дружелюбно встретивших нас и разболтавших, что бой снова отложен на несколько дней.

Вскоре появился старшина, поведение которого носило признаки перемены к худшему. Он уже не был [69] так любезен с нами, как прежде, и обнаруживал гораздо меньше интереса к нашему предприятию, и если бы согласился участвовать в нем, то лишь за хорошее вознаграждение. Так он отказался провожать нас лично, но обещал дать нам верного человека и письма к главным вождям батаков на озере Тоба. Разочарованные вернулись мы опять в Булух Дури, где нас радостно приветствовал наш слуга Френсис, переживавший в наше отсутствие часы страха и тревоги среди не внушавших ему доверия батаков. Но, при нашем прибытии, казалось, изменилось и настроение туземцев, они не так подозрительно косились на нас. Должно быть опасение вражеского нападения миновало, потому что на деревне раздавались даже звуки музыки и пения. Это пела песнь печали и утраты какая-то женщина, у которой только что скончался ребенок; к женскому голосу присоединился вскоре мужской, и печальная, трогательная песнь торжественно звучала среди ночной тишины.

Мы поднялись на утренней заре. Старшине очень не хотелось сопутствовать нам, но мы расположили его к тому, подарив ему цветной платок. Путь наш лежал на золотые россыпи Кота Булух, куда наш Си-Баяк ушел уже накануне. Мы двигались по очаровательной местности, орошаемой журчащими ручьями, осененной кокосовыми пальмами, среди рощ которых лежали многочисленные деревни. В одной из них нас ожидал Си-Баяк Си-Пут. За деревней мы встретили толпу вооруженных людей; время от времени мы слышали залпы из ружей, а их предприимчивый вид и нарядные одежды указывали, что мы имеем дело с каким-то обрядом. Действительно, это оказались похороны, на которых их пригласили [70] присутствовать. Сделав несколько шагов, мы очутились на месте погребения. На нем возвышались три жерди, составленные буквой П, и на них качалось, зашитое в простую рогожу, тело усопшего батака. Рядом стояла другая могила; в ней от покойника остались одни кости. Мы ускорили шаги, чтобы поскорее покинуть это мрачное место. В это время из-за гор выдвинулись тяжелые грозовые облака, которые с каждым мгновением надвигались ближе и ближе, и вместе с ними наступала темнота. Мы торопились из последних сил, чтобы не попасть под тропическую грозу. Уже мелькали вдали хижины деревни, как нам попались навстречу два батака со свежими сочными бананами. Считая себя вне опасности, мы и наши [71] проводники не могли устоять пред искушением утолить нашу жажду плодами. Не взирая на свист вихря, на висевшие над самой головой черные тучи урагана, мы сбросили с плеч поклажу и, скупив весь запас, принялись за дело. Это замедление обошлось нам недешево; в мгновение ока, прежде чем мы успели двинуться дальше, с неба хлынул такой поток воды, что мы мгновенно промокли до костей. Словно толпа врагов ворвались мы в деревню и бежали по ней, провожаемые изумленными взглядами батаков, до самого бале, где, наконец, укрылись от злой непогоды.

Вскоре пришел Си-Баяк с приглашением пожаловать к старшине, предлагавшему нам остановиться на квартире у него. Нам этого вовсе не хотелось, так как мы не вполне доверяли ему, но, делать нечего, следовало уважать обычаи страны, и мы покинули удобную бале. Нас встретил там не сам старшина, а его заместитель. Он очень любезно светил нам какой-то лампой, представлявшей вырезанного из дерева всадника, и беспрерывно угощал нас пальмовым вином из гитанга. Через час явился настоящий старшина. Он оказался еще молодым, рослым, сильным мужчиной с серьезным, исполненным собственного достоинства выражением лица. Не зная ни слова по малайски, он приветствовал нас на батакском языке, заметив, что мы первые европейцы, которых он видит, так как никто из них не заходил еще сюда. Во взоре его ясно сквозило недоверие к нам, и хотя ему по всей видимости очень хотелось полюбопытствовать, кто мы такие, куда идем и какое у нас вооружение, однако, он сдерживал себя и был скуп на слова. Вскоре беседа оживилась, хотя нам было трудно разговаривать, так как Си-Баяк [72] должен был служить толмачом и переводить старшине по батакски наши речи, а его — нам. Вместе с этим понемногу рассеивалось недоверие и опасения нашего хозяина, который сообщил нам много интересного про окрестные места. Между прочим, недалеко на реке был большой водопад, в котором вода скатывалась с высоты 100 метров так плавно, что, по уверениям рассказчика, увлекаемые иногда водой буйволы, попав в водопад, благополучно спускались по нему вниз, нисколько не повредив себе. Далее старшина рассказал нам, почему эту реку называют «Собачьей». Девять человеческих поколений тому назад здесь жил один ловкий и веселый шутник. Однажды он сделал из дерева целого слона, выкрасил его в белую краску и поставил у себя в доме, сделав сбоку окошечко. Чрез это отверстие он показывал слона другим, уверяя, что это живой, священный слон. Слух об этом дошел до раджи, т. е. князя, пожелавшего также взглянуть на животное. Но так как радже казалось мало смотреть в окошко, то он пожелал войти в хижину. Тогда обманщик, опасаясь гнева раджи за свою проделку, пустился на утек. Слуги раджи погнались за ним и уже нагоняли его, как по дороге случилась река. Беглец кинулся в ее быстрое течение и наверное погиб бы, если бы не верный пес, урвавшийся за ним. Несчастный уцепился за хвост собаки, которая благополучно переправила его на ту сторону. С тех пор река называется Лау Биянг, т. е. Собачья.

Затем батаки принялись рассматривать мой фотографический аппарат. Знакам и восклицаниям удивления не было конца. Воспользовавшись этим настроением, я предложил снять с них группу. [73] Старшина подумал, однако, согласился и приказал своим людям выстроиться на алтане. И вот собрались воины, женщины с детьми за спиной и на руках. С пугливым страхом косились они на чудесный инструмент, за которым голова белого человека скрывается под черным сукном, и у которого спереди такой большой глаз, который все видит, что только белый волшебник хочет видеть в него. Взор его проникает не только сквозь платье, но и дальше в тайники души. В этом кроется какая-то волшебная сила, которою белый может накликать болезнь и даже смерть.

Так шептались между собой женщины, прижимая к себе ребят; некоторые из них даже сбегали домой за амулетами, которые могли охранить их от колдовства белого человека. Когда я направил на них аппарат, на всех лицах изобразился смертельный страх и страшное возбуждение, смешанные с явной неприязнью и ненавистью. Ведь по их мнению, я собирался похитить их тень, их дух, и запереть его в ящик.

Я старался, как мог, успокоить их и в заключение, для большей убедительности, вмешался в их ряды, приказав своему слуге Френсису снять нас. Мне, конечно, хотелось иметь изображения батаков, но в то же время было весьма нежелательно, чтобы но стране разнеслись слухи обо мне, как о злом колдуне. С этой целью я роздал снимавшимся мелкие подарки: табак, бусы и мелкие коробки.

Утром, провожаемые дождем, мы добрались наконец до золотых россыпей. Батаки привели нас к мелкому ручью и указали на прибрежный песок: здесь, дескать, и лежит золото. Действительно, в [74] песке сверкали мелкие пластинки этого металла. Мы соорудили на скорую руку из росшего кругом бамбука машину для промывки золота и битых два часа промывали порцию золотистого песку, но в заключение всех трудов убедились, что содержание золота в нем слишком незначительно, чтобы стоило начать настоящие работы. В соседстве находились еще две россыпи, которые жители Кота Булуха разрабатывали когда-то, но бросили этот промысел из страха пред ненасытною жадностью своих старшин.

Обменявшись подарками со старшиной, мы распростились с жителями селения и вернулись в Кабан Дьяе. По дороге в низине мы внезапно наткнулись на небольшое стадо слонов, — 4 шло кучкой, пятый тащился сзади. Нас поразила эта встреча, так как слоны водятся на Суматре лишь в южной части острова. В нескольких шагах за отставшим слоном крались в густой траве, словно кошки, три батака с ножами в руках. Спустя мгновение в воздухе сверкнули, словно по команде, два лезвия, занесенных твердою рукою, и сильным ударом батаки перерезали слону жилы на задних ногах повыше ступни. Животное издало громкий, трубный звук, закачалось и рухнуло на бок, в то время как новый взмах меча рассек ему жилу и на одной из передних ног. Охотники батаки издали крик радости, но мы, мало сочувствуя их успеху, пустились своим путем дорогой. На другой день нам пришлось быть свидетелями другой охоты. По большому зеленому лугу бродил со своей собакой охотник. Он ловил перепелов. В руках охотника была бамбуковая палка, длиной в полторы сажени, на конце которой висела на обруче тонкая, но крепкая [76] сетка или сачок. Осторожно следуя за собакой, батак выжидал момента, когда собака вспугивала из травы птицу, и быстрым, ловким движением руки накрывал вспархивавшую птицу своим сачком.

Старшина деревни Булух Дури встретил нас и поспешил обрадовать приятным известием: в наше отсутствие пришли два батака с озера Тоба, которые брались переправить нас через озеро. Мы не особенно доверяли этому известию, тем не менее деятельно принялись укладывать вещи и заготовлять подарки для вождей людоедов. Кроме того мы попросили старшину сегодня же написать нам рекомендательное, письмо к тамошним вождям, так как завтра должно было произойти решительное сражение, и могло, конечно, случиться, что наш гостеприимный хозяин найдет смерть в этой стычке с ожесточенными врагами.

Наступил, наконец, и день давно ожидаемой битвы. Уже ранним утром в деревне поднялась суматоха: все, стар и млад, чистили оружие и заготовляли боевые припасы. Обыкновенно перед битвой старшина, он же предводитель ополчения, устраивает «мантам»; этот обычай состоит в том, что он закалывает несколько голов из своего стада и раздает мясо идущим в бой воинам; в этом случае он снимает с себя обязанность платить семье павшего воина какое-нибудь вознаграждение и только хоронит его на свой счет. Но наш старшина уклонился от этой жертвы и вместо нее устроил целую церемонию. Оказывается, что ночью ему приснился зловещий сон, и так как батаки верят в сны, то надо было устроить как-нибудь так, чтобы этот недобрый сон не имел роковых последствий. [77]

Перед домом старшины вбили в землю бамбуковый ствол, расщепленный и расширенный наверху в виде воронки; на воронке лежал венок с восемью щепками, на концах которых было прикреплено по цветку и петушьему перу. Затем из толпы вышел юноша и, произнося какие-то заклинания, острым мечем нацарапал на коре бамбука какие-то знаки. После этого в воронку вставили горшок с ломтями лимонов, цветами и листьями бетеля, а поверх положили меч. Старшина, окруженный самыми знатными людьми селения, вышел на алтан, и церемония началась. Какой-то старик выступил вперед, вынул из горшка листок бетеля и цветок и, оборотясь к старшине, произнес какое-то длинное изречение. Затем он взял эти вещи в рот, пожевал их и выплюнул вон по направлению к бамбуку. Запустив руку в горшок, старик вытащил кусок лимона и выжал его сок в горшок. Это действие он повторил несколько раз, не переставая жевать бетель и бормотать свои заклинания; в заключение, набрав из горшка выжатый кислый сок [78] в рот, он брызнул им от себя, а кусками выжатых лимонов вытер лицо и голову. В это мгновение старшина скинул с себя верхнюю одежду, запустил руку в тот же горшок и повторил все действия заклинателя восемь раз, после чего с ног до головы вытер себя лимонным соком. Примеру его последовали все присутствующие, после чего они один за другим спустились с алтана и присели в ряд на корточках спиной к дому, а лицом на север. В то же мгновение присутствовавшие тут же женщины схватили наполненные водой бамбуковые трубы и облили сидящих водой. Весь обряд имел целью уничтожить чары зловещего сновидения, потому что по окончании его на всех лицах появилось выражение спокойной уверенности.

Полем битвы должна была служить обширная равнина на юг от Кабан Дьяе. Воины, заранее приготовившие заряды, взяли ружья и, повесив сумки с патронами, двинулись за своим вождем. Мы последовали за ними с целью издали, вне района выстрелов, наблюдать за стычкой. На берегу речки вождь построил свое маленькое войско, а мы приготовили фотографический аппарат, а также оружие, на случай, если бы превратности боя втянули бы нас в дело. Оба войска, из которых в каждом насчитывалось до 200 воинов вооруженных ружьями, разбились на отдельные отряды и стояли лицом к лицу в расстоянии около версты одно от другого. С обеих сторон развевалось по одному белому знамени. Самые храбрые, одевшиеся в белое платье в знак того, что они обрекли себя на смерть, выступили вперед, предводительствуя отрядами, и подавая пример мужества своим людям. Несколько воинов [79] защищало воздвигнутые там и здесь окопы. По всему полю были рассеяны разные западни в виде скрытых в траве петель.

И вот сражение загорелось. Но какую жалкую картину представляла для нас европейцев эта битва! Там и сям раздавались отдельные выстрелы, иногда они учащались, но не переходили в беглый огонь, так как кремневые и шомпольные ружья, какими большею частью вооружены батаки, не дозволяли того. С каким вниманием смотрели мы за тем, как разгорался бой, мы не могли заметить ни тени порядка или строя. Общего начальника, который руководил бы всеми, не было, каждый воин сражался сам по себе, не заботясь о других и делая то, что считал за лучшее.

Одетые в белое воины были впереди других, они махали руками и делали разные другие движения, которые служили, должно быть, для устрашения врага и ободрения своих воинов. Время от времени эти храбрецы делали несколько шагов вперед, однако видно было, что они старались держаться на приличном расстоянии от линии неприятельских стрелков. Сражавшиеся, видимо, старались нанести урон неприятелю, не подвергая себя серьезной опасности. С этой целью они забивали порохом свои старые ружья чуть не по самое дуло и палили с такой силой, что после выстрела сами летели кубарем в траву. Очень забавную картину представляли также женщины: они расположились в тылу своих храбро сражавшихся мужей и криками и жестами возбуждали их на бой. Жители селения Линга были, очевидно, несколько храбрее наших приятелей, так как они, хоть и осторожно, а все же наступали вперед. Этого было [80] достаточно, чтобы наши отступили, предоставив поле битвы, а вместе с этим и победу, неприятелю. Самое удивительное было то, что после двухчасового боя, в котором с каждой стороны было выпущено пропасть зарядов, ни на той, ни на этой стороне не только не было убитых, но даже не нашлось ни одного раненого. Наш старшина, вероятно под впечатлением страшного сна, не участвовал в бою; он только вышел на поле, битвы, занимая на холме положение почетного зрителя.

Полюбовавшись подвигами храбрых батаков, мы возвратились домой вместе с отступавшими с поля битвы воинами, внутренне посмеиваясь над ними. В деревне все были настроены очень весело — ведь никто из близких не пал на поле брани. Никто, казалось, не унывал по поводу проигранного сражения, вероятно, утешаясь мыслью, что в следующий раз жребий победы выпадет на их сторону. Каждый был рад, что вернулся домой цел и невредим, а потому вокруг кипевших котлов с пищей раздавался смех, болтовня, песни, кое-где играли и плясали. Месяц с неба обливал селение своим тусклым светом, придавая всей картине еще более мирный характер.

Но мы были озабочены предстоявшими нам затруднениями: большая часть носильщиков не обнаруживала желаний сопровождать нас; они трусили людоедов и собирались вернуться назад. А так как на этих днях ожидалось новое сражение, то среди жителей селения мы не могли найти охотников, готовых заменить уходивших носильщиков. Не оставалось ничего другого, как поделить багаж на две части и доставить его в Пенгамбатан в два приема. [81]

Ранним утром Мехель должен был выступить в путь с оставшимися носильщиками и раздобыть в Пенгамбатане новых, с которыми я мог бы последовать за ним. В то время как мы сидели вокруг огня, обсуждая наши дела, в соседней хижине раздались страшные крики, вой и причитания. Оказалось, что это умерла больная жена кузнеца, а собравшиеся в хижину женщины с плачем и причитаниями творили заклинания, готовя тело к похоронам. Войдя вместе с старшиной в хижину, я наблюдал, как они обмыли покойницу, обрядили ее в лучшее платье и положили в заранее приготовленный гроб. Гроб представлял выдолбленное из древесного столба корыто в виде лодки, закрывавшееся сверху плоской крышкой. Наружная сторона корыта и крышки была богато украшена резьбой и яркими узорами. Уложив покойницу в гроб, родственники сунули ей в рот кусочек золота, а в руки вложили несколько монет; это делалось с тою целью, чтобы дух покойной не вздумал вернуться под родной кров и беспокоить живых злыми снами или болезнями. В течение всей ночи около гроба сменялись толпы молодежи; они нарочно производили всякий шум, который отгонял, по их мнению, злых духов, явившихся за мертвой. Сам кузнец под утро пошел в стойло, чтобы выбрать жертвенного буйвола, заколоть его и приготовить тризну по умершей. Эти шумные приготовления не дали нам уснуть, так что Мехель отправился в путь уже в 8 часов утра. Вскоре после его ухода выступили в дорогу, на родину, наши носильщики, а я с несколькими слугами тоже покинул селение и отправился на соседнюю гору, чтобы обозреть с вершины ее местность и набросать на [82] бумагу карту ее. Поднявшаяся непогода с дождем и ветром помешала моему намерению, и к вечеру я снова сидел в хижине старшины, присутствуя при любопытной картине исцеления больного.

На погребальном пире по жене кузнеца один из присутствовавших поглотил слишком много буйволовьего мяса; разумеется, наступили все последствия обжорства: больной стонал, испуская жалобы на то, что его отравили или это злые духи накинулись и мучат его. Присутствующие послали за старшиной, который слыл за славного гуру, т. е. заклинателя духов. Приблизившись к одру больного, наш знахарь принялся бормотать какие-то заклинания, потом нажевал соку бетеля или сиринга и поплевал со всех сторон на охающего пациента. Затем он сжег на кончике ножа кусочек лимонного дерева, смешал уголь с водой и, обмакнув палец в эти чернила, начертал на спине и животе больного какие-то таинственные знаки, после чего обещал ему скорое выздоровление. Больной с своей стороны дал обет принести в жертву духам, — вернее наградить гуру за поданную помощь — курицу и два кокосовых ореха.

На другой день в полдень я присутствовал на погребении кузнецовой жены. Гроб с покойной стоял перед домом на простых носилках, кругом него толпились родственники и соседи. Кузнец по очереди подымал детей над гробом, чтобы они в последний раз попрощались с матерью. Затем 10 здоровых мужчин схватили и подняли носилки, но, прежде чем двинуться в путь, они несколько раз пятились назад и снова делали два, три шага вперед. Эти движения должны были сбить с толку душу покойной, чтобы она не нашла дороги домой. Наконец [83] носильщики покинули двор, где толпилось столько народу, и пошли вслед за вереницей людей, передние из которых держали в руках маленькие флаги. На гроб взгромоздилось трое мужчин, вооруженных ножами; они махали ими по воздуху во все стороны, отгоняя злых духов, и с этой же целью толпа провожатых время от времени палила по сторонам из ружей.

Батаки не имеют общих кладбищ. Они хоронят своих мертвых просто за оградой селения, иногда по нескольку в одном месте. Прибыв на выбранное заранее место, похоронное шествие остановилось. После нескольких ружейных залпов, разогнавших злых духов, какие могли собраться к месту появления новой души — их собрата, — носильщики поставили гроб на землю, и один из присутствующих, откинув крышку, обратился к покойной с последнею речью:

«Взгляни еще раз на солнце и успокойся. Не желай более видеть кого-либо из нас, а устремись к своим умершим родителям и братьям!»

Положив в гроб бетелю и рису, оратор продолжал:

«Вот рис и бетель, и ежегодно в пору жатвы мы будем приносить тебе немного рису».

Затем гроб подняли и вдвинули его под навес, стоявший на столбах и похожий на обыкновенный батакский дом, чем и закончилась церемония похорон. На другой день подруги покойной посетили дружной толпой все места в селении и вокруг него, где покойница бывала чаще всего, и затем, двинувшись к погребальному дому, подвесили там к Шесту носилок бамбуковый ствол, в котором покойная носила воду, горшок и мешочек рису, и разошлись по домам. [84]

Вскоре после моего возвращения с похорон, в деревню вступил Мехель, благополучно достигший Пенгамбатана и принесший очень отрадные вести. Он встретил там любезный прием и полную готовность оказать ему всяческую помощь. Вместе с этим он случайно познакомился там с одним принцем ІІакпак-батаков, настоящим людоедом, который гостил несколько дней у раджи Пенгамбатана. Если бы мы поспешили туда, то не только познакомились бы с этим любителем человечьего мяса, но даже жили бы с ним под одной кровлей. Для этого следовало поторопиться и выступить в путь утром, но так как в этот день было назначено второе сражение, то мы решили остаться и окончательно познакомиться с военным делом батаков, что было нам очень важно.

Ровно в 11 часов утра воины выступили в поход и заняли на том же поле свои прежние позиции. По словам старшины, вырядившегося на этот раз в подаренную нами синюю куртку и красный платок, в этом бою должны были участвовать 2,000 вооруженных ружьями бойцов. Действительно, мы видели, как к полю брани со всех сторон подходили подкрепления. Эти толпы воинов производили внушительное впечатление, и мы с любопытством ожидали дальнейших событий. В рядах врагов мы даже заметили одного вождя на коне; он разъезжал среди своих воинов, ободряя их.

В этот раз неприятель занял более оборонительное положение и не особенно охотно отвечал на выстрелы наших воинов, наступавших на врага робко и осторожно. И в этот раз явились толпы женщин, громкими криками подстрекавших храбрость [86] воинов, но в общем повторилась прежняя вялая перестрелка. Только что наша сторона приготовилась обойти неприятеля со стороны и вырвать из рук его победу, только что загремели первые выстрелы, как внезапно разверзлись небесные хляби, и хлынувший оттуда ливень, словно деятельный миротворец, разогнал сражавшихся и положил конец всей этой комедии. Забыв битву, славу, честь, воины в припрыжку кинулись по кратчайшему пути к своим хижинам, куда забились, скинув смокшую одежду и оружие. Так просто, без всякого кровопролития окончилось второе столкновение озлобленных врагов. Зрелище этой битвы очень успокоило нас. Отныне мы знали по собственным наблюдениям, что за храбрецы эти прославленные молвой батаки. Я уже не сомневался, что с хорошим оружием в руках мы не только окажем сопротивление сотне таких врагов, но даже обратим их в бегство.

Последний вечер нашего пребывания в Кабан Дьяе прошел довольно торжественно. Все жители, кончая старшиной, были очень веселы. И немудрено, они получили от нас не мало всяких подарков. Особенное удовольствие доставляли старшине и его свите подаренные ему часы. Батаки забавлялись ими, как игрушкой, плохо понимая назначение часов. Часы странствовали из рук в руки, прикладывались к ушам и тикали, вызывая на темной физиономии слушавшего широчайшую улыбку удовольствия. В темноте надвинувшихся сумерек я сунул нашему высокому хозяину в руку несколько коробок с порохом. Этот тайный подарок должен был окончательно расположить его в нашу пользу, и отныне я надеялся встретить в лице его благоприятеля, который не [87] станет распространять среди своих соплеменников дурных слухов о нас.

ГЛАВА V. В Пенгамбатан и Негори.

Утром 3 апреля мы покинули Кабан Дьяе, дружелюбно простившись с его обитателями, которые проводили нас порядочный кусок за деревню. Дорога шла в гору, пересекая поле вчерашней битвы, на котором батаки потеряли в наших глазах свою военную славу. Здесь нам пришлось внимательно смотреть под ноги, чтобы не запутаться в многочисленных петлях, раскинутых для врагов. Затем тропинка повела нас через холмы, мимо обработанных полей и пальмовых рощ, через реки, по направлению к вулканическому конусу горы Си Оссар, высокая вершина которой служила мне путеводной звездой. В полдень мы расположились на отдых вблизи небольшой деревушки в тени двух раскидистых деревьев. Вскоре сюда же подошла толпа вооруженных ружьями и копьями батаков, направившихся в Кабан Дьяе, где они хотели принять участие в военных действиях. Воины не столько мечтали о подвигах и славе, сколько о подарках, потому что, окружив нас, они со своим предводителем во главе принялись довольно униженно клянчить и остались вполне довольны, когда я подарил им коробку спичек.

Отдохнув, мы продолжали путь под палящими лучами солнца. Холмистая местность сильно затрудняла наше движение, за то с высоты каждого холма [88] пред нами открывался прелестный вид на всю местность: среди полей в зелени рощ виднелись высокие украшенные буйволовьими головами крыши многочисленных селений, а выше на краю горизонта подымали к небу свои величественные вершины вулканы Си Баяк и Си Набун. Когда, спустя несколько часов, мы снова остановились на отдых возле большой деревни, то заметили, что наше появление вызвало среди жителей ее какое-то непонятное волнение. Обитатели деревни метались взад и вперед, шушукались и боязливо указывали на нас пальцами. Наконец несколько туземцев осмелились приблизиться, и тогда мы узнали, что они ожидали нашего прибытия со страхом, так как до них дошла весть, будто бы мы вступили в союз со старшиной Кабан Дьяе и уговорились с ним произвести нападение на их деревню. Кто выдумал и разнес эту сказку, осталось неизвестным, и только один старик заметил, что, должно быть, «ветер занес ее сюда».

Мы были уже недалеко от нашей цели. Нетерпение и любопытство подгоняли меня вперед, и было досадно, что высокая, пересеченная долинами местность не позволяла нам двигаться так скоро, как мне того хотелось. Наконец, с высоты одной скалы, куда я вскарабкался, передо мной сверкнула на горизонте темно-синяя полоска. Это была часть озера Тоба. Насколько я мог рассмотреть, озеро лежало в глубокой впадине, среди крутых, почти отвесных берегов, подымавшихся над его поверхностью на высоту более 1000 футов. Можно себе представить, в какой восторг мы пришли! Вот оно, это таинственное озеро, которого боязливо сторонились белые люди, вот пред нами страна вольного, независимого племени, райская [89] область людоедов Суматры. Здесь ожидали нас настоящие опасности, и каждый шаг вперед мог стоить жизни! Что-то будет? Заплатим ли мы дорогой ценой за отвагу? Не здесь ли, вдали от родины, испустим мы последний вздох? Не ждет ли и нас та участь, какую Испытали многие — пасть жертвой жадности и мстительности дикарей на их гнусном пиршестве? Здесь, вблизи этого голубого озера, воды которого отливают вблизи берегов каймой чудесного смарагдо-зеленого цвета, должна решиться участь нашей экспедиции.

Спустившись, со скалы, мы с новыми силами тронулись дальше и в 5 часов вечера прибыли в Пенгамбатан, где завернули в дом начальника.

Здесь, в темном, прокуренном дымом помещении мы наткнулись на следующую сцену: на возвышении, покрытом циновками, лежал старшина — он был болен; кругом толпились и сидели родственники и приближенные, из кучки которых выступил, приветствуя нас, молодой любезный туземец, оказавшийся родственником старшины; он провел нас в другой угол, где лежала груда нашего багажа, доставленного сюда за несколько дней. Вскоре нас окружила многолюдная, любопытная толпа, и мы сразу почувствовали, что находимся среди обитателей озера Тоба. Платье их было светлее, чем у Каро-батаков, знатные и уже знакомый Мехелю принц людоедов были одеты в длинные красные саронги с красивой узорчатой каймой. Платки на головах были украшены дутыми золотыми кольцами, а над лбом сверкала серебряная цепочка, свернутая в несколько рядов. В доме стоял гам и шум, и никто не стеснялся нашим присутствием. [90]

Спустя короткое время старшина почувствовал себя настолько лучше, что мы могли приблизиться к нему и завести речь о нашем путешествии. Он встретил нас довольно благосклонно, вероятно, благодаря рекомендательному письму старшины Кабан Дьяе, в котором тот сулил ему в числе прочих подарков целый тюк опиума, но заявил что, плата в 70 долларов, которые мы ему обещали за переправу через озеро, слишком мала. После ужина он спросил меня, разрешу ли я ему заколоть в честь моего прибытия буйвола. Такое почетное предложение он сделал в надежде на богатый ответный подарок, размер которого определяется в 60 долларов, и я, скрепя сердце, должен был согласиться. Действительно, на другой день утром туземцы привели молодого буйвола, закололи и, разделив на части, распределили мясо и внутренности по чинам и рангам: старшина получил голову и сердце; уделили и нам часть, и когда я принялся за грубое, жесткое мясо этого животного, то должен был сознаться, что это блюдо одно из самых дорогих, какое я когда-либо ел. До самого обеда мы не могли покинуть нашего помещения, потому. что должны были с почетом принимать разных знатных особ: нас посетили все главные вожди, называемые здесь пангулус, числом семь; каждый из них преподнес нам подарок: один наградил нас горстью риса, другой подарил старую черную курицу, цвет которой не сулил нам ничего хорошего, так как, по понятиям туземцев, темный цвет приносит несчастье. Подарки передавали жены этих знатных особ, им же было поручено принимать ответные подарки, которыми мы были принуждены отдаривать этих нахалов. Не легко было [91] удовлетворить этих жадных господ. Единственное исключение составляла жена самого начальника по имени Си-Катарсада, т. е. «правдивая». Эта женщина, с умным открытым лицом, поднесла мне два прелестных головных платка собственной работы.

Отвязавшись, наконец, от докучливых посетителей, мы получили после обеда возможность взобраться на ближайшие высоты, чтобы оттуда удовлетворить пожиравшее нас любопытство видеть озеро. С трудом пробирались мы сквозь густую чащу, карабкались, попадали в какие-то ямы, но, в конце концов, достигли вершины холма. Отсюда открывался великолепный вид на все озеро, вид, какого я никогда более в жизни не видал. Одним жадным взглядом мы могли окинуть [92] все озеро: вдали за ним в дымке тумана виднелся противоположный берег, а еще дальше, едва видимая глазу, мерцала, какая-то голубоватая полоска: это был Индийский океан, омывающий Суматру с юга. Озеро лежало у наших ног в котловине на глубине одной версты; это была обширная, темно-синяя, но все же светлая масса воды.

Кругом подымались крутые берега, одетые темной зеленью, и невольно казалось нам, точно мы смотрим в сияющее голубое око земли, или точно пред нами драгоценный камень, оправленный в рамку смарагдов. Вдали из светлых вод подымалась какая-то суша, затянутая фиолетово-красной дымкой. Это был остров Тоба. Налево в озеро врезывался большой полуостров в форме молота, а возле него из низкого болотистого побережья подымался к небу вулкан. Изрезанные берега таили в своих извилинах множество бухт и заливов в глубине которых лежали скрытыми от взора селения батаков. Ни одна лодка не бороздила вод озера, которое своими размерами раза в три превосходит Боденское озеро. Деревни и хижины прятались по заливам, и потому озеро казалось безжизненным, покинутым, пустынным. Но недолго наслаждались мы этим зрелищем: вскоре у высоких берегов заклубились облака, и тяжелые, низко нависшие массы их потянули через озеро, постепенно скрывая его от наших взоров. Вскоре облака окружили и наш холм, и зашумел дождь. Кинув сквозь разорванные тучи последний взгляд на озеро, уже застланное тучами, мы с трудом верили тому, что еще несколько мгновений тому назад оно сияло пред нами в солнечных лучах, поразительно красивое и величественное. Гроза [93] разыгрывалась, становилось темнее, и дождь усиливался с минуты на минуту. Подстегиваемые ливнем, в насквозь мокрых и прилипших к телу одеждах, мы торопливо спустились вниз и вступили в селение в одно время с кучкой Пакпак-батаков, пришедших за своим принцем, по имени Си Галак.

Мы слышали не мало рассказов о тех мучениях, какими эти батаки терзают свои человеческие жертвы, прежде чем предать их смерти. Еще несколько лет тому назад у них соблюдался следующий обычай: обреченного в жертву пленника привязывали к столбу в кругу воинов; вождь выступал вперед, произносил подобающую случаю речь, по данному знаку толпа обнажала свои ножи. Затем вождь или раджа подступал к пленному и вырезал у него кусок мяса из плеча или щеки и, облизывая кровь, спешил к разложенному тут же костру, где, прежде чем проглотить, слегка поджаривал его. Следуя примеру вождя, толпа кидалась с дикими криками на жалобно вопившую жертву и кромсала тело на куски, поедая их на глазах истекающего кровью пленника. Некоторые, проглотив свою порцию, поглаживали себе животы, испытывая, вероятно какое-нибудь особое чувство от этого каннибальского подвига. Пользуясь присутствием Си Галака, мы решили расспросить у него, насколько справедливы эти сообщения.

Этот Си Галак был, по-видимому, богатый вождь: зубы его были обильно вызолочены, а в исписанной снаружи письменами бамбуковой коробке, которую он носил с собой, лежало золотое ожерелье тонкой искусной работы. Он охотно показал нам его, однако, срисовать не позволил. В крышке коробки был [94] вделан зуб, и по словам Си Галака, зуб этот принадлежал его смертельному врагу, которого он убил. Но ненависть и злоба жили в его сердце и посейчас, потому что всякий раз, как Си Галак открывал коробку, он щелкал по зубу, воображая, что дает этим способом мертвому врагу хорошую зуботычину.

И все-таки этот людоед был довольно добродушное существо. Он не обижался на шутки, которыми его осыпали присутствующие за медлительную неловкость речи, и даже смеялся вместе с ними. Когда мы его спросили, не грозит ли нам опасность, в случае, если мы посетим его селение, быть съеденными живьем и украсить своими черепами его хижину, он ответил, что ничего такого не случится, и мы можем рассчитывать на самый лучший прием. Затем он рассказал нам, что прежде в стране Пакпак пожирали лишь павших в бою врагов, притом из мести; исполненные дикой ярости воины кидались на тело врага, кромсали его на части и ели мясо вареным, жареным, а то так и сырьем. Но впоследствии люди так пристрастились к человечьему мясу, что стали пожирать ни в чем неповинных людей — рабов, забежавших сюда китайцев и европейцев.

— А скажите, женщин тоже пожирают на этих пиршествах? — спросили мы.

— Очень редко, — ответил нам с любезной улыбкой Си Галак, — и то только старых рабынь, негодных в работу и которых нельзя продать.

— Женщины тоже едят человечину?

— Нет, наши жены не получают ни кусочка, потому что мы не приносим мясо домой, а немедленно поедаем его на поле битвы. [95]

— Правда ли, что вы долго и жестоко терзаете свои жертвы, как нам рассказывали о вас?

— О нет, мы расправляемся с ними очень быстро и не причиняем особой боли. Голову отрубают одним ударом, а затем разделяют туловище. Если то был враг, то мы хороним голову его по тропинке к бале, чтобы в случае нападения его друзья прошли по ней и таким образом нанесли павшему кровное оскорбление и озлобили его против себя. Впоследствии черепа выкапываются и украшают наши бале в качестве победных трофеев. Чем больше их там, тем больше и почет начальнику.

— Ну, а ты сам много съел человечьего мяса?

— Хм, улыбнулся людоед. — Не знаю сколько. Как раз в последнее время с табачных плантаций Дели стало бегать много китайцев. Одиннадцать их я съел с моими односельчанами.

Асенг, китайский кули, подобранный нами по дороге и прижившийся у нас, побледнел, как полотно при этих словах, и с той поры я заметил, что он всегда старался держаться по близости меня.

На следующий день нас опять осаждали подарками, имевшими целью выманить от нас лучшие. Не зная, что делать, мы направились было в соседнее селение Негори, но, вспомнив, что там нас ждет новое заклание буйвола, могущее в конец опустошить мою кассу, мы повернули обратно; по пути мы собрали растения для гербария и сделали некоторые измерения. В Пенгамбатане между тем в наше отсутствие закололи в «нашу честь» козу, за которую я заплатил немногим меньше, чем за буйвола. Вероломные обитатели селения относились к нам с тщательно скрываемой враждебностью и пользовались всяким [96] случаем, чтобы содрать с нас что-нибудь, но всему этому они придавали самый любезный вид.

Так раджа по нашем возвращении послал нас спросить, не предоставим ли мы ему одну или две курицы из его же курятника, так как он желает сделать угощение своим поданным. Несколько дюжин кур ходило между столбами под его хижиной, и тем не менее этот хитрец обратился за разрешением к нам, конечно, чтобы мы заплатили за кур. Но в эту своекорыстную любезность раджа вложил любезный смысл, потому что, когда мы выбрали двух белых жирных кур, он прислал их обратно и просил выбрать красных. Мы вспомнили тут, что и зарезанный в нашу честь буйвол тоже был красного цвета. Цвет этот хотя и считался цветом дружбы, однако в связи с поведением раджи не предвещал ничего хорошего, тем более, что мы имели неосторожность послать радже, почувствовавшему себя хуже, лекарства из нашей походной аптеки, которое только усилило его страдания, а так как вечером нас пригласили на большой праздник с плясками, то и понятно, что мы чувствовали себя не совсем хорошо и ожидали самого худшего.

Между тем раджа, словно безжизненный труп, лежал на руках своих родных, возле стояла его жена. Стоны и плач наполняли темную хижину, к которой уже собирались обитатели деревни, явившиеся на празднество и пир.

Но вот в круг ухаживавших за больным вступил местный гуру. Наступило зловещее молчание, и взоры всех устремились на кучку столпившихся вокруг больного людей, озаренных тусклым светом масляной лампы. Покончив свои заклинания, гуру [97] ушел, и все с боязливым напряжением стали ожидать результатов его чар. Но время шло, а больной все еще лежал почти без признаков жизни. Когда мы вторично заглянули в хижину, то заметили, что над распростертым и все еще неподвижным раджей склонилась какая-то другая фигура, руки которой то описывали какие-то знаки в воздухе, то гладили лоб и грудь больного. К немалому изумлению мы узнали в этом заклинателе нашего добродушного приятеля, людоеда Си Галака. Молчание, слабый свет лампы во мраке и эти движения — все производило такое впечатление, точно мы попали в пещеру волшебника, наполненную не людьми, а тенями.

— Кто научил тебя заклинаниям и искусству лечить больных? — спросили мы Си Галака, когда он покончил свое дело и вышел вон из хижины.

Он принял чрезвычайно важный вид, сел возле нас на корточки и принялся рассказывать.

Некогда в стране Пакпак жил один человек. Он был сын Дебаты, бога подземного царства, и одной русалки. Никто не знал, как он явился, сам же он поведал, что вышел на землю из глубокой пещеры. Он знал все чары и был первым и величайшим гуру. От него пошло это искусство. И по сей день знахари страны Пакпак славятся в целом мире. Каждое селение имеет своего гуру, он же вождь или старшина. Люди моего селения, да и не одни они, приходят ко мне, когда нуждаются в совете, напр. когда собираются в путешествие, строят дом или хотят жениться. Во всем этом они слушаются меня, ибо знают что мне открыто все сокровенное. Я знаю 127 знаков, наблюдаемых при гадании во внутренностях птиц, 20 [98] знаков в камнях и 70 таинственных линий на ломте отрезанного лимона, и всеми ими я умею распорядиться. Я знаю наши священные письмена. Я знаю все, все, и потому наши люди высоко почитают меня!

Мы, конечно, подивились его всеведению и заявили, что чувствуем к нему большое почтение. Си Галак видимо обрадовался этому и принялся болтать дальше. Оказалось, что он владеет волшебным посохом, творящим поразительные чудеса.

— Не из дерева ли донгола твой посох, как у гуру Кабан Дьяе? --спросили мы.

— Да, да, — ответил Си Галак и тотчас же принес этот посох, не представлявший ничего особенного, кроме пучка перьев, украшавших его верхний конец.

— Ну, брат, — засмеялись мы, — эдакий посох может сделать себе всякий!

Но Си Галак посмотрел на нас с величайшим изумлением и затем даже рассердился.

— Каждый! Что вы смеетесь надо мной?

— Нет, но почему же не может всякий срезать с дерева донгола такую же палку?

— Это-то может всякий, только этого мало для волшебного жезла! — заметил он почти с негодованием.

— Значит не так-то легко добыть себе волшебный посох?

— Ну, что вы спрашиваете? Изготовить такой посох, это ведь большая редкость в целой стране. Тут требуются большие и очень торжественные действия. Каждая область и каждое селение делают это по своему. [100]

— Так расскажи же, как поступаете в этом случае вы, Пакпак батаки!

— Чтобы посох имел чудодейственную силу, надо нескольким людям селения выступить в поход и изловить мальчика от 9—11 лет из враждебного племени. Когда его удалось поймать, то в особо назначенный день люди селения в праздничных одеждах собираются на площадь, где их уже ждет гуру с мальчиком?

— Что же делают с мальчиком?

Тут Си-Галак замялся и не хотел рассказывать дальше, пока после настойчивых просьб с нашей стороны не разболтал нам отвратительные подробности этого обряда, при котором мальчика мучают самым ужасным образом и в заключение убивают. После этого голову отрезают от туловища и хоронят ее под выбранным к тому деревом. 14 дней спустя люди собираются снова, выкапывают голову, вскрывают череп и вмазывают частицы мозга идольскому изображению, вырезанному на ручке посоха, в ямки на груди и голове, которые после этого запечатывают воском. Дух мальчика вместе с частью мозга входит при этом в посох.

Мы слушали этот рассказ с чувствами ужаса и отвращения и даже не хотели верить, чтобы подобные жестокости и суеверия творились в мире, но Си-Галан почти клялся, что сказал правду и что его волшебный посох изготовлен именно так. Впоследствии рассказы других батаков подтвердили справедливость его слов.

Между тем надвигалась ночь, и возле дома старшины становилось все шумнее. Каждую минуту приходили новые кучки приглашенных, скоро их было [101] уже около 200 человек. Громкая болтовня, смех, крики и толчки превратили внутренность большой хижины старшины в какой-то базар, среди которого мы с трудом могли усесться за свой скромный ужин, состоявший из риса. Приглашенным гостям также подали угощение, и вскоре чавканье, рыганье и другие сопутствующие еде звуки сменили шум голосов. Расположившиеся против нас музыканты приготовились играть на своих инструментах; это были разной величины барабаны и один рожек.

Туземец, заменивший больного старшину, и отличавшийся своим крикливым голосом, оттеснил толпу в стороны, так что между нами и музыкантами очистилось свободное пространство для пляски. Там и сям замерцали масляные лампочки, и музыканты ударили в свои инструменты. Сперва пронзительно заверезжал рожек, и звуки эти были так резки, так драли нам слух, что мы несказанно обрадовались, когда на смену рожка барабаны подняли свой адский грохот, заглушая его звуки. Вот с возвышенья, где лежал раджа, спустилась отвратительная старуха, оказавшаяся матерью больного; за ней двигались его молодые жены. К нашему удивлению они не покинули своих детей даже на время танцев, потому что малютки болтались за их спиной в складках саронга. Было очень смешно видеть, как черномазые рожицы высовывали свои изумленные физиономии то над плечом, то из под руки матерей. Молодые особы стали в кружок, в середине которого старуха принялась топтаться под такт музыки, взмахивая руками в воздухе и делая какие-то странные жесты. Молодые также топтались, подымая и опуская в такт музыке пальцы скрещенных на груди рук. [102]

Следующий номер программы исполнила особа средних лет, — сестра раджи — одетая в красные платки. Пляска ее была гораздо живее и с каждым мгновением принимала все более возбужденный и дикий характер. Скоро волосы ее распустились, падая то на лицо, то на грудь или вились в воздухе, яркий румянец покрыл бронзовые щеки, и глаза засветились диким блеском. Движения плясуньи потеряли всякую прелесть, и дикие скачки ее напоминали нам скорее какую-то взбесившуюся ведьму или охваченную буйным помешательством сумасшедшую.

Мы несколько перевели дух, когда на сцену вместе с этой ведьмой выступил брат старшины. В начале он плясал плавно, с исполненной собственного достоинства улыбкой на лице, но мало по малу пляска его становилась оживленнее в такт ускоренному темпу барабанов, он выхватил из ножен свой крис и с быстротой молнии принялся рассекать им воздух вокруг себя, словно поражал полчище невидимых врагов. В это мгновение на сцену явился заместитель раджи с трубчатым бамбуковым сосудом, наполненным пальмовым вином, и пляска перешла в немое мимическое представление. Все трое то приближались друг к другу, то снова расходились, делали какие-то знаки, выражавшие радость или изумление и относившиеся, по-видимому, к содержанию сосуда. Затем брату старшины поднесли красные цветы, он взял один из них и сунул его в рот заместителю старшины, который немедленно проглотил его. После этого пляска приняла дикий необузданный характер, пока женщина не впала в совершенное изнеможение, и ей не подали сосуда с вином, из которого она принялась утолять свою жажду. [103]

Несколько вздохнув, заместитель старшины тоже выхватил нож, и оба мужчины исполнили танец мечей, перешедший под страшный грохот барабанов в какое-то неистовое скаканье и длившийся до тех пор, пока долгий пронзительный крик плясуньи не положил конец звукам музыки и прыжкам танцоров.

Гробовое молчанье мгновенно сменило адский шум, царивший в доме, и мы почти с удовольствием внимали хрюканью свиней, возившихся под нашими ногами — единственные звуки, нарушавшие тишину. С плясуньей от скачков, грохота музыки и вина сделались судороги, ей стали являться видения, открывавшие ей прошедшее и будущее; присев на пол, она судорожно помахивала волшебным ножом, крепко зажав его в тощей руке, и, мотая головой с распущенными волосами, рассказывала, что ей виделось. Празднество происходило не только в честь нас, оно должно было воодушевить собравшихся воинов на бой, так как на другой день им предстояло выступить в поход против жителей соседнего селения. Сестра раджи считалась, очевидно, ясновидящей, вещей пророчицей, и вот ее допрашивали о том, какой успех будут иметь предстоявшие военные действия. Речь ее была невнятна, отрывиста и спутана, так что было трудно понять, что собственно она предсказывала; ясно было только, что она всячески поносила врагов. Затем пляска, приняв еще более отвратительный характер, началась снова.

Внезапно в толпе ко всеобщему удивлению появился больной раджа. «Чары Пакпака вернули ему силы!» шептали кругом нас. Раджа выступил вперед в сопровождении своей первой жены Катарсады, [104] брата и обоих заместителей и принялся плясать с достоинством и не без грации, взмахивая руками, на которых сверкали запястья. Этим танцем и закончилось около 2-х часов ночи торжество. Утром мы с трудом разбудили наших носильщиков и с большими усилиями заставили их взяться за дело. Выступив поздно в путь по направлению к Негори, мы с облегченным сердцем покинули веселый Пенгамбатан.

По дороге нас вымочил, конечно, ливень, который льет здесь в это время года с перерывами каждое после обеда. Не помог нам и заклинатель дождя, числившийся в среде наших батакских носильщиков: сколько ни заклинал он, призывая то Дебату, то Мохалида, дождь лил по прежнему, и в прохладном воздухе дрогли не только легко одетые носильщики, но и мы сами. Но вот во мраке впереди засветились огоньки. Это было селение Негори.

Грязные и мокрые ввалились мы с нашими людьми в деревню. Негори находится в области племени Тимор-батак, дома которых отличаются от всех виденных нами прежде. По крутой лесенке мы взобрались в хижину старшины, разделенную на две половины; в передней, меньшей, сидел на возвышении сам старшина, носивший титул «туван»; в задней большой комнате копошились его жены. Нам отвели место направо от входа, где рабы уже разостлали для нас циновки. Но вещи наши еще не прибыли, и мы не могли переменить мокрого платья. Слуги наши занялись приготовлением ужина. Туван сидел спокойно на своем месте и хоть наблюдал внимательно за всем, что творилось пред его глазами, однако ни одним движением не обнаружил [105] снедавшего его любопытства или изумления. Переодевшись, мы представились ему и выразили ему удовольствие, что видим знаменитого тувана, имя которого прославляется всеми батаками, вместе с тем мы поблагодарили его за гостеприимство. Туван ответил очепь кратко, так что мы едва услыхали звуки его голоса. Его молчаливость и сдержанность не внушали нам особого доверия. Здесь впервые мы были избавлены от толпы дикарей, с любопытством осаждавших всегда хижину, в которой нам давали приют.

Однако утром, проснувшись очень поздно, мы уже застали кругом себя человек 20, ожидавших нашего пробуждения, сидя на корточках. Новая беседа с туваном совершенно рассеяла наше недоверие к нему. Он оказался, правда, молчаливым, но зато прямым человеком, просто выкладывавшим все, что у него было на уме. Это был единственный честный и правдивый батак, какого мы встретили на нашем пути через их области. Во время беседы он высказал мнение, что нам, вероятно, удастся переправиться через озеро, и обещал всяческую помощь с своей стороны, а также дал несколько очень дельных советов, какой путь нам выбрать. Между прочим он сказал, что будет лучше, если мы постараемся отклониться от левого берега озера, где наверно встретим враждебное отношение к себе и разные препятствия. Далее туван сообщил нам, что ведет сейчас войну с одним соседним племенем, и что несколько лет тому назад с помощью союзных раджей восторжествовал над другим враждебным племенем. «Все павшие и раненые враги, угодившие в наши руки, были пожраны на поле битвы», заключил он свое повествование. [106]

— А ты, туван, тоже участвовал в этом пире?

— Нет, ответил он, я ни разу в жизни не вкусил человечьего мяса.

Так как он ни в чем пока не солгал нам, то мы поверили ему и похвалили его за это воздержание.

Вечер мы провели в хижине тувана в оживленной беседе с батаками, собравшимися поглазеть на невиданных белых людей. Им видимо доставляло удовольствие отвечать на наши вопросы и рассказывать о своих делах. Мы узнали от них, что в стране существует работорговля и невольничьи рынки, где всегда можно найти живой товар. Рабы бывают двух родов: одни по рождению, вроде тех, которые услуживали нам в доме тувана, и рабы из военнопленных. Эти последние разумеется только и думают о том, как бы убежать из плена, и, так как укараулить их трудно, то в конце концов батаки предпочитают зарезать и съесть их. Родственники погибших такою смертью, конечно, мстят за них тою же монетою, и таким образом племена батаков вечно воюют между собой, истребляя друг друга. Наша беседа была внезапно прервана вскарабкавшимся по лестнице гонцом, вручившим тувану вражеское послание. Это послание состояло из нескольких бамбуковых дощечек шириной в два пальца, и исписанных разными знаками; его нашли повешенным на самом доме. Взоры всех устремились на вождя, и в комнате водворилась тишина. Мы были очень удивлены всем происшествием и не ожидали ничего хорошего. Что, как туван, гостеприимно принявший нас в своем доме, подвергается именно за это какой-нибудь опасности? Ведь слухи о [107] нашем появлении разнеслись по всему плоскогорью с быстротой степного пожара, и наше намерение переплыть озеро вызывало всюду неудовольствие и ненависть. Батаки некоторых областей, как нам было хорошо известно, были восстановлены против нас, жители крепко держались старых обычаев не пускать чужих в страну, и, разумеется, были очень возбуждены нахальством двух белых, осмелившихся нарушить их право, свято соблюдавшееся в течение нескольких столетий.

Беспокойно поглядывая друг на друга, мы соображали, не касается ли это послание нас. Если там написано что-либо во вред нам, то наше предприятие должно было окончиться ничем, и следовало радоваться всякой возможности вернуться назад целыми. Ведь мы были вполне во власти этих дикарей и без их помощи не могли двинуться ни вперед, ни назад. Понятно, поэтому, с каким напряженным ожиданием мы следили за туваном, медленно и с трудом разбиравшим нацарапанные в послании знаки. К счастью наши опасения не имели основания. Дело шло о каком-то долге, который надлежало выплатить одному из родственников тувана. И хотя случай был обыкновенный, но согласно характеру батаков, обиженный грозил убийством и поджогом. Вот что стояло в письме:

"Это письмо повесил я, говорит Си-Мада. Си-Родах не отдал мне цены риса. Мы просили его. Но он обругал нас и все-таки не выплатил цены, одной курицы. Если Си-Родах не выплатит цены, какую требуем мы, обиженные, то я сожгу сараи и убью людей. Моя родина висит на горах, мое имя — ястреб, мой отец — горная обезьяна. [108]

Туземцы отнеслись к этой угрозе довольно равнодушно, лишь немногие произнесли какую-то угрозу по адресу написавшего послание.

Вскоре это происшествие было забыто, и беседа потекла по-прежнему. Взошел месяц, и луч его, прокравшись сквозь щель двери, лег светлой полоской на пол хижины.

— Месяц вышел из неба, сказал туван. Мы спросили, как они себе представляют движение светил. Туван объяснил нам, что по мнению батаков небо состоит из мягкой, но все же достаточно прочной массы, которая висит над землей в виде купола. По верхней стороне его ходят светила и в числе их большая звезда затмения с таким же хвостом, как у Кометы, только темным. Если солнце или луна повстречаются с этой звездой, то они сильно пугаются и входят в небо, где ждут, пока она пройдет мимо. Оттого де и происходят затмения.

— А что вы думаете о землетрясениях?

— Глубоко под землей есть большое место, где живут большая змея Нипе и гигантский рак Гого; когда они двигаются пли повздорят, то земля дрожит, и вулканы выплевывают огонь.

— Откуда вы это знаете?

— Да уж это верно, — ответил туван, — так написано в наших священных книгах.

— Кто же из вас умеет читать?

— О, половина наших людей умеет, — возразил туван с большой гордостью.

— А как насчет письма? — спросил я.

— Сколько умеют читать, столько же и пишут.

— Кто научил вас этому искусству?

И ты спрашиваешь, — изумился туван. Кто же [109] как не бог, сам великий Дебата. Все знание и все книги происходят от одного большого бамбука, который вырос из земли в стране Тимор много поколений тому назад. Когда с ветвей его посыпались листья, оказалось, что они все исписаны Дебатой, и наши гуру переписали эти знаки в книги. Это письмо мы сохраняем до сего дня.

По моей просьбе туван показал мне подметное письмо; букве были написаны четко и представляли разнообразные крючки.

Затем туземцы начали в свою очередь распрашивать нас и обнаружили при этом гораздо больше живой любознательности, чем батаки, живущие в низменности и на плоскогорье.

Я должен был рассказывать им о Европе, «стране белых», о голландцах и англичанах.

Есть ли еще какие другие народы? Не самое ли большое и могущественное царство Россия?

Такими вопросами осаждали они меня, и я особенно подивился, откуда они узнали о России. Что они знают голландцев, которых они называют «бланда» и с которыми входят в сношения, было естественно, но как к ним попали известия о России, этого я понять не мог.

Наконец далеко за полночь беседа иссякла, и мы стали ложиться спать, но туземцы не расходились, наблюдая, как мы раздеваемся и т. п., и только когда мы легли и закрыли глаза, они потихоньку выбрались наружу.

В Негори мне предстояло прожить несколько дней. Дело в том, что подарки и разные «заклания» в нашу честь так опустошили мою кассу, что я не решался продолжать путь с немногими оставшимися [110] средствами. Правда, несколько дней тому назад мы послали людей в Дели. за деньгами; но они не являлись. и потому я решил послать туда Мехеля с несколькими носильщиками, а самому со слугами и остальными людьми оставаться в Негори.

На следующий день я занялся осмотром селения, снимая фотографии с туземцев и их жилищ Никто не противился этому. Из зданий мое особенное внимание привлекло к себе так называемое соппо, дом, имеющий то же назначение, как бале у других батаков. Это дом для совещания и для всяких сборищ. Он, как и другие, стоит на столбах числом 16, которые не врыты в землю, а стоят на камнях. Высокая крыша и столбы, поддерживающие ее, были украшены богатой резьбой и цветными рисунками белого, красного и черного цветов. В этом доме всегда царствовало оживление, так как люди селения проводили здесь свои досуги. Многие, особенно молодые, ковыряли какую-нибудь работу. Одни лениво валялись на полу, другие, усевшись в кружок слушали рассказчика; один туземец украшал ручку ножа резьбой, другой плел какую-то ткань, некоторые играли в шашки, в карты, в кости. Кругом соппо были раскинуты другие постройки, за которыми через холмы открывался живописный вид на озеро. Возле одной хижины я наблюдал, как женщина, за спиной которой торчал неизбежный ребенок, ткала на простом станке материю.

Туван был очень внимателен и любезен. Он с большим любопытством ощупывал наши ящики, удивлялся полировке дерева и пришел в особенное восхищение от жестяного сундука, который я в [111] заключение подарил ему после усиленных просьб с его стороны.

Но главным предметом восхищения и удивления туземцев служили мои часы с будильником. Их не столько занимал звон будильника, как громкое щелканье маятника, тик так которого они сравнивали с биением сердца. В числе моих вещей они откопали охотничий рог, из которого я по их просьбе извлек довольно приятные звуки. Эта труба превратилась в их глазах в нечто волшебное, так как она звучала лишь в том случае, если дул в нее я; сами они, сколько ни старались, не могли извлечь из нее ни одного звука.

Мы болтали, перебирая разные вещи, до самого [112] обеда, как вдруг перед домом появились два вооруженных копьями воина. Я узнал в них моих гонцов, посланных за деньгами и ожидаемых с нетерпением. Они доставили мне деньги и письма, так что отныне я мог продолжать свое странствие, и оставалось только послать людей, чтобы они воротили Мехеля назад.

Вечером в селение вступила торжественная процессия. Это был жених одной девушки из Негори со своими провожатыми. Он явился с подарками для отца невесты, и в числе их общее восхищение возбудил великолепный рыжий буйвол, которого немедленно закололи. Долго еще доносились к нам из дома невесты шум, смех и песни пировавшей там компании. На следующее утро я осмотрел озеро, по которому плыло несколько неуклюжих судов, называемых солу. Это ехали туземцы с своих островов, на базар, раскинувшийся внизу у берега.

По возвращении домой я застал там Мехеля, которого успели вернуть с дороги. Он рассказал, что пришел в Кабан Дьяе как раз по окончании новой «жестокой» битвы, в которой участвовало несколько тысяч человек. Старшина рассказывал свои подвиги, как он сражался впереди всех и выпустил 42 заряда в своего отца и брата, находившихся на стороне врагов.

— Так они пали? спросил Мехель.

— Нет еще живы, ответил тот, но час моей мести настанет.

Однако и в этом кровопролитном бою ни с той, ни с другой стороны не пало ни одного воина.

В полдень в деревне снова поднялся шум и крики. Это жених с толпой провожатых явился за [113] невестой. На нем была прекрасная пурпурная одежда, на руке сверкал великолепный золотой браслет, а лицо сияло радостью. Вся деревня бежала вслед шествию, ребятишки бежали возле и впереди и вместе с взрослыми шумели, кричали, смеялись и выкидывали всякие штуки. Когда гости убрались за двери дома невесты, мы пошли в сопровождении родственника тувана взглянуть на брачный пир. Невеста, нацепившая все свои украшения, сидела между своими родителями на почетном месте возле двери; жених с дружками сидел дальше в глубине хижины. В это время перед домом было выставлено напоказ приданое невесты, состоявшее из подарков, поднесенных ей по этому случаю родственниками; тут были блюда, тарелки, рогожи, подушки и прочая рухлядь. По окончании пира невеста простилась с родными, вышла из дому и полюбовавшись на подарки, последовала в сопровождении гостей за своим женихом в его деревню, где их ожидало новое пиршество в доме его родителей.

Вечер мы провели по прежнему в обществе тувана и его домочадцев, причем, по настоятельной просьбе присутствовавших, я должен был сыграть им кое что на «волшебной» трубе. На другой день, — это было как раз Пасхальное воскресенье, — мы занялись писаньем писем. Но едва только один из батаков увидал наше занятие, как, изумленный, немедленно кинулся за другими. Вскоре мы были окружены густой толпой любопытных, наблюдавших с напряженным любопытством, как перо летало по бумаге, оставляя на ней целую тучу затейливых крючков. На лицах их мы читали страх, ужас, испуг, и они наверное пустились бы на утек, если бы [114] их не удерживало на месте жгучее любопытство и наши успокоительные увещания. Мы даже струхнули, как бы дикари не сочли нас за опасных кудесников, творящих злые заклинания, и не пришибли бы нас на месте. Дело в том, что хотя они и умеют писать, но писание их есть скорее рисование — так медленно выписывают они свои буквы. Здесь же, наблюдая за быстрой работой пера, они моргали глазами и то и дело покрикивали: э! э! э! — ци, ци, ци, ци, ци! желая, вероятно, изобразить этими звуками торопливую беготню пера по бумаге. «Белые пишут, точно муравьи бегают по бумаге!» заметил кто-то из них. Они совали нос в чернила, обнюхивали наши свечи и строили всякие предположения насчет этих вещей.

Во всем Негори имелась только одна дрянная лодчонка, которая с трудом вмещала только нас, не говоря уже о багаже. Поэтому туван вошел в переговоры с вождем, большого селения Пурба Серибу о предоставлении нам большого челна, так называемого солу. Но раджа и слышать не хотел об этом. Тем не менее мы приготовили все для того, чтобы выступить в дальнейший путь. Действительно, на другой день в полдень нас известили, что раджа наконец согласился предоставить нам за 10 долларов свою солу для переправы в Амбариту, и что на завтра она будет доставлена в бухту для погрузки нашего багажа и людей. Посланные взяли плату и ушли. Мы предложили тувану 3 доллара за хлопоты, но он с испугом отказался от этого вознаграждения и робко попросил меня подарить ему часы, запас которых я вез с собой именно для подарков. Я конечно исполнил просьбу этого во всех отношениях порядочного и приличного дикаря, возбудившего к [115] себе наше искреннее уважение — до такой степени отличался он от своих соотечественников. Я хотел подарить ему оставшийся у меня тюк опиума, но, поискав, я не нашел его, и вскоре выяснилось, что его утащил младший брат Пенгамбатанского раджи, утащил и продал за 23 доллара на рынке. Он, конечно, благоразумно скрылся, да мы и не могли задержать его, так как он провожал нас добровольно, а не по найму. Я поручил Мехелю отправиться в Пенгамбатан и потребовать у воришки тюк или его цену.

Пока Мехель исполнял это поручение, я решил отправиться за ладьею лично в бухту Пурба, чтобы обещавший ее нам раджа не раздумал, как это часто случается у этих туземцев. Непостоянство их так велико, что на них ни в чем нельзя положиться. Сегодня они в хорошем настроении и обещают, что угодно, а назавтра, смотришь, уже забыли о своем обещании. Они, вероятно, думают, что обещать не значит еще сдерживать слово, а потому если с ними медлить и дать им возможность очнуться, то они всячески стараются уклониться от своего обещания. А потому надо было поторопиться.

Меня сопровождал туван и один из его заместителей.

В маленьком челне, едва вмещавшем меня с этими провожатыми и грозившем опрокинуться при первой неосторожности, я впервые выплыл на голубую поверхность озера. Вода его была так прозрачна, что можно было различить на дне глыбы скал, но не видно было ни одной даже самой маленькой рыбки.

— Дальше, в озере, — объяснял мне туван, — [116] есть пучина, вода там еще светлее и на дне видны остатки деревни, провалившейся некогда туда (Из описания путешественника можно заключить, что озеро Тоба образовалось, подобно Мертвому морю, на месте обширного провала. Оно окружено обрывистыми берегами и обставлено действующими еще вулканами).

Наш челн двигался вдоль берега. В заливах зеленели тропические деревья, отражения которых были особенно красивы в слегка зеленоватой воде. Местами волны разбивались о скалистый берег полосой пены, а сверху с обрывов свешивались цепкие лианы, купавшие свои корни в воде. В трещинах темных скал гнездились бесчисленные растения, украшавшие нагие обрывы. Обогнув скалистый мыс, наш челн вошел в прелестную бухту Пурба, где раскинулось несколько селений. Через 20 минут мы причалили к берегу возле большого бананового дерева, под которым в это время шел рыночный торг, и туземцы были так заняты своими делами, что в первую минуту не обратили на нас никакого внимания, полагая, что мы тоже простые приезжие.

Везде в стране батаков появление двух белых с толпой туземных носильщиков привлекало всегда общее внимание, но того, что произошло на этом рынке, я никак не ожидал. Лишь непоколебимое спокойствие и хладнокровие помогли мне вынести это испытание: малейший признак страха, и прощай жизнь. Едва я ступил на прибрежный песок, как шум и крики стихли, и взоры всех устремились на меня; вид белого превратил всех в немые изваяния. Эта зловещая тишина, напомнившая мне затишье перед грозой, не могла длиться долго и должна была нарушиться так или иначе. И действительно, [117] мгновение спустя, раздался дикий крик; сотни голосов; казалось, мужчины подняли свой воинственный вой, а женщины, из которых многие кинулись в испуге прочь, кричали, точно их поразил смертельный ужас. Встреча была не особенно любезная, и вскоре на меня посыпались насмешки, — я был ведь единственный европеец в толпе дикарей: Торговля на время прекратилась совершенно.

Когда туземцы понемногу обратились к прерванным занятиям, я вмешался в толпу. Базар почти во всем напоминал виденные мною раньше, разве только, что в числе туземных товаров тут продавалась еще мелкая рыба. Меня сопровождала по пятам толпа мальчишек, которые насмешливо шушукались на мой счет. Если я внезапно оборачивался, они в испуге рассыпались в стороны, чтобы через мгновение словно мухи, опять облепить меня. Скоро мне надоело их приставанье, и я пошел отыскивать тувана, которого застал за оживленной беседой в кружке сидевших на корточках и жевавших бетель батаков. Речь шла, очевидно, обо мне. Не имея возможности протискаться к нему, я объяснил ему знаками, что пора приняться за дело, именно, взять обещанную нам солу. Эта ладья была выдолблена из цельного ствола дерева и имела до 13 метров в длину; она лежала под навесом вместе с другой старой лодкой, вблизи базара, у самого берега озера. Но столкнуть ее на воду удалось лишь через час. За это дело принялась толпа туземцев человек в 60, не столько, чтобы угодить мне, сколько потому, что шум и возня, сопровождавшие спуск, очевидно, забавляли их. Они разыграли при этом целую комедию, так что зрителю могло показаться, будто батаки намерены [118] выполнить эту работу одним криком и жестикуляцией. Половины этой толпы было бы совершенно достаточно, чтобы скатить лодку по круглым бревнам на воду в несколько минут. А тут их возилось и кричало с полсотни, и каждый имел такой вид, точно дело сделано только благодаря именно его исключительным усилиям и хлопотам. Я был несказанно рад, когда, наконец, забрался в лодку, и мы пустились в обратный путь. Хотя шестеро моих провожатых, в том числе две женщины, усердно работали веслами, тем не менее большая лодка подвигалась вперед очень медленно. И все же мы добрались в Негори еще до наступления обычной грозы.

ГЛАВА VI. Плавание по озеру Тоба и наше пленение в Лонтонге.

14 Апреля был день нашего отплытия. Мы и наши люди поднялись, конечно, рано и привели в порядок багаж, но нанятые нами гребцы и не думали торопиться, так что было уже около полудня, когда мы тронулись в путь. Перед отплытием я хотел заплатить тувану за двух коз, которых он доставил нам на дорогу, но он отказался от какого-либо вознаграждения. Таким образом этот туземец до конца проявил столь редкие в батаках бескорыстие и справедливость, потому что любезность у них только маска, прикрывающая жадность, В 11 часов нам, наконец, удалось согнать гребцов к дому тувана, где он на наших глазах выплатил каждому из них причитавшееся ему вознаграждение. Затем они принялись перетаскивать наши вещи в лодку. Наконец все было готово: тюки и ящики разложены на [119] дне лодки, и устроены скамейки для гребцов из досок и сучьев пизанга. Туван вышел на берег с толпой своих односельчан еще раз проститься с нами, а голые коричневые ребятишки, взобравшись на сучья деревьев, с проворством обезьян бегали по нависшим над озером ветвям и, словно лягушки, прыгали оттуда в воду; 36 гребцов, усевшись попарно, взялись за весла, и тяжелая ладья тронулась. На прощание мы дали залп из ружей, повторенный эхом у обрывистых берегов, и сверх того, достав трубу, я сыграл на ней военные сигналы, звуки которых понеслись по воде к бухте Негори. Гребцы пришли в веселое настроение и затянули песню Хелья-хе, хо-ле-ра, холья холья холья-хе! под звуки которой весла их мерно погружались в воду, унося нашу ладью к неизвестным берегам. Погода тоже благоприятствовала нам: синее небо отражалось в озере, гладкую поверхность которого не рябил ни малейший ветерок. Мы сидели на носу и с возрастающим любопытством, смешанным с чувством удовольствия, смотрели то на убегавший от глаз берег, то на лежавший впереди остров Тоба. Любопытство и желание проникнуть на этот таинственный остров буквально пожирали нас. Но достигнуть этой цели при столь благоприятных условиях, казалось, было слишком хорошо. Почти мгновенно, что часто случается на этом озере, поднялся бурный вихрь, по озеру заходили волны, и нашу лодку пошло качать из стороны в сторону. В это время мы были вблизи небольших островов Мая, лежащих при северном конце острова Тоба, но не могли причалить к ним вследствие сильного волнения. Эти островки необитаемы и состоят из низких, поросших травою скал, едва на [120] несколько футов подымающихся над поверхностью озера. Обогнав их, мы очутились против большого острова, на берегу которого приметили несколько селений. Возле них паслись буйволы, а на полях, раскинувшихся по склонам гор, работали женщины. Там и сям появились и мужчины, которых появление нашей лодки, видимо, приводило в изумление и беспокойство. Некоторые сбегали к берегу, махали и кричали нам, спрашивали, что нам нужно, и приказывали причалить. Но мы гребли дальше, не обращая на них никакого внимания. Плывя возле самого берега, мы вошли в пролив между островом и материком, шириной верст в 5. Велико было наше изумление, когда мы заметили, что остров простирается далеко на юг, постепенно увеличиваясь в размерах. Горы его подымались до высоты 600 метров, как и берега озера. Вскоре ветер спал, озеро успокоилось, но густые тучи клубились по небу, ежеминутно угрожая проливным дождем. Но гребцы не унывали. Должно быть звуки моей трубы, впервые слышанные ими в Негори, сильно понравились им, потому что они все время просили меня поиграть на ней. В числе приставших к нам в Негори батаков был молодой Буту, племянник тувана, сильно напоминавший его своим честным и открытым характером. Он просил так неотступно, что я не мог отказать ему и не раз оглашал озеро и берега трубными звуками. Действие их было такое, точно в руках моих был волшебный рог. Звуки раскатывались по гладкой поверхности озера и, отразившись о крутые берега, будили дремавшее эхо. И вот на безлюдных берегах, словно из под земли, вырастали фигуры туземцев, выбегавших из своих [121] селений, чтобы узнать, откуда несутся и что обозначают эти странные, неслыханные ими звуки.

Но вот пошел дождь, и мы были чрезвычайно рады, когда перед нами открылся наконец залив Амбарита, что значит "золотой палец,, После плавания, длившегося 3,5 часа, мы пристали к берегу близ устья ничтожного ручейка. Здесь стояла другая, нагруженная товаром солу, плывшая, как мы потом узнали, в Балиге, местечко на южном конце озера, куда лежал и наш путь.

Итак, мы ступили на почву таинственного острова и находились в самом сердце страны батаков! Мы добрались-таки до него и ходили по почве, куда невообразимая жестокость и непримиримая вражда туземцев не пускали никого чужого! Что-то ожидает нас впереди! Пока мы занимались выгрузкой вещей, на берег вышел сын старшины Амбариты. Это был молодой человек лет 25 с умным, но деспотическим выражением лица. Платок на его голове был украшен серебряной цепочкой, спускавшейся за ухом до самого плеча. На правой руке его мы заметили черный оплетенный чем-то браслет, сделанный, как нам потом сообщили, из губ убитого врага. Этот браслет защищал носившего от всякой опасности. Заместитель гостеприимного тувана, которого тот дал нам в провожатые, вышел вперед и сообщил этой знатной персоне, что мы приехали сюда в гости к его отцу и привезли ему подарки. В ответе сына раджи нас поразили резкие, отрывистые звуки его речи. После краткой беседы с заместителем тувана он обратился к нам.

— Идемте, я сведу вас к отцу.

Он пошел вперед; мы за ним, вдоль ручья, [122] извивавшегося по ущелью с плоским дном, так что мы трижды перешли его, прежде чем добрались до дома старшины Амбарита. Само местечко состояло из 15 отдельных селений. Первое из них лежало в 60 шагах от озера и было окружено булыжным валом, по гребню которого зеленой стеной росла бамбуковая ограда. Узкие ворота вели во внутрь со стороны ручья. Мимо него вела тропинка к поселению старшины. Здесь стояло восемь жилых домов, выстроившихся в линию, но на крышах их мы не заметили обычных у каро-батаков украшений в виде буйволовьих голов. Напротив домов стояли бале, постройка для хранения риса и окруженная цветочной клумбой каменная ваза, в которой хранился череп деда нынешнего раджи.

Наш вожатый остановился возле второго дома, приглашая нас войти. Дом этот, как и другие, был окружен валом из хвороста. Вход был устроен под домом. Мы взобрались по короткой лестнице через опускную дверь в полутемную внутренность хижины, в которую редкие лучи света проникали лишь через узкие щели в крыше. Когда глаза наши привыкли к полумраку, мы увидели, что находимся в довольно большом помещении, посередине которого находился грязный, запущенный очаг. Нам и нашим вещам отвели место в правом углу возле входа. Скоро принесли и сложили здесь наши вещи, между тем как гребцы и слуги должны были найти себе приют где-нибудь в другом месте. Буту остался при нас.

О старшине не было ни слуху, ни духу, и мы узнали вскоре, что находимся вовсе не в его доме, а в доме его сына. Через полчаса явился раджа Амбариты, [123] старый, приятный на вид туземец, круглая физиономия которого сияла довольством, между тем как черты его лица выражали какую-то смесь добродушия и фальшивости. Он расположился возле нас и, после обмена обычных любезностей, я вручил ему и его сыну подарки. К сожалению, запасы наши были скудны, особенно мало было пороху, который очень ценится на острове, и которого мы не мало растрясли по пути. Для опыта я добавил к подаркам два перочинных ножа и был приятно изумлен, когда заметил, с каким удовольствием они приняли их. В общем подарки, видимо, удовлетворили наших хозяев, что было заметно по их веселому настроению. Но для сына оказалась справедливой французская поговорка, что аппетит усиливается по мере еды, потому что ему хотелось все новых и новых вещей, и он приставал к нам со своими просьбами целый вечер. Он явился даже к нашему скромному ужину и выклянчил у нас кусок курицы и горсть риса, хотя его склады ломились от запасов, и он вряд ли нуждался в чем-либо.

Но что за перемена произошла с нашим провожатым, заместителем тувана Негори? Он внезапно пришел в самое скверное расположение духа, стал грубить нам и всячески уклонялся от переговоров с раджей Амбариты насчет предоставления нам новой лодки для продолжения плавания. После ужина он развалился на полу и закрыл глаза, показывая этим, что на сегодня покончил всякие дела с нами. Позже, когда ему, по-видимому, действительно захотелось спать, он, не вымолвив ни слова, покинул хижину.

Раджа Амбариты выразил мнение, что этот человек сердит на нас и что он, раджа, не понимает, [124] как такой человек мог занимать должность заместителя тувана Негори. Мы не могли понять причины озлобления нашего провожатого. Тогда мы сами завели речь о нашем дальнейшем путешествии, но вскоре заметили, что в этом деле нас ожидают величайшие трудности, и что только крайняя осторожность и рассудительность могут привести нас к желанной цели и расположить раджу более или менее в нашу пользу.

Ражда не давал нам прямого ответа: то у него не было солу, то мешала война, которую он вел с какими-то соседями, ожидая каждую минуту нападения, словом выполнению нашей просьбы мешало множество препятствий. При этом ответы нам давал его сын, который перебивал своего папашу на полуслове, когда тот с полу-любезной, полу-насмешливой улыбкой отвечал нам, поколачивая маленьким пестиком по листьям бетеля, который он не мог разжевать за отсутствием зубов.

Понемногу хижина наполнилась таким множеством людей, что нам почти не оставалось места пообедать. Наш обед, как и везде, вызвал всеобщее изумление. На нас напирали со всех сторон, наблюдая, как мы берем куски пищи блестящими инструментами. Эта невыносимая толкотня, шум, крики и смех раздосадовали нас до такой степени, что мы, наконец, попросили раджу выгнать хоть часть гостей вон. К счастью, он внял нашей мольбе, выгнал кое-кого и захлопнул за ними подъемную дверь в полу. В хижине стало несколько свободнее, но едва мы разостлали постели и принялись ложиться спать, как началась новая толкотня, потому что туземцам очень хотелось посмотреть, как мы раздеваемся. Каждое наше [125] движение и действие подвергалось замечанию и обсуждению. Так напр. по их мнению мы носили на ногах куртки (штаны) и сдирали с ног шелуху (чулки). Погасив свечи, мы остались в темноте и избавились от любопытных, но о сне нечего было и мечтать. Правда, раджа ушел из дому с большею частью посетителей, но сын его остался с тремя туземцами, с которыми принялся играть в какую-то игру, громко болтая и покуривая опиум. Они шумели, не обращая никакого внимания на наше присутствие. Буту, казалось, чувствовал себя среди этих батаков так же скверно, как и мы. Прежде чем заснуть, он помолился с серьезным, смиренным видом:

— Сойди, Дебата Небесный, подымись наверх Дебата Подземный, будь со мной бог земли, помоги мне бог хранитель моего отца! Отстрани от меня всякое злое колдовство, прогони его из этого дома и его окрестности!

Затем он со спокойным сердцем улегся, закрыл глаза и заснул. Но мы не могли спать, прислушиваясь к шуму голосов. Наш хозяин вел речь и, должно быть о нас, притом не в очень дружелюбном смысле, потому что я видел при тусклом свете масляной лампочки, как он неоднократно подмигивал в нашу сторону и несколько раз вставал, чтобы посмотреть, спим ли мы. Лишь в 2 часа ночи в хижине водворился мрак и тишина. Тем не менее сон бежал от глаз моих. Я чувствовал, что мы попали в разбойничье гнездо, где нас только только что терпели, и то лишь в намерении высосать из нас все что можно. Согласно древнему обычаю мы были свободны, но вне всякого покровительства, и если бы кому-нибудь вздумалось настоять на выполнении [126] закона, запрещавшего чужестранцам появляться в этой стране, то нас ожидала смерть, а наше тело пошло бы в пищу блюстителям древнего закона.. Неудивительно поэтому, что ни один из многочисленных нанятых нами носильщиков не отважился сопутствовать нам в эту страну. Спасение и удача зависели исключительно от разумного поведения, от спокойствия, бесстрастия и присутствия духа. Я чувствовал ясно, как с сегодняшнего дня все круто изменилось вокруг нас. Надо было быть настороже и тщательно изучить характер этих островитян. Затем мысли мои направились на наше удачное пока путешествие, на дни, проведенные в Негори, где мы чувствовали себя так спокойно и безопасно. Наконец я заснул.

Но не долго длился мой сон: в хижине стало светло и шумно, так как женщины принялись за свою повседневную возню. Вскоре к нам опять набилось пропасть народу, в нетерпении ожидавшего возможности взглянуть, как мы встаем и одеваемся. Вместе с ним появился наш провожатый, заместитель тувана, который вопреки прямому приказанию своего повелителя, наотрез отказался довести нас до Балиге и заявил, что возвращается домой. По его словам, здешний раджа согласился заменить его. Все дообеденное время протекло в этих переговорах, которые частью велись таинственно вне дома, частью громко в нашем присутствии. Раджа потребовал, чтобы мы выплатили ему полное вознаграждение за проводы до Балиге сейчас же вперед. Было ясно, что он собирался надуть нас, в противном случае он удовольствовался бы, если не уплатой в Балиге, то хоть хорошим задатком. В виду этого мы решили оценить его труд возможно дешевле и выговорить его [127] услуги на долгий срок, что нам в конце концов и удалось.

С этого момента обнаружилось, что иъ числа провожавших нас носильщиков и других батаков мы могли положиться вполне только на одного Буту. Он чрезвычайно охотно услуживал нам и доносил о том, что говорят про нас в селении. Он заявил также, что проводит нас до Балиге, между тем как все гребцы, взятые из Негори, сейчас же после обеда снарядились в путь и отплыли домой под предводительством озлобленного заместителя тувана. Для нас услуги и преданность Буту имели неоценимое значение.

Вечером туземцы рассматривали наши вещи и, конечно, заинтересовались часами будильником. «Не иначе, что в них обитает дух его деда», решил один из них, с чем согласились и прочие. Новое изумление вызвала в них перемена фотографических пластинок, которую я произвел в темноте при свете красного фонаря; в толпе царило гробовое молчание, лишь немногие осмелились шептать соседу на ухо несколько робких замечаний. Затем, по наущению Буту, они просили меня сыграть на трубе, и я убедился в могуществе музыкальных звуков даже в этом отдаленном уголке земли, ибо громкие звуки военных сигналов необыкновенно нравились дикарям. Когда я кончил, в хижине царила почтительная тишина, сменившаяся внезапно бурными выражениями восторга.

В это время пришло известие, что солу для нашего плавания будет готова к завтрашнему утру. Не откладывая дела в дальний ящик, мы принялись укладываться и заявили радже, что он обязательно [128] должен сопутствовать нам, так как взял деньги и этим поручился за нашу безопасность.

— Я по силе возможности буду охранять вас от злодеев и провожу вас в своей лодке, сколько могу, — уклончиво отвечал он.

Сын его долго не давал нам покою вечером: он шарил в наших вещах, выискивая что-нибудь, что могло пригодиться или нравилось ему. Он просил Мехеля подарить ему черную куртку, а когда тот отговорился неимением ее, он перешарил его вещи и докопался таки до нее.

— Ведь вот у тебя есть куртка, а ты не хочешь подарить ее, — возмутился он.

Ко мне он пристал с просьбой подарить ему полотна. Я тоже отговорился неимением такого, но когда стали стлать постели и вытащили простыни, он пришел в ярость.

— Мне ты сказал, что не имеешь полотна, а вот ты спишь на белой тряпке!

Туземцы Амбариты сдержали свое слово, потому что, когда я поднялся на заре и стал снаряжаться в путь, все последовали моему примеру и принялись таскать вещи на берег, куда и я направился с первой партией носильщиков. Когда все собрались, я заметил к своему величайшему неудовольствию, что сын раджи тоже намерен сопутствовать нам. Мне это было очень неприятно, так как я видел, что он пользовался дурным влиянием на своего отца. Предназначенная для нас солу представляла жалкое полусгнившее судно. Она валялась у стены ближайшего селения и была залита дождевой водой, которую надо было еще вычерпать, прежде чем спустить ее на воду. Это отсрочивало наше отплытие на несколько [129] часов. Наконец, когда мы снова очутились на гладкой, залитой ослепительными лучами солнца поверхности озера, я почувствовал в душе спокойствие и уверенность, заставившие меня забыть недавнюю тревогу. Только унылое пение гребцов, эти монотонные звуки «хо-лья-хе, хо-ле-ра» пробуждали в сердце смутное беспокойство, в котором я не мог отдать себе отчета.

Мы плыли на восток, пока не обогнули мыс полуострова, за которым направились к югу. Гребцы работали усердно и дружно, Буту пел звонким голосом, а я время от времени играл на трубе. Вскоре пролив, по которому мы плыли, стал уже, и вдали показались укрепленные селения Лонтонга. Мы приблизились к ним, так как раджа Амбариты заявил нам, что в этой солу невозможно плыть дальше и надо испросить себе новую у лонтонгского раджи. Ладья наша, действительно, была из рук вон плоха. После полуторачасового плавания мы сошли на берег у маленького укрепленного селения, окруженного каменным валом с живой бамбуковой изгородью наверху. Под навесом, покоившимся на каменных столбах, лежали три большие солу.

Раджа Амбариты и его упрямый жадный сын направились к лежавшему дальше от берега селению где надеялись найти раджу Лонтонга и привести его с собой на берег. Мехель отправился с ними, частью из любопытства, частью для наблюдения за ними, я же остался с гребцами у лодки и ожидал их возвращения. Они остановились у большого, украшенного резьбой и живописью дома. Но раджи не было дома, он ушел купаться. Пришлось ждать. Когда раджа вернулся, он гордо прошел мимо Мехеля без всякого приветствия, словно не замечал его, и [130] позвал обоих батаков с собой в дом. В это время я успел снять фотографию с толпы любопытных, сбежавшихся на берег, причем они даже не заметили этого. Остальное время ожидания мы провели в том, что выкупались в мелком и поросшем травами озере.

Гордый принц батаков появился на берег с обоими раджами из Амбариты в тот момент, как мы кончали одеваться. На берегу разостлали ковер, на котором мы уселись вместе с раджей для переговоров. Этот принц или раджа поразил нас темным цветом своей кожи. Лицо у него было самое лукавое, не внушавшее никакого доверия. Мы раскланялись с ним любезно и гордо и передали ему кое-какие подарки из своего сильно убавившегося запаса. За раджей поместился воин с копьем, которое было богато выложено серебром и украшено пучком красных волос.

Долго договаривались мы о такой простой вещи, как наем солу, и все-таки не пришли ни к какому соглашению, так как раджа объяснил нам, что, если он даст нам солу, то сам должен сопровождать нас, а это он может лишь через 1 — 2 дня. Конечно, все это были только отговорки, скрывавшие самые скверные намерения. Но мы не соглашались ждать именно потому, что не доверяли радже, и потому заявили радже Амбариты:

— Ты обещал переправить нас через озеро. Ты захотел, чтобы мы пристали здесь для найма лучшей лодки, которую будто бы можно получить здесь. Но так как раджа Лонтонга не соглашается отпустить нам сегодня лодку, то мы требуем, чтобы ты вез нас дальше в своей солу, как обещал. [131]

Он неохотно уступил нам, заявив, однако, что в его лодке невозможно переправиться через южный конец озера. В этом он, пожалуй, был прав, потому что лодка была плоха, а потому мы обещали ему сделать новую попытку раздобыть лодку дальше в каком-нибудь лежащем к югу селении.

На этом мы порешили и поднялись со своих мест. Но когда мы поместились вместе с гребцами в лодке, этот мошенник остался со своим сыном на берегу, не обнаруживая ни малейшего желания присоединиться к нам. Нам же он закричал, что, так как сын его не желает ехать дальше, то и он остается и подождет здесь возвращения своей лодки. Что сын желал остаться, это нам нравилось, но раджа должен был сопровождать нас, на что он, наконец, после некоторого колебания согласился. Тут мы увидели, что верить ему нельзя.

Гребцы взялись за весла, и мы поплыли. На прощание мы дали залп по направлению к этим негостеприимным берегам, и я заиграл на трубе, осеняемый австрийским штандартом, который развевался на корме. Первый европейский флаг на этих водах в стране людоедов!

Полчаса спустя мы снова причалили у навеса для лодок. Местность эта находилась еще во владении лонтонгского раджи. Несколько туземцев как раз вытаскивали одну из лодок на берег, а другие праздно стояли тут же.

Мы поспешили к ним и обратились к самому важному из туземцев с просьбой ссудить нам солу для переправы в Балиге. Ответ был краток и вопреки ожиданию нелюбезен: «раньше семи дней никакая солу не доставит вас в Балиге!» Это заявление [132] совершенно сразило нас; мы попали из огня да в полымя. Дальнейшие попытки изменить решение туземцев привели только к тому, что они стали относиться к нам с явной враждой, а потому мы решили лучше вернуться и обратиться снова к темнокожему радже Лонтонга, обещавшему нам солу через 1-2 дня.

Повернув к берегу, мы остолбенели от изумления: вдали по озеру поспешно плыла наша лодка. Мы кинулись к берегу — там на песке валялись выброшенными наши вещи! Воспользовавшись нашими переговорами, коварные мошенники из Амбариты поспешно выгрузили наши вещи и отплыли. Нам оставалось еще слабая надежда: разыскать изменника раджу Амбариты и уговорить его позвать своих людей с лодкой назад. Но его нигде нельзя было найти; должно быть он заблаговременно спрятался куда-нибудь или же уплыл вместе с своими людьми, хладнокровно предоставив нас жестокому произволу враждебно настроенных дикарей. Возвращение назад было нам коварно отрезано. Какое ему дело, что станет с нами?

Вскоре мы узнали, что нас считают за «бланда», т. е. за ненавистных голландцев, за переодетых солдат, явившихся в страну для шпионства. Все наши уверения и объяснения не вели ни к чему. Туземцы ни за что не хотели поверить, что мы явились сюда лишь затем, чтобы познакомиться с их великим и славным раджей, поднести ему подарки, что мы не враги, а искренние и добрые друзья их, туземцев. Мы указывали на развевавшийся над нами флаг, который всякий из них, побывавший в Балиге, мог отличить от голландского, но и это не убеждало их, и наши слова летели на ветер. [133]

По отношению ко мне, говорили они, сомнений быть не может, потому что у меня светлые глаза, как у голландцев, и я ношу медали, как солдаты в Балиге. Ясно было, что мы ничего не добьемся, а потому оставалось только последовать их приглашению и отправиться в близ лежащее укрепленное селение, где они хотели дать нам приют. Несколько крепких туземцев взгромоздили себе па плечи наши вещи и зашагали прочь от берега. Я по обыкновению пошел впереди вереницы людей, Мехель позади их. Буту, шедший сейчас за мной, был очень серьезен и не преминул произнести несколько волшебных заклинаний:

— Вперед, многоножка, вперед! Мой путь — твой путь! Мой путь ведет к жизни! Моя речь чиста! Помоги, о Боже? Прочь, злые духи, прочь разбойники! Покров от всего, что наносит вред!

Десять минут спустя мы были уже у входа в селение, состоявшее из 4 жилых домов. Здесь нам отвели маленький сарайчик для риса, стоявший на высоких бамбуковых столбах, представлявший даже по понятиям батаков самое жалкое убежище. По длинной бамбуковой лестнице взобрался я через узкую низкую щель в совершенно темное, грязное помещение, длиной в 8, шириной в 5 шагов. Здесь должны мы были поместиться: я, Мехель, слуга Френсис, китайцы Ассам и Асенг, Буту и весь наш багаж. Возле самого входа было что то вроде очага. Вскоре ко мне присоединился Мехель. Он был в самом скверном настроении и полагал, что мы угодили в настоящее осиное гнездо. Он рассказал, что люди, несшие наши вещи, утверждали по дороге, будто мы наверное голландцы, сколько мы не [134] открещивались от того; далее, по его словам, мы попали в селение, где недавно свирепствовала оспа. Все это, разумеется, сильно омрачило состояние нашего духа; мы присели на пол и принялись обсуждать наше положение, ибо было слишком ясно, что нас считали за военнопленных. Но наши слуги деятельно принялись разбирать багаж и стряпать обед.

Нас не окружала шумливая толпа любопытных зевак, как то бывало при прежних посещениях батакских селений. Напротив. Кругом царила мрачная тишина, зловещее безмолвие и красноречивое равнодушие. Правда, время от времени во входном отверстии появлялась темная фигура, но бросив взгляд на нас, исчезала снова. Только трое молодых людей некоторое время сидели против нас, не проронив впрочем ни одного слова.

Мы послали Вуту разнюхать, что такое замышляют эти люди. Но отсутствие его продолжалось дольше, чем мы ожидали, и пробило уже 9 часов вечера, а его все не было.

Вечером, когда мы захотели спуститься с своей вышки, чтобы подышать немного перед сном чистым воздухом, мы сделали тревожное открытие, а именно: лестница оказалась осторожно отставленной. В ответ на требование подставить ее мы услышали только хохот, обличавший дьявольскую радость смеявшихся. К счастью мы открыли после некоторых стараний, что при известной ловкости с помощью бамбукового шеста можно было добраться до столбов, на которых стояла наша вышка, и спуститься по ним вниз. По соседству мы наткнулись на 4-х вооруженных ружьями батаков, очевидно, стороживших нас. В домах светились огни и слышались голоса. Вернувшись [135] назад мы стали ожидать в боязливом нетерпении возвращения Буту. Уже в нас стали шевелиться сомнения, не изменил ли он нам подобно прочим, что было бы очень плохо для нас, так как в нашем положении нам было совершенно невозможно обойтись без него: Понемногу все кругом нас затихло. Мы попытались успокоить себя чтением, но всякий шорох прерывал наше занятие, так как мы все еще не покидали уверенности, что Буту вернется. Внезапно нас охватило подозрение, что батаки подкрадываются к нашему дому. Должно быть это были стражи, которых мы встретили, когда спустились. Во всяком случае надо было удвоить осторожность. Порой мы слышали тихий шепот, к которому жадно прислушивались. Уловив обрывки чьей-то речи, мы внезапно поняли, какая опасность грозила нам.

Один голос шептал:

— Нам надо еще сегодня напасть и сожрать их.

На что второй ответил таким же шепотом:

— Еще рано, у них горит свет, подождем немного.

Так вот, значит, до чего дошло! Наша смерть была уже решена!

Мысли вихрем проносились в моем мозгу, и книга моей жизни раскрылась предо мной; она была так коротка и так прекрасна, и теперь неожиданный конец! Дорогие образы близких встали предо мною, они пришли сказать мне последнее прости. Мне казалось, что я вижу во мраке свою мать, и скорбные очи ее, с упреком устремленные на меня, доставляли мне невыразимое мучение. «Бедная мать, я приготовил тебе такое горе!» Подобно тому, как я заглянул в свое прошлое, я пытался разгадать ближайшее будущее, ожидавшее нас, и понемногу моей душой овладело [136] необходимое спокойствие, я овладел собою и мог бесстрашно смотреть в глаза неизбежному.

Френсис, Асенг и Ассам спали таким мирным, беззаботным сном, словно они были у себя дома. Как счастливы они! И стоит ли их будить? К чему? Для обороны нам не оставалось ничего иного, как оставаться на страже и не гасить огня. Надо было выждать, как сложатся дальнейшие обстоятельства.

Наконец, после десятичасового отсутствия, Буту явился. Понятно, что принесенные им вести нельзя было назвать приятными: по его донесениям положение наше было не так уж безнадежно, как мы думали, так как мы заключили из его слов, что между дикарями образовались две стороны или партии; одна партия требовала нашей смерти, другая была настроена более кротко. Мы не представляли себе, что могли сделать с нами эти более умеренные и не столь жестокие люди по обычаям своей старины, но все же, словно утопающие за соломинку, цеплялись всеми своими помыслами за мнения этой партии.

Буту сообщил нам, что туземцы считают нас за голландцев.

— А что думаешь ты о нас Буту? — спросили мы его. — Думаешь ли ты также, что мы голландцы?

Он замялся, но затем ответил:

— Да, но — добавил он поспешно и дружелюбно, — но вы мне очень нравитесь, и я не покину вас.

Он действительно сдержал слово и оставался нам верен в эти тяжелые дни, когда над нашими головами висел Дамоклов меч, и ангел смерти, проходя мимо, веял своим крылом в нашем соседстве.

Мы рассказали ему, что слышали, и с [137] любопытством ждали, какое впечатление произведет на него наше сообщение. Между тем за стенами дома время от времени слышался шум; значит батаки еще не улеглись на покой. Каждое слово, крик или шаги ясно раздавались в ночной тишине, заставляя нас настораживаться и ждать чего-нибудь скверного. Наши ружья и револьверы лежали возле нас наготове, свеча тускло мерцала в этой черной дыре, в стороне в немом молчании сидел на корточках Буту, изредка нарушая молчание шепотом краткой молитвы:

— Встаньте, два могучих бога! Воззрите на мою живую душу! О дух моей бабки, помоги нам своим заступничеством! Слова мои звучат глухо, как гром, они спутаны, как молнии! Бодрствуй над моей судьбой! Защити, защити, защити!

Порой он вытаскивал небольшой амулет, висевший у него на шее на шнурке; это был маленький ящичек из бамбука, исписанный кругом словами и знаками. Он вертел его в руках и набожно вперял в нее свои взоры. Иногда надолго наступала гробовая тишина, нарушаемая лишь ровным дыханием спавших слуг и тиканьем моих часов с будильником. Как медленно ползло время! В этом состоянии неизвестности мгновения казались нам часами мучений. Внезапно молчание ночи было прервано громким голосом, но звуки его пронеслись так спешно и неясно, что мы не поняли слов и спросили Буту, что могло бы это означать.

— О, не бойтесь, — сказал он успокаивающим тоном, — кто-то требует воды для больного оспой, умирающего в соседней хижине!

Вот раздались быстрые шаги, хлопнула какая-то [138] дверь, и снова водворилась тишина. Между тем на небо взошел месяц, бывший на ущербе, и лучи его прокрались в щелку нашей темницы. Буту взглянул на серп луны, и доверие и покой, казалось, снизошли на него.

— Зачем ты смотришь на месяц? — спросил я.

О, это хороший знак, господин! Потому что, да вот я вам расскажу: среди людей жила однажды прекрасная фея по имени Си Бору. Раджа Си Балун влюбился в нее и захотел взять ее в жены. Он стал придумывать средства, как бы овладеть прекраснейшей девушкой в мире, но так как руки ее искал еще один князь, то раджа обратился к знаменитому кудеснику и просил помочь ему. Искусный кудесник сделал так, что фея полюбила Си Балуна, вопреки стараниям соперника и чарам помогавшего ему другого кудесника. И вот Си Балун женился на прекрасной фее, которую уже никто не оспаривал у него. Но в очаровании своего счастья он позабыл наградить кудесника по обычаям страны и этим навлек на себя его злобу. Кудесник пошел к его сопернику, они вместе напали на Си Балуна и убили его, Ужасное горе охватило Си Бору. С плачем кинулась она на окровавленное тело своего мужа, уцепилась за него и ни за что не хотела выпустить из рук. И тогда свершилось чудо: Дебата унес их обоих на небо и превратил фею в луну. Еще теперь на ней видно ясное изображение Си Бору. Кудесникам же было почти видение: им явился Дебата, который сказал, что они совершили большое преступление убив Си Балуна из мести, вместо того, чтобы обратиться за решением дела, как того требовал обычай, к старшине народа; потому де он и превратил [139] обиженных в луну, ибо он защитник всех несправедливо преследуемых. А — потому, заключил свой рассказ молодой батак, — когда мы находимся в горе, в страхе от опасности, или если слабый выходит ночью из дому, или мы окружены врагами, то мы смотрим наверх, на месяц. Месяц — знак, что бог помогает утесненным, и вид его вливает в нас новое мужество.

Эта сказка напомнила нам мифы древних греков, и мы поблагодарили Буту за доставленное нам развлечение.

Прошел еще час, в течении которого мы слышали лишь шорох нашей стражи, подававшей этим знак своего присутствия. Часы показывали уже час ночи, как вдруг раздался троекратный крик многих голосов, как это бывает за праздничным столом. Буту объяснил нам, что этот шум представляет не более не менее, как приветствие ребенку, очевидно родившемуся в это мгновение у кого-то на деревне. Затем снова водворилось молчание, и даже наша стража не подавала признаков своего присутствия. Вероятно, они ушли спать. Когда, наконец, в 3 часа утра на деревне запели петухи, мы решили, что нечего более опасаться; еще несколько часов, и в щели дома стал прокрадываться тусклый свет наступающего дня, разбудивший наших слуг. Сами мы были так измучены бодрствованием и возбуждением, вызываемыми близкой опасностью, что решили ненадолго уснуть. Но не успели мы прилечь, как на дворе раздались крики: «музух! музух!» (враг, враг!). Казалось, вся деревня пришла в страшное волнение. Поднялась беготня, крики, все метались из стороны в сторону, хватая оружие. Хижина наша закачалась, [140] из чего мы заключили, что кто-то взбирается к нам по приставленной лестнице, и спустя мгновение в дверях показался один из раджей, управляющих [141] областью Лонтонга. Это был Си Омпу или «благочестивый раджа», как мы его потом прозвали. Он попросил у меня ружье, чтобы идти на врага.

Первые звуки тревоги заставили нас подумать, что эти бурные крики «музух, музух!» относятся к нам, что они сигнал — кинуться и перерезать нас. Несмотря на сомнения, я все-таки дал радже ружье, заряженное мелкой дробью, с которым он опрометью бросился вниз. Спустя мгновение где-то вблизи раздалось несколько выстрелов. Мехель спустился вниз и прокрался вдоль укрепления деревни, но не заметил ничего. После мы узнали, что на деревню напали батаки соседнего селения; они увели двух женщин, которых лонтонгцы не могли у них отбить, так как прибежали на помощь слишком поздно.

Вскоре раджа Си Омпу вернулся назад и честно вернул нам ружье; он посидел некоторое время с нами, и этому примеру последовало еще несколько туземцев. Только теперь я рассмотрел в подробности этого выдающегося человека и был изумлен красивыми чертами его лица, не носившими в себе ничего батакского. У него был тонкий орлиный нос, красиво очерченный рот и острый энергично выступавший вперед подбородок. В глазах его светились ум и решительность, и в общем он произвел на меня впечатление такого рода, что, казалось, он никак не решится взять на себя роль убийцы. Наконец после других появился и настоящий раджа селения по имени Си Сарбут. Этот был молодой женственный по виду человек. Лицо его постоянно меняло выражения, глаза лукаво бегали и не внушали доверия к нему. Туземцы уселись на корточки, и вскоре у нас завязалась с ними беседа. Они [142] спросили, что мы думаем о них, и о том, что будет с нами.

— Боитесь вы нас? спросил Си Сарбут с довольно дружелюбной усмешкой.

— Мы не боимся никого, гордо ответили мы. Хоть нас и мало, а вас много, а все же мы могущественнее вас, и вы не осмелитесь нанести нам вред. Наши ружья бьют верно, а рука наших друзей протягивается далеко.

— А что вы скажете, если мы заставим вас поработать на наших рисовых полях несколько месяцев, а то и несколько лет?

Это значило, что они собирались задержать нас в плену в качестве рабов, а окончательная судьба раба у батаков, это быть съеденным.

— Этого вы не посмеете сделать! ответили мы. [143]

Но, собственно говоря, кто мог им помешать исполнить свое намерение. Ведь бегство при тех условиях, в которых находились мы, было невозможно.

За нашим ответом последовало молчание, точно туземцы упорно думали о чем-то. Но любопытство взяло в них верх над смущением, и они стали нас распрашивать, что такое находится в наших ящиках и тюках. Они никак не могли взять в толк, зачем мы тащим по их стране столько вещей, и что нам нужно в Балиге. Оба раджи бывали в этом местечке.

— В Балиге живет один благочестивый человек, рассказывал Си Омпу, его зовут Номенсен, он честный и справедливый человек и знает много вещей. Если он вам друг, то это хорошо.

Мы заметили, что Си Омпу хотелось выведать, в каких отношениях находимся мы с этим ревностным и высокочтимым миссионером, и сказали потому, что идем именно посетить Номенсена. Так как туземцы Лонтонга, по-видимому, высоко почитали его, то мы решили основать план нашего спасения именно на известной уже туземцам правдивости и справедливости этого миссионера.

— Он и нам друг, — продолжал Си Омпу. — Он дал нам книги, которые называет Библией. В них рассказаны на нашем языке интересные вещи. Си Номенсен рассказывал нам также о «Туван Иезу» (Иисус Христос), который теперь на небесах и который гораздо мудрее и могущественнее, чем наши гуру.

— О, да, — прервал его Си Сарбут, — и в Библии есть еще много другого. Там рассказано о радже [144] Давиде, который был пастухом и убил исполина. Но он не съел ни одного куска его мяса.

Очевидно, во всем рассказе последнее обстоятельство поразило батакского принца более всего.

Далее Си Омпу сообщал нам о чудесах «Туван Иезу» и о его вознесении на небо. Ему нравилось блистать пред нами своими познаниями. Действительно, то, что он знал из Св. Писания, было очень много для главы людоедов. По-видимому, некоторые поучения Писания произвели на него сильное впечатление, вследствие чего мы и прозвали его «благочестивым раджей людоедов». Но, вопреки своему «христианскому» образованию, вокруг его соломенной шапки вился волшебный шнурок, который, по его словам, давал ему, силу померяться с любым врагом!

После обеда Си Сарбут потребовал, чтобы мы последовали за ним в его селение и передали ему там принесенные подарки. Нисколько не доверяя искренности этого приглашения, мы повиновались приглашению, но на всякий случай захватили с собой револьверы. Френсис и оба китайца остались в хижине охранять вещи. Нам пришлось идти вперед, но мы все-таки выслали заранее Буту, который нес подарки и должен был служить нашим лазутчиком. За мной шел Мехель, за ним Си Сарбут, а за этим толпа батаков человек в 30. Разумеется, мы чувствовали себя, точно мы были обвиняемые, которых ведут на суд.

Поведение туземцев казалось нам все более и более непонятным. Отказались ли они от своего прежнего намерения убить нас, или они не пришли еще к соглашению или не знали, как это сделать? Тропинка, по которой мы шли, вилась между рисовых [145] полей, и через четверть часа, пройдя с версту, мы приблизились к селению, укрепленному высокой стеной. Мы пристально всматривались в бамбуковую ограду, росшую на ней, ища торчащие оттуда ружейные стволы. Здесь было всего удобнее напасть на нас, и скрытые в зелени стрелки вряд ли дали промах по нас на таком коротком расстоянии, тем более, что мы шли друг за другом. При входе стояло развесистое дерево, под которым сидели, по-видимому в ожидании нас, несколько туземцев. Они тотчас повскакали с мест и побежали за ограду, чтобы уведомить о нашем прибытии. С самым скверным чувством вошли мы в узкие низкие ворота внутрь деревни, казавшейся пустой, словно все обитатели ее вымерли. Но вскоре уже все ожило кругом, и мы очутились в центре толпы, напиравшей на нас со всех сторон. Нас пригласили взойти в бале, где были приготовлены циновки и к немалому нашему изумлению стояло даже кресло, на которое мы садились попеременно. Раджи Си Сарбута не было, он был дома и сидел за обедом. Через четверть часа он приблизился к нам, и я передал ему подарки, состоявшие из красной ткани, куртки, нескольких головных платков и револьвера с 50 патронами, который он схватил с такою поспешностью, словно боялся, как бы я не раскаялся в своем великодушии. Конечно, это был опасный дар, но во-первых запас подарков сильно истощился у меня, так что у меня не оставалось других подходящих вещей, а во-вторых я тщательно обдумал все заранее: я надеялся, что именно, вручив ему такой подарок, я удержу его от мысли употребить это оружие против нас, так сказать, обезоруживших самих себя. [146] Далее я надеялся, что приобретя револьвер, он так поднимется в глазах своих сограждан, что в благодарность за то настроится мирно и благосклонно к нам. Словом, я уповал на его честолюбие и благодарность. Си Сарбут сейчас же испытал действие револьвера, выстрелив из него с одного конца здания в противоположную стену. Сильный грохот, отраженный сводом крыши, и глубоко засевшая в дереве пуля совершенно удовлетворили его. Затем он снова вошел в свой дом, предоставив нас надолго предаваться размышлениям об ожидавшей нас участи. В это время к нам протискалось несколько человек, желавших нам показать книгу, которая оказалась евангелием от Матфея на батакском языке. Они говорили, что получили ее вместе с другими от Номенсена. Первые страницы были испачканы следами пальцев, из чего можно было заключить, что они действительно читали ее. Один даже показал свое искусство при нас. Медленно и нараспев — как все восточные люди — он читал одно слово за другим, не останавливаясь на знаках препинания, так что трудно было понять его.

После этого нас снова отвели в нашу тесную, грязную и мрачную темницу.

Когда Си Сарбут снова явился к нам, мы заявили ему, что не доверяем его туземцам, так как они тайно злоумышляют против нас, и потому сами не покидаем нашего убежища, и если вышли из него, то только для того, чтобы поднести ему дары.

— Теперь, великий раджа, заключили мы нашу речь, мы достаточно доказали тебе наше расположение подарками, в числе которых имеется даже [147] револьвер, и потому говорим тебе теперь прямо: вы не можете тронуть волоса на нашей голове без того, чтобы наши братья на родине не узнали об этом; и ни одна капля нашей крови не прольется на вашу землю, где вы отвечаете на нашу дружбу враждой, без того, чтобы за нее не было отомщено сторицей. А потому мы обращаемся к твоей мудрости и могуществу, чтобы ты оказал нам покровительство и повелел вернуть свободу нам.

Речь эта привела к тому, что Си Сарйут обещал нам свою поддержку.

После этого мы пошли купаться, а батаки, проводив нас кусок дороги, остановились на чистом поле и, сбившись в кружок, стали совещаться. По нашем возвращении домой, они опять набились в нашу хижину и осаждали нас любопытными вопросами. Чтобы удовлетворить их любопытство, мы раскрыли некоторые наши ящики, причем из одного ящика вывалилось несколько жестянок с консервами, немедленно возбудивших в туземцах подозрение. Для успокоения их я приказал Френсису вскрыть одну и разогреть содержимое, которое мы отведали, а потом предложили попробовать и им. Случай этот привел их в веселое настроение, несколько рассеявшее скопившиеся над нашими головами грозовые тучи.

После этого им захотелось пересмотреть все наши вещи. Особенно занимали их ящики с чувствительными фотографическими пластинками. Обыкновенно мы писали и обедали на них. Открыть ящики я не мог, не повредив пластинок, и потому обещал им исполнить их желание впоследствии в присутствии Номенсена. К счастью туземцы удовлетворились моим [148] обещанием и снова принялись излагать свои познания в Св. Писании. Одна мрачная личность по имени Опумрамоти выступила вперед и перечислила 10 заповедей, причем 7-ю заповедь он переделал так: «не ешь того, за что не заплатил!» Другой молодой батак по имени Апартанат захотел прослушать историю об Каине и Авеле. Мы рассказали ему ее. Понемногу нам стало казаться, что туземцы освоились и перестали опасаться нас. Какой-то батак, оказавшийся золотых дел мастером, взял даже в руки туземную балалайку и принялся играть на ней, припевая какую то песню. Туземцы развеселились совсем и вели себя, как наши дети ведут себя на каком-нибудь веселом представлении, в цирке или в зверинце, потому что мы, белые люди, представляли на взгляд этих каннибалов нечто в высшей степени странное и любопытное. Музыка тоже произвела свое смягчающее действие, и туземцы перестали смотреть на нас злобными исполненными ненависти глазами. Этот момент казался нам очень удобным, чтобы. еще раз переговорить с раджей. Прежде всего мы объяснили ему, что далеко за морем есть много стран, где живут различные народы, говорящие на разных языках, так что они даже не понимают друг друга, а иные даже живут во взаимной вражде. Затем мы стали уверять его, что мы не голландцы и предложили, чтобы миссионер Номенсен рассудил нас с ним в Балиге, правду ли мы ему сказали. Мы пришли совсем не затем, чтобы причинить им зло, а приехали из дружбы. В заключение мы написали ему на бумаге наши имена и название наших стран. Си Сарбут перевел содержание этой бумаги на батакский язык и старательно запихал бумажку в [149] бамбуковую коробочку, которая болталась у него на поясе.

Тут мы встали с своих мест и произнесли собравшимся старшинам разных лонтонгских деревень следующую речь:

— Мудрые люди и могучие раджи этой страны! мы объяснили вам, кто мы такие, откуда мы пришли, что нас привело на ваш остров и куда мы направляемся; мы ничего не скрыли от вас, а сказали все по сущей правде. Так подайте же нам ваши руки в знак доброй дружбы и согласия! Дадим друг другу торжественное слово, что между нами и вами не будет вражды, пока вы не услышите мудрое и справедливое решение миссионера Номенсена!

Все вскочили с своих мест, и громкие крики радости потрясли всю хижину; все торопились протиснуться к нам, жали нам руки и клялись сдержать свое слово; один даже выскочил на двор, притащил маленького резного идола и принес свою клятву на нем. Казалось, кому было больше радоваться, как не нам! Надежда осветила своими золотыми лучами нашу темницу, обещая нам избавление от плена, от которого по обычаям страны освобождала одна смерть. Еще целый час мы болтали с туземцами, радостно и громко звучали наши голоса, пока наступившая полночь не напомнила нам, что пора отдохнуть от утомлений и тревог этого дня. Вскоре пробило уже час, но никто из туземцев и не думал уходить. Тогда, наконец, мы обратились к Си Сарбуту и попросили его напомнить своим людям, что мы устали и нуждаемся в отдыхе. Но однако они удалились не скоро, притом по одиночке. В добавок туземцы не ушли совсем, а уселись за дверями на алтане; [150] вышедшие раньше быстро шептали вновь выходящим что-то на ухо, подавали им какие-то таинственные знаки, и взоры, кидаемые ими друг другу, указывали на то, что они как будто в чем-то условились и понимали друг друга.

Что могло это означать? Как можно было согласовать это странное поведение туземцев с их торжественными клятвами, подкрепленными пожатиями рук? Новое ужасное подозрение охватило меня..

— Не заметили ли вы что-нибудь в этих людях? спросил я Мехеля.

— Да, ответил он, и то, что я видел, не внушает доверия. Мы не должны смыкать глаз ни на мгновение! Но чтобы не внушить им подозрения, надо все-таки лечь и притвориться, будто мы спим глубоким сном. А главное, надо не спускать глаз с раджи. Он, кажется, хочет остаться в нашей хижине, и то, что его люди остаются снаружи на алтане, наверное происходит с его ведома. Это дурной знак. Будемте на стороже, я подозреваю гнусную измену.

Раджа Си Сарбут, не понимавший конечно нашей немецкой речи, но видевший, как мы кидали взоры на дверь, начал извиняться.

— Моим людям далеко идти до селения, теперь уже поздно, да и опасно отправляться домой ночью. Потому не удивляйтесь, если они останутся здесь до наступления утра.

Но мы не верили его словам; мы чувствовали, что в них кроется какая-то фальшь, и Мехель шепнул мне: «сегодня ночью что-нибудь да произойдет! Против нас затевают нечто особенное». И я вполне согласился с ним. Верный и привязанный к нам Буту, по-видимому, понял из того, о чем туземцы [151] шептались между собой, больше нас, потому что он находился в сильно возбужденном состоянии, и лицо его казалось очень расстроенным. Он замкнул дверь на засов, при этом плюнул на него трижды и промолвил вполголоса, но настолько громко, что мы слышали его слова, следующую речь:

— Должен ли я уже теперь лишиться своего юного сердца? Если вы такие (он намекал на туземцев), то я убегу еще этою ночью!

Но едва его взоры встретились с нашими, как спокойствие и доверие снизошли в его испуганную Душу.

— Нет, нет, я останусь, — шепнул он нам и присел на корточки у наших ног, и по глазам его было видно, что он говорит правду, и что ему можно верить. Что же тут было делать? Потребовать, чтобы раджа удалился вместе со своими людьми? Но на это мы не имели права в качестве гостей, а в качестве пленных даже не имели силы добиться, чтобы наше требование привели в исполнение. Уйти из дому самим? Но это значило бы идти на встречу верной гибели: мы не ступили бы во мраке десяти шагов, как туземцы напали бы на нас сзади и вонзили бы нам свои ножи в спины.

Итак не оставалось ничего лучшего, как выжидать, что будет дальше, а затем уже действовать смотря по обстоятельствам.

Я поставил в угол за своей спиной семь заряженных ружей, в том числе две магазинки, сверх того два револьвера лежали под рукой. Но что было толку в этом арсенале при таком перевесе сил и при таких невыгодных обстоятельствах? Нас, считая необходимых слуг, Френсиса, Асенга, [152] Ассама и Буту, было всего шестеро, а туземцев больше сотни; с оружием умели обходиться только мы, европейцы. В добавок мы были заключены в тесную хижину, стоявшую на столбах, и не было места, куда можно было бы отступить или спастись бегством. Правда, виденные нами раньше в бою каро-батаки сильно побаивались пуль и вообще оказались жалкими воинами; но батаки с озера Тоба были более дики и, раз они были разъярены появлением ненавистных белых, то пожалуй, решились бы кинуться в схватку. И затем всякий выстрел, сваливший с ног кого-либо из них, превратил бы таившуюся в них ненависть в дикую злобу и страсть к убийству. Но даже, если бы нам удалось оказать им продолжительное сопротивление, ведь в конце концов заряды придут же к концу. Что тогда? Тогда мы представляли бы собою беззащитные жертвы их кровожадной мстительности. И даже, если бы произошло чудо, и мы оттеснили бы наших врагов или сумели бы выбраться из хижины, то все же мы остались бы их пленными, потому что у нас не было лодки, на которой мы могли бы покинуть остров. А ведь в каждом местечке этого острова нас ожидала та же вражда, та же участь.

— Итак, ждать, ждать! — сказали мы себе. Иного исхода нет. Боже, какое скверное, опасное положение!

Раджа Си Сарбут, сидевший все время молча и, по-видимому, безучастно, заявил наконец, что желает спать. Нам это было приятно, потому что этим мы избавлялись от его наблюдающего ока. Но правду ли он сказал? Не собирался ли убаюкать нас обманчивой песнью безопасности? Он разлегся на полу, прижавшись тесно к своим спутникам; [154] начитанному в Библии Апартанату и мрачному Опумрамоти, погрузившимся, казалось, в глубокий сон.

И вот в хижине, слабо освещенной одной свечей, воцарилась глубокая тишина. Но не готовили ли эти негодяи в тишине ночи измены? Не высматривала ли нас из под черного крыла погибель? Мрачные тяжелые предчувствия стесняли наши сердца, и грозящая опасность отгоняла сон от очей.

Я не спускал взоров со спавших туземцев и более всего наблюдал за Си Сарбутом. Вдруг я приметил при тусклом мерцании свечи, что раджа повернулся, лег лицом к полу и протянул правую руку по направлению к своему поясу. Спустя несколько времени он повернулся снова, точно ему было неловко на полу, и несмотря на поспешность, с какою он спрятал правую руку под свой голубой плащ, я заметил сверкнувший в ней ствол револьвера, который я подарил ему сегодня утром.

Негодяй! С каким наслаждением я вскочил бы с ложа и, приставив к его коварной каннибальской груди дуло ружья, крикнул бы: "Предатель! Вот тебе награда! Вставай и защищайся! Сюда, вы негодяи, на честный бой! Но нет, этого нельзя было сделать. Это была бы не храбрость, а Неблагоразумная отвага, сумасбродная гордость! Одно только благоразумие могло спасти нас. Итак, спокойствие и хладнокровие!

Я потихоньку сообщил Мехелю свои наблюдения и заметил, что самое лучшее спросить раджу сейчас же, что такое он затевает с нами. Нам надо было внушить ему всем своим поведением величайшее почтение к себе, так чтобы он даже счел бы нас за существа, одаренные сверхъестественными силами и величайшей прозорливостью. [155]

Наше совещание длилось самое короткое время. Затем мы сразу приподнялись с ложа и вперили пристальные взоры в лежавшего на полу раджу.

— Раджа Лонтонга! крикнул Мехель громовым голосом.

Си Сарбут с испугом поднял свое туловище с полу.

А Мехель продолжал греметь своим торжественным грозным голосом:

— Сознайся, что ты хочешь сделать с нами! Мы видим тебя насквозь, и намерения твои черны. Мы знаем, что ты лукавил с нами, мы знаем, что ты хочешь нарушить свою торжественную клятву; потому и револьвер в твоей руке, потому и люди твои сидят на алтане, ожидая условного знака. Но не думай, раджа Лонтонга, будто мы страшимся тебя и твоей шайки. Смерть приходит только раз, и если не сегодня, то завтра, Но вы не внушаете нам страха, убедись в этом, Си Сарбут, коснись моего сердца: оно бьется также ровно, как всегда; тронь наш пульс — кровь покойно струится по жилам! Предупреждаем тебя: не вызывай гнева великих богов, не навлекай на себя мести наших могучих братьев, из которых каждый в тысячу раз мудрее ваших прославленных гуру, и в тысячу раз могучее, чем Синга Магараджа, великий лев! Если вы прольете нашу кровь, вас ждет рабство. Но если ты сдержишь обещание, которое дал нам, ни тебе, ни твоим людям не сделают зла. Отвечай, что ты можешь сказать?

Си Сарбут молчал. Он смотрел на нас с безграничным изумлением и тайным страхом. Его лицо было бледно, как зола, в глазах беспокойно [156] металось что-то. Но ни слова в ответ не сорвалось с его уст. Он стоял, точно жалкий грешник перед судьями. Он чувствовал, что сила его рухнула, что мы; обошли его. В хижине царила тишина, как в могиле. Туземцы на алтане, сдерживая дыхание, напряженно ждали, что будет дальше.

— Отвечай, Си Сарбут, что ты замыслил? снова спросил его Мехель.

— Я болен, господин, прошептал раджа, спустя несколько мгновений, отпустите меня домой.

— Нет, был наш ответ, ты останешься здесь с нами, нам еще много надо сказать тебе, но… отошли домой своих людей!

Самодеятельность и воля были так подавлены в нем, что он без возражения, как покорный механизм, повиновался приказанию и вышел наружу, чтобы сообщить туземцам наш приказ. Опумрамоти и Апартанат, смущенные, также незаметно удалились вон. Сегодня надежда получить порцию человечьего мяса обманула их.

Внезапно, нам показалось, что на нас надвигается новая опасность: хижина тряслась оттого, что по лестнице взбирались вверх. Но в дверях стоял «благочестивый раджа». Не раздалось ни одного выстрела. Он взглянул на нас, и, удовольствовавшись этим, поспешно спустился вниз, чтобы покинуть селение и сообщить, может быть, своим товарищам, какой вид имели мы в этот момент, когда нити их вероломного заговора были порваны одним ударом.

Но наш раджа Си Сарбут вернулся назад, и мы снова заложили дверь. Надо было ковать железо, пока оно было горячо. [157]

— Хочешь ты сдержать свое слово, раджа Лонтонга? Или ты все еще намерен держать нас в плену?

— Я сдержу свою клятву, сказал он, поникнув головой, ибо в вас живет великий дух; он открывает вам затаеннейшие мысли человека, он предупреждает вас обо всем, что против вас затевают, и охраняет вас в минуту опасности. Вы мудрее и могущественнее, чем жалкие, темные люди этого острова.

— Ты прав, раджа Си Сарбут. Но скажи, хочешь ты. помочь нам переправиться через озеро в Балиге?

— Я попытаюсь. Это трудно и противно обычаю и законам нашей страны. Я, может быть, навлеку на себя злобу других людей этого острова, но все же попытаюсь.

В конце коицов он изъявил готовность достать нам солу и гребцов к ней, только мы никак не могли сговориться насчет цены, так как Си Сарбут требовал 65 долларов, в то время как у меня в кармане было только 12. Он не соглашался, чтобы мы уплатили ему всю плату в Балиге, где я мог разменять свои бумажные деньги, но в конце концов изъявил согласие получить половину платы потом. Но так как и в этом случае денег не хватало, то нам оставалось только одно.

Раджа Амбариты, который, как узнал Буту, находился еще в Лонтонге, должен был выручить нас из затруднения. Ведь именно он заманил нас в эту западню и сверх того надул нас на порядочную сумму. Мы хотели поговорить с ним по совести, чтобы он возвратил нам по крайней мере часть взятых у нас денег.

Потратив два часа на все эти объяснения с [158] Си Сарбутом, мы назначили свой отъезд на послезавтра утром. Си Сарбут лег спать в нашей хижине.

Но мы остались бодрствовать. Шел ли нам на ум сон, когда мы только что избежали самой ужасной опасности, когда либо грозившей нам? Мы едва верили своим очам. Можно ли в самом деле доверять этим людоедам? Опасение и радость чередовались в нашем сердце, уступая место одно другому. И так как нам всё же казалось благоразумнее не спать, то мы провели остаток ночи за чаем, покуривая трубки и разговаривая о Далекой родине.

Наступил новый день. Яркие, горячие лучи тропического солнца пробились в щели нашей хижины. Приветствовать ли нам солнце? Что еще случится сегодня? Этот народ так непостоянен, обещания их ничего не стоят и на клятвы нельзя положиться.

Можете, поэтому, представить себе наше изумление, когда нам прислали в дар от Си Сарбута, покинувшего хижину на заре, двух коз и несколько платков или шалей! Я поблагодарил, но колебался принять их, скромно заметив, что у меня не осталось ничего для ответного подарка. Но Си Сарбут торжественно заявил, что он ни на что подобное не рассчитывал и будет достаточно вознагражден, если я приму его подарок. Вскоре затем явился «благочестивый» раджа Си Омпу с несколькими туземцами. Все они имели мирный и любезный вид и вообще вели себя так, точно этою ночью не случилось ничего. Раджа повторил свое прежнее приглашение навестить его в доме, на что мы с большой неохотой, однако, согласились. Затем мы решили начать переговоры с раджей Амбариты и послали Буту за ним. Но Буту вскоре вернулся, притом один, сказав, что [159] раджа обещал сейчас придти. Мы усомнились в этом. В это же время мы узнали, что батаки собрались на большой совет в поле, на котором рассуждают о том, как поступить с нами. По словам Буту, среди батаков все еще боролись две партии, из которых одна, враждебная нам, настаивает на предании нас смерти или, но крайней мере, на задержании в качестве рабов; вторая же партия, по-видимому, считает неудобным поступить с нами вероломно и желает вернуть нам свободу, как скоро будет доказано, что мы не голландцы. После завтрака мы снова послали Буту за раджей Амбариты, так как он и не думал являться. На этот раз этот старый мошенник пришел и подвергся суровому допросу со стороны многих знатных туземцев. Мы перечислили ему его преступления и напомнили, как вероломно он надул нас, но действовали очень осторожно, чтобы не раздражить его.

Наши переговоры подвигались вперед довольно удачно. Раджа Амбариты, казалось, был напуган, как бы мы не потребовали с него больше, чем ему, да и нам того хотелось, и потому немедленно согласился вернуть 20 долларов. Таким образом, мы оказывались в состоянии заплатить половину денег за переправу, и ничто более не мешало нашему отплытию. Но мало ли что могло еще произойти до следующего утра?

«Благочестивый» раджа явился в третий раз со своим приглашением, и мы, скрепя сердце, пристегнули свои револьверы и последовали за ним. Покидая хижину, я строжайше приказал слугам не позволять никому прикасаться к нашему багажу!

— Ваши приказания вряд ли уместны, — перебил [160] меня Мехель, — ибо я не думаю, что бы мы когда-либо вернулись из этих гостей!

— Ну, сказал я, в таком случае мы будем защищаться до последней крайности! Но я не разделяю вашего мрачного взгляда на положение вещей и думаю, что сегодня нам грозит меньшая опасность, чем вчера.

Так же как накануне мы тронулись в путь и пошли по направлению к холмам. Мы приблизились по крутому склону к сильно укрепленному селению, но прошли мимо и, пройдя рисовые поля, приблизились к двум довольно таки убогим хижинам. Хижины вовсе не походили на постоянное жилище «благочестивого» раджи, встретившего нас возле них и пригласившего сесть на приготовленные перед входом циновки. Сам он, Си-Сарбут, первый раджа и раджа Амбариты с другими туземцами уселись против нас полукругом, после чего наступило торжественное молчание, угнетавшее нас, словно свинцовая гора. Солнце палило так жестоко, что тело наше вскоре покрылось обильным потом. Впереди пред нами покоилось во всей своей прелести темно-голубое озеро, обрамленное крутыми берегами и пологими склонами с рощами бамбуков, полями и селениями, между тем, как позади вздымались горы острова. Сейчас же за нашею спиною, шагах этак в 5 возвышалась свежевскопанная насыпь в 4 фута высоты, внушавшая нам темные подозрения.

Наконец «благочестивый» раджа нарушил тяжкое молчание примерно следующею речью:

— Там наверху на небе есть Бог, который все видит и все знает!

— Совершенно верно! ответили мы. [161]

— Пусть он укрепит вас на вашем пути! продолжал Си Омпу елейным тоном.

Слова эти звучали словно речь духовника, напутствующего осужденного на место казни. На Мехеля речь эта произвела потрясающее впечатление, так как она, казалось, подтверждала его подозрения, и я заметил, как правая рука его дрогнула по направлению к сидевшему с ним рядом раджи Амбариты. После Мехель сообщил мне, что в миг нападения он хотел выхватить у того из-за пояса нож и вонзить его негодяю в грудь, чтобы, по крайней мере, он, виновник нашей гибели, не ушел с места живым.

Мне самому положение наше в это мгновение казалось чрезвычайно опасным, и я уже предназначил два заряда своего револьвера на долю Си Сарбута и «благочестивого» раджи Си Омпу.

На деле, однако, не случилось ничего худого.

«Благочестивый» просто устроил нам форменный экзамен. Он спрашивал о самых странных и невозможных вещах, напр., может ли человек летать и делаться невидимкой; есть ли такой прибор, в который видны вещи ночью, и не надо ли для этого красного света. Он, очевидно, намекал этими словами на нашу фотографию, пластинки которой вкладываются в аппарат в темноте при свете красного фонаря, что мы в последний раз произвели в Амбарите к величайшему изумлению тамошних туземцев. Ответив на все эти вопросы с величайшей осторожностью, мы благополучно прошли сквозь «официальное» испытание, и так как наши ответы, видимо, удовлетворили туземцев, то речь раджи полилась в более дружелюбном, мягком тоне, а в заключении он [162] заговорил даже о подарке, который должен был состоять из козы и двух копий.

С облегченным сердцем поднялись мы с своих местах, готовые убраться по добру по здорову, как нас пригласили посетить еще одного раджу в соседнем селении. Пройдя небольшое расстояние, мы подошли к сильно укрепленному селению с тщательно защищенным входом. Внутри оно распадалось на две части и производило такое впечатление, точно тут было два селения, смыкавшихся общей стеной. На площадке были разостланы циновки — нас очевидно ждали. Здесь нас приветствовал высокий крепкий туземец лет сорока с широким кольцом из слоновой кости на левом плече. Он ласково указал нам на места и приказал подать свежих кокосовых орехов, а слуге велел привести для нас козу. Какая быстрая неожиданная перемена в нашей судьбе!

Вернувшись к себе, мы переговорили с Си Сарбутом относительно своего отъезда и были только чрезвычайно удивлены, когда он сказал, что приготовил для нас три солу. Зачем так много, он не сказал. Одна из лодок, очевидно, была приведена еще до обеда, так как до нас долетали знакомые звуки «холья-хе, хо-ле-ра», показавшиеся нам военным кличем. Казалось, туземцы хотели оставить нас в неизвестности на этот счет, потому что на наш вопрос они сообщили нам, будто это дети из Амбариты, играющие в гребцов. Какие, однако, сильные голоса у этих детей! И зачем, все-таки, потребовалось три солу?

По мнению Мехеля туземцы Лонтонга намеревались произвести на нас нападение, лишь только мы выедем на средину озера: этим де способом им легче [163] справиться с нами. Новое подозрение! Притом не без причин! Но эта мысль беспокоила нас не так сильно, потому что при таком нападении мы могли свободно пустить в ход свое оружие и, оставшись хозяевами солу, самостоятельно добраться на ней до Балиге. Конечно, прибегнуть к этому средству следовало лишь в самом крайнем случае. Вечером хижина наша снова наполнилась шумной толпой, но уже в 9 часов мы попросили их убраться, чтобы мы могли раньше завалиться спать. Нам предстояло еще привести в порядок свои вещи и бумаги, так как раджа хотел по прибытии в Балиге, не спуская нас с лодки, осведомиться сперва у миссионера с помощью бумаг, точно ли мы не голландцы. Конечно, в этом не было ничего опасного, но все же надо было устранить возможность какого-либо недоразумения. Теперь, разумеется, мы поняли, зачем Си Сарбуту потребовались три солу: на них должен был плыть стороживший нас конвой. Мы выговорили себе право послать Ассенга вместе с раджей к миссионеру, чтобы он был свидетелем переговоров. Конечно, мы заранее объяснили сметливому китайцу в чем дело, научили, что ему делать, и написали подробное донесение о том, как туземцы нас поймали и при каких условиях согласны вернуть нам свободу. Это писание Ассенг должен был тайно передать миссионеру с просьбой прочесть его, прежде чем вступит в беседу с раджей. Едва мы покончили с этим делом — наступала уже полночь — как в нашу дверь постучался кто-то. Мы поспешно спрятали бумагу и карандаш, чтобы не возбуждать ненужных подозрений, и убрали с порога спавшего там Ассама. В открытой двери появился мошенник раджа Амбариты. [164]

— Я не был вчера вечером у вас и поэтому хочу посидеть у вас сегодня! — объяснил он свое посещение.

— Садись, будь гостем, — ответили мы и указали ему место.

С трудом разбудили мы разоспавшегося повара китайца и приказали ему приготовить чай для гостя.

Помолчав немного, раджа промолвил внезапно:

— А ведь вы только что писали!

Мошенник этот, стало быть, подслушивал у двери и подсматривал в ее щели. Казалось, он явился нарочно, чтобы шпионить за нами, так как мы не почуяли его приближения; что при его толщине и шаткой архитектуре постройки могло произойти лишь в том случае, если он подкрался с величайшей осторожностью.

— Да, — ответили мы, — мы сводили счеты и записали также те 20 долларов, которые ты нам вернул.

Лицо его прояснилось. После того, как мы свели с ним счеты, он сразу перестал бояться нас, даже чувствовал себя в нашей хижине очень уютно.

Чай вскипел, но угостить его табаком или папиросами я не мог, так как запас их истощился. Собственно говоря, мы были даже рады его появлению, потому что присутствие его давало нам возможность, не возбуждая в туземцах подозрительности, бодрствовать и эту ночь. Он даже предложил сидеть с нами всю ночь, и мы решили составлять ему общество по очереди. чтобы каждый из нас мог поспать хоть несколько часов, в чем мы очень нуждались после двух тревожных и бессонных ночей. Ночь прошла в том, что раджа жевал бетель, сопел, громко чихал и зевал или с шумом раскалывал [165] арековые орехи своим маленьким пестиком. Так провели мы последнюю ночь в Лонтонге.

ГЛАВА VII. Плавание по озеру и окончательное спасение от опасности.

С наступлением дня мы приготовились выступить и спустили наш багаж но высокой лестнице на землю. Жители Лонтонга тоже оказались готовыми в путь; в числе их были оба «благочестивых» туземца — Опумрамоти и Апартанат, которым в прошлую ночь, кажется, очень хотелось отведать человечьего мяса. Итак, можно было надеяться, что раджа Си Сарбут сдержит свое обещание. Вскоре появился он сам и отдал приказание перенести наши вещи на берег и погрузить их на солу.

Тут произошло еще одно странное и любопытное событие. Между моими вещами было несколько склянок со спиртом, заключавших в себе собранных нами насекомых и пресмыкающихся. В одной склянке помещалась красная с черными полосами змея, которую я изловил в стране Каро-батаков. Буту, вопреки всем своим достоинствам, обладал общею всем батакам склонностью морочить людей; он рассказывал туземцам в Амбарите, будто эта змея служит у нас сторожем и во время нашего сна или отсутствия смотрит за вещами, и что она будто бы обладает еще какими то способностями, которых он однако не знает. Эта историйка вполне соответствовала вкусу батаков ко всякой суеверной чепухе; ее стали рассказывать всем и каждому, моя змея стала [166] возбуждать в туземцах чувства величайшего страха и недоверия. Дело дошло даже до того, что я нашел необходимым пожертвовать ею, т. е. попросту выбросить ее вон. Туземцы не могли понять, зачем мне было таскать с собой эту тварь, если бы она не обладала какими то таинственными, а потому страшными свойствами. Но в конце концов они успокоились, и змея осталась в банке.

Спустившись на алтан хижины, мы бросили прощальный взор в темную внутренность ее, где провели мучительные часы ожидания, где гибель уже носилась над нашими головами, и которая, казалось, была предназначена к тому, чтобы принять наш последний вздох и ороситься нашею кровью. Прощание с ней, конечно, не доставило нам неудовольствия, и, легко вздохнув, мы спустились с лестницы и поспешили на берег. Там нас уже ожидала готовая солу.

В некотором расстоянии кучка туземцев человек в 20 спихивала в воду вторую, но о третьей не было ни слуху, ни духу.

Мы простились с собравшейся на берег толпой островитян, пожали знатнейшим из них руки и вошли в лодку, в которой кроме нас поместилось еще 44 гребца. Из предосторожности мы заняли с своими слугами и Буту носовую часть длинной выдолбленной из дерева солу, чтобы в случае нападения немедленно и быстро действовать своим оружием. Раджа Си Сарбут, поместившийся позади нас, взял на себя командование, а «благочестивый» раджа Си Омпу остался среди гребцов с целью распоряжаться и передавать им приказания Си Сарбута, что и делал с чисто огневым увлечением. Особенно ужасный вид [167] представлял он, когда дико орал, выпучив глаза и расставив руки. Лодка отчалила от берега и легко и свободно пошла по волнам. Но остальных двух лодок не было видно, и Си Сарбут даже не заводил речи о них.

С души скатилось тяжелое бремя, и мы, наконец. вздохнули свободно. Жизнь казалась нам вдвойне прекраснее и ценнее после того, как мы приготовились лишиться ее здесь среди дикарей. Но все же опасность миновала не вполне, и это мы скоро узнали на деле.

Было уже 11 часов, как поднялся свежий ветер, разыгравшийся вскоре в сильную бурю, так что лодку стало бросать из стороны в сторону. Между гребцами произошло необычайное смятение, и они стали кричать самым диким образом. Но всех их превзошел «благочестивый» принц Си Омпу, который имел вид страшно рассерженного божества, пытаясь громовым ревом водворить среди людей порядок и спокойствие, а может быть успокаивая этим способом собственный страх. Многие принялись швырять за борт мешки с рисом и вещами, чтобы не дать судну погрузиться в воду. Мы не могли уже держаться определенного направления, так как лодка превратилась в жалкую игрушку яростных волн. Мехель приготовился к тому, чтобы в случае потопления спастись вплавь, а я с сокрушением видел уже свои добытые с таким трудом коллекции на дне бурного озера. Но гребцы внезапно поскакали через борт в воду и, крепко уцепившись одной рукой за края ее, старались не дать ей опрокинуться. Ветер и волны медленно гнали нас к берегу, в веселую бухту Гопгопанга, где мы хотели переждать [168] бурю и привести в порядок лодку. Жители селений и местечек, рассеянных по склону берега, издали видели нашу отчаянную борьбу с разъяренными стихиями, и когда нас поднесло ближе к берегу, толпа вооруженных дикарей бросилась в мелкую бухту, где наша лодка стала на мель близ устья ручейка, извивавшегося по рисовым полям. Эти дикари были враги туземцев Лонгтонга, и потому Си Сарбут, заметив, что нас, вопреки усилиям гребцов, несло к берегу, стал махать своим голубым плащом в знак того, что наши намерения вполне дружелюбные и что мы желаем такой же встречи.

Когда мы ступили на берег, то очутились перед толпой с ног до головы вооруженных туземцев. Наш Си Сарбут шепнул на ухо Мехелю, чтобы он ни в каком случае не заговаривал с этими туземцами по батакски и даже не подал виду, будто понимает это наречие. Последствия показали, что совет этот был очень уместен, потому что дикари, после тщетных попыток столковаться с нами, накинулись с гневными упреками на нашего раджу, по какому праву он осмелился нарушить закон страны и переправлять через озеро чужестранцев. Они даже пригрозили пожаловаться на него Синга Магарадже. Но наш раджа объяснил им, что мы «пандита», т. е. христианские миссионеры, и что у нас есть собственноручное письмо Магараджи, которое он даже видел собственными глазами. Эта выдумка не только не успокоила туземцев, но, кажется, ещё более озлобила их. Неожиданное замедление нашего путешествия было очень неприятно, ибо малейшая случайность могла в этой стране привести к гибели, тем более, что наше настоящее положение было уже опасно. Ради [169] безопасности мы снова вошли в лодку, где ружья были у нас под руками. Некоторые туземцы, однако подскочили к нам и, совершенно забыв, что мы, — как притворялись — не понимаем их языка, крикнули:

— Мы должны поспешить к нашему радже и сообщить ему о вашем прибытии, чтобы он мог явиться и оказать вам подобающие почести!

С этими словами с полдюжены их кинулось прочь от берега. Эдакие негодяи! Они замыслили совсем иное, а не почести! Но вот и гребцы наши заспорили между собою. Заметив это, Си Сарбут приказал всем немедленно войти в лодку и грести в открытое озеро.

— Нам надо поскорее убраться, — шепнул он мне, — потому что эти люди побежали за подкреплениями с целью напасть и избить нас, я слышал, как они шептались на этот счет!

К несчастью буря еще не улеглась, и по озеру ходили высокие волны, мешавшие нам выбраться в него. Поэтому мы укрылись за выступом скалистого берега и выставили стражей, которые должны были зорко следить, как бы враги не напали на нас врасплох. Спустя около часу мы уже могли отважиться выйти на своей солу в озеро, но плыть в Балиге было уже поздно, и по совету раджи мы двинулись к северу, чтобы укрыться на ночь в соседней бухте Дьонги, где жили друзья лонгтонгцев. Не успели мы собраться в путь, как увидели на озере несколько небольших солу, спешивших прямо к нам и плывших с большой быстротой.

Это люди из Гопгопанга! — крикнул Си Омпу. Они идут сюда! Они гонятся за нами! И громовым голосом он крикнул гребцам взяться за весла. [170] Он был прав. До нас уже доносились насмешливые крики преследователей. Не теряя ни одного мгновения люди наши кинулись на весла, так что наша солу понеслась как стрела, оставив преследователей далеко позади. Через полчаса, когда мы достигли скалистого мыса, скрывшего от наших глаз негостеприимную бухту, гребцы издали громкий радостный крик и подняли на минуту весла, предоставив судну свободно скользить по воде. Это означало радость и насмешку над преследователями, оставшимися с носом. Так как бухта, куда мы направлялись, была недалеко, то не было причины особенно торопиться, и наша лодка спокойно плыла вдоль крутого берега. Через 2 часа мы были уже в бухте Дьонги, где находились селения того же имени. Вдали виднелись еще деревни. Жители их занимались рыболовством, но промысел этот приносил мало прибыли, так озеро было бедно рыбой.

Мы причалили к одному из помостов, и сбежавшиеся туземцы приняли нас хоть и не ласково, но и не враждебно. Нас даже пригласили завернуть в селение и переночевать в доме. Но мы не хотели затягивать своего плавания и потому предпочли провести ночь в лодке, где устроили из листьев и стеблей бамбука нечто вроде шалаша, а Френсис разложил на берегу костер и принялся за стряпню. Опасаться ночного нападения преследовавших нас туземцев было трудно, но все же мы выставили стражу. Нашим спутникам мы также не могли доверять вполне, ибо им ничего не стоило изменить и предать нас, а потому сверх туземной стражи мы выставили еще свою и в полночь пустились в дальнейшее плавание [171] по озеру на юг. Перед отплытием Си Сарбут кинул нам несколько темных плащей со словами:

— Накиньте их на себя и скройте ваши белые одежды, видные издалека!

Гребцы бесшумно опускали весла в воду, все сохраняли молчание, и даже приказания передавались шепотом. Мы неподвижно сидели на носу, в то время как наша солу, точно привидение, скользила по темному озеру. Возле нас чернел обрывистый берег, а в высоте темное тропическое небо искрилось тысячами созвездий, среди которых созвездие Южного Креста указывало нам путь вперед, к свободе! Но вскоре опять поднялся сильный ветер, перешедший почти в такую же бурю, какая свирепствовала накануне. Наше судно находилось на середине озера в равном расстоянии от острова и материка. Страх и смятение овладели нашими батаками, и они подняли ужаснейший вой. Они призывали разных духов, духа деда, бабки, отца, матери, даже духов детей, умоляя избавить их от опасности.

— Назад! крикнул Си Сарбут по нашему совету.

— Назад! повторил «благочестивый» раджа. И лодка повернула, несмотря на опасность попасть в руки туземцев Гопгопанга, может быть уже выслеживавших нас. Си Омпу находился в состоянии страшнейшего возбуждения, точно он дрожал за нашу жизнь и не знал большей заботы, как доставить нас в безопасное место. При этом он ругал гребцов, которые, как ему все казалось, слишком мешкали за веслами.

Скорей, скорей! кричал он. — Ты там, приналяг-ка! Живо, живо! Раз, два! Раз, два! Бешено [172] командовал он. — Замолчите ли вы, поганые крикуны! Постойте, я вам задам! И он, словно бешеный, метался по лодке. Но лодку качало, и впотьмах Си Омпу шагнул не туда, куда следовало. Раздался дикий крик, всплеск — и Си Омпу исчез в воде озера.

Какой ужас! На темных волнах не было видно ничего, кроме тусклого отражения бесчисленных звезд.

Но вот, вдали от лодки что-то показалось из воды! Раздался крик о помощи. Это Си Омпу всплыл на поверхность. Мы быстро направились к нему, но волны и ветер относили его прочь. «Благочестивый» раджа был, по-видимому, плохой пловец и дико кричал о помощи. Наконец лодка приблизилась к нему настолько, что можно было протянуть ему весло. С неимоверным трудом уцепился он за него; силы, казалось, покидали утопающего. Гребцы подтянули его к борту, и скоро он лежал на дне ее, дрожа от холода, и совершенно изнуренный отчаянной борьбой с волнами. Не без труда удалось нам повернуть солу назад, и в 2 часа ночи мы снова были в бухте Дьонги, где еще тлел наш костер.

На заре в 5 ч. мы снова тронулись в путь. Ветер унялся, и озеро успокоилось настолько, что мы осмелились предпринять новую попытку. Но наши спутники никак не могли согласиться относительно курса. Плыть вдоль озера они считали опасным, так как там не было защиты от сильного ветра. Долго спорили они, пока, наконец, по нашему совету не решили плыть в некотором расстоянии от острова. Так и сделали. Когда мы приблизились к какому-то селению, раджа снова принялся махать своим синим плащом. Но это не привело ни к чему, потому что [174] когда ветер начал гнать нашу солу к берегу, собравшаяся там толпа вооруженных туземцев начала палить по нам из ружей, к счастью не попав ни в кого. Вскоре наша лодка вошла в южный конец озера, и здесь должно было решиться, можем ли мы продолжать наше плавание в Балиге или придется искать убежище, где-нибудь на южном берегу озера. Перед нами расстилалось свободное пространство воды, окаймленное на юге голландскими владениями. Но озеро слишком волновалось, и мы не могли убедить наших неопытных аргонавтов переплыть расстояние в 10 верст, отделявшее нас от берега, а потому пришлось согласиться пристать к берегу и обождать лучшей погоды.

Наша лодка пристала к берегу, принадлежавшему к области Самосир, населенному враждебными нам батаками. Нам было несносно думать, что мы так близко от Балиге, и тем не менее все еще принуждены оставаться в опасной неизвестности.

Вскоре после нашего прибытия нам сообщили, что на острове остановился отряд атчинцев человек в 60, они стояли лагерем вблизи селения. Они прибыли с намерением возбудить обитателей Тобы против голландцев. Хотя батаки и атчинцы живут друг с другом далеко не дружно, но они сходятся в общей ненависти к голландцам. Но тобанцы, опасаясь неблагоприятного исхода войны, колебались. Атчинцы так рассердились за это на тобанцев, что между теми и другими произошло кровавое столкновение в самый день нашего прибытия. И вот жители селения потребовали от нас, чтобы мы приняли участие в этом столкновении. Разумеется, мы не согласились с ними, но все же я дал им одно из своих ружей. [175] Два часа спустя сражение окончилось победой батаков. что было нам очень на руку. Туземцы рассказали нам, что один из врагов был ранен моим ружьем, а другой пал в бою, достался им в руки, и они, по обычаю страны, разодрали его на части и пожрали, оставив одни кости.

Они явились к нам с этого пира, с руками и лицами, лоснившимися от жира жертвы, и похвалялись пред нами своими подвигами.

Утром в местечке открылся базар, на который собрались однако, одни только жители отдаленных селений и в числе их люди племени Си Гаул, которых молва прославила как храбрых стрелков и отчаянных озерных разбойников, отлично правивших своими лодками. Мы попытались убедить нашего Си Сарбута отплыть вместе с этими людьми. Но тщетно. Он боялся, как бы мы не подверглись их нападению и отказался наотрез. Таким образом нам пришлось провести на острове Тоба еще одну ночь. Мы по старому соорудили в лодке шалаш и по очереди держали караул ночью. К счастью она прошла спокойно. Настало утро того дня, когда должны были кончиться наши злоключения. Нам казалось почти невероятным счастьем после стольких опасностей и передряг причалить наконец к верному берегу. Гребцы наши были так напуганы происшествиями плавания, что отказались выйти в озеро, когда поверхность его заволновалась от легкого ветра, и нам пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы убедить их тронуться в путь, что и удалось наконец около 5 часов утра. Но едва волны начали хлестать через борт, Си Сарбут испугался и повернул назад. К счастью по озеру плыли по одному [176] направлению с нами еще две солу с меньшим числом гребцов, чем у нас, и нам удалось убедить Си Сарбута продолжать плавание в их обществе и даже пересадить на них часть нашей команды, что значительно облегчило наше глубоко сидевшее судно.

«Благочестивый» раджа Си Омпу впал в совершенное изнурение от своей суеты, забот о целости судна и вчерашнего нечаянного купанья в озере, а от крику он совершенно охрип. Он напоминал теперь укрощенного льва, разучившегося рычать, и отдавал приказания слабым, едва слышным голосом. Конечно, эти обстоятельства много убавили в его княжеской гордой внешности н даже делали его смешным.

Когда волнение несколько улеглось, он примостился возле нас и стал уверять, что во время бури непрестанно призывал Иегову, умоляя его пощадить нас.

Вдали обрисовывалась понемногу сверкавшая в лучах солнца спокойная бухта Балиге, и после трехчасового плавания мы обогнули наконец мыс Си Гаул и остановились здесь, ожидая остальные несколько отставшие солу, с которых нам надо было снять наших гребцов. Обитатели Си Гаула уже заметили нас и, собравшись на берегу, громко выражали свое неудовольствие, угрожая пожаловаться Синга Магарадже. Но не обратив на них никакого внимания, мы тронулись дальше к дому голландского чиновника, белевшему на берегу. Близ берега Си Сарбут потребовал, чтобы я поднял наш флаг, и скоро полотнище его с цветами нашей родины затрепалось над синей поверхностью озера, уведомляя обитателей Балиге о нашем неожиданном появлении. Проехав мимо Балиге, мы в 10,5 часов пристали к берегу близ [177] жилища Номенсена, введя нашу солу в мелкий канал, и когда дно ее коснулось дна, мы вне себя от радости одним прыжком выскочили на берег. Мы были спасены и все же пересекли страну вольных батаков!

В сопровождении толпы батаков мы тронулись к дому Номенсена, который должен был удостоверить наши личности, но, к вящему изумлению, мы нашли дом его заколоченным, а его выехавшим, притом неизвестно куда. Наш багаж оставался еще в лодке, значит во власти островитян, которые не обнаруживали желания выдать его нам, и сверх того мне все-таки хотелось, чтобы раджа услыхал из уст постороннего человека, что мы ее обманули его. Тут мы узнали, что в Балиге живет еще один миссионер и, с согласия Си Сарбута, решили обратиться к нему. Но, прежде чем выполнить это решение, мы завернули в китайскую харчевню, где, словно дети, накинулись на разную европейскую еду, которой были так долго лишены во время нашего странствия. Мы угостили также наших спутников, которые обнаружили столько жадности, что хозяин китаец счел нас, кажется, за умирающих с голоду. Я разменял тут свои банковые билеты и вручил радже остальные причитавшиеся ему 30 долларов.

Мы не хотели покинуть этого поселения, по имени Лагуботи, не сделав визита голландскому коменданту, к которому направились в сопровождении одного только раджи. Комендант жил внутри небольшого форта, вооруженного двумя пушками и охраняемого гарнизоном в 125 солдат. Это был молодой голландец, который очень изумился, услышав от нас повесть о наших странствиях, но он немало повредил нам, заявив радже без нашего [178] предупреждения, что «эти пойманные им господа действительно бланда, т. е. голландцы». Командир плохо знал по батакски, а слово «бланда» означает на их языке «белый», под каким названием батаки всегда подразумевают голландцев. Услыхав слова коменданта, Си Сарбут пришел в страшное негодование, полагая, что мы надули его. А ведь вещи наши находились еще в его руках!

Итак, не оставалось ничего иного, как сыграть новую комедию.

Мы потребовали от раджи наши бумаги, «ибо, сказали мы, офицер не знает нас и, прежде чем решить, кто мы такие, должен посмотреть наши бумаги». А коменданта мы попросили объяснить радже, не употребляя слова «бланда», к какой нации мы принадлежим. Тут наконец все выяснилось, и Си Сарбут остался вполне доволен, когда услыхал, что я австриец, а Мехель швейцарец, хотя и не имел никакого представления об этих нациях; но ему было довольно того, что мы не ненавистные голландцы.

В полдень мы отправились в Балиге сухим путем, где скоро разыскали миссионера, г. Пильграма, но и его не застали дома. Вскоре однако он вернулся, и мы рассказали ему о своем положении и показали свои бумаги.

Глаза Си Сарбута так и впились в миссионера, и он спросил:

— Что написано в бумагах, господин?

— Что эти люди сказали вам правду, — отвечал тот, — они не голландцы и не враги батаков.

Тогда Си Сарбут подошел к нам и дружелюбно протянул нам руку, ту самую руку, которая в [179] достопамятную ночь держала приготовленное против нас оружие.

Итак, наше приключение на озере Тоба завершилось, благополучно. Все пережитое словно дурной сон, отошло в область прошлого. Какою прекрасною казалась нам свобода, как наслаждались мы природой и удобствами европейской жизни в доме миссионера. Наши люди принялись устраиваться в новом помещении, куда батаки внесли наши вещи. Вечером мы долго сидели, рассказывая нашему хозяину о событиях нашего путешествия, а затем легли спать в полной уверенности в своей безопасности.

ГЛАВА VIII. В Сибогу

Отдых и покой были нам очень необходимы после всех этих передряг и непрестанного возбуждения, но предаться ему можно было недолго, так как надо было торопиться вовремя прибыть в голландскую гавань Сибога, откуда суда могли развезти нас по домам. Мы воспользовались отдыхом, чтобы, просушить наши вещи, вымокшие во время плавания по озеру. К несчастью немало рисунков и фотографических снимков попортилось так сильно, что их пришлось бросить. 23 апреля благодаря содействию миссионера Пильграма мы могли выступить по направлению к берегу. Проезжая по рынку, мы натолкнулись на группу батаков; это были Си Сарбут, Си Омпу и Буту, видимо поджидавшие нас. Пожав им руки и сказав [180] «прощайте навсегда!» мы вонзили шпоры в бока лошадей и поскакали прочь. А батаки долго еще стояли на дороге и смотрели нам вслед. особенно Буту, которому мы дали хорошие подарки в награду за его верную службу.

Живописная дорога вилась по густо заселенной местности и проходила в одном месте возле самого озера, на котором мы испытали столько приключений. Я долго смотрел на него, стараясь запечатлеть в своей памяти его картину. Виден был и остров Тоба, бухта Дьонги и Гопгопанг, где нас едва не убили. Дальше дорога изменила свой характер: пошли тропические пустыри, среди которых кое-где виднелись человеческие поселения. Почва состояла из вулканического песку и лавы, и мы миновали две вершины, очевидно вулканы, которые однако уже потухли. Только горячие сернистые ключи указывали на то, что подземные силы далеко еще не успокоились в этой местности. Действительно, приложив ухо к земле, можно было слышать, как там на глубине что-то бурлит и клокочет, а местами почва была так накалена от соседства подземных нагретых масс, что жар ощущался сквозь подошву сапог. Переночевав в небольшом голландском укреплении, мы тронулись на другой день дальше, оставив позади себя носильщиков и слуг, находившихся в самом жалком состоянии. Особенно тяжело отразилось путешествие на Френсисе: он сильно исхудал и побледнел, а одежда его и обувь представляли жалкие клочья, неизвестно каким образом державшиеся на нем. На другой день после страшно утомительного перехода мы, наконец, увидали море. У наших ног лежала Сибога, у берега разбивались гряды пенистых волн, а в [182] воздухе вились голландские флаги. Мы были здесь в полной безопасности.

Итак мы пересекли остров Суматру с востока на запад, пройдя из Лабуана в Сибогу. На этом пути мы прошли 586 километров, из которых 400 приходилось на область независимых батаков.

В Сибоге, представляющей небольшое, миловидное, населенное европейцами местечко и гавань с фортами, мы остановились в отеле, устроенном вполне по европейски. Мы послали отсюда телеграмму Мейснеру, уведомляя его о счастливом окончании нашего путешествия. Несколько месяцев спустя я получил от него письмо, напомнившее мне мое странствие по стране каннибалов и встречу с добродушным людоедом, раджей Си Галаком. Мейснер писал, что встретился как-то с батаком, который нес человеческий череп и копченую человеческую руку.

— Откуда у тебя это? — спросил Мейснер указывая на эти отвратительные предметы.

— Это остатки врага, попавшего в наши руки, — ответил тот.

— Вы конечно съели его?

— Конечно, а то что же?

— Кто же съел его?

— Мой тесть и его люди.

— А ну-ка расскажи, как это было. Как звали несчастного?

— Имя его было Си Галак. Он бежал из страны, где был раджей, с братом, женой и матерью и задумал сделаться раджей в селении моего тестя, для чего прикинулся гуру. Мой тесть объявил ему войну, победил и убил. [183]

— Так что произошло настоящее сражение?

— Сражение? нет. Мы поймали его. Однажды мы, спрятавшись в рисовом поле, подстерегли его одного, накинулись, связали и привели на село, а наш раджа приказал его запереть.

— А что сделалось с братом?

— Брат пал на войне.

— Как же так, на войне? Ведь он остался один?

— Ну да — мы подстрелили его ночью, во сне. Пуля попала ему в правую руку, а он вытащил нож левой рукой. Но мы победили, потому что нас было много, а голову послали радже. Чем же это по твоему не война?

— А что вы сделали с трупом.

— Труп съели.

— А с головой?

— Наш раджа поднес ее к самому носу Си Галака, чтобы тот знал, какая участь ждет его.

— Разве он не мог откупиться?

— Откупиться? Немыслимо, он должен был умереть.

— Разве он не кричал.

— И очень даже; только это ему мало помогло, потому что он был связан.

— А потом.

— А потом мы его съели. Очень просто.

— Как же произошло это событие?

На следующий день ночью мы вытащили Си Галака из тюрьмы, положили его на землю, и старшина отсек ему голову. Старшина получил сердце и столько мяса, сколько хотел; кому нравилось, жарил куски на огне и ел. Остальное мы сварили с солью и [184] перцем и съели дома; большие кости мы собрали и повесили в бале вместе с другими. На следующий день мы отгоняли выстрелами его дух и похоронили голову его на тропинке к бале, чтобы друзья его тоже ходили по ней и таким образом превратились бы в его врагов.

— Куда же девалась жена Си Галака?

— Жену я продал на рынке за 120 долларов.

А мать куда девали?

— Мать! — Хм! Гуру сказал, что она очень дурно обращалась с сыновьями, и мы съели ее через месяц.

— Почему в этом черепе так мало зубов?

— Мы выломали их и вставили в крышки наших ящичков для бетеля, и всякий раз, как кто из нас открывает такой ящичек, Си Галак может думать, что его бьют по зубам.

Итак Си Галака постигла та самая участь, которую он столько раз подготовлял другим.

Разговор этот отлично характеризует батаков.

В душе этих людоедов нет ни малейшего сожаления к чужой жизни, ни следа какого-нибудь благородного чувства. А все-таки я сам видел, как нежно любят они своих детей; как заботятся о своих родителях, и вообще обладают многими такими свойствами, которые выделяют их из среды других народов и племен.

Все пережитое мною во время странствия по стране этого любопытного народа так сильно запечатлелось в моей памяти, что я никогда не забуду о днях моей жизни, проведенных среди людоедов-дикарей.

Конец

Текст воспроизведен по изданию: Три месяца среди людоедов Суматры. — «Юный читатель». Журнал для детей старшего возраста. № 11. 1 июня 1901. СПб. Типография АО печатного дела Е. Евдокимов. Троицкая, 18.