Три литвинки (Сырокомля; Минаев)/1879 (ДО)
| Три литвинки |
| Оригинал: польск. Trzy córki Litwina. — Перевод созд.: 1859. |
ТРИ ЛИТВИНКИ.
ПОЭМА[1].
(Переводъ Д. Д. Минаева).
I.
Тамъ, гдѣ Нѣманъ струится,
Старый замокъ гнѣздится
На горѣ, какъ Литвы всей охрана;
Хорошо укрѣпленный
И стѣной обнесенный,
Не боялся онъ вражьяго стана.
Крестоносцы слетались,
Брать бойницы пытались,
Но была ихъ ватага отбита.
Стража замка сурова
У Литвина сѣдаго:
Хоть и старъ онъ, но крѣпче гранита.
Овдовѣлъ онъ два года,
Но краса его рода —
Три невѣсты росли у Литвина.
„Значитъ, будетъ три зятя!“
Онъ бодрится, утратя
Всѣ надежды имѣть дома сына.
„Въ край Балтійскаго моря
Первый зять мой, не споря,
Взявши мечъ, полетить безъ оглядки,
Затрубитъ, льва безстрашнѣй,
Предъ Мальбургскою башней,
Такъ, что нѣмцевъ душа уйдетъ въ пятки.
„Поведеть зять мой средній
Въ царство Руси сосѣдней
На коняхъ боевую дружину
Съ княземъ Кіевскимъ биться,
Чтобъ домой воротиться,
Получивши червонцевъ осмину.
„Третій―въ кованыхъ латахъ,
Вместо даней богатыхъ
Цѣлый Краковъ наполнитъ лишь страхомъ;
Какъ кровавое знамя,
Пуститъ по небу пламя,
На Вавелѣ помѣрится съ Ляхомъ.
„Вы, тѣмъ временемъ, дочки,
Шейте дома сорочки,
Въ вашихъ пяльцахъ ковры вышивайте;
Какъ калина ростите
И, какъ розы, цвѣтите,
Да подъ старость меня утѣшайте“.
Старый воинъ гадаетъ,
Лучшихъ дней ожидаетъ:
„Вотъ наѣдутъ зятья дорогiе!“
Но въ грядущемъ - туманы:
У людей—одни планы,
У Перкуна и Знича другіе.
II.
Разъ случилась тревога,
Съ башни крикнули строго:
—„Кто идетъ и откуда явился?“
То былъ гость чужеземецъ,
Крестоносецъ и Нѣмецъ,—
Онъ въ Литовскихъ лѣсахъ заблудился.
Увидавши на гостѣ
Бѣлый плащъ его, злости
Не скрываетъ угрюмая стража:
Каждый дрогнулъ невольно,
Но Литва хлѣбосольна
И хлѣбъ-соль дѣлитъ съ Нѣмцами даже.
Святъ обычай Литвина:
Чтобъ принять паладина,
Мостъ подъемный предъ нимъ опустили;
Гостю подали живо
Медъ шипучій и пиво,
И за ужинъ его усадили.
Нѣмецъ рогъ выпилъ меду
И рѣчамъ далъ свободу,
Молодцами Литвы окруженный,
И красно говорилъ имъ
Объ отечествѣ миломъ,
О нѣмецкой землѣ отдаленной.
Про зеленыя пашни,
Про дворцы и про башни,
Про красивые замки и храмы;
Толковалъ про турниры,
Гдѣ сверкаютъ сѣкиры,
Льется рыцарей кровь въ честь ихъ дамы.
Старый вождь, сжавши губы,
Усъ крутилъ: „мнѣ не любы
Бредни этого Нѣмца-пролаза“.
Но дышать едва смѣла,
И горѣла и млѣла
Его старшая дочь отъ разсказа.
— Съ нимъ бѣжать я готова
Изъ-подъ отчаго крова, —
Говорила Литвинка, казалось.
Такъ межъ ею и бравымъ
Крестоносцемъ лукавымъ
Рѣчь живая безъ словъ завязалась.
Богъ вѣсть, дальше что было,
Но лишь солнышко всплыло
Послѣ ночи надъ дальней горою,
Точно ихъ не бывало:
Дочь изъ замка пропала
Вмѣстѣ съ рыцаремъ ранней порою.
Старецъ руки ломаетъ
И гонцовъ разсылаетъ,
Но погоня напрасная: поздно!..
„О, Перкунъ нашъ могучій!
Грянь громами за тучей,
Отомсти за позоръ ты мой грозно!
„На коня сѣсть мнѣ трудно,
Въ бой идти безразсудно:
Давитъ панцырь и грудь мнѣ, и плечи,—
Но дождусь я, два зятя
Словятъ этого татя
И изрубятъ, собаку, при встрѣчѣ.
„Вы-жъ, тѣмъ временемъ, дочки,
Шейте дома сорочки.
Въ вашихъ пяльцахъ ковры вышивайте:
Какъ калина растите.
И, какъ розы, цвѣтите,
Да для мести мужей поджидайте.
III.
Черезъ годъ—вновь тревога.
Съ башни крикнули строго:
— „Кто идетъ и откуда явился?“
То былъ смѣлый и статный
Русскій юноша ратный:
Онъ въ литовскихъ лѣсахъ заблудился.
Гость въ Литвѣ есть даръ Божій:
Русскій витязь пригожій
Встрѣченъ ласково старымъ Литвиномъ:
Онъ дружину сзываетъ
И за столъ приглашаетъ
Долгъ отдать сытымъ яствамъ и винамъ.
Долго ѣли и пили
И въ бесѣду вступили,
Въ разговорахъ прошелъ вечеръ длинный.
Рѣчью всѣхъ увлекая,
Русский гость не смолкая,
Говорить сталъ про Кіевъ старинный:
О довольствѣ народномъ,
О днѣпрѣ многоводномъ,
Что течетъ молокомъ лишь, да медомъ,
О церквахъ, полныхъ злата,
Позлащенныхъ богато,
Что, какъ солнце, блестятъ предъ народомъ.
„А подъ Кіевомъ-градомъ
Есть пещеры, гдѣ рядомъ
Почиваютъ святителей мощи...
Мудры наши законы,
Въ соболяхъ наши жены
И порядковъ нѣтъ краше и проще“.
Жадно слушая слово,
Съ пришлеца молодаго
Глазъ своихъ дочь вторая не сводитъ.
Русскій это замѣтилъ
И, доволенъ и свѣтелъ,
Разговоры, краснѣя, заводитъ.
И, сказать правду надо,
Гость изъ Кіева-града
Полюбился сѣдому Литвину.
Но мракъ ночи умчался—
Стонъ по замку раздался,
То Литвинъ проклинать сталъ судьбину.
Дочь вторая пропала...
Далеко-ль убѣжала?
До границы не больше полмили.
„На коня!..“ Отъ погони
Истомились лишь кони,
А бѣглянки слѣдовъ не открыли.
И отецъ отъ кручины
Съ головы рветъ сѣдины,
По землѣ онъ крутится и бьется;
— „А, вы тайно бѣжали
Чтить боговъ новыхъ стали!
Вамъ щенятъ вражьихъ нянчить придется!
„Хорошо, что я скоро
Лягу въ гробъ и позора
Не увижу, когда, мнѣ сдается
Сынъ Литвинки нагрянетъ
И Литву грабить станетъ,
Надъ святыней боговъ насмѣется.
„Ваше гнусное племя
До могилы все время
Поносить, проклинать не устану.
А умру,—боги сами
Поразятъ васъ громами:
Умолять ихъ объ этомъ я стану.
„Дочь, одна у меня ты!
Послѣ тяжкой утраты
Ты единое мнѣ утѣшенье....
Только свадьбу сыграть-бы...
Доживу-ль я до свадьбы?
Нуженъ зять, нуженъ сынъ мнѣ для мщенья“!..
IV.
Дочь росла, хорошѣла...
Разъ труба загремѣла
У закрытыхъ вороть на помостѣ,
Старый вождь встрепенулся
И къ окошку нагнулся:
Незнакомые жалуютъ гости.
То — гусары сарматы,
Бурки Ляховъ косматы,
Шлемъ съ забраломъ ихъ лица скрываетъ.
Два крыла за плечами
И, какъ солнце, лучами
Ихъ чешуйчатый панцырь сверкаетъ.
Звонъ оружья, движенье...
Рать вести на сраженье
Ужъ готовъ былъ Литвинъ бородатый.
„Гдѣ мой мечъ и сѣкира"?..
Какъ вождь Ляховъ, въ знакъ мира
И привѣта, снялъ шлемъ свой пернатый.
Онъ поклонъ посылаетъ:
—„Миръ и честь, возвѣщаетъ—
Благородному пану Литвину!
Мы въ нѣметчинѣ бились,
Но въ лѣсу заблудились, —
Пріюти-же ты нашу дружину.
Мы, друзья, въ замкѣ вашемъ
Палаши отпояшемъ"..
Въ замокъ тотчасъ сарматовъ впустили.
Вождь сѣдой ихъ ласкаетъ,
За одно укоряетъ:
„Что вы Нѣмцевъ въ конецъ не побили!"
Обманули давно-ли
Старика? Противъ воли,
Какъ ребенокъ, довѣрчивъ онъ сердцемъ.
Медъ и пиво приносятъ,
Выпить Ляховъ онъ проситъ,
Сѣвши рядомъ съ вождемъ-иновѣрцемъ.
Предлагаетъ въ избыткѣ
Изъ пивницы[2] напитки,
Мясо, дичь, все, чѣмъ хата богата,
Медъ, сердца веселивший,
Сотни лѣтъ пережившій
И видавшій Мендоговъ когда-то.
Много выпито было
Меду, кровь забродила,
Простодушный Литвинъ оживился,
И за чашею вскорѣ
Расказалъ свое горе:
Какъ двухъ дочекъ-красавицъ лишился.
Свѣтлы очи у Ляха
И хозяинъ безъ страха
Вновь готовъ на ошибку большую.
Еще разъ выпивъ меду,
Онъ сармату въ угоду,
На бесѣду зоветъ дочь меньшую.
И крутя усъ свой черный,
Бойкій, ловкій, проворный
Мелкимъ бѣсомъ разсыпался витязь.
И—краснѣла Литвинка...
Какъ лѣсная былинка,
Она выросла,—ей не дивитесь.
Тары—бары... Литвина
Хвалитъ Ляхъ: „Сладки вина,
Старъ твой медъ, велики твои чаши...
Прiѣзжай ты къ намъ въ Краковъ,
Нѣтъ радушнѣй поляковъ,
Ты узнаешь житье-бытье наше.
„Мы правдивы, сарматы.
Ваши ульи богаты,
Но сравнится ль Литва съ нашимъ краемъ?
Въ Польшѣ вдоволь пшеницы,
А съ венгерской границы
Мы столѣтнiй Токай добываемъ.
Вы князей своихъ чтите,
Но вы знать не хотите
Нашей сеймовой рады... Случится:
Зашумитъ, буйства ради,
Наша шляхта на радѣ,-
Короля, и того не боится.
„Хороши ваши боги,
Но они слишкомъ строги.
Вашъ Перкунъ щедръ на громы и мщенье...
Нашъ Богъ дышетъ любовью:
Истекаетъ онъ кровью
За людей и за ихъ искупленье.
„Матерь Божія-Дѣва,
Какъ кротка она! Гнѣва
Нѣтъ въ очахъ ея... Ею хранимы,
Поклониться донынѣ
Къ Ченстоховской святынѣ
Отовсюду идутъ пилигримы.
„Воть она!“ Ляхъ снимаетъ
Съ шеи образъ. Сверкаетъ
Дорогая, священная бляха.
„Ей мы шепчемъ молитвы,
Съ нею ходимъ на битвы...
To святая защитница Ляха.“
Съ недовѣрьемъ, сурово
У Литвина сѣдаго
Взглядъ сверкнулъ и онъ молвилъ: „Молиться
Я бы сталъ ей, быть можетъ, —
Пусть она мнѣ поможетъ
Обольстителей кровью упиться“.
А Литвинка безмолвно
Видя радугу словно,
На сiяющій образъ смотрѣла;
Отъ разсказа сармата,
Новой думой объята,
И вздыхала она и краснѣла.
Ночь. О снѣ нѣтъ помину.
Завлекаетъ дружину,
Хоть давно пѣтухи ужъ пропѣли,
Рѣчь о жизни привольной,
Про трезвонъ колокольный,
Про органы въ Вавельской капеллѣ.
Какъ тамъ бердышъ куется,
Какъ охота ведется
На медвѣдей? старикъ знать желаетъ.
А Литвинка про книжки,
Зная ихъ по наслышкѣ,
Иногда свой вопросъ предлагаетъ.
Такъ гусарскимъ разсказамъ
Подчинились всѣ разомъ,
Что, когда лучъ денницы явился
И слетѣлъ сонъ глубокій,
Городъ Краковъ далекій
Какъ отцу, такъ и дочери снился.
Утромъ солнце блестѣло,
А къ полудню стемнѣло,
Хлынулъ дождикъ изъ тучи волнами...
И старикъ оживился.
„Гость! Ты намъ полюбился
Еще день оставайся-ка съ нами.“
На дворѣ–непогода,
Дождь и тьма небосвода, —
Ляхъ остался, радъ этой былъ чести.
Весь день пили, болтали,
Но на утро лишь встали —
Ляхъ исчезъ съ младшей дочерью вмѣстѣ.
А старикъ... Отъ измѣны
О гранитныя стѣны
Бьется онъ... Голова помутилась....
Не сѣдлаются кони
И не шлетъ онъ погони:
„Пусть ихъ ѣдутъ, коль это случилось!"
Силъ лишившийся, старый,
Обезумѣвшій, ярый,
Что онъ дѣлаетъ, самъ онъ не знаетъ:
То огонь жжетъ предъ Зничемъ,
То съ неистовымъ кличемъ
Онъ съ подножья Перкуна свергаетъ,
Кулаками грозится
На три стороны, мчится,
Рубитъ воздухъ мечемъ зачастую...
Наконецъ, горя полонъ,
Кинувъ замокъ, ушелъ онъ,
Взявши посохъ и сумку простую.
Убѣждала дружина
Своего властелина:
„Ты одинъ охранялъ стѣны эти.
Безъ тебя раззорять ихъ...
Не осилимъ проклятыхъ
Мы враговъ!.." Вождь отвѣтилъ имъ: „Дѣти!
„Щитъ и мечъ мой булатный
Вмѣстѣ съ шапкою ратной
Пусть бойцу достаются другому...
Громъ ударитъ побѣдный
Скоро въ домъ мой наслѣдный,
И онъ долженъ готовъ быть къ погрому.
„Въ небѣ вижу зарницу,
Вижу тучекъ станицу,
Въ облакахъ будто слышу я пѣнье.
Пѣснь нова и прекрасна!
Я слова слышу ясно,
Но понять не могу ихъ значенья.
„Я за то зналъ, бывало,
Старыхъ пѣсенъ не мало...
Я пойду съ тѣми пѣснями къ людямъ,
Я пойду къ сельскимъ дѣтямъ,
Стану песенки пѣть имъ...
Вѣдь, мы жить только въ пѣсняхъ и будемъ!..“
Но литвинамъ невѣдомъ
Былъ языкъ тотъ и бредомъ,
И безумьемъ онъ имъ показался:
„Знать нечистая сила
Старика погубила!..”
Въ лѣсъ ушелъ онъ и въ немъ затерялся.
Слухъ былъ: гдѣ-то онъ рыщетъ,
Дочерей всюду ищетъ,
Бредитъ, шепчетъ о чемъ-то съ тоскою, —
И другой слухъ носился,
Что онъ въ Краковъ пустился,
Съ распростертою къ небу рукою.
Черезъ два иль три года
Въ странномъ платьѣ, у входа
Въ башню, трупъ старика отыскали
На землѣ, и въ тотъ часъ онъ
Былъ шнуркомъ опоясанъ,
Со шнурка бусы черныя сняли.
А когда его тѣло
Сжечь дружина хотѣла,
На кострѣ, то нашли на Литвинѣ,
Подъ одеждою бѣдной,
На груди крестикъ мѣдный
Вмѣстѣ съ образомъ польской богини.
- ↑ Появленіе этой поэмы авторъ объясняетъ слѣдующим образомъ: „Мицкевичъ, въ бытность свою въ Парижѣ, въ одном обществѣ балладу подобнаго содержанiя импровизировалъ на Французскомъ языкѣ и, разумѣется, прозой. Ознакомясь съ этой балладой со словъ г. К. въ Познани, я написалъ ее стихами, а такъ какъ по своей идеѣ и формѣ она является какъ бы продолженіемъ „Будрыса“, то я и воспользовался формой этой баллады Мицкевича.“
- ↑ Винный погребъ.