РАССКАЗЫ и НАБРОСКИ. править
Издание рязанского губернского издательства.
Рязань — 1922.ТРИ ГОДА. править
В саду под густыми ветвями с пышными белыми кистями сирени, в холодке, лежит на походной кроватке солдат Иван Куликов. Справа, ближе к голове, — квадратный белый столик. На нем синяя эмалированная кружка с отпитым до половины молоком. Ломоть ситного, исковырянный пальцами так, будто его точили мыши, несколько огрызков сахара, чернильница с воткнутой в горлышко ручкой, почтовая бумага и конверты.
Лицо худее, бескровное, с глубокими впадинами под большими мутно-серыми глазами. Нос длинный, острый, на верхней губе и на подбородке густая рыжая щетина. Смотрит задумчиво меж ветвей в голубое прозрачное небо пристально, почти не моргая. Часто вздыхает, нервно гмыкает и морщит лоб. Иногда тянется какою-либо рукою к правой ноге, но, вспомнив что-то, отводит обратно.
Тихо. Солнце на полдне. Жарко. Жаворонок, ныряя в воздухе, брызгает переливами своей бесконечной песни. Две пары аистов под куполом неба, делая большие круги, как эропланы, то опускаются, то поднимаются выше.
На складном табурете, облокотившись локтем левой руки на стол и положив на ладонь подбородок, мирно сидит сестра милосердия, Ольга Александровна, совсем юное существо, круглолицая, с румянцем. Пытливо смотрит то на Куликова, то мимо, в неопределенную точку.
— Ну, еще что? — вяло спрашивает она и продолжает смотреть в ту же неопределенность.
— Еще…-- неохотно отзывается Куликов, несмотря на сестру, и уходит в прерванную нить воспоминаний-
Родное, близкое, отгороженное тремя годами серой окопной жизни и не одной тысячей верст, малиновыми пятнами, кружась, играет перед глазами. Вот избушка семи аршин, еще новенькая, дворик, обнесенный плетнями и крытый вихлянкой, узкое, длинное гумно, на котором каждый год родится много картошки и проса или ржи, в углу гумна — рига из плетней, крытая под гребешек, рыжий Васька в хлеве жустрит сено, буреха мычит, прося помоев, свинья в подклете возится с дюжиной поросят, несколько курочек с кахетинским петухом и в центре всего сам Иван Куликов, хозяин дома, здоровый, веселый, жена, Аксюша, молодая здоровая баба, сынок Мотя, пяти лет и Матреша, шести с половиной
И еще вереница картин родных полей лентою проходит мимо- Как хорошо, тепло и приятно быть среди них- Вокруг ширь беспредельная, простор, даль седая,. молчаливая зазывает в свои величественные покои, высеченные из мраморных облаков рукою гениального художника-
Струится аромат цветов и зелени, освежает мозг и родит ряд мыслей о семье и хозяйстве в доме
Из лазарета вышла сестра милосердия Малявина, юркая курносая девица, постояла немного на ступеньках, с грустью смотря по сторонам и жмурясь от солнца, и пошла в сад. Проходя мимо Куликова, остановилась, посмотрела ему в глаза и обратилась к Ольге Александровне: — Что вы сидите здесь? Почему не в лазарете.
Куликов окинул ее недобрым взглядом и досадливо отвернулся, а Ольга Александровна, с деланным недоумением посмотрев на Малявину, слегка покачала головою и сказала: — Сейчас, Куликов, я приду.
И пошла от него, моргнув Малявиной, чтобы и та шла за нею.
Неподалеку, на аллее, они остановились, и Ольга Александровна, сбоку посматривая на Куликова, тихо стала говорить: — С ним совсем плохо. Он был ранен в ногу выше колена и почти сутки пролежал в скопе без перевязки. Понятно, произошло заражение И когда привезли сюда, то уже поздно было даже ампутировать ногу. Так и оставили: что будет. Сегодня утром врач сказал, что дело безнадежное. Дай Бог, чтобы прожил сутки. Словом, история скверная. А вынесли сюда потому, что не лежит в лазарете: то жарко ему, то душно. .
— Да, история неважная, — сказала Малявина, сделав унылый вид, и пошла в лазарет.
— Ну, как живем, Куликов? — подошла и села на табурет улыбающаяся Ольга Александровна.
Куликов не ответил.
«Только и делов, что вороньим делом заниматься», хотел сказать он, но вместо этого только покашлял.
Нудно и тоскливо было на душе. Все окружающее потеряло для него смысл, красоту.
Хотелось сделать что то, а что и сам не сознавал. И в бесконечный раз устремляет он взоры в беспредельную высь, как бы ища что-то, и вновь перед ним прыгают знакомые пятна. Всплыло и потонуло в белесой дымке родное гнездышко с дорогими образами. Молодость, буйная, крепкая, прошмыгнула, как филин. Детство улыбнулось одним краешком губ. Вынырнули и неотвязно юлят последние минуты пребывания в родном Коростове.
Раннее летнее утро. В разных концах села плач, причитания. Заскрипели ворота. Потянулись дроги и люди. За селом молятся Богу на все четыре стороны света и низко кланяются провожающим.
Вышло почти все село. Впереди родные и близкие. Детишки цепляются за отцов, тянутся на руки и лепечут: — Батя, и я с тобою Возьми меня, батя… А ты скоро придешь? Не ходи, батя, не ходи…
Мотя и Матреша ухватились за полы шинели и не пускают. Жена Аксюша бьется на земле. Мать, покойная теперь, крест на крест кладет на голову ладони и благословляет.
— Прощай, сынок, — говорит дрожащими губами, — дай Бог тебе доброе здоровье, сохрани тебя Господи и Царица небесная. Прощай, сынок. Чует мое сердечко: не увижусь больше с тобою. И не увиделись.
Перед смертью хотела взглянуть хоть одним глазом, все говорила Аксюше: — «Где то мой Ванюша, как то он родненький? Жив ли? Может ворон и костей не сберег».
— Эх, Господи, Господи! — вздыхает Куликов и добрыми страдальческими глазами смотрит на сестру.
— Ну что же, Куликов, продолжать-то будем? — нехотя повторяет сестра.
— Продолжать-то…-- вздыхает Куликов. — Что же, давайте продолжать. Не знаю сестрица, о чем только писать!.. Да напишите, что жив и здоров, того, мол, и вам желаю. И больше ничего… Будет с них и этого. Да… Пропишите, чтобы Аксюша все таки прислала поскорее письме: как живы и здоровы и все таксе. Всем вообще по низкому поклону и запечатывайте, сестрица.
Ольга Александровна чуть улыбается.
— Свербит, сестрица, уж так свербит… ну прямо моготы нет. Хоть бы помазали чем, — делает недовольное лицо Куликов,
— Потерпите немного, бот напишу, тогда. .
— Ну-ну, пишите, мешать не стану… Ах, вот что еще сестрица, — пропишите, что, мол, говорят, скоро дадут отпуск,. обещают месяца на три или на четыре, а там неизвестно… Тогда и приеду домой. Ну… и, кажись, все…
Кончив писать сестра спрашивает:
— Больше нечего? А не прочитать вам?
— Ладно, сестрица, я так знаю… Помню, небось. Запечатывайте и с Богом отправляйте Довольно с них и этого.
— Ну смотрите, после не обижайтесь. Прочитать мне нетрудно.
— Нет, сестрица, не буду. Чего же еще писать? Ей Богу., не знаю. Как-нибудь в другой раз напишем. Ладно…
Ольга Александровна мочит кончик мизинца и проводит им по треугольнику конверта.
— Уж больно свербит-то, сестрица, — жалуется Куликов и умильно глядит ей в глаза.
— Сейчас, одну минуту, — говорит Ольга Александровна и идет в лазарет. Возвращается с бинтом и баночкой с какой-то мазью.
— Теперь давайте посмотрим вашу ногу, — и, подняв одеяло, рассматривает забинтованную ногу и правый бок.
— Ничего серьезного нет, — утешает она.
— Поскорей бы, сестрица. Домой хочется… Уж больно надоело лежать то туг, с тяжелым вздохом говорит Куликов.
— Что ж теперь делать. Через недельку;. Бог даст, придете на комиссию и поедете домой.
Куликов силится сказать что-то, но сухой сильный кашель душит горло.
По лицу пробегают судорожные складки, губы дрожат и на глазах появляются слезы.
Ольга Александровна с испугом смотрит ему в глаза и участливо спрашивает:
— Вы что, Куликов?
— Тошно, сестрица… Тошно жить на белом свете. Свербит, сестрица.. Вот тут и тут свербит… — показывает он на больную ногу и на сердце. — Уж больно свербит. Моготы нет..
И зарыдал.
1919 г.