Борис Садовской
правитьТри встречи с Пушкиным
правитьI
правитьВ первый раз я Пушкина увидел ранней весной, а в котором году, не помню. Думаю теперь, что дело происходило лет за пять до кончины императора Александра. Жил я тогда в Петербурге и собирался поступить в университет, кажется, за год пред тем открытый. Со мной дружил капитан гвардейской артиллерии Иван Николаич Жуков, тот самый, что после, в чине полковника, отличился в Польском походе. Покойный Жуков был, как известно, большой проказник и балагур и прекрасно певал романсы. Еще одна была особенность у него: в ту пору военные все, гвардейцы же наипаче, щеголяли рейтузами в обтяжку, и Жуков носил штаны узкие до того, что приходилось их натягивать на ноги целый час; зато и сидели они как облитые. Правду сказать, сложен был Жуков отменно, и тогдашний начальник гвардейского корпуса, великий князь Михаил Павлович, говаривал ему, бывало, нередко: «Ты, братец, совершенный Аполлон в мундире; я попрошу государя, чтобы дал он тебе фамилию Жуков-Бельведерский».
Жуков в то время жил на жалованье, нуждался и снимал скромную комнату у самой Александро-Невской лавры, окнами на кладбище. Как это ни странно, при веселом своем характере, он дома вдавался в меланхолию: рисовал акварелью памятники, венки, гробницы, голубков на кресте, черного ворона на кургане; когда же я приходил к нему, тотчас звал меня на кладбище для прогулки. Я теперь думаю, что это он просто модничал. Впрочем, Жуков не долго умел выдержать свою героическую роль: вздохнет, бывало, скажет о бренности жизни, а там вдруг ткнет меня в бок мизинцем, и румяные щеки у него так и затрясутся от смеха.
Однажды, возвращаясь домой, по обычаю, с кладбища, толковали мы о покойном кавалергарде Охотникове и о несчастной его кончине. Запомнилась мне эта беседа потому, что Жуков, знавший покойника хорошо, находил с ним во мне большое сходство. Когда мы стали приближаться к Невскому, нам навстречу показался верховой на отличной аглицкой лошади, как сейчас помню, серой в яблоках. Завидя Жукова, всадник осклабился и замахал приветливо шляпой; зубы его блеснули на солнце, а лошадь звонко заржала, точно и она здоровалась с нами. «Это Пушкин», — сказал мне Жуков. «Какой Пушкин?» — «Чиновник иностранной коллегии, Василия Пушкина племянник, поэта, и сам пишет стихи». Я оглянулся. Пушкин шагом подъезжал к монастырским воротам. Посадка у него была прекрасная, как у настоящего кавалериста.
II
правитьВторая встреча моя с великим поэтом произошла так. Окончив университет, зачислился я на службу чиновником особых поручений к псковскому губернатору Пещурову, приходившемуся мне дядей. Пещурова теперь вряд ли кто помнит. Это был пожилой горбун, с виду неуступчивый и надменный, но души добрейшей. Меня он очень любил и не обременял делами, в которых я, по правде сказать, ничего не смыслил.
Летом в Пскове стояли жары смертельные. В тот год (помнится мне, это было уж после наводнения) я начал страдать приливами, и доктор Юнгер предписал мне больше ходить. Раз как-то, отправившись на утреннюю прогулку, в задумчивости набрел я на кучку ребят, играющих в бабки. От нечего делать я засмотрелся, как ловко взвивалась тяжелая свинчатка, подымая клубами пыль. Переведя затем глаза на игрока, я немного опешил, увидя человека если еще не старого, то и не первой юности. Незнакомец одет был в белый армяк нараспашку; летний картуз небрежно покрывал ему голову; кудрявая борода вилась на щеках и подбородке. Было в нем нечто цыганское, своевольное, и я подумал сначала, уж не цыган ли это, но русые волосы неизвестного указывали на принадлежность его к славянскому племени, да и странно было бы цыгану держаться так смело и свободно в присутствии губернаторского чиновника. Не обращая на меня внимания, незнакомец метко и уверенно выбивал игру за игрой, чуть припадая на колено и щуря глаз; потом встряхнулся, потер свои маленькие загорелые руки, дал мальчикам пятачок и, бегло меня окинув взглядом, пошел прочь. Я успел заметить, что верхняя губа у него была выбрита, но не позднее недели тому назад, и я заключил отсюда, что это должен быть мелкий уездный помещик. Возвратясь домой, за завтраком, рассказал я дяде о встрече. «Да это Пушкин», — перебил меня дядя. В то время я знал уже о Пушкине и восхищался его «Кавказским пленником» и «Людмилой». Как жалел я, что не заговорил с ним, не расспросил его о стихах, о том, не пишет ли он чего-нибудь нового. «За Пушкиным надобно зорко следить, — продолжал дядя, — он человек весьма и весьма опасный».
III
правитьЗимой 1837 года я служил в департаменте в Петербурге, когда разнеслась громкая весть о дуэли и смерти Пушкина. Хотя в Петербурге я жил уже года два, однако увидеть нашего знаменитого поэта мне так и не довелось. Только жене моей показали его однажды на Невском, об руку с красавицей супругой и в модной бекеше. Переехав в Петербург, я возобновил знакомство с Жуковым, бывшим к тому времени уже генералом. По-прежнему любил он пошутить и вписывал в дамские альбомы гробницы и голубков, но уже статная затянутая поясница его приметно оплыла, разговаривал он с одышкой и чернил усы. В самый день смерти Пушкина жена моя устроила званый вечер, и неловко было мне, как хозяину, отлучиться на панихиду. На другой день мне весьма занездоровилось; болела голова, и, из опасения простуды, жена меня не пустила со двора. К вечеру заехал к нам Жуков и сообщил, что начальство предписало благомыслящим людям не принимать в похоронах Пушкина никакого участья. Тем временем жена моя поехала на вечер к княгине Вере, а Жуков просидел у меня до ужина, после чего я пошел его проводить, надеясь прогулкой перебить головную боль. Погода была прекрасная. Мы проходили мимо Конюшенной церкви. «А ведь Пушкин-то здесь, — заметил Жуков, — вон в окно виден гроб, да и свечки горят. Зайдем». Жуткое любопытство овладело мною. «А если…» — начал было я, но Жуков договорить мне не дал: «Пустяки, кто теперь увидит, дело ночное, да, наконец, я его лично знал и в былые времена выигрывал у него по пятидесяти червонных». С этими словами он стукнул в дверь, сторож отпер, вытянулся и проводил нас на середину церкви. «Темненько здесь, ваше превосходительство, сию минуту я фонарик засвечу». Мы подошли к гробу. Он был дубовый, на винтах, прекрасной работы. Сторож подошел с фонарем и, подняв крышку, осветил нам лицо покойника. Пушкин был бледен, как белый воск, посинелые губы его слегка скривились; вместо волос и бакенбард темнели неровные клочки. «Пообрезали на память», — заметил шепотом Жуков.
Молча вышли мы из церкви и скоро расстались. Дома жена встретила меня заботливыми упреками и распорядилась тотчас сварить для меня глинтвейну. Наутро я встал здоровый.
Июнь 1914
Куоккала
Примечания
правитьВпервые — «Северные записки», 1915, № 3. Публикуется по тексту сборника «Адмиралтейская игла».
Источник текста: Садовской Б. А. Лебединые клики. — М.: Советский писатель, 1990. — 480 с.