Анри Барбюс править
Три безумных женщины править
Три благотворительных дамы закончили свой обычный осмотр. Директор и высшее начальство приюта со знаками глубочайшей признательности проводили их до самой двери, выходившей в поле.
Маркиза упросила этих господ вернуться в заведение, где несчастным, находящимся там, так нужна их помощь. Три стареньких дамы остались одни и в ожидании автомобиля присели на каменную скамеечку.
Спускались сумерки и бросили траурный налет на белые стены женского приюта для сумасшедших и на последние загородные домики. Под свежим впечатлением мрачных дортуаров и странно оживленных камер, три богатые дамы созерцали вечер, приход которого всегда кажется чудесным, потому что его не замечают.
Они все одновременно вздохнули, и не удивительно: они были все в одном возрасте, посвятили себя одному делу, были похожи друг на друга, были заполнены одними и теми же образами трагической теории об отверженных, кликушах и мученицах, которых судьба замкнула в стены, построенные благотворительным комитетом. Отделавшись от этих картин, патронессы все еще удивлялись, воспроизводя в памяти эту бесноватую, бедную плясунью, которой бог делал больно, дергая ее за ниточку, эту идиотку, бесполезную ветошь, брошенную в угол, эту меланхоличку с злокачественной опухолью на сердце. И если эти посетительницы слишком привыкли к этому зрелищу, чтобы испытать потрясение от него, все же они как-то приумолкли на скамеечке, сосредоточенные, как три маленькие девочки.
— Автомобиля нет. Констан не понял. Он никогда не понимает толком, — спокойно заметила генеральша.
Когда она произнесла эти слова, на улице Ранпар, кончавшейся у самого приюта, показалась парочка. Это был учитель с женой. Они не видели трех сидевших дам и шли по направлению к ним, нежно прижимаясь друг к другу в вечерних сумерках. Они шли в тени высокого дома, возвышавшегося над стеной, и, подойдя еще ближе, поцеловались за углом дома.
— Ах! — вырвалось у председательницы, и две другие дамы слышали, как она вздохнула. Они все следили взором за влюбленной парочкой, и как ни были милосердны патронессы, что-то то странное было в том, как они восхищались. Когда молодая чета прошла по дороге, совсем близко и в то же время как бы в другом мире, одна из дам тихо и осторожно прошептала:
— Да благословит их Бог.
И, словно услышав в этих словах обращенный к ним вопрос, остальные две дамы отозвались коротким:
— Да.
Вечер, продолжавший спускаться с неба и подниматься с земли, сделал этот уголок поля маленьким-маленьким, как исповедальня, где хочется думать вслух.
Маркиза раскрыла рот, чтоб высказать свои предположения относительно запоздавшего шофера, но момент показался ей неподходящим для такого рода размышлений. По-видимому визит к сумасшедшим, два божественно ослепленных существа, вечер, уменьшавший видимые размеры предметов, все это изменило все вокруг, и, вместо того, чтобы сказать о шофере, она тихо произнесла:
— И я была молода.
Помолчав, прибавила:
— Я еще помню.
Она сжала вздрогнувшие, словно их коснулось благословение, плечи. Еще можно было разглядеть ее белые волосы, ее щеки, тоже белые и мягкие как вата; можно было разглядеть даже ее покрасневшие веки, по которым капля за каплей стекло столько дней. Наступила минута когда у тайны не хватает сил защищаться, когда нельзя соблюдать полного молчания, когда сердце раскрывается.
Та дама, которая только что созналась в том, что когда-то была молода, прошептала:
— Я была безумной! я была безумной! В моей жизни был непередаваемый кризис, который промчался как сон. Да, я сама, эта самая, была такой же сумасшедшей, как те, которых мы сейчас видели. Давно это, правда, было.
«Это было как только мы поселились здесь. Жана только что отняли от груди, а нашей Марте шел третий год. Так вот, я вдруг решила все бросить и уйти за любимым человеком. Ночью я неслышно встала, ходила по комнатам, собираясь уйти навсегда. Малыш заплакал в своей колыбельке, а я шла к дверям.
Нет, я хорошо знаю, что не я сама остановилась. Только случай: я не могла открыть нижнего ящика, где лежали мои документы. И только потому, из-за пустяка, я не вышла за дверь, я навсегда осталась дома. Если бы не эта детская причина, я перевернула бы всю жизнь вверх дном. Когда я думаю об этом так далеко зашедшем сумасшествии, об этом покушении на преступление, об этой пропасти, в которую была брошена, я поражаюсь и ничего не понимаю. Мне все кажется безумным в этом кошмаре, о котором я думала месяцы, которого хотела недели, к которому шла одну ночь. Я знаю только то, что он был. Я даже не раскаиваюсь в нем, настолько я не чувствую себя женщиной, которая стояла тогда на пороге двери. Уже очень давно я стала сама собой рядом с моим бедным больным мужем, и у меня есть только одно земное желание — сойти в могилу раньше, чем он».
В вечернем сумраке, который все теснее и теснее сближал заражавшиеся одно от другого бедные сердца, вторая дама начала.
— И я, я тоже была безумной. Ах, этот прекрасный, гордый, улыбавшийся мне Оливье стал ухаживать за моей дочерью. Это было вполне естественно: ему было двадцать пять лет, а ей семнадцать. Но я, я не хотела, я боролась, я шла на все, чтоб не быть побежденной. Чего только я не выдумывала, не просила в своих молитвах? О чем только я не мечтала, несправедливая и безжалостная? Он никогда ни о чем не узнал. Он не знал, какое безумное счастье и какое несчастье он дал мне подойдя ко мне, чтобы тотчас же отвернуться. Он воображал, что разговаривает с нормальной женщиной, даже в минуты самой пылкой моей любви. Ах, я была безумна — на свободе, но в заключении. Они сближались все больше и больше. У них родилась дочь. И теперь одна у меня молитва: да услышит меня господь бог и даст мне стать прабабушкой.
— И я тоже, — солидным голосом подтвердила третья патронесса, — и я была похожа на них, на вас. И мне мужчина перевернул было уже установившуюся, уже почти конченную жизнь. Однажды он очень грубо разговаривал со мной при людях. Он не имел никакого права на это — понимаете? Но как я была признательна ему, что он хоть одно мгновение был занят мной. Потом он стал несколько ласковее. Он был ужасен. Я узнала о нем отвратительные вещи, в которых нельзя было сомневаться, но которым все же я стала способна верить только много спустя. Все привлекало меня к нему. Между нами ничего не было. Но я была безумна. Я это хорошо знаю, потому что теперь я здорова, и мне кажется порой, что я еще понимаю, как я тогда ненавидела всех окружавших, всех своих. Я так ненавидела их, что была счастлива ненавистью больше, чем любовью. Каким образом я могла до такой степени измениться, каким образом? Я уже перестала стараться понять это. Непонятная сердечная болезнь, как все прочие.
Они молчали.
— Молодость — это временное безумие, — тихо сказала старшая из трех подруг. — Это такие же беспорядочные грезы, какие бывают ночью. Наутро встаешь взрослой и спокойной. Вы видите, даже говорить об этом не трудно, до такой степени все это кончено.
Эти необычайные слова она произнесла чрезвычайно благодушно. Она стряхнула пыль с черного сатинового платья и встала. Ее собеседницы тоже встали и пошли вместе с ней к главному подъезду, где, должно быть, ждал несмышленый шофер. Их тонкие и изящные силуэты производили впечатление молодых женщин. Они шли вдоль стен сумасшедшего дома, чувствуя себя спокойными и выздоровевшими. Все три улыбались одинаковой улыбкой стареющих и выздоравливающих.
Источник текста: Анри Барбюс. «Орден» и другие рассказы. Пер. с фр. Д. И. Выгодского. — Ленинград: Прибой, 1926. — 60 с.; 15 см. — (Б-ка для всех; [N 196—197])
Подготовка текста — Лукьян Поворотов — http://lukianpovorotov.narod.ru/barbusse_titul.html