Триумф Клементины (Локк)

Триумф Клементины
автор Уильям Джон Локк, переводчик неизвестен

Оригинал: англ. The Glory of Clementina Wing, опубл.: 1911. — Источник: az.lib.ru • Издавался также под названиями: «Слава за любовь» (1916) и «Победа женщины» (1916).

Уильям Локк

Триумф Клементины

The Glory of Clementina Wing (1911)

Источник текста: Локк У. Триумф Клементины; Сердце женщины. Романы. Пер. с англ. — М.: Вече, 1993. — 448 с. (Каприз. Женские любовные романы).

Scan, OCR & SpellCheck: Larisa_F

ГЛАВА I

Трудно предположить, что после нескольких поворотов вы окажетесь в одном из длиннейших проездов Лондона — на Ромней-плейс. Можно подумать, что он находится в забытой старой части города. История умалчивает, почему он называется площадью. Это — просто улица, самая спокойная, невозмутимая, старомодная, какую только можно представить. Ее чопорность не поддается описанию. Она наглухо закрыта для шарманщиков и немецких музыкантов. Странствующие продавцы угля скорее смогут сбыть свой товар в Британском музее, чем привлечь своим криком внимание покупателей Ромней-плейс. Ее бдительно охраняют собаки и огромные персидские коты. Она состоит из двойного ряда небольших домов, с крылечками и двориками, обнесенными решеткой. Каждый дом имеет сзади соединяющейся со двором крошечный садик. Некоторые дома на южной стороне имеют студии, занимающие всю стену в сад. Наклонная стеклянная крыша и французское окно дают достаточно света. Вокруг студии идет галерея, соединяющаяся с входной дверью.

Однажды, в ноябре, Томми Бургрэв заглядывал с такой галереи в студию Клементины Винг. Его ожидания не оправдались — она была не одна. Около мольберта с почти законченным портретом стоял его оригинал — хорошенькая, изящная девушка, рядом он увидел богато одетого, упитанного молодого человека с грубой, пошловатой физиономией. Услышав шаги, Клементина выглянула.

— Виноват, — начал Томми, — мне не сказали…

— Не уходите. Мы сейчас закончим сеанс. Входите… Мой родственник — мистер Бургрэв, — представила она Томми этой находившейся у Клементины в мастерской молодой паре — также пытается писать… Мисс Этта Канканном, — капитан Хильярд.

Она сделала несколько небрежных мазков. Все сгруппировались на минуту около мольберта, затем девушка и капитан ушли. Клементина, осмотрев еще раз картину, вздохнула, поставила мольберт в угол студии и вынесла на свет другой. Томми сел на возвышение для модели и зажег папиросу.

— Кто это такой?

— Этот? — спросила Клементина, показывая на новый портрет полного, представительного мужчины.

— Нет. Тот, который был с мисс Эттой… Мне очень нравится имя Этта.

— Ее жених. Я же сказала вам его имя — капитан Хильярд. Он зашел за ней. Не люблю его, — сказала Клементина в своей обычной отрывистой манере.

— Он похож на животное, а она красива, как картина. Должно быть, плохо приходится девушке, если она не отказывается от такого жребия.

— Вы правы, — ответила она, собирая палитру и кисти.

— Почему вы теряете драгоценный дневной свет? — вдруг обернулась она. — Отчего вы не работаете?

— Я сегодня не в ударе… — почувствовал слабость и решил освежиться. Таким образом и зашел. Могу я остаться?

— Боже мой, конечно, — разрешила Клементина, набросав на холст краски и отойдя, чтобы увидеть эффект. — Уж, конечно, такой слабый молодой человек едва ли сможет так надоесть, как мне надоели брюки этого жирного господина.

— Не понимаю, для чего вам необходимо писать его брюки? Почему вы не сделали только бюст?

— Потому что он сын торговца сыром, который желает за свои деньги иметь всего себя. Если я его напишу до половины, он сочтет, что его надули. Он платит за свои отвратительные брюки великолепно — я ему их напишу!

— Но вы же художник, Клементина!

— Я уже давно освободилась от этой болезни, — угрюмо сказала она, продолжая наносить мазки на невыразимо отвратительные брюки. — Женщина моих лет и моей наружности, если она не сумасшедшая, должна оставить всякие иллюзии. Я пишу портреты за деньги, чтобы быть в состоянии когда-нибудь избавиться от этой торговли и снова стать леди. Ба! Художественно! Посмотрите-ка!

— Хи! Стоп! — хохотал Томми, рассмотрев результат нового мазка. — Не делайте эти штуки ужаснее, чем они есть на самом деле.

— Таким образом я приобретаю «характер», — проиронизировала она. — Публика это любит. Она кричит: "Как выразительно! Как сильно! Посмотрите на старую самодовольную свинью: она платит мне гинеи там, где вы, господа артисты, даете шиллинги! Если у меня хватит смелости, и я напишу его со свиным рылом, на меня посыпятся тысячи рупий! Искусство! Не говорите об этом! С меня довольно!

— Хорошо, — сказал Томми, возвращаясь к папиросе. — Я не буду. Искусство — велико, разговоров о нем еще больше, слава Богу. Так всегда будет.

Этот свежий двадцатидвухлетний юноша был ярый приверженец Клементины. Его дядя, Ефраим Квистус, был женат на дальней родственнице художницы, так что между ними была родственная связь. Этому факту он был обязан знакомством с ней. Своей задушевной искренней дружбой и очарованием молодости ему удалось снискать расположение в ее не особенно снисходительных глазах. Он снова уселся, обхватив колени, на возвышение и восторженно следил за ее работой.

Несмотря на циничное отношение к своему искусству, она была великолепным художником-портретистом, обладающим волшебным даром схватывать оригинальные черты и передавать на холсте душу, какой бы она ни была. Ее строгая, блестящая манера писать не допускала никаких компромиссов. Следить за ее работой было для Томми наслаждением и страданием.

Будь она молодой, хорошенькой женщиной, страдало бы только его мужское тщеславие. Но Клементина со своей небрежностью, невзрачностью и угрюмостью с трудом воспринималась им как женщина. Влюбиться в нее было невозможно; по всей вероятности, в нее никто не влюблялся. И ей, вероятно, ни разу не приходила в голову шальная мысль в кого-нибудь влюбиться. Для его мальчишеской фантазии представить влюбленную Клементину было чудовищно-невозможно, к тому же, по его мнению, ей было около пятидесяти. Но, отбросив ее угрюмость и эксцентричность, он все-таки признавал, что она недурного сорта и, в чем уже не было никакого сомнения, — хороший художник.

Клементина могла выглядеть гораздо моложе и привлекательнее, чем представлялось Томми. Ей было всего тридцать пять. Много женщин гораздо старше, и еще с меньшим правом на красоту, порхают по свету, разбивают мужские сердца, пуская в ход все очарование слабого пола. Для этого им нужно только уметь причесываться, обращать побольше внимания на свое лицо и более или менее хорошо одеваться.

Хотя мужчины вообще до смешного невзыскательны к женской красоте, но Клементина Винг по своей непривлекательности была вне конкуренции. Ее черные жесткие волосы были всегда растрепаны; цвет лица темный и лоснящийся; нос с раннего младенчества не пудрился, а на лице, даже во время путешествия, часто виднелись следы масляной краски. К тому же она страдала обилием всяких линий и морщин. Ее лоб между черными нависшими бровями пересекала глубокая борозда. Морщины около глаз от привычки при рассматривании модели морщить все лицо, как мартышка, приобрели огромные размеры. Одета она была обыкновенно в какую-нибудь старую блузу, старую юбку и старую шляпу, надвинутую где-нибудь в спальне или студии, без всякого вкуса, без малейшей претензии нравиться. Если прибавить к этому ее угловатую сухую фигуру и лицо, постоянно украшенное каким-нибудь цветным бликом, то вполне простительно, что Томми Бугрэв видел в ней не женщину, а художника, который каким-то чудом не родился мужчиной.

Клементина положила палитру и кисти и отодвинула мольберт в сторону.

— Я без натуры больше ничего не могу сделать! К тому же темно. Позвоните, чтобы дали чаю.

Она сняла свой халат, осталась в старой, коричневой юбке, грязной, расстегнутой сзади белой блузке и со вздохом облегчения упала в кресло. — Так хорошо посидеть, — вздохнула она.

Она простояла весь день. И ей бы очень хотелось чаю. Может быть, он поможет ей избавиться от вкуса брюк во рту.

— Если они вам так противны, зачем вы за них принялись сейчас же, как только ушли посетители?

— Чтобы забыть лицо девушки. Вот что, — внезапно повернулась она, — я вас выгоню на улицу, если вы будете задавать мне еще вопросы. Курить хочу!

Он дал ей пачку французского табаку, папиросной бумаги и, когда она свернула папироску, зажег спичку.

— Я думаю, вы единственная женщина во всем Лондоне, свертывающая сама себе папиросы.

— Да ну? — спросила Клементина.

— Правда! — засмеялся он.

— Вот идиотское замечание, — решила Клементина. Служанка принесла чаю, и хозяйством занялся Томми. Она слегка потянулась, когда он позвал ее.

— Я мечтала стать леди и ничего не делать, Томми. В конце концов, что такое эта мазня? Что хорошего в писании этих идиотских портретов?

— На каждом из них печать гения, — сказал Томми.

— Вздор и чепуха! Нужно почистить ваш мозг от всех глупостей о призвании женщины, которых вы наслушались на ваших художественных раутах. У женщины одно призвание — выйти замуж и иметь детей. Когда вы там разговариваете, имейте это всегда в виду. Гений! Я не могу быть гением, потому что я — женщина. Слыхали вы о мужчине-матери? Ну, точно так же не может быть «женщины-гения»!

— Но, — возразил Томми больше из вежливости, потому что и сам был убежден в превосходстве своего пола, — ведь существовали же Роуз Бонхёр и, по вашей специальности, м-м ле Брун.

— Великолепно. Но поставьте их рядом с Полем Поттером и Гейнсборо. На что они тогда похожи?

— Как вы определяете гения? — осведомился Томми, избегая ответа; он и сам был убежден, что женщине никогда не угнаться за Поттером.

— Гений, — начала Клементина, сморщив лицо и разглядывая кончик грязного большого пальца, — это то состояние творящего разума, в которое он погружается, избавившись от его плоти.

— Великолепно, — сказал Томми. — Вы это только что сами придумали? Ваше определение делает никуда не годным рассуждение Карлейля. Но я не понимаю, почему это не одинаково применимо как к мужчине, так и к женщине?

— Потому что у женщины весь ее разум забит ее полом.

Томми остолбенел. Он был еще слишком молод и чист, чтобы понять это новое откровение. По его мнению, женщины, или вернее тот класс этого пола, который он считал за женщин, матери, сестры и жены друзей, из среды которых он и себе изберет жену, были очень неглупыми созданиями. Но в то же время он был убежден, что каждая незамужняя женщина верит в аиста и капусту, как причины увеличения населения. Девушка позволяет вам себя целовать, потому что знает, что доставит вам этим удовольствие; но что девушка принимает поцелуй, чтобы удовлетворить собственные инстинкты, это ему никогда не снилось. А тут Клементина утверждает, как аксиому, что у каждой женщины разум забит полом. Он был шокирован и возмущен.

— Мне кажется, вы не совсем понимаете, о чем говорите, Клементина, — строго заявил он.

Действительно, как может это знать Клементина?

— По всей вероятности, это так, Томми, — с иронией смирилась она, вспомнив латинскую грамматику, которая учит об уважении к нежной юности. Она смотрела на огонь с блуждающей улыбкой на суровых губах и несколько мгновений оба молчали. Она первая нарушила тишину.

— Как поживает ваш дядя?

— Хорошо, — сказал Томми, — я сегодня вечером с ним обедаю.

— Я слыхала, что он именуется «доктором» Квистусом?

— Он имеет на это право. Он же доктор философии Гейдельбергского университета. Мне бы очень хотелось, чтобы вы не имели на него зуба, Клементина. Он самое милое и симпатичное существо. Конечно, он стареет и делается мелочным. Ему исполняется сорок.

— Господи, помилуй, — вставила Клементина.

— Но для него, конечно, это не имеет значения. Во всяком случае, — с задором закончил он, — я не встречал более привлекательного джентльмена.

— Он довольно вежлив, — заметила Клементина, — но будь я его женой, я бы выбросила его за окно.

Томми на минуту смутился, а затем принялся хохотать, скорее над тем, что старая Клементина могла быть замужем, чем над предполагаемым полетом своего дяди.

— Я не думаю, чтобы это могло когда-нибудь случиться, — заметил он.

— Я того же мнения, — согласилась Клементина.

Вскоре Томми удалился с той же бесцеремонностью, с какой и пришел; не потому, что это было в его характере, а потому, что с Клементиной никто не церемонился. Французская вежливость была не у места в студии дамы, которая не задумается послать вас к черту, как только ей так захочется.

Услыхав стук закрывшейся за ним двери, она с облегчением вздохнула и свернула другую папиросу. Бывают минуты, когда нервы самой выносливой женщины натягиваются до последнего предела, и она нуждается в одиночестве или в близком человеке. Она очень любила Томми, но что кроме живописи и крикета понимало это полное жизни молодое животное? Она жалела, что заговорила с ним о воле и разуме. Обычно она сдерживалась и не давала воли своему необузданному языку. Но сегодня она потеряла самообладание, — на нее подействовал сеанс; она угадала трагедию молодой девушки по тому полному страху взгляду, который та бросила на приехавшего за ней капитана. Даже Томми заметил это.

Она подвинула мольберт с портретом девушки к большой лампе, горевшей посредине студии. Несколько минут смотрела на него, затем села в кресло около огня и неподвижно застыла в позе удрученной воспоминаниями женщины.

Пятнадцать лет тому назад она была в возрасте этой девушки; у нее не было ее красоты и свежести цветка, но у нее была юность, и жизнь что-то обещала. Она помнила, как в зеркале, вместо теперешней грубой фигуры отражался легкий девический облик в изящном платье, с черными косами вокруг головы. Ее глаза сияли, потому что ее любил мужчина, и она всю себя отдала ему.

Они были обручены, и почему-то она дрожала за свое счастье. Часто она просыпалась от непонятного бессмысленного страха; жених был для нее выше и чище сказочного принца. Отец и мать (оба были тогда еще живы) также находились под его обаянием. Он был из хорошей семьи, имел приличный заработок и создал себе положение в высших сферах журналистики; вообще — человек с незапятнанной репутацией. Влюбленный жених, он любил ее так, как ей грезилось иногда в девичьих снах. И вдруг случилось что-то ужасное, изменившее все ее миросозерцание. Роланд Торн был арестован по подозрению в краже. У дамы, единственной его спутницы в купе по дороге из Плимута в Лондон, пропали из стоявшего рядом с ней саквояжа бриллианты. Она выходила только один раз в Бафе, чтобы купить журнал, и саквояж оставила в вагоне. Она утверждала, что, уезжая из Плимута, она знала, что бриллианты были при ней и только в Лондоне заметила их пропажу. Единственным лицом, на которое падало подозрение в краже в то время, как она выходила в Бафе, был Роланд Торн.

Торн смотрел на это, как на досадное недоразумение. Клементина, у которой природный юмор скоро взял верх над любовью и страхом, последовала его примеру. Так же отнесся к этому и суд, решивший, что самих бриллиантов вообще не существовало.

С закрытыми глазами, с загоревшейся кровью, они обменялись первым страстным поцелуем, когда он принес известие о своем оправдании. Она помнила, как он закинул свою красивую голову и посмотрел ей в глаза:

— Вы ни секунды не считали меня виновным?

Что-то в его взгляде чуть не заставило ее вскрикнуть в испуге. Безотчетный ужас закрался в сердце. Не спуская с него глаз, она тихо освободилась из его объятий. Он не шелохнулся, когда она от него отшатнулась. Страшная правда открылась перед ней. Он — виновен. Бледная и дрожащая, она опустилась на ближайший стул.

— Вы… вы…

Почему он открылся, он, наверное, и сам не знал. Наверное, нервы не выдержали. Но он стоял и исповедовался перед ней. Он говорил об их молодости, о черных днях, о больших суммах, которые он должен; говорил, что, когда он дотронулся до саквояжа, у него не было намерения красть, но тот так легко открылся… и тогда желание взять футляр с бриллиантами стало непреодолимым.

Его голос казался ей далеким эхом. Он много говорил, и она многого совсем не слыхала. У нее осталось смутное воспоминание, что он умолял ее о прощении, — у него был момент временного помешательства… он тайно возвратил бриллианты… Он стоял перед ней на коленях и целовал ее ноги, а она сидела, как убитая, безмолвная, раненная в душу. Не дождавшись от нее ни слова, ни жеста, он ушел.

Женщина у огня вспоминала, как она очнулась… Она любила его всеми фибрами души. Никакой грех и никакое преступление не могли этого изменить. Ее место было около него, предостеречь его от зла, отвести от него искушение, помочь ему в нужде. Все ее существо стремилось к нему, принять его в свои объятия, успокоить его голову на своей груди. Она укоряла себя за жестокость, за то, что дала ему уйти униженным и в отчаянии. Одно ее прикосновение дало бы ему рай вместо ада. С внезапным решением, вся дрожащая, она вскочила. Солнечный луч засиял в ее душе. Через несколько минут она ехала по шумным улицам к его дому. Еще через несколько минут она бежала по лестнице. Ей не нужно было звонить, дверь была открытой.

— Роланд, вы здесь?

Ответа не было. Она прошла переднюю, вышла в гостиную, — на полу лежал Роланд Торн с простреленным виском.

ГЛАВА II

Таковы были воспоминания угрюмо и печально сидящей у огня Клементины Винг.

С тех пор умерла девушка Клементина, и из ее пепла воскресла, как феникс, теперешняя Клементина. Как только она была в состоянии снова жить, она ушла из дома и всецело погрузилась в художественный мир Парижа.

Жизнерадостность кружка, в котором она поневоле вращалась, ее не задевала. Это было похоже на похороны на празднике Вакха. У нее не было друзей. От несчастных она сама отшатывалась. На счастливые пары юношей и девушек, открыто несущих свою безумную любовь в места публичных сборищ, она смотрела глазами мизантропки. В двадцать один год она ненавидела их, потому что они были безумны, потому что они были убеждены, что мир был голубой, розовый и золотой, между тем как она знала, что он был темный. И какого же особенного цвета можно было требовать от темного мира?

Красота ее не трогала, потому что для нее не было применения. Она с презрением отвергала изящную одежду — единственным одеянием должна быть власяница…

Нужно заметить, что Клементина в это время была молода и только благодаря юности ей удалось все пережить. Все хорошее она оставила дома. Никому она не сознавалась в ране своей души; ни перед кем не исповедовалась в мучивших ее угрызениях и стыде. Она — презренное существо. Она бросила человека в минуту горя. Она заставила его пойти на смерть.

Жизнь казалась ей мрачной. Это было для нее несомненно, и потому ее жизнь была мрачна, — ложные силлогизмы, всегда являющиеся к услугам молодости. У нее был большой талант, — тогда у нее еще не создалась теория о гении. Благодаря адскому труду, она приобрела блестящую технику и создала себе славу. Прошли года…

И вот она проснулась. Выставленная в Салоне ее картина получила золотую медаль. Это ей польстило. Она была не так мертва, как думала, если почувствовала торжество победы. Деньги, больше чем требовалось для ее скромных нужд, с металлическим звоном посыпались в ее карманы. Люди, от которых она брезгливо сторонилась, зашептали ей льстивые речи.

Выработанная во время мрачного периода философия помогла ей дать достойную оценку этой лести, но никакая философия в мире не могла уничтожить ее сладость. Таким образом, по дороге к славе Клементине пришлось убедиться, что в жизни, как и в картинах, есть свой свет и тени. Но если пришлось теперь измениться, то тем более она не походила на ту девушку, которая бросила все, очертя голову.

Клементина стала циничной, резкой, деспотичной, эксцентричной в разговоре, одежде и привычках. Вместе с угрызениями совести она сбросила с себя и условности. Молодость скоро увяла; вместе с ней исчезла и свежесть, красившая ее юное лицо. Появились морщины, обозначились кости, погрубела линия рта. Она потеряла желание собой заниматься. Годы без корсета испортили ее фигуру. Если теперь она бы даже и взялась за свою наружность — ни один мужчина не обратил бы на нее внимания. Она бы с удовольствием повесила всех женщин. Ее всегда выводили из терпения слабость, тщеславие и непостоянство своего пола. Она признавала беспомощность раненой птички, но ни в коем случае не женщины. Женщин можно повесить, потому они ей не нужны. Мужчин также надо повесить, потому что она им не нужна.

Убрав со своей дороги весь людской род, она вознаградила себя независимостью. Если ей нравилось, она бежала в туфлях и с непокрытой головой на Кинг-Роуд, покупала мясо, завертывала в газету и торжественно несла покупку, из которой сочилась кровь, домой. Кому это мешало? Ее хозяину, м-ру Венаблю, — перчаточнику? Но, если ее служанка больна, а надевать ботинки и шляпу — слишком много времени? Или ей приходило в голову привести к чаю, на который она пригласила кого-нибудь, дрожащего от холода оборванца, и перед носом гостя угощать его сэндвичами и кексом; гостю оставалось уйти — но это не могло смутить Клементину. В конце концов ее эксцентричность была признана в порядке вещей и на нее перестали обращать внимание; так жена, в конце концов, забывает про нарост на носу мужа. Такой степени независимости удалось достичь Клементине.

Она сидела у огня, погруженная в воспоминания, вспугнутые девушкой со страхом в глазах — они ее не удручали… Они проходили над ней, как легкое серое облако, оторвавшееся от какого-то совсем ее не касавшегося отдаленного прошлого. Она со стороны смотрела на случившуюся трагедию, как на мелодраматическую повесть, написанную неумелой, непонятной рукой и потому все действующие лица казались неестественными и нежизненными.

Из этой повести она вывела, что Роланд Торн — беспринципный неврастеник, а Клементина Винг — истеричка. Она вскочила, провела руками по лицу, размазав по щекам желтую краску, отодвинула мольберт в сторону и, взяв Тристана Шенди, начала читать историю о богемском короле и его семи замках, которую читала до тех пор, пока служанка не позвала ее обедать.

На следующее утро, только она вышла в студию и взяла палитру, как с криком ворвался Томми.

— Алло, Клементина!

— Кажется, вы не здесь живете, мой юный друг, — холодно заметила она.

— Я через полсекунды уберусь, — улыбнулся он. — У меня для вас новость, вы будете мне за нее благодарны… Я принес вам заказ!

— Кто этот сумасшедший? — осведомилась Клементина.

— Совсем не сумасшедший, — приготовляясь к стычке, застегнулся Томми на все пуговицы. — Это мой дядя.

— Боже упаси, — заявила Клементина.

— Я думал сделать вам сюрприз, — обиделся Томми.

Клементина пожала плечами и продолжала выдавливать краску из тюбиков.

— У него, наверное, размягчение мозга.

— Почему?

— Во-первых, потому, что ему вообще понадобился портрет, во-вторых, что он обратился ко мне. Пойдите и скажите ему, что я не занимаюсь карикатурами.

Томми поставил стул посредине студии и уселся на него верхом.

— Поговорим серьезно, Клементина. Конечно, ему совсем не нужно портрета. Но ему хочется, чтобы вы его написали. Я был вчера на обеде членов антропологического общества, где дядя председателем. Они хотят повесить его портрет в зале заседания, и не зная художников, обратились ко мне за советом. Дядя представил им меня как художника, и потому я был в их глазах молодым пророком. Я осведомился, сколько им на это не жаль. Оказалось, что они ассигновали на это дело пятьсот франков. Там все богачи… Один весь был увешан золотыми цепями и кольцами, наверное, ему и пришла в голову идея о портрете. Тогда я заявил, что никто не сделает его лучше, чем вы — Клементина Винг. Они ухватились за эту блестящую идею, сообщили о ней дяде и поручили мне предупредить вас. Я предупредил…

Она посмотрела на его открытую мальчишескую физиономию и фыркнула, что могло означать и одобрение, и недовольство, а может, и то и другое вместе. Затем повернулась и, прищурив глаза, посмотрела в сад.

— Знали ли вы парикмахера, отказавшегося брить клиента, потому что ему не понравилась форма его бакенбардов?

— Да, одного знал, — ответил Томми, — он чиркнул клиента по гортани от уха до уха.

Он захохотал собственной шутке, подошел к Клементине и хлопнул ее по плечу.

— Значит, вы возьметесь за него?

— Да, но за пятьсот гиней; не фунтов, а гиней. Я не хочу даром выносить Ефраима Квистуса.

— Положитесь на меня, я это устрою. Пока… — Он бросился из студии, но сейчас же остановился в галерее.

— Вот что, Клементина, если этот противный капитан опять явится за прелестной мисс Эттой, и вам понадобится убийца, — пошлите за мной.

Она взглянула на его улыбающееся, красивое юное лицо.

— Вернитесь, Томми, — повиновалась она налетевшему порыву. Затем сняла висевший над камином любимый свой этюд Делла Робиа, изображавший белокурую головку ребенка на голубом и желтом фоне, и положила его на руки Томми. Изумленный, он прижал его к себе, боясь уронить.

— Это будет вашим свадебным подарком невесте, когда она у вас будет. Мне бы хотелось, чтобы это было скорее.

Он был совсем ошеломлен ее великодушием. Но он не может взять этюда… Это слишком драгоценный подарок.

— Потому-то я вам и дарю его, идиот! — нетерпеливо закричала она, — вы думали, что я вам подарю пару вышитых подтяжек или молитвенник? Берите и убирайтесь!

То, что сделал затем Томми, девятьсот девяносто девять из тысячи молодых людей не сделали бы. Он протянул свою руку, она дала свою, он притянул ее к себе и запечатлел на ее щеке звонкий, благодарный, честный поцелуй. Затем прижал к сердцу драгоценное произведение искусства, с громким «до свидания» исчез.

На щеке Клементины загорелось красное пятно, в суровых глазах промелькнула нежность. Она посмотрела на пустое место над камином, — благодаря оптическому обману оно казалось необыкновенно большим…

А Томми, будучи энергичным молодым человеком, не теряя ни минуты помчался к антропологам, привыкшим, к сожалению, измерять время эпохами, а не минутами. Дядя запротестовал:

— Дорогой Томми, было бы гораздо покойнее, если бы вы были не каким-то вихрем, а обыкновенным, рассудительным человеком.

Но Томми удалось восторжествовать. В скором времени произошел обмен официальных писем, и Ефраим Квистус отправился с визитом к Клементине Винг.

Если ее студия, по мнению Томми, напоминала своим хаосом мастерскую большого торгового дома, то маленькая гостиная, где она его приняла, была так же чопорна и старомодна, как и весь Ромней-плейс. Жесткая, неудобная мебель от Шеритона, небесного цвета; гравюры Барталоцци, Киприани и Томкинса по стенам; в углу прялка с куделью на веретене. Эта комната вызывала в Клементине какое-то мрачное отчаяние. Она не бывала в ней, исключая тех случаев, когда ей нужно было принять необычных посетителей два раза в год.

— Я, кажется, с потопа не видала вас, Ефраим! — сказала она, когда он по-старинному склонился над ее рукой. — Как поживает доисторический человек?

— Как нельзя лучше, — был ответ.

Ефраим Квистус был высокий сорокалетний мужчина, с бледным лицом, черными редеющими на лбу и висках волосами и ласковыми, большими, синими глазами. Отпущенные усы придавали его лицу вид чего-то незаконченного. Опытный глаз Клементины сейчас же заметил это. Она сморщила лицо и рассматривала его.

— Вещь будет удачнее, если вы будете гладко выбриты.

— Я не могу сбрить усы.

— Почему?

Он начал волноваться.

— Я думаю, что моему обществу будет приятнее иметь портрет своего председателя в том виде, в каком оно привыкло встречать его на заседаниях.

— Умф! — усмехнулась Клементина. — Предположим, что это так. Садитесь.

— Благодарю вас, — Квистус опустился в жесткое кресло от Шеритона и продолжал светский разговор: — Вы далеко ушли с тех пор, как мы виделись в последний раз. Вы — известность… Хотел бы я знать, как чувствует себя знаменитость?

Она пожала плечами:

— Я чувствую, что умру старой девой. В самом деле, когда мы виделись с вами в последний раз?

— Пять лет тому назад, на похоронах бедной Анджелы.

— Совершенно верно, — согласилась Клементина. Оба замолчали. Анджела была его женой и ее дальней родственницей.

— Что стало с Виллем Хаммерслэем? — прервала она тишину. — Он перестал мне писать…

— Кажется, он уехал в Китай, чтобы открыть там отделение своей фирмы. Я уже несколько лет о нем ничего не знаю.

— Вот странно, — заметила Клементина, — он, кажется, был вашим закадычным другом?

— Единственным другом вообще в моей жизни. Мы были вместе и в школе, и в Кэмбридже. Впоследствии у меня было много знакомых и так называемых приятелей, но я ни с кем больше не был дружен. Я думаю, — прибавил он с мягкой улыбкой, — это потому, что я теперь сухой сучок.

— Вам можно дать на десять лет больше, чем на самом деле, — откровенно заявила Клементина. — Вы опускаетесь. Жалко, что нет Вилля Хаммерслэя. Он бы вас подбодрил.

— Я очень рад, что вы так хорошо относитесь к Хаммерслэю.

— Я редко это делаю. Но Хаммерслэй был в горе добрым другом. Для меня, по крайней мере.

— Вам все еще нравится и Стэрн? — осведомился он. — Вы, кажется, единственная женщина в этом роде.

Она кивнула.

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Я подумал, — сказал он своим спокойным, вежливым тоном, — что у нас одни и те же симпатии: Анджела, Хаммерслэй, Стэрн и мой племянник, повеса Томми.

— Томми — хороший мальчик, — встрепенулась Клементина, — и когда-нибудь он станет-таки художником.

— Я должен поблагодарить вас за вашу доброту к нему.

— Вздор, — отрезала Клементина.

— Для такого дикого и необузданного шалопая, как Томми, очень важно иметь друга в женщине старше его.

— Если вы думаете, милейший, — фыркнула Клементина, возвращаясь к своим обычным манерам, — что я слежу за его нравственностью, то вы очень ошибаетесь. Я ничего не могу поделать, если он целует натурщиц и обедает с ними в ресторанах.

Оскорбленная Ева вытеснила в ней все материнские чувства, которые она питала к юноше. В конце концов тридцать пять же ей было; она на пять лет моложе этого сухаря-дядюшки, разглагольствующего здесь, как на проповеди в воскресной школе.

— Он мне ничего не говорил о натурщицах, — кротко возразил Квистус, — я очень рад, что он с вами откровеннее. Это показывает, что в этом нет ничего дурного.

— Давайте говорить о деле, — прервала Клементина. — Вы пришли, чтобы сговориться о портрете. Я рассмотрела вас. Я думаю, что лучше всего будет написать вас в сидячем положении, хотя, может быть, вы желаете во фраке, за столом, с председательскими золотыми цепями, звоном, графином и другими атрибутами…

— Избави Бог! — закричал Квистус, боявшийся всего бьющего на эффект. — Сделайте так, как вы решили.

— Я думаю оставить этот костюм и отложной воротничок. Вы носите узкие белые галстуки?

— Дорогая Клементина, — ужаснулся он, — я не имею претензий быть денди, но иметь вид шотландского дьякона в праздник, я вовсе не желаю.

— Одно тщеславие, — заявила Клементина. — Вы будете гораздо лучше в узком белом галстуке. Одним словом, я все это устрою. Но для чего понадобился вашим археологическим друзьям ваш портрет — убейте, не понимаю.

На этом милом заявлении они расстались, установив предварительно день первого сеанса.

— Несчастное создание, — пробурчала Клементина, закрыв за ним дверь.

Несчастное создание между тем, довольное Богом, людьми и даже самой Клементиной, спокойно шло домой. В этом благоустроенном мире наверное и язык эксцентричной женщины имеет свое божественное предназначение. Он запутался в предположениях. Во всяком случае, она принадлежит к милому, оплакиваемому прошлому — это без всяких комментариев создавало вокруг нее сияющий ореол.

Его мысли вернулись к сегодняшнему вечеру. Сегодня вторник; ночи его вторников принадлежали тайному и священному собранию бледных духов. Ночи вторников были тайной для его друзей. Иногда, когда его чересчур осаждали, он отвечал: «это клуб, к которому я принадлежу». Но что это был за клуб, какое ужасное наказание ждало его за пропущенное заседание, об этом он умалчивал и своей улыбкой только больше подзадоривал любопытство.

Вечер был великолепен. Легкий мороз освежил воздух. Благодаря удачной прогулке он был в повышенном настроении. Он посмотрел на часы. К семи часам он будет в Руссель-сквере. Он точно рассчитал время: без пяти минут семь он был у своего дома. Заметившая его из окна столовой горничная встретила его в передней и взяла пальто.

— Джентльмены пришли, сэр.

— Ай-ай, — упрекнул себя Квистус.

— Они пришли раньше своего времени. Еще нет семи, сэр, — свалила она вину на джентльменов. Вообще, когда она о них говорила, нос у нее как-то презрительно вздергивался.

Подождав, когда она ушла, Квистус вынул что-то из своего кармана и положил в карман каждого из висевших в передней трех широких пальто. Затем он взбежал по лестнице наверх в приемную. Навстречу ему встало три человека.

— Как поживаете, Хьюкаби? Очень рад вас видеть, Вандермер! Дорогой Биллитер…

Он извинился за опоздание. Они извинились за слишком ранний приход. Квистус попросил позволения вымыть руки, вышел и вернулся, потирая их, в предчувствии удовольствия. Двое мужчин, стоящих у камина, отошли, чтобы дать ему место. Он галантно вернул их.

— Нет, нет, мне тепло. Я прошел несколько миль. Я не читал вечером газеты. Какие новости?

По вторникам Квистус никогда не просматривал вечерней газеты. Этим опросом он открывал разыгрываемую со своими гостями игру. Всем вещам на свете, даже презрительно вздернутому носу горничной, есть свое объяснение. Внешний вид гостей заставил бы вздернуть нос любую уважающую себя горничную в Руссель-сквере.

Это было странное трио. Все были в лохмотьях, с зияющими локтями. Все имели грязные, подозрительные воротнички — первый признак падения. У всех на лице были следы страданий и нужды. Хьюкаби — со впалыми щеками, слезящимися глазами и черной бородой; Вандермер — маленький, дряхлый, рыжий, с резкими чертами лица и жадными глазами волка; Биллитер — жалкие остатки здорового цветущего мужчины, с черными седеющими усами. Все они были духами прошлого — бывшими людьми — и теперь, только раз в неделю возвращались в мир, жили на земле, которую унаследовали; несколько часов говорили о вещах, которые когда-то любили и снова уходили странствовать по скамьям Ашерона с мечтой (как надеялся Квистус) о следующей неделе. Раз в неделю они сидели за дружеским столом, ели хорошую пищу, пили хорошее вино и принимали помощь дружеской руки. Все они нуждались в помощи и, как все отчаявшиеся люди, готовы были вырвать ее из протянутой руки. Хьюкаби был в Кэмбридже; Вандермер, бросив банковскую контору для журналистики, годами умирал от голода, как свободный литератор; Биллитер прошел через Рутби, Оксфорд и прокученное состояние. Все трое были отбросами мирской сутолоки. Приобрели они только непреодолимую жажду к вину, которую старательно скрывали от своего патрона. Благодетельствуемые обыкновенно или скромны, или же опускаются на самое дно.

Счастливый Квистус председательствовал за столом. Обычно он был очень сдержан с гостями; но здесь, между старыми друзьями, он чувствовал себя свободно. В его глазах благодаря своему падению, они приобрели больше ценности. Он не спрашивал их о причине, доведшей их до такого состояния. Ему было достаточно их расположения к нему и он был доволен, что его состояние позволяло ему немного скрасить их жизнь.

— Я бы удивился, если бы вы, приятели, знали, как я ценю эти вечера, — улыбнулся он.

— Греческие собрания, — заявил Хьюкаби.

— Я вспоминал о них рядом с Noctes Ambrosians [Ночи пьющих напитки богов (лат.) (Здесь и далее переводы и примечания Ю. Беляева.)], — сказал Вандермер.

— Наши побьют их, — согласился Хьюкаби.

— Я думаю, мы можем больше всех судить об этом. Я недаром был в Колледже Христова Тела в Кэмбридже. Я знаю все эти прения — одно педантство… Нет нашей опытности.

— Я не так учен, как вы, — закрутил свои драгунские усы Биллитер, — но мне бы хотелось развить свой ум.

— Вы знакомы с «Noctes», Хьюкаби? Какого вы о них мнения? — спросил Квистус.

— Мне кажется, что вам они понравятся, — заявил Хьюкаби, — потому что вы ученый, а не литератор. По-моему же они бестолковы.

— Я не нахожу их бестолковыми, — запротестовал Квистус. — Но по-моему, они претенциозны. Мне не нравится их неискренность, бесшабашный тон и невозможные Пантагрюэлевские банкеты.

Голодная волчья физиономия Вандермера просияла.

— Что мне у них нравится, так это — каплуны, устрицы, паштеты…

— Я помню, на одном ужине в Оксфорде, — начал Биллитер, — были устрицы и один, совершенно подгулявший тип утверждал, что их можно взбить, как омлет, и поджарить, как оладьи. Он и поджарил их… Боже, вы, наверное, никогда не видали ничего подобного.

Так они сидели и разговаривали, пока, наконец, Квистус не заявил, что его портрет будет писать мисс Клементина Винг.

— Я нахожу ее очень способной, — одобрил, поглаживая бороду, Хьюкаби.

— Я знаю ее, — воскликнул Вандермер, — очаровательная женщина.

Квистус поднял брови.

— Я очень рад, что вы так находите. Она мне дальняя родственница по жене.

— Я интервьюировал ее, — заявил Вандермер.

— Боже! — чуть слышно прошептал Квистус.

— У меня был целый ряд статей, — продолжал, бросив на всех значительный взгляд, Вандермер, — очень важных статей о современных женщинах-труженицах и, конечно, мисс Клементина Винг вошла в их число.

Он сделал драматическую паузу.

— И дальше… — заинтересовался Квистус.

— Мы пошли с ней завтракать в ресторан, и она дала мне весь необходимый материал. Очаровательная женщина, делающая вам честь, Квистус.

Когда они ушли, каждый не забыл, прежде всего, засунуть руку в карман пальто, которые они не забывали бы надеть и повесить, будь то зима или лето, как дети свои башмаки на Рождество. Когда они ушли, Квистус, не лишенный чувства юмора, весь погрузился в смакование картины: — Клементина, завтракающая с Теодором Вандермером в «Карльтоне» или «Савойе». Он так и уснул, улыбаясь. На следующий день за завтраком — он поздно завтракал — объявился Томми Бургрэв.

Томми, только что после холодной ванны, немедленно согласился принять участие в трапезе дяди, но не удовольствовался, как последний, яйцом и поджаренным хлебом, а попробовал и супу, и почки, и холодную ветчину, и горячего пудинга, и мармеладу. Окончив свой завтрак, Томми принялся за текущие дела. Нужно сказать, что Томми Бургрэв был сиротой, сыном сестры Ефраима Квистуса и его единственным состоянием была некая унаследованная им сумма, приносившая ему пятьдесят фунтов в год. Ни один молодой человек не может жить, одеваться, нанимать студию (хотя бы она была и в нижнем этаже), иметь комнату на Ромней-плейс, путешествовать (хотя бы на велосипеде) по всей Англии и приглашать дам, будь то даже натурщицы, ужинать в ресторане на пятьдесят фунтов в год. У него должен быть другой финансовый источник. Этим другим источником была великодушная помощь его дядюшки. Но, несмотря на это великодушие, Томми к концу каждого месяца оказывался в невыносимо безвыходном положении. Тогда он шел в Руссель-сквэр, насыщался супом, почками, холодной ветчиной, горячим пудингом и мармеладом и принимался за текущие дела.

Удовлетворив свои потребности, Томми взял сигару, — он одобрял дядюшкины сигары.

— Великолепно, — сказал он, — что вы думаете о Клементине?

— Я думаю, — блеснул Квистус своими голубыми глазами, — что Клементина, как художник, — проблема. Будь же она просто женщиной, она была бы образцовой служанкой в большом доме, к несчастью живущих там.

Томми засмеялся.

— Удивительно удачно, что удалось вас обоих свести.

Квистус недоверчиво усмехнулся.

— Пожалуй, вы все это нарочно подстроили?

— О, нет, — вскочил Томми. — Ради Бога, не думайте этого! Сейчас нет художника с большим, чем у нее, талантом, — это не мое единичное мнение и мне бы хотелось, чтобы она вас написала. Кроме того, она совсем не так плоха. Нет, нет.

— Я пошутил, мой милый мальчик, — сказал Квистус, тронутый его горячностью. — Я великолепно знаю, что Клементина на самом деле большой художник.

— Во всяком случае, — прищурился Томми, — вам придется немного потерпеть.

— Боюсь, что так, — жалобно сознался Квистус. — Но как-нибудь обойдется…

Ему пришлось потерпеть… Этот спокойный, вежливый, мирный джентльмен обладал особой способностью раздражать Клементину. Он был ученым, но это не мешало ему быть, по ее мнению, сумасшедшим, а Клементина не могла их равнодушно переносить.

Портрет был ее отчаянием. Этот мужчина не имел никакого характера! Его большие голубые глаза ничего не выражали! Она боялась, заявляла она, перенести на полотно физиономию врожденного идиота. Ее выводило из себя его дилетантское отношение к жизни, которого она, как труженица, не могла допустить. По профессии он был стряпчим, главой старой фирмы «Квистус и сын», но ради страсти к антропологии передал все дело компаньону.

— Он вас обчистит, как липку, — пророчила Клементина.

Квистус улыбнулся.

— Я, как и отец, ему всецело доверяю.

— По-моему, каждый доверяющий, безразлично, мужчине или женщине — не вполне владеет своими умственными способностями.

— Я верил всем всю жизнь. Я счастлив, что меня до сих пор еще никто не обманывал.

— Вздор, — объявила Клементина. — Да, вот, Томми что-то рассказывал мне про вашего друга-немца.

Это было больное место. Несколько дней тому назад к нему явился добродушный, бедно одетый, честный немец и предложил ему кремневые предметы, найденные, по его словам, в долине Везера, около Гамельна. Квистус нашел их настолько любопытными и заслуживающими внимания, что дал ему вдвое против запрошенной цены. Сейчас же был вызван друг-палеонтолог, и немедленно они приступили к исследованию сокровищ. Они оказались бессовестной подделкой.

— Я рассказал это Томми по секрету, — с достоинством возразил он. — Он не имел права передать.

— Что показывает… — Клементина сделала паузу, кладя мазок, — что показывает, что даже Томми нельзя верить.

Другой раз дело коснулось знаменитого интервью Вандермера.

— Вы знакомы с моим другом Вандермером? — осведомился он.

Она покачала головой.

— Никогда не слыхала такого имени.

Он объяснил.

— Вандермер — журналист, он интервьюировал вас и затем вы вместе завтракали в ресторане.

Клементина не могла вспомнить, но в конце концов ее лицо прояснилось.

— Бог мой, это не полуоборванный ли господин с лисьей физиономией и пальцами, вылезавшими из сапог?

— К сожалению, портрет хотя не лестный, но похожий, — признался Квистус.

— У него был такой голодный вид, и он оказался на самом деле таким голодным, что я свела его в колбасную, и пока он начинялся ветчиной и мясом, я начиняла его материалом. Но мой завтрак с ним в ресторане — наглая ложь!

— Бедняга, — вздохнул Квистус, — он создает себе в фантазии то, чего ему не достает в жизни. Это заложено в человеческом характере.

Квистус улыбнулся одной из своих ласковейших улыбок.

— Я нахожу его даже в вас, Клементина!

Из предыдущего легко заключить, что сеансы в студии были на этот раз не совсем обычны. Слишком противоположны были их характеры. Его шокировала ее эксцентричность, она возмущалась его неприспособленностью. Оба терпели друг друга из уважения к прошлому, но оба расставались друг с другом со вздохом облегчения. Образованный, воспитанный человек, при ней он молчал, как мумия. Это ее еще больше злило. Она хотела, чтобы он говорил, оживился, чтобы передать это на полотне. И ради этого сама говорила вздор.

— Жить в прошлом, без малейшего внимания на настоящее, то же самое, что жить всю жизнь в темной спальне. Это достойно моли, но не мужчины!

— Но ведь вы также живете прошлым? — указал он на висевшую на стену старинную картину.

— Это учителя, — объяснила Клементина. — Каким образом, скажите, могла бы я написать вам портрет, если бы не знала Веласкеса? Не говоря уже об эстетической стороне… Для вас же прошлое только предмет любопытства.

— Верно, верно, — кротко согласился он. — Дамский костюм бронзового века не заинтересовал бы Ворта. Для меня же любопытен доисторический костюм женщины.

— Я считаю это ненормальным, — объяснила Клементина, — вы должны стыдиться.

Этим закончился разговор.

Тем не менее, несмотря на ее полукомическое отчаяние, портрет подвигался вперед. Во всяком случае, она схватила его интеллектуальность и удаленность от жизни. Бессознательно она положила на его лицо печать ума, которая ускользала от нее при первом осмотре. Художник работает внутренним зрением, что всегда бывает, когда он создает большую вещь. Большая вещь, не та, перед которой художник говорит: «Как далеко, как это далеко от моей мечты…»

Это обман. Велико лишь то произведение, перед которым его творец говорит: «Неужели это я создал?» Потому что он сам не знает, как он творил. Человек, работающий над произведением искусства, повинуется не разуму, а чувству; ум имеет дело с формулами, а формулы, как результат анализа, не имеют места в торжествующем синтезе искусства.

Удивленная Клементина смотрела на портрет и, как творец, видела, что он хорош.

— Я никогда бы этого не подумала, — сказала она.

— Чего? — спросил Квистус.

— Что я могла все это вытянуть из вас, — был ответ.

ГЛАВА III

Мы слыхали многое о человеке из старого завета по имени Иов. Мы знаем, что он был добродетелен, честен и богобоязнен: и тем не менее известно, что на него посыпались несчастье за несчастьем, которые кончились для него потерей всей семьи и страшной проказой. Я не говорю, что на доктора Квистуса посыпались столько же несчастий, как на Иова, но всегда на каждого человека, как Пелион на Оссу, может обрушиться несчастье.

Историю этих горестей можно передать только вкратце, потому что понадобилась бы целая хроника, чтобы передать все сложившееся и усложненное сцепление обстоятельств.

Квистус играл во всем только пассивную и отрицательную роль. Как и у Иова, гром ударил с ясного неба. Его нравственность была безукоризненна, положение обеспечено и счастье совершенно патриархально. Он никому в жизни не сделал зла и не имел никаких оснований бояться дьявола. Десятую, а может быть и большую часть своего состояния он отдавал на дела благотворительности, и не только не разглашал этого как фарисей, но и самому себе в этом не сознавался, по той простой причине, что, не подсчитывая своих доходов, не давал себе никакого отчета в расходах.

Вы едва ли нашли бы второго столь же бескорыстного и нетщеславного человека, как Ефраим Квистус. Несмотря на свою начитанность, ученость и обширные научные работы, он был на редкость кроток, учтив и скромен. Если вы с ним спорили, то вместо того, чтобы, как все люди, с жаром защищаться, он старался найти ошибку в своем аргументе.

Он всегда старался обесценить собственные труды и восхищался успехом других даже в его области. Его единственной слабостью, мешавшей ему достичь безупречности своего прототипа Иова, был его докторский диплом Гейдельбергского университета. Он подписывал свои научные статьи как Ефраим Квистус, доктор философии, и его коллеги, разбиравшие его по косточкам, обращались к нему, как к «доктору Квистусу». Он вступал во все ученые кружки и собрания как «доктор Квистус», и был несказанно счастлив, будучи кому-нибудь представлен под этим титулом. Отсюда был один только шаг, чтобы называть себя горничной и швейцару в знакомых домах «доктором Квистусом».

Спрашивается, каким образом в бессословном, равноправном обществе может появиться стряпчий, сам себя титулующий доктором. Это так же чуждо обычным представлениям о стряпчем, как если бы он принимал своих клиентов в стихаре. У стряпчего не должно быть титула, следовательно, не должно быть его и у Квистуса. В корпорации он являлся аномалией, подкидышем. Он был очень скверным стряпчим — было мнение судьи, высказанное им между другими такого же свойства вещами по поводу одного неприятного происшествия.

Это случилось уже после того, как Квистус скрылся с горизонта Клементины Винг, и его портрет уже висел в зале заседаний антропологического общества.

Нужно сказать, что Квистус был стряпчим не по собственной воле, а по наследству и из сыновей любви. Его отец имел старую обширную практику, и его горячим желанием было передать ее сыну. Отец умер внезапно, и сын только тогда пришел в себя, когда все акты были закончены, и он был введен в наследство.

Он мог только дезертировать, или объявить себя банкротом, или передать все дело адвокату. На все это у него не было ни малейшего желания. Он просмотрел для поверхностного ознакомления со своим делом несколько книг, но углубиться в механику закона у него не было никакой охоты. Он придавал больше значения кремневому оружию, которым дикари во время ссор пробивали друг другу головы, чем презренной бумаге, на которой устанавливало свои отношения настоящее поколение. Принимая наследство, он исполнил и заветное желание отца. Фирма «Квистус и сын» существовала уже сотню лет в Линкольн Инне, и старику хотелось, чтобы «Квистус и сын» остались бы там «in secula saculorum» [На веки вечные (лат.)].

Будь отец жив, Ефраим бы еще над этим подумал, но теперь он считал себя обязанным свято исполнить его желание. Самым нелогичным было то, что у него не было даже финансового затруднения, заставившего бы его отдаться ненравившейся профессии. Он не только получил от родителей порядочное состояние, но был еще объявлен наследником своего престарелого дяди, старшего брата отца, владевшего большими имениями в Девоншире.

Теперь нужно было продолжать дело «Квистус и сын». Каким образом? Он посоветовался с доверенным клерком Марраблем, поступившим в контору еще мальчиком. Маррабль дал решение затруднявшего его вопроса, от которого сам в восторге потирал себе руки. Оно было великолепно. Гениально. Квистус приветствовал его, как Генрих VIII приветствовал предложение Кромвеля избавиться от королевы Екатерины. Решение состояло в том, что Маррабль на льготных началах входил с ним в компанию. Квистус подписал бумаги о компаньонстве, и для него потянулся ряд счастливых беззаботных лет.

Он иногда посещал контору, подписывал бумаги и принимал старинных клиентов, с которыми беседовал о беспокоившем их деле, пока они не успокаивались. Если же они нуждались не в успокоении, а в совете, он звонил и, как джин из бутылки, появлялся Маррабль.

Ничего не могло быть проще и плодотворнее такой работы. Клиенты не только получали полнейшее разъяснение своего дела, но и были польщены вниманием законного главы фирмы.

Вы скажете, что Квистус надувал народ, выдавая себя за стряпчего, что он не имел права на это звание. В таком случае покажите мне человека, который никогда не делал того, чего он не имел права делать. Вам придется указать или на непроходимого идиота или ангела, принявшего человеческую оболочку. У меня есть некоторое сомнение, что даже Иов перед своими испытаниями не был так добродетелен, как говорят.

Квистуса нельзя причислять ни к идиотам, ни к ангелам. Он просто был добродушным ученым, из любви к отцу попавшим в отчаянное и запутанное положение. Он не мог никого ни убить, ни пожелать над кем-нибудь господства.

Он был в договоре с дьяволом, скажете вы. Конечно, дьявол очень коварный нотариус, и Квистус мог бессознательно войти с ним в сделку. Во всяком случае дьявол имел хорошего помощника в лице компаньона мистера Самуэля Маррабля.

Однажды Квистус пришел в контору и нашел там вместо компаньона только письмо от него, что он уехал на неопределенное время за границу и адреса не дает. Квистус удивился. Но он совершенно растерялся, когда открыл вместе с клерком несгораемый шкаф. Проведя же час или два с вызванным по телефону присяжным счетоводом, впал в полное отчаяние.

Днем полиция заявила ему, что сделано распоряжение об аресте Самуэля Маррабля. В это время он узнал, что Самуэль Маррабль занимался всем тем, чем не должен заниматься стряпчий. Он присвоил себе вверенные капиталы; расстраивал заключенные контракты; подделывал счета и переводы; спекулировал без денег в предприятиях; и, в свою очередь, сделался жертвой компании, известной под названием «Геенна».

Он грабил вдов, сирот, фирмы, грабил безнаказанно много лет. Но коса нашла на камень, когда он попробовал ограбить «Геенну». Он бежал за границу.

Это был первый гром. Квистус увидел, что репутация «Квистус и Сын» пошатнулась, его собственное имя запятнано, он же — и это было худшее — обманут и ограблен человеком, в которого он свято верил.

Маррабль, которого он знал с 5 лет, с которым мальчиком посещал пантомимы, выставки и тому подобные зрелища; который исправлял его неверные шаги в дебрях закона; который стоял рядом с ним у постели умирающего отца; который был связан с ним во всех случаях жизни; в которого он верил, как ребенок в любовь матери, — Маррабль был не мошенником, действующим под влиянием минутного искушения, а бессовестным негодяем.

Неопровержимые доказательства были налицо, и закон начал свое дело. И в продолжение всех испытаний, наблюдая негодующие лица и слыша о вопиющих делах, несчастный думал только об одном. Как мог этот человек совершить такие вещи? Маррабль плакал над могилой его отца, и, обняв, увел его от нее. Маррабль же стоял рядом с ним у другой закрытой могилы — его жены, и с любовью утешал его. Даже в день бегства он завтракал вместе с Квистусом в «Савойе». Он шутил, смеялся и рассказал несколько анекдотов. Расставаясь, он сказал: «Увижу я вас еще сегодня в конторе? Нет? До свидания, Ефраим. Да благословит вас Бог».

Он улыбнулся и весело помахал рукой. Как мог человек, делящий с другим его слезы, симпатии, радости и неподкупную честность, в то же время предательски работать над его разорением? Все его знание доисторического человека не могло дать ему ответа на этот вопрос.

«И зачем так много людей похожи на Маррабля?» — говорил он себе.

И с этого времени он мрачно взирал на всех открыто смотрящих людей, потому что они были похожи на Маррабля.

Он счел своим долгом, так как семейная честь была в опасности, повидаться с Маттью Квистусом, старшим братом отца, главой семьи и владельцем больших поместий в Крокстоне, Девоншире и других местах. Старый джентльмен, насчитывавший около девяти десятков, принял его с почетом. Он решил в свою очередь оказать ему внимание, как человеку с видным положением в ученом мире. Вместо «мастер Ефраим», как его звали до сих пор, он был объявлен даже горничной и слуге «доктором Квистусом». Квистус, привыкший видеть в нем гордого родственника, готового на все за вопросы семейной чести, был очень обрадован этим неожиданным знаком внимания.

Старик, улыбаясь, выслушал рассказ племянника о несчастии и велел достать для него драгоценного вина пятьдесят четвертого года. Неопытность Ефраима заставила старика только с жалостью пожать плечами. Во всяком случае, он с участием отнесся к совершившемуся неприятному факту.

— Во всяком случае, это вам вскочит в копеечку, — сказал он.

— У меня огромные убытки. Придется годами их покрывать.

— Поддельные векселя? Хорошо, но я же не буду вечно жить. Хоть я не скоро умру… Избави Боже, — его старая рука жалобно поднялась. — Мой дед, ваш прадед, жил до ста четырех лет.

— Это будет гордостью и счастьем для всех ваших знакомых, — сказал Квистус, протягивая ему бокал, — если вы будете чемпионом долголетия.

— Дело требует больших расходов? — спросил старик.

— Сознаюсь, — ответил Квистус, — что я окажусь в затруднительном положении, если уплачу все обязательства из собственного кармана.

— Что же вы сами намереваетесь делать, когда закроете лавочку?

— Я весь отдамся своему любимому делу.

Старик кивнул и осушил бокал.

— Настоящее занятие для джентльмена, — одобрил он, — не то, что современная погоня за наживой.

Квистус был доволен. До сих пор дядя не смотрел на его антропологические занятия так благосклонно. Он прожил всю свою жизнь помещиком, занимаясь своими имениями, строя коттеджи, обрабатывая поля и охотясь с собаками. К знанию и науке он не питал никакого интереса. Тем более было приятно Квистусу, что его будущая цель жизни была им одобрена.

С этим настроением он вернулся в город.

Со времени катастрофы он видел от друзей и от дельцов только сочувствие. Началась его первая борьба с безжалостностью и бессердечностью света. И в этой борьбе, как святой Себастьян, он был между свидетелями совершенно одинок, и не было никакой надежды на чудесное спасение.

Для людей и консула не имело значения, что он был честным и добродетельным джентльменом, так и на палачей Себастьяна не подействовала его кротость и доброта. Он содрогался при каждом вопросе. Но они были в своем праве. Все они — и защитник, и прокурор, и обвинитель считали Квистуса счастливцем, потому что он не находился на скамье подсудимых. Не было случая подобной преступной небрежности. Он не знал этого; он не был осведомлен о том; этого он не мог предупредить, потому что ничего не понимал; тех документов он никогда не смотрел. Все, что приносил ему Маррабль для подписи — он подписывал не просматривая.

— Если бы мистер Маррабль принес вам для подписи чек на его имя на двадцать тысяч фунтов из вашего счета, вы бы его подписали? — спросил председатель.

— Конечно, — был ответ.

— Почему?

— Я бы не просмотрел его.

— Хорошо, но предположим, что подписывая, вы бы взглянули на него?

— Я бы решил, что деньги понадобились на нужды фирмы.

— В таком случае, — заметил судья, — я думаю, что людей, подобных вам, опасно держать на свободе.

Поднявшийся смех вызвал в сердце Квистуса ненависть к судьям.

— Можете вы чем-нибудь объяснить подобную преступную доверчивость? — спросил председатель.

— Мне в голову не приходило сомневаться в честности компаньона.

— Вы и в жизни придерживаетесь подобной детской веры в людскую добродетель?

— У меня не было причины держаться иных взглядов.

— Поздравляю вас, вы единственный стряпчий в этом роде.

Председатель продолжал:

— Предположим, к вам пришли два или три незнакомца, рассказали бы вам какую-нибудь историю и один из них попросил бы у вас сто фунтов — дали бы вы ему?

— У меня нет привычки иметь дело с какими-то незнакомцами, — сжимая губы, сказал Квистус.

— Определите, с какими же людьми вы не можете иметь ничего общего?

— С вами, — был ответ. Председатель покраснел.

Последовал взрыв смеха, к которому присоединился и судья.

— Свидетель, — заметил последний, — не так безумен, как он хочет показать, мистер Смистерс.

Единственный выпад Квистуса был направлен против самого себя. Взбешенный председатель так его замучил, что он почти без сознания сошел со свидетельской скамьи. Мертвенно бледный, со страданием в глазах и горькой складкой готового заплакать ребенка у губ, он остался до конца.

Разбирательство продолжалось. Не было никакого сомнения, что преступник не минует каторги. Судья обобщил все сказанное и наговорил таких вещей про Квистуса, что вконец загрязнил и очернил его чистую душу. Судьи вынесли вердикт, по которому шестидесятилетний Маррабль приговаривался к семи годам тюремного заключения. Квистус вышел из залы суда разбитым и ошеломленным. В коридоре его встретил Томми, взял под руку, вывел на улицу и посадил в кэб.

— Не нужно унывать, — сказал он молчаливому, бледному дяде. — Все будет опять хорошо. Сейчас вам нужно подкрепиться, хотя бы брэнди с водой.

Квистус слабо улыбнулся.

— Пожалуй, вы правы.

Несколькими минутами позднее Томми привел в исполнение свой рецепт в столовой в Руссель-сквере, поставив торжественно на стол полный стакан.

— Вот! Это вас подкрепит. Ничего не может быть лучше этого.

Квистус пожал его руку.

— Вы хороший мальчик, Томми. Спасибо, что заботитесь обо мне. Теперь мне лучше.

— Я лучше останусь здесь. А то вы будете совсем один.

— У меня большой ящик оружия из долины Доргонии, — сказал Квистус. — Я берег его для сегодняшнего вечера, так что я не буду так одинок.

— Закажите хороший обед и выпейте бокал хорошего вина, — решил Томми и удалился.

Томми ворвался к Клементине с газетой во время ее обеда. Он был взбешен. Читала она отчет? Что она об этом думает? Как они смели говорить подобные вещи об уважаемом, честном джентльмене? И председателя, и судей нужно куда-нибудь закатать! Если бы он знал раньше, юный Палладин, то не задумался бы убить их в кругу их семьи. Теперь его жажда мести ограничилась уничтожением газеты, которую он швырнул на пол и растоптал.

— Чувствуете теперь себя лучше? — осведомилась молча слушавшая Клементина. — Тогда садитесь и поешьте.

Но Томми отказался от пищи. Он был слишком взволнован, чтобы есть. Его юный ум не мог примириться с несправедливостью. Он нуждался в сочувствии.

— Скажите, вы также находите это отвратительным?

— Иметь дело с законом всегда неприятно, — сказала Клементина, — нечего вам кипятиться. Передайте мне картофель.

Томми передал ей блюдо.

— Мне кажется, что вы жестоки, Клементина.

— Великолепно, — мрачно согласилась она. Она молчала, потому что в глубине сердца была согласна с судьей.

ГЛАВА IV

Квистус стоял с поникшей головой над обесчещенной могилой «Квистус и Сын», как раздался второй удар грома. На него обрушилось общественное мнение.

Он принужден был отказаться от председательства в антропологическом обществе. Консул не принял его отставки. Тогда он перестал бывать на заседаниях.

Ученые выказывали ему свое сочувствие. Это оскорбляло еще больше. Писавшие получали краткие официальные ответы. Стучавшиеся в дверь не принимались.

Даже Клементина, раскаявшаяся в своей жестокости и сжалившаяся над честным и беспомощным человеком, наколола ту невероятную вещь, которая когда-то была шляпой, приехала в омнибусе на Руссель-сквер и нашла дверь закрытой. Она превратилась в фурию. Она бы высказала Квистусу свое мнение о нем. Но он был так же недоступен для нее, как и для всех, даже собственных слуг.

Исключение делалось для миссис Пенникок, экономки, которая со смерти жены вела весь дом. Он должен был объяснять ей, что ввиду его затрудненных обстоятельств необходимо наводить экономию. Затем он велел запереть большую часть дома, находя даже некоторое наслаждение в подобном ограничении. Он жил в своем музее, обедал в маленькой темной комнате рядом с кухней и переменил свою роскошную спальню на чуланчик рядом с музеем.

Если мужчина может сойти с ума от какого-нибудь горя своей невесты, то тем более понятно, если он немного преувеличивает собственные переживания.

Его столовая и гостиная были открыты только по вечерам вторников, когда он принимал Хьюкаби, Вандермера и Биллитера. Для них он имел и улыбку, и свой прежний характер. Он никогда так не сочувствовал им, как теперь. Он, как и они, стал жертвой изменчивого счастья. Он также пострадал от обмана человека и бесцеремонности учреждения. И троица находила в карманах пальто удвоенное пособие.

Возможно, что настанет время, когда он не найдет ничего нового в черепе четвертичного периода из Силезии или в оленях, выгравированных на топорах каменного века, или в ожерелье дамы бронзового периода, или когда ему, в конце концов, захочется видеть более современные вещи. Тогда он отправится за границу или, если этому что-нибудь помешает, доставит себе ребяческое удовольствие — открыть запертые комнаты своего дома…

Заприте комнату, удалите из нее свет, закройте все чехлами, пока она не примет вид морга и облечется тайной, и вы с удовольствием придадите ей, по истечении некоторого времени, ее прежний уют.

Запущенные на стенах картины, безделушки на столах, книги на полу, все вызовет ваше внимание. Даже старые газеты, с давно забытыми новостями, которыми завернуты подушки, вызовут у вас интерес. Ящики, полные кипсэков и писем и с сохранившимся запасом лаванды вызовут воспоминание о тех, кто уже не существует.

У Квистуса был большой старинный дом, принадлежащий его отцу; он в нем родился, и он был полон для него воспоминаний. В одном из буфетов он нашел каким-то образом уцелевшую стеклянную кружку, завернутую в бумагу, на которой рукой его матери было написано «Дамсон. Джэм». Его мать умерла четверть века тому назад.

Старый, стоявший в углу кладовой сундук был особенно памятен Квистусу и вызвал его исключительное внимание; он был полон корреспонденции его дяди, дагерротипами и фотографиями лиц, давно ушедших в лучший (будем надеяться) мир.

Там нашлась скверно сделанная на слоновой кости миниатюра, изображавшая краснощекого, толстого ребенка и сзади была надпись: «мой сын Маттью, двух лет и шести месяцев». Что могло быть общего между сморщенным, желтым стариком, которого он недавно видел, и этим портретом? В сундуке был и пистолет с ярлычком: «взятый моим отцом при Ватерлоо». Почему эта семейная реликвия была так далеко спрятана?

Чем больше он рылся в сундуках, тем более заинтересовывали его находки. Он нашел многое, относящееся к его собственной жизни. Он нашел целую пачку своих школьных рапортов; на одном из них рукой учителя было написано: «трудолюбив, но не практичен. Невозможно вызвать в нем чувство самолюбия или даже ответственности».

Он задумчиво улыбнулся и спрятал пакет в карман с намерением поближе с ним познакомиться. Бумаги из Кэмбриджа, перевязанные красной лентой, сломанный микроскоп, готовальня, рукописные книги ранних поэм Кирса, Теннисона, Шелли, Свинбурна, его Гейдельбергская кепка…

Нашлось много забытых вещей его жены. Он случайно открыл дубовый сундук и нашел сверху пару маленьких красных туфелек, стоявших рядом на закрывавшей другие вещи бумаге. Ключ был в замке. Он тщательно закрыл его и ключ положил в карман.

Пять лет они наслаждались безоблачным счастьем. Она была кроткая, белоснежная душа — Анджела. Ее маленький будуар во втором этаже был заперт со дня ее смерти и все в нем оставалось так, как было при ней. Только в него набралось больше пыли и паутины и было мрачнее, чем в других запертых комнатах. Ее рабочий столик стоял около окна. Он открыл его и нашел катушку и игольник, полный иголок, на стене висел его портрет в тридцатилетнем возрасте. У него не было тогда таких впалых щек, и волосы были гораздо гуще.

На дубовом бюро, на котором Анджела писала обеденные заказы и ломала свою хорошенькую головку над счетами, висел ее акварельный портрет. Он стер пыль, чтобы получше рассмотреть его. Да… Он похож… Темноволосая, хрупкая, с прозрачными карими глазами… Здесь была родинка на подбородке… Он хорошо ее помнил.

Открытие знакомой родинки дало ему грустное удовлетворение. Он открыл бюро и вытащил ящики. Они были все пусты. Он вспомнил, что очистил их, когда приводил в порядок ее дела после смерти. Один из ящиков не отодвигался. Он выдвинул его снизу, причиной задержки было застрявшее письмо. Он вытащил его, закрыл бюро и печально улыбнулся, довольный, что нашел еще воспоминание об Анджеле — наверное письмо от подруги или даже его самого. Он подошел к окну.

«Мой обожаемый, дорогой, любимый ангел», так начиналось письмо. Ошеломленный, он перечитал слова. Никогда в жизни он не предполагал наткнуться на подобное обращение. Тем более, что это был не его почерк. Он быстро повернул страницу и посмотрел на конец. «Боже, как я люблю вас. Вилль».

Вилль? Вилль Хаммерслэй? Это был почерк Билля Хаммерслэя. Что это значит? Он остановился, тяжело дыша, с широко раскрытыми, ничего не видящими глазами.

В конце концов он прочел письмо. Затем он смял его, сунул скомканным в карман, как пьяный, вышел из комнаты, спустился в музей, сел на стул и сидел несколько часов в непередаваемом ужасе.

В пять часов явилась экономка приготовить чай, — он не хотел чаю. В восемь она снова заглянула в темную, освещенную только огнем камина, комнату.

— Джентльмены пришли, сэр.

Был вторник. Он забыл. Он встал.

— Хорошо, — сказал он.

Но сейчас же содрогнулся, чувствуя смертельную тоску в душе. Нет, он не мог их сегодня видеть.

— Передайте им мой привет и извинение, что я сегодня по нездоровью не могу с ними обедать. Позаботьтесь, чтобы они, как всегда, получили бы все, что хотят.

— Хорошо, сэр, а вы? Я очень огорчена, что вы больны, сэр. Чего вам принести?

— Ничего, — резко оборвал ее Квистус. — Ничего. И пожалуйста, больше меня не беспокойте.

Миссис Пенникок удивленно посмотрела на него; она никогда не слыхала у него подобного тона.

— Если вам не будет лучше утром, сэр, я пошлю за доктором.

Он повернулся в кресле.

— Уходите, говорю вам, уходите. Оставьте меня.

Позднее он поднялся, зажег свет — и, привычно, как лунатик спустившись с лестницы в переднюю, положил обычный подарок в карман каждого из висящих там знакомых пальто. Затем вернулся обратно в музей.

Сделанное над собой усилие прояснило ему ум. Он стал размышлять. Он наверное ошибся. Люди с расстроенным воображением подвержены галлюцинациям. Необходимо перечесть письмо. Он вынул из кармана скомканную бумагу, расправил ее и перечел. Нет. Сомнений не было. Тут была вся история предательства, измена, преступная страсть, достигшая своего торжества. Его жена — Анджела, его друг — Вилль Хаммерслэй — единственные мужчина и женщина, которых он любил… Он доверял им и оставлял их без всякого подозрения вдвоем…

— Боже мой, — повторял он, ударяя себя кулаком по лбу. — Боже мой.

Так разразился второй удар.

Около полуночи раздался сильный стук в дверь.

— Что это? Кто там? — испугался он.

Дверь открылась, и в комнату торжественно вошел Евстас Хьюкаби. Его взъерошенные волосы стояли, как хохолок какаду, и слезящиеся глаза блестели. Он поглаживал свою жесткую бороду.

— Мы все огорчены вашей болезнью… Пришел узнать, как дела.

Квистус вскочил и всмотрелся в вошедшего.

— Вы пьяны, Хьюкаби.

Хьюкаби зашагал, шатаясь, по ступеням, сделал протестующий жест рукой.

— Нет, — сказал он, — я не пьян. Другие все пьяны, как стелька. Они не такого сорта, чтобы сдержаться; я же, как вы, Квистус, — университетский человек, когда-то член Колледжа Христова Тела в Кембридже… Procuf, о procuf este profani [Прочь удалитесь, непосвященные (лат.). (Цитата из Вергилия.)] — это по-латыни. Те два омара ни слова не знают по-латыни, невежественны, как омары, я их так и называю!

Он тяжело шлепнулся на стул.

— Ужасно пить хочется. Давайте дернем, старина?

— Пить, — сказал Квистус, — у меня ничего нет, да если бы и было, я бы вам не дал. — В его словах ясно чувствовалось недовольство. Хьюкаби икнул, и лицо его расплылось в улыбку.

— Видите ли, старый друг…

Квистус перебил его.

— Вы, кажется, говорили, что и остальные также пьяны?

— Как стельки! Пойдите, посмотрите сами.

Он закинул голову и захохотал. Затем, сдержавшись, заявил с неподражаемой серьезностью:

— Я извиняюсь, Квистус. Их поведение оскорбляет человечество.

— Вы трое, годами, раз в неделю, обедали в этом доме и ни с кем этого никогда не случалось. Теперь первый раз я предоставил вас самим себе, я действительно не мог присоединиться к вам сегодня ночью — вы пользуетесь моим отсутствием и…

Хьюкаби встал и сделал попытку положить руку на плечо Квистусу. Но, спохватившись, положил ее на крышку ящика с доисторической утварью.

— Это именно я и хотел вам разъяснить. Они — омары… дорогие старые друзья… но омары… с клещами и шейками, но без сердца… Я же, университетский человек из Колледжа Христова Тела в Кембридже. Они для вас — не друзья. Они — омары… Красные омары… Вы знаете, что я не пьян… Я ничего… Я говорю вам…

Квистус взял его за руку.

— Я думаю, вам лучше уйти, Хьюкаби.

— Нет. Вышлите тех молодцов. Я — ваш друг, — сказал он, показывая корявый палец. Далее он продолжал:

— Я хотел вам сказать. Я из университета… и вы также… Вы хороши, Квистус. Я ваш друг. Те омары говорили за обедом, что по справедливости вы должны были бы сидеть в тюрьме.

Квистус схватил бродягу за плечо и встряхнул его.

— Какого черта, что вы подразумеваете?

— Не встряхивайте хороший обед, — освободился Хьюкаби. — Не забывайте, что я ваш друг. Ван и Биллитер говорят, что вы были все время заодно с этим Параблем… Парамуром… как его имя? И это только ваше счастье, что вы теперь не осуждены вместе с ним. Какое мне дело, что вы были заодно с этим Парашютом. Я стою за вас. Я, Евстас Хьюкаби, член Колледжа Христова Тела в Кембридже. Вот моя рука.

Он протянул свою руку, но Квистус даже не взглянул на него.

— Вы трое не только напились, но и оклеветали меня, бессовестно оклеветали меня за моей спиной.

Он подошел к двери и широко открыл ее.

— Мне кажется, нам пора присоединиться к остальным, Хьюкаби.

Хьюкаби зашагал, шатаясь, по ступеням, бормоча что-то об омарах и Параблях, и уверял своего хозяина, что изменившиеся обстоятельства не окажут влияния на его неподдельную дружбу.

Так они достигли столовой. Хьюкаби был прав. Биллитер лежал в кресле, весь засыпанный пеплом; его голова была украшена абажуром, но это не вызвало ни тени улыбки на лице Квистуса. Его глаза были устремлены на горько плакавшего Вендермера, причитавшего, что его никто не любит.

При появлении Квистуса Биллитер сделал усилие вскочить, но свалился обратно, роняя абажур. Он что-то пробормотал о постоянном упорстве своих ног и выразил желание спать. Вандермер обливался слезами.

— Никто меня не любит, — стонал он, стараясь схватить пустой графин и роняя его. — Не осталось даже ни капли утешения.

— Отвратительно, не правда ли? — икнул Хьюкаби.

Квистус смотрел на них с отвращением.

Человечество было посрамлено. Он повернулся к Хьюкаби и с содроганием сказал:

— Уберите их ради Бога!

Хьюкаби внимательно оглядел их.

— Не могут идти… Красные омары… Нужен кэб.

Квистус пошел к входной двери и свистнул извозчика; с помощью Хьюкаби и кэбмена пьяницы были отправлены домой. Каждый был помешен в лежачем положении в отдельный экипаж.

Как только затих звук колес, Квистус снял пальто Хьюкаби.

— Вы достаточно трезвы, чтобы пройтись пешком, — сказал он, желая ему спокойной ночи.

Хьюкаби пошел к двери.

— Помните — не сердись на друга, что я всегда приду к вам на помощь, член Тела…

Квистус, не слушая, захлопнул за ним дверь.

Это были его друзья; люди, жившие его добротой, годами таившие свои пороки и лицемерие. Это были люди, для которых он боролся, эти пьяницы, лицемеры, оборвыши. Его душа была пуста.

Он остановился в столовой, взглянул на разгром. Вино и кофе разлито; стаканы разбиты; дымившаяся сигара прожгла в скатерти огромную дыру. Он представил себе, что было. А будь он с ними, они сидели бы с постными лицами, отказываясь от второго стакана вина, и разговаривали об искусстве, литературе, религии и т. д. И, уходя, жали бы руку, шептали благословения и все время в душе таили яд предательства и одно желание — напиться.

— Негодные притворщики, негодяи, — шептал он, возвращаясь в музей, — негодные притворщики…

Жестом гнева и отвращения он засунул руки глубоко в карманы. Пальцы коснулись скомканного письма. Он покачнулся и схватился за перила лестницы, чтобы не упасть.

Маленькое предательство заставило его забыть о большом.

— Господи, — сказал он, — неужели все против меня?

К несчастью, его ждали еще удары.

ГЛАВА V

«Моему племяннику Ефраиму я завещаю в полное владение мой винный погреб и предлагаю ему пить вино с осторожностью, размышлением, толком и остановкой, предполагая, что, сделавшись знатоком вина, он приобретет знание людей и дела».

Квистус уставился на иронические слова, написанные острым почерком Маттью Квистуса, и, побелевший, обернулся к нотариусу.

— Это все, что мне отходит по завещанию, мистер Хенсло? — осведомился он.

— К сожалению, да, доктор Квистус. Посмотрите сами. — Он протянул ему документ.

Маттью Квистус оставил большие суммы на дела благотворительности, меньшие — старым слугам, вино — Ефраиму и имения неизвестному Квистусу, переселившемуся тридцать лет тому назад в Нью-Йорк. Даже Томми Бургрэв, с которым он был в хороших отношениях, не был упомянут.

Много лет тому назад старик поссорился со своей племянницей, матерью Томми, за неподходящий брак и, нужно ему отдать справедливость, никогда ничего юноше не обещал. Завещание было сделано несколько недель тому назад и подписано лакеем и кучером.

— Я хочу, чтобы вы знали, доктор Квистус, — сказал Хенсло, — что пока мы не нашли этого конверта, мы не подозревали, что есть новое завещание. Я пришел сюда за старым, которое хранится у меня уже пятнадцать лет. Я должен еще заметить, что вы были единственным прямым законным наследником, не считая побочных.

— Покажите мне число, — попросил Квистус.

Он закрыл глаза руками и задумался. Помеченное число было днем накануне его приезда в последний раз.

Телеграмма о внезапной смерти Маттью Квистуса бросила луч света в его душу, уже неделю погруженную во мрак. У него появился интерес к происшедшему. Он искренне любил старика.

Его смерть была для него ударом. В его сердце зашевелилось чувство жалости, нежности и сожаления. Он отправился в Девоншир, в Крокстон, и слезы выступили на его глазах при виде заострившегося воскового лица.

Он известил второго бывшего в Англии члена семьи, Томми Бургрэва, но тот не мог приехать. Он простудился, делая этюд на улице, и схватил воспаление легких.

Квистус был один в огромном доме. С помощью Хенсло он похоронил дядю. Старик был погребен на мирном кладбище Крокстона. Половина населения пришла почтить его память и пожать руку Квистусу. Затем он вернулся домой и в присутствии нескольких старых слуг было вскрыто завещание.

Оно было сделано накануне его последнего визита. Оно было подписано и засвидетельствовано и лежало уже в ящике бюро в то время, как старик приветствовал его и льстил ему, оказывая почет. Старик провел и одурачил его.

Его бледные голубые глаза сверкнули, и он повернулся с каменным лицом к нотариусу.

— Мне кажется невозможным, — заметил Хенсло, — что старое завещание было уничтожено, предположим, по старческой немощи завещателя.

— Мой дядя, делая новое завещание, совершая эту жестокость, вполне владел своими умственными способностями, — сказал Квистус.

— Это бессердечная шутка, — согласился нотариус.

— Будьте добры, м-р Хенсло, велеть слугам упаковать мои вещи и отправить их в Лондон. Я еду на вокзал.

Нотариус посмотрел на часы и запротестовал.

— Между двумя и тремя часами нет никакого поезда.

— Я лучше пойду в харчевню, чем останусь еще на секунду в этом доме.

Он вышел из дома, отправился на станцию, дал телеграмму своей экономке, которая не ждала его раньше двух-трех дней, и с первым поездом отправился в Лондон.

Он сидел совсем уничтоженный в углу купе. Все происшедшее должно было убить в нем всякую веру в человека. Внезапно, как на Иова, на него посыпались несчастье за несчастьем, разоблачившие перед ним исключительную низость, предательство и жестокость.

Он видел все в исключительном свете, потому что разбили его веру самые близкие ему люди — Анджела, Вилль Хаммерслэй, Маррабль, Хьюкаби, Вандермер, Биллитер, Маттью Квистус. Если это случилось с ним, то наверно происходит со всеми сынами и дочерьми Адама. Тут было затруднение. Чем он, Ефраим Квистус, лучше других? Почему до сих пор предательство, измена и жестокость были так же чужды его душе, как поджог или убийство? Почему он не был наделен этими качествами, которые, казалось, были необходимой принадлежностью каждого человека для жизненной борьбы?

На этот вопрос он не мог ответить, но что он не был наделен ими, было несомненно. Вместо них он имел добродетель и веру. Будь он, как все, он раскрыл бы карты Маррабля, держал бы жену в страхе своей ревностью; послал бы Хьюкаби и КR в тюрьму, где им было самое место, и уверил бы дядюшку, что он сущий черт в делах и был бы теперь торжествующим победителем мира.

Но он был безнадежно непредприимчив. Тот, кто взял на себя ответственность выпустить его в свет, допустил огромную ошибку. Но кого обвинять в ней? Люди приписывают неведомому Богу только хорошее и было бы кощунственно обвинить его. Каким же образом появилась подлость, предательство и жестокость? Может быть, ему поможет дьявол?

Но мы живем теперь в такое время, что даже простая душа Квистуса не вполне была убеждена в его существовании. Если бы он жил в средние века, он начертил бы на полу круг, пентаграммы и другие фигуры, сказал бы заклинания, и к его услугам явилась бы вся адская иерархия: Сатана, Люцифер, Мефистофель, Асмодей, Сомаэль Азаэль, Вельзевул, Азазель, Макатиэль… Квистус остановился на Макатиэле, это имя рисовало ему бессердечного, безжалостного, толстощекого черта в шотландской юбке…

Он нетерпеливо стряхнул с себя фантастику и вернулся к удручающим его мыслям. Поезд шел и шел, останавливаясь на хорошеньких, веселых станциях, где здоровый народ со звучными голосами влезал в вагоны, занимая третий класс.

Иногда его одиночество на короткое время нарушал какой-нибудь путешественник. Но Квистус сидел в своем уголке, ничего не видя и не слыша, размышляя о подлости, предательстве и жестокости человечества. Он не допускал больше ни дружбы, ни любви, ни веры. Если в его памяти вставали лица, безупречно относившихся к нему людей, он изгонял их. Они были такие же, как все, только были достаточно лицемерны и не попались в подлости. Он со всем покончил.

Будь Квистус более холерического темперамента и обладай ядом красноречия, он мог бы быть вторым Тимоном Афинским. Наверное, в таком состоянии доставляет некоторое облегчение встать и с дикими, отчаянными жестами высказать свои взгляды на проклятый мир. Анализируя свои чувства, можно придать им художественное выражение и чувствовать себя лучше.

Но Квистус не мог доставить себе подобное облегчение. Он мог вылить свою ненависть, презрение и ужас только в каком-нибудь спиче.

Поезд громыхал все дальше и фраза: «дьявол, будь ко мне добр», механически повторялась под звук колес. Она без конца повторялась в его ушах, и его мысли невольно возвращались к Макатиэлю. Он не представлял себе будущей жизни. Его душа не признавала ее. Внушение дьявола было только плодом уставшего мозга и не имело реального значения. Будущее было для него мизантропическим и подозрительным ничегонеделанием. Он не имел никакого влечения к деятельности. С другой стороны, он не посыпал, как Иов, главы пеплом и не разорвал на себе со смирением одежды.

Поезд опоздал на час, и он был в Руссель-сквере только в половине одиннадцатого. Он открыл дверь своим ключом. Передняя, против обыкновения, не была освещена. Осветив ее, он заметил, что почтовый ящик не был очищен. Машинально взял он письма и, просматривая их около лампы, нашел собственную телеграмму из Девоншира.

Даже окончательно душевно убитый человек нуждается в пище, но когда он видит, что телеграмма, заказывающая ужин, даже не вскрыта, вполне простительно, что он доходит до последней степени отчаянья. По всей вероятности, его экономка миссис Пинникок воспользовалась его отсутствием и устроила себе праздник. Какое же она имела право устраивать себе праздник и оставлять дом на ночь? Ясно, что она отсутствовала, потому что в противном случае было бы освещение и письма были бы вынуты.

Квистус решил добыть себе из маленькой комнаты, где он обедал, бисквиты и виски с содовой. Он поднялся наверх, открыл дверь в кухню и был ослеплен внезапным светом. Немного погодя разглядел спящую в кресле м-с Пинникок с двумя пустыми бутылками шампанского и одной пустой бутылкой виски по бокам. Он сильно встряхнул ее за плечи, но кроме храпа, не мог добиться от нее никаких признаков жизни.

Словно что-то прорвалось в мозгу Квистуса. Как по мановению волшебства, на него посыпались ужасные разочарования и разоблачения; обманы и плутни сменялись друг за другом с поразительной быстротой. Как проказа заставила Иова проклясть свои дни, так пьяная служанка, не приготовившая ему ужин, пробудила в Ефраиме Квистусе лукавство и бессердечие.

Он потер руки и громко захохотал. Необычный звук смеха разбудил эхо в пустом доме, разбудил протестующе пискнувшую канарейку, заставил полисмена прислушаться на своем посту, заставил даже бесчувственную леди полуоткрыть на секунду глаза. Когда пароксизм прошел, он с минуту смотрел на женщину, затем со злым видом взял кусок бумаги с письменного стола около плитки и написал: «Я не желаю вас больше видеть. Е. К.».

С помощью выпавшей из ее головы шпильки, он прикрепил эту записку к ее переднику. С новым взрывом смеха он оставил ее и вышел на улицу. Он был опьянен новым смыслом жизни. Казалось, годы спали с его плеч. Он решил загадку жизни. Он почувствовал, как в его сердце радостно зашевелилась подлость, измена и жестокость. Дьявол сжалился над ним. Теперь он также был подлым и жестоким предателем.

Он стал воплощением дьявола. Следующие годы будут посвящены преступным, позорным делам. Если нужно будет пройти через убийство — он убьет. Жалости к людям не будет. Он вынул обе руки с растопыренными пальцами, — с каким наслаждением он бы задушил всякого, кто попался сейчас между ними, с какой радостью любовался бы агонией умирающего. Калигула был ему по душе. Как он жалел, что он уже умер. Какой бы из него вышел компаньон, если он выразил желание, чтобы все человечество имело одну шею, которую можно было отрубить за один раз…

В таких размышлениях он остановился на Оксфорд-стрите перед рестораном, в котором ни разу не бывал. Он вспомнил, что был голоден, — новорожденный дух зла должен быть жирным. Он вошел и потребовал ужин. Лакей заявил, что уже время закрывать ресторан. Квистус спросил холодного мяса и виски с содой и с жадностью уничтожил все это. Затем зажег сигару, бросил на стол соверен и вышел.

Он пошел по улицам без определенного направления через Шафттсбери авеню, через цирк Пикадилли, через площадь Лейсестера, через другие улицы к площади…

Вдруг его осенила блестящая мысль — почему бы ему не начать сейчас же. Весь Лондон со своими преступлениями, грехами и испорченностью лежал перед ним. Он шел по Вавилону запада. Где еще он найдет подобную безнравственность? Когда он возвращался обратно через Черинггросс, он был темен и пуст. Час тому назад тут было полно жизни, шума, говора. И вдруг сразу все затихло, как будто все сразу разбежались по четырем концам города. Мимо Квистуса прошла какая-то женщина и что-то сказала. Не взять ли ее в компаньоны? Но врожденная деликатность взяла верх. На какое преступление она способна? Она выглядела такой несчастной, что он сунул ей в руку монетку и пошел дальше. Она была ему бесполезна. Его поступок был легким изъявлением жалости, которую и дьявол иногда допускает.

Начал падать мелкий дождь, но, полный жажды приключений, Квистус не сдавался. В его воспоминании мелькнул м-р Хайд и д-р Джекиль. Как и Калигула, м-р Хайд годился для него. Он однажды на улице уронил ребенка и наступил на него.

Он шел и шел по молчаливым улицам и находил все меньше поводов для преступления. Репутация Вавилона казалась ему преувеличенной. После нескольких кругов он снова очутился на Черинггроссе, спустился по Уайтхоллу, но дворцы-музеи в правительственном районе не возбуждали желаний преступления. Запоздавшие кэбы и омнибусы и те имели какой-то внушающий уважение вид. Он прошел к набережной Темзы и увидал огромное здание со светящимися тут и там окнами, спокойно текущую реку, отражения ламп на набережной и мостах; мирно мерцающие фонари на другом берегу; никакого простора для преступления; даже в кофейной, где несколько ярко освещенных физиономий пили какао. Один момент он даже решил присоединиться к ним, потому что некоторые физиономии были очень мерзки, но брезгливость заставила его пройти мимо. Он погрузился в темноту соседних улиц. Они были тихи и мирны. Ничего дьявольского не могло быть за этими закрытыми окнами, но в два часа ночи все грехи спят, и между спящим грехом и спящей добродетелью нет никакой разницы, как между двумя булавками.

Дождь продолжал идти, и искатель преступлений почувствовал, что он промок и озяб. Это вырождающийся век. Несколько сотен лет тому назад Квистус мог приобрести судно, оснастить его, набрать команду и сделаться грозой морей. В не такое отдаленное время он мог быть корсиканцем, схватить ружье и объявить на острове войну. Если бы он жил в XIV веке, он мог сделаться кондотьером и как герцог Гварнера, повесив на грудь серебряную дощечку с надписью: «враг Бога, жалости и милости», создать себе завидную популярность в северной Италии. Будь он малайцем, он мог схватить хорошо отточенный нож и бежать с ним по улицам, уничтожая к своему удовольствию все на пути. В доисторические времена он провел бы пару восхитительных месяцев, оттачивая и полируя в своей хижине топор, и окончив это, вышел бы (крадясь за деревьями, конечно) и так великолепно провел бы время, как только может представить себе это доисторический человек. Но что может выйти из этих восхитительных, мстительных, мизантропических порывов при понятиях об общественной безопасности? Если бы Квистус, повинуясь налетевшему побуждению, убил бы какого-нибудь молодого человека в Пикадилии, его бы повесили, не говоря уже, что заставили бы пройти через всю процедуру суда об убийстве.

Но, находя некоторые пробелы в нашей воспитательной системе, Квистус лично ни разу не испытал над собой никакого насилия; никто даже не развивал перед ним свои теории на этот счет.

Вы скажете, что мы вместо секиры пирата и топора дикаря пускаем в ход другое оружие; мы имеем для целей мести голос и перо, которые могут оказаться очень опасными для человеческой жизни? Но я вам напомню, что Квистус, пренебрегающий собственной профессией, был совершенно незнаком с интригами и финансовыми подвохами, которыми пользовались гнусные типы вроде членов «Геенны».

Нужно еще добавить, что Квистус значительно отстал на пути преступлений, на который он вступил.

В сером рассвете мая начали выделяться башни и шпицы Вестминстера. Когда Квистус подошел к вестминстерскому аббатству, он почувствовал, что продрог и прозяб. Желание приключений прошло, оставив после себя некоторое разочарование. Его плечи и ноги ныли. Около тротуара стоял одинокий кэб со спящим кучером и лошадью с головой, ушедшей в торбу. Он решил разбудить его и поехать домой на Руссель-сквер, оставив поиски дьявола на ночь. Но не успел он направиться к экипажу, как к нему подскочил какой-то несчастного вида субъект и обратился к нему таким хриплым голосом, что он скорее походил на шепот.

— Ради Бога, господин, дайте несколько медяшек бедному человеку. Я уже двадцать четыре часа не видел пищи.

Квистус остановился; его пальцы машинально полезли за монетой. Вдруг его осенила мысль.

— Вы, наверное, вели дьявольскую жизнь, — сказал он, — если дошли до подобного состояния.

— Зачем это вам? — буркнул проситель, подозрительно рассматривая Квистуса, но все еще с протянутой рукой.

— Я совсем не хочу вам проповедовать, — сказал Квистус. — Но я хотел бы знать… Вы видели, наверное, много преступлений на своем веку?

— Если вы спрашиваете мое мнение, — ответил он, — то в этом лучшем из миров — только и существует одно преступление.

Он не сказал лучшем из миров, а употребил другое выражение не из тех, которое употребил бы Квистус, но вполне доказал ему, что его собеседник держится одного с ним взгляда на «мир».

— Если вы мне укажете на некоторые из них, я дам вам полкроны.

В глазах бродяги мелькнуло удивление.

— Для чего это вам?

— Это мое дело, — ответил Квистус.

Проснувшийся кэбмен вылез из экипажа.

— Кэб, сэр? — крикнул он через улицу.

— Да, — ответил Квистус.

— Половину кроны? — спросил бродяга.

— Конечно, — подтвердил Квистус.

— Тогда я вам расскажу, господин. Я был букмейером на скачках. И вот я вам скажу, что нет больше преступлений, чем там. Если вам хочется видеть преступнейшее преступление, пойдите на скачки. — Он откашлялся, но шепот сделался еще невнятнее.

— Я был там и потерял голос.

Квистус посмотрел на жалкие преступные остатки человека, умирающего от желания и преступления, под тенью одного из главных символов силы и величия жизни.

— Вы выглядите совсем больным, — заметил он.

— Чахотка, — прохрипел бродяга.

Квистус содрогнулся. Кэбмен освободил унылую лошадь от торбы, влез на козлы и повернул экипаж.

— Очень благодарен вам за ваше сообщение, — сказал Квистус. — Вот полсоверена.

От удивления и неожиданности он издал что-то вроде кошачьего урчания и крепко зажал необычную для него монету в руке. Через несколько минут езды Квистуса, как молотом, поразила одна мысль. Он яростно ударил кулаком по сиденью.

— Какой дурак! Какой я совершеннейший дурак! — вскричал он.

Он только что сообразил, что дьявол только что в это майское утро предоставил ему возможность совершить подлость, и он не воспользовался этим. Вместо того, чтобы дать бродяге десять шиллингов, он должен был расхохотаться ему в лицо, поиздеваться над его видом и уехать, не давая ему обещанной полкроны. Пропустить между рук такой удобный случай. Он должен, как герцог Гварнери, привесить себе дощечку, чтобы не забывать своих намерений.

Вернувшись домой, он прежде всего заглянул в маленькую комнатку сзади кухни. Блаженствующая сладко спала со счастливой улыбкой на устах и с запиской на переднике.

Здесь также представлялась возможность подлости. Он мог вытолкнуть ее за дверь. Но критически осмотрев ее, он прикинул, что в ней около двенадцати тонн. Он не был атлетом. Его вычисления прервались зевком, он потушил свет и совершенно сонный мирно отправился в постель.

ГЛАВА VI

Блаженствующая исполнила письменное приказание своего господина. Он не видел ее больше. Она собрала свои вещи и тихо исчезла, унося с собой и свою головную боль, и дюжину золотых чайных ложек вместо жалованья. Квистуса разбудила какая-то неизвестная женщина. Она же приготовила ему завтрак. На его вопрос, может ли готовить горячие полдники, она побледнела, но заявила, что постарается. Она пошла к ближайшему мяснику, купила за лучшую вырезку какой-то жилистой субстанции животного происхождения и, вернувшись, сделала из нее что-то безнадежное.

— Я оставлю это вам, моя дорогая, — объявил Квистус, восхищаясь своей жестокостью. — Я позавтракаю в другом месте.

Он пошел в клуб, где не был уже много Дней. Этим посещением ознаменовалось его появление в свете.

Он уже наполовину покончил со своей трапезой, как какой-то проходивший джентльмен заметил его и направился к нему с протянутой рукой.

— Как я рад вас видеть, дорогой Квистус.

Он был полным, краснощеким, маленьким человеком, с большими круглыми золотыми очками, которые, казалось, также улыбались. Ублаготворенность и довольство жизнью излучались из него, как аромат из флакона с розовой эссенцией. Его фамилия была Воннакотт, он был членом совета антропологического общества. Знавший его годами Квистус изучил его херувимскую физиономию и считал его фальшивым бездельником. Тем не менее он поздоровался с ним в достаточной степени дружески.

— Нам очень вас не хватало, — говорил Воннакотт. — В обществе дела не совсем в порядке.

— Черт показал свой хвост? — зло осведомился Квистус.

— Нет, нет. Это только Гриффиртс. — Гриффиртс был вице-председателем. — Он знает свой предмет как никто, но дурак дураком на председательском месте. Мы хотим опять вас.

— Очень вам за это благодарен, — возразил Квистус, — но я думаю совсем выйти из общества и бросить антропологию. Свои коллекции подарю какому-нибудь дому умалишенных.

Воннакотт, смеясь, присел к соседнему с Квистусом столику.

— Почему? Отчего?

— Мы знаем, как первобытный человек разных эпох боролся со своими врагами, варил свою пищу и украшал или безобразил себя, но мы ничего не знаем о деятельности его злого разума.

— Не думаю, чтобы его разум был злее вашего или моего, — возразил Воннакотт.

— Конечно, — согласился Квистус. — Но злобу, зверства и жестокость нашего поколения, мы легко можем изучить. Перед желающими читать лежит открытая книга. По документам мы можем узнать и исторических людей: Нерона, Александра VI, Тита, Синюю Бороду…

— Но, дорогой мой, — улыбнулся Воннакотт, — вы вдались в какую-то статистику преступности.

— Это единственная наука, стоящая изучения, — возразил Квистус. Затем, после паузы, во время которой лакей поставил перед ним вино и бисквиты, он спросил: — Вы бывали на скачках?

— Иногда, — замялся над неожиданным вопросом собеседник. — У меня также есть свои слабости.

— Наверное, масса преступлений совершается на этих скачках?

— Возможно, — согласился Воннакотт, — при мне никогда ничего не случалось.

Квистус задумчиво кусал бисквит.

— Жаль. Очень жаль. А я думал пойти туда. Говорят, что нигде нет подобного разврата. — После нескольких мимолетных улыбок Воннакотт взглянул на Квистуса. В обычно кротких голубых глазах виднелась жестокость, а вокруг губ была необычайно суровая складка. Какое-то раздражение совершенно изменило выражение этого всегда спокойного лица. Руки, державшие нож и бисквиты, нервно дрожали.

— Боюсь, что вы нездоровы, дорогой, — сказал он.

— Нездоров? — немного вызывающе рассмеялся Квистус. — Я себя чувствую в десять раз моложе, чем вчера в это же время. Я никогда себя не чувствовал так хорошо. Я могу… — Он остановился и подозрительно посмотрел на Воннакотта. — Нет, я не скажу вам, что я могу сделать.

Он докончил свой стакан белого вина и бросил салфетку на стол.

— Пойдем, покурим, — сказал он.

В курительной, внимательно наблюдавший за ним Воннакотт осведомился, почему его так интересует преступный элемент скачек. Квистус опять подозрительно взглянул на него.

— Я же говорил вам, что займусь криминологией. Это полезная и интересная наука. Но, кажется, эта тема вас не интересует, — спохватился он со своей обычной вежливостью. — Оставим ее. Вы не думайте, что я совсем перестал интересоваться обществом; что, в конце концов, имеете вы против Гриффиртса?

Воннакотт объяснил, и мирных полчаса за кофе и сигарами, как все хорошие люди, они беседовали о непригодности Гриффиртса и обменивались мнениями о маленьких слабостях членов совета антропологического общества. Квистус рассуждал так здраво, что Воннакотт, закурив сигару на спиртовой лампе в вестибюле клуба, задумчиво посмотрел на него и сказал сам себе:

— Я наверное ошибся.

Квистус остался в клубе в глубокой задумчивости, смотря на газету невидящими глазами. Он был неосторожен в разговоре с Воннакоттом — он выдал себя — в наши дни змея должна иметь не только голос, но и наружность голубя. Если он будет рычать и извергать проклятия, как гадюка, выпуская яд, общество скоро обезопасит себя от него. Он должен внушить к себе доверие и наносить удары только тогда, когда представится возможность сделать это безнаказанно. Поэтому же он должен выказать прежний интерес к доисторическому человеку.

Мысль изучать криминологию настолько захватила его, что прямо из клуба он отправился в книжный магазин и потребовал произведения Цезаря Ломброзо, Оттоленги, Топинара, Котта и других авторитетов по криминологии, каких только мог вспомнить. Оттуда отправился во второстепенную книжную лавку на Черинггросс, приобрел великолепное издание «тюремного календаря» и, довольный, поехал домой.

Он вступил в новую фазу жизни. Он снова принимал своих бродяг, несмотря на то, что они были презренными, подлыми собаками. Он больше не был угнетен и одинок.

Он снова занимал председательское место на заседаниях антропологического общества. Он принимал приглашения на обеды. Выяснив, что несмотря на все ухищрения Маррабля, он все-таки оказался обладателем порядочного состояния, он нанял лакея и повара и снова поселился в прежних комнатах. Человеку, преследующему преступные цели, жить одиноко в мрачном доме, значит выдавать себя с головой.

Однажды после долгих и мрачных размышлений он отправился к Томми Бургрэву, которого не видел со дня суда. Томми, только что оправившись от воспаления легких, помешавшего ему присутствовать на похоронах деда, сидел в спальне перед камином. Ухаживала за ним непричесанная, по обыкновению, Клементина.

Томми радостно приветствовал его. Он не мог встать, потому что на коленях у него был поднос с завтраком. Но дядя найдет себе где-нибудь в углу кресло. Очень мило с его стороны, что он пришел.

— Можно и раньше было прийти, — фыркнула Клементина. — Мальчик чуть не умер… Если бы не я, он наверное бы умер.

— Вы ходили за ним всю его болезнь?

— А как же иначе?

— Он мог бы иметь сиделку, — сказал Квистус.

— Сиделку, — презрительно возразила Клементина, — терпеть их не могу. Если они безобразны, они будут грубы, потому что знают, что красивый мальчик, как Томми, не обратит на них внимания; если они красивы, они совсем с ума сходят, стараясь привлечь к себе внимание.

— А я думаю, Клементина, — возразил Томми, — что сиделки — лучший народ на свете. Каждый больной для них только «случай». Нехорошо, что вы так несправедливы.

— Разве не так? — осведомилась Клементина, более чем обыкновенно растерзанная, стараясь одной рукой застегнуть пуговицу блузки на спине.

— Что вы можете знать об этом? Скажите мне только, я — женщина, или вы?

Томми положил вилку.

— Вы — ангел, Клементина. Эта камбала восхитительна, жалко, что больше нет.

Она взяла поднос с его колен и поставила его на край стола. Томми повернулся к сидевшему как сфинкс в кресле Квистусу и выразил свое сожаление, что не мог быть на похоронах деда.

— Вы пропустили интересную церемонию, — был ответ.

Томми засмеялся.

— Я думаю, что старик ничего мне не оставил.

Он ничего еще не слыхал о завещании.

— Боюсь, что нет, — сказал Квистус. — Вы разве надеялись?

— О, Боже, нет! — чистосердечно рассмеялся Томми.

— Тем безумнее — вы, и ужаснее старик, — перебила Клементина.

Наступило молчание. Квистус, не чувствуя желания защитить умершего родственника, ничего не возразил. Клементина, вынув из кармана юбки смятую бумагу (у нее в юбке были карманы) и пачку табаку «Мэрилэнд», свернула папиросу.

— Вы знаете, что я была у вас, и не была принята?

— Хорошо тренированные слуги, — сказал Квистус, — не смели ослушаться данного им приказания.

— Вы могли придумать что-нибудь более вежливое, — отпарировала она.

— Я с удовольствием повторю — если вы продиктуете мне формулу вежливости, — возразил Квистус.

— Боже милосердный, — воскликнула Клементина, от изумления забывая о папиросе. — Где вы научились так разговаривать?

— Положите мне немного меду на язык, и я буду так же медоточив, как те лицемеры, которые тают от любви к людям.

Их глаза встретились. Клементина сморщила физиономию и уставилась на него. Она что-то увидела в этих бледно-голубых глазах кроткого, мягкого мужчины, портрет которого она писала. Она состроила немного смутившую его гримасу и издала тот странный звук, который означал у нее смех.

— Удивляюсь, как я после всего этого вас все-таки написала.

— Конечно, вы написали его, — вознегодовал Томми, — это ваше законнейшее произведение.

— Антропологическое общество нашло его вполне удовлетворительным, — уклончиво сказал Квистус.

— Очень польщена, — поблагодарила Клементина.

Встревоженный пикировкой Томми попробовал переменить тему.

— Клементина, вы не рассказали ему о письме, которое получили из Шанхая.

— Шанхая? — повторил Квистус.

— Да, от Вилля Хаммерслэя, — смягчилась Клементина, — у него очень плохое здоровье и он надеется через год быть здесь. Я думала, что вы имеете что-нибудь от него.

Квистус покачал головой. Он не мог сразу заставить себя говорить. Неожиданное напоминание этого ненавистного имени поразило его, как громом.

— Я никогда не предполагал, что вы такие друзья, — выговорил он наконец.

— Он помогал мне в моих горестях.

Квистус просунул руку между воротником и шеей, как бы желая освободиться от сжимающих ее пальцев. Его собственный голос казался ему хриплым и далеким.

— Он с вами был откровенен?

— Я думаю, — просто ответила Клементина.

Это прозвучало для его расстроенного ума как признание в сообщничестве. Он с трудом сдержался и повернул лицо так, чтобы она не заметила ненависти и гнева в его глазах. Она также действовала против него. Она также принимала его за слепого дурака. И она также, поклялся он себе, пострадает в погроме, который он устроит всему человечеству.

Как во сне, слышал он ее голос, пересказывающий полученное ею письмо. Хаммерслэй был жертвой желтой лихорадки. Один раз он уже чуть не умер; он поправился теперь, но окончательно излечить его может только родина. Он составил себе в Шанхае достаточное состояние, чтобы уехать. Теперь, вернувшись в Англию, он больше никогда ее не покинет…

— Две или три страницы он посвятил описанию мая в Англии — свежая зелень на тропинках, тенистые лужайки, старые, серые церкви, выглядывающие из-за деревьев, страна, испещренная зеленеющими холмами и долинами, здесь и там несущиеся звуки рожков, — вот его слова. Бедняга от тоски по родине сделался двухпенсовым поэтом.

— Я нахожу все это очень трогательным, — заявил Томми. — А вы, дядя Ефраим?

— Извините, — вздрогнул Квистус.

— Разве не трогательно, что тоскующий где-то в забытом Богом месте Китая человек пишет эту возвышенную чепуху о весне в Англии? Клементина прочла мне это. Подобную чушь может написать пятнадцатилетняя девочка в школьном сочинении, у него же это меня шокирует. Во всяком случае, я нахожу это ужасно трогательным.

— Да, это патетично, — заговорил Квистус, — это комично, это — трагично, это — климатично.

— Удивляюсь, что вы не добавили, что это — деспотично, психологично и фантастично, — возразила Клементина, схватывая с постели свою старую шляпу. — Вы, войдя в эту комнату, ничего кроме дерзостей не говорили.

— Язык, дорогая Клементина, дан нам для того, чтобы выражать свои мысли, — заявил он.

— Ба, — ответила Клементина и протянула руку. — До свиданья. Я еще зайду, Томми, чтобы повидать вас.

Квистус открыл ей дверь и вернулся на свое кресло. Томми протянул ему ящик с папиросами.

— Хотите папиросу? Я попробовал сегодня одну, но проклятая имела такой вкус, как будто я курил овсяную муку.

Квистус отказался от папиросы. Он молчал, мрачно рассматривал юное открытое лицо, хранившее в себе Бог знает какую подлость и низость. Будучи в хороших отношениях с его врагом, Клементиной, он также был его врагом. Он не сообщит цели своего визита.

Некоторое время вел разговор Томми. Он жаловался на предательский английский климат, который выманил его на улицу и затем уложил в постель. Это было ужасно. И как раз тогда, когда он начал себя чувствовать художником-пейзажистом. Он писал небольшой кусочек реки с золотым освещением и серебряными бликами, теперь начался май, деревья в зелени, нет эффекта начала весны и он не может окончить картину. Да, дядя не знает всех новостей. Маленькая картинка, которая (по вине Клементины) попала в угол Нью-Гэллери, продана за двадцать пять гиней. Разве это не великолепно? Ее купил какой-то неизвестный ему человек по имени Смит.

— Меня подбодрило то, что она куплена не кем-нибудь из знакомых, — наивно заметил он.

— Это был иностранец, который мог выбрать, что ему угодно, и он избрал мой пейзаж.

Квистус, односложно отвечающий во время делаемых Томми пауз, решил, наконец, исполнить то, зачем пришел. Он несколько раз пытался сказать то, что хотел, но язык не поворачивался во рту и слова застревали в горле.

— Это очень хорошо, дядя Ефраим, — сказал Томми, — что вы решили повидать меня. Как только я поправлюсь, я сделаю вам что-нибудь хорошенькое. В вашей гостиной одна стена умирает по картине. И я хотел сказать… — его мальчишеская физиономия лукаво съежилась, — я не знаю, как это случилось, но если бы вы могли дать мне мою пенсию, и вместо первого числа теперь…

Речь шла о месячном великодушном вспомоществовании. Квистус против воли дал обычный ответ.

— Я пришлю вам чек.

— Вы хорошего сорта, — поблагодарил Томми, — и на днях, когда я встану, вы не будете меня стыдиться.

Но Квистус ушел, стыдясь своей слабости. Он пришел с вполне определенным дьявольским намерением, что он лишает его наследства. Он выносил эту жестокость в своем уединении. По своей утонченности и коварству она казалась ему превосходной. И присутствие Клементины не только не переменило его решение, но открытие ее сообщничества в обмане еще больше раздразнило его мстительность. И теперь, когда настало время действовать, он опять спасовал. Он был шокирован собственной неспособностью. Посредине Слоун-сквер он остановился, позвал кэб и уже внутри его продолжал свои проклятия.

Очевидно, было что-то в его психологии, что не могло вылечить чтение Ломброзо и тюремного календаря. Или же это просто объяснялось недостаточной опытностью? Пожалуй, ему необходим учитель для практики преступлений.

В глубоком раздумье ходил он по своему музею. Наконец, улыбка появилась на его лице. Он сел и написал Хьюкаби, Вандермеру и Биллитеру приглашение на обед во вторник.

ГЛАВА VII

Квистус принял их в музее, длинной комнате, наполненной ящиками, геологическими коллекциями и книжными шкафами с палеонтологической литературой — нестерпимо холодное место. Троица выглядела еще оборваннее, чем когда бы то ни было. Бакенбарды Хьюкаби еще больше вросли в его щеки, лицо Вандермера сделалось еще более лисьим, Биллитер — бледнее и одутловатее. В передней на обычном месте не висело на этот раз ни одного пальто; во время непогоды они пошли на покупку более необходимых вещей. Все трое не имели никаких признаков нижнего белья. Биллитер был единственный, постаравшийся сделать вид, что он обрадован встречей.

— Мой дорогой Квистус, как я счастлив… — протянул он трясущуюся руку.

Но неприветливая физиономия Квистуса охладила его энтузиазм. Квистус молча поклонился и со своей обычной строгой вежливостью указал на стулья. Он был господином положения. Так средневековый князь школы Маккиавели принимал своего главного отравителя, удушителя и доверенную правую руку.

Они пришли к обеду. Но это не была прежняя трапеза. Не затихавший раньше разговор теперь часто сменялся мертвым молчанием.

— Хороший день, — сказал Квистус.

— Очень, — ответил Хьюкаби.

— Лучше, чем вчера, — вставил Вандермер.

— Обещает и завтра быть такой же, — заметил Биллитер.

— Обещающееся никогда не исполняется, — возразил Квистус.

— Хм… — сделал Хьюкаби.

Прожорливость брала верх над запросами разума. Брови Сприггса, лакея, изумленно поднялись при виде их усилий. Вандермер, сидевший на противоположной стороне стола, против Квистуса, до тех пор вертел головой, пока блюдо не оказывалось в сфере его достижимости; Биллитер ел с тупым цинизмом; Хьюкаби с бравадой.

— Боюсь, что мы были чересчур веселы последний раз, Квистус, — сказал он.

— Благодаря этому я и имею сегодня удовольствие наслаждаться вашим обществом, — ответил Квистус.

— Мне очень жаль, — начал Биллитер.

— Прошу больше не вспоминать, — прервал Квистус, — надеюсь, что вам нравятся эти перепела?

— Великолепны, — одобрил, не поднимая глаз от тарелки Вандермер.

Снова настало молчание, тяготившее даже этих отверженных людей; только Квистус, погруженный в свои мысли, чувствовал себя в своей тарелке. Он чувствовал себя так же, как на своем председательском месте во время заседаний Антропологического общества, когда слушал предварительное вступление секретаря. Таким предварительным вступлением для него был и этот обед. Когда было подано вино и Сприггс удалился, он обратился к своим гостям со следующей речью:

— Джентльмены, — сказал он, обводя взглядом три пары спрашивающих глаз. — Вы, наверное, удивляетесь, что я пригласил вас сегодня к обеду, и что этот обед не имел обычного оживления. Я считаю своим долгом и удовольствием дать вам на это ответ. До сих пор на этих обедах мы носили, нужно в этом сознаться, комическую маску. Мы скрывали под ее веселой и улыбающейся внешностью свое внутреннее содержание. Мы, сами не сознавая того, были актерами часто повторяющими комедии. И только при последней встрече мы сняли маски и показали свои настоящие лица.

— Я уже извинялся, — пробормотал Биллитер.

— Дорогой мой, — остановил Квистус, протягивая свою длинную тонкую руку. — Это последнее, что я от вас требую. В этом лживом, двуличном мире ни один человек не должен стыдиться открыто показать свою душу. Нет, джентльмены, я собрал вас не для того, чтобы оскорблять, но потому, что нуждаюсь в ваших советах и услугах, за которые я надеюсь с вами рассчитаться.

Оживление показалось на всех трех лицах. Магическим оказалось слово «рассчитаться». Оно означало деньги, а деньги означали пищу и питье, преимущественно алкоголь.

— Я знаю, что и друзья мои согласятся со мной, — заявил Хьюкаби, — если я скажу, что наши сердца всегда к вашим услугам.

— Сердце, — возразил Квистус, — совсем не сентиментальный громоотвод, а только физиологический орган. В вашем смысле сердец не существует. Вы так же хорошо, как и я, дорогой мой, знаете, что на свете не существует таких вещей, как верность, честь и любовь. Самолюбие и себялюбие — единственные критерии поведения. Руководимые пустой традицией, мы стараемся не видеть окружающего зла и смотрим на все через цветные стекла благоволения.

Не потерявшие еще окончательно остатки разума Хьюкаби и Вандермер изумленно уставились на своего когда-то добродушного кроткого хозяина. Они были в недоумении, принять ли его слова как иронию или как установившийся взгляд. Но иронической нотки нельзя было уловить. Квистус говорил тем уверенным тоном, каким он рассуждал на диссертации о долихоцефалических черепах, найденных в Йоркшире. Он был хозяином положения, имея неопровержимые факты. Поэтому удивленные Хьюкаби и Вандермер вопросительно уставились на него. Биллитер, на которого вино уже оказало свое действие, потерял нить философского рассуждения своего патрона.

— Настало время, — продолжал Квистус, закуривая сигару, — настало время быть нам четверым откровенными друг с другом. До сегодняшнего дня я был рабом оптического обмана традиции. Но обстоятельства открыли мне глаза и сделали меня человеком без предрассудков.

— Прошу помнить, что я был членом… — начал Хьюкаби.

— Я — из хорошей семьи, — перебил, уразумевший последнюю фразу Биллитер.

— Да, да, — перебил их Квистус. — Я знаю. Потому-то мне и желательна ваша помощь. Я нуждаюсь в совете образованных, воспитанных людей. Какое-нибудь вульгарное преступление не годится для моих целей. Всех вас обманули люди. Также и меня. Вы сделались жертвой непостоянства фортуны. И я также. Вы ни к кому не имеете доверия, вы доказали это, приняв сторону обманувшего меня компаньона; вы не можете, повторяю, ни к кому иметь доверия. И я также. Вы — Измаилы, ваша рука поднята против всех. И — моя. Вы хотите быть отмщены. И — я. Ваша жизнь имеет целью скорее дурное, чем хорошее. Одним словом — вы не имеете предрассудков. Если вы признаете это, мы перейдем к делу. Если нет, мы с этого вечера расстанемся навсегда. Что вы на это скажете, джентльмены?

Биллитер коротко и резко рассмеялся, смотря на красное вино.

— Боюсь, что мы заблудились, — сказал он. — Во всяком случае, могу это сказать про себя.

— Человек не может прямо идти, когда его гонит нужда, потому что в конце прямой дороги — смерть, — горько добавил Вандермер.

— А вы что скажете, Хьюкаби?

— Я также несколько раз спотыкался.

— Хорошо, — сказал Квистус, — мы поняли друг друга.

— Вы, может быть, и поняли нас, — дернул свою неопрятную бороду Хьюкаби, — но мы вас совсем не поняли.

— Я предполагал, что я ясно выразился, — сказал Квистус.

— С моей стороны, — заявил Биллитер, — я ничего не вынес, кроме того, что вы заставили нас сознаться в том, что мы заблуждались.

— Дорогой, дорогой… — возразил Квистус.

— Я понимаю, — начал Вандермер, пронизывая Квистуса своими маленькими острыми глазами, — я понимаю это так, что вы попали в какую-нибудь переделку и хотите и нас втянуть в это грязное дело. Если это так — я не согласен. Я хорошо знаком теперь с законами и совсем не хочу рисковать, чтобы не оказаться за решеткой.

— Боже мой, нет! — вздрогнул Квистус.

Он потушил свою сигару и улыбнулся.

— Пожалуйста, не думайте ничего подобного. Я последнее время с большим интересом читал криминологию и прочел два тома тюремного календаря. И результатом этого чтения явилось убеждение, что преступление — безумие. Это болезнь. И, кроме того, оно вульгарно. Нет, я не имею никакого желания увеличить таким способом свое состояние, я не желаю совершать никакого насилия ни над личностью, ни над имуществом людей; нет, все, что касается уголовщины, должно быть выброшено из темы нашего разговора.

— Тогда во имя геены! — вскричал Хьюкаби. — Что вы хотите от нас?

— Это очень просто, — ответил Квистус. — Я имел перед собой длинный ряд возможностей совершить подлость, но обстоятельства мешали мне. Я хотел бы, чтобы один из вас помог мне — был бы моим ассистентом. Я хотел бы, чтобы вокруг меня совершались только подлости. И я надеюсь, что вы удовлетворите мое желание. Кстати, не обладая изобретательностью, я буду вам благодарен за вновь найденные возможности.

— Это — чудачество, — сказал Биллитер, — но я присоединяюсь, если за это будут деньги.

— За это будут деньги, — подтвердил Квистус.

— Я также согласен, — решил Вандермер.

— Вы найдете в нас, дорогой Квистус, — сказал Хьюкаби, — верных пособников, ваших коварных разрушителей репутации, ваши окаянные души, служащих вам злых гениев. Это новое занятие не оскорбительно для члена Колледжа Тела Христова в Кембридже. И, так как Биллитер докончил графин, могу я попросить еще бутылку, чтобы вместе с Вандермером выпить за ваше здоровье?

— С удовольствием, — заявил Квистус.

Как только трое вновь явленных злых гениев вышли из дому, они, как по команде, остановились и расхохотались.

— Видали вы что-нибудь подобное! — вскричал Вандермер.

— Он безумен, как Бедлам, — решил Вандермер.

— Что-то вроде рыцаря Круглого Стола, — вставил Хьюкаби, — он жалеет, что придется ехать за границу искать преступления.

— А нас, как мясников, булочников и зеленщиков, будут звать каждый день за приказанием.

— Он так здраво рассуждал сначала, — сказал Вандермер, — что, я полагал, имеет в виду какую-нибудь обдуманную проделку. Но в результате оказался один вздор.

— Если он не хочет ни воровства, ни убийства, какое же, черт возьми, преступление ему нужно? — осведомился Биллитер.

— Чепуха, — подтвердил Вандермер.

— Иначе, — решил Хьюкаби, — ни один из нас не дал бы своего согласия. Мы не должны к этому серьезно относиться. Мы — действующие лица в фарсе — и больше ничего.

— Конечно, — согласился Биллитер, — мы должны его позабавить.

Они медленно пошли дальше, обсуждая создавшееся положение. Они были убеждены, что в голове бедного джентльмена не все в порядке. Они уже заметили это на последнем обеде. Если бы он был в здравом разуме, он не обошелся бы с ними так невежливо. Они решили по этому случаю простить ему, что он выставил их тогда за дверь.

— Счастье для него, — сказал Хьюкаби, — что он на таких старых друзей напал, как мы. Он мог бы попасть в другие руки и тогда — Господи, только помилуй. Соглашаясь на его предложение, я имел в виду только защитить его от самого себя и от разных мошенников и пиявок.

Биллитер и Вандермер объявили, что и они присоединились только из верности к старому рехнувшемуся другу. Они так горячо доказывали это, что в скором времени языки прилипли к небу, и все почувствовали жажду. Они зашли в бар первого попавшегося публичного дома, спросили виски и спрашивали его до тех пор, пока таверна не закрылась. К этому времени их добродетель дошла до раскаленного состояния. Хьюкаби клялся, что он не допустит красных омаров хватать своими клешнями священную особу Квистуса.

— Вот последняя капля за здоровье дорогого старого бедняги, — восторженно кричал Биллитер, осушая последний стакан.

Трагедия потери Квистусом разума довела Вандермера до слез. Он был безутешен. Его, Вандермера, никто не любил, а Квистус уже никогда не будет прежним; поэтому он — Вандермер будет любить его, как друга, как брата, как девственницу-тетку с серебряными волосами.

— У меня была девственница-тетка с серебряными волосами, — всхлипывал он.

Хьюкаби опять предостерег красных омаров: если они поклянутся присоединиться к нему для защиты их патрона и благодетеля, он примет их товарищество. Если же предпочтут остаться грубыми омарами, — он умывает руки. Он возмутился утверждению, что они были в большей дружбе с Квистусом, чем он. Близка была ссора, потому что каждый считал только себя ближайшим и вернейшим другом Квистуса.

В конце концов они помирились и горячо пожали друг другу руки. Хозяин, закрывая заведение, вытолкнул их на улицу. Они разошлись по своим чердакам и улеглись спать каждый в полной уверенности, что доказал другим красоту и благородство своей души.

Первым призванным злым гением был Вандермер. Квистус рассказал ему случай с Томми и неудачу своего проекта. Вандермер внимательно выслушал. В сумасшествии патрона была какая-то система. Он хотел нанести удар племяннику из желания делать зло. Пока что он был серьезно намерен проводить свои принципы. Это была не совсем чепуха. Вандермер сообразил, что Квистус выбрал его для первой пробы, потому что он был самый хитрый из троих. Он предвидел наживу, угождая мизантропу, и улыбнулся пришедшей ему простой идее.

— Нет ничего особенного дьявольского в объявлении юноше с блестящей карьерой, что вы лишаете его наследства.

— Разве нет, — с разочарованием осведомился Квистус, — что же вы предложите?

— Во-первых, — ответил Вандермер, — какая будет плата? — Он посмотрел на него жадными глазами. — Идет двадцать фунтов?

— Я дам вам двадцать фунтов, — согласился Квистус.

Вандермер перевел дыхание, как человек, выигравший неравное пари.

— Многое можно сделать. Прежде всего прекратить ежемесячное пособие. Но я думаю, что вам нужно что-нибудь более артистическое и тонкое… Подождите… дайте подумать!.. — Он закрыл глаза рукой. — Вот. Как вам это покажется? Мне кажется это адски подлым. Вы говорите, что он всецело предан своему искусству? Хорошо, заставьте его отказаться от него…

— Великолепно, великолепно, — закричал Квистус.

— Но как?

— Можете вы дать ему место в какой-нибудь деловой конторе в Сити?

— Да. Мой друг Гриффиртс из Антропологического общества — секретарь в страховой компании. Он устроит мальчика в контору по одному моему слову.

— Хорошо. Так объявите ему, что если в течение месяца он не бросит кисти и не поступит на должность, он не получит ни одного пенса не только при жизни, но и после вашей смерти. Таким образом, вы поставите его лицом к лицу с адским искушением и что бы он ни избрал, он останется в дураках. Я нахожу это хорошенькой подлостью.

— Гениальная выдумка, — восхитился Квистус. — Я сейчас напишу чек. — Он сел за стол и вынул свою чековую книжку. — Вы, заодно, пойдете к моему племяннику, я дам вам свою карточку, и познакомите его с моим решением.

— Что? — подскочил Вандермер.

Квистус спокойно повторил последнюю фразу. Лицо Вандермера побелело. Он тер свои всегда влажные руки, пока они не стали совершенно сухи и бескровны. С ним никогда ничего подобного не случалось. Вся его изобретательность падала на его же голову. Требование Квистуса привело его в уныние. Предложить неопытному сумасшедшему патрону теоретическую возможность совершить подлость — одно, но получить приказание и совершить ее самому — совсем другое. Это была уже не чепуха.

— Вы не хотите? — осведомился Квистус, как демон-искуситель с чековой книжкой в руке.

Вандермер пал. Как он мог устоять?

— Я думаю, — хрипло сказал он, — что двадцать фунтов только за предложение, а за исполнение еще десять…

— Хорошо, — согласился Квистус, — но, — резко добавил: — следующий раз вы сразу назначите цену своей операции.

Следующим был призван Биллитер.

— Вы имеете какое-нибудь понятие о скачках? — осведомился у него Квистус.

— Вполне определенное. Они мне стоили целого состояния.

— Я хочу, чтобы вы сопровождали меня на бега, и указали бы на совершаемые там подлости.

— В этом заключается моя обязанность?

— Да, в этом ваша обязанность.

— Я думаю, что я угожу вам за ваши деньги, — сказал Биллитер с легким проблеском сознания на своем одутловатом лице.

— Но… — остановился он.

— Какое но?

— Я не могу сопровождать вас в этих лохмотьях.

— Я снабжу вас необходимым для вашей цели костюмом, — успокоил его Квистус.

Следующий день Биллитер провел в поисках нужного ему человека, который был найден в мирном кафе на Реджент-стрит. Человек этот был краснокожий, остроглазый негодяй со ртом, похожим на отверстие в почтовом ящике. Имя его (судя по надписи на его шапке во время скачек) было старый Джо Дженкс. Биллитер зазвал его в угол и пошептал ему что-то таинственное на ухо. После этого старый Джо Дженкс призвал Биллитера и предложил ему все соблазнительные напитки, которые только предлагаются к кофе.

Прежде чем начались под наблюдением Биллитера уроки на скачках, Квистус послал за последним злым гением.

— Что имеете вы предложить? — спросил он без всяких предварительных вступлений.

В глазах и на губах Хьюкаби промелькнула улыбка.

— У меня огромная идея, — сказал он.

— Какая?

— Разбейте сердце женщины, — был ответ.

Квистус серьезно задумался. Это действительно будет очаровательная подлость.

— Я не должен буду жениться на ней? — смущенно осведомился он.

— Избави Бог.

— Мне это нравится, — одобрил Квистус, откидываясь на своем кресле и покручивая длинным пальцем ус.

— Мне это очень нравится. Единственное затруднение в том, что где мне найти женщину, сердце которой я должен разбить?

— Поезжайте за границу, — не унывал Хьюкаби, — на континенте тысячи англичанок только и ждут, чтобы им разбили сердце.

— Весьма возможно, что это так, — согласился Квистус, — но каким образом я получу необходимые указания?

— Я, — вскричал Хьюкаби, протягивая из грязного ободранного рукава худую руку, — я — Евстас Хьюкаби, приму свой академический вид и буду сопровождать вас в paysde tendresse [страна нежности — фр.] и дам совет относительно всякой женщины. Другими словами, дорогой Квистус, хотя я и не имею в данный момент вид Лотарио, но у меня большой навык в амурных делах, и я убежден, что вы останетесь довольным своим ассистентом.

Квистус снова задумался. Он сознавал всю дикость мысли отправиться в сердечную экспедицию в единственном числе, да еще против этих странных женщин. Но будет ли Хьюкаби идеальным компаньоном? Хьюкаби имел странные, если не сказать наглые, манеры: у него были некоторые шокирующие привычки. С другой стороны, весьма возможно, что в данном случае наглость была крайне необходима; что касается привычек… Он решился.

— Хорошо. Я принимаю ваше предложение, но с одним условием, чтобы вы мне не попадались на глаза в известном состоянии.

— Конечно, — согласился Хьюкаби. — Даю вам слово, что иначе, как трезвым вы меня не увидите.

Условие, которое никогда не помешает ему взять при желании с собой в постель бутылку виски.

— Лучше всего не медлить, — заявил Хьюкаби после того, как был обсужден вопрос о гардеробе.

— Я должен подождать, — возразил Квистус, — я должен вместе с Биллитером посетить скачки.

Хьюкаби нахмурился. Он никогда не предполагал, что и у Биллитера был свой район действий.

— Я ничего не хочу говорить против друга, но вы не должны безусловно доверять Биллитеру, — будучи трезвым и в серьезном настроении, он отбросил данный им товарищам веселый эпитет, — он — человек, который чересчур много понимает в игре.

— Дорогой Хьюкаби, — ответил Квистус, — пока я живу, я уже больше никому не поверю.

Вечером, немного удивленный отсутствием вестей от Томми или Вандермера, он открыл свой несгораемый шкаф и вынул завещание. Он зажег свечу и поднес ее к камину. Теперь можно было уничтожить благодетельствующую бумагу. Он поднес ее к пламени и отдернул. Его осенила новая мысль. Сыграть со своим племянником ту же шутку, что была сыграна дядей с ним, было бы недостойным плагиатом. Он почувствовал вдруг отвращение к веселым выходкам подлости.

— Я хочу быть оригинальным, — сказал он, — да, оригинальным, — повторил он это слово, как формулу утешения и успокоения, потушил свечу и спрятал завещание в шкаф.

ГЛАВА VIII

— Боже, помилуй нас, — воскликнула Клементина.

Набожное восклицание служило ответом миссис Этте Канконнон, хрупкой девушке с затаенным страхом в васильковых глазах, портрет которой она писала. Сегодня в глазах не было страха. Они были открыты, ясны и необычно серьезны. Она только объявила свое решение сделаться больничной сиделкой. Клементина на это крикнула «Боже, помилуй нас».

Нужно сказать, что Этта Канконнон, к великому смущению Клементины, подарила ее своей горячей юной любовью; это было тайной во время сеансов для портрета, который ее отец заказал как свадебный подарок жениху и открылось, когда сеансы кончились, и она назвала Клементину своим другом. Первое время после этого уже высказанного обожания, она посылала короткие записочки с вопросами, может ли она прийти в студию к чаю. Так как она жила очень близко, то послания передавались через горничную.

Клементина, потревоженная в работе, хватала первый попавшийся клочок бумаги — почтовой, ватмановской или картон, однажды даже стеклянной, чиркала углем «да» и отдавала ожидавшему посланному. В конце концов она впала в отчаяние.

— Дорогое дитя, — сказала она, — не можете ли вы приходить ко мне пить чай без корреспонденции?

Этта Канконнон нашла это возможным и теперь приходила без предупреждения и, наконец, сила ее очарования оказалась настолько велика, что она затащила Клементину в свое маленькое убежище, в дом отца на Чень-уволк, маленькое убежище, расписанное акварелью, похожее на свою хозяйку.

Это было первое посещение, на котором Клементина отказалась называться «Мисс Винг». В устах Этты оно предполагало жеманную чопорную гувернантку — обычную французскую карикатуру на английскую старую деву с длинными и острыми локтями. Она была старой девой, но не была жеманной гувернанткой. Все звали ее — Клементина.

На это заявление, к ее величайшему смущению, Этта обняла ее за шею и назвала: «Дорогая!».

Зачем Клементина теряла время около этой девчонки, было непонятно ей самой. Она так же могла на что-нибудь пригодиться, как радуга. По какой-то дурацкой причине (ее собственное выражение) Клементина поощряла ее и теряла в ее обществе свою угрюмость. Самым странным было то, что единственной темой их разговора был пошлый вульгарный человек, с которым Этта была обручена. Это продолжалось до тех пор, пока однажды вместо ответа на полученную записку Клементина нахлобучила шляпу и помчалась на Чень-уволк.

«Моя дорогая, дорогая Клементина. Придите ко мне. У меня большое несчастье. Самое худшее — случилось. Я бы пришла к вам, но я не могу показаться на улицу.

Ваша несчастная Этта".

— Мое бедное дитя! — закричала Клементина, войдя в будуар и увидев на кушетке заплаканную мрачную русалку. — Кто это сделал с вами?

— Это — Р… Раймонд, — всхлипнула Этта.

К своему удивлению Клементина очутилась сидящей на кушетке, а руки ее оказались вокруг шеи девушки. Она совершала ряд глупейших поступков, сама не сознавая, как это происходило. В таком положении она выслушала душераздирающий рассказ Этты. Он был очень несвязен, неясен, с очень запутанной хронологией. В общем, можно было вынести следующее:

Некоторые действия молодого вульгарного человека, действия не особенно благовидные, дошли до ушей отца Этты. Отец Этты был адмиралом в отставке, а Этта — любимой дочерью. Сообщение о действиях капитана Хильярда глубоко ранило его. Разгневанный, он немедленно телефонировал преступнику — ждать его. Капитан Хильярд повиновался. Свидание произошло на нейтральной почве, в клубе, к которому принадлежал адмирал. Адмирал Канконнон без обиняков приступил к делу. Это характерная черта английских адмиралов. Так как молодой человек не мог отрицать возведенные на него обвинения, то адмирал позволил себе выражения, допустимые только на шканцах.

Так как капитан Хильярд не только обиделся, но и выказал некоторую подлость, то адмирал послал его к черту, запретив показываться на глаза себе и своей дочери, юной невинной девушке.

Вернувшись домой, адмирал Канконнон сообщил о случившемся, насколько это было возможно, дочери. Капитан Хильярд, чтобы как-нибудь излить свою бессильную ярость, прислал Этте ее письмо с запиской, что очень счастлив не иметь более дела с ее любезной семьей.

Отсюда слезы.

— Вы же писали, что случилось самое худшее? — сказала Клементина.

— Ну, так это разве не худшее?

— Боже мой! — воскликнула Клементина. — Да лучшего никогда с вами не будет.

Клементина быстро обратила печальную барышню в свою веру.

— Вы знаете, — созналась Этта, — я очень его боялась.

— Сумасшедший и то бы это заметил, — возразила Клементина.

— Вы не шутите? — широко открылись васильковые глаза.

— Посмотрите на свой портрет и сами увидите, — вспомнив критику Томми Бургрэва, сказала Клементина. — Вы никогда не смотрели на него?

— Конечно, смотрела.

— Смотреть и видеть, — заметила Клементина, — две очень различные вещи. Например, вы только смотрели на этого молодого человека, но вы не видели. Но душа ваша видела его и боялась. Хорош ваш отец, я не понимаю, что с ним было, когда он соглашался на предложение.

— Отец капитана Хильярда и мой отец были старыми товарищами, — возразила Этта.

— Старые сослуживцы, — фыркнула Клементина, — а зачем же вы согласились?

— Не знаю, — печально поникла Этта.

— В следующий раз обручайтесь с молодым человеком лишь если вы уверены, что знаете его. Я убеждена, что если кто-нибудь сказал бы вам: „дорогая, дорогая, приди, я тебя убью“, вы бы пошли, как глупые маленькие гуси в сказке.

— Это были утки, дорогая, — смеялась Этта, беря свирепое лицо Клементины в свои нежные ручки.

— Сами вы утка.

Она, скрепя сердце, перенесла ласку.

— Я думаю, что теперь вы себя лучше чувствуете, — сказала она, — я очень рада! Иметь на руках одного юного идиота с воспалением легких, а другую с воспалением сердца, обоих в одно и то же время, чересчур много для меня. Вы, наверное, думаете, что я что-то вроде сестры милосердия. Почему вы не поступите по совету вашего отца и не пойдете к вашей тетке в Сомерсетшир?

Этта сделала гримасу.

— Тетя Эльмира меня с ума сведет. Вы гораздо добрее ко мне. Что касается отца, — вскинула она хорошенькую головку, — пусть сам делает, что говорит.

Этта таким образом осталась в городе; ее выздоровление совпало с выздоровлением Томми Бургрэва. Клементина могла вздохнуть и понемногу приняться за работу. Как только Томми возобновил свои загородные прогулки, а Этта начала опять развлекаться в обществе знакомых, Клементина заперлась в своей студии, строго запретив молодым людям к себе вход, и целую неделю писала. В конце концов в студию проникли два жалобных письма.

„Я вас месяц не видел… позвольте мне сегодня прийти обедать…

Томми".

“…Дорогая… Дорогая, приходите сегодня пить чай…

Этта".

— Я поеду писать в Сахару, — кричала Клементина, но взяла два грязных обрывка бумаги, написала: „Бог мой, конечно, дитя, приходите обедать“. „Бог мой, конечно, дитя, приду пить чай“. — И отослала своим юным друзьям.

Как раз во время пребывания Клементины в доме на Чень-уволке, Этта сообщила ей о своем желании сделаться больничной сиделкой.

— Боже, помилуй нас, — закричала Клементина.

— Не понимаю, почему нет, — удивилась Этта.

— Совершенно нелепая идея, — заявила Клементина, — какая вам необходимость работать?

— Я хочу быть чем-нибудь полезной.

— Будет гораздо лучше, если вы останетесь только украшением, — сказала Клементина. — Женщина только тогда может быть полезной, когда безобразна, дурна, как смертный грех и бедна: т. е. это тогда, когда она незамужем. Когда же она замужем, она должна заботиться о муже и детях. Такая же девушка, как вы, с массой денег и дьявольской красотой должна сидеть дома и ждать своей судьбы.

Этта сидела на окне и смотрела на блестевшую между деревьями набережной серебряную Темзу.

— Я знаю, что вы думаете, — сказала она тоном строгой игуменьи монастыря, — но я никогда не выйду замуж.

— Вздор, — ответила Клементина.

— Я это решила, окончательно решила.

Клементина кивнула головой. Юность всегда торжественна и скора в своих решениях. Самолюбие девушки пострадало от несостоявшегося брака. В таком случае они все дают слово никогда больше не делать попыток. Кто знает, жалеют они потом о чересчур быстром решении или нет? В наши дни они отдаются филантропической или политической деятельности, доставляя неприятность кабинету министров. Причина, гонящая их в сиделки в Вайтчейпел или Кэкстон-холл — только реакция пола, последовавшая от разбитой мечты. Если сердце выздоровеет, пол опять восторжествует и опять будет совершен ряд безумств. Клементина знала это, как знают это все, у кого юность осталась позади; и когда Этта холодно заявила, что она не изменит своего решения, Клементина кивнула. Это было комично-трогательно. Сердце Этты даже не было разбито; оно не получило никакого удара; с ним только грубо обошлись. Через месяц она так же будет стремиться стать больничной сиделкой, как трубочистом. Через месяц она снова будет весело и беззаботно флиртовать. Через месяц, если придет настоящий принц, она будет влюблена. Действительно влюблена. Какое счастье мужчине быть любимым этим распускающимся цветком.

— Я окончательно решила, дорогая, — еще раз повторила она.

— Нечего больше и разговаривать, — возразила Клементина.

Легкое разочарование, как тучка в майский день, скользнуло по лицу девушки. Она соскочила с окна и села на стул около кресла Клементины.

— Но об этом нужно серьезно поговорить. Серьезно. Это ужасно важное решение.

— Ужасно, — подтвердила Клементина.

— Это значит, что я умру старой девой.

— Как я, — сказала Клементина.

— Если бы я была, как вы, я бы ни капли не беспокоилась.

— Боже избави, — испугалась Клементина.

Девушка окончательно решила остаться старой девой.

— У меня есть в деревне маленький домик, весь покрытый плющом, и пони, и собака, и кот; вы также приедете, и мы будем жить вместе.

— Я думала, что вы будете больничной сиделкой, — заметила Клементина.

— Конечно, я буду жить там только в свободное время.

Клементина свернула папиросу. Этта встала и предложила зажженную свечку. Теперь с наклоненной светлой головой и освещенным лицом она была так красива, что едва ли нашлось что-нибудь лучше. Клементина несколько минут смотрела на нее, как Моисей на гору, если предположить, конечно, что Моисей был художником, а гора женщиной. Забыв о папиросе и зажженной свечке, она взяла ее за плечи и опустила на колени, свечка потухла.

— О вы, дорогое, прекрасное, глупое, глупое дитя, — она вскочила и сама закурила папиросу.

Этта смущенно смеялась.

— О чем же вы тогда говорите?

— Я совсем не о сиделках говорю, — возразила Клементина.

— О чем же вы тогда говорите? — осведомилась Этта, сидя на пятках и вертя головой.

— Не важно. Но что вы будете делать в вашем доме с таким старым сычом, как я.

— Рассказывать свои горести, — был ответ.

Клементина отправилась домой с улыбкой в маленьких глазах и меланхолической складкой у губ. Если бы она была на десять лет моложе, в ее глазах не было бы улыбки. Если бы она была на десять лет старше, снисходительная улыбка мелькала бы на ее губах. Но тридцатилетняя женщина обычно не знает, что ей, плакать или смеяться и будучи, как Клементина, наделена чувством юмора, делает одновременно и то и другое. Было дано обычное в таких случаях обещание. Тридцатилетняя женщина выслушала его сердцем и отбросила разумом.

Она ускорила шаги и стучала зонтиком. Клементина всегда брала с собой большой, грязный, неуклюжий зонтик, чтобы убедить самое себя, что сегодня пойдет дождь из ясного неба. Но день был улыбающийся, а сады, мимо которых она проходила, дышали свежестью, юностью и ароматом майских цветов и, казалось, посмеивались над ней. Незабудки на окнах наклонялись к ней и шептали: „посмотри, как мы юны и свежи“. Молодая чинара казалась необыкновенно зеленой, своей стройной хрупкостью она напоминала Этту.

„Невозможное дитя“, — прошептала Клементина, стараясь закрывать глаза на поддразнивание весны. Но перед окном цветочного магазина на Ройял-хоспител она остановилась. Огромный букет тюльпанов подставлял свои кроваво-красные головки пламенным лучам почти тропического солнца. Она ухватилась за него, как голодная пчела, летящая на мед.

— Подходя к дому, она в последний раз (в сотый) заглянула в открытое отверстие обертывающей цветы бумаги.

„Это будет хорошее украшение для стола к обеду Томми“, — подумала она.

О Клементина! О женщина! Для чего, во имя Астарты, нужны Томми золото и пурпур?

Открыв дверь своим ключом, она прошла через Шеритоновскую гостиную и открыла дверь в студию.

Томми шагал в ней, как молодой зверь в клетке. Его обычно прилизанные волосы были в таком виде, как будто их не переставая трепали.

— Вы просили позволения прийти к обеду. Обед у меня бывает в 6 часов, — заметила Клементина.

— Я знаю, — крикнул он ей, — я уже с час здесь.

Она посмотрела на него.

— Что вы сделали с вашими волосами? Вы похожи на Фердинанда в „Буре“… [Речь идет о пьесе Шекспира] И, — добавила она, заметив беспорядок в обычном мирном хаосе студии, — почему вы разбросали подушки?

— Потому, что мой дядя подлинный, ошеломляющий, старый сумасшедший, — объявил Томми.

Он повернулся и помчался в другой конец студии. Клементина положила тюльпаны на стул, сняла с левой руки старую нитяную перчатку и бросила ее на тюльпаны. Затем, пока Томми опять не приблизился, задумчиво рассматривала кончик большого пальца, выглядывающего из правой перчатки.

— Я совсем не удивляюсь, — заявила она приблизившемуся Томми.

— Какого вы на этот счет мнения? — кричал Томми, размахивая руками.

— Насчет чего?

— Насчет того, что он сделал. Слушайте: неделю тому назад он очень мило пришел меня проведать. Вы при этом были…

— Довольно поздно это было…

— Во всяком случае, он был в порядке. Я сказал милому старикашке, что мне необходимы деньги раньше моего срока и он на следующий же день прислал мне чек. Сегодня мне принесли его визитную карточку. Карточку дяди… На ней написано его почерком: „принять м-ра Теодора Вандермера“.

— Какая фамилия? — насторожила уши Клементина.

— Вандермер.

— Продолжайте.

— Я приказываю служанке принять, и вдруг входит оборванный субъект, похожий на шелудивый лист.

— Вы знаете его?

— Нет.

— Хорошо. Продолжайте.

— Который что-то путает, лопочет, плетет, пока, наконец, не объявляет, что мой дядя поручил ему сообщить мне, что если я не брошу кисти и не поступлю в течение месяца в какую-то чертовскую контору в Сити, он прекратит свои выдачи и лишит меня наследства.

Клементина до тех пор ковыряла дырку в перчатке, пока палец весь из нее не вылез.

— Как вы намерены поступить? — спросила она.

Томми развел руками.

— Я должен постараться увидеть дядю и спросить у него разъяснения. Конечно, я не вправе что-либо требовать, но он богач и любит меня и, когда умерла моя бедная мать, он как бы усыновил меня и дал понять, что мне нечего отчаиваться. Потому я и не отчаивался. И затем, когда принялся за кисти, он постоянно одобрял меня. Это какое-то проклятие.

Он проделал три или четыре шага вперед, затем столько же назад, чтобы как бы избавиться от проклятия.

— Это не значит, что я был бездельником и бил баклуши. Я очень много работал, не правда ли? Я много вложил труда и у меня уже начинает что-то выходить. Только на той неделе я сообщил ему о проданной галереей картине, и он казался довольным… и теперь, без всякого предупреждения, он посылает этого шакала с лисьей мордой, чтобы объявить мне о своем желании видеть меня в конторе. Это… это Бог знает, что такое.

— Я предполагаю, — рассматривала свой палец Клементина, — что в конторах в Сити есть очень достойные молодые люди.

— Я скорее пойду в кочегары, — заорал Томми. — Это какая-то фантасмагория.

Он сел на подмосток, положив голову на руки.

— Не унывайте, — сказала Клементина, — свет еще не гибнет, а мы еще не обедали.

Она подошла к двери в конце студии, сообщающейся с кухней, и крикнула Элизе, голос которой звучал где-то вдали.

— Пойдите к виноторговцу и возьмите бутылку шампанского к обеду.

— Хорошо, мэм, — послышалось где-то уже ближе. — Какой марки?

— Я не знаю, — ответила Клементина, — скажите, чтобы он дал самой лучшей.

— Какая вы хорошая, — сказал Томми.

Клементина сняла шляпу и правую перчатку. Томми снова начал:

— Почему он за мной не послал и сам не сказал мне этого? Почему он уполномочил этого отвратительного грязного бродягу? Я спросил об этом негодяя. Он ответил, что дядя думает, что такое щекотливое сообщение лучше сделать через третье лицо. Но что общего у моего дяди с этим хулиганом? Почему он не выбрал джентльмена? Плут имеет такой вид, что он может вас убить за два пенса.

Молодежи свойственно преувеличивать недостатки тех, кто пришелся ей не по вкусу. Так и в данном случае. Вандермер выполнил возложенное на него поручение с достаточным тактом и деликатностью. Томми стоял, выпрямившись, чистый тип Сакса с большими голубыми глазами.

— Однажды я накормила его ветчиной с холодным мясом, — вспомнила Клементина.

— Черт бы побрал вас, — был ответ.

Клементина рассказала эпизод и последующий разговор с Квистусом.

— Я знал, — сказал Томми, — что дядя был очень удручен процессом и ничего бы не было удивительного, если он, по причине некоторого расстройства своих умственных способностей, связался с подобной мразью. Но, по-видимому, он с ним в давнишних дружеских отношениях. Это только доказывает, как мало мы знаем своих ближних, — вывел он мораль. — Вот уж я думал, что знаю решительно все о дяде Ефраиме. Но это действительно трагично, если у него помутилось в голове, — пожалел он, — он был лучшим, добрейшим и кротчайшим человеком в мире.

— Спросили вы, по какой причине ваш дядюшка рехнулся по отношению к вам?

— Конечно, да. Он высказывает только свои предположения. Он говорит, что, вероятно, дяде уже давно не нравились мои занятия живописью, и теперь он пришел к убеждению, что мне более подходит коммерческая карьера — коммерческая карьера!

— Если откажетесь, вы лишитесь трехсот фунтов в год сейчас и Бог знает сколько впоследствии, — сказала Клементина.

— Если же я соглашусь — и лишусь собственного уважения, своего искусства, своей мечты, всего, что только имеет значение в жизни. Жизнь — самый большой капитал. Ни за что! Если мой дядя не послушает голоса разума, — я не послушаю неразумия и покончим на этом. Я как-нибудь выпутаюсь.

— Хорошо, — согласилась на редкость молчаливая сегодня Клементина. — Я ждала, пока вы придете к этому заключению. Если бы вы колебались, я бы отправила вас обедать домой. Легкий пост вам бы не помешал. Что касается вашего дяди, он спятил с ума и останется таким. Больше не будем об этом говорить. Почему вам понадобилось прийти сегодня к обеду? — возвратилась она к своему обычному тону.

— Птичьего молока захотелось, — засмеялся он.

Она что-то буркнула в ответ и предоставила его себе, отправившись мыть лицо и руки.

Она вымыла, вернее, выскребла свое лицо виндзорским мылом и поднялась обратно в студию. Томми рассматривал тюльпаны.

— На что вам эти безделушки?

Клементина забыла про них. Порыв, заставивший ее их купить — прошел. Ее ошеломили новости Томми и сбили с толку. Она пристыженно посмотрела на цветы.

— Конечно, я поставлю их в воду, — возразила она. — Не буду же я носить их.

— Почему нет, — воскликнул Томми и, схватив огромный пурпурно-золотой цветок, приложил его к ее черным волосам. — Клянусь Юпитером! Вы ослепительны!

Немного принужденно Клементина назвала его дураком и ушла с пылающими щеками.

За обедом, вдохновленный шампанским, Томми заговорил о своих видах на будущее. Довольно он носил шелковых шляп и заграничных ботинок. Теперь он стоит на пороге бедности. Он сдаст свою студию, наймет за два шиллинга в неделю деревенский коттэдж и будет там писать деревенские пейзажи. Он знает великолепный коттэдж около Хагвурна в Беркшире, две комнаты и кухня. Местечко расположено в вишневом саду. Ничего не может быть лучше вишневого сада в цвету, исключая того же самого места, когда вишни уже краснеют. Около дома сад, с вишнями, конечно, он будет сажать в нем цветы и овощи. Он будет круглый год снабжать Клементину анютиными глазками и картофелем. Там должен быть свиной хлев, и он заведет себе свинью. Когда Клементина устанет от Лондона, она приедет к нему, он будет тогда спать в свином хлеву.

Второй раз в этот день она спросила:

— На что вам понадобится такой старый сыч, как я?

— Смотреть мои картины, — ответил Томми.

Клементина свистнула.

— Разве только, — заметила она, — действительно старческое самолюбие покажется святым перед непосредственным, свежим эгоизмом юности.

Привыкший к ее манере говорить, Томми только мальчишески расхохотался. Он удивился, когда она предложила ему провести вечер в Шеритоновской гостиной. Он запротестовал. В студии было гораздо лучше.

Она осведомилась о причине.

— Та комната не имеет характера, отпечатка личности, она похожа на комнату, выставленную в окне мебельного магазина. Она не имеет ничего общего с вами. Ничего общего.

— Но я хочу сидеть там, — заявила Клементина, — вы можете идти в студию, если желаете.

— Это будет невежливо, — покорился Томми.

Она пожала плечами, села за пианино и стала играть отрывки Моцарта, Бетховена и Грига (девичьи воспоминания). Играла она с неуверенностью неопытного музыканта. Удивленный Томми рассматривал развешенных Бортолоцци и корешки книг в стеклянных шкафах. В конце концов он что-то понял. Он прислонился к пианино и продолжал, пока она безнадежно запуталась в каком-то пассаже из Пер-Гюнта.

— Я чем-нибудь обидел вас, Клементина, в таком случае прошу меня извинить.

Она с треском захлопнула пианино.

— Вы, бедный сирота, — закричала она. — К кому, кроме меня, могли вы прийти со своими горестями.

— Черт знает, — неопределенно улыбнулся Томми.

— Так пойдем в студию и обсудим все хорошенько, — сказала Клементина.

ГЛАВА IX

Уйдя от Клементины, Томми отправился в продолжительную прогулку в надежде немного прочистить свои мозги; на обратном пути он остановился на мосту Челсли полюбоваться лунным светом; чтобы освежиться, он даже снял шляпу. Предательский май так освежил его, что он слег на три дня в постель.

Клементина сидела около его постели и бранилась на чем свет стоит. Только что оправиться от воспаления легких и возыметь фантазию освежиться ночью, на мосту, на сильном северном ветру. Он так же тронулся, как его дядюшка. Они представляют собой красивую, хорошо подобранную пару. Обоих надо отдать под надзор. В доброе старое время они давно уже были бы в сумасшедшем доме и получили бы свою порцию плетей.

— Я имел уже и то, и другое, — кривлялся Томми. — Эта отвратительная комната — тот же дом для сумасшедших, а ваш язык — плетка.

— Надеюсь, что он бьет, как черт, — нашлась Клементина.

Томми написал в постели дяде полное достоинства, смелое письмо и, как Брут, стал ждать ответа. Его не было. Квистус прочел письмо и увидел в каждой строчке лицемерие и неблагодарность. Он уже переговорил с Гриффиртсом насчет места в страховой конторе. Решительный отказ Томми занять его поставил его в неловкое положение по отношению к Гриффиртсу. Места в больших конторах по страховкам не так обычны. Вспыльчивый Гриффиртс будет недоволен. Подстрекаемый Вандермером, Квистус уже видел в себе не желающего делать подлость человека, а обиженного дядюшку, племянник которого не понял его лучших намерений. Он был разъярен.

В тот же день, как Томми снова был в состоянии выйти на улицу, стоявшая перед мольбертом Клементина почувствовала, что студия вертится перед ее глазами. Она упала во весь рост и, очнувшись, почувствовала невыносимую головную боль и свинцовую тяжесть во всех членах. Служанка, найдя на постели ее совершенно больной, спрыснула ее водой и на свой риск пригласила соседнего доктора. Тот нашел в результате осмотра сильное переутомление.

Клементина вышла из себя. Переутомлением больны только бездельники. Она же сильна, как лошадь. Доктор убеждал ее, что она все-таки женщина и, как таковая, имеет расстроенную нервную систему. Кроме того, у нее имеется еще присущее полу отсутствие меры. Мужчина, заметивший, что он потерял сон, аппетит, уравновешенность и художественное чутье, бросит работу и безмятежно отдастся лени. Женщина же воображает, что, борясь со слабостью, она поддерживает честь своего пола и бьется до тех пор, пока не свалится.

— Я рада, что вы признаете меня женщиной, — сказала Клементина.

— Почему?

— Потому, что вы первый мужчина, в течение многих лет, который сделал это.

Доктор, молодой серьезный человек новой невропатической школы, не заметил иронической нотки. Он впервые видел Клементину.

— Вы в высшей степени переутомлены. Я никогда не говорю того, чего нет. И потому советую принять мои слова к сведению и не напрягать чересчур своих сил.

— Вы высказываете это очень деликатно. Но если говорить открыто, вы считаете меня такой же глупой, неблагоразумной чувственной женской единицей, как миллионы других. Не так ли?

Юный доктор выдержал с профессиональной стойкостью взгляд блестящих насмешливых глаз.

— Да, это так, — ответил он, — в то же время чувствую страх начинающего практиканта, что он таким образом теряет новую пациентку.

Но она протянула ему свою руку.

— Вы мне нравитесь, — заявила она, — потому, что вы не боитесь говорить правду. Теперь я буду поступать так, как вы скажете.

— Вы должны куда-нибудь уехать, и по крайней мере месяц не работать.

— Хорошо, — согласилась Клементина.

Когда похудевший после последней болезни Томми пришел на другой день доложить, что он находится в добром здоровье, Клементина сообщила ему о собственном нездоровье. Она объявила, что считает совершеннейшим абсурдом, что она сдалась, но абсурд, кажется, главнейший двигатель на этой комичной планете. Был предписан отдых. Она целую ночь не спала, думая, как это устроить.

— Что ж вы думаете предпринять? — осведомился Томми. — Провести веселенький месяц в Увайтчейпел или переодеться в мужской костюм и сделаться солдатом?

— Я найму автомобиль и прокачусь по Франции.

— Это по-спортсменски, — оценил Томми, — но довольно фантастично.

— Подождите, пока не выслушали до конца, — остановила его Клементина. — Я сперва хотела взять с собой Этту Канканнон, но вы тут пришли, как воплощенная скорбь. И я решила пригласить вас.

— Меня? — воскликнул Томми. — Это абсурд, дорогая Клементина.

— Я думала, что вы сейчас же согласитесь, — удивилась Клементина. — Почему вы не хотите?

— Я бы очень хотел, — мальчишески крикнул он, — это наверно чудесно. Но…

— Какое но?

— Но мне не по средствам кататься на автомобиле за границей.

— Вам совсем не нужны средства. Вы будете моим гостем.

— Вы очаровательны, Клементина, но это невозможно.

На помощь был призван аргумент, часто являющийся на сцену в таких случаях между мужчиной и женщиной.

— Я достаточно стара, чтобы быть вашей бабушкой, и если вы подумаете, вы согласитесь с этим, — сказала Клементина.

Юная гордость Томми не позволяла ему принять щедрость женщины, хотя бы старшей и неромантической.

— Если бы у меня было имение и много слуг и всевозможные автомобили, и я бы пригласила вас погостить, вы бы приехали без размышлений?

— Это совсем другое. Разве вы сами этого не видите?

Клементина ничего не видела. Перед ней был мальчик, лишенный наследства сумасшедшим дядей, изнуренный болезнью и неспособный поэтому работать и отказывающийся от помощи, потому что она шла от женщины. Это было чересчур. Клементина рассвирепела, но Томми держался твердо.

— Это удивительный эгоизм с вашей стороны. Разве вы не видите, что мне нужен компаньон?

Томми напомнил об Этте Канканнон.

Но она ничего не хотела слышать теперь об Этте. Беглый взгляд на лицо Томми заставил ее прийти к известному решению, и она легко отказывалась от намеченной цели.

Она и требовала, и угрожала. Она вбила себе в голову разыграть по отношению к Томми добрую крестную мать и легко не сдавалась. Кроме того у нее были личные соображения выбрать Томми, а не Этту. Томми, как мужчина, будет наблюдать за шофером, и внушать почтение жандармам, официантам и метрдотелям в гостиницах, потому что, хотя Клементина не боялась ни черта, ни человека, но тем не менее приписывала больше значения мужчине.

С Эттой будет совершенно иное. Этта наденет с величайшим изяществом в мире вуаль и перчатки; но все хлопоты падут на Клементину. Здесь и была разница между Клементиной и эмансипированной женщиной вообще. Она не придерживалась теории о равенстве пола, которое, по женской логике, означает превосходство женщины. Обстоятельства избавили ее от зависимости от другого пола, но она смотрела на эмансипацию не очень благосклонно. Она была убеждена в полезности мужчин в этом грубом мире, поэтому она предпочитала взять с собой Томми. Она заявила ему со своей обычной резкой манерой:

— Вы прибегаете сюда и днем и ночью, Клементина — туда, Клементина — сюда… Когда же вы мне понадобились, вы сейчас же сослались на свои предрассудки, гордость и самолюбие и не желаете помочь мне.

— Мне очень жаль, — смиренно покаялся Томми.

— Я знаю, в чем дело, — обратилась Клементина к женской хитрости. — Вы бы ни минуты не колебались, если бы я была хорошенькой, изящно одетой женщиной, но вы боитесь осрамиться, поехав с таким безобразным чучелом, как я.

Томми вспыхнул, как может краснеть только зеленая юность; он подскочил и схватил ее за кисти рук, невольно в пылу негодования причиняя ей боль.

— То, что вы говорите, отвратительно, и вы должны сами стыдиться. Я был бы самым неблагодарным негодяем на свете, если бы думал что-нибудь подобное. Я бы хотел поколотить вас за такие вещи.

Он отбросил ее руки и помчался на другой конец студии, оставив ее с онемевшими кистями и новым обвинением на губах.

— Я к вашим услугам, если действительно думаете, что я могу быть вам полезен, — заявил он полным достоинства голосом.

— Я не желаю от вас никакой жертвы, — фыркнула она.

После двух или трех минут размышления Томми разразился хохотом.

— Я неблагодарная свинья и последую за вами на край света. Дорогая старая Клементина, — серьезно продолжал он, положив свою руку к ней на плечо, — простите меня.

Тридцатипятисильный мотор уносил все дальше и дальше счастливую пару. Это было в разгаре лета. Над ними сияло голубое небо, а белая дорога тянулась бесконечной лентой. Освежающий ветер очищал им легкие и заставлял усиленно работать их пульс. Тут и там огромные чинары по бокам дороги образовывали бесконечные зеленые аллеи. Они проезжали мирные, сожженные солнцем деревни с кричащими детьми и улыбающимися женщинами на пороге домов.

Многие занимались стиркой белья на ручье; девочки со свиными хвостиками вместо кос весело отвечали на воздушные поцелуи Томми; мужчины отрывались от забора посмотреть на проезжающих.

Автомобиль — целое событие во французских деревнях, все жители сбегались к их экипажу, дивясь на англичанина-шофера, стоявшего у радиатора как каменное изваяние. Хороши были завтраки в каком-нибудь забытом городке, где после поданных в мгновение ока омлета, котлет, цыплят и фруктов, они любили пить кофе в каком-нибудь сонном садике, наблюдая окружающую жизнь. Затем дальше и дальше много готических церквей, башен, зеленых садов.

К вечеру они прибыли в большой город, где решили заночевать. Автомобиль подъехал к крыльцу отеля, вышли хозяин и улыбающаяся хозяйка и приветствовали гостей. Мужчины в зеленых передниках, исполняющие за обедом должность лакеев, а утром горничных, взяли багаж и указали путешественникам чистые уютные комнаты. Когда спала полуденная жара, они решили осмотреть город.

Старинный город с домами раннего ренессанса, кафе, муниципальным театром, биржей, городским отелем, фонтаном и памятниками. После обеда, выпив кофе на тенистой террасе, — во Франции нельзя обойтись без кофе и табаку, — они отправились спать, очарованные прекрасной страной.

Они составили следующий маршрут: Булон, Аббвиль, Боне, Сенс, Тоннерр, Дижон и через Кот д’Ор в Авиньон. Там перед ними были открыты все дороги Франции. Для них все было ново: свобода, нравы и обычаи.

Для Клементины синонимом Франции был Париж; не город Монмартра и бульваров, а мрачный Париж студий, холста и кистей.

Для Томми Париж был Парижем юного художника-туриста: Лувр — музей бессмертных произведений, Люксембург — Пантеон, который обессмертил Пуви де Шаванн. Но о настоящей Франции они ничего не знали и смотрели на все изумленными глазами. По истечении нескольких дней Клементина ожила; новая жизнь забилась в ее венах. Она бросила свою обычную манеру говорить. Она стала моложе. Всем распоряжался Томми.

— Я поехала, чтобы быть леди, — говорила Клементина, — а не разыгрывать старую деву-тетку около маленького мальчика, которому надо покупать конфеты.

По этой причине Клементина не ударяла палец о палец; обо всем заботился Томми со своим невозмутимо-важным видом юного британца. Он забыл жертву, принесенную собственному самолюбию, забыл с беззаботностью двадцати лет, что его личный доход свелся к фунту в неделю, он всецело наслаждался настоящим и предавался розовым мечтам о будущем.

Он был горд своим вновь открытым талантом компаньона и по-мальчишески дурачился.

— Вы довольны, что я забочусь о вас?

— Для меня ново само ощущение, что обо мне заботятся.

— Но оно не кажется вам скверным?

Он устраивал в углу автомобиля для Клементины сиденье из одеял и пледов.

Клементина кивнула. Ей начинало это очень нравиться.

ГЛАВА X

Когда они переехали Рону и вдали показалась Vienne [Вьен — городок во Франции], Томми восхищенно воскликнул:

— О Клементина, останемся здесь на неделю.

Часом позднее, когда они остановились на мосту, соединяющем Vienne с маленьким городком Сент-Коломб и прониклись красотой места, Томми повторил свое предложение:

— Клементина, останемся здесь навсегда.

Клементина кивнула головой. И они любовались широкой голубой рекой, плавно текущей между покрытыми лесом горами, с которых сбегали мириады людских жилищ; как часовой на страже, высился старинный замок Fort de la Bâtie [Форт де ля-Бат — фр.], под ним гнездился город с византийскими башнями и черепичными кровлями, готическим шпилем собора, заслоенного пилонами моста, зеленеющей набережной и крепостью Сент-Коломба, залитой полуденным солнцем. Вниз по течению тихо подымалась, под отливающим золотом парусом, баржа. Несколькими минутами позднее, проходя под тенью гор, парус окрасился в новый цвет, который Томми назвал коричневой мечтой. Отсюда легко заключить, что Томми становился поэтом.

В прежние времена Клементина, наверное, отвергла бы подобное дурацкое определение, теперь же она не только согласилась, но даже одобрила его.

— Мы, живущие без солнца, между горшков с красками, не имеем никакого понятия о красоте мира.

— Это верно, — подтвердил Томми.

— Когда мы устаем, мы воображаем, что хорошо было бы прогуляться в страну грез, которую представляем себе где-то к востоку от солнца и к западу от луны. Мы совсем не предполагали, что для этого достаточно только выйти из собственной двери.

— Это зависит от внутреннего зрения, не правда ли? — сказал юноша. — Даже от двойного внутреннего зрения двух личностей, зрительные лучи которых приходят в фокус. Вы понимаете, что я хочу сказать? Без вас я едва ли бы воспринял всю окружающую волшебную красоту.

— Вы так думаете, Томми? — спросила она, не отрывая глаз от Роны.

— Конечно, — серьезно подтвердил он.

Ее губы сложились в улыбку.

— Я никогда не могла предположить, что моя личность с чем-нибудь на Божьем свете может гармонировать.

— Ваша жизнь была сплошной, ужасной несправедливостью.

Она вздрогнула, как от удара.

— А! Не говорите этого!

— Дражайшая Клементина, раньше вы не предполагали за собой ни одного хорошего качества. Теперь вы начали разыскивать свои ошибки.

— Но когда разговор идет о том, что я гармонирую с окружающей красотой природы…

Томми расхохотался.

— Я никогда не буду отрицать то хорошее, что есть во мне. Если бы его во мне не было, я не был бы здесь. Вы не просили бы меня быть вашим компаньоном, — торопливо добавил он, боясь, что она выведет ложное заключение из его слов. — Когда хорошая женщина предлагает мужчине сопутствовать ей, он знает, что он хорош и чувствует себя еще лучше.

Локоть ее левой руки лежал на парапете моста, а лицо на ладони этой же руки. Несмотря на него, она протянула другую руку и дотронулась до него.

— Я вам благодарна за ваши слова, Томми, — тихо сказала она.

Их взаимные отношения значительно изменились в течение дня. Первоначальная перемена инстинктивно произошла со стороны Томми. До сих пор Клементина представлялась ему хорошим товарищем и выдающимся художником-портретистом. Он был в точно таких же отношениях со многими своими приятелями-мужчинами. Бессознательно он даже немного покровительствовал ей, как волшебные принцы в сказках покровительствуют тем, которые не так хороши, как они.

Он являлся с ней с какого-нибудь знатного обеда в ореоле собственного величия, совершенно забывая, что Клементина сама себе избрала свое социальное положение, и если бы она захотела, она сидела бы на лучших местах в таких знатных домах, в которые, он, Томми Бургрэв, еще в течение многих лет не мог бы надеяться попасть. Иногда он видел в ней старую баловавшую его няню, иногда бородатого учителя; он дразнил ее, смеялся над ней, нарочно ставил ей ловушки, чтобы вызвать ее острые словечки, здоровался с ней, крича: „Хэлло“, а прощался, помахивая рукой.

С начала же путешествия произошла перемена, причем то, что он был ее гостем, играло наименьшую роль. Необходимость, как мужчине, взять на себя хлопоты, заставило его видеть Клементину в ином свете. Несмотря на всю свою непривлекательность — она все же была женщиной; несмотря на весь свой образ действий, она была настоящей, врожденной леди. Она так же была под его покровительством, как всякая знатная дама или барышня, которых бы он имел честь сопровождать; и бессознательно он стал обращаться с Клементиной так, как обращался бы с любой знакомой дамой или девушкой.

Возможно, что месяц или два тому назад, ему пришла бы мысль, что она могла устать; теперь же его серьезно заботило, что скитание по провинциальным городам может ее утомить. Он всячески заботился об ее удобствах. Наблюдал за чистотой в ее комнате, об исправности шкафов и дверей, внушал на ужасном lingua franca [Французский язык — лат.] страх Божий горничным и лакеям; приносил ей цветы; вскакивал спозаранку, чтобы Клементина могла иметь купленный им „Нью-Йорк-Геральд“.

Изменилась и его манера разговаривать с ней, его речь выиграла в искренности и внутреннем содержании то, что она теряла в живописной бесцеремонности. Одним словом, чтобы охарактеризовать новое отношение Томми к Клементине, можно привести в пример отношение исключительно доброго племянника к исключительно доброй тетке.

Эта перемена оказала глубокое действие на Клементину. Но она ей понравилась. Вся ее годами подавляемая женственность — то, что она называла глупостью безумной женщины — потянулась к мужской силе и деликатности. Она, со своей стороны, также увидела Томми в новом свете. Из мальчика он развился в мужчину. Он стал практичным, предприимчивым, требовательным. Для одинокой женщины было новым удовольствием сидеть спокойно в машине и ни о чем не думать, зная, что все затруднения будут устранены. Однажды, когда громкий выстрел возвестил о лопнувшей шине, она невольно вскрикнула.

— Вот уж совершенно женская причина радоваться, — рассмеялся Томми.

Клементина грелась в своей женственности, как ящерица на солнце.

— Это потому, что вы можете спокойно сидеть и наблюдать, как мы с Джонсоном будем работать, как негры.

Она покраснела через свою смуглую кожу. Он был прав. Ей нравилось смотреть, когда он, сняв верхнее пальто, как юный геркулес, возился около машины. На более плодотворные усилия Джонсона она не обращала никакого внимания.

Ее сердце было полно новых наслаждений. Было наслаждением чувствовать себя леди; вызывать к себе соответствующее нежное и почтительное обращение; иметь свои желания исполненными прежде, чем они были окончательно выражены. Каждый день она открывала в нем новые и не подозреваемые качества и каждый вечер умилялась над мягкостью, свежестью и силой его характера. Все это находило отклик в хороших сторонах их натур, а когда он возвел ее в ряды ангелов, она была окончательно тронута и сказала: „Благодарю вас“.

— Вы ничего не ответили на мое предложение навсегда остаться здесь, — спохватился Томми.

— Я готова, — машинально ответила она. — Почему нет?

Томми взглянул на видневшийся позади собора белый замок между деревьями.

— Вот это нам годится. Мы наполним его книгами, за исключением проповедей, и цветами, за исключением маков, будем курить вместо табаку гашиш и всю остальную жизнь будем спать и во сне писать картины.

— Вы, кажется, не можете представить себе жизни даже во сне без картин?

— Нет, — сказал он, — а вы?

— В грезах я бы не писала картин.

— А что бы вы делали?

Клементина не ответила. Она смотрела на бравого старого часового, загоревшего на солнце докрасна.

— Я убежден, что вы продолжали бы писать, — не унимался Томми. — Найдите мне музыканта, который существовал бы без музыки или игрока в гольф — без гольфа? — Он разразился своим заразительным смехом. — Интересно, чем будет гольф во сне? Там, наверное, все смешается — звезды будут мячами, тучи — ларями, а поле златоцвета — площадкой. — Он вдруг сложил руки ладонь к ладони и посмотрел через них на развертывающуюся панораму.

— Клементина, дорогая, я умру, если не напишу этой старой башни de la BБtie в лучах заходящего солнца. Чтобы сделать это хорошо, нужна вечность, поэтому мы должны навсегда остаться здесь.

— Мы можем остаться здесь, сколько хотите, — сказала Клементина, — и вы будете писать, пока не останетесь довольны.

— Вы самое лучшее существо в мире, — обрадовался Томми.

Наступало время обеда. Они покинули мост и поднялись по широкой дороге в сорок ступеней, которая вела к западной двери собора. Несколько узких улиц привели их к Миремон-плас, где был расположен отель, в котором они остановились. Все казалось вымершим в этот послеполуденный зной, даже отельный омнибус спокойно стоял, так как был пуст, а пустота давала ему возможность отдохнуть от жизненной горячки.

Существует предание, что Понтий Пилат нашел себе успокоение во Вьене под монолитом, названным Aiguille [Игла — фр.].

— Вам не кажется это место чересчур вымершим? — осведомилась Клементина, когда они подходили к отелю.

Он взял ее под руку.

— О нет, — воскликнул он, — здесь рай.

Приводя себя в порядок к обеду, Клементина взглянула на себя в зеркало. Волосы, по обыкновению, торчали во все стороны. Она свертывала их кое-как сзади в узел и постоянно теряла все шпильки. Сегодня она распустила их, расчесала гребенкой и щеткой, собрала в красивый узел над головой и, придерживая руками несколько времени, мечтательно смотрела на себя в зеркало. Затем настроение у нее внезапно изменилось. Она снова их распустила в обычную хаотичную массу, кое-как заколола шпильками и отвернулась от зеркала с прежней суровой складкой около губ. Томми нашел ее очень необщительной за обедом, поданным им за отдельным столом. В середине комнаты за общим столом молчаливо обедали обычные посетители гостиницы. Она мало ела. Заметив это, Томми мысленно упрекнул себя, что был причиной ее усталости. Само по себе утомительно быть целый день на свежем воздухе, делая по тридцать-сорок миль в час, а он потащил ее еще осматривать город. Кроме того, он мудро допускал, что избыток красоты также может причинить душевную боль. А с сегодняшнего утра, после того, как, они покинули гостиничный салон, они видели только красоту.

У него тоже болела душа, но это не лишало его дьявольского аппетита. Он решил исправить свою вину. Вот самый нежный, белый кусочек цыпленка и несколько нежных листиков восхитительного салата. Он предложил ей блюдо, от которого она отказалась у официанта, и она спокойно съела его. После обеда она услала его в кафе, заявив, что она почитает в салоне и рано пойдет спать.

Пустынность салона, вместо того, чтобы успокоить, еще больше раздражала ее. Откуда у нее, у Клементины Винг — нервы? Или Томми прав, она страдала душевной болью! По всей вероятности, и другие страдают от избытка красоты. Но ее душевная боль, если таковая существует, не имеет ничего общего с волнением, которое она ощущает при новой прическе или прикосновении Томми. Ничего подобного. К тому же ей попалась очень глупая новелла, французская версия Дафниса и Хлои, причем Дафниса изображал презренный юный невропат, которого Томми вытолкнул бы за дверь, а Хлою — хитрая негодяйка, которую любая чувствительная мать отколотила бы. Она бросила книгу в угол и пошла в свою комнату успокаивать свой мозг Тристаном Шэнди.

Через некоторое время раздался стук в ее дверь. На ее приглашение войти, дверь открылась, и на пороге остановился задыхающийся Томми. Его глаза были широко раскрыты, и весь он дрожал от возбуждения.

— Выйдите. Выйдите и посмотрите сами. Я случайно наткнулся на это, и оно меня совершенно сразило. Я со всех ног бросился за вами.

— Что это такое?

— Что-то восхитительное, что нельзя выразить словами.

— Что-нибудь касающееся душевной боли?

— О, мы устроим оргию по этому поводу, — исступленно кричал он. — Оно стоит того! Идем скорее! Я хочу, чтобы вы почувствовали это вместе со мной.

Против такого призыва невозможно было устоять. С бьющимся сердцем, ни о чем не думая, Клементина надела шляпу и вышла вместе с Томми из отеля. С неба глядела полная луна, заливая маленький сонный сквер. Она остановилась.

— Да, это красиво.

— О, это только старый глупый месяц, — воскликнул Томми, у меня есть для вас кое-что получше.

— Что такое? — снова спросила она.

— Подождите, — был ответ.

Он провел ее через сквер, через несколько узеньких улиц, повернул за угол и сказал:

— Смотрите…

Клементина взглянула и перенеслась в полное величия прошлое Рима. В середине пустого пространства, окруженного современными домами, в гордой, совершенной красоте возвышался храм Августа и Ливия. В одну секунду исчезли двадцать веков. Это было сердцем Рима, перед ними стоял безукоризненный храм со своими стройными коринфскими колоннами, с фризами, фронтоном и благородным карнизом, таящим бесконечные мрачные тайны. Это были не руины, из которых только воображение создавало картину прошлого, но храм, нетронутый беспощадным временем в течение уже двух тысяч лет, товарищ этого месяца, любовно купающего старого приятеля в своих серебряных лучах.

Очарованная Клементина глубоко вздохнула. Ее глаза увлажнились. Она не могла говорить от налетевшего впечатления необыкновенной красоты. Томми взял ее под руку, и они долго молча стояли, прижавшись друг к другу. Благодаря своей артистической восприимчивости, они были близки друг другу по духу. Она взглянула на его радостное, освещенное луной лицо, и сердце у нее заныло. Вся красота этого дня вылилась во что-то одно, что заполнило ее душу, что заставило белые колонны поплыть перед его глазами, пока она с удовлетворенным вздохом не закрыла их.

Наконец, они двинулись и обошли вокруг здания.

— Я не мог не позвать вас, — сказал Томми.

— Я очень рада, что вы это сделали. Очень рада. Почему мы ничего об этом не знали раньше?

— Потому, что мы двое трижды блаженных невежд, дорогая. Я ненавижу знать заранее, что я должен увидеть. Гораздо лучше быть мужественным Кортецом из поэм и самому делать открытия. Клянусь Юпитером, я никогда этого не забуду.

— И я также, — подтвердила Клементина.

— Я так и думал, что что-нибудь случится, когда автомобиль повернул сегодня сюда.

Случилось гораздо больше, чем представлялось юной философии Томми. Но Клементина не просветила его на этот счет. Она просунула его руку под свою и слегка оперлась на нее, в первый раз за много лет, как счастливая женщина.

Осмотрев храм, она настояла на продолжении прогулки, уверяя, что не чувствует больше усталости. Она может вечно идти под такой луной.

— Эта ночь — для любовников, — сказал Томми, — мы тут не одни — посмотрите.

Действительно, тут и там виднелись тесно прижавшиеся друг к другу пары, шептавшие слова, которые луна слыхала уже миллионы раз.

— Я думаю, они и нас принимают за любовников, — дурачась, сказала Клементина.

— Я ничего не имею против, — ответил Томми, — примем подходящий вид.

— Да, — подтвердила Клементина, — примем подходящий вид…

Любовной парой странствовали они по городу; пришли и на мост и любовались на залитую луной Рону и на смелый старый Chateau-fort [Замок-крепость — фр.] на холме.

— Довольны вы, что поехали со мной? — спросила она.

— Сегодня был какой-то волшебный день, — серьезно ответил он. — А ночь… для нее нет слов. Я никогда не отблагодарю вас за это, потому что есть вещи, за которые нельзя благодарить. При возвращении, если хотите, я вам напишу что-нибудь, — он расхохотался, — может, вы и не хотите, но все равно я напишу для вас.

— Я очень хочу, Томми, — сказала она с дрожью в голосе, — вы даже не можете себе представить, как мне этого хочется.

— В таком случае, я ваш вернейший раб, на всю жизнь.

— Вы, кажется, влюблены в меня?

— Влюблен в вас! — крикнул он. — Конечно. Другой такой женщины нет во всем мире. — Он взял ее руку и поцеловал. — Восхищаюсь вами, — сказал он и вскочил. — Довольно здесь сидеть. У вас руки совсем холодные, а на вас только эта глупая блуза. Вы схватите лихорадку.

— Мне тепло, — заметила Клементина, однако с удивительной покорностью повиновалась ему.

Если кто-нибудь, обладающий достаточной смелостью и фантазией, предсказал бы в Лондоне Клементине перемену, которая произойдет в ее характере под влиянием римского храма и луны, она бы усомнилась вслух в его умственных способностях. Она забыла собственную аксиому, что у женщины разум забит ее полом. Но эта теория оправдалась на деле; ее разум начал сдаваться.

Вот это и случилось.

Разве это не естественно? Есть растения, которые прозябают долгое время в темном погребе, но вынесите их на воздух, и на солнце, и на дождь, и они дадут пышный, роскошный цвет.

Безумная, абсурдная, предосудительная любовь попала на воздух, и на солнце, и под дождь, и распустилась волшебным цветком. Без сомнения, ее не нужно было выносить на свет, ее нужно было оставить в погребе, а не открывать дверь ласкам чарующей юности. Одним словом, тридцатипятилетняя женщина не имеет права любить двадцатитрехлетнего мальчика. Конечно, нет. Немного британской выдержки вполне достаточно, чтобы не выпускать тигра из джунглей. Так рассуждала сама с собой Клементина, пришедшая к убеждению, что нельзя сомневаться в случившемся. Это было естественно. Некоторые, для которых не скрыта ни одна тайна чистого женского сердца, скажут, что это божественно. Но большинство осудит час радости, полученный женщиной с разбитой жизнью.

Это был только час. Луна исчезла, и сумрак заполз в комнату. И отчаяние поднялось в душе женщины. Слова юноши еще звучали в ее ушах. Он был влюблен в нее, восхищался ею, готов отдать за нее свою жизнь. Он говорил искренно. Почему она не приняла этих слов, как должных? Ни одна тридцатипятилетняя, здоровая, изголодавшаяся по чувству женщина не оттолкнула бы юношу, сообщившего, что он ее вернейший, вернейший раб. Она должна была наложить цепи. Никогда больше не представится такого случая. Но выйти за него замуж не так легко. Клементина отдавала себе отчет в этом. Новое искушение заползло к ней в душу. Ведь тогда он свободно сможет отдаваться своему искусству, и ему не надо будет ни в чем себе отказывать. Любящая женщина скорей отдаст свое сердце, чем позволит ему нуждаться.

Она встала и подняла шторы. В предрассветных сумерках площадь Миремон и библиотека казались призраками. Странно, как рождение дня напоминает смерть.

Клементина легла и сейчас же заснула. Разбудил ее принесший завтрак лакей. На присланном Томми „Нью-Йорк Геральде“ лежал большой букет красных и желтых роз; в пачке писем нашелся конверт, нацарапанный детской рукой Этты Канканнон.

Когда-то перед ее глазами был букет тюльпанов. Они ознаменовали собой начало. Эти красные и желтые розы будут концом:

— Attendez un moment [Подождите секунду — фр.], — сказала она, просматривая письмо Этты, — принесите мне телеграфный бланк.

Он вынул его из кармана. Что бы вы ни спросили у лакея хорошего французского стиля, — историю ли цивилизации Бокля или крючок для сапог — он все вынет из кармана. Он вынул ей также и карандаш. Она несколько минут размышляла. Затем поспешно написала на бланке:

„Присоединяйтесь ко мне прямым путем через Лион. Скорым. Буду встречать. Обещаю, — ее губы сложились в кривую усмешку, — веселую прогулку. Моя гостья, конечно. Клементина. Отель Северного Вьена.“

— Гарсон, — спросила она, протягивая ему телеграмму, — почему этот отель назван северным?

— Parce que, madam, c’est ici â Vienne que commence le Midl [Потому что, мадам, он находится во Вьене, откуда и начинается середина (франц.)], — был ответ.

Он вышел. Куртизан в Версале при мадам Помпадур едва ли мог бы ответить галантнее.

Позднее, днем, Клементина получила ответ от Этты:

— Дорогая, выезжаю завтра. Буду в Лионе вторник семь утра.

Томми, поглощенный своей картиной Роны и замка-крепости в Бате, проводил весь день на мосту. Клементина сидела рядом под приличным белым зонтиком, купленным во время путешествия, читая одну за другой новеллы. Только перед обедом она сообщила ему о немедленном прибытии Этты.

— О, — воскликнул он возмущенным тоном, — она все испортит.

— Не думаю, — сказала Клементина.

ГЛАВА XI

Клементина отправилась одна на автомобиле в Лион, остановилась в гранд-отеле и на другой день рано утром встретила Этту Канканнон на вокзале. Этта, свежая, как роза, после целой ночи пути, бросилась к ней на шею. Она была, по ее мнению, бесценным ангелом и тому подобными гиперболическими существами. Она очень приятно путешествовала; без всяких хлопот; ей во всем помогали очень симпатичные мужчины. Она до пяти часов стояла в коридоре, любуясь страной, по которой проезжала. Она никогда не предполагала, чтобы это было так интересно.

— Один из симпатичнейших мужчин также стоял до пяти в коридоре? — осведомилась Клементина.

Этта вспыхнула и рассмеялась.

— Почем вы знаете? Я не могла это запретить! Каким образом? И к тому же это было безопасно. Он был довольно пожилой.

— Я рада, что теперь я приму вас под свою защиту, — сказала Клементина.

— Я буду хорошей, дорогая, — пообещала девушка.

Забрав багаж, они отправились. Хотя дорога шла по некрасивым, однообразным улицам Лиона, глаза Этты разбежались.

— Какой очаровательный город!

Не было даже ни одного солнечного луча; все небо было закрыто тучами; но юность все находит очаровательным. О, блаженная слепота юности!

— Что случилось с м-ром Бургрэвом? — через секунду спросила она. — Наверное, он должен был возвратиться?

— Нет, — холодно ответила Клементина, — он во Вьен.

— О… о… о, — с упреком протянула Этта, — я думала, что мы будем только вдвоем. Мы его посадим вперед рядом с Джонсоном и будем иметь весь автомобиль в своем распоряжении.

— Я думала, что вам нравится Томми Бургрэв!

— Он — славный, — ласково сказала Этта.

— Он думает теперь только о живописи, так что, наверное, не будет обращать на вас большого внимания.

Этта возмутилась.

— Я не позволю ему обращаться со мной так, как будто я не существую, — закричала она. — Я боюсь, что вы его избаловали, дорогая. С мужчинами нужно всегда держать себя так, чтобы они знали свое место, и учить их обращению.

Однако его обращение при первой встрече было безукоризненно. Автомобиль, въезжая во Вьен, остановился на мосту, на котором он писал. Он вскочил и бросился к путешественницам с самыми приветливыми улыбками, причем они предназначались не только Клементине. Не в природе двадцатитрехлетнего мужчины отнестись равнодушно к такой изящной дочери Евы, какой была Этта, еще выигрывающая соседством с более пожилой женщиной.

Томми был искренен, когда высказывал свое расположение к Клементине; он был искренен, когда не хотел приезда барышни; но он не рассчитал на эффект контраста. До сих пор он смотрел на Этту, как на всякую молодую женщину, которая расстроит гармонию их художественного фокуса, открытием которого он так гордился.

Теперь он заметил ее свежесть и красоту. Он видел, как прохожие с восхищением оборачивались на нее. Томми вдруг почувствовал, что ему можно позавидовать, он начал гордиться ею; она делала ему честь, как спутница. Клементина незаметно наблюдала за ними, и губы ее иронически кривились.

— Это не моя вина, что я не встретил вас в Лионе, мисс Канканнон. Клементина мне не позволила. Вы знаете, какой она деспот. Так что я должен был проскучать целый вечер в одиночестве.

— Почему вы не позволили бедному м-ру Бургрэву поехать в Лион, Клементина? — смеялась Этта.

— Если вы будете надоедать мне с вопросами, — сказала Клементина, — я отправлю вас в Англию.

— Все вопросы адресуются к „курьеру“, — заметил Томми.

— И вы ответите на них?

Между ними установилась короткость юности.

Когда автомобиль остановился у отеля, Этта ласково ему улыбнулась, и он отправился обратно к своему мольберту со счастливым сознанием, что все на свете, даже непрошенные барышни, бывают к лучшему. Они встретились за завтраком, за которым Этта болтала всякий вздор. Томми не уступал ей, и только Клементина не прерывала их детскую болтовню, сохраняя вид снисходительного сопровождающего.

— Вы и теперь думаете, что Этта все испортит, — спросила она его, как только они на минуту остались одни.

— О, нет, — крикнул Томми. — Она будет очень кстати.

— Хм… — сделала Клементина, чувствуя, что еле удерживается от исторического ответа лягушки, побиваемой мальчиками камнями. Она страдала, но не жаловалась.

Не нужно думать, что Томми перенес все свои симпатии на более юную и красивую женщину. Наоборот, никогда он не был так внимателен по отношению к Клементине, как теперь, — он всецело стал ее вассалом. Во время экскурсий, которые они совершали из Вьена в Тур-де-Пине, Гренобль, Сент-Марселин, Мон-Пилат, он, указывая на красоту места, обращался только к Клементине, и только ей помогал при трудностях пути. К ней же он обращался и с серьезным разговором. Как и раньше, она получала за утренним кофе цветы и „Нью-Йорк Геральд“. Как и раньше, он беспокоился, что она страдает от голода, жажды или усталости. Он относился к ней с почтением, в чем его поддерживала и конкурировала с ним Этта Канконнон. В конце концов, автомобиль Клементины сделался местом соревнований и до тех пор забытая всеми Клементина сделалась жертвой чересчур усиленных и даже стесняющих забот. Как она себе созналась с горькой иронией, они творили любовь над ее трупом.

Томми сделал достаточное количество эскизов, и они, покинув Вьен, отправились в Валенсию. В Валенсии можно найти простор, редкий в провинциальных городах Франции. Вы стоите в середине больших бульваров, и вам кажется, что они простираются с одной стороны до гор Виварэс, а с другой — до Альп. Получается впечатление, как будто вы находитесь в городе, висящем в воздухе. При солнечном свете он чист и прозрачен, как хрусталь.

— Я люблю Вьен, но обожаю Валенсию, — сказала Этта Канконнон, — здесь я могу дышать.

Они сидели на террасе в кафе на площади Республики перед памятником Эмилю Ожье. Был вечер и легкий бриз доносился с гор.

— Я также рада, что мы уехали из Вьена, — сказала Клементина.

— Это предательство, — запротестовал Томми.

— Мы там великолепно провели время. Вспомните вечер, когда я позвал вас смотреть на храм Августа и Ливия.

Клементина издала одно из своих неопределенных восклицаний. Конечно, она его помнила. Сегодня они уже не просидят втроем всю ночь.

— Томми очень сентиментален, — заметила Этта.

— С каких пор вы называете его Томми? — осведомилась Клементина.

— С сегодняшнего вечера, — весело ответил Томми.

— М-р Бургрэв — более подходит к званому чаю, чем к совместному путешествию на автомобиле.

— Мы согласились быть кузенами, — вставила Этта.

— Мы были так одиноки, — хохотал Томми, — мы оба не имеем кузенов и к тому же вы нас, двух бедных малюток, покинули на некоторое время одних в автомобиле.

— Я думаю, что вы не очень нуждались в жалости, — возразила Клементина.

Следуя своему плану, она часто оставляла их вдвоем, отправляясь в одинокую печальную прогулку. Сегодня Этта вернулась сияющей, она очень веселилась, и Томми был милейшим созданием, которое когда-либо существовало. За обедом Томми предложил ей совершить экскурсию на горный хребет, а теперь явилось еще их кузенство и, следовательно, более короткие отношения. План прекрасно удавался. Как могло быть иное? Поставьте в непрестанное общение двух юных, чистых людей разного пола, дайте им солнце и окружите красотой, и вы будете иметь сад Эдема. Это было неизбежно.

Я убежден, что в глазах света поведение Клементины было предосудительно. Этта была единственной дочерью состоятельного адмирала; Томми — нищий художник. Адмирал Канконнон доверил ей дочь и не имел ни малейшего понятия, что из этого выйдет. Когда ужасная история дойдет до его ушей, он не пожалеет самого образного выражения из своего лексикона. Я не собираюсь защищать Клементину. Вы должны понять, что она отдавала Этте в лице Томми лучшее, что она имела. Для нее Томми был настоящим зачарованным принцем из сказок, для которого не могло быть ничего слишком хорошего. Она была вполне готова перенести бурю со стороны адмирала.

Обычно современная чистая молодежь гуляет рука об руку, не воображая, что они любят друг друга. Но какой-нибудь нескромный жест со стороны друг друга, вызывающий ревность, может открыть им их любовь. Я знаю пару, которая убедилась во взаимной любви, стукнувшись лбами, поднимая упавший пенни. Для этого необходим был только синяк. С Эттой и Томми пока еще ничего подобного не случилось. Они спокойно гуляли, воображая, что их сердце совершенно свободно. По правде говоря, главной темой их разговора была Клементина.

Пора было уходить из кафе; Томми помог дамам надеть жакеты. На крытой террасе было тепло, но снаружи очень прохладно. Клементина, не спеша, оделась первая. Она обернулась и увидела, что Томми выхватывает у лакея жакет Этты. Когда она надевала его, их пальцы столкнулись. Девушка подняла сияющие глаза и ласково встретилась с его. В сердце Клементины вонзился нож, и она сжала свои тонкие губы, чтобы скрыть боль.

Вечером Этта, под предлогом разыграть горничную и помочь ей раздеться, пришла к ней в комнату. Ее помощь заключалась в сиденьи на кровати и в счастливом, птичьем щебетаньи.

— Я совсем как в раю, — объявила она, — я не знаю, как выразить вам свою благодарность. Я никогда не переживала ничего подобного. Когда я вернусь домой, я до тех пор буду надоедать отцу, пока он не купит автомобиль, он держится старинного взгляда, что джентльмен может ездить только на своих жирных старых лошадях и в фамильном омнибусе. Но я посажу его в мотор, и мы прокатимся по всей Европе. Но без вас это будет совсем не го, дорогая Клементина.

Клементина завернулась в старый фланелевый халат и стала свертывать папиросу.

— Я думала, что вы сделаетесь больничной сиделкой.

— Я хотела, — отвечала девушка, и легкая тень пробежала по ее лицу. — Но теперь, кажется, больше этого не хочу. Я ненавидела бы это дело.

— Отчего же в вас произошла такая перемена? — осведомилась она после первой затяжки.

Этта сидела на кровати, обняв колени. Ее длинные волосы распустились по плечам; она была похожа на картину, изображавшую невинность.

— Наша встреча в Лионе повлияла на меня.

— Маленькая лгунья, — прошептала Клементина.

Но она продолжала допрашивать девушку. Она не имела намерения ускорять события. Наблюдать сближение двух молодых душ было слишком сладкой агонией, чтобы хотеть от нее скоро избавиться. Кроме того, она думала, что это закалит ее натуру, исключит возможность новой страсти, снова обратит пробудившуюся было женщину в жестокосердечного, злого, циничного, пишущего картину автомата, в прежнюю Клементину. Когда женщина хочет сама себя наказать, она делает это очень добросовестно. Оскорбленная Ева бичевала самое себя.

Тридцатипятисильный мотор мчался, как казалось двум юным душам, через солнечную Францию, через заколдованные леса, через лунные горы, через города страны чудес. Увы, для Клементины не существовало ни ясного неба, ни солнца, ни зелени. Для Джонсона за отсутствием темперамента они никогда не существовали. Из Валенсии они взяли на северо-запад через Сент-Этьен, Руан, Неверс, Бурже. В Бурже Клементина нечаянно открыла тайну молодых людей. Не зная, где они находятся, она вошла в монастырский двор Hotel de Jacques Couer [Гостиница Жака Кура (франц.)]. Монастырь образует галерею с арками, и нужно в нее подыматься по лестнице. Она услыхала голос, подошла и увидела пару, сидевшую в тени на нижней ступени.

— Без вас я никогда не воспринял бы окружающей красоты, — говорил Томми. — Мы с вами два луча, соединенных чечевицей в один фокус.

Клементина на цыпочках вышла из монастыря. Она с трудом подавляла желание дать себе пощечину.

ГЛАВА XII

В то время, как Клементина страдала от созданной ею самой идиллии, Квистус под руководством Биллитера пустился в приключения. Если кто-нибудь под страхом смерти предложил бы ему на выбор играть на скачках или быть стряпчим, он, не задумываясь, выбрал бы последнее. Этот спорт приводил его в отчаяние. Как есть люди, — для которых музыка только наиболее дорого оплачиваемый шум, так для других скачки — наиболее затруднительная форма игры. Зачем, спрашивают они, мучить бедных животных, когда то же самое можно иметь на миллионной части того же круга с механическими лошадьми? Они не чувствуют никакого возбуждения при виде скачущих лошадей. Автомобиль, по их мнению, идет в десять раз скорее. И весь этот народ, который существует скачками, очень подозрителен.

Квистуса прежде всего очаровал ипподром. Ему казалось, что он окружен воплощенными дьяволами. Тупые животные, опухшие от порока лица, злые, маленькие глаза, хриплые, нечеловеческие голоса. Но особенно скверного ничего не замечалось. Букмекеры улыбались тем, кто выигрывал, тот, кто проигрывал, тоже непринужденно улыбался. Так что Квистус смотрел сперва на букмекеров с разочарованием, затем с безразличием и, в конце концов, начал раздражаться.

Даже старый Джо Дженкс, которого Биллитер рекомендовал как отъявленного негодяя, и тот казался безукоризненно честным человеком. Оказывалось, что скачки были ареной для проявления своей добродетели и о преступности не было никакой речи. Он пожаловался, наконец, Биллитеру.

Биллитер первую минуту оказался в затруднении. Он задергал свои длинные усы.

— Я не понимаю, почему вы недовольны игрой. Вам хорошо повезло.

Это было верно. Сыгравшая с ним столько скверных шуток фортуна повернулась к нему, наконец, своим улыбающимся лицом. Он невероятно выигрывал. Он ставил на лошадей, которых указывал Биллитер, и лошадь постоянно выигрывала.

— Если вы думаете, что выигрыш доставляет мне удовольствие, дорогой Биллитер, — говорил он, — вы очень ошибаетесь. Мне вполне достаточно для моих скромных нужд то, что я имею, и совсем не нуждаюсь в тех суммах, которые получаю через вашего приятеля. М-р Дженкс меня унижает и оскорбляет.

— Если дело только в этом, — возразил Биллитер, — дайте их мне. Это выйдет то же самое.

Они гуляли в паддоке между столами. Квистус холодно посмотрел на него.

— Вы хотите сказать, что вы ставите на тех же лошадей, что и я?

Биллитер мысленно выругал себя.

— Иногда, — сказал он, — и то маленькими ставками. Разве я могу так рисковать, как вы.

— На кого я играю следующий раз? — спросил Квистус.

— На Пунчинелло. Сорок пятый в ординаре.

— Вот, — сказал Квистус, — пять фунтов. Поставьте их на Пунчинелло; если он возьмет, вы будете иметь двести двадцать пять фунтов.

Биллитер взял их и отправился к тому месту, где обыкновенно находятся букмекеры. Тут же в клетчатой паре и белой шапке со своим именем, стоял на скамейке старый Джо Дженкс, отдавая приказания своему клерку. Было затишье.

— Вот еще пятерка на Пунчинелло.

Старый Джо Дженкс соскочил со скамейки и отвел Биллитера в сторону.

— Вот что, дружище, — сказал он. — Бросьте это. Я больше не играю. Я споил вам две бутылки шампанского, потому что вы объявили, что нашли золотой мешок, а вместо мешка привели какое-то чудо, которое выигрывает тогда, когда сто против одного, что оно должно проиграть. Я думаю, что вы меня обходите, м-р Биллитер. И вы хорошо меня надули. Это уже начинает надоедать. Я устал.

— Это не моя вина, Джо, — кротко оправдывался Биллитер. — Посмотрите. Сейчас бешеная игра на Пунчинелло. Он ставит, не размышляя, вы это хорошо знаете.

— Я знаю, — зарычал букмекер, убежденный, что Биллитер надувал его. — Почему это я могу знать? Вы кажется, хотите получать с двух сторон? Можете больше на меня не рассчитывать.

— Клянусь Богом, Джо, — серьезно сказал Биллитер, — что я не могу. Я до такой степени не верил в его выигрыши, что не спросил ни пенни комиссии.

— Пойдите, спросите и будьте прокляты, — завопил разгневанный букмекер и вскочил на скамейку продолжать свое дело.

Не желая рисковать и стать посмешищем, ставя на Пунчинелло у других букмекеров, Биллитер забрал свои пять фунтов и скромно удалился. Он был незаслуженно оскорблен. Старый Джо Дженкс усомнился в его честности. Разве он указывал своему патрону других лошадей, кроме тех, на которых поставил бы только сумасшедший. Ни одной. Он, может, положа руку на сердце, поклясться в этом. И получил ли он хотя пенни за свои указания? Нет. Он ничего не спрашивал (дурак) у Квистуса за комиссию. Благодаря своей честности он остался бедным человеком. Он был заодно с Дженксом. Не виноват же он, что дьявол вселился в лошадей, и каждая кляча, на которую ставил Квистус, обнаруживала непредвиденные способности. Что может сделать обыкновенная лошадь против такой сверхлошади? Ничего. Что может сам Биллитер сделать? Ничего. При таких обстоятельствах оставалось только выпить.

Он отправился в бар и заказал виски с содовой. Это немного его подбодрило, он решил, что не стоит ради принципа жить в бедности и поставил свои пять фунтов на верного фаворита Розмари. Исполнив это, он отправился глядеть на скачки, предоставляя Квистуса самому себе.

Прозвонил звонок, очистили от публики ипподром, вынули номера, вывели лошадей. Сердце Биллитера при виде великолепных статей Розмари любовно екнуло; взглянув на Пунчинелло, он, никогда не выигрывавший на бегах, презрительно фыркнул. Если старый Джо Дженкс был такой дурак, что отказывался от двух с половиной фунтов, — они делили добычу пополам — то совершенная глупость ляжет на голову Джо.

Старт был сделан. Лошади понеслись гурьбой. Затем выдвинулась на голову Розмари. Усы Биллитера под биноклем выдали его счастливую улыбку. Розмари была впереди. Вдруг при повороте что-то случилось. Она стала уменьшать скорость. Трое других стали нагонять, между ними был и ненавистный Пунчинелло. Пунчинелло пришел первым. Биллитер бормотал слова, от которых каждый, услышавший их, наверно бы побледнел, и опять отправился в бар. Подкрепившись, он пошел разыскивать своего патрона. Ему незачем было далеко идти. Квистус сидел тут же сбоку, около павильона, на деревянной скамье и читал исповедь Св. Августина. При приближении Биллитера он встал, положил книгу в карман пальто.

— Были скачки? — осведомился он.

— Скачки? Конечно. Разве вы не видели?

— Нет, слава Богу! Какая-нибудь лошадь выиграла?

Этот простой, равнодушный тон действовал на Биллитера хуже всякой иронии. Он потерял терпение.

— Ваша проклятая, хромая, старая кляча Пунчинелло взяла!

Квистус кротко посмотрел на него, но какой-то огонек промелькнул в его голубых глазах.

— Тогда, дорогой Биллитер, — сказал он, — я выиграл девятьсот фунтов, которые, основываясь на опыте, приобретенном мною на бегах, и пожертвую обществу распространения Евангелия для обращения в христианство магометан в Мекке. Что касается вас, Биллитер, то выигранных вами двухсот двадцати пяти фунтов… — Биллитер задрожал, еле переводя дыхание, — будет вполне достаточно, чтобы удовлетворить ваши настоящие потребности. Пойдем. Чем больше я наблюдаю, тем больше убеждаюсь, что скачки мне не подходят. Они слишком добродетельны.

Биллитер подозрительно посмотрел на него. Говорила ли в нем детская простота или язвительный сарказм? Серьезная неулыбающаяся физиономия и ничего не говорящие голубые глаза не дали ему ключа к разгадке.

Так кончилась карьера Квистуса на скачках. Оставаться там во всякую погоду в роли свидетеля было, по его мнению, ничего ему не дающим самопожертвованием. Оскорбленный Биллитер заключил мир со старым Джо Дженксом, убедил его в своей невинности и в неизбежной перемене счастья для своего патрона, но он напрасно убеждал Квистуса переменить свое решение. Он предложил ему ввести его в общество так называемых комиссионных агентов и жокеев, где он будет купаться в подлости.

— Не имею никакого желания вращаться в подобной отвратительной компании, — возразил Квистус.

— Тогда я совсем не понимаю, какого рожна вам надо, — рассвирепел Биллитер.

— Имея дело с грязью, трудно самому остаться чистым.

— Мне казалось, что вы этого как раз и добиваетесь.

— С одной стороны, да, — задумчиво ответил Квистус. — Но, в то же время я чувствую отвращение к грязи.

Доказательством необыкновенной добродетели ипподрома были чеки, полученные от старого Джо Дженкса.

Чем больше он на них смотрел, тем яснее выступала перед ним животная физиономия Джо Дженкса и тем труднее становилось ему представить их. Но это значило только возвратить ненавистному Дженксу его проклятые деньги. Что же делать?

Наконец, лукавая мысль осенила его болезненно возбужденный мозг. Нужно всю эту грязь перенести на кого-нибудь другого. Пусть кто-нибудь другой корчится от отвращения. Но кто? Вдохновение явилось из Тартара. Он реализует чеки на имя Томми Бургрэва.

Он может быть сколько угодно подлым и преступным, но не хочет лично иметь дело с грязью.

Таково было заявление, сделанное им своим трем советчикам. Они со своей стороны заметили, что исполнение фантазий их сумасшедшего патрона не только не выгодно, но, наоборот, становится им не по плечу. После того, как каждый предложил свою подлость, вместо того, чтобы руководить делом, они становились на положение учеников. Они выдохлись. Единственное предложение, к которому Квистус отнесся более внимательно — была идея Хьюкаби — предпринять сердечную экспедицию по модным курортам Европы. По его мнению, это было единственное серьезное предложение. Хьюкаби, боясь, что оно потеряет свою привлекательность, торопил Квистуса с отъездом. Случай комфортабельного путешествия, да еще с такой юмористической целью, представляется не каждый день. Но Квистус вполне резонно доказывал своему чересчур ревностному спутнику, что в мае и июне модные курорты Европы пустуют и лучше подождать августа, чтобы поехать к тем тысячам женщин, которые только и ждут, что им разобьют сердце.

Оставшийся без дела Вандермер придумывал новые никуда не годные комбинации и завидовал Биллитеру и Хьюкаби. Наконец, его осенила гениальная идея. Он принес Квистусу грязное письмо следующего содержания:

„Дорогой м-р Вандермер, вы были старым другом моего мужа и знаете, как я заботилась всегда о своей семье. Не можете ли вы помочь мне? Я лежу больная, мои дети умирают с голоду. Малютки так слабы, что не могут даже кричать. Самое жестокое волчье сердце дрогнуло бы при виде их. Если вы лично не можете мне помочь, сообщите обо мне, пожалуйста, вашему другу м-ру Квистусу, о доброте и великодушии которого вы так много мне говорили.

С почтением ваша
Эмилия Вельгуд".

Внизу был адрес:

“2 Транзит-стрит, Клеркенвелльроуд».

— Для чего вы мне это принесли? — осведомился Квистус, прочитав письмо.

— Я, как друг м-с Вельгуд, последовал голосу своей совести, — ответил Вандермер, — и в то же время даю вам возможность совершить подлость. Это гениальный случай. Вы можете заставить их умереть от голода!

Квистус откинулся в кресле в глубоком размышлении. Он только что начал опровергать новую теорию о соседстве палеолитических и неолитических могил в Дании и ему было довольно трудно возвратиться от четвертичной эпохи к настоящему времени. Но перспектива целой семьи, умирающей по его милости от голода, пришлась ему по вкусу.

— Очень хорошо. Очень хорошо, Вандермер. Пусть околевают, — сказал он. — Пусть околевают, — повторил еще раз про себя и взялся за перо.

Вандермер намекнул о вознаграждении. Квистус лукаво посмотрел на него.

— Вы сжалитесь и дадите, пожалуй, им денег. Подождите пока они умрут. — Он с наслаждением произнес последние слова. — А теперь, дорогой Вандермер, я очень занят. Очень благодарен и до свиданья.

«Бизигоматический поперечный диаметр», — написал он, продолжая прерванную приходом Вандермера фразу. Он остановился. Он потерял нить. Речь шла о сравнительном измерении вновь открытых черепов. Он положил перо и вежливо, по-джентльменски, проклял Вандермера. Он снова принялся за бизигоматический поперечный диаметр, но умирающая с голоду семья заняла все его мысли. В конце концов, он решил бросить на сегодня работу и помечтать о своей преступности. Это было большим удовольствием. Практически он убивал мать и детей, в то же время находясь вне условий обыкновенного убийцы. Вандермер заслужил награду. После обеда он навестит их. Что-то сильно его тянуло туда. Он сам себе обещал только взглянуть на мучения своих жертв. Между прочим, в письме стояло: «самое жестокое волчье сердце дрогнуло бы при виде их». Он покажет автору письма самое жестокое сердце. Инстинктивно он опустил руку в карман, где он держал золото, там было три соверена. Он улыбнулся. Было бы рекордом дьявольской подлости положить их перед глазами голодной обрадованной женщины на стол и затем спокойно с безжалостным смешком спрятать их обратно в карман.

«Я не буду дураком», — подумал он, когда в автомобиле въехал на Клеркенроуд.

Шофер дал сигнал, что желает разговаривать с седоком. Квистус высунулся из дверцы.

— Вы знаете, где Транзит-стрит, сэр?

Квистус не знал. Не может же джентльмен знать все многочисленные улицы, выходящие на Клеркенвелль. Даже местный торговец молоком не знал, где Транзит-стрит. Ни полисмен, ни почтальон. Взбешенный Квистус поехал в ближайший почтамт навести справки. Такой улицы совсем не существовало на Клеркенвелле. Он справился в управлении Лондонских почтамтов. Такой улицы не было в Лондоне.

Квистус в скверном расположении духа отправился домой. Еще раз его обошли. Вандермер просто-напросто выдумал свое погибающее от голода семейство. Был ли на свете второй подобный негодяй? Он принялся обдумывать наказание для своего недобросовестного приятеля. Решение явилось само собой, когда Вандермер, через несколько дней прислал письмо с извещением, что самый младший ребенок умер в страшных мучениях. Квистус взял письмо и написал следующее:

"Мой дорогой Вандермер, я послал м-с Вильгуд денег на похороны. Туда же приложил чек и для вас, пойдите на Транзит-стрит и возьмите его. Пока не имею надобности в ваших услугах.

Искренне ваш Ефраим Квистус".

Он сам опустил письмо, отправляясь завтракать в клуб.

После прекращения обедов по вторникам (они были упразднены ввиду новых отношений) Хьюкаби, Вандермер и Биллитер встречались для совместной беседы раз в неделю в одной таверне. Здесь они обменивались мнениями о религии и алкоголе и рассказывали друг другу невероятные анекдоты о своих успехах. Но о Квистусе, завидуя друг другу, они говорили мало. Бедный джентльмен был все еще не совсем в своем уме. Это было так неприятно, что они качали головами и заказывали себе еще виски. Но в один прекрасный вечер, когда карманы оказались пустыми, так как Квистус на некоторое время отказался от их услуг, они заговорили откровеннее о своих делах с патроном. Вандермер рассказал, как он был проведен; Биллитер — о необыкновенном везении патрону на скачках и о причине, почему он покинул ипподром; а Хьюкаби, для доказательства ненормального состояния Квистуса, сообщил свой одобренный им проект.

— Что же из этого будет? — резко спросил Вандермер, впервые забывая условие, что они — три старых друга, соединившихся для защиты интересов бедного старого джентльмена.

— Мой дорогой Ван… — протестующе поднял руку Хьюкаби.

— Ах, оставьте! — закричал Вандермер. — Я теряю терпение. — Он повторил вопрос.

— Пустая забава. Что же еще? — сказал Хьюкаби.

Они начали перебранку, пока до тех пор молчавший Биллитер не прекратил ее, ударив кулаком по столу.

— У меня — идея, — заявил он, — имеете вы какую-нибудь женщину в виду?

— Бог мой, нет!

— Я могу вам предложить одну. Не будет надобности ехать за границу — она в Лондоне.

Хьюкаби дал ему несколько нелестных прозвищ.

Вся заманчивость его предложения и состояла в путешествии на континент.

— Тем более, старина, — заметил он, — что это мое дело.

Биллитер посмотрел волком. В конце концов, эта мысль не имела за собой больших достоинств. Вандермер также начал что-то обдумывать. Он спросил у Биллитера подробности о леди.

— Она вдова моего старого приятеля, — объяснил Биллитер. — Настоящая леди и все тому подобное. Ее муж, драгун гвардии, умер, не оставив ей и копейки. Она как-то обернулась, живет теперь очень хорошо, великолепно одевается и достаточно умна, чтобы не терять своего социального положения. Чертовски хорошенькая женщина, но ее сердце, я думаю, не разобьешь и киркой. Мне кажется, что она в данном случае очень подходит.

— Откуда же у нее берутся деньги на то, чтобы хорошо жить и великолепно одеваться? — осведомился Хьюкаби.

— Биллитер думает, что это может давать как Квистус, так и кто-нибудь другой… Не правда ли, Биллитер?

Биллитер утвердительно кивнул и сделал несколько глотков виски с водой.

— Итак, мы должны на ней остановиться! — воскликнул Вандермер.

— Все это очень хорошо, — возразил Хьюкаби, — но я совсем не желаю упускать единственный случай отправиться за границу.

— Отправляйтесь тогда за границу, — согласился Вандермер. — Если леди такова, как я ее себе представляю, она не будет прогуливаться здесь на Канале, и если будет знать, что в Булоне гуляет птица с золотыми перьями, умирающая от желания, чтобы ее пощипали.

— Как вы грубы и вульгарны, Ван, — заметил Хьюкаби.

— Такие джентльмены, как Квистус, не гуляют по праздникам в Булоне и не посещают домов на Рамсгейте. Они не дают больших сумм великолепно одетым леди с предполагаемыми собственными средствами.

— Он такой дурак, что ничего не разберет, — заявил Вандермер.

— Подождите, — сказал Биллитер. — Вы оба ошибаетесь. Я вам сказал, что она леди. — Его манеры внезапно изменились, возможность кого-то одурачить оживила его. — Я не знаю, как вы это понимаете, но для Квистуса это будет что-нибудь значить.

— Я был когда-то членом Колледжа Тела Христова в Кембридже… — начал оскорбленный Хьюкаби.

— В таком случае, вы должны были знать в вашей проклятой академии кого-нибудь, знакомого с настоящей леди, — вспылил Биллитер, уволенный когда-то из Оксфорда.

— Кембриджский университет не академия, — ища ссоры, возразил Хьюкаби.

— А женщины, живущие на подарки своих друзей мужского пола, — не настоящие леди, — добавил Вандермер.

— Убирайтесь оба к черту, — заорал взбешенный Биллитер. Он схватил свою шляпу и вскочил. Но так как он сидел на диване между Хьюкаби и Вандермером, то моментально шлепнулся обратно, схваченный с двух сторон за пиджак.

— Какая надобность ссориться? — убеждал Хьюкаби. — Раз вы утверждаете, что она леди, значит, это так.

— Конечно, старина, — поддакивал Вандермер, — выпьем.

После того, как Биллитер был умиротворен, и его леди была признана, началось длинное совещание; причем, заговорщики, хотя были одни в зале, вели беседу шепотом, тесно прижавшись друг к другу головами. Это было их первое общее дело и они впервые рассуждали с таким интересом. План был прост. Биллитер отправится к м-с Фонтэн (он открыл, наконец, ее инкогнито) и со всевозможной деликатностью изложит ей их предложение. Если она согласится, то Биллитер познакомит ее с Хьюкаби, а тот представит ее Квистусу. Остальное пойдет само собой.

— Что мне не нравится, — сказал Вандермер, — это то, что мы не только принимаем в свою компанию четвертую, но и бросаем ее прямо в пасть льву. Это не очень человеколюбиво.

— Не думаю, чтобы это нас очень касалось, — возразил Биллитер.

— Никто не просил вас принимать участие, — добавил Хьюкаби, — вы можете отказаться, если желаете.

Лицо Вандермера перекосилось.

— Да? Я могу? Вы увидите, что тогда будет!

— К тому же, — продолжал, не обращая внимания на ссору, Биллитер, — это будет нам прибыльно. Кто из нас получил хотя бы сто фунтов от нашего друга? Я же научу Фонтэн заручиться у него тремя тысячами фунтов. Наших тридцать процентов — иначе не стоит начинать игру, — а, следовательно, каждый будет иметь по триста фунтов. С тремястами я смогу очень мило устроиться.

— Как же мы будем знать о ее действиях?

— Это легко устроить, — успокоил Хьюкаби, поглаживая свою бороду, — она будет рассказывать все Биллитеру, я же буду поверенным Квистуса.

— При чем же я? — осведомился Вандермер. — Откуда я буду знать, что вы оба не войдете между собой в сговор?

— Вы сейчас странно настроены, — возмущенно заявил Биллитер. — Послушав вас, можно подумать, что мы шайка отъявленных висельников.

— Если нет, то кто же мы тогда? — пробормотал с горькой иронией Вандермер.

Но Биллитер этого не мог простить. Он спустился ниже, чем другие двое, в которых еще теплились остатки нравственности. Он сам смотрел на себя, как на неудачника, потому что, по его мнению, это название означало джентльмена, потерявшего свое состояние и принужденного жить сделками с Джо Дженксом. Но висельником он не был, потому что к ним принадлежат воры и мошенники, к которым он себя ни в коем случае не относил. Стараясь себя реабилитировать, он напился до положения риз. Остальные нет. Вандермер, евший и пивший, как голодный волк, был как ни в чем не бывало. Благодаря своему цинизму, он не чувствовал никаких угрызений совести. Хьюкаби же, хотя и ушел на этот раз трезвым, не спал всю ночь от мучившей его совести и встал на другое утро с головной болью. Он не мог простить себе совершенных им глупостей: во-первых, он сообщил приятелям свой план; во-вторых, допустил обратить его в такую подлую махинацию; в-третьих — присоединился к ней сам; и в-четвертых — не напился. Хьюкаби ближе других был к Квистусу по образованию и взглядам. Он не смотрел на него только как на голубя, которого нужно ощипать и, кроме того, у него сохранилась некоторая доля привязанности к симпатичному человеку, подарившему его своей дружбой и доверием, которого он не оправдал. Он провел несколько дней в бесплодных стараниях расстроить созданный заговор. Но однажды вечером он получил от Биллитера лаконичную записку: «Фонтэн согласна».

Добрые намерения сдались перед жаждой наживы. Он принял сообщение, как веление судьбы, и отдался течению, дав себе зарок больше не повторять сделанных глупостей.

ГЛАВА XIII

Немного спустя Квистус заявил Хьюкаби о своем намерении отправиться в Париж на конгресс антропологических обществ северо-западной Франции, на который он, как председатель Лондонского антропологического общества, был приглашен. Хотя он знал, что его ученые друзья сомнительной нравственности, но тем не менее их научный и даже светский разговор доставлял ему удовольствие.

Общество снова стало привлекать его к себе. Для него было наслаждением играть на испорченности мужчин и женщин и самому носить при этом маску. Каким образом могла догадаться сидящая рядом с ним за обеденным столом женщина по его серьезному виду и вежливым улыбкам, что он лукав и жесток? Он играл, он дурачил ее. Она уходила, убежденная, что разговаривала с кротким ученым — убежденным филантропом. Случалось, что она приглашала его к себе, он тогда искренно наслаждался сам собой. Он был вполне серьезен только тогда, когда вопрос шел об останках зубов, мамонтов или оленей, или об установлении эпохи кремневого топора.

Темой созванного конгресса был, между прочим, палеолитический рисунок пещерного льва, вырезанного на кости мамонта. Узнав об этом, Квистус сейчас же принял приглашение. Рисунок был одним из наиболее сохранившихся, и он горел желанием увидеть его.

Финансовые дела Хьюкаби были в отчаянном положении, он мог надеяться на награду за услуги и потому насторожил уши. Если сердечная экскурсия была отложена на август, то почему сейчас не сделать маленькую пробу? Это будет что-то вроде репетиции. Но Квистус на это предложение покачал отрицательно головой. Конгресс займет все его время и внимание.

— Совершенно верно, — возразил Хьюкаби, — пока вы будете заняты доисторическим мужчиной, я буду искать современную женщину. К тому времени, как я найду ее, вы закончите свои дела. Покончив с костями, вы несколько дней посвятите мясу.

Квистус колебался.

— Мне не нравится эта манера действовать!…

— К черту тогда. Нам только важно набрести на след. До окончательной удачи нам придется сделать несколько экспериментов.

— Боюсь, что дело потребует больше хлопот, чем оно того стоит, — размышляя, заявил Квистус.

Случилось то, чего боялся Хьюкаби. Квистус начал терять интерес к его предложению. Через месяц оно вызовет в нем уже отвращение. Нужно скорее выдвигать м-с Фонтэн, или весь заговор рухнет. Эта мысль помогла Хьюкаби изобрести новые доводы для убеждения.

— Месть сладка и стоит хлопот, — сказал он, наконец.

— Да, — тихо повторил Квистус, — месть должна быть приятна.

Хьюкаби зорко посмотрел на него. Кроме предательства Маррабля, он ничего не знал о несчастиях, которые фортуне угодно было послать на Квистуса. Неужели его обманула женщина? Но что этот палеонтолог мог иметь общего с женщиной?

— Я также, — лукаво начал Хьюкаби, — также имею за что отплатить вероломному полу. Вы также находите их вероломными, неправда ли?

Квистус нахмурился.

— Они фальшивы, как черт, — сказал он.

— Догадываюсь, что женщина отвратительно поступила с вами, — заметил Хьюкаби впавшему в мрачное раздумье Квистусу.

— Невероятно, — вздрогнул Квистус. Он смотрел, с безумным блеском в глазах, в пространство. Казалось, он совсем забыл о присутствии постороннего.

Хьюкаби воспользовался моментом.

— Она изменила вам? — прошептал он.

Квистус утвердительно кивнул головой. Хьюкаби пристально следил за ним; у него начало рождаться нелепое подозрение. Своей счастливой фразой об отмщении он навел колеблющийся разум своего друга на совершившуюся с ним трагедию. Кто была эта женщина? Его жена? Но она умерла обожаемая им, и до сих пор, хотя прошли годы, он говорил о ней, как о святой. Это была загадка, решение которой становилось очень интересным. Но где его найти? Квистус был не из тех людей, которые нашептывают свои интимные секреты на ухо приятелю. Ему нужно было не выпускать из рук ключа.

— Враги мужчины, — прошептал он, — выходят всегда из его собственного дома.

Квистус снова кивнул три или четыре раза подряд.

— Его собственный дом… Самое дорогое… Любимая женщина и лучший друг…

Хьюкаби был поражен неожиданной исповедью. В последние дни своего благосостояния он знал м-сс Квистус и лучшего друга. Он вспомнил их фамильярность друг с другом. Как было его имя? Он поискал и нашел.

— Хаммерслэй, — прошептал он.

Квистус при этом слове вскочил и провел рукой по лицу.

— Что вы говорите? Что вы знаете о Хаммерслэе?

Как будто луч осветил его темнеющий разум. Он сообразил, что выдал Хьюкаби свой самый ревниво охраняемый секрет. Он отшатнулся, краснея и бледнея от стыда.

— Хаммерслэй обманул меня в денежных делах, — схитрил он. — Это темная история, я расскажу вам ее на днях.

— А женщина? — спросил Хьюкаби.

— Женщина… она… она вышла замуж… Я рад, что могу сказать, что остается только пожалеть ее супруга.

Он нервно засмеялся. Хьюкаби с удивительным тактом последовал по указанному ложному пути.

— Вы можете отомстить заодно за вас обоих, — сказал он. — Женщины все одинаковы. Будет справедливо, если хоть одна из них пострадает. Вы имеете в своем распоряжении средства заставить одну из них перенести адские муки.

— Да, да, я так и сделаю! — воскликнул Квистус.

— Теперь самое лучшее время.

— Вы правы, едем вместе в Париж!

Первые дни своего пребывания в Париже Квистус мог посвятить очень мало времени второй цели своего приезда. Все его внимание заняли заседания и экскурсии конгресса. Его парижские коллеги приглашали его к себе и показывали ему свои коллекции кремневых орудий, своих жен и дочерей. Он присутствовал на интимных обедах, на которых слова: «sans cérémonie» [Без церемоний (франц.)] обращались к людям, с утра надевшим на конгресс вечерний костюм, и напоминали только о необходимости взять с собой перчатки. Его добрые провинциальные коллеги также настаивали на его присутствии в их компании. С ними время сводилось к сидению между накрашенными дамами за бокалами пива и к решению под визг цыганского хора палеолитических загадок. Иногда в таких экскурсиях его сопровождал Хьюкаби, уверявший, что он делает розыски среди фауны отеля «Континенталь».

Квистус снова начал чувствовать к нему расположение. Получивший социальную ценность и прилично одетый, Хьюкаби начал утрачивать смешанную с лестью бесцеремонность своих манер, которая раньше его характеризовала. У него появилось чувство собственного достоинства, и даже прежние замашки хорошего воспитания. Квистус с интересом отметил произведенную на него платьем и окружающим перемену и сравнил с Биллитером, которого хорошее платье сделало еще более отталкивающим.

Бывали моменты, когда он забывал данное Хьюкаби поручение и с удовольствием беседовал с ним. Нравственной метаморфозе помогла его постоянная воздержанность. Он порядочно говорил по-французски и сохранил остаток прежних знаний, так что Квистус (к своему удивлению) мог смело ввести его в кружок своих антропологических друзей, как человека, который не посрамит честь своей родины.

Хьюкаби быстро увидел перемену в отношениях патрона и постарался не уронить себя. Общение с чисто одетыми, интеллигентными, симпатичными людьми доставляло ему удовольствие, которое усугублялось воздержанием от виски.

Он так хорошо играл джентльмена, что Квистус ни мало не удивился, когда, проходя с ним по салону Континенталя, он увидел какую-то леди, ласково здоровающуюся с его приятелем.

— Вы — Евстас Хьюкаби, или это ваш дух?

Хьюкаби наклонился над протянутой рукой.

— Какое неожиданное удовольствие…

— Мы годы и годы как не виделись. Сколько лет прошло с нашей последней встречи?

— Я из вежливости не смею их считать.

— Куда вы исчезли с моего горизонта? — осведомилась леди.

— Меа maxima culpa [Моя самая большая вина — лат.], — он улыбнулся, изысканно поклонился и повернулся вполоборота, чтобы привлечь к их компании Квистуса. — Могу я представить своего друга, д-ра Квистуса? — миссис Фонтэн…

Леди ласково улыбнулась:

— Вы д-р Квистус — антрополог?

— Да, я этим интересуюсь, — сказал Квистус.

— Больше чем интересуетесь. Я прочла вашу книгу: «Домашний быт неолита».

— Грех юности, — сказал Квистус.

— О, пожалуйста, не говорите, что это неудачно, — в беспокойстве крикнула миссис Фонтэн. — Я постоянно оттуда цитирую.

— О, нет, там нет ничего неправильного, — сказал Квистус, радуясь, что в числе его почитателей оказалась такая хорошенькая леди. — Она только очень поверхностна. С тех пор, как она написана, сделано очень много новых открытий.

— Это тем не менее классическое произведение. Я сегодня просматривала в газете отчеты Антропологического конгресса, и про вас было сказано: «L’eminent antropoloque anglais» [Видный английский антрополог (франц.)]. Я была так рада, что это относилось к автору любимой книги. Но я еще более довольна, что познакомилась с вами лично. Вы также стали антропологом, м-р Хьюкаби?

Хьюкаби объяснил, что он воспользовался конгрессом, чтобы попутешествовать вместе со своим знаменитым другом. Сегодня днем заседаний в конгрессе не было, и они воспользовались этим, чтобы побывать в Grand Palais, и вернулись теперь домой, совершенно измученные усталостью.

— Домой? Вы остановились в этом отеле?

— Да, — ответил Хьюкаби. — А вы?

— Я также. Я чувствую себя здесь очень одинокой. Я жду приезда леди Луизы Мэллинг, но, очевидно, что-нибудь случилось, — от нее до сих пор нет никаких вестей.

Лакей принес чай, заказанный ею до прихода мужчин.

— Может быть, вы разделите сегодня мое одиночество, и выпьете со мной чаю?

— С удовольствием, — сказал Хьюкаби.

Квистус также принял предложение и со своей обычной серьезной вежливостью отодвинул в сторону стул, чтобы дать пройти даме. Зал был полон космополитической, пьющей чай, курящей и говорящей публики. Издали доносилась тихая музыка. Царила освежающая прохлада, особенно приятная после дышащих зноем улиц.

Квистус сел около своей хозяйки и предоставил ей хлопотать. Он удивлялся, до какой степени было приятно после его грубоватых коллег общество кроткой привлекательной женщины. Она была прелестна — светлая блондинка, в лиловом платье и шляпе, одетая не роскошно, просто и изящно. С ее белокурыми волосами, тонким овалом лица, изящными губами, придававшими ей скромный вид мадонны, странно дисгармонировали огромные темно-серые глаза под длинными ресницами. Все ее манеры, изящные и в то же время естественные, говорили о воспитании; безусловно, она была настоящей леди. По всей вероятности, одно из прежних знакомств Хьюкаби. Она, наверное, не подозревает о его теперешнем положении.

— Мы были знакомы с м-ром Хьюкаби, когда мир был еще молод. Сотни лет тому назад в палеолитическую эпоху, до моего замужества.

— Увы, — сказал Хьюкаби, пыхтя над непривычным для него чаем. — Вы поступили не по пословице: «Arma cИdant togae» [Пусть оружие уступит тоге — лат.]. У вас взял верх военный, вы вышли за солдата?

Она кивнула и задумалась, глядя на свое обручальное кольцо. Затем рассмеялась и подвинула Квистусу масло и хлеб.

— Уверяю вас, д-р Квистус, что я сейчас только узнала о существовавшем соперничестве. Он, наверное, только что придумал его для красного словца. Не правда ли?

— Во всяком случае, — возразил Хьюкаби, — оно было так незначительно, что вы даже его не заметили.

Она снова засмеялась и обратилась к Квистусу:

— Долго вы еще останетесь в Париже?

— Один или два дня, до конца конгресса.

— Как, вы решаетесь покинуть Париж в его лучшее время? Это нехорошо.

— Боюсь, что Париж легко может надоесть.

— Разве Париж вам не нравится? Он такой изменчивый, опасный и зачаровывающий. Окунитесь в него на одну или две минуты, и он будет для вас Фонтаном Юности. Останьтесь дольше, чем того требует осторожность, и вы выйдете сгорбленным и старым, оставив в нем всю вашу молодость и красоту!

— По всей вероятности, я окунулся в него с предосторожностью, — улыбнулся Квистус.

— А я уверена, что совсем нет. Вы оставались все время на берегу. Даже хуже — в четвертичной эпохе. Обедали вы в Арменонвилле?

— Раньше, в этот приезд нет.

— Вот так, — сказала м-сс Фонтэн. — Теплые июньские ночи, таинственный Bois [Лес (франц.)], залитый луной, очаровательный дворец, в котором вы будете есть прекрасные вещи среди смеха и шуток, характеризующих Париж… И вы всем этим пренебрегаете? И это только небольшой пример. Есть тысячи других возможностей. Вы даже не омочили ноги.

Она высказывала свои мысли очень грациозно, как светская женщина, привыкшая говорить в обществе, обнаруживая ум так же полный противоречий, как ее целомудренное лицо со страстными глазами. Квистус слушал ее с интересом. Для него, встречавшегося до сих пор только с бесцветными женщинами ученого мирка, такой тип был внове. Не задевая самолюбия своего давнишнего друга, она в то же время ясно показывала, что из них двоих — Квистус более достоин ее внимания и более для нее привлекателен. Польщенный Квистус нашел, что она очень чутка.

— Ну, а вы, — сказал он наконец. — Как вы погружаетесь в Фонтан Юности? Это, конечно, не значит, что вы нуждаетесь в этом, вы уже питались медвяной росой в Булонском лесу и пили молоко в Арменонвилле?

— Я приехала сегодня ночью, — объяснила она, — и должна, как беззащитная женщина, оставаться в карантине, пока не приедет моя приятельница леди Луиза Мэллинг, или пока кто-нибудь из моих парижских знакомых не узнает о моем приезде. Я хожу в Лувр любоваться смеющимся фавном и Джиакондой, катаюсь на пароходе по Сене и от Мадлен до Бастилии в омнибусе. Этим и кончаются мои парижские удовольствия.

— Я думаю, что Фонтан Юности сам собой подразумевает невинность, — сказал Хьюкаби.

Легкая тень пробежала по лицу мадам Фонтэн.

— Наоборот, мой друг. Это покаянное погружение в воды прошлого, — улыбаясь, возразила она.

— Почему покаянное? — осведомился Квистус.

— Разве вы не находите необходимым иногда помучить себя? — Ее лицо сделалось значительным. — Припомнить времена, когда вы были счастливы, освежить свою память прошлыми радостями?

— Это что-то аскетическое, — улыбнулся Квистус.

— Мне кажется, что я чувствую к нему влечение, — мечтательно ответила она. Ее лицо прояснилось. — Я не ношу власяницы и даже появляюсь иногда в бальных туалетах, но мне доставляет удовольствие каяться. Моему духовнику была бы масса дела, если бы я была католичкой.

Губы Хьюкаби сложились под усами в едва заметную улыбку. Если все, что рассказывал о Лене Фонтэн Биллитер было верно, то действительно у духовника оказалось бы много дела. Он смотрел на нее с восхищением. У этой женщины не было ничего общего с жестоким, не стесняющимся в средствах компаньоном по преступлению, с которым познакомил его Биллитер перед его отъездом из Лондона. Тогда они только условились, установили дальнейшую программу действий и расстались.

Хьюкаби, спускаясь вместе с Биллитером по лестнице, чувствовал себя, как будто его побили, и предсказывал неудачу. Такая женщина не годилась для Квистуса. Но Биллитер усмехался и предложил ему подождать. Он дождался и теперь был совершенно удовлетворен, видя Квистуса всецело поддавшегося ее очарованию.

Он удивлялся, как она могла поддерживать отношения с таким непривлекательным человеком, как Биллитер, к которому он лично чувствовал только презрение. Биллитер умалчивал об этом, дав только понять, что он был знаком с драгуном до своего разорения и в следующие годы оказал ей несколько услуг.

Какого рода были эти услуги, было покрыто глубоким мраком неизвестности. Хьюкаби подозревал шантаж. Это было единственное, что могло связывать красивую женщину с неизвестным прошлым и такого ничтожного непривлекательного оборванца, как Биллитер. Он вспомнил, что однажды Биллитер признался в каком-то таинственном источнике дохода. Что может быть естественнее такого объяснения, что, узнав случайно тайну женщины и держа, таким образом, ее репутацию в своих руках, он получал от нее за молчание известное вознаграждение. Он знал, что женщины типа Лены Фонтэн с определенным положением в большом свете не спускаются в полусвет без отчаянной борьбы.

Но не могло быть и слова о дружбе между нею и Биллитером. Для нее он был презираемым, но необходимым злом, от которого она прилагала все усилия избавиться. Она настаивала на одном условии: чтобы ее знакомство с Биллитером не было известно Квистусу. Она им не гордилась. Хьюкаби учитывал, какую выгоду могли представить для него сделанные соображения.

Г-жа Фонтэн сидела и разговаривала с мужчинами, пока окружающая публика не разошлась. Тогда она встала, поблагодарила за доброе намерение разделить одиночество беспомощной женщины и выразила надежду, что она еще увидится с Хьюкаби до его отъезда.

— Я надеюсь, что и я могу иметь это удовольствие, — сказал Квистус.

— Вы, может быть, поведете нас в один из вечеров к Фонтану Юности? — поддержал его Хьюкаби.

— Это было бы восхитительно, — согласилась леди, вопросительно взглядывая на Квистуса.

— Я не смею мечтать о чем-нибудь лучшем, — сказал он, кланяясь в своей старомодной манере.

Когда она ушла, мужчины снова сели. Квистус закурил папиросу.

— Очаровательная женщина!

Хьюкаби согласился.

— Я постоянно жалел, что в последние годы не мог поддерживать с ней дружбы. Мы вращались в разных мирах, — он остановился, как бы грустя о своей неудачной жизни. — Я надеюсь, что вы не обиделись на мое предложение вместе пообедать, — добавил он, — я оказался в очень щекотливом положении.

— Это была хорошая идея, — одобрил Квистус.

Заговор удался. Квистус отнесся к происшедшему с полным доверием, не подозревая, что г-жа Фонтэн была предназначена для экспериментов его сердечной экспедиции. В данный момент она очаровала его своей особой. Хьюкаби сыграл свою роль. Остальное было в руках Лены Фонтэн.

Квистус обедал в этот вечер у одного из своих коллег, а Хьюкаби, пообедав в ресторане, отправился в «Комеди Франсес» и с огромным наслаждением просмотрел от начала до конца «Федру». Проснувшийся в нем эстетический вкус удивил и обрадовал его самого.

Встретив на другой день своего патрона, он заявил ему:

— Если мне удастся вернуться, я вернусь.

— Куда вернуться? — удивился Квистус. — В Лондон?

— Мне надоело быть оборванцем, — объяснил Хьюкаби. — Если мне удастся найти какое-нибудь постоянное занятие, дающее несколько фунтов в неделю, я буду работать и останусь уже честным и трезвым на всю жизнь.

— Я не могу вам помочь в вашем желании, дорогой Хьюкаби, — задумчиво сказал Квистус. — Потому что тогда мне придется совершить доброе дело, что совершенно расходится с моими принципами!

— Я не столько стремлюсь к добродетели, — заметил Хьюкаби, — сколько к благопристойности и чистоте. Я вовсе не намерен умереть святым.

Несмотря на свои замыслы возродиться, пока что Хьюкаби уговорил Квистуса пойти завтракать в отель, где он надеялся встретить г-жу Фонтэн и ее приехавшую подругу леди Луизу Мэллинг. Необходимо было завязать отношения.

Они вошли в отель и направились в сопровождении метрдотеля к заказанному заранее столу. Миссис Фонтэн сидела с подругой через шесть столиков от них. Она приветливо улыбнулась им.

— Женщины иногда бывают удивительно декоративны, — заметил Квистус, расправляясь с сардинкой.

— В противном случае они не исполняют одной из главных функций своего существования. Знали ли вы когда хорошую женщину?

— М-сс Фонтэн одна из лучших, которых я когда-либо знал, — рискнул Хьюкаби. — Имеет больше смысла разбить сердце кроткой, добродетельной женщине, — цветку, чем отъявленной кокетке.

Квистус ничего не сказал. Его обычная деликатность помешала ему начать обсуждать специально женские достоинства.

Обе компании встретились после обеда в зале и пили вместе кофе. Мужчины были представлены леди Луизе Мэллинг, бесцветной, безвкусно одетой, толстой женщине, лет сорока. Судя по ее разговору, у нее были два интереса в жизни — Лена Фонтэн и ресторанная пища. В присутствии миссис Фонтэн она говорила об ресторанных меню, когда миссис Фонтэн уходила за забытой пуховкой, она рассыпалась в комплиментах добродетелям последней. Она была совершенно искренно убеждена в добродетели миссис Фонтэн; ее подруга ловко умела подтасовывать свои карты.

— Я всегда думаю, как печально, что такая обольстительная женщина, как Лена, так одинока, — говорила леди Луиза своим мягким, ровным голосом. — Она такая добрая, милая и хорошая.

— Удивительно, как она снова не вышла замуж, — сказал Хьюкаби.

— Не думаю, что это когда-нибудь будет, — покачала головой леди Луиза. — Ей нужно человека, который понимал бы ее. А где такого найти?

— Где? — повторил Хьюкаби, к которому обратилась с вопросом подруга м-м Фонтэн.

Леди Луиза сентиментально вздрогнула. Она была старой девой, седьмой из одиннадцати дочерей обнищавшего ирландского графа. Ее приданым было только ее лицо, и оно никого не привлекало.

— Не то что за ней не ухаживают. Она знакома с сотнями мужчин, и я убеждена, что многие надеются на ней жениться. Но нет! Она любит их, как друзей. От мужа требует большего. Современный муж слишком материален и неинтеллигентен.

Вдовствующая Диана (с оттенком Минервы) вернулась обратно, играя кольцом, которое она ходила разыскивать.

— Я убеждена, что леди Луиза говорила обо мне, — засмеялась она.

— Уверяю вас, что она не исказила ваш характер, — заверил ее Квистус.

— Знаю. Хуже, она создает из меня идеал, которому волей-неволей нужно следовать.

— Вы верите в идеальную добродетель? — спросил Квистус.

Она подняла на него свои мечтательные глаза.

— Да, а вы?

— Нет, — нахмурил он брови. — Есть только одна сила в природе — подлость. Из боязни последствий иногда ей противятся, и особенно любопытно, что степень сопротивления обыкновенно считается степенью стремления к идеалу.

— Я должна вылечить вас от вашего пессимизма, — горячо воскликнула м-м Фонтэн.

— Для этого существует только одно средство.

— Какое?

— То самое, которое излечивает от жизни.

— Вы подразумеваете смерть?

— Да.

— Это — средство, но не единственное, — ее бледные щеки очаровательно вспыхнули. — Вы можете назвать это средством благодаря игре слов. В действительности от жизни излечивает только жизнь. Против каждого яда есть свое противоядие. Разбитые иллюзии излечивают новые иллюзии, иллюзии и иллюзии.

— Предположим, что вы правы, но откуда же их взять?

— Они образуются сами без вашей воли, как новые мышечные ткани.

— Так можно говорить только про здоровые ткани, — устало улыбаясь, сказал Квистус. — В душе, зараженной гангреной, не может быть свежих иллюзий.

Чисто по-женски она переменила тему, утверждая, что гангренозной души не бывает. Она даже содрогнулась. Это было ужасное предположение. Она заявила свою веру в конечную добродетель. Квистус иронически ответил:

— Конечная добродетель чересчур долго не приходит. В эпохи, которыми я интересуюсь как ученый, люди честно колотили друг друга топорами. Теперь они уничтожают друг друга ядовитыми словами и подлыми делами. Историей разума в сущности является история развития силы и хитрости, последствием чего является религия, которая свелась к чисто формальным обрядам.

Он говорил с убеждением, которое изумило Лену Фонтэн. Циничная, жестокая, отчаявшаяся, и в то же время одаренная, она не додумывалась до подобной философии. Она наклонилась вперед, опираясь на локоть.

— Это ужасно, — серьезно сказала она. — Это приводит нас к жизни среди существ, которых нужно постоянно остерегаться, чтобы не получить удар спереди или сзади.

Его бледные голубые глаза настойчиво смотрели на нее. Ее веки стыдливо опустились, как будто она нашла что-то лично относящееся к ней в его словах.

— О, я предпочитаю верить в добродетель, — воскликнула она. — Хотя сама ею и не обладаю. Иначе в нашей жизни не будет никакого просвета. — Она набралась храбрости и взглянула ему в лицо. — Вы и меня относите к общей преступной массе?

— Моя дорогая миссис Фонтэн, — улыбаясь, возразил пессимист, — нельзя побеждать, пользуясь привилегией своего пола, переходить от общего к частностям.

— Но все-таки? — настаивала она.

— Я подтверждаю, — сказал он с легким поклоном, — все, что говорила мне леди Луиза.

Разговор перешел на более легкую тему. К ней присоединились леди Луиза и Хьюкаби, обсуждавшие способ приготовления разных кушаний.

— У вас был серьезный разговор, — сказала леди Луиза.

— Я стараюсь обратить его в оптимиста, — засмеялась миссис Фонтэн. — Это, кажется, трудно, но думаю, что со временем мне это удастся. Я энергичная женщина. Я бы хотела запретить вам уезжать до окончательного обращения.

— Самый процесс наверное будет приятен, но результат проблематичен.

— Я не буду с вами спорить, я хочу, чтобы вы сами в этом убедились.

— Я с удовольствием подчиняюсь вам, — сказал Квистус.

Она посмотрела на часики на своей браслетке.

— Может быть, мы начнем сейчас же. Я хочу пройтись по Рю-дела-Пакс, посмотреть магазины.

Квистус справился по своим часам.

— Я буду очень польщен иметь честь пройтись с вами по улице Мира. Но, к сожалению, я принужден вас покинуть. Я должен встретиться на вокзале со своими коллегами, чтобы отправиться в Севр, осмотреть коллекцию Сарданеля.

— Что имеет общего с антропологией севрский фарфор?

Он улыбнулся ее недоумению.

— Месье Сарданель — собственник знаменитой коллекции мексиканских древностей — терракотовой утвари, масок и агатовых мечей.

Ее длинные ресницы медленно поднялись.

— Я уверена, что могу вам показать более интересные вещи.

Давно уже ни одна хорошенькая, очаровательная женщина не желала его общества. Он был и мужчиной и убежденным антропологом. В коллекции был зеленый авантуриновый топор, который ему очень хотелось посмотреть. Он стоял в нерешительности, пока Лена Фонтэн со смехом не отвела леди Луизу в сторону. Он заметил пугливое ожидание в глазах Хьюкаби. Дело в том, что Хьюкаби решил сложить с себя свою подлую роль, и теперь был момент, когда все можно было взвалить на самого Квистуса.

— Кажется, эти милые леди решили вмешаться со своими планами в нашу авантюру, — сказал он, отходя с Квистусом на несколько шагов от стола, за которым они сидели.

— Я ни минуты не думал об этом, — чистосердечно сознался Квистус.

Затем лукавая мысль осенила его. М-м Фонтэн будет искомой женщиной, и Хьюкаби ничего не будет знать. Он разобьет ее сердце. Когда дело будет сделано, он выскажет свои сожаления по этому поводу Хьюкаби и насладится двойным триумфом. В данное время нужно быть осторожным, потому что Хьюкаби не допустит его играть с сердцем своего давнишнего друга. Чтобы скрыть улыбку, он прошелся на другой конец залы, закурил папиросу и вернулся обратно.

— Дорогой дружище, — сказал он, — не будем больше говорить об авантюре, как вы ее называете. Мне никогда она не была по вкусу.

— Но правда же… — начал Хьюкаби.

— Это отвратительно, — перебил он, — и покончим с этим навсегда.

— Как хотите, — нерешительно ответил Хьюкаби.

М-м Фонтэн, улыбаясь, подошла к ним, обольстительная в изящной простоте своего белого платья и шляпы.

— Ну что, решились вы, наконец?

Квистус замедлил с ответом. Леди кинула на него свой мечтательный взгляд. Современный мерлинг не устоял. Сарданель и его мексиканская коллекция могли пойти к черту перед перспективой такой обольстительной подлости.

— Я ваш покорный слуга на сегодняшний день, — сказал он.

Они весело отправились вчетвером на прогулку. Из них Квистус с темнеющим рассудком, способный так же разбить женское сердце, как ударить ребенка, воображающий себя палачом и будучи на самом деле жертвой, был, без сомнения, самым счастливым. Мучимый угрызениями совести, Хьюкаби избегал встречаться глазами со своей сообщницей. Он молча шел впереди рядом с леди Луизой, находя спасение в ее болтовне. Когда Лене Фонтэн удалось улучить момент подойти к нему, она цинично рассмеялась.

— Знаете, кого вы мне напоминаете? Марту и Мефистофеля…

— В таком случае, вы настоящая Гретхен…

Возражение было многозначительно. М-м Фонтэн вспыхнула до ушей. Она жестко посмотрела на него и процедила сквозь зубы:

— От души желала бы быть ею.

ГЛАВА XIV

С Томми Бургрэв что-то случилось. Вместо того, чтобы, размахивая руками, приветствовать каждый встречный экипаж и хорошенькую женщину, он при виде самых удивительных процессий угрюмо сидел рядом с Клементиной. Конечно, было стеснительно сидеть в автомобиле на Елисейских полях среди толпы зевак, но Клементина знала, что это ни в коем случае не могло испортить настроение Томми. Причина крылась в чем-нибудь другом. Он, наверное, заболел. Его брови нахмурились и плечи опустились.

Тридцатипятисильный мотор высадил вчера в Париже Этту Канконнон у дома ее знакомых, а Томми и Клементину в Седоене, где они завтракали. После truite â la gelle [Заливная форель (франц.)] болтливость Томми начала уменьшаться. Он меланхолически едва дотрагивался до следующих блюд, а когда после завтрака они отправились по авеню, его лицо выражало безысходное отчаяние.

— Мой дорогой Томми, — сказала, наконец, Клементина (что в самом деле стряслось с мальчиком). — Вы так же веселы, как какой-нибудь музей.

— Я в дьявольском затруднении, Клементина, — проворчал он.

— В чем дело?

Какое могло быть у него затруднение? Что может быть счастливее пары молодых идиотов, которых она сопровождала на тридцатипятисильном моторе? Иногда это было даже чересчур для нее, так что она подумывала прогнать их из автомобиля разыгрывать Дафниса и Хлою где-нибудь среди зеленых дубрав и не мучить ее своим воркованием и улыбками. Что еще нужно было для молодого влюбленного человека?

— Я в ужаснейшем положении, в какое только можно попасть, — сказал Томми.

— Мне кажется, что это по вашей собственной вине, — злорадно ответила она. Она бросила свое сердце под ноги этому мальчишке, а он не сказал даже «благодарю вас».

— Я в этом не уверен, — заявил Томми.

— Все мужчины таковы, — сказала Клементина. — Все они готовы кричать peccavi [Я согрешил — лат.], но это не совсем похоже на mea culpa [Моя вина — лат.].

— Я не кричу peccavi, — возмутился Томми, — хотя должен был бы это сделать, — угрюмо добавил он. — Я был любителем пожить на чужой счет. Я злоупотребил вашим гостеприимством. Каждый честный человек имеет право теперь меня вышвырнуть. Но я клянусь вам, что это не моя вина. Как мог я этому помешать?

— Чему помешать, мой милый Томми?

Палка Томми свирепо воткнулась в песок.

— Помешать влюбиться в Этту… Вот! Наконец я сказал. Вы наверное этого и не подозревали?

— Конечно, нет, — ответила Клементина, не зная, смеяться ей или плакать. Природный юмор, однако, взял верх.

— Я не знаю, что вы теперь можете обо мне думать, — сказал Томми.

Она промолчала, размышляя об успехе созданной ею комедии. Все произошло, как по писаному. Она спасла свое самоуважение, даже больше, свою честь, а его спасла от предстоящей ему отчаянной жизни. Ее глубоко трогала простота юноши. Конечно, она этого не подозревала. Она смотрела на него теперь со снисходительным сожалением, как иногда мужчина смотрит на очень чистую женщину. Но Томми ничего не видел, весь уйдя в созерцание своей преступности. Для каждого из них сейчас был важный момент.

— Вы видите, что я не только был вашим гостем, но еще воспользовался этим положением, — продолжал Томми. — Она была на моем попечении. Я имел право влюбиться в нее, если бы имел миллионное состояние, но так как я — нищий, то это преступление.

— Не думаю, что влюбиться в хорошенькую девушку — преступление, — мягко возразила Клементина. — Вот сидит одна, — продолжала она, указывая на дамскую шляпку в проезжавшем мимо автомобиле, — если кто-нибудь сейчас, не зная ее, влюбится в нее, это же не будет преступлением.

— Она не стоит и двух пенни, — возразил Томми, не допускавший, что даже необыкновенной красоты женщина могла бы сравниться с его Дульцинеей, — она даже не смазливенькая. Но предположим, что она красива, то для того, кто в нее влюбится и никогда даже не скажет ей об этом, конечно, это не будет преступлением, но для нищего, который сообщит ей и возьмет взамен ее любовь, это будет подлостью.

Нужно вспомнить, что Томми еще не знал, что на его имя лежат в банке две тысячи фунтов старого Джо Дженкса.

— Вы говорили с Эттой? — осведомилась Клементина, чувствуя, что ее и тянет, и отталкивает от него.

— Сегодня утром, — рассматривая песок, объявил Томми, — пока мы вас ждали в отеле.

— О, — удивилась Клементина.

— Вашей вины тут нет, — мрачно успокоил ее Томми, — виновата ее проклятая перчатка. Она попросила застегнуть ее. Зачем женщины носят слишком узкие перчатки? Почему они не могут носить такие же свободные, как мужчины? Я начал возиться над проклятой штукой, как-то поднял ее руку перпендикулярно ее лицу… наклонился к ней… Она также смотрела… Вы понимаете… — он остановился.

— Да, я понимаю, — кивнула Клементина. — Но Этта, наверное, была рассержена?

— В том-то и дело, — каялся несчастный победитель, — что она не рассердилась.

— Она не рассердилась? — переспросила Клементина.

— Нет, — был ответ.

— Я шокирована ее поведением, — заявила Клементина. — Она была на моем попечении и пользовалась моим гостеприимством. Она не имела права влюбляться в моего… — она минуту колебалась, — в моего больного гостя.

— Недурной больной, — не желая сваливать на Этту вину, возразил Томми. — Бедную крошку не в чем обвинить. Во всем виноват я, но я не мог иначе… Один только Бог знает, зачем он создал такое очаровательное существо.

Клементина положила свою руку на его. При этом прикосновении он поднял на нее глаза. Он увидел в ее глазах что-то, чего раньше в них не видел. Он был слишком молод, чтобы понять, что это такое.

— Вы правы, мой милый мальчик, — сказала она. — Бог это знает. Он делает все к лучшему. Вы действительно любите эту девочку?

— Люблю ли, — закричал Томми. — Я…

— Да, да, — поспешно перебила его Клементина. — Я убеждена в этом. Не нужно доказательств. — Она много перенесла за последние недели и выслушивать любовные дифирамбы, обращенные к другой, было для нее чересчур много. — Я хотела только знать, любите ли вы ее как мужчина?

— Да, — ответил Томми.

— И она любит вас?

Томми торжественно кивнул головой.

— Так для какого черта портите вы мне сегодняшний великолепный день?

Он круто повернулся и уставился на нее.

— Вы не сердитесь на меня и не считаете меня негодяем?

— Вы оба — невинные овечки, вот вы кто, — заявила Клементина.

Томми ухмыльнулся. Она называет его, двадцатитрехлетнего мужчину — невинной овечкой? Много она в этом понимает.

— Во всяком случае, — возвратился он к своей теме, — вы совсем не похожи на других людей. Вы совершенно иначе смотрите на вещи. Многие сказали бы, что я поступил отвратительно. Адмирал Канконнон вышвырнет меня из дому, когда я приду просить руки его дочери. Есть, кажется, баллада на такую тему, — засмеялся он. — Я думаю, лучше пока не иметь дела с адмиралом.

— Я этого не думаю, но считаю, что пока лучше расстаться.

Этот же совет она дала и Этте, когда та пришла перед сном поделиться с ней чудесной новостью. Та больше всего удивлялась, как могло такое чудо из мужчин, как Томми, обратить на нее внимание.

— Мы завтра покидаем Париж, — застегивая перчатки, заявила на другой день Клементина. — Я должна работать, и Томми должен работать, а Этте нужно научиться готовить, шить и мыть кастрюли. Каникулы кончились. — Сообщение было встречено одобрением.

— Нельзя ли отложить еще на день, — попросила Этта.

— Вам же необходим лишний день, чтобы собраться, — поддержал ее Томми.

— Мы уезжаем завтра, — непреклонно повторила Клементина.

Этта посмотрела на Томми и печально слизнула с кончиков пальцев приставший к ним крем от эклера. Они пили чай в «Коломбине», что всегда доставляло Этте большое удовольствие. Она любила и полную народа комнату, и прилавок, и ряд служанок, и чай, и шоколад, и пирожные. Но больше всего она любила, как вся женская молодежь, расстраивать свой аппетит перед обедом. Она смотрела на Томми и, как изящная кошечка, слизывала со своих рук крем; но глаза Томми были устремлены на входную дверь, он привстал со своего стула.

— Всемогущий, разве это не дядя Эфраим?!

— Где? — крикнула Клементина.

Он указал, и Клементина, обернувшись, увидела Квистуса в компании двух женщин и мужчины, пробиравшегося за служанкой к свободному столику.

Они нашли его недалеко от них. Квистус сел спиной к Клементине.

— Удивляюсь, с кем это он, — сказал Томми.

— Она ужасно красива, — рассмотрев г-жу Фонтэн, решила Этта.

— Так себе, — заявил Томми, — я не люблю женщин, похожих на монахинь.

— Она совсем не похожа на монахиню, — протестовала Этта. — Она смеется и разговаривает, как все.

Клементина молча изучала лицо незнакомки. В ней проснулся инстинкт художника-портретиста. Она хотела бы иметь ее моделью, интересно, что бы получилось на холсте. Незнакомка была хозяйкой положения. Она заказывала блюда, отдавала приказания и вела разговор. Компания была, кажется, между собой близко знакома.

— Нужно сознаться, что он недурно проводит время, — заметил Томми. — Это не совсем обычно для моего дяди.

— Наверное, это потому, что он сумасшедший, — решила Этта.

— Наверное, — согласился Томми. — Я думаю, что судя по происходящему, ему теперь гораздо хуже.

— Пожалуй, — подтвердила Клементина, не отводя глаз от спутницы Квистуса.

— Может быть, разум вернется к нему, если он увидит Этту, — мальчишески расхохотался Томми. — Я пойду представлю ему ее.

— Вы этого не сделаете, — остановила его Клементина.

Но Клементина плохо рассчитала. Когда они выходили, то столы оказались сдвинутыми так, что им пришлось очутиться сзади Хьюкаби, лицом к Квистусу. Трио остановилось как раз перед квартетом.

Томми радушно протянул руку.

— Хэлло, дядя Ефраим! Что вы тут делаете?

Квистус встал, пожал протянутую руку, но ответа на вопрос не дал.

— Как поживаете, Томми? Надеюсь, хорошо? — Только сейчас, заметив Клементину, он вежливо раскланялся с ней.

— Я должен представить вас мисс Этте Канконнон, — сказал Томми. — Это мой дядя — д-р Квистус. Мы с Клементиной путешествовали в автомобиле по всей Франции. Великолепно провели время.

Клементина опять взглянула на женщину с лицом монахини и глазами вакханки; та в это время посмотрела на нее. Между ними произошла какая-то быстрая игра глазами. Затем миссис Фонтэн расхохоталась.

— Познакомьте меня, д-р Квистус, — сказала она. — Надеюсь, вы еще долго останетесь в Париже, — осведомилась она после обоюдных представлений.

— Мы уезжаем завтра, — заявила Клементина, — а вы? — обратилась она к Квистусу.

Он сделал какой-то неопределенный жест. Прошла целая неделя с тех пор, как он гулял первый раз с миссис Фонтэн по улицам Парижа, и эта неделя была полна для него болезненного интереса. Он не только не приводил в исполнение своих дьявольских планов, но искренно наслаждался своим новым времяпрепровождением. Так как Лена Фонтэн не высказывала пока желания покинуть Париж, то и он отложил свой отъезд.

— Я еще останусь здесь на некоторое время, — ответил он.

— В интересах доисторического человека?

Вопрос попал в цель. Два красных пятнышка загорелись на щеках миссис Фонтэн. Она возненавидела это непричесанное остроглазое существо, с грубым голосом, в комической шляпе. У нее был готов ответ о сходстве самой Клементины с доисторической женщиной. Но это значило открыто вступить во враждебные отношения. Она засмеялась.

— Мы все помогаем д-ру Квистусу изучать доисторического человека. Его сейчас ждут на антропологическом съезде.

— Умф! — сделала Клементина.

— Где вы остановились, дядя Ефраим? — спросил Томми.

— В отеле «Континенталь».

— Я навещу вас сегодня вечером или завтра утром.

Почему ему не поступить так, как поступают с жестокими дядюшками в книгах? Почему им не взяться с Эттой за руки, упасть перед ним на колени, рассказать свою трагическую историю и попросить его благословения и поддержки. Разве он устоит перед Эттой? Но Квистус немедленно окатил его пылкую фантазию холодной водой.

— Мне очень жаль, но и сегодня вечером, и завтра утром я занят.

— Тогда я, по вашем приезде, зайду к вам в Лондоне, — капитулировал Томми.

Проход к входной двери освободился. Клементина распростилась с Квистусом и его друзьями и торжественно, с двумя своими цыплятами впереди, направилась к выходу.

— Он выглядит не очень страшно, — сказала Этта, когда они вышли на улицу. — Удивляюсь, что это с ним… Как благородно с вашей стороны, Томми, что вы так кротко с ним обращаетесь.

Томми улыбнулся, как будто он был вообще преисполнен только хорошими качествами.

— Я его благословляю, — шепнул он ей на ухо, — если бы не его сумасшествие, я бы никогда не был здесь с вами.

Клементина молчала, пока они дошли до своего отеля. Тогда она сказала:

— Мне не нравятся ни ваш дядя, ни его друзья. Мне очень жаль, что мы наткнулись на них. Если бы мы остались в Париже, мы бы встречались с ними каждый день. Я очень рада, что мы завтра уезжаем.

ГЛАВА XV

Клементина сидела в вестибюле отеля и читала телеграмму. Она была из Марселя переправлена через Лондон. Содержание было следующее:

«Доктора говорят, что я умру. Приезжайте сюда немедленно. Отель „Лувр“. Вопрос жизни и смерти. Уведомил и Квистуса. Ради Бога, приезжайте оба. Вилль Хаммерслэй».

Это было неожиданным ударом. Его письмо подготовило ее к его близкому приезду; но мысль о смерти не приходила ей в голову. Вилль Хаммерслэй одиноко умирал в отеле Марселя, умирал в таинственной атмосфере, желая видеть ее и Квистуса. Он настоятельно требовал их присутствия.

— Я надеюсь, что это не дурные новости, Клементина? — закричала Этта.

Клементина протянула Томми телеграмму.

— Это от того больного, который написал поэтическое письмо об Англии.

— Бедняга, — мягко сказал Томми. — Бедняга. Я хорошо его помню. Красивый парень. — В нем заговорил художник. — И подумать только, что такой человек умрет. Что вы намерены предпринять?

— Как вы думаете?

— Отправиться ночным поездом в Марсель.

— Зачем же вы тогда спрашиваете?

— Что же мы будем делать? — воскликнула Этта.

— Вы и Томми останетесь здесь, пока я не вернусь.

Этта сделалась пунцовой.

— Это было бы очень хорошо… но… я не думаю, чтобы это было удобно…

— О, Боже, — закричала Клементина. — Я совсем забыла усложняющие все дело обстоятельства. Я не могу теперь отослать вас вдвоем с Томми в автомобиле… Кажется, мне не придется ехать сегодня ночью, потому что я не могу допустить, чтобы вы отправились вдвоем в Лондон. Для чего только существуют на свете молодые женщины? Они доставляют больше хлопот, чем сами того стоят. Если я оставлю Томми здесь, а вас возьму с собой в Марсель — это будет хуже, чем ехать с самым обременительным багажом. Я не знаю, что с вами делать!..

Этта заявила, что ее могут до возвращения Клементины приютить Джексоны. Они даже приглашали ее остановиться у них.

— Пойдите, протелефонируйте им, — сказала Клементина.

— Вы будете иметь спутником дядю Ефраима, — заметил Томми.

— Боже избави! Это еще хуже, чем Этта, — ужаснулась Клементина.

— Бедняжка Клементина, — пожалел он и пошел помогать своей возлюбленной говорить по телефону.

Клементина вскочила. По всей вероятности, Квистус еще не получил телеграммы, ее обязанностью было сообщить ему печальную новость. Обыкновенная женщина просто послала бы к нему телеграмму с Томми. Клементине, привыкшей все делать самой, это не пришло даже в голову. Она вышла из отеля и отправилась обратно в «Коломбину».

Толпа поредела, но Квистус со своими друзьями еще не ушел. Миссис Фонтэн, положив щеку на ладонь своей руки, вела с ним серьезный разговор. Леди Луиза с наслаждением ела пирожное и пила шоколад, а Хьюкаби, руки в карманах, с видом Мефистофеля, следил за окружающим. Он давно уже исчерпал все темы разговора со своей Мартой, и она начала ему надоедать.

Вообще оказывалось гораздо легче вести приличную жизнь и воздерживаться от виски, чем впутаться в эту историю с миссис Фонтэн. К тому же он сегодня получил от Биллитера письмо, в котором тот укорял его в молчании, желал знать, как идут дела, уверял, что он уже должен получить дивиденд и высказал явную уверенность в бездействии своего компаньона.

Грязная оберточная бумага оскорбила эстетичное чувство Хьюкаби. Вульгарность Биллитера всегда возмущала его. Прошла неделя, а Фонтэн ничем не давала понять, что она приводит свое дело к концу. Он не смел ее расспрашивать. Но сегодня он решил сказать ей:

— Я только что получил письмо от Биллитера.

Она вспыхнула и ее большие глаза зловеще сверкнули.

— Я бы хотела никогда больше не встречаться с этим негодяем.

— А я бы хотел никогда больше не иметь подобного дела.

Она проницательно-испытующе посмотрела на него, молча повернулась и пошла. Что это значило? Хьюкаби остался в недоумении. Неделя пролетела незаметно. Даже насильственная любезность с Мартой не портила дела. Миссис Фонтэн до сих пор не уведомила своих друзей о своем пребывании в Париже, и неделя была сплошным праздником. Они ездили в Шантилль, Фонтебло и Севр (где м-р Сарбанель показал им свою знаменитую коллекцию), на острова, во все дачные местности. Очевидно, это времяпрепровождение нравилось Квистусу, потому что он ни слова не говорил о возвращении в Лондон. Под обаянием очаровательницы он стал совершенным воском в ее руках.

Хьюкаби не имел никакого понятия об его враждебных поползновениях. Ему казалось, что миссис Фонтэн совершенно покорила его патрона, но для него было загадкой, почему она не приступала к дальнейшему исполнению плана, намеченного заговором. По всей вероятности и она начала чувствовать к нему отвращение. Это доказывалось и фразой, которую она сказала по поводу Биллитера. Все это было очень сложно. И теперь они с Квистусом увлеклись разговором. Леди Луиза поглощала шоколад, а он, Хьюкаби, смертельно скучал. Что будет дальше?

Дальше ворвалась Клементина. Она направилась прямо к их столу и, не обращая внимания на удивление окружающих, протянула Квистусу телеграмму.

— Прочтите. Может быть, вы еще не получили. Я решила лучше принести вам ее.

Миссис Фонтэн сняла локти со стола и с вежливой дерзостью разглядывала Клементину. Леди Луиза кончала шоколад. Квистус прочел телеграмму, его лицо побледнело, руки слегка затряслись. Хьюкаби встал и предложил Клементине стул. Она вежливо отклонила его. Квистус посмотрел на нее.

— Это ужасно… Вилль Хаммерслэй умирает…

Он хотел встать, но Клементина положила ему руку на плечо.

— Не вставайте. Я ухожу.

В Квистусе вдруг произошла внезапная перемена.

— Подождите, — сказал он, — я вам очень благодарен, что вы принесли телеграмму, но это не имеет ко мне никакого отношения.

— Не имеет к вам отношения?

Она изумленно посмотрела на него.

— Умирает ваш единственный друг и зовет вас к себе, а вы говорите, что это не имеет к вам никакого отношения?

— Он был негодяй, низкий негодяй… — с трясущимися губами произнес Квистус.

— Вздор и клевета, — негодующе крикнула Клементина.

Неужели он окончательно рехнулся?

— Я знаю, что я говорю, — мрачно сказал он, — он не был мне другом.

— И он требует вашего присутствия у своего смертного одра? — вмешалась миссис Фонтэн. — Как это тяжело…

— Лучше было бы, если бы вы выбили свои сумасшедшие мысли из головы и отправились с ночным поездом в Марсель, — резко заметила Клементина.

Квистус приложил палец ко рту и уставился на стоявший перед ним поднос. Оркестр заиграл какой-то легкий, игривый мотив.

— Едете вы? — спросила Клементина.

— Зачем д-р Квистус, — вмешалась Фонтэн, — поедет в Марсель присутствовать при смерти человека, к которому он не чувствует расположения? Я думаю, что неблагоразумно задавать даже такой вопрос.

— Да, да… — подтвердил Квистус, — это не благоразумно.

— И это расстроит нашу маленькую приятную компанию, — добавила леди Луиза.

— Расстроит вашу компанию! — вызывая удивление леди Луизы, воскликнула Клементина. — Он должен прежде всего исполнить долг человеколюбия.

— Он был моим врагом, — тихо сказал Квистус.

— В таком случае нужно поехать и насладиться его смертью, — брякнула леди Луиза.

— А? Что? Что? — встрепенулся Квистус.

— Кажется, мы христиане, а не дьяволы, — возмущалась Клементина.

— Нет, нет, не дьяволы, конечно, не дьяволы, — поспешно забормотал Квистус.

Клементина схватила его за рукав.

— Я не могу стоять здесь целый день, разговаривая с вами. Если даже человек и обидел вас, вы должны теперь забыть это и примириться с ним перед смертью. Едете вы или нет?

Квистус беспомощно посматривал то на ту, то на другую женщину.

— Это будет настоящим донкихотством, дорогой д-р Квистус, — заявила г-жа Фонтэн. — Я не вижу никакой причины ехать.

— А я вижу эту причину, — взбесилась Клементина. — Я настою на том, что он поедет. Я сейчас достану билеты, возьму таксомотор и заеду за вами.

Квистус встал и протянул Клементине руку.

— Я поеду… Даю вам слово, — сказал он со своей обычной вежливостью. — Вам нет необходимости брать мне билеты и заезжать за мной.

Он проводил ее до двери и, прощаясь, сказал с улыбкой: — У меня свои причины ехать, причины, которые никто не поймет.

Возвратившись к Лене Фонтэн, с досады кусавшей губы, он повторил с той же лукавой улыбкой те же слова. У него свои причины.

— В конце концов, — сказала Маргарита Фаусту, направляясь к отелю «Континенталь», — я не смею осуждать вас. Это дело милосердия. Возможно, что он хочет покаяться в том, в чем был виноват перед вами. Ваш вспыльчивый друг права. Это благородный поступок.

— У меня свои причины, — повторил Квистус.

— Мы стали с вами такими друзьями, — продолжала она, — что мне будет очень недоставать вас. У меня так мало друзей…

— Я очень польщен, если вы меня считаете таковым.

— Мы увидимся по вашем возвращении в Париж?

— Вы еще здесь остаетесь?

— Если вы обещаете, что вернетесь.

Он встретился с ее многообещающими глазами. Несмотря на все свое лукавство, он все-таки был мужчиной, и мужчиной, впервые попавшим в руки обольстительницы; дрожь пробежала по его телу.

— Я обещаю вернуться и остаться здесь, сколько вы пожелаете, — сказал он, переводя дыхание.

— Вы, значит, хотите еще со мной увидеться?

— Вы сами должны это знать, — был ответ.

— По каким признакам?

— По признакам, которые должна уметь прочесть каждая женщина.

Она засмеялась.

— У каждого мужчины — свой метод. Ваш мне по вкусу. Это не Чинквиченто, не Луи XV и не Директория. Он подходит к Джейн Остин, но, во всяком случае, это настоящий Квистус.

Ничто не может так польстить мужчине, как заявление, что у него свой оригинальный метод флирта. Квистус вспыхнул. Он, как и все люди, охотнее всего шел на удочку лести.

— Вы можете рассчитывать на мое быстрое возвращение, — сказал он. — Я даже рискну повторить обычные в таких случаях слова, что буду считать часы.

— Все лучшее на свете повторяется, — сентиментально возразила она.

Ее последние слова заглушила сирена проезжавшего мотора.

Он попросил повторить и нагнулся к ней. Ее дыхание обожгло ему лицо и заставило пульс забиться чаще.

— У меня есть план, — объявила она, входя в отель. — Давайте пообедаем вдвоем? Ваш поезд отходит и девять тридцать пять. Как видите, я хорошо осведомлена в расписаниях и не хуже в ресторанах.

— Ничего не может быть восхитительнее, — согласился Квистус.

Только когда он остался один у себя в комнате, его тронувшийся разум вполне оценил выпавшее ему любовное приключение. Он невозмутимо расхохотался. Он держал в своих руках сердце женщины. Каждую минуту он может выбросить его на мостовую Парижа, где лежало так много разбитых женских сердец. Каждую минуту он может совершить большую подлость. Но не сегодня. Сегодня он еще сильнее заберет это сердце под свою власть. Он будет действовать с осторожной хитростью. Ему предстоит целая оргия удовольствий. Разве его не ждут в Марселе? Там надо действовать скорее. Обстоятельства складывались так удачно, что его дьявольские проекты остаются тайной для Хьюкаби и его товарищей. Они все болтливы. Хотя Хьюкаби нет, но Хьюкаби уже не раз высказал желание переменить свой образ жизни.

Однако что же будет с Хьюкаби во время его поездки в Марсель? Он теперь бесполезен. Почему его не отослать в Лондон.

Он позвал Хьюкаби и, укладываясь, предложил ему этот вопрос.

— Ради Бога, не надо, — ужаснулся Хьюкаби.

— Почему?

— Я не могу возвратиться, — сказал он, теребя бороду. — Я не могу вернуться опять к нищете и пьянству. Я не могу. Вы вывели меня на прямую дорогу и вы видите, что я не уклоняюсь от нее. Я никогда не злоупотреблял в прошлом вашей добротой, я не злоупотребляю ею и теперь. Вы имеете возможность дать мне другое положение. Швырнуть меня обратно, откуда я пришел, будет дьявольской подлостью.

— Вы совершенно правы, — торжественно согласился Квистус, играя парой брюк, которые он собирался уложить в свой саквояж. — Я великолепно представляю себе ваше положение, но вы, кажется, знаете, что теперь целью моей жизни является как раз совершение дьявольских подлостей.

Он уложил свои брюки и принялся в мрачном раздумье расхаживать по комнате. Отправить Хьюкаби туда, откуда он пришел, будет восхитительным негодяйством. Оно может быть приведено в исполнение каждую секунду. Но, как всегда в критические моменты, у него происходил разлад между разумом и волей. Есть возможность совершить над Хьюкаби еще большую подлость, чем вернуть его в прежнюю среду. Надо понемногу овладеть его душой и развращать ее своим влиянием. Это будет утонченной местью, достойной его любимого дьявола Макатиэля. Он улыбнулся и хлопнул Хьюкаби по плечу.

— Ну, хорошо, — сказал он прежним кротким тоном, который так часто заставлял Хьюкаби мучиться угрызениями совести. — Я дам возможность устроиться. Вы были всегда хорошим со мной. Пока оставайтесь с дамами в Париже, мы поговорим по моем возвращении.

Хьюкаби схватил руку.

— Благодарю вас, Квистус. Я бы хотел быть в состоянии все вам рассказать… — он запнулся, — я был все время в союзе с дьяволом, и я не знаю, кто из нас двоих преступнее.

— Я убежден, — сказал Квистус с улыбкой, которую он считал мефистофельской, — я совершенно убежден, дорогой Хьюкаби, в вашем превосходстве.

В предвкушении тройной подлости Квистус обедал с миссис Фонтэн в подавленном настроении духа. Виной этому был не обед, которому отдавала должную честь г-жа Фонтэн, и не маленький ресторан в пассаже Джонфрой, и не очаровательная дама. Далеко в глубине души зашевелилась жалость, которую его мозг не мог победить. Вылилось это в тихую меланхолию. Фонтэн это сейчас заметила и переменила тему разговора. Она уже научилась угадывать его пессимистические настроения, которые шли из того же источника, как желание разбить сердце женщины, вдохновившее заговор. Она узнала его исключительную доброту, его нежность, вежливость, безобидность. Ее роль все более и более становилась ей не по сердцу.

В таком настроении она встретилась по возвращении в «Континенталь» с Хьюкаби, Квистус поднялся по лифту к себе в комнату и оставил их вдвоем.

— Я не могу этого сделать, — объявила она, — пусть Биллитер и вся ваша компания убирается к черту. Я не в состоянии… С человеком, который может защищаться — сколько угодно… у меня нет предрассудков. Но этот совершенно беспомощен. Он как слепой нищий. Это возмущает меня. Я кончаю с этим.

— Поверите вы мне, — ответил Хьюкаби, — если я вам скажу, что это больше, чем я мог надеяться? Я — честен. Для меня все это противно. Пусть Биллитер убирается к черту.

Она, как раньше, долго и испытующе посмотрела на него и ее темные глаза смягчились.

— Да, я верю вам.

Хьюкаби поклонился.

— Благодарю вас, миссис Фонтэн, и так как мы коснулись этой неприятной темы, я хочу быть откровенным с вами. Вы знаете, как все это случилось? Я принялся за это дело, как за шутку, за дикую выходку, чтобы позабавить его. К тому же самая мысль о Квистусе, разбивающем женское сердце, комична. Но это развилось — Бог знает как — в наш заговор. Главное в том, что если вы думаете, что вы его дурачили, то вы ошибаетесь… Он также не отказался от своей сердечной экспедиции. Вы видите, как все это глубоко отвратительно — лучше об этом больше не вспоминать.

— Хорошо, — спросила Фонтэн, — что же это значит?

— Это значит, — ответил Хьюкаби, — что вам удалось покорить его для его собственного спасения.

Она глубоко вздохнула:

— Слава Богу, теперь этот кошмарный фарс кончился.

— Я думаю, что вы можете теперь вернуться в Лондон, — сказал Хьюкаби.

Она смотрела куда-то вдаль, бессознательно сжав одну свою руку другой; ее грудь высоко поднималась. В темной душе этой женщины начала расти какая-то надежда. Хьюкаби, закуривая папиросу, не обратил внимания на ее состояние.

— Нет, я не поеду в Лондон, — ответила она наконец. — Я останусь в Париже, я устрою себе каникулы.

Через десять минут вышел Квистус. Они посмотрели, как скрылся за аркой уносивший его на Лионский вокзал автомобиль, и прошли в салон. Лена Фонтэн опустилась в изнеможении в кресло.

— Боже, как я устала, — прошептала она.

Хьюкаби предложил ей лечь. Она пожала плечами. У нее устало не тело, а то странное, что люди называют душой. Смертельная усталость… Он стоял перед ней и удивлялся ее откровенности. Она взглянула на него:

— Что заставило вас опуститься, женщины?

— Вино, — был лаконичный ответ.

— У меня нет даже этого извинения, — горько рассмеялась Лена Фонтэн. — Хотели бы вы быть хорошим?

Он сел рядом с ней.

— Почему нам не постараться сделаться лучше?

— Потому, мой друг, что мир не воскресная школа.

Хьюкаби осмелился дотронуться до ее руки кончиком пальцев.

— Попробуем, — сказал он.

Она слегка иронически засмеялась.

— Попробуем, — ответила она.

Они замолчали и долго-долго сидели рядом, как будто, как другие пары, наблюдая жизнь большого отеля, а на самом деле далекие от всего этого, чувствуя себя как две грешные души, ускользнувшие из чистилища и бредущие во мраке неизвестно куда.

ГЛАВА XVI

Длинный поезд несся через самое сердце Франции. Квистус и Клементина были в разных концах его. Они увиделись на платформе на одну секунду, вполне достаточную, чтобы она заметила на его лице странное выражение. Он сказал несколько вежливых фраз; осведомился у провожающих Томми и Этты, как они устроились, на что Клементина обстоятельно объяснила, что Этта поселилась у своих парижских друзей, а Томми устроился у товарища-художника в Барбизоне; выразил надежду, что она не откажется воспользоваться его услугами в Марселе и, раскланявшись, отправился в свое купе.

Этта обняла Клементину за шею.

— О, Клементина, дорогая, приезжайте скорее обратно. Джексоны очень милые, но такие глупые. И Томми поедет в Барбизон, и я его не увижу; если вы скоро не вернетесь, он совсем меня забудет.

Томми обнял ее и поцеловал.

— До свиданья, дорогая. Бог на помощь. Возвращайтесь скорее. Мы совсем не можем жить без вас.

Клементина остановилась на первой ступеньке вагона и крикнула:

— До свиданья, вы, дорогие, глупые, противные, любимые дети.

И никто на свете не мог бы угадать, что она хотела этим сказать.

Длинный поезд несся по стране, по которой месяц тому назад Клементина проезжала вместе с Томми — Дижон, Макон, Лион… Многое с тех пор переменилось. Ее посетили сладкие воспоминания: здесь она наслаждалась сознанием быть леди. Названия городов, где имелись остановки, имевшие тогда для нее особое значение, теперь были пустым звуком.

…Скоро должен быть Вьен. Воспоминание о трагикомедии в Вьене даже не вызвало у нее улыбки. Она была теперь другой Клементиной. Клементиной, кричавшей «до свиданья» своим детям. Да, многое изменилось с тех пор. Она снова была прежняя Клементина, одинокая, нетерпеливая, жестокая и требовательная; снова не леди, а женщина-маляр, готовая писать чьи угодно брюки…

Она кивнула и засмеялась. Хорошие были времена…

В девять часов утра поезд остановился в Марселе. Квистус подошел к ней на платформе и предложил свои услуги. Он выразил надежду, что она хорошо спала.

— Ни на минуту не заснула, — ответила Клементина, — а вы?

Квистус сознался в том же самом. Необычайность путешествия не давала ему уснуть.

— Вы выглядите сегодня совсем больным, — сказала, взглянув на него, Клементина, — что с вами?

Он имел лихорадочный вид и в глазах появился какой-то неестественный блеск. Клементина не подозревала, до какой степени близость возможности совершить подлость, пугала добряка. До сих пор его дьявольские поступки были только теорией, но на этот раз чувство мести требовало выхода. Он был похож на труса, хвастающего, что он живьем съест льва и при одном звуке львиного рева падающего на колени. Всю ночь он терзался, как грешник в аду.

— Что-нибудь случилось? Что такое? — спросила Клементина.

Он давал неопределенные ответы. Этот зов встревожил его. Его посетили далекие воспоминания. Он вспомнил, как в детстве Хаммерслэй звал его однажды посмотреть на бабочку, умирающую на розовом кусте. Желтые крылышки медленно двигались; затем все тише и тише; последняя судорога… она потеряла равновесие и, мертвая, упала на землю.

— Как желает, месье, поступить со своим багажом? — осведомился дожидавшийся с вещами носильщик, невозмутимо прослушавший всю трагическую историю.

Квистус провел рукой по лбу и посмотрел на носильщика, как бы только что проснувшись.

— Как хотите, — сказал он.

Он выглядел таким беспомощным и растерянным, что сердце Клементины дрогнуло от жалости. Она вспомнила фразу, сказанную судьей на процессе Миррабля: «Таких людей, как вы, нельзя держать на свободе». Скорее из материнского инстинкта, чем из чувства своего превосходства, она решила взять все хлопоты на себя.

— Омнибус в отель «Лувр», — потребовала она и, взяв Квистуса под руку, как ребенка, повела его к выходу.

— Входите, — сказала она, тихонько толкая его к ступеням омнибуса. Но он отодвинулся, предлагая ей пройти вперед.

— Глупо, — заявила Клементина, входя в экипаж.

Она уже больше не разыгрывала леди. Квистус последовал за ней, и омнибус помчался по шумным улицам, искусно лавируя между трамваями. Утреннее солнце грело нестерпимо. Мостовые накалились. Солнечные лучи ослепляли глаза, и тенты над магазинами и окнами, казалось, еще более усиливали жару. Где-то вдали в конце «Каннбьер» как стальная полоса виднелось море.

— Уф, — прошипела Клементина, — какая жара!

— Я нахожу, что довольно свежо, — заявил Квистус. Она посмотрела на него, вытирая влажный лоб. Что с ним такое?

В вестибюле отеля их встретил управляющий и указал им их комнаты. Они осведомились о Хаммерслэе.

— Увы! — сказал управляющий. — Он очень болен. Сейчас у него доктор.

К ним подошел пожилой человек в легком летнем костюме, игравший до тех пор в углу с шестилетним ребенком.

— Вы те друзья м-ра Хаммерслэя, которым он телеграфировал? Мисс Винг и д-р Квистус? Моя фамилия — Пойнтер. Я случайный спутник м-ра Хаммерслэя на «Моронии». Он уже был болен, когда уезжал, во время пути ему стало хуже. Совсем невозможно жить в Бриндизи. Уехать отсюда он уже был не в состоянии. И я решил остаться с ним до тех пор, пока не приедет кто-нибудь из его друзей. Я же и разослал телеграммы.

— Вы очень добры, — сказала Клементина.

Квистус поклонился, но не сказал ни слова. Его губы были совершенно белые. Он крепко зажал в руке край своего жакета. Голос Пойнтера звучал для него где-то издалека. Он не давал себе отчета в его словах. Ему казалось, что у него вместо мозга в голове динамо-машина.

— Он умирает? — спросила Клементина.

М-р Пойнтер сделал выразительный жест:

— Боюсь, что да. Сегодня ночью он совсем задыхался, так что нужно было дать ему кислород. Вчера он страшно хотел видеть вас обоих.

— Можно сейчас пройти к нему?

— Вы можете это узнать. Я вам укажу дорогу к его комнате.

Он повел их к лифту. Они вошли. Для Квистуса его спутники не существовали. Ему хотелось только пройти к умирающему; а динамо в голове гудело и гудело. Во время подъема Клементина спросила у Пойнтера:

— Вы давно не были на родине?

— Двадцать пять лет, — угрюмо улыбнулся он, — и уже десять лет, как я только об этом и мечтаю.

— И вы остаетесь здесь ради незнакомого человека? Вы очень хороший.

— Вы бы сделали то же самое.

— Только не я.

Он снова улыбнулся и посмотрел на нее своими спокойными, уверенными глазами:

— Жизнь на востоке не проходит для человека даром. Я убежден, что вы поступили бы точно так же. Сюда, — сказал он, когда дверь лифта отворилась. Он повел их через коридор. Квистус шел, как в трансе, сзади.

Наконец, настал ужасный, желанный момент. Момент, который казался таким далеким и в «Коламбине», и в отеле, и в ресторане во время обеда, и в вагоне. Он всю ночь приближался и приближался и теперь пришел со всем своим ужасом. Он был в его руках. Наконец, настало время исполнить свое дьявольское предназначение. Его враг умирал, его душа трепетала, как крылья бабочки. Сейчас они войдут в его комнату. Он увидит умирающего. Он проклянет его и пошлет страждущую, непрощенную душу в вечность. Динамо в его голове и стук его сердца заставляли его воображать, что они идут под заглушенные звуки барабана. Ближе и ближе. Это реально и близко. Он — дьявол, шествующий под заглушенные звуки барабана. Пойнтер и Клементина остановились перед дверью.

Квистус весь затрясся, полный необъяснимого ужаса.

— Вот его комната, — сказал Пойнтер, берясь за ручку двери.

Квистус вскрикнул и, подавшись вперед, конвульсивно схватил Пойнтера за руку. Его глаза были полны ужаса.

— Подождите… подождите! Я не могу, я не могу это сделать! Это чудовищно!

Он прислонился к стене и закрыл глаза.

— Расстроенные нервы, — прошептал Пойнтер.

К счастью, вблизи оказалась скамья. Клементина усадила его на нее.

— Я думаю, что вы сейчас не в состоянии его видеть, — заметила она.

Он покачал головой.

— Нет. Не сейчас… Я чувствую себя нехорошо. Это смерть. Я не привык к смерти… Войдите к нему. Передайте ему мою любовь. Я зайду позднее… Только передайте ему мою любовь…

— Хорошо, — сказала Клементина.

Она тихонько постучала в дверь. Она открылась, и вышла сестра милосердия в белом чепце.

Она печально посмотрела на гостей.

— Конец, — прошептала она.

Квистус вскочил на ноги.

— Умер?

— Да, сэр!

Пот выступил огромными каплями на его лбу.

— Умер, — повторил он.

— Вы можете войти, если есть желание, — сказала сестра.

Квистус не мог оправиться от удара. Пойнтер не дал ему упасть и подвел к скамье. Долго-долго было темно… Динамо-машина вдруг остановилась… Какая-то нитка, казалось, оборвалась в его мозгу. Он чувствовал слабость и головокружение. Сестра быстро исчезла в комнату и вернулась с брэнди. Остальные тревожно смотрели на него. Алкоголь произвел свое действие и помог ему собраться с силами.

— Мне теперь лучше. Войдем.

— Лучше не надо, — сказала Клементина, не подозревая всего смысла случившегося.

Квистус запротестовал.

— Уверяю вас, что сейчас нет причины, чтобы я не мог войти.

— Ну как угодно, — согласилась Клементина, — но вы все еще шатаетесь.

Она взяла его под руку. Пойнтер пошел с другой стороны и, таким образом, они все втроем вошли в комнату усопшего. Окна были открыты, но жалюзи спущены и потому в комнате царил прохладный полумрак. Человек в сюртуке и узком белом галстуке — доктор помогал своему ассистенту укладывать аппараты. На постели лежало то, что осталось от Хаммерслэя. Только и остались знакомыми белокурые волосы и борода, теперь тронутая сединой. Смеющиеся глаза, очаровывавшие мужчин и женщин, навсегда закрылись веками. Рука Клементины полумашинально опустилась и пожала руку Квистуса, который вернул пожатие. Так рука об руку они и стояли у постели усопшего. Наконец, Клементина прошептала:

— Если между вами и было недоразумение, теперь все прошло. Да простятся ему его грехи.

— Аминь, — сказал Квистус.

Слезы катились из глаз Клементины. Усопший принадлежал к ее юности. Он принес в ее жизнь немного смеха, немного шуток, много силы и заботы, и все так просто и так мило. Сперва она отшатнулась от него и оттолкнула его дружбу. Но он был из тех, которые угадывают женскую натуру и повелевают ей; он улыбался на ее отказы его предложениям, зная, что она хотела их, и своим постоянством добился, что она сдалась и пошла навстречу его мужской помощи. Великодушный джентльмен, честный друг, верная подмога в горе, он лежал теперь мертвый в расцвете своей мужской красоты. Слезы падали, пока не ослепили ее.

Дрожащий, неуверенный голос прошептал ей на ухо:

— Я ведь просил вас передать ему мою любовь?

Она кивнула и сжала руку Квистуса.

Доктор стоял, ожидая, когда рассеется первое впечатление смерти. Клементина первая повернулась к нему и стала расспрашивать. Доктор передал ей все в нескольких словах. Он умер за пять минут до того, как они вошли в комнату.

— Кто из вас, мадам, возьмет на себя дальнейшие хлопоты?

— Я. Не правда ли, Ефраим?

Квистус наклонил голову.

— Я послал ему свою любовь, — пробормотал он.

— Теперь, — вмешалась сестра милосердия, — нужно приняться за печальный туалет. Будьте добры удалиться.

Она печально улыбнулась и открыла дверь.

— В столе есть пакет для этой леди и джентльмена, — сказал стоявший в коридоре Пойнтер.

— Хорошо, — ответила сестра. Она прошла в комнату и вернулась с пакетом, который протянула Клементине. Он был запечатан и надписан: «Ефраиму Квистусу и Клементине Винг. Вскрыть после моей смерти». Клементина спрятала его в карман.

— Мы потом вскроем его вместе. Теперь нужно пойти отдохнуть и подкрепиться. Безумие оставаться с голодным желудком. Какой ваш номер? Я вам пришлю кофе и бисквиты.

Он сонно поблагодарил ее. Они обсудили, когда встретиться, чтобы вскрыть пакет. Пойнтер сопровождал их. Он предложил им ехать сегодня же ночью в Париж и дальше, на родину. Во всяком случае, он к их услугам.

— Я бы хотела, чтобы вы сегодня же отправились к себе, — заметила Клементина.

— Мне нужно в Девоншир, — ответил он.

Они подошли к лифту.

— Во всяком случае, вы были для нас добрым гением, — сказала Клементина с влажными глазами. — До свидания.

Она протянула ему руку. Он взял ее, раздумывая, задержал в своей. На лице его виднелось замешательство.

— Вы теперь идете в свою комнату?

— Да, — ответила Клементина.

— Простите мою навязчивость, — сказал он, — но… но… может быть вы взглянете на ребенка?

— Ребенок, — закричала Клементина, — какой ребенок?

— Как… м-ра Хаммерслэя… разве вы не знаете? Она здесь…

— Здесь?

— Вы, наверное, видели в вестибюле маленькую девочку, с которой я играл, и няньку-китаянку?

— Господи помилуй! — воскликнула Клементина. — Вы слышите, Ефраим?

— Да, я слышу, — бесстрастно ответил Квистус. Борьба между Митрой и Ариманом не мешала ему слышать окружающее. — У Хаммерслэя есть маленькая дочь. Я не знал этого… Удивляюсь, откуда она у него. Наверное, у нее есть где-нибудь мать…

— Мать умерла, — ответил Пойнтер. — Насколько я мог понять из слов Хаммерслэя, ребенок — круглый сирота. Наверное, поэтому он с таким нетерпением ждал вашего приезда.

Клементина наморщила свою физиономию, как она делала это, рассматривая натуру.

— Я ни разу в жизни не слыхала ничего более странного. — Она хлопнула себя по карману. — А этот запечатанный конверт? Может быть, вы и о нем что-нибудь знаете?

— Да, — сказал Пойнтер, — он содержит письмо и завещание. Я то и другое писал десять дней тому назад под его диктовку. Завещание — просто документ, назначающий вас обоих его душеприказчиками и опекунами маленькой девочки. Славная девчурка, — мягко добавил он, — вы ее полюбите.

— Боже! — лихорадочно взвизгнула Клементина. — Но что будут делать с ребенком такая старая дева, как я, и старый холостяк, как он!..

И в то время, как она это говорила, перед ее глазами пронеслась картинка ее студии и китайской няньки с ребенком среди подушек, как модели.

Квистус убрал со лба волосы.

— Я понимаю, — кротко заявил он. — Я понимаю, что я опекун дочери Хаммерслэя… Я не подозревал этого… Я думаю, что вы меня простите, если я вас оставлю? Я чувствую себя не совсем хорошо сегодня… Я пойду прилечь…

Он вошел в лифт. Клементина позвала мальчика.

За Квистусом нужно было следить. Она вернулась к Пойнтеру.

— Пойдите, добрая душа, — заявила она в своей обычной манере, — к ребенку и подготовьте ее к такой неудобной приемной матери, как я. Я приду через несколько минут. Какой ваш номер, Ефраим?

Он показал ей билет.

— Двести семидесятый?

— На третьем этаже, мадам.

Лифт поднялся. Они остановились перед целым рядом дверей. Горничная показала им номер двести семидесятый. Клементина забрала бразды правления в свои руки. Меньше чем в две минуты окна были открыты, жалюзи опущены, лакею заказан кофе, слуга распаковывал вещи Квистуса, а горничная приготовила постель. Когда Клементина была леди, она была самой беспомощной особой, беззащитной дамой. Но когда она была Клементиной, она заставила бы дьявола быть своим лакеем и надрала бы уши каждому архангелу, осмелившемуся ей противоречить.

Квистус, не ожидавший такого внимания от Клементины, на которую он смотрел скорее как на врага, изумленно сидел на краю дивана. Усталый и разбитый он был доволен, что о нем заботятся.

— Раздевайтесь и ложитесь, — скомандовала Клементина, остановившись перед ним, руки в боки. — Или я сама вас раздену и уложу, как ребенка.

Он слабо улыбнулся.

— Я очень благодарен за вашу любезность. По всей вероятности, отдых даст мне успокоение. Мне кажется, что я в нем нуждаюсь.

Он сидел, смотрел прямо перед собой и повторял те же слова.

Клементина прошлась по комнате.

— Ефраим, — сказала она, — мне кажется, что, если бы мы с вами были эти годы больше дружны, вы бы не нуждались в успокоении. Это моя вина. Я очень жалею. Но теперь, когда на нашей ответственности ребенок — я буду следить за вами. Бедняга, — нежно погладила она его по руке, — вы были так одиноки.

Она достала ему пижаму и положила около него на диване.

— Теперь, ради Бога, переодевайтесь и ложитесь.

Пойнтер ждал ее внизу в вестибюле с девочкой на коленях. Китаянка, как языческий идол, сидела поодаль.

— Вот, твоя новая тетя, — сказал Пойнтер, при приближении Клементины.

Ребенок соскользнул с его колен и серьезно посмотрел на нее.

У нее были темные волосы и прозрачная бледность детей востока; вообще, это было хрупкое, изящное создание. Клементина заметила, что у нее были открытые газельи глаза ее отца.

Ребенок протянул ей руку.

— Доброе утро, тетя, — сказала она странным мягким контральто.

Клементина притянула ее к себе.

— Ты поцелуешь меня?

— Конечно.

Она протянула свои маленькие губки. Женщина не устояла. Она прижала ребенка к своей груди, целовала его и давала тысячи ласкательных названий. Когда этот порыв прошел так же внезапно, как и налетел, девочка сказала:

— Мне это нравится. Я хочу еще…

— Бог благословит тебя, дорогая. Я могу это делать целый день.

Одной рукой она придерживала ребенка, а другой — полезла в карман за платком. Найдя его, она шумно высморкалась и взглянула на Пойнтера, который улыбался на них своей серьезной улыбкой.

— Я уверена, что вы ничего не имеете против, если я сейчас безумствую, — заявила она.

— Я ничего не имею против этого.

ГЛАВА XVII

Все время в течение дня, свободное от печальных хлопот, сопровождающих смерть человека, Клементина отдавала девочке. Она изголодалась по любви и, как котенок, выпрашивала ласки. Понемногу на коленях у Клементины она рассказала свою историю. Ее звали Шейла, и она очень любила своего больного отца. Он был так болен, что она только один раз и видела его с тех пор, как они сошли с парохода. Это было вчера и она очень испугалась, потому что он сказал, что уходит к мамми. Ну, а мамми ушла на небо и людей, уходящих на небо, уже больше нельзя увидеть.

Клементина с тоской спросила у нее, помнит ли она, как мамми ушла на небо. О, да. Это было очень давно, когда она была маленькой… Дадди плакал, плакал, плакал… Она также будет плакать, если дадди уйдет на небо… Клементина решила лучше подождать и постепенно приучить ребенка к мысли о вечной разлуке, чем теперь сообщить печальную новость. Сердце ее разрывалось. Иногда Шейла возмущалась и требовала видеть отца; но она немедленно же успокаивалась и обещала быть послушной. У нее постоянно была в руке очень грязная белая плюшевая кошка, ее неразлучная спутница… Они жили в Шанхае, в большом доме, где было много слуг. Но ее отец распустил их, продал всю мебель, и они поехали навсегда, навсегда в Англию. Англия — это такое место, где много зеленых деревьев, травы, коров и цветов. Клементина знает Англию?

— Предположим, что дадди уйдет на небо, поедешь ты жить ко мне? — спросила Клементина.

Шейла серьезно ответила, что она пойдет лучше к ней, чем останется с На. Эта На — новая. Старая На осталась в Шанхае. Ее муж не позволил ей ехать в Англию. Только Клементина должна, как дадди, приласкать ее перед сном. На никогда ее не приласкает. Она наверное не умеет. Дадди, повторила она, как попугай, говорит, что хуже всего иметь няньку, которая не имела своих детей. Она всегда неопытна. Клементина согласилась и, обняв ее, спросила:

— А ты не боишься, Шейла, что я не сумею тебя приласкать?

— О, вы… вы так ласковы, — прошептала Шейла.

Кто была ее мать? Клементина не имела никакого понятия. Хаммерслэй никогда не сообщал ей о своей женитьбе. Последний раз она видела его шесть лет тому назад. Ребенок был, приблизительно, лет пяти с половиной. Хаммерслэй, по-видимому, женился как раз перед отъездом из Англии. Он никому не сказал об этом ни слова. Но Вилль Хаммерслэй поступал так всю свою жизнь. Он принадлежал к тем людям, которые только дают, но сами ничего не требуют; он был поверенным всех, кто только его знал, а тайну радостей и печалей своей жизни скрывал за своими смеющимися глазами.

Одна из его тайн — изящная тайна, лежавшая на ее руках — появилась на свет, облеклась в плоть и кровь, и она с Квистусом отвечала за нее. Судьба свела здесь их жизни. Благодаря лежащему там холодному, застывшему человеку, комизм положения оказывался слишком трагичным, чтобы улыбаться. Она решила обратиться к Пойнтеру. Он поможет ей своим разумным советом и своим знанием людей, как помогал в хлопотах о погребении. Но Квистус! Он был такой же ребенок. Боясь, что Шейла чересчур расположится в его пользу, она все же описала ей в лучших красках нового дядю.

— Он ваш муж? — спросила Шейла.

— Боже избави, нет! — оскорбилась Клементина нелепым предположениям. — Почему это пришло тебе в голову, дитя?

Оказалось, что ее маленькая приятельница в Шанхае Дора Смит имела дядю и тетку, которые были мужем и женой. Она решила, что все дяди и тети между собой женаты.

— Как вы думаете, понравится ему мое платье? — спросила Шейла.

Клементина в первый раз за весь день расхохоталась над этим проявлением женского тщеславия.

— Как ты думаешь, а мое ему понравится?

Шейла критически посмотрела на грязноватую, скверно сшитую блузу и старую синюю юбку и покраснела. Она минуту помолчала.

— Он наверное скажет, что ему нравится, — уклончиво ответила она.

Клементина заметила лукавую искорку в глазах Пойнтера.

— Восточная дипломатия, — заметила она.

Он покачал головой.

— Вы ошибаетесь. Смотрите глубже.

Клементина спутала длинные волосы ребенка.

— Боюсь, что мне придется еще многому поучиться.

— В самой восхитительной школе на свете, — добавил Пойнтер.

Квистус вышел в четыре часа бледный и разбитый из своей комнаты и нашел Клементину в душной и темной библиотеке. Полчаса тому назад она уложила ребенка спать, приставила к ней плюшевую кошку и китайскую няньку, и села писать Томми письмо. По вине ли скверных перьев отеля или по своей художественной привычке, но лиловая полоса чернил уже тянулась по ее щеке. Она написала Томми:

«Я думаю, что вы хотите знать, что случилось. Я нашла своего бедного друга уже мертвым. По всей вероятности, Елисейские поля не кажутся ему такими прекрасными, как английские луга, по которым тосковала его душа. К моему удивлению, он оставил на попечение мое и вашего дяди — ребенка. Ваш дядя болен и сам нуждается в заботах. Совершенно себе не представляю, что будет со всеми вами, беспомощными цыплятами, пока я буду писать чьи-нибудь брюки… Когда-то я была художником, теперь я — наседка. Ваша Клементина». Она написала в том же духе Этте и, когда вышел Квистус, — надписывала конверты. Она повернулась.

— Лучше?

— Благодарю вас. Мне ужасно стыдно, что я до сих пор спал.

— Великолепно, что вы спали, — возразила она. — Иначе вы бы слегли; вы были недалеки от этого.

— Могу я вам теперь помочь в печальных хлопотах, необходимых при данных обстоятельствах?

— Уже все сделано, — заявила Клементина. — Садитесь.

Квистус немедленно повиновался. У него был очень утомленный вид, как будто он только что встал после долгой болезни.

Он провел рукой по глазам:

— Насколько я помню, там был запечатанный конверт и ребенок. Мне кажется, теперь можно познакомиться с содержанием пакета?

— Вы в состоянии его прочесть? — спросила она, тоном смягчая резкость вопроса.

— Я хочу сделать это как можно скорее, — ответил он, улыбаясь.

Клементина вскрыла конверт и прочла вслух оба документа — и завещание, и письмо. Они в точности соответствовали тому, что сказал Пойнтер. Хаммерслэй поручал им свою девочку, как своим самым старым, самым любимым и верным друзьям. Он просил их быть ее родителями и защитниками, так как она была круглая сирота. Он оставлял ей небольшую, но солидную сумму, которая должна быть выдана ей при выходе замуж или по достижении двадцати пяти лет. Никакого упоминания о своей умершей жене, — ее личность оставалась тайной. Квистус тоже ничего не слыхал о его женитьбе, и не мог себе представить ни одной женщины, на которой он мог шесть лет тому назад жениться. Но шесть лет тому назад… Квистус закрыл лицо руками и вздрогнул. Неужели этот человек изменил даже жене обманутого друга?

Вдруг он вскочил с громким криком и отчаянной жестикуляцией.

— Я свободен! Я свободен! Я тонул в сыпучих песках! Я потерял чувство жизни. Я был в стране теней, где все движется, но все не реально. Человеческий мозг не может их воспринять. Они сделали меня безумным, безумным!!! — кричал он, стуча кулаками по голове. — А я теперь снова здоров, знаете ли вы, что можно быть до такой степени здоровым, что ваша душа страдает от этого здоровья? О, Боже!!…

Весь дрожа, он прошелся по комнате. Клементина с удивлением смотрела на него. Это был какой-то новый, незнакомый Квистус, человек, прошедший через страдание.

— Расскажите, что у вас на душе, — спокойно сказала она. — Это вас облегчит.

— Нет, — остановился он перед ней. — Никогда, даже в свой смертный час… Есть вещи, которые нужно хранить только про себя. Я жалею, что приехал сюда.

— Вы приехали сюда из жалости и до сих пор вы не раскаивались в этом.

— Я приехал сюда с ненавистью в сердце, я это говорил вам. Я приехал сюда из дьявольского побуждения. Только у его двери я ослабел и послал ему свою любовь. И, затем, я вошел и увидел его мертвым.

— И вы простили его, — напомнила Клементина.

— Нет, я просил, чтобы Бог простил его.

Он повернулся и пошел. Клементина вскочила и последовала за ним.

— Что было между вами и Виллем Хаммерслэем?

В первый момент у него было побуждение рассказать ей все, — она смотрела так открыто и честно. Но он сейчас же спохватился. Откровенность была невозможна. Стыд той смерти покроет эту смерть. Он указал на лежавшие на столе документы.

— Он думал, что я никогда ничего не знал… ничего не знал…

— Сомневаюсь, — сказала Клементина.

Его осенила какая-то мысль. Его брови нахмурились. Глаза были печальны и ясны.

— Вы не имеете никакого понятия о случившемся?

— Видит Бог, никакого, — нетерпеливо перебила она его. — Неужели я бы стала тогда вас расспрашивать? Я хочу только помочь вам.

Он опустился в кресло и положил голову на руки.

— Я стал опытнее в последнее время, — сказал он. — Я научился никому не верить. Как могу я знать, что вы искренни, говоря, что хотите мне помочь?

Клементина сморщила лицо.

— Что это такое? Я, которая всегда была с вами в натянутых отношениях, протягиваю вам руку, говорю — обнимемся и будем друзьями в ту минуту, когда вы нуждаетесь в друзьях, и вы спрашиваете, искренна ли я? Боже милостивый! Видали ли вы, чтобы я была вежлива с людьми, с которыми не желаю иметь дела?

Клементина негодовала. Слабая тень улыбки пробежала по лицу Квистуса.

— Вы не всегда были вежливы со мной, Клементина. Эта перемена в обращении меня и удивляет. Timeo Danaos et dona ferentes [Боюсь данайцев, дары приносящих — лат.]. Что значит…

— Кажется, вы воображаете, что вы единственное лицо, знающее латинский язык, — фыркнула она и расхохоталась в своей резкой манере. — Не будем ссориться. Мы с вами приобрели ребенка. Я надеюсь, что вы это учтете. Если бы мы были ему настоящими отцом и матерью, мы могли бы безнаказанно ссориться. Но теперь ни в каком случае. Что нам делить?

Квистус глубоко и надолго задумался. Его натура восставала от возложенной на него обязанности. Если он ее примет, он до конца дней будет одурачен усопшим.

— Вы видели девочку? — спросил он наконец.

— Да. Провела с ней почти весь день.

— Она вам понравилась?

Клементина посмотрела на него с лукавым сожалением.

— Да, очень! — ответила она.

— Почему вам не взять ее себе? Я не желаю связывать себя исполнением желания Хаммерслэя. Я откажусь от опекунства.

Сердце Клементины бурно забилось. Иметь Шейлу только для себя без этого невозможного соопекуна!!.. Она вся взволновалась от сладкого чувства неизбытого материнства.

— Если вы хотите, я откажусь от опекунства, — повторил Квистус.

Клементина отклонила искушение. Строить свое счастье на болезни другого? Нет. Она будет открыто бороться с жизнью. Женский инстинкт подсказывал ей, что дитя поможет его выздоровлению. Она атаковала его с удвоенной энергией.

— Какое вы имеете право отказываться от ответственности? Вы всегда так поступаете, а затем со стороны наблюдаете, что из этого выйдет. Я не возьмусь за это одна. Это трусость с вашей стороны, которой я не потерплю.

— Наверное, я заслужил ваши упреки, — кротко ответил Квистус, — но данные обстоятельства так тяжелы…

— Тяжелы… — перебила она. — Боже, что же такое, что они тяжелы. Неужели вы думаете, что я прожила тридцать шесть лет и не знала ничего тяжелого? У меня, как у художника и как у женщины, было много горя, женского горя, и я все перенесла. Это для вас новость? Вы никогда не видели меня ноющей? Мы родились в свет для страдания и почему вы, Ефраим Квистус, должны быть от него избавлены?

Она вытащила из кармана табак и бумагу и стала свертывать папиросу. Квистус молча сидел и крутил усы.

— Это дитя, — продолжала она, — это пятилетнее дитя осуждено на страдание. Вся любовь в мире не может этого предотвратить. Это — закон жизни. Но некоторым дано это. Это также, благодарение Богу, закон жизни. Мы можем избавить других от страдания, беря их на себя. За это мы должны быть благодарны Иисусу Христу. Возможно, судьба отдала это нежное существо в наши руки, потому что мы с вами перетерпели много горя. И оттолкнуть его — достойно труса, а не человека.

Она, со своей жизненной философией, в грязной блузе, с растрепанными волосами, с папиросой в выпачканных никотином пальцах, показалась прекрасной слушавшему ее мужчине.

Дрожащими пальцами она закурила папиросу и с лихорадочной поспешностью затянулась.

— Что же мы будем делать?

Квистус тяжело дышал и пристально всматривался куда-то вдаль. После некоторого умственного расстройства тяжело сразу возвратиться к нормальному состоянию. Она затронула в нем те глубокие струны, которые остались не затронутыми его безумием.

— Вы правы, Клементина, — тихо сказал он наконец. — Я разделяю с вами эту великую ответственность.

Она затянулась:

— Я думаю, что мы не поседеем от забот. Зубы у ребенка уже прорезались, так что нам не придется сидеть ночи над «Советами матерям», и у нас хватит достаточно здравого смысла, чтобы не пичкать ее patè de foie grass [Паштет из жирной печени (франц.)]. Когда она заболеет, мы пошлем за доктором, а на время наших занятий возьмем ей няньку. Мне кажется, Ефраим, что, имея другие интересы, кроме челюстей умерших людей, нам удастся сделать много хорошего.

— Вы хотите и мне сделать добро? — чуть шутливо спросил он.

Клементина, как она сама позднее сознавалась, почувствовала такой прилив альтруизма и самоотречения, что фигурально открыла навстречу ему всю свою душу. Она отбросила папироску, подошла к нему и положила руку ему на плечо.

— Дорогой Ефраим, — сказала она, — я все бы отдала, чтобы видеть вас снова счастливым человеком.

Затем, по своей привычке, резко переменила разговор, посоветовав ему выйти на воздух. Она дала ему шляпу и палку.

— А вы что будете делать, Клементина?

— Тысячу вещей. Прежде всего я должна спуститься к ребенку. Я боюсь доверить ее этой языческой дуре.

— В таком случае, до свидания, — сказал Квистус.

— Приходите скорее обратно, чтобы познакомиться с ребенком, — кинула она ему вдогонку.

Он остановился и нерешительно посмотрел на нее. На него нападал ужас при мысли о встрече с девочкой.

Он прошел по залитым солнцем улицам, по Каннбьеру, по набережной вернулся обратно и задумчиво сел около кафе. Прошел час. С большим усилием воли он поднялся и пошел к отелю.

Клементина, Пойнтер и ребенок были в вестибюле.

Взрослые сидели в плетеных креслах, ребенок играл с отельной собакой у их ног. Квистус остановился перед ними. Девочка подняла на него свое нежное личико.

— Это… — начал он.

— Это — Шейла, — сказала Клементина, — встань, дитя мое, и поздоровайся с новым дядей…

Она пугливо протянула ему свою руку — он был такой большой и худой.

— Как вы поживаете, дядя… дядя? — обернулась она к Клементине.

— Ефраим, — добавила та.

— Дядя Ефраим…

— Немудрено, если бедняжка и не запомнит такого имени, — сказала Клементина.

Он наклонился, торжественно взял нежную ручку и, не зная, что с нею делать, выпустил ее.

— Вы знакомы с Бимбо?

— Нет, — сказал Квистус.

— Бимбо — лапу.

Собака протянула лапу.

— Вы должны обменяться с ним рукопожатием и тогда вы будете с ним знакомы, — серьезно сказала она.

Квистус наклонился и со строгим лицом пожал лапу собаки.

— И Пинки…

Она протянула грязную плюшевую кошку. В замешательстве он дотронулся и до ее передней лапы. Шейла повернулась к Клементине.

— Теперь он со всеми знаком.

Клементина поцеловала ее и поднялась с кресла.

Пойнтер последовал ее примеру.

— Если я тебя оставлю на минуту с дядей Ефраимом — ты будешь хорошей девочкой?

— Дорогая Клементина, — испугался Квистус, — что вы хотите этим сказать?

В ее глазах мелькнул лукавый огонек.

— Я также хочу пройтись, а м-р Пойнтер обещал угостить меня абсентом. До свиданья. Я не буду долго, Шейла, дорогая.

Они направились с Пойнтером к двери:

— Но, Клементина…

— Если она начнет кусаться, вы только позовите эту небесную идиотку, — указала она на угол, где во все лицо улыбалась китаянка. — Вас охраняют. Да, — продолжала она шепотом, — она не знает, что ее отец умер. Я сама сообщу ей об этом.

Они ушли. Квистус в замешательстве опустился в одно из кресел. «Нехорошо со стороны Клементины, — думал он, — что она поставила его в такое неудобное положение. Теперь поздно спасаться бегством». Он сидел и смотрел своими кроткими голубыми глазами на Шейлу, спокойно вернувшуюся к Бимбо. Он сидел на задних лапах, вытянув перед собой передние. Она уселась на корточки, стараясь подражать ему, и усадила рядом с собой Пинки. В конце концов взглянула на нового дядю.

— Вы так же сядьте. Тогда мы будем все одинаковы…

— Боже, благослови мою душу, — сказал он, окончательно ошеломленный. — Я… я — не могу…

— Почему?

— Потому что я слишком стар для этого.

Она, казалось, удовлетворилась ответом и продолжала игру. Полаяв, Бимбо высунул язык и завилял хвостом. Шейла комично высунула свой маленький красный язычок.

— Не виляй хвостом, Бимбо. Это нехорошо, потому что у меня нет хвоста. Почему у меня нет хвоста, дядя Еф… Еф… Ефим?

— Потому что вы девочка, а не собака.

В это время плюшевая кошка закачалась и упала.

— Боже, благослови мою душу, — воскликнул маленький попугай, — вы слишком стары для этого, Пинки.

— Шейла, — со страхом, сознавая возложенный на него ответственный пост, сказал Квистус, — пойдите сюда.

Она покорно встала и положила ему руку на колено. Освобожденный Бимбо принялся разыскивать у себя блох…

— Вы не должны говорить: «Боже, благослови мою душу», дорогая.

— Почему? Вы же так сказали.

Как у детей существуют определенные вопросы, так и у взрослых определенные ответы.

— Маленькие девочки не могут говорить того, что говорят старые люди, ведь старики и ложатся позднее, чем маленькие девочки.

Она серьезно посмотрела на него.

— Я знаю. Дадди говорил «проклятие». А я не смела этого говорить. Я никогда, никогда не говорила. А когда однажды Пинки сказала это, я поставила ее в темный-темный угол на двадцать миллионов лет. Вы, конечно, понимаете, что это только для Пинки было двадцать миллионов лет, а на самом деле это было десять минут.

— Она наверное очень испугалась, — невольно спросил Квистус, и сам удивился, как странно прозвучали для него эти слова.

— Она страшно побледнела, — ответила Шейла. — Она до сих пор не может прийти в себя, посмотрите, — подняла она игрушку.

— Она также потеряла тогда один ус, — продолжал Квистус, рассматривая животное, которое держали за нос.

— О, нет, — возразила она, удобно устраиваясь между его коленями, — Пинки — волшебная принцесса, а когда-нибудь она снова получит свою корону, и красную мантию, и скипетр. Злой колдун обратил ее в кошку. Однажды сам он обратился в огромную крысу, больше, чем миллион, биллион, хиллион домов, и откусил ей один ус. Это Дадди мне рассказал.

Квистус не имел понятия о подобных сказках. Но ответ он должен был дать, так как она выжидающе смотрела на него. К своему удивлению, он нашелся, что сказать:

— Наверное красоте Пинки при ее превращении опять в принцессу немного повредит отсутствие уса.

На что Шейла возразила:

— У принцесс не бывает усов; вот если бы злой колдун в образе огромной крысы пожелал откусить бы ей нос, то, конечно, ее красота была бы в опасности. Но Пинки защищала добрая фея, и когда колдун хотел откусить ей нос, то добрая фея бросила перцу, колдун чихнул и мог откусить только ус.

— Это было очень счастливо для Пинки, — согласился Квистус.

— Очень, — подтвердила Шейла. Она прижалась к его колену и приумолкла. Он не мог ничего изобрести. В его голову приходили самые идиотские замечания, но он отбрасывал их, как негодные для пятилетнего ребенка. Его пальцы машинально играли ее мягкими волосами. Вдруг она обратилась к нему с обычной детской просьбой:

— Расскажите мне сказку…

— Боже милостивый, — испугался он, — кажется, ни одной не знаю.

— Вы должны знать «Красную Шапочку», — чуть раздражаясь, настаивала она.

— Кажется, знаю… — удивился Квистус. — Но зачем я буду вам ее рассказывать, если вы ее уже знаете? — ухватился он за соломинку.

Она вскочила, схватила брошенную кошку и снова удобно примостилась на его коленях. Оставленный без внимания Бимбо поворчал, свернулся клубком и задремал.

— Расскажите ее Пинки… Она глупая и очень скоро забывает сказки. Начинайте…

Квистус покряхтел, помычал и начал:

— Однажды жил волк, который съел бабушку Красной Шапочки…

— Нет, не так! — закричала Шейла. — Однажды жила со своей бабушкой хорошенькая маленькая девочка… Вот как начинается.

Квистус смутился. Попробуйте рассказать сказку, когда вы их никогда не рассказывали и двадцать пять лет как не слыхали. Если бы это была какая-нибудь легенда или поверье, то это было бы другое дело. Наконец, кое-как, с ее помощью, он добрел до конца. Пинки мирно зевала, не разобрав ни начала, ни конца.

— Пинки говорит «благодарю вас», — вежливо заметила Шейла.

— А вы что скажете? — осведомился он. Но оказалось ее благодарность было труднее заслужить. Тем более, что половину сказки рассказала она. Она дипломатично вышла из затруднительного положения — ее глаза наполнились слезами.

— Боже, — в ужасе зашептал Квистус, — она, кажется, собирается заплакать… Что мне делать?!…

Его мозг лихорадочно заработал. Он вспомнил последнее заседание по народоведению в Антропологическом обществе.

— Я думаю, моя дорогая, что история о папуасах заинтересует вас.

Ее глаза просияли. Она прислонилась к нему.

— Расскажите…

Квистус начал о змеях и тиграх и медно окрашенных детях и, будучи хорошо знаком с предметом, оказался занимательным рассказчиком. Рассказ следовал за рассказом. Он забыл про себя и свои неудачи и приложил все старания, чтобы заинтересовать свою слушательницу и лучше объяснить ей религиозные обряды. Это оставило ее абсолютно равнодушной, она воодушевлялась только тогда, когда дело шло об обожаемых ею кровожадных тиграх.

— Вот, — засмеялся он, дойдя до конца, — как вы это находите?

— Чудесно, — закричала она, встала на его колени и протянула ему губки для поцелуя. В этой трогательной позе и застали их Клементина и Пойнтер. Они обменялись многозначительным взглядом.

— Мудрая женщина, — прошептал Пойнтер.

— Недалека от безумия, — добавила она и подошла к сидящим. — Чувствуете себя значительно лучше?

Квистус вспыхнул от смущения. Шейла слезла с его колен и подбежала к Клементине.

— О, тетя, дядя Ефраим рассказывал мне такие чудесные сказки!

— Господи помилуй! — повернулась она к нему. — Откуда вы знаете сказки?

— Это были папуасские народные предания, — скромно сознался он.

— А что вы еще делали?

Квистус сделал один из своих старомодных поклонов.

— Я влюбился…

— Подождите, что будет дальше, — заметила Клементина.

ГЛАВА XVIII

Представьте себе хорошего интеллигентного человека, подпавшего, как многие, под власть алкоголя. Предположим, что он опускался под влиянием своего порока все ниже и ниже и предавался всевозможным эксцессам, пока delirium tremens [Белая горячка — лат.] не положил им конец. Предположим, что под чьим-то плодотворным влиянием ему удалось выздороветь от своей болезни. Его ум светел, поступки разумны, он снова здоровый человек. Он с ужасом оглядывается на свое прошлое. Это не то, что он был как бы в периоде безумия, когда память слаба и неясна. Нет, он все помнит, все объятия, все свои постыдные поступки, все переживания своей души. Его душа была свободна, а воля скована. Теперь они снова стали заодно. Он не был безумен, потому что он был ответственен за свои действия, но он был безумен, оскверняя свою бессмертную душу.

— Я был безумен, — шепчет он и содрогается от отвращения.

В таком же состоянии был Квистус, освободившись, наконец, от державшей его несколько месяцев в своей власти навязчивой идее. Он вспомнил, как это случилось. Было много ударов: бегство Маррабля, открытие измены Анджелы и Хаммерслэя; вероломство его трех пенсионеров, циничная шутка его дяди. Он вспомнил, что при виде пьяной экономки идея вскочила на его плечи и завладела им. Каждый факт, каждая мысль этого странного периода были свежи в его памяти. Он не мог быть безумным и все-таки он был им. По аналогии с пьянством ночной кошмар в поезде и ужас следующего утра был для него его delirium tremens. Но дальше аналогия прерывается. Пьяница с трудом выздоравливает от своего порока и только медленно, постепенно возвращается к жизни нормального человека. Одного потрясения для него недостаточно. Квистус же перенес двойное потрясение — собственное состояние и внезапное столкновение с тем, что для всех людей единственно вечное и неизбежное, и тогда висевшая над ним пелена спала с него и он увидел смерть глазами здорового человека.

И теперь глазами здорового человека он оглянулся на свое вчерашнее состояние. Он содрогнулся от отвращения. Он был безумен… Размышление нашло на него. Он, действительно, много пережил; ни один человек после Иова не был так обездолен; открытие человеческой низости и измены убило его детскую веру в людей. Но почему потеря веры сделала его безумным? Что сделал его мозг для переработки полученного впечатления? Он пришел к заключению, что он не терял этой веры ни во время своей сумасшедшей ночной прогулки по Лондону, ни во время своей ужасной ночи в вагоне. Теперь у него не было желания совершать подлости. Мысль о дьяволе, ради него самого, стала отталкивающей. Его «я», которое было чисто и которое он привык уважать, было загрязнено. Где же найти очищение?

Был он безумен? Если да, как он мог верить своей памяти? К счастью, все его попытки совершить подлость остались бесплодными. Даже Томми не пострадал, потому что не исполнил его желания и приобрел на свой счет две тысячи фунтов. Но возможно, что он совершал подлости и забыл о них? Может быть, таковые были совершены через его трех агентов? Он тщетно ломал себе голову.

Время в Марселе проходило уныло. Добрый самаритянин Пойнтер отправился в Девоншир успокоить свою тоскующую душу видом английских полей. Клементина и Квистус проводили его и вместе отправились по шумным улицам обратно. Следующий день Квистус был предоставлен сам себе, потому что Клементина сообщила девочке о смерти отца и не отходила от нее. Он одиноко бродил по городу, ища тени и купаясь в собственной меланхолии. Он нашел на следующий день Шейлу очень подавленной. Она поняла, что ее отец ушел к матери на небо. Она поняла, что больше никогда его не увидит.

Клементина сообщила Квистусу о горе ребенка. Как она плакала, звала отца и в конце концов уснула… Проснулась она более спокойной. Чтобы немного рассеять ее, они взяли таксомотор. Она свободно поместилась между ними и, казалось, что их присутствие успокаивало ее. Пинки также доставляла ей большое облегчение. Пинки была глупой, говорила она, и разговаривать не умела, но она была волшебной принцессой, а они всегда дружественны к людям.

— Раньше вы катались когда-нибудь в таксомоторе? — спросил Квистус.

— О, да. Конечно, — ответила она своим звонким голоском. — У дадди был в Шанхае автомобиль и он часто брал меня с собой.

Ее губы задрожали, слезы брызнули из глаз и, задыхаясь от плача, она прижалась к Клементине.

— О, дадди!.. Я хочу дадди!..

Клементина возмутилась.

— Зачем вы ей напомнили об отце, расспрашивая об автомобиле?

— Мне очень жаль, — оправдывался Квистус, — но откуда же я мог знать?

— Совсем мужчина, — кипятилась она, — ни на грош здравого смысла…

За обедом она извинилась в своей обычной резкой манере.

— Я была неправа насчет автомобиля. В самом деле, откуда вы могли знать? Вы могли заговорить о паровом котле, и он мог также оказаться у ее дадди. Бедная крошка…

— Да, бедная крошка, — задумчиво согласился Квистус, — не знаю, что из нее выйдет.

— Это будет нашим делом, — значительно возразила она, — вы, кажется, этого до сих пор не учитываете?

— Не совсем… Я еще должен привыкнуть к этой мысли…

— Вчера, — заметила Клементина, — вы заявили, что влюбились в нее.

— Многие мужчины, — слабо усмехнулся Квистус, — влюблялись в особ вашего пола, но не знали, что с ними делать.

Лицо Клементины смягчилось.

— Вы, кажется, становитесь более человеколюбивым. Кстати, у нас есть еще один вопрос, который нужно разрешить. Скажите, пожалуйста, думаете ли вы все продолжать свои дьявольские намерения по отношению к Томми Бургрэву?

Этот вопрос висел у нее на языке уже двадцать четыре часа — с тех пор, как он казался выздоровевшим. С большим самообладанием она выжидала удобного случая. Теперь он как раз представился, и Клементина была не из тех, которые легко выпускают его из рук. Квистус положил ножик и вилку и откинулся на спинку стула. Зная ее привязанность к юноше, он уже давно поджидал с ее стороны намеков по этому поводу. Но ее прямая атака смутила его. Не должен ли он давать отчет в своих дьявольских начинаниях? Это до сих пор не приходило ему в голову. Он намеревался, лишив его наследства, написать ему об этом, попутно сообщая о положенных на его имя выигранных на скачках деньгах. Но мысль о плагиате заставила его отказаться от этого намерения, а затем он и совершенно забыл об этом до сегодняшнего дня.

— Прежде всего, — начал он, смотря в тарелку, — я не лишил Томми наследства; я не прекратил ему выдач и положил на его текущий счет большую сумму.

Клементина подняла брови и уставилась на него. Он, кажется, рехнулся более чем когда-либо! Лжет он или нет? Томми ей ни слова не говорил ни о чем подобном. Томми был воплощенная искренность.

— У мальчика нет ни пенни, кроме пятидесяти фунтов, оставленных ему матерью.

Он спокойно встретился с ее пронизывающими черными глазами.

— Я сообщаю вам действительные факты. Он мог быть не уведомлен об увеличении его капитала. — Он провел рукой по лбу, вспоминая о миновавшем, странном периоде.

Очевидно, он говорил истину. Все это было очень загадочно.

— Для чего же, во имя Бедлама, сыграли вы с ним всю эту комедию?

— Это другой вопрос, — сказал он, избегая ее взгляда. — Я хотел подвергнуть испытанию его любовь к искусству.

— Вы можете утверждать это сколько хотите, но я вам не верю.

— Я попрошу у вас, Клементина, — ответил он, — как большого одолжения, предать все это забвению.

— Что ж, хорошо, — согласилась Клементина.

Они продолжали свой обед. Внезапно ему в голову пришла следующая мысль. Он старался выяснить себе все, что произошло во время периода его безумия.

— Если у Томми нет ни одного пенни, — осведомился он, — на какие же средства он путешествовал по Франции?

— Знаете что, поговорим о чем-нибудь другом, — перебила она. — Меня уже тошнит от Томми.

Она мысленно видела радость Томми и Этты, узнавших счастливую новость. Она слыхала, как он говорил, что она может надеть теперь померанцевые цветы и идти венчаться. Она слыхала, как Этта кричит ей:

— Дорогая Клементина, бегите скорей и купите мне флер-д’оранж.

Были минуты, когда она не знала, прижать ли их к груди или посадить обоих в один мешок и бросить в Сену.

— Меня тошнит от Томми, — заявила она.

Но здоровый мозг интеллигентного человека уже начал соображать.

— Клементина, — сказал Квистус, — вы платили издержки Томми.

— Хорошо, предположим, что это так, — вызывающе сказала она и быстро добавила по женской привычке предупреждая возражение: — Он — ребенок, а я старая женщина. Я еле-еле заставила его согласиться. Я не могла ехать одна во Францию… то есть я бы могла поехать одна даже в геенну, но мне было бы скучно. Он для моего удовольствия пожертвовал своей гордостью. Что вы имеете сказать против этого?

Волна стыда залила лицо Квистуса. Это было ужасно, что его родственник — сын его сестры — жил на счет женщины. В этом нужно было обвинять только его.

— Клементина, — начал он, — это очень щекотливая тема и я надеюсь, что вы поймете меня… так как ваше великодушие было основано на несчастном стечении обстоятельств…

— Ефраим Квистус, — поняв, куда он клонит, перебила его она, — кончайте обедать и не будьте сумасшедшим.

Квистусу ничего не оставалось, как продолжать свой обед.

— Вот что я вам скажу, — через несколько секунд снова вернулась она к Томми, — когда вы встретились с Томми в Париже, он ничего не знал из того, что вы мне сказали. Он продолжал считать, что вы поступили с ним зло и несправедливо… и тем не менее он поздоровался с вами так искренно и любовно, как будто ничего не случилось…

— Это верно, — подтвердил Квистус.

— Это еще раз доказывает, какой Томми хороший малый.

— Да, — сказал Квистус. — И что же?

— Это все, — ответила Клементина. — Он мог быть в данном случае совсем другим.

Квистус ничего не возразил. Да тут и не могло быть ответа, кроме разъяснения его эксцентричных поступков; но к этому он сейчас был совершенно не расположен. Резкие слова Клементины глубоко запали ему в душу. По обычной расценке его отношение к Томми было в высшей степени несправедливо, а Томми к нему — очень похвально. Не является ли случай с Томми следствием естественной человеческой неиспорченности? Его мрачная уверенность в данном случае потерпела крушение. Он выздоровел, но остатки прежнего еще не совсем исчезли.

После обеда она отпустила его. Он должен пойти в кафе, повидать людей. Она посмотрит за ребенком и напишет письма. Квистус вышел на улицу. Каннбьер был полон шумящей зажиточной публики. Солидные буржуа шли под руку со своими женами. Девушки и юноши пересмеивались. Рабочие в раскрытых рубашках, показывающих их волосатую грудь, принаряженные работницы, солдаты, нашептывающие любовные слова подругам, — все пело, смеялось, шутило, любило. Уже темнело, а со всех сторон — от кафе, окон магазинов, уличных фонарей, трамваев и автомобилей лились потоки света. Кроме того, с небес смотрела луна. Квистус и луна были, казалось, единственными одинокими на Каннбьере. Он уныло бродил по набережной. Он чувствовал себя потерянным, одиноким, среди охватившего все человечество счастья; он завидовал весело болтавшему солдату и его подруге, тесно прижавшимся друг к другу у окна ювелирного магазина. В нем неожиданно проснулась настоятельная, непреодолимая потребность в человеческом обществе. Машинально он побрел обратно к отелю, не сознавая, зачем идет, пока не увидел в вестибюле Клементину. Она уже пришпилила свою нелепую шляпу и надевала нитяные перчатки, очевидно, готовая выйти.

— Хэлло! Уже обратно?

— Я пришел просить у вас одолжения, Клементина, — сказал он. — Вас не затруднит выйти со мно… доставить мне удовольствие вашим обществом…

— Это меня нисколько не затруднит, — возразила Клементина. — Но для чего, объясните, я вам понадобилась?

— Я вам скажу, если вы не будете надо мной смеяться.

— Я смеюсь над вами, как вы говорите, когда вы действуете по-идиотски. Сейчас же ни в каком случае. В чем дело?

Он колебался. Она заметила, что ее резкость смутила его. Она решила исправить ошибку и положила свою руку на рукав ему.

— Мы постараемся быть друзьями, Ефраим, хотя бы ради ребенка. Говорите…

— Дело только в том, что я никогда не чувствовал себя таким отчаянно одиноким, как сейчас на этой людной улице.

— И вы вернулись за мной?

— И я вернулся за вами, — улыбнулся он.

— Пойдем, — решила она, беря его под руку, и они пошли таким образом, как сотни других пар по улицам Марселя.

— Так лучше? — с шутливой лаской осведомилась она, полная жалости к этому чувствительному, непонятому человеку.

Необычный для нее тон глубоко тронул его.

— Я никогда не предполагал, что вы можете быть такой милой, Клементина. И вчера утром мне очень нездоровилось и, хотя я все смутно помню, но я чувствую, что вы были очень добры ко мне.

— Я не всегда бываю носорогом, — возразила Клементина, — но что же особенно хорошее я сделала сейчас?

— Вот это, — прижал он к себе ее руку.

Клементина осознавала, что мелочи имеют гораздо больше значения, чем великие дела. Они прошлись вдоль набережной, полюбовались на мрачный, залитый луной Замок Иф, повернули по Римской улице и вышли опять на Каннбьер. Тут их прельстил только что освободившийся в углу террасы кафе столик. Они заняли его и заказали кофе. Маленькая сентиментальная прогулка под руку значительно расположила их друг к другу. Квистус был благодарен за ее грубоватую, хотя и смягчающуюся симпатию, Клементина, в свою очередь, более правильно оценила его. Впервые с приездом в Марсель они говорили на общие темы и впервые говорили не раздражаясь. До сих пор она не выносила его педантизма, он — ее насмешек. Она выходила из себя от его квиэтизма, он нервничал от ее грубости. Теперь отношения выяснились. Она решила оставить насмешки при себе, Квистус — влезать на своего конька только в случаях самозащиты. Они разговаривали о музыке, так как в кафе оказался оркестр. Их вкусы сошлись на Бахе. Мало-помалу разговор перешел на современную оперу. Квистус подметил в «Гансе-игроке» какой-то повторяющийся мотив.

— Этот, — напевая его, закричала Клементина. — Вы единственный англичанин, который это заметил.

Они переменили тему и заговорили о путешествиях. Ее странствование по Франции было еще свежо в ее памяти. Как художник, она восхищалась ее архитектурой. Оказалось, что Квистус был знаком со всеми местами, где она останавливалась. К ее большому удивлению, он во многом сходился с ней по вкусам.

— Бесценнейшие сокровища Франции, — сказал он, — в остатках умирающей готики и раннего Ренессанса. Образцом являются всем известный Дворец правосудия в Руане и западный фасад собора в Вандоме.

— Но я же была в Вандоме! — воскликнула Клементина. — Дивное стрельчатое окно, все в пламени.

— Последнее слово готики, — сказал Квистус, — погребальный костер готики — пламя. Вандом всегда казался мне концом эпохи викингов. Они погребали героев на пылающем в море корабле.

Даже «Ришелье», построенный великим кардиналом для своего отдыха, был знаком Квистусу.

— Но это поразительно, — кричала Клементина, — а я думала, что мы его открыли.

Он засмеялся.

— Я был такого же мнения. И мне думается, что каждый, кто там побывает, считает себя маленьким Колумбом.

— Что вам там больше всего нравится?

— Старина, кавалькады свиты Ришелье в костюмах Людовика XIII… шум оружия проезжающих воинов… Там легко писать на старинные сюжеты.

— Томми это сделал, — добавила Клементина, — он сделал великолепный эскиз кардинала, входящего в свою карету, окруженную телохранителями.

Это перевело их разговор на картины. Оказалось, что он был знаком со всеми галереями Европы, и с большинством современных произведений. Она и не подозревала, что он имеет такие познания в искусстве. Он ненавидел то, что он называл «кошмаром техники» ультрасовременной школы.

Клементина придерживалась того же мнения.

— Все великие произведения отличаются простотой. Поставьте пейзаж Хоббема и св. Михаила Рафаэля рядом с истерическими произведениями салона независимых и вы увидите, что стены закричат от этого хаоса.

— Это напоминает мне, — продолжал он, — небольшой эпизод на первой международной художественной выставке в Лондоне. Париж, Бельгия и Голландия выставили свои ужасы, к которым многие были непривычны. Там были женщины с оранжевыми лицами и зелеными волосами, сидящие в пурпуровых кафе; отвратительные ню, с вырисованными мускулами; портреты до того плоские, что они казались прикрепленными булавками к стене насекомыми. Я помню, что ровно ничего из этого не понял. А в середине же всего этого лихорадочного бреда висел маленький шедевр, такой законченный, простой, здоровый и в то же время полный выражения, что я остановился перед ним и стоял до тех пор, пока мне не стало лучше; затем я отправился домой. Это было удивительное ощущение прикосновения холодной руки во время горячечного бреда. У меня не было каталога, так что я до сих пор не знаю имени автора.

— Какой сюжет этой картины? — осведомилась Клементина.

— Ребенок в белом платье с голубым поясом, и даже не особенно хорошенький ребенок. Но это было восхитительное произведение.

— Не помните ли вы, — спросила она, — слева от девочки на маленьком столике перламутрового ларчика?

— Да, — вспомнил Квистус, — был такой… Вы знаете эту картину?

Клементина улыбнулась. Она так улыбнулась, что стали видны ее белые здоровые зубы. Квистус никогда не видел зубов Клементины.

— Я ее написала, — вытянув обе руки, торжественно сказала она.

Одна из ее рук наткнулась на стакан с кофе и опрокинула его. Квистус инстинктивно отскочил вместе со стулом, но большая струя кофе залила его жилет.

Торжествующая, благодарная и тронутая Клементина, не дожидаясь лакея с салфеткой, схватила свои перчатки и насухо вытерла его ими.

— Ваши перчатки! Ваши перчатки! — протестовал он.

Она, смеясь, выбросила их на улицу, где они сейчас же были подняты проходящим мальчишкой, потому что во Франции ничего не пропадает.

— Я бы вытерла вас чем угодно, за то, что вы вспомнили мою картину.

— Но, — возразил он, — комплимент, хотя был и искренен, но лично к вам не относился.

Подошедший лакей восстановил нарушенный ею порядок.

— Станем достойными осуждения, — в наилучшем настроении воскликнула Клементина, — и спросим зеленого шартреза.

— С удовольствием, — улыбнулся Квистус.

Ложась в постель, Клементина удивлялась, почему она до сих пор терпеть не могла Квистуса.

ГЛАВА XIX

Клементина легла в постель, чувствуя себя бесконечно счастливой. Не доверяя китаянке, она велела поставить кроватку Шейлы в свою комнату. Ребенок крепко заснул, прижимая к себе в самой неудобной позе безответную Пинки. Сердце Клементины забилось, когда она склонилась над ней. Все, за что она боролась и чего достигла, — совершенства в искусстве, славы и богатства, — все это было ничем в сравнении с этим божественным даром. Она вспомнила сказанную ею однажды Томми брезгливую фразу: «У женщины разум забит ее полом». Теперь она познала истину этой фразы и поблагодарила Бога за нее. Она неслышно разделась и босая ходила по комнате, боясь разбудить ребенка.

Она была кроме того счастлива своим примирением с Квистусом; впервые у нее появилось желание ближе узнать его и добиться его дружбы; в ней росло решение внести больше оживления в его жизнь. Как хорошая хозяйка, которая, входя в дом одинокого человека, моет и выставляет окна, натирает полы, снимает паутину и приносит с собой свет и радость, так и Клементина решила освежить и обновить одинокое сердце Квистуса. Он богато одарен. Во всяком случае, человек, помнивший столько лет ее картину, чего-нибудь да стоит. Они с Шейлой обратят его в ангела. Улыбаясь при этой мысли, она и заснула.

Клементина не выносила дураков. Поэтому, считая Квистуса дураком, она столько лет не признавала его. Поэтому же она не выносила постоянно безмятежно улыбающейся няньки-китаянки.

— Я видеть не могу, как она умывает ребенка, — объявила она, — я стану кусаться, если она еще сейчас здесь останется.

В результате, посоветовавшись с Квистусом и с консулом, Клементина отправила няньку с первым пароходом в Шанхай. В Лондоне для девочки будет нанята настоящая христианская нянька, которая научит ее молитвам и опрятности; и во всяком случае, она сама будет наблюдать за развитием Шейлы.

— Я не желаю сделать из нее легкомысленную юную девицу, — заметила она, — я смогу держать ее в руках, не в пример вам.

— Каким образом может это меня касаться? — осведомился Квистус.

— Но вы же будете ответственны за нее, пока она будет в Руссель-сквере.

— В Руссель-сквере? — повторил он.

— Да. Она будет жить частью со мной, частью с вами. Поочередно, по три месяца с каждым из нас. Где же, вы думали, ребенок будет жить?

— Честное слово, — сказал он, — я об этом совсем не думал… хорошо… хорошо…

Он зашагал по вестибюлю, обдумывая это новое неожиданное предложение. Что он будет делать с пятилетней девочкой в мрачном неприветливом доме? Это нарушит все его привычки. Клементина искоса следила за ним.

— Вы, кажется, хотели все заботы взвалить на меня?

— Нет, нет… — поспешно возразил он. — Конечно, нет. Я великолепно понимаю, что мы должны нести ответственность пополам. Но, мне кажется, ей будет очень тоскливо жить со мною…

— Вы можете приобрести кошек, собак и лошадей и устраивать детские рауты.

Шейла, погруженная в расследование парижского туалета, купленной ей Клементиной дорогой куклы, подняла головку.

— Тетя говорит, что я буду жить с вами… я буду у вас хозяйкой дома.

— Как так? — осведомился Квистус.

— Я буду настоящей леди, сидеть на конце стола и занимать гостей.

— Кажется, она ничего не имеет против меня, — улыбнулся он.

— Конечно, — подтвердила Клементина, сознавая, что он никогда не поймет той жертвы, которую она приносит.

Настал день погребения Вилля Хаммерслэя на маленьком протестантском кладбище. Служил капеллан, состоявший при консульстве. На панихиде присутствовали только взрослые, так как сочли этот обряд слишком мрачным для ребенка. Клементина так плакала, как будто хоронила свою юность. Квистус стоял с печальным лицом и влажными глазами. Теперь он был здоров. Теперь он мог жить спокойно. Но он знал, что воспоминание об умершем будет для него всегда исполнено горечи. Разум не мог побороть его. Лучше было все забыть… предоставить мертвецам погребать своих мертвецов. Ребенка он возьмет ради него самого на свое попечение. Если же она, сделавшись взрослой, отвернется от него и отплатит ему изменой и неблагодарностью, то это присуще всем. Он во всяком случае останется верен своему слову. После панихиды он несколько времени молча смотрел на могилу. Клементина прижалась к нему и указала на гроб.

— Он, может быть, и обманул вас, но он верил вам, — тихо сказала она.

— Это верно, — ответил Квистус. И когда они печально возвращались обратно, он несколько раз повторял про себя: — Он обманул меня, но он верил мне.

В тот же вечер они выехали в Париж.

Клементина не дала знать Этте и Томми о своем приезде, а Квистус не предупредил Хьюкаби, не желая, чтобы они пришли встречать их в половине восьмого утра. Они одиноко стояли на Лионском вокзале, пока носильщики сносили их багаж в кэбы. Взрослые чувствовали настоятельную необходимость расстаться, хотя бы на несколько часов, потому что они решили завтракать вместе. Шейла расплакалась. Она прочно сжилась с дядей Ефраимом, и эта разлука поразила ее. На его обещание часто видеться она обняла его и поцеловала. Он уехал, унося с собой ощущение прикосновения свежих детских губок.

Он должен был распутать теперь завязанные им в Париже отношения. Глубокий стыд овладел им. Что скажет он теперь Хьюкаби, которому из преступных, злых побуждений обещал дальнейшую приличную жизнь? Как он посмотрит в глаза безупречной кроткой м-с Фонтэн, дружбы которой он добивался с таким злостным намерением? Она так доверчиво и открыто пошла ему навстречу! Обмануть ее было то же самое, что обмануть только что поцеловавшего его ребенка. Она имела полное право требовать от него удовлетворения. Неудавшееся оскорбление все же им остается, а он, Квистус, оскорбил женщину. Он должен дать ей удовлетворение, хотя бы для того, чтобы восстановить собственную честь. Но каким образом? Бескорыстной и верной услугой.

Я думаю, что когда он пришел к этому заключению, не один ангел плакал и в то же время хотел искусить его.

Он вспомнил и о Вандермере и о Биллитере.

Он содрогнулся, как при мысли о чем-то нечистом. Он выбрал этих людей, как слуг зла. Он сделал их поверенными своего безумия. И они эксплуатировали его. Он вспомнил их предложение… Слава Богу, что из этого ничего не вышло. Биллитер, Вандермер и Хьюкаби были единственными, знавшими его плачевную тайну. Он готов был громко кричать: «грязь! грязь!»

И теперь, когда его душа содрогнулась от ужаса, поцелуй ребенка казался ему символом очищения. — Прежде всего нужно расстаться с Хьюкаби. Дружба с подобным человеком была невозможна. Через час после ванны и завтрака он сидел с Хьюкаби в гостиной. Хорошо одетый, опрятный, трезвый Хьюкаби сообщал ему новости. М-с Фонтэн ввела его в общество своих французских друзей. Она чувствовала себя хорошо и изобретала новые развлечения, чтобы остаться подольше в Париже. Леди Луиза нашла себе кавалера в лице пожилого французского маркиза, обладавшего большими гастрономическими познаниями.

— Леди Луиза, — облегченно вздохнул он, — очаровательная леди, но не особенно развитая в умственном отношении спутница.

— Вы, на самом деле, ищете умственно развитых людей, Хьюкаби? — осведомился Квистус.

Хьюкаби закусил губу.

— Вы помните наш последний разговор? — выговорил он наконец.

— Помню, — ответил Квистус.

— Я просил вашего содействия. Вы обещали, я говорил серьезно…

— А я нет… — сказал Квистус.

Хьюкаби схватился за ручки кресла, он не знал, что ему возразить.

— Я хотел сообщить вам, — перебил его Квистус, — о происшедших с тех пор переменах. Я уехал из Парижа больным, а вернулся здоровым. Я хотел бы, чтобы вы учли все значение моих слов… Я повторю их.

Он повторил. Хьюкаби зорко посмотрел на патрона, который с улыбкой выдержал испытание.

— Мне кажется, что я понимаю, — медленно начал он, — значит, Вандермер и Биллитер…

— Я навсегда выбрасываю Вандермера и Биллитера из своей жизни, конечно, предварительно обеспечив их.

— Без сомнения у них аппетиты гораздо больше, чем вы можете им дать, — возразил Хьюкаби, мозг которого лихорадочно работал. — Вы должны поставить им свои условия.

— Я не думаю этого, — сказал Квистус.

— Только вор знает вора, — с горечью возразил Хьюкаби. — Я говорю для вашей же пользы.

Он закрыл глаза рукой, как бы прячась от их ненавистных лиц. Они замолкли. Хьюкаби провел языком по пересохшим губам.

— Как же я? — спросил он наконец.

Квистус молча махнул рукой.

— Мне кажется, что вы правы, не выделяя меня, — продолжал Хьюкаби. — Бог видит, что я не смею их судить. Я был все время заодно с ними. — Квистус кивнул. — Но я не могу вернуться к ним.

— Вам не будет надобности возвращаться к ним, получая от меня, как и они, пенсию.

Хьюкаби весь затрепетал в своем кресле.

— Если только существует Бог на небе, я не хочу иметь ни одного пенни от вас на таких основаниях.

— Почему?

— Потому что мне не нужны ваши деньги. Я хочу быть в состоянии добывать их лично честным трудом. Я хочу от вас только помощи и сочувствия… Я хочу, чтобы вы помогли мне жить честно и трезво. Вы не можете сказать, что я не исполнил данного вам при отъезде обещания. Я до сих пор не имел ни капли алкоголя во рту, и если вы поможете, я клянусь, что никогда не дотронусь больше до него. Чем могу я вам доказать, — ломая себе руки, воскликнул он, — что я говорю серьезно?

Квистус размышлял. Вдруг на его лице появилась улыбка, та самая полунасмешливая, милая улыбка, которой Хьюкаби не видал у него с последнего печального обеда, и которая доказала ему, что перед ним прежний Квистус.

— В последние дни, — сказал Квистус, — я заключил дружбу со своим прежним заклятым врагом, художницей мисс Клементиной Винг, которую вы видели в «Коломбине». Я хочу, чтобы вы с ней встретились. Я не хочу обидеть вас, дорогой Хьюкаби, но случившиеся со мною в последнее время странные вещи поневоле заставляют меня не доверять собственному суждению. Я надеюсь, что вы меня понимаете?

— Не совсем. Вы хотите рассказать…

Квистус вспыхнул и смутился.

— Неужели после двадцатилетнего знакомства вы так мало меня знаете?

— Извините, — смиренно сказал Хьюкаби.

Квистус снова улыбнулся, вспоминая Клементину.

— Во всяком случае, дружище, — продолжал он, — если вы даже не заслуживаете ее одобрения, она сделает вам массу добра.

Сердце Хьюкаби благодарно забилось при виде этой улыбки. Но его душа наполнилась сомнением при воспоминании о Клементине, ворвавшейся в «Коломбину» как французский революционный генерал. Но тут уже ничего не поделаешь, нужно надеяться на свое счастье…

Немного позднее Квистус встретился с оскорбленной им безупречной женщиной… Она приветствовала его радостно, протянув обе ручки. Без него Париж был для нее пустыней. Почему он не написал, хотя бы одну маленькую строчку? А! Она понимает. Было слишком тяжело. Но это ничего, она надеется, что Париж будет для него противоядием. Квистус согласился с этим на условии принимать его в умеренных дозах. Одетая с изысканной простотой, она делала ему честь своим присутствием. Квистус был счастлив, что теперь он может встречаться с ней как честный джентльмен, а не коварный служитель зла.

— Расскажите мне про себя, — сказала она, направляясь с ним к дивану. Ее дружеский и интимный тон окончательно околдовал терзающегося раскаянием антрополога.

Он рассказал вкратце марсельские события, сообщил о своем опекунстве, о Шейле, о ее милых выходках, о своем ужасе, когда Клементина впервые оставила его с ней наедине.

М-с Фонтэн сочувственно улыбалась и с невольной нежностью заметила:

— Заботы совершенно переменили вас. Вы вернулись совсем другим человеком.

— В каком смысле?

— Я не могу определить этого…

— Постарайтесь.

Она встретила его серьезный вопросительный взгляд и опустила глаза.

— Я бы сказала, что вы стали более человеколюбивым.

Веки Квистуса затрепетали. Клементина сказала то же самое. Не крылось ли здесь причины превращения безумного Квистуса в нормального? Он вспомнил поцелуй ребенка.

— Наверное, это произошло благодаря моим новым обязанностям, — улыбнулся он.

— Я бы очень хотела увидеть ее, только это едва ли случится, — сказала Лена Фонтэн.

— Она придет сюда вместе с мисс Винг завтракать, — возразил Квистус, стремясь, чтобы его хорошие друзья лучше познакомились и оценили друг друга. — Хотите вместе с леди Луизой присоединиться к нам?

— С наслаждением, — заявила Фонтэн. — Я бы очень хотела поближе узнать мисс Клементину Винг.

Квистус не заметил никакой задней мысли в ее словах.

В означенное время в дверях залы появились Клементина и Шейла в сопровождении Томми и Этты. Квистус вскочил им навстречу. Схватил подбежавшую Шейлу на руки и поцеловал ее.

— Вы этих детей не приглашали к завтраку, но я захватила их.

— Очень рад им, — улыбнулся Квистус.

Сияющий радостью Томми пожимал ему руку.

— Я вам говорил, что мы увидимся в «Континентале». Клянусь Юпитером, я очень рад видеть вас! Я был страшным ослом. Я думал…

— Ш-ш-ш, — остановил его Квистус, — очень рад вас видеть, дорогая мисс Конканнон.

— Она больше известна под именем Этты, — с гордостью произнес Томми.

Клементина указала на них своим большим пальцем.

— Помолвлены. Молодые идиоты!

— Дорогая мисс Этта, — беря руку покрасневшей девушки, сказал Квистус, — мой друг Томми — необыкновенно счастливый парень! Вы уже подружились? — кивнул он на Шейлу.

— Она — дорогуша! — восторженно воскликнула Этта.

— Вы плут, Клементина, — объявил Томми, — зачем вы нас выдали?

— Вы сами себя, дурачки, выдали. Вся публика улыбается с тех пор, как вы здесь.

Ее взгляд упал на троих друзей Квистуса.

— Боже, опять эти люди.

— Это мои очень хорошие друзья, — сказал Квистус. — Я хотел, чтобы вы встретились с ними в более нормальных условиях.

Он умоляюще посмотрел на нее; губы Клементины скривились в улыбку.

— Все нормально, — заявила она. — Не бойтесь. Я буду вежлива.

Таким образом произошло, что обе женщины снова встретились. Лена Фонтэн — само изящество — в изысканном отделанном мехом костюме и большой черной со страусовыми перьями шляпе, красиво оттенявшей нежные очертания лица; Клементина, грубоватая, неопрятная в своей скверно сшитой коричневой юбке и жакете и тяжелых ботинках; снова как две рапиры скрестились их взгляды. И как только они отвернулись друг от друга — Клементина повернулась к леди Луизе, — она почувствовала, что взгляд другой скользит по ней с ног до головы. Иногда ревность дает женщине глаза на спине. Она быстро обернулась и подметила тень подозреваемой улыбки. Впервые она почувствовала себя неказистой. Она колебалась, но немедленно мысленно умыла себе руки. Что ей до этой женщины и этой женщине до нее?

Когда представления были закончены, Квистус повел все общество к ресторану.

— Клементина, — сказал он, — могу я просить вас уступить почетное место моей нежданной, но тем не менее желанной и приветствуемой гостье?

Он указал на краснеющую Этту, которой Томми объяснял в это время на ухо, что его дядя имеет привычку говорить книжным языком.

— Дорогой друг, — возразила Клементина, — суньте меня куда хотите, но только рядом с ребенком, чтобы никто не накормил ее анчоусами и устрицами.

Она великолепно поняла в чем дело. Второе почетное место было предоставлено Лене Фонтэн. Она смущала г-жу Фонтэн. Ну и что?

Они заняли круглый стол. Справа от Квистуса поместилась Этта, слева Лена Фонтэн, затем Шейла с Пинкой для придания себе мужества; затем Клементина с Хьюкаби с левой стороны; дальше леди Луиза и Томми рядом с Эттой. Клементина сдержала свое слово и была очень вежлива со всеми. Томми, к величайшему облегчению Хьюкаби, занимал леди Луизу, что дало ему возможность завязать с ней горячую беседу по поводу выставленной ею в Салоне и возбудившей всеобщее внимание картины. Он не сказал ей, что для возобновления памяти он сегодня же утром побывал в «Гранд-паласе». Он хвалил технику. У нее та Веласкесовская манера, которой тщетно добиваются многие художники. Это ей понравилось. Веласкес был для нее богом. Одним из лучших воспоминаний ее молодости было ее восхищение Веласкесом в Мадриде.

— Я также пытался над ним работать, — сказал Хьюкаби, — я писал для одной фирмы монографии, — просто компиляции великих художников.

Этого было достаточно, чтобы расположить Клементину в его пользу. Она узнала, что он был когда-то членом Колледжа Тела Христова в Кембридже. Найдя в ней не злоязычную бой-бабу, против которой он уже был предубежден, а откровенную интеллигентную женщину, он забыл свое намерение во что бы то ни стало понравиться и говорил естественно, как образованный человек.

В результате он заслужил полное одобрение, о чем она и сообщила Квистусу на следующий день.

По отношению к м-с Фонтэн ей было труднее сдержать свое обещание. Во время завтрака ее неудовольствие возрастало. Она ничего не имела против и было вполне естественно, что Квистус оказывал Этте, как невесте Томми, маленькие знаки внимания, но было совершенно недопустимым, что он относился точно так же к Фонтэн, да еще с легким оттенком интимности. Клементина подметила в ней замашки собственника с торжествующим сознанием могущества своего очарования. Она постоянно отвлекала внимание Квистуса на себя, как только он обращался к Клементине с каким-нибудь замечанием. Ее обхождение давало понять Клементине, что хотя художник-портретист и играет большую, главную роль в студии, но в свете он должен уступить пальму первенства обаятельной женщине. Между тем Клементина была женщиной, характер которой не отличался уступчивостью. Она с трудом заставляла себя быть вежливой с м-с Фонтэн. Все же не обошлось без извержения вулкана.

Клементина потребовала у метрдотеля подушку, потому что Шейле было слишком низко сидеть. Затем, увлекшись разговором с Хьюкаби, она не заметила, как лакей принес подушку; когда она обернулась, то м-с Фонтэн уже поднимала Шейлу со стула. Не выдержав, грубым движением она вырвала из рук соперницы ребенка и сама усадила его на подушку. Ей было безразлично, что Квистус и остальные подумали о ней. Она не дозволит этой чужой женщине касаться ее ребенка. Она не могла помешать ее флирту с Квистусом, но ни одна женщина не позволит кому-нибудь стать между ней и ее приемышем.

Инцидент прошел почти незамеченным. Завтрак окончился благополучно. Кроме двух женщин, все остальные были довольны вновь приобретенным знакомством. Этта нашла Квистуса самым лучшим человеком, после своего отца. Клементина в знак особой милости разрешила Хьюкаби вход в свою студию. На Шейлу ее новые друзья произвели огромное впечатление. Квистус потирал себе руки при мысли об удачном завтраке. Казавшиеся непримиримыми, видимо, примирились, все затруднения были устранены, все опять рисовалось ему в розовом свете.

Но Томми заметил историю с Шейлой.

— Этта, — сказал он, — я был близко знаком с Клементиной много лет и, оказывается, я ее все-таки недостаточно хорошо знал.

— В чем дело? — спросила девушка.

— Сегодня я впервые сделал открытие, — сказал он, — что милая старушка ревнива, как кошка.

ГЛАВА XX

— Мои дорогие дети, я вам говорю, что мы поедем поездом, — заявила, топнув ногой, Клементина. — Я вовсе не намерена ради удобства шофера трястись столько времени обратно в Лондон.

Она уже достаточно насладилась удобствами тридцатипятисильного мотора и горела желанием скорее доставить Шейлу в Ромнэй-Плейс.

— Что касается вас, — добавила она, — то вы и так чересчур долго наслаждались обществом друг друга…

Единственное, что ее удерживало в Париже — это желание узнать, как далеко зашла дружба между Квистусом и ненравившейся ей леди. Разговор с недалекой леди Луизой скоро дал ей понять, что это было из новых симпатий. Клементина тщетно искала разгадки такой поражающей интимности. Она считала, что Квистус, как бы находящийся под ее покровительством, не сможет долго ей противостоять. Леди могла быть в высшей степени обаятельна, вращаться в высших кругах, но Клементина не доверяла ей; она была лукава и неискренна. Ее беседа выдавала скорее хорошую память, чем ум; у нее была еле заметная вульгарность, тщательно скрываемая хорошим воспитанием; она была недопустимым компаньоном для чувствительного и высокообразованного Квистуса. В ней было еще что-то, что сбивало Клементину с толку и в высшей степени возбуждало ее любопытство.

Клементина далеко не обладала совершенством и не искала его в мире. Как художник она требовала света и теней.

— Я вам не напишу портрета ангела, — говорила она, — за пятьдесят тысяч фунтов. Если же он придет ко мне пить чай, я прежде всего собью ему его крылья.

Оказывалось, что в Лене Фонтэн нельзя было отрицать присутствия света и теней. Но существует возмущающий и оскорбляющий художника фальшивый ракурс. Лена Фонтэн возмущала и оскорбляла чутье Клементины.

Клементина оглянулась на свое сердце. В нем было занято мало комнат, но в занятых жилец оставался навсегда. И теперь получилось такое ужасное положение. Она впустила его в самую лучшую комнату для гостей, а он вместо того, чтобы наслаждаться своим преимуществом, почти весь высунулся из окна, прислушиваясь к словам какой-то негодяйки. Разве мог кто-нибудь осудить ее, если она чувствовала непреоборимое желание тянуть его за фалды обратно.

Но так как никакого подходящего предлога не оказалось, она принуждена была на следующий день отправиться на Северный вокзал, чтобы продолжить свой путь в Лондон.

Квистус явился на вокзал с полными руками пакетов. Благодаря им он даже не мог снять шляпу и только улыбался, по уверению Томми, как рождественский дед.

Тут был большой букет орхидей для Клементины (удивительно необходимый для поездки из Парижа в Лондон), огромная бонбоньерка конфет для Этты; шерстяной баран, открывающий рот и поющий арию о драгоценностях из Фауста, для Шейлы и золотые часы для Томми.

Поющий баран доставил много удовольствия, как Шейле, так и станционным служащим. Целая толпа собралась посмотреть на имевшего вид ученого англичанина, показывающего барана открывшей ротик, похожей на цветок, девчурке. Даже носильщики забыли свои «Attention!» [«Внимание!» (франц., англ.)] и останавливались с багажом перед невиданным зрелищем. Квистус только тогда заметил собравшихся зрителей, когда баран пропел свою последнюю ноту.

— Боже милостивый! — воскликнул он.

— Сделайте еще раз, — заставив улыбнуться окружающих, попросила своим звонким контральто Шейла.

— Ни за что на свете, моя дорогая. Томми, возьмите скорей от меня эту чертовщину. Дорогая, — продолжал он, беря Шейлу на руки, — я слишком хорошо знаю Томми, чтобы не предсказать, что следующие семь часов он будет не переставая заводить эту штуку.

Она успокоилась, рассматривая оставленное для них купе. За ними следовали Томми с бараном, Клементина и Этта.

— Этот младенец — настоящее чудо, — заявил Томми, — она завоюет чье угодно сердце.

Клементина, к которой он обратился с этим заявлением, пройдя молча несколько шагов, возразила:

— Я надеру вам уши, Томми, если еще раз услышу что-нибудь подобное.

Он был ошеломлен. Он отдал должную дань восхищения горячо любимому ею ребенку. Чего она еще хотела? Она прошла вперед, предоставив ему решать этот вопрос с Эттой, согласившейся, что Клементина последние два дня была в очень повышенном настроении духа. Как они не могли догадаться, что причина влажных глаз Клементины не имела ничего общего с увлечением Шейлы поющим бараном и ее желанием, чтобы ее нес Квистус? Они не могли даже представить себе действительную причину, одно предположение которой заставило бы их разразиться неудержимым хохотом. И как мог Томми догадаться, что эта фраза заставила ее переселить его из сказочной страны на землю? Что мог об этом знать Томми? Что знаем мы, мужчины, вообще о женщинах? Часто, воображая, что мы ходим по твердой земле, мы и не подозреваем, что на самом деле гуляем по краю пропасти. Мы ничего не знаем об их переживаниях и тайнах… Кто может разгадать Джиоконду? Во всяком случае, Леонардо да Винчи будет последним из них. Мы всегда знаем, как поступить в данном случае мужчине, но никогда нельзя предугадать то же самое со стороны женщины. Поэтому мы должны простить Томми, что его ошеломило заявление Клементины. Он решил искать защиты у Этты, возможно, попав из Сциллы в Харибду… Но пока что Харибда сидела и улыбалась, как самое невинное существо на свете.

Клементина и Квистус прогуливались по платформе, оставив всех своих троих детей в купе.

— Я надеюсь, что вы скоро вернетесь в Лондон? — заметила Клементина.

— Я думаю, — согласился Квистус. — После розыгрыша Гран-при Париж быстро опустеет.

— Попугай, — негодуя на утешительницу, подумала она, но ласково осведомилась: — Не все ли вам равно, пуст Париж или нет?

Он добродушно улыбнулся.

— Искренне говоря, абсолютно безразлично… Да… Мне нужно ехать домой.

— Конечно, вам придется приводить в порядок дела Хаммерслэя, но я надеюсь, что вы займете еще чем-нибудь свой ум.

— Я хочу приняться за систематический труд, — ответил он.

— Какого рода?

— Я думаю развить, — начал он каким-то оправдывающим тоном, — свою маленькую книгу «Домашнее искусство в эпоху неолита», в обширный научный трактат. Я годами собирал для этого материал и горю нетерпением начать.

— Начинайте завтра же, — посоветовала Клементина, — и когда вы почувствуете себя одиноким, приходите почитать его мне и Шейле.

Таким образом произошел неожиданный, непредвиденный союз между Клементиной и доисторическим человеком. Челюсти мертвецов бывают иногда хоть для чего-нибудь полезны.

— Все в вагон, — крикнул кондуктор.

— До свидания, дорогая Клементина, — сказал Квистус, — у нас была на этот раз памятная встреча.

— Да, это верно. Вы провожаете сейчас троих очень счастливых людей.

— Почему не четверых?

Но она криво усмехнулась и сказала:

— До свидания. Бог благословит вас и сохранит от зла, — добавила она, влезая в вагон.

Поезд тронулся под звуки арии о драгоценностях из Фауста, и Шейла посылала ему воздушные поцелуи. Он отвечал ей, пока ее бледное маленькое личико не исчезло. Затем он вернулся мыслями к Клементине.

— Самая лучшая, но и самая загадочная женщина в мире, — решил он.

Это являлось очень странным замечанием для человека, привыкшего к научной точности.

Не имея никакого понятия о загадочности, он отправился к оскорбленной им женщине, которая пригласила его завтракать вместе. Она радостно приветствовала его. Эта рыбная торговка, как она назвала в интимной беседе с леди Луизой Клементину, начала действовать ей на нервы. Даже теперь, когда она уехала, Квистус все еще оставался под ее влиянием. Ребенок был связующим звеном, и ей нужно было пустить в ход все свое обаяние, чтобы разорвать эти цепи.

После завтрака она имела серьезный разговор с Хьюкаби. Завтракавшая публика рассеялась группами по залам ресторана в Булонском лесу, и они оказались предоставленными друг другу. Их разговор в день отъезда Квистуса в Марсель имел большое влияние на их обоюдные отношения. Во время отсутствия Квистуса они стали друзьями и обменивались откровенностями. Хьюкаби убедил ее в своем намерении исправиться. Он рассказал ей свою жизнь. Он никогда не отказывался от работы, но она как-то странно бежала от алкоголика; он был учителем, журналистом, компилятором в Британском музее; он бросался всюду; он не имел предрассудков в финансовом отношении. Его знал голод. Лена Фонтэн содрогалась при мысли об ужасах, через которые он прошел. Теперь он добивался только чистоты душевной, телесной и окружающей среды. Она поняла. Она всегда имела материальную чистоту; но так же, как и он, должна была стремиться к чистоте своей жизни. Для него, для мужчины с природным стремлением к честному труду, это не представляло труда. Но какие горизонты могли открыться для нее, усталой женщины с разбитой душой? Она в свою очередь передала ему инциденты своей жизни, от которых он содрогнулся.

— Забудьте их, забудьте их… — посоветовал он.

Она горько улыбнулась.

— Что может быть хорошего для хищной птицы, решившей принять вид голубя?

— Она может, пока еще не поздно, выйти замуж, — возразил он.

— Выйти замуж! За кого? — Она не посмела доверить ему свои тайные надежды. Она не передала ему бывший у нее с Квистусом многознаменательный разговор. Но она была рада приезду Квистуса гораздо больше, чем предполагал Хьюкаби. И она была бесконечно счастлива, что может встретиться теперь с ним при нормальных условиях. Они прошли в сад, где нашли маленькую скамейку под деревьями.

— Сядем здесь, — сказала она. — Тут так прохладно и спокойно. Эта жизнь а ля кабаре начинает мне действовать на нервы. Я смертельно устала от всего этого…

Хьюкаби засмеялся.

— Эта новость мне нравится.

Она взяла у него сигаретку. Некоторое время оба молча курили.

— Как ваши дела? — спросила она.

— Огромными скачками идут вперед. Я становлюсь писакой. Я — виртуоз. Я счастлив. Труд — добродетель. Для меня настоящая добродетель отдаться труду.

— Какому труду?

— Я сотрудничаю вместе с нашим другом в его новой книге, — с легким оттенком хвастовства ответил Хьюкаби. — Отсюда мне может открыться возможность стать секретарем антропологического общества.

— Вам везет, — сказала Лена Фонтэн.

— А как ваши дела?

— Как всегда… Никто не нуждается в добродетели женщины…

— Кроме мужа, что я вам уже не раз предлагал.

— Кого же вы имеете на примете?

Он посмотрел на нее любующимся взглядом, она могла быть предметом желания любого мужчины.

— Ваш покорный собеседник не имеет никаких шансов? — шутливо осведомился он.

— Никаких, — засмеялась она.

— Вы простите мою дерзость, но, будучи галантным, я все-таки должен был предложить себя.

— Нет, — добродушно возразила она. — Вы не должны были этого делать. Если бы вы имели пять тысяч ежегодного дохода, я бы еще подумала, потому что вы мне не противны. Но так как вы их не имеете, то я в вас не нуждаюсь, как в муже, конечно.

Они засмеялись над ее шуткой. Внезапно она замолкла и нахмурилась.

— Евстас Хьюкаби, друг вы мне или нет? — спросила она, наклонившись к нему через стол.

Она хотела быть совершенно искренней с этим человеком, искания которого она только что оттолкнула. Но она забыла про великолепную красоту своих глаз и близость своего лица к его.

— Друг ли? — воскликнул он, кладя свою руку на ее. — Как вы могли усомниться в этом?

— Я могу поклясться!

— Догадываетесь вы, зачем я здесь остаюсь, как будто только теряю время?

— У меня были некоторые предположения, но мне самому они показались абсурдом.

— Какой абсурд?

— Квистус — муж?

— Да. Почему нет?

Он оставил ее руку и откинулся на стуле, теребя бороду.

— Он вам нравится?

— Да. Отчасти. И вполне искренно. Конечно, если вы предположите, что я безнадежно в него влюблена, то этого нет. Это было бы, действительно, абсурдом, и не в моем духе.

— Что вы этим приобретете?

Она сделала нетерпеливый жест.

— Дом… Мир… Счастье… Он состоятелен и даст мне необходимый комфорт. Я не могу жить в бедности. И затем, он будет хорошо со мной обращаться.

— А он, извините за грубость моего вопроса, что он приобретет?

— Я, прежде всего, все-таки леди, — возразила она, — и сумею вести солидно дом и, кроме того, я привлекательна, как женщина. Я пойду прямым путем, не уклоняясь в сторону…

— А если появится какой-нибудь дух прошлого?

— Мне везет. Я всегда выхожу сухой из воды.

Хьюкаби закурил новую папиросу.

— Он смотрит на вас, как на безупречного ангела чистоты, — сказал он. — Если он женится на вас с этим убеждением и впоследствии ему придется разочароваться, то заварится дьявольская каша. У него уже был такой случай… Я бы не хотел подвергнуть его второй раз подобному испытанию. Я его на вашем месте хотя бы немного просветил…

Она нервно подняла обе руки:

— О, нет, нет. Никогда женщина не должна этого делать. Из этого ничего не выйдет. Я останусь для него такой, какой он меня представляет, и постараюсь держаться на этой высоте. Поверьте мне, что это будет самым правильным. Единственной помехой будете вы.

— Я?

— Конечно. Вы сможете в любой момент выдать меня, вот почему я и спрашиваю, друг ли вы мне.

Хьюкаби в глубокой задумчивости дергал свою бороду. Он решил со времени своего возрождения быть честным по отношению к Квистусу. Но имел ли он право в данном случае препятствовать спасению женщины? Он терялся в решении этой задачи. Лена Фонтэн протянула ему через стол свою руку.

— Говорите, — сказала она.

Он взял ее руку и пожал.

— Я останусь вашим другом.

Она глазами поблагодарила его и встала.

— Нужно присоединиться к остальной компании, а то подумают, что у нас невероятный флирт.

Она заметила, что обращение с ней Квистуса в последующем значительно изменилось. Он стал еще предупредительнее по отношению к ней; выражал еще больше восхищения ее красотой и отдавал еще усиленнее дань ее изяществу. До его отъезда в Марсель ей легко было вызывать в нем безумие, сидящее в каждом мужчине. Достаточно было легкого изменения в голосе и выражения глаз, чтобы сделать его еще влюбленнее. Теперь это было труднее. Он не так легко поддавался ее кокетству. Он стал духовнее, идеальнее. Она должна была сложить свое оружие для другого, переменить разговор на более высокие темы.

На самом деле в Квистусе говорили угрызения совести за нанесенное оскорбление; он содрогался при мысли о своем желании влюбить в себя это восхитительное создание. Он не обратил внимания на то, что леди, казалось, с большой охотой поднимала брошенный платок. Решив не вводить ее больше в заблуждение, он тщательно следил за каждым своим словом и поступком.

Погода испортилась. Начались проливные дожди.

Метеоролог, сообщая о циклонах с Атлантического океана, предсказывал еще на некоторое время скверную погоду. Лена Фонтэн начала раздумывать. Париж летом, да еще в дождь — неподходящее место для флирта даже высшей пробы.

Приходится довольствоваться отелями и ресторанами для бесед на высокие темы. Но она великолепно знала элементарную аксиому отношений между полами, что надоевшая мужчине женщина — пропала. Высокие темы хороши, когда на них смотришь со стороны, а на деле мужчину нужно развлекать чем-нибудь иным. Она объявила свой ближайший отъезд из Парижа.

— Может быть, вы доставите мне и Хьюкаби честь сопровождать вас, — заметил Квистус, — хотя по всей вероятности мы окажемся лишними…

Она засмеялась.

— Когда вы слыхали, дорогой друг, что мужчина может быть лишним при путешествующей женщине? Одинокая женщина никогда так не одинока, как en voyage [В поездке (франц.)]. Все сопровождаемые мужчинами женщины смотрят на нее с оттенком снисходительной жалости, как будто они говорят: «бедняжка, она не могла приобрести себе ни одного мужчины, чтобы позаботиться о себе». И тогда хочется царапаться…

— Действительно? — улыбнулся Квистус.

— Да, — засмеялась она. — У одинокой женщины есть с чем бороться, и особенно со злыми языками…

— Дорогая м-с Фонтэн, — удивился он, — неужели есть настолько злые языки, что говорят дурно даже о вас?

— Таких тысячи на этом свете. Кто знает, какие толки возбудила наша хотя бы невинная маленькая дружба?

Квистус вспыхнул.

— Я не сварлив по природе, — заявил он, — но изобью всякого, от кого услышу что-нибудь подобное.

— Вам придется, по всей вероятности, иметь дело с женщиной.

— В таком случае мне, наверное, удастся без насильственных мер убедить ее, что она позорит свой пол.

— Во всяком случае, я бы хотела иметь вас своим защитником, — взглянув на него, произнесла она.

— Я, вообще, понимаю слово «джентльмен» — возразил Квистус, — как защитник беспомощной женщины.

— Я хотела сказать — моим защитником, д-р Квистус, — увидев, что он не желает понять, сделала она ударение, — и, пожалуйста, не возражайте, иначе я упаду на пол.

Но он был слишком серьезен, чтобы улыбнуться на ее кокетство.

— М-с Фонтэн, — повторил он, — никто не осмелится сказать о вас что-нибудь дурное в моем присутствии.

Она встала.

— Благодарю вас, — впадая в его тон, серьезно сказала она, — благодарю вас. Я поеду с легким сердцем в Лондон.

И как мудрая женщина, она оборвала разговор и отправилась переодеваться к обеду.

ГЛАВА XXI

Июль принес с собой тихие счастливые дни. Особенно счастливыми они были для Клементины. Нужно было закончить заброшенные портреты, писать новые; опять для нее началась полная переживаний и сутолоки жизнь студии. Только художник может понять все наслаждение подыскивания световых эффектов и подбора красочных тонов. Многие, возвращаясь к труду, вспоминают об ушедших праздниках. Художник, возвращаясь к кисти, сейчас же о них забывает. Клементина всем существом погрузилась в работу. Вопреки своему обыкновению ей удалось совместить ее вместе с вновь приобретенными многочисленными заботами. Ее дни были заняты до позднего часа, и она была счастлива. Она наняла для Шейлы няньку, тихую, работящую вдову.

Постоянным местопребыванием ребенка была студия, где она мирно играла в уголке, наблюдая иногда удивленными глазами работу Клементины. Она могла иногда часами следить за ней, прижав к груди Пинки. Томми принес ей однажды ящик с красками, маленький мольберт и пачку нераскрашенных картинок из модного журнала. После первого же сеанса Шейла пристрастилась к рисованию гак, что часто заказчики заставали их обеих за работой. Клементина делала мазки, отходила и подходила к холсту, и изящный ребенок подражал ей, раскрашивая своих модных дам.

Довольно сложно было получить утверждение завещания Хаммерслэя. К счастью, он совершенно закончил все свои дела в Шанхае, так что нужно было иметь дело только с лондонской фирмой, которая дала свое согласие утвердить Клементину и Квистуса душеприказчиками. Но во всяком случае нужно было иметь дело с нотариусом, повидать массу народа, читать всевозможные бумаги, подписывать их, давать показания под присягой и тому подобные дела, которые брали много времени.

Томми и Этта также переживали счастливые дни. Первоначально адмирал посулил выбросить Томми в окно. Но в дело вмешался Квистус, и тогда Томми был приглашен к обеду, за которым был подан великолепный старый портвейн. Затем адмирал решил повидаться с Клементиной, с которой он после ее возвращения не видался. Он застал Клементину в разгаре сеанса и, привыкший к порядку своего дома и палубы корабля, адмирал окончательно потерял голову от царившего у нее в студии хаоса.

— Я совершенно не понимаю твоего друга, — сказал он Этте, — если бы я раньше видел ее, я не разрешил бы тебе знакомство с ней. Она более похожа на профессионального маляра, чем на леди. И потом, прежде, чем сесть, я должен был очистить себе место от ужасного блюда с остатками холодной свинины. Она противоречила мне во всем, даже в том, что касалось моей родной дочери, как будто я тебя не знаю, и давала мне советы.

— Разве это нехорошо с ее стороны?

— Нет, совет всегда хорош, но он не всегда полезен, как в данном случае. И затем она переменила разговор и говорила неслыханные вещи о женщинах… И затем… я сам не знаю… как это случилось… Ты же знаешь, что я никогда не говорю о мореходстве…

— Конечно, дорогой, никогда, — согласилась Этта.

— Конечно, но мы как-то перешли на эту тему и у нее оказались огромные познания в морских делах. Что касается до паровых насосов…

— А что еще она говорила? — с нетерпением узнать, что говорила о ней Клементина, осведомилась Этта. — Она, наверное, говорила что-нибудь обо мне?

— О тебе? Я уже сказал тебе, — он взял ее за подбородок.

— Вы не все сказали мне, родной!

— Она сообщила мне, что выбрала для вас гораздо более подходящего мужа, чем я, и затем пришла та маленькая девочка, о которой ты мне рассказывала, маляр обратился в обыкновенную женщину и предложил мне играть с ребенком на полу.

— Как, вы играли, дед? Когда я была маленькая, вы делали вид, что проглатываете вилку. Вы и теперь проглатывали ее?

Суровое лицо распустилось в улыбку.

— Конечно, причем это была вилка из-под холодной свинины, вытертая газетой и, как ты думаешь, что она в конце концов сказала?

— Никто никогда не может предугадать, что может прийти Клементине в голову.

— Она попросила меня позировать для эскиза карандашом. Мое лицо показалось ей с художественной стороны интересным. Кому на свете могла еще понадобиться моя безобразная, старая рожа.

— Но, дорогой, по-моему, у вас прекрасная рожа, — воскликнула Этта. — Я говорю прекрасная не в том смысле, как это говорят фотографы, но в смысле характерности и выразительности; настоящее лицо для художника…

— Я уверена, — она бросилась к столику и поднесла ему зеркало. — Взгляните.

Он взглянул и инстинктивно пригладил вьющиеся седые волосы на висках.

— Ты — глупый ребенок, — сказал он.

Она поцеловала его.

— А теперь сознайтесь, что вы никогда не проводили время лучше, чем сегодня у Клементины?

— Я не отрицаю, — заявил адмирал, — что она в высшей степени интеллигентная женщина.

Таким образом дочери Евы проводят всех сыновей Адама и, между прочим, английских адмиралов.

Счастливые дни начались и для Квистуса, для которого Лондон возымел новую прелесть после Парижа. Все здесь улыбалось ему, начиная с большого задуманного им труда. Он хотел дать полную картину жизни древнего человека до открытия железа. Это не должен был быть мертвый каталог древностей. Древности и найденные факты должны были служить только основой для труда, о котором он столько мечтал и к которому только теперь решил приступить. Его коллеги и знакомые поздравили его с возвращением. Наука послужила ему на пользу. Он выглядел на десять лет моложе. Удивительное место — Париж. Он живо интересовался своими новыми обязанностями и ему удалось, к удовольствию Клементины, благополучно ликвидировать дела Хаммерслэя. Он снова начал находить удовольствие в обществе Томми и интересовался как его любовью, так и живописью. Он рассказал о нем Даукинсу, тому самому, который поднял вопрос о его портрете. Даукинс посетил студию Томми и купил у него несколько картин за такую высокую цену, что Томми принял его за доброго крестного отца из сказок. Квистус пригласил Томми и Этту на завтрак в Карльтон, куда приехала и м-с Фонтэн.

— Лучше было бы, — узнав об этом инциденте, заявила Клементина, — лучше было, если бы это обошлось без миссис Фонтэн.

На что Томми незаметно многозначительно кивнул Этте.

Квистус продолжал свою дружбу с оскорбленной им женщиной. Он пил чай и был раза два на вечерних приемах в ее маленьком, великолепно обставленном доме на Понт-стрит, где был представлен многим ее знакомым людям с неоспоримым положением в свете. Она ловко ввела его в свой круг, как несомненного претендента на ее руку. Многие, зная Лену Фонтэн, смотрели на него, как на дурака, но, цинично пожимая плечами, с интересом, не вмешиваясь, следили за интригой. Наиболее развращенные удивлялись, что если она желала поразить их, то, скорее, выбрала бы епископа. Но все эти замечания не доходили до ушей Квистуса. Он был представлен как известный ученый, всем было безразлично, по какой специальности и, как таковой, внушал к себе некоторое уважение. Лесть этой золотой молодежи доставляла ему удовольствие, и многие играли на этой слабости добряка.

Он находил знакомых м-с Фонтэн очень славными, хотя не особенно развитыми людьми, и, сам не зная для чего, втягивался в их общество. Он получал по почте приглашение от какой-нибудь леди X., которую видел всего один раз.

Прежде, чем он успевал, следуя первому побуждению, отказаться, как раздавался звонок по телефону от Лены Фонтэн.

— Вы поедете в пятницу к леди X.?

— Не думаю.

— Я знаю, что она вас пригласила. Я еду.

— О!

— Приезжайте! Леди X. говорила, что вы найдете у нее интересное для вас общество; я буду очень несчастна, если не встречу вас у нее.

Разве он мог заставить ее быть несчастной! И он появлялся перед интересным обществом как последняя и самая трудная победа Лены Фонтэн.

Обсуждались планы на август. Она собиралась в Динор. Что предполагает предпринять Квистус? Он еще не думал об этом. Он рассчитывал остаться в Лондоне работать. Она всплеснула руками. Лондон в августе? Как можно в нем жить в такую жару?

Он должен хорошенько отдохнуть.

— Сказать правду, я не знаю, куда поехать, — сознался он.

Она предложила Динор. Он, по обыкновению нерешительно, протестовал. Динор для него слишком людное и легкомысленное место.

— Я буду там, как ворона между павлинами, — заметил он.

— Почему вы будете вороной? Отчего вам не стать на некоторое время павлином? Вам необходимо немного скрасить свою жизнь. А я позабочусь о вашем оперении.

Он улыбнулся при мысли попасть в общество таких веселых птиц. Он не мог ей отказать, это было бы чересчур невежливо. Он дал нерешительный ответ, который она не пыталась сделать более определенным. Довольная успехом, она решила предоставить остальное времени.

Квистусу необходимо было осмыслить оставшееся у него скептическое отношение к людям. Шейла заняла большое место в его жизни. Иногда он отправлялся в Ромнэй-плейс, когда Клементина приводила к нему ребенка или, если она была занята, ребенка приводила нянька. Он освободил в конце дома большую комнату для Шейлы. Он решил заново отделать и меблировать ее по вкусу Шейлы. Поэтому в один прекрасный день он взял ее в магазин обоев, чтобы она могла сама выбрать их. Шейла торжественно сидела рядом с ним на диване, разглядывая развертываемые приказчиком образцы, наконец, она сделала выбор. На фоне зеленых деревьев с пунцовыми розами порхало бесчисленное множество красных попугаев с синими хвостами. Квистус был в нерешительности, но Шейла настояла на своем. Она взяла с собой образчики, чтобы примерить их на стенах. Клементина, узнав от Шейлы об этом происшествии, ворвалась на другой день на Руссель-сквер и остолбенела перед новыми обоями.

— Только вы и способны, Ефраим, предоставить пятилетнему ребенку выбирать обои!

— Я сознаюсь, что они ужасны, — согласился он, — но она так хотела их.

— Вы оба — дети. Кажется, придется мне самой устраивать детскую. — Она с сожалением посмотрела на него. Что может мужчина понимать в детской комнате?

— Ты слышишь, что сказала тетя, — спросил он у сидящей у него на коленях Шейлы. — Мы в немилости.

— Если вы в немилости, встаньте в угол, — заявила Шейла.

— Ну, пойдем в угол.

— Только держите меня там крепче.

Но Клементина простила их, поцеловав маленькое личико, выглядывающее из-за плеча Квистуса.

— Я делаюсь добрее, видя вас вместе с ней, — с резкой откровенностью заявила она.

Это была правда. Она ревновала Шейлу к Томми и Этте. Но ее ласковость с Квистусом нравилась ей. Вы скажете, что в Клементине говорило чувство справедливости, так как Шейла принадлежала им обоим. Но чувство справедливости не было то глупое романтическое женское чувство, которое она сама себе не могла объяснить и которое заставляло увлажняться ее глаза при виде их вместе.

Она погладила девочку по голове.

— Ты любишь дядю Ефраима?

— Я обожаю его, — ответила Шейла.

— Дядя отвечает тебе тем же, дорогая, — инстинктивно поднимая руку к ее головке, заметил Квистус.

Руки опекунов встретились. Клементина отдернула свою и быстро отвернулась, чтобы он не мог видеть ее вспыхнувшее лицо.

— Нам нужно идти домой, родная, — сказала она. — Тетя теряет даром дневной свет.

Он провожал их по лестнице.

— Дорогая Клементина, — произнес он, — вы не можете себе представить, как вы оба освещаете этот мрачный дом.

Она недоверчиво фыркнула.

— Я освещаю?

— Вы… — улыбнулся он.

Она пристально посмотрела на него и пошла дальше.

В следующий раз они встретились через несколько дней. Она была утомлена после целого дня работы и по-старому принялась издеваться над ним. Он был удивлен и опечален. Она смутилась.

— Простите меня, Ефраим, — сказала она, — но я имею несчастье быть женщиной. Ни один мужчина не знает, что это за чертовщина.

Он улыбнулся.

— Вы не должны переутомляться. Женщины не так сильны, как мужчины.

— Вы восхитительны, — заявила она.

Но она снова стала с ним мила и так устроила детскую, что оба ребенка с наслаждением в ней пребывали.

В связи с покойной совестью начались счастливые дни и для Хьюкаби. Он принял на себя обязанности ассистента Квистуса по подбору материала для его капитального труда «Домашнее искусство эпохи неолита». Нужно было переписать тысячи цитат, сотни ученых трактатов, подобрать тысячи заметок Квистуса, тысячи рисунков и фотографий.

Впервые попав в лабораторию труда своего патрона, он удивился количеству собранного им материала, свидетельствующего о терпеливой работе многих лет. Он чувствовал новое уважение к Квистусу, на которого до сих пор смотрел как на дилетанта. Конечно, он знал, что у Квистуса европейское имя, но не принимал это серьезно. Он, как и Клементина, подтрунивал над доисторическим человеком. Теперь он понял, что можно иметь европейское имя и не придавать этому никакого значения. Теперь он не удивлялся, что французские коллеги называли Квистуса «дорогой мэтр», и прислушивались к его мнению. Квистус был большим человеком, и только теперь, в его кабинете, Хьюкаби признал его. Его надежды стать секретарем Антропологического общества пока еще были очень зыбки. Прежде эта должность была почетной и неоплачиваемой. Теперь же, когда общество разрослось, эта обязанность, будучи бесплатной, отнимала слишком много времени, и явилась необходимость в наемном труде. Секретарь, который мог бы подписываться как магистр изящных наук и член гильдии и т. д., был бы очень желателен для ученого общества. Но кандидатом был выставлен еще один член, и шансы Хьюкаби были очень невелики.

Он был счастлив, когда мог собрать свои книги и пожитки из своего жилища, недалеко от Руссель-сквера. Он в последний раз осмотрел комнату, свидетельницу стольких падений, отчаяний и угрызений совести. Теперь все это было уже в прошлом. Он оглянулся на окружающую грязь, содрогнулся, хлопнул дверью и бросился вон. Никогда. Бог видит, что никогда!

Немного позднее он устраивался в своем новом помещении, и опрятная служанка принесла ему на подносе чай. Когда она вышла, он долго смотрел на окружающий его комфорт, сознавая, что с этих пор он будет для него постоянным. Он взял с тарелки маленький сандвич и вместо того, чтобы съесть его, опять смотрел на него, и слезы катились по его лицу. В конце июля безоблачное небо покрылось для него однажды тучами. Он закончил свою дневную работу и тихо направлялся к своему дому, у дверей которого внезапно заметил мрачные фигуры Вандермера и Биллитера.

— Хелло, старый дружище! — пьяным голосом приветствовал его Биллитер. — Наконец-то мы набрели на ваш след. Мы были на вашей старой квартире и узнали, что вы съехали, не оставив адреса. Вы просто хотели от нас улизнуть…

Он был в костюме, который Квистус приобрел ему для скачек, но от постоянного употребления он уже износился. Он стал еще более отталкивающим. Вандермер, по-прежнему грубый и хитрый, подозрительно рассматривал Хьюкаби.

— Мне думается, что вы сами понимаете, что вели очень низкую игру?..

— Ничего не понимаю, — возразил Хьюкаби.

— О, да, конечно, — вставил Биллитер. — Посмотрите на себя и на нас. Но нам нужно поговорить с вами наедине и потому впустите-ка нас к себе.

Он в сопровождении Вандермера направился к двери. Но возмущенный Хьюкаби оттолкнул их. Его прошлая жизнь не должна осквернить святость его нового дома. Он не пустил их переступить даже через порог.

— Нет, — сказал он, — то, что мы имеем сказать друг другу, может быть сказано здесь.

— Ну, хорошо, — согласился Вандермер, — здесь на углу есть трактир.

— Я бросил трактиры, — ответил Хьюкаби.

— Пойдем, — уговаривал Биллитер, — во всяком случае, опрокинем пару рюмок.

— Я бросил пить, — отказался Хьюкаби. — Я дал клятву. Я, пока жив, не дотронусь даже до капли ликера и вам советую сделать то же самое.

Они прыснули со смеху, стали просить у него билеты на его следующую лекцию о нравственности и затем стали издеваться над ним.

— Вы можете продолжать теперь дальше свой путь, — вышел, наконец, из терпения Хьюкаби.

— Мы никуда не пойдем, — крикнул Биллитер, — нам нужны наши деньги.

— Какие деньги? Разве я не писал вам, что все расстроилось. Ни она, ни я ничего не добились, и Квистус не дал ни одного пенни.

— Посмотрим, что еще леди скажет по этому поводу, — проворчал Биллитер.

— Вы оставьте эту леди навсегда в покое! — не допускающим возражения тоном заявил Хьюкаби.

Они фыркнули. С каких пор Хьюкаби решал за дам? Биллитер, тем не менее, настаивал на своем. Разве план принадлежал не ему? Вандермер напомнил ему, что он с самого начала сомневался в честности Хьюкаби. Он здорово провел их, но они отказывались верить в измену Лены Фонтэн. Хьюкаби потерял терпение.

— Разве вы не получили письмо от нотариуса Квистуса? Разве вы не подписали свое согласие за известное вознаграждение не докучать ему? Так, клянусь вам, что тревожа ее, вы затронете и его. Я бы хотел это видеть. Как только она мне что-нибудь скажет, я скажу ему, и до свидания ваши месячные выдачи.

Мозг Вандермера заработал.

— Тревожа ее, мы потревожим и Квистуса? Ого! Она выходит за него, э?

— Если даже и да, какое вам до этого дело? — свирепо закричал Хьюкаби. — Оставьте эту женщину в покое! Вы получили от Квистуса больше, чем вы могли когда-либо рассчитывать, и вы должны удовлетвориться этим.

— Принимая в расчет, что мы для него сделали, — заметил Биллитер, — мы можем получить гораздо больше.

— Ничего вы не получите, — воскликнул Хьюкаби и, заметив, что они рассматривают Квистуса как источник дальнейшей эксплуатации, добавил: — Я сообщу вам несколько фактов, которые прояснят вам положение вещей. Пройдемся по улице.

Во время прогулки он рассказал им о смерти Хаммерслэя, о поездке в Марсель и о возвращении Квистуса здоровым человеком, с Клементиной и ребенком. Он уже больше не был безумцем, толковавшим о подлости. Он уже больше не нуждался в них, как в гениях зла. Лучше, если они с благодарностью примут предложенное и исчезнут с его горизонта. Каждое действие, направленное против Квистуса или Лены Фонтэн, лишит их курицы с золотыми яйцами. В конце концов он убедил их, но они расстались с ним с чувством какой-то неудачи.

Лена Фонтэн и Квистус не выходили у них из головы. Они хлопотали, писали, изобретали, — все это выскользнуло у них из рук.

— Итак, она выйдет за него, — сказал Вандермер.

— Хьюкаби не говорил этого, — заметил Биллитер.

— Но он и не отрицал. Она выйдет за него, а этот сукин сын получит за комиссию.

— Хорошо, но что же мы можем сделать? — осведомился Биллитер.

— Хм, — неопределенно ответил Вандермер.

Счастливый сознанием победы, Хьюкаби в наилучшем настроении направился домой.

Дня через два после этого приключения Квистус сообщил Клементине свое желание дать в честь обручения Томми и Этты обед. Она одобрила его, настаивая на небольшом обществе.

— Боюсь, что я затеял большую историю, — оправдывался он. — Я пригласил около двадцати человек.

— Боже избави, — воскликнула Клементина. — Откуда вы столько выкопали?

Он вытянул свои длинные, тонкие ноги.

Она сидела на скамейке в одном из садов на Руссель-сквере, между тем как Шейла, в сопровождении няньки, делала в нем разведку.

— Есть люди, которым я обязан оказанным мне гостеприимством, — улыбнулся он. — И, кроме того, формальность требует присутствия адмирала Канконнона.

— Пусть это так, — согласилась Клементина. — Кто же будет?

— Адмирал, вы, Томми и Этта, лорд и леди Радфильд, генерал и м-с Бернез, сэр Эдвард и леди Квин, новеллист Дурли, м-с Фонтэн и леди Луиза Моллинг.

Клементина замерла. Вся кровь отхлынула у нее от сердца.

— Для чего м-с Фонтэн?

— Почему нет?

— Для чего на обручении Этты должна присутствовать м-с Фонтэн?

— Она — очаровательная женщина, — заметил Квистус.

— Пустая светская дама, — ответила Клементина, которой Квистус не поверил своих похождений в свете не из скрытности, а потому, что решил, что это не представит для нее интереса.

— Боюсь, вы несправедливы к ней, — мягко заметил он. — Она — богато одаренная женщина. Мне очень жаль, что мы расходимся в этом вопросе, дорогая Клементина. Но она должна быть приглашена. Хотя бы потому, что она и предложила этот обед.

Клементина открыла рот, чтобы возразить, и с треском захлопнула его. Ей удалось скрыть свое раздражение и ревность.

— В таком случае, дорогой Ефраим, — кротко сказала она, — тут не может быть никакого сомнения, конечно, она должна быть в числе приглашенных.

— Конечно, — обрадовался он.

— Кто еще будет?

Он прочел ей список приглашенных. Одних из гостей она знала лично, других по имени, о тех, которых она не знала, она кротко осведомлялась и, таким образом, ей удалось заставить Квистуса забыть свою вспышку…

— Вы уже давно не давали обедов?

— Да, уже много лет. Конечно, у меня обедали иногда мужчины, мои коллеги по антропологическому обществу. Но это совсем иное.

— Желаю успеха, — сказала она. — Единственным диссонансом буду я. О, да, дорогой Квистус! — перебивая его, продолжала она. — Я не гожусь для подобных людных выставок. Я — дикарка и хороша в своей студии, но не в гостиной. Вы должны избавить меня от присутствия на вашем обеде.

Квистус повернулся и всплеснул руками.

— Что вы такое говорите, дражайший друг?! Вы обязательно должны прийти!

— Дражайший друг, — угрюмо усмехнулась она, — я не приду.

Этим она и покончила. Она мирно с ним простилась и отправилась домой, терзаемая таким количеством демонов, которое никогда и не снилось Квистусу.

ГЛАВА XXII

Ромнэй-плейс дремал в лучах заката. Большинство жалюзи на домах были спущены. Персидский кот разгуливал по улице, остановился по середине и занялся своим туалетом. Тележка с молоком путешествовала от двери к двери, и торговец наделял всех молоком. Когда он исчез за поворотом, улица совсем опустела. Потом появился человечек с лисьей физиономией и медленно пошел по тротуару.

Это был Вандермер, горящий местью и в то же время боявшийся привести ее в исполнение. Около двери он задумался. Прежний визит к этому молодому человеку не оставил у него приятных воспоминаний. Манера Томми была скорее вызывающе, чем учтива. Выслушает ли он Вандермера или вышвырнет его за дверь? Достигнув места своего назначения, Вандермер был в крайней нерешительности. Вылететь за дверь, не говоря уже о нравственном потрясении, было очень незавидно. Пока он в задумчивости снял даже шляпу, открылась какая-то входная дверь, и вышла маленькая девочка в сопровождении няньки. Она прошла мимо него. Он посмотрел ей вслед и вдруг на него нашло вдохновение. Мисс Клементина Винг также жила в Ромнэй-плейс. Это, наверное, и был ребенок, о котором говорил Хьюкаби. Было, конечно, гораздо лучше рассказать все Клементине Винг, которая теперь была в очень дружественных отношениях с Квистусом. Женщин вообще гораздо легче заинтересовать и зайти к ним, они уже ни в каком случае не вышвырнут вас за дверь. Тем более, что Клементина уже раз обошлась с ним по-дружески. Как он раньше об ней не подумал? Он смело отправился к ее двери, позвонил.

Клементина писала какое-то серое шелковое платье все в складках. Материя ей не удавалась: чем больше она старалась, тем хуже выходил шелк. Ничего не удавалось… Каждый мазок был неудачен… Со вчерашнего разговора с Квистусом все было полно неудач. Она не могла писать… Но все-таки она должна добиться своего. Она должна показать той женщине, что она ничто перед ее дарованием. Она должна сама себе доказать, что она талант, и что у нее разум не покорен ее полом. Если Квистус такой дурак, что возится с м-с Фонтэн, — Бог с ним… У нее есть свое дело. И она будет его делать в отместку всем пустым светским болтушкам; платье, которое она писала, стало походить на залитое кофе одеяло. Пусть он дает свой обед. Тут нет ничего особенного. Но почему его предложила эта чертовка? Как далеко зашло у них? Она готова свернуть ей шею. Платье на холсте приняло вид облака.

— Проклятая штука! — замазывая всю работу, завопила Клементина. — Нужна вечность, чтобы написать это!!

Ее чай на маленьком столике оставался нетронутым. Волосы распустились и падали беспорядочными прядями на лицо. Раздался звонок, и вскоре за ним в галерее появилась служанка.

— Вас желает видеть какой-то джентльмен.

— Я никого не могу видеть. Я не могу. Скажите, чтобы он ушел!

Служанка остановилась в нерешительности.

— Я ему сказала, что вы никого не принимаете, но он настаивает. У него была карточка, он вот здесь написал свое имя. — Она протянула клочок бумаги:

«М-р Вандермер будет очень счастлив видеть мисс Винг по очень важному делу», — прочла Клементина.

— Скажите ему, что я не могу его принять.

Служанка направилась к двери.

Вандермер? Вандермер? Где она слыхала эту фамилию? Она вспомнила…

— Хорошо. Приведите его сюда, — крикнула она вдогонку уходящей служанке.

Может быть, ей станет от этого лучше. Может быть, ее ум займется его очень важным делом. Она вытерла палитру и кисти и вымыла руки. Куда она идет? Пять месяцев тому назад все Вандермеры вместе со своими делами могли повеситься в то время, как она писала. Почему теперь такая разница? Почему? Трясущимися руками она пыталась хоть как-нибудь привести в порядок свою голову.

Ее прервало появление Вандермера. Она приняла его, руки назад, недалеко от двери.

— Я должен извиниться перед вами, мисс Винг, за свое вторжение, — начал он, — но вы наверное помните…

— Да, да, — перебила она, — колбасная, которую превратили в ресторан… и затем еще м-р Бургрэв… что вам угодно? Я очень занята!

Жалкая фигура, держащая обеими руками перед собой свою шапку, нисколько не улучшила прежнего впечатления.

— Д-ру Квистусу грозит большая опасность, — начал он, — я не могу предупредить его лично и обратился к вам, как к его другу.

— Опасность? — насторожилась Клементина. — Какая опасность?

— Вы это поймете, когда я вам все расскажу. Но предварительно вы должны дать некоторое обещание молчать!

— Я не люблю тайн, — возразила Клементина.

— Вы можете поступать, как желаете, — поспешно произнес он. — Вы, конечно, будете действовать в его интересах. Я хотел только иметь ваше слово, что вы меня не скомпрометируете. Уверяю вас, что вы сами это поймете, когда выслушаете всю историю.

Клементина задумалась. Квистус подвергался опасности. Она могла быть значительной. Приходится считаться с этим хорьком.

— Ну что же, — сказала она. — Я даю слово. Начинайте!

Она взяла табак и бумагу и села в кресло, свертывая папиросу.

— Садитесь. Можете курить, если желаете. Можете пить чай… Я не хочу.

Вандермер налил себе чаю и отрезал огромный кусок кексу.

— Я должен предупредить вас, — начал он, придвигая свой стул ближе к ней, — что мой рассказ будет долог. Я начну с самого начала.

— Ради Бога, начинайте скорей.

Вандермер был достаточно хитер, чтобы сообразить, что начать непосредственно с м-с Фонтэн, значит, сразу восстановить ее против себя.

— Я начну с того, что существовали три человека: Джон Биллитер, Евстав Хьюкаби и я.

— Хьюкаби? — изумилась Клементина. — Что он имеет общего с вами?

— Самый большой негодяй из нас троих, — заявил Вандермер.

Клементина вся обратилась во внимание.

— Продолжайте, — произнесла она.

Вандермер с точностью, потому что истина в данном случае была более потрясающа, чем любая выдумка, обрисовал ей историю их отношений с Квистусом во времена их благосостояния, т. е. когда он был корреспондентом, Хьюкаби — наставником в Кембридже, а Биллитер не прокутил еще своего состояния. Он рассказал про их постепенное падение, помощь Квистуса и еженедельные обеды.

— Никто кроме вас троих не знал об этом? — дрожащим голосом осведомилась Клементина.

— Насколько мне известно, ни одна душа.

Он рассказал, как они у него напились; о гневе Квистуса; о прекращении свиданий; о необыкновенном вечере, когда Квистус возвел их в своих гениев зла; об его безумии; об его идее совершать подлости; о своем собственном предложении относительно Томми.

— Вы… — отвратительные черти, — сквозь зубы прошипела Клементина. Даже в самых своих невероятных предположениях она не представляла себе подобной жалкой и в то же время чудовищной истории. Она сидела совершенно подавленная и бледная с папиросой между пальцев.

Вандермер не обратил внимания на ее восклицание. Он продолжал свою историю. Рассказал о Биллитере и ипподроме, о Хьюкаби и его сердечной экспедиции.

— Боже мой! — воскликнула Клементина. — Боже мой!

Он рассказал о встрече их троих в таверне. Об их голоде и нужде. О заговоре отправить в Париж женщину, которая сумела бы вытянуть у Квистуса три тысячи фунтов.

— Ее имя!.. — в страшном напряжении крикнула она.

— Лена Фонтэн, — был ответ.

Клементина побледнела как полотно и откинулась в кресле. Она потеряла сознание. Она с раннего утра много работала и волновалась. Вандермер вскочил.

— Чем могу я вам помочь? Воды или, может быть, чаю?

— Ничего, — коротко отказалась она. Одна мысль принять что-нибудь из его отталкивающих рук внушала ей отвращение. — Мне лучше… Продолжайте… Расскажите все, что вы о ней знаете…

Он передал известные ему от Биллитера незавидные подробности, добавляя, что они идут из вторых рук. В результате он уведомил ее о последнем сообщении Хьюкаби, сообщил собственные воззрения на поведение Хьюкаби и обрисовал положение свое и Биллитера.

— Теперь вы видите, — произнес он, — почему мне была важна тайна.

— На что же вы рассчитывали, рассказывая мне все это?

Вандермер встал.

— Только на удовлетворение своей мести.

Клементина вздрогнула и закрыла в ужасе лицо руками. Затем она подняла обе ладони.

— Уходите! Уходите! — прошептала она сдавленным голосом.

Взгляд Вандермера упал на стол рядом с Клементиной. На нем лежал отрезанный и несъеденный, благодаря рассказу, большой кусок кекса. Она не смотрела… Он положил кекс в карман и направился к двери. Но Клементина видела. Она вскрикнула:

— О, Боже! Неужели вы так голодны? В этом ящике есть деньги, возьмите сколько хотите и купите себе пищи, только уходите… Только уходите!

Вандермер открыл ящик, взял пятифунтовый билет и исчез.

Клементина спустилась, чтобы освежиться, в садик. Она думала, что знала самые низы жизни, и оказалось, что она ничего не знала. Ничего не знала о волчьем инстинкте голодного человека. Ничего не знала о том падении, к которому ведет его вино. Боже! Как хорош воздух даже в этом лондонском садике после душной атмосферы этого хищного животного.

Квистус! Все ее сердце было полно к нему любовью и жалостью. Великодушный, добрый человек оставлен на произвол этим волкам. Она все ходила и ходила в маленьком садике. Теперь многое стало для нее ясным. Но многое еще было покрыто глубоким мраком неизвестности. Что вывело любимого человека из равновесия? Одним из факторов мог быть процесс Маррабля. Но достаточно ли этого было? Что еще случилось?

Положение было в тысячу раз хуже, чем она представляла себе в своей ревности. А если он женится, чем это окончится?

А Шейла? Кровь застыла у нее при мысли, что этот ребенок будет иметь близкое отношение к той женщине. Прежде чем действовать, нужно все обсудить. Ни одного промаха, ни одного ложного движения. Единственно, кто мог пролить на все это свет, был Хьюкаби — доверенный друг Квистуса. Чем больше она думала о нем, тем больше возмущалась. Это был негодяй, открыто предложивший Квистусу невероятную фантастическую подлость — и теперь он был его секретарем и сотрудником. С внезапным решением она отправилась в студию и потребовала соединить ее с номером телефона Квистуса. Его голос немедленно осведомился, кто говорит.

— Это я, Клементина. М-р Хьюкаби еще у вас?

— Хьюкаби ушел полчаса тому назад.

— Можете вы дать мне его адрес? Мне хочется, чтобы он зашел ко мне, хочу пригласить его к чаю. Вы же знаете, что он мне очень нравится.

Квистус сообщил его адрес и осведомился о Шейле. Клементина дала отбой. Все это было не без лжи и обмана, но как же иначе могла поступить женщина?

Клементина влетела в свою спальню, надела пальто и шляпу с растрепанной розой и вышла. На Кинг-роуд она нашла таксомотор, на котором через четверть часа была у Хьюкаби.

Он наслаждался тишиной и отдыхом, и был крайне удивлен вторжением Клементины.

— Дорогая мисс Винг!

— Негодяй, — был ответ.

Хьюкаби отшатнулся. На такое приветствие затруднительно отвечать обычными фразами гостеприимства.

— Может быть, вы сядете и объяснитесь… — пробормотал он.

Он подвинул к открытому окну кресло, в которое она немедленно шлепнулась.

— Мне кажется, что это вам нужно объясниться, — заявила она.

— Предугадываю, — сказал Хьюкаби, — что до ваших ушей дошло что-нибудь из моей прежней жизни. Сознаюсь, что многое в ней было не безупречно. Но теперь моя совесть чиста.

Клементина фыркнула.

— У вас, наверное, очень удобная совесть. А что такое между д-ром Квистусом и м-с Фонтэн?

— Что же такое?

— Вы, зная, что такое из себя представляет м-с Фонтэн, познакомили ее с ним и теперь помогаете ей окрутить его! О, пожалуйста, не отрицайте. Я знаю всю историю от начала до конца.

Хьюкаби с трудом перевел дыхание.

— Эти скоты Вандермер и Биллитер выдали вам ее. Мерзавцы! — стиснул он кулак.

— Я не знаю никаких Ван… как его дальше, ни другого. Я знаю только одно. Этот брак не состоится. Я хотела сперва сразу пойти к д-ру Квистусу, но потом решила, что лучше сперва повидать вас. Мне бы хотелось выяснить еще кое-что.

Хьюкаби посмотрел на энергичное лицо женщины, оглядел окружающую его обстановку, и его сердце сжалось от страха. Квистус никогда не простит, если узнает правду относительно Фонтэн. Он поставит его на одну доску с теми двумя, и тогда прощай все. Конечно, как он, так и м-с Фонтэн могут все отрицать. Но чему это поможет? Квистус сопоставит это с прежним вероломством и с настоятельным советом ехать в Париж. А его собеседница настоит на том, чтобы все нити были порваны. Он побледнел.

— Я в вашей власти, — смиренно сознался он. — Когда-то я был ученым и джентльменом. Затем настали годы падения. Теперь благодаря Квистусу я снова нашел себя. Если вы меня выдадите, я снова опущусь. Не делайте этого, хотя бы из одной жалости.

— Скажите мне все, что вы знаете, — угрюмо возразила Клементина.

— Я не знаю, каковы чувства Квистуса по отношению к миссис Фонтэн. Мы с ним ни разу не говорили на эту тему. Но по всей вероятности, он восхищается ею, как очаровательной, хорошо воспитанной женщиной.

— Умф, — сделала Клементина.

— Предположите, — продолжал Хьюкаби, — что мы составили заговор. Предположите, что мы заколебались, когда дело дошло до его выполнения. Предположите, что она искренно полюбила Квистуса. Предположите, что мы стали раскаиваться в своей прежней жизни…

— Как бы не так, — вставила Клементина.

— Уверяю вас, что это правда, — серьезно заметил он. — Во всяком случае, предположим это. Предположим, что она видела свое спасение в браке с хорошим человеком. Предположим, что она решила быть хорошей женой. Предположим, что я вполне поверил ей. Как же я мог, добиваясь того же, что и она, поступить иначе, чем я поступил?

— Вы пожертвовали вашими обязанностями по отношению к вашему благодетелю, предполагаемым долгом по отношению к этому падшему созданию.

— Это женская точка зрения, — махнул рукой Хьюкаби.

— Я думаю, что вы правы. Всегда, когда высказывается правильный взгляд на жизнь, утверждают, что это женская точка зрения. Предположим, что я верю всему, что вы сказали. Что же дальше?

— Я не знаю, — сказал он. — Мы оба в вашей власти.

— Умф. — Клементина взглянула, как он сидел у окна, нервно играя пальцами, и смотрел на улицу.

— Расскажите мне откровенно всю вашу историю с д-ром Квистусом, начиная с процесса Маррабля. Все детали, которые вы помните. Мне это необходимо.

Хьюкаби повиновался. Он был, как он говорил, в ее власти. Он повторил рассказ Вандермера, только сделал это правдивее и глубже, проливая больше света на темные места. Она только теперь узнала, что Квистус был лишен наследства; она осведомилась, не знает ли он чего-нибудь про Вилля Хаммерслэя.

Его сообщение схваченного на лету полупризнания Квистуса многое открыло ей.

Клементина вскочила. Ей никогда в голову не приходил подобный ужас… Хаммерслэй и Анджела… Это было невероятно, невозможно… Наверное, это была какая-нибудь страшная галлюцинация. Хаммерслэй, рыцарь без страха и упрека, и тихая святая Анджела не могли совершить подобного поступка.

Это было чудовищно, невероятно, невозможно. Но для Квистуса это показалось возможным. Он поверил. Это было поводом к безумию. Даже теперь, здоровый, он продолжал быть в этом уверенным.

— Боже! Как он страдал!

— И тем не менее, — добавил Хьюкаби, — он так относится к маленькой дочери Хаммерслэя, как будто она была его собственной.

Клементина подошла к нему.

— Спасибо за это, — сказала она, — у вас все-таки есть сердце.

Она снова села.

— Как вы думаете, когда закралось в него подозрение?

Он серьезно и долго обдумывал это. Наконец, справившись с воспоминаниями, Хьюкаби указал на день обеда без хозяина. Квистус послал сказать, что он болен. Это извинение было вымышленное. Очевидно, он был чем-то потрясен. Что-то тогда случилось. Хьюкаби смутно помнил, что когда он входил в музей, Квистус поспешно спрятал какое-то письмо. Возможно, это было то самое, которое выдало преступную пару.

Было ли это предположение ложно или нет, но, во всяком случае, у Клементины был теперь ключ к помешательству Квистуса. На него падал удар за ударом. Его обманули все, кому он верил. Он потерял веру в людей. Но его натура не могла этого перенести, и он помешался на совершении подлостей. Она коротко рассмеялась.

— И не мог совершить ни одной подлости.

В комнату заползли сумерки. Оба молчали. Клементина сидела неподвижно, как сфинкс, вся под влиянием странных чувств и мыслей, заставлявших ее учащеннее дышать. У нее стал проясняться смелый фантастический план, заставлявший ее кровь быстрее обращаться.

Наконец, она пошевелилась.

— Темнеет. Который час? Мне нужно домой.

Она встала.

— Но прежде чем я уйду, нам нужно прийти к какому-нибудь решению относительно м-с Фонтэн.

— Да, — прошептал Хьюкаби, — только я попрошу вас насколько возможно щадить ее.

— Прежде всего, мы должны думать о Квистусе, — сухо перебила она. — Нам нужно постараться вернуть ему его прежнюю веру в людей, а не уничтожать те небольшие остатки, которые он теперь имеет. Поняли?

Хьюкаби с новой надеждой посмотрел на нее.

— Вы хотите сказать, что он ничего не должен знать о ней?

— Или о вас.

— Бог благословит вас, — прошептал Хьюкаби.

— Тем не менее, не может быть и разговору об этом замечательном браке. Я думаю, что и вы с этим согласны.

Хьюкаби не мог выдержать ее взгляда. Он опустил голову.

— Мне кажется, что вы хотите возложить на меня обязанность сообщить ей, что ее игра проиграна.

— Ничего подобного, — фыркнула она. — Теперь будьте внимательны. Если вы будете мне повиноваться, я останусь вашим другом, а я могу быть хорошим другом, в противном случае, да поможет вам Бог. Сегодня я дала клятву не выдавать тайны и, как женщина, нарушила ее. Вы должны сдержать ее за меня. Обещайте, что вы заставите тех двух негодяев пострадать из-за меня.

— Обещаю, — сказал Хьюкаби.

— Затем, вы ни слова не скажете м-с Фонтэн. Лучше старайтесь не встречаться с ней. Я сама с ней поговорю. Даю вам слово, что я сделаю это осторожно. По рукам?

— Да, — согласился Хьюкаби.

Она протянула ему руку.

— До свидания.

Он проводил ее до входной двери.

— Позвать вам таксомотор?

— Боже, нет. Вы это сделаете, когда я буду леди. Теперь я пойду пешком до тех пор, пока не встречу кого-нибудь.

Клементина вернулась на Ромнэй-плейс с сияющими глазами и улыбкой на губах. Первым делом она побежала к телефону.

— Это вы, Ефраим?

— Да, — был ответ.

— Я переменила свое решение и приму участие в вашем обеде.

— Очень рад, дорогая Клементина.

— До свидания.

Она помчалась к Шейле, которая дожидалась ее в постели.

— Интересно, будет ли и дядя вас так баловать в Руссель-Сквере?

— Приходите и вы туда, — вкрадчиво ответила Шейла, — тогда вы будете вдвоем баловать меня.

— Боже избави, — крикнула Клементина. — Какой это будет скандал в Руссель-Сквере.

Около десяти часов появился Томми. Он вменил себе в священную обязанность ежедневно осведомляться о ее настроении и здоровье. Но вскоре студия закрылась для него и его визиты перенеслись на вечер. По ее желанию он оставался на более или менее продолжительное время или уходил. Он приобрел новую привычку, здороваясь и прощаясь, целовать ее.

Ей это нравилось, так как доказывало, что юноша любил ее. И она также любила его всем сердцем, как хорошая тетка.

— Могу я остаться?

Она кивнула; он сел.

— Что вы сегодня делали?

Он начал длинную историю. Какая-нибудь картина удалась. Дядя угостил его и Этту завтраком в «Савойе».

— Представьте, он собирается в августе ехать в Динор! Как раз подходящее для него место!

Клементина подавила в себе интерес к этому сообщению. Но ее пульс забился учащеннее.

— Мне кажется, он может ехать куда хочет, — фыркнула она, — какой у вас был завтрак?

Томми сообщил меню. Оно было по его выбору. Он дал старику несколько уроков по гастрономии. Удивительно, как мало он сведущ в таких важных вещах. Но зато в чем другом, он знаток. Они были в июле на выставке новых футуристов, и он великолепно был о них осведомлен. Клементина, развалясь в кресле, следила за кольцами выпускаемого ею дыма, и улыбка Джиоконды блуждала на ее губах.

— Но, Клементина, — в негодовании вскричал он, — вы не обращаете на меня никакого внимания!

— Ничего, Томми, — возразила она, — продолжайте говорить. Это помогает мне думать. У меня настает страдная пора, самая важная в моей жизни…

— Что вы будете делать?

— Ничего, Томми… Ничего… Какая я была дура, не подумав об этом раньше…

ГЛАВА XXIII

На следующее утро Клементина отставила мольберт в сторону и без всяких предупреждений отправилась в Руссель-Сквер.

— Я насчет вашего обеда, — заявила она Квистусу, — я телефонировала вам вчера, что я приду.

— А я ответил, дорогая Клементина, что буду очень рад.

— Я отказалась под влиянием дурного настроения, — откровенно объяснила она. — Затем мне удалось это побороть и стать благоразумной женщиной. Теперь вы, наверное, разрешите благоразумной женщине принять на себя хлопоты о вашем обеде? О, я знаю, что вы думаете, — торопливо продолжала она, не дав ему возразить, — я не собираюсь предложить гостям печенку, свиную грудинку и вареного картофеля. Я лучше вас знаю, как нужно поступать в подобных случаях.

— Боюсь, что я совершенно неопытен в подобных приемах, — улыбнулся Квистус, — это дело Сприггса.

— Мы со Сприггсом поставим все вверх дном, — объявила Клементина. — Мне хочется, чтобы у вас был великолепный обед. Как вы декорируете стол?

Призвали Сприггса. Он уставил обеденный стол в столовой фамильным фарфором, вазами и хрусталем. Его гордостью было старинное блюдо с фруктами, занявшее середину стола.

Клементина отложила в сторону несколько серебряных вещей, а остальное, включая и блюдо, с ужасом отвергла.

— Вы сделаете мне удовольствие, Ефраим, — заявила она, — украсив стол, главным образом, цветами. Я сделаю вам подарок, и сама их достану. Я все-таки художница, как вам известно, и все будет хорошо.

— Какое может быть сомнение, — согласился Квистус. — Я буду вам очень обязан, Клементина.

— Женщина может быть иногда полезной. Я палец о палец не ударила до сих пор для вас и теперь, кажется, настало это время. Вам ведь нужна хозяйка?

— Бог мой! — растерялся Квистус. — Я совсем об этом не подумал.

— Я буду хозяйкой, — заявила Клементина. — Я что-то вроде тетки для Томми и Этты, которых вы чествуете обедом. Я ваша знакомая и, кроме того, мы с вами являемся отцом и матерью для Шейлы. Значит, это будет вполне прилично. Дайте мне ваш список гостей и можете больше ни о чем не беспокоиться.

Клементина была непреклонна. Квистус мог только благодарить ее. С ее стороны было очень великодушно, что она взяла на себя все хлопоты. С каждым днем вырисовывались новые черты ее характера. В ней была только одна темная сторона — ее непонятная нелюбовь к м-с Фонтэн. Но скоро исчез и этот недостаток.

— Я беру назад свои слова насчет м-с Фонтэн, — внезапно заявила она. — Я была в дурном расположении духа. Она очаровательная женщина и с блестящими светскими качествами.

Квистус просиял, несмотря на возвратившееся дурное расположение, Клементина также просияла, с кротостью, которая побила бы самое м-с Фонтэн. Клементина после долгих переговоров со сперва оскорбленным и негодующим, а затем сдавшимся Сприггсом посвятила целые дни приготовлениям к обеду. Она потеряла массу времени в магазинах старинных вещей и художественных рукоделий, в поисках необходимых ей хрусталя и вышивок. Она заказала самые редкие цветы. Все свои вечера она употребила на эскиз акварелью декорированного обеденного стола и рисовку карточек для меню и именных карточек.

— Это будет обед, который долго будут помнить, — сказала она Этте.

— Все наверное будет великолепно, — ответила Этта. — Вы подумали обо всем, дорогая, кроме одной вещи — самой необходимой.

— Какой, дитя?

— Что вы наденете?

— Надену? — изумилась Клементина. — А мое черное платье?

Этта возмутилась.

— Это старье, в котором вы путешествовали в автомобиле?

— Конечно. Разве оно для вас недостаточно хорошо?

— Это не для меня, — вспыхнула Этта, — я во всяком платье люблю вас. Но это необходимо для других. Сделайте себе хорошенький туалет. Еще есть время. Я не хотела вам говорить это раньше, дорогая, но черное платье сзади лопнуло… — Она сделала драматическую паузу. — Ужасно лопнуло…

— Боже, пусть себе лопнуло, — закричала Клементина, — не надоедайте мне.

Но Этта продолжала надоедать, и с некоторым успехом. Клементина наотрез отказалась купить новой материи, но согласилась позвать мисс Пюгалей, маленькую портниху, чтобы исправить и обновить старое платье. Этта провела много тревожных часов с мисс Пюгалей и заставила не раз для примерки раздеться ворчавшую Клементину, пока, наконец, платье не приобрело некоторый вид.

— Во всяком случае, теперь оно не разорвано и застегивается как следует, — заявила Этта, печально следя за последней примеркой.

— Умф, — рассматривая себя в зеркале, усмехнулась Клементина. — Кажется, я теперь похожа на леди. Надеюсь, что вы удовлетворены.

Несмотря на все хлопоты, она еще находила время писать. Являющийся по вечерам Томми замирал в восхищении перед портретом леди в сером платье.

— Изумительно, — кричал он. — Изумительно. Откуда у вас такая техника? Это целая тайна! Все это, — он водил по холсту пальцем, — все это настоящее чудо.

Он обернулся к ней с полными слез глазами. — Бог мой, как велик ваш талант!

Художник был польщен в ней; женщина искренно смеялась. Она с рвением принялась за дело, и как по волшебству вещь удалась на диво. Она жила эти дни полной жизнью. Неудивительно, что она не могла много работать.

Несколько дней спустя Клементина пригласила Томми и Этту сопровождать ее. Томми, довольный отдыхом, блестяще исполнил возложенное на него поручение, — нанять таксомотор и остановился у ее двери в роскошном автомобиле. Вскоре прибыла Этта, и вся компания, вместе с Шейлой, отправилась. Куда они едут? Клементина объяснила, что она не хочет держать Шейлу в августе в Лондоне и решила нанять дачу. Ей рекомендовали одну в местечке на Темзе, и она хотела совместно с ними осмотреть ее, автомобиль летел мимо желтеющих полей, веселых, окруженных зеленью домиков, таинственно шумевших лесов и остановился перед воротами красной кирпичной усадьбы.

— Это коттедж? — спросил Томми.

— А вы думали водопад? — возразила Клементина.

Они вышли из автомобиля. Сторож просмотрел данный им пропуск и повел их осматривать дом. Чем больше Томми видел, тем больше удивлялся. Там был парк, сад, оранжерея для роз, площадка для тенниса, луг, спускающийся к реке. Дом был роскошно меблирован, с бесчисленным количеством комнат: четырьмя или пятью гостиными, большой столовой, биллиардной, бесчисленными спальнями, великолепной студией и второй студией позади.

— Я возьму его, — сказала Клементина.

— Но, дорогая, — пробормотал Томми, — обдумали ли вы? Я не хочу быть дерзким, но аренда только этого дома стоит, наверно, тысячу фунтов.

Она отвела его в сторону.

— Мой милый мальчик, — сказала она, — я всю свою жизнь жила очень скромно. И только недавно я пришла к заключению, что я очень богатая женщина и могу делать все, что мне захочется. Я возьму это имение на август и сентябрь, найму автомобиль, приедете вы с Эттой, можете пригласить сколько угодно товарищей и подруг; я буду писать, и вы будете писать. Шейла будет бегать по саду, и мы все будем наслаждаться жизнью.

Томми заложил руки в карманы и объявил, что она — настоящее чудо. После завтрака в «Черном Юноше» они отправились обратно.

Следующие дни пролетели с необычайной быстротой. Все ее внимание было занято обедом. Она несколько раз отсылала печатать именные карточки и меню, пока не осталась совсем довольной. Тогда она показала их Квистусу. Он остался в восхищении.

— Но зачем, Клементина, вы взяли на себя все эти хлопоты?

Она рассмеялась и потребовала для каких-то объяснений Сприггса. За день или два до торжественного дня, предложившая обед Фонтэн, вдруг спохватилась о нем. Небольшая записка приглашала Квистуса к чаю.

— Я удивляюсь, дорогой д-р Квистус, — томно сказала она, узнав о приглашении интересных для нее людей, — мы, кажется, с вами достаточно хорошие друзья, чтобы я была немного смелее.

Он поспешил уверить ее.

— Если я принесу вам немного цветов для стола, вы примете их? И вы позволите мне убрать ими стол? Это будет для меня таким удовольствием. Даже лучшие слуги не могут это сделать так, как женщина.

Квистус вспыхнул. Было очень трудно отказать этой очаровательной женщине, но кто же виноват, что очаровательная женщина опоздала со своим предложением. Желая увильнуть от решительного отказа, он объяснил, что ему помогают его друзья-художники — мисс Винг и Томми Бургрэв.

— Почему вы не послали за мной? Вы не подумали обо мне?

— Я не смел…

— А я думала, что мы с вами друзья. — Она многозначительно посмотрела на него. — Кто не рискует — не выигрывает.

Но Квистус, простая душа, не понял ее.

Кроме того, Клементина весьма мудро показала ему свои акварельные меню и карточки. Он великолепно сознавал, что м-с Фонтэн со своим изяществом спасует перед чутьем и поэтическим воображением художника.

— Я никогда не предполагал, что вас могут заинтересовать такие будничные, домашние хлопоты, — сказал он.

— О людях судят по мелочам.

Впервые, разговаривая с ней, он чувствовал себя неловко. Леди обвиняла его в недостаточном внимании к себе. Почему же, если она так заинтересовалась этим проклятым обедом, она не поинтересовалась им раньше. Невольно он сравнивал ее безделье с неустанной энергией Клементины. Он ответил ей, улыбаясь:

— Я в этом не убежден. У нас, юристов, есть аксиома: «De minimus non curat lex».

— Сжальтесь над бедной женщиной. Что это значит?

— Закон — одно, а человеческое чувство — другое, — перевел он. Настала пауза, во время которой она налила ему второй стакан чаю.

— Мисс Винг так близка мне во всех отношениях, что я не мог не посоветоваться с ней.

М-с Фонтэн наклонилась к нему с кусочком сахару и щипцами.

— Конечно, я понимаю вас, дорогой д-р Квистус. Она будет присутствовать на обеде?

— Почему нет?

— Она немного… не подходит. Мне кажется, что она никогда не вращалась в обществе.

— Она делает мне честь, принимая мое приглашение, — немного резко возразил Квистус.

— Я очень рада слышать это, — кротко возразила она, в то же время негодуя на вмешательство Клементины.

В день обеда Клементина послала за Томми. Он нашел ее, как всегда, за работой. Она положила кисть и протянула ему акварельный рисунок.

— Я сегодня слишком занята, чтобы возиться с этими глупыми пустяками. Я не могу больше тратить на это время. Вы можете справиться с этим так же хорошо, как и я. Вы все здесь найдете. Что вы скажете?

Томми ничего не сказал. Он был в восторге от поручения. Он, как художник, любил иметь дело с красивыми вещами и изысканными тонами.

— Я должен позаботиться о винах?

— Все уже готово. Я проверяла вчера. Теперь убирайтесь. Я занята. И, слушайте, — крикнула она ему вдогонку, — чтобы я вас с Эттой тут не видала. Я буду писать до последнего момента.

Она продолжала писать. Через несколько минут принесли от Этты записку и сверток. Она вытащила из него пару длинных белых перчаток. Она бросила их служанке Элизе.

— Что с ними делать, мадам?

— Спрячьте их на свои похороны, — был ответ.

За несколько минут до восьми Квистус в ожидании гостей стоял в гостиной. Первыми пришли пунктуальный адмирал Канканнон и Этта с Томми, который, бросив последний взгляд на стол, встретил ее на лестнице. Затем явились леди Луиза Мэллинг и м-с Фонтэн в бледно-сиреневом платье. За ним лорд и леди Радфильд, он — высокий и горделивый, с белыми усами и бородкою, она гораздо моложе, тонкая, в дорогом туалете. Затем пришли один за другим генерал и леди Бернез, Гриффиртс с женой (коллега Квистуса по Антропологическому обществу), Джон Новерсфут (академик), м-р и м-с Вильмур, Джоксон — друзья м-с Фонтэн. Собравшееся общество наполнило комнату гудением многочисленных голосов. Квистус, улучив минуту, поймал Томми. Что сталось с Клементиной, которая обещала заменить хозяйку? Томми не мог дать никаких объяснений. Единственное, что он мог сказать, что он остановился перед ее домом, чтобы предложить ей место в своем автомобиле, но Элиза вернулась с сообщением, что он может ехать дальше, так как мисс Винг не нуждается в его автомобиле. Томми был того мнения, что Клементина в одном из своих бурных настроений. Возможно, что она совсем не явится. Этта отозвала Томми в сторону.

— Я убеждена, что старое черное платье снова сзади лопнуло и Элиза зашивает его.

Ждали только Квинсов и Клементину. Через десять минут приехали Квинсы. Стрелки часов показывали четверть девятого. Клементины — нет. Квистус начал беспокоиться. Что случилось? Лена Фонтэн шепнула на ухо лорду Радфильд:

— Она забыла надеть ботинки и вернулась за ними с полдороги.

В дверях появился Сприггс и объявил:

— Мисс Клементина Винг.

И Клементина вошла в гостиную. В первый раз в жизни Квистус лишился своей обычной учтивости. Мгновение он стоял в остолбенении с раскрытым ртом. Он никогда не видал такою Клементину, да и никто не знал ее такой. Это была Клементина в безумно дорогом платье из золотистого шелка, покрытого сероватой сеткой; Клементина в хорошем корсете, великолепно обрисовывавшем ее стройную, хорошо сложенную фигуру; Клементина со смуглым, матовым лицом, художественно причесанными черными волосами, сдерживаемыми большим бриллиантовым гребнем; Клементина с бриллиантами на шее, великолепными перчатками и веером из страусовых перьев; Клементина, гордая, улыбающаяся, с энергичным лицом, освещенным ее живыми глазами; Клементина, настоящая леди и красивая женщина. Все, знавшие ее, остолбенели, подобно Квистусу; незнакомые одобрительно разглядывали ее. Она прошла в гостиную навстречу Квистусу.

— Прошу извинить, что запоздала и не зашла днем. Я по уши была занята работой. Надеюсь, что Томми оказался удовлетворительным заместителем.

— Он добросовестно выполнил ваши инструкции, — ответил, приходя в себя, Квистус.

Клементина улыбнулась м-с Фонтэн.

— Здравствуйте. Очень рада вас видеть сегодня. Но вы выглядите бледной и утомленной… Надеюсь, что ничего не случилось?

Она отошла от немой от изумления и негодования Лены Фонтэн к не менее удивленному адмиралу. Неужели эта царственная женщина была тот самый маляр в юбке, с которым он разговаривал в студии? Он пробормотал что-то неясное.

— Как вы, мои дорогие?

Томми и Этта стояли, как парализованные, вроде деревенских ребятишек, к которым на школьном празднике обращается какая-нибудь высокопоставленная дама.

— Ущипните меня. Ущипните меня крепче… — шептал Томми, в то время как Клементина повернулась навстречу к лорду Радфильд, которого представлял ей Квистус.

— Я надеюсь иметь удовольствие вести вас к столу, — сказал лорд Радфильд.

— Я здесь в роли хозяйки… И кажется, скверной, судя по тому, как я опоздала…

Сприггс известил, что обед подан. Шествие открыл Квистус с леди Радфильд, заключила его Клементина с лордом Радфильд. Все общество заняло свои места в столовой. На одном конце сидел Квистус между леди Радфильд и леди Луизой; на другом — Клементина между лордом Радфильд и генералом Бернез. Лена Фонтэн помешалась совсем близко от нее между лордом Радфильдом и Гриффиртсом. Клементина заранее наметила этот план.

Украшение стола было слишком выдающееся по своей красоте, чтобы не вызвать всеобщего восхищения и обсуждения. Оно было в полуварварском стиле. Богатые золотые китайские вышивки на камчатой ткани; черные, лакированные с золотом урны, черные, лакированные с золотом плато. В венецианских вазах черные ирисы с золотыми язычками; темные орхидеи мелькали на золотом и черном фоне. Тут и там сквозь зелень мелькали золотистые плоды, и холодный блеск ваз серой амбры, хрусталь, серебро, и Камчатка; черная, золотая и серая амбра… смелое, вызывающее… И в то же время невольно ласкающее глаз своей гармонией.

Квистус и Томми выдали автора. Все глаза обратились к Клементине. Общее внимание заняли именные карточки и меню. Лорд Радфильд положил свою именную карточку в карман.

— Не каждый день можно получить за обедом драгоценное произведение искусства.

Клементина наслаждалась своим маленьким триумфом, который отразился румянцем на ее смуглом лице. С этим румянцем и в своем туалете она выглядела неотразимой. Ее позднее появление произвело драматический эффект; общее внимание, устремившееся на ее произведения, сразу сделало ее центральной фигурой в столовой, и она сидела, как хозяйка, в конце стола, сама симфония черной, золотой и серой амбры. Как женщина, она была во всеоружии своей красоты.

— Можно подумать, что она сделала все это с намерением, — прошептал догадливый Томми.

— Что? — осведомилась Этта.

— Подобрала украшение стола к своему туалету. Разве вы не видите, как все это идет к ней… Клянусь Юпитером, идет к ее глазам и бриллиантам в волосах. И разве это не уничтожает совершенно м-с Фонтэн?

Томми был прав. Леди Фонтэн со своим бледным лицом и светлыми волосами совсем терялась среди этой оргии красок. Бледно-сиреневый цвет ее туалета был убит. Она стала незаметной.

Чувствуя неудачу, негодуя на себя на этот бледно-сиреневый цвет, она в то же время размышляла, какой из ее костюмов мог в данном случае подойти, и отдавала должную дань художнице.

Клементина — рыбная торговка и Клементина — принцесса, были две различные вещи. С одной она могла соперничать, но как стала бы она соперничать со второй? Она задрожала от ярости, поймав полный иронии взгляд Клементины, она почувствовала себя во власти ее распоряжений. Около нее сидел Гриффиртс, сообщавший ей статистику железнодорожных несчастий. Она делала вид, что слушает, злясь, что Квистус посадил ее с таким скучным субъектом. Гриффиртс, возмущенный ее невниманием, обратился к ее соседу с другой стороны. Лена Фонтэн хотела попробовать счастье с лордом Радфильд. Но он весь был занят Клементиной, которой удалось вовлечь в разговор другого своего соседа генерала Бернеза.

Вместе со своей внешней оболочкой Клементина изменила и свое обращение и манеру говорить. Это была в высшей степени интеллигентная женщина, много знавшая и наблюдавшая. Она обладала умом и воображением и ярко воспользовалась ими в этот вечер. Успех заставлял усиленнее биться ее сердце. Для опыта перед ней были двое мужчин, которые отдавали ей дань как умной обаятельной женщине, а не как художнику-портретисту. Разговор перешел скоро в легкую, полную намеков изящную игру слов и, когда лорд Радфильд обратился, наконец, к Лене Фонтэн, та могла только повторить несколько общих мест. Клементина быстро втянула их в свой кружок, и Лена Фонтэн с огорчением увидела, как его старое лицо снова осветилось интересом. Несколько времени, пытаясь бороться, она поддерживала разговор, но через несколько минут должна была позорно уступить поле битвы. Другая женщина восторжествовала.

Томми, забыв Этту и свою соседку слева, не мог отвести глаз от Клементины. Его внимание привлекли, наконец, ее ногти. Сдавленным голосом он шепнул Этте:

— Маникюр.

— Кушайте, — сказала Этта, — и не глазейте, Томми. Это невоспитанно.

— Она должна была нас предупредить, — проворчал Томми, — мы слишком молоды, чтобы устоять.

Великолепно приготовленный и сервированный обед продолжался. Клементина всецело положилась на приглашенного ею французского шефа, которому предложила не стесняться издержками. Джон Новерсфут, скульптор, посаженный рядом с леди Луизой, крикнул хозяину:

— Это не те обеды, которые вы нам давали, Квистус, это — поэма!

Леди Луиза была слишком поглощена своим ощущением, чтобы выразить какую-нибудь мысль.

Квистус улыбнулся.

— Я ни при чем. Устроительница пиршества на другом конце стола.

Новерсфут, который знал прежнюю Клементину, протянул к ней руки жестом, которому он выучился в студии искусств и которым гордился.

— Самая замечательная женщина века.

— Мне кажется, что вы правы, — согласился Квистус.

Он взглянул на другой конец стола и обменялся с ней улыбкой. Теперь, привыкнув к происшедшей в Клементине перемене, он явно любовался ею. Он негодовал на то, что был вынужден сидеть далеко от нее, заслоненный вазами с орхидеями. В нем росла зависть к говорившим с ней мужчинам. Она смеялась, показывая им свои белые зубы, как однажды она показала их ему. Он чувствовал непреодолимое желание сбежать от томной леди Радфильд и присоединиться к группе на том конце стола. Иногда его глаза останавливались на Лене Фонтэн, но она оставалась совершенно в тени.

В конце обеда он открыл дамам дверь. Клементина, сопровождаемая Эттой, шепнула ему, что пора кончать с обедом. Дверь закрылась. Этта обняла Клементину за талию.

— О, дорогая, я не могу сказать, как вы великолепны. Но почему вы мне ничего не сказали? Зачем вы сделали из меня дуру с этим черным платьем?

Клементина ласково отвела руку девушки.

— Дитя мое, — сказала она, — я завоплю если мне придется кроме всего, что на мне надето, выдерживать ваши объятия. Я испытываю муки осужденного.

— О, бедняжка…

— Даже хуже…

Триумф ее возрос, когда к ним присоединились мужчины. Мужчины и женщины сгруппировались около нее, прислушиваясь к ее словам. Искуплены были все годами переносимые насмешки, неприятности, одиночество. Стоявший сзади Новерсфут изумлялся чистоте линий ее рук, изяществу ее плеч и шеи. Квистус занялся Фонтэн. В гостиной она снова приобрела свою индивидуальность. Приняв свой прежний уверенный вид, она села на диван и указала Квистусу место около нее. Он повиновался.

— Я думала, что вы совсем позабудете сегодня обо мне.

Он протестовал. Завязался разговор. Через некоторое время подошел вылощенный, прилизанный, с моноклем в глазу Вильмур Джонсон, и Квистус с поспешностью, которая заставила м-с Фонтэн закусить губу, уступил ему место и подошел к группе, окружавшей Клементину. Он вспыхнул от радости, когда она приветливо взглянула на него. Он смотрел на нее, как зачарованный, из нее исходило что-то гипнотизирующее, женственное, что заставляло его терять голову. Впервые за все годы их знакомства, она действовала на него подобным образом. Почему прятала она свои безукоризненные руки и шею и очаровательную фигуру за безобразной одеждой? Почему она никогда не показывала во всей красоте великолепие своих волос? Почему ее суровый лоб и тонкие губы были всегда без той улыбки, которая озаряла их теперь? Однажды он видел ее лицо преображенным, это было в Марселе, но тогда ее воодушевили благородные, великодушные чувства, и он забыл ее безобразную оболочку. Но теперь она имела вид королевы, и зачарованные мужчины томились около нее.

В конце концов, леди Радфильд удалось завладеть своим лордом и уехать. Остальные последовали их примеру. В промежутке между прощанием Квистус и Клементина встретились лицом к лицу.

— Ну, — спросила она, — довольны вы?

— Доволен?.. Что за слово! Я поражен… Я был слеп и прозрел… Я совсем не знал вас!

— Потому что я прилично одета? Но я не могла быть у вас сегодня иначе.

— Потому что я не знал, какая вы красивая женщина.

Кровь бросилась ей в лицо. Она коснулась его руки и посмотрела на него.

— Вы действительно думаете, что я хорошо выгляжу?

Готовому сорваться у него ответу помешали подошедшие прощаться Квинсы; Клементина прочла его у него на лице. Комнаты пустели. Подошла Лена Фонтэн.

— Уже поздно. Нужно найти леди Луизу и ехать. Ваш обед имел огромный успех, д-р Квистус.

— Очень рада, — сказала Клементина, — тем более, что я узнала, что инициатива идет от вас. Очень мило с вашей стороны, что вы подумали о нашей молодежи. Не уходите еще. Леди Луиза совершенно счастлива с Гриффиртсом. Он ее хорошо занимает. Давайте лучше сядем и поболтаем несколько минут.

Она подошла к дивану, села и предложила сесть м-с Фонтэн. Та готова была рычать. Квистус опустился в кресло.

— Я сделала отчаянную вещь, — начала Клементина, — я взяла на август и сентябрь старую усадьбу в Молхэме на Темзе, дом велик, как отель, и вместит массу народа. Есть даже студия для желающих (я буду писать каждое утро) и библиотека. Шейла уже предназначила библиотеку вам, Ефраим, уверенная, что вы приедете. Иначе вы разобьете ее сердце, тем более, что найдется комната и для м-ра Хьюкаби. Конечно, будут Томми и Этта, и даже адмирал обещал приехать на одну или две недели. И я буду совсем счастлива, если вы согласитесь приехать на август, дорогая м-с Фонтэн.

Лена Фонтэн минуту колебалась. Затем явилось искушение поймать соперницу на слове и начать борьбу; но, взглянув на нее и заметив иронию и насмешку в ее блестящих глазах, она потеряла мужество. Ее смущала эта энергичная личность, пугала ее неожиданная, неподозреваемая сила. Попасть под кров этой женщины было немыслимо.

— Мне очень жаль, что я не могу воспользоваться таким милым приглашением, — сказала она, — но я уже сговорилась с несколькими друзьями ехать в Динар.

— О, вы все-таки едете в Динар? — вскричала Клементина.

— Что вы хотите сказать этим «все-таки»? — осведомилась м-с Фонтэн.

— Я слыхала, что будто бы др-р Квистус также туда собирается. Это было бы так глупо, что я не обратила даже на сообщение большого внимания. Вы, действительно, едете туда, Ефраим?

Это было ловко расставленной западней. Это было вызовом. Она протянула свою обнаженную руку и положила ему на плечо. Другая женщина побледнела, ее глаза потеряли присущую им томность и посмотрели на него с ненавистью.

— Вы обещали…

Она произнесла эти слова прежде, чем выяснила себе их значение. Секундой позднее она готова была исколоть себя булавками за совершенную глупость. Этих слов было достаточно, чтобы Квистус ясно сознал, что он никогда не будет в Динаре. Он вежливо улыбнулся.

Pardon, дорогая м-с Фонтэн. Я ничего не обещал. Вы, наверное, еще помните мое маленькое… маленькое сравнение вороны с павлинами.

Удовлетворенная Клементина сняла свою руку.

— Конечно, дорогой Ефраим, если вы предпочитаете ехать с м-с Фонтэн в Динар…

Лена Фонтэн встала:

— Д-р Квистус вполне свободен в своих поступках. Я бы хотела, чтобы вы избавили меня от подобных разговоров.

Клементина также поднялась и протянула свою руку.

— С удовольствием, дорогая м-с Фонтэн, — кротко сказала она, — если только это будет возможно. До свидания. Очень была рада видеть вас.

Вскоре уехали и последние гости. Остались только адмирал, Томми и Этта. Они прошли в кабинет Квистуса и оставались там, пока адмирал не сообщил Этте, что лошади дожидаются уже целый час.

Томми проводил их до экипажа. Квистус и Клементина остались вдвоем.

— Я могу сказать завтра Шейле, что вы поедете в Молхэм?

— Я думаю, что да… Я думаю, что вы свободно можете ей это сказать.

— Мне очень жаль, что м-с Фонтэн не может к нам присоединиться.

— Но почему же? — не подозревая ловушки, осведомился он.

— Потому что у нее такие блестящие светские качества, — возразила Клементина.

Они замолчали. Клементина закурила турецкую папиросу и бросила ее в пепельницу.

— Ради Бога, дайте мне моего табаку, я оставила его здесь вчера.

Квистус подал ей ее табак, она свернула папиросу и закурила. Вошел Томми.

— Хотите вы позавтракать завтра со мной и детьми в Карльтоне?

— С удовольствием, — ответил Квистус.

— Знаете, — заметила она, — я там никогда не была. Это будет для меня целым приключением.

Домой она возвращалась вместе с Томми в таксомоторе. Юноша мало говорил. Он был совершенно подавлен этой новой Клементиной. Она также не была расположена к беседе. Томми был для нее теперь только маленьким пятнышком на горизонте… Мотор подъехал к ее дому на Ромнэй-Плес, и здесь произошло нечто многознаменательное. Томми протянул ей руку:

— До свидания, Клементина.

Она рассмеялась:

— Куда делись ваши манеры, Томми, почему вы меня не целуете?

Он минуту поколебался и затем поцеловал ее.

Сияющая от радости, она влетела в свою квартиру и причиной ее ликования был не его поцелуй, совсем даже нет, а то, что он колебался перед ним. Между Клементиной — рыбной торговкой и Клементиной — принцессой лежала огромная пропасть. Она знала это и ликовала. Она легла, но не могла заснуть. У нее кружилась голова. Кружилась голова от радости и счастья.

ГЛАВА XXIV

Томми, позвонив на следующее утро у двери Клементины, был встречен не Элизой, а какой-то изящной барышней в черном платье, белом переднике и белом чепце на голове. На его вопрос, является ли она новой служанкой у леди, она ответила: «Qui, monsieur» [Да, господин (франц.)], и ввела его в гостиную. Он смиренно сел и стал ждать Клементину. Она вскоре вошла каким-то очаровательным видением, великолепно одетая, прекрасно причесанная, с руками, полными колец. Она повернулась перед ним:

— Нравится?

Томми взмолился:

— Клементина, дорогая, объясните мне, что значит вся эта игра, или я совсем сойду с ума.

— Я же вам говорила, что в один прекрасный день я стану леди. Этот день настал. Похожа я на леди?

— В том-то и чертовщина, — засмеялся он, — что вы похожи на эрцгерцогиню.

Они зашли за Эттой и встретились с Квистусом в Карльтоне. Завтракали они в большом веселом кабинете. Молодежь, удивленная переменой, происшедшей с Клементиной, совершенно растаяла. Она осталась великодушной, доброй Клементиной, но к ней прибавилось еще смеющееся, блестящее, радостное создание, о существовании которого они не подозревали. Квистус вернулся домой в полном восторге и окончательно сбитый с толку. Ни разу в жизни он еще не проводил два таких радостных часа.

С этих пор началось торжество Клементины Винг. С каждым днем это торжество возрастало.

Фейерверк — яркий блеск и затем тьма, был не в ее натуре. Она сожгла феникса с темным оперением, и из его пепла возник второй феникс ярких красок. Страдала она, как сама выразилась адски; во-первых, уже потому, что вновь оперившемуся фениксу нужно было иметь очень нежную чистую кожу. Она ворчала, но терпела для торжества не только одной Клементины, но и своего пола, и тех, кого она любила, и справедливости.

Она победила соперницу ее же оружием. Она, Клементина, избегаемая мужчинами, противопоставила себя профессиональной обольстительнице и выиграла битву. Она заставила противника бежать с поля сражения. Горячая, почти животная любовь к ребенку, бесконечная жалость к ставшему для нее дорогим человеку, пробудившаяся женственность, — были ее главным оружием. Было гораздо легче выдать ее с головой Квистусу. Но это очень скверно повлияло бы на него. Лучше было иметь свое знание постоянным оружием против нее и заставить ее уйти с дороги. В чем состоял триумф? В чем была слава? В том, что, несмотря на свою осведомленность, она, не прибегнув к ней, достигла результатов.

Торжество победы окрыляло все ее существо. То, что зародилось у Клементины-девушки, пробудилось затем, когда она купила красные тюльпаны, еще раз дало о себе знать в лунную ночь в Вьене и теперь могло свободно показать себя всему свету. К черту искусство! Что было искусство в сравнении с этой новой славой.

Это сделало ее на десять лет моложе. Это помолодило мужчину, для которого она начала всю игру. У нее была двойная победа — изгнание женщины и завоевание мужчины. Все у нее служило предлогом, чтобы не выпускать его из своего влияния. Шейла, поклонники, новый его портрет. Все, чем владели раньше в его сердце и мыслях другие, теперь она старалась заменить собой, чтобы на случай, если он встретится с м-с Фонтэн, ее влияние было бы талисманом для него. Дважды она еще выезжала в свет, чтобы открыто сразиться с соперницей.

Между этими двумя выездами у нее был разговор с Хьюкаби. Хьюкаби, старавшийся остаться лояльным по отношению к обеим сторонам, чувствовал себя неважно в нравственном отношении, он был в курсе дела благодаря хозяйничанью Клементины в доме Квистуса и откровенности отчаявшейся Лены Фонтэн. Его сердце истекало кровью за Лену Фонтэн. Она приходила к нему за сочувствием. Ни с кем в мире, кроме него, она не могла говорить откровенно. Она была в отчаянии. Эта ужасная женщина оскорбляла ее, издевалась над ней, восстановила против нее Квистуса. Он внезапно переменился к ней, избегал ее и, находясь в ее обществе, был, как всегда, вежлив и учтив, но избегал каких бы то ни было щекотливых тем.

О Динаре, на который она так рассчитывала, нечего было и думать. Он на ее глазах был приглашен в какой-то дом для сумасшедших, чтобы быть под постоянным надзором. Что ей делать? Сперва она хотела поговорить с ним, поставить ему на вид его поведение, упрекнуть в недостаточном внимании по отношению к ней. Затем испугалась, возможно, что это навсегда оттолкнет его от нее. Она горько плакала, как несчастная, обиженная женщина, а Хьюкаби стоял перед ней с носовым платком и зеркалом, чтобы можно было уничтожить следы слез.

Однажды Хьюкаби и Клементина встретились в передней дома на Руссель-Сквере.

— Вы виделись с тех пор с м-с Фонтэн? — осведомилась она.

Он ответил утвердительно.

— Ей, наверное, скверно приходится, — угрюмо заметила она.

— Она очень несчастна. Я же говорил вам, что для нее это было все — это было ее спасение.

Клементина подметила нотку глубокой жалости в его тоне и внимательно посмотрела на него своими проницательными глазами.

— Вас самих, кажется, очень заботит участь этой леди.

Хьюкаби в замешательстве посмотрел на нее и пожал плечами. Клементина была из тех женщин, которые считали искренность выше всего. Он сообщил ей свою тайну.

— Я люблю ее… Я сильно люблю ее… Я знаю, что это безумие, но ничего не могу поделать с собой…

— Имеете вы какие-нибудь сведения о финансовом положении леди… сколько она имеет ежегодно честным путем?

— Четыреста фунтов в год.

— А вы?

— Когда я получу назначение в Антропологическое общество, я буду иметь пятьсот фунтов.

— Девятьсот фунтов… Скажите, имеете вы понятие о минимуме ежегодного дохода, за который она согласилась бы быть спасенной?

— Нет, — ответил ошеломленный Хьюкаби.

— В таком случае сделайте это, — был ответ, — до свидания.

Ее второй выезд был к Квинсам. Леди Квинс уже на обеде у Квистуса просила ее быть у нее и прислала ей пригласительное письмо. Она держала свое приглашение в секрете, зная, что Квистус также приглашен и что весьма вероятен и приезд соперницы. Окруженная, приветствуемая, засыпанная комплиментами, она не сразу нашла м-с Фонтэн в большом красивом саду.

Наконец, она заметила ее рядом с Квистусом, на скамейке, полускрытой густым кустарником. Клементина немедленно постаралась избавить их от соседства друг с другом и с улыбкой направилась к ним. Квистус вскочил и глубоко вздохнул, как человек, открывший окно спальной в первый день своего пребывания в горах.

— Клементина! Я не подозревал, что вы приедете! Как чудесно! — он посмотрел на нее, стоявшую перед ним с летним зонтиком на плече. — Клементина и летний зонтик! Простите мою дерзость, — начал он, — но у вас самое хорошее платье, которое я когда-либо видел.

Это была баснословная вещь — разрисованный от руки муслин. Она засмеялась и повернулась к Фонтэн, старавшейся принять равнодушный вид в своем обыкновенном костюме.

— Он совершенствуется. Слыхали ли вы от него когда-нибудь раньше комплименты по поводу туалетов?

— Много раз, — солгала м-с Фонтэн.

— Очевидно тут сказывается ваше благотворное влияние, — возразила Клементина. Она обратилась к Квистусу: — Я сегодня утром видела Хьюкаби и сделала распоряжения для отправки книг и вещей в Молхэм. Он сделает все великолепно и вы будете избавлены от хлопот. Он великолепный малый.

— И незаменимый ассистент.

— Д-р Квистус сказал мне, что он ваш старый друг, м-с Фонтэн, — заметила Клементина. — Как жаль, что вас нельзя уговорить ехать в Молхэм.

— Вам нужен будет тогда еще один кавалер.

— Я приглашу еще одного драгуна, если вы сделаете мне честь приехать. Мне же достаточно будет и адмирала английского флота.

Подошедшая хозяйка увлекла с собой Квистуса. Обе женщины остались с глазу на глаз. Лена Фонтэн резко повернулась, раздраженная с побелевшими губами.

— С меня довольно! Я не намерена больше это терпеть. Я не позволю так над собой издеваться.

— Что же вы сделаете?

Лена Фонтэн сжала свои маленькие ручки. Что она могла сделать!

— Пойдемте, пойдемте, — сказала Клементина, — давайте говорить открыто, как рассудительные женщины, забыв личные счеты. Садитесь, между нами только один повод к вражде. Вы не можете отрицать, что великолепно его знаете. Отойдите. Бросьте об этом всякую мысль, и я оставлю вас в покое. Забудьте об этом! Вы видите, что я все равно вам этого не позволю!

— Вы меня оскорбляете! — полуистерически крикнула другая.

— Я знаю, — холодно возразила Клементина. — Я жестокая женщина. Всю жизнь была такой. Но делать жестокости все-таки иногда необходимо. Поэтому я повторяю: отойдите.

Лена взглянула на энергичное лицо и бросавшие искры глаза и ничего не сказала. Она знала, что не многого стоила для этого сурового существа. Она была совершенно подавлена. Торговка рыбой стала большой леди, диктовавшей свои условия и заставляла подчиниться. Она была даже не женщина, а какая-то непреоборимая сила.

Впервые Лена Фонтэн почувствовала себя побежденной. Ее лицо побледнело. Томность в глазах заменилась страхом. Ничего не говоря, она нервно мяла перчатку. Она была во власти победителя. Молчание продолжалось несколько минут. Затем сердце Клементины смягчилось. Обидеть ее, то же, что обидеть бабочку очень глупенькую, испуганную, пустую маленькую бабочку. Только бабочку!

— Дорогая, — кротко сказала она в конце концов, — я знаю, как тяжела жизнь одинокой, беззащитной женщины. Я знаю, что вы имеете основание ненавидеть меня за то, что я не хочу позволить вам сделать эту жизнь лучше и слаще. Но я думаю, что вскоре вы перестанете меня так ненавидеть. Я чертовка, как вы меня называете, а когда мне мешают, я становлюсь дьяволом. Но на самом деле я не очень скверная женщина. Я не оскорбляю вас, сделав такую глупость, как предложив нам быть друзьями, когда у вас явное желание убить меня. Но я прошу вас помнить, я слишком много страдала, чтобы говорить на ветер серьезные вещи, я прошу вас помнить, что если вы будете нуждаться в женщине-друге, вы всегда можете рассчитывать на меня. Я гораздо старше вас, — великодушно добавила она. — Мне тридцать шесть лет.

— О, Боже, — ударилась другая в слезы. — Мне тридцать семь.

— Не может быть, — возразила озадаченная Клементина, — вам никто не даст этих лет. — Она встала и дотронулась до плеча плачущей. — Во всяком случае, — добавила она, — у меня достаточно здравый смысл, чтобы быть вам полезной.

После чаю Клементина пошла проститься с хозяйкой и отправилась домой.

Враг был окончательно уничтожен; признание в своих летах — признание своего поражения. Победа досталась гораздо легче, чем она предполагала. Вернувшись домой, она с улыбкой взглянула на один из гардеробов, которым она принуждена была ввиду большого количества новых платьев заставить свою спальню. Для чего все эти безумные траты, лихорадочные приготовления, потраченные часы у лучших портных, у парикмахеров, массажистов… Для чего перемена всех привычек, образа жизни и речи… Для чего, когда конец оказывается таким простым. Стоило ли того? Клементина посмотрелась в зеркало. Она увидела счастливую женщину и засмеялась. Да, это стоило… Она выиграла гораздо больше, чем победу над бедной сестрой. В комнату вбежала Шейла.

— О, какая тетя красивая!

Она подозвала ребенка и обняла.

Все формальности, касающиеся дел Вилля Хаммерслэя, были закончены; личность матери Шейлы осталась загадкой. Ни в Лондоне, ни в Шанхае не нашли никаких документов о браке Хаммерслэя. В его бумагах не осталось никаких упоминаний о жене.

Наконец, за несколько дней до отъезда в Молхэм, Клементина сделала открытие.

От Хаммерслэя остался целый ассортимент костюмов, из какого-то кармана выпала пачка перевязанных тесьмой писем. Почерк был женский. Из нескольких замеченных слов она сейчас же заключила, что то были любовные письма. Клементина села на ящик и взвесила сверток на руке. Это была священная вещь, принадлежащая сердцу усопшего. Имела ли она право прочесть их? Но вскоре, по женской интуиции, она сообразила, что они могут заключать что-либо важное для их дальнейшей жизни. Она развязала пачку, принялась читать старые пожелтевшие страницы, и трагедия, роман, старый, как мир, развернулся перед ее глазами. Письма были написаны семь лет тому назад. Они были от одной неудачно вышедшей замуж женщины Норы Дуглод, безумно любившей Вилля Хаммерслэя. Клементина прочла одно из них. Вдруг она вскрикнула и вскочила. Она нашла в нем приписку к посвященной в эту тайну Анджеле Квистус. Чем дальше, тем чаще упоминалось имя Анджелы… Автор, как большинство женщин, не был в состоянии уничтожить любовные письма, держать же их дома он не мог; Анджела держала их в ящике своего бюро…

Клементина протелефонировала Квистусу с просьбой немедленно прийти.

Он явился через двадцать минут в тревоге.

— Случилось что-нибудь с Шейлой?

— Я нашла, кто ее мать, — ответила Клементина.

— Кто? — поспешно спросил он.

Она усадила его в кресло. Они были в гостиной.

— Некая Нора Дуглад… Я ее не помню.

Квистус, как бы отгоняя свои мысли, провел рукой по лицу.

— М-с Дуглад… — озабоченно повторил он. — М-с Дуглад…

— Подруга Анджелы, — добавила Клементина.

— Да. Школьная подруга. Они редко встречались. Я видел ее раз или два. Я не подозревал, что Хаммерслэй ее знает… Ее муж был негодяем… Он, кажется, даже бил ее… Я слыхал, что она бросила его…

— Для Вилля Хаммерслэя.

— Он давно умер… Спился… О-о-о! — он содрогнулся и закрыл лицо руками.

— Прочтите эти страницы, — сказала Клементина и вышла.

Она вернулась через десять минут. Он вскочил с кресла и схватил ее за руки. Его глаза были влажны и губы дрожали.

— Я нашел письмо Хаммерслэя в ящике Анджелы… Оно застряло внизу. Оно было для другой женщины, дорогая…

Его голос задрожал. Оно было для другой женщины… Она подвела его к дивану, села рядом с ним и взяла его за руку. Она была счастлива, что темное подозрение было снято с его совести.

С тех пор, как он ушел от нее с новой верой в человечество, связь между ними стала неразрывной. Квистус знал, что найдет в ней не только сочувствующую слушательницу, но и мудрый совет и понимание всех его начинаний, мыслей, надежд и трудов. Она была искренна. И он, как озябший, в теплой комнате грелся около личности Клементины, зная, что она сильна и постоянна, как греющий огонь. Он все чаще и чаще чувствовал необходимость в ней. В ней было то, чего не хватало в бесцветной, бесстрастной Анджеле. С выздоровлением новые впечатления заполнили его мозг и главным между ними было сознание, что Клементина и физически была прекрасна и желанна.

В продолжение всей летней идиллии в Молхэме Клементина продолжала носить оперение возродившегося феникса. Даже во время работы вместо прежних растрепанных причесок на ней был подаренный ей Томми красный шелковый платок. С переменой в хозяйке переменилось и отношение к ней окружающих, и присутствие Квистуса, Хьюкаби, адмирала, Пойнтера и Томми с товарищами делало жизнь разнообразнее и веселее.

Иногда происходили такие сценки:

К работающей Клементине являлась экономка:

— Пожалуйста, мадам, у нас скоро не будет вина.

Она с трудом отрывается от холста:

— Что же из этого?

— Джентльмены, мадам…

— Дайте им пива.

— Хорошо, мадам.

Немедленно она со смехом бросает кисть и идет в свой винный погреб. Для нее было удовольствием устроить как можно удобнее жизнь гостящих у нее мужчин. Этта и ее юные подруги как женщины могли сами о себе позаботиться. Но мужчины были совершенно беспомощны, особенно адмирал; почему-то она прежде всего жалела адмирала. Предметом особенных забот для нее был их стол. Она старалась угодить всем вкусам. Иногда она призывала Томми на совет. Но когда он придумывал для дяди какое-то невероятное кушанье, она заявляла ему, что он устраивает шутку из серьезных вещей и больше не спрашивала его советов.

Ее искусство, конечно, страдало, но Клементина не обращала на это внимания. Счастье доверившихся ей окружающих было важнее самого удачного накладывания красок на холст. Иногда, сидя во главе стола, она грезила, что они все ее дети, и ее губы складывались в новую улыбку. Ее счастливыми часами были те, которые она проводила наедине с Шейлой и Квистусом.

С тех пор, как подозрение исчезло, он любил ребенка с новой нежностью. Клементина знала это и оберегала от посторонних его отношения к девочке. Она любила делить с ним любовь ребенка. Вечерние часы посвящались Шейле. Клементина сидела рядом с ними на траве под кедром и слушала бесчисленные истории, рассказываемые Квистусом ребенку. В большинстве случаев они имели своим источником фольклор.

Но иногда Клементина подозревала и собственный вымысел автора.

— Вы их сами сочиняете, Ефраим?

Он сознавался с видом уличенного школьника.

— Мне все-таки страшно, что вы так обращаетесь с фольклором, — священной наукой. Это, по меньшей мере, безнравственно с вашей стороны.

Квистус провел рукой по мягким локонам.

— Что, — сказал он, — значат все науки в мире в сравнении с этой маленькой головкой?

Клементина приумолкла. Затем резко спросила:

— Вы тоже так думаете?

Он кивнул и мечтательно склонился над кудрявой головкой.

— Но что же случилось с принцессой и человеком Джу-Джу? — спросила Шейла, и Квистус принялся доканчивать свое безнравственное занятие.

Август сменился сентябрем, и сентябрь подходил к концу. Адмирал Канконнон с Эттой, все девушки и молодые люди, исключая Томми, уехали. Хьюкаби укладывал книги и вещи. Погода переменилась. Деревья были мокры от дождя, и листья начали падать. С реки подымался туман и закрывал все голубоватой прозрачной дымкой. Цветы в саду с умирающей грацией поникли головками. Птицы, даже дрозды, умолкли. Вместо кедра пришлось собираться в сумерках у камина. Идиллия кончилась… Звал Лондон…

Она долго сидела молча перед камином в гостиной, Шейла играла на полу между ними, занятая целой армией кукол. Никто из троих не заметил, как в комнату заползла ночь.

— Послезавтра, — нарушая тишину, сказала Клементина, следя за пламенем.

— Да, — повторил Квистус, — послезавтра.

— Вы найдете для Шейлы все приготовленным. Аткинс знает свое дело. — Аткинс была нянька. — Я уже видела каминную решетку в детской, которую переделывали… Вы не должны позволять Аткинс надоедать вам, она выбьется из рук… Как быстро пролетели эти три месяца…

— Я бы не взял ее к себе, — сказал Квистус, — если бы вы на этом не настаивали. Вы будете ужасно скучать по ней.

— То же будет с вами, когда настанет моя очередь, — возразила Клементина. — Зачем говорить вздор?

Она опять замолчала. Он взглянул на нее и при свете пламени, бросавшем светлые блики на ее лицо, увидел, что ее веки были опущены, губы горько сжаты и что-то упало, скользнув по щеке. И каждый раз, как он на нее взглядывал, он каждый раз видел катящиеся по лицу капли.

— Дядя Ефраим, — сказала, вставая и устраиваясь между его коленями, Шейла. — М-с Браун хочет купить спичек, а у меня их нет.

Он дал ей свою серебряную спичечницу, и Шейла спокойно вернулась к своей игре.

Клементина подавила рыданье.

— Дорогая, — сказал он наконец.

— Да?

— Почему нам не иметь ее постоянно с нами?

— То есть?.. — осведомилась после некоторой паузы Клементина, продолжая смотреть в огонь.

— Даже с ней я не могу наполнить свой пустой одинокий дом, свое пустое одинокое существование. Дорогая, — продолжал он, придвигая к ней свое кресло, — я не могу пережить ни одной мысли, ни одного впечатления, не подумав о вас. Вы стали необходимой частью моей жизни. Я знаю, что с моей стороны дерзко и предосудительно делать вам такого рода предложение.

— Вы еще никакого не сделали, — возразила Клементина.

— Дело в том, что я имею честь просить вашей руки…

Снова настало молчание. Впервые в жизни она боялась говорить, боялась выдать свое волнение. Она любила его. Она не отрицала этого факта. Это не была пылкая, романтическая страсть. Ее чувство было глубже и сильнее. Он был глубоко в ее сердце, как дитя, о котором она заботится, как мужчина, которого она любит. Когда она начала любить его? Она сама не знала. По всей вероятности, это началось в Марселе, когда он вернулся за ней, и они рука об руку гуляли по городу. Она знала, что он искренне нуждался в ней. Но он не сказал нужных слов, тех маленьких словечек, которые все объясняют.

— Достаточно ли вы любите меня, чтобы жениться на мне? — спросила она, наконец.

Он взглянул на Шейлу, раскладывавшую спички в ряды. Довольно затруднительно вести любовную беседу в присутствии третьего лица, будь то даже пятилетняя девочка.

— Очень, очень сильно, — тихо сказал он.

Клементина встала.

— Собирай свои игрушки, дорогая, пора идти спать.

Затем она встала сзади Квистуса и положила ему руку на плечо. Он поцеловал ее.

— Ну, — взглянул он на нее.

— Я вам сегодня же скажу, — ответила она, проведя рукой по его щеке.

Квистус быстро оделся и стал ждать ее. Клементина вскоре появилась в красном платье, которое она давно уже купила, но считала слишком ярким для себя. В волосах у нее были красные далии. Квистус взял обе ее руки, положил на свои плечи. Она стояла напротив него на расстоянии только своих обнаженных стройных рук и улыбалась ему.

— Ваш ответ, — сказал он.

— Скажите мне, — возразила она, — зачем я вам нужна?

— Ради вас самой, — крикнул он, тесно привлек к себе и поцеловал.

— Если бы вы этого не сказали, — немного погодя заметила она, — еще не знаю, какой я дала бы вам ответ. Во всяком случае, — добавила она, — он не был бы так поспешен.

Все его лицо просияло.

— Неужели вы думаете, дорогая, — сказал он, — что я не могу желать вас ради вас самой, ради вашей великой, чудесной души?

Она отвернулась в сторону и тихо сказала:

— Это желание всех женщин, Ефраим!

— Какое?

— Быть желаемой, — ответила Клементина.

Они сообщили Томми эту новость на следующий день. Они пошли с ним гулять и сказали ему ее без всяких подготовлений. Но он уже был подготовлен. Этта предсказывала это давно. Он пробормотал полагающиеся поздравления.

— А ваша живопись? немного погодя спросил он.

— К черту, — ответила Клементина. Она расхохоталась над его ужасом. — Искусство существует для семейных мужчин и холостых женщин. Мужчина может вкладывать душу в свои картины и в то же время принадлежать жене и семье. Женщина этого не может. Она должна выбирать между искусством, с одной стороны, и мужем с детьми — с другой. Это я говорю вам в поучение; я выбрала, как всякая женщина, имеющая кровь в венах, мужа и детей. Имейте в виду, что только женщины без крови выбирают искусство — не ошибитесь в этом. Иногда некоторые становятся на сторону мужа, но, не имея детей, снова отдаются искусству, и тогда муж получает суп с плавающей щетиной от кистей и холст вместо скатерти… Брр…

Она фыркнула по старой привычке, но Томми настаивал.

— Но вы же природный живописец, Клементина, большой художник… Это будет ужасной жертвой.

— Современная молодежь страшно надоедает мне, — возразила она. — Вы все думаете, что жареные жаворонки сами посыпятся вам в рот. Нет ни одной вещи в мире, которая не требовала бы жертвы. Великие люди, сделавши великие дела, заплатили за них большой ценой.

— Я не понимаю, к чему вы это мне говорите, — ответил Томми. — Несколько времени тому назад я не задумался пожертвовать земными благами ради искусства. Я не хочу хвалиться, но во всяком случае, это так.

— Я это знаю, — смягчилась Клементина, — иначе я с вами бы теперь не говорила. Вы художник, Томми, и вы понимаете, что я не могу жить без писания. Это в моей крови. Без кисти я не могу жить, как без зубной щетки. Все это будет теперь на втором плане. Я буду любительницей. Клементина Винг — портретистка — умерла. Вы можете перефразировать эпитафию: здесь лежит Клементина Винг — замужняя женщина. И, дорогой Томми, — кончила она растроганно, — вы можете добавить sic itur ad astra [Так идут к звездам — лат.].

— Я буду надеяться, что вы будете счастливы, — сказал Томми.

На обратном пути она встретила почтальона. Она взяла у него письма. Томми получил свою драгоценную записочку от Этты. Хьюкаби явился за корреспонденцией своего патрона и поздравил ее со вступлением в брак. Она поблагодарила его и протянула ему письмо со штемпелем из Динара.

— Я указала вам путь, — сказала она. — Идите и творите так же.

Хьюкаби засмеялся.

— На днях.

Идиллия, которая, казалось, приходила к концу, на самом деле только началась. Они вернулись в Лондон. Шейла осталась пока у Клементины. Она спешно кончала оставшуюся у нее работу, а Квистус с ее помощью переделывал дом на Руссель-Сквэре. Стол из биллиардной был убран, и обширная светлая комната была обращена в студию. Томми, снабженный полномочиями от Клементины, принялся за столовую и вместо мрачной угрюмой комнаты превратил ее в восхитительный уголок.

В конце октября необычная пара обвенчалась, и Клементина вошла в дом своего мужа. Ребенок был усыновлен ими и своим щебетаньем наполнял радостью весь дом.

Однажды, ранней весной, Квистус вошел с письмом в руке в студию. Он был избран почетным членом Французской Академии, — высшая честь, которая может только пасть на ученого всего цивилизованного мира. Он пришел к ней поделиться радостью.

Он увидел задрапированный торс женщины без головы, держащей в руках с одной стороны Шейлу, с другой — одно из тех очаровательных кудрявых созданий, которыми прославился Мурильо. Увидев его, она сейчас сняла лист с мольберта и немного вызывающе посмотрела на него. Он подошел и, заметно тронутый, обнял ее.

— Дорогая, — сказал он, — я видел. Вы единственная женщина в мире, которая могла это сделать. Покажите мне. Я хочу также принять в этом участие, дорогая.

Она сдалась. Ей было бесконечно дорого его ласковое, деликатное отношение. Она снова поставила рисунок на мольберт. Он пододвинул стул, сел рядом с ней и забыл свое торжество ученого.

— Шейла ничего вышла?

Она поцеловала его.

— А другой?

— Точный портрет… Будет такой…

Она рассмеялась и сказала:

— Я думала недавно о Св. Павле. Он много говорил про славу. Помните? О славе небесных и земных творений. Ина слава солнцу, ина слава луне, ина слава звездам. Но есть одна слава, о которой он не упомянул.

— Какая, дорогая? — осведомился Квистус.

— Слава быть женщиной, — ответила Клементина.