Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
ТРЕТИЙ ПУНКТ править
На днях вернулся из германского плена один артиллерийский офицер, знакомство с которым у меня началось лет 35 тому назад, т. е. с ученических скамеек 2-го Московского кадетского корпуса. Был он взят в плен тяжело раненным, испытал все ужасы и унижения концентрационного лагеря, потом за порывистый протест против грубости прусского конвойного был переведен в крепость, где и отсидел два года, вплоть до последних дней. О его прискорбном житии у наших нынешних друзей я непременно расскажу в своем месте поподробнее.
Человек этот оказался до смешного неподготовленным к тому, что его ожидало в той сумбурной каше, которая неизвестно почему называется Россией. На него градом посыпались, оглушив, ослепив, ошеломив его, совершенно новые слова и понятия: совдеп, совнарком, искосол, перманентный, саботаж, пролеткульт, трибунал, комиссариат и т. д. до бесконечности. В своем непрестанном удивлении походил он на человека, внезапно свалившегося с луны. Трогательно неуклюж, жалок, смешон и беспомощен был он, расплачиваясь на вокзальной кассе и в газетном киоске замусоленными марками, в которых он никак не мог разобраться и потому отказывался понимать, как это наши двигательные и зрительные нервы успели привыкнуть к нынешней системе крошечных бумажных ассигнаций.
— Ну, как же тебя встретила родина? — спросил я.
— Чрезвычайно спокойно. Нас, офицеров и солдат, приняли по списку. Проверили. Затем выдали каждому по 10 рублей. Эти деньги так и называются «встречными». И всё.
— Неужели всё?
— Ах, нет. Виноват. Еще нам сказали: А теперь можете идти на все четыре стороны. А вы, бывшие офицеры (почему я оказался вдруг бывшим, не понимаю!) не забудьте зарегистрироваться на учет.
— И конец?
— Да. Кратко, сухо, деловито. Я пошел, обратился к одному полуофициальному лицу за разъяснением, что означает это холодное равнодушие. Он долго растолковывал мне, но, должно быть, после тяжелой контузии, у меня не особенно хорошо варит котелок, — я ничего не понял. По его словам выходило как-то так, что война начата была империалистами, в интересах международной буржуазии и, значит, с ясной целью обескровить рабочий пролетариат. А я, стало быть, пособник и участник в этом гнусном предприятии. И выходит, что вся моя военная полоса — трудности похода, преодоление инстинкта самосохранения, почти смертельная рана, незабываемый кошмар прусского плена, разбитые вдребезги нервы — все пошло насмарку, на нет, вылетело в чертову трубу. А, главное, случилось это совсем без моего ведома каким-то зловещим сюрпризом, первоапрельской шуткой, громом в зимний полдень. В секунду я очутился не только бывшим офицером, но и бывшим человеком.
И вот, теперь я, автор этих строк, сижу и размышляю над плачевой участью моего старого однокашника. И у меня не выходит из головы мысль о спасении человечества от первородного греха, через благодать христианского учения.
Средневековые отцы и учители церкви разбирали весьма подробно и глубоко тонкий казуистический вопрос: будут ли на страшном суде прощены и избавлены от адовых мук те великие мужи древности, которые, как Платон, Сократ, Будда, хотя и пребывали в мерзости заблуждений язычества, но жизнь вели добродетельную и современников своих учили высокой нравственности. Мнения церковных авторитетов по этому поводу весьма разделились. Либеральные мыслители, вроде Блаженного Августина, Тертулиана и Оригена Адамантового, полагали решительно: «Будут прощены безусловно. Ибо при воскресении из мертвых узрят истинный свет христианского учения и уверуют в него всем сердцем». Другие высказывались с мудрой условной осторожностью: «Пройдя испытания чистилища, искупив в нем вину своего невольного язычества, будут сопричислены к праведникам». Но крайние, ортодоксальные монахи мыслили прямолинейно: «По истиной твердой букве писания, нет им прощения, если даже и покаются, и обратятся».
Я не знаю, к какой категории будет отнесен мой артиллерийский полковник, больной, с 10 рублями в кармане, но своевременно не озаренный светом нового учения. Еще до войны я знал его, как доброго офицера, товарища, брата и отца солдатам. Чистилище — да еще какое! — он перенес. Следовательно, по двум первым категориям почтенных язычников, он как будто бы и имеет право не умереть с голоду на улице. А вот пройдет ли он по третьему, самому непримиримому пункту? Зато я знаю, кто по этому пункту прошел блестяще. Товарищ Елдырин. Еще в маршевой роте, по пути к войне, он услышал верхним чутьем, огненные, великие слова: «Долой войну! Мир во что бы то ни стало! Смерть буржуазии! Да здравствует пролетариат!». Тогда с гордостью и с омерзением бросил он грязную банду контрреволюционеров и стремительно полетел туда, в глубину России, где шло великое дело перманентной революции и додушения буржуазии. Вскоре он был замечен, отличен и почтен. Неизвестно, как высоко залетела бы его счастливая судьба, если бы он не попался неловко на тридцатой краже народных денег и, представ пред грозные очи трибунала, был изъят из употребления и потом заглох где-то в неизвестности.
И тогда-то, именно по поводу осиянного Елдырина, сказал Троцкий свое острое и горькое слово:
— И сколько к нам всякой сволочи примазалось. Точно людей.
ПРИМЕЧАНИЯ править
Статья. Напечатана в газете «Эра». — 1918. — № 7. — 15 июля. Печатается по первой публикации.