Константин Андреевич Тренев.
Травосеяние
править
но, конечно, как, может, и вам известно, разные убеждения бывают. Это правильно. Тоже вот и насчет природы. Есть которые и из наших чиновников очень неравнодушные к природе в рассуждении хозяйства и разного там травосеяния. Ну, только я так себе убежден, что вся природа больше от начальства зависит. И ежели нашему брату, чиновнику, завести у себя на дворе присутствия эту самую природу, то может выйти один только вред для души.
Да не далеко ходить, я вам расскажу случай, какой с нашим Вертушкиным вышел. Случилось это вскоре после назначения нам в начальники Семена Семеновича.
Ну, начальник, понятное дело, из новых. Порядки тоже новые. Ни взяток этих, ни проволочек не терпит. Моментально же по вступлении в должность собрал нас и сказал краткую речь:
— У меня, — говорит, — чтобы одно слово! Понимаете? — говорит.
— Понимаем, мол, Семен Семенович.
— Что же вы, — говорит, — господа, понимаете?
А мы, признаться, и не знаем, что такое понимаем. Только отвечаем, что, дескать, рады стараться, Семен Семенович.
— То должны вы понимать, — говорит, — чтобы у меня это в канцелярии насчет денежных приношений и духу не было. Потому, — говорит, — как сам я рук не мараю о чужую копейку, так и подчиненные должны то же самое.
По случаю такого объявления от Семена Семеновича стали мы рассуждать о подношении натурой.
Тем более что объявление сделано было двадцатого марта, а двадцать седьмого Семен Семенович именинник.
Собрались мы по окончании занятий в одну комнату и стали совещаться, какой бы презент сделать начальнику.
Первый подал голос Дудочкин, с четвертого стола:
145
— По моему, — говорит, — мнению, самый подходящий подарок — это общими средствами хорошую собаку поднести. Ежели, — говорит, — обложить примерно надворных по рублю, титулярных по полтиннику, а губернских хоть по четвертаку, то великолепная собачка может выйти. И не накладно, и подарочек приличный.
Но тут Пичужкин стал возражать:
— На это, — говорит, — я никак не согласен.
— Почему не согласны? --Дудочкин это спрашивает.
— Потому, — Пичужкин отвечает, — что сюжет неподходящий. Никак того невозможно, чтобы нового начальника собакой дарить, да еще в день ангела. Может в обидную сторону принять. Ибо собака есть животное лающее и в некотором смысле ругательное.
— Ну, уж это извините, — обиделся Дудочкин. — Прежде всего скажу вам, что собака собаке рознь.
— Всем им собачья честь, — Пичужкин отвечает.
— А я вам скажу, — говорит Дудочкин, — бывают собаки, что какой угодно начальник пальчики оближет. Уж это я прекрасно знаю.
А Дудочкину, действительно, как и не знать было! Уж по собачьей части кому хочешь нос утрет! Бывало, пробежит собака мимо присутствия по улице — нам, чиновникам, хоть бы что. Посмотрим только, показа угол завернет, тем дело и кончится. Разве лишь летним делом кто тюкнет ей в открытое окно или чернил на хвост плеснет. Дудочкин же совсем другое дело: сейчас же разберет, какой породы собака, и кто у нее родители были, и как и по какому случаю, — все досконально опишет. Глубокий знаток был природы собачьей!
Только Пичужкин тоже был чиновник с характером и стоит на своем, что всем собакам одна цена.
Вскипел тут Дудочкин и прямо ему отрубил:
— Вы, — говорит, — господин Пичужкин, напрасно только беретесь рассуждать о том, чего не понимаете.
Ну, только Пичужкин тоже человек был образованный. Больше насчет Большой Медведицы и созвездия Ориона. Бывало, явится в канцелярию, подаст кому один палец, кому два (известно — наука!) и начнет такие чудеса про небесные светила рассказывать, что хоть три дня слушай, так и то ничего не поймешь.
Вот по случаю такой образованности он и отрезал Дудочкину:
— Оно, конечно, — говорит, — я не так насобачен, как
146
вы, и потому от участия в собаке категорически отказываюсь. Не желаете ли, — говорит, --господа, лошадь поднести? — и сейчас же давай подписной лист разносить.
Дудочкин не будь плох и тоже свой подписной лист предлагает.
— Господа, — кричит нам Пичужкин, — кто под лошадью подпишется?
— Господа, — кричит тоже Дудочкин, — кто под собакой может подписаться?
Тут между нами раскол вышел: кто под лошадь, а кто под собаку. А единодушия нет.
— Ну, — Пичужкин говорит, — ежели такое дело, никого не желаю! Сам своими собственными силами лошадь поднесу!
— Я тоже никого не желаю! --кричит Дудочкин. — Тоже сам собаку подношу от своего собственного усердия!
С тем мы и разошлись. Ну и действительно, большой конфуз на именинах вышел: Пичужкин и Дудочкин ко дню рождения Семена Семеновича явились с соответствующими приношениями. А мы, прочие, с пустыми руками. Дудочкин поздравил уважаемого именинника такою собакою, что дай бог всякому! Одни уши такой ширины, что на каждом по два отношения написать можно, да хвост одной рукой не согнешь. Приамом звать (после Дудочкин разъяснил нам, кто такой Приам: муж той самой Прекрасной Елены, что в загородных садах показывают). Как увидел Семен Семенович Приама этого самого, прослезился даже.
— Благодарю, — говорит, — давно, — говорит, — мечтал я о дорогой собаке, благодарю, — и трижды облобызал Дудочкина.
Некоторые из наших позавидовали даже Дудочкину, что, дескать, такое расположение начальства; ну, только я так полагаю, что всяк своего счастья кузнец, — радоваться нужно, что всякое познание на пользу службы человеческой.
А мы стоим в стороне — просто хоть сквозь землю провалиться. Конфузно очень! Потому, как я уже сказал, Семен Семенович ведь распорядился, чтобы никаких денежных подношений, а мы точно назло ничего натурой не представили, скандал ведь!
Да спасибо Вертушкин, столоначальник с третьего отделения, при своей находчивости всех выручил: высту-
147
пил это вперед, руку к сердцу и давай экспромтом речь рубить:
— Ежели, — говорит, — уважаемый Семен Семенович и дорогой наш именинник, вышел лестный для нас случай, что вам бог послал хозяйством обзавестись, то позвольте и нам в ознаменование сего высокоторжественного совпадения по мере душевных и телесных сил высовоку-питься своим усердием, в умилении души и приблизительности чувствий из глубины сердца соорудить конюшню и сбрую для лошади, равно как и приличную конуру, соответственно собаке вашей.
Трогательно это у него вышло! И то сказать — красно-речив-таки был, подлец, — легко ему сгадайся!
Семен Семенович принялись всем нам руки жать и к столу пригласили. Ну, наши попервоначалу, понятно, стеснялись и больше все стенки придерживались. Потому-- сами посудите — выпивка, закуска, и рядом Семен Семенович, начальник! Трудно! Однако выпили за здоровье именинника по одной, потом по другой и так далее, строго соблюдая порядок чисел, и мало-помалу приспособились. Начались разговоры: кто в политику ударился, кто в критику, а которые чувствующие, те в меланхолию устремились и насчет поэзии рассуждение иметь начали. Девушкин же Макар Иванович плакать даже начал.
— Не плачьте, Макар Иванович, воздержитесь, — утешаем.
— Никак не могу воздержаться, — отвечает.
— Почему так, что никак не можете?
— Потому, — разъясняет, — что люблю природу: зеленую травку и чтобы птичка.
— Да, — Семен Семенович на это говорит, — это действительно, что травка — довольно даже прекрасное для души отдохновение. На лоне, говорят, природы всегда свое удовольствие утешить можно. — Как сказали это Семен Семенович, Вертушкин слова-то эти и запомни себе.
Через три дня Семену Семеновичу требовалось на месяц в уезд отлучиться, и так что двадцать седьмого это справлены были именины, а на девять мучеников Семен Семенович уже и уехали.
Вертушкин и ничего себе. Занимается.
Только, смотрим, стали приходить на его имя каталоги семян, и что ни день, то новый каталог. И из Харькова каталоги шлют, и из Москвы шлют, и из Воронежа то же самое. А Вертушкин все читает их и какие-то выписки де-
148
лает, канцелярские дела оставил и все с каталогами практикуется.
Что, думаем, за оказия такая! Пробовали спрашивать-- отмалчивается. Только знаем, что Вертушкин человек серьезный и даром пустяками не станет заниматься. Наконец как-то утром (уж не помню, которого числа) он таки раскрыл карты.
Приходим это на службу, а во дворе присутствия плуг пашет, уже половина двора вспахана, и лемех в плуге о дерево сломан.
— Что такое? --спрашиваем Вертушкина. — По какому случаю пахота, например?
— Погодите, — Вертушкин усмехается, — не то еще увидите: сию минуту посев начну.
И действительно, починивши плуг и допахав двор, привез два мешка какого-то зерна и начал сеять. Двор, правда, был всего тридцать аршин в длину и двадцать в ширину. Но Вертушкин тоже был чиновник настойчивого характера и до тех пор сеял, пока оба мешка не высеял.
Кончил посев, стали мы допрашивать, что такое, — ничего не объясняет.
— Через недельку, — говорит, — сами увидите.
Действительно: через неделю весь двор, как щетка,
покрылся травою. Тут уж Вертушкир сам все нам разъяснил.
— Трава, — говорит, — это для Семена Семеновича и для лошадки для ихней.
— Как, мол, так?
— А так, — отвечает, — сначала она будет расти, и Семен Семенович, глядя на нее, будет утешать свое удовольствие душевное. А потом я ее скошу, и будет для лошади ихней сено на всю зиму.
— А почему, мол, такая разноцветная трава пошла?
— Потому, — отвечает, — что тут все сорта вместе смешаны: и эспарцет, и клевер, и вика, и люцерна, и канареечное семя. Собственно, для удовольствия глаза больше.
Тут стали мы поздравлять Вертушкина с большим благоволением начальства, и Вертушкин принимал поздравления и благодарил за товарищеское сочувствие.
— Я, — говорит, — братцы, хоть как ни шагну теперь вперед по службе, а вас не забуду и буду обращаться как с товарищами.
Только, смотрим, Дудочкин и Пичужкин не принимают участия в торжестве и все в стороне держатся.
149
А потом вышли мы в присутствие. Пичужкин ни с сего ни с того давай басню про лисицу рассказывать. Рассказывает и все в сторону Вертушкина посматривает. А Ду-дочкин смеется и тоже на Вертушкина посматривает.
Сразу видно, что люди завидуют чужому успеху.
Однако Вертушкин на это никакого внимания и только с часу на час ждет приезда Семена Семеновича. Семен Семенович почему-то задержались в уезде, и трава, как назло, только что вылезла из земли и стала сохнуть. Что за оказия! Вертушкин, бедняга, сам не свой. Пробовал поливать, ничего не помогает. Агронома позвал. Тот говорит-- невозможно: густо слишком посеяно.
— Как же так! --говорит Вертушкин. — Мне ведь это дело больше ста рублей стало! Я уже косилку подрядил и пять рублей задатку дал!
А Дудочкин с Пичужкиным смотрят на это дело и уже без церемоний насмехаются, смеются и прочие чиновники. Тут уже Вертушкин против всех вооружился:
— Не товарищи, — говорит, — вы, а завистники и лицемеры.
А сам, страдалец, на себя стал не похож, аппетиту нет, ночь не спит — все Семена Семеновича ждет и на вянущую травку поглядывает. Семена же Семеновича нет как нет!
Тут-таки еще и Макар Иванович много ему повредил: смотрел, смотрел на траву, умилился и давай по ней качаться. Он-то сделал это от чистого сердца, из любви к природе, а Вертушкин принял это за желание напакостить (известно, подозрительно настроен человек).
Бросился на Макара Ивановича с кулаками и давай тузить. Ужасно невежливо!
Наконец Семен Семенович приехали. Только травка-то совсем уже пожелтела, и сам Вертушкин тоже желтый. Спрашиваем его:
— Что ж, мол, будешь продолжать свое дело или уж оставишь без последствия?
— Ни за что, — говорит, — от своей идеи не отступлюсь. Сейчас иду приглашать Семена Семеновича на покос. Пожалуйте смотреть.
Высыпали все мы во двор, и Семен Семенович стоят на балконе.
— Что такое, Вертушкин, делать будешь? --спрашивает Семен Семенович.
— Покос для вашей лошади. Сам сеял.
150
Вертушкин сейчас же выехал с косилкой на середину двора (потому у него заранее все уже было готово) и давай косить. Только во дворе кругом деревья, и повернуться с машиной негде. Не успел Вертушкин начать покос, как зацепился за деревцо. Деревцо затрещало и упало, а Семен Семенович поморщился. Видим, дело плохо: Вертушкин совсем потерялся, засуетился и еще дерево сломал. Тут мы, которые сердобольней, стали помогать. Ну, только ничего не поделаешь: теснота! Работа идет, травы нету, а деревья трещат.
— Что за безобразие такое! — Семен Семенович говорят.
Вертушкин, как услыхал эти слова, совсем духом упал. Трясется весь, мечется из стороны в сторону. И мы тоже мечемся, а травы нету, только треск один… Народ сбегается и в калитку заглядывает, полиция тоже. Семен Семенович смотрели, смотрели на этот сенокос, да как затрясутся, как закричат на нас:
— Что вы делаете, подлецы! Пошли прочь в канцелярию, остолопы!
Тут уж мы с перепугу совсем спутались и машину сломали.
А Семен Семенович все кричат:
— Как смеете на казенном дворе безобразия устраивать! Я вас, мерзавцев, под суд отдам!
Ну, мы, понятное дело, видим, что конец, — скорей, как мыши, в присутствие попрятались.
А Семен Семенович:
— Это все Вертушкин, курицын сын, настроил! Подать сюда Вертушкина!
Вертушкин стоит среди двора, дрожит весь:
— Семен Семенович, ваше превосходительство, не погубите! Для вас хотел удовольствие сделать, ночей не спал… полтораста рублей…
Бегает по двору и одно кричит:
— Полтораста рублей, полтораста рублей!
Тут с ним горячка сделалась, и три месяца в больнице пролежал. Выздоровел потом, да только не было уж из него настоящего чиновника.
С виду будто и ничего себе, а станет писать деловую бумагу и вдруг ни с того ни с сего влепит: «канареечное семя»… «вика»… «полтораста рублей»…
А какой человек красноречивый был! Удивительное дело!
<1902>
Источник текста: Повести и рассказы / К. Тренев; Сост. и предисл. М. О. Чудаковой. — Москва: Сов. Россия, 1977. — 350 с.; 20 см.