Виктор Ирецкий
правитьТо, что не забывается
правитьВсякому известно: первый роман, прочитанный в юности кажется непревзойденным по своей красивой значительности и оставляет неизгладимый, ничем не вытравляемый след в памяти, особенно если еще героиня была прекрасна. Впрочем, кто же в прежние времена жалел красок для главной героини? Таких жестоких писателей, кажется, и не было.
Моей первинкой, запавшей мне глубоко в душу, была трагическая история о прекрасной маркизе де Ганж, супруге губернатора Лангедока. Где я про нее вычитал, совершенно но помню, — в журнале ли (может быть, в «Вестнике иностранной литературы»), в газете ли, — не знаю, не припомню. Знаю только, что я был потрясен, и если я не оплакивал судьбу героини настоящими слезами, то думаю, только потому, что было мне тогда 12 лет, когда плакать уже не полагается.
Помню еще, что это был не роман, не повесть, не рассказ, а нечто вроде исторического очерка, написанного не постыдно-равнодушной рукой торопливого переводчика или сухого компилятора, а человеком с чувствительной душой и нежным сердцем.
Начинался рассказ с того, что жизнь молодоженов — маркизе было всего 22 года — протекала счастливо, но внезапно омрачилась скрытной ревностью маркиза, потому что в замке вдруг появились его братья — аббат и шевалье, нисколько не скрывавшие своих нежных к маркизе чувств.
Но тут нужно сказать, что аббат по своей учености, уму и по своему пониманию жизни был гордостью всей семьи. И, конечно, он был во много раз занимательнее маркиза, в сущности, еще мальчика, получившего от короля высокую должность в Лангедоке лишь по настойчивой протекции. И поэтому у него не хватало смелости проявить перед старшим братом свое недовольство.
Однако любовные наступления аббата, беспрерывные и даже назойливые, не дали ему желанного успеха. Не столько, пожалуй, из любви к мужу, сколько из гордости, маркиза оставалась неприступной. Она охотно беседовала с умным и образованным аббатом, шутила, острила, но на тайное свидание с ним не соглашалась.
Настойчивый аббат был, однако, не только умен, образован и учтив, он обладал еще повышенным самолюбием. А как следствие этого, легко рождалась в нем мстительность. И не нужно забывать, что это был достаточно грубый 17-й век.
Однажды прекрасной маркизе какие-то поклонники доставили лечебный крем. Это был яд, но, по-видимому, слабый, потому что врачу удалось его нейтрализовать. С этого все и началось.
Помню, во время чтения этих строк меня позвали ужинать. Признаюсь, мне было не до еды. Судьба маркизы, которую осаждали, как крепость, интересовала меня значительно больше, чем ужин. Я явно страдал. Ревность смешалась во мне со злобой. Вступая в жизнь, я впервые видел, что существуют беспомощные люди и что муж не всегда является для жены защитой и опорой.
— Чем ты так расстроен? — спросили меня.
Мне неудобно было указать истинную причину, и я ответил:
— У меня что-то нога болит.
После ужина я узнал, что дед очаровательной маркизы, тоже, по-видимому, неравнодушный к ее красоте, оставил ей в наследство, обойдя более близких родственников, — обширнейшие владения, с условием, что все это будет принадлежать лично ей. Это, казалось бы, предоставляло ей большую независимость, но вышло иначе. Вероятно, чтобы как-нибудь избавиться от настойчивого аббата и молчаливого шевалье, который, подобно гиене, молча ходил за аббатом, очевидно, надеясь, что и ему что-нибудь перепадет, хотя бы с помощью угроз разоблачения, то есть шантажа — молодые супруги решили переселиться в городок, лежавший между Монпелье и Авиньоном.
Я рад был за маркизу и еще обрадовало меня, что она оставила завещание, по которому все ее имущество, в случае смерти, переходит к ее матери. Причем, если маркиза вздумает составить новое завещание, авиньонский магистрат будет поставлен об этом в известность. Мне почувствовался в этом поступке чей-то неглупый предусмотрительный и доброжелательный совет — стало быть, прекрасная маркиза была не в одиночестве, решил я.
Но опять-таки все вышло не так, как мне хотелось. Почему-то маркиза снова вернулась в замок, супруг ее неожиданно уехал по делам, и возле Красной Шапочки остался Серый Волк, лукавый аббат.
Как хороший проповедник, а главное, как изрядный негодяй, он убедил маркизу сделать своим наследником мужа. Почему, собственно, муж должен был пережить ее и стать наследником, этот вопрос ей, очевидно, не приходил в голову.
Я сжимал кулаки от злости и негодования, тем более, что очень скоро маркиза серьезно заболела, а лекарство, доставленное ей, показалось больной очень подозрительным. Она благоразумно не приняла его.
Это было днем. Больную маркизу пришли проведать окрестные дворяне, но, как я потом понял, это сделано было только для отвода глаз, потому что, не успели гости уйти, как внезапно появился шевалье со стаканом мутной черной жидкости и, не пускаясь в объяснения, злодейски-скрипучим голосом сказал ей:
— Мадам, вы должны умереть.
При этом он вынул кинжал и добавил:
— Выбирайте: кинжал или яд.
Господи, как я ненавидел этого подлого шевалье! К аббату я тоже питал достаточно враждебное чувство, но тот хоть действовал открыто, тонко домогался любви прекрасной маркизы и неизмеримо выше стоял ее мужа, безвольно-ничтожного человека, который при аббате впадал в чисто мальчишескую робость и терял дар речи. А шевалье — тот, еще раз привожу это сравнение, представлялся мне подленькой гиеной, не полагающейся на саму себя. Он не произнес ни одного умного слова, ни с какой стороны не высказал своей учтивости и сидел обычно, при беседе аббата с маркизой, мрачный, как сова. А сейчас он нашел в себе зверскую решимость отравить прекрасную, ни в чем не повинную женщину. За что?
К моему яростному изумлению, в комнату вошел аббат и произнес то же самое:
— Вам предстоит выбор, сударыня, — яд или кинжал.
Уже прошло много десятков лет, я не помню подробностей. Помню только, что маркиза в беспомощности предельного отчаяния, в бессилии одиночества глотнула яд, но на дне бокала оставался еще осадок и, по-видимому, шевалье считал, что в нем вся ядовитая суть.
— До дна, до самого дна! — прикрикнул на маркизу неумолимый палач.
Маркиза покорно послушалась, но не проглотила густой жижицы, а оставила ее во рту за щекой.
Решив, что дело сделано, оба брата вышли из комнаты, чтобы привести духовника.
Тогда маркиза, собрав все свои последние силы, выпрыгнула через окно замка и побежала по направлению к деревне.
Ну, разумеется, я мысленно бежал вместе с нею, подбадривал ее и торопливо говорил о том, что она тотчас же должна дать знать обо всем этом королю.
Увы, увы! Шевалье заметил ее бегство и, как ястреб, бросился за нею. В трехстах шагах от замка он нагнал ее и грубо втолкнул ее в первую попавшуюся избу. Приступы боли уже начались. Маркиза застонала. Стакан воды, который подала маркизе крестьянка, был выбит у нее из рук и, конечно, сделал это шевалье.
Тогда маркиза, поборов свою гордость, бросилась, моля о пощаде, к ногам шевалье, но тот безжалостно оттолкнул ее и в ответ нанес ей кинжалом несколько ударов в спину.
Но уже приближались люди. Братьям надо было бежать. Аббат, чтобы завершить начатое, выстрелил в маркизу из пистолета. Оружие дало осечку, что позволило маркизе прожить еще один день.
Все это не выдумано, а действительно случилось в 1667 году в царствование благочестивейшего короля Людовика XIII, одинаково справедливого ко всем своим подданным.
Помню отлично, что печальное повествование заканчивалось каким-то судебным процессом по поводу первого завещания, но меня уже это не интересовало.
Я целиком был во власти мыслей о несчастной, беспомощной, одинокой красавице — маркизе де Ганж, так рано погибшей исключительно из-за своей красоты и привлекательности. Целую неделю я мысленно оплакивал ее, из-за чего сильно страдала моя орфография при диктовке и задачи по арифметике оставались нерешенными.
Я только вступал в жизнь, и на много-много размышлений навела меня эта история. Прежде всего, я увидел, что такое произвол и безнаказанность, а затем стал понимать, что семейная тирания — страшная вещь, преодолеть которую может только очень сильный человек.
Но зато надо всем этим возвышался прекрасный образ. Мне то и дело мерещилось бегство отравленной маркизы из замка в деревню, со смертельным ужасом на лице и, признаюсь, что образ этот, хотя и созданный юношеским воображением, живет во мне и по сей день и, вероятно, исчезнет только с последним моим вздохом.
Источник текста: газета «Сегодня» (Рига). 1936. № 204, 26 июля.