Аркадий Бухов. Товарищ Онегин.
Памяти А. С. Пушкина, сочинения котораго у меня отняли комиссары.
Автор Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок,
Там друг невинных наслаждений
Осатанеть бы сразу мог.
С утра лихие «продотряды»
Хватали масло, рожь, грибы,
И мужики бывали рады,
Когда хоть день был без стрельбы.
Онегин продавал подтяжки,
Менял белье на колбасу,
Обрюзг, ходил в одной рубашке
И ( — шокинг! — ) ковырял в — носу.
Судьба Онегина хранила,
Хотя один агент че-ка
И обещал «ударить в рыло»,
Но отпустил, измяв бока.
Соседей не было в помине;
Татьяна, быстро огрубев,
Носила в ведрах корм скотине
И чистила коровий хлев.
И Ольга ела хлеб не даром,
Легка, игрива, весела,
Стакнувшись с неким комиссаром,
В «совето-барышни» пошла.
И лишь поэт убитый Ленский
Лежал в могиле деревенский,
«Прияв покой под сенью струй…»
И пусть лежит себе буржуй.
«Вы человека тут убили?» —
Был Онегину вопрос.
— «Я…» — «Что ж вы к нам не заходили,
Нас саботируете, что-с?».
«Да я, помилуйте…» Но краток
Был их ответ и жутко прост.
— Вот вам пожалуйте задаток
И марш в Москву на крупный пост.
В Москве Онегин. В платье чистом
Он снова принял прежний вид
И, записавшись коммунистом,
Презренный старый строй бранит.
Он сыт — чего же больше надо,
Коляски нет — есть пара ног;
А как приятная награда
Был дан усиленный паек.
Однажды, в день весьма тревожный
Был съезд великой Р. К. П.
Шагал Онегин осторожно
В демократической толпе.
«Крестьянам хлеб… Все деньги в банки…
Забудем старые грешки…
Филипов продает баранки,
А в магазинах — пирожки».
Онегин встал как обалделый,
Вдруг муж Татьяны — тут как тут.
«Товарищ Гремин — в чем тут дело?»
С улыбкой тот шепнул: «Капут…
Еде все возрасты покорны,
Ея порывы благотворны.
И юноша в семнадцать лет
За деву не отдаст обед,
И старец лет хотя б в сто пять
И тот, конечно, любит жрать…»
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Но без питанья, слава богу,
Нам не пройти свой трудный путь.
Опять же, жить одной надеждой,
Что где-то, по воде скользя,
Идет к нам пароход с одеждой
И с осетриною — нельзя.
Тогда, в программе неизменен,
Но в гибкой тактике силен,
Великий Царь Московский Ленин
Издал для подданных закон:
«Весна. Крестьянин торжествуя
Нам хлеба больше не дает,
Его лошадка, корм почуя,
И та на нашу власть плюет.
Крестьянам я не прекословлю,
Боясь за наш монарший трон,
Даю свободную торговлю,
А совнархозы вышлю вон.
Коммунистический наш танец
Весьма Россию утомил
И да приидит иностранец
С запасом золота и сил.
Буржуям лавки открываю,
Купцам отдам за складом склад,
И вас к порядку призываю:
Назад, товарищи, назад.
Был путь покрыт к коммуне мраком,
Когда мы грудью шли вперед,
Так поползем обратно раком,
Быть может, так нам повезет».
Была чудесная погода,
Стояли чудные деньки,
Среди голоднаго народа
Сновали весело шпики.
Онегин был настроен кротко,
Но все же мрачно размышлял:
«Сегодня выдана селедка,
Вот нашей жизни идеал…
Что день грядущий нам готовит?
Хоть приготовил бы обед…
Чего мой взор напрасно ловит,
Когда продуктов больше нет?
В коммунистическом экстазе
Мне надоело пребывать…
Дадут еще колесной мази,
А больше нечего давать…»
Так думал мрачно мой Евгений,
На мир взирая свысока,
А где-то сзади, точно тени,
Шли два агента из че-ка.
«Чего задумался, детина, —
Один приветливо спросил:
— Какая на сердце кручина,
Или тебя кто огорчил?»
(Я знаю: это неприлично
Вставлять здесь песенный мотив;
Но век наш столь демократичный,
Что мне простится мой порыв:
Горю желаньем благородным
Исправить Пушкина грехи
И оживить словцом народным
Белогвардейские стихи).
— Ваш паспорт! — Паспорт? Нате, что же…
— Онегин… Бывший офицер…
Я узнаю тебя по роже:
Ты заговорщик, ты — эсер…
Часы урочные пробили,
Как и для всех они пробьют;
На грузовом автомобиле
В тюрьму Онегина везут…
Сидит в Бутырках мой Евгений
И мрачно думает порой:
"Теперь не может быть сомнений —
Какой несимпатичный строй…
Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел,
Наверно б я прельстился югом,
В Крыму конечно бы сидел…
Сейчас со всеми был бы в Ницце,
А может быть попал в Париж,
Где все поет, все веселится,
Где в вихре жизни угоришь…
Здесь страх и голод. Износились
Мои последние штаны…
Куда, куда вы удалились,
Златые дни моей весны?
Там в прошлом — булки, кофе, пенки,
Уют, халат и самовар,
А здесь — быть может, завтра к стенке
Меня поставит комиссар,
Потом зароют в общей яме
И дева юная прочтет,
Шепча дрожащими устами:
«Онегин. Выведен в расход».
Но вы, друзья, не огорчайтесь,
На свете, правда, много зол,
Но существует Балтрушайтис,
Поэт литовский и посол.
Забыл сказать я, что Евгений,
Хоть был и жителем Москвы,
Но был наследником имений
Покойной тетки из Литвы.
Чего же думать, если можно
Покинуть нам советский ад?
И вот Онегин осторожно
Шлет Балтрушайтису доклад:
«Я вам пишу — чего же боле?
Что я могу еще сказать —
Теперь я знаю в вашей воле
Меня из этих стен убрать…
Прошу вас — запросите Ковно,
Там вся родня еще жива
И восстановит безусловно
Мои литовские права.
О тамста, тамста! Я сгораю,
Как бедный жмогус без ума…
На вас надежды возлагаю…
Ваш Е. Онегинас. Тюрьма».
Прошло три дня. Тюремщик строгий
Пришел — и чудо — гонит вон:
«Товарищ… Будь готов к дороге,
Идет литовский эшелон…»
Скорей в Литву! Ведь сборов мало —
Убог Онегина багаж:
Штаны, две свечки, одеяло,
Будильник, трость и саквояж.
О, как судьбе мы благодарны,
Когда помнут со всех сторон:
Нам, кажется, вагон товарный
Приятней, чем вагон-салон.
Онегин едет. На границе
Осмотр души и паспортов.
Но все прошло и поезд мчится,
Онегин танцевать готов.
Свободный ветер в сердце дунул,
Прошел всех испытаний срок!
На прошлое Евгений плюнул
И шлет Кремлю холеру в бок…
Шел эшелон лишь три недели,
— Не так уж долго, пустяки,
Пока на станции Абели
Не замелькали огоньки.
Онегин вылез. В карантине
Ему отведена кровать;
Ему, как взрослому мужчине,
Необходимо прививать:
Бронхит, холеру, вид падучей,
Мигрень, бациллу от глиста,
А кстати и на всякий случай
Чуму рогатого скота.
«Чем больше колют — тем полезней,
— Решил Онегин — хватит сил».
И тут же женских две болезни
Он из любезности привил.
Все молча перенес подряд он,
Истыканный со всех сторон.
Потом полез в сапог, где спрятан
Под левой пяткой миллион.
Мильон советских… Неужели
Он был и правда мильонер?
Увы, на станции Абели
Освобождают от химер:
Там знают всякую валюту,
Какую только надо знать —
Специалист в одну минуту
Вам все сумеет разменять.
Менял Онегин. Спор был жарок
И тяжек был его урон —
Ему досталось — триста марок,
Менял же — целый миллион.
Скорей на поезд… Полетели
Поля, сады, леса, мосты,
И снова тихия Абели
До новых беженцев пусты.
Онегин в Ковно. Верный клятве
Уйти от жизненных тревог,
На самой отдаленной «гатве»
Он снял спокойный уголок.
Там правда не было уютно:
Постель на крышке сундука,
Бродили крысы поминутно
И капал дождик с потолка…
Но все же с завистью смотрели
Все на него: «Вот хитрый черт,
Искал не более недели
И вдруг нашел такой комфорт»
Блажен, кто смолоду был молод,
Кто сил сумел не растерять
И молодой здоровый голод
Привык обедом утолять.
Но втрое, вчетверо блаженней
Кто понял жизни нашей суть
И мог, как добрый мой Евгений,
Корову съесть и не моргнуть.
Заел Онегин… В ресторане
Сидит он с самаго утра:
То просит блинчиков в сметане,
То голубцов, то осетра.
Бывает время в жизни вашей,
Берет свои права живот,
Тогда мы крем мешаем с кашей
И с мясом яблочный компот.
В коммунистической отчизне
Онегин кушать не привык.
Там, восхваляя прелесть жизни,
Глотают слюни и язык.
А здесь, увидя горы хлеба,
Телят, индюшек и коров,
Благословил Онегин небо,
А вместе с небом — поваров.
Шесть суток ровно ел Евгений,
Пока от радостной земли
В тоске его желудочных мучений
Его в больницу не свезли.
Литва, Литва! На всем просторе,
Где раньше был российский трон,
Лишь ты одна даешь обжоре
Припомнить рай былых времен…
Лишь на тебя глядят умильно
Соседей зоркие глаза
Из-за еды твоей — и в Вильно
Ежеминутная гроза.
Но мой Онегин не политик —
Он просто беженец простой.
И потому без всяких критик
Увлекся радостной мечтой
Наесться вдосталь… «Ест мой парус
Простор речной», — сказал поэт.
А разве алчный Вольдемарас
Не ест министров как обед?
Когда ж отъелся мой Евгений
На старом жизненном пути:
Он полон нежных побуждений
Татьяну новую найти.
Когда вы не в костюме франта,
То дева юная — мертва
И вам ответит «Ни супранту»
На ваши нежныя слова.
«Костюм и деньги» — в этой фразе
Весь смысл понятен, не тяжел.
Онегин к девам шел в экстазе,
Но без экстаза отошел…
К другим, скорей к другим… Ужели
На свете старых нет Татьян,
И так девицы охамели,
Что смотрят только на карман?
Нет, средь полночнаго тумана
Всегда блестит одна звезда:
Нашлась Онегину Татьяна
И без особаго труда.
Как та — довольно молчалива,
Как лань… — нет, меньше, — боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
Она любила на балконе
Предупреждать зари восход
И говорила тете Соне,
Что надо уменьшать расход.
Подруг она не приглашала,
Предпочитая жить одна,
Прекрасно биржу понимала
И цены масла и сукна.
Ее сестра звалась не Олей,
А Катериною. Она
Своей супружескою долей
Вполне удовлетворена.
И, выйдя замуж за банкира,
Кейфует днями на софе.
Сказав мечтам и грезам мира
Свое презрительное: фэ.
Ее в пример Татьяне ставят:
— Вот выйди замуж как она,
И дни твои да не отравят
Ни грусть, ни голод, ни война.
А их папаша был степенный
Купец — и надо это знать,
Когда с супругою почтенной
Он отправлялся погулять,
То в массе самой разнородной
Шел про него обычный толк:
«С своей волчицею голодной
Выходит на дорогу волк».
Ему Онегин показался
На вид ничем — ни так, ни сяк,
И потому он отозвался
О нем презрительно: «Босяк».
Босяк! Как много в этом слове
Для сердца каждаго звучит!
Как нынче каждый хмурит брови,
Когда попросите в кредит…
Что мог Онегин дать за дочку
Такому типу? Руки, ум?
А дочку не дают в рассрочку —
Невеста, право ж, не костюм.
И вот — за дело! Наш Евгений
Нашел решительный исход:
Сегодня он, без размышлений,
На биржу вечером пойдет.
Чуть свет — с постели встал Евгений,
Ему повестку подают:
В одно из славных учреждений
На пару слов его зовут.
Приходит. Шумно в общем зале
И кто-то пишет. Подошел
К нему Онегин: — «Вы писали?
Не отпирайтесь. Я прочел
Души доверчивой признанье…
Мне ваша искренность мила —
Меня повестка привела,
Чтоб написать вам показанье…»
«Садитесь, понас». Целый час
Онегин слушал наставленья.
— Зачем вы посетили нас,
Придрав сюда без разрешенья?
— Зачем я здесь? С какою целью?
Открою душу вам свою.
Какому смеху и веселью,
Быть может, повод подаю…
Увы, пусть будет это тайной,
Зачем приехал я сюда,
Но я хочу необычайно
Здесь оставаться, господа.
— Онегин! Быть не может речи,
Чтоб вы остались здесь хоть час.
Вы завтра будете — далече.
Мы не увидим больше вас…
Любил Евгений быть на воле
И вот, судьбу свою кляня,
Сказал: — «К моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
О, будьте, понас, благосклонны
И так плоха моя судьба
И лагерь концентрационный
Да минет божьяго раба».
Все разъяснилось — подозрений
Не стало больше. Как стрела
Летит испуганный Евгений
Свои доделывать дела…
Люблю я Ковно. Здесь природа
Рождает разные дары
И только лишь водопровода
Не родила до сей поры.
Здесь тишь и гладь и нравы строги,
Кругом такой чудесный лес,
И хоть девицы толстоноги,
За то — попробуйте на вес.
Меня немного это бесит:
Смотрю на них со всех сторон
И думаю: кто больше весит —
Девицы эти или слон?
А мой Евгений был эстетом,
И знал любовь как вид игры:
— Ему — смешно возиться летом
С размякшей девой от жары.
И где-нибудь в аллее парка,
Прервав игры любовной нить,
Услышав: «Фу, как нынче жарко,
Хоть лимонаду бы испить…»
Не такова моя Таьяна.
Легка, изящна и стройна,
Она для моего романа
Совсем не в Ковно рождена,
Из мрамора кто может высечь
Ея прелестный, гибкий стан?
Ея приданое — сто тысяч
Кто сможет положить в карман?
Увы, Онегин, мой приятель,
Приехал к нам с брегов Невы,
Где год тому назад, читатель,
Наверно голодали вы.
И там, распроданный уныло,
Весь гардероб его уплыл:
Сперва мадам за ним ходила,
Потом мосье ее сменил.
Не докучал моралью строгой,
Слегка за дырочки бранил
И заплатив весьма немного,
За новой вещью приходил,
Когда же в Ковно страсти нежной
Пришла желанная пора,
Вздохнул Онегин безнадежно:
На брюках — страшная дыра.
Амур стрелой нам в сердце метит;
Любовь слепа, любовь глуха,
И разве девушка заметит
Дыру на брюках жениха?
Татьяна верила приметам
Глухой забытой старины:
Она любила — а при этом
Зачем ей новые штаны?
Люблю я в Ковно вечер летний,
Когда на улицах пестро,
Грязь городская незаметней
И пахнет все не так остро;
Когда, ботинок не жалея
(Дешевле станут, ни черта),
Вся Лайсвес шумная Аллея
Толпой крикливой занята.
Когда в кафе одни свершают
Над Джорджем и Брианом суд,
Другие жалобно гадают,
На сколько доллары падут.
А в ожиданье — злая стая
Проводит мрачно вечера,
Ворча, волнуясь и вздыхая:
То отставные шмуглера.
Судьба подстроила им гадость
И вогнала их в грусть и сплин…
Мечты, мечты, где ваша сладость?
Где кокаин и сахарин?…
По вечерам моя Татьяна
Сидела дома. (Вопреки
Всем строгим правилам романа
Скажу вам: штопала носки).
Сегодня — приступить к работе
Ей сердце не велит само.
Она советуется с тетей,
Как лучше написать письмо.
— «Ах, тетя, тетя! В ваши лета
— Вам скоро будет шестьдесят —
Слова любовнаго ответа
Души совсем не шевелят…
Но я ведь все-таки моложе,
Не буду я скрывать от вас,
Что я люблю его — и что же,
Должна послать ему отказ…»
И отвечала мрачно тетя,
Скрививши на сторону рот:
— «Забудь об этом идиоте,
А папа жениха найдет…»
В слезах Татьяна. Тяжко дышит
Младая грудь. Огорчена,
В тоске рукой дрожащей пишет
Письмо Онегину она:
— «Онегин, я скрывать не стану,
Хоть и люблю безумно вас,
Что потеряли вы Татьяну:
Судьба и тетя против нас.
Когда бы жизнь домашним кругом
Вы ограничили — так что ж:
Каким вы будете супругом,
Когда вам место не найдешь?
Конечно, верная идея
Найти местечко и служить,
Но русским языком владея,
Куда вам можно поступить?
А если б вы и поступили
И вам трудиться так не лень,
Скажите сами — как бы жили
На сорок марок с вами в день?
Потом зима… Пойдут морозы,
Дрова поднимутся сильней…
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовил Гименей?…
Твердили все поэты в мире,
Что с милым рай и в шалаше,
Но рай в нетопленой квартире,
Онегин, мне не по душе.
Вот если б вместо всех мечтаний,
Как рай земной вдвоем найти,
Смогли бы вы для бедной Тани
Вагон с товаром провезти,
И вместо клятв безумно жарких
И без иллюзии в мечтах,
Поспекулировать на марках
И счастье попытать в фунтах.
Иль на других счастливцев глядя,
Не долго думая, как быть,
И из Америки от дяди
Немного долларов схватить,
Тогда совсем другое дело,
Тогда, не мучая себя,
Могла бы объявить я смело:
Евгений, я люблю тебя.
Тогда папашей отдана
Я буду век тебе верна».
Прочел Евгений. Как ни пылок
Он был — но хмуро промолчал
И только сумрачно затылок
Мизинцем левым почесал.
Да, дева юная — увы,
Прочь гонит гостя из Москвы.
Люблю поесть. Что может в мире
Так нежно радовать сердца,
Как ломтик ростбэфа в гарнире
Из молодого огурца?
Тебя пою, о шницель венский!
Тебя, котлета де-воляй!
А сочный клопс по-деревенски
Для глаза и желудка — рай.
Люблю я кухни разных наций,
Народов разных и племен —
Здесь должен сразу стушеваться
Шовинистический уклон.
Кусок российской кулебяки
Не вреден чуждым животам,
А гордость польской кухни — фляки
Подобны девичьим мечтам.
А сочный цимес — эта нега,
Как дар поэта между строк,
Я думаю, и пан Сапега
Охотно скушал бы кусок.
Пусть Украина самостийна,
Хочу идти я к ней в сыны:
Туда влекут меня стихийно
Ея мясные колдуны…
Хоть этот перечень банален,
— В нем простоты моей следы, —
Но я интернационален
В свободной области еды.
Таков как я и мой Евгений…
Он Таню знал совсем другой,
И вот решил: «Тут нет сомнений —
К Татьяне больше ни ногой.
Я ей чужой, я ей не нужен» —
Но хладный разум верх берет:
Папаша Танин званый ужин
Сегодня вечером дает.
«Пойду, поем… — сказал Евгений, —
Ужасный дом, но дивный стол»,
И изо всех своих решений
Лишь это правильным нашел.
И вот он снова у Татьяны,
Сидит, уставив мрачный взгляд
Туда, где вилки и стаканы
Так обещающе гремят…
Скорей бы есть…Тоской снедаем,
Толкает дам он у дверей,
(Чем меньше женщину толкаем,
Тем больше нравимся мы ей).
Ура, зовут! На первом месте
Уселся папа. Горд и зол,
Кивнув отвергнутой невесте,
Онегин брякнулся за стол.
— Евгений, сядь со мною рядом! —
Шепнула Таня. Тот вздохнул,
И, отразив презренье взглядом,
Поближе блюдо подтянул.
Младая дева тяжко дышит,
Онегин холоден и тих;
Она к нему, но он не слышит,
И только ест за пятерых.
Дают дессерт. Наелись гости,
Онегин все не отстает,
И мощь сломив гусиной кости,
Себе он новую берет.
Звучит уж музыка в гостиной,
И веет в воздухе тус-тэп,
Онегин ест и в жир гусиный
Макает жадно белый хлеб.
Какой-то пьяный гость смеется,
На старой тете — нет лица,
И папа бешено клянется:
— Убью, зарежу наглеца…
Поев, идет Евгений к Тане,
Скрывая след недавних слез,
Она сидела на диване,
Он мрачно задает вопрос:
— «Как можно появляться в свете
И сохранять столь гнусный вид:
Кто там в коричневом жакете,
С послом латвийском говорит?»
— Не веря правде слов своих,
Сказала Таня: «Мой жених».
Я сам скандалов не любитель,
Но все же был большой скандал.
— «Так вот он, гнусный похититель! —
Онегин грозно закричал. —
Дуэль! Скорей дуэль! Две шпаги
Должны сейчас наш спор решать!
Перо, чернил, конверт, бумаги!
Я должен вызов написать!
В вашем доме, сударыня, в вашем,
Я любил, но безумно страдал:
Разным тетям и разным папашам
Я во всем и всегда уступал.
Но теперь узнаю и другое —
Вы и сами, как видно, не прочь,
Чтобы вас я оставил в покое,
О, папашина верная дочь…
До свиданья! Не место роману,
Где умеют шутя надувать —
Уходя, я плюю на Татьяну,
На меня же прошу не плевать».
Ушел шатаясь мой Евгений,
Таких сюрпризов он не ждал.
Считая в темноте ступени,
Онегин мрачно размышлял:
Ну вот и вышибли… За что же…
А впрочем, кажется, я пьян:
Тьмы низких там дороже,
Чем возвышающий обман.
Скорей отсюда! Нет сомнений —
Мечты — игра, любовь — обман…
Готовит срочно мой Евгений
Себе в дорогу чемодан.
Скорей в дорогу… Дни скитаний
Помогут мир душе найти,
Забыть о вероломстве Тани
И что-нибудь изобрести.
Вперед… Вперед… Я вольной птицы
Люблю стремительный полет…
Но, слава Богу, есть границы
И быстро не уйдешь вперед.
Судьбы изменчивой капризы
По голове нас часто бьют:
Захочешь ехать — надо визы,
А визы медленно дают.
Ходил Евгений на приемы,
Писал прошенья по пудам,
Пока один добряк знакомый
Не предложил: «Устрою вам…»
Ура, устроено… Евгений
Не понял как благодарить,
И после долгих размышлений
С знакомым начал говорить:
— «Я очень благодарен, право,
Но если б я, конечно знал…»
Знакомый, посмотрев лукаво,
«Сам понимаешь» — отвечал.
— Сам понимаю? Что-то скрыто
Здесь между строк… Понять нет сил… —
Знакомый, посмотрев сердито,
«Сам понимаешь» — повторил.
Онегин отвечал незнаньем:
— Не понимаю: опыт мал. —
Знакомый, с бешеным рычаньем,
«Сам понимаешь» — закричал.
Онегин понял. Часто знанье
Приносит быстрые плоды.
Вздохнул Онегин. Воздаянье
С печалью отдал за труды.
Науки юношей питают,
Отраду старцам подают;
Уча, нас часто обирают,
Но от последствий берегут.
Онегин, с визами в кармане,
В вагоне, чуть не опоздав…
Поговорим о днях скитаний
В одной из следующих глав.
Как лошадь бешено со старта
Летит вперед, хлыста раба,
Так поезд прилетел в Кибарты
До пограничнаго столба.
Кибарты смотрят зло и хитро,
У всех печаль и грусть в глазах:
Нельзя таскать мануфактуру,
Дела с валютой — тоже швах.
Везде суровый окрик: «нера»,
Устав и правила в руках…
И мрачно кригс-миллионеры
Хранят зеленыя в чулках…
Как жаль с Онегиным расстаться,
Но перетерпим как-нибудь:
В страну порядка и эрзаца
Теперь Онегин держит путь.
Увы — приветливое небо
Литвы придется обменять
Ему на карточки для хлеба
И на другую благодать.
(Я прозаичней и на это
Весьма унылое меню,
С такой беспечностью поэта
Яиц и булок не сменю).
Люблю я немцев. Терпеливо
Они несут судьбы урок,
А если очень любят пиво —
Так это, право, не порок.
Что немец так лежать оставит?
У немца прирожденный дар:
Он пробку с камнем жестью сплавит,
А выйдет — медный самовар.
Он даром даже блох не ловит:
Идет на дело и блоха…
А если нужно — приготовит
Вам немка крем из лопуха.
В работе крепок и неистов,
Он из отбросов все создал
(И лишь на русских коммунистов
Пошел хороший матерьял;
И хоть судьба их потрепала
В коммунистическом аду,
Но все ж у многих не слиняла
Печать Берлина на заду).
Зачем в Берлин Онегин едет?
Зачем Литву он кинул вдруг?
Он об иной работе бредит,
Ему широкий нужен круг…
Онегин — русский. Это значит
Ему назначено — творить,
И раз Россия горько плачет,
Он должен много говорить.
Не прав ли я: — в Париже, в Вене,
В берлине, право, господа,
Таких дельцов, как мой Евгений,
Гуляют целыя стада.
И как ковчег во дни потопа,
До встречи с благостной горой,
Спасает бедная Европа
Пришельцев разношерстый рой…
И вот Евгений мой в Берлине;
Томит жарью знойный июль.
Онегин — в легкой пелерине,
В руках, конечно, держит «Руль».
Благословенная газета!
Люблю твой древний, пыльный тон
И запах праваго кадета
Приятней, чем одеколон…
Как рассуждают там толково,
Поняв несчастье всех веков:
Все зло идет от Милюкова,
И да погибнет Милюков!
И если б Милюков вдруг помер,
— Ведь смерть, увы, придет ко всем, —
«Руль», выпустив последний номер,
Скончался бы тогда без тем.
Прикован каторжанин к тачке —
Но счастлив, кто успел удрать
И может фракционной жвачки
В партийных стойлах не жевать.
Мой друг Евгений по натуре
Был беспартийным — не искал
Он в двухкопеечной брошюре
Грядущей жизни идеал.
Три грузных тома «Капитала»
Прочел он как-то, кинув лень;
Тогда душа его увяла
И увеличилась мигрень.
С тех пор всегда во время спора,
Лишь кто о Марксе затвердит,
Онегин чрезвычайно скоро
Хватает шляпу и бежит.
Евгений мой на Фридрихштрассе
Проводит дни как бонвиван,
Вертясь уютно в общей массе
Орловцев, питерцев, курян…
О, Русь! Куда тебя ни кинет,
В каком ты ни горишь огне,
Везде печать твоя застынет
В плевках, окурках и ругне…
Онегин, черт! Евгеша! Женька!
И ты сюда, душа моя!..
Как сейф? Как дом? Как деревенька?
Как Танька Ларина твоя?
Пойдем в шантан! Девиц захватим…
Что? Денег нет? Чудак, ей-ей…
Чем меньше женщине мы платим,
Тем больше нравимся мы ей.
Идет Онегин по Берлину,
Вдруг сразу по наитью — стоп:
Он видит страшную махину —
Огромный дом, а в доме — Копп…
Когда вас не волнуют страсти,
Картины мира нас влекут:
Рабочей и крестьянской власти
Приятно видеть нам уют.
Приятно зреть автомобили,
Ковры, наряды, зеркала,
И думать сладко: «Это ты ли,
Приют советскаго посла?
Блеснет заутра луч денницы —
У немцев все должно блистать —
Меня-то вышлют из столицы,
А ты останешься опять…»
(Когда мы взбесим всю Европу,
Так и за паспортом тогда
Всех будут посылать нас… к Коппу,
А может быть еще куда…)
Хотел зайти Евгений. Сунул
Швейцару карточку: «Отдай»,
Потом одумался и плюнул:
Не хочется в советский рай…
Идет он дальше. Солнце жарко
Плывет вверху над головой:
Вдруг — тоже дом. А в доме — Марков,
Не просто Марков, а второй…
Я розу нюхаю охотней,
Чем завалявшийся лопух,
Но есть и в русской черной сотне
Свой аромат и крепкий дух.
В нем, правда, тонкости не сыщем,
Как сыщем в чем-нибудь другом:
Он густо пахнет кнутовищем
И двухпудовым сапогом.
(Поверьте, на моих губах нет
Улыбок лести — что мне в них?
Ведь нам Дзержинский тоже пахнет
Не лучше Марковых вторых).
Онегин сразу ароматом
Речей и фраз был опьянен…
Он слова просит — но куда там:
Затискан, сдавлен, окружен,
Он только водит робким взглядом…
И несмотря на шум и гул,
С каким-то генералом рядом
Онегин в грезах утонул.
Сон Онегина
И видит странный сон Евгений:
Берлина нет, а есть Москва,
От жутко-новых впечатлений
Кружится сладко голова.
В паче и шапке Мономаха
Выходит Ленин на крыльцо
И смотрят граждане без страха
На августейшее лицо.
Народ от умиленья плачет,
Трехцветный флаг везде висит;
От радости царь-пушка скачет,
В Кремле царь-колокол звонит.
А из Палаты Грановитой,
Чело нахмурив от забот,
Принявший сан митрополита,
Взирает Троцкий на народ.
Никто не смотрит друг за другом,
Убрал сынов своих Китай,
И рядом с царственным супругом
Стоит царица — Коллонтай.
В мундирах — члены Совнархоза,
Верхом гарцует Совнарком
И держит для Чернова розы
Дежурный царский Предревком.
Чичерин, в сане царской дочки,
С послом английским у крыльца…
Че-ка играет на песочке,
Дзержинский просит леденца…
И надо всем светло, но гордо
Кивая встречным головой,
Царит уверенно и твердо
Краса Руси — городовой.
Совдепов нет — везде участки,
Во всех участках — пристава,
Следы отмывши красной краски
Ликует сытая Москва.
И по углам, следя умильно,
Чтоб каждый был одет и сыт, —
Толкают булку в рот насильно
Тому, кто мимо пробежит.
Кто не возьмет — бегут вдогонку,
Оцепят сразу весь бульвар
И, мягко отведя в сторонку,
Суют часы и портсигар.
Завод повсюду — за заводом
Фабричных труб — дремучий лес,
И громко славится народом
Такое чудо из чудес.
Нигде нет красных флагов боле:
Держава новый герб нашла —
На красно-сине-белом поле
Портрет двуглаваго осла.
Везде почет тому, кто старше,
Цветет душой капиталист…
Так правит властию монаршей
Владимир I Коммунист.
Ах дивный сон… И мой Евгений
Готов был спать десяток лет,
Но слишком грузно на колени
К нему присел его сосед…
Проснулся… Кончен сон чудесный,
Исчез, развеяться спеша…
Ах, оболочкою телесной
Зачем так стеснена душа?
Душа и тело — мать и дочка:
Им расставаться страшно жаль,
Хоть тянет часто оболочку
В кабак, а душу тянет вдаль…
Собранье кончилось. Евгений
У входа взял себе мотор:
Хотя и враг он приключений,
Но проходной он знает двор…
Париж! Здесь все кипит и скачет,
Здесь места для унынья нет —
И лишь один Сапега плачет
Бриану доброму в жилет.
Сюда помчался мой Евгений,
Спустив за франки портсигар,
Чтоб в вихре жгучих наслаждений
Недавних дней забыть кошмар.
Увы, у самого вокзала
Мечте пришлось сказать прости:
В толпе, которая гуляла,
Не мог французов он найти.
Вот астраханские супруги,
Вот акушерка из Москвы,
Вот архитектор из Калуги…
О, парижане, где же вы?
Портье в отеле полусонный
Не мог ответить на вопрос
И только очень удивленно
Переспросил его «Чего-с?»
— «Вы тоже русский? В самом деле
Что здесь — Париж иль Кострома?
Куда вы всех французов дели?
Иль Франция сама ушла?»
Онегин скучен. Взор туманен.
Спешит на улицу — и вот
Ему на встречу парижанин
Походкой легкою мдет.
— «Как ваше имя?» Смотрит он
И отвечает: Агафон.
— Нет, надо повращаться в свете,
Смешно сидеть здесь взаперти…
По объявлениям в газете
Решает он — куда пойти.
— «Концерт Ивана Хрипунова»…
Опять… «Московский ресторна»…
«Вторая лекция Петрова»…
Фу, черт… «Самарский хор цыган»…
По объявленьям ниже, выше
Он переводит хмурый взгляд —
Нет… Здесь плакат «Летучей Мыши»,
Здесь тоже «Русский зимний сад»…
— Пойду в кафэ, — решил Евгений.
Пошел. Недаром полон зал.
Оркестр «Ах сени мои, сени»
И «Коробейников» играл.
И здесь!.. Онегин в ресторане.
Меню дрожит в его руке:
«Пельмени. Борщ. Блинки в сметане —
И десять каш на молоке»
Вздохнул Евгений мой: — Однако
Здесь быстро не разгонишь сплин…
«Доне муа эн кулебяка,
А также эн большой графин».
Чем славился Париж вчерашний,
Краса и гордость всех столиц?
Все знают: Эйфелевой башней
И ножками своих девиц.
О них я говорить не буду,
Им всех похвал не повторишь
И первенство другому чуду
Отдал сегодняшний Париж.
Когда тверян, рижан, амурцев
В Париж пришла немая рать, —
В нем сам Владимир Львович Бурцев
Кометой яркой стал сиять.
Европе пишет он законы,
Державы перед ним дрожат;
Венчал он Врангеля короной
И не возьмет ее назад.
В могилу опустив Чернова,
Туда ж Керенскаго столкнул,
Прибавил сверху Милюкова
И на могиле отдохнул.
И не при деле в «Общем Деле»,
Он голос грозный сохранил,
Чтобы враги его не смели
Вставать тенями из могил.
К нему заходит мой Евгений.
«Онегин? Были вы в Крыму?
В каком вы были наступленьи?
Что?! Не были совсем?! В тюрьму!»
Онегин тоном виноватым
Сказал: «Простите — почему?»
«Молчать! У Колчака солдатом
Вы были? Не были?! В тюрьму!»
Через минуту в гневном пыле
Опять он к другу моему:
«Вы у Юденича служил?
Нет? Тоже нет?! В тюрьму, в тюрьму!»
Онегин встал; тот ругань множит:
«Довольно-с! Будет с нас идей!
Кто не служил в Крыму — не может
Быть из порядочных людей!
Ты тот, к чьему вагону пломба
Была Германией дана!»
Онегин вылетел, как бомба
, Не в дверь, а прямо из окна.
Хоть после случая такого
И не мешало б отдохнуть,
Евгений к дому Милюкова
Не отдохнувши держит путь.
Привет тебе, приют священный,
Где славословят мир, не меч,
Где веет неприкосновенно
Все та же питерская «Речь».
— «Что, Павел Николаич дома?»
— «Прошу вас дальше — в кабинет».
Вошел Евгений. Как знакома
Вся обстановка с прежних лет!
Все те же люди, те же лица,
Лишь мебель в стиле декаданс…
Но чу! Со струн передовицы
Взлетает горестный романс:
— "Слыхали ль вы, как нынче волки лают
На берегах и Шпрее и Невы?
Меня опять по-прежнему ругают —
Слыхали ль вы?
Слыхали ль вы, как щелкают зубами:
И слева пасть, и справа пасть — увы…
Кто не громит последними словами —
Слыхали ль вы?
Слыхали ль вы — из партии убрали
Меня… Теперь она без головы.
О безголовой партии слыхали —
Слыхали ль вы?
Онегин выслушал и вышел,
Не попадаясь на глаза
Тому, чей голос он услышал,
Тому, в чьем голосе — слеза.
— Куда теперь бы мне собраться?
Вдруг вспомнил он, что до сих пор
Еще он не был в Лиге наций —
Какой позор, какой позор!
Скорей туда! Так к ласкам девы девы
Юнец влюбленный не спешит,
Как к тихой пристани Женевы
Евгений бешено летит.
Свисток. Женева. Надо мчаться —
Извозчик! Дьявол, поскорей!
Прохожий! Где здесь Лига Наций?
Вот здесь! Онегин у дверей.
На заседанье Лиги Наций
Евгений входит. Шум и спор:
Сейчас здесь должен состояться
Какой-то важный разговор.
«Друзья!» — заметил председатель. —
«Не надо лишних фраз и слов:
Кто есть законный обладатель
Двух гонопульских островов?
Один своим считают — шведы,
Другой — голландцам очень мил,
Неисчисляемыя беды
Конфликт сей миру причинил».
Кому ж отдать? Хоть мал вопрос-то,
Но справедливость выше мер.
Тогда решили очень просто
Дать образец ея в пример:
«Сии два острова, понятно,
Должны судьбу без нас решить,
Но так как Франции приятно
В свои владенья их включить,
То, чтоб им не было повадно
К решеньям нашим прибегать,
Их надо проучить изрядно,
А после — Франции отдать».
Под шум и крики одобрений,
Таким решением смущен,
Подумал мрачно мой Евгений:
«Да, глуп был мудрый Соломон…»
А дальше что? Никто не знает.
Евгений мой туда-сюда…
Вдруг секретарь оповещает:
— «Вопрос о Вильно, господа».
Докладчик начал. Камня тверже
Звучат великия слова:
«Согласно замыслам Ллойд — Джорджа
Хозяин Вильно — есть Литва.
Но так как… Надо нам считаться…
Во-первых… Так же во-вторых…
А в третьих, если догадаться…
В четвертых — вспомнить об иных…
Вот почему — стремится Польша…
Вот потому — Литва тверда…
Есть аргументов, правда, больше,
Но… Я закончил, господа».
Все в напряжении молчало,
Никто не поднял головы.
— «Ну что же: кто за генерала,
А кто за доводы Литвы?»
Был жаркий день. Бросало солнце
Свой свет на длинные столы.
Молчали персы и японцы
И аргентинские послы
На потолке заснули мухи.
Норвежцы спят. Испанцы спят.
Копаясь длинным ногтем в ухе,
Заснул китайский делегат
Приполз паук. С игривой миной,
Что дескать некуда спешить,
Он начал тонкой паутиной
Всех делегатов обводить.
Люблю я прелести уюта,
Когда-то Лермонтов сказал,
А пароходная каюта —
Вот для уюта идеал.
Покинув скучную Женеву,
Онегин сел на пароход:
Его, как ветреную деву,
Куда-то вдаль опять влечет.
В туманный Лондон… Там, где лорды
Европой правят с высоты,
Где флаг британский веет гордо,
Где сплин, бисквиты и фунты.
Там все пересекают рельсы,
А где их нет — автомобиль,
И сказкам умнаго Уэльса
Там верят как в святую быль.
Там любят от бифштексов плотных
Размять футболом животы,
А кстати есть и безработных
Весьма солидные хвосты.
Сильна английская корона…
Цветет великая страна,
Где и Ллойд — Джорджа и Кэрзона
Высоко веют знамена.
К ним и направил путь Евгений.
"Здорово, братцы! Как дела?
На путь каких-нибудь сомнений
Европа вас не привела?
Как нынче с Красиным делишки?
Как Кремль — по-прежнему ли хмур,
Иль уж успел послать излишки
Коммунистических брошюр?
Как дело с Виленским вопросом?
Как нынче с Турцией вопрос:
Кемаль останется там с носом,
Иль Греки потеряют нос?
Вздохнул Ллойд-Джордж. Кэрзон вздыхает.
Вздохнул Онегин. Тишина.
Туман над Лондоном витает
И даль скрывает из окна…
И шумно вдруг Ллойд-Джордж заплакал:
— Онегин, мне не повезло…
Для мира я теперь — оракул,
А это очень тяжело.
Какую тайну вам открою,
Когда, поверьте мне, не лгу,
Я сам в своих речах порою
Не все вполне понять могу.
И часто после бурной речи
Пытаю у секретаря:
— Скажите, милый человече,
Я ничего не ляпнул зря?
На мне — и турки, и японцы,
Поляки — целый легион:
Скажите, кто-нибудь под солнцем
Был так, как я, перегружен?
— «А вы?» — Кэрзон вздохнул уныло
И головою покачал:
— Поверьте, линий столько было,
Я все их честно составлял.
Не я, а люди виноваты,
Не я, поверьте, дорогой:
Одни загнули их в квадраты,
Другие выгнули дугой.
Я сам недавно ужаснулся,
Я сам, поверьте, дорогой:
И ведь никто не спотыкнулся
Об эти линии ногой…
Онегин выслушал. Вздыхает
И сам Ллойд-Джордж и Лорд Кэрзон…
— И эти ничего не знают?
Евгений был весьма смущен.
И — для меня весьма приятно
Окончить длинную главу —
Пошел он покупать обратный
Билет в забытую Литву.
«Нам дым отечества приятен» —
Сказал один большой поэт.
Мне этот афоризм понятен,
Но кто из вас мне даст ответ:
Вас мысль такая не смущала —
А что любить нам надлежит,
Когда отечества не стало
И только дым один стоит?
Так мрачно думал мой Евгений,
Пока кондуктора слова
Не разогнали размышлений…
— «Проснитесь, господин… Литва».
— А скоро Ковно? — Очень скоро.
К окну Онегин подскочил
И остроту немого взора
Он вдаль на рельсы устремил.
И вот приехал. На вокзале
Шум, крики, споры и скандал:
— Что — выбирали? — Выбирали.
— Вы выбирали? — Выбирал.
Струхнул Евгений. Все бывает…
И тихо задает вопрос:
— Здесь не Советы выбирают?
Не местный Цик и Совнархоз?
Но, успокоенный ответом,
Что он походит на осла,
За избирательным билетом
Летит Онегин, как стрела.
Шумит толпа и спорит бурно,
Забыв апатию и лень,
Сегодня каждый хочет в урну
Успеть засунуть бюллетень.
Сто тридцать списков!.. Взвыл Евгений,
Сто тридцать партий и программ!
— Здесь нужен год для изученья…
Кому ж я бюллетень отдам?
Сто три оттенка сионизма…
Тринадцать наций… Девять вер…
Сто семь видов социализма…
А квартиранты, например?
Пять списков лысых квартирантов,
Семь списков — бритых, шесть — хромых,
Три списка квартирантов — франтов,
И пять — желудочно-больных…
В нем чувство с логикой боролось:
Он знал — велит гражданский долг
Отдать немедленно свой голос, —
А кандидатов — целый полк…
Онегин в списках смысла ищет:
В какой из партий — идеал?
И так два дня, без сна и пищи,
Он длинный список изучал.
Дошел до сотни… Дальше — где там…
Не хватит времени и сил,
И среднешанцевским кадетам
Свой голос мрачно он вручил…
Для вас, хозяева имений,
Понятен должен быть тот пыл,
С каким мой ветреный Евгений
За Сеймом каждый раз следил:
А вдруг эс-деки так коварно
Свои уловки поведут,
Что повернут вопрос аграрный
И теткиной земле — капут…
Он не любил, когда вредили
Делам помещичьих основ.
(Никто, кого бы ни спросили
, Не отдал бы своих штанов).
И вот, любитель жарких прений,
Когда язык страстей тяжел,
На заседание Евгений
Собрался как-то и пошел.
Читатель! Сейма не чуждайтесь…
Хотя бы только посмотреть —
Как терпеливейший Стаугайтис
Там может столько претерпеть…
Какою силой исполинской
Он обладает в тот момент,
Когда на кафедре — Чапинский
И ждет Бичунас оппонент…
Смешон звонок здесь, с трелью скромной,
Не доходящий до дверей…
Здесь нужен колокол огромный
И пара дюжих звонарей.
А если фракции не спелись,
Кто жуть не чует над собой,
Когда эс-деки и Драугелис
Друг друга вызовут на бой?..
Онегин чувствовал заране,
Что для него беда пришла
И что сейчас в словесной бане
Именье вымоют до тла.
Так и случилось… В заключенье
Всем удалось исход найти.
Тогда, вздохнув, сказал Евгений:
«Землица тетина — прости…
Тебя крестьянин, торжествуя,
Возьмет и не заплатит мне…
Тяжел ты, котелок буржуя
В демократической стране»…
И, уронив слезу в платочек,
Запел он, горе затая:
«Последний нынешний денечек
Владею собственность я…
Тиха литовская столица,
Все погрузилось в крепкий сон;
Евгений в комнате томится,
Мечтой в былое унесен.
Припоминает понемногу,
Как был он счастлив и любим,
Когда в России — слава Богу —
Был монархический режим…
Когда мещанскому отродью
Властями был прижат язык
И рявкал „Ваше благородье!“
Благовоспитанный мужик.
Когда унылый вид заплатки
Не резал наших барских глаз
И дланью в лайковой перчатке
Оберегал исправник нас.
Когда спокойныя недели
На деньги папеньки влача,
Мы так презрительно смотрели
На мир с пролетки лихача…
Где о политике кричали?
Кто нам позволил бы кричать?
Все в „Новом Времени“ писали —
Как вредно было рассуждать.
Улыбки, танцы, комплименты —
При них кто думал о другом?
(А голоштанники студенты
Считались внутренним врагом).
Мечтам и годам нет возврата,
(Хоть очень хочется порой).
Любовью авелева брата
Любил Онегин новый строй.
И в политическом азарте
Патриотизмом обуян
Замазал сажей он на карте
Границы прибалтийских стран.
Не допускаю! Не позволю!
Свои права?! Порядок свой?!
Раз нет царя, так взяли волю?!
Не допущу… Городовой!..
Не допускаю! Не позволю!
Свои права?! Порядок свой?!
Раз нет царя, так взяли волю?!
Не допущу… Городовой!..
Наряд полиции! Не споря,
Скорее понятых созвать
И всех от моря и до моря
Немедленно аррестовать.
Не спит Онегин… Злобой .дышит
Его гражданская душа…
А в это время некто пишет
В Москве, бумагами шурша:
„Мы все одной державы дети,
Хоть и различен наш язык,
И если Бог — един на свете,
Единым должен быть и Цик.
На зло эсерам и Антанте,
Патриотизмом подкупив,
Ни на минуту не отстаньте
От этих новых директив.
Во многих — после всех событий
Сильно россейское нутро…
Да осторожнее, смотрите,
Чтоб вам не вставили перо!“
Вы сами бриться не привыкли?
Напрасно: надо привыкать.
Онегин бреется в керпикле,
Чтоб бородой не обрастать.
Он полчаса сидит страдальцем,
Холодным мылом весь покрыт,
И грязный жмогус с черным пальцем
Его мучительно скоблит.
Потом опрысканный водицей
И с пудрою на пиджаке,
В кафэ он весело стремится
С газетой утренней в руке.
Люблю кафэ я наши в Ковно
И поручится вам готов:
Они для нервов безусловно
Полезней всяких докторов.
Чья неизведанная сила
Сумела бы заставить нас
Сидеть за столиком уныло
И ждать стакана целый час?
Мы дома вопли подымаем
За ожиданье в пять минут,
А здесь часами ожидаем
Пока нам кофе подадут.
Вот — кофе выпит и в газете
Все досконально прочтено —
Что завтра делается в свете
И что вчера совершено,
Кто завтра встретится с Брианом,
Кого Кемаль к себе привлек,
Каким послал Чичерин странам
Коммунистический упрек,
Кого на улице раздели,
Кому придется штраф платить,
И сколько прибыло в Абели,
Чтоб завтра Ковно уплотнить.
Что ж дальше делать? Нет сомнений,
Для многих время — не товар.
Идет скучающий Евгений
Трепать подметки на бульвар.
Потом обедать. В ресторане,
Рискнув желудком в цвете лет,
Мочалку скушает в сметане
И прошлогодний винегрет.
Ура, до вечера — немного,
Часы показывают — пять,
А вечерами, слава Богу,
Себя нам легче развлекать.
В саду Онегин. По скамейкам
Любовь распределилась тут.
Здесь гимназисты лезут к швейкам,
Там два студента мрачно ждут.
В углах — знакомая картина:
Любовный шепот, страстный пыл,
И вертится любви машина
На двести лошадиных сил.
Онегин по аллеям бродит
Разочарован и уныл:
Увы, он счастья не находит,
В чем раньше счастье находил.
И после гадости Татьяны
Ему ль искать романов вновь:
Он мрачно смотрит на романы,
И на девиц, и на любовь.
Потом как хмурый меланхолик
Идет он ужинать один,
И сразу ставится на столик
Безмолвный друг его — графин.
Пустеет сад. Графин пустеет,
Но, слава Богу, есть другой.
(Кто в наше время пить умеет,
Храни талант свой дорогой).
От счета хмель слегка слетает
(Нас цифры здорово трезвят)…
Онегин мрачно ковыляет,
Оставив деньги, хмель и сад
. Темно. (Чтоб не было причины
Нам по ночам шататься зря,
Муниципальные мужчины —
Враги ночного фонаря).
— Ваш пропуск? Тамста, пропуск ира?
— Мой пропуск где? А где я сам?
Где вообще моя квартира?
Все пьяные — и здесь и там…
— Ваш пропуск, понас… Пропуск? — Нера.
И вообще зачем мне он?
И что за странная манера
Вести чужих людей в район.
Светает. Розовыя краски —
На небе. Утро настает.
Евгений, выспавшись в участке,
В кафэ ближайшее идет.
А по пути — опять в керпикле,
Чтоб бородой не обрасти…
Так в Ковно многие привыкли
Разумно жизнь свою вести.
Судьба шутлива и всесильна,
Нельзя ее предугадать:
Зачем Онегин едет в Вильно,
Никто не может рассказать,
Так просто вот решил: поеду.
Сложил белье, подводу взял
(Совместно с шмуглером). К обеду
Евгений в Вильно уж гулял.
Здесь мильонером стал он просто
В один момент из бедняка,
Лишь променял два рваных оста
На польских марок два мешка.
И вот в прекрасном настроеньи,
Не зная, чем себя занять,
Дипломатично стал Евгений
Вопросы многим задавать.
— Ну, как делишки? Как живете?
Что в области гражданских прав?
И кстати: скоро вы уйдете,
Литовцам Вильно передав?
— Уйдем отсюда? Проше пана
До дьяблу, — первый был ответ.
— До дьяблу? Очень даже странно.
Хотя сказали б просто: нет…
Но дело все ж не в выраженьи,
А в самой сущности — и вот
Вопрос другому мой Евгений
О плебисците задает.
— Скажите мне — а плебисцита,
Надеюсь, вы совсем не враг?
Тот просто посмотрел сердито
И показал ему кулак.
Хотя такой ответ не редок,
Раз больше нечего сказать,
Но все ж Евгений напоследок
Решил еще вопрос задать:
— Вот говорят кантон… Ну, если
Его решат на этих днях:
Кто будет здесь сидеть на кресле,
И кто останется в сенях?
Два собеседника лукаво
Смолчали, только подмигнув,
Потом один ушел — направо,
Другой же — влево завернув.
Онегин мой один остался
И так стоял один, пока
Кругом его народ собрался
И смотрит как на дурака.
Вздохнул Евгений. Понемногу
Он кое-что да уяснил
И с тем же шмуглером, в дорогу
Собравшись сразу — укатил.
И только по приезде в Ковно
Он в дневнике своем занес:
„Теперь я понял безусловно,
Чем пахнет Виленский вопрос“.
Настала тишина ночная,
Весь город сном глубоким спал
И тихий ангел, пролетая,
В носу уныло ковырял.
Ничто не волновало слуха,
Ни тишь небес, ни сон земли;
И если бы чихнула муха,
Ее услышать бы смогли.
Казалось бы, что ночь такая
Дарует нам душевный рай
И, тишину благословляя,
Умильно шепчет нам: герай.
Но мой Евгений не находит
В ней утешения порой:
В его душе тоскливо бродит
Тоскливых мыслей целый рой.
— Судьба… Судьба… Прими спасибо
За мой нетронутый покой,
За то, что грозная „Жвалгиба“
Махнула на меня рукой.
За то, что паспорт не тревожит,
— И я имею норму прав,
И понас Моркус не наложит
Взысканье или строгий штраф.
За то, что, — как вы ни копайтесь, —
Нет в прошлом темнаго следа,
И капитонас Мачулайтис
Меня не вышлет навсегда.
Я сыт, в условиях прелестных
Растет от сытости живот…
Увы — не этих благ телесных,
Другого мне недостает…
Нужна котлета человеку,
Приятно смокинг нам одеть, —
Но кроме них, библиотеку
Полезно было бы иметь.
Полезно слушать, сколько стоит
Фунты, железо и смола,
И кто, когда и как устроит
Мануфактурныя дела.
Когда душа томится жаждой
Услышать новыя слова, —
От этих фраз, — вам скажет каждый, —
Невольно пухнет голова.
Я знаю сам — мануфактура
Весьма полезна и нужна,
Но права жительства культура
У нас немного лишена.
Из всех доступных развлечений
Мне предоставлены пока:
На черной бирже схватка мнений
Иль диспут в лавке мясника.
Я эстетических мгновений
Не променяю на мильон…
На этой мысли мой Евгений
Уснул — и видит сладкий сон:
Он — в новом Ковно. Нет ни грязи,
Ни пыли, лавчонок, нет,
Шестнадцать строится гимназий
И пятый университет.
Сверкает, блещет все от глянца,
На мостовых — везде торцы,
А там, где раньше были Шанцы —
Музеи, парки и дворцы.
Повсюду окна — не окошки.
Везде не дверцы, а — врата:
Не только люди, даже кошки
Забыли слово: теснота.
Движенье бьет, шумит, клокочет —
Прохожий только не зевай! —
К услугам каждого, кто хочет,
Благоустроенный трамвай.
Вот в Поневеж аэропланы
Из Тельш — летят, густой поток…
И зазывают рестораны
Гостей на пышный файф-о-клок…
Кошмары Онегина
Онегин спит. Что ж дальше снится?
Он видит массу перемен:
Пред ним литовская столица
Переживает польский плен.
Как будто года два, не больше,
Тому назад, — вдруг слышит он, —
Литва присоединилась к Польше,
Приняв название: кантон.
Был этот план воспринят всеми,
Как неминуемый исход,
И по одобренной системе
Литва послушная живет.
Хоть спит, но помнит мой Евгений,
Что надо кое-что спросить:
— А что, литовско-польских трений
Теперь не может больше быть?
В ответ унылый шепот слышит:
— Теперь конфликты не нужны;
Нам в Вильно Сейм законы пишет,
А мы их выполнить должны.
Такими странными речами
Онегин сильно удивлен.
Слегка пожал во сне плечами
И — дальше развернулся сон.
Вся Ковно — польская казарма,
На каждой улице свой фронт;
За желтым кантиком жандарма
Не виден дальний горизонт.
В саду пустынно. По аллеям
И не сидят и не идут:
Здесь, в час назначенный, евреям
Солдаты бороды стригут.
Литовцев мало к власти близких
И, затая суровый гнев,
Всех остальных в казенных списках
Заносят в рубрику: „Пся крев“.
А чтоб какой-нибудь из наций
Не обойти вниманьем зря,
Всем русским велено собраться,
Не рассуждая, в лагеря.
И только ахнула Европа,
Как в результате этих дел
Преобразился жмогус в хлопа,
А „прошу пана“ тамсту съел.
Литва усиленно кряхтела,
Пока ее учили петь
О том, что „Польска не сгинела“
И может миром овладеть.
С Литвой считаться Польше? Тоже…
Ея желание — закон:
Она — „от можа и до можа“,
Литва же — маленький кантон.
Не исполнять распоряжений
Не смеет сдавленный народ…
Но тут проснулся мой Евгений
И стер с лица холодный пот.
Скорей к окошку. Перемена?
Нет, жизнь по-прежнему идет.
В восторге шумном „Лаба дена!“
Евгений радостно орет.
Проклятый сон!.. Я знал отлично —
Не надо кушать перед сном!
И тут же поклялся публично
Забыть об ужине мясном.
Читатель, вы меня простите:
Хотя „Онегин“ мой велик,
В нем ни романа, ни событий,
А просто-напросто — дневник.
Любил и я — но очень рано
И все подробности забыл:
Для описания романа
Навряд ли хватит слов и сил.
„Онегин“ Пушкина — полнее,
В нем много жизни и огня:
Ведь Пушкин был — скрывать не смею —
Слегка талантливей меня.
И если вывел я болвана,
И кстати — вреднаго порой —
Зачем ему нужна Татьяна,
Раз мой Евгений — не герой?
(У романистов — недостаток:
Влюбить, женить — а что потом?
Судьбою девушек нельзя так
Играть, как кот с своим хвостом).
Но — нами случай руководит…
В кафэ Онегин как-то был
И видит вдруг: Татьяна входит…
В нем сразу вспыхнул прежний пыл.
— Татьяна! Этот редкий случай
Мне дал возможность видеть вас…
Какою страстию кипучей
Во мне бурлит любви экстаз…
Мы оба юны… Жизнь — красива…
Комар — и тот готов любить!
Эй, человек, не надо пива —
Хочу напиток счастья пить.
Татьяна, вы в своем ответе
Сказали мне: любви капут…
Но справедливость есть на свете
И есть на свете правый суд!
Не к мировому вас тягаться
За оскорбленье звать спешу:
Нет! Меморандум Лиге Наций
О вашем сердце напишу!
Пусть все корейцы и японцы
Осудят деву, что смогла
Любовь, сиявшую как солнце,
Сменить на золото осла.
Да! Есть поддержка для страдальца!
И я клянусь устроить так,
Что, по докладу португальца,
Осудят будущий твой брак».
Бледнеет Таня. Неужели
В Женеве будет строгий суд,
А через месяц, в самом деле,
Насильно в Брюссель повезут…
— Евгений… Женя… Он не слышит,
Бежит домой к себе назад.
Пришел… И вот Онегин пишет
Подробный Гимансу доклад.
Женева. Фабрике решений конфликтов, тяжеб и проблем.
От Е. Онегина
Прошение
(Ожешко гатве, № 7)
О, Гиманс, ужасы событий
Вам вряд ли душу шевелят,
Но вы внимательно прочтите
Мой обоснованный доклад.
Тогда, быть может, вы поймете,
Какой кошмарный ныне век,
Раз от советов старой тети
Погибнуть может человек…
Вы пустоту поймете девы
Как в сердце, так и в голове
(Как в резолюциях Женевы
О незнакомой вам Литве).
Поймете вы, что оборона
Невест отрядом пап и мам
Сильней, чем линия Керзона
И остальной трактатный хлам.
Поймете вы, я в том уверен,
Что для борьбы не хватит сил:
Явись тут с нотою Чичерин,
И он бы в ухо получил…
И вот в такой-то атмосфере
Почуял я пожар в крови…
Я рад бы больше был холере,
Чем этой тягостной любви,
Но часто портится рассудок,
И, к сожаленью, вижу я,
Его не сдержишь как желудок
Приемом венскаго питья.
И вот, любовному туману
Отдавшись с головы до пят,
Я полюбил мою Татьяну
«По самый гроб», как говорят…
И что ж: Татьяна отвечала,
Что дверь мне в сердце отперта.
Ах, Гиманс! Счастие сначала
Мне улыбалось шире рта.
Но вот при первом же вопросе
О браке — радости земли,
Ея родные на подносе
Мне грязный кукиш поднесли…
Мерзавцы! Я — для Тани беден!..
Что ж Таня? Мучилась? Слегла?
Увы, — узнав, что кукиш съеден,
Другому руку отдала.
Что, Гиманс, может быть печальней, —
Когда обманутый супруг
Вдруг застает в семейной спальне
Джентльмэна некаго без брюк?
Такие случаи не редки,
Но утешение одно:
Он ваши подобрал объедки
И будет вышвырнут в окно.
Но где тут утешеньям место,
Когда в письме, весьма сухом,
Зовет вас ваша же невеста
На свадьбу с новым женихом!
Нет, легче с палкой брать траншеи,
Чем удержаться от того,
Чтоб дать сопернику по шее
И тем испортить торжество.
С душой и чувствами поспорь-ка,
Когда под общий шум и гул
Кричишь с улыбкой кислой «Горько»,
А сердце тянет: «Караул!»
Ну что же, Гиманс, в ваши руки
Судьба передана моя:
Ответа, как спастись от муки,
От Лиги ожидаю я…
Я верю вам, любви печальной
Гнет чем прикажете сниму,
Но… Все ж системы кантональной
Для брака, Гиманс, не приму.
Я ясно вижу брак этой системы.
Комнат пять подряд
Заполнены жильцами. Всеми
Хозяйка ценится как клад.
Еще бы — редкий день из дома
Хозяйкин муж не выгнан вон
И лупит весело к знакомой
Певице в дружеский кантон.
А дома — тоже пять кантонов.
В одном — Иван, в другом — Семен,
Здесь Петр Иваныч, там — Антонов,
А в пятом — трое на кантон.
И в час, когда жильцы ложатся,
Открывши двери, как пароль,
Хозяйка в роли Лиги Наций
В кантонах делает контроль.
Контроль не страшен, слава Богу,
И больше часа не займет.
Так все кантоны понемногу
К утру хозяйка обойдет.
И лишь в одном, где трое жаждой
Контроля строгаго полны,
Визит к ним Лиги Наций каждый
Слегка растягивать должны.
Не дом, а рай земной буквально.
Но, к сожаленью моему,
Проэкт системы кантональной
От вас я, Гиманс, не приму.
Затем об унии советом
Я не трудиться б попросил:
Семью я видел прошлым летом,
Где принцип унии царил.
В стремленьи к нежности и миру
На взгляд соседей — жизнь их шла,
Но муж снимал еще квартиру,
Потом жена себе сняла.
В квартире общей очень редко
Их принцип унии сводил,
И любопытный взгляд соседки
Структуру брака уследил.
«Сей брак есть моды крик последний»,
Но чрезвычайно прост и прям:
Он начинается в передней
С маршрутом к кухонным дверям.
Когда один супруг в парадный,
Другой, конечно, — в черный ход,
И даже сходит очень складно,
Когда идет наоборот.
Нет, Гиманс, унии из брака
Нельзя для жизни сотворить,
Как невозможно нам из рака
Рассольник с почками сварить.
Я лучше жду от вас совета,
Чем те, что дали для Литвы.
Всего хорошаго. Ответа
Я жду. Напишете ли вы?
Ответ Гиманса
В Женеве все без промедлений
Идут дела: задержки нет —
И вот от Гиманса Евгений
На третий день имел ответ.
— «Меня ужасно взволновали
Доклада вашего слова,
Хотя, мне кажется,
Моих советов ждет Литва.
Советы, в качестве ответов,
Могу прислать вам для Литвы,
Но вам давно ведь власть Советов
Сулит Чичерин из Москвы…
Вы правы: не всегда кантоном
Соседей можно примирить;
Увы, простым пирамидоном
Нельзя чахотку излечить.
Но кантональная система
Легка, удобна и быстра,
Любая жуткая проблема
Решится росчерком пера:
Не будем спорить по-пустому —
Нам внешность надо соблюдать:
А если кто-нибудь другому
На шею сядет — наплевать.
Об унии неосторожно
Сказал поэт, что дело — дрянь:
В одну телегу впрячь неможно
Коня и трепетную лань.
Да, спорить с истиной опасно,
Но исключеньям нет числа:
Одна лиса на все согласна,
Теперь мы ищем к ней осла.
Расчет наш практик не осудит —
В нем смысл не трудно отгадать:
Осел везти телегу будет,
Лиса же станет погонять.
Но тут случилось затрудненье —
Лиса сейчас же прибегла,
Сидит в моем распоряженьи, —
Но не могу найти осла.
Ведь не писать же мне в газете:
„В Женеве, с пятаго числа,
Хотят иметь для дел в Совете
Интеллигентнаго осла.
Его обязанность — простая:
До заседания гулять,
А в перерыве, не читая,
Что ни предложат — подписать“.
Нет, милый друг. — Хоть страстью к Польше
Зажглась во мне и бьется кровь,
Но с ней теперь не буду больше
Как гимназист играть в любовь.
Я Польше верен был в Женеве —
За что ж она меня клянет
И за любовь, в суровом гневе,
Помои на голову льет?
Вы говорите о Татьяне,
А мне смешит ваш жалкий плач:
Ведь в политическом романе
Не меньше разных неудач.
Онегин, я любил Сапегу,
И он меня уговорил
Познать с ним страсти юной негу…
Увы, зачем я уступил…
Теперь я мучаюсь ужасно,
И мукам этим нет конца:
Зачем наш плод любви несчастной
Так зло походит на отца?
Печально обольщенной деве!
Пустой толпы ужасен суд:
Теперь дитя мое в Женеве
„Проект Сапегович“ зовут…»
Друзья! Я знаю безусловно,
Что в мире нет спокойных мест,
Что вечно под ударом Ковно,
Но Бог не выдаст… кто же съест?
И мой Евгений верил свято
В международныя права,
Да и в литовсаго солдата
Была надежда в нем жива.
Но, не желая ошибаться
В своих расчетах — он послал
В вагон контролю Лиги Наций
Письмо… иль лучше — мадригал:
«Что может выше звезд подняться?
Что светит ярче всех планет?
Всего превыше — Лиги Наций
Нетронутый авторитет!
Мы все бежали понемногу,
Когда-нибудь и как-нибудь,
И удираньем, слава Богу,
У нас немудрено блеснуть.
И вот теперь, в раздумье странном,
Не знаю, что мне предпринять
С моим дорожным чемоданом:
Открыть иль туже завязать?
О, члены миссии контрольной!
Что делать думаете вы,
Раз Желиговский своевольный
Пойдет с войсками вглубь Литвы?
Что вы, в ответ на эти трюки,
Сурово крикните: — назад! —
Иль просто вымоете руки,
Как сделал некогда Пилат?
Негодованье ваше — в ноте
Дипломатической прочтем?
Быть может, просто вы вздохнете,
А мы — руками разведем?
О нет… я пребываю в вере,
Что вы не люди, а — закон!
Да подопрет в Литву к нам двери
Ваш уважаемый вагон!»
Ответа нет. но ждет Евгений:
Писал — так должен быть ответ.
И вот рассеял страх сомнений
Дипломатический пакет.
«Бумага № 301.
Число и месяц. День и год.
Онегин! Успокойте нервы!
К вам Желиговский не пойдет.
Он нами сжат и очень сильно:
Солдат нет вовсе у него: —
Сто тысяч уроженцев Вильно
И в штатском все до одного.
Вот если штатские все эти
Вдруг захотят сюда прибыть —
Не нам, конечно, быть в ответе:
Кто может штатским запретить?»
Так… «С чемоданом как же дело?
Не разберу и не пойму.
Решать загадки эти смело,
Увы — не по моему уму».
И (опрокинув, дух поднявший,
Ликера местнаго стакан),
Не развязав и не связавши,
Он… Просто сел на чемодан.
Л. Аркадский [А. Бухов]. Товарищ Онегин // Эхо. 1921. №№ 130—138 (188—196), 141—145 (199—203), 147—148 (205—206), 150 (208), 151 (209), 153 (212), 154 (213), 156 (215), 158 (217), 160 (219), 161 (220), 163 (222), 167 (226); 5 — 12, 14, 17 — 19, 21 — 22, 24, 25, 28, 29 июня, 1, 2 5 7 9 10 13 17 июля.