Есть личности, воспоминаніе о которыхъ, даже при самомъ скверномъ расположеніи духа, вызываетъ невольную добродушную улыбку и на душѣ становится какъ-то веселѣе.
Къ числу такихъ личностей безспорно принадлежалъ Павелъ Ивановичъ Якушкинъ. Въ плеядѣ дѣятелей шестидесятыхъ годовъ онъ занималъ не послѣднее мѣсто, мѣсто «особнякъ», и, по своей чисто русской оригинальности, типъ его былъ очень симпатиченъ, даже въ самыхъ недостаткахъ его и крайностяхъ.
Мы, люди той эпохи, оглядываясь назадъ, съ невольнымъ удовольствіемъ, удовольствіемъ нѣсколько грустнымъ, припоминаемъ время, когда жилъ, писалъ и «странстновалъ» П. И. Якушкинъ, и, говоря о послѣднемъ, нельзя пройдти молчаніемъ этого времени. То было доброе наивное время свѣтлыхъ надеждъ и крѣпкой вѣры въ будущее, когда мы свято, платонически увлекались миражемъ всеобщаго «возрожденія», легко согласились съ тѣмъ, что «мы созрѣли», хоронили прошлое и на фонѣ туманныхъ нашихъ небесъ передъ нами огненными буквами вырисовывалось многознаменательное слово — прогрессъ. Корытниковы «дѣлали» этотъ прогрессъ, у новорожденной гласности начинали прорѣзываться зубки и «Губернскіе очерки» Щедрина создали новый родъ литературы. Цѣлый край ликовалъ, какъ молодые супруги въ первые дни послѣ свадьбы, и мы весело справляли и праздновали медовые мѣсяцы нашей общественности.
Въ то доброе наивное время всякихъ начинаній и сближеній, среди множества другихъ открытій разныхъ мѣстныхъ Америкъ, мы, между прочимъ, открыли цѣлую породу людей, называемыхъ «пейзанами» или «мужичками», у которыхъ была своя литература, своя внутренняя жизнь и исторія, требующія всесторонняго изученія. По этому всѣхъ сильно заинтересовала такая личность, какъ Якушкинъ, который «пошелъ въ народъ», ходилъ по деревнямъ, прислушиваясь къ народному говору, собирая пѣсни, сказки и пословицы. Многихъ въ тѣ времена очень серьезно занималъ крестьянскій бытъ, но понятія о немъ были очень смутныя: или его идеализировали во вкусѣ повѣстей Д. Григоровича, «сочиняли народъ», или относились къ нему съ вопросительнымъ недоуменіемъ. Тургеневъ очень вѣрно замѣтилъ, что «русскій мужикъ — это тотъ таинственный незнакомецъ, о которомъ нѣкогда такъ много толковала г-жа Ратклифъ. Кто его пойметъ? Онъ самъ себя не понимаетъ».
Такъ какъ общество и журналистика шестидесятыхъ годовъ знали, что около этого незнакомца, «около мужика» уже нѣсколько лѣтъ, какъ наблюдатель, сталъ ходить Якушкинъ, уже извѣстный въ литературѣ, то съ любопытствомъ ожидали результатовъ его пилигримскихъ наблюденій. Когда-же въ 1859 году случилась такъ называемая «псковская исторія», то, благодаря трубамъ гласности и обличительной прессы, личность Якушкина приняла чуть-ли не легендарный характеръ. Въ настоящей книгѣ «псковская исторія» Павла Ивановича, конечно, будетъ разсказана, а потому не буду на ней останавливаться, но только для ея наглядной характеристики приведу, ей посвященное, эпическое стихотвореніе талантливаго, рано умершаго поэта А. Сниткина, писавшаго подъ псевдонимомъ Амоса Шишкина. Вотъ это стихотвореніе, появившееся въ 1860 году въ журналѣ «Свѣточъ»:
; Новѣйшая Одиссея.
Муза, воспой похожденія Павла, Якушкина сына,
Какъ онъ, ревнуя къ наукѣ, долго по Руси скитался.
Сказки, повѣрья народа и пѣсни вездѣ собирая,
Какъ наконецъ онъ попался, подобно вождю Одиссею,
Въ руки циклоповъ новѣйшихъ, грубыхъ, небритыхъ и пьяныхъ.
Се, помолясь, начинаю я:
Славный нашъ Павелъ Якушкинъ
Въ отчину прибылъ крестопріимныя Ольги,
Въ городъ издревле своимъ перевозомъ преславный,
Прибылъ туда нашъ скиталецъ въ излюбленномъ платьѣ народномъ:
Въ синемъ суконномъ кафтанѣ, въ смазныхъ сапогахъ съ бураками,
Въ красной рубахѣ, брадатый, какъ есть мужичекъ православный.
(Каждый читатель пойметъ, что Якушкину Павлу,
Шляясь по курнымъ избамъ и бесѣду ведя съ мужичками,
Въ бѣлыхъ перчаткахъ ходить и во фракѣ совсѣмъ не пристало).
Какъ гражданинъ, твердо знающій наши порядки, Якушкинъ,
Лично отправился съ паспортомъ въ часть. Это его и сгубило!
Тамъ надзиратель, какъ строгій блюститель прогресса,
Павла Якушкина въ умыслѣ тайномъ слегка заподозривъ,
Бровя нахмурилъ, какъ Зевсъ, и такой разразился вдругъ рѣчью:
«Чертовъ ты сынъ! ну, какой секретарь ты губернскій? По граду
Ты среди бѣлаго дня ныньче шляешься въ платьѣ подобномъ:
Гдѣ это видно, чтобы чиновникъ мундиръ свой дворянскій
Нагло смѣнилъ на поддевку? (Съ квартальнымъ вполнѣ мы согласны)
Ты иль массонъ, или красный иль даже мармонскій учитель.
Думаешь, намъ неизвѣстно, кто это такіе мармоны?
Нѣтъ, братъ, читалъ въ „Библіотекѣ“ я — и недавно, узнавши
Всѣ подноготную суть о проклятомъ расколѣ мармоновъ;
Знаю, что въ разныя страны клевретовъ они посылаютъ
Съ толку сбивать простаковъ, я по рожѣ твоей эфіопской
Вижу, что самъ ты мармонъ и, стало, при томъ, многоженецъ.
Ну, отправляйся въ сибирку и жди такъ себѣ приговора.»
Тщетно несчастный Якушкинъ всѣми безсмертными клялся,
Что не мармонъ онъ и даже совсѣмъ не женатый помѣщикъ,
Тщетно къ богамъ онъ взывалъ, призывая на помощь Ѳемиду —
Было отвѣтомъ ему столько словъ, энергичныхъ и бранныхъ,
Сколько не скажетъ ихъ самъ становой въ день воскресный съ похмѣлья.
И засадили Якушкина. Долго, онъ долго томился
Въ грязной сибиркѣ, гдѣ Ветхій Завѣтъ приставамъ читалъ онъ, —
А просидѣлъ бы и дольше, когда бы не самъ полицмейстеръ,
Хоть подполковникъ, но ужь современнаго вѣка, любезно
Самъ бы къ нему не явился cъ ласково-нѣжнымъ привѣтомъ:
«Милый мой, рекъ онъ ему, я вижу, что вы россіянинъ.
Паспортъ возьмите вы свой и ступайте, куда вамъ угодно».
Павелъ Якушкинъ, поддевку одѣвши проворно, взявъ шапку,
Тотчасъ хотѣлъ же уѣхать въ Москву по желѣзной дорогѣ,
Но былъ вторично захваченъ и снова ужь въ томъ заподозрѣнъ,
Что не мармонъ, а имамъ, онъ, бѣжавшій въ Россію съ Кавказа.
Снова его заключили и вновь полицмейстеръ любезный
Черезъ недѣлю ему и билетъ возвратилъ и свободу.
Будь остороженъ, читатель! Всегда брей себѣ бороду глаже
И никогда не носи (если ты дворянинъ илъ чиновникъ)
Русской поддевки, — иначе злосчастная горькая участь
Павла Якушкина, вѣрь мнѣ, тебя непремѣнно постигнетъ.
Право, никто не повѣритъ, что ты титулярный совѣтникъ:
Примутъ тебя за мармона, не то за имама Шамиля
И перешлютъ, чего добраго, бѣднаго мужа въ Калугу!
Въ томъ-же 60-мъ году, когда появились эти юмористическіе гекзаметры, я познакомился съ Якушкинымъ и встрѣчался съ нимъ въ разныхъ литературныхъ кружкахъ и редакціяхъ, но эти встрѣчи были короткія и случайныя. Сошелся же я съ нимъ ближе года черезъ два, и мнѣ пришлось жить съ нимъ около трехъ недѣль подъ одною кровлей.
Сколько мнѣ помнится, это случилось лѣтомъ 1862 года. Разъ вечеромъ я шелъ по Владимірской улицѣ и столкнулся лицемъ въ лицу съ Павломъ Якушкинымъ. Онъ, какъ всегда, былъ въ мужицкой сильно потертой поддевкѣ и въ кумачевой красной рубахѣ, самой подозрительной свѣжести. Обнялись и поцѣловались.
— Откуда и куда?
— Прямо съ чугунки, ищу добраго человѣка и въ свѣтелкѣ уголка на нѣсколько дней: сочиненіе сочинилъ (любимое выраженіе Павла Ивановича) и въ Питеръ продавать привезъ!
Я жилъ въ то время на той же Владимірской и предложилъ ему поселиться у меня, уступая гостю свой кабинетъ, гдѣ онъ очень удобно могъ «сочинять сочиненіе».
— А гдѣ же твои вещи? спросилъ я П. И., вводя его въ свою квартиру.
— У меня, милый человѣкъ, вещей не много: всего только одна записная книжка, я веду жизнь кочующую и лишняго скарба съ собой не таскаю. Когда бѣлье сильно заносится и съ грѣшнаго тѣла само валится, я покупаю новую смѣну, а старую бросаю въ печку или въ канаву. Это по департаментски называется «сокращеніемъ переписки».
Въ тотъ же вечеръ онъ дѣйствительно промыслилъ свѣжую «смѣну» и явился ко мнѣ въ новой кумачевой рубашкѣ.
На другой день, по пробужденіи, въ качествѣ предусмотрительнаго хозяина, я спросилъ Якушкина — кофе иль чай онъ пьетъ по утрамъ?
— Этой сырости не употребляю, а вотъ стаканчикъ водки съ корочкой хлѣба — другое дѣло: поднеси!
«Подношеніе» это и совершалось исправно каждое утро, но П. И. прожилъ у меня не нѣсколько дней, какъ онъ говорилъ, а цѣлыхъ три недѣли, странствуя, какъ онъ выражался, по «журнальнымъ лавочкамъ для сбыта привезеннаго товара». Впрочемъ, какъ оказалось, товаръ былъ не въ очень огромномъ размѣрѣ — что-то около трехъ печатныхъ листовъ.
— Матеріала у меня за то много, — бормоталъ П. И., поправляя очки, которыя обыкновенно съѣзжали на кончикъ его вздернутаго носа: — только садись и пиши! Одна бѣда: писать не могу — ламенъ-дроже — само перо изъ рукъ вываливается.
Опираясь на эту причину, Якушкинъ такъ-таки ни разу въ теченіи трехнедѣльнаго у меня пребыванія не присаживался къ столу для приведенія въ порядокъ собранныхъ матеріаловъ, рѣдко у меня обѣдалъ, вообще болѣе утоляя жажду, чѣмъ питаясь, пропадалъ по цѣлымъ днямъ и возвращался только поздно ночью. Однажды водъ утро, часу въ четвертомъ, онъ сильнымъ звонкомъ переполошилъ всѣхъ моихъ домашнихъ, такъ что я просилъ его или являться раньше или, по крайней мѣрѣ, тихонько проходить по черной лѣстницѣ. Не смотря на свою шероховатую внѣшность, Якушкинъ былъ человѣкомъ очень деликатнымъ и его сильно смутилъ ночной переполохъ, имъ совершенный.
Дня черезъ три послѣ этого П. И. вовсе не явился къ ночи домой, почему я и подумалъ, что онъ заночевалъ у кого-нибудь изъ безчисленныхъ своихъ благопріятелей. На другое утро я только что всталъ и сидѣлъ въ кабинетѣ, какъ ко мнѣ вошла, ухмыляясь, наша горничная.
— Дворникъ пришелъ къ вамъ отъ Павла Ивановича, заявила она мнѣ, хихикая: Павелъ Ивановичъ папиросокъ васъ проситъ прислать ему.
— Да гдѣ же самъ Павелъ Ивановичъ? спросилъ я съ удивленіемъ.
— Въ дворницкой. У дворника они ночевали, чтобъ васъ ночью не безпокоить. Утромъ же за водкой посылали и какія-то пѣсни записывали, которыя имъ дворникъ пѣлъ. У васъ-же папиросокъ теперь проситъ… Чудной баринъ!
Папиросъ «чудному барину» я не послалъ и черезъ дворника просилъ его немедленно ко мнѣ пожаловать. "Пожаловалъ онъ, однако, не скоро, потому что, по его словамъ, на «хорошаго мужика» наскочилъ и при томъ на земляка: три новыя пѣсни записалъ у него Якушкинъ.
— Но что за дикая фантазія пришла тебѣ ночевать, чудакъ, у дворника?
— Никакой тутъ дикой фантазіи нѣтъ. Пришелъ поздно, — не будить же опять людей! — вотъ я къ дворнику и напросился на «ночевую»: не привыкать-стать. Малый оказался славный и землякъ, къ тому-же. Побаловался съ нимъ водочкой и вотъ въ эту книжку кое-что нацарапалъ со словъ земляка рыжаго.
Я счелъ не лишнимъ привести этотъ характерный эпизодъ изъ исторіи сближенія Якушкина съ народомъ.
Черезъ недѣлю послѣ этого «сближенія» я проводилъ своего временнаго сожителя на желѣзную дорогу: онъ отправлялся въ новыя странствованія.
Прошло десять лѣтъ. Лѣтомъ 1873 года, спустя нѣсколько мѣсяцевъ послѣ кончины П. И. Якушкина, умершаго въ Самарѣ, мнѣ пришлось нѣкоторое время прожить въ этомъ городѣ. Конечно, многихъ я разспрашивалъ о покойномъ и, между прочимъ, одинъ молодой докторъ, хорошо знавшій Якушкина, передалъ мнѣ довольно курьезный случай изъ жизни Павла Ивановича. Прежде всего нужно замѣтить, что этотъ докторъ, хотя и одинокій человѣкъ, занималъ очень уютную и комфортабельную квартиру: повсюду удобная мягкая мебель, ковры, бронза и масса всевозможныхъ изящныхъ бездѣлушекъ скорѣй напоминали помѣщеніе молоденькой женщины, чѣмъ пріютъ холостаго доктора. Съ этимъ докторомъ Якушкинъ встрѣчался, но въ гостяхъ у него никогда не былъ. Какъ то разъ послѣ ужина съ изобильнымъ возліяніемъ въ городскомъ Струховскомъ саду, не желая оставлять на произволъ судьбы сильно захмѣлѣвшаго собесѣдника, докторъ увезъ Якушкина къ себѣ ночевать и помѣстилъ его на ночь въ своей гостинной. Поутру, хозяинъ, желая провѣдать своего гостя, заглянулъ въ гостинную. Якушкинъ видимо только что проснулся и съ изумленіемъ вокругъ себя оглядывался.
— А, здравствуйте, батюшка! воскликнулъ онъ, замѣтивши доктора: — спасибо вамъ, что навѣстить меня вздумали. Садитесь пожалуйста!
Доктора конечно поставило въ тупикъ такое чисто хозяйское привѣтствіе и, хотя онъ зналъ Якушкина за большаго оригинала, но все таки былъ удивленъ не мало и только вопросительно посмотрѣлъ на говорившаго, не понимая шутитъ онъ или говоритъ серьезно.
Якушкинъ, однако, ничего не замѣчая и самъ видимо чѣмъ-то озадаченный, ероша на головѣ волосы и продолжая осматриваться, началъ жаловаться, что у него память отшибло.
— Никогда со мною этого не бывало, горячился онъ, а теперь хоть убейте не помню, какъ и когда я переѣхалъ на эту новую «фатеру». Искалъ для себя скромную свѣтелку, а очутился въ такихъ хоромахъ, гдѣ даже совѣстно жить нашему брату.
Дѣло, конечно, разъяснилось и взаимное недоразумѣніе окончилось самымъ искреннимъ хохотомъ обоихъ.
Кстати, въ заключеніе приведу еще одинъ фактъ, весьма характерный.
Въ Самарѣ я познакомился съ одной барыней, Княгиней В — ской, которая въ разговорѣ со мной объ Якушкинѣ, смѣясь разсказала слѣдующій случай.
Какъ-то она шла по улицѣ, вмѣстѣ съ своею шестилѣтней дочерью, и встрѣтила автора «Небывальщины». Извѣстно, что Якушкинъ наружноcти былъ далеко не привлекательной и никто бы его не могъ упрекнуть въ томъ, что онъ созданъ по образу и подобію Аполлона-Бельведерскаго. Его до излишества небрежный ямской костюмъ, косматая голова, не знавшая гребня, сильно рябоватое лицо, огромные выпуклые глаза, крошечный носъ, словно поднявшійся на ципочки, чтобъ посмотрѣть, что творятся за вашими плечами, — все это очень годилось-бы, можетъ быть, для живописца, какъ говоритъ Гоголь о наружности одного изъ героевъ «Мертвыхъ душъ», но никакъ не для украшенія изящнаго кипсека. Поэтому, когда маленькая дочь княгини В — ской увидѣла подходящаго Якушкина, то боязливо прижалась къ матери, и у ребенка, вырвался совершенно дѣтскій и наивный вопросъ:
— Ахъ, maman, человѣкъ это или нарочно?
Псковской полиціймейстеръ Гемвель, арестовавшій въ 1859 году Якушкина, можетъ статься, думалъ тоже самое, только не умѣлъ такъ оригинально формулировать свои мысли: «человѣкъ это или нарочно?»
— Вотъ все, — въ сожалѣнію не много, — что я могъ, по желанію издателя сочиненій Якушкина, вспомнить и записать о Павлѣ Ивановичѣ.