Иван Афанасьевич Кованько
правитьТленность
правитьКровавый всюду взор вращая
Из-под густых седых бровей,
Чело нахмурено являя,
Ужасный силою своей,
Сатурн, несытый и суровый,
В деснице крепости громовой
Держа зазубренный булат
И на главе часы песчаны,
Парит — пред ним везде туманы,
А по следам развалин ряд.
Скала гранитна возвышалась
Над чёрно-синей глубиной,
В подошве бурно опенялась
Ревущей яростно волной.
Вотще Борей и Аквилоны
Стремились ей подать законы
Уже чрез семьдесят веков!
Она недвижимо стояла,
Труд напряженный укоряла
Улыбкой гордой вместо слов.
Главу три кедра осеняли
Что Энкелад не мог обнять,
Вершиной тучи раздирали,
Гром слабо мог их повреждать.
Зелёный только лист иглистый;
Быстротекущий вихрь волнистый
Дыханьем хладным восхищал.
Пернатых царь, орёл надменный
В полёте мощный, дерзновенный
Над ними воздух не смущал.
И се до них Сатурн достигнул,
Тяжёлу мышцу наложил;
Восколебал, потряс, подвигнул,
Близ самых корней раздробил
Катятся — грудь гранитна стонет, —
Вдруг рухнула, во бездне тонет, —
Клокочет влага и гремит.
На милю звук вокруг раздался
С кораллом кверху поднимался
Тем треском пробуждённый кит.
Низвергались так же пирамиды
Родосский рушился Колосс,
Исчез храм пышный Артемиды,
Погас блистающий Фарос.
Упали грады, царства пали —
И где лилеи процветали,
Там тёрн колючий уж растет;
Погибли кроткие законы
Лишь крови жаждущи Драконы
Приводят зверством в трепет свет!
Переменам подлежит всё в мире,
И прочности ни малой нет
Цепь странствующих тел в эфире
Пила Сатурнова претрет:
Янтарно солнце помрачится,
Природа некогда сместится
И в первобытну ночь падёт.
Ничто не избежит кончины:
Погаснет жизнь, уйдут пучины —
Всё алчность времени пожрёт.
Я зрел чету, взаимно страстну —
Веселье было ей удел! —
Делами, мыслями согласну —
И век её в спокойствии цвел.
Угрюма ревность, мать раздора,
Для них не заводила спора,
Единый дух в супругах был;
Но вмиг — болезни лютой жало
Яд в грудь нежнейшу пролияло —
Супруг на свете всё забыл.
Дрожит, как алебастр бледнеет,
Рвёт волосы и рок клянёт,
Рыдает, стонет, цепенеет,
Взор к небу мечет и — падёт…
Падёт злой горестью стесненный
На подогнутые колени
Перед любезнейшим одром. —
« О Боже правды, Творче света!
Против души моей предмета
Сдержи свистящий, бурный гром.
Сдержи гром ярый и кончину
Существованья отклони,
И черную сию годину
Преобрази в весёлы дни.
Позволь, да окрест страха волны
Отрады учинятся полны;
Супругу сердца возврати.
Вонми, о Боже, чувствЪ глаголу —
Вонми, приникни оком долу,
Мое страданье прекрати».
Супруг отчаянный и верный
Из глубины души так рёк.
Его объял огонь чрезмерный
Во всех костях сквозь мозг протёк.
Се взор к болящей устремляет;
Узрел — смерть лук свой наляцает.
« Страшилище, — воззвал опять, —
Постой, превысь творца жаленьем,
Моим тронися сокрушеньем,
Или меня иди карать».
« Увы! Я тщетно восклицаю:
Всё глухо вкруг меня теперь!
Нет жалости — и созерцаю
В драгой разверстой в вечность дверь.
О небеса неправосудны!
Мы мужеством довольно скудны;
Почто ж толь грозно истязать?..
Я царь творений поднебесных,
Смиритель злобы бессловесных,
Я царь — и должен век страдать?
Я царь — и мною червь презренный
Меня счастливее стократ;
Он настоящим увлеченный,
Вперёд бессилен проникать.
А я — а я! О часть плачевна!
О гибельна судьба и гневна!
Я каждый миг могу страдать.
Печали нынешней туманы
Прошедшие растравят раны,
И жизнь, оставшись, будут рвать.
Я неизвестностью смущаюсь,
Ко мне надежды меркнет луч;
В любви творца к нам сомневаюсь,
Страшусь ещё густейших туч;
Два непреклонные злодея,
Чувствительность и ум имея,
Страшусь сугубых мук. —
Прилично ль Существу благому
Всей силой тягостного грому
Разить своих создание рук?
Но, ах! Предерзкое роптанье
Почто я в горести изрёк?
Верну ль тем сладкое дыханье,
Мгновение, что отнял рок? —
Однако льзя ли быть спокойным,
Дать силу заключеньям стройным,
Когда супруги зрю конец?
Приторженный к Мальстрёма пасти,
Все видя в раздробленье снасти,
Не возмутится ли пловец?
Но если ангелы сужденьем
Постигнуть немощны судьбу,
То мне ли с исступлённым рвеньем
Со промыслом вести борьбу?
Нет! — Сердца с чистым умиленьем,
СЪ благоговейным сокрушеньем,
Пролью мольбы мои к Нему.
Нелицемерное смиренье —
Вот фимиама воскуренье,
Вот жертва сладостна Ему»!
Скончал — на перси преклонился
Своей Темиры дорогой;
Из глаз его ток слёз излился,
И некий каменный покой
Сковал его воображенье.
Меж тем возлюбленной мученье
Пресеклось смертною стрелой.
Уж дух её, совлёкшись с тела,
Достиг таинственна предела,
Под коим солнце зрится мглой.
Так всё здесь, долу, скоротечно,
Как сладость жизни той четы.
Всё бренно, тленно, всё не вечно,
Изгладятся всего черты.
Смерть сожаленью не причастна,
Свирепа, люта, беспристрастна;
И скипетр и посох равны ей.
Визитных карт не посылает,
Средь важных замыслов сражает,
Средь пиршеств, игр и шумных, прей.
Почто же нам в полях эфирных
Непрочны замки созидать?
Не лучше ль в помышленьях мирных
Блаженства твёрдого искать?
Оставим вредну жадность к злату,
Быть можно без него богату,
Когда найдём душе покой,
Довольны быть собой потщимся,
Тогда счастливей учинимся:
Вот к жизни новой путь прямой!
1795 г.
Источник текста: «Приятное и полезное препровождение времени», 1795 г. Ч. 5.