Тихие воды глубоки (Коваленская)/РМ 1881 (ДО)

Тихія воды глубоки
авторъ Н. М. Коваленская

Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1881, книга III, с. 99—134 и книга IV, с. 31—57.

Тихія воды глубоки.

Повѣсть.

Былъ канунъ большаго праздника, и во всѣхъ церквахъ монастыря шли торжественныя всенощныя. Толпы молящихся были такъ велики, что храмы не могли вмѣстить ихъ всѣхъ, и сотни народа стояли на ступенькахъ стараго каменнаго крыльца и толпились на дворѣ. Послѣдніе лучи солнца тихо догорали на золотыхъ куполахъ, между тѣмъ какъ сумерки, незамѣтно подкрадываясь, мягкими тѣнями ложились въ темныхъ уголкахъ. Расположенное недалеко отъ собора, кладбище было похоже скорѣе на цвѣтникъ и совсѣмъ не имѣло присущаго всѣмъ кладбищамъ мрачнаго и подавляющаго характера, — напротивъ, масса самыхъ яркихъ и великолѣпно выхоленныхъ цвѣтовъ бросалась сначала въ глаза, а затѣмъ уже, въ густой ихъ зелени, замѣчались урны, кресты и памятники. Несмѣтное количество распустившихся цвѣтовъ наполняло ароматомъ теплый, немного влажный и неподвижный воздухъ. Все въ окружающей природѣ какъ бы замерло въ эту минуту, прислушиваясь къ торжественнымъ звукамъ пѣнія, несшагося изъ открытыхъ оконъ и дверей стараго собора, — лишь нѣсколько смѣлыхъ розовыхъ лучей солнца, медленно передвигаясь по стѣнѣ, какъ бы старались приблизиться къ дверямъ и заглянуть въ храмъ. Стройное пѣніе огромнаго хора отчетливо раздавалось въ неподвижномъ воздухѣ и звонко разносилось въ высокихъ сводахъ стараго собора. Густые, бархатные басы плавно выводили свои низкія ноты, между тѣмъ какъ дисканты, какъ хрустальные колокольчики, то усиливались, то замирали въ вышинѣ. Всѣ присутствовавшіе, молившіеся, пѣвчіе, самъ старый соборъ, кудрявыя липки, розовый горошекъ — все, казалось, было преисполнено какой-то особенной торжественности. Главныя двери собора были настежъ отворены и въ глубинѣ ихъ темныхъ сводовъ виднѣлось безконечное количество ярко горѣвшихъ свѣчей, лучи которыхъ свѣтлыми снопами ниспадали на головы молившихся, толпою стоявшихъ на старыхъ каменныхъ ступенькахъ. Высокое крыльцо было съ обѣихъ сторонъ обсажено липами и дубами, между ихъ густою листвой ярко и грандіозно выдѣлялась большими золотыми буквами, на розоватомъ навѣсѣ паперти, сдѣланная надпись: «Вѣдомому Богу». Къ этой-то надписи и прокрадывались розовые лучи солнца, отчетливо выдѣляя ее среди темной зелени деревьевъ. Сырой, наполненный ладаномъ, воздухъ вырывался изъ собора и смѣшивался съ теплымъ запахомъ резеды и горошка, несшимся съ кладбища. Черныя фигуры монаховъ беззвучно скользили по двору, между тѣмъ какъ толпы усталыхъ странниковъ, съ котомками и посохами, живописными группами расположились по окраинамъ кладбища. Въ срединѣ двора стройно и величественно возвышалась великолѣпная, гигантская колокольня. Каждую четверть на ея часахъ раздавался звонъ малыхъ колоколовъ сначала гаммою сверху внизъ, потомъ снизу вверхъ.

Въ самый разгаръ службы мы съ Женей поспѣшно вошли на монастырскій дворъ и направились къ собору, съ намѣреніемъ войти внутрь. Увидавъ массу народа, толпившагося около крыльца, и убѣдившись, что не было возможности войти, мы отправились въ другой соборъ; но какъ тамъ, такъ и во всѣхъ остальныхъ монастырскихъ церквахъ насъ постигла та же неудача. Рѣшивъ, что пробираться въ одинъ изъ храмовъ было бы большимъ рискомъ, мы благоразумно направились къ кладбищу, расположенному около собора, и, выбравъ скамью поближе къ открытымъ окнамъ, усѣлись на нее и стали слушать пѣніе, мягкими волнами выносившееся изъ церкви вмѣстѣ съ острымъ, смолистымъ запахомъ ладана. Долго сидѣли мы молча и неподвижно, пристально устремивъ взглядъ въ темные своды собора, пока, наконецъ, служба начала отходить и народъ массами повалилъ изъ церквей. Пустынный до того дворъ вдругъ преобразился: засновали монахи, богомольцы; говоръ, сухой звукъ шаговъ по мощеному двору и тротуарамъ, кашель, сморканье и чиханье — всѣ эти звуки, долго сдерживаемые толпой, наполняли воздухъ. Такъ продолжалось нѣсколько минутъ; но вотъ всѣ стали мало-по-малу расходиться, дворъ началъ пустѣть, монахи исчезали въ своихъ кельяхъ, огни погасали въ церквахъ и лишь тамъ и сямъ виднѣлись неугасаемыя лампадки, придававшія особенную таинственность всему окружавшему. Мы молча встали и направились къ собору. Тамъ еще монахи оканчивали уборку свѣчей и тушили большія люстры. Когда мы подошли, старый, сѣдой монахъ, стоя на порогѣ, громко отдавалъ приказанія кому-то бывшему внутри, прося не забыть потушить всѣ свѣчи и запереть соборъ на замокъ; затѣмъ онъ направился къ выходу и въ соборѣ настала мертвая тишина, прерываемая лишь слабымъ отголоскомъ рѣзко звучавшихъ по металлическимъ плитамъ шаговъ удалявшагося монаха. Пристально вглядываясь въ темные углы, мы прошли паперть и нерѣшительно вошли въ соборъ, — вошли и остановились, пораженные сумрачною таинственностью, которая предстала нашимъ взорамъ. Въ глубинѣ собора было совершенно темно, — всѣ люстры и свѣчи были уже потушены. Съ правой стороны отъ царскихъ дверей, у самой стѣны, покоились мощи Святаго. Весь балдахинъ былъ завѣшанъ рядомъ, самыхъ разнообразныхъ формъ и цвѣтовъ, лампадокъ, лучи которыхъ, подымаясь къ верху, незамѣтно пропадали въ темномъ сводѣ собора. Теплый и душистый воздухъ былъ сильно пропитанъ запахомъ ладана и восковыхъ свѣчей и наполнялъ, какъ бы туманомъ, весь храмъ. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ впередъ, мы увидѣли въ боковыхъ дверяхъ алтаря, не далеко отъ мощей, прислонившагося къ косяку молодаго монаха. Высокая, стройная фигура его отчетливо выдѣлялась на золотомъ фонѣ образовъ, а мягкія черныя складки мантіи граціозно ниспадали до полу и, округляясь, образовывали шлейфъ. Длинные, шелковистые, какъ ленъ свѣтлые, волосы крупными завитками падали съ плечъ, между тѣмъ какъ закинутыя кверху, худыя, прозрачной бѣлизны руки поддерживали маленькую, бѣлокурую, съ тонкими очертаніями голову. Лицо было поднято, небольшой ротъ съ двумя глубокими морщинами съ обѣихъ сторонъ, придававшихъ лицу выраженіе особенной горечи, былъ полуоткрытъ, а большіе, глубоко посаженные, зеленоватые глаза, широко раскрытые, были устремлены куда-то далеко, высоко, въ темные своды купола. На впалыхъ щекахъ не было никакого слѣда румянца и всю фигуру можно было бы принять за призракъ, еслибы не тоскливо-мучительное выраженіе лица и безпрерывное вздрагиваніе плечъ. Переглянувшись съ Женей, мы сдѣлали нѣсколько шаговъ впередъ, но въ эту минуту я уронила зонтикъ на металлическій полъ собора; сухой трескъ глухо раздался во всѣхъ углахъ. Звукъ этотъ пробудилъ какъ бы застывшаго въ одномъ положеніи монаха, — онъ медленно опустилъ руки, разсѣянно посмотрѣлъ вокругъ и, повернувшись, тихими шагами вошелъ въ алтарь.

Какъ только онъ удалился, Женя пошла прикладываться къ мощамъ, а я занялась разсматриваніемъ собора и незамѣтно удалилась отъ моей спутницы. Подойдя къ росписаннымъ живописью стѣнамъ, я разглядывала смутно виднѣвшееся изображеніе геенны огненной и, медленно переходя затѣмъ отъ одного изображенія къ другому, незамѣтно очутилась на другомъ концѣ собора и обернулась, чтобы посмотрѣть, гдѣ осталась Женя. Темнота мѣшала ясно различать предметы и я нѣсколько времени простояла, тщетно стараясь вглядѣться и различить фигуру моей спутницы. Наконецъ, приблизившись нѣсколько къ срединѣ собора, я взглянула направо и взорамъ моимъ предстала странная, поразившая меня, сцена. Женя, стоя на колѣняхъ, усердно молилась и, поклонившись въ землю, долго не поднимала своей миніатюрной головки. Вся маленькая фигурка ея какъ-то особенно сжалась, а бѣлокурыя косы, спустившись по обѣимъ сторонамъ, серебрились при лучахъ цѣлаго ряда висѣвшихъ надъ нею лампадъ и открывали тонкую, бѣлую шейку дѣвушки. Въ то время, какъ она какъ бы застыла въ этомъ положеніи, изъ боковой двери алтаря показался тотъ же самый монахъ, который тихо вышелъ изъ алтаря и, затворивъ за собою дверь, медленно поднялъ глаза и взглянулъ на лампады. Убѣдившись, что всѣ онѣ въ порядкѣ, монахъ сдѣлалъ шагъ впередъ, но въ эту самую минуту взоръ его упалъ на склонившуюся фигурку молившейся, монахъ внезапно остановился какъ вкопанный, сильная дрожь пробѣжала по всему его тѣлу, онъ протянулъ впередъ руки, какъ бы отталкивая отъ себя кого-то, неизъяснимый ужасъ выразился на его лицѣ и онъ боязливо попятился назадъ, не сводя глазъ съ наклоненной головки Жени. Въ эту минуту она медленно встала и повернулась, чтобы сойдти со ступеней. Между тѣмъ монахъ молча стоялъ на томъ же мѣстѣ, въ той же позѣ, съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ безпредѣльнаго страха и любопытства на лицѣ. Онъ пристально слѣдилъ за всѣми движеніями молившейся, какъ бы ожидая чего-то. Повертываясь, чтобъ идти, Женя отбросила на спину свои бѣлокурыя косы и, обратясь въ монаху лицомъ, съ удивленіемъ посмотрѣла на него и сошла со ступенекъ. При взмахѣ ея свѣтлыхъ косъ монахъ сильно вздрогнулъ, широко раскрылъ свои глубокіе глаза, сильно вытянулъ шею и пристально взглянулъ ей въ лицо, но въ ту же минуту, разсмотрѣвъ его, низко опустилъ голову, потупилъ глаза и быстро исчезъ въ глубинѣ алтаря. Ничего не понимая, я поспѣшно подошла къ Женѣ и, взявъ ее подъ руку, направилась къ дверямъ. Выйдя на паперть, я обернулась назадъ и увидала загадочнаго монаха, который тихо, издали, слѣдовалъ за нами, низко опустивъ голову и какъ бы боясь смотрѣть по сторонамъ. Переглянувшись съ Женей, мы молча вышли на монастырскій дворъ и направились въ воротамъ. Шаги наши сухо звучали по чугуннымъ плитамъ, одиноко разносясь по монастырскому двору, въ концѣ котораго, въ темныхъ сводахъ большихъ монастырскихъ воротъ, ярко свѣтились огоньки фруктовыхъ лавочекъ, во множествѣ расположенныхъ на площади, прилегавшей въ монастырю. Я оглянулась назадъ и невольно поразилась контрастомъ представившейся мнѣ картины. Внутри монастырскаго двора царила мертвая тишина и нигдѣ не было замѣтно никакого движенія, никакого звука; величественныя зданія смутно виднѣлись во мракѣ, незамѣтно сливаясь съ темнымъ небомъ, и лишь тамъ и сямъ, какъ привидѣнья, бѣлѣлись мраморные кресты и памятники ближайшаго кладбища, да густыя липки черными пятнами рисовались въ воздухѣ. Казалось, все вымерло въ этомъ каменномъ, неразрушимомъ царствѣ, между тѣмъ какъ по другую сторону монастырской ограды площадь кипѣла жизнью. Выйдя на эту площадь, мы усѣлись въ коляску и отправились домой. Не прошло и десяти минутъ, какъ экипажъ нашъ уже остановился передъ маленькимъ голубымъ домикомъ, всѣ три окна котораго были ярко освѣщены и сплошь уставлены цвѣтущими фуксіями, пеларгоніями и плющомъ. Домикъ этотъ, состоящій изъ пяти комнатъ, занимала тетушка Жени, старая старушка, у которой мы и остановились на все время своего пребыванія въ Т. Комнатки были очень небольшія, но чистыя и весьма тщательно убранныя. Лѣтомъ старушка занимала лишь три изъ нихъ, а двѣ, отдѣленныя кухней, отдавала въ наймы пріѣзжимъ богомолкамъ, поселявшимся въ Т. на лѣтніе мѣсяцы.

Тетушка, Евгенія Петровна, была премилая, добродушная старушка, не лишенная нѣкоторой доли своеобразности и оригинальности. Она была дочь мелкопомѣстныхъ дворянъ, всю жизнь жившихъ въ деревнѣ и не давшихъ никакого, кромѣ самаго первобытнаго, образованія своимъ дѣтямъ. Всѣхъ дѣтей у нихъ было двое — старшая дочь Евгенія, да сынъ Илюша, отличавшійся необыкновенною болѣзненностью и вмѣстѣ впечатлительностью. Рано осиротѣвъ и оставшись на попеченіи сестры, старой дѣвы, окружившей себя цѣлымъ сонмомъ старухъ-богомолокъ, онъ, естественно, подпалъ подъ ея вліяніе и рѣшилъ поступить въ монастырь. Узнавъ о таковомъ его желаніи, Евгенія Петровна хотя и поплакала, но не отговаривала брата, находя, что это дѣло хорошее и препятствовать было бы грѣхъ.

Илюша, поступивъ въ монастырь подъ именемъ отца Ивана, сначала исполнялъ съ большимъ рвеніемъ всѣ монастырскія постановленія, не пропускалъ ни одной службы, мало ѣлъ, немного спалъ и никогда не выходилъ за ограду монастыря. Но, мало-по-малу, онъ совершенно вошелъ въ колею монастырскаго житья, велъ тихую и спокойную жизнь, позволялъ себѣ лишній разъ выпить чайку и лишній разъ соснуть послѣ обѣда, бывалъ у сестры и слылъ въ монастырѣ за самаго добродушнаго и кроткаго товарища, не лишеннаго подъ-часъ скромнаго и спокойнаго веселья.

Подъѣхавъ къ квартирѣ старушки, мы расплатились съ извощикомъ и вошли въ просторную комнату, уставленную, мягкими широкими диванами. Передъ однимъ изъ нихъ стоялъ покрытый розовою, съ бѣлыми узорами, скатертью столъ, съ большимъ кипящимъ на немъ самоваромъ. Въ плетеной хлѣбной корзиночкѣ, покрытой вязаною салфеткой, лежали мелкіе крендельки и миндальныя печенья, а рядомъ, прямо на скатерти, стояли двѣ большія монастырскія просвиры. Тутъ же разставлены были нѣсколько блюдечекъ съ разнымъ вареньемъ и, въ довершеніе всего, тарелка съ бѣлой и розовою пастилой, палочками. При нашемъ появленіи въ противуположныхъ дверяхъ показалась старушка въ чистомъ, накрахмаленномъ кисейномъ чепчикѣ съ хрустальною чайницей въ рукахъ.

— Наконецъ-то вы вернулись, — добродушно сказала она, протирая четвертымъ пальцемъ лѣвой руки нѣсколько заспанные глаза, — а я ужь думала, святые отцы никогда не кончатъ всенощной… Очень ужь долго, не правда ли?

— Долго-то долго, — смѣясь сказала я, — да вѣдь мы въ соборѣ-то во время всенощной все-таки не были.

— Такъ гдѣ-жь вы были? — съ удивленіемъ спросила старушка.

— Мы, тетушка, на кладбищѣ сидѣли и слушали изъ оконъ пѣніе, — отвѣчала Женя, стоя передъ зеркаломъ и съ серьезнымъ, озабоченнымъ видомъ расправляя завитушки на лбу.

— Такъ и не входили въ соборъ?

— Нѣтъ, потомъ были, когда кончилась всенощная.

— А-а… Стало-быть прикладывались? — видимо успокоилась старушка.

— Да, прикладывались.

— Ну, это и лучше, чѣмъ въ духотѣ-то четыре часа стоить. И зачѣмъ они тянутъ такъ, словно удивить кого хотятъ? Что ужь это!…

— Тетушка! — воскликнула Женя, усѣвшись съ ногами на диванъ и тонкими ломтиками нарѣзывая мягкую, крутую просвиру, — что это у васъ за монахъ такой странный есть?

— Какой монахъ?

— Да какъ вамъ его описать… такой блѣдный, высокій блондинъ, очень худой и красивый.

— Блѣдный, худой… Знаю, знаю. Что ужь это за монахъ! Я такихъ не люблю! — раздражительно замѣтила Евгенія Петровна.

— Почему же, тетушка?

— Не люблю, душенька, — очень ужь онъ красивъ.

— Такъ что же?

— Какъ что? Когда отдаешь ему просвиру вынимать, не знаешь, куда и глаза дѣвать: отдать не глядя — какъ-то нехорошо, а поглядишь, такъ ужь и не хочется глазъ отвести… Что ужь это за монахъ!

— Да вѣдь онъ, кажется, скромный, только очень странный.

— Скромный-то скромный, это и всѣ говорятъ, а все-таки онъ — монахъ, стало-быть нечего на него и глядѣть. Чѣмъ же онъ вамъ показался страннымъ?

— Да, во-первыхъ, когда мы вошли въ пустой соборъ, онъ стоялъ въ дверяхъ алтаря и у него было ужасно жалкое выраженіе лица; а потомъ онъ вышелъ, увидалъ меня, какъ будто испугался, — такъ и остался въ одномъ положеніи.

— А потомъ?

— А потомъ мы ушли и онъ тоже пошелъ вслѣдъ за нами, никуда не глядя. Больше мы его не видали.

— Да, онъ странный, про него всѣ это говорятъ, — сказала старушка. — Мой отецъ Иванъ съ нимъ въ большой дружбѣ, все хвалитъ его и жалѣетъ.

— А вы его не знаете, тетушка? — спросила я.

— Нѣтъ, голубчикъ, не знаю, да и знать-то не хочу, — что мнѣ съ нимъ говорить, о чемъ?

— А исторіи его тоже не знаете?

— Какой исторіи?

— Ну, да почему онъ въ монастырь пошелъ.

— Нѣтъ, не знаю. Отецъ Иванъ, навѣрно, знаетъ, а я не спрашиваю; да онъ и не скажетъ впрочемъ.

— А можетъ-быть скажетъ? Я попрошу! — воскликнула Женя.

— Что-жь, попросить можно. Только что-то не думаю, чтобъ онъ тебѣ чужую жизнь разсказалъ, — покачивая головой, съ добродушной улыбкой отвѣчала старушка.

На другой день, вставъ пораньше, мы тотчасъ же отправились въ соборъ и, войдя на амвонъ, стали съ правой стороны царскихъ дверей. Вскорѣ соборъ началъ быстро наполняться. Началась парадная служба съ архимандритомъ во главѣ. Толпа становилась все гуще и чаще, по временамъ начиналась невообразимая толкотня, между тѣмъ какъ жара и духота усиливались съ каждою минутой. Къ концу обѣдни я начинала уже чувствовать сильную усталость и, сама того не замѣчая, усердно считала свѣчи въ алтарѣ. Сосчитавъ большія и пропустивъ уже догоравшія, я невольно мучилась вопросомъ: можно ли считать одну догоравшую за цѣлую свѣчу, или же двѣ догоравшихъ сложить — и считать за одну цѣлую. Машинально и безсознательно соображая и разрѣшая этотъ вопросъ, я будто замерла въ одномъ положеніи, какъ вдругъ почувствовала, что меня дергаютъ за платье. Очнувшись отъ своего забытья, я увидала стоявшую на колѣняхъ Женю и тотчасъ послѣдовала ея примѣру. Когда я низко наклонилась въ землю, мнѣ послышался какой-то металлическій звукъ надъ головой и въ то же мгновеніе раздался чей-то сдержанный, глухой крикъ, похожій на могучій, порывистый вздохъ. Поднявъ голову, я увидѣла вчерашняго загадочнаго монаха, съ искаженнымъ отъ страха лицомъ появившагося въ дверяхъ алтаря. Онъ быстро подбѣжалъ въ Женѣ, разомъ упалъ на оба колѣна и обхватилъ ея шею своими тонкими, блѣдными руками. Не понимая ничего, я услышала сильный запахъ горящихъ волосъ и быстро вскочила на ноги, между тѣмъ какъ Женя съ испугомъ подняла голову, причемъ большая восковая свѣча скатилась съ ея плеча на полъ. Упавшая съ нея шляпка открыла ея бѣлокурую головку, на которую тупо и безсмысленно устремились глаза монаха. Онъ стоялъ на колѣняхъ рядомъ съ дѣвушкой, положивъ правую руку ей на воротникъ, а лѣвою крѣпко зажавъ ея бѣлокурую косу. Женя порывисто вскочила и круто повернулась къ нему лицомъ. Странное зрѣлище представилось ея взорамъ: монахъ все стоялъ на колѣняхъ, безсмысленно глядя на оставшуюся въ его лѣвой рукѣ свѣтлую, съ завитымъ кончикомъ, тонкую, отгорѣвшую прядь ея волосъ. Странный монахъ моргалъ своими большими, потемнѣвшими отъ страха, глазами и, полураскрывъ тонкія, вздрагивавшія губы, тяжело дышалъ. Простоявъ такъ нѣсколько секундъ, онъ порывистымъ движеніемъ приблизилъ прядь волосъ къ своему лицу, пристально взглянулъ на нее и, съ жалкимъ, раздирающимъ крикомъ вскочивъ на ноги и разжавъ руку, въ ужасѣ отскочилъ назадъ. Мягко выскользнувъ изъ поблѣднѣвшей руки, прядь волосъ беззвучно упала и свѣтленькимъ вѣнчикомъ легла на полу. Монахъ ступилъ шагъ впередъ, нагнулся надъ ней, потомъ выпрямился, обвелъ всѣхъ тупымъ, равнодушнымъ взоромъ и безъ слова, безъ звука, какъ подкошенный, упалъ безъ чувствъ. Все это произошло такъ быстро и неожиданно, что всѣ присутствовавшіе стояли какъ вкопанные, притаивъ дыханіе и неподвижно глядя на всю эту странную сцену. Лишь при паденіи монаха съ клироса отдѣлились два молодыхъ послушника и, поднявъ неподвижно лежавшаго собрата, поспѣшно вынесли его изъ собора. Толпа молча разступилась передъ ними, съ любопытствомъ разсматривая потерявшаго сознаніе монаха и тихо перешептываясь.

— Да что такое произошло? — съ удивленіемъ спросила я Женю, когда монахи скрылись въ дверяхъ собора.

— Съ паникадила, что надъ вами, упала зажженная свѣчка и зажгла имъ волосы, — отвѣчалъ солдатъ, прислуживающій въ соборѣ, поднимая съ полуотгорѣвшую прядь волосъ и подавая ее Женѣ. — Монахъ увидалъ это изъ алтаря и потушилъ огонь руками. Счастливо отдѣлались, матушка, — головка-то уцѣлѣла, — добродушно прибавилъ онъ.

Женя между тѣмъ сконфуженно вертѣла въ рукахъ, поданную солдатомъ, прядь волосъ, видимо не смѣя никуда взглянуть. Дѣйствительно, положеніе было неловкое, — всѣ взоры были устремлены на нее, въ толпѣ раздавался шепотъ, слышались восклицанія.

— Пойдемъ лучше домой, Женя, — тихо сказала я.

— Пойдемъ! — съ радостью проговорила мнѣ взволнованная, раскраснѣвшаяся спутница, надѣвъ шляпку и торопливо опуская вуаль, съ видимымъ желаніемъ скрыться отъ любопытныхъ взоровъ. Мы съ трудомъ пробрались сквозь толпу и направились уже по липовой аллеѣ, какъ вдругъ услыхали за собою голосъ отца Ивана, брата тетушки.

— Погодите немного! — громко сказалъ старикъ, поспѣшно сходя съ крыльца, ведшаго въ кельи монаховъ. Мы остановились.

— Отецъ Иванъ, вы знаете, что съ нами случилось? — съ волненіемъ проговорила Женя, идя на встрѣчу старику.

— Знаю, голубчикъ, знаю, — грустно и серьезно отвѣчалъ онъ: — я вѣдь сейчасъ отъ отца Серафима.

— Кто это отецъ Серафимъ? — спросила я.

— Да тотъ самый монахъ, который огонь потушилъ.

— Ну, что-жь, онъ пришелъ въ себя? — съ любопытствомъ спросила Женя.

— Нѣтъ, не совсѣмъ: лежитъ и что-то безсвязное бормочетъ.

— Почему онъ такъ испугался? Вѣдь это уже во второй разъ онъ пугается меня, — шепотомъ проговорила Женя.

— Онъ не васъ испугался, а того, что вы сгорите, — серьезно продолжалъ старикъ.

— Да нѣтъ же! Онъ еще вчера вечеромъ, увидавъ насъ въ соборѣ, испугался меня, — продолжала настаивать Женя.

— Это вамъ такъ показалось! — строго возразилъ старикъ. — Отецъ Серафимъ вообще крайне болѣзненный и нервный человѣкъ, потому на него малѣйшее волненіе очень сильно дѣйствуетъ, а тѣмъ болѣе такой испугъ, какъ сегодня. Вѣдь еслибы не онъ, у васъ бы волосы на самой головѣ загорѣлись и Богъ знаетъ, что могло бы случиться.

Женя при этомъ предположеніи быстро схватилась за свой затылокъ.

— Отецъ Иванъ, вы сегодня придете къ Евгеніи Петровнѣ? — спросила я.

— Не умѣю вамъ сказать, — почтительно обратился онъ ко мнѣ. — Я для того васъ и окликнулъ, чтобы просить передать сестрѣ, чтобы не ждала меня. Это будетъ зависѣть отъ состоянія здоровья отца Серафима: мы съ нимъ большіе друзья и я его не оставлю, пока ему не будетъ лучше. А теперь ведите-ка ее домой, — продолжалъ онъ, добродушно глядя на Женю, — посмотрите, какая она взволнованная, да и вы-то блѣдны что-то. Евгенія Петровна успокоитъ васъ, — прибавилъ онъ, поворачивая къ каменному монастырскому крыльцу.

Быстро дойдя до квартиры тетушки, Женя поспѣшно отворила дверь.

— Тетушка, гдѣ вы? — воскликнула она, бѣгая изъ одной комнаты въ другую въ тщетныхъ поискахъ за старушкой.

— Кто тамъ? — послышался голосъ изъ кухни.

— Да мы, тетушка! — вбѣгая въ кухню, воскликнула взволнованная Женя. — Что со мной случилось, вы не знаете, — я чуть не сгорѣла! — задыхаясь, проговорила она.

— Пустяки какіе! — сердито возразила старушка, съ испуга выронивъ изъ рукъ форфоровое блюдечко. — Вотъ я изъ-за твоихъ глупостей блюдце разбила! — раздражительно проговорила она, присаживаясь на полъ и собирая осколки.

— Не вѣрите?… Ну, право, ей-богу, тетушка! — увѣряла Женя. — Вотъ видите, коса обгорѣла, да и вся бы я сгорѣла, еслибы не монахъ….

Старушка какъ присѣла, такъ и осталась въ одномъ положеніи, вопросительно уставляя глаза то на меня, то на Женю.

— Не пугайтесь, Евгенія Петровна, — отвѣчала я на ея вопросительный взглядъ: — на Женю упала съ паникадила горящая свѣча и зажгла ей косу, а одинъ изъ монаховъ, увидавъ это, бросился изъ алтаря и потушилъ огонь.

— И замѣтьте, тетушка, какъ странно, — воскликнула Женя, присаживаясь противъ оторопѣвшей старушки и притягивая ее въ себѣ за перломутровую пуговицу ея сѣренькаго капота: — вѣдь опять тотъ же вчерашній монахъ спасъ меня!

— Что же тутъ страннаго, душенька, — приходя въ себя, возразила старушка: — онъ первый увидалъ, онъ и загасилъ….

— Представьте, что опять меня испугался, — съ волненіемъ продолжала Женя.

— Пустяки говоришь! — разсердилась старушка, приподымаясь съ полу. — Не съ чего ему тебя бояться. А испугался онъ, что живой человѣкъ горитъ — вотъ и все…. Отца Ивана видѣли? — спросила она, обратясь ко мнѣ.

— Видѣли, тетушка.

— Придетъ сегодня?

— Не знаетъ навѣрное, — отвѣчала я.

— Онъ за отцомъ Серафимомъ ухаживаетъ, — поспѣшила объяснить Женя.

— За какимъ такимъ отцомъ Серафимомъ?

— Да за монахомъ, который меня потушилъ.

— Что же за нимъ ухаживать? — удивилась старушка.

— Да я же вамъ говорю, воскликнула Женя, — что онъ меня потушилъ, — ну, то-есть огонь на мнѣ потушилъ, — потомъ на меня посмотрѣлъ, на косу мою посмотрѣлъ, испугался и…. упалъ въ обморокъ!

— Не понимаю, что ты говоришь, душенька! — раздраженно проговорила тетушка, качая головой. — Разскажите, ангелъ мой, что такое случилось въ самомъ дѣлѣ? — обратилась она снова ко мнѣ за объясненіемъ.

— Дѣйствительно, тетушка, все такъ было, — начала я. — Монахъ этотъ потушилъ на Женѣ огонь и затѣмъ, вставъ на ноги, внезапно упалъ безъ чувствъ. Говорятъ, онъ страшно-нервный и болѣзненный человѣкъ, — на него, вѣроятно, слишкомъ сильно подѣйствовалъ испугъ, оттого онъ и въ обморокъ упалъ.

— Не мудрено испугаться, какъ втакая глупая головёнка загорится, — отвѣчала старушка, подойдя къ Женѣ и крѣпко поглаживая обѣими руками ея пушистую головку. — Пойдемте-ка лучше я васъ чайкомъ напою, — заключила она.

Мы пошли за тетушкой въ гостиную и усѣлись за чай.

Женя плотно прижалась въ углу дивана и безпрестанно, то закрывая, то открывая глаза, сильно вздрагивала подъ большимъ теплымъ платкомъ, которымъ укутала ее Евгенія Петровна. Руки ея были совершенно холодны, тогда какъ глаза все болѣе и болѣе блестѣли и голова дѣлалась все горячѣе. Къ вечеру лихорадка, благодаря ли свѣжему утреннему воздуху, или же взволновавшему ее происшествію, вступила въ свои права. Мы съ тетушкой, несмотря на сопротивленіе Жени и увѣренія ея, что она совсѣмъ здорова, — увѣренія, произносимыя сухими, отъ внутренняго жара, губами, — раздѣли и уложили въ постель.

Отецъ Иванъ, котораго мы ждали весь день, такъ и не являлся, что видимо безпокоило Женю, начинавшую все преувеличивать, какъ это всегда бываетъ съ людьми въ сильномъ жару.

На слѣдующее утро, напившись чаю, мы сѣли у окошка, поджидая тетушку, отправившуюся къ обѣднѣ. Наконецъ, около двѣнадцати часовъ она быстро вошла въ комнату и съ безпокойствомъ спросила:

— Ну, что, ангелъ мой, какъ твое здоровье?

— Ничего, тетушка, лучше, — отвѣчала Женя, цѣлуя старушку.

— Ну, и слава Богу! — задыхаясь отъ скорой ходьбы, отвѣчала Евгенія Петровна и сѣла на ближайшій стулъ. — Фу, устала!

— Да вы шляпку-то снимите, — сказала я.

— Нѣтъ, сокровище мое, не надо, — я сейчасъ опять пойду.

— Куда же, тетушка? Вѣдь вы устали.

— Ничего, не бѣда, — отдохну потомъ.

— Да куда же? — приставала Женя.

— Да тамъ… мнѣ нужно, — сконфуженно и не глядя на насъ, отвѣчала старушка, — на рынокъ! — вдругъ рѣшительно прибавила она и, вставъ со стула, быстро пошла въ себѣ въ спальню.

Подвигавъ тамъ ящикъ комода, она черезъ нѣсколько минутъ вышла и, держа правую руку въ карманѣ, съ таинственнымъ, озабоченнымъ видомъ, который очевидно хотѣла скрыть, прошла на крыльцо.

— Тетушка что-то замышляетъ, — лукаво прищуривая глаза, воскликнула Женя.

— Вѣроятно, какой-нибудь особенный пирогъ съ вишнями или что-нибудь въ этомъ родѣ, — равнодушнымъ голосомъ отвѣчала я, увѣренная между тѣмъ въ томъ, что дѣло касалось не пирога, а нашего загадочнаго монаха. Предположенія своего я, однако, не высказала, боясь взволновать Женю.

Она, между тѣмъ, усѣвшись поудобнѣе, углубилась въ чтеніе, а я, подсѣвъ къ окну, принялась наблюдать за тѣмъ, что происходило на улицѣ. Просидѣвъ такимъ образомъ довольно долго и каждую минуту собираясь встать и взять работу, я вдругъ увидѣла возвращавшуюся Евгенію Петровну.

Медленно переступая, она усердно сморкалась и кончикомъ платка тщательно вытирала слегка покраснѣвшіе отъ слезъ глаза. Дойдя до угла нашего дома, она остановилась, еще разъ провела рукой по глазамъ, нѣсколько разъ глубоко вздохнула и, принявъ бодрый видъ, взошла на крыльцо.

— Тетушка, гдѣ моя отгорѣвшая прядь волосъ? — воскликнула Женя, завидѣвъ входившую старушку. Тетушка при этомъ вопросѣ внезапно остановилась на порогѣ и яркая краска покрыла ея лицо.

— Зачѣмъ тебѣ ее, душенька? — равнодушно спросила она.

— Надо, тетушка… Вы мнѣ отдайте ее.

— Отдамъ, отдамъ послѣ, — отвѣчала старушка. — Ты ко мнѣ не приставай, — я теперь устала.

— Да вы скажите, гдѣ она, я сама пойду, — продолжала надоѣдать Женя.

— Отстань, Женя! — сердито проговорила тетушка. — Пустяки все говоришь, точно маленькая.

Удивленная непривычнымъ строгимъ тономъ старушки, Женя скорчила гримасу, выражавшую недоумѣніе и неудовольствіе, и, опустивъ голову, снова принялась за чтеніе. Я, между тѣмъ, отправилась въ комнату тетушки. Старушка сидѣла на кровати и расчесывала свои рѣдкіе, сѣденькіе волосы.

— Азъ, ангелъ мой, хорошо что вы пришли! — обрадовалась она, увидавъ меня. — Я хотѣла вамъ два словечка сказать.

— Что вамъ угодно, тетушка?

— Не спрашивайте вы меня про отгорѣвшую прядь-то, ангелъ мой, — вѣдь у меня ея нѣтъ.

— Да гдѣ-жь она? — спросила я съ удивленіемъ.

— То-то вотъ и есть, что совѣстно сказать, гдѣ она. Вамъ-то я, ангелъ мой, скажу, а ужь вы Женѣ не говорите. Отецъ Иванъ у меня ее взялъ, — шепотомъ прибавила она.

— Но развѣ онъ былъ здѣсь?

— Нѣтъ, я ему отнесла сегодня утромъ, когда отъ обѣдни возвратилась. Дѣло въ томъ, что отцу Серафиму совсѣмъ плохо, умретъ должно-быть. Отецъ Иванъ съ нимъ всю ночь просидѣлъ, а онъ все бредилъ и все какую-то косу просилъ.

— Какъ странно! — удивленно сказала я.

— Да, странно. А какъ жалко-то, что ужь это…. смаргивая навернувшіяся слезы, проговорила старушка. — Такой молодой да красивый… ему бы жить, а онъ умираетъ. Если эту ночь опять будетъ просить носу, отецъ Иванъ и хочетъ показать ему эту прядочку, — можетъ онъ и успокоится. Я было не хотѣла нести: что ужь это, думаю, и къ чему это Женичкины волосы монаху давать… А потомъ подумала и рѣшила: во-первыхъ, я отцу Ивану ее дамъ, а во-вторыхъ, что за пустяки такіе, важное дѣло волосы!… А если это человѣка облегчить можетъ, не правда ли? — добавила старушка, ласково трепля меня по плечу.

— Конечно, тетушка… Да какая же вы милая! — съ нѣжностью отвѣчала я, крѣпко обнимая и цѣлуя ее.

---

Слѣдующій день былъ одинъ изъ тѣхъ прозрачныхъ, яркихъ дней, которыми такъ щеголяетъ августъ.

Женя была совсѣмъ здорова и мы съ ней, пользуясь хорошею погодой, рѣшились осмотрѣть всѣ достопримѣчательности монастыря и дожидались только завтрака, безъ котораго тетушка не хотѣла отпустить насъ изъ дому.

Насытившись сколько было нужно и даже болѣе того, мы уже надѣвали шляпки, какъ вдругъ, въ сосѣдней комнатѣ, услыхали голосъ отца Ивана.!

— Приказалъ долго жить! — грустно произнесъ онъ въ отвѣть на какой-то, шепотомъ произнесенный, вопросъ тетушки.

— Кто? — сильно поблѣднѣвъ, спросила Женя, надѣвавшая въ эту минуту шляпку и такъ оставшаяся, съ поднятыми кверху руками.

— Не знаю, — отвѣчала я, между тѣмъ какъ она уже поспѣшно выбѣгала въ дверь.

— Кто, кто? — съ испугомъ спрашивала она, подбѣгая къ отцу Ивану.

— Отецъ Серафимъ приказалъ долго жить, — тихо и спокойно отвѣчалъ старикъ.

— Да умеръ что ли? — воскликнула Женя.

— Скончался. Да, тихо, спокойно скончался, — низко опуская голову, пояснилъ онъ, между тѣмъ какъ двѣ крупныя слезы скатились съ его худой щеки и пропали въ густой сѣдой бородѣ.

Женя ничего не сказала и молча, расширившимися отъ страха глазами, смотрѣла на него.

— Вотъ, голубчикъ, волоски ваши, возьмите, — сказалъ онъ, вынимая изъ кармана отгорѣвшую прядь волоръ Жени.

— Волосы?… Какіе волосы? — переспросила пораженная Женя.

— Ахъ, извините, — спохватился старикъ: — это… не вы, Евгенія Петровна дала ихъ. Ну, да теперь все равно, — грустно махнувъ рукой, съ глубокимъ вздохомъ прибавилъ онъ. — Я, голубчикъ, ваши волосы ему, то-есть отцу Серафиму, показывалъ. Они ему напомнили другіе такіе же, тоже свѣтленькую косу… Вотъ ему и хотѣлось взглянуть на ваши, напомнить себѣ тѣ, прежніе, — дрожащимъ голосомъ объяснилъ онъ. — И напомнилъ, и полегчело… И спокойно, тихо такъ отошелъ, — такъ съ этой прядью въ рукѣ и отошелъ.

— Чай-то будешь пить? — сдавленнымъ, но громкимъ и нѣсколько развязнымъ голосомъ, вдругъ перебила его Евгенія Петровна, низко нагнувшись надъ спавшею кошкой и теребя ее за лапки, между тѣмъ какъ частыя слезинки такъ и сыпались одна за другой изъ-подъ ея опущенныхъ рѣсницъ.

— Нѣтъ, не стану, — кротко отвѣчалъ монахъ, усаживаясь въ кресло. — Я вѣдь къ вамъ по дѣлу, такъ сказать, пришелъ, — добавилъ онъ, обращаясь къ Женѣ, которая стояла и съ дрожащими губами и полными слезъ глазами машинально вертѣла въ рукахъ отгорѣвшую прядь волосъ.

— По какому это дѣлу? — строго спросила Евгенія Петровна.

— А вотъ, видите ли — отцу Серафиму очень было тяжело, что онъ васъ испугалъ, а также, что поведеніе его могло вамъ показаться болѣе чѣмъ страннымъ…

— Ну, такъ что-жь? — еще строже спросила тетушка.

— Онъ и просилъ меня, узнавъ, что Женя — моя племянница, разсказать словами или прочесть оставшіяся послѣ него записки, изъ которыхъ вы могли бы уяснить, себѣ какъ его, такъ и все его поведеніе.

— Очень нужно! — разсердилась тетушка. — Еще Женичка и такъ не совсѣмъ понравилась, а тутъ ужь и вовсе ты ее разстроишь. Пустяки все говоришь! — обратилась она къ брату: — она и такъ ничего о немъ дурнаго не думаетъ. Вѣдь такъ, голубчикъ?… Объ умершемъ человѣкѣ нехорошо дурно думать, — не правда ли?

— Я ничего дурнаго и не думаю, — начала Женя съ разстановкой, видимо боясь расплакаться. — Но если отецъ Серафимъ ничего не имѣлъ противъ того, чтобъ я прочла заппски его, то, пожалуйста, прочтите…. или я сама…. если вы…. — окончательно разрыдавшись, добавила она.

— Напротивъ, онъ очень этого желалъ… Но вы должны знать, голубчикъ, — наставительно обратился онъ къ Женѣ, — что это должно остаться между нами, — такихъ вещей не разсказываютъ….

— Ахъ, Боже мой! — закрывшись платкомъ, всхлипывала Женя, — конечно, я не буду…. не буду…. разсказывать.

— До чего ты ее доводишь, отецъ Иванъ, что ужь это! — горячилась добрѣйшая тетушка.

— Оставь, матушка! — рѣшительно отстраняя ее, строго возразилъ монахъ. — Я долженъ исполнить послѣднюю волю покойнаго. А ей это вреда не принесетъ, — напротивъ, поплачетъ лишній разокъ надъ чужимъ горемъ, понятливѣе станетъ….

Проговоривъ это, онъ бережно вынулъ изъ кардана въ трубочку свернутую бѣлую тетрадь и громко откашлялся.

— Ну-съ, — обводя комнату глазами, произнесъ онъ, — можно начинать?

— Можно, начинайте! — вытирая слезы и садясь на диванъ рядомъ съ отцомъ Иваномъ, произнесла Женя.

Тетушка, съ недовольнымъ видомъ, неодобрительно покачивая головой, усѣлась у окна, а я — на первый попавшійся мнѣ стулъ.

— Надо вамъ знать, — началъ отецъ Иванъ, обращаясь въ Женѣ, — что мы были большіе друзья съ отцомъ Серафимомъ. Но, несмотря на всю нашу дружбу, онъ мнѣ никогда не говорилъ о прошлой своей жизни. Много разъ выражалъ онъ желаніе объяснить мнѣ причину своего поступленія въ нашу обитель, но всякій разъ я останавливалъ его, прося ничего не говорить, такъ какъ я и безъ объясненій хорошо понималъ, какой онъ человѣкъ — чистый и прозрачный, такъ сказать. Одно же упоминаніе о прошломъ приводило его въ нервное состояніе, котораго я весьма сильно опасался. Онъ вообще былъ подверженъ всевозможнымъ видамъ нервнаго разстройства, часто страдалъ безсонницей, имѣлъ самыя мучительныя галлюцинаціи и, наконецъ, сильнѣйшіе нервные припадки въ родѣ того, который сдѣлался съ нимъ послѣ происшествія съ вашими загорѣвшимися волосами. Во время этихъ припадковъ онъ всегда жаловался на боль въ сердцѣ и у него отнимались лѣвая рука и плечо. Всѣ эти подробности пояснятъ вамъ всю странность его поведенія. Не находя въ себѣ достаточно силъ, чтобъ устно разсказать мнѣ свою исторію, онъ, наконецъ, рѣшился вкратцѣ изложить ее на бумагѣ, собственно для меня. Происшествіе съ вами, невольно ускорившее его кончину, не дало ему окончить своихъ записокъ, которыя онъ и просилъ меня прочесть вамъ. Вотъ онѣ, — со вздохомъ прибавилъ старикъ мягкимъ, добродушнымъ голосомъ.

---

Много разъ собирался я устно передать вамъ исторію моей жизни, отецъ Иванъ, по не хватало ни силъ, ни духу. Ну, да все равно, такъ или иначе, а вы должны будете ее знать и тогда уже можете судить меня по справедливости. Рукопись эту я составилъ изъ дневника своего, который велъ во время пребыванія въ университетѣ. Я имѣлъ привычку ежедневно вписывать въ него все то, что сколько-нибудь интересовало или поражало меня. Теперь же беру изъ него лишь тѣ мѣста, которыя могутъ уяснить вамъ мои отношенія къ жизни, къ товарищамъ, ко всему окружавшему меня и, главное, пояснить причину моего поступленія въ монастырь. Хотѣлъ было дать вамъ прочесть дневникъ свой, но потомъ раздумалъ, — не хочется открывать никому этого живаго свидѣтеля самыхъ тяжелыхъ минуть моей жизни…. Да; трудно, тяжело мнѣ было жить на свѣтѣ…. Ну, впрочемъ, узнайте все, а тамъ сами судите.

Я былъ единственный сынъ моихъ родителей. Отецъ мой умеръ, когда я былъ ребенкомъ, мать же, больная и крайне нервная женщина, осталась послѣ мужа съ незначительными средствами къ жизни. До десяти лѣтъ я жилъ подъ ея теплымъ крылышкомъ, но, наконецъ, пришла пора разстаться: она отвезла меня къ дядѣ въ Петербургъ и тамъ отдала въ гимназію. Окончивъ курсъ въ гимназіи, я, по совѣту товарищей, поступилъ въ Медицинскую академію. Но, однако, вскорѣ я долженъ былъ оставить ее, такъ какъ сильно разстроилъ свои, и безъ того слабые, необыкновенно чуткіе ко всякому волненію, нервы. Я бросилъ медицину и перешелъ въ университетъ на юридическій факультетъ.

Вслѣдствіе ли крайне болѣзненнаго состоянія, въ которомъ я находился, или вообще малаго интереса, который имѣла для меня юриспруденція, — я отнесся апатично и небрежно къ своимъ занятіямъ и едва перешелъ на второй курсъ. Знакомыхъ у меня совсѣмъ не было, я жилъ крайне уединенно, бывалъ лишь въ университетѣ, да изрѣдка кто-нибудь, изъ студентовъ-товарищей насильно уводилъ меня къ себѣ.

На третій годъ моего пребыванія въ университетѣ, въ срединѣ зимы, товарищи, принимавшіе во мнѣ живое участіе и часто забѣгавшіе въ мой крохотный нумерокъ, рѣшили, что такъ оставлять меня нельзя, — надо что-нибудь предпринять со мной.

— Брось, голубчикъ, — приставалъ ко мнѣ веселый, маленькій студентикъ, первокурсникъ Шамшинъ, — ей-богу брось! Ну, что толку? Законопатился въ своей комнатѣ и воображаетъ, что такъ и слѣдуетъ.

— Да что бросить-то? — удивился я.

— Да брось, право, брось!… Вѣдь ты не живешь, ты прозябаешь. Надо жить, душенька! — авторитетно прибавилъ онъ.

— Ха-ха-ха! Младенецъ-то нашъ…. туда же съ совѣтами лѣзетъ, — загоготалъ, считавшій себя уже опытнымъ мужемъ, третьекурсникъ Тимоѳеевъ. — Не слушайте вы его, Стрѣльцовъ! — обратился онъ ко мнѣ съ важностью. — Какъ живется, такъ и живите, лишь бы скорѣе дожить до конца.

— Это ты, братъ, со страстей такъ говоришь! — обидѣлся Шамшинъ. — Обжогся, такъ тебѣ и не живется… А ты поченъ знаешь, можетъ-быть онъ не обожжется, умнѣй тебя проживетъ?

— Ну, ужъ нѣтъ, едва ли! Онъ или будетъ бѣгать за фантастичнымъ призракомъ, воображая, что это жизнь-то и есть, или поймаетъ какой-нибудь блестящій мыльный пузырь, онъ у него лопнетъ въ рукахъ, — ну, тутъ ему и карачунъ!…

— To-есть какъ же? Вы предполагаете, что и я тоже лопну вслѣдъ за мыльнымъ пузыремъ? — спросилъ я, улыбаясь, между тѣмъ какъ слова Тимоѳеева производили на меня необыкновенно тяжелое впечатлѣніе.

— Нѣтъ, батенька, лопнуть не лопнете, а и жить тоже ужь послѣ этого, какъ слѣдуетъ, не будете! — рѣшительно отвѣчалъ онъ, гася окурокъ о высоко поднятый кверху каблукъ и вставая съ моей постели, на которой лежалъ во время разговора.

— Ну, васъ, съ вашей меланхоліей и пророчествами! — обозлился Шамшинъ. — Чортъ знаетъ, чего наговоритъ, да еще какимъ увѣреннымъ тономъ… Сережа, голубушка, душенька! брось, говорю я тебѣ, пойдемъ со мной, — умоляющимъ голосомъ проговорилъ онъ, тряся меня за плечи.

— Куда? — удивился я.

— Ужь это не твое дѣло, пойдемъ. Я отведу тебя въ такое мѣсто, что спасибо скажешь.

— Прощайте! — на ходу надѣвая толстое, мохнатое пальто, перебилъ его уже выходившій въ дверь Тимоѳеевъ. — Не слушайте его, — батенька! — повторилъ онъ убѣдительно. — Держитесь лучше правила подальше отъ людей, поближе въ природѣ, — право, много лучше!

— Ужь вы говорите прямо: поближе къ университету, подальше отъ Софьи Николаевны! — прокричалъ ему вслѣдъ расходившійся Шамшинъ.

Тимоѳеевъ, ничего не отвѣтивъ, сильно хлопнулъ дверью и затѣмъ быстро спустился внизъ по крутой лѣстницѣ.

Весь этотъ разговоръ особенно ясно запечатлѣлся въ моей памяти и очень сильно взволновалъ меня.

— Вѣдь ты, братъ, какъ монахъ какой живешь, нигдѣ кромѣ университета не бываешь, — убѣдительно говорилъ Шамшинъ послѣ ухода Тимоѳеева. — Такъ, братъ, нельзя. Надо людей видѣть! Пойдемъ сегодня со мною къ Шепелевымъ. Они страсть хотятъ съ тобой познакомиться!

— Со мной?… Да откуда же они обо мнѣ знаютъ?

— Ха-ха-ха!… А я то на что-жь? Еще вчера Вѣра Михайловна меня спрашивала: «Когда же, говоритъ, вы намъ самый оригиналъ-то покажете?» А маменька-то (она, mon cher, не умна) возражаетъ: «Какой же онъ оригиналъ, Вѣрочка? Онъ, кажется, очень хорошій человѣкъ», — тонкимъ голоскомъ пропищалъ Шамшинъ, заливаясь громкимѣ, заразительнымъ смѣхомъ, широко открывая ротъ и опрокидываясь на спинку стула. Глядя на него, засмѣялся и я и рѣшился идти съ нимъ.

Съ начала своего знакомства съ Шепелевыми я сильно конфузился и, почти ни съ кѣмъ не разговаривая, цѣлые вечера просиживалъ въ уголкѣ и прислушивался въ разговорамъ. Общество у нихъ было весьма разнообразное, но тѣмъ не менѣе представляло для меня не особенно много интереса. Всѣхъ больше занимала меня Вѣра Михайловна Шепелева, о которой мнѣ много и весьма пространно разсказывалъ Шамшинъ. Она составляла центръ всего общества и своею любезностью и живостью умѣла оживлять всѣхъ. На меня она, съ самаго начала нашего знакомства, обращала особенное вниманіе. Я же, между тѣмъ, не привыкнувъ бывать въ обществѣ, постоянно чувствовалъ себя чужимъ, постороннимъ наблюдателемъ. Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока я не попалъ къ Шепелевымъ нѣсколько разъ запросто, когда у нихъ никого не было изъ постороннихъ. Часто между Шамшинымъ и Вѣрой Михайловной бывали бурные споры, въ которыхъ я сначала не принималъ участія и лишь молча вслушивался въ ихъ рѣчи. Но мало-по-малу робость моя стала уменьшаться и, наконецъ, я рѣшился вступать въ споры и всегда страшно волновался, приводя свои доказательства и возраженія. Привожу одинъ изъ подобныхъ споровъ цѣликомъ, записанный мною тотчасъ по приходѣ домой.

Я въ то время еще имѣлъ весьма смутное понятіе о характерѣ Вѣры Михайловны и только послѣ этого спора нѣсколько уяснилъ его себѣ.

— Скажите пожалуйста, что это вы такое сдавали за обѣдомъ о какомъ-то Тимоѳеевѣ? — спросила Вѣра Михайловна у Шамшина, — усаживаясь въ мягкое кресло и кладя ноги на рѣшетку ярко топившагося камина.

— О Тимоѳеевѣ?… Право не помню, — лѣниво отвѣчалъ Шамшинъ, тихо прохаживавшійся по гостиной, глубоко засунувъ руки въ карманы и безпрестанно позѣвывая.

— Ну, какъ не помните! — сморщивъ брови, отвѣчала Вѣра Михайловна. — Не можетъ этого быть. Вы что-то такое сказали о томъ, что какой-то Тимоѳеевъ сильно обжогся и потому возненавидѣлъ весь свѣтъ.

— Ну, такъ что же? Дѣйствительно, это такъ, — флегматично отвѣчалъ Шамшинъ.

— Можно полюбопытствовать, какъ это онъ обжогся? — закрывъ глаза и прислоняясь въ спинкѣ кресла, съ улыбкой спросила она.

— Да обжогся, какъ всѣ обжигаются. Ухаживалъ за барышней, она съ нимъ кокетничала, давала ему понять, что весьма къ нему расположена, онъ на этомъ основаніи сдѣлалъ предложеніе, а она наклеила ему носъ…. иначе сказать — отказала. Да еще этимъ не удовольствовалась, а взяла да и прогнала вонъ. «Вы, говоритъ, очень ужь много о себѣ воображаете, если думаете, что я могу быть вашей женой, что я вамъ пара».

— Ну, а онъ что же? — спросила Вѣра Михайловна, раскрывъ глаза и съ любопытствомъ слѣдя взоромъ за продолжавшимъ медленно шагать Шамшинымъ.

— Онъ?.. Вы его не знаете?… Чудакъ страшный, вспыльчивъ до невѣроятности и вообще человѣкъ весьма энергичный какъ на словахъ, такъ и въ дѣйствіяхъ. Обозлился онъ на нее за послѣднія слова, вскочилъ да и говоритъ: «Дѣйствительно, говоритъ, вы правы: вы мнѣ не пара, потому что я человѣкъ прямой, искренній, безъ того мелкаго, пошлаго самолюбьица, которое заставляетъ такое существо, какъ вы, притворяться для того, чтобы поймать въ свои сѣти человѣка, поиграть съ нимъ, какъ кошка съ мышью, и затѣмъ выкинуть вонъ!… Очень, говоритъ, благодаренъ вамъ за вашъ отказъ, такъ какъ вы ничего не могли придумать лучшаго для меня. Я, говоритъ, только теперь сознаю всю свою глупость». Повернулся и ушелъ, — улыбаясь добавилъ Шамшинъ.

— Да что же это вы такимъ равнодушнымъ тономъ все это разсказываете? — воскликнула Вѣра Михайловна, начиная волноваться.

— Что же, плакать что ли прикажите мнѣ? — усмѣхнулся Шамшинъ.

— Плакать не плакать, а странно разсказывать такія вещи о своемъ другѣ самымъ равнодушнымъ тономъ.

— Ошибаетесь, онъ совсѣмъ мнѣ не другъ, а просто знакомый. Да, признаться, я не очень къ нему расположенъ, — очень ужь грубости въ немъ много.

— Да, отвѣтъ его этой дѣвицѣ не особенно вѣжливъ, — саркастично произнесла Вѣра Михайловна.

— Ну, положимъ, она другаго и не стоила и по-моему онъ отлично сдѣлалъ, что отчиталъ её.

— Ну, нѣтъ, отчитывать, какъ вы выражаетесь, никого и никогда не слѣдуетъ, а тѣмъ болѣе молодую дѣвушку, — возразила Вѣра Михайловна.

— Совершенно не согласенъ-съ! Такую кокетку не то что можно, а должно отчитать, чтобы впередъ понимала, что дѣлаетъ..

— По-моему, никакой посторонній человѣкъ не можетъ отчитывать никогда, такъ какъ никто ему такого права не давалъ. А кокетка она, или нѣтъ — это вопросъ совершенно посторонній, — горячилась Вѣра Михайловна.

— А по-моему такъ она сама дала ему это право своимъ собственнымъ поведеніемъ относительно его. Что же касается до вопроса о ея кокетствѣ, то мнѣ кажется, что даже безъ права всякій хорошо сдѣлаетъ, отчитавши какую-нибудь холодную, бездушную кокетку, выматывающую душу изъ насъ, простячковъ! — воскликнулъ Шамшинъ.

— А вы не попадайтесь на удочку, не лѣзьте сами — какъ бабочки на огонь, — усмѣхнулась Вѣра Михайловна.

— Не попадайтесь — легко сказать!… Вѣдь и вамъ, барышнямъ, то же самое можно сказать: не попадайтесь и вы. Изъ нашего брата тоже вѣдь не мало кокетокъ, да еще какихъ ловкихъ! — злобно засмѣялся Шамшинъ.

— Что до меня касается, — снова прислоняясь къ спинкѣ кресла, съ разстановкой проговорила Вѣра Михайловна, — то я совершенно не понимаю двухъ вещей.

— Только двухъ? — засмѣялся Шамшинъ.

— Не придирайтесь пожалуйста! — отвѣчала она. — Повторяю, не понимаю я двухъ вещей, а именно: какъ можно попасться на удочку кокетки-женщины или кокетки-мужчины, все равно, я еще того, какъ можно пережить такое положеніе вещей, какое испытываетъ вашъ Тимоѳеевъ. Какъ можно по-прежнему существовать послѣ подобнаго происшествія…

— Почему же вамъ кажется невозможной жизнь послѣ этого? — спросилъ я.

— Какъ почему?… Помилуйте, испытать такое униженіе и остаться жить послѣ этого? Да это невозможно, немыслимо!

— Но предположите, что онъ продолжалъ и послѣ этого любить эту дѣвушку, — возразилъ я;

— Ну, нѣтъ, братъ, еслибъ онъ ее любилъ, не отчиталъ бы онъ ее такъ! — воскликнулъ Шамшинъ.

— Ошибаешься, голубчикъ, — можно очень любить и Богъ знаетъ что наговорить въ такую минуту. Но дѣло не въ томъ: предположите, что мы говоримъ не о Тимоѳеевѣ, а объ NN, который, получивъ отказъ и не сказавъ ничего подобнаго, продолжаетъ любить ее. Что же, и тогда нельзя жить? — спросилъ я.

— Нельзя, невозможно! Вы поймите, что тотъ, кто получаетъ отказъ, остается въ дуракахъ, въ самомъ унизительномъ положеніи. Какъ же можно послѣ этого жить?

— Я съ вами отчасти согласенъ: жить по-прежнему въ такомъ случаѣ весьма трудно, — продолжалъ я, — но только причина того, что это такъ трудно, не та, по-моему, которую вы приводите.

— А какая же?… Это — причина самая главная и важная.

— Нѣтъ-съ. Мнѣ кажется, что подобный отказъ трудно пережить потому, что съ нимъ рушатся всѣ ваши надежды, всѣ мечты. Если послѣ отказа продолжаешь любить ту дѣвушку, то, понятно, страданія еще глубже и больнѣе. Если же перестаешь почему-либо любить, а слѣдовательно и уважать, то горько разочарованіе, горько видѣть какъ тотъ идеалъ, который самими вами возведенъ въ этотъ санъ, поставленъ на пьедесталъ, — какъ онъ рушится и разбивается въ прахъ. А личное я, мое положеніе, униженіе или тому подобныя соображенія, мнѣ кажется, должны въ подобныя минуты отходить на задній планъ.

— Нѣтъ, я съ вами совершенно не согласна! — энергично тряся своей бѣлокурой головкой, съ паѳосомъ проговорила Вѣра Михайловна.

— Ну-съ, а позвольте узнать, какъ же это вы не понимаете, какъ можно попасть на удочку кокетки? — спросилъ Шамшинъ, обращаясь къ Вѣрѣ Михайловнѣ.

— Да такъ и не понимаю! — отвѣчала она.

— Однако-жь, вѣдь это очень часто случается, — продолжалъ Шамшинъ.

— Вотъ этому-то я и удивляюсь, — воскликнула она, — до какой степени это часто случается и какъ никого горькій опытъ сей не научитъ уму-разуму въ томъ, чтобы всегда быть осторожнѣе съ людьми и не класть имъ пальца въ ротъ.

— Ну, а если, напримѣръ, вы влюбитесь въ человѣка, который будетъ повидимому къ вамъ весьма расположенъ, и затѣмъ окажется, что онъ нисколько не былъ влюбленъ въ васъ, а только кокетничалъ, — что тогда? — спросилъ Шамшинъ.

— А вотъ, видите ли, надо всегда стараться сдѣлать такъ, чтобы въ васъ влюбились сначала, а потомъ уже и самой влюбиться, чтобы не подвергаться такой участи.

— Да какъ же это можно устроить? --засмѣялся Шамшинъ.

— Очень легко: стоитъ только этого захотѣть.

— Ну, а если вы влюбились прежде?

— Такъ что же? — Стоитъ хорошенько пококетничать, вотъ и влюбится тотъ, къ кому это кокетство относится.

— Барышня, барышня! — останавливаясь передъ Вѣрой Михайловной и печально покачивая головой, грустно проговорилъ Шамшинъ, — ничего-то вы не понимаете. Да развѣ можно кокетничать, когда ужь по уши влюбленъ?… Въ томъ-то и бѣда, что кокетничаютъ только тогда, когда еще вы не влюблены, а какъ только влюбился человѣкъ и — конецъ: поглупѣетъ, никакой политики не соблюдаетъ, не понимаетъ ни своихъ выгодъ, ни всей глупости своего поведенія, а глядитъ только, благоговѣетъ, да слушаетъ, что «онъ» или «она» сказала, куда пошла, куда пойдетъ и т. д., и т. д. Вѣдь этимъ-то обыкновенно и дѣло все проигрываютъ.

— Ну, это не всегда такъ бываетъ и я совершенно не понимаю подобнаго поведенія.

— Охъ, берегитесь! Самонадѣянны вы очень, — не наскочите на какую-нибудь кокетку во фракѣ.

— Не безпокойтесь, не наскочу. А ужь если придется наскочить, — ну, такъ ужь, конечно, хорошаго ничего не выйдетъ изъ этого, — серьезно проговорила Вѣра Михайловна. — Какъ вы думаете, Сергѣй Николаевичъ, можетъ со мной это быть? — обратилась она ко мнѣ вдругъ измѣнившимся, бархатнымъ голосомъ, протяжно произнося каждое слово.

— Надѣюсь, что нѣтъ, Вѣра Михайловна, тѣмъ болѣе, что вы говорите, что это ни къ чему хорошему не приведетъ, — отвѣчалъ я.

— А вы… способны попасть на удочку кокетки? — прищурившись и вмѣстѣ съ тѣмъ необыкновенно пристально глядя мнѣ прямо въ глаза, спросила она.

— Думаю, что нѣтъ, по той простой причинѣ, что до сихъ поръ не имѣлъ несчастія встрѣчаться съ такими женщинами, а еслибъ и встрѣтился разъ, то, конечно, все бы сдѣлалъ для того, чтобы не встрѣтиться въ другой разъ, — отвѣчалъ я.

— Ну, а съ кокеткой, какъ я, можете встрѣчаться? — съ хохотомъ спросила она, подходя ко мнѣ и сама взявъ меня подъ руку. — Пойдемте чай пить! — прибавила она, увлекая меня по направленію въ двери.

— Погодите, — вдругъ остановившись у окна, на которомъ стояли цвѣтущія примулы, проговорила она, срывая крупный розовый цвѣтокъ. — Вотъ вамъ орденъ въ воспоминаніе сегодняшняго разговора! — вдѣвая его въ петлицу моего сюртука и въ то же время глядя мнѣ въ глаза, тихо проговорила она.

— Merci! — крѣпко пожавъ ея руку и стараясь скрыть волненіе, отвѣчалъ я и вслѣдъ за ней направился въ столовую.

Подобные разговоры случались нерѣдко и съ каждымъ днемъ волновали меня все болѣе и болѣе. Я сталъ ходить къ Шепелевымъ все чаще и чаще, рѣшался являться даже одинъ, безъ Шамшина, и, наконецъ, видѣть ихъ сдѣлалось такою потребностью, что я забѣгалъ къ нимъ каждый день, иногда по два раза въ день.

Часто мы по цѣлымъ вечерамъ просиживали вдвоемъ съ Вѣрой Михайловной, въ то время, какъ мать ея, по своему обыкновенію, дремала за какимъ-нибудь французскимъ романомъ въ отдаленномъ уголкѣ и нерѣдко даже просто засыпала надъ нимъ. Вѣра Михайловна видимо интересовалась мной и подъ-часъ даже мнѣ казалось, что въ отношеніяхъ ея ко мнѣ было нѣчто болѣе простаго интереса. Что же касается до моихъ отношеній къ ней, то я самъ еще ничего не могъ понять, кромѣ того, что не въ состояніи былъ прожить одного дня безъ того, чтобы не видѣть ея, не слыхать ея голоса. Я не отдавалъ себѣ отчета въ своихъ чувствахъ, не старался вдумываться въ нихъ и сознавалъ только, что я счастливъ какою-то свѣжею, молодою, впервые испытываемою мною, радостью.

Два мѣсяца спустя послѣ начала нашего знакомства, въ одинъ холодный зимній вечеръ лежалъ я на своей кровати въ очень грустномъ расположеніи духа, такъ какъ въ этотъ вечеръ Шепелевыхъ не было дома, — слѣдовательно, нельзя было пойти къ нимъ. Между тѣмъ проводить у нихъ вечера до такой степени вошло въ мою привычку, что я считалъ несправедливостью судьбы то, когда лишенъ былъ возможности попасть къ нимъ. Книга лежала открытою передо мной, но я не читалъ, а вмѣсто того машинально считалъ большія буквы послѣ точекъ, соображая въ то же время, что могло въ эту минуту происходить у Шепелевыхъ, какъ вдругъ на лѣстницѣ послышались поспѣшные шаги и затѣмъ, какъ вихрь, влетѣлъ запыхавшійся Шамшинъ.

— Скорѣй, братъ, одѣвайся! — едва переводя духъ и отряхивая съ боброваго воротника снѣжинки, торопливо проговорилъ онъ.

— Куда это? — нехотя спросилъ я, не вставая съ постели.

— Скорѣй, въ оперу, въ театръ, братецъ! — горячился Шамшинъ.

— Это что еще за новости? Я три года въ театрѣ не былъ. Не пойду! — флегматически отвѣчалъ я.

— Ну, чортъ съ тобой, не ходи, — равнодушно отвѣчалъ Шамшинъ, повертываясь къ двери. — А меня Шепелевы просили непремѣнно привести тебя. Скажу: не хочетъ, книжку, молъ, читаетъ, — добавилъ онъ, отворивъ дверь и лукаво глядя на меня.

— Шамшинъ, постой, постой! — закричалъ я, вскакивая съ постели и хватая его за плечи. — Какъ Шепелевы? Да развѣ онѣ въ театрѣ?

— Ахъ, дура-дурочка, — покачивая головой, сказалъ онъ, — да развѣ сталъ бы я тебя звать въ театръ, еслибы не къ нимъ въ ложу? Вѣдь я вижу, что ты совсѣмъ никуда не годишься и «свѣтъ тебѣ безъ Вѣрочки постылъ», — пропѣлъ онъ.

— Откуда ты взялъ? — краснѣя и отворачиваясь, возразилъ я.

— Ну, ужь откуда бы ни было… А дѣло теперь не въ томъ. Живѣй, голубчикъ, — вѣдь скоро начало, не пропустить бы увертюры. Вѣдь что идетъ-то, братъ! — Фаустъ… Фаустъ съ Нильсонъ! Понимаешь ли ты это? — тряся меня за плечи, восклицалъ онъ. — Да гдѣ тебѣ понять, — ты ничего теперь не понимаешь, въ состояніи невмѣняемости находишься. Страждешь недугомъ, именуемымъ фебрисъ влюбленисъ! Имѣешь въ мозгахъ, въ сердцѣ и въ душонкѣ единую отъ единыхъ — Въ-роч-ку!

— Полно городить чепуху! — разсердился я, надѣвая одновременно пальто я галоши и роняя шапку съ головы. — Пойдемъ скорѣе!

— Пойдемъ, фебрисъ, пойдемъ, — плачевнымъ голосомъ пропищалъ Шамшинъ, нахлобучивая мнѣ шапку до бровей, между тѣмъ какъ я уже сбѣгалъ по лѣстницѣ.

Сѣвъ въ дожидавшіяся Шамшина сани, мы мигомъ долетѣли до театра и вошли въ ярко освѣщенный подъѣздъ. Пройдя нѣсколько корридоровъ и отдавъ капельдинеру свои пальто, мы, наконецъ, поднялись еще выше и остановились около одной изъ ложъ.

— Вотъ, братъ, ихъ ложа, — шепотомъ проговорилъ Шамшинъ, ухвативъ между ладонью и кончиками пальцевъ бѣлыя какъ снѣгъ манжетки и вытягивая ихъ изъ рукавовъ фрака. — Отворяй, голубчикъ!

Я отворилъ дверь и мы вошли.

Первое, что представилось моимъ взорамъ, была толстая, сѣрая шелковая спина Настасьи Александровны Шепелевой и рядомъ съ ней тонкая и стройная фигура Вѣры Михайловны въ зеленоватомъ, цвѣта морской воды, полупрозрачномъ платьѣ. При нашемъ появленіи Настасья Михайловна медленно отняла отъ глазъ бинокль и, поворачиваясь всѣмъ туловищемъ, оглянулась назадъ.

Вѣра же Михайловна, тоже смотрѣвшая въ бинокль, не отняла его, — напротивъ, ближе поднесла къ глазамъ и нѣсколько нагнувшись, казалось, кого-то пристально разглядывала, между тѣмъ какъ румянецъ все ярче и ярче покрывалъ виднѣвшуюся сбоку ея лѣвую щеку и маленькое изящное ушко.

— Здравствуйте, — медленно проговорила Настасья Александровна, черезъ спинку стула протягивая намъ свою, защемленную въ бѣлую перчатку, руку. — Очень рада, что вы пришли, а то мы съ Вѣрочкой однѣ-то проскучали бы. Вѣра, vous ne voyez pas? — обратилась она къ дочери.

Вѣра Михайловна оглянулась съ удивленіемъ.

— Ахъ, это вы! — небрежно проговорила она.

— Здравствуйте.

— Вѣра Михайловна, — церемонно произнесъ Шамшинъ, — позвольте мнѣ представить вамъ моего друга.

— Какого? — удивилась она.

— А вотъ, — взявъ меня подъ руку, сказалъ онъ, дѣлая шагъ впередъ, — этого самаго, не хотѣвшаго ѣхать на Фауста.

— Какія ты нелѣпости говоришь! — разсерженно проговорилъ я, выдергивая у него свою руку.

— Какъ, вы не хотѣли? — слегка наморщивъ свои тонкія, длинныя брови, проговорила Вѣра Михайловна, усердно выбирая изъ коробочки шоколатныя конфекты, между тѣмъ какъ поблѣднѣвшія-было щеки ея снова начали покрываться легкою краской.

— Не хотѣлъ! — съ грустною миной отвѣчалъ неугомонный Шамшинъ.

— Почему же? — спросила Вѣра. Она подняла свои зеленоватые глаза и съ усмѣшкой, пристально, глядѣла на меня.

— По той причинѣ, что ужь три года не былъ въ оперѣ. Не правда ли, причина важная? — опять началъ Шамшинъ.

— И все-таки рѣшились пріѣхать?

— Что за вопросъ, Вѣра Михайловна? — отвѣчалъ я. — Я очень радъ, что могу услышать Фауста, и очень вамъ благодаренъ за приглашеніе.

— А главное, ты радъ тому, что увидишь и услышишь Нильсонъ, къ которой ты несовсѣмъ равнодушенъ, — отчетливо проговорилъ Шамшинъ, дѣлая мнѣ знаки за спиной Вѣры. — Поддержи, братъ, возбуди ревность-то, это вѣдь помогаетъ! — прошепталъ онъ мнѣ на ухо, между тѣмъ какъ Вѣра еще ниже нагнулась надъ коробкой конфектъ.

Въ это время въ оркестрѣ раздались первые аккорды увертюры. Вѣра Михайловна вдругъ тонко улыбнулась, сощурила глаза, потомъ усѣлась поудобнѣе и, обернувшись къ намъ, серьезно проговорила:

— Садитесь и, смотрите, не болтать въ продолженіе актовъ!

— Слушаю-съ! — плачевно проговорилъ Шамшинъ. — Садись, Стрѣльцовъ, — обратился онъ ко мнѣ слезливымъ тономъ, — а если, братъ, заплачу, одолжи платочекъ.

— Замолчи! — сердито отвѣчалъ я, усаживаясь позади Вѣры Михайловны, между тѣмъ какъ Шамшинъ, на цыпочкахъ пробравшись между нами, подсѣлъ въ Настасьѣ Александровнѣ и, шепотомъ что-то повѣствуя ей, уткнулся своими близорукими глазами въ коробку съ конфектами.

Три года не былъ я въ театрѣ, вслѣдствіе чего вся эта обстановка, музыка, сильное газовое освѣщеніе, безчисленное множество нарядныхъ дамъ, удушливый воздухъ и запахъ всевозможныхъ духовъ, несшійся съ разныхъ сторонъ, производили на меня крайне странное впечатлѣніе.

Въ продолженіе увертюры я, не сводя глазъ, смотрѣлъ на неподвижно сидѣвшую передо мной Вѣру Михайловну. Мнѣ была видна только часть ея щеки съ розоватымъ ухомъ и тонкая, бѣлая шейка съ крутыми, короткими завитками на затылкѣ, путавшимися съ двумя длинными косами. Волосы у ней были необыкновенно длинны, густы и мягки и она, видимо гордясь ими, никогда не носила ихъ иначе, какъ заплетя въ двѣ косы. Я пристально смотрѣлъ на ея бѣлокурую головку, между тѣмъ какъ мучительное чувство сжимало мнѣ грудь. Чувство это было безпричинно, болѣзненно и увеличивалось съ каждою минутой. Мало-по-малу я пересталъ ясно сознавать, гдѣ находился, что было вокругъ, а видѣлъ только тонкую шею съ крутыми завитками и чувствовалъ, что мнѣ какъ камнемъ давило грудь. Сердце начинало биться все сильнѣе, мучительное чувство росло, какъ вдругъ оркестръ замолкъ и я внезапно почувствовалъ, точно меня вывели на свѣжій воздухъ. Не слушая, я слышалъ музыку и она-то, съ непривычки, приводила меня въ мучительно-болѣзненное состояніе, усиливавшееся еще вслѣдствіе волненія, въ которое повергало меня присутствіе Вѣры Михайловны.

Опера шла какъ нельзя лучше, составъ труппы былъ изъ самыхъ удачныхъ, пѣвцы были въ ударѣ, вслѣдствіе чего антракты сплошь проходили въ бурныхъ вызовахъ и оваціяхъ.

При послѣднихъ звукахъ оркестра весь театръ точно проснулся: зашумѣли стулья, зашуршали платья и всѣ разомъ задвигались. Я быстро вышелъ изъ ложи и, надѣвъ пальто, возвратился назадъ. Дамы уже стояли въ шубахъ.. Вѣра Михайловна своими узкими, въ длинныхъ перчаткахъ, руками беззвучно хлопала раскланивавшимся артистамъ, слегка кивая имъ головой. Затѣмъ, быстрымъ движеніемъ нагнувшись влѣво и взявъ въ руку длинный, съ безконечными оборочками, шлейфъ, мелкими шагами вышла изъ ложи. На порогѣ ей встрѣтился Шамшинъ. Онъ прямо подошелъ къ Настасьѣ Александровнѣ и предложилъ ей руку, многозначительно взглянувъ сначала на меня, потомъ на локоть Вѣры Михайловны. Понявъ выразительный взглядъ друга, я подошелъ къ ней и насколько могъ развязнѣе сказалъ:

— Если вамъ удобнѣе идти подъ руку, то я къ вашимъ услугамъ, Вѣра Михайловна.

— Merci, конечно! — сконфуженно проговорила она.

Я подалъ ей руку и, пропустивъ впередъ Настасью Александровну съ Шамшинымъ, послѣдовалъ за ними.

Мы молча дошли до поворота небольшой лѣстницы, какъ вдругъ Вѣра Михайловна остановилась.

— Ахъ, что я сдѣлала! — воскликнула она страннымъ, взволнованнымъ голосомъ, — вѣеръ въ ложѣ забыла!… Будьте любезны, Сергѣй Николаевичъ, сходите за нимъ, а я васъ подожду здѣсь, — прибавила она, не глядя на меня.

— Allez toujours, maman! — громко сказала она остановившейся было у лѣстницы Настасьѣ Александровнѣ, совершенно лежавшей на рукѣ Шамшина, — мы васъ сейчасъ догонимъ.

— Très bien, ma chère, догоняйте, мы едва плетемся, — послышался удалявшійся голосъ полусонной maman.

Я, между тѣмъ, бѣгомъ пустился за вѣеромъ. Войдя въ ложу, я осмотрѣлъ все — стулья, барьеръ, тщательно оглядѣлъ полъ и, не найдя никакого признака вѣера, побѣжалъ назадъ къ Вѣрѣ Михайловнѣ. Она сошла нѣсколько ступенекъ и стояла, низко опустивъ голову и плотно запахнувшись въ своей черной бархатной ротондѣ.

— Вѣра Михайловна, я не нашелъ вашего вѣера! — сказалъ я, ступивъ на первую ступеньку лѣстницы.

Она молча высунула обнаженную до локтя руку, въ которой держала тотъ самый вѣеръ.

Я съ недоумѣніемъ взглянулъ на нее.

— Сергѣй Николаевичъ, я васъ люблю! Я васъ очень, ужасно люблю! Понимаете вы это? — лихорадочно, поспѣшно проговорила она, все болѣе блѣднѣя, и, поднявъ кверху свою свѣтлую головку, съ умоляющимъ видомъ, взволнованно смотрѣла на меня.

— Вѣра Михайловна! — воскликнулъ я, порывисто схвативъ ея руку и судорожно сжимая въ своей, между тѣмъ какъ кровь сильно застучала въ вискахъ, а сердце крѣпко и тяжело колотилось въ груди.

Неожиданность ея признанія до того ошеломила и взволновала меня, что я, ничего не понимая хорошенько, прислонился къ стѣнѣ, не выпуская ея руки, и закрылъ глаза.

— Сергѣй Николаевичъ, вамъ дурно? — испуганно проговорила она. Я раскрылъ глаза и видъ ея блѣднаго, испуганнаго лица мгновенно отрезвилъ меня.

— Ничего, это такъ…. пройдетъ, — какъ можно спокойнѣе проговорилъ я, подавая ей руку. На лѣстницѣ между тѣмъ показалась цѣлая толпа укутанныхъ дѣвицъ и дамъ, спускавшихся съ верхнихъ ярусовъ. — Пойдемте!

— Возьмите вѣеръ, вѣдь вы его въ ложѣ нашли! — стараясь улыбнуться, сказала Вѣра, тогда какъ блѣдныя губы съ трудомъ слушались ея.

Я взялъ вѣеръ и мы, молча спустившись съ лѣстницы, присоединились въ ожидавшей насъ у дверей фойе Настасьѣ Александровнѣ съ Шамшинымъ. При нашемъ приближеніи, они снова пустились въ путь и мы всѣ вмѣстѣ, молча, дошли до опустѣвшаго уже подъѣзда.

Шамшинъ отправился за каретой, а Вѣра Михайловна стала къ стѣнѣ и, прислонившись головой въ косяку, закрыла глаза. Она была необыкновенно блѣдна. Я съ безпокойствомъ смотрѣлъ на нее, ожидая и желая хоть малѣйшаго движенія, но она продолжала стоять совершенно неподвижно. Наконецъ, я рѣшился подойти и тихо спросить:

— Вѣра Михайловна, вамъ, кажется, не хорошо, — вы бы сѣли.

При звукѣ моего голоса она вздрогнула и широко раскрыла глаза.

— Мнѣ?… Нѣтъ, мнѣ хорошо, я не устала, — съ улыбкой проговорила она, протягивая руку за вѣеромъ, который я все еще держалъ. Я подалъ вѣеръ, взглянулъ на нее и тоже улыбнулся, самъ не понимая хорошенько того, что со мной происходило.

Такимъ образомъ молча простояли мы, пока не раздался громкій голосъ Шамшина.

— Карета готова, скорѣе! — громко воскликнулъ онъ.

Придерживая дверцу кареты одною рукой, я подалъ другую Вѣрѣ Михайловнѣ. Она подбѣжала къ экипажу, ступила одной ногой на подножку и поспѣшно нагнулась за шлейфомъ.

— Приходите завтра непремѣнно! — прошептала она и, быстро вскочивъ въ карету, откинулась въ уголъ и пропала въ темнотѣ.

— До свиданья, господа! — соннымъ голосомъ проговорила Настасья Александровна, въ то время какъ я, сильно размахнувъ дверцей, крѣпко защелкнулъ ее и отскочилъ отъ кареты.

— Пошелъ! — мрачно крикнулъ Шамшинъ, махнувъ на лошадей.

Прозябшая пара сильно рванулась съ мѣста, карета затрещала по обледенѣвшимъ камнямъ и быстро скрылась за угломъ.

Я оглянулся на Шамшина, который сосредоточенно закуривалъ папиросу.

— Пойдемъ! — весело воскликнулъ я.

Шамшинъ молча поднялъ воротникъ, засунулъ руки въ карманы и быстро зашагалъ по хрустѣвшему снѣгу. Никогда я не забуду этой морозной, необыкновенно тихой, звѣздной ночи.

Мы поспѣшно перебѣгали улицу за улицей, перегоняя изрѣдка попадавшихся намъ пѣшеходовъ и нерѣдко натыкаясь на нихъ. Шамшинъ совершенно ушелъ въ свой бобровый воротникъ, молча пуская густые клубочки дыма. Я же, напротивъ, вдохнувъ въ себя морознаго, свѣжаго воздуха, опустилъ поднятый было воротникъ, выворотилъ его какъ можно ниже, высунулъ всю шею и, поглядывая то на звѣзды, то на фонари, чувствовалъ какую-то необычайную легкость, бодрость и доброту. Мнѣ въ эту минуту казалось, что я и стройнѣе, и тоньше, и выше обыкновеннаго, а главное легче, — до того легче, что, казалось, я не шелъ, а меня что-то влекло по какому-то невѣдомому теченію, и это такъ было весело, что мнѣ постоянно хотѣлось смѣяться. Но я не смѣялся, а только изрѣдка улыбался, искоса поглядывая на Шамшина.

— И куда ты такъ несешься? — вдругъ сердито воскликнулъ онъ, — точно на пожаръ деретъ.

— Извини, братъ, не замѣтилъ, — отвѣчалъ я, умѣряя шаги.

— Не замѣтилъ!… Точно на крыльяхъ несется, а самъ не замѣчаетъ, — насмѣшливо продолжалъ онъ.

Я промолчалъ и, странное дѣло, въ эту минуту мнѣ стало еще веселѣе.

— Стрѣльцовъ! — серьезнымъ тономъ проговорилъ Шамшинъ.

— Что?

— А вѣдь пресчастливое ты созданіе!

— Почему это?

— И странная вещь: люблю вѣдь я тебя, кажется, желаю тебѣ всѣхъ благъ земныхъ и устроиваю тебѣ всякіе tête-а-tête’ы, а вотъ какъ пришло дѣло къ развязкѣ, — ну… противенъ ты мнѣ, золъ я на тебя, Богъ знаетъ, какъ золъ!

— Да кто тебѣ сказалъ, что дѣло дошло до развязки? — попытался было я соврать.

— Полно, братъ, этого отъ меня не скроешь, — все вижу!… И что тебѣ везетъ — вижу, и терпѣть тебя не могу за это!

При такомъ откровенномъ признаніи я невольно громко расхохотался.

— Да за что это?… Не умѣю, что ли, вести себя?

— Какое! Напротивъ, лучше не надо. А непріятенъ ты мнѣ да и только.

— Ничего, голубчикъ, авось это пройдетъ, — отвѣчалъ я.

— Да вотъ и теперь, признаться, ужь полегче стало, какъ я тебя выбранилъ немного.

— Ну, и слава Богу!

— А знаешь, братъ, — глубокомысленно прибавилъ Шамшинъ, — гадость-то какая: вѣдь я должно-быть это тебѣ завидую….

— Да неужели?

— И что еще досаднѣе, такъ это то, что вѣдь я прекрасно зналъ, что у васъ сегодня что-нибудь рѣшительное произойдетъ.

— Почему же ты могъ это знать? Неужели она тебѣ говорила что-нибудь? — съ волненіемъ спросилъ я.

— Ну, вотъ, выдумалъ, она мнѣ говорить станетъ… Вѣдь тоже скажетъ!

— Такъ почему же ты зналъ?

— Почему зналъ?… А потому, что этотъ проклятый Фаустъ всегда такъ дѣйствуетъ. Ужь не въ первый разъ вѣдь это: поѣдутъ двое влюбленныхъ въ Фауста, — ну, и кончено, въ тотъ же вечеръ и объяснятся!

— Ну, а на невлюбленныхъ, какъ ты, напримѣръ, какое же вліяніе имѣетъ Фаустъ? — спросилъ я, улыбаясь.

— На такихъ, какъ я? — Прескверное, братецъ, преотвратительное! — вздохнувъ, печально проговорилъ Шамшинъ.

— Да какое же именно?

— Да вотъ какое: съ начала вечера слушаешь, потомъ начинаешь вздыхать, — глупо, понимаешь, преглупо и прегдубоко вздыхать, — а къ концу вечера такъ станетъ грустно, а главное — такъ самого себя жаль, бѣда просто!… И вѣдь замѣть, что и жалѣть-то нѣтъ причинъ, а между тѣмъ такъ жаль, что, кажется, скажи кто-нибудь въ эту минуту: «Бѣдный, этотъ Шамшинъ!» — и разревешься, чортъ знаетъ, какъ разревешься!

— Ну, и что же, долго это продолжается?

— Какое долго! Пробѣжишься вотъ по такому морозцу, такъ не то что Фаустъ, а и поважнѣй что-нибудь изъ головы выскочитъ… А знаешь, голубчикъ, вѣдь тебѣ давно пора было повернуть, — ты эдакъ крюку много дашь!

— Не бѣда! — отвѣчалъ я, прощаясь съ нимъ. — Такъ что же, не сердишься?

— Нѣтъ, не сержусь, — ну, тебя! Вѣдь ты, братъ, и счастья-то стоишь, я вѣдь это глубоко сознаю, и, ей-богу, Сережа, славный ты человѣкъ! — внезапно разнѣжничавшись, проговорилъ добродушный малый, похлопывая меня по плечу.

— Спасибо, голубчикъ! Ты самъ не знаешь, какъ мнѣ твои слова дороги! Я такія слова рѣдко слышу….

— Ш-ш-ши! — перебилъ меня Шамшинъ. — Бога не гнѣви! Я думаю, ты нынче такихъ словъ наслушался, что мнѣ грѣшному и во снѣ не приснится… Впрочемъ, вру, — слыхалъ и я, и преотличныя, братъ, слова слыхалъ! — оживился онъ.

— Можетъ-быть и еще услышишь.

— Авось Господь приведетъ! — засмѣялся онъ, сильно сжимая мою руку. — Ну, прощай, ступай спи, счастливое ты эдакое….

— Прощай! — отвѣчалъ я и, круто повернувшись на каблукахъ, быстро направился домой.

На другой день, проснувшись рано и быстро одѣвшись, я въ безпокойствѣ началъ шагать по комнатѣ и никакъ не могъ рѣшить, въ какое время мнѣ лучше было идти въ Шепелевымъ. И тянуло къ нимъ, и, вмѣстѣ, страшно было. Мнѣ казалось, что выйдетъ Вѣра Михайловна, тонко сощуритъ прозрачные, зеленоватые глаза и, приподнявъ насмѣшливыя брови, засмѣется своимъ хрустальнымъ смѣхомъ и скажетъ, что вся вчерашняя сцена была шуткой съ ея стороны, — что она желала только знать, настолько ли я глупъ, чтобы повѣрить ея словамъ, и считаю ли ее способной на подобный поступокъ… Наконецъ, я рѣшилъ пойти къ нимъ вечеромъ и сѣлъ за лекціи. Но какъ я ни вертѣлъ ихъ, смысла онѣ не имѣли для меня никакого, и, нетерпѣливо отбросивъ ихъ въ сторону, я снова зашагалъ по комнатѣ. Наконецъ я оглянулся кругомъ. Сумерки начали уже сгущаться и на потолкѣ показалась неизбѣжная узкая полоса отъ уличнаго фонаря. Вспомнивъ, что я ничего еще не ѣлъ, я наскоро пообѣдалъ и отправился бродить по улицамъ, надѣясь, такимъ образомъ, скорѣе убить время до шести часовъ, когда можно было идти къ Шепелевымъ. Изрядно промерзнувъ на рѣзавшемъ лицо вѣтру, я, наконецъ, безъ четверти шесть, рѣшился и позвонилъ у Шепелевыхъ.

— Дома?

— Барыни нѣту, а барышня никакъ дома, — флегматично отвѣчалъ швейцаръ. — Никого не велѣно принимать, окромя иныхъ, — продолжалъ онъ. — Полагать надо, что вы изъ иныхъ, — ухмыльнулся онъ своимъ беззубымъ ртомъ, снимая съ меня пальто.

Въ отвѣтъ на его слова, я сунулъ ему въ руку сколько было у меня мелкихъ денегъ и началъ медленно подниматься по широкой, устланной мягкимъ ковромъ, лѣстницѣ. Сердце мое сильно билось, руки дремали… Я все старался представить себѣ, что сейчасъ будетъ и что она мнѣ скажетъ. «Если четное число ступенекъ осталось, — внезапно подумалъ я, — то хорошо, а если нечетное — скверно», и, поспѣшно добѣжавъ до послѣдней, я въ волненіи остановился, едва переводя дыханіе. «Четырнадцать! Значитъ — хорошо», подумалъ я и, нѣсколько разъ глубоко вздохнувъ, вошелъ въ залу.

Въ залѣ никого не было. Пройдя на цыпочкахъ во всю ея длину, я подошелъ къ двери гостиной и отодвинулъ портьеру. Но въ ту самую минуту, какъ я переступалъ порогъ, изъ-за портьеры, съ громкимъ крикомъ, выскочила Вѣра Михайловна. Я въ испугѣ попятился назадъ, а она съ хохотомъ протягивала мнѣ обѣ руки.

— Простите, я васъ испугала? — заливаясь смѣхомъ, говорила она.

— Нисколько, — оправившись, спокойно отвѣчалъ я, между тѣмъ какъ страшное предчувствіе оледенило меня.

«Ну, такъ и есть! Весела и шаловлива, какъ всегда, — сейчасъ скажетъ, что то, вчерашнее, была шутка», промелькнуло у меня въ головѣ, пока я усаживался въ кресло, на которое указала мнѣ Вѣра Михайловна.

Она тоже усѣлась тутъ же у столика и принялась перебирать кусочки разноцвѣтнаго шелка.

— А я васъ цѣлый день ждала. Почему вы утромъ не пришли? — развязно начала она.

Я не отвѣчалъ. Она подняла голову и, быстро посмотрѣвъ на меня, снова низко опустила ее.

— Вѣра Михайловна! — прерывающимся голосомъ началъ я. — Вѣра Михайловна, неужели это была шутка?…

— Что была шутка? — съ удивленіемъ спросила она.

— Ваши вчерашнія слова.. неужели это была шутка? — въ волненіи, вставая, произнесъ я.

— Нѣтъ, не шутка, Сергѣй Николаевичъ! — тоже вставая, отвѣчала она.

— Такъ это правда? Вы дѣйствительно, дѣйствительно….

— Да, я васъ люблю, очень, очень люблю! — поднимая свои прозрачные глаза и, рѣшительно и какъ-то повелительно отвѣчала она.

Не стану описывать, какъ мы провели этотъ вечеръ, — воспоминанія эти слишкомъ больно отдаются зъ моей душѣ, да этого и описать нельзя. Такія вещи только чувствуются.

Насталъ для меня рядъ блаженныхъ, счастливыхъ дней. Каждый день, иногда даже по нѣскольку разъ, забѣгалъ я въ Шепелевымъ. Настасьѣ Александровнѣ мы ничего не говорили, по желанію Вѣры, а она или не замѣчала, или дѣлала видъ, что ничего не замѣчаетъ. Во всякомъ случаѣ, не мѣшала и оставляла насъ въ покоѣ. Мы только того и хотѣли.

Къ намъ часто присоединялся Шамшинъ, всегда, впрочемъ, старавшійся отвлекать Настасью Александровну или садившійся за рояль и брянчавшій до тѣхъ поръ, пока мы сами его не окликали и не призывали къ себѣ. Нерасположеніе его ко мнѣ совершенно исчезло и онъ сталъ еще дружелюбнѣе.

Прошелъ мѣсяцъ. Вѣра была мила и очаровательна, но иногда начинала капризничать и принимала повелительный и даже насмѣшливый тонъ. Я сознавалъ, что самъ былъ виноватъ въ этомъ, черезчуръ повинуясь всѣмъ ея прихотямъ. Разъ, какъ-то, подобнаго рода сцена произошла при Шамшинѣ. Зашелъ споръ о томъ, слѣдуетъ ли ей читать какой-то новый французскій романъ. Я убѣждалъ, умолялъ не читать и, наконецъ, просто разсердился.

— Я васъ прошу не читать, — ну, что вамъ стоитъ? — горячился я.

— А я вамъ говорю, что мнѣ хочется прочесть! — упрямилась Вѣра. — Желала бы я знать, почему это мнѣ лучше не читать этого романа? Что, у меня нервы, что ли, разстроятся, или что такое?

— По многимъ причинамъ не слѣдуетъ! — уклончиво отвѣчалъ я.

— Не слѣдуетъ! — насмѣшливо сказала она. — Зачѣмъ же вы сами принесли мнѣ эту книгу, которую мнѣ не слѣдуетъ читать? Эхъ вы! говорите одно, а дѣлаете другое, — бросивъ книгу на столъ и вставая, презрительно добавила она.

— Вѣра Михайловна! — вскочивъ, въ волненіи началъ я, — грѣшно вамъ такъ….

— Нехорошая вы барышня! — раздувая тонкія ноздри, сердито перебилъ меня Шамшинъ.

— Это почему? — спросила Вѣра саркастично, быстро поворачиваясь къ нему.

— А потому, что ни за что, ни про что обижаете человѣка, — Вотъ почему!

— Позвольте мнѣ самой судить о томъ, кого и за что я обижаю, — выходя изъ комнаты, надменно проговорила она.

— Избаловалъ ты ее, братъ, вотъ она и манежится, — серьёзно проговорилъ Шамшинъ.

— Знаю, — грустно отвѣчалъ я.

— Да что, знаю! — передразнилъ онъ меня. — Нечего знать, а не слѣдуетъ баловать. Развѣ ты не видишь, какой у ней характеръ? Ужь если чего захочетъ, такъ вѣдь подавай сейчасъ. Своевольная, капризная дѣвчонка! — прибавилъ онъ злобно.

— Шамшинъ, я тебя прошу такъ не отзываться при мнѣ о Вѣрѣ Михайловнѣ! — вспылилъ я.

— Я ничего оскорбительнаго для нея не сказалъ, — нечего тебѣ злиться. А что она своевольна — это фактъ, и своеволіе это надо умѣрять, иначе оно плохо кончится, помяни мое слово. Ты замѣть, если ей чего хочется, пустяка ли, важной ли вещи, вѣдь она сама не своя, пока не достигнетъ этого. А вотъ какъ не дается ей что-нибудь въ руки, тутъ ей не сдобровать, — махнувъ рукой и выходя изъ двери, прибавилъ Шамшинъ.

Подобныя сцены случались все чаще и чаще. Послѣ каждой изъ нихъ Вѣра, чувствуя свою неправоту, дѣлалась милѣе и ласковѣе, но это продолжалось недолго. Она, замѣтно, начинала скучать и часто выражала желаніе, чтобы кто-нибудь пришелъ. Сначала я сильно негодовалъ на подобныя рѣчи, но потомъ, видя, до какой степени она оживлялась при появленіи какого-нибудь посѣтителя, пересталъ сердиться и самъ съ нетерпѣніемъ началъ ожидать кого-нибудь изъ гостей.

Между прочими посѣтителями, часто появлявшимися въ послѣднее время у Шепелевыхъ, былъ нѣкто Григоровскій, высокій, сухой брюнетъ, съ необыкновенно тонкими чертами и сухимъ, нѣсколько жесткимъ выраженіемъ лица. Онъ былъ изященъ, имѣлъ весьма красивыя манеры, движенія его были медленны, но онъ умѣлъ какъ-то внезапно оживляться и преображаться въ рѣзваго, шаловливаго мальчика, причемъ особенно бросались въ глаза его мелкіе, бѣлые зубы и сверкавшіе изъ-подъ пушистыхъ, низкихъ бровей глава. Съ перваго нашего знакомства онъ мнѣ показался особенно антипатиченъ и я очень недружелюбно отнесся къ нему. Впрочемъ, сначала, я не имѣлъ ни малѣйшихъ поводовъ негодовать на него, такъ какъ онъ держалъ себя съ большимъ тактомъ и не обращалъ на Вѣру Михайловну почти никакого вниманія. Она, между тѣмъ, часто заговаривала съ нимъ, но, получая короткіе, хотя и крайне вѣжливые отвѣты, сердилась и уходила прочь. Меня сильно безпокоилъ и приводилъ въ негодованіе видимый интересъ, который въ ней возбуждалъ Григоровскій, и я началъ болѣзненно, зорко слѣдить за каждымъ ея словомъ и взглядомъ.

Мало-по-малу она начала заговаривать съ нимъ все чаще, разговоры дѣлались длиннѣе, оживленнѣе, причемъ онъ имѣлъ постоянно крайне равнодушный, усталый видъ и какъ бы снисходительно взиралъ на нее своими черными глазами. Оставшись наединѣ съ нею послѣ одного изъ такихъ разговоровъ, я не выдержалъ и заговорилъ:

— Вѣра Михайловна, послушайте, что вы можете находить интереснаго въ разговорахъ съ этимъ Григоровскимъ?

— Ничего особеннаго, — равнодушно отвѣчала она.

— Такъ зачѣмъ же, если такъ, вы по цѣлымъ часамъ разсуждаете съ нимъ?

— Ахъ, Боже мой! Да почему же мнѣ съ нимъ не разсуждать, если мнѣ это нравится? — засмѣялась она.

— Да вѣдь онъ глупъ! — возразилъ я, нѣсколько успокоенный равнодушнымъ тономъ, какимъ она говорила о Григоровскомъ.

— Не уменъ… Впрочемъ, и не глупъ, — отвѣчала она. — А вотъ мы съ вами глупы, — нашли о комъ разсуждать, о Григоровскомъ! — расхохоталась она.

Но меня непріятно поразилъ ея смѣхъ: слышалась фальшь, неискренность въ его рѣзкихъ нотахъ.

Я ничего не отвѣчалъ на ея послѣднія слова, стараясь убѣдить себя, что всѣ мои страхи и опасенія преувеличены.

— О чемъ задумался? — махнувъ мнѣ передъ глазами рукой, вдругъ спросила она.

Я оторвалъ глаза отъ точки, на которую нѣсколько икнутъ безсмысленно смотрѣлъ, и, взглянувъ на ея смѣющееся лицо, вдругъ схватилъ ея руку.

— Вѣра, голубчикъ, любишь ты меня? — быстро проговорилъ я.

— Конечно, люблю! — равнодушно, какъ бы машинально, отвѣчала она.

— Ахъ, Боже мой, да нѣтъ, не такъ ты это говоришь! Любишь ли ты меня такъ, знаешь, какъ тогда, когда ты мнѣ это такъ смѣло сказала въ первый разъ?

— Какія глупости! Я вѣдь говорю, что люблю, — откусывая отъ канвы короткую красную шерстинку, невнятно произнесла она, между тѣмъ какъ тонъ ея голоса зарождалъ во мнѣ тоскливое, мучительное чувство.

— Нѣтъ, не то! — хорошенько не сознавая, что говорю вслухъ, проговорилъ я со вздохомъ, откидываясь на спинку стула.

— Какой вы, однакоже, нервный! — все тѣмъ же равнодушнымъ тономъ продолжала Вѣра. — Вамъ бы надо полѣчиться! — слегка прищуривъ глаза и сбоку разсматривая вышивку, проговорила она, мелькомъ, разсѣянно, взглянувъ на меня.

Я ничего не отвѣчалъ и молча, закрывъ глаза, долго просидѣлъ въ одной позѣ.

Съ этого разговора отношенія наши приняли какой-то странный, неестественный оттѣнокъ. Вѣра бывала со мной очень любезна, вѣжлива и предупредительна, но все это носило отпечатокъ чего-то холоднаго, исполнявшагося по принужденію. Такое обращеніе ея въ первое время повергало меня въ безпомощное, злобное отчаяніе. Уходя домой, я нѣсколько разъ давалъ себѣ слово нѣсколько дней не приходить, стараясь убѣдить себя, что подобное обращеніе ея со мною происходило отъ того, что я бывалъ у нихъ слишкомъ часто и просто надоѣлъ ей своимъ присутствіемъ. Но, проснувшись на другой день, начиналъ съ нетерпѣніемъ ожидать вечера и снова шелъ къ Шепелевымъ. Каждый день снова мнѣ казалось, что ужь сегодня, конечно, это измѣнится и не пойдетъ по-старому. Что такое было это, я хорошенько самъ не зналъ, а еслибы пришлось объяснить, то я бы ничего не могъ, найти предосуртельнаго въ поведеніи Вѣры относительно меня. Все, что она говорила, было всегда вѣжливо, доказывало ее вниманіе во мнѣ, а иногда я состраданіе. Для меня же все это составляло невыносимое страданіе. Я легко бы вынесъ грубости, упреки, насмѣшки, все, но не то молчаливое, безмолвное состраданіе, съ которымъ она иногда смотрѣла на меня своими зелеными, прозрачными глазами. Въ такія минуты мнѣ хотѣлось что-нибудь бить, ломать, но вмѣсто того, схвативъ шапку и ни съ кѣмъ не простясь, я выскакивалъ на морозъ и какъ шальной метался по пустыннымъ, промерзлымъ улицамъ, не чувствуя ни холода, ни усталости, ни о чемъ не думая и лишь видя передъ собой этотъ ея невыносимый, сострадательный взоръ и тонкія, крѣпко сжатыя, губы. Въ болѣе спокойныя минуты я съ удивленіемъ замѣчалъ перемѣну, быстро совершавшуюся въ характерѣ Вѣры. Съ нѣкотораго времени она сдѣлалась особенно сосредоточенна, часто задумывалась, долго смотрѣла куда-нибудь въ темный уголъ, все болѣе и болѣе наморщивая тонкія брови. Давно уже не раздавался ея звонкій смѣхъ, и когда она улыбалась, то это бывали странныя улыбки углами рта, какъ бы насильственно вызванныя. Глядя на нее, мнѣ казалось, что она уходила все глубже въ себя, окружала себя непроницаемою стѣной, за которою скрывался весь ея внутренній міръ. Пока она воздвигала эту стѣну, я какъ бы застывалъ внутри. Чувства и мысли мои какъ бы сжимались и холодѣли. Проходили дни за днями. Григоровскій бывалъ чаще и чаще и, наконецъ, сталъ являться каждый день. Мы молча кланялись при встрѣчѣ, не подавая другъ другу руки, и никогда не говорили ни слова.

Вѣра почти никогда не взглядывала на него и замѣтно волновалась и конфузилась въ его присутствіи. На меня же, напротивъ, она взглядывала часто, безъ стѣсненія и принужденія, и я въ эти минуты проклиналъ жизнь и всю бы ее отдалъ за одинъ сконфуженно-бѣглый, выразительный, взглядъ.

Разъ я не выдержалъ и рѣзко замѣтилъ ей:

— Что вы на меня такъ смотрите, — что я, стѣна что ли?

— Ахъ, извините, и не замѣтила! — холодно отвѣчала она, опуская глаза.

Послѣ этого я весь вечеръ слѣдилъ за ней, но она ни разу не подняла на меня глазъ.

— Вѣра Михайловна, за что вы меня избѣгаете и на меня сердитесь? — съ отчаяніемъ спросилъ я, прощаясь съ ней у дверей залы.

— Я васъ не избѣгаю и на васъ не сержусь! — серьезно отвѣчала она.

— Такъ что же все это значитъ, Вѣра?

— Что все?

— Какъ, что все?… Да все это, вѣдь, такъ невыносимо!

Она отрывисто вздохнула, Высвободила свою руку изъ моей и, вдругъ взглянувъ на меня, медленно проговорила:

— Я сама ничего не понимаю. Знаю только одно, знаю только одно, что я измучена. Понимаете, я измучилась! — вдругъ громко воскликнула она и, схватившись за голову, быстро скользнула въ дверь.

— Я постоялъ, посмотрѣлъ ей вслѣдъ и, ничего не понимая, пошелъ съ лѣстницы. Послѣднее восклицаніе ея ясно и мучительно звучало у меня въ ушахъ. Я глухо повторялъ его, стараясь вникнуть въ смыслъ, и никакъ не могъ.

Я вышелъ на улицу и безсознательно направился домой.

Ночь я провелъ скверно, не спалъ, а когда и засыпалъ, то просыпался чрезъ каждыя пять минутъ въ страшномъ волненіи, и долго не могъ опять заснуть.

На другой день погода была сырая, сильный туманъ покрывалъ всѣ улицы и неподвижно стоялъ въ тихомъ воздухѣ. Просидѣвъ у окна почти цѣлый день въ какомъ-то странномъ оцѣпененіи, я, наконецъ, рѣшилъ вечеромъ идти къ Шепелевымъ и окончательно объясниться съ Вѣрой. Входя по лѣстницѣ, я въ раздумьи остановился на предпослѣдней ступенькѣ, и въ то же время мнѣ послышались чьи-то мѣрные, неторопливые шаги въ залѣ. Я уже занесъ было ногу на послѣднюю ступеньку, но вдругъ остановился и прислушался. Шаги приближались и послышался тихій голосъ Вѣры.

«Стало-быть она не одна», — подумалъ я и въ то же время услыхалъ сухой, рѣзкій кашель Григоровскаго.

— Вѣдь это правда? — съ грустью въ голосѣ, на распѣвъ, спросилъ онъ.

— Да. правда! — немного помолчавъ, тихо отвѣчала Вѣра. — Я его любила.

— Люби-ла, или люби-те? — строго переспросилъ онъ.

Я почувствовалъ, точно меня съ ногъ до готовы облили сначала ледяной; затѣмъ кипящей водой. Весь превратившись къ слухъ, я присѣлъ на лѣстницѣ.

— Люби-ла, — отчетливо отвѣчала Вѣра.

— А теперь? — спросилъ Григоровскій.

— Теперь мнѣ его жаль очень.

— И только?

— Да, и только.

— А знаете, мнѣ кажется, вы его и прежде не любили; а просто вообразили, что любите, — продолжалъ онъ насмѣшливо.

— Можетъ быть, — печально отмѣчала она. — Да, даже очень вѣроятно! Но, во всякомъ случаѣ, то чувство, которое, было, прошло, совсѣмъ прошло, и осталась…. одна жалость.

— Да почему же жалѣть? Развѣ вы виноваты?

— Конечно! Онъ такой хорошій, впечатлительный и вмѣстѣ такой странный, что его и жаль, и страшно за него! Я сознаю, что кругомъ виновата передъ нимъ, а между тѣмъ…. между тѣмъ….

— Между тѣмъ что?

— Между тѣмъ онъ мнѣ противенъ; — я съ трудомъ переношу его присутствіе, не могу слышать его голоса, не могу….

Но остальныхъ словъ ея я уже не слыхалъ. Въ началѣ послѣдней фразы ея я хотѣлъ вскочить, хотѣлъ бѣжать, кричать, но сердце внезапно, съ нестерпимою болью, какъ бы перевернулось въ груди, затѣмъ я почувствовалъ непобѣдимую слабость и потерялъ сознаніе.

Не знаю, сколько времени пробылъ я безъ чувствъ — помню только; что когда снова пришелъ въ себя, то очутился сидящимъ на верхней ступенькѣ, съ прислоненною головой къ периламъ лѣстницы. Около меня никого не было, въ залѣ же продолжали раздаваться все тѣ же шаги и тотъ же говоръ, только шаги стали медленнѣе, а голоса тише.

Я сталъ снова прислушиваться къ разговору, невнятно доносившемуся до меня, охваченный непреодолимымъ желаніемъ знать, что между ними происходитъ. Я невольно привсталъ и, схватившись слабыми руками за косякъ, приподнялся на одно колѣно и прислонился ухомъ къ двери. Въ эту минуту они подходили.

— Вы должны были знать и предчувствовать, къ чему вели всѣ наши съ вами разговоры, — произнесла Вѣра взволнованнымъ голосомъ.

— Извините меня, я не предполагалъ и не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о томъ, къ чему могли вести такіе простые разговоры, какъ наши съ вами, — наивнымъ тономъ отвѣчавъ Григоровскій.

— Ѳедоръ Семеновичъ, вы шутите? — серьезно спросила Вѣра, остановившись у той самой двери, за которой стоялъ я.

— Ни мало, Вѣра Михайловна!

— Васъ не удивляла, какъ нѣчто изъ ряда вонъ выходящее, моя откровенность съ вами?

— Боже мой! Да почему же вамъ, или какой-либо другой дѣвушкѣ, не быть со мной откровенной?

— Какой-нибудь другой? — задумчиво произнесла она, снова зашагавъ по залѣ.

— Послушайте, Ѳедоръ Семеновичъ, — съ дрожью въ голосѣ произнесла она нѣсколько фразъ, которыя я тщетно старался разслышать и не могъ, — изъ вашихъ словъ можно подумать, что вы ничего не угадываете и не понимаете. Но я убѣждена, что вы понимаете все. Вамъ хочется, чтобы я…. чтобы я первая начала…. Извольте, начну! — задыхаясь и останавливаясь, произнесла она.

Григоровскій молчалъ.

— Ѳедоръ Семеновичъ, я васъ безумно, страстно люблю! Я никогда, никого такъ не любила и не буду любить кромѣ васъ!

Она замолчала и слышно было лишь ея тяжелое, прерывистое дыханіе.

— Очень вамъ благодаренъ за признаніе, — съ глубокимъ вздохомъ, грустно, произнесъ Григоровскій, между тѣмъ какъ я, подвинувшись правѣе, впился глазами въ щелку, оставшуюся между косякомъ и дверью, и увидалъ Вѣру, блѣдную, съ побѣлѣвшими губами и широко раскрытыми глазами, неподвижно смотрѣвшую на стоявшаго передъ ней Григоровекаго, съ грустной улыбкой разсматривавшаго свои длинные, бѣлые ногти.

— Позвольте мнѣ только возразить вамъ слѣдующее: то чувство, о которомъ вы говорите, настолько кратковременно и внезапно, что было бы смѣшно повѣрить въ его прочность. Не забудьте, что недавно вы говорили то же самое этому…. этому Выстрѣлову или Стрельцову… какъ его тамъ зовутъ! Согласитесь сами, что подобный прецедентъ не можетъ быть особенно успокоителенъ.

— Вы, что же, ревнуете? — внезапно оживившись, проговорила она. —Я вѣдь вамъ сказала, что не люблю Стрѣльцова, и, по видимому, никогда не любила. Теперь же, повторяю вамъ, онъ мнѣ противенъ, я его не могу переносить!

— Pardon, вы нѣсколько ошиблись, — я не ревную и не имѣю на то ни права, ни повода. Я хотѣлъ только сказать, что вы слишкомъ легко поддаетесь увлеченіямъ, Конечно, я весьма польщенъ вашимъ вниманіемъ, но, pardon, не могу принять, au sérieux ни вашихъ словъ, ни вашихъ чувствъ.

— Тѣмъ не менѣе они настолько серьезны, эти мои слова и чувства, что я снова повторяю, что люблю васъ и прошу васъ сказать мнѣ, любите ли вы меня.

Григоровскій молчалъ.

Она подошла ближе, взяла его за руку и, придвинувъ къ лампѣ, едва слышно, сдавленнымъ голосомъ, повторила свой вопросъ.

— Вы меня удивляете! — съ хорошо разыграннымъ удивленіемъ произнесъ онъ, отходя отъ нея. — Я, кажется, ничѣмъ не подалъ повода къ подобнымъ вопросамъ. Я васъ очень уважаю, желаю вамъ всѣхъ благъ земныхъ, готовъ служить чѣмъ могу, но….

— Но любить меня не можете? — саркастично спросила она.

— Право, вы такіе дѣлаете странные вопросы… Я не знаю, могу ли, или не могу, но фактъ тотъ, что….

— Что не любите? — прервала она его.

Въ отвѣтъ на эти слова онъ молча поклонился. Она въ ужасѣ взглянула на него и закрыла лицо руками.

— Полноте горевать, выкиньте все это изъ головы! — вдругъ весело произнесъ Григоровскій, грустно и нѣжно глядя на нее. — Вѣдь ваша страсть ко мнѣ есть право одна фантазія вашего пылкаго воображенія, вы слишкомъ романтичны… Ну, что же вы такъ на меня смотрите? — тряся ее за руку, спросилъ онъ, между тѣмъ какъ она безсмысленно, тупо смотрѣла на него. — Прощайте! Не поминайте меня лихомъ и постарайтесь поскорѣе забыть. Надѣюсь, впрочемъ, что это вамъ будетъ не трудно сдѣлать…

На всю эту рѣчь она не отвѣчала ни слова.

Онъ взялъ ея руку, поцѣловалъ и, проговоривъ еще разъ «прощайте», быстро вышелъ и, не оглядываясь, пошелъ съ лѣстницы. Я каждую минуту ожидалъ, что онъ обернется и увидитъ меня у двери, но онъ поспѣшно спустился внизъ и чрезъ нѣсколько секундъ послышался, скрипъ затворившейся за нимъ двери.

Я хотѣлъ идти, всталъ на ноги, но силы мнѣ измѣнили и, приподнявшись, всѣмъ туловищемъ прислонился къ одной половинкѣ двери, которая быстро, съ шумомъ захлопнулась. Снова оправившись, я шагнулъ впередъ и въ ту же минуту, почти въ упоръ, столкнулся съ Вѣрой, вышедшей изъ залы.

Увидавъ меня, она остановилась какъ вкопаная, сильно вздрогнула и вопросительно посмотрѣла на меня. Я тоже остановился и пристально взглянулъ на нее. Странное чувство въ эту минуту зародилось ко мнѣ: я чувствовалъ, что страстно, безумно люблю ее и въ то же время ненавижу всѣми силами своей души, и ненависть эта возбуждала во мнѣ какую-то непобѣдимую жажду мщенія.

Она еще разъ взглянула на меня, вздрогнула и, отвернувшись, быстро прошла мимо и скрылась.

Я машинально сталъ спускаться съ лѣстницы, и нетвердою поступью дойдя до передней, сталъ надѣвать пальто.

На улицѣ меня обдало душною сыростью. Воздухъ весь состоялъ изъ капелекъ, которыя мелко и часто осаживались на волосахъ, лицѣ, шеѣ, но ни мало не освѣжали.

Безсмысленно оглянувшись по сторонамъ, я медленно зашагалъ по направленію къ своей квартирѣ.

Странное чувство наполняло все мое существо: я сознавалъ, что иду по улицѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ я самъ на себя въ то же время смотрѣлъ какъ бы на третье лицо. То мнѣ казалось, что «вотъ онъ, Стрѣльцовъ, идетъ», то становился я самимъ собой и начиналъ смотрѣть на окружающее какъ человѣкъ не принадлежащій ко всему этому, какъ посторонній свидѣтель, въ первый разъ попавшій сюда. Мнѣ казалось, что я былъ отдѣленъ отъ всего окружающаго какой-то завѣсой, какъ будто чрезъ кисею видѣлъ и слышалъ все. Медленно и машинально подвигался я по сырому тротуару мимо большихъ, ярко освѣщенныхъ оконъ магазиновъ, у которыхъ тамъ и сямъ собрались кучки зѣвакъ.

Вдругъ рѣзкіе, одинокіе звуки надтреснутой шарманки звонко разнеслись по улицѣ и послышался свѣжій, простой мотивъ вальса изъ Фауста. Мотивъ этотъ вдругъ перенесъ меня въ тотъ вечеръ, когда я, въ ложѣ Шепелевыхъ, слушалъ Фауста. Мнѣ ясно представилась тонкая, въ зеленоватомъ платьѣ, фигурка Вѣры, двѣ бѣлокурыя косы и пушистая, миніатюрная головка съ завитками. Я слушалъ вальсъ и мнѣ казалось, что еще не все потеряно, что вотъ оно, вѣдь опять оно же, то самое хорошее, прежнее чувство, свѣжее и радостное поднимается со дна души и заглушаетъ все остальное. Стало-быть еще поправимо, еще можно возвратить прошедшее…

Вдругъ я почувствовалъ, какъ что-то разорвалось у меня въ груди, что-то поднимается все выше и выше и не даетъ дышать. Я хотѣлъ глубже вздохнуть, до въ эту минуту сердце больно стукнуло, кровь цѣлымъ потокомъ хлынула изъ горла и алою струей полилась на снѣгъ. Когда кровь перестала идти, я снова машинально зашагалъ по улицѣ, цѣпляясь за стѣны домовъ и едва передвигая ноги отъ слабости.

Не помню, какъ и когда я добрелъ домой; знаю только, что, проснувшись утромъ, увидалъ себя лежащимъ на постели въ шубѣ и шапкѣ.

---

Весь слѣдующій день я безсмысленно просидѣлъ на одномъ мѣстѣ, стараясь что-то сообразить, но не былъ въ состояніи да чемъ-либо сосредоточить свои мысли. Чувствовалась странная пустота въ головѣ.

Въ сумерки, когда я лежалъ на постели, безсмысленно уставясь на узкую полосу свѣта отъ фонаря, виднѣвшуюся на потолкѣ, во мнѣ вдругъ вошелъ Шамшинъ.

— Ты дома? — спросилъ онъ.

— Дома.

— Пойдешь сегодня?

— Куда?

— Ну, вотъ еще, куда! Натурально, не ко мнѣ… Къ Шепелевымъ пойдешь?

Я не зналъ, что отвѣтить. Цѣлый день вопросъ этотъ ни разу не приходилъ мнѣ въ голову. Я привсталъ на постели.

— Да, пойду, пойду, пойду! — вдругъ рѣшительно проговорилъ я.

— Что ты это зачастилъ: «пойду, пойду»? Я и съ одного раза пойму! — досадливо отвѣчалъ онъ, зажигая свѣчу.

— Эге, братъ, да ты никакъ нездоровъ? — прибавилъ онъ испуганно, посмотрѣвъ на меня при огнѣ. Глаза-то у тебя точно плошки блестятъ.

— Нѣтъ, я здоровъ! — нетерпѣливо отвѣчалъ я.

— Нѣтъ, не правда, у тебя жаръ… Посиди-на лучше вечерокъ дома, чайкомъ меня напой, а Шепелевы авось не умрутъ безъ тебя.

— Нѣтъ, пойду, пойду, пойду! — лихорадочно повторялъ я, бѣгая изъ угла въ уголъ.

Шамшинъ пристально посмотрѣлъ на меня и, схвативъ за фалду сюртука, серьезно спросилъ:

— Да что у васъ вышло, что ли, что?

— Ничего, ничего! Послѣ_ь послѣ узнаешь!

— Ну, какъ знаешь, иди. Только теперь еще рано, посиди, а тамъ вмѣстѣ отправимся. Я тебя подвезу, — мнѣ по дорогѣ.

Я согласился и Шамшинъ, велѣвъ подать самоваръ, принялся хозяйничать. Я машинально исполнялъ всѣ его приказанія, пилъ чай и ѣлъ калачъ, съ трудомъ проходившій мнѣ въ сдавленное спазмой горло.

— Ну, вотъ, ты теперь хоть на человѣка сталъ похожъ, — проговорилъ онъ, — а то, чортъ знаетъ, что такое, точно скелетъ, ревенантъ какой-то. Ты и Вѣрочку-то испугалъ бы.

При имени ея меня такъ сильно передернуло всего, что я выронилъ ложку изъ рукъ.

Шамшинъ при этомъ молча прищурился, пристально взглянулъ на меня и, тотчасъ отвернувшись, углубился въ мытье стакана. Черезъ часъ мы быстро катились по хрустѣвшему снѣгу и вскорѣ остановились у подъѣзда Шепелевыхъ.

Я быстро направился по лѣстницѣ. Вездѣ было пусто, темно и тихо. Домъ точно весь вымеръ. Я пріостановился и мнѣ невольно стало жутко.

Простоявъ секунды двѣ, прислушиваясь и ничего не слыша, я вошелъ наконецъ въ залу. Она была слабо освѣщена лампой, висѣвшей на лѣстницѣ. Присмотрѣвшись къ полумраку, я направился дальше, въ гостиную.

Подойдя къ двери гостиной, я остановился и мнѣ невольно вспомнилось, какъ она испугала меня, выскочивъ изъ-за портьеры. Вспомнился весь этотъ вечеръ съ его дорогими, мучительно-дорогими подробностями. О, какъ все это казалось давно! Наконецъ я рѣшился и, раздвинувъ опущенную портьеру, взглянулъ внутрь гостиной, слабо освѣщенной маленькой стѣнною лампой съ матовымъ колпакомъ. Догоравшій каминъ тихо потрескивалъ. Передъ нимъ на колѣняхъ, положивъ голову на сидѣнье кресла, лицомъ внизъ, неподвижно стояла Вѣра. Свѣтлыя косы ея, спустившись по обѣимъ сторонамъ, висѣли въ воздухѣ, между тѣмъ какъ правая рука ея судорожно сжимала ножку кресла.

Я тихо вошелъ, отупилъ шагъ; впередъ и остановился… Меня поразила, неподвижность, съ которой она стояла, и вмѣстѣ съ тѣмъ я не могъ оторвать глазъ отъ тонкой, бѣлой шеи съ свѣтлыми завитками, отчетливо выдѣлявшейся на темномъ фонѣ кресла. Я смотрѣлъ на эту шею и въ душѣ моей съ новою силой поднялось чувство любви и ненависти къ ней.

«Какъ! — думалъ я, — эти завитки, шея, косы, все это будетъ не мое?… Все это обмануло меня, надсмѣялось надо мной, а теперь, въ эту минуту, дразнитъ меня своей красотой. Каждый завитокъ надсмѣхается надо мной и нарочно сводитъ меня съ ума. Вотъ она вся! Вся она тутъ и могла быть, хотѣла быть моей, а теперь не хочетъ и никогда не будетъ моей. И ничьей, ничьей!…» Вдругъ страшная, уродливая мысль промелькнула у меня: «Задушить, — подумалъ я, не сводя главъ съ тонкой, бѣлой шеи, — задушить, и тогда не будетъ ничья: ни моя и, за то, ничья».

Я вздрогнулъ, сдѣлалъ еще шагъ впередъ, нагнулся и еще ближе сталъ всматриваться въ завитки на затылкѣ. Сердце неистово билось, въ вискахъ стучало, глаза, казалось, лопнутъ отъ напряженнаго вниманія. Я поднялъ руку и медленно сталъ приближать ее къ головѣ Вѣры, пристально, безсмысленно смотря на одинъ завитокъ, забившійся подъ воротникъ. Волненіе мое достигло крайнихъ предѣловъ, силы вдругъ измѣнили и рука внезапно опустилась на шею Вѣры. Но въ то самое мгновеніе, какъ дотронулся до нея, я какъ дикій звѣрь отокочилъ прочь и въ ужасѣ, оледенившемъ всѣ жилы, какъ вкопанный остановился на мѣстѣ.

Едва дотронувшись рукой до ея шеи, я почувствовалъ тотъ страшный, ни съ чѣмъ не сравнимый, металлическій холодъ, къ которому никогда нельзя привыкнуть.

Я въ ужасѣ озирался кругомъ, ничего не понимая и не въ силахъ сообразить. Наконецъ, взглянувъ снова на маленькую черную фигуру, меня снова ужаснула ея неподвижность. Въ одинъ прыжокъ я очутился около нея и, осторожно взявъ за плечи, тихо произнесъ:

— Вѣра! Вѣра!

Отвѣта не было.

Я началъ трясти сильнѣе, звать громче.

Отвѣта все не было, между тѣмъ какъ тѣло ея грузно колыхалось подъ моими руками.

Внѣ себя отъ страха и отчаянія, я схватилъ ее за талію и, приподнявъ голову, заглянулъ въ лицо. Глаза были неподвижно-открыты, зубы стиснуты, а тонкія брови болѣзненно нахмурены. Все лицо носило отпечаггокъ мучительнаго страданія и вмѣстѣ рѣшительности… Я поспѣшно началъ трогать лицо, руки, шею; все было холодно, безобразно, безсмысленно холодно… Я приложилъ руку въ ея сердцу, но въ ту же минуту отдернулъ прочь и въ ужасѣ увидалъ, что вся ладонь моя была, въ крови, между тѣмъ какъ несообразно тяжелое, похолодѣвшее тѣло ея грузно повисло на моей рукѣ. Я еще разъ взглянулъ ей въ лицо, крикнулъ «Вѣра!» — и безъ сознанія, какъ снопъ, повалился на полъ. Падая, я смутно разслышалъ, какъ что-то тяжелое мягко упало рядомъ со мной, и затѣмъ уже окончательно потерялъ сознаніе.

Когда я пришелъ въ себя, то оказалось, что я лежу на кушеткѣ въ гостиной, вокругъ меня суетятся, чѣмъ-то меня опрыскиваютъ, трутъ виски.

Первое, что мнѣ попалось на глаза, былъ большой уголъ желтато шкафа, на который я безсмысленно уставился глазами. Я со страхомъ оглянулся на то мѣсто, гдѣ все случилось, но…. ея уже не было, стула тоже не было. Все было въ порядкѣ, точно ничего не случилось… Когда я окончательно оправился, меня подняли, отвели въ карету и, сдавъ на попеченіе Шамшина, отправили домой. Я ничего не возражалъ на всѣ эти распоряженія и послушно исполнялъ всѣ приказанія, не произнося ни слова.

---

Проболѣлъ я долго, около двухъ мѣсяцевъ. Хорошенько не знаю, что со мной было. Помню только страшные припадки боли въ сердцѣ, доводившіе меня до изступленія. Но въ промежуткахъ между ними я чувствовалъ небывалое, непобѣдимое равнодушіе ко всѣмъ и ко всему. Казалось, еслибы моя кровать загорѣлась, я бы и то не всталъ, и не потому, что мнѣ хотѣлось умереть, — нѣтъ, а потому, что мнѣ все равно было, что бы ни случилось. У меня не было никакихъ опредѣленныхъ мыслей или желаній; я ни жить не хотѣлъ, ни умирать тоже, ничего не хотѣлъ и ни о чемъ не думалъ, лежалъ и безсмысленно смотрѣлъ на какую-нибудь одну точку. Мерещилось мнѣ только лицо матери моей, съ тѣмъ грустнымъ выраженіемъ, съ которымъ она въ послѣдній разъ смотрѣла на меня, провожая изъ Т.

Шамшинъ почти ни на минуту не отходилъ отъ меня во все время моей болѣзни. Онъ ни о чемъ не спрашивалъ, ни о чемъ не говорилъ со мной кромѣ самыхъ необходимыхъ вопросовъ о лѣкарствѣ, о томъ, хочу ли я ѣсть, не хочу ли спать, и т. д. Разъ только онъ сказалъ мнѣ, что было письмо отъ моей матери и что онъ уже отвѣчалъ за меня. Я тоже молчалъ и даже боялся его немного, — боялся я, какъ бы онъ не заговорилъ о томъ… Мнѣ и хотѣлось знать, и страшно, невообразимо страшно было. Во время болѣзни у меня явилась странная, способность засыпать безпрестанно и во всякое время, но сонъ этотъ ни мало не подкрѣплялъ и не освѣжалъ меня. Почти каждый разъ, какъ я засыпалъ, мнѣ снился большой, страшный уголъ желтаго шкафа. Онъ постепенно приближался ко мнѣ, выросталъ, выросталъ все шире, все выше, и чѣмъ ближе подходилъ, чѣмъ больше становился, тѣмъ сильнѣе наводилъ на меня невообразимый страхъ и ужасъ. Я дѣлалъ усиліе, чтобы двинуться, хотѣлъ бѣжать, но невидимая гигантская сила удерживала меня на мѣстѣ. Я сильно вздрагивалъ и въ страхѣ просыпался, дрожа всѣмъ тѣломъ, весь покрытый холодною испариной.

Еще я лежалъ въ постели, слишкомъ слабый, чтобы встать, какъ однажды услыхалъ тихій шепотъ въ сосѣдней комнатѣ. Разговаривалъ Шамшинъ съ докторомъ, вѣроятно думая, что я сплю.

— Можетъ прожить долго, — говорилъ докторъ, — а можетъ и умереть мгновенно, если будетъ волноваться.

— Какая же это болѣзнь? — дрожащимъ голосомъ спросилъ Шамшинъ.

— Аневризмъ-съ, вотъ какая! — отвѣчалъ докторъ, выходя въ прихожую.

Даже и это извѣстіе, что я могу умереть во всякую минуту, ни мало не взволновало и не огорчило меня.

Мало-по-малу, однакожъ, я началъ поправляться, силы возвращались, припадки боли сердца прекратились и, наконецъ, я могъ ходить по комнатѣ.

Разъ послѣ обѣда, когда Шамшинъ сидѣлъ съ папиросой и безсмысленно уставился глазами въ затопленную печь, я медленно прохаживался по комнатѣ и, вдругъ остановившись противъ него, спросилъ:

— Шамшинъ, она умерла?

Онъ вздрогнулъ, бьютро взглянулъ на меня и, сильно поблѣднѣвъ, тихо произнесъ:

— Да, Сережа.

— Отчего?

— Застрѣлилась.

— Оставила что-нибудь, записку?

— Оставила.

— Мнѣ?

— Нѣтъ, голубчикъ, никому. Просто такъ, объясненіе…

— Что же тамъ?

— Да послѣ, Сережа! Что объ этомъ толковать…Ты еще слабъ.

— Нѣтъ, ничего, меня эта неизвѣстность мучитъ. Я и хочу все знать, и боюсь спросить. А теперь ужь заразъ, — началъ, такъ ужь скажи!

— Ну, видишь ли, она оставила письмо матери. Пишетъ, что сама застрѣлилась, и проситъ, чтобы мать не горевала, не жалѣла. А потомъ… потомъ… еще…

Шамшинъ вдругъ, какъ ребенокъ, громко, звучно зарыдалъ и уткнулъ голову въ колѣни.

Я подошелъ къ нему и началъ гладить его короткіе, густые волосы.

— Глупо!… Эдакая я скотина! — сдавленнымъ голосомъ проговорилъ онъ, — не могу равнодушно говорить объ этомъ.

— Ничего, ничего. Ты мнѣ только доскажи ужь сразу!

— Ну, вотъ: оставила еще записку, ни къ кому не обращенную, въ которой говоритъ, что оттого не хочетъ жить, что больше ей нѣтъ выхода. Тотъ, знаешь, ее не любитъ, и она не можетъ и не хочетъ, — такъ и говоритъ и подчеркиваетъ: не хочу, — этого пережить. А тебя… тебя, говоритъ, сдѣлала несчастнымъ и поправить этого не въ силахъ. Однимъ словомъ, говоритъ, что жить такъ не можетъ, а переживать это трудно и не стоитъ…

— Больше ничего?

— Ничего.

— Ко мнѣ ничего больше не было?

— Ничего, голубчикъ!

Я машинально началъ тереть сердце, тоскливо занывшее въ груди, между тѣмъ какъ глаза горѣли и дѣлались все шире и суше.

— Сережа! ты бы постарался заплакать. Вѣдь, право, тебѣ бы легче было, — ни разу ты не плакалъ…

— Не могу, голубчикъ, — нѣтъ слезъ!… А что, отъ матери было еще письмо?

— Было, — внезапно потупляясь, сконфуженно произнесъ Шамшинъ.

— Ну, что же пишетъ?

— Очень больна, — сильно поблѣднѣвъ и мелькомъ, испуганно, взглянувъ на меня, сказалъ онъ.

Я все понялъ изъ одного этого взгляда.

— Ты, Шамшинъ, обманываешь меня, она умерла? — пристально глядя на него, спросилъ я.

Онъ вздрогнулъ, поблѣднѣлъ и, испутанно взглянувъ на меня, молча опустилъ голову.

— Ну, да, такъ и должно было быть! Одно къ одному… Да и хорошо, — по крайней мѣрѣ не будетъ мучиться, да меня глядя, — сказалъ я, самъ удивляясь тому флегматичному тону, которымъ произносилъ эти слова.

Шамшинъ молчалъ и, видимо, глоталъ подступавшія слезы.

— Да, вотъ я и одинъ… совсѣмъ одинъ на свѣтѣ. Sempre solo… помнишь, изъ Фауста? — говорилъ я, слушая самъ свои слова и чувствуя, точно ихъ говоритъ кто-то другой, чужой какой-то, а я только слушаю и смотрю, какъ въ печкѣ, по потухающимъ уголькамъ, перебѣгаютъ синіе огоньки.

— Послушай, Стрѣльцовъ! — вставая и. кладя мнѣ руки на плеча, серьезно проговорилъ Шамшинъ. — Пока я живъ, ты не одинъ, — я за тебя въ огонь и въ воду пойду! Однимъ словомъ, я — твой другъ, твоя собственность. Можешь всегда располагать мною и, главное, долженъ знать, что я тебя люблю всѣми силами моей души! — дрожащимъ голосомъ произнесъ добрый малый, обнимая и цѣлуя меня.

— Спасибо, голубчикъ! Но только я такой истуканъ сталъ, что просто этого не стою… Ты мнѣ вотъ что скажи, гдѣ мать-то мою схоронили?

— Тамъ же, въ Т. монастырѣ. Она сама тамъ пожелала.

— А ее?

— Увезли къ нимъ въ имѣніе.

Мы оба замолчали и неподвижно просидѣли такимъ образомъ весь остальной вечеръ.

---

Черезъ мѣсяцъ здоровье мое настолько укрѣпилось, что я уже могъ выходить на воздухъ.

Начиналась весна и приходила пора экзаменовъ. Я, впрочемъ, не помышлялъ о нихъ, слѣдуя совѣту доктора и, главное, мольбамъ и увѣщаніямъ Шамшина, не хотѣвшаго допустить мысли о возможности занятій для меня.

Рѣшено было, что я останусь на курсѣ еще на годъ и тѣмъ временемъ поправлю свое здоровье. Рѣшалъ все это, впрочемъ, не я, а мои товарищи, особенно нѣжно и внимательно относившіеся ко мнѣ во время моей болѣзни. Что же касается до меня, то моя апатія и равнодушіе ко всему продолжались все такъ же и приводили Шамшина въ страшное уныніе.

Въ срединѣ мая я, наконецъ, собрался отправиться въ Т., на могилу матери. Распростившись съ товарищами и обѣщавъ вернуться осенью, я сѣлъ въ вагонъ и быстро помчался по унылымъ равнинамъ Петербургской губерніи.

Пріѣхавъ наконецъ въ Т. и переночевавъ въ гостиницѣ, я разспросилъ дорогу въ монастырь и отправился отыскивать могилу матери. Разнообразныя впечатлѣнія, стукъ и шумъ отъ желѣзной дороги наполняли мою голову и я, какъ бы еще болѣе застывъ, безсознательно подвигался впередъ.

Войдя на монастырскій дворъ, я остановился, оглянулся кругомъ и, завидѣвъ бѣлѣвшіеся направо памятники, направился къ нимъ. Кладбище, на которое я вошелъ, было маленькое, необыкновенно уютное и сплошь покрытое только-что высаженными цвѣтами, густо разросшимися вокругъ памятниковъ. Побродивъ по дорожкамъ, я наконецъ нашелъ могилу, представлявшую изъ себя возвышенный бугорокъ, обложенный молодымъ дерномъ съ простымъ, воткнутымъ по срединѣ, дерёвяннымъ крестомъ, на которомъ написано было имя моей матери. Я молча всталъ на колѣни и, положивъ голову на сырой дернъ, усиленно старался сосредоточить свои мысли и чувства. По всѣ старанія мои были напрасны. Къ моей непобѣдимой апатіи и угнетенію въ эту минуту присоединилась какая-то тупая тоска и невозможность сосредоточиться. Всѣ мои чувства были точно обрѣзаны, всѣ мысли какъ бы тянуло изъ головы въ разныя стороны, не давая въ нихъ углубиться или понять ихъ. Я приподнялъ голову и, стоя на колѣняхъ, уткнувшись локтями въ дернъ, подперъ подбородокъ обѣими ладонями и неподвижно устремилъ глаза въ небо.

Долго стоялъ я такъ, какъ вдругъ почувствовалъ чье-то мягкое прикосновеніе къ плечу. Я медленно поднялъ голову и увидалъ древняго, какъ лунь бѣлаго, монаха, ласково и внимательно смотрѣвшаго на меня своими большими, пропивавшими въ душу глазами.

— Ты тутъ что дѣлаешь? — нагибаясь и заглядывая мнѣ въ глаза, — простодушно спросилъ онъ.

— Ничего, вотъ на могилу матеря пришелъ, — отвѣчалъ я.

— Родная твоя мать?

— Родная.

— Что же, ты самъ вздумалъ или по чьему-нибудь внушенію пришелъ?

— Самъ, — равнодушнымъ тономъ отвѣчалъ я.

— Ты что это такой странный, — боленъ что ли?

— Былъ боленъ, а теперь здоровъ.

Онъ грустно покачалъ головой и, вдругъ взявъ меня обѣими руками за щеки, приподнялъ кверху мое лицо.

— Твое лицо мнѣ нравится! — ласково проговорилъ онъ.

Я молча, съ удивленіемъ, взглянулъ на него.

— Ты не тоскуй, не убивайся! — продолжалъ онъ убѣдительно. — Вѣдь самъ знаешь, все къ лучшему дѣлается.

Я молчалъ.

— Да ты что такой угнетенный, — горя что ли много?

— Да, много, — все такъ же монотонно отвѣчалъ я.

— А ты перенеси, да не такъ, не безчувственно перенеси, — разбуди душу и перенеси. Легче будетъ.

Я молчалъ и, тяжело вздохнувъ, перевелъ глаза съ монаха на большой мрачный крестъ.

Онъ отошелъ прочь, постоялъ немного, посмотрѣлъ на меня и спросилъ:

— Если я тебѣ надоѣлъ, скажи, — я уйду тогда.

— Нисколько! — искренно отвѣчалъ я, съ первой же минуты почувствовавъ къ нему то непреодолимое влеченіе и довѣріе, которое онъ вселялъ во мнѣ.

Старикъ просіялъ, подошелъ ближе и, усѣвшись на зеленомъ дернѣ, посадилъ меня рядомъ съ собой.

— Ты въ монастырь не хочешь? — вдругъ спросилъ онъ.

— Нѣтъ, не хочу.

— Отчего?

— Да не знаю, — никогда объ этомъ не думалъ.

— А бывалъ въ монастыряхъ?

— Нѣтъ.

— Побывай, можетъ-быть понравится. Когда я былъ въ міру, я все бывало въ монастырь ходилъ къ службамъ. Бывалъ и въ другихъ церквахъ, и пѣвчихъ хорошихъ слушалъ, а все не то, — нѣтъ той теплоты, что въ монастырѣ.

— А хорошо жить въ монастырѣ? — спросилъ я..

— Въ монастырѣ? — Хорошо. Только трудно. Въ міру трудно, да и въ монастырѣ не легче.

— А молодые, какъ я, часто поступаютъ?

— Часто. Только толку въ этомъ мало.

— Почему?

— А потому, что ты еще молодъ, и если хочешь въ монастырь, горишь весь, такъ хочешь, — не ходи, обожди; а когда станешь остывать, успокоишься, тогда иди, — тогда можно!

— Да почему же?

— А потому, что если человѣкъ горитъ, сильно чувствуетъ, то не вынесетъ монастырской жизни, опять въ міръ уйдетъ.

— Да почему же въ міръ уйдетъ, если ему такъ въ монастырь хотѣлось?

— Все равно. Я тебѣ говорю: кто горитъ — не выдержитъ, въ міръ уйдетъ. Когда у насъ монахъ слишкомъ хорошо читаетъ, слишкомъ чувствуетъ, что читаетъ, его сейчасъ отстраняютъ, не даютъ читать, — если позволить читать, то не вы держитъ, непремѣнно въ міръ уйдетъ.

— А вотъ мнѣ можно въ монастырь, — я не горю и ничего не чувствую, стало-быть и въ міръ не уйду.

— Ты отчего же не чувствуешь ничего?… Это съ тобой съ младенчества, что ли, такъ?

— Нѣтъ, вотъ боленъ былъ, — съ болѣзни.

— Съ болѣзни?… Ну, это у тебя, Богъ дастъ, пройдетъ, это у тебя тоже болѣзнь. Ты не то что ничего не чувствуешь, а, значитъ, такъ сильно горишь, что и сообразить ничего не можешь. Все равно, когда руку обваришь, первое время вѣдь онѣмѣетъ рука, ничего не чувствуетъ, такъ и ты — онѣмѣлъ отъ боли… Это пройдетъ!

Чѣмъ дольше слушалъ я его, тѣмъ упорнѣе зарождалась у меня дикая, самого меня удивлявшая, мысль — остаться въ монастырѣ. Мысль эта все болѣе и болѣе поглощала меня и, наномецъ, разгорѣлась въ непреодолимое, первое послѣ болѣзни зародившееся во мнѣ, желаніе.

— Отецъ мой! — вдругъ проговорилъ и.

— Что?

— Какъ вы мнѣ посовѣтуете, если я останусь у васъ въ монастырѣ?

Старикъ пристально, пытливо, взглянулъ на меня.

— Зачѣмъ? — серьезно спросилъ онъ.

— Хочется. Мнѣ давно ничего не хотѣлось, а этого хочется. Да и болѣзнь у меня такая, что если буду волноваться, то могу умереть, а у васъ такъ тихо.

— Кто тебѣ про болѣзнь сказалъ?

— Докторъ.

Старикъ неодобрительно покачалъ головой.

— А родные у тебя есть?… Что они скажутъ?

— Никого нѣтъ, — я одинъ.

— Въ монастырѣ, ты думаешь, развѣ легко?… Не вынесешь!

— Вынесу.

— Скажи мнѣ, что съ тобой? — спросилъ онъ, пригибая мою голову къ себѣ на плечо. — Какое горе у тебя? Мать умерла — только?

— Нѣтъ, еще! — дрожа, проговорилъ я.

Онъ продолжалъ молча, ласково гладить меня по головѣ.

— Еще было у меня горе, — едва произнося слова отъ волненія, проговорилъ я. — Любилъ я дѣвушку, а она… она умерла, страшно… безобразно умерла… застрѣлилась!…

— Господи помилуй! — перекрестился старикъ.

— Да, это было ужасно… Но это еще не все. Страшно то, что я одну минуту, секунду одну, подумалъ, только вѣдь подумалъ: что, еслибы задушить ее?.. Безобразная, скверная мысль это была!… И пришла-то она, когда ужъ та, когда она ужь мертвая была. А я не зналъ, не подозрѣвалъ. Стало-быть сколько она уже вынесла, сколько страдала, мучилась, если рѣшилась на это, а я, я… мнѣ вдругъ вотъ что пришло въ голову!.. Вотъ и не даетъ мнѣ это покоя ни днемъ, ни ночью, — ни о чемъ думать не могу, ничего не чувствую…

Я началъ тоскливо качаться изъ стороны въ сторону, крѣпко сжимая нывшее сердце.

Вдругъ старичокъ-монахъ поднялся съ своего мѣста, всталъ противъ меня и, обхвативъ мою голову своими старческими руками, крѣпко прижалъ ее къ своей груди, а чистыя слезинки одна за другой такъ и полились изъ его глазъ.

— Перенесешь, вижу, что перенесешь горе свое! — дрожащимъ голосомъ проговорилъ онъ, цѣлуя меня въ лобъ и въ глаза. — А теперь пойдемъ, — тебѣ отдохнуть надо, — пойдемъ ко мнѣ въ келью!

Я еще разъ сталъ на колѣни у могилы матери, поцѣловалъ влажный дернъ и, поднявшись на ноги, послѣдовалъ за старикомъ-монахомъ.

Прійдя въ чистую, уютную келью, онъ уложилъ меня на свою кровать и, взявъ книгу, сѣлъ у окна и углубился въ чтеніе.

Долго лежалъ я, прислушиваясь къ слабому шуршанью перебираемыхъ монахомъ сѣрыхъ четокъ, и въ первый разъ послѣ болѣзни своей почувствовалъ необыкновенное успокоеніе и тишину на душѣ. Тоскливое чувство, постоянно мучившее меня, какъ бы заволоклось какою-то мягкой дымкой и давало свободнѣе дышать. Я чувствовалъ себя хорошо въ новомъ, уютномъ, надежно-спокойномъ и невозмутимомъ мірѣ. Казалось, въ него не могли проникнуть никакія житейскія страсти и треволненія, въ немъ исчезали всѣ прежнія мученія и воспоминанія.

Чѣмъ дольше я лежалъ, тѣмъ становился спокойнѣе, внутри меня устанавливалась какая-то мягкая тишина и я незамѣтно погрузился въ ровный, глубокій сонъ.

Проснулся я отъ сильнаго, громко разносившагося по монастырскому двору, звона колоколовъ, призывавшихъ ко всенощной.

Старикъ-монахъ стоялъ на колѣняхъ передъ аналоемъ, на которомъ лежало большое евангеліе и крестъ, и тихо бормоталъ молитву. Дождавшись, когда онъ кончилъ, я всталъ съ постели и подошелъ къ нему.

— Что, поспалъ, отдохнулъ немного? — ласково спросилъ онъ.

— Да, отлично отдохнулъ. А должно-быть я долго спалъ?

— Да, долго. Да это тѣмъ лучше, — тутъ ты славно, спокойно такъ уснулъ. Пойдемъ-ка въ соборъ ко всенощной! — прибавилъ онъ. — Въ церкви небось давно не былъ?

— Давно.

— Не хотѣлось?

— Да, — немного сконфузившись, отвѣчалъ я.

— Ну, да, я такъ и зналъ… Тебя можетъ-быть даже досада, злоба брала, когда ты мимо освѣщенныхъ церквей проходилъ?

— Да, — отвѣчалъ а, удивляясь тому, какъ онъ могъ догадаться о томъ, что происходило у меня въ душѣ и въ чемъ я самъ не отдавалъ себѣ яснаго отчета.

— Ну, такъ… А теперь вотъ пойдемъ, — можетъ-быть тебѣ наша монастырская служба понравится.

Я согласился, и мы отправились ко всенощной.

Не стану описывать нашъ старый, добрый соборъ, который вы сами такъ хорошо знаете, отецъ Иванъ. Скажу только, что сколько бы я ни жилъ на свѣтѣ, никогда не забуду этой всенощной и того, что происходило въ моей душѣ въ тотъ вечеръ.

Я сталъ въ темномъ уголкѣ, гдѣ было довольно мало народу, и, прислонившись къ стѣнѣ, съ ребячьимъ любопытствомъ началъ присматриваться къ службѣ. Чѣмъ дольше я стоялъ, чѣмъ больше смотрѣлъ, тѣмъ сильнѣе привлекало меня все то, что я видѣлъ и слышалъ, и съ каждою минутой увеличивалась во мнѣ способность воспринимать звуки могучаго хора, отчетливо выдѣлявшаго и поднимавшаго въ моей душѣ чувство какой-то спокойной, неизъяснимой радости и жгучаго наслажденія. Я неподвижно стоялъ на одномъ мѣстѣ, прислонившись головой въ стѣнѣ и вперивъ глаза въ темную, синевато-туманную глубь алтаря. Наконецъ, я сталъ на колѣни и, упавъ годовой на полъ, внезапно, неудержимо разрыдался. Слезы эти были первыя, но онѣ не мучили, не терзали, — напротивъ, чѣмъ обильнѣе лились изъ глазъ, тѣмъ болѣе облегчали и успокоивали мою наболѣвшую душу. Долго я лежалъ, не въ силахъ удержать рыданій, и слушалъ доносившееся до меня, сверху внизъ, спокойное, величественное пѣніе «Хвалите имя Господне», стройно разлетавшееся до собору.

Наконецъ служба кончилась и я съ удивленіемъ увидалъ, что всѣ выходятъ изъ собора. Я до такой степени забылъ все, до такой степени отдался весь своимъ новымъ впечатлѣніямъ, что съ какою-то болью и недоумѣніемъ встрѣтилъ дѣйствительность со всѣми ея, показавшимися мнѣ въ эту минуту ненужными, мелкими и противными, подробностями.

Въ дверяхъ собора меня встрѣтилъ старичокъ-монахъ, который привелъ меня въ соборъ.

— Ну, что, усталъ? — ласково спросилъ онъ.

— Нѣтъ, нисколько… Еще бы столько же съ радостью простоялъ! — живо отвѣчалъ я.

Онъ прищурилъ глаза, пристально взглянулъ мнѣ въ лицо и тихо, какъ бы про себя, сказалъ:

— Ну, вотъ и слава Богу! Я такъ и зналъ. Теперь тебѣ легче будетъ, — весело прибавилъ онъ. — Ты теперь куда же?

— Въ гостиницу, — отвѣчалъ я.

— А завтра зайдешь ко мнѣ?

— Если позволите.

— Что ты, что ты! Я очень радъ, — ты мнѣ понравился.

— Отецъ мой, у меня до васъ просьба! — съ волненіемъ проговорилъ я.

— Какая?

— Я хочу къ вамъ въ монастырь поступить.

— Зачѣмъ? — серьезно спросилъ онъ.

— Хочется мнѣ очень. Я одинъ на свѣтѣ, никому не нуженъ. Да и противно мнѣ все мірское, — такъ бы я тутъ и остался.

— Не совѣтую, — слишкомъ ты поспѣшно рѣшился. Погоди, поживи въ міру, можетъ и раздумаешь.

— Нѣтъ, не могу, — противно мнѣ все тамъ. Не могу, не умѣю я жить въ міру! — съ увлеченіемъ отвѣчалъ я.

— Какъ хочешь, — задумчиво произнесъ онъ. — Только я думаю, что ты опять въ міръ уйдешь… Лучше погоди, попробуй себя, остынь, успокойся!

— Да я и такъ спокоенъ, — съ мольбой въ голосѣ возразилъ я.

Старикъ съ недовѣріемъ покачалъ головой.

— Нѣтъ, не спокоенъ. Въ монастырь долженъ поступать человѣкъ съ спокойнымъ духомъ, отрѣшившійся отъ всего мірскаго, — отвѣчалъ онъ.

— Да вѣдь я отрѣшился! Мнѣ противно все мірское.

— Тебѣ противно отъ того, что тебѣ слишкомъ тяжело досталось все это мірское. Ты и теперь подавленъ своими мірскими чувствами, страстями и волненіями. Вотъ когда все это уляжется, тогда поступай.

— Это никогда не уляжется, если я не поступлю къ вамъ въ монастырь. Я здѣсь только и чувствую спокойствіе.

— Какъ знаешь, какъ хочешь, — грустно произнесъ онъ. — Попробуй.

---

Черезъ недѣлю, несмотря на убѣжденія старичка-монаха отложить мое намѣреніе, я рѣшился и поступилъ въ монастырь.

Сначала я испытывалъ великую радость и вмѣстѣ съ тѣмъ относился ко всему спокойно и отчетливо. Въ свободное время я часто навѣщалъ старичка-монаха и по цѣлымъ часамъ проводилъ въ разговорахъ съ нимъ. Ко всей братіи я чувствовалъ необыкновенное благоговѣніе и всѣ монахи, съ которыми я сталкивался, обращались со мной необыкновенно добродушно и съ видимымъ сожалѣніемъ смотрѣли на мое блѣдное, худое лицо. Все шло своимъ обычнымъ порядкомъ, казалось тихо и безмятежно; но чѣмъ болѣе проходило время, тѣмъ замѣтнѣе росло во мнѣ, ничѣмъ необъяснимое, томительное безпокойство. То успокоеніе, которое монастырская жизнь давала мнѣ въ началѣ, прерывалось все чаще и чаще и меня охватывало непреодолимое волненіе и безпокойство. Отрѣшившись отъ всего мірскаго, строго соблюдая монастырскія правила и постановленія, я не могъ вполнѣ отдаться этой жизни, не могъ заглушить прежнихъ воспоминаній и пріучить себя спокойно относиться къ мысли, что все уже кончено для меня въ этой жизни.

Меня попробовали поставить въ хоръ, пользуясь моимъ довольно звучнымъ теноромъ, но вскорѣ я долженъ былъ бросить пѣніе, такъ какъ всякій разъ, какъ я пѣлъ, сердце мое начинало болѣть и показывалась кровь горломъ.

Такъ прошло два года. Прошли они ровно, монотонно, безъ всякихъ внѣшнихъ событій и приключеній, — прошли какъ сонъ.

Только во мнѣ самомъ, въ моемъ внутреннемъ мірѣ, происходили частыя бури и волненія. Проснувшіяся во мнѣ въ ту первую всенощную, способности чувствовать и воспринимать впечатлѣнія усиливались съ каждымъ днемъ. Я не пропускалъ ни одной службы, не давалъ себѣ отдыха ни одной минуты, надѣясь такимъ образомъ усмирить, успокоить себя. Но ничто не помогало, возбужденіе росло, впечатлительность усиливалась и мнѣ становилось все труднѣе и труднѣе справляться съ самимъ собой. По ночамъ мнѣ часто снились страшные сны. Иногда мнѣ мерещился все тотъ же желтый уголъ шкафа, а иногда ясно представлялась вся послѣдняя сцена съ Вѣрой. Я видѣлъ ее такъ живо, такъ поразительно-ясно, что, просыпаясь, долго не могъ придти въ себя и ни о чемъ другомъ не могъ думать цѣлый день. Въ подобныя минуты я отправлялся на могилу матери и долго просиживалъ на ней. Сознаніе, что тутъ, не далеко, за какіе-нибудь три, даже можетъ быть за два аршина, лежитъ мать, — та самая, которая баловала, ласкала и до конца любила меня, — сознаніе это какъ-то особенно успокоительно дѣйствовало на меня и примиряло съ жизнью и со всѣмъ окружающимъ. Иногда, сидя на ея могилѣ, я крѣпко засыпалъ и просыпался болѣе спокойнымъ и равнодушнымъ ко всему. Когда я бывалъ въ соборѣ, то старался никуда не смотрѣть и никого не замѣчать. При видѣ свѣтлыхъ волосъ меня охватывало непобѣдимое волненіе и съ новою силой и ясностью начинало преслѣдовать воспоминаніе свѣтлой, пушистой головки съ завитками и длинными, мягкими косами. Я невольно…. Отецъ Иванъ! сейчасъ со мной случилось нѣчто ужасное, страшное: былъ въ соборѣ, увидалъ ее… Нѣтъ, не ее, но точно, точно она! Свѣтлыя косы, нагнутая голова и эта шея, эта самая шея… Та самая!!.. Но нѣтъ, нѣтъ, — лицо другое, не ея, — доброе, круглое, — не ея лицо. И глаза не тѣ! Тѣ, ея глаза, — я знаю, хорошо знаю и помню, — зеленоватые, блестящіе, какъ хрусталь прозрачные и холодные глава!… Что было со мной, не могу передать. Не помню, что сказалъ, что сдѣлалъ, — знаю, что испугалъ ее, и знаю, что боюсь, боюсь опять встрѣтить ее. Это даромъ не пройдетъ, — не вынесу! Понимаете, не вынесу вида этихъ свѣтлыхъ, пушистыхъ косъ… Господи помилуй! Укрѣпи меня, избавь меня отъ этой поразительной тонкой шеи, отъ этихъ страшныхъ, ужасныхъ косъ!… Боюсь идти, а вѣдь завтра опять онѣ будутъ въ соборѣ. Боюсь… И тянетъ, непобѣдимо, страстно тянетъ, и страшитъ. Что-то будетъ, Господи!… А если онѣ не придутъ, если я не увижу больше этихъ свѣтлыхъ косъ, тогда больше не стоитъ… Не понимаю, что говорю. Простите, отецъ мой! Простите и поймите, вѣдь я до сихъ поръ люблю ихъ, эти свѣтлыя косы… Онѣ мои, онѣ составляютъ все, что есть у меня дорогаго въ жизни! Еще были глаза… прозрачные, зеленые глаза, но нѣтъ, больше нѣтъ ихъ, они не мои! Чужіе стали… большіе… чужіе… холодные!!..

---

Отецъ Иванъ замолчалъ.

— Это не окончено, — сказалъ онъ немного помолчавъ. — Онъ писалъ эти послѣднія строки наканунѣ происшествія съ вашей загорѣвшейся косой, въ тотъ вечеръ, какъ въ первый разъ встрѣтилъ васъ въ пустомъ соборѣ. Когда я сидѣлъ при немъ первую ночь, онъ все бредилъ и вспоминалъ свѣтлую косу, просилъ ее, плакалъ какъ ребенокъ, повторяя, что она одна у него осталась, что онъ одну ее любитъ на свѣтѣ. Тогда-то я и попросилъ сестру взять у васъ ваши отгорѣвшіе волосы и отдалъ ихъ отцу Серафиму. Не могу передать вамъ его радости и волненія. Онъ взялъ ихъ, долго, молча гладилъ рукой, потомъ сталъ тихо, беззвучно цѣловать ихъ, между тѣмъ какъ слезы градомъ сыпались по его худымъ, прозрачнымъ щекамъ. Онъ, видимо, вспоминалъ дорогое прошлое, воображая, что это были ея, вѣроятно, волосы. Мало-по-малу рыданія его стали затихать, онъ откинулъ голову на подушку и закрылъ глаза. Я смотрѣлъ на него и боялся пошевелиться. Вдругъ онъ снова широко раскрылъ ихъ, съ удивленіемъ взглянулъ на меня, привсталъ, схватился рукой за сердце, глубоко вздохнулъ разъ, вздохнулъ другой и, свѣсивъ голову на грудь, тихо упалъ на подушки и скончался… Такъ прекратилась эта тихая, полная глубокихъ страданій, жизнь. Не даромъ говорится: «тихія воды глубоки!» — со вздохомъ прибавилъ отецъ Иванъ, свертывая тетрадь и пряча ее въ карманъ.

Никто ничего не отвѣчалъ.

Евгенія Петровна громко барабанила пальцами по стеклу, отвернувшись отъ всѣхъ и украдкой вытирая, слезы. Женя лежала на диванѣ и громко рыдала. Я не плакала, но чувствовала, что виски мои хотятъ разломиться отъ жестокой боли.

Н. Коваленская.