Несколько дней Иловлин находился в отчаянном положении, но час его ещё не пришёл... Через две недели он начал поправляться. Тиф произвёл в его памяти значительную перемену: он забыл, как он заболел, а также многое из того, что происходило в действительности до его болезни; он только вспоминал одни за другими безобразные видения, которые его преследовали в бреду; по временам, в особенности вечером, ему казалось, что он действительно все это видел. Несколько ночей он с трепетом ожидал, что тиф вернётся и опять ввергнет его в эту ужасную область призраков, но, к счастью, природа пересилила болезнь...
Тем временем эпидемия с страшной энергией опустошала войска блокадного корпуса. Сначала тиф свил себе гнездо в Эрзеруме. Бывали дни, что в городе умирало по триста человек. Среди населения и турецкого гарнизона царствовало уныние. В половине января тиф, значительно ослабев в городе, принялся опустошать наши войска.
В селении О * смерть безжалостно расстроила маленькое общество. Прапорщик Чирков, ожидавший производства в следующий чин "за отличие в делах против турок", заболел и умер через три дня. Отец Андрей, неутомимо ухаживавший за всеми, тоже слёг. В двух ротах, стоявших в селении, ежедневно умирало по нескольку человек, и каждый день на ближайшем кладбище отрывались свежие могилы. Заодно умирали и мирные жители. Через неделю после того, как заболел Иловлин, Мариам заболела тоже. Какие видения посетили бедную девушку на ложе смерти — этого никто не знает, потому что она умерла, не сказав о том никому ни слова. Её похоронили в тот день, когда Иловлин первый раз встал с постели и, с помощью Самойлова, мог сделать несколько шагов по комнате.
Через несколько дней, спустившись вниз, Иловлин встретился с отцом Мариам. Старик осунулся, постарел и, мрачно взглянув на капитана, ушёл к себе, пробормотав какие-то слова.
— Это, кажется, хозяин? — спросил Иловлин...— Отчего у него такой странный вид? Разве он тоже был болен?
— По дочке горюет...— отвечал Самойлов.— Майро третьего дня хоронили.
При этом известии Иловлин пошатнулся и мгновенно вспомнил все, что до того будто туманом было затянуто в его памяти. Фея его призраков, прекрасная Майро, с её кроткой улыбкой, с её глубокими чёрными глазами, казалось, стояла ещё перед его возбуждённым воображением, как живая. Но в действительности её уже не существовало. Несчастная девушка! Тот беспредельный океан, который нёсся на Иловлина, поглотил её, и возврата назад не было. Он вспомнил её тихую песню, которая казалась ему таинственной, как она ухаживала за ним, вспомнил её задушевный взгляд, когда она сидела у его изголовья, и мысль, что она, быть может, заразилась от него, наполняла его сердце тяжкою скорбью...
Он вспомнил свидание с ней в мире болезненных грёз и её страстные, жгучие поцелуи, и так как душа его ещё не пришла в равновесие, то он и не отделял призраков от действительности. Напротив того, ему казалось, что он много пережил за время болезни и что между ним и Мариам произошла целая жизненная драма. Вечером, когда Иловлин остался один в своей комнате, им овладело уныние и страх; опять, казалось, кто-то нашёптывает тихим голосом непонятные речи, и в случайных отблесках окутанных серою полутьмою окружающих предметов, казалось, и там и здесь сверкали чёрные глаза и потухали. Ему стало невыносимо, и он, надев полушубок, пошёл потихоньку к отцу Андрею. Это было в первый раз, что Иловлин вышел на воздух... Вечер был довольно тёплый, и местами подтаивало. По пути свет от фонаря случайно упал на большую стаю собак, которые что-то раскапывали в снегу. Это были единственные живые обитатели селения, которые не пострадали от тифа; вернее, они и теперь влачили своё жалкое существование, как и месяц тому назад. Они по-прежнему были мрачны, озлоблены, несообщительны и вид сохраняли облезлый и жалкий. Они поднялись и зарычали, увидав свет; Иловлин вспомнил своё последнее видение и в ужасе ускорил свои шаги...
Отец Андрей лежал в постели больной, исхудалый, по находился в памяти.
— А, капитан! это вы? Премного благодарен, что навестили... А больше рад, что вы уже ходите; благодарите бога, что остались живы... — Ах, батюшка, бедная Майро умерла...
— Слышал, слышал... Уж так жаль, что и выразить не сумею... Да что я и вы: нам-то это с полугоря, а вот родитель, так тот единственную дочь потерял; нехорошо... И вот вам война: воины пришли, наели, натоптали, настрелялись друг в друга; ну, им за то и помирать... За то и кресты получают... А она-то за что жизни лишилась? Видно, на роду ей было написано умереть от солдатского тифа... Один господь это видит и судит...
На основании перемирия, в течение первой половины февраля, укрепления Эрзерума, одно за другим, были переданы нашим войскам. Крепостные казармы, при их занятии, оказались переполнены больными и умирающими. Свежие могилы, раскинутые кругом городской ограды, отравляли воздух отвратительным зловонием; и самый город, с вступлением в него русских войск, всё более стал походить на огромный госпиталь. При сдаче крепости противники последний раз старались показаться друг другу в бодром и воинственном виде. Турецкие солдаты, насколько возможно, были приодеты и почищены, амуниции и оружию придали приличный вид; офицеры смотрели беззаботно и весело, когда их таборы потянулись по трапезондскому шоссе... Ещё более лихой вид имели наши батальоны при занятии укреплений и при смене турецких караулов. Окончательное овладение Эрзерумом хотя и обошлось без выстрелов, но тысячи русских солдат, застигнутых тифом, заснули вечным сном в неприветливой долине чёрного Евфрата. Храбрый Гейман, мечтавший пожать новые лавры на штурме этой крепости, заболел сам на другой день после снятия блокады и умер 13-го апреля, в то самое число, которое из чувства суеверия наиболее недолюбливал... Блокадный корпус был последней могучей волной, которая, сокрушив Эрзерум, сама о него разбилась...
