...Он встал и подошёл к окну. Окно было необыкновенно широкое, с одним огромным стеклом, до того тонким и прозрачным, что через него не только всё было слышно и видно, но даже свободно проникал воздух. Иловлин чувствовал страшную жажду, тяжесть во всём теле и глубокую сердечную тоску. Это понятно, потому что он столько пережил; в недавнем прошлом произошло столько драм, и ещё каких драм! Он жил, увлекался, забывался, свершал разные хорошие и дурные дела, стремился к добру и славе, но вдруг встретился с ней и влюбился... Всё то, что было до того, не было настоящим чувством: то были обманы крови и воображения. Было суждено, что он встретит на таинственном пути жизни свою собственную мечту, тот идеал, который с первым сознательным взглядом на божий свет, с первым вздохом зарождается в душе и чувствах наших. Можно отогнать мечту, но если она воплощается перед вами, тогда никакие силы не могут противиться её могуществу... Отказаться от неё — значит погибнуть... Но он не отказался и полюбил. Что такое затем произошло? Он никак не мог вспомнить. Не объяснит ли кто-нибудь, что такое произошло?
Окно выходило на пустынную улицу, покрытую снегом, ярко залитым светом, и было непонятно, откуда падал этот свет, потому что небо было чёрное. По ту сторону улицы стоял довольно высокий одноэтажный дом с закрытыми ставнями и плоской крышей. Цвет всего дома был темно-бурый, как будто его сделали из старого, прогнившего дерева. Над домом свешивались толстые потолочные бревна, от которых падали продолговатые тени. Кругом ничего не было и висел серый, густой туман, закрывавший всё остальное от взоров. Как между цветами предметов, так и между светом и тенью всё время сохранялся резкий, неприятный контраст, и тени ни на волос не изменяли свою темноту, а свет ни капли не слабел, не усиливался; туман не колыхался, точно был нарисован, и вообще всё отличалось мертвенным отсутствием какого-либо движения и жизни. Ах, как скучно и тяжело было стоять у окна и смотреть на этот дом! В то же время Иловлин чувствовал, что на него направлены отовсюду невидимые взоры, озлобленно-ликующие взоры, как бы застывшие в ожидании того, что должно было свершиться.
Но вот вдоль крыши прошла человеческая фигура — медленно, беззвучно и осторожно, как будто бы боясь нарушить неподвижность света и тени; человеческая фигура прошла и села на одну из свешивавшихся над домом балок. На ней был надет длинный красный плащ, складки которого так быстро колебались, что казалось, были одарены жизнью и дрожали от страха. На голове у неизвестного был надет чёрный глухой капор, имевший со стороны лица форму маски. В стороне от красного плаща, верхом на бревне, сидел майор Порошин, притворявшийся совсем другим, чем он был, хотя было очевидно, что это он. Лицо его было сурово, и во время всего последующего он упорно молчал. Затем явилась ещё какая-то личность, но её трудно было разобрать: она говорила глухим и крайне неприятным голосом, точно из большой пустой бочки. — Ну, подойди, преступник!.. подойди, арестант!..— сказал третий судья.
— Разве я арестант? — спросил Иловлин.
Третий судья захохотал и сказал иронически:
— Он не арестант? ха, ха, ха!
— Арестант! преступник! — сказало несколько озлобленных голосов.— Страшный преступник!
У Иловлина похолодело на сердце.
— Ты бежал в Алексапдрополь... В А-лек-сан-дро-поль! Украл деньги, которые тебе дали на покупки, и растратил... Украл и растратил... Растратил, украл! Что? тысяча восемьсот семьдесят восемь рублей...
"Господи! — подумал Иловлин,— эдакая сумма! Ведь это от Рождества Христова прошло столько лет!"
— Я возвращу деньги,— сказал он вслух.
— Возвращу... ха, ха! Он возвратит?! Нет, брат! Тут уже возврата нет!
— Нет возврата! Нет возврата! — воскликнули те же голоса.
Он подумал, что всё это дело затеяно майором Порошиным, которому он должен был купить десять фунтов свечей...
— Я возвращу свечи...
Но предложение это было отвергнуто, а Порошин выразил на своём лице удивление, как бы желая показать, что он даже не понимает, о каких это свечах идёт речь.
— И всё это произошло,— начал говорить тихим и грустным голосом красный плащ,— всё это произошло от увлечений сердца... Ты влюбился в Мариам и погиб; не правда ли, что ты влюбился в Мариам?..
Сердце подсказывало Иловлину "да", но он покачал головой и сказал — "нет".
— Как нет?! — И в голосе красного плаща послышалась суровая нота. Красный плащ себя выдал. Под ним скрывалась Майро.
"Как же она меня судит за то, что я для неё сделал? — думал Иловлин,— надо признаться... Она тогда спасёт меня".
— Да... я люблю её...
— Вот видишь, какой ты негодяй, какой ты преступник! — сказала Мариам, но её нежный голос противоречил словам.— Мало одной жизни, которую мы возьмём у тебя; за это надо тебя казнить два раза!..
Итак, предчувствие его не обманывало; его ждала казнь, и ужас всё более и более охватывал его существо. Но и в эти последние минуты он испытывал болезненную сладость присутствия Мариам, хотя она была в числе тех, которые собирались отнять у него жизнь. "Какая она свирепая женщина! — думал он.— Как это чудно и странно!.. Я знаю, что она любит меня и сама тянет меня к погибели... И какой обман! Жестокий обман! А всё же я люблю её..." И все его мысли, казалось, немедленно же сообщались Мариам, и в то время, как она увеличивала ободрения против него, звуки её голоса становились вое нежнее и мягче.
— Ну, защищайся, преступник! Говори что-нибудь, арестант! — грубо сказал третий судья.
И Иловлин торопливо, с необыкновенным волнением стал говорить все, что приходило на ум, сам не понимая ни одного слова из своей речи. Всякий раз, когда он останавливался, чтобы перевести дух, третий судья тотчас же погонял его словами: "Ну, говори! рассказывай, арестант!" А Порошин безнадёжно мотал головой и презрительно улыбался, как будто желая сказать: "Знаем, знаем мы эти увёртки! только они ни к чему не поведут..." Когда от нестерпимой жажды у Иловлина пересохло в горле и он не мог уже двигать более языком, явилась какая-то длинная личность и отвратительно-гнусавым голосом прокричала несколько раз: "Он знает по-французски! он знает по-французски!"
— Ну, говори по-французски, преступник!
Иловлин со страшным напряжением мысли стал говорить все французские слова, приходившие ему на память. Когда он умолк от усталости, защитник прокричал: "Он знает по-итальянски! Он знает no-татарски! Он, знает по-армянски! Он знает по-александропольски!"
— Ну, говори по-александропольски, преступник!
Но преступник, вместо того чтобы показать своё необыкновенное знание даже александропольского языка, упал в изнеможении...
