Юр. Бѣляевъ
правитьТемный ангелъ.
(1840 г.).
править
Восемь разсказовъ
Петроградъ. Библіотека «Вечерняго времени». Изданіе В. А. Суворина. 1917
Въ дѣтской Ознобышевыхъ неописуемое волненіе.
Сегодня всѣ ѣдутъ въ паноптикумъ Вурма, что на Морской, а оттуда въ кондитерскую Беранже у Полицейскаго моста за сладкими пирожками. Послѣ завтрака старый кучеръ Трифонъ подаетъ возокъ покойной бабушки, и въ немъ усаживаются четверо ребятъ, англичанка и няня. Отецъ съ матерью ѣдутъ отдѣльно въ новой каретѣ, купленной по Рождеству и ни разу еще не бывшей въ обиходѣ..
Паноптикумъ помѣщается въ деревянномъ павильонѣ, предназначенномъ для разныхъ выставокъ и представленій. Говорящая голова, живая русалка, индійскій факиръ (онъ же чревовѣщатель), красавица Лолита и фокусы самого Вурма — такова программа. На роялѣ игралъ двѣнадцатилѣтній Фридрихъ Вурмъ — «маленькій Моцартъ», какъ значилось на афишкѣ.
Тѣсвота. Духота. Публика самая праздничная. Выѣздные лакеи въ галунахъ еле-еле доставляютъ своихъ господъ до какой-то загородки, носящей громкое названіе «ложи». Господинъ Ознобышевъ усаживаетъ дѣтей поближе къ барьеру, устраиваетъ свою малокровную и нервную супругу, предлагаетъ мѣсто миссъ, а самъ идетъ въ первый рядъ, откуда переглядывается и пересмѣивается со своими ребятами.
Все показывалось на сценѣ. Говорящая голова, положенная на блюдѣ, даже вращала глазами и пѣла тирольскія пѣсни; въ большомъ акваріумѣ плавала дебелая нѣмка и тоже пѣла; факиръ протыкалъ себѣ языкъ шиломъ и предлагалъ кому-нибудь изъ публики испытать его искусство; хозяинъ паноптикума, лысый и красный толстякъ, бралъ у зрителей часы, платки, перстни, лорнеты, бросалъ ихъ въ цилиндръ, разбивалъ все это пестикомъ и въ цѣлости возвращалъ владѣльцамъ. Двѣнадцатилѣтній Фридрихъ Вурмъ — «маленькій Моцартъ» — игралъ въ честь папаши маршъ, и публика шумно апплодировала.
Однако, ни факиръ, ни голова, ни русалка, ни геръ Вурмъ не имѣли такого успѣха, какъ испанскія пляски красавицы Лолиты. Юная и прелестная южанка, живописно одѣтая въ какія-то красныя и желтыя тряпки, летала и вертѣлась на маленькой сценѣ, какъ живое пламя, какъ огненный цвѣтокъ, какъ прекрасная чертовка… Путанная грива волосъ легкой сѣткой поминутно налетала на лицо. Блестѣли глаза, блестѣли зубы. Съ высокаго рогового гребня сбѣгалъ длинный кружевной неводъ, въ которомъ путалась сама танцовщица и билась въ немъ, какъ пойманная рыбка…
— Ахъ, чертовка! Прекрасная чертовка! — чуть не вслухъ восхищался господинъ Ознобышевъ, не отрывая отъ глазъ трубки.
Его сосѣдъ какъ-то странно хмыкнулъ, словно въ отвѣтъ на его замѣчаніе, — не то кашлянулъ, не то просопѣлъ… Ознобышевъ глянулъ на него, но увидалъ только пустую, перегнутую пополамъ шубу съ поднятымъ енотовымъ воротникомъ. Ни лица, ни рукъ, ни ногъ не было видно — шуба и на самомъ дѣлѣ будто была пустая.
«Что за нелѣпая фигура?!» подумалъ Ознобышевъ и снова вернулся къ Лолитѣ, которая, усталая и счастливая, кланялась публикѣ.
У-у, какъ хороша, какъ жутко хороша была это дѣвчонка изъ пушкинскаго табора! Какимъ дикимъ своеволіемъ дышали черты ея лица — лица темнаго ангела. И задумчивость, и рѣзвость, и страданія, и восторгъ, и жестокость, и ласка одинаково шли еи. Въ кошачьихъ движеніяхъ ея было много ребяческаго, но женская страсть просыпалась въ ней при первыхъ звукахъ музыки, и она бросалась въ пляску, какъ въ свою родную стихію, — въ дымъ, въ искры, въ пламень… И, кланяясь, она была замѣчательна. Лолита низко опускала голову и своими тонкими смуглыми руками въ тяжелыхъ бронзовыхъ браслетахъ будто собирала апплодисменты, осыпала ими себя, какъ цвѣтами, прижимала къ груди и снова кланялась.
— Браво! Браво! Фора! — кричалъ господинъ Ознобышевъ, усердно хлопая и забывъ про дѣтей и про жену, которая съ недовольнымъ видомъ лорнировала его изъ ложи: — браво, Лолита! Браво, маленькая чертовка!
Енотовая шуба опять издала странный звукъ и согнулась еще ниже.
«Ужъ не карликъ ли тамъ спрятанъ?» подумалъ Ознобышевъ, и ему почему-то стало немного жутко. Фокусы Вурма мало интересовали его, но онъ остался до конца представленія ради дѣтей и былъ очень удивленъ, когда таинственный сосѣдъ на просьбу фокусника дать какую-нибудь цѣнную вещь, протянулъ дорогой брильянтовый перстень, и потомъ той же пустой рукой забралъ его обратно.
Программа кончилась. Шуба поднялась, и передъ изумленнымъ Ознобышевымъ прошла по истинѣ отталкивающая фигура старика, еле двигающагося кастрата, чье маленькое обезьянье личико злобно выглядывало изъ воротника.
— Ой, папенька, это чортъ! — воскликнулъ какой-то мальчикъ, прижимаясь къ чиновнику въ шинели.
Старикъ сверкнулъ глазами и по своей привычкѣ откликнулся скрипучимъ и свистящимъ звукомъ.
Выѣздной въ это время пробрался къ Ознобышеву и доложилъ, что барыня ожидаетъ его у выхода.
— Ѣдемъ домой, — нервно сказала жена: — я хочу говорить съ вами!..
«Объясненіе! — тоскливо подумалъ мужъ, подсаживая въ карету свою разстроенную половину и самъ влѣзая за ней: — сейчасъ будутъ слезы, укоры, истерика… О, Господи!»
Дѣти поѣхали къ Беранже безъ родителей.
Вечеромъ того же дня Иванъ Павловичъ Ознобышевъ, переоблачившись въ халатъ и украсивъ свою лысѣющую голову бисерной шапочкой, жаловался своему лицейскому другу Бѣгунову за пятой трубкой славнаго Жукова и за десятымъ стаканомъ пунша:
— Нѣтъ, эти сцены становятся не въ мочь. Нервы, нервы и нервы!.. Она ревнуетъ меня ко всякой юбкѣ, ко всякой шляпкѣ!.. Она дошла до того, что не пускаетъ на мою половину никого изъ женской прислуги. Она не позволяетъ мнѣ говорить съ нашей бѣлобрысой миссъ!..
Пріятели разсѣлись на тахтѣ въ богатомъ кабинетѣ Ознобышева и, несмотря на горячія сѣтованія хозяина, чувствовали себя прекрасно. За окномъ озорничала метель, а въ комнатѣ жарко пылалъ каминъ, и бурлящая кровь невольно натолкнула Ознобышева на воспоминаніе о Лолитѣ.
— Хороша! — смачно сказалъ онъ: — удивительно хороша! У насъ въ балетѣ такихъ плясуній не было. Это — сама жизнь, сама природа! Ахъ, чортъ возьми, не будь я женатъ, удралъ бы за ней въ Испанію!
Иванъ Павловичъ еще въ каретѣ получилъ за Лолиту краткую сцену со слезами, дома между супругами произошло серьезное объясненіе, причемъ всѣ преступленія мужа, явныя и тайныя, были поставлены на видъ; жена требовала развода и, не получивъ согласія, разразилась истерикой; къ обѣду она не вышла, а вечеромъ уѣхала къ своей maman, пришествія которой надо было ожидать съ минуты на минуту. Ознобышевъ боялся этоё maman пуще черной оспы, а посему вызвалъ пріятеля, извѣстнаго свободой нравовъ, забаррикадировался въ кабинетѣ и предался табаку и пуншу.
— Да, братъ Иванъ, обабился ты! — согласилея Бѣгуновъ, разстегивая венгерку и затягиваясь трубкой: — прошли твои золотые денечки… А человѣкъ ты еще молодой и могъ бы пожить въ свое удовольствіе…
— Нельзя, дружище, жена, дѣти… maman… общество…
— Que dіra le monde? Пустяки! Есть у тебя любовница или нѣтъ, все равно будутъ говорить, что есть.
— Неужто?
— Разумѣется. И на кой чортъ тебѣ ѣздить въ Испанію, когда ты съ твоей черномазой Лолитой можешь быть счастливъ и здѣсь?.. Гдѣ она живетъ?
— Н-не… знаю, — заикнулся Ознобышевъ.
— Ха-ха-ха! Хорошъ влюбленный! Даже адреса своего предмета не знаетъ!..
— Но помилуй… Такъ скоро… Вѣдь я только впервые увидалъ ее сегодня…
— Все равно. Надо было разузнать. Ну, да, впрочемъ, знаешь что? Прикажи-ка подать фракъ, да поѣдемъ сейчасъ разыскивать твою красотку, заберемъ ее ко мнѣ и отпразднуемъ сочельникъ. Согласенъ?
— Что ты! Что ты! — замахалъ на .него руками Ознобышевъ: — мало у меня дома скандаловъ? Вотъ выдумалъ.
Но Бѣгуновъ уже дергалъ за сонетку и командовалъ:
— Живо барину фракъ, рубашку, галстукъ и прочее!..
Ознобышевъ противился, но пріятель быстро укротилъ его:
— Давно не видалъ своей belle-mère? Соскучился? Сейчасъ, братецъ, она явится и такую головомойку пропишетъ, что чудно! Всякую Испанію изъ тебя вышибетъ. Эхъ ты, кисляй, для тебя развѣ создана Лолита? Ты съ женщинами ни черта не можешь подѣлать!
— То-есть какъ это «ни черта не могу подѣлать»? — обидѣлся Иванъ Павловичъ.
— А такъ. Вотъ жена тебя зря сцену закатила, а ты на самомъ дѣлѣ и приволокись за Лолитой, да и уѣзжай сейчасъ, будто тебѣ до семейныхъ дрязгъ никакого нѣтъ дѣла, будто ты выше ихъ, гнушаешься ими… Вотъ это и называется умѣньемъ обращаться съ женщиной!
— А знаешь, — послѣ нѣкотораго раздумья сказалъ повеселѣвшій Ознобышевъ: — ты, пожалуй, правъ… Ѣдемъ! Я только все-таки скажу Захару, что сегодня вернусь. А то она будетъ безпокоиться.
— Это ужъ твое дѣло, дорогой мой птенецъ!
…Метель хлестнула имъ въ лицо. Духъ захватило отъ ледяной пурги.
— У, чортъ! — выругался Бѣгуновъ: — ни одного извозчика!.. Эй, извозчикъ!
Но друзьямъ пришлось-таки пройти изрядный кусокъ прежде, чѣмъ обрѣсти полузамерзшаго Ваньку, растолковать адресъ и усѣсться на утлыя санки. Они рѣшили доѣхать до паноптикума Вурма и тамъ разузнать о Лолитѣ.
— Пшелъ! Пшелъ! — гудѣлъ изъ своеы шинели Бѣгуновъ.
Но бѣдная кляча не слушалась ни кнута, ни понуканій. Снѣжный выхрь сдувалъ и ее, и Ваньку, и санки съ сѣдоками то въ одну, то въ другую сторону. Масляные раскаты оплывали всѣ углы и перепутья. То и дѣло Ознобышевъ кричалъ:
— Стой, стой… Уронишь, чортъ!
Нечистаго помянули-таки добрымъ словомъ въ эту рождественскую ночь…
Пріѣхали. Разбудили сторожа. Долго допрашивали его и путнаго не добились. Вошли во дворъ и тамъ въ дворницкой у какого-то заспаннаго иностранца, ютившагося за печкой, узнали адресъ Лолиты:
«Polüstroff… Dacha von Teufel»…
Такъ было нацарапано въ грязной записной книжкѣ, которую заспанный факиръ поднесъ пріятелемъ.
— Полюстрово! — воскликнули оба.
— Но, вѣдь, это чортъ знаетъ гдѣ!
— У чорта на куличкахъ…
— Шортъ… шортъ! — почему-то осклабился факиръ.
— Ну, такъ поѣдемъ къ чорту на кулички! — рѣшилъ Юѣгуновъ и кинулъ факиру монету.
… Метель выла. Куда было пускаться въ такую даль, но кипучая кровь повелѣвала пуще доводовъ разума, и друзья, смѣнивъ дурного Ваньку на что-то болѣе удачное, быстро перерѣзали заснѣженные пути и лихо помчались по укатанной дорогѣ черезъ Неву. Свѣтила луна. Метель какъ-то лѣниво стлала ширинки серебряной фаты, а зарѣчная даль казалась бѣсовскимъ навожденіемъ…
— А хорошо, чортъ побери, даромъ что далеко!.. — неожиданно расчувствовался Ознобышевъ, чуть не слетѣвъ на непредвидѣнномъ ухабѣ.
Въ это время чей-то вороной конь, словно кованный изъ стали, огневой, злющій, взмыленный, словно самимъ чортомъ управляемый, засвѣтилъ мимо нихъ, какъ линія, какъ росчеркъ, какъ самъ крикъ:
— Па-ади!
И въ санкахъ, похожихъ на аптекарскую ступу, накрытую полстью, черкнула мимо густая енотовая шуба съ поднятымъ воротникомъ, мелькнула и сгинула во мглѣ…
— Ахъ… — только было началъ Ознобышевъ, желая разсказать пріятелю о енотовой шубѣ въ паноптикумѣ: — я сегодня видалъ удивительное существо… Вообрази… уродецъ… старый, страшный…
Цѣлый комъ снѣга изъ-подъ лошади больно ударилъ его по лицу и, едва отряхнувшись, онъ обругался:
— Э-э, чортъ!
Вотъ и Полюстрово.
Сумрачно, холодно, какъ забытый покойникъ, глянулъ на друзей домъ Безбородки, и начались безконечные заборы; сады и домшики, межъ коими блуждать было безполезно.
— Дача фонъ-Тейфеля!.. Знаешь? — сунулся было опять Ознобышевъ.
Извозчикъ какъ будто не слыхалъ и ѣхалъ наобумъ.
— Тейфеля!.. фонъ-Тейфеля дача! — кричалъ Иванъ Павловичъ, силясь одолѣть вѣтеръ, который опять заигралъ на своей волынкѣ.
— Стой! — крикнулъ Бѣгуновъ: — дачъ тутъ нѣтъ.. И плутать намъ незачѣмъ… стой… я слѣзу… я знаю, гдѣ дачи…
Съ неожиданной поспѣшностью вылѣзъ онъ изъ санокъ и быстро-быстро отправился куда-то вглубь запорошенныхъ деревьевъ, гдѣ и пути-то не было, а стояли горбатые сугробы… сугробы… гробы…
Это сравненіе опять и какъ будто невзначай наплыло Ознобышеву, когда онъ уже струсилъ:
— Бѣгуновъ! Куда ты? Иди сюда… Иди… Бѣгуновъ…
И завыла снѣжная волынка… Ой, какъ завыла! Какія-то тоненькія деревца, не то ольха, не то береза, такъ вотъ и приникли до земли, по щелистымъ заборамъ забѣгала унылая пѣснь, откликнулась гдѣ-то на пустыряхъ и, тамъ перекувырнувшись, пришла обратно, чтобы узнать что-то, пошептать, посовѣтовать настоящей бурѣ и понестись вновь рѣзвой развѣдчицей по капустнымъ кочерыжкамъ опустошенныхъ огородовъ, по обглоданнымъ выгонамъ и встать на маревѣ луны чудеснымъ, незапечатлѣннымъ сіяніемъ.
Извозчикъ сталъ. Ознобышевъ, проклиная друга и самого себя, еще раза два ругнулся въ сердцахъ, но горю не помогъ, а… показалась ему будто эта самая енотовая шинель. Анъ, нѣтъ. Ничего не было. Онъ глаза протеръ. Онъ извозчика спросилъ. Нѣтъ, ничего не было. А что-то все-таки мстнуло тамъ вонъ, вдали, похожее на шинель, и поманило… Нѣтъ, нѣтъ, ничего не было…
— Бѣгуновъ! — почти въ отчаяніи крикнулъ Иванъ Павловичъ.
— Да не извольте безпокоиться, — вмѣшался доселѣ безсловесный возница: — они тутъ близко, за сугробомъ… они себѣ дорогу знаютъ… Сейчасъ будемъ и мы…
И впрямь какои-то домъ, больше похожій на острогъ, чѣмъ на дачу, показался вдали.
— Это Тейфеля? — спросилъ Ознобышевъ.
— Во-во… — отвѣтствовалъ извозчикъ.
И было непопятно, какъ они очутились здѣсь, какъ Иванъ Павловичъ толкнулъ калитку и она сама открылась, какъ словно во снѣ увидалъ онъ блестящій отъ мороза дворъ и множество какихъ-то маленькихъ хмурыхъ строеній вокругъ него и низенькое крыльцо, переступивъ которое, онъ полѣзъ по высокимъ ступенямъ… выше… выше…
— Чего надо? Куда? — послышался свирѣпый окрикъ.
— Я? Куда?.. Ну… туда… Сейчасъ и мой пріятель будетъ… Фу!.. А и высоко вы живете…
Откуда-то раскатами донесся дружный смѣхъ.
«Эге, цѣлая компанія собралась! Это хуже… — подумалъ Ознобышевъ: — куда это Бѣгуновъ дѣвался?..»
Онъ узналъ директора Вурма, который высоко свѣтилъ канделябромъ изъ пяти пылавшихъ свѣчей и всматривался въ пришедшаго.
Положеніе Ивана Павловича было изъ щекотливыхъ.
Какъ ни краснорѣчиво было изъясненіе его, какъ ни увѣрялъ онъ нѣмца въ своихъ чувствахъ къ Лолитѣ, единственнымъ отвѣтомъ на всѣ слова и увѣренія было:
— Не знаю… не понимаю… вонъ! ъ
Ознобышевъ прибѣгъ тогда къ давно испытанному средству.
— Я богатъ, — сказалъ онъ: — если вамъ нужны деньги…
— О, да… о, да! — закивалъ обрадованный Вурмъ: — намъ очень нужны деньги… очень… очень!..
Иванъ Павловичъ сразу почувствовалъ себя свободнымъ и, предшествуемый нѣмцемъ, вошелъ въ квартиру…
Передней не было. Прямо изъ сѣней попадали въ комнату, гдѣ было сине отъ табачнаго дыма, пахло людьми и виномъ. И, впрямь, людей и вина тутъ было довольно. За большимъ столомъ сидѣло человѣкъ съ двадцать. Какія-то свирѣпыя рожи образовали магическій кругъ и не спускали глазъ съ картъ, которыя одна за другой летѣли къ нимъ и отъ нихъ — легкія дѣти Фортуны.
Ознобышевъ искалъ одного милаго лица и не находилъ его межъ игроковъ.
Зато онъ увидалъ нѣчто совсѣмъ неожиданное. Онъ увидѣлъ того безобразнаго старика въ шубѣ, что сидѣлъ подлѣ него на представленіи въ паноптикумѣ. Старикъ, разумѣется, на на сей разъ былъ безъ шубы и, разодѣтый щеголевато и пестро, имѣлъ видъ еще болѣе схожій съ обезьяною. Онъ металъ, и быстрые кофейные глаза его летали за картами. Дорогіе перстни блистали на исхудалыхъ пальцахъ старика.
Не помня себя отъ изумленія, Ознобышевъ тоже вмѣшался въ игру. Что-то сдѣлалъ, отъ чего всѣ рожи разомъ обратились къ нему и громко заржали.
— Э-э… чортъ! — прошепталъ онъ и отдалъ изрядный кушъ.
За столомъ пошли крупные разговоры, а старикъ въ кольцахъ такъ и воззрился на Ознобышева.
— Дальше? — проскрежеталъ онъ.
Иванъ Павловичъ, карта за картой, убивалъ свои деньги и все время оглядывался на дверь, поджидая Бѣгунова, но тотъ не шелъ…
И ея не было.
— Вотъ въ дрянную исторію влопался! — подумалъ Ознобышевъ, и сразу махнулъ какой-то сказочной суммой, отъ чего все за игрой пришло въ безпокойство…
Проигралъ!..
Ознобышевъ отдалъ, и не зналъ, какъ поступить далѣе. Играть или не играть?
Но въ это время вошла Лолита.
Было видно, что Вурмъ поднялъ ее со спа. Лѣнивыя, зябкія движенія, зѣвота, хриплый голосъ. Темпый ангелъ глядѣлъ пасмурно. Она ни съ кѣмъ не поздоровалась, никому не сказала ни слова.. Какои-то прыткій хватъ взялъ было ее за локоть, но тутъ же получилъ за это по затылку.
У Ознобышева еще оставались деньги, и, заглядѣвшись на красавицу, онъ снова сдѣлалъ какую-то глупость…
Боже, какъ всѣ обрадовалась его неудачѣ, и она, она, маленькая чертовка, кажется, больше всѣхъ смѣялась. Она хлопала въ ладоши и кричала.
— Еще! Еще!
— Не могу! — глухо сказалъ Ознобышевъ.
— Но я прошу! — чуть ли не со слезами умоляла Лолита: — для меня… еще, еще…
— У васъ есть брильянтовый перстень, — надоумилъ кто-то…
Эхъ, была не была! Пошелъ и перстень…
— Прочь… Э, нѣтъ… Выигралъ! — бормоталъ несчастный игрокъ: — нѣтъ, нѣтъ, проигралъ…
— У васъ есть жемчужная булавка! — наставлялъ все тотъ же непрошенный совѣтникъ…
Прощай и булавка!..
— У васъ есть золотые часы съ массивной цѣпью и печатками…
Долой часы, цѣпь, печатки — все долой! И вотъ у Ознобышева нѣтъ ничего больше — ни денегъ, ни вещей… Онъ нищъ, онъ несчастенъ, онъ чуть ли не раздѣтъ! И Юѣгунова тоже нѣтъ.
Лолита снова потухла, потемнѣла, игра потеряла у нея смыслъ… Она даже сдѣлала презрительную улыбку въ сторону Ознобышева. И отошла отъ стола.
— А дальше? — проскрипѣлъ старикъ изъ паноптикума.
— Что дальше? — совсѣмъ тихо спросилъ Ознобышевъ и взялся за грудь, которую тѣснило…
— У васъ есть… еще… что-нибудь? — издѣвался отвратительный кастратъ.
— Есть! — вдругъ воскликнулъ тотъ.
— Деньги?
— Нѣтъ… не деньги, а вотъ это… это! Принимаете?!..
Онъ нащупалъ за рубашкой драгоцѣнный образокъ ангела-хранителя въ золотомъ медальонѣ, усыпанномъ каменьями. Это былъ образокъ его покойной матери, которымъ она благословила Ознобышева передъ своей смертью.
— Что это такое? — заинтересовалась Лолита.
Всѣ потянулись къ образку.
— Вы видите, — кратко сказа.тъ Ознобышевъ. — Драгоцѣнность…
Старикъ — онъ же енотовая пгуба — весь будто скорчился и едва внятно сказалъ:
— Нѣтъ, этого… мы не принимаемъ… этого никогда… нельзя…
— Но если вы все взяли у меня… и меня… возьмите и это! — уже повелительно говорилъ Ознобышевъ, будто властвуя надъ общимъ смущеніемъ.
— Нельзя… нельзя… — шипѣли вокругъ.
— Я требую!
— Нельзя! — пронзительно крикнула Лолита. — Нельзя… Онъ играетъ на меня!.. Я знаю, знаю!.. Онъ хочетъ выиграть меня… меня… Я все знаю…
— А-а… вотъ какъ?!. — шипѣлъ кастратъ. — Хорошо… тогда я готовъ… Но разрѣшите, сударь, сказать вамъ два слова…
— Пожалуйста.
Старикъ подошелъ къ Ознобышеву и шепнулъ:
— Откажитесь… все равно проиграете… Лолита моя…
— Что? Что вы говорите?
— Тсс… Она моя! Я знаю, что она вамъ нравится… Знаю, что вы назвали ее чертовкой, а меня чертомъ… Ваша правда, я Сысой Сысоевичъ Чертиковъ… а она моя чертовка… она…
— Боже мой!
— Тсс! Хотите, я верну вамъ всѣ деньги, но только уходите отсюда… Возьмите съ собой вашего ангела… Онъ все равно проиграетъ… Вы будете несчастливы безъ него. Слышите?
— Нѣтъ, — твердо сказалъ Ознобышевъ: — я играю!
— Играете?
— Да!
Старикъ еле доплелся до своего мѣста и бросилъ карты. Страшное лицо его почернѣло, какъ шипящая головня.
«Темный ангелъ» тоже содрогнулся.
— Моя! — радостно крикнулъ Ознобышевъ. — Я выигралъ!.. Выигралъ!..
— Выигралъ!.. Выигралъ!.. — шумѣлъ столъ.
— Нѣтъ, я! Я! — не уступалъ сраженный Чертиковъ.
— «Ангели съ пастырьми славословятъ…» — донеслось откуда-то издали, и вдругъ въ эту накуренную, жаркую комнату съ крѣпкаго дымящагося мороза ввалился Бѣгуновъ.
Въ дѣтской Ознобышевыхъ неописуемое волненіе:
— Пропалъ папочка!
Потомъ «папочку» привелъ «гадкій дядя» Бѣгуновъ, — такъ приказала называть его «мамочка», а дѣти уже встали тогда, когда «папочку» привезли, а «мамочка» вовсе не ложилась спать.
— Ангели съ пастырьми… — ревѣлъ рождественскій «гадкій дядя»: — получайте вашего барина. Еле живого доставилъ.
— Боже! — всплеснула руками госпожа Ознобышева: — Жанъ, на кого ты похожъ?!
— Темный ангелъ! — слабо промямлилъ совершенно пьяный супругъ..
— Что-о? Что-о? — не поняла супруга.
— Темный…
— А въ рукахъ у тебя что?.. Покажи мнѣ сейчасъ!.. Слышишь? Покажи!..
— Не-е… покажу!..
Но жена овладѣла слабой рукой, откуда изъ кулака выпалъ драгоцѣнный образокъ ангела-хранителя на золотой цѣпочкѣ.
— Ахъ! — только воскликнула госпожа Ознобышева: — вѣдь ты могъ его потерять!
На другой день тотъ же Бѣгуновъ сидѣлъ у одра болящаго болярина Іоанна, надъ которымъ жена совмѣстно со своей maman успѣли совершить нѣчто въ родѣ панихиднаго кажденія, и басилъ:
— Пойми ты, дурной!.. Да знай я, что это Санька, а не Лолита, да я бы ее тебѣ вотъ какъ предоставилъ… Да знаешь ли ты, у кого мы были? У этого ростовщика, мерзавца отьявленнаго, у Чертикова!.. Вѣдь онъ былъ гораздъ шкуру снять съ тебя!.. Вотъ негодяй!.. Я ему самъ задолжалъ семьдесятъ тысячъ!.. Мерзавецъ!..
— А мой темный ангелъ? — хрипло спросилъ Озпобышевъ.
— Какой еще тамъ темный ангелъ?
— Она?.. Лолита?..
— Да не Лолита, а Санька, — содержанка Чортикова, — сказалъ тебѣ… Далась ему Лолита!.. И скверную лавочку ихъ сегодня прихлопнули, и Вурма я побилъ, и Чертикова побилъ, и Лолитѣ такое сказалъ… Самъ не помню, что сказалъ… она убѣжала… Всѣ эти шулера сплотились… Кто же его не знаетъ… Такъ бы я сказалъ раньше, куда тебя везти… А здорово я этому скрягѣ засвѣтилъ; онъ хоть скопецъ, а свое дѣло знаетъ и вотъ бѣда! — бабъ еще любитъ… А жена у тебя ничего, сущій ангелъ — какой-то водой тебя кропила! А тебѣ съ полгоря… Хоть бы что… И чѣмъ они тебя тамъ опоили?!. Стара штука! Ну, да меня не проведешь…
— Ангелъ… темный ангелъ!.. — засыпая въ десятый разъ, шепталъ Ознобышевъ.
— Эхъ, дуракъ!.. вотъ дуракъ… — огрызнулся Бѣгуновъ и запѣлъ, отправляясь во свояси:
«Ангелъ вопіяше…»
Ему сказали:
— Дѣтки только-что заснули…
— Все едино!.. Ангели съ пастырьми!.. Будьте здоровы!..