ТЕКУЩІЯ ЗАМѢТКИ.
правитьЧто такое народъ?
Этотъ вопросъ, повидимому, столь простой и нехитрый, удивительно какъ запутался въ нашей литературѣ, хотя, въ отличіе отъ всѣхъ прочихъ европейскихъ литературъ, именно ему она посвящала больше всего вниманія. Въ теченіи 80-ти послѣднихъ лѣтъ создалась даже особая, такъ называемая, «народническая» литература, исключительно работавшая надъ выясненіемъ тѣхъ отношеній, какія должны быть между народомъ и интеллигенціей, и до сихъ поръ не выяснившая, что-же собственно понимать надлежитъ подъ ея таинственнымъ «народомъ».
Не рѣшивъ этого кореннаго вопроса, наше «народничество» запуталось въ массѣ противорѣчій, образчикомъ которыхъ можетъ служить и книга г. Пругавина «Запросы народа и обязанности интеллигенціи», вышедшая недавно вторымъ изданіемъ. Нѣкоторыя разсужденія автора отдаютъ теперь анахронизмомъ, производятъ впечатлѣніе чего-то отжившаго, своего рода «жалкихъ словъ», щедро расточаемыхъ г. Пругавинымъ по адресу нашей интеллигенціи.
Народничество досталось намъ, какъ законное наслѣдіе крѣпостнаго права. Съ отмѣной послѣдняго не могло исчезнуть сразу его глубокое вліяніе на всѣ стороны нашей жизни. Общественная совѣсть, удрученная сознаніемъ великой несправедливости этого права, не могла не остановиться надъ вопросомъ, какъ загладить ее? И литература тогдашняго времени выдвинула въ отвѣтъ идею «долга» и «расплаты», причемъ незамѣтно для всѣхъ совершена была другая несправедливость: «историческій грѣхъ» (если, вообще говоря, подобные грѣхи мыслимы) былъ взваленъ на интеллигенцію. Съ тѣхъ поръ извѣстная часть послѣдней (съ постоянствомъ, достойнымъ лучшаго назначенія) продолжаетъ бичевать себя за этотъ «историческій грѣхъ».
Разбираться теперь, чей былъ «грѣхъ», нѣтъ никакой надобности. «Кто виноватъ — у судьбы не доспросишься, да и не все-ли равно?» Тѣмъ болѣе, что съ фактической отмѣной крѣпостнаго права народъ сравненъ съ интеллигенціей въ гражданскихъ правахъ, и, слѣдовательно, исчезла всякая почва для противопоставленій между «нами» и «имъ». Съ исчезновеніемъ привиллегій, когда-то основанныхъ на крѣпостномъ правѣ, исчезло и отличіе народа отъ интеллигенціи: эти обѣ категоріи слились въ одно неразрывное цѣлое, въ томъ смыслѣ, какъ слово «народъ» понимается вездѣ. Когда нѣмецъ, французъ или англичанинъ говорятъ «народъ», то въ этомъ словѣ они объединяютъ все, что не составляетъ «правительство», и никому не придетъ въ голову при этомъ выдѣлять изъ народа какого-нибудь Вирхова, Пастера или Гладстона.
Народники-же, настаивая на своемъ противоположеніи, впадаютъ иной разъ въ забавное высокомѣріе, несмотря на все свое преклоненіе предъ народомъ. Приведемъ, напр., одно мѣсто изъ книги г. Пругавина. Разсказывая о пристрастіи крестьянъ къ картинкамъ, онъ говоритъ:
"По этому поводу намъ невольно вспоминается слѣдующій, по нашему мнѣнію, глубоко трогательный (курсивъ нашъ) народный разсказъ, записанный однимъ изъ статистиковъ московскаго земства.
"Старикъ-крестьянинъ, возвращаясь откуда-то домой, вмѣстѣ съ своей женой, нашелъ на дорогѣ исписанный листокъ писчей бумаги.
" — Крестись, старуха, — говоритъ онъ, обращаясь къ женѣ, — у насъ теперь дома грамотка завелась!
« — А ты, старикъ, — отвѣчаетъ жена, — прилѣпи грамотку-то на стѣну: все въ избѣ-то повеселѣе будетъ (курсивъ автора).
„Такъ скромны эстетическія требованія мужика, придавленнаго нуждой, но въ то же время и такъ живучи“ (стр. 284).
Г. Пругавинъ тронутъ такой живучестью въ мужикѣ потреб» ностей высшаго порядка, не замѣчая, что въ сущности его умиленіе обидно для «народа». Въ самомъ дѣлѣ, что тутъ особеннаго, чѣмъ можно бы и стоило «тронуться»? Вѣдь, не былъ бы онъ тронутъ, если бы кто-нибудь изъ его друзей-интеллигентовъ пожелалъ украсить стѣны своей комнаты картинкой. Ему показалось бы такое желаніе вполнѣ простымъ и естественнымъ.
Для г. Пругавина потребовалась цѣлая книга, чтобы убѣдить себя въ слѣдующихъ истинахъ: «1) народъ желаетъ учиться; 2) народъ желаетъ читать; 3) народъ жаждетъ духовныхъ, нравственныхъ впечатлѣній». И только послѣ тщательнаго разсмотрѣнія всѣхъ «за» и «противъ», г. Пругавинъ заявляетъ: «Смѣемъ думать, что намъ удалось установить достаточно прочно эти три главныя положенія».
Вопросъ не въ томъ, желаетъ ли народъ учиться и есть ли у него высшія потребности, а въ томъ, какъ и кто долженъ удовлетворить его «запросы»?
Какихъ только школъ ни изобрѣтаемъ мы для народа, — вплоть до школъ г-жи Штевень, которыя, по совѣсти, можно назвать только школами «безграмотности». Въ этомъ смыслѣ и высказался противъ нихъ въ прошломъ году Московскій Комитетъ грамотности. «Хотя молодые учителя (15—16 лѣтъ), сами недолго учившіеся и попрежнему участвующіе лѣтомъ во всѣхъ полевыхъ работахъ, не особенно отличаются умственнымъ развитіемъ отъ своихъ учениковъ, но это же самое обстоятельство дѣлаетъ то, что ихъ небольшое умственное и нравственное превосходство ближе и понятнѣе крестьянскимъ дѣтямъ и потому легче ими усваивается» (стр. 486). Можетъ быть, это «небольшое умственное и нравственное превосходство» учителей и совсѣмъ излишне? Тогда «усвоеніе» было бы облегчено до крайности… Приведя эту выписку изъ статьи г-жи Штевенъ, г. Пругавинъ не дѣлаетъ никакихъ оговорокъ, и читатель впадаетъ въ невольное заблужденіе, что и г. Пругавинъ раздѣляетъ подобный взглядъ на дѣло народнаго просвѣщенія. Никому, конечно, и въ голову не придетъ рекомендовать интеллигенціи школы, въ которыхъ учителя обладали бы «небольшимъ, умственнымъ и нравственнымъ превосходствомъ»? И не только предлагать, но даже видѣть въ этомъ условіе благопріятное.
Врядъ ли кто отрицаетъ теперь необходимость бороться съ невѣжествомъ народа, какъ съ такимъ зломъ, которое подрываетъ всѣ «благія начинанія», къ какой бы области они ни относились. Но нужно же разбираться въ вопросѣ. Г. Пыпинъ, возражая въ 1891 г. г. Пругавину, вполнѣ справедливо возмущался филантропической постановкой вопроса, какъ это дѣлаетъ г..Пругавинъ и во второмъ изданіи своей книги. «Мы должны бы, кажется, — говорить г. Пыпинъ, — весь вопросъ ставить иначе — развивать мысли не о томъ, что какая-то „интеллигенція“ обязана за что-то расплатиться съ народомъ, устраивая для него филантропическія школы, а о томъ, чтобы народное образованіе, независимо отъ всякой личной филантропіи, поставлено было тѣмъ нормальнымъ образомъ, какимъ оно могло быть и было поставлено у другихъ народовъ; чтобы народъ пользовался извѣстною долею образованія не вслѣдствіе случайной благотворительности, а въ правильномъ законномъ порядкѣ вещей… Проповѣдь филантропіи питаетъ заблужденіе, отводитъ глаза отъ необходимости ставить вопросъ во всей его національной, государственной широтѣ»…
Въ предисловіи къ настоящему второму изданію г. Пругавинъ возражаетъ, что онъ и не имѣлъ въ виду возлагать на интеллигенцію дѣло народнаго просвѣщенія «во всемъ его объемѣ», а только ту часть его, которая заключается въ "заботахъ о внѣшкольномъ образованіи народа: изданіе книгъ, картинъ, распространеніе ихъ въ народной средѣ, устройство библіотекъ, читаленъ и книжныхъ складовъ, организація народныхъ чтеній и т. п. Но для выполненія этой программы «во всемъ ея объемѣ» необходимы извѣстныя условія. Что можно, интеллигенція дѣлаетъ.
Оставивъ въ сторонѣ эти разсужденія автора объ «обязанностяхъ», только затемняющія главныя положенія г. Пругавина, можно найти въ его книгѣ не мало дѣльныхъ совѣтовъ и указаній чисто практическаго свойства, весьма полезныхъ для всякаго, кто бы пожелалъ поработать для народнаго образованія. Въ этомъ отношеніи на ряду съ его книгой можно поставить только «Систематическій обзоръ русской народно-учебной литературы», составленный по порученію С.-Петербургскаго Комитета грамотности, вышедшій недавно тоже вторымъ, значительно дополненнымъ изданіемъ. Появился пока первый отдѣлъ, именно «по родному языку», заключающій въ себѣ болѣе или менѣе полный разборъ тысячи слишкомъ (1.003) учебниковъ, руководствъ для учителей и книгъ обще-литературнаго содержанія, изданныхъ для народа. Нечего и говорить, насколько этотъ трудъ великъ по размѣрамъ и важенъ по своимъ практическимъ результатамъ, давая массу матеріала, изъ котораго каждый можетъ почерпнутъ то, что больше отвѣчаетъ его задачамъ и цѣлямъ. «Обзоръ» смѣло можно рекомендовать, какъ справочную настольную книгу для всѣхъ, прикосновенныхъ къ дѣлу народнаго образованія.
Вторая частъ «Обзора», въ которую вошли отзывы о книгахъ художественнаго содержанія, сопровождается руководящей статьей о необходимости для народныхъ учителей обще-литературнаго образованія и о требованіяхъ, какимъ должны удовлетворять книги, издаваемыя для народа. Приведемъ небольшую выдержку изъ этой статья:
«Народу слѣдуетъ давать, — говорятъ авторъ руководящей статья, редакторъ этой части отдѣла В. П. Острогорскій, — только художественныя произведенія, которыя могутъ образовать его чувства, воображеніе, вкусъ я умъ, — давать только такія сказки, басни, пѣсня, разсказы, повѣсти, которыя соединяютъ въ себѣ три условія: правду, добро, въ смыслѣ любви къ людямъ, и красоту, въ смыслѣ живости и складности, занимательности разсказа. Поэтому, собственно говоря, слѣдовало бы давать народу въ извѣстномъ выборѣ, сокращеніяхъ или незначительныхъ передѣлкахъ, только сочиненія лучшихъ, талантливѣйшихъ писателей (таковы: Кольцовъ, Крыловъ, Пушкинъ, Гоголь, Лермонтовъ, Жуковскій, Шевченко, Никитинъ, Тургеневъ, Григоровичъ, Мей, Майковъ, Гончаровъ, Даль, Погосскій, Кохановская, гр. Л. Толстой, А. Потѣхинъ, Некрасовъ, Марко-Вовчокъ, Гребенка, Данилевскій и др.). Но пока, къ крайнему сожалѣнію, отдѣльными изданіями избранныя для народа сочиненія этихъ авторовъ Вышли далеко еще не всѣ, приходится выбирать к изъ менѣе талантливыхъ писателей, работавшихъ для народа, наиболѣе художественное. Словомъ, первое, что должно имѣть въ виду при выборѣ чтенія, это — непремѣнно талантъ писателя, художественность произведенія. Никакія поучительныя, нравственныя повѣсти или басни и сказку, написанныя народными доброжелателями, со всякими благими разсужденіями, поясненіями и поддѣлкой подъ народную рѣчь, никакія даже талантливыя, но пустыя по содержанію сказочки, собственно не должны имѣть здѣсь мѣсто» (стр. 97)
Справедливость этого взгляда врядъ ли кѣмъ отрицается въ настоящее время, хотя на дѣлѣ это далеко еще не оправдывается, и до сихъ поръ наша «народная» литература имѣетъ характеръ по преимуществу поучительный и менѣе всего художественный.
Въ своей книгѣ г. Пругавинъ приводитъ интересныя данныя, въ какомъ количествѣ расходятся въ народѣ изданія Никольскаго рынка. Они идутъ въ народную среду въ милліонахъ экземпляровъ, тогда какъ «народныя» изданія интеллигенціи или совсѣмъ не расходятся, или же тысячами, много десятками тысячъ. Г. Пругавинъ, а съ нимъ и многіе «народные доброжелатели», видятъ причину медленности распространенія въ плохой организаціи дѣла, въ нашей неумѣлости. Онъ разсказываетъ, — намъ въ примѣръ и поученіе, — много интереснаго о ловкости офеней и ихъ замѣчательной организаціи и даетъ странный совѣтъ интеллигенціи — взвалить себѣ на плечи короба съ ея изданіями для народа и отправиться самой распространять ихъ. И такъ какъ нѣтъ такого совѣта, котораго кто-нибудь да не послушался бы, то и этотъ совѣтъ пришелся нѣкоторымъ по душѣ. Дѣло не въ томъ, что изъ этого вышло, а въ странности самаго объясненія нашихъ неудачъ. Тотъ же офеня, конкуррировать съ которымъ намъ во всякомъ случаѣ не по силамъ, сталъ бы охотно распространять ваши изданія, если бы это было для него выгодно. Тотъ же Никольскій рынокъ сталъ бы издавать наши «народныя» книжки, если бы замѣтилъ, что онѣ идутъ «ходко», что на нихъ есть спросъ. А разъ этого спроса нѣтъ, то сколько бы самыхъ «народолюбивыхъ» офеней ни разошлось по свѣту съ легкой руки г. Пругавина — имъ все-таки не вытѣснить изданій Никольскаго рынка.
Какъ это ни печально, но правда прежде всего, — девять десятыхъ нашихъ изданій для народа до того скучны, хотя и высоко-нравственны, что читать ихъ можно только за наказаніе. Что же удивительнаго, если народъ отворачивается отъ нихъ равнодушно и беретъ съ охотою «Милорда»? При всей своей нелѣпости, этотъ «Милордъ» очень занимателенъ для простого читателя. Его «безъ скуки слушать можно», а «въ искусствѣ всѣ роды хороши, кромѣ скучнаго». Эту мысль Вольтера издатели Никольскаго рынка отлично усвоили, и бороться съ ними надо тѣмъ же оружіемъ.
Народъ, какъ и мы, читаетъ книги не только съ цѣлью найти въ нихъ поученіе, а и съ цѣлью развлечься, уйти на минутку отъ дѣйствительности, забыть ее и въ мірѣ фантазіи пережить то, въ чемъ отказываетъ окружающая жизнь. Чѣмъ послѣдняя суровѣе, непригляднѣе, тяжелѣе, тѣмъ естественнѣе и сильнѣе желаніе отвлечься отъ нея какимъ бы то ни было средствомъ. Г. Пругавинъ справедливо называетъ «Милорда»[1] и ему подобные «лубочные» романы — «гнусными книгами», забывая одно, что къ нимъ нельзя прилагать только нашу мѣрку.
Въ одномъ изъ разсказовъ г. Короленко («Атъ-Даванъ») есть прелестное мѣсто, очень характерное для отношеній простого читателя къ «лубочному» роману. Герой разсказа вспоминаетъ свою молодость и говоритъ, между прочимъ, о томъ вліяніи, какое имѣли на него и его невѣсту (Раису) всѣ эти «Милорды», «Гуаки» и «маркграфини».
« — Никакого грѣха! И въ мысляхъ не было, — иба младенцы чистые. Рая до чтенія была большая охотница, такъ въ этомъ больше и время проводили. Сначала Гуаки тамъ, рыцари разные, Францыль Венецыянъ, — чувствительныя исторіи!.. Пустяки, конечно, а нравилось: маркграфиня, напр., бранденбургская, принцесса баварская, и при этомъ свирѣпый сераскиръ.» Все такое-этакое… Возвышенныя персоны-съ и все насчетъ любви и вѣрности упражняются, претерпѣваютъ… Конечно, головы молодыя!.. Она мнѣ и разсказываетъ, что на день-то прочитала. Говорить, говоритъ, потомъ и задумается.
" — Вотъ, Васенька, говоритъ, какіе на свѣтѣ есть любители… Надо и намъ этакъ же. Можешь-ли ты въ испытаніи, напримѣръ, вѣрность сохранить?.. Вдругъ-біі ко мнѣ какой-нибудь свирѣпый сераскиръ присватался?
"Ну, я, конечно, съ своей стороны смѣюсь…
« — Да, — говоритъ и Рая, — наша жизнь есть совсѣмъ другая… Вотъ и студентъ тоже все смѣется, „а мнѣ, говоритъ, что-то скучно“, — и вздохнетъ…»
Именно — «что-то скучно»! Большинство нашихъ издателей для народа совсѣмъ не хотятъ; этого принять въ соображеніе. Для простого читателя привлекательны не пошлыя сцены «лубочнаго» романа, а возвышенный характеръ общаго, что «вотъ какіе на свѣтѣ есть любители».
Этимъ замѣчаніемъ мы вовсе не имѣемъ въ виду защищать лубочную литературу. Нападая на изданія Никольскаго рынка и желая въ корень подорвать ихъ, надо обратить серьезное вниманіе на тѣ ихъ стороны, которыя дѣлаютъ ихъ столь привлекательными для народа.
Въ нашей литературѣ для народа есть, между прочимъ, одинъ существенный пробѣлъ, именно — полное почти отсутствіе біографій русскихъ выдающихся общественныхъ дѣятелей. Отчего это зависитъ? Не отъ того ли, главнымъ образомъ, что мы и сами ихъ плохо помнимъ. Люди, имена которыхъ составляютъ нашу гордость, заслужившіе глубокую благодарность современниковъ, навсегда исчезаютъ изъ нашей памяти. Развѣ потомъ, лѣтъ тридцать спустя, въ какомъ-нибудь изъ историческихъ журналовъ появятся ихъ записки или воспоминанія, по поводу которыхъ промелькнутъ двѣ-три замѣтки въ текущей печати. «Наша жизнь, — говоритъ г. Кони, — чрезвычайно впечатлительная въ первыя минуты потерь, затѣмъ быстро навѣваетъ на насъ холодъ забвенія и даже неблагодарности. Мы такъ торопимся забыть нашихъ товарищей и предшественниковъ, какъ будто, несмотря на вялость нашей умственной жизни, все куда-то неудержимо стремимся, не имѣя даже времени, чтобы оглянуться на вышедшихъ изъ строя, на покинувшихъ насъ навсегда».
Восполняя отчасти этотъ пробѣлъ, нашъ знаменитый юристъ А. Ѳ. Кони посвятилъ памяти своихъ товарищей и членовъ юридическаго Общества, умершихъ въ теченіи 1893—1894 г., «юридическія поминки»[2]. Хотя въ своихъ характеристикахъ онъ касается преимущественно ихъ дѣятельности, какъ юристовъ, но рѣдкая художественность, съ которою г. Кони очерчиваетъ личность каждаго изъ нихъ, придаетъ его задушевнымъ словамъ глубокое общее значеніе.
«Смерть пронеслась въ эти полтора года надъ нами, — обращается г. Кони къ слушателямъ, — и вырвала изъ нашей среды людей, участіе которыхъ въ трудахъ общества и сочувствіе его цѣлямъ составляли то, что выражается трудно-переводимымъ итальянскимъ словоми „ambiente“, обозначающимъ одновременно я обстановку, и условія, и свойства житейскаго явленія и положенія. Они — эти умершіе — съ разныхъ сторонъ и точекъ зрѣнія составляли то ambiente, которое необходимо для успѣшности безкорыстной работы юридическаго мышленія по теоретическимъ и практическимъ вопросамъ права, разработка которыхъ составляетъ задачу нашего общества».
Въ упомянутый періодъ Общество понесло громадную потерю въ лицѣ Алексѣя Михайловича Унковскаго, Виктора Антоновича Арцимовича, Евгенія Утина, Маркова и нѣсколькихъ другихъ, не столь видныхъ своихъ членовъ. О первомъ изъ нихъ уже упоминалось на страницахъ нашего журнала (въ декабрьской книгѣ "Міра Божьяго), по поводу превосходной біографіи его, написанной г. Джаншіевымъ. Характеризуя его дѣятельность въ рядахъ адвокатуры, г. Кони замѣчаетъ, что "А. М. Унковскій былъ примѣромъ той нравственной высоты, на которой можетъ и долженъ стоять присяжный повѣренный, и всею совокупностью своей жизни далъ право, обращаясь къ его памяти, перефразировать извѣстный стихъ великаго поэта «чистѣйшей прелести чистѣйшій образецъ» словами «чистѣйшей честности чистѣйшій образецъ».
В. А. Арцимовичъ, какъ и Унковекій, игралъ видную роль при осуществленіи крѣпостной реформы и проведеніи въ жизнь судебныхъ установленій 1864 г. Въ качествѣ калужскаго губернатора, онъ явился «глубокимъ и безтрепетнымъ толкователемъ началъ, положенныхъ въ основу освобожденія крестьянъ, и приложеніи ихъ къ практическимъ условіямъ быта». Затѣмъ, какъ лицо, занимавшее въ судебномъ вѣдомствѣ одно изъ видныхъ мѣстъ, онъ былъ однимъ изъ самыхъ энергичныхъ и стойкихъ защитниковъ судебной реформы.
«Надписи на сенатскомъ вѣнкѣ у его гроба „Человѣколюбивому отражу закона“ и на вѣнкѣ отъ неизвѣстныхъ „Отцу сиротъ“ опредѣляютъ собою тѣ полюсы, между которыми, съ неостывающей энергіей и жаждой справедливости, двигалась его широкая мысль и билось его благородное сердце. Его голова блестѣла умомъ и добротою въ засѣданіяхъ совѣта и общихъ собраній Юридическаго Общества; ея бѣлоснѣжныя сѣдины, подъ которыми скрывалась житейская теплота, напоминали собою снѣжную вершину вулкановъ далекаго, льдистаго и мглистаго сѣвера, внутри которыхъ, однако, горитъ вѣчное пламя и свѣтитъ недалека»…
Иного рода была дѣятельность Е. И. Утина, этого «талантливѣйшаго адвоката въ средѣ литераторовъ и талантливѣйшаго литератора въ средѣ адвокатовъ». По словамъ г. Кони, онъ былъ «просвѣщенный человѣкъ во всѣхъ отношеніяхъ» и вполнѣ удовлетворялъ тѣмъ высокимъ требованіямъ, которыя жизнь предъявляетъ къ людямъ, посвятившимъ себя служенію правосудію. Онъ обладала, широкимъ и глубокимъ образованіемъ, знакомствомъ съ исторіей искусства и литературою.
«Только благодаря имъ, можно не опасаться обратить своего „служенія“ въ ремесло. Этими знаніями надо запасаться въ возможна широкихъ размѣрахъ, иначе обыденная рядовая дѣятельность заглушитъ въ дальнѣйшіе годы жизни то, въ чемъ служеніе должно искать себѣ опору и основаніе — живой общественный организмъ, а высшій предметъ правосудія — живой человѣкъ съ его несчастіями, паденіями и преступленіями, но и съ Божьей искрой; которая во всякомъ теплится — исчезнетъ изъ виду и замретъ подъ мертвыми формулами, которыя тѣмъ болѣе несправедливы, чѣмъ болѣе приложимы ко всѣмъ безъ всякаго различія. Молодымъ юристамъ, входящимъ въ жизнь, такъ хочется сказать словами Гоголя: „Забирайте съ собою, выходя изъ мягкихъ юношескихъ лѣтъ въ суровое, ожесточающее мужество — забирайте съ собою всѣ человѣческія движенія — не оставляйте на дорогѣ, не подымете потомъ!“ А къ этимъ движеніямъ, конечно, — относятся и пытливость ума, и жажда новыхъ знаній».
Для характеристики А. А. Маркова, г. Кони приводитъ любопытную страничку изъ прошлаго, которая знакомить насъ съ тѣмъ впечатлѣніемъ, какое новый судъ — «равный для всѣхъ» — производилъ на тогдашнее общество и заграницей. Маркову пришлось вести дѣло о поджогѣ мельницы Овсянниковымъ, который, благодаря своему богатству, пользовался, конечно, огромнымъ вліяніемъ въ столицѣ.
"Наши западные сосѣди, лукаво поглядывая въ нашу сторону, отказывались вѣрить, чтобы въ «подкупной» (bestechbare) странѣ видное общественное положеніе или большое богатство не служила прочной и непреоборимой защитой противъ уголовнаго правосудія, примѣнимаго только къ бѣднякамъ. «Изъ Петербурга пишутъ, — иронически восклицалъ „Кладдерадачъ“, — „что двѣнадцатикратный (zwoelffache) милліонеръ Овсянниковъ арестованъ. Непостижимо! Или у него вовсе нѣтъ 12 милліоновъ, или же мы на-дняхъ услышимъ, что одиннадцатикратный милліонеръ Овсянниковъ освобожденъ отъ преслѣдованія!..“ Горечь этой оскорбительной ироніи какъ будто усиливалась тѣмъ, что въ прошломъ на Овсянниковымъ было свыше десяти судимостей низшими судами стараго устройства, изъ которыхъ онъ выходилъ съ самоувѣреннымъ торжествомъ, не смотря на то, что между этими дѣлами находились и дѣла о побояхъ, нанесенныхъ должностнымъ лицамъ. Судъ и присяжные совершали тяжелый трудъ по этому дѣлу съ честью, а хотя раздавались отдѣльные голоса, утверждавшіе, что Овсянниковъ осужденъ за свои прошлыя прегрѣшенія, а не за настоящее преступленіе, но если припомнить, что дѣло о такихъ, совершаемыхъ въ тайнѣ и съ оглядкой, преступленіяхъ, какъ поджогъ, не даютъ прямыхъ доказательствъ, особливо, когда обвиненіе сводится къ подстрекательству на поджогъ третьяго лица, и что въ разборѣ дѣла участвовали самыя блестящія силы защиты и обвиненія, то можно сказать, что въ предѣлахъ доступнаго человѣческому правосудію разумѣнія было совершено все возможное. Не даромъ, извѣстный глубиною своего ораторскаго таланта, повѣренный гражданскаго истца по дѣлу отвѣтилъ на обращенный къ нему упрекъ въ неприведеніи прямыхъ доказательствъ, а лишь косвенныхъ уликъ: „ну, да, у насъ лишь черточки и штрихи, но изъ нихъ составляются очертанія, а изъ очертаній буквы и слоги, а изъ слоговъ слово слово это поджогъ!..“ Но когда этотъ поджогъ произошелъ, озаривъ громаднымъ заревомъ петербургское небо, то въ вызванномъ имъ пожарѣ было усмотрѣно полиціей лишь простое „происшествіе“, подлежавшее, согласно ея сообщенію слѣдователю, погребенію подъ покровомъ 309 ст. уст. угол. суд. Тогдашній прокуроръ, задумавшись надъ причинами громаднаго пожара, поручилъ Маркову произвести на мѣстѣ личное дознаніе. Оно продолжалось нѣсколько дней. Марковъ отдался ему всецѣло и результатомъ его добросовѣстнѣйшаго и кропотливаго труда было возбужденіе уголовнаго преслѣдованія противъ Овсянникова…»
Таковы эти люди, служившіе «чистѣйшими образцами чистѣйшей честности» для своихъ товарищей, утверждавшіе судъ и право на новыхъ началахъ, при условіяхъ, требовавшихъ въ равной степени энергіи и осторожности, и вынесшіе на своихъ плечахъ тяжесть реформъ крѣпостной и судебной. И намъ понятны теплыя слова, которыми г. Кони оправдываетъ необходимость своихъ «юридическихъ поминокъ»: «Такіе люди становятся особенно дороги, когда усталая жизнь клонится къ закату и когда, въ лицѣ ихъ, одинъ за другимъ уходятъ соучастники свѣтлыхъ надеждъ, трудовъ и любви къ тому, съ чѣмъ связаны лучшіе годы жизни. Воспоминаніе о нихъ должно имѣть мѣсто въ засѣданіяхъ ученаго собранія, которому не слѣдуетъ оправдывать словъ Пушкина о томъ, что мы „лѣнивы и не любопытны“, хотя, къ сожалѣнію, это такъ бываетъ въ дѣйствительности», — и тѣмъ болѣе воспоминанія о нихъ должны быть дороги для общества и народа, который пользуется плодами ихъ самоотверженной дѣятельности.
- ↑ Вотъ полное заглавіе этой, въ своемъ родѣ весьма любопытной, книги: «Повѣсть о приключеніяхъ англійскаго милорда Георга и бранденбургской маркграфини Фредерики-Луизы, въ присовокупленіемъ къ оной исторіи бывшаго турецкаго визиря Марцимириса и сардинской королевы Терезіи».
- ↑ «Юридическія поминки и о новыхъ теченіяхъ въ уголовномъ процессѣ Италіи и Германіи». Изъ «Журнала Министерства Юстиціи». 1895 г. Печатано съ разрѣшенія министра юстиціи.