Не въ одной только природѣ, но и въ жизни мы находимъ соотношеніе силъ. Какъ движеніе переходитъ въ теплоту, теплота въ электричество, такъ стремленія и нравы, искусства и открытія всегда переходятъ въ литературу и литература, въ свою очередь, въ нихъ; на нихъ можно смотрѣть, какъ на дополнительныя стороны народной жизни: съ такой точки зрѣнія видимая реакція между этими двумя дѣятелями не составляетъ постоянной силы. Дѣйствительно, не подлежитъ никакому сомнѣнію, что книги — одно изъ важнѣйшихъ орудій, которыми производится всѣ перемѣны въ человѣчествѣ. Платонъ и Аристотель имѣли болѣе-глубокое вліяніе на человѣчество, чѣмъ Александръ или Октавій. Кромвель не имѣлъ столько авторитета въ Англіи, сколько его латинскій секретарь. Но при жизни писателей это кажется иначе и, повидимому, они обязаны свѣту тѣмъ, что они суть. Мы часто слышимъ, что геній — дитя своего вѣка и его можно принимать за одинъ изъ элементовъ народнаго богатства. Шекспиръ и Бэконъ составляютъ итоги стремленій своего времени; а явленіе Ваверлея было явленіемъ, неизбѣжно-вытекавшимъ изъ англійской жизни, шестьдесятъ лѣтъ назадъ.
Этотъ фаталистическій взглядъ, который встрѣчается и не въ одной критикѣ, не больше, какъ реакція вслѣдствіе господствовавшаго въ прошломъ столѣтіи понятія о геніи, какъ олицетвореніи терпѣнія и, безъ-сомнѣнія, замѣнится какой-нибудь новой теоріей. Не разбирая его дальше, мы можемъ повторить, что сочувственное согласіе между людьми и книгами не всегда одинаково-сильно. Представительный характеръ писателей значительно измѣнялся. Въ иные вѣка, нравы, отражавшіеся въ литературѣ, были скорѣе нравами класса, чѣмъ общества, и литература, въ свою очередь, имѣла вліяніе не столько на народъ, сколько на приверженцевъ извѣстнаго образа мыслей. Такъ было въ вѣка варварства, когда чтеніе и письмо были занятіемъ исключительнымъ, а война и колонизація — всеобщимъ. Такъ было въ Европѣ, еще нѣсколькими столѣтіями позже, когда легенда и поэзія у многихъ народовъ были въ цвѣтущемъ положеніи, а логика и богословіе немногихъ. И самая литература по временамъ разъединялась, какъ это было въ Англіи во второй половинѣ XVII столѣтія. Дворъ и народъ имѣли отдѣльныхъ авторовъ; популярность Бэкстера и популярность Конгрева были противоположны; Драйденъ восхищалъ города, а Буніанъ очаровывалъ деревни. Какъ ни несходны эти періоды въ своихъ общихъ чертахъ, но они служатъ доводомъ, что разъединеніе между писателями и народомъ доказываетъ или незрѣлость, или упадокъ политическаго тѣла. Несомнѣнно также то, что гдѣ нація сочувствуетъ литературѣ, тамъ развита здоровая народная мощь. Самое цвѣтущее время Аѳинъ было тогда, когда десять тысячъ гражданъ собирались слушать исторію Геродота или Эсхилова Агамемнона Самое цвѣтущее время Флоренціи было тогда, когда Боккачіо раскрывалъ передъ народомъ тайны божественной комедіи.
Лютеръ, давшій своимъ соотечественникамъ болѣе-чистую вѣру, далъ въ то же время популярную литературу. Исключая періодъ, упомянутый выше, масса читателей и писателей въ Англіи со временъ Елисаветы была связана между собою глубокой общностью, и эта ситуація, господствующая теперь болѣе, нежели когда-нибудь, служитъ однимъ изъ самихъ ясныхъ признаковъ здравости національнаго разсудка, которую безпристрастные и глубокомысленные наблюдатели видятъ въ Англіи.
Какъ бы ни было, а новѣйшее общество представляетъ такое однородное органическое цѣлое, что оно заразъ со всѣхъ сторонъ подвергается каждому вліянію, затрогивающему его, и, подобно облаку, являвшемуся въ видѣ живаго существа воображенію поэта.
А потому мы навѣрно найдемъ, что не только тѣсная, но и жизненная аналогія существуетъ между произведеніями ума и произведеніями искусства нашего времени, тономъ общественнаго мнѣнія нашей страны и тономъ нашей литературы. Смотря на это, какъ на признакъ народнаго здоровья, мы не можемъ, однако, не сознаться, что онъ подвергаетъ насъ опасности, которую съ такой энергіей предсказываетъ мистеръ Миль, опасности, состоящей въ возможности для творческаго ума потерять свою независимость въ вѣроятности, что многіе развратятъ немногихъ. Мы хотимъ поговорить объ одномъ весьма-замѣчательномъ современникѣ, который, по нашему мнѣнію, спустился въ нѣкоторой степени до уровня съ большинствомъ свѣта, но въ то же время отличается больше многихъ писателей жизненной симпатіей съ своимъ вѣкомъ. Мы хотимъ говорить о немъ, потомучто немного найдется болѣе-рѣзкихъ примѣровъ той общности, о которой мы уже говорили, какъ сходство между нашимъ позже-развившимся искусствомъ и величайшимъ изъ нашихъ живыхъ нувеллистовъ, между зеркало-подобными разсказами одного и постоянными зеркалами другаго, между тѣмъ, что мы рѣшаемся назвать фотографіей мистера Тэккерея и фотографіей мистера Тальбота.
Мы думаемъ, что, придавая этотъ терминъ сочиненіямъ великаго писателя, мы употребляемъ его съ большею точностью, чѣмъ это обыкновенно дѣлается, потому-что такое названіе даютъ и путешественники своимъ на скорую руку сдѣланнымъ очеркамъ, и критики, разнымъ поверхностнымъ, но имѣющимъ успѣхъ въ обществѣ, повѣстямъ. Этотъ титулъ принятъ цѣлой ордой писателей, очень-мало схожихъ съ мистеромъ Тэккереемъ и въ силѣ творчества, и въ неподдѣльной фотографической рельефности. Этотъ эпитетъ, употребленный не въ одномъ значеніи мелочнаго описанія, уже предполагаетъ не одну только замѣчательную силу и живость изображенія, но и особенность, ему одному свойственную подражанія и въ сферѣ предметовъ, на которые онъ обращенъ. Всѣ эти пункты заслуживаютъ болѣе полнаго, глубокаго и философскаго опредѣленія, чѣмъ то, которое мы способны дать; но внимательно и sine ira et studio перечитывая сочиненія Тэккерея, намъ пришло въ голову нѣсколько замѣчаній, которыя, можетъ-быть, будутъ не безъ интереса для тѣхъ, кому «ничто человѣческое не чуждо» (слова, наиболѣе приложимыя къ самому Тэккерею).
Мы начнемъ съ того качества, которое существенно-необходимо для всякаго искусства, но сильнѣе всего выражается въ фотографіи. Подражаніе природы составляетъ и основную идею и затрудненіе въ искусствѣ; трудно опредѣлить, на сколько нужно erô избѣгать или ему слѣдовать. Всѣ согласны, что безъ подражанія природѣ твореніе невѣрно дѣйствительности и что оно безжизненно, если состоитъ изъ одного подражанія. Но что касается методы и размѣровъ подражанія, то со временъ Зевксиса и до временъ Милле это было причиной распрей между всѣми школами. Мы никогда не считали особенно-полезнымъ, для разрѣшенія этой любопытной и спорной проблемы, прибѣгать къ прекраснымъ афоризмамъ, которые, безъ-сомнѣнія, имѣли жизненное значеніе для геніальныхъ людей, сказавшихъ ихъ; мы не повторяемъ съ сэромъ Броуномъ, что природа — искусство Бога, или съ Гёте, что искусство именно потому и называется искусствомъ, что оно не природа. Эти сентенціи годятся только для предыдущихъ заключеній. Если мы даже скажемъ, что въ дѣлѣ искусства планъ или цѣлое должны быть полнѣе, чѣмъ можетъ внушить природа, но частности должны быть строго вѣрными натурѣ, что мы можемъ выдумать или выбрать характеры, и ихъ слова и поступки должны строго сообразоваться съ дѣйствительной жизнью, то и это будетъ неудовлетворительно, хотя и болѣе-практично, потому-что результатъ такого опредѣленія будетъ непремѣнно нелѣпъ; основаніе произведенія будетъ великолѣпно-невозможнымъ, а дополнительная работа смиренно-вѣрна; исторія невѣроятна, а рѣчи пусты и ничтожны. Характеръ множества повѣстей и картинъ настоящаго времени опредѣляется этимъ. Посмотримъ, на сколько можетъ практика объяснить намъ теорію. Совершенно иначе поступаетъ великій артистъ, хотя не всегда умѣющій опредѣлить свое искусство; мы не можемъ сказать, какъ это дѣлается, однакожь видимъ, что онъ сохраняетъ что-то въ родѣ обратной пропорціи между внѣшнимъ подражаніемъ и существенной истиной; что второстепенныя, болѣе-ничтожныя личности или менѣе-важныя подробности отдѣланы въ высшей степени тщательно и рельефны, а болѣевозвышенные характеры и болѣе-тонкіе психологическіе анализы глубокожизненны. Такъ въ «Коріоланѣ»: уличныя сплетни и болтовня переданы почти съ буквальной точностью; герой говоритъ великолѣпными стихами, а характеръ его жены вполнѣ выразился въ ея молчаніи. Шекспиръ, описывая гражданъ, слѣдовалъ Плутарху, идеализировалъ его въ Каѣ Маркѣ и прибавилъ къ личности Виргилія прелесть и грацію, которыя добрякъ Хероней неспособенъ былъ воспроизвесть. Каждая часть одинаково окончена, но характеръ этой оконченности всюду разный, по степенямъ тонкости, которыя мы чувствуемъ, но не въ-состояніи анализировать. Шекспиръ съ такимъ необъяснимымъ искусствомъ смѣшалъ идеальное и реальное, что то и другое, поочередно, кажется не только вѣрно, но олицетворенной правдой; у него все одинаково-близко къ совершенству; и когда Автоликъ сказываетъ, что находится въ его корзинѣ, и когда сельская дѣвушка исчисляетъ цвѣты Прозерпины въ стихахъ, которымъ могли бы позавидовать Сафо и Теокритъ.
This is an art
Which does mend nature, change it rather-but
The art itself is nature. (Стр. 603).
Та же самая тайна является передъ нашими глазами въ искусствѣ рисованья. Постепенность отдѣлки, видимая нами въ Бахусѣ и Аріаднѣ Тиціана, или въ картинѣ «Христосъ во храмѣ» Гунта, поразительнѣе даже, чѣмъ самая прелесть этой отдѣлки, и по своей тонкости понятна только для зрителя, проникнутаго любовью и благоговѣніемъ къ искусству. Напримѣръ, для всѣхъ другихъ, живопись Гольбейна слишкомъ-мало обобщена, а Тинторетъ недостаточно опредѣленъ. Но надо быть Гольбейномъ или Тинторетомъ, чтобъ рѣшить, соблюдена ли эта строгая постепенность въ выполненіи. Подобнаго же рода затрудненія встрѣчаетъ наука, пытаясь объяснить жизненный мроцесъ. Потребуется другое искусство, чтобъ опредѣлить, какъ далеко должно быть доведено подражаніе. Можетъ-быть, мы должны сдѣлать заключеніе такого рода, что подробныя правила опасны, но что можно съ полною увѣренностью провести нѣсколько общихъ ограниченій, которыя опирались бы всѣ на одинъ главный принципъ въ человѣческомъ искусствѣ, состоящій въ томъ, чтобъ творческая работа человѣческаго ума не была ощутительна. Этотъ принципъ заразъ исключаетъ обманчивое подражаніе; онъ требуетъ, чтобъ соблюдалось извѣстное органическое единство, чтобъ подробности были подчинены цѣлому, не нарушая его, чтобъ на главномъ характерѣ сосредоточивалась вся сила истины. Такой взглядъ на искусство, кажется, предоставляетъ полную свободу «человѣку, этому изобрѣтательному существу», и уничтожаетъ полемику о подражаніи, перенося ее изъ технической сферы въ сферу воображенія. Этотъ взглядъ вполнѣ удовлетворяется и стремленіемъ Стерна достичь совершенства буквальнымъ воспроизведеніемъ дѣйствительности, а Мильтона — идеальностью; онъ признаетъ, что пластическая сила натуры воспроизводится въ искусствѣ; что негодна только дорога ведетъ къ правдѣ въ искусствѣ.
Но гордость фотографіи состоитъ въ поразительной точности воспроизведенія; и хотя она не совершенно исключена изъ области искусства, но, безъ-сомнѣнія, отдалена отъ него самымъ успѣхомъ, котораго она достигаетъ. Это не превосходство человѣческаго искусства. И тотъ художникъ, который беретъ первые уроки въ школѣ мелочной буквальности съ цѣлью фотографировать общество, подвергается опасности не выбраться изъ тѣсной рамки подражанія. Большая часть тѣхъ, это брался изображать характеры, начинала съ большею или меньшею неопредѣленностью. Герои первой картины, или первой новеллы, большею частью такъ же туманны и неясны, какъ герои Оссіана. Однакожь, друзья художника узнаютъ обыкновенно въ подробностяхъ творенія — воспоминанія его дѣйствительной жизни или черты характеровъ его семьи. Сцена чаще всего «Утопія и Сады»; но садъ всегда оказывается тѣмъ самымъ, гдѣ проведено дѣтство автора. Извѣстно, что первые литературные опыты мистера Тэккерея противоположны тѣмъ, которые мы только-что исчислили. У большей части начинающихъ свое поприще писателей, планы невѣрно построены, дурно округлены и не обладаютъ единствомъ. Планъ гоггартова «Алмаза» также совершенъ, какъ О. Джіотто. Большая часть юныхъ авторовъ представляетъ намъ семейные портреты или слегка-измѣненную автобіографію; а изъ «Разныхъ разсказовъ» трудно даже заключить, въ какой странѣ родился авторъ. По общему замѣчанію; всѣ первыя повѣсти нехудожественны отъ недостатка силъ и наблюдательности въ описаніи общества, а Тэккерея повѣсти, напротивъ, нехудожественны отъ фотографической точности въ описаніи общества, среди котораго они происходятъ. И всѣ они, исключая шуточныхъ пьесъ, посвящены мелочной и истинно-обыденной сторонѣ жизни; они не показываютъ намъ ни славныхъ, возвышенныхъ тружениковъ и геніевъ; они рисуютъ домы, а не домашнюю жизнь; они воспроизводятъ парики и бакенбарды, блюда и мебель съ болѣе, чѣмъ стереоскопическою точностью. Отсюда собраніе «Разныхъ разсказовъ» приняло какой-то блеклый, почти-скучный отпечатокъ, какъ-будто, вмѣсто свѣжести и юности автора, мы находимъ мишуру изношенныхъ модъ. Мы разбирали эти сочиненія не только съ участіемъ, но и съ почтеніемъ, должнымъ иниціативнымъ эскизамъ великаго художника; но читатели, незнакомые съ «Лирой Гиберника», «Приключеніями майора Гахагана», «Роковыми сапогами», «Желтоплюшемъ» или «Мемуарами Линдоновъ», лучше пусть и не знакомятся съ ними. Одинъ изъ великихъ современниковъ Тэккерея, безъ-сомнѣнія, поступилъ очень-благоразумно, уничтоживъ большую часть юношескихъ опытовъ, приведшихъ его къ avia Pieridum Іоса, въ «Maud and In Memoriam». Жаль, что издатель тома «Разныхъ разсказовъ», автора «Ярмарки тщеславія», давъ такъ много для ненависти, и зависти, и знаменитости, не остановился на этомъ. Они извлекли для себя не тотъ урокъ, что великій геній нуждается въ великомъ трудѣ, напротивъ, они увѣрились, что Тэкверей, только повторяя безпрестанно самого себя, достигъ послѣдняго предѣла своего могущества.
Циники говорятъ, что онъ былъ циниченъ съ самаго начала. Они сравниваютъ нѣкоторыя слабыя попытки описывать съ юморомъ небывалыя приключенія въ его первыхъ сочиненіяхъ, и воспроизведенія ихъ въ послѣднихъ (чтобъ понять значеніе нашихъ словъ, надо припомнить дѣтскую сказку въ «Прогулкѣ Курата» и ту же сказку въ «Ярмаркѣ Тщеславія», не для-того, чтобъ почтить торжество его таланта въ послѣднихъ, но длятого, чтобъ посмѣяться надъ первыми). Можетъ-быть, умный человѣкъ будетъ презирать подобную вражду; но есть болѣе-серьёзныя причины, по которымъ тайны усилій къ достиженію превосходства не должны публиковаться. Они кстати, когда дѣло идетъ о какомъ-нибудь полумеханическомъ искусствѣ, въ которомъ счастье и опыты сдѣлали больше, чѣмъ геніальность; но они пагубны для того живаго и поражающаго дѣйствія, которое долженъ производить на насъ геній. Еслибъ мистеръ Тальботъ сберегъ всѣ образчики своего изобрѣтенія, онъ могъ бы съ законной гордостью показывать ихъ во всѣхъ степеняхъ отъ слабости до оконченности. Конечно, въ высшихъ сферахъ разума должно соблюдать болѣе благородную сдержанность. Дѣйствительно, художникъ можетъ сохранять свои юношескіе эскизы для своего личнаго изученія; для біографа они также могутъ быть дороги; но, вѣдь, это второстепенныя обстоятельства.
Смотря на свѣтъ съ широкой точки зрѣнія, въ художественномъ произведеніи человѣкъ долженъ дать другому болѣе или менѣе совершенное твореніе, сокровища ума въ его цвѣтѣ и зрѣлости, а не усилія ребенка, необѣщающее ученическое сочиненіе, не ккаррикатуры на переплетѣ Шревеліуса. Очевидно, что и сочиненія, написанныя въ неблагопріятныя минуты или для непосредственныхъ цѣлей, должны быть отложены въ сторону, вмѣстѣ съ другими дѣтскими вещами. Сколько пострадала большая часть новѣйшихъ великихъ писателей, дѣйствуя наоборотъ! Нѣтъ и не можетъ быть человѣка столь безсмертнаго, чтобъ ни одна капля его ума не должна была пропасть для свѣта. Какая мертвая тяжесть лежитъ (сравнительно на Петраркѣ и Тассѣ, на Вордсвортѣ и Вальтерѣ-Скоттѣ! Нѣкоторыхъ изъ авторовъ давитъ тяжесть ихъ собственнаго богатства; даже твореній Шекспира у насъ немножко слишкомъ-много; но мы опять заходимъ въ черезчуръ-широкій кругъ.
Какъ ни механична можетъ быть живопись, но умъ живописца все-таки выразится въ ней: намъ будетъ ясно, что это дѣло человѣческаго существа, хотя и съ ограниченными способностями. Въ фотографіи же виды истинно-геніальнаго художника трудно напечатлѣть на своей пластинкѣ какой-нибудь слѣдъ индивидуальнаго творчества. Мы сказали, что въ раннихъ сочиненіяхъ Тэккерея замѣтно почти полнѣйшее отсутствіе личности писателя. Правда, что есть одно, въ которомъ онъ описываетъ свои собственныя граціозныя, юмористическія и трогательныя фантазіи съ искусствомъ, достойнымъ автора «Сантиментальнаго Путешествія», но оно было исключено изъ «Разныхъ разсказовъ». И хотя это собраніе повѣстей посвящено исключительно человѣческой жизни, однако мы чувствуемъ въ немъ, какъ и въ фотографіяхъ, странное отсутствіе человѣческаго интереса. Опять мы можемъ объяснить это примѣромъ изъ живописи. Ландшафтъ, написанный Тюрнеромъ, составляетъ почти столь же живое усиліе созидающей природы, какъ ландштафты Байскаго Залива, или Монте-Розы. И на всѣхъ тѣхъ пунктахъ природнаго ландшафта, гдѣ впечатлительный зритель какъ-бы чувствуетъ присутствіе сверхъестественной силы; въ картинѣ великаго мастера мы чувствуемъ присутствіе человѣческой души. Умъ Тюрнера заступаетъ мѣсто Anima Mundi. Чтобъ обнять это, требуется нѣсколько мысли, знанія и того святаго энтузіазма, безъ котораго, какъ говоритъ Платонъ, нѣтъ поэзіи. Не такъ въ фотографіи. Здѣсь наименѣе-свѣдущій зритель можетъ сказать, что и величайшіе художники не могутъ сравняться съ нею въ тонкости подробностей. Но какъ ни совершенны и удивительны этого рода произведенія, все-таки это холодный и безжизненный образъ того, что въ дѣйствительности оживлено духомъ Божіимъ. Это же фотографическое качество находится и въ первыхъ произведеніяхъ Тэккерея: никакой, повидимому, симпатіи между писателемъ и героями не существуетъ. Онъ изслѣдуетъ ихъ посредствомъ анатомическаго микроскопа, спокойно подвергая живо разсѣченію (вивисекціи). При такомъ состояніи ума свѣтъ неизбѣжно возбуждаетъ юмористическую или мрачную иронію, которая и придаетъ особенный тонъ его произведеніямъ. Въ дѣйствительной жизни человѣкъ на время подчиняется тому чувству, которое заставляетъ его поступать великодушно или низко. Себѣ и темъ, до которыхъ его дѣйствія непосредственно касаются, онъ кажется послѣдовательнымъ; но для посторонняго, спокойно и внимательно-наблюдающаго глаза постоянно видна и изнанка медали. Онъ радуется при мысли, что сегодняшній скряга будетъ щедръ завтра; что величайшая горячность сердца имѣетъ все-таки границы; что иногда и отсутствіе эгоизма есть не болѣе, какъ эгоизмъ въ иномъ видѣ; что время, вѣчно-вертящееся, какъюла, приноситъ въ своихъ оборотахъ возмездіе, отражающееся не только въ нашей судьбѣ, но и въ характерахъ. Но такое рѣдкое и проницательное знаніе человѣческаго сердца имѣетъ и свою невыгоду. Подобно склонности въ реторическимъ фигурамъ такого рода, созерцаніе невольно заставляетъ наблюдателя преувеличивать вѣчныя противорѣчія человѣческой природы, доводитъ его даже до фразы: «человѣкъ, животное — послѣдовательное только въ своихъ несообразностяхъ». По нашему мнѣнію, даже его послѣднія произведенія слишкомъ проникнуты этимъ отрицающимъ элементомъ. Въ «Пенденнисѣ» онъ олицетворенъ въ героѣ; а красота и кротость Елены съ намѣреніемъ унижены ея строгостью и несправедливостью къ Фанни, несогласными съ здравымъ смысломъ Елены, выказываемымъ ею во всѣхъ другихъ случаяхъ. Полковникъ въ «Ньюкомахъ» одно изъ прелестнѣйшихъ и благороднѣйшихъ созданій Тэккерея, приносится въ жертву своей невѣсткѣ для-того, чтобъ ярче выразить отождествленіе ея безумія и мелочности.
Но больше всего выражается эта безличная и фотографическая манера автора въ «Разныхъ разсказахъ». Въ-самомъ-дѣлѣ, многія изъ сценъ, описанныхъ тамъ, не больше, какъ негативы (мы заимствуемъ терминъ изъ самаго искусства). «Барри Линдонъ», «Майоръ Гахаганъ», «Записки Желтоплюша» напоминаютъ «Свѣтъ вверхъ дномъ» въ сатирѣ Сальвіати; между-тѣмъ, какъ въ Снобсахъ передъ нами, какъ-будто панорама, писанная лѣвой рукой, въ которой жизнь не даетъ никакихъ выводовъ.
Качество, которое мы назвали отрицательнымъ элементомъ въ Тэккереѣ и приписали его ранней привычкѣ смотрѣть на жизнь и воспроизводить ее съ безстрастной и зеркалоподобной вѣрностью, знакомо всѣмъ его читателямъ подъ именемъ цинизма. Въ этомъ качествѣ обвиняютъ его и тѣ, которые находятъ его описанія вѣрными, и тѣ, которые желаютъ находить ихъ ложными. Мы думаемъ, что это обвиненіе и эпитетъ несправедливы. Говорящіе это, сами циники гораздо-больше. Есть извѣстные виды болѣзни, одной изъ самыхъ обыкновенныхъ и скверныхъ, которыя, хотя рѣдко характеризуютъ цѣлую натуру человѣка, но обнаруживаются временемъ. Таково циническое невѣріе въ людскую добродѣтель, видимое и въ Яго, и въ Таллейранѣ, и въ Карлѣ-Второмъ. Невѣріемъ человѣчество почти столь же циническое, хотя и скрываемое подъ личиною мягкости и кротости А’Кемписа или крайнихъ кальвинистскихъ богослововъ, циническая тенденція подвергать сомнѣнію благородство, чистоту и безкорыстіе въ человѣчествѣ, тенденція, встрѣчающаяся въ мірянахъ стараго времени, часто старящая людей въ эпоху свѣжей юности. Умалчивая о прочихъ формахъ цинизма, какъ неотносящихся сюда, мы полагаемъ, что это названіе можно съ точностью приложить только къ тѣмъ, которыя насквозь проникнуты презрѣніемъ къ своимъ собратіямъ, презрѣніемъ, происходящимъ или изъ аскетическаго невѣжества (какъ въ легендѣ о св. Антоніѣ), или изъ эгоистической суровости (какъ въ Діогенѣ), или изъ практическаго скептицизма (какъ въ Паскалѣ и Монтенѣ). Предполагаемый цинизмъ Тэккерея происходитъ частью отъ того несимпатичнаго взгляда, которымъ онъ смотритъ на своихъ героевъ (взгляда, несовсѣмъ-художественнаго, но и не прямо нравственнаго), частью изъ того элемента, который въ-сущности противоположенъ цинизму.
Этотъ тонъ печальной сатиры происходитъ отъ обманутой надежды и грустнаго сознанья, что человѣческія существа такъ рѣдко достигаютъ наименѣе-труднаго идеала, какъ во дни древняго Эмпедокла; онъ видитъ, что «они выбираютъ на свою долю жизнь, которая не есть жизнь», что мужчины мелки, а женщины безсердечны, не потому, что это должно быть такъ, а потому, что они желаютъ быть такими. Можетъ-быть, для человѣка съ великодушнымъ характеромъ и глубоко-развитымъ умомъ достаточно простаго пониманія вещей, какъ они есть, чтобъ дойти до такого настроенія; можетъ-быть, личный опытъ участвовалъ въ этомъ. Мы готовы думать, что подобное настроеніе — горькая реакція! — природной теплоты сердца, ненашедшей сочувствія, месть надъ самимъ собою за разбитыя надежды, обратный скачокъ отъ невозможныхъ стремленій впередъ, слишкомъ-глубокій смыслъ въ ироніи вселенной. Только разъ дано было человѣку почувствовать это, и не сдѣлаться черезчуръ-строгимъ къ своимъ собратьямъ, вѣрно судить о нихъ и безпристрастно любить ихъ. Даже это возвышенное, почти сверхъ-человѣческое равновѣсіе, характеризующее Шекспира, не могло удержать его, когда въ «сонетахъ» онъ подводитъ итоги своей жизненной опытности отъ такого выраженія скорби и стыда, параллельнаго которому въ силѣ найдется только въ плачѣ Давида или Іереміи, проповѣдника на кучѣ сору въ Узѣ и проповѣдника царя іерусалимскаго.
Такимъ-образомъ особенная, ироническая грусть и отрицательный элементъ, встрѣчающійся почти во всѣхъ страницахъ этого великаго писателя, совершенно-естественны, но этимъ самымъ онъ подвергается риску и искушенію особеннаго рода. Въ сферѣ нравственныхъ вопросовъ есть такія стороны, въ которыхъ истину трудно различить отъ крайней лжи.
Глубокое пониманіе ироніи представляетъ истинную картину свѣта, столь похожую на ложную, рисуемую сатиристомъ, что нечего удивляться мистеру Теккерею, часто-впадаюшему въ сатиру или насмѣшку, переходя ту тонкую черту, которая отдѣляетъ poco piu отъ росо metio. Тонъ чрезмѣрной строгости, заразившій, въ видѣ ироническихъ намековъ, «Эсмондовъ» и «Виргинцевъ», преобладаетъ въ «Ярмаркѣ тщеславія» и «Пенденнисѣ» и производитъ тяжелое впечатлѣніе.
Правда, что удивительный юморъ Тэккерея — качество, столь знакомое и хорошо оцѣненное — истекаетъ изъ этой самой ироніи и оправдываетъ его. Правда и то, что сотни примѣровъ показываетъ нѣжную и благородную натуру, презрѣніе въ низости «любовь любви», которые въ-дѣйствительности берутъ перевѣсъ надъ насмѣшкой и язвительностью. Но послѣднія сильнѣе дѣйствуютъ на читателя. Насмѣшка и язвительность такъ могучи, что съ перваго раза, никто, особенно юность, не видитъ спасенья. И это кажется малѣйшею истиной. Женщины всѣ лицемѣрны; лучшіе изъ мужчинъ несравненно-скорѣе себялюбивы, чѣмъ нѣтъ. Въ «Ярмаркѣ Тщеславія», напримѣръ, мы читаемъ:
«Нѣтъ лучшей сатиры, какъ письма. Возьмите связку писемъ вашего дорогаго друга десять лѣтъ назадъ, друга, ненавидимаго теперь, или связку писемъ вашей сестры — какъ крѣпко вы держались другъ за друга, пока не поссорились за наслѣдство въ 20 фунтовъ! Разверните чоткія письма вашего сына» и т. д. Или еще: "Я придерживаюсь мнѣнія моего стараго пріятеля Лича: «Эхъ, сэръ!» говаривалъ Личъ, «онъ былъ такъ бѣденъ, что не могъ вести знакомства съ бѣднымъ человѣкомъ».
«Клевета — законная вещь въ обществѣ. Поносите меня, и я буду поносить васъ, но, встрѣчаясь, будемъ друзьями. Представьте себѣ вашу жену, привязанною къ матери, которая, говоря, пропускаетъ букву и зоветъ Марію --Марира! Великій Боже! что стоитъ ничтожная боль въ первое время развода въ-сравненіи съ постояннымъ горемъ вѣчнаго „mesalliance“ и сношенія, съ низкими людьми?»
«Я и сынъ мой Джэкъ должны быть далеки другъ отъ друга; между нами должно существовать любезное, почтительное, добродѣтельное лицемѣріе».
И это восклицанье:
«О! будемъ признательны не только за лица, но и за маски!»
Встрѣчаясь впервые съ этими замѣчаніями, мы преклоняемся предъ великимъ фотографомъ; мы предпочитаемъ пэль-мэльскую философію Платону; мы готовы принять убѣжденія «Пенденниса»: «не надѣяться много, не заботиться много, не вѣрить много».
Но есть лучшій, болѣе-истинный, болѣе-мягкій и, прибавимъ, болѣе-достойный взглядъ на жизнь, еще болѣе-блестяшій, чѣмъ сатира Тэккерея, столько же широкій, хотя ширина тэккерева взгляда только кажущаяся. Проповѣдникъ, называющій ничтожнымъ свѣтомъ все, что находится не въ Эксетер-Галлѣ, и въ монастырѣ, и проповѣдникъ, называющій свѣтъ «Ярмаркою Тщеславія», сходятся въ результатахъ своихъ ученій: въ обоихъ одинаковая узкость во взглядахъ, потомучто ни который изъ нихъ искренно не признаетъ благороднаго и добраго внѣ своей секты. Оба слишкомъ любятъ повторять: «всѣ мы жалкіе грѣшники!» У каждаго изъ нихъ своя мѣра дурнаго; но эта мѣра не согласуется съ природнымъ сознаньемъ. Куммингъ не допускаетъ превосходства безъ сознательнаго обращенія (въ христіанство). Тэккерей тоже почти не допускаетъ его безъ примѣси мелочности. Но есть еще смыслъ въ опредѣленіи свѣта, болѣе-близкій къ истинѣ — общественный смыслъ, вѣрно-опредѣляющій людей, называя однихъ просто великодушными и благородными, другихъ — развращенными и безсердечными. Правда, передъ нами и Пэлль-Мэлль и пэлльмэльская газета и Пенденнисъ, читающій въ пятницу послѣ обѣда свою небольшую лекцію въ клубѣ, и майоръ и Бэрнсъ въ окнѣ; но за-то въ «Ярмаркѣ Тщеславія» мы видимъ многихъ, которые не приняли двухъ главныхъ догматовъ тэккереева «Символа Вѣры», именно, что каждый и каждая имѣютъ свой тайный, скрываемый отъ всѣхъ, скелетъ, и что жизнь, по минованіи юности, не можетъ ничего дать, кромѣ воспоминаній, подобныхъ тѣмъ, которыя въ дантовомъ «Аду», только увеличивали муки Франчески. Въ одномъ мѣстѣ онъ съ горькой насмѣшкой совѣтуетъ своему читателю взять карандашъ и очень-маленькій лоскутокъ бумаги и попытаться наполнить его именами своихъ истинныхъ друзей. Пишущій эти строки послѣдовалъ такому любезному внушенію и получилъ совершенно-иной результатъ, и думаетъ, что большая часть изъ тѣхъ, кто стоитъ на его листѣ, найдетъ то же самое. Онъ осмѣливается думать, что тоже самое найдетъ и біографъ Пенденниса. Почтимъ благородное мужество, съ какимъ онъ провозглашаетъ то, что считаетъ за истину, имѣя на то слишкомъ-сильныя причины, но въ то же время, будемъ надѣяться, что истина эта не всегда такова, какою ему кажется. Даже въ Бэккеровской и Гарлейской Улицахъ, этихъ монотонныхъ перспективахъ, на которыя такъ часто направляетъ свой фокусъ нашъ остроумный артистъ, могутъ жить люди честные и правдивые безъ эксцентричности Бэйгама и безхарактерности Клэйва; женщины серьёзныя, великодушныя и любящія, но свободныя равно и отъ поверхностной, ничего незначущей кротости Амеліи и живости Розы, и отъ совѣстливой свѣтскости и практическаго скептицизма Эсели, и отъ скромной игры въ обязанность и сдержанной, разумной холодности Лауры. А за ними развѣ нѣтъ чистаго воздуха и неомраченныхъ небесъ вѣчно-юной, свободной и ликующей природы? Навѣрно, въ свѣтѣ еще много истинной силы чувства, честности, безкорыстной дружбы и святаго энтузіазма, и любви безъ примѣси безумія, и чистаго счастья, о которыхъ и не подозрѣваютъ въ пэлль-мэльской философіи, есть сердца слишкомъ-высокія для мелочности и колѣни, которыя никогда не склоняются передъ дивами: «Кровь боговъ (какъ сказалъ одинъ старинный поэтъ) еще не угасла въ насъ». На землѣ больше «простоты, великодушія, любви, этихъ богатѣйшихъ сокровищъ нашей натуры», чѣмъ думаетъ издатель Ньюкомовъ.
Не то, чтобъ мистеръ Тэккерей не признавалъ этихъ вещей, но, безспорно, эти болѣе-мужественные и достойные элементы слишкомъ-незамѣтны во многихъ его описаніяхъ; они признаются, но какъ-будто съ церемоннымъ поклономъ, отодвигаются въ совсѣмъ-иной свѣтъ, чѣмъ «Ярмарка Тщеславія», гдѣ происходятъ всѣ сцены, описываемыя имъ. «Съ вашего позволенія, мы затворимъ дверь на этой сценѣ. Мы разсказываемъ о свѣтѣ и о томъ, что совершается въ немъ; все же, что его не касается, врядъ-ли принадлежитъ области нувеллиста» — такъ думаетъ писатель.
Писатель, менѣе-сильный, имѣлъ бы право говорить такимъ образомъ, избѣгать того, что у него выходило бы безвкусно. Конечно, мистеру Тэккерею это не можетъ служить оправданіемъ. Дѣйствительно, есть что-то чрезвычайно-характеристическое и забавное въ его обхожденіи съ торжественными вопросами и идеями жизни. Обыкновенные нувеллисты проповѣдуютъ о рожденіи и смерти, или вовсе избѣгаютъ подобныхъ предметовъ. А мистеръ Тэккерей, какъ-будто ходитъ вокругъ своихъ серьёзныхъ образовъ, дѣлая имъ, какъ мы уже сказали, самые церемонные и почтительные поклоны. Даже страсть, обыкновенно-считаемая необходимостью въ романѣ, гораздо-чаще подсказывается, чѣмъ ясно изображается авторомъ. Она слишкомъ-священна для романа, говоритъ онъ въ «Ньюкомахъ»; потому-то въ этихъ разсказахъ болѣе страстности, чѣмъ силы чувства, множество ухаживанья и волокитства и очень-мало любви — словомъ, отвергающій принципъ и духъ отрицанья проникаетъ атмосферу и сдерживаетъ великодушные порывы дѣйствительной природы писателя.
«Она подала ему свою руку, свою маленькую, хорошенькую руку. Ссора кончилась, годъ печали и отчужденія миновалъ. Они будто никогда не разлучались. Онъ никогда, ни на одну минуту не переставалъ думать о своей милой; помнилъ о ней и въ темницѣ, и въ станѣ, и на берегу передъ врагомъ, и на морѣ, подъ звѣздами торжественной полуночи, и наблюдая великолѣпный восходъ солнца, и за столомъ, пируя съ друзьями, и въ театрѣ, гдѣ онъ пытался вообразить, что другіе глаза свѣтлѣе ея глазъ. Многіе глаза могутъ быть яснѣе, и многія лица прекраснѣе, но нѣтъ ни одного столь-дорогаго. Что это такое? Въ чемъ заключается тайна, дѣлающая одну ручку дороже всѣхъ? Кто можетъ разгадать эту загадку?»
Когда онъ осмѣливается быть самимъ собою, какъ въ этой удивительной сценѣ, заключеніе которой мы не рѣшаемся выписывать, немногіе сравняются съ нимъ, и почти никто не превзошелъ его, но онъ слишкомъ-рѣдко осмѣливается. Такъ заключительный тонъ почти всѣхъ его разсказовъ неутѣшителенъ. Сознавая это, Тэккерей, послѣ всякаго строгаго очерка, самъ выставляетъ протестъ: «Это не такъ, свѣтъ не такъ дуренъ, какъ хочетъ заставить насъ думать этотъ циникъ». И тогда онъ обращается къ самолюбію читателя, чтобъ провѣрить на-дѣлѣ свою сатиру. Дѣйствительно, свѣтъ такъ и дуренъ, какъ онъ его рисуетъ, только онъ проще и истиннѣе. Въ его произведеніяхъ итогъ добра и зла не преувеличенъ; но при всякомъ непріятномъ случаѣ онъ говоритъ: это должно быть такъ. Въ его повѣстяхъ люди растутъ съ удивительной жизненностью; но какъ рѣдко они становятся лучше! Какимъ запасомъ сарказма противъ нашихъ сосѣдей снабдилъ насъ Тэккерей! и мы можемъ, не стѣсняясь, пользоваться имъ, потому-что развѣ мы не признаемъ себя добровольно такими? «Ярмарка Тщеславія» что-то въ родѣ эдема новѣйшихъ дней: жители опять въ райскомъ состояніи, обнажены и не стыдятся этого. По-крайней-мѣрѣ, мы чувствуемъ, что нашъ философъ разрѣшилъ бы вопросъ Пилата: «гдѣ истина?» что вокругъ ярмарки насъ водилъ фаталистъ, а не вѣрующій.
Этотъ критическій взглядъ будетъ понятнѣе отъ контраста, который мы приведемъ предъ нашими читателями. Сравните впечатлѣніе, производимое на насъ тѣмъ писателемъ съ великимъ сердцемъ, лавреатъ котораго безспорно наслѣдовалъ мистеръ Тэккерей.
О Скоттѣ можно сказать почти то же самое, что мы говорили о Тэккереѣ. «Ламермурская Невѣста» не менѣе «Пенденниса» доказываетъ и низость мужчины и холодную безсердечность женщину. Тотъ и другой страдаютъ отсутствіемъ глубины въ изображеніяхъ страсти; оба несостоятельны въ томъ, что принято называть «высшимъ взглядомъ на жизнь», и оба рисуютъ необыкновенно-мощно драму человѣческаго бытія. И, однакожь, разница послѣдняго впечатленія несравненно-больше разницы между атмосферой театра и чистаго воздуха по близости свѣжей воды, бальной залы для ужина и «нетлѣннымъ моремъ». Мы закрываемъ «Ламермурскую Невѣсту» съ благотворнымъ чувствомь страданія и удовольствія, а «Пенденниса» — съ невольнымъ восклицаніемъ «суета-суетъ!»
Вернемся къ нашему наглядному сравненію. Одинъ артистъ часто вводитъ насъ въ нѣсколько-темную комнату, гдѣ манипуляторъ работаетъ между кислотами, куреньями и снадобьями, производя чудное подобіе кафтановъ и одеждъ, нахмуренныхъ и улыбающихся лицъ; а другой заставляетъ насъ смотрѣть съ возвышеннаго сѣдалища короля Артура или съ Чевіотовъ, или съ какой-нибудь подобной вершины, пока онъ рисуетъ сцену, въ которой, хотя и менѣе подробностей (а порой встрѣчается же слишкомъ-мелочная отдѣлка платья или кирасы), но въ цѣломъ преобладаетъ болѣе-глубокій человѣческій интересъ, и вездѣ оказывается не фотографъ, а живописецъ.
У насъ нѣтъ ребяческаго намѣренія доказать этой аналогіей, что нашъ замѣчательный современникъ не истинный артистъ, что онъ рисуетъ жизнь только въ мелочахъ, и что онъ совершенно жертвуетъ болѣе-широкимъ взглядомъ творческой силы, одаренной воображеніемъ, мелочной точности. Авторъ «Эсмонда» и «Ньюкомовъ» имѣетъ столь же ясное и царственное право на высшее искусство, какъ самъ Корреджіо. Онъ можетъ показать намъ первые и послѣдніе дни полковника или примиреніе въ «Эсмондѣ», или восхитительныя сцены между Джорджемъ и Тео и воскликнуть: «Anch’io son pittore»[1]!
Даже зависть не рѣшится оспоривать этого; а если глупость и рѣшится, то ее не будутъ слушать. Тѣмъ не менѣе силой того тайнаго единства, которое, кажется, подобно міровой душѣ въ химерахъ философіи, обнимаетъ всѣ вѣка, между способомъ производства мистера Тальбота и Тэккерея повидимому существуетъ истинное, органическое соотношеніе силъ. Не онъ одинъ наслѣдуетъ этой методѣ; многіе нувеллисты наполняли цѣлые томи мельчайшими подробностями. Миссъ Остенъ, съ скромностью, равною ея таланту, дѣлала изъ своихъ лучшихъ произведеній, просто картины въ миньятюрѣ. Легко припомнить другихъ, которыя, не имѣя ея таланта и скромности, дарили насъ произведеніями, къ которымъ также шло это опредѣленіе. Но микроскопическая тонкость почти каждой страницы «Пенденниса», или «Ярмарки Тщеславія», на столько же выше соперниковъ автора, на сколько портреты Кильбурна выше портретовъ Денвера. Очень-жаль, что онъ вновь издалъ свои первые эскизы, но «Смѣшанные разсказы» даютъ намъ возможность заглянуть въ умственную работу писателя, показываютъ, какъ рано онъ поставилъ себѣ задачею фотографировать общество, и объясняютъ направленіе его послѣднихъ произведеній.
"Лучшими представителями въ клубѣ Бутджекка были два холостяка и два самые фешёнэбльные торговца въ городѣ. Мистеръ Вульси изъ Штультца изъ славнаго дома Бинси, Вульси и К° портные въ Кондуит-Стритѣ, и мистеръ Эглантайнъ, знаменитый парикмахеръ и парфюмеръ въ Бонд-Стритѣ, чьи мыла, бритвы, и патентованныя, провѣтренныя черепныя кожи извѣстны во всей Европѣ. Линси, старшій партнёръ въ фирмѣ, имѣлъ красивый домъ въ Реджент-Паркѣ, катался въ своемъ кабріолетѣ, и его занятія въ заведеніи въ томъ только и состояли, что онъ ссужалъ ему свое имя. Вульси же жилъ въ ней, работалъ, и про него говорили, что онъ кроитъ великолѣпно… На окнѣ лавки мистера Эглантайна красуется королевскій гербъ, а подъ нимъ приложена полоса зеркальнаго окна, чуть не въ акръ величиною, и по вечерамъ, когда зажженный газъ озаряетъ круглыя мыла и летучее пламя причудливо играетъ на безчисленныхъ стклянкахъ разноцвѣтныхъ духовъ, то сверкнетъ на бритвенномъ футлярѣ, то освѣтитъ хрустальную вазу съ сотнями тысячъ его патентованныхъ зубныхъ щетокъ: можно себѣ вообразить, каковъ былъ эффектъ! Не думаете ли вы, что мистеръ Эглантайнъ одно изъ тѣхъ созданій, которыя выставляютъ на окнахъ тѣ тусклыя, ухмыляющіяся восковыя фигуры, называемыя въ простонародья болванами? Нѣтъ, онъ выше подобныхъ жалкихъ штукъ! На одномъ оконномъ стеклѣ вы читаете элегантными золотыми буквами: «эглентинія», это изобрѣтенняя имъ эссенція для носоваго платка, а на другомъ написано: «возрождающая мазь» — это его неоцѣненная помада для волосъ.
«Бэнжаменъ Бароски былъ однимъ изъ главныхъ украшеній музыкальной профессіи въ Лондонѣ: онъ содержалъ школу въ своемъ собственномъ жилищѣ, гдѣ собиралось значительное число учениковъ въ самомъ разнохарактерномъ обществѣ, какъ всегда бываетъ въ подобнаго рода учрежденіяхъ. Тутъ была миссъ Григгъ, которая пѣла въ Фоундлингѣ, и мистеръ Джонсонъ, пѣвшій въ тавернѣ Орла, и мадамъ Фіораванги (очень-двусмыслевная личность) нигдѣ непѣвшая, но постоянно являвшаяся въ итальянской оперѣ. Былъ тутъ и Лоуль Люшитеръ (сынъ лорда Туилльделя), одинъ изъ лучшихъ теноровъ въ городѣ, который, какъ мы слышали, пѣлъ съ артистами въ сотнѣ концертовъ, и съ нимъ приходилъ также капитанъ гвардіи Гуззеръ съ своимъ громовымъ басомъ, по общему мнѣнію, столь же превосходнымъ, какъ басъ Порто; онъ раздѣлялъ рукоплесканья школы Бароски съ мистеромъ Бульджеромъ изъ Саквилль-Стрита, пренебрегавшаго ради своего голоса своими пластинками изъ золота и слоновой кости, какъ это случается со всякимъ несчастнымъ, которымъ овладѣла музыкоманія».
Эта манера писать не только наполняющая страницу за страницей въ «Гавенсвингѣ», но составляющая на дѣлѣ всю сущность этого пустаго разсказа, можетъ назваться удивительной штукой! Она соперничаетъ съ натурой въ тонкости и точности; она почти болѣе фотографична, чѣмъ сама фотографія, но въ то же время невыразимо-утомительна и досадна. Безжалостный авторъ, точно Догберри, увидѣвшій, что оцѣнили его юморъ, поставилъ себѣ задачею до крайности наскучить вамъ.
Выпишемъ еще одинъ или два отрывка изъ послѣднихъ произведеній, написанныхъ той же самой рукой.
"Что можетъ сравниться съ цѣломудренной роскошью гостиныхъ? Ковры такъ великолѣпно-пушисты, что нога ваша производила на нихъ столько же шуму, сколько ваша тѣнь; на ихъ бѣломъ грунтѣ цвѣли розы и тюльпаны, величиною съ кострюлю. Вокругъ комнаты стояли высокія и низкія кресла, кривоногіе стулья и такіе жиденькіе стулья, что врядъ-ли кто-нибудь, кромѣ сильфовъ, могъ сидѣть на нихъ; столы наборной работы, покрытые удивительными инкрустаціями, украшенія китайскія всѣхъ вѣковъ и странъ, бронза, позолоченые кинжалы, кипсеки красавицъ, ятаганы, турецкія папуши и парижскія бонбоньерки. Куда бы вы ни сѣли, вездѣ стояли дрезденскіе пистухи и пастушки, сверхъ-того, курицы и пѣтухи, утки, собачки саксонскаго фарфора самой изящной работы. Были тутъ и цѣломудренныя нимфы Буше и пастушки Греза, кисейныя и парчевыя занавѣски, позолоченыя клѣтки съ попугаями и горлицами; два визгливые какаду, старавшіеся перекричать и перевизжать другъ друга, часы на консолѣ, наигрывавшіе какой-то мотивъ, и другіе, на каминѣ, съ шумомъ бьющіе часы — словомъ, было все, чего можетъ требовать комфортъ и придумать самый элегантный вкусъ. Конечно, лондонская гостиная, которую отдѣлывали, не обращая вниманія на издержки, составляетъ одно изъ любопытнѣйшихъ и благороднѣйшихъ зрѣлищъ въ наши дни. Врядъ-ли позднѣйшіе римляне и жилыя маркизы и графини Лудовика XV могли имѣть болѣе-изящный вкусъ, чѣмъ наше поколѣніе, и всякій, видѣвшій пріемныя комнаты леди Клеврингъ, долженъ былъ сознаться, что они въ высшей степени элегантны, и что даже прелестнѣйшія комнаты въ Лондонѣ леди Гарли Вуинъ, леди Гануэ Уэрдёръ, или даже комнаты мистрисъ Годж-Погсонъ, жены великаго Креза желѣзныхъ дорогъ, не болѣе изящно-«цѣломудренны».
"А между-тѣмъ, бѣдная леди Клеврингъ мало знала толку во всѣхъ этихъ вещахъ и отличалась жалкимъ неуваженіемъ ко всей роскоши вокругъ нея. «Я знаю только, что они стоятъ бездну денегъ, майоръ (говорила она своему гостю), и не совѣтую вамъ садиться на эти паутинные, позолоченые стулья: я провалялась на нихъ въ тотъ вечеръ, когда у насъ былъ второй обѣдъ» и проч.
Или еще одинъ отрывокъ:
«Хотя я охотно бы побывалъ въ домѣ индійскаго брамина и посмотрѣлъ бы на пунка и пурда, и татисса, и на хорошенькихъ, коричневыхъ дѣвушекъ съ большими глазами, большими кольцами въ носу, раскрашенными лбами и стройнымъ тонкимъ станомъ, одѣтыхъ въ кашмирскія шали, кинхобскіе шарфы, узорчатыя, съ загнутыми носками, туфли, вышитыя золотомъ, шаравары, драгоцѣнные браслеты съ побрякушками на лодыжкахъ, и охотно бъ узналъ тайну восточной жизни (а кто, прочитавъ въ юности „Арабскія Сказки“, не захотѣлъ бы этого?); однако, я не выбралъ бы для этого той минуты, когда браминъ-хозяинъ умеръ, его женщины воютъ, а жрецъ увѣщеваетъ его ребенка-вдову, то пугая ее проповѣдями, то силой увлекая и толкая на погребальный востеръ въ объятія остова оглушенную, но послушную, исполняющую приличія женщину. И хотя я люблю, даже въ воображеніи, ходить по великолѣпно-устроенному герцогскому дому, гдѣ и пиры, и художественныя картины, и прекрасныя леди, и безчисленныя книги, и хорошее общество, однако есть дни, когда визитъ этотъ неочень-пріятенъ, это: когда родители готовятъ на продажу свою дочь, унимая угрозами ея слезы и притупляя ея горе разными наркотическими средствами, умоляя и убѣждая, лаская и благословляя, а, можетъ-быть, и проклиная ее до-тѣхъ-поръ, пока не доведутъ бѣдняжку до такого состоянія, что она будетъ годна для того мертвящаго ложа, на которое они готовятся ее кинуть. Когда милордъ и миледи заняты такимъ образомъ, я предпочитаю не являться въ ихъ домъ въ Гросвенор-Стритѣ № 1000, и охотнѣе поѣмъ обѣдъ изъ травъ, чѣмъ откормленнаго быка, котораго цѣликомъ жарятъ ихъ поваръ. Но есть люди, не столь щекотливые. Само-собой разумѣется, являются всѣ члены фамиліи! Достопочтеннѣйшій лордъ архи-браминъ бенаресскій будетъ присутствовать при церемоніи, будутъ и цвѣты, и блескъ, и духи, и рядъ экипажей вплоть до пагоды. А что за завтракъ! — и музыка на улицахъ, и приходскіе мальчишки будутъ кричать „ура!“ Безъ-сомнѣнія, будутъ и слезы, и безконечные спичи; особенно его милость лордъ архи-браминъ произнесетъ въ высшей степени приличный спичъ, съ слабымъ запахомъ ѳиміама, какъ это и должно быть; и молодая особа незамѣтно ускользнетъ, чтобъ снять свое покрывало, вѣнки, померанцовые цвѣты, побрякушки и драгоцѣнности, и надѣнетъ простое, болѣе-приличное случаю платье, и тогда дверь дома отворится и начнется cymmu» (обрядъ сожженія вдовы въ Индіи)".
Эти пассажи, наудачу выбранные изъ громаднаго запаса богатствъ, не только удивительны сами-по-себѣ, но отличаются важнѣйшимъ достоинствомъ подчиненія частей главнымъ чертамъ повѣствованія. Въ этомъ и состоитъ ихъ существенная разница съ первымъ отрывкомъ. Безцѣльная тонкость подробностей не болѣе, какъ самая несносная форма мелочности. Но тамъ, гдѣ тонкость составляетъ часть органическаго цѣлаго, тамъ она — оконечность натуры, перенесенная въ искусство. Эта тонкость только усиливаетъ живость изображенія, между-тѣмъ, какъ нѣкоторые нувеллисты (какъ Вальтеръ-Скоттъ) становили и выдуманные и историческіе характеры на одни и тѣ же подмостки, или (какъ черезчуръ-восхваляемый Бальзакъ) создаютъ другой, но не лучшій свѣтъ для представленія своей кукольной комедіи — «Ярмарка Тщеславія» составляетъ родъ деми-монда, который скоро совершенно привьется и вполнѣ-усвоится въ Лондонѣ.
Порой эти фокусы въ искусствѣ увлекали его въ сферу обманчиваго подражанія. Мы неохотно употребляемъ это слово, произносимое почти только тѣми, къ которымъ оно прилагается, но думаемъ, что дѣйствіе, производимое имъ, общепонятно, какъ понятна очень-обыкновенная ребяческая игрушка — стереоскопъ. Однако Тэккерей употребляетъ этотъ фокусъ съ большой граціей и очень-осторожно; онъ способствуетъ силѣ впечатлѣнія, производимаго его моралью, дѣлая самую басню вѣроятнѣе. Очень-вѣрно сказано о немъ, что «онъ привязываетъ каждую петлю своего разсказа къ какому-нибудь звену нашей вседневной опытности». Мы почти лицомъ въ лицу встрѣчаемся съ своими друзьями, или съ своей собственной особой, и, надо сознаться, часто въ низкой, себялюбивой и даже смѣшной постановкѣ. Мы можемъ назвать лорда Стейна, или Ньюкома; мы можемъ совершенно-просто и естественно сказать: «Вези меня въ Григъ Гоунт-Стритъ».
Вѣроятно, очень-далеко отъ насъ время, когда эти блестящія описанія потеряютъ свой интересъ, и хроникеръ нашего вѣка смѣшается съ хроникеромъ среднихъ вѣковъ; но все-таки эта удивительная фотографія словами — даже когда она подчинена общей истинѣ и цѣли картины — часто имѣетъ слишкомъ-деспотическое вліяніе на артиста. Сходство, о которомъ мы говорили, заключается не въ одной одинаковости и силѣ подражанія, но и въ общихъ недостаткахъ. Въ обоихъ мрачныя стороны природы преувеличены, свѣтлыя монотонны. Ясное небо и облачныя страны равно недоступны обоимъ, и въ обоихъ чѣмъ шире ландшафтъ, тѣмъ болѣе вѣрности въ его передачѣ, а потому оба даютъ намъ скорѣе блестящій рядъ сценъ, а не совершенно-цѣлое. Несмотря на нѣкоторыя блистательныя исключенія, сфера обоихъ ограничивается скорѣе произведеніями искусства, чѣмъ образцовыми произведеніями природы. И въ обоихъ одежда выступаетъ ярче, чѣмъ самыя черты лица, которыя переданы съ возможнѣйшей правдой до самаго минутнаго выраженія или жеста, но рѣдко они озаряются мыслію. Все произведеніе исходитъ изъ внѣшности, и тогда переходитъ во внутренній міръ. На Тэккерея жаловались за полнѣйшее отсутствіе сильныхъ идей, за то, что его мысли не изъ тѣхъ, которыя «лежатъ слишкомъ-глубоко для слезъ», что у его героевъ нѣтъ серьёзныхъ цѣлей въ жизни и они показываются только въ сферѣ общества. Эти критическія замѣчанія болѣе или менѣе правильны, но причины ихъ неизбѣжны въ методѣ, выбранной авторомъ. Великій художникъ рѣзцомъ или красками выразитъ безмолвную рѣчь души съ самой-собой, какой-то волшебной тайной раскроетъ передъ нами не то, что скажутъ Теннисонъ или Бурке, не то, какъ должны мы вести себя въ дѣйствительной жизни, но тайный процесъ ума, скрытыя пружины сердца, которыя слабо и неполно выражаются даже самыми значительными словами и самыми энергическими дѣйствіями. Такъ бываетъ въ поэзіи. Прежде, нежели Гомеръ вводитъ на сцену Улисса, мы уже знаемъ его характеръ по результатамъ его отсутствія; мы знаемъ, какого рода будетъ отвѣтъ Антигоны прежде, чѣмъ кончилась пѣсня «Любовь, любовь, непобѣдимая въ битвѣ». Мы знаемъ, что скажетъ Виргилія — изъ ея молчанія. Шекспиръ заставляетъ насъ съ-разу близко познакомиться съ Гамлетомъ и въ то же время отдаляетъ насъ отъ него жизненностью и силой изображенія; мы знаемъ сердце Гамлета, но какъ-будто боимся вглядѣться въ его одежду, пока авторъ не привлекаетъ нашего вниманія на ея цвѣтъ. Или Фильдингъ, писатель совсѣмъ въ другомъ родѣ, для котораго доступны были только поверхностные типы, своей благородной властью надъ мыслью и истинно-философическимъ размышленіемъ умѣлъ удалять дѣйствующихъ лицъ на дальній планъ. Въ своемъ «Уоррингтонѣ и Эсмондѣ», въ Джорджѣ «Виргинцахъ» и полковникѣ «Ньюкомѣ» Тэккерей также посвятилъ насъ въ тайну жизни, обрисовалъ внутренній характеръ и далъ возможность видѣть его вполнѣ; но вообще онъ не позволяетъ ни себѣ, ни зрителямъ становиться ни слишвомъ-близко, ни слишкомъ-далеко къ своимъ дѣйствующимъ лицамъ, а соблюдаетъ ровное фотографическое разстояніе. А съ этого разстоянія его міръ представляетъ только нѣсколько обобщеній не изъ жизни, а изъ общества.
Въ его произведеніяхъ воспроизводится также и ограниченный рядъ фотографическихъ картинъ. Ни серьёзныя картины, ни утонченная постепенность ландшафтовъ не доступны фотографіи. Также и Тэккерей обыкновенно исключаетъ изъ своей драмы не только болѣе-широкой взглядъ на жизнь, но почти всякое проявленіе жизни, невходящее въ общественные предѣлы. Марльборо и претендентъ въ «Эсмондѣ» только проявляются въ своихъ низостяхъ; Ватерлоо въ «Ярмаркѣ тщеславія» передано безъ личностей Веллингтона и Наполеона. Даже въ «Виргинцахъ» исторической картинѣ, еще недостаточно-оцѣненной, герой выше и Веллингтона и Наполеона, скорѣе указанъ жителямъ, чѣмъ представленъ имъ. Но даже и въ этомъ случаѣ присутствіе Вашингтона придаетъ благородство и достоинство всему разсказу. Ясно, что авторъ, поступая такимъ образомъ, слѣдуетъ особенному, хорошо-обдуманному плану, критиковать который было бы, можетъ-быть, самонадѣянно.
Но если личность полководца не допускается въ его разсказахъ, то не допускаются и личности простаго солдата, простаго работника — словомъ, простаго народа. Никто изъ нихъ не имѣетъ опредѣленнаго мѣста въ «Ярмаркѣ тщеславія». Къ бѣдности Тэккерей ближе всего подходитъ въ лицѣ несостоятельнаго банкира. Бѣдные, въ его страницахъ, представляются въ видѣ женщинъ-служанокъ и мужчинъ въ ливреѣ, гдѣ они являются или для того, чтобъ ярче выказать богатство или знатность господъ, или разъигрываютъ роль каррикатуръ, господъ надъ своими господами. Надо сознаться, что успѣхъ, какимъ пользовались эти стороны разсказовъ — чрезвычайная рѣдкость. «Короткія и простыя лѣтописи бѣдныхъ» не поддаются романическому разсказу; онѣ часто трагичны, но рѣдко поэтичны. Справедливый и великодушный интересъ, принимаемый въ рабочихъ классахъ, интересъ, составляющій теперь столь замѣтную черту въ англійской жизни, имѣлъ несчастное вліяніе на англійскихъ нувеллистовъ. Для нихъ бѣдные служили не представителями дѣйствительной жизни, но субъектами для поэтовъ и средствомъ для краснорѣчивой декламаціи, часто религіозной и почти всегда болѣзненной. Было бы въ высшей степени несправедливо отрицать, что много добра сдѣлали тѣ, которые воображали, что политическая экономія безсердечна, а сантиментальная. экономія божественна. Но особеннаго рода языкъ, которымъ толкуютъ о «соціальныхъ проблемахъ» въ филантропическихъ романахъ, способны сдѣлать невыносимо-досаднымъ это признаніе заслуги. Здравый смыслъ и хорошій вкусъ Тэккерея заставили его отбросить эти элементы. Правда, что Эсель Ньюкомъ, наименѣе-удачный изъ его характеровъ, поставлена въ-уровень съ любой героиней повѣстей для духовнаго назиданія; но это заключеніе математически вытекаетъ изъ ея предьидущихъ поступковъ и только подсказывается читателю. Мы думаемъ, что мистеръ Тэккерей правъ, исключая изъ своихъ повѣстей предметы, несовмѣстные съ ихъ цѣлью, хотя, безъ-сомнѣнія, понимаетъ ихъ не менѣе глубоко и вѣрно, чѣмъ писатели, сдѣлавшіе предметомъ своихъ произведеній отношенія между богатымъ и бѣднымъ. Но мы позволяемъ себѣ пожалѣть, что онъ не расширилъ границы своихъ очерковъ. Быть-можетъ, это покажется ему пустымъ желаніемъ, чтобъ человѣкъ былъ инымъ, чѣмъ онъ есть на самомъ дѣлѣ, чтобъ Мильтонъ, напримѣръ, владѣлъ поэтическимъ геніемъ Шекспира, или чтобъ Байронъ придавалъ своимъ поэмамъ тщательность отдѣлки Теннисона. Дѣйствительно, подобныя желанія нелѣпы; но, когда въ человѣкѣ много благородной силы, то желаніе, чтобъ онъ не ограничивалъ сферы, гдѣ она можетъ вполнѣ проявиться, совершенно-законно. Потому мы можемъ надѣяться, что, современемъ, Тэккерей, подобно Гольдсмиту, покажетъ привлекательныя и благородныя стороны честной бѣдности. Не жалуясь, что онъ не Фильдингъ, мы можемъ печалиться, что рука, нарисовавшая вторую Амелію, не нарисовала также втораго Айдрьюса; не жалуясь на то, что не оживляетъ средневѣковую Европу въ своихъ разсказахъ, мы можемъ пожелать, чтобъ не всегда напрасно приходилось искать въ его галереяхъ образовъ, подобныхъ образамъ Эдія Охильтри или Мэг-Доггсъ, или Дженни Динсъ, или Рыбака изъ Мулель-Крэга, или Лидесдальскаго фермера, или многихъ другихъ, полныхъ жизни портретовъ «дѣтей почвы», облагораживающихъ драмы нашего втораго Шекспира.
Но мы, можетъ-быть, слишкомъ увлеклись своими желаніями. Достаточно сказать, что Теккерей держитъ своихъ героевъ въ извѣстномъ кругу. Въ его мужчинахъ и женщинахъ такъ мало развитія, такъ далеки они отъ идеи существенной возмужалости, что врядъ-ли Платонъ и Паскаль узнали бы въ нихъ свой идеалъ человѣчности. Мы можемъ почти сказать, что Лондонъ для Тэккерея то же, что Парижъ для французовъ; его день составляютъ не всѣ тѣ часы, въ которые мы бодрствуемъ, но только тѣ, которые мы проводимъ въ нашей гостиной или столовой. Когда Клейвъ и Пенденнисъ уходятъ изъ нихъ, намъ трудно себѣ представить, чтобъ они уходили дѣйствовать или думать серьёзно, и въ реальномъ мірѣ мы не можемъ вообразить ихъ одними; подобно призрачному міру Берклея, они, кажется, перестаютъ существовать, когда на нихъ перестаемъ смотрѣть. Авторъ ихъ, безъ-сомнѣнія, слѣдитъ за ними и въ ихъ домашней жизни, но тутъ съ необыкновенной граціей и юморомъ опускаетъ за ними занавѣсъ. Отсюда-то и происходило поверхностное доказательство, что у никъ нѣтъ опредѣленной цѣли въ жизни. Мистера Тэккерей защищался отъ обвиненія въ рисовкѣ людей только въ минуты досуга, тѣмъ, что они только тогда интересны и драматичны. Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ: «Съ-тѣхъ-поръ, какъ схоронили автора „Тома Джонса“, ни одному романисту не позволялось изобразить человѣка во всей его силѣ. Мы должны драпировать его и придать ему извѣстную, приличную улыбку». А истинная причина та, что только тѣмъ способомъ, который онъ принялъ, его фигуры могутъ быть поставлены въ нужный для того соціальный фокусъ зрѣнія.
Только въ одномъ отношеніи наша аналогія неполна. Не можетъ быть и вопроса о томъ, что портретная живопись Тэккерея вообще менѣе-успѣшна или совершенна относительно мужчинъ, или женщинъ. Въ этомъ отношеніи онъ держалъ передъ природой слишкомъ-правдивое для своей популярности зеркало. Онъ вполнѣ и съ большимъ умѣньемъ обрисовать второстепенныхъ героевъ Доббина, Осборновъ, отца и сына, майора Костигэна, полковника въ «Ньюкомахъ» и «Эсмондѣ»; но необходимость заключить свои очертанія характеровъ въ сферѣ общественной жизни лишила его возможности овладѣть всею цѣлостью жизни его главныхъ дѣйствующихъ лицъ мужскаго пола. Пенденнисъ, и Уэррингтонъ, и Клэйвъ, такъ, какъ они есть, слишкомъ-слабы для эффекта, а переданныя полнѣе, перешли бы на холстъ, опредѣленный авторомъ для картины. Дальнѣйшее основаніе для этой сравнительной — не знаемъ, какъ опредѣлить — неудачи или ограниченности лежитъ въ томъ, что мы назвали отрицательнымъ элементомъ ума автора. Съ другой точки зрѣнія, его можно назвать женственнымъ элементомъ: онъ искренно отъ всего сердца сочувствуетъ благородству, достоинству, уму; но не такъ искренно вѣритъ въ горячность натури и отсутствіе себялюбія. Другими словами: его симпатіи обращена къ мужской натурѣ, а убѣжденія — женской натурѣ. Это положеніе опирается, въ-самомъ-дѣлѣ, на очень-общемъ выводѣ и на безчисленномъ числѣ человѣческихъ существъ, разумѣется, съ исключеніями, которая каждый читатель можетъ сдѣлать по личному опыту; но никто изъ тѣхъ, которые смотрятъ на этотъ предметъ безъ лести или предубѣжденія, не будетъ сомнѣваться, что женщины большею частію разнятся съ мужчинами не въ воспріимчивости ума и способности въ серьёзнымъ цѣлямъ, не въ силѣ характера, воли или мужества, но въ сравнительной холодности натуръ. У нихъ чувство любви къ человѣчеству болѣе-узко и сдержанно, и самая эта любовь уменьшается сосредоточиваніе на нѣкоторыхъ только личностяхъ, потому-что сила человѣческихъ способностей точно и неизбѣжно пропорціальна упражненію этихъ способностей, и сдержанность теряетъ даже тотъ талантъ, который она скопила. Правда, что однажды мистеръ Тэккерей отсутствіемъ себялюбія охарактеризовалъ женщину. Но его собственная, пространная галерея женскихъ портретовъ доказываетъ, что то не было его искреннимъ и положительнымъ рѣшеніемъ. Онъ говоритъ вамъ, что характеръ Амеліи считаютъ неудавшимся; но не удался онъ только потому, что почувствовали, что онъ слишкомъ-вѣренъ.
Лучшіе и благороднѣйшіе элементы въ Лаурѣ превратились въ ничто, можетъ-быть, частью отъ обстоятельствъ ея жизни. Довольно напомнить Ревекку и Бланку, леди Кью и Беатриксу: разборъ этихъ личностей обнаружитъ въ сочинителѣ тонкое и поразительно-вѣрное знаніе внутренней натуры человѣка; но, безъ дальнѣйшаго анализа, довольно взять героиню того произведенія, которое, еслибъ пришлось выбирать, знающіе судьи, вѣроятно, выбрали бы, какъ лучшій изъ его романовъ. Эсель Бьюкомъ признана всеобщимъ мнѣніемъ за любимое созданіе Тэккерея; онъ употребилъ на нее столько старанія и труда, что, конечно; она будетъ жить и во дни праправнуковъ автора; но все-таки Эсель уничтожаетъ его намѣренія; ея натура слишкомъ-могуча и не по-силамъ своему описателю; онъ говоритъ намъ, что она великодушна, а она горда и расточительна, любяща, и она интересуется только тѣми, кому можетъ покровительствовать, и тѣ, кому неочень-нужна и дорога ея благосклонность. Съ правдой, которая тѣмъ тяжелѣе, чѣмъ безсознательнѣе, Тэккерей рисуетъ ея неподдѣльную, дѣвическую энергію, съ которою она полюбила своего отца послѣ того, какъ его разбилъ параличъ, и старика-дядю, сердце котораго сначала сокрушила отказомъ Клейву. Въ ней не истинная, вѣчная честность и чистота, но «честность и чистота юности», острота, ошибочно-принимаемая за умъ, капризъ — за воображеніе, хитрое простодушіе, скрываемое подъ видомъ чистосердечнаго, открытаго характера. Она дѣйствительно-религіозна, но ея религія не больше, какъ сантиментальное мірское благоразуміе; ея желанія — это ея совѣсть, и надо сознаться, она, не колеблясь, повинуется ей; но между-тѣмъ, за ея вѣрой прячется тотъ убійственный, практическій скептицизмъ, который истекаетъ изъ невѣрія въ своихъ собратьевъ. По ея мнѣнію, не стоитъ ни о комъ и ни о чемъ заботиться. Поведеніе Эсели заслуживаетъ того восхищенія, съ которымъ смотритъ на все авторъ; оно торжество холоднаго, разумнаго самолюбія, образецъ той мудрости, которая не «свыше». Самъ Тэккерей желаетъ, но не можетъ повѣрить, что она, наконецъ, вознаградитъ постоянство своего кузена; но мы думаемъ, немногіе читатели не знаютъ, что истинное заключеніе хроники состоитъ въ томъ, что въ слѣдующій сезонъ лордъ Ферринтонъ будетъ имѣть успѣхъ и Эсель умретъ маркизой. Между-тѣмъ, какъ миссъ Ньюкомъ представлена типомъ возвышенной женщины, Роза Макензи съ такою же силою и ясностью изображаетъ типъ обыкновенной натуры — простая, кроткая, пассивная, пока не достигла главной и конечной цѣли своего существованія — хорошей партіи, когда нѣтъ нужды лицемѣрить, превращается въ хитрую, пустую, своенравную и безсердечную женщину. Эти два характера изображены, какъ противоположные, но въ-сущности они вовсе не такъ далеки одинъ отъ другаго. Сила истины, которая, если не поразительнѣе, то болѣе могуча, чѣмъ сила вымысла, соединила ихъ узами общаго обѣимъ невеликодушнаго себялюбія.
То отсутствіе сильной глубокой мысли въ Тэккереѣ, на которое жалуются, совершенно гармонируетъ съ тѣмъ, что мы назвали его фотографическимъ процесомъ; но несправедливости надо также замѣтить, что это недостатокъ общій почти всѣмъ его предшественникамъ, исключая Фильдинга и Гёте, которые тоже во многихъ отношеніяхъ, какъ романисты, стоятъ ниже его; трудно найти нувеллистовъ, избѣгнувшихъ этого недостатка. Мы выключаемъ произведенія Свифта, Стерна и Джонсона, потому-что Гулливеръ, Шэнди и Рассла, образцовыя произведенія въ своемъ родѣ, врядъ ли могутъ назваться образцовыми повѣстями. Нѣтъ постоянной мысли, проникающей все произведеніе (идеи) и въ такихъ писателяхъ, какъ де-Фо или Ричардсонъ, или миссъ-Остенъ, или Смоллетъ; нѣтъ ее и въ уэквильдскомъ священникѣ (викаріѣ) и въ Ваверлеѣ. То же, что принималось за мысль въ нѣкоторыхъ другихъ знаменитыхъ писателяхъ, врядъ ли прибавило что-нибудь въ ихъ славѣ.
Съ большею справедливостью можно жаловаться на Теккерея, что обобщенія изъ наблюденій соціальной жизни, занимающія въ его страницахъ мѣсто рефлексіи, слишкомъ пропитаны тѣмъ духомъ отрицанія, о которомъ мы уже говорили. Замѣчанія, что всѣ мужчины эгоисты, всѣ женщины лицемѣрны, что всѣ урожденные британцы поклоняются богатству и знатности, что нѣтъ семьи, у которой не было бы тайной комнаты со скелетомъ, что только въ юности стоитъ жить, что жизнь — сдѣлка, а любовь — безуміе или препровожденіе времени, всѣ эти и подобныя замѣчанія разбросаны съ такимъ разнообразіемъ, живостью и силой, что мы не только забываемъ болѣе-широкія и мягкія замѣчанія, почти столько же частыя, хотя не столь выразительныя, но и то, что ходъ самаго разсказа не всегда подтверждаетъ эту отрицательную философію. Добро и зло, мужество и низость въ «Эсмондѣ», «Ньюкомахъ», «Виргинцахъ» такъ просто и естественно приводятся къ своимъ результатамъ, что здѣсь Тэккерей выказывается художникомъ-дворцомъ во всей силѣ этого слова, сохраняя мельчайшую точность подробностей и, въ то же время, возвышаясь до болѣе-широкой истины. Достойно замѣчанія, что книги, названныя нами, во время ихъ появленія становились все менѣе-и-менѣе популярны. Если такъ, то это вовсе неудивительно въ этомъ ложномъ сужденіи о его талантѣ; оно было даже строго обусловлено предыдущими произведеніями; это не болѣе, какъ иная форма неохоты и неловкости, съ какими обыкновенный зритель обращается отъ фотографическихъ ландштафтовъ въ ландшафтамъ Тюрнера. Когда же, побѣдивъ неизбѣжное чувство неудовольствія, съ какимъ мы признаемъ и вникаемъ въ оригинальность и самобытность, люди прямо и чистосердечно приняли манеру великаго писателя, они еще неохотнѣе признаютъ новое развитіе его оригинальности. Особенно это всегда случается, если первая манера его какимъ бы то ни было способомъ обращается къ нижнимъ свойствамъ ихъ природы. А характеръ первыхъ произведеній мистера Тэккерея значительно способствовалъ такому ложному истолкованію. Невозможно въ одно и то же время поклоняться и умѣренности и крайностямъ, симпатизировать съ шутовскимъ взглядомъ и съ неподдѣльной простотой. Читатели, восхищавшіеся divitiae operasiores «Джемса» и «Линдона», не могутъ искренно почитать «Ньюкомовъ» и «Эсмонда». Очень-естественно отвращеніе, которое имъ придется побѣдить. Потому-что нѣтъ на свѣтѣ направленія — въ чемъ бы оно ни выражалось, въ нравахъ ли, вкусѣ или разумѣ — которое развивалось бы съ такой зловѣщею быстротой, какъ тенденція къ мелочности. Она сотнями способовъ льститъ намъ; она составляетъ самую доступную изъ доктринъ, находясь подъ могучимъ и постояннымъ вліяніемъ женскаго покровительства, какъ евангеліе истины, какъ философія посредственности. И творческій геній м-ра Тэккерея способствовалъ въ распространенію въ свѣтѣ этого порока, пріучая его къ мелочнымъ подробностямъ, мелочнымъ, легко примѣняемымъ сарказмамъ, что составляетъ истинное наслажденіе для посредственности. Потому-то нѣкоторые читатели и жалѣли, что послѣдніе разсказы текли болѣе-широкимъ, историческимъ потокомъ и давали болѣе-крупныя подробности и остроумную, хотя и скрытую сатиру на ближнихъ, и, въ свою очередь, сдружившись съ этими качествами въ «Ярмаркѣ тщеславія» и «Пенденнисѣ», они не вдругъ могли признать высшую цѣль, болѣе-идеальную и въ то же время болѣе реальную въ «Эсмондѣ», или отдать справедливость спокойной ширинѣ тонкому юмору и болѣе-полному изображенію характеровъ въ «Ньюкомахъ», словомъ, причина этого заключалась, можетъ-быть, во временномъ предпочтеніи манеры писать самому писателю.
Когда писатель достигъ такой высоты, на какой стоитъ тотъ, о которомъ мы говорили, или опередилъ такъ далеко своихъ товарищей на столь трудномъ бѣгѣ, было бы пустымъ дѣломъ для критика говорить о своемъ уваженіи, или выражать убѣжденіе, что книги, названныя нами, современемъ будутъ лучше оцѣнены, и сдѣлаются радостью и гордостью многихъ поколѣній во всѣхъ частяхъ нашей планеты. Мистеръ Тэккерей уже теперь стоитъ далеко впереди самыхъ знаменитыхъ именъ въ спискѣ юмористовъ. Но мы желаемъ замѣтить, что первые опыты этого великаго художника имѣли дурное вліяніе на его развитіе; что тотъ элементъ въ его произведеніяхъ, который мы назвали фотографическимъ, дѣйствительно сходенъ съ фотографіей въ живости, силѣ и въ ограниченности ея предѣловъ; но какъ ни чудесна и существенно-необходима для повѣствователя эта сила, она только тогда важна, когда подчиняется болѣе-широкому единству и поэтическому взгляду на внутреннюю жизнь человѣка, что прочность и успѣхъ тэккереевыхъ произведеній основываются на тѣхъ высшихъ способностяхъ воображенія и сочувствія, той жизненной истинѣ характеровъ внутренняго міра, которыя должны находиться не на заднемъ планѣ, во въ основанія того міра, который онъ создалъ. И, изъ желанія яснѣе выказать это, мы, намекнувъ на слишкомъ-распространенную въ его сочиненіяхъ манеру, сравнили процесъ работы мистера Теккерея и мистера Тальбота. Мы не намѣрены были внушить мысль, что въ какомъ-либо изъ зрѣлыхъ произведеній романиста замѣчалось, отсутствіе гораздо-высшихъ элементовъ; но есть стороны, въ которыхъ оба процеса соприкосновенны. А мы полагаемъ, что, подумавъ, всякій признаетъ вѣрнымъ заключеніе, что какъ ни тонко-изящны и милы этого рода произведенія, но и искусство совсѣмъ другое дѣло.
- ↑ И я также живописецъ.