Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902
Переводъ Всеволода Чешихина
Театръ, какъ учрежденіе нравственное.
правитьПо замѣчанію Зульцера, театръ обязанъ своимъ возникновеніемъ всеобщей, непреодолимой склонности къ новому и чрезвычайному и человѣческой потребности въ возбужденномъ состояніи духа. Утомленный высшими стремленіями духа, угнетенный однообразными, часто изнуряющими сердце профессіональными занятіями, пресыщенный чувственностью, человѣкъ долженъ чувствовать въ своемъ существѣ пустоту, противную его вѣчному стремленію къ дѣятельности. Натура наша одинаково неспособна какъ слишкомъ долго пребывать въ животномъ покоѣ, такъ и слишкомъ долго предаваться утонченной умственной работѣ, и потому требуетъ средняго состоянія, примиряющаго двѣ крайности, спускающаго слишкомъ сильное напряженіе до мягкой гармоничности и облегчающаго поочередный переходъ изъ одного настроенія въ другое. Эту именно полезную перемѣну можетъ доставить человѣку только чувство прекраснаго, чувство эстетическое. Такъ какъ, однако, основной пріемъ всякаго мудраго законодателя — выбирать изъ двухъ дѣйствій сильнѣйшее, то онъ не можетъ довольствоваться простымъ игнорированіемъ склонностей своего народа; напротивъ, онъ старается, насколько возможно, сдѣлать эти склонности орудіемъ высшихъ соображеній и обратить ихъ въ источники блаженства. Потому-то законодательство прежде всего обратило вниманіе на театръ, который открываетъ безконечный кругъ дѣятельности духу, жаждущему этой дѣятельности, даетъ пищу всякой духовной силѣ, не напрягая чрезмѣрно ни одну изъ нихъ, и съ образованіемъ ума и сердца соединяетъ благороднѣйшее развлеченіе.
Тотъ кто первый сдѣлалъ замѣчаніе, что надежнѣйшая опора государства есть религія и что сами законы безъ нея безсильны — быть можетъ, помимо собственнаго желанія и сознанія, взялъ тѣмъ самымъ подъ свою защиту театръ съ лучшей его стороны. Именно та-же недостаточность, та-же неустойчивость политическихъ законовъ, которая обусловила неизбѣжность религіи для государства, опредѣлила разъ навсегда нравственное значеніе театра. Законы — соображаетъ всякій законодатель, — сводятся къ отрицательнымъ требованіямъ долга; религія заявляетъ требованіе положительнаго дѣйствія. Законы стѣсняютъ дѣйствія, подрывающія общественную связь; религія предписываетъ дѣйствія, укрѣпляющія эту связь. Законы властвуютъ лишь надъ явными проявленіями воли, они управляютъ лишь поступками; компетенція же религіи простирается до самыхъ затаенныхъ уголковъ сердца и слѣдитъ за мыслями до самаго внутренняго ихъ источника. Законы гибки и измѣнчивы, какъ прихоть и страсть; религія же связуетъ сурово и навѣки. Но сдѣлаемъ предположеніе невозможное, а именно, что религія пользуется этою огромною силою въ сердцѣ каждаго человѣка; спрашивается: будетъ ли она, или можетъ ли она завершить собою весь кругъ образованія?
Религія (я говорю на этотъ разъ о политической, а не божественной ея сторонѣ) привлекательна для массъ чувственною своею стороною; быть можетъ, неотразимо дѣйствіе только чувственнаго ея элемента. Лишивъ ея этого ея элемента, мы лишаемъ ее всякой силы. Въ чемъ же тайна воздѣйствія сцены? Для огромнаго большинства людей религія перестала бы существовать, съ момента уничтоженія ея райской и адской символики; а вѣдь, на самомъ дѣлѣ, все это — воздушные замки, загадки безъ разгадокъ, угрозы и призывы изъ невѣдомой дали… Для религіи и законодательства — прямой интересъ въ томъ, чтобы вступить въ союзъ съ театромъ, — съ тѣмъ театромъ, гдѣ все наглядно, современно и жизненно, гдѣ порокъ и добродѣтель, блаженство и страданіе, глупость и мудрость предстаютъ передъ зрителемъ въ тысячѣ понятныхъ и правдивыхъ образовъ, гдѣ Провидѣніе разрѣшаетъ свои загадки, распутываетъ передъ всѣми свои узлы, гдѣ сердце человѣческое, на пыткѣ страсти, исповѣдуетъ свои сокровеннѣйшіе замыслы, гдѣ падаютъ всѣ личины, улетучиваются всѣ румяна, и одна неподкупная истина произноситъ свои Радамантовы приговоры.
Компетенція театра начинается тамъ, гдѣ кончается сфера писаннаго закона. Когда правосудіе ослѣплено златомъ и роскошествуетъ на. содержаніи у порока, когда наглость силы начинаетъ глумиться надъ правдою и малодушный страхъ, связываетъ руку власти, — театръ, въ свою очередь, беретъ мечъ и вѣсы и тащитъ порокъ къ страшному суду. Все царство фантазіи и исторіи, прошедшее и грядущее — въ полномъ его распоряженіи, ждетъ только отъ него знака. Смѣлые преступники, уже давно истлѣвшіе въ прахѣ, воскрешены здѣсь архангельскою трубою поэзіи и, въ ужасающее поученіе потомству, излагаютъ свою позорную жизнь. Ужасы прошлыхъ вѣковъ, подобные отраженіямъ въ изогнутыхъ зеркалахъ, проходятъ предъ нашими глазами въ безсиліи своемъ, и съ сладострастіемъ ненависти мы проклинаемъ ихъ память. Если насъ перестала поучать мораль, если религія не находитъ въ насъ вѣры, если для насъ и законъ уже больше не писанъ, — то все же на насъ повѣетъ ужасомъ отъ Медеи въ мигъ, когда она, свершивъ дѣтоубійство, шатаясь, спускается съ лѣстницы дворца. Спасительный ужасъ невольно овладѣваетъ всѣми, и въ тишинѣ залы зритель наслаждается своею чистою совѣстью въ мигъ, когда лэди Макбетъ, страшная сомнамбула, моетъ руки и призываетъ всѣ благовонія Аравіи — уничтожить отвратительный запахъ убійства. Насколько видимое представленіе дѣйствуетъ сильнѣе мертвой буквы и холоднаго разсказа, настолько же театръ дѣйствуетъ сильнѣе и продолжительнѣе морали и права.
Театръ, однако, не ограничивается поддержаніемъ мірской справедливости; у него есть еще своя особая, широкая сфера. Театръ наказуетъ тысячи пороковъ, оставляемыхъ судомъ безъ наказанія, и рекомендуетъ тысячи добродѣтелей, о которыхъ умалчиваетъ законъ. Такимъ образомъ, онъ идетъ по пути мудрости и религіи. Театръ почерпаетъ изъ этого чистаго источника свои поученія и образцы и облачаетъ строгій долгъ въ прелестный, заманчивый нарядъ. Какими великолѣпными ощущеніями, рѣшеніями, страстями, наполняетъ онъ нашу душу, какіе божественные идеалы выставляетъ онъ намъ для соревнованія!.. Когда благостный Августъ, великій какъ его боги, протягиваетъ руку Циннѣ, измѣннику, который уже читаетъ смертный приговоръ на его устахъ, со словами: «Будемъ друзьями, Цинна!» — кто среди зрителей не пожелалъ бы, въ это мгновеніе, протянуть руку своему смертельному врагу, подражая божественному римлянину?… Когда Францъ фонъ-Зикингенъ, идя карать князя и бороться за чужія права, нечаянно озирается и видитъ дымъ въ крѣпости, гдѣ остались безъ помощи его жена и дитя, и продолжаетъ свой путь, во имя даннаго слова, — сколь великимъ кажется тогда человѣкъ, сколь ничтожною и презрѣнною — страшная непреодолимая его судьба!
Насколько привлекательны добродѣтели, настолько же отвратительны пороки въ страшномъ зеркалѣ драмы. Когда безпомощный, впавшій въ дѣтство Лиръ въ бурю и грозу тщетно стучится въ ворота своей дочери; когда онъ развѣваетъ свои сѣдые волосы по вѣтру и разсказываетъ бушующей стихіи о противоестественной своей Реганѣ; когда его яростная скорбь, наконецъ, изливается въ страшныхъ словахъ. «Я отдалъ вамъ все!» — какъ отвратительна для насъ въ ту минуту неблагодарность, какъ торжественно обѣщаемъ мы себѣ тогда почитать и любить нашего родителя!
Но поле дѣйствія театра простирается еще далѣе. Даже въ области человѣческихъ чувствъ, заниматься которыми религія и право считаютъ ниже своего достоинства, театръ продолжаетъ заботиться о нашемъ образованіи. Благоденствіе общества нарушается глупостью столь же часто, какъ и преступленіемъ и порокомъ. Опытъ, старый, какъ міръ, учитъ насъ, что на ярмаркѣ житейской суеты величайшія тяжести зачастую висятъ на малѣйшихъ и тончайшихъ нитяхъ и что, прослѣдивъ дѣйствія до ихъ источника, мы десять разъ разсмѣемся, прежде чѣмъ однажды ужаснемся. Съ каждымъ новымъ днемъ моей зрѣлости мой списокъ злодѣевъ становится все короче, а реестръ глупцовъ все многоименнѣе и длиннѣе. Если всѣ моральныя провинности слабаго пола проистекаютъ изъ одного и того же источника; если всѣ чудовищныя крайности когда-либо заклейменныхъ пороковъ суть лишь измѣненныя формы и высшія степени чувства, всѣмъ намъ одинаково дорого (какъ бы мы его ни осмѣивали временами) — то почему бы и сильному полу не подвергаться тому же закону природы? Мнѣ извѣстенъ лишь одинъ секретъ, какъ уберечь себя отъ порчи: надо укрѣплять свое сердце отъ слабостей.
Именно такого, приблизительно, дѣйствія вправѣ ожидать мы отъ театра. Театръ держитъ зеркало передъ толпою глупцовъ и посрамляетъ цѣлебною насмѣшкою глупость въ тысячѣ ея формъ. Эффектъ, который достигается въ трагедіи посредствомъ умиленія и ужаса, достигается въ комедіи (и, пожалуй, еще скорѣе и прямѣе) посредствомъ шутки и сатиры. Если бы мы вздумали оцѣнивать комедію и трагедію по степени достигнутаго эффекта, то опытъ, пожалуй, побудилъ бы насъ отдать предпочтеніе первой. Насмѣшка и презрѣніе язвятъ самолюбіе чувствительнѣе, чѣмъ возмущеніе, терзающее совѣсть. Наша трусость прячетъ насъ отъ ужаса, но та же трусость предаетъ насъ жалу сатиры. Законъ и совѣсть предотвращаютъ насъ отъ преступленій и пороковъ, но предотвращать насъ отъ смѣшныхъ недостатковъ можетъ только тонкій комизмъ, настоящее поприще для котораго — это театръ. Случается, что мы уполномочиваемъ друга — слѣдить за нашими нравами и нашимъ сердцемъ, но мы съ трудомъ прощаемъ ему единую улыбку по нашему адресу. Наши погрѣшности выносятъ надзирателя и судію; наше своенравіе не терпитъ даже свидѣтеля… Одинъ театръ можетъ высмѣивать наши слабости, такъ какъ онъ щадитъ нашу щепетильность и не хочетъ знать имени виновнаго глупца. Не краснѣя, глядимъ мы на зеркало, передъ которымъ пала наша личина, и втихомолку благодаримъ судьбу за то, что увѣщаніе такъ снисходительно.
Но всѣмъ этимъ еще далеко не исчерпывается дѣйственная сила театра. Театръ, болѣе, чѣмъ какое либо другое общественно-государственное учрежденіе, — школа житейской мудрости, путеводитель по гражданской жизни, вѣрный ключъ къ недоступнѣйшимъ тайникамъ человѣческой души. Я согласенъ, что себялюбіе и зачерствѣлость совѣсти не рѣдко уничтожаютъ лучшее дѣйствіе театра, что тысячи пороковъ съ мѣднымъ лбомъ стоятъ передъ его зеркаломъ, а тысячи добрыхъ чувствъ безплодно отскакиваютъ отъ каменныхъ сердецъ зрителей; я самъ того мнѣнія, что едва-ли Мольеровскій Гарпагонъ исправилъ какого-либо ростовщика, что самоубійца Бэверлей едва ли отвратилъ своихъ собратій отъ сквернаго игорнаго азарта, что несчастная разбойничья исторія Карла Моора едва-ли способствовала безопасности большихъ дорогъ; — но даже если мы и ограничимъ сферу массового дѣйствія театра, если даже мы будемъ столь несправедливы, что станемъ ее вовсе отрицать, — не остается ли, тѣмъ не менѣе, вліяніе театра неизмѣримо-огромнымъ? Если театръ не уничтожаетъ и не уменьшаетъ всю силу пороковъ, то не ознакомляетъ ли онъ насъ съ послѣдними? Съ извѣстными негодяями и глупцами мы принуждены сталкиваться въ нашей жизни. Мы должны или уклоняться отъ нихъ, или итти имъ навстрѣчу; мы должны или осилить ихъ, или поддаться имъ. Но, благодаря театру, они не могутъ болѣе застать насъ врасплохъ; мы уже подготовлены къ ихъ затѣямъ. Театръ выдалъ намъ ихъ тайну и сдѣлалъ ихъ понятными и безвредными для насъ. Театръ сорвалъ съ лицемѣра искусную маску и указалъ намъ на сѣть, которою опутывали насъ коварство и интрига. Театръ вытаскиваетъ обманъ и ложь изъ ихъ кривыхъ лабиринтовъ и показываетъ дневному свѣту ихъ ужасную наружность. Пускай умирающая Сара не испугаетъ ни одного распутника, пускай всѣ образы наказаннаго обольщенія окажутся не въ силахъ охладить его пылъ, и пускай даже извращенная актриса намѣренно будетъ затушевывать несимпатичную ей идею пьесы, — достаточно того, что довѣрчиво — невинная зрительница все-таки познакомилась съ кознями порока, что театръ научилъ ее не довѣрять клятвамъ обольстителя и страшиться его обожанія.
Театръ знакомитъ насъ не только съ людьми и ихъ характерами, но и съ рокомъ, пріучая насъ къ великому искусству терпѣнія. Въ сумятицѣ нашей жизни случайность и планомѣрность играютъ одинаково важную роль; послѣдняя зависитъ отъ насъ, а первой мы должны слѣпо подчиняться. Для насъ прямая выгода — научиться встрѣчать неизбѣжную судьбу съ нѣкоторымъ самообладаніемъ, послѣ того какъ наша мудрость и наше мужество уже упражнялись въ чемъ-то подобномъ и наше сердце закалилось въ ударахъ. Театръ развертываетъ предъ нами разнообразную панораму человѣческихъ страданій. Театръ искусственно вводитъ насъ въ сферу чужихъ бѣдствій и за мгновенное страданіе награждаетъ насъ сладостными слезами и роскошнымъ приростомъ мужества и опыта. Театръ ведетъ насъ къ покинутой Аріаднѣ на Наксосъ, полный отголосковъ ея горя, спускается вмѣстѣ съ нами въ подвалъ «голодной башни», къ Уголино, подымается съ нами на окровавленный помостъ, всѣ мы прислушиваемся къ страшному голосу послѣдняго часа. Все то, что чувствуетъ наша душа въ видѣ смутныхъ, неясныхъ ощущеній, театръ преподноситъ намъ въ громкихъ словахъ и яркихъ образахъ, сила которыхъ поражаетъ насъ — и мы уже не дивимся, напримѣръ, тому, что благосклонность королевы покидаетъ, въ стѣнахъ Тоуэра, обманутаго фаворита, или тому, что передъ смертью испуганный Францъ Мооръ не находитъ болѣе утѣшенія въ своей софистической, мнимой мудрости (вѣчность высылаетъ мертвеца, открывающаго тайны, недоступныя живущимъ, и, слушая голосъ изъ могилы, закоснѣлый злодѣй теряетъ послѣднюю, внутреннюю точку опоры).
Но мало того, что театръ знакомитъ насъ съ судьбами человѣчества; онъ также учитъ насъ быть болѣе справедливыми къ судьбамъ несчастныхъ и судить о нихъ съ большею снисходительностью. Лишь послѣ того, какъ мы измѣрили всю глубину человѣческаго бѣдствія, мы имѣемъ право произносить свой приговоръ надъ преступникомъ. Какое изъ преступленій позорнѣе воровства? — и, однако, нашъ обвинительный приговоръ мы смягчаемъ слезою состраданія, слѣдя за роковыми обстоятельствами, подъ давленіемъ которыхъ Эдуардъ Рубергъ совершаетъ это преступленіе…
Самоубійства мы гнушаемся, какъ нечестія, но въ мигъ, когда Маріанна, осаждаемая угрозами гнѣвнаго отца, любовью и страхомъ заключенія въ монастырь, принимаетъ ядъ, — кто первый изъ насъ броситъ камнемъ въ эту, плача достойную, жертву проклятой необходимости?… Человѣчность и терпимость становятся, мало-по-малу, господствующими чувствами нашего времени; лучи ихъ проникли въ судебную залу и еще дальше — въ сердца нашихъ князей. Кто знаетъ, какая доля въ этомъ божественномъ дѣлѣ принадлежитъ нашимъ театрамъ? Не они ли ознакомили человѣка съ человѣкомъ и раскрыли тайный механизмъ людскихъ дѣяній?
Наиболѣе высокопоставленный изъ всѣхъ общественныхъ классовъ имѣетъ основаніе быть особенно благодарнымъ театру. Лишь въ театрѣ великіе міра сего слышатъ нѣчто рѣдкое или даже прямо для нихъ невозможное — правду, и видятъ то, чего не видятъ кругомъ себя никогда или встрѣчаютъ очень рѣдко — человѣка.
Велики и разнообразны заслуги хорошаго театра въ отношеніи нравственнаго воспитанія. Не меньшія заслуги, однако, принадлежатъ театру и въ сферѣ умственнаго просвѣщенія. Именно въ этой высшей сферѣ свѣтлая голова и пламенный патріотъ можетъ использовать, какъ слѣдуетъ, всѣ средства театра. Онъ окидываетъ взоромъ все человѣчество, сравниваетъ народы съ народами, столѣтія со столѣтіями, и видитъ, сколь рабски скована огромная масса народа цѣпями предразсудка и предвзятости, подкапывающихся подъ ея благосостояніе, видитъ, что болѣе свѣтлые лучи истины озаряютъ лишь немногія отдѣльныя головы, добивающіяся ничтожныхъ выгодъ, быть можетъ, съ затратою цѣлой жизни. Театръ ставитъ передъ вдумчивымъ законодателемъ вопросъ: какимъ образомъ пріобщить всю націю къ благамъ просвѣщенія?
Театръ есть общій каналъ, по которому бѣгутъ лучи истины отъ мыслящей, лучшей части народа внизъ, а оттуда, въ мягкомъ отраженіи, распростираются по всему государству. Отсюда, по всѣмъ жиламъ народа, растекаются болѣе вѣрныя понятія, просвѣтленныя правила, очищенныя чувства; исчезаютъ туманы варварства и мрачнаго суевѣрія, ночь уступаетъ мѣсто побѣдоносному свѣту.
Изъ всѣхъ столь роскошныхъ плодовъ хорошаго театра я хочу особо указать еще на два слѣдующихъ. Не стала ли, за послѣдніе годы, терпимость къ религіямъ и сектамъ общимъ достояніемъ? — Но еще ранѣе того, какъ еврей Натанъ и сарацинъ Саладинъ посрамили насъ, проповѣдуя намъ, что преданность Богу вовсе не зависитъ отъ нашихъ представленій о Божествѣ; еще ранѣе того, какъ Іосифъ Второй сразился съ ужасною гидрою вѣроисповѣдной ненависти, — театръ насаждалъ въ наши сердца человѣчность и кротость; отвратительные образы языческо-жреческой ярости пріучали насъ избѣгать религіознаго фанатизма; христіанство омывало свои пятна передъ этимъ колоссальнымъ зеркаломъ. Со столь же счастливымъ успѣхомъ театръ могъ бы бороться и съ ошибками воспитанія: публика уже ждетъ пьесы, гдѣ будетъ затронута эта замѣчательная тема. Нѣтъ для государства дѣла болѣе важнаго по его результатамъ, чѣмъ дѣло воспитанія, а вѣдь именно оно безъ всякаго ограниченія ввѣрено, предано въ жертву заблужденію и легкомыслію гражданъ, болѣе, чѣмъ какое-либо другое государственное дѣло. Лишь театръ могъ бы напомнить государству, въ трогательныхъ и потрясающихъ образахъ, о несчастныхъ жертвахъ пренебрежительнаго воспитанія; театръ побудилъ бы нашихъ упрямыхъ отцовъ отказаться отъ эгоистическихъ правилъ, а нашихъ матерей — любить съ большею разсудительностью. Ложныя понятія ведутъ на путь заблужденія даже наставниковъ съ наилучшимъ сердцемъ; тѣмъ хуже, когда они еще хвалятся своею методою и систематически губятъ нѣжные отпрыски въ своихъ филантропинахъ и педагогическихъ оранжереяхъ.
Если бы государственные вожди и дѣятели только захотѣли, они могли бы также изучать въ театрѣ мнѣнія народа о правительствѣ и правителяхъ… Со сцены могла бы говорить и законодательная власть своимъ подданнымъ языкомъ символовъ, могла бы защищаться отъ нареканій, прежде чѣмъ они высказаны, и подкупать въ свою пользу духъ сомнѣнія, незамѣтно для послѣдняго. Даже промышленность и духъ изобрѣтательности могли бы и должны бы выносить изъ театра новое одушевленіе, — если только поэты сочли бы своимъ долгомъ быть патріотами, а государство снизошло бы до привычки выслушивать ихъ.
Я не могу обойти здѣсь вопроса о великомъ вліяніи, какое могъ бы оказать на духъ націи хорошо поставленный театръ. Духомъ націи я называю всенародное сходство и согласіе въ мнѣніяхъ и склонностяхъ по поводу явленій, возбуждающихъ въ другихъ народахъ другія мысли и чувства. Лишь театръ можетъ въ высокой степени способствовать этому согласію, такъ какъ онъ объемлетъ цѣлую область человѣческаго познанія, исчерпываетъ всѣ житейскія ситуаціи и освѣщаетъ всѣ уголки сердца человѣческаго — такъ какъ онъ вмѣщаетъ всѣ классы и сословія и находитъ самый торный путь къ разуму и сердцу. Если бы во всѣхъ нашихъ пьесахъ господствовала единая тенденція; если бы наши поэты пришли ко взаимному соглашенію объ этомъ предметѣ и заключили бы, во имя этой цѣли, тѣсный союзъ; если бы лишь строгій выборъ руководилъ ихъ работами, а перо ихъ или кисть были посвящены лишь народу; если бы, словомъ, мы когда-либо дожили бы до народнаго театра, — то мы стали бы націею! Что такъ крѣпко спаяло Элладу? Не что иное, какъ патріотическое содержаніе пьесъ, какъ греческій духъ, отразившій въ нихъ побѣды интересовъ государственности и человѣчности.
Есть за театромъ еще одна заслуга — заслуга, которую я констатирую съ тѣмъ большимъ удовольствіемъ, что, по моему, ея мѣсто въ ряду ея предшественницъ заранѣе за нею обезпечено. Все, что я только что доказывалъ относительно вліянія театра на нравы и просвѣщеніе, было болѣе или менѣе спорно; но даже враги театра должны признать вмѣстѣ со мною, что въ ряду всѣхъ изобрѣтеній роскоши, среди всѣхъ учрежденій для общественнаго увеселенія, театръ занимаетъ первое мѣсто. Но заслуги театра въ этой сферѣ важнѣе, чѣмъ обыкновенно полагаютъ.
Натура человѣческая не выноситъ непрерывной и вѣчной пытки профессіональныхъ занятій, а привлекательность чувственныхъ развлеченій исчезаетъ съ ихъ удовлетвореніемъ. Человѣкъ, пресыщенный животнымъ наслажденіемъ, утомленный продолжительнымъ трудомъ, мучимый вѣчнымъ стремленіемъ къ дѣятельности, жаждетъ лучшихъ, избранныхъ удовольствій; не находя ихъ, онъ безъ удержу набрасывается на дикія развлеченія, ускоряющія его паденіе и вредныя для общественнаго спокойствія. Вакхическія радости, гибельная азартная игра, тысячи безумствъ, изобрѣтаемыхъ праздностью, всегда неизбѣжны тамъ, гдѣ законодатель не умѣетъ руководить потребностью народа въ развлеченіи. Человѣкъ дѣловой подвергается опасности предать въ жертву злосчастному сплину ту жизнь, которую онъ великодушно жертвовалъ государству; ученый — опасности опуститься до тупого педантизма; чернь — животнаго. Театръ есть мѣсто такого развлеченія, гдѣ удовольствіе сочетается съ поученіемъ, покой — съ напряженіемъ, времяпровожденіе — съ назиданіемъ, гдѣ ни одна душевная сила не напрягается въ ущербъ другой, гдѣ ни одно наслажденіе не покупается цѣною благосостоянія всего организма. Когда тоска гложетъ наше сердце; когда хмурая хандра отравляетъ намъ минуты уединенія; когда намъ опостылѣлъ свѣтъ и трудъ; когда тысячи тягостей гнетутъ намъ душу; когда наша возбудимость изнемогаетъ подъ бременемъ профессіональныхъ занятій; — тогда-то и идемъ мы въ театръ. Въ искусственномъ мірѣ сцены мы забываемъ, мечтая, міръ дѣйствительный; мы сами находимъ вновь самихъ себя; вниманіе наше пробуждается; спасительныя страсти потрясаютъ нашу сонную натуру и гонятъ кровь въ освѣжительный круговоротъ. Здѣсь несчастный вмѣстѣ съ чужимъ горемъ оплакиваетъ свое собственное. Счастливецъ отрезвляется; беззаботный задумывается. Слабохарактерный учится быть мужчиною; грубый извергъ начинаетъ впервые чувствовать. И наконецъ — какое торжество природы, попираемой и всегда воскресающей природы! — бываютъ моменты, когда люди всѣхъ круговъ, сословій и состояній, отбросивъ всѣ цѣли искуственности и моды, освободившись отъ всяческаго гнета судьбы, побратавшись въ единой, захватившей всѣхъ ихъ симпатіи, слившись въ единый полъ, забываютъ самихъ себя и весь міръ и приближаются къ божественному своему первоисточнику. Каждый въ отдѣльности наслаждается восторгами всѣхъ вообще и собственные свои восторги воспринимаетъ изъ тысячи глазъ въ усиленномъ и украшенномъ видѣ — и грудь его переполнена блаженствомъ желанія — быть человѣкомъ!
Примѣчанія къ IV тому.
правитьТЕАТРЪ КАКЪ УЧРЕЖДЕНІЕ НРАВСТВЕННОЕ.
правитьЭта лекція была прочитана въ іюнѣ, черезъ полгода послѣ того, какъ Шиллеръ сдѣлался дѣйствительнымъ членомъ указаннаго въ подзаголовкѣ ученаго общества, а затѣмъ напечатана въ первомъ выпускѣ, «Рейнской Таліи» и перепечатана еще при жизни поэта (1872) среди его «Мелкихъ прозаическихъ статей». Основная мысль ея совпадаетъ съ воззрѣніями, изложенными въ первой, но развита здѣсь сильнѣе и полнѣе. Комментаторы отмѣчаютъ здѣсь зародыши идей, развитыхъ впослѣдствіи въ "Письмахъ объ эстетическомъ воспитаніи
Стр. 222. Зульцеръ — нѣмецкій эстетикъ Іоганнъ Георгъ Sulzer (1720—1779), въ свое время весьма авторитетный и высказавшій приведенную Шиллеромъ мысль въ своихъ произведеніяхъ «Allgemeine Theorie der schönen Künste» и «Ueber die Nützlichkeit der dramatischen Dichtkunst».
Стр. 223. Радамантовы приговоры; Радамантъ — въ греческой миѳологіи — одинъ изъ трехъ судей загробнаго міра. Августъ протягиваетъ руку Циннѣ; знаменитая фраза «Soyons amis, Cinna, c’est moi qui t’en convie» въ трагедіи Корнеля «Цинна» (1640). Францъ фонъ Зикингенъ въ пьесѣ незначительнаго нѣмецкаго драматурга Антона фонъ Клейна (1748—1810), съ которымъ Шиллеръ встрѣчался въ Мангеймѣ. Регана въ «Лирѣ» Шекспира.
Стр. 224. Гарпагонъ извѣстный образъ скупца, созданный Мольеромъ въ «Скупомъ» (1668). Бэверлей — герой драмы нѣмецкаго поэта Фридр. Людв. Шредера «Бэверлей или Игрокъ» (1791). — Умирающая Сара — см. прим. къ стр. 219.
Стр. 226. Аріанда на Наксосѣ — въ трагической кантатѣ Генр. Вильг. фонъ Герстенберга «Ariadne auf Naxos» (1767); громадный успѣхъ имѣла долго упоминаемая ниже трагедія его «Уголино» (1768) — драматизированный эпизодъ изъ «Божественной Комедіи» Данта: пизанскій графъ Уголино былъ запертъ своими политическими врагами въ «башню голода» съ двумя сыновьями и тремя внуками, которые постепенно умирали одинъ за другимъ на его глазахъ. Благосклонность королевы покидаетъ… обманутаго фаворита — драматическій эпизодъ изъ жизни Елизаветы англійской и ея возлюбленнаго графа Эссекса, обработанный въ драмѣ Корнеля. — Эдуардъ Кубергъ — герой драмы нѣмецкаго писателя Иффланда (1759—1814). «Verbrechen aus Ehrsucht». — Маріанна героиня одноименной трагедіи нѣмецкаго драматурга Фрид. Вильг. Готтера (17461797).
Стр. 226. Еврей Натанъ и сарацинъ Саладинъ въ «Патанѣ Мудромъ», драмѣ Лессинга (1779) — Іосифъ Второй императоръ австрійскій (1765—1790), носитель идеи «просвѣщеннаго абсолютизма» и борьбы съ клерикальными и феодальными элементами. Филантропинъ — такъ называлось воспитательное заведеніе, учрежденное извѣстнымъ нѣмецкимъ педагогомъ Базедовымъ (1723—1790) въ Дессау.
1. П. В. К--ій. Дѣйствіе и всеобщее вліяніе хорошаго театра. (Изъ «Таліи» г. Шиллера. «Новости рус. литературы» 1802. II, № 27, 28,29).
2. «Театръ, разсматриваемый, какъ нравственное учрежденіе». («Репертуаръ и Пантеонъ»1847 г. т. II.
3. Анонимъ, въ изд. Гербеля.
4. Всеволодъ Чешихинъ. Переведено для настоящаго изданія.