I.
правитьКлодъ проходилъ мимо ратуши, когда разразилась гроза. Было два часа ночи. Художникъ совершенно забылся, бродя по площади рынка въ эту знойную іюльскую ночь и любуясь ночной красотой Парижа. Но крупныя, частыя капли дождя заставили его очнуться, и онъ побѣжалъ опрометью по Гревской набережной. Однако, на мосту Луи-Филиппа онъ остановился, разлосадованный своею трусостью, своею безсмысленною боязнью воды, и затѣмъ, размахивая руками, медленно пошелъ по мосту, подъ ливнемъ, гасившемъ фонари, едва мерцавшіе среди глубокаго мрака.
Впрочемъ, Клоду оставалось лишь нѣсколько шаговъ до дома, гдѣ помѣщалась его мастерская. Когда онъ очутился на Бурбонской набережной, яркая молнія освѣтила прямую линію старинныхъ отелей, вытянувшихся надъ Сеной вдоль узкой мостовой. Стекла высокихъ оконъ безъ ставенъ мгновенно вспыхнули, освѣщая нѣкоторыя детали старинныхъ фасадовъ — каменные балконы, перила террасъ, рѣзныя гирлянды фронтоновъ. Здѣсь, подъ крышей стариннаго отеля Мартуа, на углу улицы Femme-sans-Tête, помѣщалась мастерская Клода. Освѣщенная на мгновеніе, набережная снова погрузилась въ мракъ, и страшный ударъ грома потрясъ уснувшій кварталъ.
Добравшись до своей старинной полукруглой двери съ желѣзными скобами, Клодъ, ослѣпленный дождемъ, сталъ ощупью искать пуговицу звонка, но вздрогнулъ, наткнувшись на живое тѣло, прижавшееся къ двери. Въ эту минуту опять сверкнула молнія, и Клодъ увидѣлъ при ея свѣтѣ высокую молодую дѣвушку въ черномъ платьѣ, совершенно промокшую и дрожавшую отъ страха. Раздавшійся вслѣдъ за молніей ударъ грома заставилъ обоихъ вздрогнуть.
— Вотъ сюрпризъ! — воскликнулъ Клодъ. — Кто вы и что вы дѣлаете здѣсь?
Онъ не видѣлъ ея лица въ наступившей темнотѣ, но слышалъ сдержанныя рыданія.
— О, сударь, умоляю васъ, — бормотала она, — сжальтесь надо мной… Извозчикъ, котораго я наняла на вокзалѣ, высадилъ меня у этого подъѣзда, наговоривъ дерзостей… Поѣздъ, съ которымъ я пріѣхала, сошелъ съ рельсовъ у Невера… Мы опоздали на четыре часа, и я не застала на станція особы, которая должна была встрѣтить меня… Боже, я въ первый разъ въ Парижѣ!.. Я не знаю, гдѣ я теперь…
Ослѣпительный свѣтъ молніи прервалъ ея рѣчь. Широко раскрытыми отъ ужаса глазами дѣвушка вглядывалась въ эту часть незнакомаго ей города, встававшаго передъ ней точно фантастическій призракъ. Дождь пересталъ лить. На противоположномъ берегу Сены, на набережной des Ormes обрисовывались маленькіе сѣрые съ неровными крышами дома, испещренные внизу вывѣсками лавокъ; налѣво виднѣлась синеватая крыша ратуши, направо — свинцовый куполъ Св. Павла. Но болѣе всего поразила дѣвушку широкая мрачная рѣка — часть Сены между массивными сводами моста Маріи и воздушными арками новаго моста Луи-Филиппа. Какія-то странныя массы обрисовывались надъ темной поверхностью воды — цѣлая флотилія судовъ и лодокъ, прачешные плоты, землечерпательная машина, привязанная къ берегу, а на противоположномъ берегу — барки съ углемъ, плашкоуты, нагруженные жерновами, надъ которыми возвышался гигантскій чугунный стержень грузоподъемнаго крана. Затѣмъ все исчезло въ наступившей темнотѣ.
«Какая-нибудь искательница приключеній, — подумалъ Клодъ, — выброшенная на улицу и отыскивающая новаго покровителя».
Онъ питалъ глубокое недовѣріе къ женщинамъ. Этотъ поѣздъ, сошедшій съ рельсовъ, этотъ кучеръ, высадившій ее у этого подъѣзда, казались ему нелѣпой выдумкой. Испуганная новымъ ударомъ грома, дѣвушка прижалась къ углу двери.
— Во всякомъ случаѣ вы не можете ночевать тутъ, — сказалъ Клодъ довольно рѣзко.
Рыданія усилились.
— Сударь, — пробормотала она, — умоляю васъ, отвезите меня въ Пасси… Меня ждутъ въ Пасси.
Онъ презрительно пожалъ плечами. За дурака, что ли, принимаетъ она его? Онъ машинально повернулся къ набережной Целестинскихъ монаховъ, гдѣ обыкновенно стояли фіакры, но тамъ не видно было ни одного фонаря.
— Въ Пасси, моя милая? Почему же не въ Версаль?.. Гдѣ же я достану фіакръ въ такое время и въ такую погоду?
Въ эту минуту снова блеснула молнія, и дѣвушка громко вскрикнула. Гигантскій городъ показался ей точно забрызганнымъ кровью, рѣка — огромной пропастью, края которой были освѣщены заревомъ пожара. Малѣйшія подробности пейзажа обрисовывались съ необыкновенной ясностью: видны были запертыя ставни домовъ на набережной des Ormes, разрѣзъ улицъ de la Masure и du Paon-Blanc, пересѣкавшихъ набережную; у моста Маріи можно было сосчитать листья большихъ чинаръ, составлявшихъ тутъ прелестный букетъ зелени; на противоположномъ берегу, у пристани, ясно обрисовались выстроившіяся въ четыре ряда баржи, нагруженныя огромными корзинками желтыхъ яблокъ, а нѣсколько дальше — высокая труба прачешнаго плота, неподвижная цѣпъ землечерпательной машины, кучи песку на пристани. Затѣмъ свѣтъ опять погасъ, рѣка скрылась въ мракѣ ночи и раздался оглушительный ударъ грома.
— Ахъ, Боже мой!.. Что же мнѣ дѣлать?..
Дождь, недавно прекратившійся, полилъ снова, а поднявшійся вѣтеръ разбрасывалъ по набережной тяжелыя массы воды съ силой прорвавшейся плотины.
— Позвольте мнѣ пройти, — сказалъ Клодъ. — Тутъ стоять невозможно.
Оба они совсѣмъ промокли. При слабомъ свѣтѣ газоваго фонаря, горѣвшаго на углу улицы Femme-sans-Tête, Клодъ могъ различить фигуру дѣвушки, платье которой промокло насквозь и прилипло къ ея тѣлу. Глубокая жалость охватила художника. Вѣдь подобралъ онъ однажды на тротуарѣ въ такую же точно ночь приставшую къ нему собачку! Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ возмущался такимъ мягкосердечіемъ, Онъ никогда не приводилъ женщинъ въ свою квартиру. Необыкновенно робкій, онъ скрывалъ свое смущеніе подъ напускною грубостью, и въ обращеніи съ женщинами выказывалъ полное пренебреженіе. И неужели эта дѣвушка принимаетъ его за дурака, котораго можно подцѣпить такимъ образомъ?.. Но, наконецъ, жалость все-таки взяла верхъ.
— Ладно, пойдемте, — сказалъ онъ. — Вы переночуете у меня. Она окончательно растерялась.
— У васъ?.. О, Боже!.. Нѣтъ, это невозможно… Умоляю васъ, сударь, отвезите меня въ Пасси… Ради Бога!..
Клодъ вспылилъ. Къ чему еще эта комедія, разъ онъ согласился впустить ее? Онъ еще разъ дернулъ звонокъ. Наконецъ, дверь растворилась. Клодъ хотѣлъ втолкнуть дѣвушку въ сѣни.
— Нѣтъ, нѣтъ… Я не войду!..
Но молнія ослѣпила ее, и, когда раздался страшный ударъ грома, она сама бросилась въ сѣни. Тяжелая дверь захлопнулась за лей. Въ сѣняхъ было совершенно темно.
— Г-жа Жозефъ, это я! — крикнулъ Клодъ привратницѣ.
И, понизивъ голосъ, онъ прибавилъ: — Дайте мнѣ вашу руку, намъ придется перебѣжать черезъ дворъ.
Ошеломленная, растерявшаяся, она не сопротивлялась болѣе и протянула ему руку. Они опять очутились подъ ливнемъ и бѣжали рядомъ по обширному двору барскаго дома съ смутно обрисовывавшимися въ темнотѣ каменными арками. Наконецъ, когда они добрались до узенькаго корридорчика безъ дверей, онъ выпустилъ ея руку и она услышала, какъ онъ, ворча, чиркаетъ спичками. Но спички совершенно промокли, и пришлось подниматься ощупью.
— Возьмитесь за перила и ступайте осторожнѣе… Ступеньки очень высоки…
Старинная, узкая лѣстница соединяла четыре этажа высокаго зданія и служила, вѣроятно, чернымъ ходомъ. Молодая дѣвушка спотыкалась на каждомъ шагу, взбираясь по неровнымъ ступенямъ. Наконецъ, Клодъ заявилъ, что нужно пройти по длинному корридору и она послѣдовала за нимъ, ежеминутно хватаясь руками за стѣны безконечно длиннаго корридора, который огибалъ все зданіе и велъ къ лицевой сторонѣ его, выходившей на набережную. Затѣмъ Клодъ сталъ взбираться по узенькой деревянной лѣстницѣ безъ перилъ, ступеньки которой скрипѣли подъ ногами, напоминая лѣстницу деревенской мельницы. Взобравшись по ней до верхней крошечной площадки, дѣвушка наткнулась на Клода, который остановился, разыскивая ключъ. Наконецъ, онъ отворилъ дверь.
— Подождите тутъ… Вы опять наткнетесь на что-нибудь.
Она стояла неподвижно, но сердце у нея сильно билось и въ ушахъ шумѣло: шествіе по безконечнымъ, темнымъ лѣстницамъ совершенно ошеломило ее. Ей казалось, что она уже нѣсколько часовъ взбирается такимъ образомъ по лѣстницамъ, въ которыхъ столько поворотовъ и закоулковъ, что никогда она не будетъ въ состояніи спуститься внизъ. Въ мастерской раздавались тяжелые шаги, слышалось паденіе и передвиженіе тяжелыхъ предметовъ, сопровождавшееся бранью. Наконецъ, въ дверяхъ показался свѣтъ.
— Войдите! — крикнулъ художникъ.
Она вошла и окинула взглядомъ мастерскую, но ничего не могла разобрать. Слабый свѣтъ свѣчи терялся въ обширномъ чердакѣ вышиною въ пять метровъ, загроможденномъ какими-то странными предметами, бросавшими удивительныя тѣни на сѣрыя стѣны. Не разбирая ничего, она взглянула на широкое стеклянное окно, по которому дождь стучалъ съ оглушительнымъ шумомъ. Въ это время сверкнула молнія, и ударъ грома послѣдовалъ вслѣдъ за ней съ такой потрясающей силой, что, казалось, крыша дома раскололась. Безмолвная, смертельно блѣдная, дѣвушка опустилась на стулъ.
— Чортъ возьми, — пробормоталъ Клодъ, — она ударила гдѣ-то недалеко!.. Да, мы добрались домой вовремя. Здѣсь вѣдь уютнѣе, чѣмъ тамъ, на улицѣ, неправда ли?
Онъ подошелъ къ двери, съ шумомъ захлопнулъ ее и два раза повернулъ ключъ въ дверяхъ. Дѣвушка машинально слѣдила за его движеніями.
— Ну, вотъ мы и дома! — сказалъ Клодъ.
Впрочемъ, гроза начинала утихать, и только отъ времени до времени раздавались еще отдѣльные удары. Ливень прекратился. Клодъ, охваченный страннымъ смущеніемъ, украдкой посматривалъ на молодую дѣвушку. Она, повидимому, была недурна собой и очень молода, лѣтъ двадцати, не болѣе. Это усиливало его недовѣріе къ ней, хотя въ глубинѣ души онъ смутно чувствовалъ, что въ ея разсказѣ есть доля правды. Но, какъ бы она тамъ ни хитрила, она глубоко ошибается, если разсчитываетъ подцѣпить его такимъ образомъ! Стараясь принять по возможности грубый тонъ, онъ сказалъ:
— Ну-съ, а теперь ляжемъ… скорѣй обсохнемъ!
Она поднялась съ выраженіемъ ужаса на лицѣ. Этотъ сухопарый юноша съ большой головой, обросшей волосами, внушалъ ей необъяснимый страхъ; въ черной фетровой шляпѣ и старомъ коричневомъ пальто, порыжѣвшемъ отъ дождей, онъ напоминалъ героя разбойничьихъ сказокъ.
— Благодарю васъ, — пробормотала она, — я прилягу, не раздѣваясь.
— Какъ… въ этомъ платьѣ, съ котораго течетъ вода!.. Не говорите глупостей… Раздѣвайтесь сію минуту!
Онъ оттолкнулъ стулья и отодвинулъ полуизодранныя ширмы; за ними она увидѣла маленькій умывальный столъ и узенькую желѣзную кровать. Онъ откинулъ быстрымъ движеніемъ одѣяло.
— Нѣтъ, нѣтъ, не безпокойтесь! Увѣряю васъ, что я не лягу.
Это окончательно вывело Клода изъ себя; онъ сталъ жестикулировать, стучать кулаками.
— Да перестаньте же ломаться! Чего вамъ еще нужно, если я уступаю вамъ свою постель?.. И не разыгрывайте недотроги, это совершенно ненужная комедія! Я буду спать на диванѣ!
Онъ подошелъ къ ней съ выраженіемъ угрозы на лицѣ. Испуганная, думая, что онъ собирается прибить ее, дѣвушка сняла шляпку дрожащими руками. Вокругъ нея на полу вода, стекавшая съ ея юбокъ, образовала цѣлую лужу. Клодъ продолжалъ громко ворчать. Затѣмъ имъ, повидимому, овладѣло какое-то раздумье, и онъ прибавилъ:
— Впрочемъ, если вы брезгливы, я могу перемѣнить простыни.
И въ одинъ мигъ онъ снялъ простыни и перебросилъ ихъ на диванъ, стоявшій на противоположномъ концѣ мастерской. Затѣмъ онъ вынулъ изъ шкапа двѣ чистыя простыни и покрылъ ими постель съ ловкостью холостяка, привыкшаго къ этому. Заботливой рукой онъ расправилъ одѣяло, взбилъ подушку, откинулъ простыню. — Ну, теперь готово, ложитесь!
Но она стояла неподвижная и безмолвная, машинально проводя рукой по лифу, котораго не рѣшалась разстегнуть. Онъ загородилъ ее ширмами. Господи, какая стыдливость! Онъ быстро раздѣлся, покрылъ диванъ простыней, повѣсилъ платье на одинъ изъ мольбертовъ и растянулся на диванѣ. Собираясь задуть свѣчу, онъ, однако, подумалъ о томъ, что барышнѣ придется раздѣваться въ темнотѣ, и сталъ прислушиваться. Вначалѣ не было слышно ни малѣйшаго шороха, вѣроятно, она продолжала стоять на томъ же мѣстѣ, прислонившись къ желѣзной кровати. Затѣмъ послышался легкій шелестъ платья, медленныя, сдержанныя движенія, точно она нѣсколько разъ останавливалась, прислушиваясь, смущенная свѣтомъ за ширмами. Наконецъ, послышался слабый скрипъ кровати и затѣмъ все смолкло.
— Хорошо ли вамъ, барышня? — спросилъ Клодъ болѣе мягкимъ голосомъ.
— Да, очень хорошо, — отвѣчала она тихимъ, дрожавшимъ отъ волненія голосомъ.
— Спокойной ночи, барышня!
— Спокойной ночи!
Клодъ погасилъ свѣчу и въ комнатѣ воцарилась глубокая тишина. Но, несмотря на сильную усталость, онъ долго не могъ уснуть и лежалъ съ открытыми глазами, устремленными на широкое стеклянное окно мастерской. Небо совершенно прояснилось, миріады звѣздъ сверкали на немъ. Несмотря на грозу, въ комнатѣ было невыносимо душно, и Клодъ метался на своемъ ложѣ, откинувъ одѣяло. Незнакомая дѣвушка дразнила его воображеніе, и въ душѣ его происходила глухая борьба: съ одной стороны — желаніе доказать ей свое презрѣніе и боязнь осложнить свою жизнь, съ другой — опасеніе показаться смѣшнымъ, если онъ не воспользуется такимъ случаемъ.
Въ концѣ концовъ презрѣніе восторжествовало надъ другими чувствами. Онъ вообразилъ цѣлую интригу, направленную противъ его спокойствія и, полагая, что разрушилъ ее своимъ равнодушіемъ, издѣвался надъ разбитыми планами. Однако, жара все болѣе томила его; онъ положительно задыхался и, наконецъ, совсѣмъ сбросилъ съ себя одѣяло. Но глаза его попрежнему слѣдили за мерцаніемъ звѣздъ на темномъ небѣ, и въ галлюцинаціяхъ дремоты ему казалось, что онъ видитъ тамъ дивныя линіи женскаго тѣла, которое онъ боготворилъ.
Затѣмъ мысли его стали путаться. Что дѣлаетъ она тамъ, эта дѣвушка? Сначала онъ думалъ, что она заснула, такъ какъ не слышно было даже ея дыханія. Но затѣмъ онъ услышалъ, какъ она ворочается на постели, стараясь не производить шума и задыхаясь отъ этихъ усилій. Клодъ сталъ обдумывать разсказанную молодой дѣвушкой исторію, пораженный нѣкоторыми необъяснимыми подробностями. Но усталый умъ отказывался служить ему. Да и къ чему утруждать себя напрасно? Не все ли равно, сказала она правду или солгала?.. Вѣдь онъ безусловно рѣшилъ не связываться съ нею! Завтра она уйдетъ отсюда, и онъ никогда болѣе не увидится съ нею… Прощайте, сударыня!
Только на разсвѣтѣ, когда стали блѣднѣть звѣзды, Клоду удалось наконецъ, заснуть. Но дѣвушка за ширмами не могла уснуть, задыхаясь въ спертомъ воздухѣ мансарды. Она нетерпѣливо ворочалась съ боку на бокъ и по временамъ раздавался сдержанный вздохъ раздраженной дѣвственницы, смущенной присутствіемъ мужчины, который спалъ такъ близко отъ нея..
Когда Клодъ проснулся, было уже довольно поздно; широкая полоса свѣта врывалась въ большое окно, и Клодъ долженъ былъ зажмурить глаза, ослѣпленный яркимъ свѣтомъ. Онъ давно проповѣдывалъ въ своемъ кружкѣ, что художники-реалисты, представители школы «plein air», должны выбирать для работы именно тѣ мастерскія, которыхъ избѣгаютъ художники-академисты, т. е. помѣщенія, залитыя солнечнымъ свѣтомъ. Проснувшись, онъ былъ озадаченъ этимъ яркимъ свѣтомъ и присѣлъ на кровать, спустивъ на полъ голыя ноги. Какой чортъ уложилъ его на этотъ диванъ? Онъ смотрѣлъ вокругъ себя заспанными глазами и, наконецъ, взглядъ его упалъ на кучу юбокъ, выглядывавшихъ изъ-за ширмъ. Ахъ, да… тамъ эта дѣвочка! Онъ тотчасъ вспомнилъ ночное приключеніе и сталъ прислушиваться къ тихому, ровному дыханію дѣвушки, напоминавшему дыханіе ребенка. Спитъ, кажется, безмятежнымъ сномъ… и будить жаль! Нѣсколько минуть онъ просидѣлъ, недоумѣвая и почесывая ногу, негодуя на приключеніе, которое испортитъ ему, вѣроятно, все утро. Благоразумнѣе всего — разбудить и выпроводить ее поскорѣй. Однако, онъ осторожно, стараясь не дѣлать шума, надѣлъ брюки и туфли и на цыпочкахъ ходилъ по комнатѣ.
На старыхъ часахъ съ кукушкой пробило девять, и Клодъ сталъ прислушиваться съ нѣкоторой тревогой. За ширмами все было спокойно попрежнему: доносилось только ровное, медленное дыханіе дѣвушки. Клодъ рѣшилъ, что лучше всего приняться сейчасъ же за большую картину; завтракъ онъ приготовитъ потомъ, когда можно будетъ двигаться, не стѣсняясь. Однако, онъ все-таки не могъ приняться за работу. Его, привыкшаго къ постоянному безпорядку, смущала эта куча юбокъ, брошенныхъ безцеремонно на полъ. Платье еще не просохло и вокругъ него стояла лужа воды. Клодъ принялся, ворча, подбирать всѣ предметы женскаго туалета и развѣшивать на стульяхъ, освѣщенныхъ солнцемъ. Какъ можно было бросить все въ такомъ безпорядкѣ! Вѣдь онѣ никогда не просохнутъ, эти тряпки, и никогда она не уйдетъ отсюда! Онъ неловко вертѣлъ въ рукахъ всѣ принадлежности женскаго туалета и ползалъ на четверенькахъ, отыскивая чулки, завалившіеся за старый холстъ. Это были тонкіе длинные фильдекосовые чулки пепельно-сѣраго цвѣта, и Клодъ долго разсматривалъ ихъ. Мокрый подолъ платья промочилъ ихъ насквозь, и Клодъ старался растянуть ихъ, высушить въ своихъ горячихъ рукахъ, заботясь лишь о томъ, чтобы эта дѣвушка могла уйти поскорѣй.
Съ той минуты, какъ онъ проснулся, его мучило желаніе заглянуть за ширмы. Это любопытство, казавшееся ему самому ужасно глупымъ, усиливало его дурное настроеніе. Наконецъ, нетерпѣливо пожавъ плечами, онъ взялся уже за кисти, когда дѣвушка пробормотала что-то, послышался шелестъ бѣлья, затѣмъ опятъ все смолкло… Раздавалось только медленное, ровное дыханіе. Тогда, бросивъ кисти, Клодъ уступилъ своему любопытству и раздвинулъ ширмы. То, что представилось его глазамъ, ошеломило его. Онъ стоялъ неподвижный, восхищенный, серьезный, бормоча:
— Ахъ, чортъ возьми!.. Ахъ, чортъ возьми!..
Въ мастерской, нагрѣтой солнечными лучами, врывавшимися въ широкое стеклянное окно, стояла тепличная жара; молодая дѣвушка сбросила съ себя простыню и, утомленная предыдущими безсонными ночами, спала, залитая солнечнымъ свѣтомъ, спала такимъ глубокимъ сномъ, что ни малѣйшаго движенія нельзя было подмѣтить на ея дѣвственно чистомъ тѣлѣ. Пуговки на плечѣ рубашки разстегнулись и лѣвый рукавъ спустился съ плеча, обнажая молодое тѣло съ тонкой, какъ шелкъ, золотистой кожей, дивной формы упругую грудь, на которой обозначались два блѣдно-розовыя пятна. Она спала, закинувъ голову назадъ и подложивъ подъ нее правую руку; распустившіеся черные волосы прикрывали ее темнымъ покровомъ.
— Ахъ, чортъ возьми!.. Какъ она хороша!
Да, это она, именно она, та фигура, которую онъ тщетно искалъ для своей картины, и въ той именно позѣ, которая была нужна ему! И какая стройность формъ, какая свѣжесть тѣла! Грудь была уже вполнѣ сформирована. И куда запрятала она ее наканунѣ такъ, что нельзя было догадаться о красотѣ бюста. Да, это настоящая находка!
Осторожно, чтобы не разбудить дѣвушки, Клодъ бросился за ящикомъ съ красками и большимъ листомъ бумаги. Затѣмъ, примостившись на низенькомъ стулѣ, онъ принялся рисовать. Лицо его сіяло счастьемъ. Все, что еще такъ недавно волновало его, всѣ плотскіе инстинкты и вожделѣнія уступили мѣсто энтузіазму художника. Онъ видѣлъ теперь передъ собой не женщину, а дивное сочетаніе линій и тоновъ бѣлоснѣжную грудь, янтарныя плечи, и какое-то особенное чувство благоговѣнія овладѣло имъ. Природа точно подавляла его своимъ величіемъ, онъ превратился теперь въ скромнаго, почтительнаго, послушнаго мальчика, ея ученика. Отъ времени до времени онъ останавливался, всматривался въ спящую, прищуривъ глаза. Но, боясь, чтобы она не перемѣнила позы, онъ съ лихорадочной поспѣшностью снова принимался за работу, сдерживая дыханіе, чтобы не разбудить ее.
Но, отдаваясь работѣ, онъ все-таки не могъ прогнать неотвязно преслѣдовавшихъ его вопросовъ. Кто эта дѣвушка?.. Очевидно, она не принадлежитъ къ числу погибшихъ созданій, она слишкомъ свѣжа… Но для чего разсказала она эту невѣроятную исторію?.. И онъ придумывалъ другія комбинаціи, казавшіяся ему болѣе вѣроятными. Быть можетъ, это дебютантка, пріѣхавшая въ Парижъ съ своимъ любовникомъ и брошенная имъ?.. Или дочь мелкихъ буржуа, совращенная какой-нибудь подругой и не осмѣливающаяся вернуться къ роднымъ… Или не скрывается ли тутъ болѣе сложная драма, какая-нибудѣ ужасная тайна, которую онъ никогда не раскроетъ? Эти предположенія тревожили Клода вѣто время, какъ онъ рисовалъ лицо дѣвушки, внимательно изучая его. Верхняя часть лица — гладкій, какъ чистое зеркало, лобъ и небольшой носъ съ тонкими, нервными ноздрями — носила печать кротости и доброты; глаза, казалось, улыбались подъ вѣками, и эта странная улыбка освѣщала всѣ черты лица. Но нижняя часть лица не соотвѣтствовала общему впечатлѣнію, челюсть нѣсколько выдавалась впередъ и слишкомъ полныя пунцовыя губы, обнаруживая два ряда ослѣпительно бѣлыхъ, крѣпкихъ зубовъ, свидѣтельствовали о страстности натуры и нарушали гармонію нѣжнаго, почти дѣтскаго личика.
Вдругъ по атлаеистой кожѣ пробѣжалъ трепетъ. Почувствовала ли дѣвушка пристальный взглядъ мужчины, устремленный на нее? Она немедленно открыла глаза и вскрикнула:
— Ахъ, Боже!..
Она точно оцѣпенѣла отъ испуга при видѣ незнакомой обстановки и мужчины безъ сюртука, сидѣвшаго противъ нея и пожиравшаго ее глазами. Но затѣмъ она порывистымъ движеніемъ натянула на себя одѣяло и, судорожно прижала его къ себѣ; яркая краска залила ея лицо, шею и грудь.
— Ну, что съ вами? — вскричалъ раздосадованный художникъ, размахивая карандашомъ.
Но дѣвушка лежала неподвижно и безмолвно, скорчившись и закутавшись въ одѣяло по самый подбородокъ.
— Вы должно быть боитесь, что я съѣмъ васъ?… Ну, послушайте, будьте умницей, примите прежнее положеніе.
Она снова вспыхнула до ушей.
— Ахъ, нѣтъ… нѣтъ… умоляю васъ, сударь!..
Но Клодъ разсердился. Это упрямство молодой дѣвушки казалось ему ужасно глупымъ.
— Ну, скажите же, чего вы боитесь? Велика важность, если я увижу, какъ вы сложены!.. Видѣлъ я не мало другихъ женщинъ.
Вмѣсто отвѣта она расплакалась, а онъ окончательно вышелъ изъ себя при мысли, что ему не удастся окончить рисунокъ, что жеманность этой дѣвчонки лишить его возможности получить прекрасный этюдъ для задуманной картины.
— Такъ вы отказываетесь? Но вѣдь это ужасно глупо! За кого же вы меня принимаете?… Развѣ я оскорбилъ васъ чѣмъ-нибудь? О, если бы я думалъ о подобныхъ глупостяхъ, то могъ бы воспользоваться этой ночью!.. Но мнѣ, повѣрьте, ноя милая, совсѣмъ не до нихъ! Вы можете смѣло показывать мнѣ все, что хотите… И знаете ли, съ вашей стороны не особенно хорошо отказывать мнѣ въ такомъ пустякѣ послѣ того, какъ я пріютилъ васъ, уступилъ вамъ свою постель!
Она продолжала плакать, уткнувъ голову въ подушку.
— Клянусь вамъ, что мнѣ это очень нужно!.. Я не сталъ бы напрасно мучить васъ!..
Однако, слезы дѣвушки смущали его и, устыдившись своей грубости, онъ замолчалъ, желая дать ей время успокоиться. Затѣмъ онъ заговорилъ болѣе мягкимъ голосомъ:
— Ну, ладно, если это такъ волнуетъ васъ, я не буду настаивать… Но если бы вы могли понять меня! Тутъ у меня на картинѣ есть фигура, съ которой я не могу справиться, а ваша поза вполнѣ соотвѣтствовала моей идеѣ!.. Знаете ли, когда рѣчь идетъ объ этой проклятой живописи, я готовъ задушить отца и мать!.. Неправда ли, вы простите меня? Вы позволите мнѣ еще нѣсколько минуть… Нѣтъ, нѣтъ, не волнуйтесь, мнѣ нужна не грудь… не грудь, а лицо ваше, только лицо… Ахъ, если бы я могъ окончить лицо!.. Бога ради, будьте такъ любезны, приведите руку въ прежнее положеніе… Вы окажете мнѣ этимъ услугу, за которую я буду вамъ вѣчно благодаренъ… вѣчно!
Охваченный страстью художника, онъ умолялъ ее теперь, безпомощно размахивая карандашемъ. Онъ сидѣлъ попрежнему на низенькомъ стулѣ, въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ нея. Это нѣсколько успокоивало молодую дѣвушку, и она рѣшилась открыть свое лицо. Что же ей собственно оставалось дѣлать? Вѣдь она была всецѣло въ его власти! Да и видъ у него былъ такой жалкій. Съ минуту еще она колебалась, затѣмъ безмолвно высунула руку и подложила ее подъ голову, стараясь другой рукой придержать одѣяло у шея.
— Ахъ, какая вы добрая!.. Я потороплюсь… Вы сейчасъ будете свободны.
Онъ всецѣло отдался своей работѣ, только изрѣдка поглядывая на нее глазами художника, который видитъ передъ собой не женщину, а натурщицу. Въ первую минуту она опять вспыхнула: голая рука, которую она спокойно показала бы на балу, теперь страшно смущала ее. Но мало-по-малу она успокоилась; этотъ юноша казался ей такимъ благоразумнымъ, такимъ добрымъ; довѣрчивая улыбка мелькнула на ея губахъ, и она принялась разсматривать художника сквозь полуопущенныя вѣки. Какъ онъ запугалъ ее ночью своей густой бородой, огромной головой и грубыми манерами! А между тѣмъ онъ былъ собственно недуренъ собой; въ глубинѣ его карихъ глазъ свѣтилось искреннее чувство, а носъ поразилъ ее нѣжностью очертаній… красивый, тонкій носъ, терявшійся въ густыхъ, жесткихъ усахъ. По временамъ по всему его тѣлу пробѣгала нервная дрожь, вѣроятно, вызванная возбужденіемъ, которое воодушевляло карандашъ въ его тонкихъ пальцахъ и глубоко трогало ее. «Этотъ человѣкъ, — думала она, — не можетъ быть злымъ… грубость его зависитъ, вѣроятно, отъ его робости». Впрочемъ, она не анализировала своихъ ощущеній и все болѣе и болѣе успокоивалась, всматриваясь въ лицо художника.
Мастерская, правда, все еще пугала ее, и она съ удивленіемъ осматривала странное помѣщеніе, пораженная царившимъ въ немъ безпорядкомъ. У печки лежала куча накопившейся съ зимы золы. Вся мебель состояла изъ желѣзной кровати, умывальнаго столика, дивана и большого бѣлаго сосноваго стола, заваленнаго кистями, красками и грязными тарелками; посерединѣ стола стояла спиртовая лампа, а на ней кастрюля съ остатками вермишеля. Между хромоногими мольбертами стояли стулья безъ сидѣній. На полу, у дивана, валялся огарокъ свѣчи; повидимому, комнату убирали не болѣе одного раза въ мѣсяцъ. Только огромные часы съ кукушкой и красными цвѣтами имѣли веселый, опрятный видъ и звонко выбивали свое тикъ-такъ. Но болѣе всего пугало молодую дѣвушку неимовѣрное количество картинъ безъ рамъ, покрывавшихъ стѣны сверху до-низу и валявшихся въ безпорядкѣ на полу. Никогда ей не приходилось видѣть такихъ ужасныхъ картинъ. Грубая, яркая, живопись эта рѣзала глаза, какъ рѣжетъ ухо брань извозчиковъ у трактира. Тѣмъ не менѣе одна большая картина, повернутая къ стѣнѣ, невольно привлекала вниманіе молодой дѣвушки. Что могло быть изображено на ней, если ее боятся даже показывать? А знойные лучи солнца, неумѣряемые ни малѣйшимъ подобіемъ сторъ, разливались золотой пылью по убогой мебели, ярко освѣщая безпечную нищету.
Продолжительное молчаніе показалось, наконецъ, неловкимъ Клоду. Онъ искалъ, что бы сказать, какъ бы развлечь барышню, заставить ее забыть о неловкости ея положенія. Но онъ не могъ придумать ничего, кромѣ вопроса:
— Какъ васъ зовутъ?
Молодая дѣвушка лежала съ закрытыми глазами, точно въ забытьи. При этомъ вопросѣ она открыла глаза.
— Христина.
Клодъ вспомнилъ, что и онъ не назвалъ себя.
— А меня зовутъ Клодомъ, — сказалъ онъ, взглянувъ на молодую дѣвушку, которая громко захохотала. Это былъ шаловливый смѣхъ подростка-барышни, сохранившей много ребяческаго. Такой поздній обмѣнъ именъ, повидимому, разсмѣшилъ ее.
— Странно!.. Claude… Christine… оба имени начинаются съ одной буквы.
Наступила новая пауза. Клодъ щурилъ глаза, волновался и не зналъ, что бы еще придумать. Но вдругъ дѣвушка сдѣлала какое то движеніе и, боясь, что она перемѣнитъ позу, онъ поспѣшилъ сказать:
— Здѣсь, кажется, довольно тепло.
Она съ трудомъ подавила смѣхъ. Жара въ комнатѣ становилась нестерпимой, и ей казалось, что она лежитъ не въ постели, а въ теплой ваннѣ; кожа ея стала влажной и поблѣднѣла, принимая молочно-матовый цвѣтъ камей.
— Да, довольно тепло, — возразила она серьезно, хотя въ глазахъ ея свѣтился смѣхъ.
Клодъ пояснилъ добродушно:
— Это, видите ли, оттого, что солнце прямо ударяетъ въ окно. Но это не бѣда! Я нахожу даже, что пріятно, когда оно припекаетъ кожу… Не правда ли, мы обрадовались бы ему, если бы оно выглянуло ночью, когда мы стояли у подъѣзда?
Оба расхохотались. Клодъ, обрадовавшись, что, наконецъ, нашелъ тему для разговора, сталъ разспрашивать молодую дѣвушку объ исторіи, случившейся съ ней ночью, безъ малѣйшаго любопытства, нисколько не интересуясь узнать истину и заботясь только о продленіи сеанса.
Христина разсказала ему въ немногихъ словахъ свое приключеніе. Вчера утромъ она выѣхала изъ Клермона въ Парижъ, гдѣ собиралась поступить чтицей къ г-жѣ Банзадъ, вдовѣ одного генерала, очень богатой старухѣ, которая жила въ Пасси. Поѣздъ по росписанію долженъ былъ придти въ Парижъ въ 9 часовъ 10 минутъ вечера. На платформѣ должна была ждать ее горничная старухи; было условлено, что на ней будетъ черная шляпка съ старымъ перомъ. Но за Неверомъ поѣздъ налетѣлъ на сошедшій съ рельсовъ товарный поѣздъ, который загораживалъ путь. Это было началомъ цѣлаго ряда невзгодъ и задержекъ. Сначала пассажиры безконечно долгое время просидѣли въ вагонахъ, затѣмъ всѣ вышли изъ вагоновъ, оставивъ свой багажъ, и прошли пѣшкомъ три километра, до ближайшей станціи, гдѣ рѣшено было послать къ мѣсту крушенія вспомогательный поѣздъ. Такимъ образомъ прошло два часа, да два часа еще пришлось потерять, вслѣдствіе безпорядка, вызваннаго столкновеніемъ по всей линіи. Въ концѣ концовъ поѣздъ опоздалъ на четыре часа, то есть прибылъ въ Парижъ къ часу ночи.
— Не весело! — сказалъ Клодъ, все еще не довѣрявшій ей, но пораженный естественнымъ сцѣпленіемъ обстоятельствъ въ этомъ разсказѣ. — И, конечно, вы никого не застали на вокзалѣ?
Конечно, Христина не нашла на вокзалѣ горничной г-жи Ванзадъ, которой, вѣроятно, надоѣло ждать. Очутившись въ этотъ поздній часъ ночи одна въ большой, пустынной залѣ Ліонскаго вокзала, она настолько растерялась, что боялась взять извозчика и долго расхаживала по перону съ ридикюлемъ въ рукахъ, разчитывая, что кто-нибудь явится за ней. Затѣмъ, когда она, наконецъ, рѣшилась нанять извозчика, оказалось, что у вокзала оставалась всего одна карета; грязный кучеръ, отъ котораго пахло виномъ, бродилъ около нея, нахально предлагая свои услуги.
— И вы поѣхали съ нимъ? — спросилъ Клодъ, заинтересованный разсказомъ, который все еще казался ему сказкой.
Не измѣняя позы, устремивъ глаза въ потолокъ, Христина продолжала:
— Онъ заставилъ меня нанять его. онъ сталъ называть меня своей крошкой и совсѣмъ запугалъ. Когда я сказала ему, что мнѣ нужно въ Пасси, онъ разсердился и стегнулъ лошадь съ такой силой, что я принуждена была держаться за дверцы, чтобы не упасть. Но, когда фіакръ покатился по освѣщеннымъ улицамъ, я успокоилась. На тротуарахъ я видѣла людей… Наконецъ, я узнала Сену. Я никогда не бывала въ Парижѣ, но подробно познакомилась съ его планомъ. Мнѣ казалось, что онъ поѣдетъ вдоль набережныхъ, и когда я увидѣла, что мы переѣзжали черезъ мостъ, меня охватилъ ужасъ. Въ это время пошелъ дождь, фіакръ свернулъ въ какое-то неосвѣщенное мѣсто и вдругъ остановился. Кучеръ слѣзъ съ козелъ и хотѣлъ влѣзть въ карету, говоря, что совсѣмъ промокъ…
Клодъ расхохотался. Всѣ сомнѣнія его разсѣялись: этого кучера она не могла выдумать! Христину смутилъ смѣхъ художника и она умолкла.
— Продолжайте!.. Продолжайте!.. — сказалъ Клодъ.
— Я тотчасъ выскочила въ противоположныя дверцы. Тогда онъ сталъ ругаться, увѣрялъ меня, что мы пріѣхали и клялся, что сорветъ съ меня шляпку, если я не расплачусь съ нимъ немедленно. Ливень усилился. На набережной не было ни души. Растерявшись, я подала ему пятифранковую монету; онъ стегнулъ лошадь и карета умчалась съ моимъ ридикюлемъ, въ которомъ, къ счастью, не было ничего, кромѣ двухъ носовыхъ платковъ, половины пирожка и ключа отъ чемодана, застрявшаго въ дорогѣ.
— Но какъ вы не догадались взять номеръ у кучера! — воскликнулъ Клодъ съ негодованіемъ.
Теперь онъ вспомнилъ, что, когда проходилъ по мосту Луи-Филиппа въ самый разгаръ грозы, мимо него промчался какой-то фіакръ. И онъ удивлялся, какъ часто дѣйствительность кажется неправдоподобной. То, что самъ онъ придумывалъ, стараясь объяснить это приключеніе, казалось просто нелѣпостью передъ этимъ естественнымъ сцѣпленіемъ случайностей жизни.
— Вы, конечно, поймете, что я испытала, стоя у подъѣзда, — прибавила Христина. — Я знала, что я не въ Пасси и что мнѣ придется переночевать въ этомъ ужасномъ Парижѣ. Къ тому же эти раскаты грома, эта страшная молнія… О, эта молнія!.. То красноватая, то синеватая… Боже, какія ужасныя картины я видѣла при этомъ фантастическомъ свѣтѣ!
Она закрыла глаза, и лицо ея поблѣднѣло при этомъ воспоминаніи. Она опять увидѣла предъ собой громадный городъ, набережныя, уходившія въ безконечную даль, глубокій ровъ, по которому рѣка катила свои свинцовыя воды, загроможденныя большими черными массами — плашкоутами, походившими на мертвыхъ китовъ, надъ которыми торчали, точно висѣлицы, чугунныя трубы. Хорошо встрѣтилъ ее Парижъ!
Наступила новая пауза. Клодъ углубился въ свою работу. Но Христина, у которой онѣмѣла рука, сдѣлала невольное движеніе.
— Пожалуйста опустите немного локоть, — сказалъ Клодъ. И, точно извиняясь въ своей настойчивости, онъ спросилъ съ участіемъ: — Ваши родители придутъ въ отчаяніе, когда узнаютъ о постигшей васъ катастрофѣ.
— У меня нѣтъ родителей.
— Какъ!.. Ни отца, ни матери?.. Вы сирота?
— Да, круглая сирота.
И Христина въ немногихъ словахъ разсказала свою біографію. Ей было восемнадцать лѣтъ. Родилась она въ Страсбургѣ, гдѣ временно стоялъ полкъ, въ которомъ служилъ ея отецъ, капитанъ Гальгренъ. Когда ей минуло одиннадцать лѣтъ, отецъ ея, гасконецъ, умеръ въ Клермонѣ, гдѣ онъ поселился, когда вслѣдствіе паралича ногъ долженъ былъ выйти въ отставку. Мать ея, уроженка Парижа, пять лѣтъ прожила послѣ смерти отца въ Клермонѣ и, получая весьма скудную пенсію, разрисовывала вѣера, чтобы имѣть возможность дать образованіе дочери. Пятнадцать мѣсяцевъ тому назадъ она умерла, оставивъ дочь безъ всякихъ средствъ къ жизни; только благодаря расположенію къ ней настоятельницы ордена Soeurs de la Visitation, она нашла пріютъ въ монастырѣ этого ордена. Наконецъ, настоятельницѣ удалось достать ей мѣсто чтицы у своей старой пріятельницы, г-жи Ванзадъ, почти потерявшей зрѣніе, и въ ней-то дѣвушка пріѣхала прямо изъ монастыря.
Слушая эти подробности, Клодъ все болѣе смущался. Монастырь, благовоспитанная сирота… приключеніе принимало романическій характеръ и начинало безпокоить его, стѣсняя его движенія и мысли. Онъ пересталъ работать и сидѣлъ, опустивъ глаза на свой рисунокъ.
— Клермонъ — хорошенькій городокъ? — спросилъ онъ, наконецъ.
— Не особенно… какой-то мрачный… Впрочемъ, я очень мало знаю его, я рѣдко выходила…
Она приподнялась на подушкѣ и продолжала тихимъ, взволнованнымъ голосомъ, подавленная печальными воспоминаніями:
— Мама была слабаго здоровья и убивала себя непосильной работой… Меня она баловала и не жалѣла ничего для меня. Она пригласила лучшихъ учителей, по я не воспользовалась ими. Сначала я все хворала, затѣмъ, поправившись, я не хотѣла заниматься, и только хохотала и дурачилась… Даже музыкой я не хотѣла заниматься, судорога сводила мнѣ пальцы во время занятій на роялѣ. Лучше другихъ предметовъ шла живопись…
Клодъ взглянулъ на нее.
— Вы занимались живописью?
— О, немного!… Но я ничего, рѣшительно ничего не смыслю… Мама, у которой былъ большой талантъ, научила меня писать акварелью и я иногда помогала ей, дѣлая фоны на ея вѣерахъ… Она прелестно разрисовывала вѣера!..
Молодая дѣвушка невольно окинула взглядомъ мастерскую, стѣны которой были покрыты ужасными эскизами, и въ глазахъ ея отразилось недоумѣніе при видѣ этой грубой живописи. Издали, сквозь бумагу, она видѣла этюдъ, который Клодъ писалъ съ нея, но яркія краски этого этюда пугали ее, и она не рѣшалась попросить у художника позволенія взглянуть на его работу. Впрочемъ, ей было тяжело лежать неподвижно въ этой теплой постели, и она сгорала отъ нетерпѣнія, отъ желанія уйти, покончить съ этимъ приключеніемъ, которое казалось ей просто сномъ.
Вѣроятно, Клодъ догадался о ея состояніи и ему стало страшно неловко. Бросивъ работу, онъ пробормоталъ:
— Благодарю васъ, мадемуазель… Простите, если я злоупотребилъ вашей добротой… Вставайте пожалуйста… Вамъ пора заняться вашими дѣлами!
И, не понимая, почему она не рѣшается встать съ постели и даже прячетъ, краснѣя, свою голую руку подъ простыню, онъ повторялъ ей, что пора вставать. Наконецъ, онъ догадался о причинѣ ея смущенія, загородилъ кровать ширмой, бросился въ противоположный конецъ мастерской и сталъ возиться тамъ и стучать посудой, чтобы дать дѣвушкѣ возможность встать и одѣться безъ боязни, что за нею подсматриваютъ.
Среди этого шума онъ не разслышалъ, какъ молодая дѣвушка нѣсколько разъ повторила: — Сударь… сударь…
Наконецъ онъ прислушался.
— Сударь, не будете ли такъ добры… я не нахожу своихъ чулокъ…
Онъ бросился къ ширмамъ. Чортъ возьми, о чемъ онъ думалъ? Что же ей дѣлать за ширмами въ одной рубашкѣ, безъ чулокъ и безъ юбокъ, которыя онъ развѣшалъ на стульяхъ? Чулки просохли, онъ убѣдился въ этомъ, расправляя ихъ и подавая за ширму, при чемъ еще разъ увидѣлъ голую руку дѣвушки, свѣжую, гладкую, точно рука ребенка. Затѣмъ онъ перебросилъ юбки на постель и просунулъ ботинки; только шляпка осталась на мольбертѣ. Поблагодаривъ его, молодая дѣвушка принялась за свой туалетъ. Въ мастерской опять водворилась тишина. Слышенъ былъ только тихій шорохъ бѣлья и едва слышный плескъ воды. Но Клодъ продолжалъ суетиться:
— Мыло въ блюдцѣ, на столикѣ… Выдвиньте ящикъ и достаньте чистое полотенце… Не нужно ли вамъ еще воды?.. Я передамъ вамъ кувшинъ.
Но мысль, что онъ мѣшаетъ ей одѣваться, остановила его.
— Ну, вотъ я опять надоѣдаю вамъ… Прошу васъ, распоряжайтесь, какъ у себя дома.
Онъ вернулся къ своей посудѣ. Имъ опять овладѣло сомнѣніе, пригласить ли ее къ завтраку. Неловко отпустить такъ… Но если предложить ей позавтракать, то визитъ затянется до безконечности, и у него пропадетъ цѣлое утро. Не рѣшивъ окончательно этого вопроса, онъ вымылъ кастрюлю и принялся варить шоколадъ; этотъ завтракъ показался ему болѣе приличнымъ, чѣмъ его итальянская лапша, въ которую онъ, по обычаю провансальцевъ, крошилъ хлѣбъ и вливалъ прованскаго масла. Но онъ не успѣлъ еще справиться съ шоколадомъ, когда молодая дѣвушка раздвинула ширмы.
— Какъ, уже?…
Христина стояла передъ нимъ въ черномъ платьѣ, затянутая въ корсетъ, чистенькая и изящная. Розовое личико дышало свѣжестью, пышные волосы были гладко причесаны и подобраны въ узелъ на затылкѣ. Клодъ былъ совершенно ошеломленъ быстротой, съ которой молодая дѣвушка совершила свой туалетъ.
— Ахъ, чортъ возьми, если вы во всемъ такъ искусны!..
Онъ находилъ ее выше ростомъ и гораздо красивѣе, чѣмъ она показалась ему вначалѣ. Но особенно поразило его въ ней выраженіе спокойной самоувѣренности. Она, повидимому, не боялась его; выйдя изъ постели, въ которой она чувствовала себя беззащитной, надѣвъ платье и ботинки, она, казалось, пріобрѣла надежную броню. Непринужденно улыбаясь, она смотрѣла ему прямо въ глаза.
— Вѣдь вы позавтракаете со мной, неправда ли? — спросилъ нерѣшительно Клодъ.
Но она отказалась.
— Нѣтъ, благодарю… я сейчасъ же отправлюсь на вокзалъ… Вѣроятно, мой чемоданъ уже прибыль… Оттуда я поѣду въ Пасси.
Напрасно Клодъ настаивалъ, что неблагоразумно выходить не позавтракавши. Она стояла на своемъ.
— Такъ позвольте мнѣ, по крайней мѣрѣ, позвать фіакръ…
— Нѣтъ, пожалуйста, не безпокойтесь.
— Но, послушайте, вѣдь не можете же вы плестись пѣшкомъ до вокзала. Позвольте мнѣ проводить васъ до мѣста, гдѣ стоятъ кареты… вѣдь вы совсѣмъ не знаете Парижа.
— Нѣтъ, нѣтъ, я не нуждаюсь ни въ комъ. Если вы желаете оказать мнѣ услугу, отпустите меня одну.
Рѣшеніе ея было непоколебимо. Вѣроятно, ее пугала мысль показаться на улицѣ въ обществѣ мужчины. Объ этой ночи она, конечно, никому не разскажетъ… солжетъ что-нибудь, чтобы скрыть это приключеніе… Клодъ сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ. Тѣмъ лучше!.. Ему не придется спускаться внизъ! Но въ глубинѣ души онъ чувствовалъ себя оскорбленнымъ ея неблагодарностью.
— Впрочемъ, какъ угодно… Я не стану навязываться.
При этой фразѣ неопредѣленная улыбка, блуждавшая на красивыхъ губахъ Христины, обозначилась еще рѣзче; углы тонко очерченнаго рта опустились. Не говоря ни слова, она взяла съ мольберта свою шляпку и стала искать зеркала глазами, но, не находя его, принялась завязывать наудачу ленты. Она стояла съ поднятыми вверхъ руками, освѣщенная золотистыми лучами солнца, и не спѣша расправляла бантъ. Клодъ положительно не узнавалъ ея: выраженіе дѣтской кротости, только-что запечатлѣнное имъ на рисункѣ, исчезло; верхняя часть лица — чистый лобъ, ясный, свѣтлый взглядъ — совершенно стушевалась и выступила нижняя часть — красивый ротъ и пунцовыя губы, изъ-за которыхъ виднѣлись великолѣпные, ослѣпительно бѣлые зубы. Загадочная улыбка попрежнему играла на ея губахъ.
— Во всякомъ случаѣ, — заговорилъ опять Клодъ, — вы, надѣюсь, ни въ чемъ не можете упрекнуть меня.
— Нѣтъ, о, нѣтъ, сударь, ни въ чемъ!
Онъ продолжалъ смотрѣть на нее, спрашивая себя съ недоумѣніемъ, не издѣвается ли она надъ нимъ. Но что могла она знать о жизни, эта барышня? Вѣроятно, то, что знаютъ о ней всѣ дѣвицы въ пансіонахъ — все и ничего. Какъ проникнуть въ таинственные процессы пробужденія инстинктовъ плоти и сердца? Можетъ быть, подъ вліяніемъ необычайной обстановки артиста, подъ вліяніемъ страха, испытаннаго ею отъ близости мужчины, въ этой чувственно-цѣломудренной натурѣ проснулись новыя желанія? Можетъ быть, теперь, успокоившись, она съ презрѣніемъ вспоминаетъ о пережитомъ страхѣ? Какъ! Вѣдь онъ не сказалъ ей ни малѣйшей любезности, не поцѣловалъ даже кончиковъ ея пальцевъ! Не оскорбило ли грубое равнодушіе этого мужчины чувства будущей женщины, дремавшія еще въ этомъ ребенкѣ? Во всякомъ случаѣ она уходила разочарованная, недовольная, стараясь скрыть досаду подъ маской храбрости и унося смутное сожалѣніе о чемъ-то страшномъ, чего не случилось…
— Вы говорите, что кареты стоять за мостомъ, на набережной? — спросила она. Лицо ея приняло опять серьезное выраженіе.
— Да, тамъ, гдѣ виднѣется группа деревьевъ.
Она только-что справилась со шляпкой и перчатками и стояла, опустивъ руки и продолжая оглядывать мастерскую. Взглядъ ея упалъ на большое полотно, повернутое къ стѣнѣ; ей хотѣлось взглянуть на эту картину, но она не смѣла попросить объ этомъ художника. Теперь ничто не удерживало ея въ мастерской, а между тѣмъ она совершенно безсознательно искала чего-то… Наконецъ, она направилась къ двери.
Когда Клодъ отворилъ дверь, маленькая булочка скатилась въ комнату.
— Вотъ видите, вамъ слѣдовало позавтракать со мной. Привратница подаетъ мнѣ каждое утро свѣжую булочку.
Она отрицательно покачала головой. На площадкѣ Хрисгина опять обернулась и остановилась на секунду. На лицѣ ея появилась прежняя веселая улыбка. Она первая протянула Клоду руку.
— Благодарю васъ… Благодарю отъ души…
Клодъ взялъ маленькую, обтянутую перчаткой руку и нѣсколько секундъ держалъ ее въ своей широкой, вымазанной краской рукѣ. Молодая дѣвушка продолжала улыбаться. Клоду хотѣлось спросить: «Когда же я опять увижу васъ?» Но какая-то робость парализовала его. Подождавъ немного, она высвободила свою руку.
— Прощайте, сударь.
— Прощайте, мадемуазель.
Не оглядываясь болѣе, Христина спустилась съ крутой лѣстницы, ступеньки которой скрипѣли подъ ея ногами. Клодъ вернулся въ свою комнату и, хлопнувъ дверью, воскликнулъ:
— Чортъ бы ихъ побралъ, этихъ бабъ!
Онъ былъ взбѣшенъ и злился на себя и на всѣхъ. Толкая попадавшуюся подъ ноги мебель, онъ продолжалъ громко ворчать. Ну, не правъ ли онъ, не допуская сюда бабъ? Эти негодницы непремѣнно сдѣлаютъ изъ васъ болвана! Какъ знать, не издѣвалась ли надъ нимъ эта невинная пансіонерка? А онъ, дуракъ, повѣрилъ ея сказкамъ!.. Всѣ прежнія сомнѣнія снова овладѣли имъ. Никогда онъ не повѣритъ этимъ баснямъ о старушкѣ-вдовѣ, о несчастіи на желѣзной дорогѣ, и въ особенности о кучерѣ… Развѣ подобныя вещи возможны? Впрочемъ, ея губы вполнѣ характеризуютъ ее… А выраженіе ея лица передъ уходомъ… Да еще, если бы эта ложь имѣла какой-нибудь смыслъ!.. Такъ нѣтъ… безполезная, безсмысленная ложь… просто искусство ради искусства! И ужъ, конечно, хохочетъ она теперь надъ нимъ!
Онъ сердито сложилъ ширмы и швырнулъ ихъ въ уголъ. Вѣроятно, все оставлено въ безпорядкѣ!.. Но когда онъ убѣдился въ томъ, что все — чашка, полотенце и мыло — аккуратно прибрано, онъ возмутился, что не убрана постель, и самъ принялся убирать ее. Онъ встряхнулъ неостывшій еще тюфякъ и взбилъ обѣими руками подушку, задыхаясь отъ аромата молодого тѣла, которымъ было пропитано постельное бѣлье. Затѣмъ, желая нѣсколько освѣжить голову, онъ обмылся холодной водой, но влажное полотенце было пропитано тѣмъ же ароматомъ, который опьянялъ Клода и, казалось, наполнялъ всю мастерскую. Продолжая ворчать, онъ залпомъ выпилъ изъ кастрюли свой шоколадъ и, охваченный желаніемъ поскорѣе приняться за работу, проглатывалъ большіе куски булки, рискуя подавиться ими.
— Однако, здѣсь можно околѣть! — воскликнулъ онъ. — Жара становится нестерпимой.
А между тѣмъ солнце скрылось и въ комнатѣ стало свѣжѣй.
Отворивъ форточку, находившуюся у самой крыши, Клодъ съ чувствомъ глубокаго облегченія втянулъ въ себя струю теплаго воздуха, ворвавшагося въ комнату. Затѣмъ онъ взялъ свой рисунокъ, головку Христины, и надолго забылся, глядя на него.
II.
правитьКлодъ работалъ надъ своей картиной, когда послѣ двѣнадцати часовъ раздался хорошо знакомый ему стукъ въ дверь. Совершенно безсознательнымъ движеніемъ, въ которомъ онъ самъ не могъ бы дать себѣ отчета, художникъ бросилъ въ ящикъ голову Христины, по которой передѣлывалъ голову главной женской фигуры на своей картинѣ. Затѣмъ онъ отворилъ дверь.
— Ты, Пьеръ! воскликнулъ онъ. — Такъ рано?
Пьеръ Сандозъ, другъ дѣтства Клода, былъ молодой брюнетъ двадцати двухъ лѣтъ съ круглой головой, квадратнымъ носомъ и необыкновенно кроткими глазами. Смуглое, энергичное лицо было обрамлено только-что пробивавшейся бородой.
— Я сегодня позавтракалъ раньше… Мнѣ хотѣлось удѣлить тебѣ больше времени… Ого, подвигается!
Онъ остановился передъ большой картиной.
— Но ты, кажется, измѣнилъ типъ женщины!
Клодъ не отвѣчалъ. Оба стояли неподвижно передъ картиной, внимательно всматриваясь въ нее. Это былъ большой холстъ въ пять метровъ ширины и три метра длины, загрунтованный, съ общимъ наброскомъ будущей картины, на которомъ выдѣлялись лишь нѣкоторыя тщательно отдѣланныя подробности. Маленькая поляна въ лѣсу, ярко освѣщенная солнцемъ, была окружена стѣной густой зелени. Налѣво отъ нея шла темная аллея, въ концѣ которой виднѣлось свѣтлое пятно. На полянѣ, среди роскошной іюньской растительности, лежала голая женщина, закинувъ руку подъ голову, закрывъ глаза и улыбаясь золотому дождю солнечныхъ лучей. Вдали двѣ другія женщины — брюнетка и блондинка, также голыя, боролись, смѣясь, другъ съ другомъ, выдѣляясь среди зеленой листвы двумя восхитительными тонами женскаго тѣла. Для контраста художнику понадобился какой-нибудь темный предметъ на первомъ планѣ, и онъ посадилъ въ траву господина, въ черной бархатной курткѣ. Господинъ этотъ сидѣлъ спиной къ публикѣ; видна была только лѣвая рука его, опиравшаяся на траву.
— Очень хорошо намѣчена большая фигура, — сказалъ, наконецъ, Сандозъ. — Но, чортъ возьми, тебѣ предстоитъ страшная работа!
Клодъ, не отрывая глазъ отъ своей картины, сдѣлалъ самоувѣренный жесть.
— Нц, до выставки успѣю!.. Въ шесть мѣсяцевъ можно сдѣлать кое-что… Можетъ быть, мнѣ, наконецъ, удастся доказать, что я не тупица.
Онъ сталъ громко насвистывать, восхищенный наброскомъ, сдѣланнымъ съ головы Христины и охваченный внезапнымъ подъемомъ духа, однимъ изъ приливовъ глубокой вѣры въ свои силы; послѣ этого онъ обыкновенно впадалъ въ безграничное отчаяніе, чувствуя свое полное безсиліе передать природу, которой поклонялся.
— Ну, не будемъ терять времени! Можно сейчасъ же приступить къ дѣлу.
Сандозъ, желая избавить друга отъ расходовъ на натурщика, предложилъ ему позировать для мужской фигуры. По разсчету Клода нужно было посвятить для этого четыре или пять воскресеній, единственный свободный день, которымъ располагалъ Сандозъ. Надѣвая бархатную куртку, онъ вдругъ остановился:
— Послушай, вѣдь ты сегодня, вѣроятно, не завтракалъ… Спустись-ка внизъ и съѣшь котлетку. Я подожду здѣсь.
Но мысль о томъ, что придется потерять столько времени, возмутила Клода.
— Нѣтъ, я завтракалъ… видишь кастрюлю? Да я вотъ осталась еще часть булки. Я съѣмъ ее, когда проголодаюсь. Ну, живѣй, усаживайся, лѣнтяй!
Клодъ нетерпѣливымъ движеніемъ схватилъ палитру и кисти.
— Дюбюшъ зайдетъ за нами сегодня? — спросилъ онъ.
— Да, около пяти часовъ.
— Отлично, мы вмѣстѣ отправимся обѣдать.. Ну, готовъ ли ты?.. Руку лѣвѣй… голову пониже.
Расположивъ поудобнѣе подушки на диванѣ, Сандозъ принялъ требуемую лозу, спиной къ Клоду, что, однако, не мѣшало имъ бесѣдовать. Въ это утро Сандозъ получилъ письмо изъ Плассана, маленькаго города въ Провансѣ, въ которомъ оба они провели дѣтство. Они воспитывались въ одномъ коллежѣ и сошлись съ перваго же года поступленія въ шкоду.
Клоду было девять лѣтъ, когда счастливый случай удалилъ его изъ Парижа и вернулъ въ тотъ уголокъ Прованса, гдѣ онъ родился. Жать его прачка, брошенная на произволъ судьбы негодяемъ — отцомъ Клода, въ это время вышла замужъ за трудолюбиваго рабочаго, до безумія влюбленнаго въ красивую блондинку. Но, несмотря на ихъ трудолюбіе, имъ все-таки не удавалось сводить концовъ съ концами, и они съ радостью приняли предложеніе одного стараго чудака, который вздумалъ взять на себя воспитаніе маленькаго Клода. Старикъ — страстный любитель живописи, случайно увидѣлъ рисунки мальчика и былъ пораженъ его талантомъ. Такимъ образомъ, Клодъ былъ помѣщенъ въ плассанскій коллежъ, гдѣ провелъ семь лѣтъ, сначала пансіонеромъ, а затѣмъ приходящимъ, когда поселился въ домѣ своего покровителя. Однажды утромъ его нашли мертвымъ въ постели: онъ умеръ отъ паралича. Духовнымъ завѣщаніемъ онъ обезпечилъ юношѣ годовую ренту въ тысячу франковъ съ правомъ располагать капиталомъ по достиженіи двадцатипятилѣтняго возраста. Клодъ, уже охваченный страстью къ живописи, вышелъ изъ коллежа до окончанія курса, и уѣхалъ въ Парижъ, куда переселился еще раньше другъ его Сандозъ.
Клодъ Лантье, Пьеръ Сандозъ и Луи Дюбюшъ были извѣстны въ плассанскомъ коллежѣ подъ кличкой «неразлучныхъ». Принадлежа къ различнымъ классамъ общества, совершенно несхожіе по натурѣ, мальчики-однолѣтки сразу полюбили другъ друга, привлеченные таинственнымъ сродствомъ душъ, смутнымъ сознаніемъ своего превосходства надъ грубой, пошлой, зараженной общественными язвами толпой. Отецъ Сандоза, испанецъ, эмигрировавшій во Францію вслѣдствіе политическихъ смутъ на родинѣ, открылъ возлѣ Плассана писчебумажную фабрику, въ которой дѣйствовали новыя машины его изобрѣтенія. Преслѣдуемый злобой мѣстнаго населенія, измученный неудачами, онъ умеръ, оставивъ множество страшно запутанныхъ процессовъ, которые окончательно разорили вдову его. Уроженка Бургиньона, она ненавидѣла провансальцевъ, озлобленная ихъ отношеніемъ къ мужу и считая ихъ даже виновниками тяжкой болѣзни, паралича ногъ, которой она страдала въ послѣднее время. Вскорѣ послѣ смерти мужа она переѣхала въ Парижъ съ сыномъ, который поступилъ на службу и поддерживалъ ее своимъ скуднымъ жалованьемъ, мечтая въ то же время о литературной славѣ. Что касается Дюбюша, старшаго сына плассанской булочницы, то его толкала впередъ мать, суровая и крайне честолюбивая женщина. Онъ пріѣхалъ въ Парижъ позже своихъ друзей и поступилъ въ академію изящныхъ искусствъ, готовясь сдѣлаться архитекторомъ и перебиваясь кое-какъ на тѣ деньги, которыя высылались ему родителями, разсчитывавшими съ чисто жидовской алчностью получить въ будущемъ не менѣе трехсотъ процентовъ на затраченный капиталъ.
— Чортъ возьми, — сказалъ, наконецъ, Сандозъ, — твоя поза не особенно удобна… У меня свело кисть руки… Позволь пошевелиться.
Клодъ предоставилъ ему расправить члены, занявшись въ это время бархатной курткой. Затѣмъ, откинувшись назадъ и прищуривъ глаза, онъ громко расхохотался, внезапно охваченный старыми воспоминаніями.
— Послушай, Пьеръ… помнишь, какъ въ шестомъ классѣ Пульо зажегъ свѣчу въ шкапу этого идіота Лалюби? Помнишь ужасы Лалюби, когда онъ, собираясь взобраться на каѳедру, открылъ шкапъ и увидѣлъ иллюминацію? Пятьсотъ стиховъ всему классу!
Сандозъ, зараженный веселостью Клода, растянулся на диванѣ; затѣмъ, усѣвшись въ прежней позѣ, онъ сказалъ:
— Въ сегодняшнемъ письмѣ это животное Пульо сообщаетъ о женитьбѣ Лалюби. Подумай, эта развалина женится на хорошенькой дѣвушкѣ!.. Да вѣдь ты знаешь ее… дочь Галиссара, торговца галантерейными товарами… помнишь, хорошенькая блондинка, въ честь которой мы давали серенады?
Увлекшись воспоминаніями прошлаго, пріятели не умолкали.. Клодъ, продолжалъ рисовать съ лихорадочнымъ возбужденіемъ, Сандозъ говорилъ съ большимъ оживленіемъ, сидя спиной къ нему. Воспоминанія дѣтства перенесли ихъ въ коллежъ, старый, заросшій плѣсенью монастырь, раскинувшійся до городского вала. Они хорошо помнили каждый уголокъ его, дворъ, обсаженный великолѣпными чинарами, покрытый плѣсенью бассейнъ, въ которомъ они научились плавать, классныя комнаты въ нижнемъ этажѣ, по стѣнамъ которыхъ текла вода, столовую, гдѣ всегда пахло помоями, дортуаръ младшихъ классовъ, о которомъ разсказывали ужасныя исторіи, комнату, гдѣ хранилось бѣлье, лазаретъ, въ которомъ распоряжались кроткія сестры милосердія въ черныхъ платьяхъ и бѣлыхъ чепчикахъ. Какой переполохъ произвело въ коллежѣ исчезновеніе сестры Анжелики, восхитительное личико которой волновало сердца всѣхъ старшихъ воспитанниковъ! Въ одно прекрасное утро она исчезла вмѣстѣ съ толстякомъ Гермелиномъ, который постоянно дѣлалъ себѣ порѣзы на рукахъ перочиннымъ ножемъ, чтобы подъ этимъ предлогомъ пробраться въ лазаретъ; гдѣ сестра Анжелика прикладывала къ ранамъ англійскій пластырь.
Затѣмъ передъ ними продефилировалъ весь персоналъ коллежа, цѣлый рядъ комичныхъ или безобразныхъ лицъ: провизоръ, разорявшійся на гостей, въ надеждѣ выдать замужъ своихъ дочерей, двухъ высокихъ, всегда изящно одѣтыхъ, красивыхъ дѣвушекъ, которыхъ ученики постоянно оскорбляли надписями и каррикатурами на стѣнахъ коллежа; цензоръ Пифаръ, знаменитый носъ котораго вѣчно торчалъ изъ-за дверей, выдавая своего любопытнаго обладателя; штатъ профессоровъ, изъ которыхъ каждый былъ заклейменъ какимъ-нибудь прозвищемъ: строгій, никогда не улыбавшійся «Радамантъ»; «Пачкунъ», пачкавшій своей головой всѣ кресла, на которыхъ сидѣлъ; «Обманула меня Адель», профессоръ физики, легендарный рогоносецъ, котораго десять поколѣній сорванцовъ дразнили именемъ его жены, застигнутой когда-то въ объятіяхъ карабинера; свирѣпый воспитатель Спонтини, всегда носившій при себѣ корсиканскій ножъ, который, по его словамъ, былъ обагренъ кровью трехъ кузеновъ; маленькій Шантекейль, добродушіе котораго доходило до того, что ученики преспокойно курили въ его присутствіи. Вспомнили юноши даже о двухъ уродахъ: поваренкѣ и судомойкѣ, прозванныхъ Парабуломеносъ и Параллелука, которыхъ обвиняли въ тонъ, что они среди кухонныхъ отбросовъ наслаждаются радостями любви.
Затѣмъ полились воспоминанія о различныхъ шалостяхъ, и, вспоминая ихъ, друзья весело хохотали. Какой переполохъ вызвало сожженіе башмаковъ Mini-la-Могt или Squelette-Externe, худощаваго юноши, доставлявшаго контрабандой нюхательный табакъ всему классу! А сколько волненій пережили они въ тотъ зимній вечеръ, когда отправились въ часовню за спичками, лежавшими у лампады, чтобы закурить камышевыя трубки, набитыя сухими листьями! Сандозъ, руководившій всѣми, признавался теперь, что у него отъ страха выступилъ холодный потъ въ то время, когда онъ спускался съ хоръ, окутанныхъ мракомъ ночи. А исторій съ майскими жуками! Клоду въ одинъ прекрасный день вздумалось зажарить въ пюпитрѣ майскихъ жуковъ, чтобы убѣдиться въ томъ, дѣйствительно ли они такъ вкусны, какъ ему говорили. Но вдругъ изъ пюпитра поднялся такой вонючій, ѣдкій дымъ, что надзиратель схватилъ графинъ съ водой, воображая, что вспыхнулъ пожаръ… А опустошеніе полей, засѣянныхъ лукомъ, во время прогулокъ; а бросаніе камней въ стекла домовъ, при чемъ считалось особеннымъ шикомъ выбить въ нихъ нѣчто, напоминающее какую-нибудь изъ географическихъ картъ! А уроки греческаго языка! Одинъ изъ учениковъ выписывалъ до прихода весь урокъ крупными буквами на классной доскѣ, по которой всѣ лѣнтяи отвѣчали безъ запинки, къ удивленію учителя, который ничего не замѣчалъ! А продѣлка со скамейками на дворѣ! Однажды они распилили всѣ скамейки и затѣмъ понесли ихъ, точно покойниковъ, вокругъ бассейна, образуя длинный кортежъ и распѣвая похоронныя пѣсни. Дюбюшь, исполнявшій роль духовнаго лица, хотѣлъ почерпнуть въ шапку воды и кувырнулся въ бассейнъ. Но забавнѣе всего была та ночь, когда Пульо привязывалъ къ одной веревкѣ всѣ горшки въ дортуарѣ; утромъ, схвативъ веревку, онъ помчался по корридорамъ и по лѣстницамъ трехэтажнаго дома, а за нимъ съ грохотомъ летѣлъ фаянсовый хвостъ, прыгая и разбиваясь въ дребезги.
Клодъ стоялъ съ кистью въ рукѣ, заливаясь веселымъ смѣхомъ.
— Ахъ, эта скотина Пульо!.. Такъ онъ пишетъ тебѣ?.. Что же онъ дѣлаетъ тамъ теперь?
— Да ровно ничего — возразилъ Сандозъ, поправляя подушки. — Письмо его преглупое… Онъ кончаетъ курсъ юридическихъ наукъ и, вѣроятно, сдѣлается стряпчимъ, какъ и его отецъ. И какимъ тономъ онъ говорить объ этомъ! Такъ и сквозитъ глупая чопорность остепенившагося буржуа!
Наступила опять пауза.
— Насъ, видишь ли, старина, — заговорилъ опять Сандозъ, — насъ застраховала сама судьба отъ подобной участи.
Другія воспоминанія пронеслись предъ ними, воспоминанія о восхитительныхъ дняхъ, проведенныхъ за городомъ, подъ открытымъ небомъ, подъ лучами южнаго солнца. Еще будучи совсѣмъ маленькими, трое «неразлучныхъ» пристрастились къ далекимъ прогулкамъ. Они пользовались каждымъ праздничнымъ днемъ, уходили за нѣсколько верстъ, становясь съ каждымъ разомъ смѣлѣе, знакомясь съ краемъ; иногда они предпринимали прогулки, которыя длились нѣсколько дней. Ночевали они въ такихъ случаяхъ гдѣ попало: въ дуплѣ дерева, на тепломъ гумнѣ, гдѣ солома, околоченная отъ зеренъ, служила имъ прекрасной постелью, или въ заброшенной избушкѣ, полъ которой устилался ими тиміановой или лавандовой травой. Они безсознательно удалялись отъ людей, безсознательно стремились на лоно матери-природы, охваченные инстинктивной любовью дѣтей къ деревьямъ, рѣкамъ и горамъ, безконечно радуясь предоставленной имъ свободѣ.
Дюбюшъ, жившій въ коллежѣ, присоединялся къ Сандозу и Клоду только въ дни, свободные отъ занятій. Къ тому же онъ, какъ вообще всѣ прилежные ученики, былъ довольно тяжелъ на подъемъ. Что касается Клода и Сандоза, то они никогда не чувствовали усталости. Каждое воскресенье одинъ изъ нихъ будилъ по уговору другого около четырехъ часовъ утра, бросая камешки въ ставни спальни. Віорна, орошающая долины Плассана и извивающаяся по нимъ узкой лентой, въ лѣтніе дни являлась предметомъ ихъ постоянныхъ грезъ. Всѣ они отлично плавали съ двѣнадцатилѣтняго возраста и проводили часто цѣлые дни у рѣки, совершенно нагіе, то грѣясь въ пескѣ, то бросаясь въ воду, плавая на спинѣ или на животѣ, или же зарывались въ траву и выслѣживали угрей по цѣлымъ часамъ. Казалось, что жизнь въэтой хрустально-чистой водѣ, подъ золотистыми лучами солнца охраняла ихъ дѣтство, сохранила въ нихъ наивный смѣхъ школьниковъ даже въ то время, когда, будучи уже юношами, они въ жаркія іюльскія ночи возвращались въ городъ, равнодушные къ его соблазнамъ. Затѣмъ они стали увлекаться охотой, той охотой, которая возможна въ краяхъ, гдѣ нѣтъ дичи, гдѣ отправляешься за шесть лъё, чтобы застрѣлить съ полдюжины винноягодниковъ. Нерѣдко они возвращались съ пустыми сумками или съ одной летучей мышью, по неосторожности попавшейся при входѣ въ предмѣстье, когда они разряжали ружья. Какъ часто при воспоминаніи объ этихъ прогулкахъ глаза друзей наполнялись слезами!.. Передъ ними обрисовывались безконечныя дороги, покрытыя бѣлой пылью, точно свѣжевыпавшимъ снѣгомъ… Какъ часто шествовали они по этимъ дорогамъ, не останавливаясь, радуясь скрипу своихъ грубыхъ сапогъ. Иногда они сворачивали съ дороги и шли по красноватой землѣ, насыщенной желѣзомъ. Надъ ними разстилалось тяжелое свинцовое небо, а кругомъ ни малѣйшей тѣни… только малорослыя оливковыя деревья да покрытыя чахлой листвой миндальныя деревья. Зато какая сладкая истома овладѣвала ими по возвращеніи! И какъ наслаждались они тѣмъ, что отъ усталости не чувствовали подъ собой ногъ, а двигались точно по инерціи, возбуждая себя какой-нибудь, ужасной солдатской пѣсней!
Клодъ захватывалъ съ собой вмѣстѣ съ пороховницей и коробкой съ пистонами альбомъ, гдѣ онъ набрасывалъ нѣкоторые виды. Сандозъ бралъ съ собой томикъ какого-нибудь поэта. Въ то время ихъ всецѣло охватила волна романтизма, длинныя оды оглашали окрестности. И если имъ удавалось отыскать ручеекъ и нѣсколько изъ, бросавшихъ тѣнь на раскаленную землю, они способны были забыться тамъ до появленія звѣздъ, разыгрывая цѣлыя драмы, которыя они знали наизусть, декламируя громовымъ голосомъ роли героевъ и тоненькимъ голосомъ, напоминавшимъ флейту, роли ingénues и королевъ. Въ такіе дни они оставляли въ покоѣ воробьевъ. Охваченные съ четырнадцатилѣтняго возраста страстнымъ влеченіемъ во всему, что касалось области литературы и искусства, юноши эти жили среди притупляющей сонливой ограниченности маленькихъ провинціальныхъ городковъ своей обособленной жизнью, исполненной глубокаго энтузіазма. Вначалѣ они увлекались Гюго, величественными образами его поэзіи, гигантскими призраками, появлявшимися среди вѣчной борьбы антитезъ, и съ паѳосомъ, декламировали его, восхищаясь заходомъ солнца надъ руинами. Вся жизнь развертывалась передъ ними тогда подъ великолѣпнымъ, но ложнымъ освѣщеніемъ пятаго акта эффектной пьесы. Затѣмъ ихъ взволновалъ Мюссе своей страстью и своими слезами. Въ немъ они слышали біеніе собственнаго сердца… Новый міръ открылся передъ ними, болѣе близкій имъ, болѣе доступный міръ, пробудившій въ юныхъ сердцахъ чувство безконечной жалости къ ужаснымъ страданіямъ, переполнявшимъ этотъ міръ. Охваченные неутомимой жаждой чтенія, свойственной ихъ возрасту, молодые люди поглощали прекрасное и плохое и, въ силу присущей имъ потребности увлекаться чѣмъ-нибудь, нерѣдко провозглашали какую-нибудь дрянную вещь первокласснымъ произведеніемъ. Какъ совершенно вѣрно замѣтилъ Сандозъ, ихъ спасла отъ растлѣвающаго вліянія среды эта страсть къ природѣ, къ прогулкамъ, къ чтенію. Они никогда не заходили въ кафе и питали отвращеніе къ городу, утверждая, что зачахли бы на городскихъ мостовыхъ, какъ чахнутъ въ клѣткахъ орлы. Большинство школьныхъ товарищей проводило свободное отъ занятій время за мраморными столиками кафе, играя въ карты и угощаясь на счетъ проигравшихъ. Клодъ и Сандозъ возмущались всѣмъ складомъ провинціальной жизни, втягивавшей въ свою тину молодыя существа, пріучая ихъ къ клубамъ, къ газетамъ, которыя читались отъ первой до послѣдней строки, къ ежедневнымъ прогулкамъ въ извѣстные часы дня на одномъ и томъ же бульварѣ. Подъ вліяніемъ этого настроенія «неразлучные» часто взбирались на окрестные холмы и, отыскавъ уединенное мѣстечко, декламировали стихи, иногда подъ проливнымъ дождемъ, не желая возвратиться въ презрѣнный городъ. Презирая условія городской жизни, они мечтали поселиться на берегу Віорны, жить дикарями, наслаждаясь купаніемъ и обществомъ пяти-шести книгъ. Даже женщинъ они совершенно исключили изъ своей жизни; въ присутствіи ихъ они становились робкими и неловкими, но въ этой робости они видѣли свое нравственное превосходство надъ другими молодыми людьми. Клодъ въ теченіе двухъ лѣтъ томился любовью къ молоденькой шляпочницѣ, которую онъ каждый вечеръ провожалъ домой, держась на почтительномъ разстояніи. Сандозъ тѣшился мечтами о неожиданныхъ встрѣчахъ съ барышнями во время путешествій, грезами о красавицахъ, которыхъ онъ встрѣтить въ какомъ-нибудь лѣсу, которыя отдадутся ему и затѣмъ, словно тѣни, исчезнутъ въ сумеркахъ. Друзья и теперь еще часто смѣялись надъ единственнымъ любовнымъ приключеніемъ того времени, надъ серенадами, которыми они выражали свою любовь двумъ дѣвочкамъ-подросткамъ; подъ ихъ окнами друзья просиживали ночи, играя на-кларнетѣ и корнетъ-а-пистонѣ къ ужасу всѣхъ буржуа того квартала, пока въ одинъ прекрасный вечеръ выведенные изъ себя родители не вылили на музыкантовъ нѣсколько горшковъ помоевъ.
Да, счастливое то было время! Какой веселый смѣхъ раздается при одномъ воспоминаніи о немъ! Стѣны мастерской покрыты цѣлымъ рядомъ эскизовъ, сдѣланныхъ художникомъ во время недавняго путешествія на югъ, и, глядя на нихъ, молодымъ людямъ кажется, что надъ ними — знойное синее небо, а подъ ногами — красноватая земля. Вотъ разстилается равнина, усѣянная малорослыми сѣроватыми оливковыми деревцами, за ней обрисовываются розовыя вершины холмовъ. А вотъ тутъ, подъ аркой стараго моста, покрытаго пылью, тихо течетъ обмелѣвшая Віорна, между сожженными солнцемъ и точно покрытыми ржавчиной берегами, на которыхъ не видно никакой растительности, кромѣ кустарниковъ, умирающихъ отъ жажды. А тамъ — ущелье Инфернэ, за которымъ видна покрытая обрушившимися утесами грозная пустыня, катящая въ безконечную даль свои каменныя волны. Вотъ цѣлый рядъ хорошо знакомыхъ уголковъ — тѣнистая долина Раскаянія, настоящій букетъ среди сожженныхъ солнцемъ полей. А тамъ — лѣсъ des-Trois-Bons-Dieux, на темныхъ соснахъ котораго, освѣщенныхъ горячими лучами солнца, блестятъ, точно слезы, крупныя капли смолы. А вотъ и Жасъ-де-Буфанъ, бѣлѣющій среди обширныхъ красныхъ земель словно мечеть среди огромной лужи крови… Вотъ еще цѣлая серія знакомыхъ уголковъ: овраги, въ которыхъ камни казались совершенно раскаленными отъ жары, песчаные языки, впитывавшіе капля за каплей всю воду Віорны, дорожки, протоптанныя козами, горныя вершины, обрисовывавшіяся на небесной лазури.
— А это что? — воскликнулъ вдругъ Сандозъ, указывая на одинъ изъ эскизовъ. — Я не помню этого!
Клодъ тряхнулъ въ негодованіи палитрой.
— Какъ! Ты не помнишь?.. Вѣдь мы чуть было не свернули себѣ тутъ шеи. Помнишь, мы карабкались съ Дюбюшемъ со дна Жомгарды. Стѣна была крутая, гладкая, мы цѣплялись ногтями. Добравшись до середины, мы повисли и не въ состояніи были ни подняться наверхъ, ни спуститься обратно внизъ. Наконецъ, выбравшись кое-какъ, мы принялись жарить котлеты и чуть было не подрались изъ-за нихъ…
— Ахъ, да, помню! — воскликнулъ Сандозъ. — Каждый изъ насъ долженъ былъ жарить свою котлетку на прутьяхъ розмарина, которые мы развели, а ты вывелъ меня ѣзъ себя насмѣшками надъ моей котлеткой, превращавшейся въ уголь.
— Да, все это прошло, дружище! Теперь намъ не до прогулокъ.
Дѣйствительно, съ тѣхъ поръ, какъ сбылась мечта «неразлучныхъ» — поселиться въ Парижѣ, чтобы завоевать его, существованіе ихъ было весьма тяжелое. Вначалѣ они предпринимали хоть изрѣдка отдаленныя прогулки, отправлялись иногда по воскресеньямъ пѣшкомъ черезъ заставу Фонтенебло, бродили по лѣсамъ Бельвю и Медонъ и затѣмъ возвращались черезъ Гренель. Но съ теченіемъ времени они отказались и отъ этихъ прогулокъ. Парижъ приковывалъ ихъ, и они почти не сходили съ его мостовой, всецѣло отдаваясь борьбѣ, одушевлявшей ихъ.
Съ понедѣльника до субботы Сандозъ работалъ до изнеможенія въ мэріи пятаго округа, въ темномъ углу бюро, гдѣ велись записи новорожденныхъ, пригвожденный къ мѣсту мыслью о своей матери, которую онъ съ трудомъ поддерживалъ, получая жалованья сто пятьдесятъ франковъ въ мѣсяцъ. Дюбюшъ спѣшилъ отдать родителямъ проценты съ затраченнаго на него капитала и искалъ сверхъ своихъ академическихъ занятій, занятій частныхъ у архитекторовъ. Клодъ одинъ пользовался свободой, благодаря своей рентѣ въ тысячу франковъ, но и онъ бѣдствовалъ въ концѣ каждаго мѣсяца, въ особенности, когда приходилось дѣлиться съ товарищемъ. Къ счастью, нашелся покупатель, старый торговецъ Мальгра, который отъ времени до времени покупалъ у Клода небольшую картину за десять — двѣнадцать франковъ. Впрочемъ, Клодъ предпочелъ бы голодать, чѣмъ торговать искусствомъ — писать портреты для буржуа и изображенія святыхъ, или разрисовывать шторы для ресторановъ и вывѣски для повивальныхъ бабокъ. По пріѣздѣ въ Парижъ онъ занималъ обширную мастерскую въ переулкѣ Бурдоне, но потомъ, ради экономіи, переселился на Бурбонскую набережную. Тутъ онъ жилъ настоящимъ дикаремъ, презирая все, что не касалось живописи. Съ родными, къ которымъ онъ питалъ отвращеніе, онъ совсѣмъ разошелся послѣ разрыва съ теткой, колбасницей, возмущавшей его своимъ здоровьемъ. Только паденіе матери, которую мужчины обирали и затѣмъ выталкивали на улицу, глубоко печалило его.
— Ну, что же ты опять съѣхалъ? — крикнулъ онъ вдругъ Сандозу.
Но Сандозъ объявилъ, что онъ окоченѣлъ и соскочилъ съ дивана, чтобы расправить члены. Клодъ согласился дать ему десятиминутный отдыхъ. Разговоръ перешелъ на другіе предметы. Клодъ былъ въ самомъ добродушномъ настроеніи. Когда работа шла удачно, онъ мало-по-малу воодушевлялся, становился разговорчивъ; но, когда онъ чувствовалъ свое безсиліе, онъ приходилъ въ какое-то изступленіе и работалъ, крѣпко стиснувъ зубы. Какъ только Сандозъ принялъ прежнюю позу, Клодъ снова заговорилъ, усердно размахивая кистью:
— Ну, старина, дѣло подвигается… И какая же тутъ у тебя славная фигура!.. Ахъ, болваны, ужь эту-то картину вы примете у меня!.. Я, безъ сомнѣнія, отношусь строжекъ самому себѣ, чѣмъ кто-либо изъ васъ, и если я одобряю картину, то это важнѣе одобренія всѣхъ судей въ мірѣ… Ты помнишь мою картину «Рынокъ»?.. Два мальчугана на кучѣ овощей… Такъ вотъ, я замазалъ ее… задача не по плечамъ мнѣ. Но я вернусь къ ней въ будущемъ, обязательно вернусь!.. И я напишу еще много такихъ картинъ, которыя сведутъ съ ума всѣхъ этихъ судей!
Художникъ протянулъ руку и сдѣлалъ жестъ, которымъ, казалось, расталкивалъ толпу. Затѣмъ онъ наложилъ на палитру голубой краски и, смѣясь, заговорилъ о томъ, какую рожу состроилъ бы, увидѣвъ эту картину, его первый учитель, старикъ Белло, однорукій капитанъ, лѣтъ двадцать пять преподававшій рисованіе плассанскимъ мальчуганамъ въ залѣ плассанекаго музея. Впрочемъ, и творецъ знаменитой картины «Неронъ въ циркѣ», художникъ Берту, мастерскую котораго онъ по пріѣздѣ въ Парижъ посѣщалъ около полугода, двадцать разъ твердилъ ему, что онъ никогда ничего не достигнетъ. Ахъ, какъ онъ сожалѣлъ теперь объ этихъ шести мѣсяцахъ безсмысленныхъ упражненій подъ руководствомъ человѣка, взгляды котораго совершенно расходились съ его собственными взглядами. А занятія въ Луврѣ! Клодъ находилъ, что лучше отрубить себѣ кисть руки, чѣмъ портить зрѣніе, работая надъ копіями, скрывающими отъ насъ дѣйствительный міръ. Задача искусства должна сводиться къ правдивой передачѣ того, что видишь и чувствуешь. Развѣ пучекъ моркови, да, пучекъ моркови, переданный безъ прикрасъ — такимъ, какимъ мы видимъ его, не стоитъ шикарной академической живописи, состряпанной по извѣстнымъ рецептамъ? Да, приближается день, когда удачно написанная морковь произведетъ революцію! Ботъ почему онъ довольствовался теперь тѣмъ, что отправлялся иногда работать въ свободную мастерскую Бутена, открытую бывшимъ натурщикомъ въ улицѣ Гюшетъ. За двадцать франковъ онъ могъ пользоваться тамъ натурщицами и натурщиками, рисовать съ нихъ, забившись въ свой уголокъ. И, охваченный желаніемъ добиться передачи природы, Клодъ работалъ до изнеможенія, не подкрѣпляя себя пищей, не отрываясь отъ работы, рядомъ съ изящными молодыми людьми, которые называли его лѣнтяемъ и напыщеннымъ тономъ говорили о своихъ работахъ, заключавшихся въ копированіи носовъ и ртовъ подъ наблюденіемъ учителя.
— Послушай, старина… Когда одинъ изъ этихъ молодцовъ напишетъ такой торсъ, пусть придетъ сюда… тогда потолкуемъ.
Клодъ указывалъ кистью на картину, висѣвшую на стѣнѣ у дверей — великолѣпный этюдъ, исполненный рукой мастера. Рядомъ съ нимъ висѣли и другіе восхитительные этюды — прелестныя ноги дѣвочки, туловище женщины, полное жизни отъ переливавшейся подъ атласистой кожей крови. Въ тѣ рѣдкіе часы, когда художникъ чувствовалъ нѣкоторый подъемъ духа, онъ гордился этими этюдами — своей академіей, какъ онъ называлъ ихъ. И дѣйствительно, эти работы указывали на громадное дарованіе художника, творчество котораго было парализовано внезапными и необъяснимыми припадками безсилія. Рисуя размашистыми движеніями бархатъ куртки, Клодъ продолжалъ говорить, не щадя никого въ своей суровой непримиримости:
— Да, всѣ эти пачкуны, всѣ эти лже-знаменитости — дураки или подлецы: всѣ они преклоняются предъ общественнымъ мнѣніемъ. Ни одного не найдется между ними, у котораго хватило бы храбрости дать пощечину этимъ буржуа!.. Я, какъ ты знаешь, не перевариваю этого старикашку Энгра. А все-таки я признаю его человѣкомъ и готовъ низко поклониться ему, потому что онъ наплевалъ на всѣхъ и заставилъ этихъ идіотовъ, которые воображаютъ, что поняли его, принять свою картину Кромѣ него у насъ только два художника: Делакруа и Курбе. Все остальное — дрянь. Старый левъ-романтикъ все еще прекрасенъ. Онъ покрылъ бы, пожалуй, своими декораціями всѣ стѣны Парижа, если бы ему предоставили свободу, краски точно льются съ его палитры. Конечно, все это лишь грандіозная фантасмагорія… Но вѣдь нужно было сразить чѣмъ-нибудь сильнымъ академическую рутину… Затѣмъ явился тотъ… суровый работникъ, настоящій художникъ-классикъ… Эти идіоты не поняли его… И какой же раздался ревъ! Профанація!.. Реализмъ!.. А пресловутый реализмъ выражался только въ сюжетахъ; манера же писать осталась прежняя — манера нашихъ старыхъ мастеровъ… Оба они — Делакруа и Курбе — явились во-время, каждый изъ нихъ сдѣлалъ шагъ впередъ. А теперь… о, теперь!..
Онъ замолчалъ, отступилъ на нѣсколько шаговъ, чтобы лучше судить объ эффектѣ своей работы, и затѣмъ снова заговорилъ:
— Да, теперь нужно нѣчто другое. Но что именно? Этого я не знаю… О, если бы я зналъ, если бы я могъ знать, я былъ бы силой! Да, не было бы равнаго мнѣ… Но я чувствую только, что грандіозный романтизмъ Делакруа долженъ рухнуть, что мрачная живопись Курбе погибнетъ, отравленная затхлой плѣсенью мастерской, въ которую никогда не проникаетъ солнечный лучъ… Видишь ли, нужно больше солнца, воздуха, свѣта, молодости… нужно, чтобы предметы и живыя существа изображались такими, какими мы видимъ ихъ при настоящемъ, а не искусственномъ свѣтѣ, нужно, наконецъ… Но я не могу выразить ясно своей мысли… нужно нѣчто новое, нужна живопись, которая создавалась бы нами… нашими глазами…
Онъ заикался, бормоталъ слова охрипшимъ голосомъ, не будучи въ состояніи формулировать то предчувствіе близкаго переворота въ искусствѣ, которое зарождалось въ его душѣ. Водворилось глубокое молчаніе. Вздрагивая отъ волненія, Клодъ продолжалъ писать бархатъ куртки.
Сандозъ слушалъ его, не двигаясь, сидя лицомъ къ стѣнѣ. Наконецъ, точно говоря во снѣ съ самимъ собою, онъ произнесъ тихимъ голосомъ:
— Да, конечно, мы ничего не знаемъ… Но мы должны узнать!..
Каждый разъ, когда одинъ изъ нашихъ профессоровъ навязывалъ мнѣ какую-нибудь истину, въ душѣ моей поднималось сомнѣніе и я невольно задавалъ себѣ вопросъ: заблуждается ли онъ самъ или вводитъ меня въ заблужденія? О, узкія понятія ихъ выводятъ меня изъ себя. Мнѣ кажется, что истина должна быть шире… Ахъ, если бы можно было посвятить всю жизнь свою одному произведенію, которое охватывало бы все: предметы, животныхъ, людей, все мірозданіе! И охватывало бы ихъ не въ порядкѣ нашихъ философскихъ руководствъ, не въ пошлой іерархіи, удовлетворяющей нашему высокомѣрію, но въ связи со всѣми явленіями всемірной жизни… Да, создать міръ, въ которомъ мы лишь случайное явленіе, въ которомъ каждая случайно пробѣжавшая мимо собака, каждый камень, лежащій на дорогѣ, дополняли и объясняли бы насъ, создать міръ, великое цѣлое, въ которомъ не было бы высшихъ и низшихъ сферъ, не было бы условныхъ понятій о грязномъ и чистомъ, словомъ, дать всеохватывающую, правдивую картину существующаго міра… Безъ сомнѣнія, романисты и поэты должны обратиться къ единственному источнику истины, къ наукѣ. Но вопросъ въ томъ, чего именно требовать отъ нея? Вотъ тутъ-то и споткнешься… Боже, если бы я зналъ это, какую массу книгъ я бросилъ бы толпѣ!
Сандозъ умолкъ. Прошлой зимой онъ издалъ свою первую книгу — рядъ восхитительныхъ очерковъ, написанныхъ въ Плассанѣ, въ которыхъ лишь изрѣдка слышались болѣе рѣзкія ноты, указывавшія на протестъ автора противъ рутины, Съ тѣхъ поръ онъ шелъ ощупью, стараясь разобраться въ тревожныхъ мысляхъ, бродившихъ въ его мозгу. Вначалѣ, увлекаясь гигантскими замыслами, онъ хотѣлъ изложить генезисъ міра, разбивъ его на три періода: исторію сотворенія міра, возстановленную согласно даннымъ науки; исторію человѣчества, являющагося играть свою роль въ цѣпи живыхъ существъ и, наконецъ, исторію будущаго цѣлаго ряда послѣдующихъ поколѣній, довершающихъ твореніе безконечной работой жизни. Но онъ остановился въ своемъ замыслѣ, запуганный смутными гипотезами этого третьяго періода, и сталъ искать болѣе тѣсной рамки, которая могла бы, однако, вмѣстить его грандіозныя идеи.
— Ахъ, только бы имѣть возможность видѣть все и передать все кистью! — началъ опять Клодъ послѣ довольно продолжительнаго молчанія. — Нужно бы покрыть живописью всѣ стѣны домовъ, расписать всѣ вокзалы, рынки, мэріи, всѣ зданія, которыя будутъ воздвигаться, когда архитекторы не будутъ такъ ограничены, какъ теперь. Для этого нужны только здоровыя руки и свѣтлыя головы… въ сюжетахъ не будетъ недостатка. Можно изображать уличную жизнь… Жизнь бѣдняковъ и богачей, жизнь на рынкахъ, на скачкахъ, на бульварахъ, въ тѣсныхъ переулкахъ… Можно затронуть всѣ страсти, изобразить крестьянъ, животныхъ, цѣлыя деревни… Я покажу, покажу имъ все, если только я самъ не окажусь тупицей. У меня при одной мысли объ этомъ начинается зудъ въ рукахъ. Да, я изображу всю современную жизнь! Я дамъ фрески вышиною съ Пантеонъ!.. Я напишу такую массу картинъ, что онѣ завалятъ Лувръ!
Какъ только Сандозъ и Клодъ оставались одни, они всегда доходили до экзальтаціи. Они возбуждали другъ друга, опьянялись мыслью о будущей славѣ, но въ этой экзальтаціи сказывалось столько молодыхъ, нетронутыхъ силъ, такая безумная жажда работы, что друзья нерѣдко сами добродушно посмѣивались надъ своими грандіозными мечтами, хотя всегда чувствовали себя болѣе сильными, болѣе смѣлыми послѣ такихъ порывовъ.
Клодъ, отступившій теперь до самой стѣны, стоялъ, прислонившись къ ней и не отрывая глазъ отъ картины. Сандозъ, утомленный своей позой, всталъ съ дивана и подошелъ къ нему. Оба смотрѣли, не говоря ни слова, на картину. Фигура господина въ бархатной курткѣ была совсѣмъ готова, рука его производила очень оригинальное впечатлѣніе среди свѣжей зелени травы, но спина образовала большое, темное пятно, вслѣдствіе чего маленькіе силуэты двухъ женщинъ на заднемъ планѣ казались отодвинутыми еще дальше, въ глубину залитой свѣтомъ поляны. Главная же фигура — женщина, распростертая въ травѣ, лишь едва намѣченная, казалась еще мечтой, желанной Евой, поднимавшейся изъ земли съ улыбающимся лицомъ и закрытыми глазами.
— А какъ ты назовешь эту картину? — спросилъ Сандозъ.
— Plein air, — отчеканилъ Клодъ.
Но это названіе не понравилось писателю, который не разъ поддавался искушенію призвать литературу на помощь живописи.
— Plein air… Это ничего не выражаетъ.
— Тѣмъ лучше!.. Нѣсколько женщинъ и мужчина отдыхаютъ въ лѣсу, на солнцѣ. Развѣ этого недостаточно? Эхъ, дружище, изъ этого сюжета можно сдѣлать великое произведеніе!
Нѣсколько откинувъ назадъ голову, онъ пробормоталъ:
— Чортъ возьми, все-таки мало свѣта!.. Меня сбиваетъ этотъ Делакруа… А тамъ… Эта рука напоминаетъ Курбе… Эхъ, мы всѣ насквозь пропитаны романтизмомъ. Мы слишкомъ долго копошились въ немъ въ молодости, теперь намъ не легко отдѣлаться отъ него. Для этого нужны болѣе радикальныя средства.
Сандозъ грустно пожалъ плечами. Онъ тоже вѣчно жаловался, что родился на рубежѣ — между Гюго и Бальзакомъ! Но въ общемъ Клодъ былъ удовлетворенъ сегодняшнимъ сеансомъ; еще два-три такихъ же сеанса, и фигура его будетъ совсѣмъ готова. На этотъ разъ онъ не хотѣлъ долѣе мучить пріятеля. При этомъ заявленіи оба расхохотались, такъ какъ Клодъ обыкновенно доводилъ натурщиковъ до полнаго изнеможенія. Но сегодня онъ самъ едва стоялъ на ногахъ отъ усталости и голода, и когда пробило пять часовъ, онъ набросился на оставшійся ломоть хлѣба. Совершенно машинально, не отрывая глазъ отъ картины, которая всецѣло овладѣла имъ, онъ разламывалъ его на куски и проглатывалъ ихъ, почти не прожевывая.
— Пять часовъ, сказалъ Сандозъ, зѣвая и поднимая руки вверхъ. — Пойдемъ обѣдать… А вотъ и Дюбюшъ!
Въ дверяхъ раздался стукъ и вслѣдъ затѣмъ въ мастерскую вошелъ Дюбюшъ. Это былъ плотный брюнетъ съ коротко остриженными волосами и большими усами. Поздоровавшись съ друзьями, онъ остановился въ недоумѣніи передъ картиной. Въ сущности эта живопись, не подчинявшаяся строгимъ правиламъ, смущала аккуратнаго ученика, уважавшаго точныя формулы, и только дружба его къ Клоду обыкновенно сдерживала его критику. Но въ этотъ разъ онъ глубоко былъ возмущенъ.
— Ну, что?.. Тебѣ не нравится картина? — спросилъ Сандозъ, слѣдившій за нимъ.
— О, нѣтъ, это прекрасно написано… Но…
— Ну, говори скорѣй! Что же смущаетъ тебя?
— Этотъ одѣтый господинъ среди раздѣтыхъ женщинъ… Бывало ли что-нибудь подобное?..
Клодъ и Сандозъ набросились на него. Развѣ въ Луврѣ не найдется болѣе сотни картинъ въ такомъ же родѣ? А если даже не бывало ничего подобнаго? Тѣмъ лучше… пусть теперь увидятъ! Наплевать на публику!
Не смущаясь яростью нападавшихъ, Дюбюшъ спокойно повторялъ:
— Публика не пойметъ… Публика назоветъ это свинствомъ… да, свинствомъ!
— Пошлый буржуа! — вышелъ изъ себя Клодъ. — Да они оболванили тебя въ школѣ, ты раньше не былъ такъ глупъ!
Съ тѣхъ поръ, какъ Дюбюшъ слушалъ лекціи въ академіи изящныхъ искусствъ, пріятели постоянно нападали на него. Опасаясь, что стычка можетъ принять на этотъ разъ серьезный оборотъ, Дюбюшъ поспѣшилъ дать разговору другое направленіе и разразился нападками на художниковъ академіи. Ужь объ этомъ-то и говорить нечего! Художники академіи, конечно, болваны. Но гдѣ же онъ можетъ изучить архитектуру? Онъ обязательно долженъ окончить тамъ курсъ. Это не помѣшаетъ ему пойти затѣмъ по самобытному пути… И, говоря это, Дюбюшъ старался придать себѣ видъ самаго отчаяннаго революціонера.
— Ладно! — сказалъ Сандозъ. — Коли ты извиняешься, мы можемъ идти обѣдать.
Но Клодъ совершенно машинально схватилъ кисть и опять принялся за работу. Теперь, рядомъ съ господиномъ въ бархатной курткѣ, фигура женщины совершенно стушевывалась. Охваченный лихорадочнымъ возбужденіемъ, Клодъ обвелъ ее рѣзкой чертой, желая выдвинуть ее на первый планъ.
— Идешь ли ты, наконецъ? — спросилъ Сандозъ.
— Сейчасъ, чортъ возьми! И чего спѣшить?.. Дай только намѣтить кое-что… Я сейчасъ…
Сандозъ покачалъ головой. Боясь разсердить Клода, онъ ласково сказалъ:
— Ты напрасно изводишь себя, старина! Вѣдь ты утомленъ и голоденъ… Ты только испортишь работу, какъ въ тотъ разъ.
Клодъ прервалъ его нерѣшительнымъ жестомъ. Въ этомъ-то и заключалось его несчастье! Онъ не могъ оторваться въ опредѣленное время отъ работы; опьяненный ею, охваченный непреодолимымъ желаніемъ добиться немедленно результата, убѣдиться немедленно въ томъ, что картина его будетъ настоящимъ шедевромъ. Теперь сомнѣнія снова овладѣли имъ, омрачая радость удачнаго сеанса. Слѣдовало ли такъ ярко выписать бархатную куртку? Найдетъ ли онъ теперь достаточно яркій колоритъ для большой женской фигуры? И онъ предпочиталъ умереть тутъ же на мѣстѣ, чѣмъ томиться въ неизвѣстности неопредѣленное время. Лихорадочнымъ движеніемъ онъ вынулъ изъ ящика головку Христины и сталъ сравнивать ее съ головой женщины на картинѣ.
— Ого! — воскликнулъ Дюбюшъ. — Гдѣ ты нарисовалъ это?.. Кто это?
Клодъ, озадаченный этимъ вопросомъ, не отвѣчалъ. Онъ никогда не скрывалъ ничего отъ своихъ пріятелей, но теперь, по какому-то для него самого непонятному смущенію, рѣшилъ скрыть отъ нихъ свое приключеніе.
— Ну, кто же это? — повторилъ архитекторъ.
— Да никто… натурщица.
— Неужели? Какая молоденькая!.. Очень недурна… Ты долженъ дать мнѣ ея адресъ… Онъ нуженъ не мнѣ, конечно, а одному скульптору, которому нужна Психея. Записанъ ли тутъ ея адресъ?
И Дюбюшъ подошелъ къ стѣнѣ, гдѣ были записаны мѣломъ въ невообразимомъ безпорядкѣ адреса натурщиковъ и натурщицъ. Адреса женщинъ были написаны крупнымъ, дѣтскимъ почеркомъ: «Зоя Пьедеферъ, улица Campagne-Première, 7; высокая брюнетка съ отвислымъ животомъ. Этотъ адресъ былъ написанъ поперекъ двухъ другихъ: маленькой Флоры Бошанъ, улица Ловаль, 32, и Юдиѳи Банеръ, улица Роше, 69, еврейка, обѣ довольно свѣжія, но слишкомъ худощавыя».
— Скажи, есть у тебя ея адресъ?
Клодъ окончательно вышелъ изъ себя.
— Ахъ, оставь меня, пожалуйста, въ покоѣ!.. Развѣ я могу теперь найти его?.. Ты всегда пристаешь ко мнѣ, когда я занятъ.
Сандозъ, нѣсколько удивленный отвѣтами Клода, улыбнулся. Онъ былъ догадливѣе Дюбюша и знакомъ остановилъ пріятеля. Оба принялись трунить надъ Клодомъ.
— Просимъ извиненія, дружище, коли ты бережешь ее для себя, то, конечно, мы не станемъ требовать ее у тебя… Ишь, плугъ! И гдѣ онъ достаетъ такихъ хорошенькихъ дѣвушекъ? Въ кабакѣ Монмартра или на тротуарахъ площади Моберъ?
Смущеніе все болѣе овладѣвало Клодомъ.
— Боже, какъ вы глупы, господа! Если бы вы знали, какъ вы глупы!.. Ну, а теперь довольно, все это надоѣло мнѣ!
Онъ произнесъ эти слова такимъ страннымъ голосомъ, что товарищи тотчасъ же умолкли. Соскобливъ лицо женщины на картинѣ, Клодъ принялся писать его на-ново неувѣренной, дрожащей рукой съ лица Христины. Затѣмъ онъ перешелъ къ груди, едва намѣченной на картинѣ. Возбужденіе его все усиливалось и имъ все болѣе и болѣе овладѣвала безумная страсть къ женскому тѣлу, къ тому, чѣмъ онъ никогда не обладалъ. Цѣломудренный юноша, грубо прогонявшій натурщицъ изъ своей мастерской, обожалъ ихъ на полотнѣ, мучилъ ихъ своей страстью, глубоко терзался тѣмъ, что не можетъ дать имъ той красоты и жизненности, которыми надѣлялъ ихъ въ своихъ мечтахъ.
— Только десять минутъ, господа, — твердилъ онъ. — Я намѣчу только плечи… Затѣмъ пойдемъ обѣдать.
Сандозъ и Дюбюшъ должны были покориться, зная, что всякія попытки оторвать Клода отъ работы будутъ безполезны. Дюбюшъ закурилъ трубку и улегся на диванъ. Онъ одинъ изъ троихъ курилъ; Сандозъ и Клодъ не могли привыкнуть къ табаку: крѣпкая сигара всегда вызывала въ нихъ тошноту. Растянувшись на диванѣ, слѣдя за струйками выпускаемаго дыма, онъ заговорилъ о своихъ дѣлахъ.
— Проклятый Парижъ! Какъ приходится убиваться, чтобы создать себѣ положеніе! — Въ теченіе пятнадцати мѣсяцевъ онъ учится у знаменитаго Декерсоньера, архитектора гражданскаго вѣдомства, кавалера ордена Почетнаго Легіона и члена института! Лучшее изъ его сооруженій, церковь Св. Матвѣя, представляло нѣчто среднее между пирожной формой и часами, временъ Имперіи!.. Въ — сущности этотъ Декерсоньеръ очень добродушный старикъ, глубоко преданный старымъ классическимъ формуламъ. Но если бы не товарищи, онъ, Дюбюшъ, немногому научился бы въ его мастерской въ улицѣ Лафуръ, куда патронъ забѣгалъ раза три въ недѣлю… Правда, товарищи его народъ свирѣпый, отъ которыхъ онъ не мало натерпѣлся. Но они-то и научили его склеивать рамы, чертить планы, рисовать и смывать проекты. Сколько времени онъ вмѣсто завтрака довольствовался одной чашкой шоколада и маленькой булочкой, чтобы имѣть возможность уплатить за ученіе двадцать пять франковъ! Сколько испачкалъ онъ листовъ бумаги, сколько часовъ провелъ надъ книгами, пока рѣшился представиться въ академію! При всемъ томъ онъ чуть было не провалился, несмотря на все свое прилежаніе. Нашли, что у него совсѣмъ нѣтъ воображенія, а пробныя его работы, каріатиду и планъ лѣтней столовой, признали хуже другихъ пробныхъ работъ. Выручилъ его устный экзаменъ, вычисленіе логариѳмовъ, рѣшеніе геометрическихъ задачъ и экзаменъ по исторіи. Теперь онъ, наконецъ, во второмъ классѣ академіи художествъ и долженъ положительно лѣзть изъ кожи, чтобы добиться диплома перваго класса. Собачья жизнь!.. И когда-то она кончится?..
Онъ задралъ ноги на подушки, продолжая курить съ ожесточеніемъ.
— Курсъ перспективы, курсъ начертательной геометріи, курсъ стереометріи, курсъ строительнаго искусства… Боже, сколько ежедневно испачкаешь бумаги, дѣлая замѣтки! И ежемѣсячно представляй то простой чертежъ, то проектъ! Тутъ нельзя терять времени, если не хочешь провалиться на экзаменахъ… въ особенности, если помимо этихъ обязательныхъ занятій приходится еще работать изъ-за куска хлѣба… Я совсѣмъ измаялся!..
Одна изъ подушекъ упала на полъ; онъ подхватилъ ее обѣими ногами.
— И все-таки мнѣ везетъ! Многіе изъ моихъ товарищей ищутъ и не находятъ работы. А мнѣ удалось подцѣпить на-дняхъ архитектора, который работаетъ для крупнаго подрядчика… Трудно себѣ представить, до чего онъ невѣжественъ… настоящій идіотъ, неспособный сдѣлать простого снимка. За двадцать пять су въ часъ я долженъ исправлять всѣ его покосившіеся дома. Онъ подвернулся весьма кстати… мать пишетъ мнѣ, что у нея ничего нѣтъ. Бѣдная, сколько я ей еще долженъ!
Такъ какъ Дюбюшъ бесѣдовалъ, повидимому, съ самимъ собой, поглощенный постоянной заботой найти способъ скорѣйшаго обогащенія, то Сандозъ не считалъ нужнымъ слушать его. Онъ отворилъ маленькое окно, выходившее на крышу, такъ какъ жара въ мастерской становилась невыносима. Наконецъ онъ прервалъ Дюбюша:
— Что же ты придешь въ четвергъ обѣдать?.. Будутъ Фажероль, Магудо, Жоли, Ганьеръ.
По четвертакъ у Сандоза собирался небольшой кружокъ — товарищи изъ Плассана и друзья, съ которыми онъ сошелся въ Парижѣ, охваченные, какъ и онъ, страстью въ искусству и мечтавшіе совершить въ немъ переворотъ.
— Въ четвергъ? Не думаю, — возразилъ Дюбюшъ. — Я долженъ быть въ одномъ домѣ, гдѣ устраиваете танцовальный вечеръ.
— Развѣ ты разсчитываешь подцѣпить тамъ богатую невѣсту?
— Что жь, это было бы недурно.
Онъ вытряхнулъ трубку на ладонь и вдругъ расхохотался.
— Ахъ, я и забылъ… Я получилъ сегодня письмо отъ Пульо.
— И ты тоже?.. Ну, теперь его бѣдная башка совсѣмъ опустѣла! Да, вотъ уже этотъ совсѣмъ погибъ!
— Какъ, Пульо? — вскрикнулъ Дюбюшъ.
— Да вѣдь онъ получитъ въ наслѣдство контору отца и будетъ спокойно жить своей рентой. Письмо его проникнуто благоразуміемъ. Вѣдь я всегда говорилъ, что онъ дастъ намъ всѣмъ хорошій урокъ, несмотря на свой глупый видъ… Ахъ, эта скотина Пульо!
Сандозъ собирался возразить, когда раздалось бѣшеное восклицаніе Клода. Художникъ работалъ все время молча и, казалось, не слышалъ ихъ разговора.
— Чортъ возьми, опять испортилъ!.. Нѣтъ, я совершенная тупица… Мнѣ никогда ничего не создать!
И въ порывѣ безумной ярости онъ хотѣлъ броситься на картину и прорвать полотно ударомъ кулака. Друзья остановили его. Что за ребячество! Вѣдь онъ самъ будетъ потомъ оплакивать потерянное время! Но Клодъ, дрожа отъ волненія, молча глядѣлъ на картину неподвижными, воспаленными глазами, въ которыхъ свѣтилось мучительное сознаніе полнаго безсилія. Нѣтъ, его пальцы не въ состояніи производить ясныхъ, живыхъ образовъ! Какъ грубо написана грудь этой женщины! Онъ осквернилъ это дивное тѣло, которое онъ мечталъ передать во всемъ его сіяніи, онъ даже не въ состояніи выдвинуть его на первый планъ… Да что же творится въ его мозгу? Что же парализуетъ всѣ его усилія? Неужели же какой-нибудь недостатокъ зрѣнія? Неужели же эти руки не принадлежатъ ему болѣе или отказываются повиноваться ему? Имъ овладѣвало бѣшенство при мысли о таинственной работѣ наслѣдственнаго недуга, то отнявшаго его творческимъ вдохновеніемъ, то доводившаго его до такого отупѣнія, что онъ забывалъ даже элементарныя правила живописи. И чувствовать все существо свое пораженнымъ полнымъ безсиліемъ въ то время, какъ душа томится жаждой творчества, — что могло сравниться съ этой пыткой.
— Послушай, старина, — началъ опять Сандозъ, — не въ упрекъ тебѣ будь сказано, но вѣдь уже половина седьмого… Ты изморилъ насъ голодомъ. Будь благоразуменъ, или обѣдать съ нами.
Клодъ чистилъ свою палитру и накладывалъ на нее свѣжія краски.
— Нѣтъ! — крикнулъ онъ громовымъ голосомъ.
Минутъ десять всѣ трое молчали. Обезумѣвшій художникъ отчаянно бился надъ своей картиной, двое другихъ, встревоженные и опечаленные его состояніемъ, не знали, чѣмъ успокоить его. Наконецъ, въ дверяхъ раздался стукъ. Дюбюшъ отворилъ двери.
— Ого, Мальгра!
Въ комнату вошелъ облеченный въ старый, грязный зеленоватый сюртукъ толстякъ, котораго можно было принять за кучера владѣльца довольно плохенькаго фіакра. Надъ багровымъ съ фіолетовыми пятнами лицомъ торчали коротко остриженные сѣдые волосы.
— Я случайно проходилъ мимо, — произнесъ онъ хриплымъ голосомъ, — и увидѣлъ господина Клода у окна… Вотъ я и зашелъ…
Онъ остановился, видя, что Клодъ, мелькомъ взглянувъ на него, молча отвернулся къ картинѣ. Впрочемъ, этотъ нелюбезный пріемъ не особенно смутилъ торговца. Онъ довольно безцеремонно подошелъ къ картинѣ и, уставивъ на нее свои налитые кровью глаза, ігооизнесъ:
— Вотъ такъ машина!
Въ голосѣ его слышалась не то нѣжность, не то иронія. Но, такъ какъ никто не отвѣчалъ ему, онъ принялся медленно расхаживать по мастерской, внимательно осматривая стѣны.
Старикъ Мальгра, несмотря на слой грязи, покрывавшій его, обладалъ удивительнымъ художественнымъ чутьемъ и былъ очень тонкимъ цѣнителемъ хорошей живописи. Онъ никогда не заходилъ въ мастерскія посредственностей, а, руководимый инстинктомъ шелъ прямо къ самобытному, хотя еще непризнанному таланту, угадывая своимъ багровымъ носомъ пьяницы будущую знаменитость. При всемъ томъ онъ всегда страшно торговался и обнаруживалъ хитрость дикаря, когда ему хотѣлось дешево пріобрѣсти картину, которая правилась ему. Впрочемъ, онъ довольствовался скромнымъ барышемъ — двадцатью-тридцатью процентами, заботясь главнымъ образомъ о томъ, чтобы капиталъ его по возможности быстро оборачивался, и никогда не рѣшился бы купить картины, если бы не былъ увѣренъ, что въ тотъ же день продастъ ее одному изъ своихъ кліентовъ. Врать онъ былъ мастеръ.
Остановившись у дверей, передъ этюдами, сдѣланными Клодомъ въ мастерской Бутена, онъ нѣсколько минутъ молча разсматривалъ ихъ съ восторгомъ истиннаго знатока. Какой талантъ, какая правда у этого безумца, который тратитъ свое время на большія картины, ненужныя никому! Прелестныя ноги дѣвочки и туловище женщины болѣе всего восхищали его, но онъ зналъ, что эти вещи не продаются. Выборъ его остановился на маленькомъ эскизѣ. Это былъ одинъ изъ уголковъ окрестностей Плассана, очень изящно и оригинально написанный. Но торговецъ старался не смотрѣть на него и, наконецъ, подойдя къ нему, спросилъ:
— А это что?… Ахъ, да, одно изъ воспоминаній Плассана… Тутъ краски слишкомъ ярки… У меня еще остались тѣ два эскиза, которые я купилъ у васъ… Вы, пожалуй, не повѣрите мнѣ, г-нъ Лантье, если я скажу вамъ, что эти вещи ужасно трудно сбываются. У меня теперь положительно все помѣщеніе завалено ими, я просто боюсь пошевелиться, чтобы не помять чего-нибудь. Нѣтъ возможности, клянусь вамъ, продолжать торговлю! Придется ликвидировать дѣла и кончить жизнь свою въ больницѣ… Вѣдь вы, полагаю, знаете меня, знаете, что сердце у меня шире кармана и что я всегда радъ помочь талантливымъ молодымъ людямъ. О, талантъ есть у васъ, г-нъ Лантье, я не перестаю твердить имъ это, господамъ любителямъ. Но что прикажите дѣлать? Это не дѣйствуетъ на нихъ… да, не дѣйствуетъ!
Онъ прикидывался взволнованнымъ и вдругъ, точно поддаваясь безумному порыву, проговорилъ:
— Но я все-таки не хочу уходить съ пустыми руками… Сколько вы хотите за этотъ маленькій эскизъ?
Клодъ продолжалъ рисовать, охваченный нервной дрожью. Онъ отвѣчалъ очень сухо:
— Двадцать франковъ.
— Какъ, двадцать франковъ?.. Да вы сошли съ ума. Вы продали мнѣ тѣ вещицы по десяти франковъ!.. За эту вещь предлагаю вамъ восемь франковъ… ни одного су не прибавлю.
Обыкновенно художникъ тотчасъ же уступалъ, смущенный позорнымъ торгомъ и удовлетворяясь маленькимъ заработкомъ. Но въ этотъ разъ онъ заупрямился и сталъ ругать торговца, который въ свою очередь разсердился, заговорилъ съ нимъ на «ты», сталъ отрицать въ немъ всякій талантъ и назвалъ неблагодарнымъ. Въ концѣ концовъ онъ вынулъ изъ кармана три пятифранковыя монеты и швырнулъ ихъ на столъ, такъ что онѣ зазвенѣли между тарелками.
— Разъ, два, три… Ни одной больше не получишь… Тутъ и безъ того одна лишняя и ты возвратишь мнѣ ее при случаѣ. Пятнадцать франковъ! Ну, милый, ты ловко надулъ меня и, повѣрь, раскаешься въ этомъ.
Выбившись изъ силъ, Клодъ не препятствовалъ ему снять со стѣны эскизъ, который исчезъ точно какимъ-то чудомъ въ его зеленомъ сюртукѣ. Опустилъ ли его Мальгра въ какой-нибудь спеціально приспособленный карманъ? Уложилъ ли его подъ отворотомъ сюртука? Во всякомъ случаѣ снаружи не видно было ни малѣйшихъ слѣдовъ холста.
Получивъ рартину и успокоившись, торговецъ направился къ двери. Но, дойдя до дверей, онъ еще разъ вернулся и сказалъ добродушнымъ тономъ:
— Послушайте, Лантье, мнѣ обязательно нуженъ омаръ… Вы должны написать мнѣ омара за то, что обобрали меня… Я принесу вамъ омара для модели, а затѣмъ вы можете съѣсть его съ вашими пріятелями. Согласны?
При этомъ предложеніи Сандозъ и Дюбюшъ громко расхохотались. Самъ Мальгра также развеселился. Эти несчастные художники положительно морятъ себя голодомъ! Что было бы съ ними, если бы онъ, Мальгра, отъ времени до времени не приносилъ бы имъ то свѣжей баранины, то колбасы, то омара?
— И такъ, рѣшено, я получу омара… Неправда ли, Лантье?.. Спасибо!
Онъ еще разъ остановился передъ большой картиной съ улыбкой насмѣшливаго восхищенія и, наконецъ, ушелъ, повторяя: «Ну, машина!»
Клодъ хотѣлъ снова взяться за палитру и кисти, но силы измѣняли ему, ноги подкашивались, отекшія руки не хотѣли повиноваться ему. Послѣ ухода Мальгра наступило тяжелое молчаніе. Клодъ стоялъ передъ своей картиной растерянный, шатаясь, не видя ничего. Наконецъ онъ пробормоталъ:
— Нѣтъ, нѣтъ, не могу больше… Этотъ свинтусъ доканалъ меня!
На часахъ съ кукушкой пробило семь. Клодъ работалъ уже безъ перерыва восемь часовъ, не подкрѣпивъ себя ничѣмъ, кромѣ корки хлѣба. Солнце садилось, начинало темнѣть и мастерская принимала печальный видъ. Когда солнце садится послѣ цѣлаго дня неудачной работы, кажется, будто оно скрывается навсегда, навсегда уносить съ собой жизнь и яркость врасокъ.
— Пойдемъ, — умолялъ Сандозъ съ братской нѣжностью, — пойдемъ, старина!
— Завтра все выяснится, — прибавилъ Дюбюшъ. — Пойдемъ обѣдать.
Съ минуту Клодъ колебался. Онъ стоялъ передъ картиной, точно пригвожденный къ полу, не внимая дружескимъ голосамъ. Что онъ станетъ дѣлать теперь, когда окоченѣвшіе пальцы не въ состояніи держать кисти? Онъ не могъ бы отвѣтить на это, но, несмотря на свое безсиліе, онъ чувствовалъ бѣшеное желаніе творить, не взирая ни на что. И если даже онъ не въ состояніи Работать, то все-таки онъ останется тутъ, не двигаясь съ мѣста!..
Наконецъ онъ все-таки уступилъ. Все тѣло его вздрогнуло, точно потрясенное рыданіемъ. Схвативъ широкій ножъ, онъ сталъ быстро соскабливать голову и грудь женщины. Онъ чувствовалъ, что совершаетъ настоящее убійство. Все исчезло, превратилось въ грязное пятно. Рядомъ съ фигурой господина въ бархатной курткѣ, среди яркой зелени, на которой вдали рѣзвились двѣ маленькія свѣтлыя фигурки, лежалъ какой-то изуродованный обрубокъ безъ головы, безъ груди, точно смутное воспоминаніе о погибшей мечтѣ.
Сандозъ и Дюбюшъ шумно спускались съ деревянной лѣстницы. Клодъ послѣдовалъ за ними, невыразимо терзаясь мучительной мыслью, что онъ бросилъ на произволъ судьбы свое твореніе, обезображенное страшной раной.
III.
правитьСлѣдующая недѣля началась очень неудачно для Клода. Онъ впалъ въ глубокое отчаяніе, охваченный тѣмъ духомъ сомнѣнія, который заставлялъ его ненавидѣть живопись, проклинать ее, какъ проклинаетъ любовникъ обманувшую его женщину, осыпая ее упреками и въ то же время чувствуя, что не можетъ жить безъ нея. Наконецъ, въ четвергъ, послѣ трехъ дней мучительной борьбы, онъ вышелъ изъ дому около восьми часовъ утра, съ ожесточеніемъ захлопывая дверь за собой и давая себѣ клятву никогда не брать кисти въ руки. Когда Клодомъ овладѣвало подобное настроеніе, онъ старался забыться въ обществѣ товарищей, въ горячихъ спорахъ съ ними или въ быстрой ходьбѣ по Парижу, находя нѣкоторое успокоеніе въ непрерывной жизни, кипѣвшей на парижскихъ мостовыхъ.
Въ этотъ день, какъ и обыкновенно по четвергамъ, онъ обѣдалъ у Сандоза, гдѣ собирался ихъ кружокъ. Но что дѣлать до вечера? Мысль, что онъ весь день останется одинъ съ своей тоской, пугала его. Охотнѣе всего онъ отправился бы къ Сандозу, но въ это время Сандозъ былъ уже, вѣроятно, въ конторѣ. Онъ подумалъ о Дюбюшѣ, но не рѣшался идти къ нему: ихъ дружба въ послѣднее время значительно охладѣла и въ часы возбужденія между ними не чувствовалось симпатіи родственныхъ душъ. Нерѣдко ему казалось даже, что Дюбюшъ относится враждебно къ его стремленіямъ, поклоняется другимъ кумирамъ… Но куда же направиться? Наконецъ, Клодъ все-таки рѣшился идти въ улицу Жакобъ, гдѣ архитекторъ занималъ крошечную комнатку въ шестомъ этажѣ большого холоднаго дома.
Клодъ поднялся уже до второго этажа, когда привратница крикнула рѣзкимъ голосомъ, что г-на Дюбюша нѣтъ дома, что онъ ушелъ съ вечера и не возвращался домой. Клодъ, пораженный этимъ извѣстіемъ, вышелъ на улицу, — положительно ему не везло въ это утро! Нѣкоторое время онъ безцѣльно бродилъ по улицамъ, по, остановившись на углу улицы Сены, онъ вспомнилъ разсказъ Дюбюша о ночи, проведенной имъ въ мастерской Декерсоньера наканунѣ дня, въ который ученики должны были представить въ академію свои работы. Онъ никогда не заходилъ туда къ Дюбюшу, не желая подвергаться насмѣшкамъ, которыми встрѣчали тамъ каждое новое лицо. Но теперь онъ твердыми шагами направился туда, предпочитая насмѣшки одиночеству.
Мастерская Декерсоньера находилась въ самомъ узкомъ мѣстѣ улицы дю-Фуръ, въ старомъ полуразвалившемся домѣ. Нужно было пройти черезъ два вонючихъ двора, чтобы попасть въ третій дворъ, гдѣ помѣщалась мастерская. Это былъ огромный сарай, сколоченный изъ досокъ, покрытыхъ штукатуркой, и служившій когда-то упаковочной. Четыре большія окна, выходившія во дворъ, были наполовину замазаны мѣломъ, виденъ былъ только потолокъ, выбѣленный известью.
Толкнувъ дверь, Клодъ остановился на порогѣ, пораженный картиной, представившейся его глазамъ. Перпендикулярно къ окнамъ стояли четыре длинныхъ широкихъ стола, по обѣимъ сторонамъ которыхъ сидѣли ученики. На столахъ лежали въ безпорядкѣ мокрыя губки, стаканчики, сосуды съ водой, желѣзные подсвѣчники, деревянные ящики, въ которыхъ ученики хранили свои бѣлыя холщевыя блузы, циркули и краски. Въ одномъ углу стояла заржавленная печь, а на полу возлѣ нея лежала куча оставшагося съ зимы кокса, который забыли убрать. Въ противоположномъ углу висѣлъ большой цинковый умывальникъ, а по обѣ стороны его красовались два полотенца. Но болѣе всего поразили Клода стѣны мастерской. Наверху, на полкахъ были навалены всевозможныя модели, подъ ними висѣлъ цѣлый лѣсъ липеекъ и наугольниковъ; еще ниже — груды связанныхъ подтяжками досокъ для промывки формовокъ. Свободныя части стѣны были сплошь покрыты надписями, рисунками, разбросанными тутъ точно на поляхъ книги. Тутъ были и каррикатуры на товарищей, и неприличные рисунки и фразы, которые привели бы въ ужасъ жандармовъ, сентенціи, счеты, адреса. На самомъ видномъ мѣстѣ красовалась лаконическая фраза: «7 іюня Горжю сказалъ, что плюетъ на Римъ. Подписалъ Годемаръ».
Появленіе Клода было встрѣчено глухимъ ревомъ, напоминавшимъ ревъ дикихъ звѣрей, когда ихъ тревожатъ въ берлогѣ. Но Клода остановилъ на порогѣ не этотъ ревъ, а видъ залы въ «телѣжную ночь», какъ называли ученики ночь наканунѣ конкурса. Съ вечера въ мастерской собралось до шестидесяти учениковъ; тѣ, которымъ не предстояло представлять проектовъ, такъ называемые «негры», помогали запоздавшимъ съ работой товарищамъ, которые должны были въ одну ночь сдѣлать то, что задано было сдѣлать въ теченіе цѣлой недѣли. Въ полночь компанія подкрѣпилась колбасой и виномъ, а около часу, вмѣсто дессерта, привели трехъ дѣвицъ изъ сосѣдняго публичнаго дома и, хотя работа не прерывалась, но вся обстановка напоминала римскую оргію, разыгравшуюся среди табачнаго дыма. На полу, рядомъ съ грязными лужами, валялись куски просаленной бумаги, отбитыя горлышки бутылокъ; воздухъ былъ пропитанъ ѣдкимъ чадомъ догоравшихъ въ желѣзныхъ подсвѣчникахъ огарковъ, смѣшаннымъ съ ароматомъ мускуса, принесеннымъ женщинами, запахомъ сосисокъ и плохого вина.
Толпа, увидѣвъ Клода, заревѣла:
— Вонъ!.. Что ей нужно, этой мордѣ?.. Соломенное чучело!.. Вонъ! Вонъ!
Клодъ былъ ошеломленъ этой бурей, бранью, сыпавшейся на него со всѣхъ сторонъ. Казалось, что самые благовоспитанные изъ учениковъ старались перещеголять другъ друга грубыми выраженіями. Оправившись, художникъ началъ отвѣчать, но въ этотъ моментъ Дюбюшь узналъ его и, страшно смущенный появленіемъ Клода, онъ подбѣжалъ къ нему подъ градомъ ругательствъ, которыя посыпались теперь на него самого.
— Какъ ты попалъ сюда? — пробормоталъ онъ. — Вѣдь я просилъ тебя не приходить… Подожди меня на дворѣ!..
Въ эту минуту Клодъ, выходившій изъ мастерской, чуть было не попалъ подъ ручную телѣжку, которую двое бородатыхъ молодцовъ везли галопомъ. Отъ этой-то телѣжки и получила свое названіе тяжелая ночь наканунѣ конкурса. Въ теченіе цѣлой недѣли ученики, не имѣвшіе возможности изъ-за постороннихъ занятій, приготовить свои работы, твердили: — Ну, теперь я попалъ въ телѣгу!
При появленіи телѣжки раздался оглушительный крикъ. Было три четверти девятаго и времени оставалось немного. Въ залѣ всѣ вдругъ поднялись съ мѣстъ, хватая свои работы и толкая другъ друга. Тѣхъ, которые хотѣли поправить еще кое-что въ своихъ чертежахъ, уносилъ общій потокъ. Менѣе чѣмъ въ пять минутъ всѣ работы были уложены въ телѣжку и два бородатыхъ молодца изъ новичковъ впряглись въ нее, другіе толкали телѣжку сзади. Съ ревомъ и крикомъ толпа хлынула изъ сарая, точно прорвавшаяся плотина, съ грохотомъ пронеслась по тремъ дворамъ и, наконецъ, запрудила улицу.
Клодъ бѣжалъ въ хвостѣ рядомъ съ Дюбюшемъ, который былъ очень опечаленъ тѣмъ, что у него не оставалось въ распоряженіи лишнихъ пяти минутъ, необходимыхъ для ретушовки его чертежа.
— Что ты собираешься дѣлать сегодня, когда сдашь работу? — спросилъ Клодъ.
— О, я сегодня весь день буду занятъ.
Клодъ чувствовалъ съ отчаяніемъ въ душѣ, что Дюбюшъ ускользаетъ отъ него.
— Хорошо, я не буду задерживать тебя… Ты будешь вечеромъ у Сандоза?
— Да, надѣюсь, если меня не задержатъ гдѣ-нибудь.
Оба задыхались отъ быстрой ходьбы. Толпа мчалась съ прежней быстротой, умышленно дѣлая крюкъ, чтобы подольше тѣшиться производимымъ ею переполохомъ. Спустившись съ улицы дю-Фуръ, она бросилась на площадь Гозленъ, а оттуда въ улицу l’Echandé. Впереди съ грохотомъ прыгала телѣжка по неровной мостовой, и при каждомъ толчкѣ сваленныя въ ней рамы производили неистовый шумъ. За ней неслась толпа учениковъ, принуждая прохожихъ отступать, прижиматься къ стѣнамъ домовъ. Лавочники, стоявшіе разинувъ ротъ у дверей своихъ лавокъ, думали, что вспыхнула революція. Вся улица переполошилась. Въ улицѣ Жакобъ сумятица дошла до того, что жители стали запирать ставни. Въ улицѣ Бонапартъ одинъ изъ учениковъ, высокій блондинъ, схватилъ молоденькую служанку, стоявшую на тротуарѣ и увлекъ ее за собой: бѣдная соломинка была унесена бурнымъ потокомъ.
— Ну, до свиданія, — сказалъ Клодъ, — до вечера!
— Да, до вечера.
Художникъ остановился на углу улицы des Beaux-Arte, передъ воротами академіи, которыя были открыты настежь. Толпа хлынула туда.
Отдохнувъ съ минуту, Клодъ вернулся на улицу Сены. Да, ему не везло въ это утро! Такъ и не удалось ему добыть товарища! Онъ поднялся вверхъ по улицѣ и дошелъ безъ всякаго опредѣленнаго плана до площади Пантеона. Тутъ ему пришла въ голову мысль, что онъ могъ бы взойти въ мэрію пожать руку Сандозу; на это все-таки уйдетъ минутъ десять. Но онъ совершенно оторопѣлъ, когда сторожъ мэріи сказалъ ему, что г-нъ Сандозъ взялъ отпускъ на одинъ день, чтобы присутствовать на чьихъ-то похоронахъ. Клодъ зналъ, что Сандозъ всегда прибѣгаетъ къ этому уважительному предлогу, когда ему хотѣлось поработать дома. Онъ собирался уже направиться къ нему, но вдругъ остановился: не преступно ли мѣшать добросовѣстному труженику, навести на него разочарованіе, тоску, быть можетъ, въ ту минуту, когда тотъ смѣло справляется съ своей задачей?
Въ концѣ концовъ Клоду оставалось лишь одно: смиренно покориться своей судьбѣ. До полудня онъ мрачно бродилъ по набережнымъ съ головой, отяжелѣвшей отъ неотступной мысли, что онъ ни на что не способенъ, и даже любимые виды Сены казались ему подернутыми какимъ-то туманомъ. Затѣмъ онъ очутился въ улицѣ Femme-sans-Tête и зашелъ позавтракать къ виноторговцу Гомару, вывѣска котораго «Au Chien de Montarhis» всегда забавляла его. Тутъ сидѣли за столиками каменщики въ рабочихъ блузахъ, выпачканныхъ известкой. Клодъ велѣлъ подать себѣ то же, что ѣли рабочіе — завтракъ въ восемь су, состоявшій изъ чашки бульона и куска варенаго мяса, съ фасолью, которое подали ему на мокрой тарелкѣ. Этотъ завтракъ, разсуждалъ Клодъ, даже слишкомъ большая роскошь для болвана, не умѣющаго держать кисти въ рукѣ! Въ дни неудачъ Клодъ ставилъ себя ниже простого рабочаго, здоровыя руки котораго дѣлали, по крайней мѣрѣ, свое дѣло. Около часу просидѣлъ онъ у своего столика, прислушиваясь къ скучнымъ разговорамъ за сосѣдними столиками. Выйдя на улицу, онъ медленно побрелъ дальше.
На площади Hôtel de VIlle Клодъ ускорилъ шаги, случайно вспомнивъ о Фажеролѣ. И какъ это онъ раньше не подумалъ о немъ? Фажероль славный малый, веселый и далеко не глупый, несмотря на то, что тоже учится въ академіи. Съ нимъ можно бесѣдовать даже тогда, когда онъ защищаетъ плохую живопись. Обыкновенно онъ завтракаетъ у отца, и въ это время его можно застать тамъ.
Когда Клодъ вошелъ въ узкую улицу Vieille du Temple, гдѣ жилъ отецъ Фажероля, на него сразу повѣяло прохладой. День былъ очень жаркій, и несмотря на то, что небо было совершенно чисто, мостовая была вся въ грязи. Телѣги ломовыхъ извозчиковъ и фургоны ежеминутно грозили раздавить Клода. Тѣмъ не менѣе ему правилась эта грязная улица, нравились неправильныя линіи домовъ и ихъ плоскіе фасады, покрытые сверху до-низу вывѣсками, нравились маленькія окна, изъ которыхъ доносился шумъ разнообразныхъ орудій кустарнаго производства. У одного изъ самыхъ узкихъ поворотовъ улицы, гдѣ между парикмахерской и колбасной помѣщалась книжная лавка, Клодъ остановился, привлеченный красовавшимися въ окнѣ безсмысленными, пошлыми картинками и грязными казарменными пѣснями. У окна стояли, любуясь картинками, высокій блѣдный юноша съ задумчивымъ лицомъ и двѣ дѣвочки, съ улыбкой подталкивавшія другъ друга. Клодъ охотно поколотилъ бы всѣхъ троихъ, но поспѣшилъ перейти черезъ улицу, такъ какъ домъ Фажероля находился какъ разъ противъ этой лавочки. Это было старое, мрачное зданіе, сильно выдававшееся на улицу и совершенно забрызганное грязью. Едва Клодъ успѣлъ ступить на узенькій тротуаръ, какъ мимо него проѣхалъ омнибусъ и, задѣвая его колесомъ, обрызгалъ его до колѣнъ грязью.
Фажероль-отецъ былъ фабрикантъ художественныхъ издѣлій изъ цинка. Мастерскія его помѣщались въ нижнемъ этажѣ дома; двѣ большія свѣтлыя комнаты второго этажа съ окнами, выходившими на улицу, отведены были подъ магазинъ; самъ же онъ занималъ во второмъ этажѣ мрачную маленькую квартирку, окна которой выходили на дворъ; въ ней было всегда сыро и холодно, словно въ погребѣ. Въ этихъ темныхъ конуркахъ выросъ сынъ фабриканта, Анри. Онъ росъ, какъ настоящее дитя парижской мостовой, играя на грязныхъ узенькихъ тротуарахъ, среди несмолкаемаго шума колесъ, противъ книжной лавочки съ грязными картинками, между парикмахерской и колбасной. Отецъ хотѣлъ было сдѣлать его рисовальщикомъ при своихъ мастерскихъ, и когда юноша заявилъ о своемъ рѣшеніи поступить въ академію и сдѣлаться живописцемъ, пошли ссоры, брань, потасовка, постоянныя стычки, лишь изрѣдка смѣнявшіяся кратковременнымъ перемиріемъ. И въ настоящее время даже, несмотря на то, что Анри получалъ первыя награды въ академіи, фабрикантъ цинковыхъ издѣлій относился къ сыну съ суровымъ пренебреженіемъ, какъ къ человѣку, который губитъ свою жизнь.
Отряхнувъ себя отъ грязи, Клодъ вошелъ въ ворота, которыя вели во дворъ. Тусклый, зеленоватый свѣтъ и затхлый запахъ этого двора напоминали цистерну; широкая наружная лѣстница съ покрытыми ржавчиной перилами была защищена парусиннымъ навѣсомъ. Поднявшись на лѣстницу, Клодъ увидѣлъ за стеклянной дверью старика Фажероля, разсматривавшаго свои произведенія. Не желая казаться невѣжливымъ, Клодъ зашелъ въ магазинъ, хотя питалъ глубокое отвращеніе ко всей этой вычурной лжи, ко всѣмъ этимъ цинковымъ издѣліямъ, размалеваннымъ подъ бронзу.
— Здравствуйте, г. Фажероль… Анри еще не ушелъ?
Фабрикантъ, толстый, блѣдный мужчина, стоялъ среди своихъ портъ-букетовъ, кувшиновъ и статуэтокъ. Онъ держалъ въ рукѣ новый термометръ, изображавшій присѣвшую на корточки акробатку, державшую на носу тонкую стеклянную трубочку.
— Анри сегодня не приходилъ завтракать, — сухо отвѣтилъ фабрикантъ.
Этотъ пріемъ смутилъ Клода.
— Ахъ, не приходилъ… Такъ извините пожалуйста… Прощайте, г-нъ Фажероль.
— Прощайте.
Очутившись на улицѣ, Клодъ разразился бранью. Полная неудача! И Фажероля не удалось поймать! Онъ злился на себя на то, что забрался въ эту грязную улицу, что любовался старыми домами, что, несмотря ни на что, не могъ отдѣлаться отъ этого проклятаго романтизма. Быть можетъ, въ этомъ-то и заключается его недугъ, обусловливающій порожденіе тѣхъ ложныхъ идей, которыя западаютъ по временамъ въ его голову и парализуютъ его творческую способность! Выйдя на набережную, ему захотѣлось вернуться домой, еще разъ убѣдиться въ томъ, что картина его дѣйствительно никуда не годится. По при одной мысли объ этомъ его охватила нервная дрожь. Нѣтъ, онъ не могъ вернуться въ свою мастерскую, въ которой остался трупъ дорогого существа… Нѣтъ, нѣтъ!.. Подняться въ третій этажъ, отворить дверь, остаться съ глазу на глазъ съ этимъ трупомъ, о, на это у него не хватитъ мужества! Онъ перешелъ на другой берегъ Сены и повернулъ въ улицу Сенъ-Жакъ. Онъ чувствовалъ себя такимъ несчастнымъ, что, наконецъ, рѣшился оторвать Сандоза отъ работы.
Маленькая квартирка Сандоза, помѣщавшаяся въ четвертомъ этажѣ дома въ улицѣ Enfer, состояла изъ столовой, спальни и маленькой кухни. Мать его, пригвожденная параличемъ къ постели, занимала комнату противъ квартиры Клода, на той же площадкѣ, и проводила тамъ свою жизнь въ добровольномъ уединеніи; окна квартиры Сандоза выходили на большой садъ заведенія Глухонѣмыхъ, надъ которымъ возвышалась четырехугольная колокольня Saint-Jacques du Haut Pas.
Клодъ засталъ Сандоза за письменнымъ столомъ; онъ перечитывалъ мелко исписанный листъ.
— Я помѣшалъ тебѣ?
— Нѣтъ, я работаю съ утра… довольно на сегодня. Представь себѣ, я тутъ цѣлый часъ бьюсь надъ одной фразой, съ которой не могу совладать. Она мучила меня даже во время завтрака.
Художникъ сдѣлалъ жестъ, полный отчаянія. Взглянувъ на его мрачное лицо, Сандозъ понялъ все.
— И у тебя работа не клеится?.. Пойдемъ гулять, дружокъ. Прогулка освѣжить насъ.
Когда они проходили мимо кухни, ихъ остановила старуха, завѣдывавшая хозяйствомъ Сандоза и приходившая къ нему утромъ и вечеромъ на два часа; по четвергамъ она оставалась весь день до вечера, приготовляла и подавала обѣдъ.
— Такъ это рѣшено? — спросила она. — У насъ будетъ рыба и баранина съ картофелемъ.
— Да, если можно.
— А сколько поставить приборовъ?
— Ну, этого я не знаю… Поставьте пока пять приборовъ, а тамъ увидимъ. Итакъ, къ семи часамъ! Мы вернемся къ этому времени.
Выйдя на площадку лѣстницы, Сандозъ, оставивъ Клода, пошелъ въ комнату матери. Нѣсколько минутъ спустя онъ вышелъ оттуда, осторожно притворяя дверь за собой. Затѣмъ оба молча спустились внизъ. На улицѣ они съ минуту простояли, въ нерѣшительности поглядывая направо и налѣво и точно изслѣдуя направленіе вѣтра; наконецъ они направились черезъ площадь Обсерваторіи къ бульвару Монпарнасъ. Это была любимая прогулка друзей, ихъ невольно влекло къ широкимъ наружнымъ бульварамъ, гдѣ ничто не стѣсняло ихъ движеній. Вначалѣ они шли молча, подавленные невеселыми думами. Только дойдя до станціи Восточныхъ желѣзныхъ дорогъ, Сандозъ сказалъ:
— Не зайти ли намъ къ Магудо… узнать, подвигается ли его фигура? Я знаю, что сегодня онъ сдалъ своихъ святыхъ.
— Отлично! — подхватилъ Клодъ. Пойдемъ къ Магудо.
Они повернули въ улицу Шершъ-Мили, гдѣ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ бульвара скульпторъ Магудо снялъ лавочку обанкротившейся зеленщицы, ограничиваясь при устройствѣ лишь тѣмъ, что замазалъ стекла мѣломъ. Широкая, пустынная улица поражала своимъ чисто-провинціальнымъ характеромъ; ворота домовъ были открыты настежь, показывая цѣлый рядъ глубокихъ дворовъ; изъ сосѣдней фермы доносились теплыя испаренія хлѣвовъ; по одной сторонѣ улицы тянулась длинная монастырская стѣна. Тутъ-то, между монастыремъ и аптекарскимъ магазиномъ, помѣщалась преобразованная изъ зеленной мастерская скульптора, надъ которой все еще красовалась вывѣска: «Фрукты и овощи».
Дѣвочки, прыгавшія на тротуарѣ черезъ веревку, чуть было не лишили глазъ Сандоза и Клода; цѣлыя семьи сидѣли группами у своихъ домовъ, загромождая своими стульями тротуары, такъ что Клоду и Сандозу пришлось не разъ сходить съ тротуаровъ на мостовую. У аптекарскаго магазина они остановились на минуту. У дверей, надъ которыми висѣли пучки пахучихъ травъ, между двумя витринами, въ которыхъ красовались иригаторы, бандажи и разные другіе предметы, стояла смуглая, худощавая женщина, а за нею, въ полумракѣ лавки, обрисовывался профиль блѣднаго маленькаго человѣка, который надрывался отъ кашля. Друзья толкнули другъ друга локтемъ, едва сдерживая улыбку, и затѣмъ подошли къ двери Магудо.
Довольно большая мастерская чуть ли не вся была загромождена огромной глыбой глины — колоссальной вакханкой, полулежавшей на скалѣ. Доски, на которыхъ она лежала, гнулись подъ тяжестью этой почти еще безформенной массы, на которой обрисовывались пока только гигантскія груди и бедра, напоминавшія башни. На мокромъ полу стояли грязныя лоханки; одинъ уголъ мастерской былъ весь запачканъ гипсомъ; на полкахъ бывшей зеленной стояло нѣсколько лѣпныхъ античныхъ фигуръ, покрытыхъ густымъ слоемъ пыли. Воздухъ, пропитанный запахомъ сырой глины, напоминалъ воздухъ прачешной. Тусклый свѣтъ, падавшій въ замазанныя окна, еще сильнѣе подчеркивалъ грязь и нищету обстановки.
— Ахъ, это вы! — вскричалъ Магудо, сидѣвшій передъ своей фигурой съ трубкой во рту.
Это былъ маленькій, худощавый субъектъ съ лицомъ, покрытымъ морщинами, несмотря на то, что скульптору было не болѣе двадцати семи лѣтъ. Черные, курчавые волосы его обрамляли очень низкій лобъ, желтое, безобразное лицо освѣщалось добрыми, ясными глазами, въ которыхъ сіяла наивность ребенка. Сынъ плассанскаго каменщика, онъ имѣлъ блестящій успѣхъ на конкурсахъ плассанскаго музея и пріѣхалъ въ Парижъ со стипендіей въ восемьсотъ франковъ, которую городъ обязался выдавать ему въ теченіе четырехъ лѣтъ. Въ Парижѣ онъ оказался совершенно одинокимъ, въ академію не попалъ и жилъ, ничего не дѣлая, такъ что по окончаніи четырехъ лѣтъ принужденъ былъ для поддержанія своего существованія взять работу у торговца изображеніями святыхъ и просиживать по десяти часовъ въ сутки надъ этой работой. Мѣсяцевъ шесть тону назадъ онъ встрѣтился съ своими плассанскими товарищами, которые были нѣсколько моложе его, и въ немъ проснулось прежнее честолюбіе подъ вліяніемъ этихъ товарищей, страстныхъ мечтателей, грозившихъ о полномъ переворотѣ въ искусствѣ и смущавшихъ его своими грандіозными теоріями.
— Чортъ возьми, — воскликнулъ Клодъ, — вотъ такъ глыба!
Восхищенный скульпторъ выпустилъ цѣлое облако дыма.
— Гмъ, неправда ли?.. Я покажу имъ разницу между настоящимъ тѣломъ и свинымъ саломъ, которымъ они хвастаютъ.
— Это купальщица? — спросилъ Сандозъ.
— Нѣтъ, я уберу ее виноградными листьями… Это вакханка, понимаешь?
Клодъ возмутился.
— Вакханка! Да ты смѣешься, что ли, надъ нами? Развѣ въ дѣйствительности существуютъ вакханки? Это сборщица винограда… настоящая современная сборщица! Положимъ, она нагая… Ну, что же, это крестьянка, которая раздѣлась. Нужно только, чтобы чувствовалась жизнь, дѣйствительная жизнь!..
— Да, да, — пробормоталъ онъ. — именно это я и хотѣлъ выразить.. Сборщица винограда… раздѣвшаяся крестьянка… Ну, ты увидишь, что это во всякомъ случаѣ будетъ живая женщина!
Въ эту минуту Сандозъ, осматривавшій огромную глыбу, слегка вскрикнулъ: — А, а, и Шэнъ тутъ!
Дѣйствительно, за глыбой глины сидѣлъ толстякъ и молча, копировалъ на небольшомъ столѣ заржавѣлую печь, стоявшую въ углу мастерской. По его медленнымъ движеніямъ, по толстой загорѣлой шеѣ, напоминавшей шею быка, можно было сразу узнать въ немъ крестьянина. Выдѣлялся на этомъ лицѣ только выпуклый, упрямый лобъ; короткій носъ терялся въ толстыхъ красныхъ щекахъ, а сильно развитая челюсть скрывалась подъ жесткой бородой. Шэнъ былъ родомъ изъ деревушки Сенъ-Фирменъ, расположенной въ двухъ лье отъ Плассана; состоя деревенскимъ пастухомъ, онъ, къ несчастію своему, привелъ въ восторгъ одного изъ жившихъ по сосѣдству богатыхъ буржуа набалдашниками тростей, которыя онъ вытачивалъ изъ древесныхъ корней. Съ этого момента Шэнъ прослылъ настоящимъ геніемъ и покровитель его, бывшій членомъ коммиссіи плассанскаго музея, совершенно сбилъ его съ толку. Отуманенный его пророчествами, Шэнъ совершенно сбился съ толку, занимался плохо, на конкурсныхъ испытаніяхъ провалился и не получилъ городской стипендіи. Тѣмъ не менѣе онъ все-таки уѣхалъ въ Парижъ, потребовавъ отъ отца, бѣднаго крестьянина, свою долю — тысячу франковъ, на которые онъ разсчитывалъ прожить годъ въ Парижѣ. При его бережливости этихъ денегъ хватило на восемнадцать мѣсяцевъ. Когда у него осталось всего двадцать франковъ, онъ поселился у своего пріятеля Магудо, спалъ съ нимъ на одной постели, въ каморкѣ за мастерской и дѣлилъ съ нимъ хлѣбъ, который они покупали заблаговременно и ѣли черствымъ ради экономіи.
— Молодчина Шэнъ! — сказалъ Сандозъ. — Вы очень вѣрно срисовали печь.
Торжествующая улыбка освѣтила грубое лицо Шэна, словно солнечный лучъ. Въ довершеніе несчастій глупые совѣты покровителя буржуа толкнули бѣднаго юношу на живопись, несмотря на ясно выраженную склонность его къ рѣзьбѣ на деревѣ. И Шэнъ рисовалъ точно каменщикъ, неумѣло смѣшивая краски и умудряясь получать изъ самыхъ свѣтлыхъ, яркихъ врасокъ самые грязные оттѣнки. Но вся сила его заключалась въ необыкновенной точности, съ которой онъ копировалъ предметы, передавая мельчайшія подробности и удовлетворяя такой работой своему неразвитому вкусу. Печка была нарисована безъ соблюденія законовъ перспективы, но отличалась необыкновенной точностью передачи, напоминая цвѣтомъ застоявшуюся лужу.
Клодъ также взглянулъ на рисунокъ Шэна и, хотя онъ вообще съ суровой строгостью относился къ плохой живописи, онъ почувствовалъ глубокую жалость къ бѣднягѣ.
— Вотъ васъ, по крайней мѣрѣ, нельзя назвать шарлатаномъ! Вы передаете то, что видите. Эта печь очень недурно нарисована.
Въ эту минуту дверь мастерской распахнулась и въ комнату ввалился красивый блондинъ съ длиннымъ носомъ и голубыми близорукими глазами.
— Послушайте, господа, вы знаете хозяйку аптекарской лавки рядомъ?.. Представьте себѣ, прямо пристаетъ къ прохожимъ… Какая грязная тварь!
Всѣ расхохотались за исключеніемъ Магудо, который казался очень смущеннымъ.
— Жори, король болтуновъ! — воскликнулъ Сандозъ, здороваясь съ блондиномъ.
— Въ чемъ же дѣло?.. Развѣ Магудо живетъ съ ней? — спросилъ Жори. — Впрочемъ, не все ли равно? Извѣстное дѣло — баба!
— Ну, а ты, братъ, — обратился къ нему скульпторъ, — должно быть опять попался въ когти твоей бабѣ… У тебя вырванъ цѣлый кусокъ щеки.
Всѣ снова расхохотались за исключеніемъ Жори, который покраснѣлъ, какъ ракъ. Сынъ плассанскаго судьи, онъ приводилъ отца въ отчаяніе своими любовными приключеніями и, наконецъ, бѣжалъ изъ Плассана съ одной кафешантанной пѣвицей, написавъ отцу, что ѣдетъ въ Парижъ заниматься литературой. Съ полгода уже онъ жилъ съ этой пѣвицей въ одномъ изъ грязнѣйшихъ отелей Латинскаго квартала, и каждый разъ, когда онъ измѣнялъ ей, увлекаясь первой встрѣченной на тротуарѣ женщиной, она самымъ безцеремоннымъ образомъ расправлялась съ нимъ, благодаря чему онъ обыкновенно являлся то съ расцарапаннымъ лицомъ, то съ подбитымъ глазомъ, то съ разсѣченнымъ ухомъ.
Завязался общій разговоръ. Одинъ Шэнъ продолжалъ молча работать, съ упрямствомъ рабочаго вола. Жори пришелъ въ восторгъ отъ фигуры Магудо. Онъ обожалъ полныхъ женщинъ и еще въ Плассанѣ началъ свою литературную карьеру сонетомъ, въ которомъ воспѣвалъ грудь и бедра красивой колбасницы, смущавшей его сонъ. Въ Парижѣ, встрѣтившись съ «кучкой», онъ сдѣлался критикомъ и писалъ статейки для маленькой газеты «te Tambour», платившей ему по двадцати франковъ за статью. Одна изъ такихъ статеекъ, посвященная выставленной у Мальгра картинѣ Клода, вызвала нѣкоторое время тону назадъ цѣлую бурю; въ ней авторъ ставилъ молодого художника выше разныхъ знаменитостей, любимцевъ публики, провозглашая его главою новой школы «Plein air». Въ сущности Жори былъ очець практичный малый, совершенно равнодушный ко всему, что не касалось его личныхъ наслажденій, и повторялъ только теоріи, слышанныя имъ въ кругу товарищей.
— Послушай, Магудо, я посвящу тебѣ статейку… Я пущу въ ходъ твою фигуру… Вотъ такъ бедра! Если бы можно было раздобыть бабу съ такими бедрами!.. А знаете ли, господа, скряга-папаша сдается наконецъ, Онъ боится, чтобы я не осрамилъ его и назначаетъ мнѣ ежемѣсячную субсидію въ сто франковъ… По крайней мѣрѣ, расплачусь съ долгами…
— Съ долгами!.. У тебя не можетъ быть долговъ… ты слишкомъ благоразуменъ.
Дѣйствительно, Жори обнаруживалъ наслѣдственную скупость, забавлявшую его товарищей. Онъ не тратился на женщинъ и умудрялся кутить, не дѣлая долговъ. Это врожденное умѣнье наслаждаться жизнью соединялось въ немъ съ глубокимъ лицемѣріемъ, обусловленнымъ привычкой, усвоенной въ благочестивой семьѣ — скрывать свои пороки, лгать ежечасно, ежеминутно, и нерѣдко безъ всякой надобности.
— О, господа, — возразилъ онъ на замѣчаніе Сандоза, — никто изъ васъ не знаетъ цѣны деньгамъ!
Всѣ подняли его на смѣхъ. Вотъ ужь закоренѣлый буржуа! Нападки сыпались на него со всѣхъ сторонъ, когда стукъ въ окно прекратилъ шумъ.
— Ахъ, она просто несносна сегодня! — воскликнулъ Магудо съ негодованіемъ.
— Кто? Дрогистка? — спросилъ Жори. — Ну, впусти ее… пусть позабавитъ насъ.
Впрочемъ, дверь сама собой отворилась и на порогѣ появилась сосѣдка, г-жа Жабуйль или просто Матильда, какъ ее называли всѣ. Это была женщина лѣтъ тридцати съ плоскимъ, болѣзненной худобы лицомъ, на которомъ горѣли страстные глаза, полуприкрытые синеватыми, больными вѣками. Поговаривали, что ей покровительствовали лица духовнаго званія, которыя выдали ее за маленькаго Жабуйля, вдовца, торговца аптекарскими товарами, лавка котораго процвѣтала въ то время, благодаря поддержкѣ благочестивыхъ жителей квартала. За витринами магазина виднѣлись иногда неясныя тѣни въ рясахъ, склонившіяся надъ таинственными предметами, пропитанными ароматомъ ладона. Продажа самыхъ обыкновенныхъ вещей совершалась съ какой-то благоговѣйной торжественностью въ этой лавкѣ, поражавшей монастырской тишиной. Благочестивыя дамы, заходившія отъ времени до времени въ лавку, говорили шепотомъ, точно на исповѣди, безшумно опуская иригаторы или другіе предметы въ свои сумки. Къ несчастью, пронесся слухъ о какомъ-то случаѣ выкидыша, произведеннаго при содѣйствіи магазина аптекарскихъ товаровъ, и съ этого момента, къ которому относилась и женитьба Жабуйля на Матильдѣ, дѣла дрогиста стали разстраиваться. Слухъ этотъ, по мнѣнію порядочныхъ людей, былъ ловко пущенъ врагомъ Жабуйля, сосѣднимъ виноторговцемъ, но, какъ бы тамъ ни было, аптекарская лавка видимо стала чахнуть: стеклянные сосуды съ разноцвѣтной жидкостью, казалось, блѣднѣли съ каждымъ днемъ, а висѣвшіе надъ дверью пучки ароматическихъ травъ мало-по-малу превращались въ пыль. Самъ хозяинъ лавки таялъ не по днямъ, а по часамъ, надрываясь отъ кашля, и хотя Матильда славилась своей религіозностью, благочестивыя кліентки начали мало-по-малу отворачиваться отъ нея, находя, что она стала слишкомъ фамильярно обращаться съ молодыми людьми съ тѣхъ поръ, какъ болѣзнь свалила съ ногъ Жабуйля.
Матильда остановилась на порогѣ, притворяясь изумленной присутствіемъ гостей и окидывая быстрымъ взглядомъ мастерскую. Отъ ея платья и въ особенности отъ ея жирныхъ, всегда растрепанныхъ волосъ распространялся крѣпкій, пряный ароматъ травъ — сладковатой мальвы, терпкой бузины, горькаго ревеня и въ особенности жгучей мяты, которой, казалось, было всегда пропитано ея горячее дыханіе.
Она сдѣлала жестъ удивленія.
— Ахъ, у васъ гости… Извините, я не знала… Я зайду въ другой разъ.
— Ладно, — сказалъ раздраженный ея появленіемъ Магудо. — Впрочемъ, я все равно ухожу. Приходите же въ воскресенье на сеансъ.
Клодъ съ удивленіемъ взглянулъ на Матильду.
— Какъ? — воскликнулъ онъ. — Неужели же ты лѣпишь съ нея эти мышцы? Чортъ возьми, это крайне любопытно.
Раздался громкій хохотъ. Смущенный скульпторъ пробормоталъ: — Нѣтъ, конечно, не бедра, а только голову и руки… и вообще нѣкоторыя очертанія.
Матильда хохотала вмѣстѣ съ другими, и ея рѣзкій, непринужденный смѣхъ непріятно рѣзалъ слухъ. Притворивъ за собой дверь, она смѣло вошла въ комнату, повидимому, очень довольная обществомъ веселыхъ мужчинъ, которыхъ она внимательно разсматривала, взвѣшивая, критикуя каждаго изъ нихъ и прижимаясь то къ одному, то къ другому. Смѣхъ еще болѣе обезображивалъ ее, обнаруживая отсутствіе многихъ зубовъ, и въ эту минуту Матильда Жабуйль казалась совершенно увядшей женщиной. Жори, котораго она видѣла въ первый разъ, повидимому, особенно привлекалъ ее своей свѣжестью — свѣжестью хорошо откормленнаго цыпленка, и своимъ большимъ, многообѣщающимъ розовымъ носомъ. Она нѣсколько разъ задѣвала его локтемъ и, наконецъ, желая раздразнить его, усѣлась съ безцеремонностью публичной женщины на колѣни къ Магудо.
— Нѣтъ, оставь!.. — вскрикнулъ Магудо; вставая. — Мнѣ некогда. Неправда ли, господа, насъ ждутъ тамъ?
Онъ сдѣлалъ знакъ товарищамъ, которые въ одинъ голосъ подтвердили, что ихъ ждутъ. Затѣмъ всѣ принялись помогать Магудо накрыть статую старыми тряпками, смоченными водой.
Матильда стояла съ покорнымъ, обезкураженнымъ видомъ и, казалось, не собиралась уходить. Она быстро переходила съ одного мѣста на другое, когда ее случайно задѣвали молодые люди, хлопотавшіе вокругъ статуи, не обращая на нее вниманія. Только Шэнъ, переставшій работать, пожиралъ ее робкими, полными желанія глазами. До сихъ поръ онъ не проронилъ ни слова, но, видя, что Магудо уходитъ съ товарищами, онъ спросилъ глухимъ голосомъ:
— Ты вернешься?
— Очень поздно. Обѣдай и ложись спать… Прощай!
Шэнъ остался одинъ съ Матильдой среди глины и лужи воды въ душной мастерской, освѣщенной тусклымъ свѣтомъ, падавшимъ изъ замазанныхъ мѣломъ оконъ и освѣщавшимъ убогую обстановку грязнаго угла.
Выйдя на улицу, Клодъ и Магудо пошли впередъ, двое другихъ слѣдовали за ними. Сандозъ сталъ дразнить Жори, утверждая, что онъ плѣнилъ сердце дрогистки.
— Что ты! Вѣдь она страшно безобразна, да и стара… Она годится намъ въ матери… И она положительно заражаетъ лавку…
Сандозъ расхохотался.
— Но ты водишься съ женщинами, которыя нисколько не лучше Матильды.
— Я? Когда же?.. И знаешь ли, какъ только мы вышли, она накинулась на Шэна. Ахъ, свиньи! Имъ весело теперь!
Магудо, бесѣдовавшій съ Клодомъ, быстро повернулся къ нимъ съ восклицаніемъ:
— Мнѣ наплевать!
Затѣмъ онъ продолжалъ бесѣдовать съ Клодомъ, но, пройдя шаговъ десять, пробормоталъ:
— И къ тому же, Шэнъ слишкомъ глупъ!
На этомъ и прекратился разговоръ о Матильдѣ. Всѣ четверо пошли рядомъ, занимая всю ширину бульвара Инвалидовъ. Это было любимой прогулкой молодыхъ людей; по дорогѣ къ нимъ обыкновенно присоединялись другіе товарищи, и тогда «кучка» имѣла видъ дикой орды, выступавшей въ походъ. Сплотившись, эти двадцатилѣтніе широкоплечіе молодцы точно завладѣвали улицей, и имъ казалось, что они слышатъ побѣдныя трубы, провозглашавшія ихъ торжество. Въ побѣдѣ они не сомнѣвались и гордо шагали въ своихъ протоптанныхъ сапогахъ и потертыхъ пальто, пренебрегая всѣми этими мизерами и сознавая, что имъ стоитъ только захотѣть и всѣ блага будутъ къ ихъ услугамъ. Но они презирали все, что не относилось къ искусству — богатство, свѣтъ, политику… въ особенности политику. И кому нужна эта грязь? Только душевно-больнымъ людямъ! И охваченные высокомѣріемъ, они умышленно игнорировали насущнѣйшія требованія общественной жизни и гордились тѣмъ, что для нихъ не существуетъ ничего на свѣтѣ, кромѣ искусства. Благодаря этому, они часто казались крайне односторонними и ограниченными, но эта страсть придавала имъ силу и мужество.
Даже Клодъ оживился въ обществѣ друзей. Онъ опять начиналъ вѣритъ въ свои силы, охваченный увлеченіемъ товарищей. Тяжелыя мученія, испытанныя имъ въ это утро, казались ему какимъ-то случайнымъ кошмаромъ и онъ заговорилъ съ Магудо и Сандозомъ о своей картинѣ, клялся, что завтра же уничтожитъ ее. Что касается Жори, то онъ, будучи страшно близорукимъ, заглядывалъ подъ шляпки проходившихъ мимо пожилыхъ дамъ, развивая свои взгляды на творчество. Необходимо, доказывалъ онъ, давать публикѣ произведенія въ той именно формѣ, въ какой они вылились сразу изъ души художника. Самъ онъ, напримѣръ, никогда не исправляетъ своихъ статей, не позволяетъ себѣ ни одной помарки. Продолжая спорить, друзья спускались по бульвару, обсаженному великолѣпными деревьями и точно созданному для ихъ прогулокъ. Но когда они дошли до Эспланады, споръ ихъ принялъ столь ожесточенный характеръ, что они невольно остановились, Клодъ, выведенный изъ себя, назвалъ Жори идіотомъ. Лучше совсѣмъ уничтожить произведеніе, чѣмъ преподносить публикѣ посредственную вещь! А возмутительнѣе всего — пошлая торговля искусствомъ! Сандозъ и Магудо тоже кричали во все горло. Прохожіе оглядывались съ безпокойствомъ, слѣдили за молодыми людьми, которые, казалось, готовы были поколотить другъ друга; многіе изъ прохожихъ остановились. Но каково же было ихъ изумленіе, когда эти разъяренные молодые люди стали добродушно восторгаться проходившей мимо кормилицей въ свѣтломъ платьѣ и длинными лентами вишневаго цвѣта. — Ахъ, чортъ возьми, какое дивное сочетаніе цвѣтовъ! — И, прищуривая глаза и слѣдя за кормилицей, молодые люди, наконецъ, замѣтили, что очутились у Эспланады. Открытая со всѣхъ сторонъ, ограниченная только съ юга перспективой бульвара Инвалидовъ, эта площадь восторгала ихъ своимъ просторомъ и величественной тишиной. Тугъ они свободно могли дышать и жестикулировать, въ то время, какъ улицы Парижа стѣсняли ихъ дыханіе и мысль.
— Вы собираетесь куда-нибудь? — спросилъ Сандозъ Магудо и Жори.
— Нѣтъ, — возразилъ послѣдній, — мы пойдемъ съ вами… Куда вы направляетесь?
— Не знаю, — пробормоталъ Клодъ… Пойдемте туда…
Они повернули на набережную Орсэ и дошли по ней до моста Согласія. Передъ зданіемъ законодательнаго корпуса художникъ воскликнулъ съ негодованіемъ: — Какое отвратительное зданіе!
— На-дняхъ, — замѣтилъ Жори, — Жюль Фавръ произнесъ тутъ блестящую рѣчь… Угостилъ онъ Руэра!..
Товарищи не дали ему договорить и споръ опять возобновился. Что такое представляютъ Жюль Фавръ, Руэръ? Стоитъ ли толковать о нихъ? Это идіоты, имена которыхъ будутъ забыты черезъ десять лѣтъ послѣ ихъ смерти.
Въ это время они шли по мосту. Дойдя до площади Согласія, они умолкли.
— Ä вотъ это недурно! сказалъ Клодъ, указывая на развертывавшуюся передъ ними картину. Было около четырехъ часовъ; чудный день предвѣщалъ великолѣпный закатъ солнца. Направо и налѣво, по направленію къ церкви Маделэнъ и законодательному корпусу, тянулись въ безконечную даль линіи зданій, отчетливо обрисовываясь на ясномъ небѣ, на горизонтѣ красовались круглыя вершины большихъ каштановыхъ деревьевъ Тюльерійскаго сада. Между зеленью боковыхъ аллей тянулась, теряясь въ туманной дали, широкая аллея Елисейскихъ полей, заканчивавшаяся колоссальной Тріумфальной аркой. По этой широкой аллеѣ непрерывно двигались взадъ и впередъ экипажи и люди, точно два противоположныя теченія въ рѣкѣ. Лучи солнца, играя на стеклянныхъ дверцахъ и фонаряхъ каретъ, производили впечатлѣніе искрящейся на волнахъ пѣны. Все видимое пространства было усѣяно движущимися черными точками; два колоссальныхъ фонтана освѣжали раскаленный воздухъ.
Клодъ, вздрагивая отъ охватившаго его экстаза, воскликнулъ:
— Боже, какъ дивно хорошъ Парижъ!.. И онъ долженъ принадлежать намъ!.. Остается только взять его!
Всѣ четверо воспламенились, у всѣхъ глаза разгорѣлись отъ желанія овладѣть этимъ гигантомъ. Вѣдь по этой именно широкой аллеѣ неслось дыханіе Славы, распространяясь по всему городу! Да, вотъ гдѣ именно душа Парижа!.. И они овладѣютъ ею во что бы то ни стало!..
— Да, да мы овладѣемъ ею! — заявилъ Сандозъ съ свойственнымъ ему упрямствомъ.
— Еще бы! — подхватили Магудо и Жори.
Они прошли мимо церкви Маделэнъ, свернули въ улицу Тронше и, только когда очутились на Гаврской площади, Сандозъ воскликнулъ: — Да что же это? Вѣдь мы идемъ къ Бодекену!
Всѣ выразили изумленіе. Вотъ курьезъ! Вѣдь они дѣйствительно направляются къ Бодекену!
— Какой сегодня день? — спросилъ Клодъ. — Четвергъ? Въ такомъ случаѣ Фажероль и Ганьеръ тамъ въ это время… Что же, пойдемте туда.
Продолжая бесѣдовать, молодые люди направились въ улицу Амстердамъ. Въ это утро они прошли черезъ весь Парижъ, совершая одну изъ любимыхъ прогулокъ. Но нерѣдко они выбирали и другія дороги, бродили вдоль набережныхъ или направлялись вдоль городскихъ укрѣпленій отъ воротъ С. Жака до Мулино, или же добирались по внѣшнимъ бульварамъ до Перъ-Лашеза. Они любили бродить по улицамъ, бульварамъ и площадямъ, бродить по цѣлымъ днямъ, до полнаго изнеможенія, точно желая такимъ образомъ завладѣть городомъ, подчиняя себѣ кварталъ за кварталомъ, выкрикивая свои грандіозныя теоріи передъ фасадами домовъ, и мостовая, которую они утаптывали своими подошвами, казалось, принадлежала имъ — старая парижская мостовая, извѣдавшая столько бурь и опьянявшая ихъ юныя головы!
Кафе Бодекенъ находилось на бульварѣ Батиньоль, на углу улицы Дарсе. Трудно было бы объяснить, почему молодые люди избрали именно это кафе мѣстомъ для своихъ встрѣчъ — одинъ Ганьеръ жилъ въ этомъ кварталѣ. Обыкновенно товарищи собирались тамъ по воскресеньямъ, вечеромъ, а тѣ изъ нихъ, которые были свободны, заходили туда на короткое время и по четвергамъ, около пяти часовъ вечера. День былъ необыкновенно жаркій и всѣ столики на тротуарѣ, подъ полотнянными маркизами, были заняты обычными посѣтителями кафе. По товарищи терпѣть не могли тѣсноты и, протискавшись между столиками, они вошли въ опустѣвшую залу, въ которой было довольно прохладно.
— Смотрите, вотъ Фажероль… и одинъ! — воскликнулъ Клодъ.
Онъ подошедъ къ столу, который находился въ самомъ концѣ залы и который они обыкновенно занимали, и поздоровался съ блѣднымъ, худощавымъ молодымъ человѣкомъ съ женственнымъ лицомъ и сѣрыми, вкрадчивыми, насмѣшливыми глазами, по временамъ сверкавшими холоднымъ блескомъ стали.
Всѣ четверо усѣлись у этого стола и потребовали пива.
— Знаешь ли, — началъ Клодъ, — вѣдь я заходилъ за тобой… И хорошо же принялъ меня твой отецъ!
Фажероль, корчившій изъ себя уличнаго сорванца, хлопнулъ себя по бедрамъ.
— Ахъ, старикъ надоѣлъ мнѣ! Я удралъ сегодня утромъ послѣ изрядной головомойки. Ему хочется во что бы то ни стало усадить меня за свои дрянныя цинковыя издѣлія. Довольно съ меня и академическихъ цинковыхъ фигуръ!
Эта насмѣшка надъ профессорами академіи привела въ восторгъ товарищей. Фажероль умѣлъ смѣшить ихъ и вообще добился ихъ расположенія постоянной лестью и шутками. Теперь его насмѣшливый взглядъ перебѣгалъ отъ одного къ другому въ то время, какъ его длинные, тонкіе пальцы съ врожденной ловкостью выводили на столѣ, по пролитому пиву, очень забавные, сложные рисунки. Все давалось ему необыкновенно легко…
— Гдѣ же Ганьеръ? — спросилъ Магудо. — Ты не видѣлъ его сегодня?
— Нѣтъ, я тутъ уже болѣе часа сижу одинъ.
Жори молча толкнулъ локтемъ Сандоза, указывая ему на дѣвушку, сидѣвшую съ какимъ-то господиномъ за столикомъ въ противоположномъ углу залы. Въ залѣ не было другихъ посѣтителей, кромѣ двухъ сержантовъ, игравшихъ въ карты. Дѣвушка эта, казавшаяся почти ребенкомъ, принадлежала къ тому типу уличныхъ дѣвчонокъ, которыя въ восемнадцать лѣтъ напоминаютъ незрѣлые плоды. Розовое ея личико съ вьющимися бѣлокурыми волосами, падавшими на тоненькій носъ, и съ большимъ смѣющимся ртомъ напоминало мордочку хорошенькой болонки. Она просматривала какую-то иллюстрированную газету въ то время, какъ кавалеръ ея подкрѣплялъ себя мадерой, и, прикрывая себя этой газетой, она бросала шаловливые взгляды на товарищей, сидѣвшихъ въ противоположномъ углу.
— Что недурна? — бормоталъ Жори, воспламеняясь. — И кому она улыбается, чортъ возьми!.. Кажется, она смотритъ на меня…
Фажероль съ живостью прервалъ его.
— Прошу оставить ее въ покоѣ, господа!.. Она принадлежитъ мнѣ… Сталъ бы я ждать васъ тутъ цѣлый часъ!
Всѣ расхохотались. Затѣмъ, понизивъ голосъ, Фажероль сталъ разсказывать товарищамъ объ этой дѣвушкѣ, Ирмѣ Бено. О, это было презабавное созданіе! Фажероль зналъ ея біографію во всѣхъ подробностяхъ. Дочь бакалейщика въ улицѣ Монторгейль, она получила нѣкоторое образованіе и до шестнадцати лѣтъ посѣщала пансіонъ для дѣвицъ, гдѣ училась закону Божію, ариѳметикѣ и орѳографіи. Уроки она готовила среди мѣшковъ съ крупой и горохомъ, пополняя пробѣлы воспитанія на тротуарахъ, на которыхъ вѣчно сновалъ народъ, изучая жизнь по нескончаемымъ сплетнямъ кухарокъ, разоблачавшихъ всѣ грязныя исторіи того квартала въ то время, какъ имъ отвѣшивали грюэрскаго сыру на пять су. Когда мать дѣвочки умерла, старикъ Бено нашелъ, что удобнѣе сходиться съ своими служанками, чѣмъ искать женщинъ на тротуарѣ. Но эти связи развили въ немъ наклонность къ разврату и скоро онъ пустился въ такія похожденія, которыя поглотили всѣ его бакалейные товары. Ирма ходила еще въ школу, когда приказчикъ, запиравшій лавку, повалилъ ее на мѣшокъ съ винными ягодами и силою овладѣлъ ею. Полгода спустя лавка была окончательно разорена, отецъ умеръ отъ апоплексическаго удара, а Ирму пріютила у себя бѣдная тетка, которая часто била ее. Въ одинъ прекрасный день она бѣжала отъ тетки съ какимъ-то молодымъ человѣкомъ, жившимъ рядомъ съ ними; раза три она возвращалась къ теткѣ и наконецъ окончательно бросила старуху и появилась въ кабакахъ Монмартра и Батиньоль.
— Сволочь! — пробормоталъ Клодъ съ презрѣніемъ.
Въ эту минуту кавалеръ Ирмы вышелъ, шепнувъ что-то молодой дѣвушкѣ. Какъ только онъ исчезъ, она съ непринужденностью вырвавшагося на свободу школьника бросилась къ столу, гдѣ сидѣли молодые люди, и усѣлась на колѣни къ Фажеролю.
— Онъ вѣчно страдаетъ спазмами… Ну, цѣлуй меня поскорѣй, онъ сейчасъ вернется.
Она поцѣловала его въ губы и отпила изъ его стакана. Вмѣстѣ съ тѣмъ она кокетничала и съ другими, весело улыбалась имъ. Ирма обожала художниковъ и очень сожалѣла о томъ, что у нихъ не хватаетъ средствъ содержать любовницу.
Болѣе другихъ интересовалъ ее, повидимому, Жори, пожиравшій ее разгорѣвшимися глазами. Она выхватила у него изо рта папироску и принялась курить, не переставая болтать.
— Вы всѣ художники?.. Ахъ, какъ я рада!.. А эти трое? Почему у нихъ такія мрачныя лица? Да улыбнитесь же, господа… не то я примусь васъ щекотать… вотъ увидите!
Дѣйствительно, Сандозъ, Клодъ и Магудо, ошеломленные ея появленіемъ, съ неудомѣніемъ смотрѣли на нее. Не переставая болтать, она, однако, все время прислушивалась и, услышавъ издали шаги своего кавалера, вскочила, шепнувъ Фажеролю:
— Ну, если хочешь, завтра вечеромъ! Приходи за мною въ пивную Бреда.
Затѣмъ, вложивъ влажную папироску въ зубы Жори, она съ забавной гримасой полетѣла на свое мѣсто, гдѣ кавалеръ засталъ ее склонившейся надъ тѣмъ же рисункомъ иллюстрированной газеты. Все это произошло съ удивительной быстротой, и оба сержанта, повидимому, добродушные малые, задыхались отъ смѣха, тасуя карты.
Впрочемъ, Ирма очаровала весь кружокъ. Сандозъ нашелъ, что фамилія Бено весьма подходящая для героини романа; Клодъ спросилъ, согласилась ли бы молодая дѣвушка служить ему натурщицей; Магудо полагалъ, что если бы сдѣлать изъ ея мальчишеской фигурки статуэтку, то вещица несомнѣнно имѣла бы большой успѣхъ. Скоро молодая дѣвушка удалилась, посылая за спиной своего кавалера воздушные поцѣлуи всей компаніи, цѣлый дождь поцѣлуевъ, которые окончательно воспламенили Жори. Но Фажероль не соглашался уступить ее, безсознательно наслаждаясь встрѣчей съ родственной душой, воспитанной, какъ и онъ самъ, среди разврата парижскихъ тротуаровъ.
Пробило пять часовъ. Молодые люди велѣли подать себѣ еще пива. Мало-по-малу кафе начинало наполняться посѣтителями, жителями квартала, которые заняли сосѣдніе столики и искоса, съ выраженіемъ тревожной почтительности, посматривали на художниковъ. Молодые люди заговорили о пустякахъ, о жарѣ послѣднихъ дней, о переполненіи публикою омнибусовъ Одеона, о какомъ-то виноторговцѣ, который кормитъ публику настоящимъ мясомъ. Одинъ изъ нихъ началъ было говорить о картинахъ, выставленныхъ въ Люксембургскомъ музеѣ, но большинство было того мнѣнія, что картины эти не стоятъ своихъ рамъ. Наконецъ разговоръ прекратился. Молодые люди курили молча, изрѣдка обмѣниваясь какимъ-нибудь словомъ или улыбкой.
— Что же, — спросилъ наконецъ Клодъ, — неужели же мы будемъ ждать Ганьера?
Но никто не желалъ этого. Ганьеръ просто возмутителенъ! Онъ всегда является, когда другіе сидятъ уже за столомъ.
— Ну, такъ пойдемте, господа, — сказалъ Сандозъ. — Сегодня у меня баранина… намъ нужно поспѣть во-время.
Расплатившись за пиво, они вышли. Послѣ ихъ ухода въ кафе произошло волненіе. Какіе-то молодые люди, повидимому, художники, стали перешептываться между собой, указывая съ негодованіемъ на Клода, точно это былъ вождь какого-нибудь племени дикарей. Знаменитая статья Жори, очевидно, производила свое дѣйствіе; публика становилась его сообщницей и создавала ту новую школу «du plein air», надъ которой подшучивали еще сами «кучкисты».
Медленно, съ спокойствіемъ побѣдителей двинулись товарищи въ обратный путь впятеромъ, такъ какъ и Фажероль примкнулъ нимъ. Чѣмъ многочисленнѣе была кучка, тѣмъ болѣе она оживлялась, тѣмъ болѣе опьянялась кипучей уличной жизнью Парижа. Спустившись по улицѣ Клиши, молодые люди прошли по улицѣ Шоссе-д’Антенъ, свернули въ улицу Ришелье, перешли на другой берегъ Сены по мосту des Arts и, наконецъ, добрались до Люксембургскаго сада, гдѣ колоссальная трехцвѣтная афиша, реклама какого-то пріѣзжаго цирка, привела ихъ въ восторгъ. Наступилъ вечеръ, движеніе толпы на улицахъ стало медленнѣе, усталый городъ ждалъ, казалось, мрака ночи, ждалъ сильнаго человѣка, который овладѣлъ бы имъ.
Дойдя до своей квартиры, Сандозъ впустилъ товарищей на свою половину, самъ же направнося въ комнату матери; нѣсколько минуть спустя онъ вышелъ оттуда съ той задушевной, нѣжной улыбкой на устахъ, которая обыкновенно освѣщала его лицо, когда онъ бывалъ у матери. При появленіи хозяина въ квартирѣ поднялся невообразимый шумъ: молодежь хохотала, спорила, орала во все горло. Самъ хозяинъ кричалъ и суетился больше всѣхъ, помогая накрывать столъ своей старухѣ, твердившей съ негодованіемъ, что уже половина восьмого и что баранина пережарилась. Усѣвшись, наконецъ, за столъ, всѣ пятеро набросились уже на вкусный луковый супъ, когда вошелъ новый гость.
— А, Ганьеръ! — заревѣла компанія хоромъ.
Это былъ молодой человѣкъ очень маленькаго роста съ личикомъ куклы, обрамленнымъ свѣтлорусыми волосами. Онъ остановился на порогѣ, прищуривая свои зеленые глаза. Ганьеръ, родомъ изъ Мелуни, былъ сынъ довольно состоятельныхъ буржуа, оставившихъ ему недавно два дома въ наслѣдство. Выучившись живописи безъ посторонней помощи въ лѣсахъ Фонтенебло, этотъ самоучка былъ весьма добросовѣстнымъ пейзажистомъ съ самыми серьезными стремленіями. Но его настоящей страстью была музыка, и эта безумная страсть ставила его на одинъ уровень съ самыми отчаянными «кучкистами».
— Я, можетъ быть, лишній? — спросилъ онъ вполголоса.
— Нѣтъ, нѣтъ!.. Да войди же! — воскликнулъ Сандозъ.
Старуха принесла приборъ для новаго гостя.
— Не поставить ли еще приборъ для Дюбюша? — спросилъ Клодъ. — Онъ обѣщалъ придти.
Но тутъ со всѣхъ сторонъ посыпались насмѣшки. Дюбюшъ возится теперь со свѣтскими барынями… Жори разсказалъ, что встрѣтилъ его недавно въ каретѣ со старухой и молоденькой барышней; на колѣняхъ у него лежали зонтики этихъ дамъ.
— Откуда ты такъ поздно?спросилъ Фажероль, обращаясь къ Ганьеру.
Послѣдній подносилъ ко рту первую ложку супа; при этомъ вопросѣ онъ опустилъ ее на тарелку.
— Я былъ въ улицѣ де-Ланкри, гдѣ занимаются камерной музыкой… Ахъ, что за прелесть этотъ Шуманъ! Кажется, что ты чувствуешь за собой дыханіе женщины… да, да, это не поцѣлуй, а именно дыханіе… чувствуешь, будто умираешь…
На глазахъ юноши навернулись слезы, лицо его поблѣднѣло отъ сильнаго волненія.
— Ну, ѣшь супъ, — сказалъ Магудо, — потомъ разскажешь намъ объ этомъ.
Когда подали рыбу, гости потребовали бутылку уксуса, чтобы полить черное масло, которое показалось имъ невкуснымъ. Ѣли всѣ съ большимъ аппетитомъ, куски хлѣба исчезали одинъ за другимъ. А между тѣмъ на столѣ но было ничего изысканнаго, вино было самое простое и гости разбавляли его большимъ количествомъ воды ради экономіи. Появленіе баранины было встрѣчено громкимъ «ура!» и хозяинъ усердно принялся рѣзать его, когда дверь опять отворилась. Но на этотъ разъ гости выразили шумный протестъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, больше никого не впустимъ! Вонъ отсюда, измѣнникъ!
Дюбюшъ, запыхавшійся отъ быстрой ходьбы, сконфуженный криками товарищей, бормоталъ извиненія, кивая своимъ широкимъ блѣднымъ лицомъ.
— Увѣряю васъ, господа, я опоздалъ по винѣ омнибуса… Пришлось переждать пять вагоновъ… не было мѣста!..
— Нѣтъ, нѣтъ, онъ вретъ! Вонъ его! Не давать ему баранины!.. Вонъ, вонъ!
Наконецъ, Дюбюшъ все-таки вошелъ. Онъ былъ очень изящно одѣть, весь въ черномъ, въ новомъ галстухѣ и новыхъ сапогахъ и имѣлъ видъ приличнаго буржуа, отправляющагося въ гости обѣдать.
— Господа, — воскликнулъ Фажероль, — онъ разсчитывалъ на приглашеніе къ обѣду, а когда барыни отпустили его безъ обѣда, онъ прибѣжалъ ѣсть нашу баранину… вѣдь теперь ему некуда идти!
Дюбюшъ покраснѣлъ.
— Что за вздоръ!.. Какіе вы злые! Оставьте меня въ покоѣ.
Сандозъ и Клодъ, сидѣвшіе рядомъ, улыбнулись; первый подозвалъ знакомъ Дюбюша.
— Ну, поставь себѣ самъ приборъ, возьми стаканъ и тарелку и садись между нами. Тутъ тебя никто не тронетъ.
Но пока ѣли баранину, шутки не прекращались. Самъ Дюбюшъ, получивъ тарелку супа и порцію рыбы, началъ добродушно подсмѣиваться надъ собой. Онъ дѣлалъ видъ, что страшно голоденъ и быстро уничтожалъ свою порцію, разсказывая, какъ одна барыня отказала ему въ рукѣ дочери только потому, что не хотѣла выдать ее за архитектора. Конецъ обѣда прошелъ очень шумно. Всѣ говорили въ одно время. Кусокъ бри, поданный къ дессерту, имѣлъ громадный успѣхъ, черезъ нѣсколько минуть не осталось и слѣда его, хлѣба едва хватило на всѣхъ. Вино было также выпито до послѣдней капли, такъ что въ концѣ обѣда всѣ выпили по стакану холодной воды, прищелкивая языкомъ среди всеобщаго хохота. Послѣ обѣда всѣ перешли въ спальню съ раскраснѣвшимися лицами, съ округлившимися животами, съ блаженнымъ видомъ людей, роскошно пообѣдавшихъ.
Таковы были вечера Сандоза. Даже во времена безденежья онъ но четвергамъ неизмѣнно угощалъ товарищей скромнымъ обѣдомъ. Онъ всегда мечталъ о созданіи тѣснаго кружка, всѣ члены котораго были бы связаны одной одушевляющей всѣхъ идеей. Соединяя товарищей у себя, видя ихъ опьяненными блестящими надеждами, онъ испытывалъ какое-то особенное блаженство и чувствовалъ себя отечески-счастливымъ, хотя самъ былъ не старше ихъ. Послѣ обѣда онъ предоставлялъ имъ свою спальню, и такъ какъ стульевъ не хватало для всѣхъ, то двое или трое изъ нихъ обыкновенно усаживались на его постель. Въ жаркіе лѣтніе вечера окно оставалось открытымъ и на ясномъ небѣ обрисовывались вдали колокольня С. — Жака и-круглая вершина стараго дерева въ саду глухонѣмыхъ. Въ тѣ дни, когда водились деньги, появлялось послѣ обѣда пиво. Каждый приносилъ съ собой табакъ, и комната быстро наполнялась дымомъ, такъ что подъ конецъ бесѣдовавшіе не видѣли другъ друга. Тѣмъ не менѣе бесѣда продолжалась до поздней ночи, среди безмолвія отдаленнаго квартала.
Около девяти часовъ старуха вошла въ комнату.
— Сударь, я убрала все. Могу ли я уйти?
— Да, идите… Вы поставили воду на плиту? Я самъ заварю чай. Сандозъ всталъ и вышелъ вслѣдъ за своей старухой; черезъ четверть часа онъ вернулся: онъ каждый вечеръ самъ оправлялъ постель матери.
Шумъ голосовъ все усиливался. Фажероль разсказывалъ что-то:
— Да, старина, въ академіи они исправляютъ натуру! На дняхъ Мазель подходитъ ко мнѣ со словами: «Эти бедра невѣрно сдѣланы»… «Но, профессоръ, — говорю я, — вѣдь они таковы у натурщицы… А натурщицей была маленькая Флора Бошанъ, которую вы знаете. Тогда онъ вышелъ изъ себя и крикнулъ: „Но они не должны быть такими, говорю вамъ!“
Всѣ расхохотались, и громче всѣхъ хохоталъ Клодъ, которому Фажероль разсказывалъ эту исторію, желая польстить ему. Съ нѣкотораго времени Фажероль поддался вліянію Клода, и хотя продолжалъ рисовать въ своей прежней легкой манерѣ, прибѣгая къ пріемамъ фокусниковъ для достиженія эффекта, но постоянно говорилъ о перенесеніи природы на полотно такой, какой мы видимъ ее въ дѣйствительности. Это, однако, не мѣшало ему издѣваться въ обществѣ надъ „кучкой“, распространять слухъ, что представители школы „plein air“ накладываютъ краски на полотно чумичками.
Одинъ Дюбюшъ не смѣялся, возмущенный нечестнымъ отношеніемъ Фажероля.
— Такъ почему же ты остаешься въ академіи, — рѣшился онъ спросить, — если тамъ тебя притупляютъ? Проще всего уйти… Да, да, знаю, вы всѣ возмущаетесь мною, потому что я защищаю школу. Но, видите ли, я полагаю, что нужно сначала выучиться ремеслу, которому хочешь посвятить себя.
Бѣшеный ревъ товарищей прервалъ его, и только благодаря авторитету Клода спокойствіе было возстановлено.
— Да, Дюбюшъ правъ, сначала нужно выучиться своему ре меслу. Но не слѣдуетъ учиться подъ руководствомъ профессоровъ, которые заставляютъ васъ во что бы то ни стало принять ихъ точку зрѣнія. Ну, не идіотъ ли этотъ Мазель? Сказать, что бедра Флоры Бошанъ не должны быть такими! Вѣдь вы всѣ знаете, какъ хороши бедра этой сумасбродки!
Онъ развалился на кровати, на которой сидѣлъ, и, поднявъ глаза къ потолку, продолжалъ своимъ страстнымъ голосомъ:
— Ахъ, жизнь, жизнь! Умѣть чувствовать и передавать ее во всей ея правдѣ, понимать ея измѣняющуюся, но тѣмъ не менѣе вѣчную красоту, не задаваться пошлой задачей облагораживать ее, понимать, что такъ называемыя безобразія суть только нѣкоторыя особенности явленій… да, воспроизводить ее, воспроизводить живыхъ людей — вотъ единственный путь, приближающій насъ къ Богу!..
Вѣра въ себя снова возвращалась въ художнику; прогулка по Парижу возбудила его и въ немъ опять проснулась страсть къ природѣ, къ живому тѣлу. Всѣ слушали его въ глубокомъ безмолвіи. Мало-по-малу Клодъ успокоился.
— Эхъ, — закончилъ онъ, — конечно, каждый думаетъ по своему, но эти академики еще нетерпимѣе насъ. А жюри Салона смотритъ ихъ глазами… Я убѣжденъ въ томъ, что этотъ идіотъ Мазель не приметъ моей картины.
Всѣ разразились шумной бранью; этотъ вопросъ о жюри Салона вѣчно приводилъ ихъ въ изступленіе. Необходимы серьезныя реформы; каждый изъ нихъ предлагалъ какой-нибудь проектъ реформы: одни требовали установленія жюри, избираемаго всеобщей подачей голосовъ, другіе настаивали на уничтоженіи жюри, требуя полной свободы, открытаго для всѣхъ доступа на выставку.
Во время этого спора Ганьеръ, стоявшій съ Магудо у открытаго окна, говорилъ тихимъ, замирающимъ голосомъ, всматриваясь въ темноту ночи:
— О, видишь ли, это только четыре такта. Но сколько въ нихъ жизни!.. Это пейзажъ, уходящій въ невѣдомую даль… уголокъ пустынной дороги, осѣненной тѣнью невидимаго дерева… Женщина проходитъ мимо; профиль ея смутно обрисовывается… вотъ она удаляется… и мы никогда не встрѣтимся съ ней…
Въ эту минуту Фажероль крикнулъ:
— Скажи, Ганьеръ, что ты пошлешь въ этомъ году?
Но Ганьеръ не слышалъ его вопроса и продолжалъ въ экстазѣ:
— Въ Шуманѣ есть все, все. Это — безконечность… А Вагнера-то они въ воскресенье опять освистали!
Новое обращеніе Фажероля заставило Ганьера очнуться.
— Что я пошлю въ Салонъ?.. Можетъ быть, маленькій пейзажъ, уголокъ Сены. Мнѣ нелегко рѣшиться, прежде всего нужно, чтобы вещь удовлетворяла меня.
На лицѣ Ганьера отразилась тревога. Крайне добросовѣстный, онъ просиживалъ иногда по цѣлымъ мѣсяцамъ надъ какой-нибудь картиной величиною въ ладонь. Слѣдуя по стопамъ французскихъ пейзажистовъ, первыхъ изслѣдователей природы, онъ терпѣливо бился надъ вѣрностью тоновъ, надъ точнымъ соблюденіемъ отношеній, и эта крайняя щепетильность нерѣдко парализовала его кисть. Страстный революціонеръ въ искусствѣ, онъ, однако, не рѣшался рискнуть смѣлой краской и держался однообразнаго, сѣренькаго колорита.
— Я, — сказалъ Магудо, — прихожу въ восторгъ при мысли, какъ эти господа будутъ коситься на мою бабу.
Клодъ пожалъ плечами.
— О, ты-то будешь принятъ! Скульпторы либеральнѣе живописцевъ. Впрочемъ, въ твоихъ пальцахъ есть нѣчто особенное, что нравится публикѣ… У твоей „Сборщицы винограда“ много прелестныхъ деталей.
Комплиментъ Клода не вызвалъ улыбки на серьезномъ лицѣ Магудо. Онъ уважалъ только силу, презирая изящество и грацію. А между тѣмъ изъ подъ его пальцевъ, грубыхъ пальцевъ необразованнаго рабочаго выходили очень граціозныя вещицы, подобно цвѣтку, выростающему на каменистой почвѣ, куда вѣтеръ случайно занесъ его сѣмя.
Хитрый Фажероль рѣшилъ ничего не посылать въ этомъ году изъ боязни вызвать неудовольствіе своихъ учителей. Онъ смѣялся надъ выставкой, называя ее вонючимъ болотомъ, гдѣ хорошая живопись должна тонуть въ огромной массѣ плохой. Въ душѣ же онъ мечталъ о римской преміи, которую, впрочемъ, осмѣивалъ, какъ и все вообще.
Наконецъ Жори всталъ со стаканомъ пива въ рукѣ и, отпивая его маленькими глотками, произнесъ:
— Въ концѣ концовъ, господа, это жюри надоѣло мнѣ… Хотите, я разнесу его! Съ ближайшаго номера я напущусь на него… вѣдь вы дадите мнѣ какія-нибудь данныя? Да, мы разнесемъ его, господа!.. Вотъ-то будетъ потѣха!
Предложеніе Жори вызвало всеобщій энтузіазмъ. Да, да, надо вступить въ открытый бой! И молодые люди вскочили съ мѣстъ, жестикулируя, толкая другъ друга и точно собираясь тотчасъ же идти въ огонь. Въ эту минуту ни одинъ изъ нихъ не мечталъ о славѣ для самого себя, ничто не раздѣляло ихъ пока: ни глубокое несходство характеровъ, въ которомъ они еще не отдавали себѣ отчета, ни соперничество, которое должно было въ недалекомъ будущемъ отдалить ихъ другъ отъ друга. Развѣ успѣхи одного не были успѣхомъ всего кружка? Молодая кровь бурно кипѣла, всѣ поклонялись общимъ идеаламъ, всѣ бредили о возможно тѣсномъ сплоченіи для покоренія міра. Клодъ, который былъ избранъ вождемъ кучки, уже трубилъ побѣдный маршъ, раздавая лавровые вѣнки. Даже Фажероль вѣрилъ въ необходимость сплоченія. Жори ловилъ на лету фразы, составлялъ тутъ же свои статьи. Магудо, всегда напускавшій на себя грубость, судорожно сжималъ кулаки, точно собираясь перевернуть весь міръ. Ганьеръ, опьяненный общимъ возбужденіемъ, бредилъ наяву, а Дюбюшъ, котораго не такъ легко было увлечь, вставлялъ только отрывистыя слова, точно молотомъ ударявшія въ самую суть дѣла. Что касается Сандоза, то онъ былъ безгранично счастливъ этимъ единеніемъ душъ и откупоривалъ новую бутылку пива. Онъ готовъ былъ разорить весь домъ для друзей.
— И такъ, дружно впередъ, господа! Нужно только сплотиться и тогда громъ небесный сразитъ этихъ идіотовъ!
Въ это время въ передней раздался звонокъ. Всѣ замолчали. Сандозъ воскликнулъ:
— Какого чорта принесло въ одиннадцать часовъ?
Однако, онъ поспѣшилъ отворить дверь и вслѣдъ затѣмъ раздалось радостное восклицаніе:
— О, какъ это мило, что вы не забываете насъ… Бонгранъ, господа!
Великій художникъ, котораго хозяинъ привѣтствовалъ съ фамильярной почтительностью, вошелъ въ комнату, протягивая руки. Всѣ быстро вскочили съ мѣстъ, взволнованные этимъ посѣщеніемъ. Бонгранъ былъ довольно плотный мужчина сорока пяти лѣтъ съ усталымъ лицомъ и длинными сѣдыми волосами. Онъ недавно сдѣлался членомъ академіи и въ петличкѣ его простенькой жакетки изъ чернаго альпага красовалась ленточка ордена Почетнаго Легіона. Но онъ искренно любилъ молодежь и нерѣдко навѣщалъ неожиданно „начинающихъ“, пылъ которыхъ согрѣвалъ его.
— Я пойду приготовить чай, — сказалъ Сандозъ.
Возвратившись съ чайникомъ и чашками, онъ засталъ Бонграна сидѣвшимъ верхомъ на стулѣ, съ короткой трубкой во рту. Шумъ голосовъ раздавался по всему дому, но громче всѣхъ кричалъ Бонгранъ. Внукъ фермера, онъ унаслѣдовалъ отъ отца крестьянскую кровь, хотя она была облагорожена кровью матери-артистки. Онъ былъ богатъ, не имѣлъ надобности продавать своихъ картинъ и сохранилъ наклонности и привычки богемы.
— Сдѣлаться членомъ жюри? О, я лучше околѣю, чѣмъ примкну къ нимъ! — кричалъ онъ, сильно жестикулируя. — Развѣ я палачъ, чтобы выталкивать бѣдняковъ, которые кормятся своими картинами?
— Однако, — замѣтилъ Клодъ, — вы могли бы оказать намъ существенную услугу, защищая наши работы.
— Полно, господа, я только скомпрометирую васъ… Вѣдь меня никто не станетъ слушать!..
Посыпались громкіе протесты.
— Какъ, творца „Деревенской свадьбы“!.. — началъ Фажероль.
По Бонгранъ не далъ ему договорить и, вскакивая съ мѣста, крикнулъ:
— Оставьте эту „Свадьбу“ въ покоѣ! Она до смерти надоѣла мнѣ… Стала какимъ-то кошмаромъ для меня съ тѣхъ поръ, какъ ее выставили въ Люксембургскомъ музеѣ.
„Деревенская свадьба“ была лучшимъ произведеніемъ Бонграна. Картина изображала свадебную процессію, проходящую черезъ хлѣбныя поля. Фигуры крестьянъ были переданы съ необыкновенной правдой и напоминали своей чисто-эпической безъискусственностью героевъ Гомера. Картина эта по необыкновенной точности передачи и жизненности образовъ вызвала нѣкоторый переворотъ въ области живописи, хотя далеко не удовлетворяла требованіямъ молодой реалистической школы. Тѣмъ не менѣе „кучка“ восхищалась этимъ произведеніемъ.
— Удивительно хороши, — сказалъ Клодъ, — двѣ первыя группы: „Крестьянинъ, икающій на скрипкѣ“ и „Новобрачная со старикомъ“.
— А высокая крестьянка, — подхватилъ Магудо, — та, которая обернулась назадъ и зоветъ кого-то… Мнѣ хотѣлось бы сдѣлать съ нея статую.
— А порывъ вѣтра, склоняющій колосья, — прибавилъ Ганьеръ. — А мальчикъ и дѣвочка вдали, толкающіе другъ друга!..
Бонгранъ слушалъ ихъ съ страдальческой улыбкой на губахъ. На вопросъ Фажероля, что онъ пишетъ въ настоящее время, онъ возразилъ, пожимая плечами:
— Ничего… мелочи… Я не пошлю ничего въ Салонъ. Я все жду вдохновенья… Ахъ, какъ вы счастливы, господа… вы, стоящіе еще у подошвы горы! Ноги кажутся такими бодрыми, сердце полно мужества, когда взбираешься на гору. Но разъ взобрался на вершину, начинаются мученія. Настоящая пытка!.. Удары сыпятся со всѣхъ сторонъ, и сомнѣваешься въ себѣ, и боишься свалиться внизъ… Клянусь вамъ честью, господа, иной разъ хотѣлось очутиться внизу и начать все сначала… Смѣйтесь, смѣйтесь, вы сами убѣдитесь въ этомъ со временемъ.
Молодые люди дѣйствительно смѣялись, полагая, что художникъ говорить парадоксы или рисуется. Развѣ взобраться на вершину горы, сдѣлаться великимъ мастеромъ — не величайшее счастье? Чувствуя, что его не понимаютъ, Бонгранъ молча слушалъ ихъ, облокотившись на спинку стула и выпуская легкія струи дыма.
Дюбюшь, отличавшійся хозяйственными наклонностями, помогалъ Сандозу разливать чай. Шумъ все усиливался. Фажероль сталъ разсказывать, что Мальгра ссужать художникамъ кузину своей жены, требуя за это какой-нибудь этюдъ. Затѣмъ разговоръ коснулся натурщицъ. Магудо возмущался тѣмъ, что невозможно найти женщину съ красивымъ животомъ. Потомъ всѣ стали шумно поздравлять Ганьера, подцѣпившаго на концертахъ въ Пале-Роялѣ любителя, единственной страстью котораго было пріобрѣтеніе картинъ. Всѣ стали, смѣясь, приставать къ Ганьеру съ просьбой дать адресъ этого любителя. Затѣмъ принялись бранить торговцевъ картинами. Не досадно ли, что любители сторонятся художниковъ и прибѣгаютъ къ посредникамъ въ надеждѣ получить картины дешевле? Вопросъ о насущномъ хлѣбѣ, конечно, волновалъ всѣхъ. Одинъ Клодъ выказывалъ гордое презрѣніе.
— Обкрадываютъ насъ?.. Наплевать! Только бы удалось создать истинно-художественное произведеніе! — Возражая ему, Жори коснулся заработка и вызвалъ взрывъ негодованія. Вонъ его, журналиста! Всѣ пристали къ нему съ вопросомъ, продастъ ли онъ свое перо при какихъ бы то ни было условіяхъ? Не согласится ли онъ лучше дать отрубить себѣ кисть руки, чѣмъ измѣнить своимъ убѣжденіямъ? Впрочемъ, среди усиливавшагося шума никто не слышалъ его отвѣтовъ. Всѣхъ охватила лихорадка, счастливое безуміе молодости, полной презрѣнія къ мизерамъ жизни и проникнутой беззавѣтной любовью къ искусству. Какое наслажденіе затеряться, сгорѣть въ священномъ пламени энтузіазма!
Лицо Бонграна, сидѣвшаго безмолвно и неподвижно, приняло опять страдальческое выраженіе подъ вліяніемъ этой безграничной вѣры и горячаго энтузіазма. Онъ забывалъ о сотняхъ картинъ, создавшихъ ему славу, и думалъ только о начатой картинѣ, ожидавшей его въ мастерской. Наконецъ, вынувъ изо рта коротенькую трубку, онъ пробормоталъ взволнованнымъ голосомъ:
— Ахь, молодость! Счастливая пора!
До двухъ часовъ ночи Сандозъ все подливалъ кипятку въ чайникъ. На пустынной улицѣ царила глубокая тишина; только изрѣдка доносилось дикое мяуканье ошалѣвшихъ кошекъ. Опьяненные собственными рѣчами, съ воспаленными глазами, охрипшіе, молодые люди, казалось, находились въ бреду. Наконецъ, они собрались уходить. Сандозъ взялъ лампу и, перегнувшись черезъ перила, освѣщалъ лѣстницу: — Не шумите, матушка спитъ, — сказалъ онъ.
Шумъ шаговъ становился все слабѣе и черезъ минуту домъ погрузился въ полную тишину.
Пробило четыре часа. Клодъ, провожавшій Бонграна, не переставалъ говорить, идя по пустыннымъ улицамъ. Ему не хотѣлось спать и онъ ждалъ разсвѣта съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ, желая поскорѣй приняться за работу. Возбужденный всѣмъ пережитымъ въ теченіе этого дня, онъ чувствовалъ въ себѣ способность создать нѣчто великое, въ отуманенной головѣ его носился цѣлый міръ новыхъ образовъ. Наконецъ-то онъ нашелъ то, чего искалъ! И онъ видѣлъ себя въ воображеніи возвращающимся въ мастерскую съ тѣмъ замираніемъ сердца, съ которымъ возвращаются къ любимой женщинѣ. А между іѣмъ Бонгранъ черезъ каждые двадцать шаговъ останавливалъ его, хватая за пуговицы пальто, и доказывалъ ему при слабомъ мерцаніи газовыхъ рожковъ, что живопись — „настоящее наказаніе Божіе!“ Самъ онъ пользуется уже извѣстностью, а между тѣмъ онъ собственно ничего въ ней не смыслитъ… Приступая къ новой работѣ, онъ чувствовалъ себя новичкомъ — хоть голову себѣ разбей объ стѣну.
Небо начинало свѣтлѣть, по направленію къ рывку потянулись телѣги огородниковъ. А Клодъ и Бонгранъ продолжали разговаривать подъ блѣднѣвшими въ небесной выси звѣздами.
IV.
правитьШесть недѣль спустя Клодъ работалъ утромъ въ своей мастерской, залитой солнечными лучами, врывавшимися въ широкое окно. Постоянные дожди омрачили первую половину августа, и Клодъ старался воспользоваться каждымъ яснымъ промежуткомъ. Но хотя онъ съ удивительнымъ упорствомъ бился надъ своей картиной, она нисколько не подвигалась.
Клодъ совершенно ушелъ въ свою работу, когда раздался стукъ въ дверяхъ. Думая, что привратница принесла ему завтракъ, онъ крикнулъ:
— Войдите!
Дверь отворилась; послышалось легкое шуршаніе… затѣмъ все стихло. Клодъ продолжалъ работать, не поворачивая головы, но среди наступившей тишины слышалось чье-то горячее дыханіе и это волновало художника. Наконецъ онъ оглянулся и остолбенѣлъ: передъ нимъ стояла незнакомая молодая дѣвушка въ свѣтломъ платьѣ, съ полуопущенной на лицо бѣлой вуалеткой и съ букетомъ изъ бѣлыхъ розъ въ рукахъ.
Клодъ не сразу узналъ ее. Это была Христина.
— Вы, мадемуазель?.. Вотъ ужь не ожидалъ!
Это далеко нелюбезное привѣтствіе противъ воли сорвалось съ его устъ. Вначалѣ эта дѣвушка серьезно занимала его воображеніе, но дни уходили за днями, прошло около двухъ мѣсяцевъ, и образъ ея ушелъ къ тѣмъ мимолетнымъ видѣніямъ, о которыхъ мы вспоминаемъ съ сожалѣніемъ, зная, что намъ не суждено болѣе увидѣть ихъ.
— Да, это я, сударь… Мнѣ хотѣлось еще разъ поблагодарить васъ…
Она краснѣла, запиналась и точно искала словъ. Сердце ея усиленно билось, высокая, крутая лѣстница, вѣроятно, утомила ее! Неужели же этотъ визитъ, о которомъ она такъ много думала, можетъ показаться ему неумѣстнымъ? Въ довершеніе всего она, проходя по набережной, купила букетъ бѣлыхъ розъ, желая выразить художнику свою признательность. Теперь эти цвѣты смущали ее. Что подумаетъ онъ о ней? Только теперь, очутившись въ этой комнатѣ, она поняла неумѣстность своего порыва.
Клодъ, смущенный еще болѣе, чѣмъ она сама, бросилъ свою палитру и сталъ переворачивать вверхъ дномъ всю мастерскую, чтобы освободить одинъ изъ стульевъ.
— Мадемуазель, прошу васъ, садитесь… Вотъ сюрпризъ… Вы очень добры!..
Усѣвшись, Христина тотчасъ же успокоилась. Онъ казался такимъ робкимъ, такимъ растеряннымъ, что молодая дѣвушка невольно улыбнулась и храбро подала ему букетъ.
— Возьмите эти цвѣты… Я не хочу, чтобы вы считали меня неблагодарной.
Смущенный Клодъ смотрѣлъ въ недоумѣніи на молодую дѣвушку, но, убѣдившись въ томъ, что она не смѣется надъ нимъ, взялъ букетъ, крѣпко сжалъ ея руку и побѣжалъ поставить цвѣты въ воду.
— Вы славный малый! — сказалъ онъ. — Въ первый разъ, повѣрьте, я дѣлаю такой комплиментъ женщинѣ.
Онъ опять подошелъ къ ней и, глядя ей прямо въ глаза, спросилъ:
— Вы въ самомъ дѣлѣ не забыли меня?
— Какъ видите! — возразила она смѣясь.
— Такъ почему же вы ни разу не заглянули въ теченіе двухъ мѣсяцевъ?
Молодая дѣвушка покраснѣла. Ей опять приходилось лгать, и это смущало ее.
— Вѣдь вы знаете, что я не свободна… О, г-жа Ванзадъ очень добра, но она больна и никогда не выходитъ. Сегодня она сама настояла, чтобы я вышла погулять…
Она не могла сказать ему, какъ она терзалась отъ стыда въ первые дни послѣ приключенія на Бурбонской набережной. Очутившись въ тихомъ домѣ благочестивой старухи, она вначалѣ съ ужасомъ думала о ночи, проведенной у незнакомаго мужчины. Затѣмъ ей стало казаться, что образъ этого мужчины совершенно изгладился изъ ея памяти, словно дурной сонъ, воспоминаніе о которомъ блѣднѣетъ съ теченіемъ времени. Но нѣкоторое время спустя среди однообразія и тишины ея жизни образъ молодого художника снова овладѣлъ ея воображеніемъ, сталъ неотступно преслѣдовать ее. И должна ли она стараться забытъ его? Вѣдь она ни въ чемъ не могла упрекнуть его! Напротивъ, она должна бытъ очень признательна ему… Желаніе еще разъ увидѣться съ нимъ, желаніе, которое она вначалѣ старалась побороть всѣми силами, овладѣло наконецъ ею. Каждый вечеръ, оставшись одна въ своей уединенной комнатѣ, она чувствовала, какъ пробуждается въ ней это желаніе, которое оставалось непонятнымъ для нея самой и которое она объясняла потребностью выразить юношѣ свою благодарность. Она чувствовала себя такой одинокой среди этой сонной тишины пустыннаго дома!.. Она положительно задыхалась въ ней… Молодая кровь кипѣла… сердце жаждало дружбы…
— Вотъ я и воспользовалась первымъ выходомъ, — продолжала она. — Да и сегодня первый хорошій день послѣ всѣхъ этихъ несносныхъ дождей.
Клодъ стоялъ передъ ней съ сіявшимъ счастьемъ лицомъ и тоже исповѣдывался, не утаивая, однако, ничего.
— А я не смѣлъ больше и думать о васъ… Вы казались мнѣ одной изъ тѣхъ сказочныхъ фей, которыя неожиданно появляются передъ нами, бѣдными смертными, и также неожиданно исчезаютъ. Можетъ быть, думалъ я, мнѣ просто пригрезилось, что она была въ этой комнатѣ… И вотъ вы опять тутъ! Атакъ радъ, такъ несказанно радъ видѣть васъ!
Смущенная Христина не смотрѣла на него, а дѣлала видъ, что осматриваетъ мастерскую. Но, какъ и въ первый разъ, ужасная живопись, покрывавшая стѣны, испугала ее. Улыбка исчезла съ ея лица и, охваченная невольнымъ ужасомъ, она пробормотала измѣнившимся голосомъ:
— Я, кажется, мѣшаю вамъ… Я сейчасъ уйду.
— Нѣтъ, нѣтъ! — вскричалъ Клодъ, останавливая ее. — Я измученъ работой, я такъ радъ отдохнуть въ бесѣдѣ съ вами!.. Да, эта проклятая картина извела меня!
Христина взглянула на большую картину, которую ей такъ хотѣлось видѣть въ тотъ разъ, когда она была повернута къ стѣнѣ.
Поляна, освѣщенная солнцемъ, все еще оставалась только намѣченной широкими взмахами кисти. Но двѣ маленькія женскія фигурки, блондинка и брюнетка, ярко обрисовывались среди зелени. Мужчина въ бархатной курткѣ, три раза передѣланный, представлялъ довольно печальный видъ. Въ данное время художникъ бился надъ главной фигурой — голой женщиной, лежавшей въ травѣ. Головы онъ въ теченіе этихъ шести недѣль не касался, но работалъ надъ туловищемъ, мѣняя каждую недѣлю натурщицъ. Однако, ни одна изъ нихъ не удовлетворяла его, и онъ, хваставшій, что ничего неспособенъ выдумать, рѣшился, наконецъ, работать безъ помощи натурщицъ.
Христина сразу узнала себя. Да, конечно, это она, эта улыбающаяся голая дѣвушка, развалившаяся на травѣ съ закрытыми глазами, закинувъ руку подъ голову!.. Въ душѣ молодой дѣвушки поднималось чувство глубокаго негодованія, словно ее раздѣла чья-то грубая рука и выставила напоказъ. Въ особенности оскорбляла ее грубость живописи, яркія краски, благодаря которымъ тѣло ея казалось точно избитымъ… Она не понимала этой живописи, но инстинктивно возмущалась ею, ненавидѣла ее точно личнаго врага.
Вскочивъ со стула, она сказала:
— Однако, мнѣ пора идти.
Клодъ смотрѣлъ на нее съ недоумѣніемъ, удивленный и опечаленный этой внезапной перемѣной.
— Какъ, уже?
— Да, меня ждутъ. Прощайте.
Она подходила уже къ дверямъ, когда Клодъ схватилъ ея руку и рѣшился спросить: — Когда же мы опять увидимся?
Маленькая ручка задрожала въ его рукѣ; съ минуту дѣвушка, казалось, колебалась.
— Не знаю… Я такъ занята…
Она высвободила свою руку, но, уходя, пробормотала:
— Постараюсь… на-дняхъ… Прощайте!
Клодъ стоялъ, точно вкопанный, на порогѣ. Что случилось съ нею? Чѣмъ объяснить эту внезапную перемѣну, эту сдержанность и глухое раздраженіе? Онъ притворилъ дверь и сталъ ходить по комнатѣ, размахивая руками и тщетно стараясь припомнить фразу или жестъ, которые могли оскорбить ее. Наконецъ онъ презрительно пожалъ плечами, точно желая отвязаться отъ этой глупой заботы, и громко выругался. Кто разберетъ ихъ, этихъ бабъ!.. Но розы, красовавшіяся въ кувшинѣ съ водой, смягчили его своимъ восхитительнымъ ароматомъ, и онъ молча принялся за работу.
Прошло опять два мѣсяца. Въ первые дни послѣ посѣщенія Христины Клодъ при малѣйшемъ движеніи оглядывался, отрывался отъ работы, и на лицѣ его всегда выражалось разочарованіе, когда оказывалось, что привратница принесла ему завтракъ или письма. Онъ старался не выходить изъ дома до четырехъ часовъ; однажды вечеромъ, возвратившись домой, онъ пришелъ въ отчаяніе, когда привратница заявила ему, что его спрашивала какая-то молодая дѣвушка, и успокоился лишь тогда, когда узналъ, что была натурщица, Зоя Пьедеферъ. Затѣмъ имъ снова овладѣло безумное желаніе работать. Онъ не принималъ никого, не видѣлся ни съ кѣмъ, избѣгалъ даже самыхъ близкихъ людей, а когда встрѣчался съ ними, то проповѣдывалъ такія крайнія теоріи и съ такимъ болѣзненнымъ ожесточеніемъ, что даже самые близкіе друзья не рѣшались противорѣчить ему. Однимъ взмахомъ руки онъ собирался стереть съ лица земли все, рѣшительно все, оставляя одну живопись. Необходимо извести всѣхъ: и родныхъ, и друзей, и женщинъ… да, въ особенности женщинъ! Послѣ этого періода лихорадочнаго возбужденія наступилъ періодъ угнетенія. Глубокое отчаяніе овладѣло Клодомъ, цѣлая недѣля прошла въ мучительныхъ сомнѣніяхъ. Затѣмъ онъ нѣсколько успокоился и снова принялся за свою работу. Однажды, въ туманное утро конца октября, Клодъ совершенно погрузился въ свою работу, когда шумъ легкихъ шаговъ на лѣстницѣ заставилъ его вздрогнуть. Онъ бросилъ палитру и побѣжалъ къ двери… Да, это была она!
На ней была длинная сѣрая шерстяная мантилья и темная бархатная шляпка съ черной кружевной вуалеткой, усѣянной, словно бисеромъ, каплями осѣвшей влаги. Первое дыханіе зимы, казалось, оживило ее. Она сейчасъ же стала извиняться въ томъ, что такъ долго не приходила, но чистосердечно созналась, что долго колебалась и рѣшила было совсѣмъ не приходить… по разнымъ соображеніямъ… Безъ сомнѣнія, онъ пойметъ ее… Но Клодъ не хотѣлъ и не старался понять этихъ соображеній. Для него было довольно того, что она пришла, что она не сердится на него и согласна хоть изрѣдка заглядывать къ нему, какъ добрый товарищъ. Этимъ ограничились объясненія. Оба умолчали о тѣхъ мученіяхъ, которыя были пережиты ими со времени послѣдняго свиданія и такимъ образомъ провели около часу въ спокойной дружеской бесѣдѣ. Христина, казалось, но замѣчала даже ужасныхъ этюдовъ и набросковъ на стѣнахъ мастерской. Съ минуту она пристально смотрѣла на большую картину, на голую женщину, которая лежала въ травѣ, подъ дождемъ золотистыхъ лучей солнца… Нѣтъ, это не она!.. Эта женщина ни лицомъ, ни фигурой нисколько не походитъ на нее. Какъ могла она въ тотъ разъ узнать себя въ этой страшной мазнѣ? И Христина почувствовала глубокую жалость къ бѣдному юношѣ, который не умѣетъ даже придать сходство своимъ лицамъ. Уходя, она первая протянула ему руку.
— До скораго свиданія!
— Да, черезъ два мѣсяца!
— Нѣтъ, я зайду на будущей недѣлѣ… вотъ увидите… въ четвергъ!
Она сдержала обѣщаніе и пришла въ четвергъ. Съ тѣхъ поръ она стала каждую недѣлю навѣщать Клода, сначала появляясь въ разные дни, а затѣмъ избрала для своихъ посѣщеній понедѣльники, говоря, что г-жа Ванзадъ освобождаетъ ее на этотъ день для прогулки въ Булонскомъ лѣсу. Она приходила всегда раскраснѣвшись отъ быстрой ходьбы, такъ какъ отъ Пасси до Бурбонской набережной было довольно далеко, а къ одиннадцати часамъ она обязательно должна была вернуться домой. И, несмотря ни на морозы, ни на проливные дожди, ни на грязь, ни на туманы Сены, сна въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ, отъ октября до февраля, аккуратно навѣщала молодого художника. Со второго мѣсяца она начала заходить въ мастерскую неожиданно, не въ назначенные дни, когда приходилось бывать въ Парижѣ по порученію г-жи Ванзадъ; но въ такихъ случаяхъ она оставалась не долѣе двухъ-трехъ минутъ и, поздоровавшись съ Клодомъ, немедленно спускалась внизъ.
Клодъ начиналъ понимать Христину. Не довѣряя женщинамъ, онъ долгое время сомнѣвался, подозрѣвалъ, что въ прошломъ этой дѣвушки, вѣроятно, скрывается какая-нибудь любовная интрига. Но ея кроткіе глаза и чистосердечный смѣхъ побѣдили его, убѣдили его, наконецъ, въ тонъ, что она чиста и наивна, какъ ребенокъ. Теперь Христина не смущалась болѣе, являясь въ мастерскую; она чувствовала себя въ ней будто дома и болтала безумолку. Разъ двадцать она принималась разсказывать Клоду о своемъ дѣтствѣ и постоянно возвращалась къ этому времени. Она была съ матерью въ церкви въ тотъ вечеръ, когда скоропостижно умеръ отецъ ея, капитанъ Гальгренъ. Она хорошо помнила возвращеніе изъ церкви и всѣ подробности той ужасной ночи. Капитанъ, тучный, высокій мужчина съ сильно выдававшейся впередъ челюстью, лежалъ вытянувшись на тюфякѣ… такимъ онъ навсегда запечатлѣлся въ ея памяти. У нея самой, говорятъ, такая же точно челюсть, и нерѣдко мать, выведенная изъ себя ея шалостями восклицала: „Ахъ, эта несчастная челюсть! Она погубить и тебя, какъ погубила отца!“.. Бѣдная мать, какъ измучила она ее своими шумными играми, своими дикими шалостями! Она и теперь часто видитъ ее точно живую — маленькую, худощавую женщину, вѣчно сидѣвшую у окна, склонившись надъ своей работой. У нея были удивительно кроткіе, ласковые глаза, и она очень гордилась тѣмъ, что дочь унаслѣдовала эти глаза, такъ что знакомые, желая доставить ей удовольствіе, часто говорили ей: „У Христины ваши глаза“. При этомъ лицо матери всегда сіяло счастьемъ и озарялось довольной улыбкой. Но со времени смерти мужа она такъ надрывалась надъ работой, что начала терять зрѣніе. Нелегко было жить съ ребенкомъ, получая пенсію въ шестьсотъ франковъ! Въ теченіе пяти лѣтъ бѣдная женщина билась, изнемогая подъ бременемъ непосильнаго труда, блѣднѣя и худѣя съ каждымъ днемъ. Молодая дѣвушка и теперь нерѣдко упрекала себя въ томъ, что была такъ легкомысленна въ то время и своей безпечностью приводила въ отчаяніе бѣдную мать. Сколько разъ она задавалась самыми благими намѣреніями, сколько разъ клялась, что будетъ работать, что будетъ помогать матери зарабатывать хлѣбъ, но несмотря на всѣ усилія, она не могла совладать съ собой и положительно становилась больна, когда ей приходилось сидѣть долгое время неподвижно. Наконецъ, насталъ день, когда мать ея уже не въ состояніи была встать: она умерла вечеромъ того же дня, устремивъ на дочь полные слезъ глаза. Христина и теперь часто видѣла устремленные на нее, широко раскрытые, полные слезъ глаза матери…
Иногда Клодъ разспрашивалъ молодую дѣвушку о Клермонѣ, и Христина, забывая объ этихъ печальныхъ событіяхъ, предавалась веселымъ воспоминаніямъ и хохотала отъ души, разсказывая о своей жизни въ Клермонѣ въ улицѣ de l’Eclache. Отецъ-гасконецъ, мать парижанка и дочь — уроженка Страсбурга — всѣ трое ненавидѣли этотъ Овернь, куда забросила ихъ судьба. Узкая, сырая улица de l’Eclache, спускавшаяся къ Ботаническому саду, напоминала большой погребъ; не видно было ни лавки, ни прохожихъ… однѣ мрачныя стѣны съ закрытыми ставнями! Но внутренній фасадъ ихъ дома, выходившій во дворъ, былъ обращенъ къ югу, и окна ихъ квартиры были залиты солнечнымъ свѣтомъ. Столовая ихъ выходила на широкій балконъ — нѣчто вродѣ деревяннаго корридора, просвѣты котораго были украшены роскошной зеленью гигантской глициніи. Въ этомъ домѣ росла дѣвочка, играя возлѣ больного отца, а затѣмъ безвыходно находясь при матери. Она даже не знала города и его окрестностей и вопросы Клода всегда забавляли ее. Есть ли танъ горы? — спрашивалъ художникъ. Да, съ нѣкоторыхъ улицъ видно, что за городомъ возвышаются горы, съ другихъ же улицъ видны только поля. Но это было довольно далеко отъ ихъ дома и она никогда не бывала тамъ. Она знала хорошо только дорогу въ соборъ, до которой и теперь добралась бы съ закрытыми глазами. Нужно обойти площадь Жодъ, затѣмъ свернуть въ улицу des Gras… все остальное перепутывалось — переулки, бульвары, спускавшіеся внизъ… огромный лабиринтъ темныхъ улицъ, по которымъ во время грозы текли потоки воды, освѣщаемые молніей. Боже, какія тамъ бывали грозы! Она съ ужасомъ вспоминала о нихъ. Громоотводъ музея, виднѣвшійся изъ окна ея комнатки, расположенной подъ самой крышей дома, казался всегда объятымъ пламенемъ. Въ столовой, служившей вмѣстѣ съ тѣмъ гостиной, Христинѣ было отведено широкое углубленіе у окна — цѣлая комната, гдѣ стоялъ ея рабочій столикъ. Здѣсь мать научила ее читать, здѣсь она засыпала во время уроковъ, слушая своихъ учителей. Теперь она сама смѣялась надъ своимъ невѣжествомъ. Образованная барышня, которая не знаетъ ни именъ французскихъ королей, ни времени ихъ царствованія! Знаменитая музыкантша, которая не пошла дальше „Petite bateaux“. Замѣчательная акварелистка, которая не въ состояніи написать дерева, потому что не умѣетъ рисовать листьевъ!
Иногда она вспоминала о пятнадцати мѣсяцахъ, проведенныхъ ею въ большомъ монастырѣ, расположенномъ за городомъ, среди великолѣпныхъ садовъ. У нея былъ неистощимый запасъ разсказовъ о сестрахъ-монахиняхъ, о ихъ жизни и ихъ невѣроятной наивности. Она задыхалась въ монастырѣ, хотя и ей не оставалось другого исхода, какъ сдѣлаться монахиней. Однако, настоятельница, очень любившая ее, воспрепятствовала ея постриженію и достала ей мѣсто у г-жи Ванзадъ. Христина не могла постичь, какимъ образомъ добрая монахиня могла такъ ясно читать въ ея душѣ… И дѣйствительно, съ тѣхъ поръ, какъ она поселилась въ Парижѣ, она стала относиться къ религіи съ полнѣйшимъ равнодушіемъ.
Когда всѣ воспоминанія о Клермонѣ оказывались исчерпанными, Клодъ начиналъ разспрашивать Христину о ея жизни у г-жи Ванзадъ, и каждую недѣлю она передавала ему какія-нибудь новыя подробности. Жизнь въ маленькомъ отелѣ въ Пасси была такъ же монотонна, какъ бой старинныхъ часовъ. Двое престарѣлыхъ слугъ, кухарка и лакей, жившіе около сорока лѣтъ въ старомъ домѣ, неслышно ходятъ по пустыннымъ комнатамъ. Изрѣдка навѣщаютъ старуху гости — восьмидесятилѣтніе генералы, которые кажутся привидѣніями. Это въ полномъ смыслѣ слова домъ тѣней, и даже лучи солнца едва проникаютъ въ щели ставенъ, распространяя свѣтъ ночника. Сама г жа Ванзадъ но покидаетъ комнаты съ тѣхъ поръ, какъ она ослѣпла, и единственнымъ ея утѣшеніемъ являются книги религіознаго содержанія. Боже, какъ надоѣли Христинѣ эти безконечныя чтенія! Если бы она изучила хотъ какое-нибудь ремесло, съ какой радостью она принялась бы за работу, сдѣлалась бы швеей, модисткой, цвѣточницей. По вѣдь она ничему не хотѣла учиться и ни на что неспособна. Ей иногда становилось невыносимо тяжело въ этомъ замкнутомъ, строгомъ домѣ, въ которомъ пахло смертью, и у нея дѣлались такія же головокруженія, какія бывали въ дѣтствѣ, когда она въ угоду матери усаживалась, за работу, вся кровь кипѣла въ ней отъ возмущенія, ей хотѣлось кричать, прыгать, потребность жизни опьяняла ее. Но г-жа Ванзадъ обращалась съ ней такъ ласково, такъ заботилась о ея здоровьѣ, настаивая, чтобы она побольше гуляла, что молодая дѣвушка всегда чувствовала угрызенія совѣсти, когда, возвращаясь съ Бурбонской набережной, вынуждена была лгать, сочинять, что гуляла въ Булонскомъ лѣсу или была въ какой-нибудь церкви, въ которую она и не заглядывала. И съ каждымъ днемъ старуха все больше привязывалась къ ней и постоянно дѣлала ей цѣнные подарки: то шелковое платье, то маленькіе старинные часики, то бѣлье… Да и сама она полюбила добрую старушку и даже расплакалась на-дняхъ, когда та назвала ее свое дочуркой. У нея сжималось сердце при видѣ ея безпомощности она клялась, что никогда не оставитъ ея.
— Ба, — сказалъ Клодъ, — вы будете вознаграждены. Она сдѣлаетъ васъ своей наслѣдницей.
— Вы думаете?.. Говорятъ, что у нея три милліона… Нѣтъ, нѣтъ, я никогда не думала объ этомъ и не хочу этого… Что стала бы я дѣлать съ ея деньгами?
— Что? — воскликнулъ рѣзко Клодъ. — Чортъ возьми, вы будете обезпечены… Прежде всего она, конечно, постарается выдать васъ замужъ.
Она громко расхохоталась.
— Да, конечно, за одного изъ своихъ пріятелей… за старика-генерала съ серебрянымъ подбородкомъ… Вотъ вздоръ!
Отношенія ихъ не выходили изъ предѣловъ чисто-товарищескихъ. Онъ былъ въ любви почти такъ же наивенъ, какъ и она, такъ какъ до сихъ поръ жилъ въ области грезъ, внѣ вопросовъ реальной жизни. Имъ казались совершенно естественными эти тайныя свиданія, эти товарищескія отношенія, не допускавшія никакихъ любезностей, кромѣ дружескаго пожатія руки. Онъ даже не задавалъ себѣ вопроса, знаетъ ли этотъ взрослый ребенокъ жизнь и мужчинъ, ничто пока не омрачало удовольствія дружескаго сближенія. Они весело бесѣдовали, спорили иногда, но безъ всякаго раздраженія. Тѣмъ не менѣе дружба эта такъ глубоко захватывала ихъ жизни, что они не могли жить другъ безъ друга.
Какъ только Христина являлась, Клодъ запиралъ дверь на ключъ и вынималъ ключъ изъ замка. Она сама требовала этого, опасаясь, чтобы кто-нибудь не помѣшалъ имъ. Мало-по -малу она совершенно освоилась съ мастерской и чувствовала себя въ ней, какъ дома. Но ей страстно хотѣлось привести все въ порядокъ, окружающій безпорядокъ раздражалъ ея нервы. Добиться этого, однако, было не легко, художникъ запрещалъ даже привратницѣ мести полъ изъ боязни, что пыль пристанетъ къ свѣжимъ краскамъ. Въ первый разъ, когда Христина рѣшилась, наконецъ, приступить къ дѣлу, Клодъ слѣдилъ за ея движеніями тревожными, умоляющими глазами. И къ чему переставлять все? Вѣдь важнѣе всего, чтобы все было подъ руками!.. Но Христина такъ мило настаивала на своемъ, она казалась такой счастливой въ роли хозяйки, что въ концѣ концовъ Клодъ долженъ былъ предоставить ей полную свободу. Какъ только она приходила, она снимала перчатки и шляпку, подбирала булавками платье и въ нѣсколько минуть приводила все въ порядокъ. Буча золы у печки исчезла, ширма скрывала кровать и умывальный столикъ, шкапъ блестѣлъ тино новый, съ сосноваго стола, не загроможденнаго грязной удой, были счищены всѣ пятна отъ красокъ. Стулья были симметрично разставлены, хромоногіе мольберты покоились у оконъ, а большіе часы съ кукушкой веселѣе отбивали свое тикътакъ. Мастерская точно преобразилась. Клодъ съ удивленіемъ слѣдилъ за всѣми движеніями молодой дѣвушки. Неужели же это та лѣнтяйка, у которой являются несносныя мигрени при малѣйшемъ усиліи? Но Христина объяснила Клоду, что ее тяготитъ только умственная работа, физическая же, напротивъ, укрѣпляетъ ее и оживляетъ. Она съ нѣкоторымъ смущеніемъ сознавалась въ своемъ пристрастіи къ грязной домашней работѣ; эти низменныя наклонности приводили въ отчаяніе ея бѣдную мать, которая мечтала сдѣлать изъ нея гувернантку-бѣлоручку. Сколько разъ мать бранила ее въ раннемъ дѣтствѣ, когда заставала ее съ щеткой и тряпкой въ рукѣ, разыгрывающей кухарку! Да и теперь, если бы ей дозволили сражаться хоть съ пылью въ домѣ г-жи Ванзадъ, ей было бы веселѣй. Но, конечно, тамъ это было невозможно, къ ней потеряли бы всякое уваженіе… Зато она старалась удовлетворить своимъ наклонностямъ въ мастерской на Бурбонской набережной и съ увлеченіемъ предавалась своимъ любимымъ занятіямъ, при чемъ глаза ея сіяли восторгомъ женщины, вкусившей отъ запретнаго плода. Иногда Клодъ, желая спокойно бесѣдовать съ молодой дѣвушкой, просилъ ее пришить ему оторванный рукавъ или полу куртки, — она сама предложила ему пересмотрѣть его бѣлье. Но въ эту работу она не вкладывала того же огня; она почти не умѣла шить и держала иголку, какъ барышня, воспитанная въ презрѣніи къ грубому шитью. Къ тому же неподвижность положенія и мелкіе стежки, которые нужно было дѣлать одинъ за другимъ, выводили ее изъ себя. Мастерская блестѣла чистотой, точно гостиная, а Клодъ ходилъ попрежнему оборванный. Оба находили это очень смѣшнымъ и постоянно хохотали надъ этимъ.
Какъ счастливо провели они эти четыре зимнихъ мѣсяца, несмотря на морозы и дожди! Зима, казалось, еще болѣе сблизила ихъ: желѣзная печка пыхтѣла точно органная труба, сосѣднія крыши покрылись снѣгомъ, воробьи бились крыльями въ оконныя стекла мастерской… а молодые люди улыбались и радовались тому, что у нихъ тепло и уютно, что они словно затеряны среди этого громаднаго города. Мало-по-малу, однако, они начали выходить изъ своего тѣснаго уголка, и въ концѣ концовъ Христина разрѣшила Клоду провожать ее домой. Долгое время она не дозволяла этого, не рѣшаясь показаться на улицѣ въ сопровожденіи мужчины. Но однажды разразился проливной дождь и она поневолѣ должна была позволить Клоду проводить ее съ дождевымъ зонтикомъ. Какъ только ливень прекратился, Христина отослала Клода домой. Нѣсколько минутъ постояли они на набережной, глядя на Сену и радуясь тому, что, наконецъ, могутъ быть вмѣстѣ подъ открытымъ небомъ. Внизу у пристани выстроились въ четыре ряда большія баржи съ яблоками, стоя такъ близко другъ къ другу, что борты ихъ, по которымъ бѣгали дѣти и женщины, казались удицами. Эти горы яблокъ въ круглыхъ корзинахъ загромождали берегъ, распространяя сильный, одуряющій запахъ сидра въ броженіи. Нѣсколько дней спустя наступили солнечные дни, и Клоду удалось въ одинъ изъ этихъ дней уговорить Христину отправиться вмѣстѣ съ нимъ на пустынныя набережныя острова Сенъ-Луи. Они пошли по Бурбонской набережной, останавливаясь на каждомъ шагу, чтобы полюбоваться кипѣвшей на Сенѣ жизнью: землечерпательной машиной, ведра которой непрерывно скрипѣли, поднимаясь и опускаясь, прачешнымъ плотомъ, откуда доносилась брань прачекъ, подъемнымъ краномъ, разгружавшимъ плашкоутъ. Христина положительно не вѣрила своимъ глазамъ. Неужели же эта полная жизни набережная des Ormes и набережная Генриха IV, по широкому спуску которой дѣти и собаки играли, кувыркаясь въ пескѣ, неужели вся эта кипѣвшая жизнью частъ города могла казаться ей залитой кровью и грязью въ первую ночь ея пріѣзда, во время грозы? Обогнувъ мысъ, они пошли еще медленнѣе, наслаждаясь тишиной, вѣявшей отъ большихъ старинныхъ зданій, и любуясь движеніями воды, бурлившей между сваями Эстакады. Прижавшись другъ къ другу, точно сближенные мощью рѣки, они медленно возращались по Бетюнской и Орлеанской набережнымъ, устремивъ глаза на виднѣвшіеся вдали Port au Vin и Ботаническій садъ. Дойдя до моста Сенъ-Луи, Клодъ указалъ Христинѣ на соборъ Парижской Богоматери, который обрисовался вдали точно колоссальное животное, присѣвшее на своихъ протянутыхъ лапахъ — аркадѣ и увѣнчанное двойнымъ рядомъ башенъ, украшавшихъ чудовищный хребетъ. По особенно обрадовало ихъ открытіе восточнаго мыса острова; мысъ этотъ походилъ на носъ большого корабля, остановившагося среди двухъ противоположныхъ теченій, безпомощно глядя на Парижъ, къ которому онъ не можетъ подойти. Молодые люди спустились внизъ по крутой лѣстницѣ и очутились на совершенно пустынномъ берегу. Роща высокихъ деревьевъ представляла восхитительное убѣжище, скрытое отъ взглядовъ толпы, гулъ которой доносился съ мостовъ и набережныхъ въ то время, какъ они наслаждались полнѣйшей тишиной. Съ этого дня пустынный мысъ на островѣ Сенъ-Луи сдѣлался ихъ любимымъ убѣжищемъ въ тѣ часы, когда жара въ мастерской, гдѣ пыхтѣла раскаленная желѣзная печь, становилась нестерпимой. Однако, вначалѣ Христина не дозволяла Клоду провожать ее дальше набережной des Ormes; тутъ она обыкновенно останавливалась и прощалась съ нимъ, какъ будто только тутъ собственно начинался тотъ Парижъ, котораго она такъ боялась. Но отсюда до Пасси было такъ далеко и ей такъ надоѣло идти одной, что она въ концѣ концовъ сдалась и позволила Клоду провожать ее сначала до ратуши, потомъ до Новаго моста и, наконецъ, до Тюльерійскаго сада. Молодые люди шли подъ руку, точно новобрачные и эта постоянно повторявшаяся прогулка вдоль набережныхъ, по однимъ и тѣмъ же тротуарамъ доставляла имъ невыразимое счастье. Они уже всецѣло принадлежали другъ другу, хотя между ними и не было еще физической связи. Казалось, что душа великаго города, витавшая надъ этой рѣкой, окутывала ихъ всей той любовью, которая расточалась тутъ, на этихъ берегахъ, въ теченіе многихъ вѣковъ…
Съ наступленіемъ декабрьскихъ холодовъ Христина приходила въ мастерскую послѣ полудня и около четырехъ часовъ, когда солнце начинало закатываться, уходила, опираясь на руку Клода. Какъ только они подходили къ мосту Луи-Филиппа, передъ ними въ ясные дни развертывалась безконечная линія набережныхъ. Косые дучи солнца обливали золотистой пылью весь правый берегъ, между тѣмъ какъ лѣвый — острова и зданія — обрисовывался темной линіей на огненномъ небѣ. Между этими берегами искрилась Сена, мѣстами лишь омраченная тѣнью своихъ мостовъ пятью арками Notre Dame, аркой Pont d’Arcole, очертаніями Pont de Change и Pont-Neuf. Темная линія лѣваго берега заканчивалась силуэтомъ Palais de Justice съ его остроконечными башнями; залитый солнцемъ правый берегъ тянулся такъ далеко, что павильонъ Флоры, виднѣвшійся въ концѣ этого берега, казался сказочнымъ, воздушнымъ замкомъ, трепетавшимъ въ розовыхъ облакахъ на горизонтѣ.
Но Клода и Христину, стоявшихъ подъ безлиственными чинарами, освѣщенными солнцемъ, занимали другія картины. Въ особенности интересовала ихъ группа старыхъ домовъ надъ пристанью; внизу красовались маленькія лавочки торговцевъ желѣзомъ и принадлежностями рыбной ловли. Надъ ними виднѣлись террасы, покрытыя цвѣтущими лавровыми деревьями и плющемъ, а за ними, еще выше, полуразвалившіеся дома, на окнахъ которыхъ было развѣшано бѣлье для просушки. Группа эта состояла изъ самыхъ странныхъ, неправильныхъ построекъ, сооруженныхъ изъ досокъ, полу развалившихся стѣнъ и висячихъ садовъ, среди которыхъ кое-гдѣ сверкали стеклянные шары. Миновавъ казармы и ратушу, молодые люди переходили на другой берегъ Сены. Здѣсь, надъ потемнѣвшими старыми домами, ярко сіяли башни Notre-Dame. Лари букинистовъ загромождали тротуаръ; подъ аркой моста Notre Dame барки, нагруженныя углемъ, упорно боролись съ теченіемъ, въ дни продажи цвѣтовъ молодые люди останавливались тутъ, чтобы насладиться ароматомъ фіалокъ и раннихъ гвоздикъ. За Palais de Justice лѣвый берегъ расширяется; за сѣрыми домиками набережной de l’Horioge, заканчивающейся живописной группой деревьевъ, тянутся набережныя Вольтеръ и Малаке, а за ними виднѣется куполъ института и квадратное зданіе монетнаго двора, длинный рядъ сѣрыхъ стѣнъ безъ оконъ, цѣлый островъ крышъ, трубы которыхъ уподобляютъ его скалѣ, поднимающейся среди фосфоресцирующихъ волнъ. Противъ него обрисовывается въ послѣднихъ лучахъ заходящаго свѣтила павильонъ Флоры, постепенно принимающій болѣе опредѣленныя формы. Направо и налѣво, по обѣимъ сторонамъ рѣки, виднѣются: Севастопольскій бульваръ, бульваръ du-Palais, новыя зданія набережной Megisserie, новое зданіе префектуры полиціи, старый Pont Neuf со своей статуей, которая кажется чернильнымъ пятномъ, затѣмъ Лувръ и Тюльери и, наконецъ, вдали, за Гренеленъ, смутно обрисовываются Севрскіе холмы и окрестныя поля. Это былъ конечный пунктъ ихъ прогулки; у Pont Royal, дойдя до высокихъ деревьевъ у купаленъ Вижье, Христина останавливала Клода. И когда они, обмѣниваясь рукопожатіемъ, оглядывались назадъ, глаза ихъ невольно останавливались на виднѣвшемся вдали островѣ Сенъ-Луи, надъ которымъ спускалась уже ночь.
И какими чудными закатами солнца случалось имъ любоваться во время этихъ еженедѣльныхъ прогулокъ! Солнце провожало ихъ, принимая активное участіе въ шумной веселости набережныхъ, играя въ волнахъ рѣки и освѣщая душныя лавки, лаская цвѣты въ горшкахъ и птицъ въ клѣткахъ. По мѣрѣ того, какъ молодые люди удалялись отъ Бурбонской набережной, небо все болѣе и болѣе разгоралось надъ темной линіей домовъ; солнце точно ждало ихъ, медленно закатываясь за далекими крышами, какъ только Клодъ и Христина переходили черезъ мостъ Нотръ-Дамъ. Нигдѣ, ни въ вѣковомъ лѣсу, ни на вершинахъ горъ, ни въ открытомъ полѣ они не могли бы узрѣть такихъ дивныхъ картинъ, какими наслаждались они тутъ, когда солнце садилось за куполомъ иститута. Парижъ, казалось, засыпалъ въ лучезарномъ сіяніи. И съ каждой новой прогулкой передъ молодой парочкой развертывались новыя картины, огненная корона мѣняла свои очертанія. Однажды вечеромъ разразился ливень въ то время, когда они подходили къ мосту Нотръ-Дамъ; проглянувшее сквозь дождь солнце словно зажгло темную тучу, и казалось, что воздухъ наполненъ воспламенившимися каплями, переливавшими розовыми и голубыми оттѣнками. Въ ясные дни солнце казалось огненнымъ шаромъ, величественно опускавшимся въ тихое озеро; затѣмъ часть его скрывалась за чернымъ куполомъ института и съ минуту виденъ былъ только огненный серпъ; наконецъ шаръ становился багровымъ и медленно погружался въ озеро, ставшее кроваво-краснымъ. Съ февраля дуги, описываемыя огненнымъ шаромъ, стали постепенно увеличиваться, и онъ падалъ прямо въ Сену, которая, казалось, начинала кипѣть на горизонтѣ, какъ только къ ней прикасался раскаленный шаръ. Но самыя величественныя фееріи неба получались въ облачные дни. Тогда, слѣдуя капризамъ вѣтра, передъ ними появлялись то моря кипящей сѣры, волны которой бились о коралловыя скалы, то сказочные замки и башни, пылая, разрушаясь, извергая потоки огненной лавы. Иногда солнце, скрывшееся за густыми облаками, неожиданно прорывало ихъ такими яркими лучами, что казалось, будто по всему небу сыпятся искры. Когда наступали сумерки, молодые люди разставались, унося съ собой впечатлѣніе послѣднихъ лучей и чувствуя, что торжествующій Парижъ участвовалъ въ ихъ безконечной радости… радости, которой они не могли исчерпать, хотя бы они повторяли до безконечности свои прогулки вдоль старыхъ каменныхъ парапетовъ.
Въ концѣ концовъ случилось то, чего Клодъ болѣе всего опасался: Христина перестала бояться встрѣчъ съ посторонними людьми. Вѣдь ее, разсуждала она, никто собственно не знаетъ въ Парижѣ! И она навсегда останется чужою для всѣхъ. Но Клодъ думалъ о своихъ товарищахъ и не разъ содрогался, замѣтивъ издали фигуру, напоминавшую кого-нибудь изъ его знакомыхъ. Его неотступно преслѣдовала мысль, что кто-нибудь можетъ подойти къ нимъ, заговорить съ ними, позволить себѣ какую-нибудь грубую шутку. И дѣйствительно, въ одинъ прекрасный вечеръ, въ ту минуту, когда спутница его довѣрчиво прижималась къ нему, Клодъ столкнулся у Pont des Arts съ Сандозомъ и Дюбюшемъ, которые сходили со ступенекъ моста. Избѣжать ихъ было невозможно; они, повидимому, узнали товарища и улыбались ему. Сильно поблѣднѣвъ отъ волненія, Клодъ продолжалъ идти впередъ. Дюбюшъ сдѣлалъ какое-то движеніе, но Сандозъ остановилъ его; они прошли мимо, дѣлая видъ, что не узнаютъ его и, не оглядываясь даже, скрылись во дворѣ Лувра. Оба узнали въ спутницѣ Клода оригиналъ головки, которую Клодъ въ то утро оберегалъ отъ ихъ взглядовъ съ ревностью влюбленнаго. Христина ничего не замѣтила и продолжала весело болтать, а Клодъ, тронутый до слезъ деликатностью товарищей, отвѣчалъ глухимъ голосомъ на ея вопросы.
Нѣсколько дней спустя Клоду пришлось опять пережить нѣсколько тяжелыхъ минутъ. Онъ не ожидалъ Христины и пригласилъ къ себѣ Сандоза. Появленіе Христины, совершенно неожиданно нагрянувшей къ нему, такъ обрадовало его, что, забывъ о назначенномъ товарищу свиданіи, онъ по обыкновенію заперъ дверь и вынулъ ключъ изъ замка. Нѣсколько минутъ спустя по слышался знакомый стукъ. Клодъ вскочилъ въ испугѣ и при этомъ опрокинулъ стулъ. Оставалось только отпереть дверь, другого исхода не было у Клода. Но Христина страшно поблѣднѣла и смотрѣла на него такими умоляющими глазами, что онъ стоялъ не двигаясь, притаивъ дыханіе. Стукъ повторился, за дверью послышался голосъ Сандоза: „Клодъ!.. Клодъ!..“ Клодъ стоялъ неподвижно съ поблѣднѣвшими губами и сильно бьющимся сердцемъ. Нѣсколько секундъ еще длилась полная тишина, затѣмъ раздался шумъ спускавшихся съ лѣстницы шаговъ и скрипъ ступенекъ лѣстницы. Тяжелая тоска охватила Клода, удалявшіеся шаги словно укоряли его въ измѣнѣ, и ему казалось, что онъ отрекся навсегда отъ своего лучшаго друга.
Нѣкоторое время спустя случилась новая непріятность. Однажды, послѣ полудня, Христина сидѣла въ мастерской, когда въ дверяхъ раздался стукъ. Клодъ успѣлъ только шепнуть въ испугѣ:
— Ключъ остался въ дверяхъ!
Дѣйствительно, она забыла вынуть его! Растерявшись отъ испуга, она бросилась за ширмы и присѣла на край постели, закрывая ротъ платкомъ, чтобы заглушить дыханіе.
Въ дверь опять постучали; за нею слышался веселый смѣхъ. Художникъ крикнулъ:
— Войдите!
Дверь отворилась, и бѣдный Клодъ похолодѣлъ отъ ужаса, когда увидѣлъ Жори, а за нимъ Ирму Бено. Недѣли двѣ тому назадъ Фажероль уступилъ ее Жори или, вѣрнѣе, долженъ былъ покориться ея капризу изъ боязни навсегда лишиться ея. Ирма, охваченная жаждой жизни, растрачивала свою молодость по всѣмъ мастерскимъ художниковъ и каждую недѣлю переѣзжала съ мѣста на мѣсто, захвативъ свои три рубашки и обѣщая скоро вернуться, если соскучится.
— Ей непремѣнно хотѣлось осмотрѣть твою мастерскую, — пояснилъ Жори. — Вотъ я и привелъ ее къ тебѣ.
Не выжидая отвѣта Клода, Ирма безцеремонно принялась расхаживать по мастерской.
— Ахъ, какъ тутъ все забавно!.. Какая потѣшная живопись!.. Ну, покажите же мнѣ все… Гдѣ вы спите?
Клодъ, охваченный мучительной тревогой, думалъ, что она сейчасъ же заглянетъ за ширмы. Онъ представлялъ себѣ все, что должна была испытать Христина, и приходилъ въ отчаяніе при мысли, что молодая дѣвушка услышитъ безцеремонную болтовню Ирмы.
— А знаешь ли, о чемъ она хочетъ просить тебя? — спросилъ Жори. — Помнишь, ты хотѣлъ писать что-то съ нея?.. Такъ вотъ она готова позировать для тебя, неправда ли, душка?
— Хоть сейчасъ!
— Дѣло въ томъ, — продолжалъ смущенный Клодъ, — что большая картина отниметъ у меня все время до выставки… Тамъ есть фигура, надъ которой я тщетно бьюсь… Ничего не подѣлаешь съ этими проклятыми натурщицами!
Ирма остановилась съ видомъ знатока передъ большой картиной и, задравъ свой маленькій носъ, сказала:
— Вы говорите объ этой голой женщинѣ въ травѣ?.. Скажите, не могу ли я быть вамъ полезна?
Жори пришелъ въ восторгъ.
— Вотъ идея! Ты вѣдь ищешь красивую женщину… Посмотри-ка на нее… Пусть она раздѣнется. Разстегнись, душечка, онъ посмотритъ на тебя.
Ирма быстрымъ движеніемъ стала развязывать ленты шляпы и собралась уже разстегнуть пуговицы своего корсажа, когда Клодъ остановилъ ее.
— Нѣтъ, нѣтъ, не нужно! — воскликнулъ онъ. — Мадемуазель слишкомъ мала ростомъ… Это не то, совсѣмъ не то.
— Такъ что же? — спросила Ирма. — Вы все-таки можете взглянуть на меня.
Жори также настаивалъ на своемъ.
— Да не мѣшай же ей, если ей это нравится… Она вообще никогда не позируетъ, потому что не нуждается въ этомъ. Но она любитъ показывать себя. О, она готова постоянно ходить безъ рубашки… Ну, разстегнись, душечка… покажи только грудь, если онъ боится, что ты съѣшь его.
Клоду едва удалось остановить ея рвеніе. Онъ бормоталъ, заикаясь, извиненія… Впослѣдствіи, когда онъ справится съ большой картиной, онъ, конечно, будетъ очень радъ. Теперь же онъ боится, что новая фигура окончательно собьетъ его съ толку.
Ирма презрительно улыбалась, пожимая плечами и пристально глядя на него своими страстными глазами.
Жори заговорилъ о товарищахъ. Почему Клода нигдѣ не видно? Почему онъ не пришелъ въ четвергъ къ Сандозу. Дюбюшъ увѣрялъ всѣхъ, что онъ поступилъ на содержаніе къ какой-то актрисѣ… Славная стычка произошла въ четвергъ между Фажеролемъ и Магудо по поводу фрака въ скульптурѣ!.. А въ воскресенье Ганьеръ вышелъ изъ залы, гдѣ давались произведенія Вагнера, съ подбитымъ глазомъ! Его, Жори, чуть было не вызвали на дуэль въ кафе Бодекенъ за одну изъ его послѣднихъ статей въ „Тамбурѣ“. Досталось же имъ въ статьѣ, этимъ негодяямъ-художникамъ, добившимся громкаго имени всякими неправдами! А походъ противъ жюри Салона вызвалъ страшную бурю! Скоро онъ разнесетъ въ пухъ и прахъ этихъ стражей идеала, которые преслѣдуютъ природу и правду!
Клодъ слушалъ его съ явнымъ нетерпѣніемъ. Онъ взялъ палитру и подошелъ къ свой картинѣ. Наконецъ Жори понялъ, что Клодъ тяготится присутствіемъ постороннихъ людей.
— Тебѣ нужно работать, — сказалъ онъ. — Мы уйдемъ.
Ирма продолжала смотрѣть на Клода съ странной улыбкой, удивленная глупостью этого простофили, отказывавшагося отъ ноя, и охваченная желаніемъ овладѣть имъ во что бы то ни стало… Какъ безобразна эта мастерская! Да и самъ онъ не красавецъ… И чего онъ такъ рисуется своей добродѣтелью?.. Собираясь уходить, Ирма стала подшучивать надъ Клодомъ, обнаруживая хитрый, проницательный умъ женщины, способной сдѣлать блестящую карьеру, несмотря на кажущуюся безалаберность. На порогѣ она еще разъ предложила свои услуги художнику, крѣпко пожимая его руку.
— Помните, я всегда къ вашимъ услугамъ, — сказала она.
Какъ только они ушли, Клодъ отодвинулъ ширмы, такъ какъ Христина продолжала сидѣть неподвижно на постели. Она не разспрашивала Клода относительно женщины, посѣтившей его; она заявила только, что испытывала все время ужасный страхъ. Затѣмъ она стала торопиться домой, точно опасаясь, что въ дверяхъ снова раздастся стукъ. Но въ глазахъ ея свѣтились тревога и смущеніе, которыя она тщетно старалась скрыть. Вообще эта мастерская наводила на нее порою какой-то необъяснимый ужасъ своими стѣнами, покрытыми рѣзкими, грубыми эскизами. Обнаженное человѣческое тѣло отталкивало ее, оскорбляло ея чувства. Она не могла освоиться съ этой живописью, воспитанная на аквареляхъ матери — тѣхъ изящныхъ, воздушныхъ вѣерахъ, на которыхъ лиловыя парочки гуляютъ среди голубоватыхъ аллей. Часто она и сама для развлеченія принималась рисовать пейзажи — озера, надъ которыми обрисовывались руины, мельницы на рѣкѣ, шале, окруженныя соснами, покрытыми снѣгомъ. Одно только удивляло ее: какъ могъ человѣкъ съ умомъ Клода рисовать такія безобразныя, несогласныя съ правдой вещи? Да, его живопись не только безобразна, но и не соотвѣтствуетъ природѣ! Положительно нужно быть безумцемъ, чтобы писать подобныя картины…
Однажды Клодъ выразилъ желаніе взглянуть на маленькій альбомъ Христины, привезенный ею изъ Клермона. Польщенная этимъ желаніемъ художника, Христина послѣ нѣкоторыхъ колебаній принесла наконецъ этотъ альбомъ. Клодъ перелистывалъ его улыбаясь.
— Вы находите рисунки плохими?
— Нѣтъ, но… крайне наивными.
Это замѣчаніе оскорбило молодую дѣвушку, хотя оно было сдѣлано самымъ добродушнымъ тономъ.
— Конечно, я такъ мало занималась… Но я люблю красивыя картины…
Клодъ расхохотался.
— Сознайтесь, что моя живопись раздражаетъ васъ. Я замѣтилъ это. Я не разъ видѣлъ выраженіе ужаса въ вашихъ глазахъ… О, конечно, я пишу не для дамъ, а тѣмъ болѣе не для молодыхъ дѣвицъ!.. Но вы привыкнете къ этой живописи, нужно только воспитать глаза, и вы увидите, что это самое здоровое, самое честное искусство.
И дѣйствительно, Христина стала постепенно привыкать къ его работѣ. Клодъ въ своемъ презрѣніи къ мнѣнію женщинъ не старался дѣйствовать на ея взгляды; онъ даже избѣгалъ разговоровъ объ искусствѣ, точно желая сохранить для себя одного эту страсть къ живописи въ то время, какъ новая страсть начинала постепенно овладѣвать имъ. Христина просто привыкла мало-помалу къ его картинамъ, стала совершенно безсознательно интересоваться работой, которая играла такую важную роль въ его жизни. Это было первой ступенью къ примиренію. Глубокая страсть Клода къ живописи, беззавѣтное его самоотреченіе глубоко трогали молодую дѣвушку. Ревниво слѣдя за чередующимися приливами радости и печали, она сама стала принимать близкое участіе въ его усиліяхъ, становилась печальной, когда онъ падачъ духомъ, и радовалась, когда онъ встрѣчалъ ее съ веселымъ лицомъ. Мало-по-малу она такъ сроднилась съ его жизнью, что всѣ мысли ея сосредоточились на томъ, подвигается ли его работа, доволенъ ли онъ тѣмъ, что сдѣлалъ со времени ихъ послѣдней встрѣчи. Она попрежнему не любила этой.живописи, но не испытывала прежняго смущенія и раздраженія. Клодъ казался ей такимъ милымъ, она такъ любила его, что, помирившись съ его ужасной мазней, она начинала находить въ ней нѣкоторыя достоинства.
Только большую картину, предназначавшуюся для отправки въ Салонъ, она долгое время не могла переварить. Она примирилась съ этюдами Клода, сдѣланными въ мастерской Бугена, съ его эскизами, привезенными изъ Плассана, но эта голая женщина, лежавшая въ травѣ, все еще раздражала ее. Она питала къ ней личную, глубокую вражду и воспоминаніе о томъ, что она въ ней когда-то узнала себя, неоднократно смущало ее. Вначалѣ она выражала свой протестъ тѣмъ, что отворачивалась отъ этого обнаженнаго тѣла, которое все болѣе утрачивало сходство съ ней. Теперь она часто всматривалась въ него. Какимъ образомъ исчезло это сходство? Чѣмъ больше бился надъ этой фигурой художникъ, вѣчно недовольный собою, тѣмъ болѣе исчезало сходство съ ней. И, сама не сознавая этого, Христина, цѣломудріе которой такъ возмущалось вначалѣ, испытывала теперь сожалѣніе о томъ, что въ этой фигурѣ ничего не напоминаетъ ее. Ей казалось, что дружба ихъ слабѣетъ, что Клодъ удаляется отъ нея по мѣрѣ того, какъ исчезаютъ ея черты. Не ужели же онъ разлюбилъ ее и потому изгоняетъ ея образъ изъ своей картины? И кто эта новая женщина, это незнакомое лицо, черты котораго постепенно вытѣсняютъ ея черты?
Между тѣмъ Клодъ приходилъ въ отчаяніе при мысли, что совершенно испортилъ голову своей фигуры, и не могъ придумать, какъ обратиться къ Христинѣ съ просьбой позировать нѣсколько часовъ. Если бы только она согласилась посидѣть спокойно!.. Ему нужно было намѣтить лишь нѣкоторыя черты… Но тутъ онъ вспомнилъ, какъ она волновалась въ первое утро, и боялся встревожить ее. Нѣсколько разъ онъ собирался заговорить объ этомъ, но не находилъ словъ, чувствуя какую-то неловкость, точно въ просьбѣ его заключалось нѣчто неприличное.
Однажды онъ запугалъ ее одной изъ тѣхъ вспышекъ бѣшенства, котораго онъ не могъ подавить даже въ ея присутствіи. Въ теченіе цѣлой недѣли работа не ладилась. Онъ бранилъ все, кричалъ, клялся, что уничтожитъ картину, расхаживая въ бѣшенствѣ по мастерской и толкая ногой попадавшуюся ему на пути мебель. Вдругъ онъ остановился передъ Христиной и, схвативъ ее за плечи, усадилъ на диванъ.
— Умоляю васъ, окажите мнѣ эту услугу… или я околѣю отъ бѣшенства, клянусь вамъ честью!
Испуганная дѣвушка не понимала его.
— Чего же вы хотите?
Затѣмъ, увидѣвъ, что онъ взялся за кисти, она необдуманно воскликнула:
— Ахъ, вотъ что!.. Почему же вы раньше не сказали мнѣ объ этомъ?
Она откинулась на подушку и подложила руку подъ голову. Но при мысли, что она такъ скоро согласилась, она почувствовала смущеніе. Давно ли она готова была поклясться, что никогда не будетъ больше позировать!
Восхищенный художникъ воскликнулъ:
— Вы согласны?.. Ахъ, чортъ возьми, какую дивную женщину я напишу съ васъ!
У нея опять необдуманно вырвалось восклицаніе:
— Но только голову!
— Ну, разумѣется… разумѣется, только голову, — пробормоталъ Клодъ.
Смущенные, оба молчали. Клодъ углубился въ свою работу, Христина лежала неподвижно, устремивъ глаза въ потолокъ. Угрызенія совѣсти начинали терзать ее, точно она совершала преступленіе, давая свои черты этой голой женщинѣ, ярко освѣщенной солнцемъ.
Въ два сеанса голова была готова. Художникъ пришелъ въ восторгъ, говоря, что это лучшая изъ его работъ. И дѣйствительно лицо Христины вполнѣ удалось ему. Зараженная его веселостью, Христина также повеселѣла и даже находила лицо главной фигуры довольно удачнымъ. Правда, она не находила въ немъ особеннаго сходства съ собой, но своеобразное выраженіе этого лица поразило ее. Оба они долго Стояли передъ картиной, прищуривая глаза и постепенно отступая до самой стѣны.
— Ну, теперь я придѣлаю къ ней туловище какой-нибудь натурщицы!.. Ахъ, плутовка, наконецъ-то я одолѣлъ тебя!
И въ порывѣ безумной радости онъ обнялъ молодую дѣвушку и протанцовалъ съ ней тріумфальный танецъ. Христина громко хохотала и совершенно забыла объ испытанномъ смущеніи и о своихъ сомнѣніяхъ.
Но хорошее настроеніе Клода длилось недолго; на слѣдующей же недѣлѣ имъ опять овладѣли сомнѣнія. Онъ писалъ туловище главной фигуры съ Зои Пьедеферъ, но она не удовлетворяла его и онъ не находилъ возможнымъ соединить изящную головку Христины съ грубыми плечами Зои. Тѣмъ не менѣе онъ продолжалъ работать, соскабливалъ, передѣлывалъ все. Въ половинѣ января, однако, онъ пришелъ въ полное отчаяніе, бросилъ работу и повернулъ ее къ стѣнѣ. Недѣли двѣ спустя онъ снова принялся за нее, остановившись на другой натурщицѣ, высокой Юдиѳи, такъ что пришлось измѣнить и тонъ тѣла. Но Юдиѳь оказалась совершенно неподходящей и пришлось опять звать Зою. Совершенно сбившись съ толку, Клодъ занемогъ отъ безпокойста и тоски. Февраль приходилъ къ концу. Оставалось лишь нѣсколько дней до выставки! Поляна, деревья, двѣ маленькія женскія фигурки на заднемъ планѣ, мужчина въ бархатной курткѣ, все было закончено и вполнѣ удовлетворяло его; одна главная фигура не удавалась ему.
Однажды вечеромъ Клодъ разразился бранью въ присутствіи Христины.
— Чортъ возьми, — воскликнулъ онъ, — да развѣ можно прилѣпить голову одной женщины къ туловищу другой!.. Мнѣ остается только отрубить себѣ руку.
Въ душѣ засѣла теперь мысль заставить молодую дѣвушку позировать для картины. Мысль эта постепенно созрѣвала въ немъ. Сначала она явилась въ видѣ мимолетнаго желанія, которое онъ поспѣшилъ отогнать отъ себя, какъ совершенно нелѣпое; затѣмъ она стала все чаще и чаще навязываться ему и, наконецъ, всецѣло завладѣла имъ. Онъ не могъ забыть восхитительной груди, которой онъ любовался въ то незабвенное утро, онъ постоянно видѣлъ ее предъ собой во всей ея дѣвственной, свѣжей красотѣ. Да, если ему не удастся уговорить Христину позировать, ему остается только бросить работу, ни одна изъ натурщицъ не можетъ удовлетворить его теперь. Неподвижно сидя по цѣлымъ часамъ передъ своей картиной, онъ принималъ не разъ героическое рѣшеніе броситься на колѣни передъ Христиной, высказать ей свои мученія… Быть можетъ, она пойметъ его, сжалится надъ нимъ!.. Но молодая дѣвушка входила въ мастерскую съ своей милой улыбкой добраго товарища, въ простенькомъ платьѣ, не выдававшемъ ничего, и мужество Клода пропадало. Онъ боялся даже взглянуть на нее, боялся, какъ бы она не уловила его взгляда, который раздѣвалъ ее. Нѣтъ, такой услуги нельзя требовать отъ доброй пріятельницы! У него никогда не хватитъ мужества заговорить съ нею объ этомъ!
Однажды вечеромъ, когда Клодъ собирался проводить Христину домой и она, поднявъ руки вверхъ, надѣвала шляпку, художникъ вздрогнулъ при видѣ обрисовавшихся формъ дѣвственной груди. Взгляды ихъ встрѣтились. Христина поблѣднѣла и Клодъ понялъ, что она отгадала его мысль. Въ этотъ вечеръ, гуляя вдоль набережныхъ, они почти не разговаривали, ихъ неотступно преслѣдовала неотвязная мысль въ то время, какъ солнце величественно закатывалось на мѣдно-красномъ небѣ. Раза два еще ему пришлось убѣдиться въ томъ, что она знаетъ, что творится у него на душѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ эта неотвязная мысль овладѣла имъ, Христинѣ также пришлось подчиниться ей. Вначалѣ она не обращала на нее особеннаго вниманія, но мало-по-малу idée fixe Клода овладѣла и ею. Но она была увѣрена въ томъ, что Клодъ никогда не рѣшится просить ее объ этомъ. Она хорошо знала его теперь, знала, что можетъ однимъ взглядомъ заставить его замолчать, если бы онъ вздумалъ заговорить объ этомъ. О, это было бы просто безуміемъ!.. Нѣтъ, никогда этого не случится… никогда!
Дни проходили за днями, неотвязная мысль не покидала ихъ. Они никогда не заикались о ней, но ихъ молчаніе было краснорѣчивѣе словъ. Каждый жестъ, каждый взглядъ, каждая улыбка говорила о томъ, что переполняло ихъ души. Когда Клодъ смотрѣлъ на Христину, ей казалось, что его взглядъ раздѣваетъ ее. Самыя невинныя замѣчанія его казались ей оскорбительными намеками, и каждый разъ, когда они пожимали другъ другу руки, ихъ охватывала нервная дрожь. Подъ вліяніемъ этой гнетущей мысли ихъ отношенія измѣнились, половое влеченіе вытѣснило спокойную дружбу, лихорадка страсти доводила ихъ до полнаго изнеможенія. При малѣйшемъ прикосновеніи пальцевъ молодая кровь возбуждалась, яркая краска покрывала лица молодыхъ людей, а невозможность ни высказать, ни скрыть того, что переполняло ихъ, доводила ихъ до болѣзненнаго раздраженія.
Около половины марта Христина застала однажды Клода совершенно убитымъ неудачей. Онъ сидѣлъ передъ своей картиной, устремивъ на нее тусклый, мрачный взглядъ и даже не слышалъ, какъ вошла въ мастерскую Христина. До выставки оставалось всего три дня.
— Ну, что? — спросила она тихимъ голосомъ, глубоко потрясенная его отчаяніемъ.
Онъ вздрогнулъ и повернулся къ ней.
— Что? Все пропало, вотъ что!.. Я ничего не могу послать въ этомъ году… А я такъ разсчитывалъ на эту выставку.
Оба молчали, подавленные своими мыслями. Наконецъ, она произнесла, словно думая вслухъ:
— Вѣдь времени еще довольно.
— Довольно? О, нѣтъ! Только чудо могло бы выручить меня… Гдѣ я найду теперь натурщицу?.. Вотъ видите ли, я бьюсь тутъ все утро, и мнѣ пришла въ голову мысль послать за маленькой Ирмой Бено, которая заходила сюда… въ то утро, помните, когда вы были тутъ? Правда, она очень мала ростомъ и придется передѣлать всю фигуру… Но она молода и свѣжа и, пожалуй, подойдетъ… Нужно попытаться…
Онъ вдругъ остановился. Воспаленные глаза его, устремленные на Христину, ясно говорили: „Ахъ, если бы вы!.. Вотъ оно, то чудо, которое обезпечило бы за мной успѣхъ!.. Если бы вы согласились принести для меня эту жертву… Умоляю васъ, дорогого друга, самую цѣломудренную, самую прекрасную дѣвушку во всемъ мірѣ!..“
Она стояла передъ нимъ блѣдная и неподвижная, прислушиваясь къ этимъ словамъ. Его умоляющіе глаза покорили ее. Не спѣша, она сняла шляпку и шубу, затѣмъ спокойно разстегнула лифъ, развязала и спустила юбки и разстегнула наплечники рубашки, которая спустилась на бедра. Она не произнесла ни слова. Мысль ея, казалось, унеслась куда-то далеко, и молодая дѣвушка раздѣвалась совершенно машинально, какъ раздѣвалась по вечерамъ въ своей комнатѣ, когда мысли ея витали въ мірѣ грезъ. Вѣдь она уже дала художнику свое лицо. Могла ли она допустить» чтобы какая-нибудь соперница дала ему свое тѣло? Нѣтъ, она хотѣла слиться съ твореніемъ Клода, хотѣла изгнать это чужое тѣло, давно уже причинявшее ей муки ревности. Раздѣвшись, она молча легла на диванъ и, закинувъ руку подъ голову, приняла требуемую позу и закрыла глаза.
Обезумѣвшій отъ счастья художникъ стоялъ недвижный, не спуская съ нея глазъ. Да, вотъ оно, то мимолетное видѣніе, которое онъ такъ часто призывалъ! Вотъ она, стройная, гибкая фигура ребенка женщины въ полномъ сіяніи дѣвственной красоты! И какимъ образомъ ухитрялась она скрывать эту дивную грудь, которая была совсѣмъ незамѣтна подъ ея лифомъ? Клодъ не могъ говорить отъ волненія. Взявъ палитру и кисти, онъ принялся работать. Въ комнатѣ воцарилась глубокая тишина.
Послѣ трехчасовой усердной работы набросокъ всей фигуры былъ готовъ. Клодъ работалъ съ необыкновеннымъ одушевленіемъ; никогда еще женское тѣло не производило на него такого опьяняющаго дѣйствія, не заставляло такъ сильно биться его сердце. Онъ не рѣшался приблизиться къ дѣвушкѣ, онъ созерцалъ ее точно святыню, пораженный преображеніемъ ея лица. Иижняя нѣсколько чувственная часть лица совершенно измѣнилась подъ вліяніемъ кроткаго, мягкаго выраженія верхней части. Она лежала совершенно неподвижно, притаивъ дыханіе, жертвуя своей стыдливостью безъ сожалѣнія. Оба чувствовали, что стоитъ имъ произнести слово, и имъ станетъ страшно неловко. Отъ времени до времени она открывала свои большіе, ясные глаза и устремляла ихъ куда-то вдаль. Но Клодъ не могъ прочесть въ нихъ ея мыслей, а черезъ минуту она снова закрывала ихъ, превращаясь въ неподвижную мраморную статую съ застывшей на прекрасномъ лицѣ загадочной улыбкой.
Наконецъ, Клодъ указалъ жестомъ, что онъ кончилъ работу. Крайне смущенный, желая поскорѣй отвернуться, онъ опрокинулъ неловкимъ движеніемъ стулъ. Христина поднялась, краснѣя, съ дивана и стала поспѣшно одѣваться, дрожа точно въ лихорадкѣ и охваченная такимъ волненіемъ, что застегивала вкривь пуговицы лифа, вытягивала рукава, старалась поднять какъ можно выше воротничекъ платья, какъ будто боялась оставить хоть гдѣ-нибудь кусочекъ голаго тѣла. Она уже застегивала шубку, когда Клодъ все еще не рѣшался оглянуться, взглянуть на нее. Наконецъ онъ подошелъ къ ней. Съ минуту они молча стояли другъ противъ друга, охваченные глубокимъ волненіемъ. Какое-то странное, необъяснимое чувство овладѣло ими, — чувство безконечной, безъисходной тоски. Подъ вліяніемъ ли этого чувства глаза ихъ наполнились слезами? Или они оплакивали прошлое, которое они сами разрушили, коснувшись сокровенныхъ тайнъ жизни?.. Растроганный и опечаленный, не находя словъ для выраженія своей благодарности, Клодъ подошелъ къ Христинѣ и поцѣловалъ ее въ лобъ.
V.
править15-го мая Клодъ, вернувшись въ три часа утра отъ Сандоза, спалъ еще крѣпкимъ сномъ, когда около девяти часовъ утра привратница вошла къ нему съ большимъ букетомъ бѣлой сирени, принесеннымъ посыльнымъ. Клодъ догадался, что Христина шлетъ ему привѣтъ, заранѣе поздравляя его съ успѣхомъ картины, такъ какъ въ этотъ день должно было состояться открытіе «выставки забракованныхъ картинъ», на которой фигурировала и его картина, отвергнутая жюри оффиціальнаго Салона.
Это милое вниманіе со стороны молодой дѣвушки и видъ душистой, свѣжей сирени глубоко тронули художника. Босой, въ одной сорочкѣ, онъ подбѣжалъ къ столу и поставилъ цвѣты въ кувшинъ съ водой. Затѣмъ онъ сталъ одѣваться съ распухшими отъ сна глазами, раздраженный тѣмъ, что спалъ такъ долго. Наканунѣ онъ обѣщалъ Дюбюшу встрѣтиться съ нимъ въ восемь часовъ утра у Сандоза, откуда они должны были втроемъ отправиться въ Palais de l’industrie. Онъ опоздалъ уже на цѣлый часъ.
Какъ на грѣхъ, онъ совершенно сбился съ толку съ тѣхъ поръ, какъ унесли его большой холстъ, и ничего не могъ разыскать въ мастерской. Около пяти минутъ онъ, стоя на колѣняхъ, искалъ между старыми рамами свои ботинки. Кругомъ искрились золотыя пылинки, такъ какъ Клодъ, не имѣя денегъ на покупку рамы для большой картины, велѣлъ сосѣднему столяру сколотить раму изъ четырехъ деревянныхъ брусковъ и самъ позолотилъ ихъ съ помощью своей пріятельницы, оказавшейся, впрочемъ, весьма неискусной позолотчицей. Покончивъ съ своимъ туалетомъ, Клодъ схватилъ свою войлочную шляпу, усѣянную золотой пылью, и собирался уже выйти изъ комнаты, когда промелькнувшая въ его головѣ суевѣрная мысль заставила его вернуться къ цвѣтамъ, стоявшимъ на столѣ. Ему казалось, что если онъ не поцѣлуетъ букета, то непремѣнно случится какая-нибудь непріятность. Онъ быстро подошелъ къ столу и прикоснулся губами къ душистымъ цвѣтамъ, съ наслажденіемъ вдыхая ихъ ароматъ.
Въ сѣняхъ онъ отдалъ привратницѣ ключъ отъ своей квартиры.
— Г-жа Жозефъ, я сегодня весь день не буду дома, — сказалъ онъ ей.
Минутъ двадцать спустя Клодъ входилъ въ квартиру Сандоза, не разсчитывая, однако, застать его. Но оказалось, что мать Саидоза провела очень плохую ночь и самъ онъ только подъ утро успокоился насчетъ ея состоянія. Отъ Дюбюша онъ получилъ записку, въ которой тотъ просилъ не ждать его, назначая друзьямъ свиданіе на выставкѣ, гдѣ они условились встрѣтиться и съ остальными товарищами. Наконецъ оба вышли, и такъ какъ было около одиннадцати часовъ, то они рѣшили позавтракать въ мало посѣщавшейся сливочной въ улицѣ Saint-Honoré. Тутъ они просидѣли довольно долго и, несмотря на жгучее желаніе увидѣть поскорѣе выставку, предавались охватившимъ ихъ воспоминаніямъ дѣтства.
Когда они проходили по Елисейскимъ полямъ, пробилъ часъ. День былъ великолѣпный; холодный вѣтерокъ, казалось, оживлялъ прозрачную лазурь неба. Свѣжая, точно покрытая лакомъ, молодая листва каштановыхъ деревьевъ блестѣла въ золотистыхъ лучахъ солнца; сверкавшіе снопы фонтановъ, широкія аллеи и выхоленные зеленые газоны придавали пейзажу необыкновенно торжественный видъ. Экипажей въ этотъ ранній часъ дня было немного, но толпа пѣшеходовъ тѣснилась подъ аркой Palais de l’industrie.
Клодъ вздрогнулъ, войдя въ обширныя сѣни, гдѣ было холодно, какъ въ погребѣ, и гдѣ гулко, словно въ церкви, раздавался стукъ шаговъ по каменному полу. Направо и налѣво отъ входа поднимались двѣ монументальныя каменныя лѣстницы.
— Неужели же мы должны пройти черезъ ихъ подлый Салонъ? — спросилъ Клодъ.
— Нѣтъ, благодарю покорно, — возразилъ Сандозъ. — Мы пройдемъ садомъ до послѣдняго подъѣзда, который ведетъ въ «Салонъ забракованныхъ».
Съ выраженіемъ презрѣнія на лицѣ пріятели прошли мимо столиковъ, у которыхъ сидѣли продавщицы каталоговъ. Вдали, за красными бархатными портьерами, виднѣлся подъ стеклянными сводами садъ.
Въ саду не было еще никого; только въ буфетѣ завтракали группы посѣтителей. Вся публика тѣснилась въ залахъ перваго этажа, однѣ бѣлыя статуи красовались въ саду по обѣимъ сторонамъ усѣянныхъ желтымъ пескомъ аллей, рѣзко выдѣляясь на зеленомъ фонѣ газоновъ. Вся эта неподвижная мраморная публика освѣщалась падавшимъ сверху свѣтомъ, при чемъ южная часть стекляннаго купола, задернутая парусиной, проливала болѣе мягкій свѣтъ. Нѣкоторые изъ посѣтителей, вѣроятно, утомленные выставкой, сидѣли на стульяхъ и скамейкахъ, заново выкрашенныхъ, а воробьи, поселившіеся между чугунными стропилами свода, весело чирикали, разрывая песокъ аллей.
Клодѣ и Сандозъ старались не глядѣть по сторонамъ, дѣлая видъ, что очень спѣшатъ, и возмущенные при самомъ входѣ въ садъ большой бронзовой статуей работы одного изъ членовъ академіи. Но, проходя мимо безконечнаго ряда бюстовъ, они увидѣли Бонграна, расхаживавшаго возлѣ колоссальной статуи, занявшей всю ширину аллеи.
— Ахъ, и вы тутъ! — воскликнулъ Бонгранъ, увидѣвъ молодыхъ людей. — Я разсматриваю фигуру Магудо… У нихъ все-таки хватило ума принять ее и отвести ей видное мѣсто… Â вы сверху?
— Нѣтъ мы только-что пришли.
Тогда Бонгранъ съ жаромъ заговорилъ о выставкѣ «забракованныхъ». Его, члена академіи, не имѣвшаго, однако, ничего общаго съ товарищами, забавляла все эта исторія. Вѣчныя жалобы художниковъ, нападки мелкой прессы и постоянные протесты дошли. наконецъ, до императора и онъ рѣшился на этотъ coup d'état, приказавъ открыть рядомъ съ оффиціальной выставкой «выставку забракованныхъ». Больше всего Бонграна забавлялъ испугъ и переполохъ, вызванные въ болотѣ лягушекъ свалившимся въ него камнемъ.
— О, — говорилъ онъ, — вы не можете себѣ представить, какъ негодуютъ члены жюри! Да еще не забудьте, что они не довѣряютъ мнѣ, сдерживаются въ моемъ присутствіи… Всѣ взбѣшены тими ужасными представителями ненавистнаго реализма. Вѣдь это по ихъ милости молчаливый мечтатель императоръ выразилъ желаніе «предоставить публикѣ контроль надъ приговоромъ жюри»… Ахъ, приходится слышать столько угрозъ, направленныхъ въ вашъ лагерь, господа, что я не дорого далъ бы теперь за ваши шкуры!..
Онъ засмѣялся своимъ добрымъ, непринужденнымъ смѣхомъ, протягивая руки и точно желая обнять всю эту молодежь, выросшую на его глазахъ.
— Число вашихъ учениковъ быстро ростетъ, — замѣтилъ Клодъ.
Бонгранъ махнулъ рукой въ смущеніи. Онъ ничего не выставилъ въ этомъ году, и всѣ эти работы, которыя онъ разсматривалъ тутъ, всѣ эти усилія творческой мысли наводили на него безконечную тоску. Тяжелое чувство это не вызывалось завистью — не было души болѣе благородной, болѣе возвышенной. Но выставка наводила его на невеселыя мысли и имъ невольно овладѣвалъ смутный страхъ, сознаніе, что самъ онъ начинаетъ падать, ослабѣвать.
— А какъ идутъ дѣла тамъ, въ «Салонѣ забракованныхъ»? — спросилъ Сандозъ.
— Прекрасно… вотъ вы сами увидите.
Затѣмъ, повернувшись къ Клоду, онъ взялъ обѣ руки юноши и сказалъ:
— Вы, дружокъ — мастеръ!.. И знаете ли что? Вотъ я уже давно добился извѣстности, а между тѣмъ я далъ бы десять лѣтъ своей жизни за одну вашу женскую фигуру въ травѣ…
Такая похвала въ устахъ знаменитаго художника тронула до слезъ юношу. Наконецъ-то онъ добился успѣха! Стараясь скрытъ свое волненіе и не находя ни слова для выраженія своей благодарности, онъ поспѣшилъ перейти къ другому предмету.
— Молодчина этотъ Магудо! Его фигура очень хороша… Чертовскій темпераментъ, неправда ли?
Онъ ходилъ съ Сандозомъ вокругъ статуи. Бонгранъ улыбнулся.
— Да, да… Но только слишкомъ много мяса… бедра и грудь невозможны… Но посмотрите, какъ изящно сдѣланы сочлененія… какая тонкая работа… Но до свиданія, господа! У меня ноги подкашиваются отъ усталости… Я долженъ отдохнутъ.
Въ это время Клодъ поднялъ голову и сталъ прислушиваться. Слышался какой-то странный шумъ, на который онъ раньше не обратилъ вниманія, не то шумъ волнъ, ударявшихъ въ бурю о берегъ, не то отдаленные раскаты грома.
— Что это? — пробормоталъ Клодъ.
— О, это гудитъ толпа въ залахъ, — отвѣчалъ удалявшійся Бонгранъ.
Молодые люди прошли черезъ садъ и поднялись въ «Салонъ забракованныхъ».
Обставили его довольно хорошо, ни сколько не хуже оффиціальнаго Салона. Двери были убраны старинными коврами, у стѣнъ стояли красные бархатные диваны, стеклянные просвѣты въ потолкѣ были затянуты бѣлымъ холстомъ, анфилада залъ пестрѣла золотомъ и красками. По въ этихъ залахъ было и нѣчто своеобразное, яркое, молодое, отличавшее «выставку забракованныхъ» отъ обыкновенныхъ выставокъ. Публика все прибывала; всѣ стремились сюда изъ оффиціальнаго Салона, подстрекаемые любопытствомъ и желаніемъ провѣрить мнѣніе судей, заранѣе увѣренные въ томъ, что увидятъ тутъ много забавнаго. Жара была нестерпимая, тонкая пыль поднималась съ полу, можно было предвидѣть, что къ четыремъ часамъ публика будетъ задыхаться въ этихъ залахъ.
— Чортъ возьми, — воскликнулъ Сандозъ, работая локтями, — не легко будетъ намъ пробраться и отыскать твою картину!
Онъ торопился, охваченный лихорадочнымъ нетерпѣніемъ увидѣть работу Клода. Въ этотъ день онъ ни о чемъ другомъ не могъ думать.
— Оставь, — сказалъ Клодъ, — времени еще много впереди. Вѣдь картина моя не улетитъ!
Клодъ дѣлалъ видъ, что не спѣшитъ увидѣть свою картину, хотя въ сущности ему страстно хотѣлось броситься къ ней поскорѣй. Въ громкомъ гулѣ толпы, ошеломившемъ его, можно было теперь различить раскаты смѣха, заглушеннаго топотомъ ногъ и шумомъ голосовъ. Передъ нѣкоторыми картинами посѣтители останавливались, слышались шутки, смѣхъ. Это встревожило Клода, который, несмотря на то, что корчилъ изъ себя грубаго революціонера, отличался нервностью и впечатлительностью женщины и постоянно дрожалъ при мысли, что будетъ осмѣянъ толпой.
— Имъ, однако, весело тутъ! — пробормоталъ онъ.
— Еще бы! — воскликнулъ Сандозъ. — Какъ имъ не смѣяться! Посмотри-ка на этихъ странныхъ клячъ!
Въ эту минуту Фажероль неожиданно наткнулся на нихъ. Онъ вздрогнулъ, повидимому, непріятно пораженный неожиданной встрѣчей. Однако, онъ тотчасъ оправился и сказалъ, привѣтливо улыбнувшись:
— Ахъ, вотъ и вы!.. Я только-что думалъ о васъ… Я тутъ уже болѣе часа.
— Куда же они запрятали картину Клода? — спросилъ Сандозъ.
Фажероль, простоявшій минутъ двадцать передъ этой картиной, изучая ее и слѣдя за впечатлѣніемъ, которое она производила на публику, отвѣчалъ безъ запинки:
— Не знаю… Пойдемте отыскивать ее.
Они отправились втроемъ. Фажероль, корчившій изъ себя въ кругу товарищей отчаяннаго сорванца, былъ очень прилично одѣтъ въ это утро, и хотя насмѣшливое выраженіе не сходило съ его лица, онъ производилъ впечатлѣніе солиднаго молодого человѣка, который сумѣетъ пробить себѣ дорогу въ жизни.
— Я ужасно сожалѣю о томъ, что ничего не выставилъ въ этомъ году! Я былъ бы тутъ вмѣстѣ съ вами, раздѣлялъ бы вашъ успѣхъ!.. О, тутъ есть поразительныя произведенія, дѣти мои! Вотъ, напримѣръ, эти лошади…
И онъ указалъ на огромное полотно, передъ которымъ толпились съ хохотомъ посѣтители. Разсказывали, что эта картина была написана старымъ отставнымъ ветеринаромъ; на лугу паслись лошади, изображенныя въ натуральную величину, лошади всевозможныхъ цвѣтовъ — голубыя, фіолетовыя розовыя; костя ихъ, казалось, виднѣлись сквозь вожу.
— Ты издѣваешься надъ нами, — сказалъ въ недоумѣніи Клодъ.
Фажероль воскликнулъ съ притворнымъ восторгомъ:
— Какъ? Это замѣчательная картина! Этотъ плутъ хорошо изучилъ лошадей. Конечно, онъ ничего не смыслитъ въ живописи. Но не все ли равно? Зато онъ оригиналенъ!
Тонкія черты его женственнаго лица оставались серьезными; только въ глубинѣ его сѣрыхъ глазъ свѣтилась насмѣшка. Продолжая говорить, онъ ввернулъ злое замѣчаніе, понятное ему одному.
— Ну, если ты обращаешь вниманіе на смѣхъ этихъ болвановъ, то имѣй въ виду, что тебѣ придется увидѣть и не то!
Они пробирались съ большимъ трудомъ въ толйѣ. Войдя въ слѣдующую залу, они окинули стѣны быстрымъ взглядомъ, но и тутъ не видно было картины Клода. Зато они увидѣли Ирму Бено и Ганьера, стоявшихъ подъ руку и прижатыхъ толпой къ стѣнѣ. Ганьеръ разсматривалъ какую-то маленькую картину, а Ирма, очень довольная толкотней, поднимала свое розовое личико, улыбаясь толпѣ.
— Развѣ она сошлась съ Ганьеромъ? — спросилъ удивленный Сандозъ.
— О, временная фантазія! — объяснилъ спокойнымъ голосомъ Фажероль. — Это, видите ли, презабавная исторія!… Вы должны знать, что для нея меблировалъ роскошную квартиру этотъ идіотъ-маркизъ… знаете тотъ, о которомъ столько говорили газеты… Вѣдь я предсказывалъ вамъ, что она далеко пойдетъ!.. Но бѣда въ томъ, что Ирма не особенно любитъ кровати съ гербами, она предпочитаетъ простыя койки, а до временамъ ею овладѣваетъ положительная страсть къ мансардамъ художниковъ. Такимъ образомъ, бросивъ свою обстановку, она явилась въ воскресенье около часу ночи въ кафе. Бодекенъ. Мы только-что разошлись, оставался одинъ Ганьеръ, дремавшій надъ своей кружкой пива… Она остановилась на Ганьерѣ.
Увидѣвъ товарищей, Ирма начала подзывать ихъ нѣжными жестами. Пришлось подойти къ ней. Ганьеръ оглянулся и на маленькомъ, блѣдномъ, безбородомъ лицѣ его не выразилось ни малѣйшаго удивленія, когда онъ увидѣлъ товарищей, стоявшихъ за его спиной.
— Удивительно! — пробормоталъ онъ.
— Что? — спросилъ Фажероль.
— Да эта маленькая картина… правдиво, наивно, проникнуто чувствомъ…
Онъ указывалъ на крошечную картину, которую разсматривалъ съ такимъ энтузіазмомъ — картину, которую можно было приписать рукѣ четырехлѣтняго ребенка: на краю дороги стоялъ домикъ, возлѣ него небольшое дерево, подъ трубою поднимался спиралью неизбѣжный дымъ.
Клодъ сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ. Фажероль флегматично произнесъ: — Да, очень тонко… очень тонко… Но гдѣ же твоя картина, Ганьеръ?
— Моя?.. Да вотъ она.
Картина Ганьера висѣла рядомъ съ маленькой картиной, возбудившей вниманіе Ганьера. Это былъ небольшой сѣренькій пейзажъ, уголокъ Сены, очень тщательно написанный, строго выдержанный, безъ всякихъ революціонныхъ замашекъ.
— И какъ могли эти идіоты не принять твоей работы? — воскликнулъ Клодъ, разсматривавшій съ интересомъ картину. — Ну, скажите пожалуйста, чѣмъ могли они мотивировать отказъ?
Дѣйствительно, невозможно было объяснить, на какомъ основаніи жюри отвергло прелестную вещицу Ганьера.
— Да просто на томъ основаніи, что это реализмъ! — сказалъ Фажероль такимъ страннымъ тономъ, что трудно было рѣшить, осуждаетъ ли онъ жюри или картину.
Между тѣмъ Ирма, на которую никто не обращалъ вниманія, не отрывала глазъ отъ Клода; робость этого дикаря неотразимо привлекала ее. Вѣдь онъ не пожелалъ даже повидаться съ нею послѣ ея посѣщенія! Въ это утро онъ казался ей особенно страннымъ. Волосы его были взъерошены, а лицо помято, точно послѣ тяжелой лихорадки. Наконецъ, желая обратить на себя его вниманіе, она дотронулась до его руки, говоря:
— Смотрите, васъ, кажется, ищетъ одинъ изъ вашихъ друзей.
Она указывала на Дюбюша, котораго встрѣтила однажды въ кафе Бодекенъ. Онъ съ трудомъ пробирался въ толпѣ и точно искалъ кого-то въ этомъ морѣ головъ. Но въ ту минуту, когда Клодъ сдѣлалъ жестъ, желая привлечь его вниманіе, онъ повернулся къ нему спиною, низко раскланиваясь передъ группой, состоявшей изъ трехъ лицъ: низенькаго роста, толстаго господина съ краснымъ лицомъ, худощавой, анемичной дамы съ лицомъ, словно вылитымъ изъ воска и восемнадцатилѣтней тщедушной барышни, поражавшей своимъ жалкимъ, болѣзненнымъ видомъ.
— Ого, вотъ онъ и попался! — пробормоталъ Клодъ. — И съ какими уродами онъ знается!.. Гдѣ-то онъ выкопалъ ихъ?
Оказалось, что Ганьеръ знаетъ это семейство. Старикъ Маргальянъ былъ однимъ изъ крупнѣйшихъ подрядчиковъ Парижа; онъ застраивалъ цѣлые кварталы и нажилъ подрядами состояніе въ нѣсколько милліоновъ. Вѣроятно, Дюбюшъ познакомился съ нимъ черезъ одного изъ тѣхъ архитекторовъ, которымъ онъ исправлялъ чертежи.
Сандозъ, пораженный худобой барышни, воскликнулъ:
— Ахъ, бѣдный ободранный котенокъ! Какая жалость!
— Чортъ съ ними! — сказалъ возмущенный Клодъ. — Всѣ пороки буржуазіи запечатлѣны на ихъ лицахъ. Отъ нихъ такъ и вѣетъ золотухой и глупостью!.. Смотрите, измѣнникъ присоединился къ нимъ. Есть ли что-нибудь въ мірѣ пошлѣе архитектора? Ну, скатертью дорога!.. Пусть попытается теперь найти насъ!
Дюбюшъ не замѣтилъ товарищей; онъ подалъ руку тощей дамѣ и повелъ всю семью, объясняя ей съ изысканной любезностью выставленныя картины.
— Ну, господа, пойдемте, — сказалъ Фажероль. — И, обращаясь къ Ганьеру, онъ спросилъ:
— Не знаешь ли ты, куда они помѣстили картину Клода?
— Нѣтъ, я все время искалъ ее… Я пойду съ вами.
И, позабывъ объ Ирмѣ, онъ послѣдовалъ за товарищемъ. Ирмѣ вздумалось въ это утро отправиться на выстаку подъ руку съ Ганьеромъ, но Ганьеръ, не привыкшій ходить съ дамами, постоянно терялъ ее и каждый разъ удивлялся, находя ее опять возлѣ себя. И теперь она побѣжала за нимъ и схватила его руку, стараясь не отставать отъ Клода, который входилъ съ Фажероленъ и Сандозомъ въ слѣдующую залу.
Всѣ пятеро медленно подвигались впередъ, то разъединяемые толпой, то опять сталкиваясь подъ ея напоромъ. Наконецъ ихъ остановила безобразная картина Шэна: «Христосъ и блудница», изображавшая двѣ тощія, костлявыя, точно вырубленныя изъ дерева фигуры. Можно было подумать, что онѣ писаны не красками, а грязью. Но рядомъ съ этой картиной висѣлъ прелестный этюдъ женщины, сидѣвшей спиной къ публикѣ и глядѣвшей на нее черезъ плечо. Вообще эта выставка представляла самую невѣроятную смѣсь прекрасныхъ вещей съ крайне плохими, да притомъ расположенными безъ всякой системы: рядомъ съ представителями исторической школы находились ярые послѣдователи реализма, рутина рядомъ съ бездарной оригинальностью; мертвая Іезавель, словно покрытая плѣсенью подваловъ академіи изящныхъ искусствъ, висѣла рядомъ съ прелестной женщиной въ бѣлой одеждѣ, оригинальной фантазіей талантливаго художника; необыкновенныхъ размѣровъ «Пастухъ на берегу моря» рядомъ съ маленькой, прелестно освѣщенной картиной, изображавшей испанцевъ, играющихъ въ мячъ. Были тутъ и батальныя картины, изображавшія оловянныхъ солдатъ въ разныхъ положеніяхъ и цѣлый рядъ бездарныхъ попытокъ воспроизвести античный міръ и средніе вѣка. Но отъ всего этого ужаснаго хаоса вѣяло молодостью, смѣлостью и страстью, и если въ оффиціальномъ салонѣ было меньше плохихъ картинъ, за то въ общемъ она являлась болѣе безцвѣтной, болѣе посредственной, чѣмъ «салонъ забракованныхъ». Казалось, что находишься на полѣ битвы, что вдали слышатся звуки трубъ и что съ наступленіемъ разсвѣта смѣльчаки бодро выступятъ противъ врага, увѣренные въ побѣдѣ.
Клодъ, ободренный этикъ воинственнымъ вліяніемъ, возбуждался, сердился, съ вызывающимъ видомъ прислушивался къ смѣху толпы, который казался ему свистомъ пуль. А смѣхъ этотъ становился все громче и непринужденнѣе; дамы не старались, какъ въ первой залѣ, заглушить его, прижимая платки ко рту, мужчины хохотали во все горло. Это была заразительная веселость толпы, явившейся сюда съ цѣлью позабавиться и готовой хохотать по поводу каждаго пустяка; все вызывало ея смѣхъ — и хорошее, и дурное. Надъ картиной Шэна смѣялись даже меньше, чѣмъ надъ висѣвшимъ рядомъ съ ней прелестнымъ этюдомъ голой женщины, спина которой точно отдѣлялась отъ полотна и казалась необыкновенно смѣшной. Дама въ бѣломъ также забавляла публику; передъ ней тѣснились группы людей, толкая другъ друга локтемъ, покатываясь со смѣху. Каждая картина имѣла своего рода успѣхъ, люди издали перекликались, звали другъ друга, указывая на какую-нибудь картину, остроты переходили изъ устъ въ уста, Клодъ, входя въ четвертую залу, чуть было не побилъ старую даму, которая возмутила его своимъ хихиканьемъ.
— Что за идіоты! — воскликнулъ онъ, обращаясь къ товарищамъ. — Такъ и хочется швырнуть имъ въ головы эти картины!
Сандозъ также вышелъ изъ себя; Фажероль продолжалъ громко расхваливать самыя плохія картины, а Ганьеръ разсѣянно смотрѣлъ куда-то вдаль, таща за собой восхищенную Ирму, юбки которой безпрестанно задѣвали ноги всѣхъ проходившихъ мужчинъ.
Вдругъ передъ ними неожиданно появился Жори. Красивое лицо его съ большимъ розовымъ носомъ сіяло. Сильно жестикулируя, онъ безцеремонно расталкивалъ толпу, точно опьяненный своей побѣдой. Увидѣвъ Клода, онъ воскликнулъ:
— Ахъ, вотъ наконецъ и ты! Я уже больше часа разыскиваю тебя… Ну, старина, успѣхъ обезпеченъ… И какой успѣхъ!..
— Успѣхъ чего? — спросилъ Клодъ съ замираніемъ сердца.
— Да твоей картины!.. Самъ увидишь… Пойдемъ! Да, просто невѣроятно!
Клодъ поблѣднѣлъ, охваченный глубокой радостью, которую онъ, однако, старался скрыть. Онъ вспомнилъ слова Бонграна… неужели же онъ вышелъ побѣдителемъ?
— И вы тутъ? Здравствуйте, — продолжалъ Жори, здороваясь съ пріятелями и съ Ирмой, которая, какъ ни въ чемъ не бывало, улыбалась ему, Фажеролю и Ганьеру, раздѣляя между ними свою привязанность «по семейному», какъ выражалась она.
— Да гдѣ же, наконецъ; картина? — воскликнулъ нетерпѣливо Сандозъ. — Веди насъ поскорѣй къ ней.
Жори пошелъ впередъ, товарищи слѣдовали за нимъ. Въ дверяхъ послѣдней залы пришлось употребитъ въ дѣло локти, чтобы пробраться сквозь толпу. Клодъ, слѣдуя за товарищами, слышалъ, что смѣхъ становился все громче, что странный гулъ толпы усиливался, и ему казалось, что онъ слышитъ шумъ морского прибоя, который собирается залить его картину… Войдя въ залу, онъ увидѣлъ громадную толпу, тѣснившуюся въ безпорядкѣ съ ревомъ и хохотомъ передъ его картиной. Да, всѣ смѣялись надъ ней!
— Ну, что, — спросилъ Жори, торжествуя, — это ли не успѣхъ?
Ганьеръ, сконфуженный и растерявшійся, точно ему самому кто-нибудь далъ пощечину, пробормоталъ:
— Да, слишкомъ большой успѣхъ… Я предпочелъ бы нѣчто другое…
— Какъ ты глупъ! — воскликнулъ Жори, продолжая горячиться. — Это-то и есть настоящій успѣхъ! Какое дѣло намъ до этого смѣха? Важно то, что на насъ обратили вниманіе… Завтра всѣ газеты заговорятъ о насъ.
— Идіоты! — пробормоталъ Сандозъ, задыхаясь отъ волненія. Фажероль молчалъ съ спокойнымъ достоинствомъ друга семьи, сопровождающаго погребальное шествіе. Одна Ирма продолжала улыбаться, находя все это крайне забавнымъ; ласково опираясь на плечо осмѣяннаго художника, она сказала ему нѣжнымъ шепотомъ:
— Не печалься, милый. Все это вздоръ!
Но Клодъ стоялъ неподвижно; страшный холодъ парализовалъ его члены, и сердце его замерло отъ неожиданнаго удара. Широко раскрывъ глаза, точно повинуясь непреодолимой силѣ, онъ пристально смотрѣлъ на свою картину и, казалось, не узнавалъ ея. Нѣтъ, это была совсѣмъ не его работа, не та, которая стояла въ его мастерской! Она словно пожелтѣла подъ тусклымъ свѣтомъ парусиннаго экрана, казалась меньше и грубѣе. Подъ вліяніемъ ли обстановки или сосѣднихъ картинъ, но теперь Клодъ сразу увидѣлъ всѣ недостатки произведенія, надъ которымъ бился въ теченіе многихъ мѣсяцевъ. Нѣсколькими взмахами кисти онъ мысленно передѣлывалъ ее, измѣнялъ разстоянія, передѣлывалъ положеніе членовъ, смягчалъ тоны. Господинъ въ бархатной курткѣ никуда не годился… хороша была только рука его. Двѣ маленькія женскія фигуры на заднемъ планѣ, блондинка и брюнетка, едва намѣченныя, могли нравиться только глазу настоящаго художника. Но деревья и поляна, залитая свѣтомъ, вполнѣ удовлетворяли его, а главная фигура — голая женщина въ травѣ, поразила его своей красотой. Ему казалось, что не онъ писалъ ее, что онъ въ первый разъ видитъ эту фигуру, полную жизни.
Повернувшись къ Сандозу, Онъ спокойно сказалъ:
— Публика, имѣетъ основаніе смѣяться, въ картинѣ очень много недостатковъ… Но тѣмъ не менѣе женщина въ травѣ очень хороша! Бонгранъ не издѣвался надо мной.
Сандозъ пытался увести художника, но тотъ не слушалъ его, подошелъ еще ближе къ своей картинѣ. Теперь, когда онъ произнесъ уже надъ ней свой приговоръ, онъ сталъ прислушиваться и присматриваться къ толпѣ. Взрывы безумнаго хохота слѣдовали одинъ за другимъ, образуя цѣлую гамму смѣха. Онъ видѣлъ, какъ, войдя въ комнату, посѣтители начинали улыбаться, челюсти раздвигались, глаза суживались, лица расширялись, онъ слышалъ, какъ раздавались громкіе раскаты смѣха толстяковъ, скрипучее хихиканіе худощавыхъ и пронзительный визгъ женщинъ. У стѣны, прямо противъ картины, нѣсколько молодыхъ людей покатывались со смѣху. Какая-то дама присѣла на диванъ и зажала ротъ платкомъ, задыхаясь отъ смѣха. Вѣроятно, слухъ объ этой картинѣ распространился по всѣмъ заламъ, отовсюду стекались группы людей, раздавались возгласы:
— Гдѣ она?.. Тамъ?.. Вотъ потѣха! — И остроты сыпались одна за другой. Сюжетъ картины вызывалъ главнымъ образомъ смѣхъ; никто не понималъ его, всѣ находили его крайне нелѣпымъ. — Посмотрите, барышнѣ стало жарко, а господинъ побоялся схватить насморкъ и надѣлъ бархатную куртку!.. Да нѣтъ, господа, барышня вся посинѣла отъ холода… Господинъ вытащилъ ее изъ лужи и теаерь отдыхаетъ въ почтительномъ отдаленіи, зажимая себѣ носъ… — Невѣжливо, господинъ, сидѣть спиной къ публикѣ! — Увѣряю васъ, что это пансіонерки, гуляющія въ лѣсу… Двѣ изъ нихъ играютъ въ чехарду… — Послушайте, онъ вѣрно выстиралъ и подсинилъ свою картину… И тѣло барышень и деревья все синее!.. — Тѣ, которые не смѣялись, разражались бранью: этотъ своеобразный синеватый свѣтъ казался оскорбленіемъ искусства. Развѣ можно допускать подобное глумленіе? Нѣкоторые старики размахивали палками по воздуху. Какой-то важный сановникъ удалился, заявляя женѣ, что онъ терпѣть не можетъ глупыхъ шутокъ. Другой открылъ каталогъ, желая найти въ немъ для своей дочери объясненіе сюжета картины, и громко прочелъ названіе картины: «Plein air». Толпа подхватила это слово и повторяла его съ ревомъ и свистомъ на всѣ лады. Толма все прибывала, на тупыхъ лицахъ, раскраснѣвшихся отъ жары, играла самодовольная улыбка, невѣжды продолжали осыпать бѣдную картину всѣмъ запасомъ ослиной мудрости, всѣми пошлыми, злыми остротами, которыми располагаетъ тупоголовая буржуазія.
Появленіе Дюбюша, сопровождавшаго Маргальяновъ, нанесло Клоду послѣдній ударъ. Очутившись передъ картиной, смутившійся архитекторъ ускорилъ свои шаги, желая увести подальше своихъ знакомыхъ и дѣлая видъ, что не видитъ ни картины, ни своихъ товарищей. По подрядчикъ уже успѣлъ остановиться, разставивъ свои коротенькія ножки и прищуривая глаза.
— Скажите-ка, — спросилъ онъ своимъ громкимъ, хриплымъ голосомъ, — какой сапожникъ смастерилъ это?
Эта грубая шутка выскочки милліонера, резюмировавшая мнѣніе толпы, вызвала новый взрывъ веселости, а подрядчикъ, польщенный успѣхомъ, позабавленный странной живописью, разразился такимъ потрясающимъ хохотомъ, что заглушилъ другіе звуки въ залѣ. Этотъ неистовый смѣхъ былъ заключительнымъ аллилуія, исполненнымъ большимъ органомъ.
— Уведите мою дочь, — шепнула Дюбюшу блѣдная г-жа Маргальянъ.
Дюбюшъ бросился къ Регинѣ, которая стояла, скромно опустивъ глаза, и сталъ энергично расталкивать толпу, точно торопясь спасти это несчастное существо отъ неминуемой смерти. Затѣмъ, проводивъ до дверей Маргальяновъ и обмѣнявшись съ ними рукопожатіями и поклонами, онъ пробрался къ друзьямъ и сказалъ, обращаясь къ Сандозу, Фажеролю и Ганьеру:
— Что же, я не виноватъ, господа… Вѣдь я предупреждалъ Клода, что публика не пойметъ его. Да и говорите, что хотите, а все-таки это свинство!
— Они вѣдь осмѣяли Делакруа! — прервалъ его Сандозъ, блѣднѣя отъ ярости и сжимая кулаки. — Они осмѣяли и Курбэ!.. Ахъ, подлые буржуа, тупоумные палачи!
Ганьеръ, охваченный тѣмъ же чувствомъ негодованія при воспоминаніи о своихъ стычкахъ въ воскресныхъ концертахъ Паделу, воскликнулъ:
— И они же освистываютъ Вагнера!.. Да, именно они!.. Я узнаю ихъ. Смотрите, вотъ этотъ толстякъ…
Но Жори остановилъ его. Онъ твердилъ, что все складывается блестящимъ образомъ, что пріобрѣтенная этимъ скандаломъ извѣстность можетъ быть оцѣнена въ пятьсотъ тысячъ франковъ. А Ирма, опять забытая всѣми, отыскала въ толпѣ двухъ пріятелей, молодыхъ биржевиковъ, хохотавшихъ больше всѣхъ надъ картиной Клода, и, хлопая ихъ по рукамъ, старалась убѣдить ихъ въ томъ, что картина очень хороша.
Одинъ Фаржероль не проронилъ все время ни слова. Онъ пристально всматривался въ картину и вмѣстѣ съ тѣмъ изучалъ толпу. Одаренный тонкимъ чутьемъ истаго парижанина, онъ одинъ понималъ смыслъ печальнаго недоразумѣнія, понималъ, что эта живопись можетъ покорить міръ, если только сдѣлать нѣкоторыя уступки публикѣ, измѣнить кое-что въ сюжетѣ, смягчить краски… Фажероль былъ убѣжденнымъ послѣдователемъ Клода, талантъ котораго наложилъ на него неизгладимую печать. Но онъ считалъ безуміемъ выставлять подобную вещь. Развѣ можно было предположить, что публика пойметъ эту картину? Къ чему эта голая женщина рядомъ съ господиномъ въ бархатной курткѣ? къ чему эти двѣ маленькія женскія фигуры на заднемъ планѣ? А между тѣмъ картина была написана рукой великаго мастера, на оффиціальной выставкѣ не было ни одной, которая могла бы сравниться съ нею. И въ душѣ Фажероля поднималось глубокое презрѣніе къ даровитому художнику, надъ которымъ издѣвался весь Парижъ, какъ надъ послѣднимъ пачкуномъ. Онъ не могъ даже скрыть этого чувства и въ порывѣ откровенности воскликнулъ, обращаясъ въ Клоду;
— Ну, послушай, дружокъ, ты самъ виноватъ въ этомъ. Ты ужасно глупъ!
Клодъ молча взглянулъ на него. Смѣхъ толпы, казалось, не смутилъ его. Поблѣднѣвшее лицо его было спокойно, и только по временамъ губы подергивались нервной дрожью. Лично его никто не зналъ, осмѣивали только его произведеніе, и это придавало ему мужество. Онъ опять съ минуту смотрѣлъ на свое произведеніе, затѣмъ обвелъ медленнымъ взглядомъ всѣ другія картины, висѣвшія въ этой залѣ. И, несмотря на острую боль, которую онъ испытывалъ при крушеніи своихъ иллюзій, несмотря на оскорбленное самолюбіе, онъ почувствовалъ приливъ новыхъ силъ, приливъ мужественной отваги при видѣ этихъ произведеній, отъ которыхъ вѣяло здоровьемъ, молодостью, готовностью смѣло выступить въ походъ противъ старой рутины. И художникъ ободрился, успокоился, рѣшилъ не сворачивать съ своей дорги, не дѣлать уступокъ публикѣ, хохотавшей надъ нимъ. Конечно, въ этихъ произведеніяхъ много ребяческаго, много грубыхъ промаховъ, но сколько жизни, сколько силы въ этомъ разсѣянномъ, серебристомъ свѣтѣ, оживленномъ всѣми отраженіями воздуха! Казалось, что кто-то отворилъ окно въ затхлой, душной мастерской и въ нее ворвались весенніе лучи солнца, весело играя на ея стѣнахъ. Этотъ синеватый свѣтъ, надъ которымъ такъ смѣялась толпа, выдѣлялъ картину Клода среди другихъ картинъ. Не предвѣщалъ ли онъ зарю новаго дня, наступающаго для искусства? Одинъ изъ довольно извѣстныхъ художественныхъ критиковъ остановился передъ картиной и долго всматривался въ нее безъ смѣха; подходили къ ней извѣстные художники и, словно пораженные ею, задумчиво смотрѣли на нее. Наконецъ старикъ Мальгра, переходившій отъ одной картины къ другой, вдругъ остановился, пораженный картиной Клода. Тогда, обернувшись къ Фажеролю, Клодъ отвѣтилъ:
— Каждый глупъ по своему, мой милый! Должно быть я никогда не поумнѣю… тѣмъ лучше для тебя, если ты не глупъ!
Пораженный запоздалымъ отвѣтомъ, Фажероль дружески хлопнулъ по плечу Клода, который позволилъ наконецъ Сандозу увести себя изъ залы. Вся компанія вышла изъ «Салона забракованныхъ» и направилась въ залу архитектуры, гдѣ былъ выставленъ «Проектъ музея», представленный Дюбюшемъ. Архитекторъ смотрѣлъ на товарищей такими умоляющими глазами, что у нихъ не хватило духа отказать ему въ просьбѣ взглянуть на его работу.
— Ахъ, — воскликнулъ Жори, входя въ залу, — настоящій ледникъ! Только тутъ и можно свободно дышать!
Всѣ сняли шапки и съ облегченіемъ отерли лбы, какъ будто послѣ долгой ходьбы подъ палящими лучами солнца они наконецъ добрались до тѣнистаго мѣстечка. Зала была совсѣмъ пуста. Съ потолка, втянутаго бѣлымъ холстомъ, падалъ ровный, мягкій свѣтъ, отражаясь въ блестящемъ паркетѣ, который казался большой стоячей лужей. На четырехъ стѣнахъ съ красными полинялыми обоями висѣли проекты разныхъ размѣровъ, большіе и малые чертежи. Среди этой пустыни стоялъ какой-то бородатый господинъ, погруженный въ созерцаніе проекта воспитательнаго дома. Показались еще три дамы, но, словно испугавшись чего-то, быстро удалились, перебѣгая черезъ залу мелкими шажками.
Дюбюшъ повелъ товарищей къ своему проекту и сталъ объяснять его. Это была жалкая зала маленькаго музея, которую онъ выставилъ изъ честолюбія и почти противъ воли своего патрона, благодаря протекціи котораго она, однако, была принята.
— Что же, ты предназначаешь свой музей для картинъ новой школы? серьезно спросилъ Фажероль.
Ганьеръ кивалъ одобрительно головой, думая въ это время и другомъ. Клодъ и Сандозъ разсматривали проектъ съ дружескимъ участіемъ.
— Недурно, право, старина, — сказалъ Клодъ. — Орнаменты написаны, правда, въ духѣ старыхъ традицій… Но все-таки дѣло подвигается у тебя…
Жори, терявшій терпѣніе, прервалъ его.
— Ну, пойдемте скорѣй, господа! Я уже успѣлъ схватить тутъ насморкъ.
Молодые люди тотчасъ же двинулись впередъ. Но имъ пришлось для сокращенія пути пройти черезъ всѣ залы оффиціальной выставки, несмотря на то, что они всѣ клялись не заглядывать въ нихъ. Пересѣкая толпу, они шли другъ за другомъ, бросая по сторонамъ негодующіе взгляды. Тутъ не было ни веселаго смѣха, ни свѣтлыхъ тоновъ, ни преувеличенно-яркихъ солнечныхъ лучей. Мрачныя, темныя картины въ золоченыхъ рамахъ глядѣли на нихъ со стѣнъ, а голое человѣческое тѣло, освѣщенное жалкимъ свѣтомъ темныхъ подваловъ, выдѣлялось своей желтизной. Тутъ были представители всѣхъ родовъ классическаго хлама: историческія картины, жанръ, пейзажъ, и всѣ они были отмѣчены печатью посредственности, свидѣтельствовавшей о захудалости и вырожденіи школы. Молодые люди ускорили шаги, стремясь выйти поскорѣй изъ мрачнаго царства смолы Предубѣжденные и несправедливые, какъ всѣ сектанты, они кричали, что въ немъ нѣтъ ничего, рѣшительно ничего, на чемъ можно было бы остановиться.
Въ саду они встрѣтили Магудо и Шэна. Увидѣвъ Клода, Магудо бросился въ его объятія.
— Ахъ, голубчикъ, какъ хороша твоя картина!
Клодъ сталъ расхваливать «Сборщицу винограда».
— Ну, славный кусокъ швырнулъ ты этимъ тупоголовымъ! — сказалъ онъ.
Видъ Шэна, съ которымъ никто не заговаривалъ о его картинѣ, возбудилъ глубокую жалость въ душѣ Клода. Ужасныя работы этого бѣднаго крестьянина, сдѣлавшагося жертвой буржуазнаго увлеченія, всегда наводили на него уныніе и онъ всегда старался ободрить его. Дружески пожимая его руку, онъ воскликнулъ:
— Ваша картина очень недурна… Ахъ, смѣльчакъ, живопись, кажется, не пугаетъ васъ!
— Нисколько! — возразилъ Шэнъ, лицо котораго вспыхнуло отъ удовольствія.
Магудо и Шэнъ присоединились въ товарищамъ. Скульпторъ спросилъ, видѣли ли они «Сѣятеля» Шамбувара Это былъ единственный шедевръ Салона. Всѣ послѣдовали за Магудо, съ трудомъ пробираясь въ толпѣ, тѣснившейся въ саду.
— Посмотрите, — сказалъ Магудо, останавливаясь въ центральной аллеѣ, — вотъ стоитъ самъ Шамбуваръ передъ своей работой.
Дѣйствительно, передъ одной изъ статуй стоялъ небольшого роста толстякъ на коренастыхъ ногахъ и, казалось, восхищался своимъ произведеніемъ. Голова его ушла въ плечи, красивое, полное лицо его напоминало индусскаго идола. Шамбуваръ былъ, какъ говорили, сынъ ветеринара изъ окрестностей Амьена. Въ сорокъ пять лѣтъ онъ оказывался творцомъ двадцати получившихъ громкую извѣстность произведеній, двадцати полныхъ жизни статуй, созданныхъ геніальной рукой рабочаго такъ же безсознательно, какъ безсознательно даетъ земля жатву, то хорошую, то плохую. Отсутствіе всякаго критическаго чутья доходило у него до того, что онъ не различалъ даже геніальныхъ произведеній отъ уродовъ, выходившихъ иногда изъ его рукъ. Не зная ни колебаній, ни лихорадочнаго возбужденія, онъ считалъ себя вполнѣ непогрѣшимымъ.
— Да, удивительно хорошъ его «Сѣятель»! — пробормоталъ Клодъ. — Какое сложеніе! Какъ выразителенъ его жесть!
Фажероль, не обращая вниманія на статую, не отрывалъ глазъ отъ великаго скульптора и хвоста юныхъ поклонниковъ, которые всюду слѣдовали за нимъ.
— Взгляните-ка на нихъ! Они точно причащаются… А самъ онъ… настоящее животное, созерцающее свой пупокъ!
Дѣйствительно, словно не замѣчая окружавшей его толпы, Шамбуваръ стоялъ передъ статуей съ видомъ человѣка, не понимающаго, какимъ образомъ онъ могъ создать подобное произведеніе. Казалось, что онъ въ первый разъ видитъ эту вещь и не можетъ придти въ себя отъ удивленія. Наконецъ широкое лицо его засіяло отъ восторга и онъ засмѣялся звонкимъ, торжествующимъ смѣхомъ, повторяя:
— Забавно, ужасно забавно!
Хвостъ, тянувшійся за нимъ, подхватилъ этотъ смѣхъ и это выраженіе, которымъ знаменитый скульпторъ характеризовалъ свое творчество.
Въ это время въ толпѣ произошло волненіе. Бонгранъ, расхаживавшій по аллеѣ, заложивъ руки за спину, наткнулся на Шамбувара. Публика разступилась, шушукаясь и съ любопытствомъ слѣдя за встрѣчей двухъ знаменитыхъ художниковъ — высокаго, нервнаго живописца и толстенькаго, суетливаго скульптора.
— У васъ одно чудо слѣдуетъ за другимъ!
— А вы ничего не послали въ нынѣшнемъ году?
— Нѣтъ, ничего. Я отдыхаю, ищу сюжета.
— Полно балагурить! Сюжеты сами навязываются.
— Прощайте!
— Прощайте!
И Шамбуваръ, сопровождаемый своимъ дворомъ, сталъ медленно пробираться въ толпѣ, напоминая счастливаго монарха, въ то время, какъ Бонгранъ, увидѣвъ Клода и его друзей, направлялся къ нимъ. Руки его горѣли точно въ лихорадкѣ; указывая нервнымъ движеніемъ подбородка на удалявшагося скульптора, онъ сказалъ:
— Вотъ этому молодцу я завидую! Онъ никогда не сомнѣвается въ себѣ.
Молодые люди окружили своего любимца, который заботливо освѣдомлялся о каждомъ изъ нихъ съ той добродушной непринужденностью, которая характеризовала этого стараго романтика. Онъ расхвалилъ статую Магудо и, обратившись къ Клоду, сказалъ:
— Ну, что? Но говорилъ ли я вамъ? Вы видѣли, что тамъ происходитъ?.. Вотъ вы сразу стали главой школы.
— Ахъ, да, — возразилъ Клодъ, — славно они отдѣлываютъ меня!.. Нѣтъ, полно. Глава нашей школы — вы.
На лицѣ Бонграна появилось опять страдальческое выраженіе. Онъ поспѣшилъ удалиться, крикнувъ:
— Перестаньте, господа! Какой я учитель? Я и себя-то не знаю куда направить!
Молодые люди оставались еще нѣкоторое время въ саду. Они собирались подойти къ статуѣ Магудо, когда Жори замѣтилъ отсутствіе Ирмы. Ганьеръ былъ пораженъ, спрашивая съ недоумѣніемъ, гдѣ онъ могъ потерять ее. — Но когда Фажероль заявилъ, что видѣлъ, какъ Прма ушла съ двумя молодыми людьми, Ганьеръ успокоился и, обрадовавшись тому, что отдѣлался отъ своей спутницы, общество которой стѣсняло его, послѣдовалъ за другими.
Въ саду давка все усиливалась. Всѣ скамейки были заняты; по аллеямъ медленно двигалась толпа гуляющихъ, на каждомъ шагу задерживаемая группами людей, осматривавшихъ бронзовыя и мраморныя статуи. Изъ буфета, биткомъ набитаго людьми, доносилось глухое жужжаніе, стукъ ложечекъ и блюдцевъ, смѣшиваясь съ шумомъ голосовъ въ саду. Воробьи вернулись въ свой лѣсъ изъ чугунныхъ стропилъ, изъ-за которыхъ доносилось ихъ чириканье, которымъ они провожали медленно закатывавшееся свѣтило. Духота была нестерпимая, неподвижный, влажный воздухъ, напоминавшій теплицу, былъ пропитанъ запахомъ свѣжевскопанной земли.
А наверху раздавались попрежнему топотъ ногъ по желѣзному полу и дикій ревъ голосовъ, походившій на шумъ морского прибоя. Въ ушахъ Клода, прислушивавшагося къ этому шуму, все время стоялъ вой толпы, издѣвавшейся надъ его картиной. Наконецъ, онъ воскликнулъ, сдѣлавъ нетерпѣливый жестъ:
— И чего мы торчимъ здѣсь? Я не пойду въ буфетъ, тамъ все пропахло академіей… Пойдемте куда-нибудь выпить пива!
Молодые люди вышли изъ сада усталые, съ выраженіемъ презрѣнія на вытянувшихся лицахъ. Очутившись на площади, они съ наслажденіемъ вдохнули въ себя чистый весенній воздухъ. Было четыре часа; косые лучи солнца золотили Елисейскія поля, освѣщая ряды блестящихъ экипажей, молодую листву деревьевъ и снопы воды, бившей изъ фонтановъ и разсыпавшейся золотистой пылью. Нѣкоторое время молодые люди бродили, не зная, куда зайти, и наконецъ остановились на маленькомъ кафе въ павильонѣ de la Concorde, выходившемъ на площадь. Но въ залѣ этого кафе было такъ тѣсно, что они предпочли усѣсться у одного изъ столиковъ, стоявшихъ на открытомъ воздухѣ, на самомъ краю аллеи, несмотря на то, что здѣсь, подъ темнымъ сводомъ густой листвы, было довольно холодно. Но передъ ними, за зеленью каштановъ, окаймлявшихъ аллею, разстилался широкій бульваръ, залитый яркимъ солнечнымъ свѣтомъ, и они могли видѣть весь Парижъ, возвращавшійся съ Елисейскихъ полей; колеса экипажей, освѣщенныя солнцемъ, сіяли точно звѣзды, большіе желтые омнибусы казались тріумфальными колесницами, всадники, казалось, метали искры, даже пѣшеходы казались преображенными въ этомъ фантастическомъ освѣщеніи.
Сидя передъ нетронутой кружкой пива, Клодъ, разбитый физически, говорилъ и спорилъ съ необыкновеннымъ оживленіемъ, охваченный все возраставшимъ лихорадочнымъ возбужденіемъ. Послѣ каждой выставки молодые люди обыкновенно собирались за кружкой пива, но въ этомъ году либеральная мѣра императора вскружила имъ головы и они сыпали новыми, смѣлыми теоріями, высказывали самыя крайнія мнѣнія, опьяненные несбыточными надеждами и безграничной любовью къ искусству, которая горѣла въ ихъ молодыхъ сердцахъ.
— Ну, что же въ томъ, что публика смѣется! — кричалъ Клодъ. — Нужно воспитать ее… Все-таки эта выставка-торжество нашей школы!.. Уберите сотни двѣ безобразныхъ картинъ и нашъ Салонъ затмитъ оффиціальный. На нашей сторонѣ правда и смѣлость, будущее принадлежитъ намъ… Да, да, они увидятъ со временемъ, что мы убьемъ ихъ Салонъ. Мы войдемъ туда побѣдителями, завоюемъ его нашими произведеніями… Смѣйся же пока, смѣйся, глупый Парижъ, пока мы не заставимъ тебя пасть ницъ передъ нами!
И Клодъ указывалъ пророческимъ жестомъ на главную аллею, на которой сіяла въ лучахъ солнца роскошь и радость Парижа, на ту часть площади Конкордіи, которая виднѣлась за деревьями съ своими фонтанами, частью баллюстрады и двумя статуями: статуей Руана съ ея гигантскими сосцами и статуей Лилля, выставлявшей впередъ свою огромную босую ногу.
— Plein air! Ихъ забавляетъ это названіе! — продолжалъ Клодъ. — И прекрасно, пусть оно останется за покой школой. Вчера ея еще не было, названіе это извѣстно было лишь въ тѣсномъ кругу художниковъ. Сегодня они подхватили это слово и сами создали новую школу… Прекрасно! Привѣтствую эту новую школу!
— Вотъ видишь, я былъ правъ! — воскликнулъ Жори, хлопая себя по бедрамъ. — Я былъ увѣренъ, что подѣйствую своими статьями на этихъ идіотовъ. Насолили же мы имъ порядкомъ!
Торжествовалъ и Магудо, возвращаясь постоянно къ своей сборщицѣ и восхваляя ея особенности Шэну, который одинъ слушалъ его. Ганьеръ съ непреклонной суровостью робкихъ, мягкихъ людей въ области теоріи предлагалъ гильотинировать всѣхъ членовъ академіи. Опьяненные общимъ возбужденіемъ Сандозъ и Дюбюшъ волновались, стучали кулаками по столу, проглатывали частичку Парижа съ каждымъ глоткомъ пива. Только на лицѣ Фажероля играла спокойная улыбка. Онъ послѣдовалъ за товарищами, находя особенное удовольствіе въ томъ, что подстрекалъ ихъ къ выходкамъ, которыя дѣлали ихъ смѣшными. И въ то время, какъ онъ поддерживалъ охватившій ихъ революціонный духъ, онъ въ душѣ принималъ твердое рѣшеніе добиться во что бы то ни стало римской преміи. Этотъ день окончательно рѣшилъ его судьбу, и онъ не хотѣлъ компрометировать свою будущность, идя рука объ руку съ этими безумцами.
Солнце склонялось уже на горизонтѣ. Изъ Булонскаго лѣса тянулись безконечными рядами экипажи, съ выставки уходили, образуя длинный хвостъ, послѣдніе посѣтители; художественные критики шли съ каталогами въ рукахъ.
— А помните ли Куражо, перваго пейзажиста? — воскликнулъ вдругъ Ганьеръ. — Видѣли вы его «Маге de Gagny» въ Люксамбургѣ?
— Дивная вещь! — сказалъ Клодъ. — Она написана, тридцать лѣтъ тому назадъ; съ тѣхъ поръ не появилось ничего, что могло бы сравниться съ ней… И почему оставляютъ ее въ Люксамбургѣ? Ея мѣсто въ Луврѣ.
— Но вѣдь Куражо еще живъ! — сказалъ Фажероль.
— Какъ, Куражо живъ? Но его нигдѣ не видно и совсѣмъ не слышно о немъ.
Фажероль сталъ разсказывать, что старый живописецъ, которому минуло семьдесять лѣтъ, живетъ гдѣ-то въ глуши Монмартра, въ маленькомъ домикѣ, среди своихъ куръ, утокъ и собакъ. Пораженные этимъ разсказомъ о художникѣ, пережившемъ самого себя, похороненномъ при жизни, молодые люди умолкли. Въ эту минуту они увидѣли Бонграна, который шелъ подъ руку съ однимъ изъ своихъ пріятелей и казался очень встревоженнымъ. Поравнявшись съ молодыми людьми, онъ дружески раскланялся съ ними. Вслѣдъ за ними прошелъ Шамбуваръ, окруженный своими поклонниками. Онъ громко хохоталъ, сильно стучалъ каблуками и производилъ впечатлѣніе властелина, увѣреннаго въ своемъ безсмертіи.
— Что же, ты уходишь? — спросилъ Магудо, видя, что Шэнъ встаетъ.
Послѣдній промычалъ что-то и, пожавъ всѣмъ руки, удалился.
— А знаешь ли, — обратился Жори въ Магудо, — вѣдь онъ пошелъ къ твоей повивальной бабкѣ, къ этой дрогисткѣ, которая пропахла травами… Увѣряю тебя, я видѣлъ, какъ вспыхнули его глаза. Это внезапно схватываетъ его, словно зубная боль… Смотри, вотъ онъ бѣжитъ тамъ.
Скульпторъ пожалъ плечами; остальные расхохотались.
Одинъ Клодъ ничего не слышалъ! Онъ излагалъ Дюбюшу свои воззрѣнія на архитектуру. Правда, выставленный Дюбюшемъ проектъ новой залы музея недуренъ. Но онъ построенъ на старыхъ академическихъ формулахъ и не вноситъ ничего новаго. А между тѣмъ всѣ отрасли искусства должны бы идти рука объ руку. Неужели же переворотъ, совершавшійся въ литературѣ, въ живописи, въ музыкѣ, не коснется архитектуры? Вѣдь наступающій новый вѣкъ долженъ имѣть свой особенный стиль, свою особенную архитектуру: почва для всеобщей перестройки уже расчищена и вспахано поле, на которомъ должна взойти новая цивилизація. Долой же греческіе храмы, которымъ нѣтъ мѣста подъ нашимъ небомъ, среди нашихъ условій жизни! Долой готическіе соборы, разъ исчезла вѣра въ легенды! Долой изящныя колоннады и кружевные орнаменты эпохи Возрожденія, долой всѣ эти художественныя бездѣлушки! Они не могутъ служить нашей демократіи! И, нервно жестикулируя, Клодъ требовалъ отъ архитектуры отысканія новой демократической формулы, проекта, подходящаго для потребностей демократіи, сооруженія грандіознаго и прочнаго, величественнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ простого. Зачатки новаго стиля смутно обозначаются уже въ нашихъ желѣзнодорожныхъ станціяхъ, въ нашихъ рынкахъ, въ прочномъ изяществѣ ихъ желѣзныхъ сводовъ. Но ихъ необходимо усовершенствовать, довести до идеальной красоты формъ, въ которыхъ выражалось бы величіе новыхъ идей.
— Да, да, — повторялъ Дюбюшъ, зараженный его пыломъ. — Я буду добиваться этого… вотъ увидишь. Дай мнѣ только встать на ноги, и когда я буду свободенъ… о, когда я буду свободенъ!..
Наступала ночь. Клодъ продолжалъ говорить, все болѣе и болѣе возбуждаясь; никогда еще онъ не обнаруживалъ такого увлекательнаго краснорѣчія. И, слушая его, товарищи поддавались его краснорѣчію, восторгались своеобразными выраженіями, которыя вырывались изъ его устъ. Наконецъ, онъ заговорилъ о своей картинѣ съ веселымъ юморомъ, изобразилъ тѣснившихся передъ нею буржуа, подражая ихъ безсмысленному смѣху. На главной аллеѣ, принявшій пепельно-сѣрый цвѣтъ, только изрѣдка мелькали тѣни экипажей. Боковая аллея, у которой сидѣли молодые люди, совершенно потемнѣла, отъ большихъ каштановъ вѣяло ледянымъ холодомъ. Изъ-за кустовъ, расположенныхъ за кофейной, доносился женскій голосъ, распѣвавшій какой-то сентиментальный романсъ; повидимому, въ сосѣднемъ зданіи шла репетиція.
— Да, славно позабавили меня эти идіоты! — воскликнулъ Клодъ въ заключеніе. — Я не отдалъ бы этого дня за сто тысячъ франковъ!
Онъ умолкъ, истощенный волненіями дня. Воцарилось тяжелое молчаніе, всѣ дрожали отъ холода. Пожавъ другъ другу руки, друзья разстались, наконецъ, въ состояніи какого-то оцѣпенѣнія. Дюбюшъ обѣдалъ у знакомыхъ, Фажероль долженъ былъ отправиться на какое-то свиданіе. Жори, Магудо и Ганьеръ пытались увести Клода къ Фукару, ресторанъ, гдѣ можно было пообѣдать за двадцать пять су. Но Сандозъ уже взялъ Клода подъ руку, встревоженный его неестественнымъ возбужденіемъ.
— Ну, пойдемъ, дружище! Я обѣщалъ матери вернуться къ обѣду. Ты пообѣдаешь съ нами и мы проведемъ вечеръ вмѣстѣ.
Пріятели спустились по набережной, нѣжно прижавшись другъ къ другу. Но, дойдя до моста св. Отцовъ, художникъ остановился.
— Какъ, ты не идешь со мной? — воскликнулъ Сандозъ. — Вѣдь ты обѣщалъ пообѣдать у меня.
— Нѣтъ, благодарю, у меня разболѣлась голова… Я пойду домой и лягу спать.
Сандозу не удалось побороть его упрямства.
— Ладно, ладно! — воскликнулъ онъ, наконецъ, улыбаясь. — Ты теперь не показываешься, окружилъ себя какой-то тайной… Ну, иди, старина, я не хочу стѣснять тебя.
Клодъ едва сдержалъ нетерпѣливый жестъ и, когда Сандозъ свернулъ на мостъ, онъ медленно пошелъ вдоль набережной, размахивая руками, опустивъ голову, ничего не видя, словно лунатикъ, руководимый инстинктомъ. Очутившись у своего подъѣзда на Бурбонской набережной, онъ поднялъ глаза и очень удивился, замѣтивъ фіакръ, стоявшій на тротуарѣ и загораживавшій ему дорогу. Совершенно машинально онъ, по обыкновенію, зашелъ за ключемъ къ привратницѣ.
— Я отдала ключъ той дамѣ! — крикнула изъ своей комнатки привратница. — Она тамъ наверху.
— Какая дама? — спросилъ Клодъ съ испугомъ.
— Та молодая особа… Да вѣдь вы знаете… та, которая постоянно бываетъ у васъ.
Но Клодъ ничего не соображалъ и рѣшилъ подняться наверхъ. Дверь была не заперта, Клодъ отворилъ ее и не спѣша притворилъ за собой.
Съ минуту онъ простоялъ неподвижно на порогѣ. Въ мастерской было совершенно темно. Въ широкое окно глядѣла печальная ночь, окутывая мракомъ всѣ предметы. Онъ не видѣлъ даже пола; мебель, картины, мольберты, все, казалось, расплывалось, напоминая лужу стоячей воды. Но на краю дивана обрисовывалась темная фигура, словно застывшая отъ долгаго ожиданія. и Клодъ тотчасъ же узналъ ее. Это была Христина.
Протягивая къ нему руки, она прошептала тихимъ, прерывавшимся отъ волненія голосомъ:
— Вотъ уже три часа… да, три часа, какъ я сижу тутъ одна и прислушиваюсь… Выходя оттуда, я взяла фіакръ… я хотѣла только забѣжать и тотчасъ же вернуться… Но я просидѣла бы тутъ всю ночь… Я не могла уйти, не пожавъ вамъ руки.
Она стала разсказывать, какъ ей хотѣлось видѣть картину, какъ она попала на выставку, какъ очутилась въ толпѣ, среди раскатовъ неистоваго смѣха. Ей казалось, что эта толпа смѣется надъ ней, надъ ея обнаженнымъ тѣломъ, выставленнымъ для потѣхи Парижа. Охваченная безотчетнымъ страхомъ, обезумѣвъ отъ стыда и горя, она бѣжала отъ этого смѣха, который хлесталъ ея голое тѣло. Но теперь она забывала о своихъ страданіяхъ, терзалась при мысли о томъ, что долженъ былъ испытывать художникъ, преувеличивая съ свойственной женщинамъ чувствительностью силу полученнаго удара, охваченная желаніемъ утѣшить любимаго человѣка.
— О, другъ мой, не волнуйтесь!.. Я спѣшила сюда, чтобы сказать вамъ, что все это пошлые завистники, что картина ваша очень хороша и что я очень горжусь тѣмъ, что помогла вамъ… что слилась съ этой работой…
Онъ продолжалъ стоять неподвижно, прислушиваясь къ этому нѣжному шепоту, и вдругъ упалъ къ ногамъ молодой дѣвушки и, опустивъ голову на ея колѣни, громко зарыдалъ. Все его возбужденіе, вся храбрость освистаннаго художника и напускная веселость разрѣшались въ этомъ потокѣ горячихъ слезъ. Страшный хохотъ неотступно преслѣдовалъ его точно свора лающихъ собакъ, и въ залахъ выставки, и на Елисейскихъ поляхъ, и по дорогѣ домой и даже теперь, въ этой темной мастерской. Наконецъ, силы измѣнили ему, онъ чувствовалъ себя слабѣе ребенка. И, прижимаясь головой къ колѣнямъ молодой дѣвушки, онъ повторялъ слабымъ голосомъ:
— Боже, какъ тяжело!.. Какъ тяжело!..
Но Христина приподняла обѣими руками его голову и въ порывѣ охватившей ее страсти прижалась къ его губамъ.
— Молчи… — шептала она… — Молчи… Я люблю тебя!
Они отдались другъ другу. Ихъ дружба должна была закончиться этимъ бракомъ въ полумракѣ мастерской, гдѣ создавалась картина, скрѣпившая ихъ связь. Сгустившіяся сумерки окутали ихъ своимъ покрываломъ, охраняя ихъ первыя ласки. Возлѣ нихъ, на столѣ, стоялъ присланный утромъ Христиной букетъ сирени, наполняя комнату благоуханіемъ, а разлетѣвшіяся частицы позолоты мерцали точно звѣзды во мракѣ ночи.
VI.
правитьНѣсколько часовъ спустя Клодъ, все еще держа Христину въ своихъ объятіяхъ, сказалъ ей:
— Не уходи… оставайся тутъ.
Но она высвободилась изъ его объятій.
— Нѣтъ, я должна вернуться домой.
— Такъ до завтра… Вѣдь ты придешь завтра?
— Завтра? Нѣтъ, это невозможно… Прощай.. до скораго свиданія!
Но въ семь часовъ утра слѣдующаго дня Христина была уже въ мастерской, краснѣя отъ стыда при мысли, что обманула г-жу Ванзадъ, сказавъ ей, что отправляется на вокзалъ встрѣчать одну изъ своихъ клермонскихъ подругъ, съ которой она проведетъ весь день.
Клодъ пришелъ въ восторгъ при мысли, что она весь день будетъ принадлежать ему, и предложилъ ей поѣхать съ нимъ за городъ, чувствуя потребность уйти подальше отъ толны, подышать чистымъ воздухомъ. Христина обрадовалась этому предложенію, и молодые люди, точно обезумѣвъ отъ радости, поспѣшили на станцію Сенъ-Лазаръ, гдѣ сѣли въ поѣздъ, уходившій въ Гавръ. Клодъ вспомнилъ, что за Мантомъ, въ деревушкѣ Беннекуръ, находился трактиръ, гдѣ часто останавливались художники. Онъ не разъ бывалъ тамъ съ товарищами. И совершенно не думая о томъ, что до этого пункта надо было ѣхать два часа по желѣзной дорогѣ, онъ отправился съ Христиной завтракать въ Беннекуръ, какъ будто дѣло шло о прогулкѣ въ Аньеръ. Христину очень забавляло нескончаемое путешествіе. Тѣмъ лучше, если они ѣдутъ на край свѣта! Имъ казалось, что этотъ день долженъ безконечно длиться!
Въ десять часовъ они прибыли въ Боньеръ; тутъ имъ пришлось сѣсть на старый паромъ, скрипѣвшій на своей цѣпи, и переправиться черезъ Сену, такъ какъ Беннекуръ находится на противоположномъ берегу. Былъ великолѣпный майскій день; мелкая рябь на рѣкѣ искрилась на солнцѣ, молодая листва деревьевъ весело обрисовывалась на безоблачномъ небѣ. За островками, которые усѣиваютъ Сену въ этомъ мѣстѣ, прихотливо выглядывала деревенская гостинница съ своей бакалейной лавочкой, своей большой залой, въ которой пахло мыломъ, и обширнымъ полнымъ навоза дворомъ, по которому разгуливали утки.
— Здравствуйте, дядя Фошеръ! Мы пріѣхали къ вамъ завтракать… Подайте намъ яичницу, сосисокъ, сыру.
— Вы переночуете у насъ, г-нъ Клодъ?
— Нѣтъ… когда-нибудь въ другой разъ… И бѣлаго вина… знаете, того съ розовымъ отливомъ, который щекочетъ горло!
Христина послѣдовала за старухой Фошеръ на птичій дворъ, и, когда та вернулась оттуда съ яйцами, она съ лукавой улыбкой спросила художника:
— Значитъ вы женились?
— Да, значитъ женился, если пріѣхалъ съ женой.
Завтракъ показался имъ восхитительнымъ, хотя яичница оказалась слишкомъ запеченной, сосиски слишкомъ жирными, а хлѣбъ до того черствымъ, что Клоду пришлось самому рѣзать его, чтобы Христина не испортила себѣ рукъ. Они выпили двѣ бутылки вина и когда принялись за третью, до того развеселились, что оглушили самихъ себя смѣхомъ и шумной болтовней. Христина, щеки которой горѣли, утверждала, что она совершенно опьянѣла, что этого еще никогда не случалось съ нею и что это ужасно, ужасно смѣшно.
— Пойдемъ подышать свѣжимъ воздухомъ, — сказала она.
— Да, пойдемъ… Мы отправимся въ четыре часа отсюда. Въ нашемъ распоряженіи еще три часа.
Они пошли по деревнѣ, желтые домики которой тянутся вдоль берега Сены на разстояніи двухъ километровъ. Всѣ жители находились въ полѣ, встрѣтили они только маленькую дѣвочку, гнавшую трехъ коровъ. Клодъ, повидимому, хорошо зналъ мѣстность, и когда они дошли до послѣдняго домика старой избы, стоявшей на самомъ берегу рѣки, противъ жефосскихъ холмовъ, онъ обогнулъ этотъ домъ съ Христиной и вошелъ въ густую дубовую рощу. Это и былъ тотъ край свѣта, котораго они искали, бархатистый газонъ, густой сводъ изъ вѣтвей и листьевъ, сквозь который съ трудомъ проникалъ даже солнечный лучъ. Губы ихъ слились въ страстномъ поцѣлуѣ и, опустившись на душистую траву, они долго пролежали, лишь изрѣдка обмѣниваясь произнесенными шепотомъ словами и восторгаясь золотистыми искрами, мерцавшими въ глубинѣ ихъ темныхъ глазъ.
Когда два часа спустя молодые люди вышли изъ рощи, они невольно вздрогнули, увидѣвъ у отворенныхъ настежь дверей стараго дома стараго крестьянина, который, повидимому, все время слѣдилъ за ними, прищуривъ свои волчьи глаза. Лицо Христины залилось яркой краской; Клодъ, желая скрыть свое смущеніе, воскликнулъ:
— Ахъ, вы тутъ, дядя Пуареть!.. Стало быть, этотъ старый домъ принадлежитъ вамъ?
Старикъ сталъ со слезами на глазахъ разсказывать, что жильцы его выѣхали, не заплативъ ему за прожитое время и оставивъ свою мебель. Онъ убѣдительно просилъ молодыхъ людей войти въ домъ.
— Осмотрите его на всякій случай, вѣдь у васъ, навѣрное, есть знакомые въ Парижѣ… О, многіе изъ парижанъ пришли бы въ восторгъ отъ этого уголка!.. Триста франковъ въ годъ… и съ мебелью! Вѣдь это почти даромъ!
Подстрекаемые любопытствомъ, они послѣдовали за старикомъ. Домъ его представлялъ большой фонарь, сооруженный изъ сарая. Нижній этажъ состоялъ изъ обширной кухни и столовой, въ которой можно было свободно танцовать; верхній этажъ составлялъ двѣ такія же большія комнаты. Вся мебель состояла изъ большой орѣховой кровати, стоявшей въ одной изъ верхнихъ комнатъ, и находившихся въ кухнѣ кухонныхъ принадлежностей и стола. Но передъ домомъ разстилался прелестный, совершенно запущенный садъ, засаженный великолѣпными абрикосовыми деревьями и цвѣтущими розовыми кустами. Позади дома виднѣлось маленькое картофельное поле, обнесенное живою изгородью и простиравшееся вплоть до дубовой рощи.
— Я отдамъ и картофельное поле, — сказалъ старикъ.
Клодъ и Христина обмѣнялись взглядомъ, въ которомъ сказывалось страстное желаніе, свойственное всѣмъ влюбленнымъ — желаніе уединиться, уйти отъ всѣхъ. Боже, какъ хорошо было бы жить тутъ, вдали отъ свѣта, всецѣло отдаваясь любви! Но они тутъ же улыбнулись, сознавая неосуществимость этой мечты. Вѣдь они не свободны! Даже теперь приходилось спѣшить, чтобы не опоздать въ поѣзду и вернуться во-время въ Парижъ. Старикъ Пуаретъ — отецъ г-жи Фошеръ, проводилъ ихъ вдоль берега, и, когда они вступили на паромъ, крикнулъ имъ вслѣдъ голосомъ, выдававшимъ происходившую въ немъ внутреннюю борьбу:
— Я уступлю домъ за двѣсти пятьдесятъ франковъ!.. Пришлите кого-нибудь.
Возвратившись въ Парижъ, Клодъ проводилъ Христину до отеля г-жи Ванзадъ. Имъ было тяжело разставаться и они съ нѣмымъ отчаяніемъ пожали другъ другу руки, не рѣшаясь поцѣловаться.
Съ этого дня для нихъ началась жизнь полная мучительной тревоги. Въ теченіе двухъ недѣль Христинѣ только раза два удалось вырваться и навѣстить Клода. Она прибѣгала запыхавшись, и лишь на нѣсколько минутъ, такъ какъ старуха стала очень требовательна. Клодъ осыпалъ ее вопросами, встревоженный ея блѣдностью, лихорадочнымъ блескомъ ея глазъ. Никогда еще она не испытывала такой гнетущей тоски, лишенная свѣта и воздуха въ этомъ благочестивомъ домѣ. Къ ней вернулись старые припадки головокруженія, отъ недостатка движенія кровь бросалась ей въ голову. Однажды вечеромъ съ нею сдѣлался обморокъ, ей казалось, что свинцовая рука сдавила ей горло. А между тѣмъ она ни въ чемъ не могла упрекнуть свою госпожу, чувство глубокой жалости овладѣваю ею при мысли о бѣдной страдалицѣ, которая была такъ добра къ ней и называла ее своей дочкой. И Христина чувствовала, что совершаетъ преступленіе, оставляя ее одну дома и убѣгая къ своему возлюбленному.
Прошло еще около двухъ недѣль. Необходимость покупать ложью каждый часъ свободы невыразимо тяготила молодую дѣвушку. Въ этой благочестивой атмосферѣ любовь ея казалась ей позоромъ; возвращаясь отъ Клода, она краснѣла и трепетала отъ стыда. Она готова была громко заявить о томъ, что отдалась любимому человѣку, но все существо ея возмущалось при мысли при томъ, что она должна скрывать эту любовь, прибѣгать въ самой низкой лжи, какъ служанка, которая боится, что ее разсчитаютъ.
Однажды вечеромъ, прощаясь съ Клодомъ, Христина бросилась вдругъ въ его объятія, задыхаясь отъ душившихъ ее рыданій.
— Ахъ, я не могу… не могу… Оставь меня тутъ! Онъ прижалъ ее въ себѣ, покрывая ее поцѣлуями.
— Неужели же это правда? Такъ ты любишь меня? О, дорогая моя!.. Но вѣдь у меня ничего нѣтъ… ты лишишься всего. Развѣ я могу допустить, чтобы ты бросила все ради меня?
— Ты говоришь о ея деньгахъ? — пробормотала Христина, прерывающимся отъ рыданія голосомъ. — Тебя смущаетъ наслѣдство, котораго я лишусь?.. Но клянусь тебѣ, что я никогда не разсчитывала на него, не думала о немъ! Ахъ, пусть ея богатство останется при ней… мнѣ нужна только свобода!.. Вѣдь у меня нѣтъ ни родныхъ, ни друзей — неужели же я не въ правѣ располагать со бой? Я не требую, чтобы ты женился на мнѣ, я хочу только жить съ тобою…
Затѣмъ, нѣсколько овладѣвъ собой, она сказала:
— Я знаю, что поступаю нехорошо, оставляя бѣдную, одинокую старуху… мнѣ хотѣлось бы найти въ себѣ силу переломить себя. Но я слишкомъ люблю тебя и ужасно страдаю… Я умру тамъ отъ тоски!
— Нѣтъ, оставайся тутъ! — вскричалъ Клодъ. — Пусть умираютъ другіе. Мы будемъ жить другъ для друга.
Онъ посадилъ ее къ себѣ на колѣни и оба они среди слезъ, смѣха и поцѣлуевъ клялись, что никогда не разстанутся другъ съ другомъ… никогда!
Они точно обезумѣли отъ радости. Христина на другой же день оставила домъ г-жи Ванзадъ, захвативъ свой чемоданъ, и переѣхала въ Клоду. Молодые люди тотчасъ же стали мечтать объ уединенномъ старомъ домѣ въ Беннекурѣ, о гигантскихъ розовыхъ кустахъ и обширныхъ комнатахъ. Какъ хорошо было бы умчаться немедленно туда, не теряя ни минуты, жить вдали отъ всѣхъ, отдаваясь своему счастью! Христина при одной мысли объ этомъ хлопала въ ладоши отъ восторга, а Клодъ, который все еще не могъ оправиться отъ послѣдней неудачи, чувствовалъ потребность въ отдыхѣ на лонѣ природы. Да, тамъ-то онъ найдетъ настоящій «Plein air»! Онъ будетъ работать, сидя въ травѣ, создастъ цѣлый рядъ шедевровъ. Черезъ два дня всѣ дѣла были приведены въ порядокъ, квартира сдана, а мебель отправлена по желѣзной дорогѣ въ Беннекуръ. Во время вызваннаго переѣздомъ безпорядка явился старикъ Мальгра и купилъ около двадцати картинъ за пятьсотъ франковъ. Молодые люди очень обрадовались этому неожиданному богатству и утверждали, что теперь могутъ жить не хуже князей. Кромѣ того Клодъ располагалъ рентой въ тысячу франковъ, а у Христины были нѣкоторыя сбереженія, бѣлье, платья. Отъѣздъ ихъ походилъ на настоящее бѣгство. Они бросили презрѣнный Парижъ со вздохомъ облегченія; Клодъ не простился ни съ кѣмъ изъ друзей, не извѣстилъ ихъ даже письмомъ о своемъ отъѣздѣ.
Іюнь приходилъ къ концу. Всю первую недѣлю послѣ ихъ переѣзда шли непрерывные дожди. Сверхъ того оказалось, что старикъ Пуареть отобралъ половину кухонной посуды до подписанія контракта. Но всѣ эти разочарованія нисколько не дѣйствовали на радостное настроеніе влюбленныхъ; они съ наслажденіемъ гуляли подъ проливнымъ дождемъ, отправлялись за три мили, въ Вернонъ, чтобы купить тарелки и кастрюли, которыя несли съ тріумфомъ домой. Наконецъ они окончательно устроились, занявъ одну изъ верхнихъ комнатъ и предоставивъ другую мышамъ. Большая комната внизу была превращена въ мастерскую, кухня служила также столовой. И молодые люди радовались словно дѣти, усаживаясь за простой бѣлый столъ въ кухнѣ, передъ очагомъ, на которомъ весело кипѣлъ супъ! Они наняли для услугъ молодую деревенскую дѣвушку, которая приходила по утрамъ и уходила вечеромъ. Мелія была племянницей Фошаровъ и приводила въ восторгъ молодую парочку своимъ тупоуміемъ. Да, не подлежало сомнѣнію, что во всемъ округѣ не нашлось бы дѣвушки, которая могла бы по глупости сравниться съ Меліей.
Послѣ дождей выглянуло солнце и пошли чудные дни; недѣли, мѣсяцы проходили въ блаженномъ однообразіи. Они не знали ни чиселъ мѣсяца, ни дней недѣли. По утрамъ они подолгу забывались въ постели, несмотря на то, что утренніе лучи, врываясь въ щели ставенъ, покрывали розовыми тѣнями выбѣленныя известкой стѣны спальни. Послѣ завтрака они предпринимали далекія прогулки, бродили по усаженной яблочными деревьями возвышенности или по тропинкамъ, извивавшимся между полями и поросшими травою, или же вдоль береговъ Сены, по лугамъ, которые тянутся до Рошъ-Гюйонъ. Иногда они предпринимали настоящія путешествія, переправлялись на противоположный берегъ, бродили по хлѣбнымъ полямъ Боньера и Жефосса. Какой-то буржуа, вынужденный уѣхать изъ этой мѣстности, продалъ имъ старую лодку за тридцать франковъ, и такимъ образомъ они завладѣли рѣкой. Охваченные страстью дикарей къ водѣ, они проводили на ней цѣлые дни, открывая новыя мѣста или укрываясь подъ тѣнью береговыхъ изъ. Островки, усѣивающіе Сену, образовали въ этомъ мѣстѣ таинственный городовъ съ цѣлой сѣтью узенькихъ улицъ, по которымъ они медленно пробирались, ласкаемые низкими вѣтвями, не встрѣчая никого, кромѣ вяхирей и зимородковъ. Клоду приходилось иногда разуваться, выскакивать на песокъ, чтобы сдвинуть лодку съ мели. Христина работала веслами, храбро боролась съ самыми сильными теченіями, гордилась своей силой. А вечеромъ, возвратившись домой, они съ наслажденіемъ ѣли въ кухнѣ свѣжія щи и хохотали надъ глупостью Меліи. Въ девять часовъ вечера они были уже въ старой широкой постели, на которой могла бы помѣститься цѣлая семья и въ которой они проводили двѣнадцать часовъ въ сутки. Проснувшись на разсвѣтѣ, они дурачились, бросали другъ въ друга подушками и затѣмъ опять засыпали обнявшись.
Каждый вечеръ Христина говорила Клоду:
— А теперь, дружокъ, ты долженъ мнѣ обѣщать, что завтра ты примешься за работу.
— Да, клянусь тебѣ!
— И помни, что я серьезно разсержусь, если ты не исполнишь своего обѣщанія… Неужели же я мѣшаю тебѣ?
— Ты! Какой вздоръ!.. Вѣдь я переѣхалъ сюда, чтобы работать! Вотъ увидишь завтра.
А на слѣдующій день они опять уѣзжали на своей лодкѣ. Христина смотрѣла на него съ странной улыбкой, видя, что онъ не беретъ съ собой ни холста, ни красокъ и, радуясь своей власти надъ нимъ, тронутая тѣмъ, что онъ всѣмъ жертвуетъ для нея, она, смѣясь, цѣловала его. Ладно, пусть отдохнетъ сегодня, но завтра… о, завтра она сама привяжетъ его къ холсту!
Впрочемъ, Клодъ нѣсколько разъ принимался за работу. Онъ началъ было этюдъ жефосскихъ холмовъ съ Сеной на первомъ планѣ, пристроившись съ мольбертомъ на одномъ изъ островковъ. Но Христина отправилась съ нимъ на островъ и улеглась возлѣ него въ травѣ. Лежа съ полуоткрытыми губами, съ главами, устремленными куда-то въ даль, она была такъ восхитительна среди высокой зелени, среди безмолвной пустыни, гдѣ слышался только тихій шепотъ воды, что Клодъ ежеминутно бросалъ палитру и ложился рядомъ съ нею на землю, которая убаюкивала влюбленныхъ. Затѣмъ, его очаровала старая полуразрушенная ферма за Беннекуромъ, осѣненная вѣковыми развѣсистыми яблочными деревьями. Два дня подъ-рядъ онъ ходилъ туда работать, но на третій Христина увела его съ собою въ Боньеръ покупать куръ; слѣдующій затѣмъ день также пропалъ почему-то, потомъ оказалось, что полотно высохло. Клодъ потерялъ терпѣніе и бросилъ начатую работу. Такимъ образомъ въ теченіе всего лѣта попытки Клода не шли дальше набросковъ, которые онъ бросалъ при первой неудачѣ, лишенный всякой води. Вся прежняя его страсть къ работѣ, лихорадочное возбужденіе, заставлявшее его вставать на разсвѣтѣ, бороться по цѣлымъ часамъ съ неудачами, казалось, покинули его, уступивъ мѣсто равнодушію и лѣни. Какъ человѣкъ, перенесшій тяжелую болѣзнь, онъ наслаждался растительной жизнью, стараясь извѣдать всѣ радости этой жизни.
Теперь для него существовала на свѣтѣ одна Христина. Своимъ страстнымъ дыханіемъ она совершенно парализовала волю художника. Съ того перваго горячаго поцѣлуя, который она дала Клоду, молодая дѣвушка сразу превратилась въ женщину; въ ней сказалась страстная, чувственная натура, сказалась съ тѣмъ большей силой, что сдерживалась такъ долго цѣломудріемъ. Она сразу постигла всѣ тайны любви и отдавалась ей со всѣмъ пыломъ невинности. И Клодъ, почти столь же невинный, восторгался вмѣстѣ съ нею всѣмъ открытіямъ въ невѣдомой доселѣ области и возмущаясь своимъ былымъ презрѣніемъ къ женщинамъ. Ну, не глупо ли было пренебрегать никогда не испытанными наслажденіями? Отнынѣ все то обожаніе, съ которымъ художникъ относился къ женскому тѣлу, было перенесено на живое, гибкое, теплое тѣло Христины, которое всецѣло принадлежало ему. До сихъ поръ онъ восхищался переливами свѣта на атласистой кожѣ груди, блѣдно-янтарными тѣнями на бедрахъ, нѣжными очертаніями красиваго женскаго живота. Все это казалось ему теперь иллюзіей мечтателя. Только теперь онъ понималъ, что значить держать въ своихъ объятіяхъ воплощеніе этой иллюзіи, ускользавшей изъ слабыхъ рукъ художника. Христина всецѣло отдавалась ему и онъ съ какой-то дикой страстью прижималъ ее къ себѣ, точно желая слиться съ ней въ одно тѣло. А она, радуясь тому, что убила въ немъ любовь къ соперницѣ-живописи, старалась продолжать медовый мѣсяцъ. По утрамъ изящныя формы ея рукъ и ногъ безконечно долго удерживали Клода въ постели, точно цѣпями приковывая его къ себѣ; въ лодкѣ, когда Христина гребла, его совершенно опьяняли красивыя движенія ея гибкаго тѣла; лежа возлѣ нея на травѣ островковъ, онъ готовъ былъ по цѣлымъ днямъ смотрѣть въ ея глаза, любоваться ею, отдавать ей всего себя, свое сердце и свою кровь.
Отдавая себя беззавѣтно любимому человѣку, Христина, однако, краснѣла при всякомъ двусмысленномъ словѣ, которое вырывалось у него, отворачивалась при всякомъ грубомъ намекѣ. Она не выносила этого и однажды они чуть было не поссорились. Они сидѣли обнявшись въ дубовой рощицѣ и, подстрекаемый любопытствомъ, Клодъ сталъ шепотомъ разспрашивать ее о подробностяхъ ея жизни въ монастырѣ. Ему хотѣлось знать, говорили ли молодыя дѣвушки между собою о мужчинахъ. Знала ли Христина, что такое любовь?
— Ну, голубка, скажи, что ты думала объ этомъ?.. Подозрѣвала ли ты?..
По лицу Христины мелькнула недовольная улыбка.
— Какъ ты глупъ! Да оставь же меня въ покоѣ… Не все ли равно тебѣ?
— Мнѣ просто хочется знать… Такъ ты знала?
Лицо ея покрылось яркой краской; она смущенно отвернулась.
— Ахъ, Господи, такъ… вообще… какъ и другія!
Затѣмъ, спрятавъ раскраснѣвшееся лицо на его плечѣ, она пробормотала:
— А все же это такъ неожиданно…
Онъ громко расхохотался и, прижимая ее къ себѣ, сталъ страстно цѣловать ее. Но, когда онъ сталъ требовать, чтобы она откровенно разсказала ему обо всемъ, какъ товарищу, она сначала отдѣлывалась неопредѣленными фразами, а затѣмъ надулась и перестала отвѣчать на его вопросы. И никогда ему не удалось добиться отъ нея полной откровенности, добиться того, что скрываютъ въ глубинѣ своей души точно святыню даже самыя откровенныя изъ женщинъ — правдиваго отчета о пробужденіи въ нихъ половыхъ инстинктовъ. Въ первый разъ Клодъ почувствовалъ, что они, несмотря ни на что, остаются чужими другъ для друга. И неужели же ни одна частичка одного тѣла не проникала въ тѣло другого, несмотря на постоянную близость? Неужели же они оставались чужими даже въ то время, когда, прижимаясь другъ къ другу, задыхались въ страстномъ объятіи?
Дни проходили за днями, но влюбленные не тяготились пока своимъ одиночествомъ, не чувствовали еще потребности развлечь ея, искать общества другихъ людей. Въ тѣ часы, когда Клодъ не держалъ ея въ своихъ объятіяхъ, она занималась хозяйствомъ, переворачивала все вверхъ дномъ, заставляя Мелію чистить и мыть весь донъ, а иногда и сама принималась воевать со своими тремя кастрюлями. Но болѣе всего занималъ ее садъ. Вооружившись садовыми ножницами, она собрала массу розъ съ гигантскихъ кустовъ, при чемъ до крови расцарапала себѣ пальцы шипами. Измучилась она также срывая абрикосы, которые она продала за двѣсти франковъ англичанамъ-туристамъ. Эта сдѣлка очень обрадовала Христину и она стала мечтать о возможности жить доходами съ сада. Но Клодъ не увлекался садоводствомъ. Онъ поставилъ свой диванъ въ мастерскую и, растянувшись на немъ, слѣдилъ изъ открытаго окна за тѣмъ, какъ работала въ саду Христина. Онъ наслаждался полнымъ спокойствіемъ, увѣренностью, что никто не придетъ къ нему, не позвонить, не потревожить его. И эта боязнь внѣшняго міра доходила въ немъ до того, что онъ боялся проходить мимо трактира Фошеровъ, гдѣ могъ встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь изъ парижскихъ друзей.
Счастье Клода омрачалось лишь однимъ воспоминаніемъ. Вскорѣ послѣ отъѣзда его изъ Парижа, Сандозъ, узнавшій его адресъ, написалъ ему письмо, въ которомъ просилъ позволенія пріѣхать. Клодъ не отвѣчалъ на это письмо и между ними произошелъ разрывъ. Старая дружба казалась похороненной навѣки. Христина приходила въ отчаяніе, понимая, что онъ изъ-за нея разошелся съ товарищемъ, и постоянно возвращалась къ этому вопросу, требуя, чтобы онъ возобновилъ сношенія съ товарищами. Но хотя Клодъ неоднократно обѣщалъ ей, что уладитъ все, онъ, однако, не предпринималъ ничего для этого. Онъ покончилъ съ прошлымъ и не желалъ возвращаться къ нему.
Въ послѣднихъ числахъ іюля Клоду пришлось отправиться въ Парижъ. У нихъ оставалось очень мало денегъ и Клодъ рѣшилъ продать Мальгра съ полдюжины старыхъ этюдовъ. Провожая его на станцію, Христина взяла съ него клятву, что онъ зайдетъ къ Сандозу. Вечеромъ она опять пошла въ Боньеръ, чтобы встрѣтить Клода.
— Ну, что? Ты видѣлся съ нимъ? Вы помирились?
Клодъ шелъ рядомъ съ нею, стараясь скрыть свое смущеніе. Наконецъ, онъ сказалъ глухимъ голосомъ:
— Нѣтъ, я не успѣлъ зайти къ нему
На глазахъ Христины навернулись слезы. Она сказала печальнымъ голосомъ: — Ты не знаешь, какъ это мучитъ меня.
Онъ поцѣловалъ ее и со слезами на глазахъ сталъ умолять ее не растравлять его ранъ. Развѣ онъ можетъ измѣнить свою жизнь? И развѣ не довольно того, что они счастливы?
Однажды, возвращаясь съ прогулки въ окрестностяхъ la Roche-Guyon, они шли по прелестной лѣсной тропинкѣ, когда на крутомъ поворотѣ столкнулись съ какимъ-то незнакомымъ семействомъ. Увѣренные, что никто не видитъ ихъ въ этомъ пустынномъ мѣстѣ, влюбленные шли обнявшись и все время обмѣниваясь поцѣлуями. Встрѣча эта такъ ошеломила ихъ, что они продолжали идти обнявшись. Возмущенные буржуа стояли, прижавшись въ откосу. Ихъ было трое: отецъ-толстякъ, съ короткой шеей, мать — худая, какъ палка, и дочь — жалкое существо, напоминавшее общипанную больную птицу. И всѣ трое поражали своимъ безобразіемъ" худосочіемъ вырождающейся расы, казались грязнымъ пятномъ, на залитомъ солнцемъ пейзажѣ. Несчастная дѣвушка смотрѣла удивленными глазами на проходившую мимо счастливую парочку, когда отецъ вдругъ грубо толкнулъ се и увелъ въ сторону, возмущаясь тѣмъ, что нѣтъ полицейскаго надзора въ деревняхъ. А влюбленные шли не спѣша своей дорогой, торжествующіе и счастливые. Клодъ старался припомнить, гдѣ онъ видѣлъ этихъ выродковъ буржуазіи, отравленныхъ милліонами, выжатыми у бѣдняковъ. Несомнѣнно, онъ видѣлъ ихъ въ какой-то важный моментъ своей жизни. И, наконецъ, онъ вспомнилъ, что это — Маргальянъ съ своей семьей, милліонеръ-подрядчикъ, котораго Дюбюшъ водилъ по заламъ «выставки забракованныхъ» и который разразился безсмысленнымъ смѣхомъ передъ его картиной. Пройдя еще шаговъ двѣсти, они вышли изъ лѣса и очутились передъ большимъ бѣлымъ зданіемъ, окруженнымъ великолѣпнымъ паркомъ; проходившая мимо старуха-крестьянка объяснила имъ, что это «Ришопьеръ» — вилла Маргальяна, пріобрѣтенная имъ года три тому назадъ. Подрядчикъ заплатилъ за нее полтораста тысячъ франковъ, но недавно затратилъ на передѣлки и украшенія болѣе милліона франковъ.
— Ну, ужь сюда ничто не заманить насъ въ будущемъ! — сказалъ Клодъ на обратномъ пути. — Эти чудовища портятъ пейзажъ!
Въ серединѣ августа въ жизни молодыхъ людей произошла серьезная перемѣна: оказалось, что Христина беременна. Всецѣло поглощенная своей любовью, она замѣтила это только на третьемъ мѣсяцѣ. Это открытіе страшно поразило ихъ обоихъ: никогда они не думали о томъ, что это можетъ случиться. Потомъ они стали серьезно обсуждать это событіе, не вызывавшее въ нихъ и тѣни радости. Клода смущала мысль о маленькомъ существѣ, которое должно было осложнить ихъ существованіе, а Христиной овладѣла необъяснимая тревога, боязнь, что появленіе новаго существа убьетъ ихъ страстную любовь. Она долго плакала на груди Клода, который тщетно старался успокоить ее, самъ охваченный необъяснимой тоской. Мало-по-малу, однако, они освоились съ мыслью о маленькомъ существѣ, зачатомъ въ тотъ ужасный день, когда она отдалась ему въ полумракѣ мастерской, гдѣ преслѣдовалъ ихъ безумный хохотъ толпы. И охваченные жалостью къ этому несчастному существу, они стали ждать его, стали желать даже его появленія, заботясь о немъ и готовясь встрѣтить его.
Зима оказалась очень холодной. Христина, схватившая сильный насморкъ, не выходила изъ холоднаго дома, который невозможно было согрѣть. Беременность ея была довольно тяжелая и она проводила значительную часть дня, скорчившись передъ пылавшимъ каминомъ. Но она требовала отъ Клода, чтобы онъ ежедневно совершалъ большія прогулки по замерзшимъ дорогамъ. Во время этихъ прогулокъ, чувствуя себя опять одинокимъ послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ непрерывной жизни вдвоемъ, Клодъ часто думалъ о томъ странномъ переворотѣ, который совершился въ его жизни совершенно помимо его воли. Никогда онъ не мечталъ о семейной жизни… даже съ Христиной. Онъ съ ужасомъ отшатнулся бы отъ такой жизни, если бы ему предоставленъ былъ свободный выборъ. Но все это какъ-то сдѣлалось само собою, и теперь разорвать цѣпь было невозможно, да и Клодъ, не говоря уже объ обязанностяхъ относительно ребенка, былъ вообще неспособенъ на подобный шагъ. Повидимому, ужь такова его судьба, повидимому, ему суждено былъ отдаться первой женщинѣ, которая пожелала бы взять его! Нетерпѣливые шаги Клода гулко раздавались по замерзшей землѣ, ледяной вѣтеръ замораживалъ его думы и въ концѣ концовъ онъ приходилъ къ тому, что долженъ благодарить судьбу, которая свела его съ честной дѣвушкой и предохранила его отъ позорной связи съ первой подвернувшейся погрязшей въ развратѣ натурщицей. И при этой мысли любовь его къ Христинѣ снова разгоралась и онъ спѣшилъ домой, чтобы схватить ее дрожащими руками въ свои объятія, словно боясь потерять ее, прижимая ее въ себѣ съ такой силой, что она не разъ вырывалась изъ его объятій съ болѣзненнымъ кривомъ:
— Ахъ, осторожнѣе… мнѣ больно!
И она обѣими руками придерживала свой животъ, а Клодъ съ тревожнымъ любопытствомъ смотрѣлъ на его все увеличивавшіеся размѣры.
Христина разрѣшилась отъ бремени въ половинѣ февраля. Пригласили акушерку изъ Вернона, роды прошли вполнѣ благополучные; черезъ три недѣли мать была уже на ногахъ, а ребенокъ, здоровый мальчуганъ, отличался такимъ прекраснымъ аппетитомъ, что матери приходилось до пяти разъ подниматься ночью, чтобы унять его. Въ домѣ со времени появленія новаго существа, водворился безпорядокъ, такъ какъ Христина оказалась очень неумѣлой матерью. Материнское чувство не развивалось въ ней, несмотря на ея доброе сердце. Она утомлялась, теряла терпѣніе и призывала на помощь Мелію, которая ухудшала дѣло своимъ тупоуміемъ. Нерѣдко отецъ прибѣгалъ на помощь имъ, но онъ оказывался еще болѣе неловкимъ. Полная неспособность Христины къ шитью и всякаго рода работамъ, относящимся къ обычному кругу женскихъ занятій, сказывалась и въ ея неумѣніи ухаживать за ребенкомъ. Онъ содержался довольно грязно, росъ, предоставленный самому себѣ, то брошенный въ саду, то въ большихъ неубранныхъ комнатахъ, гдѣ въ безпорядкѣ валялись грязныя пеленки, игрушки и всякій ненужный хламъ, которымъ занимали маленькаго человѣка въ періодъ прорѣзыванія зубовъ. А когда мать окончательно теряла голову, она бросалась въ объятія любимаго человѣка, любовь котораго была для нея единственнымъ источникомъ счастья и забвенія отъ всѣхъ невзгодъ жизни. По всему складу своей натуры Христина могла быть беззавѣтно преданной любовницей, но только любовницей, и она двадцать разъ пожертвовала бы ребенкомъ ради любимаго человѣка.
Послѣ родовъ любовь ея вспыхнула съ новой силой; вмѣстѣ съ стройностью формъ и красотой, къ ней вернулась прежняя чувственность.
Въ это время Клодъ началъ приниматься за работу. Зима приходила къ концу, онъ положительно не зналъ, что дѣлать по утрамъ въ тѣ дни, когда ярко сіяло солнце. Со времени появленія маленькаго Жака, такъ назвали мальчика, въ честь дѣда его, отца Христины, Христина не выходила изъ дому раньше полудня. Такимъ образомъ Клодъ принялся за работу сначала отъ скуки, сдѣлалъ эскизъ абрикосовой аллеи, набросокъ съ гигантскихъ розовыхъ кустовъ и еще нѣсколько вещицъ — четыре яблока, бутылку и каменный горшокъ на салфеткѣ. Но мало-по-малу онъ втянулся въ работу. Его уже давно преслѣдовала мысль написать одѣтую женскую фигуру, ярко освѣщенную солнцемъ и Христина сдѣлалась его жертвой. Впрочемъ, она съ радостью служила ему" не подозрѣвая еще, какую всемогущую соперницу создаетъ себѣ. Онъ писалъ ее въ разныхъ костюмахъ и разныхъ позахъ, то въ бѣломъ, то въ красномъ платьѣ, то сидя, то лежа на травѣ, въ шляпѣ съ широкими полями или безъ шляпы, подъ шелковымъ зонтикомъ вишневаго цвѣта, который придавалъ розовый оттѣнокъ ея лицу. Но онъ оставался неудовлетвореннымъ, соскабливалъ краску послѣ двухъ-трехъ сеансовъ, начиналъ все съизнова, упорно преслѣдуя свою мысль.
Христинѣ удалось, однако, спасти нѣсколько прелестныхъ, хотя не вполнѣ законченныхъ этюдовъ отъ пожа художника, и эти этюды украшали стѣны столовой.
Послѣ Христины долженъ былъ позировать Жакъ. Въ теплые дни его клали голенькаго на одѣяло, приказывая ему лежать смирно. Но Жакъ оказывался настоящимъ чертенкомъ. Радуясь пригрѣвавшему его солнцу, онъ хохоталъ, визжалъ, поднималъ вверхъ свои розовыя ножки и кувыркался, свертываясь клубкомъ. Сначала отецъ смѣялся, затѣмъ начиналъ сердиться, бранилъ несноснаго мальчугана, который не могъ ни минуты оставаться спокойнымъ. Развѣ можно шутить, когда рѣчь идетъ объ искусствѣ. Мать старалась унять мальчугана, поддерживала его, желая дать художнику возможность схватить контуры руки или ноги. Нѣсколько мѣсяцевъ Клодъ упорно бился надъ Жакомъ, охваченный желаніемъ передать на полотно нѣжные тоны дѣтскаго тѣла, которое очаровывало его. Теперь онъ смотрѣлъ на Жака глазами художника, прищуривая глаза, мечтая о будущей картинѣ. И каждый разъ онъ снова принимался за него, по цѣлымъ днямъ выжидалъ подходящаго момента, выведенный изъ терпѣнія маленькимъ шалуномъ, который не хотѣлъ спать въ тѣ часы, когда можно было работать.
Однажды Жакъ разревѣлся, не желая оставаться въ требуемой позѣ. Христина мягко замѣтила Клоду:
— Другъ мой, ты утомляешь бѣднаго крошку.
Въ припадкѣ раскаянія Клодъ сталъ бранить самого себя.
— Ты права… Я просто болванъ… Да, дѣти не для этого созданы!..
Весна и лѣто протекли, не нарушая блаженства молодыхъ людей. Только выходили они въ это лѣто рѣже; лодка была совсѣмъ заброшена и продолжала гнить на берегу. Предпринимать съ Жакомъ прогулки на острова было почти невозможно; молодая чета должна была ограничиваться тѣмъ, что гуляла иногда на берегу Сены, не удаляясь отъ дома далѣе одного километра. Утомленный однообразіемъ сюжетовъ, представляемыхъ садомъ, Клодъ пристраивался на берегу рѣки и дѣлалъ эскизы Сены. Въ эти дни Христина отправлялась навстрѣчу ему съ ребенкомъ на рукахъ, усаживалась на травѣ возлѣ него, а затѣмъ они въ сумеркахъ возвращались домой втроемъ. Однажды Христина, къ удивленію Клода, захватила съ собой свой старый альбомъ. Она объяснила ему, смѣясь, но не совсѣмъ твердымъ голосомъ, что, глядя на его работу, и ей захотѣлось рисовать. Въ сущности она стремилась принять участіе въ трудѣ, который все болѣе удалялъ его отъ нея. Усѣвшись рядомъ съ нимъ, она принялась рисовать, сдѣлала двѣтри акварели съ усердіемъ пансіонерки, но улыбки Клода обезкуражили ее. Она поняла, что общеніе на этой почвѣ невозможно и запрятала свой альбомъ, взявъ съ Клода обѣщаніе, что со времененъ онъ будетъ давать ей уроки живописи.
Послѣднія работы Клода очень нравились Христинѣ. Отдохнувъ въ теченіе года на лонѣ природы, онъ точно болѣе сроднился съ ней, точно прозрѣлъ: печать болѣе свѣтлаго, жизнерадостнаго настроенія лежала на его эскизахъ. Никогда раньше ему не удавалось воспроизводить съ такимъ искусствомъ игру свѣта, передавать съ такой правдой существа и предметы, ярко освѣщенные свѣтомъ. Богатство красокъ очаровывало Христину, и она совершенно примирилась бы съ его живописью, если бы ея не смущало, что Клодъ бросалъ свои этюды неоконченными, да къ тому же ее нерѣдко сбивали съ толку лиловая земля или голубое дерево, путая всѣ ея понятія объ окраскѣ предметовъ. Однажды она рѣшилась подвергнуть критикѣ тополь голубоватаго цвѣта, но Клодъ заставилъ ее убѣдиться въ томъ, что въ природѣ встрѣчается эта нѣжная голубоватая окраска листвы деревьевъ. Дѣйствительно, ей пришлось признать, что дерево, на которое однажды указалъ ей Клодъ, голубоватаго цвѣта, но тѣмъ не менѣе она не сдавалась, находя дѣйствительность неестественной: въ природѣ не могло быть голубыхъ деревьевъ!
Мало-по-малу Христина стала относиться серьезнѣе къ эскизамъ, которыми Клодъ украшалъ стѣны столовой. Искусство заявляло о своихъ правахъ на ихъ жизнь, и она невольно стала задумываться. Когда Клодъ уходилъ, захватывая мѣшокъ и зонтикъ, она нерѣдко бросалась къ нему, обвивала его шею руками, спрашивала его шепотомъ:
— Скажи, ты любишь меня?
— Вотъ глупый вопросъ! Какъ же я могу не любить тебя?
— Ну, такъ поцѣлуй меня крѣпко, если любишь… крѣпко, крѣпко!..
Провожая его до дороги, она иногда говорила:
— Ну, работай… работай… Вѣдь ты знаешь, что я не хотѣла отвлекать тебя отъ работы… Увѣряю тебя, я очень довольна, когда ты работаешь.
Съ наступленіемъ второй осени, когда листья стали желтѣть и пошли холода, Клодомъ овладѣла какая-то смутная тревога. Погода стояла все время отвратительная; около двухъ недѣль непрерывно лилъ дождь, и невозможно было выйти. Затѣмъ пошли густые туманы, мѣшавшіе Клоду работать. Онъ сидѣлъ по цѣлымъ часамъ передъ каминомъ съ мрачнымъ, озабоченнымъ лицомъ. Онъ думалъ о Парижѣ, о газовыхъ рожкахъ, зажигавшихся зимой съ пяти часовъ, о товарищахъ, возбуждавшихъ другъ друга къ работѣ, о кипучей дѣятельности большого города, не замедлявшейся даже въ декабрьскіе морозы. Онъ никогда не заговаривалъ о Парижѣ, но въ теченіе одного мѣсяца раза три ѣздилъ туда подъ предлогомъ, что ему нужно повидаться съ Мальгра. которому онъ продалъ еще нѣсколько вещицъ. Теперь онъ не боялся уже проходить мимо трактира Фошеровъ; онъ не разъ заходилъ даже туда по приглашенію дяди Пуарета выпить стаканъ бѣлаго вина. И каждый разъ онъ окидывалъ быстрымъ взглядомъ всѣ углы столовой, точно надѣясь встрѣтить прежнихъ товарищей, которые могли случайно попасть сюда, несмотря на позднее время года. Иногда, терзаемый ожиданіемъ, онъ засиживался въ трактирѣ, затѣмъ, разочарованный, охваченный отчаяніемъ, онъ возвращался домой, задыхаясь отъ одиночества, не имѣя вблизи себя ни одной души, которой онъ могъ бы высказать все, что терзало его мозгъ.
Однако, зима прошла довольно спокойно, и Клоду удалось написать нѣсколько красивыхъ зимнихъ пейзажей. Шелъ уже третій годъ пребыванія его въ деревнѣ, когда въ послѣднихъ числахъ мая Клода глубоко взволновала неожиданная встрѣча. Онъ отправился искать сюжетовъ на окрестныхъ холмахъ, такъ какъ берега Сены надоѣли ему, и вдругъ на поворотѣ дороги очутился лицомъ къ лицу съ Дюбюшемъ, который шелъ между двумя рядами изгороди изъ бузины, въ блестящемъ цилиндрѣ и черномъ пальто.
— Какъ, это ты!
Архитекторъ, крайне смущенный этой встрѣчей, пробормоталъ:
— Да, я иду съ визитомъ… не правда ли, глупо дѣлать визиты въ деревнѣ? Но дѣлать нечего!.. Приходится считаться кое съ чѣмъ… А ты живешь здѣсь? Мнѣ говорили… то есть, нѣтъ… я думалъ, что это дальше, на томъ берегу.
Клодъ, взволнованный свиданіемъ, вывелъ Дюбюша изъ замѣшательства.
— Ну, ладно, старина, нечего извиняться, я самъ виноватъ… И какъ же давно мы не видѣлись! Ты не повѣришь, какъ забилось у меня сердце, когда носъ твой показался за листьями!
Онъ взялъ товарища подъ руку и пошелъ съ нимъ, улыбаясь подъ вліяніемъ внезапно охватившей его радости. Дюбюшъ, вѣчно занятый мыслями о своей будущности, тотчасъ заговорилъ о своихъ надеждахъ. Онъ только-что перешелъ въ первый классъ академіи, кое-какъ выдержавъ установленное испытаніе. Но этотъ успѣхъ не радовалъ его. Родители его перестали высылать ему денегъ и жаловались на свою бѣдность, требуя, чтобы онъ поддерживалъ ихъ. Онъ отказался отъ соисканія на римскую премію, увѣренный, что не добьется ея, такъ какъ вынужденъ заработывать свой хлѣбъ. Онъ совершенно измучился, получая за часъ по франку двадцать пять сантимовъ у невѣжественныхъ архитекторовъ, которые эксплуатировали его, обращались съ нимъ, какъ съ простымъ рабочимъ. Теперь онъ самъ еще не могъ рѣшить, какую дорогу изберетъ. Если онъ оставитъ академію, у него будетъ сильная поддержка въ лицѣ могущественнаго Декерсоньера, который любилъ его, какъ прилежнаго ученика. Но сколько предстояло еще тяжелой борьбы въ будущемъ! И Дюбюшъ съ горечью жаловался на правительственныя школы, отнимавшія столько лѣтъ и не обезпечивавшія своихъ питомцевъ.
Они дошли до того мѣста, гдѣ оканчивалась изгородь изъ бузины и открывалась широкая поляна. Вдали обрисовывалась вилла «Ришодьеръ» со своими вѣковыми деревьями. Дюбюшъ остановился.
— Ахъ, я и не догадался! — вскрикнулъ Клодъ… Ты идешь въ этотъ баракъ?.. Ахъ, идолы! Какія у нихъ отвратительныя рожи!
Дюбюшъ, задѣтый восклицаніемъ художника, возразилъ наставительнымъ тономъ:
— Это не мѣшаетъ Маргальяну, котораго ты считаешь идіотомъ, быть очень дѣльнымъ человѣкомъ въ своей области. Нужно видѣть его на постройкахъ! Чертовская дѣловитость, удивительное умѣніе вести дѣло! И какое умѣніе пріобрѣтать матеріалъ! Дуракъ не сумѣлъ бы нажить милліоны… Наконецъ я хорошо знаю, чего хочу отъ него. Я былъ бы довольно глупъ, если бы не оказывалъ вниманія человѣку, который можетъ быть мнѣ полезенъ.
Дюбюшъ, говоря это, загораживалъ узенькую тропинку, не давая возможности Клоду выйти на поляну. Повидимому, онъ боялся, чтобы кто-нибудь не увидѣлъ ихъ вмѣстѣ, и хотѣлъ дать понять Клоду, что имъ слѣдуетъ разстаться здѣсь.
Клодъ собирался было разспросить Дюбюша о всѣхъ своихъ товарищахъ, но онъ не могъ говорить. О Христинѣ онъ не заикнулся даже. Онъ собирался уже разстаться съ Дюбюшемъ, когда съ устъ его невольно сорвался вопросъ:
— Какъ поживаетъ Сандозъ?
— Хорошо. Я рѣдко видаюсь съ нимъ… Онъ говорилъ со мною о тебѣ недѣли четыре тому назадъ. Онъ все еще приходитъ въ отчаяніе при мысли, что ты отвернулся отъ насъ.
— Но я совсѣмъ не отвернулся отъ васъ! — воскликнулъ взволнованный Клодъ. — Умоляю васъ, пріѣзжайте ко мнѣ. Я буду безгранично счастливъ.
— Ну, ладно, пріѣдемъ. Я передамъ ему твое приглашеніе… А теперь прощай, дружище! Я долженъ поторопиться.
И Дюбюшъ направился къ Маргальянамъ, а Клодъ стоялъ неподвижно, слѣдя за тѣмъ, какъ удалявшаяся фигура въ блестящемъ цилиндрѣ и черномъ пальто становилась все меньше и меньше. Затѣмъ онъ медленными шагами, съ тяжелымъ сердцемъ побрелъ домой. Христинѣ онъ ничего не сказалъ объ этой встрѣчѣ.
Недѣлю спустя Христина отправилась къ Фошеру купить фунтъ вермишели и разговорилась съ сосѣдкой, держа ребенка на рукахъ. Въ это время съ парома сошелъ какой-то господинъ и подошелъ къ нимъ съ вопросомъ:
— Здѣсь живетъ г-нъ Клодъ Лантье?
— Да, здѣсь, — отвѣчала удивленная Христина. — Не угодно ли вамъ послѣдовать за мной?
Они шли рядомъ. Незнакомецъ, казалось, зналъ молодую женщину и смотрѣлъ на нее съ ласковой улыбкой. Но такъ какъ она ускорила шаги, стараясь скрыть свое смущеніе, то онъ не рѣшался заговорить съ нею. Наконецъ, отворивъ дверь въ мастерскую, она сказала:
— Клодъ, тебя спрашиваютъ!
Раздалось радостное восклицаніе и черезъ секунду оба друга лежали въ объятіяхъ другъ друга.
— Ахъ, голубчикъ Пьеръ! Какъ я радъ, что ты пріѣхалъ!.. А Дюбюшъ?
— Въ послѣднюю минуту что-то задержало его; онъ телеграфировалъ мнѣ, чтобы я не ждалъ его.
— Ну, я такъ и думалъ… Но, Боже, какъ я радъ, что ты здѣсь, что я, наконецъ, вижу тебя!
И, повернувшись къ Христинѣ, которая стояла съ сіяющимъ лицомъ, радуясь этой встрѣчѣ, онъ сказалъ:
— Да, вѣдь я и не разсказалъ тебѣ, что на-дняхъ встрѣтилъ Дюбюша. Онъ шелъ къ тѣмъ уродамъ…
Но, спохватившись, вдругъ онъ воскликнулъ:
— Ахъ, я положительно сошелъ съ ума! Вѣдь вы незнакомы… Милочка, это старый товарищъ мой, Пьеръ Сандозъ…. Я люблю его, какъ родного брата… Но вы должны поцѣловаться, господа!
Христина весело расхохоталась и подставила ему щеку для поцѣлуя. Сандозъ сразу понравился ей своимъ добродушіемъ, своимъ сердечнымъ отношеніемъ къ Клоду. И ея глаза невольно наполнились слезами, когда онъ, удерживая ея руку въ своей рукѣ, сказалъ ей:
— Я очень радъ, что вы любите Клода… И продолжайте любить другъ друга… Это лучшее изъ всего, что даетъ намъ жизнь.
Затѣмъ, поцѣловавъ маленькаго Жака, онъ спросилъ:
— Итакъ, одинъ уже на лицо?
Художникъ отвѣчалъ, пожимая плечами:
— Что же станешь дѣлать! Они являются, не спрашивая разрѣшенія.
Христина отправилась приготовлять завтракъ, а Клодъ и Сандозъ остались въ мастерской. Въ немногихъ словахъ Клодъ передалъ пріятелю всю исторію своей любви, разсказалъ, какъ встрѣтился съ Христиной и при какихъ условіяхъ они сошлись. Но его крайне поразилъ вопросъ Сандоза, почему онъ не женится на Христинѣ. Боже милосердый, къ чему? Они никогда не задумывались надъ этимъ, Христинѣ положительно все равно, вѣдь это не сдѣлаетъ ихъ болѣе счастливыми. Во всякомъ случаѣ этотъ вопросъ не имѣетъ особеннаго значенія…
— Ладно! — сказалъ Сандозъ. — Меня-то это не смущаетъ… Но она была честная дѣвушка и, по моему, ты долженъ жениться на ней.
— Ну, конечно, я готовъ жениться, какъ только она потребуетъ этого… Во всякомъ случаѣ я не брошу ее съ ребенкомъ.
Вопросъ былъ исчерпанъ, и Сандозъ сталъ любоваться этюдами, висѣвшими на стѣнахъ мастерской. Молодчина! Не терялъ же онъ тутъ времени! Сколько жизни въ его передачѣ! Вотъ оно, настоящее солнце! Клодъ съ восхищеніемъ слушалъ похвалы друга и, самодовольно улыбаясь, собирался было разспросить Сандоза объ остальныхъ товарищахъ, когда Христина позвала ихъ:
— Идите скорѣе, господа!.. Яйца уже поданы.
Завтракъ, поданный въ кухнѣ, состоялъ изъ яицъ въ смятку, изъ жареныхъ пискарей и вчерашней вареной говядины, поджаренной съ картофелемъ, и копченной селедкой; кусокъ селедки, который Мелія уронила на горячую плиту, возбуждалъ своимъ сильнымъ запахомъ аппетитъ, кофе, стоявшее на краю очага и проходившее по каплямъ черезъ фильтръ, весело распѣвало свою пѣснь. И когда появился дессертъ — только-что собранная съ грядъ земляника и сыръ, купленный въ сосѣдней сыроварнѣ — друзья, безцеремонно положивъ локти на столъ, отдались воспоминаніямъ и разспросамъ. Въ Парижѣ, разсказывалъ Саи дозъ, товарищи собственно ничего не дѣлаютъ. Правда, они понемногу прокладываютъ себѣ дорогу, толкая другъ друга и стараясь поскорѣй добраться къ цѣли. Конечно, отсутствующихъ забываютъ… Кто не желаетъ, чтобы о немъ забыли, не долженъ надолго исчезать съ горизонта. Но развѣ талантъ не остается талантомъ? Развѣ человѣкъ, у котораго есть талантъ, не добьется своего? Да, вѣдь это была ихъ давнишняя мечта — жить въ деревнѣ, создавать темы шедевръ за шедеврами и въ одинъ прекрасный день поразить Парижъ, открывъ свои чемоданы!
Вечеромъ, когда Клодъ провожалъ Сандоза на станцію, послѣдній сказалъ ему:
— Кстати, я хотѣлъ сообщить тебѣ еще кое-что… я собираюсь жениться.
Художникъ улыбнулся.
— Ахъ, плутъ, такъ вотъ чѣмъ объясняется твоя сегодняшняя проповѣдь!
Въ ожиданіи поѣзда они продолжали бесѣдовать. Сандозъ сталъ развивать товарищу свой взглядъ на бракъ, на который онъ смотрѣлъ съ буржуазной точки зрѣнія, какъ на необходимое условіе умственной производительности, возможной только при правильномъ образѣ жизни. Женщина, убивающая художника своей страстью, терзающая его сердце, изсушивающая его мозгъ, давно отошла въ область романтизма. Дѣйствительная жизнь не мирится съ такимъ образомъ. Лично онъ чувствуетъ потребность въ присутствіи любящей души, которая охраняла бы его спокойствіе, потребность въ тихой семейной жизни, которая давала бы ему возможность всецѣло отдаться тому великому труду, которому онъ мечталъ посвятить всю свою жизнь. Ему казалось, что онъ нашелъ подходящую подругу жизни — сироту, дочь мелкаго торговца, бѣдную, но красивую и интеллигентную дѣвушку. Съ полгода тому назадъ онъ вышелъ въ отставку и бросился въ журналистику, которая давала ему возможность заработывать больше денегъ. Недавно онъ устроилъ мать въ маленькомъ домикѣ въ Батиньолѣ и мечталъ уже о томъ, какъ они будутъ жить тамъ втроемъ и какъ онъ будетъ работать для содержанія двухъ любимыхъ женщинъ.
— Женись, старина! — сказалъ Клодъ. — Каждый долженъ дѣлать то, что соотвѣтствуетъ его настроенію… Но вотъ твой поѣздъ. Не забывай своего обѣщанія и пріѣзжай почаще.
Въ теченіе лѣта Сандозъ навѣщалъ друга довольно часто. Онъ собирался жениться только осенью и проводилъ съ Клодомъ все свободное время, которое ему удавалось урвать отъ газетной работы. Эти дни были настоящимъ праздникомъ для друзей, они проводили ихъ гуляя вмѣстѣ, бесѣдуя, мечтая попрежнему о будущей славѣ.
Однажды, забравшись съ Клодомъ на одинъ изъ острововъ и растянувшись на травѣ рядомъ съ нимъ, Сандозъ, устремивъ глаза къ небу, повѣдалъ Клоду свои честолюбивыя мечты.
— Газета, видишь ли это поле брани. Нужно съ мечемъ въ рукѣ завоевывать себѣ право жизни… Притомъ же эта подлая пресса, несмотря на всѣ ея грязныя стороны, все-таки великая сила, непобѣдимое орудіе въ рукахъ убѣжденнаго смѣльчака… Но я не разсчитываю состариться на этомъ полѣ… нѣтъ, нѣтъ! И я нашелъ то, чего искалъ, нашелъ дѣло, которое всецѣло поглотитъ меня, и навсегда.
Наступила глубокая тишина, деревья точно замерли отъ жары. Сандозъ продолжалъ тихимъ голосомъ:
— Да, великая задача — изучить человѣка! Но нешаблонный метафизическій образъ, а живого человѣка, какъ продуктъ извѣстной среды, дѣйствующій подъ вліяніемъ совокупности всѣхъ органовъ… Не насмѣшка ли это исключительное изученіе функцій мозга, какъ самаго благороднаго изъ нашихъ органовъ?.. Мысль… мысль… Ахъ, чортъ возьми, вѣдь мысль является результатомъ дѣятельности всего организма. Заставьте-ка мыслить человѣка, у котораго болитъ животъ!.. Нѣтъ, это глупо, противно всѣмъ пріемамъ философіи и науки. Мы — позитивисты и эволюціонисты, а между тѣмъ сохраняемъ классическій манекенъ и продолжаемъ разматывать запутанныя нити чистаго разума. Быть психологомъ, значитъ предать истину. Впрочемъ, физіологія и психологія сами по себѣ ничего не значатъ. Человѣческій механизмъ сводится къ совокупности дѣйствія всѣхъ его функцій… Да, формула готова, на ней основанъ весь современный переворотъ! Й вмѣстѣ съ созданіемъ новаго общественнаго строя создастся новое искусство… Да, мы увидимъ возрожденіе литературы въ ближайшемъ вѣкѣ, который будетъ вѣкомъ торжества науки и демократіи.
Голосъ Сандоза, казалось, возносился къ небу, теряясь въ его безконечной глубинѣ. Кругомъ царила полная тишина; слышно было только тихое движеніе воды, ласкавшей склонившіяся надъ ней вѣтви ивы. Неожиданно повернувшись, Сандозъ приподнялся на локтѣ и наклонился къ Клоду.
— Да, видишь ли, я нашелъ, наконецъ, то, что мнѣ нужно. О, конечно, это небольшой уголокъ, но его хватитъ на всю мою жизнь… Я изберу какую-нибудь семью и буду шагъ за шагомъ изучать жизнь всѣхъ ея членовъ, ихъ прошлое, ихъ поступки, стремленія, воздѣйствіе однихъ на другіе… однимъ словомъ, у меня будетъ все человѣчество въ миніатюрѣ, и я могу прослѣдить условія его роста и движенія… Я могу поставить моихъ героевъ въ извѣстную историческую эпоху, въ опредѣленную среду и извѣстныя условія — это составитъ одну изъ страничекъ исторіи человѣчества… Такимъ образомъ я напишу цѣлую серію книгъ, пятнадцать-двадцать романовъ, которые будутъ соприкасаться, оставаясь каждый въ своей опредѣленной рамкѣ… Эта работа дастъ мнѣ возможность выстроить себѣ домикъ подъ старость, если только она не раздавитъ меня.
Онъ опять растянулся и провелъ рукою по травѣ.
— Ахъ, мать-земля, источникъ жизни, возьми меня! Ты — вѣчная, безсмертная, полная жизни, одушевляющая камни и деревья!.. О, какъ хотѣлось бы мнѣ слиться съ тобой! Я чувствую, какъ ты обнимаешь, воспламеняешь меня. Ты одна будешь двигателемъ моихъ произведеній, средствомъ и цѣлью, ты, неизсякаемый источникъ, у котораго черпаютъ жизнь всѣ существа!
Это воззваніе, вначалѣ произнесенное съ комическимъ паѳосомъ, закончилось крикомъ, вырвавшимся изъ глубины души писателя. Глаза его наполнились слезами, но, желая скрыть свое волненіе, онъ съ нѣкоторой рѣзкостью произнесъ: — Не глупо ли придавать душу каждому изъ насъ, когда существуетъ эта великая душа?
Клодъ лежалъ неподвижно, исчезая въ высокой травѣ. Послѣ нѣкотораго молчанія онъ сказалъ:
— Да, да, разбей ихъ всѣхъ, дружище! Но берегись, они всѣ накинутся на тебя!
— О, — воскликнулъ Сандозъ, вставая и потягиваясь, — у меня крѣпкія кости!.. Они обломаютъ себѣ кулаки. Однако, пойдемъ, я не хочу опоздать къ поѣзду.
Христина искренно полюбила Сандоза, прямота и энергія котораго очаровывали ее. Она рѣшилась даже обратиться къ нему съ просьбой быть крестнымъ отцомъ маленькаго Жака. Правда, сама она никогда не ходила въ церковь, но неловко же было оставлять ребенка некрещеннымъ. Да и ей главнымъ образомъ хотѣлось дать мальчугану поддержку въ лицѣ этого крестнаго отца, который казался ей такимъ солиднымъ, такимъ благоразумнымъ и самоувѣреннымъ. Клодъ былъ нѣсколько пораженъ предложеніемъ Христины, но все-таки далъ свое согласіе. Крещеніе состоялось въ Беннекурѣ; крестной матерью была дочь сосѣдей. Этотъ день былъ настоящимъ праздникомъ, въ честь его къ завтраку подали большой омаръ, привезенный изъ Парижа. Когда Сандозъ въ этотъ день собирался уходить, Христина отвела его въ сторону и сказала ему тихимъ, умоляющимъ голосомъ:
— Навѣщайте его почаще… Онъ скучаетъ.
Дѣйствительно, Клодъ начиналъ впадать по временамъ въ самое мрачное настроеніе. Онъ бросилъ работу, бродилъ одинъ у трактира Фошеровъ, поглядывая на паромъ и точно ожидая, что онъ привезетъ кого-нибудь изъ парижскихъ друзей. Парижъ положительно преслѣдовалъ его. Каждый мѣсяцъ онъ отправлялся туда и каждый разъ возвращался оттуда совершенно разбитый, неспособный приняться за работу. Прошла осень и настала зима — сырая, отвратительная зима. Клодъ провелъ ее въ какомъ-то мрачномъ оцѣпенѣніи, нападая на всѣхъ и даже на Сандоза, который женился въ октябрѣ и не могъ такъ часто ѣздить въ Беннекуръ. Съ появленіемъ Сандоза Клодъ оживлялся и это возбужденіе длилось съ недѣлю, въ теченіе которой Клодъ не переставалъ перебирать съ лихорадочнымъ волненіемъ всѣ новости, привезенныя Сандозомъ изъ Парижа, съ утра до вечера занимая Христину разсказами о лицахъ и событіяхъ, которыя были ей совершенно чужды. Уложивъ Жака, она должна была усѣсться у пылавшаго камина и выслушивать цѣлый ворохъ толковъ и сплетенъ. Клодъ возбуждался, спрашивалъ ея мнѣнія относительно всѣхъ этихъ исторій.
Не идіотъ ли Ганьеръ, который бьется надъ музыкой, когда могъ бы сдѣлаться выдающимся пейзажистомъ? Теперь онъ, какъ передавали ему, беретъ уроки фортепіанной игры у одной барышни. Въ его-то возрастѣ! И что должна была думать о немъ его учительница! Настоящее безуміе! Хорошъ и Жори, который опять старается сойтись съ Ирмой Бено, у которой есть теперь собственный отель въ Московской улицѣ. Вѣдь Христина должна помнить эту парочку! Они стоятъ другъ друга! Но самымъ отчаяннымъ плутомъ оказывается Фажероль! При встрѣчѣ онъ не преминетъ высказать ему въ лицо всю правду. Этотъ измѣнникъ добивался римской преміи, и, конечно, не добился! А какъ недавно еще этотъ подлецъ осмѣивалъ академію, кричалъ, что необходимо разрушить все до основанія! Жажда успѣха, желаніе опередить товарищей, добиться признанія идіотовъ толкали его на всевозможныя гадости. Неужели же Христина не раздѣляетъ его негодованія? Неужели она настолько проникнута буржуазными взглядами, что станетъ на сторону этихъ негодяевъ? И когда Христина спѣшила согласиться съ нимъ, онъ начиналъ опять перебирать всѣ эти факты и толки, находя ихъ очень забавными, какъ, напримѣръ, разсказъ о томъ, какъ Шэнъ и Магудо замучили маленькаго Жабуйля, мужа Матильды, ужасной аптекарши… да, замучили до смерти однажды вечеромъ, когда чахоточный рогоносецъ страдалъ припадками удушья и призванные женой пріятели-сосѣди стали растирать его съ такимъ усердіемъ, что онъ скончался подъ ихъ руками.
Если же Христина, слушая эти разсказы, не оживлялась, то Клодъ поднимался и говорилъ ворчливымъ тономъ:
— Ну, тебя ничѣмъ не разсмѣшишь… Пойдемъ лучше спать.
Онъ все еще любилъ ее, любилъ страстью человѣка, который ищетъ въ любви забвенія и у котораго нѣтъ другихъ радостей въ жизни. Но онъ чувствовалъ, что она уже не поглощаетъ всего его существа, что другая непреодолимая страсть начинаетъ мало-по-малу овладѣвать имъ.
Весною Клодъ, поклявшійся, что никогда ничего не выставитъ, заинтересовался выставкой. При встрѣчахъ съ Сандозомъ онъ постоянно разспрашивалъ его о томъ, что готовятъ къ выставкѣ товарищи. Въ день открытія выставки онъ отправился въ Парижъ и вернулся поздно вечеромъ, глубоко возмущенный салономъ. Магудо выставилъ недурной бюстъ, да маленькій Ганьеръ выставилъ пейзажъ, отличавшійся очень эффектнымъ освѣщеніемъ. И большо ничего, рѣшительно ничего.. Была еще картина Фажероля — актриса, занимающаяся своимъ туалетомъ передъ зеркаломъ. Но, говоря объ этой картинѣ, Клодъ презрительно улыбался. Какой плутъ этотъ Фажероль! Не добившись медали, онъ плюнулъ теперь на своихъ профессоровъ. И съ какой смѣлостью онъ выступилъ, какъ льстилъ публикѣ! Нѣтъ въ немъ ни оригинальности, ни силы, но, разумѣется, онъ будетъ имѣть успѣхъ. Вѣдь эти грязные буржуа любятъ, чтобы ихъ щекотали, дѣлая видъ, что пренебрегаютъ ими! Да, пора, пора настоящему художнику озарить эту пустыню, оживить мертвый салонъ, наполненный произведеніями плутовъ и идіотовъ! Какое мѣсто онъ могъ бы занять теперь, чортъ возьми!
Христина, съ тоской прислушившаяся къ этимъ изліяніямъ, сказала ему однажды:
— Если бы ты захотѣлъ, мы могли бы вернуться въ Парижъ! Клодъ вспылилъ.
— Да кто говоритъ объ этомъ? Нельзя толковать съ тобой по душѣ, ты всегда ищешь задней мысли.
Недѣль шесть спустя Клодъ узналъ новость, которая въ теченіе цѣлой недѣли волновала его: Дюбюшъ собирался жениться на Регинѣ Маргальянъ, дочери владѣльца ла-Ришодьеръ. Исторія этихъ отношеній была довольно сложная и Клодъ съ большимъ жаромъ передавалъ Христинѣ всѣ ея подробности. Этотъ скотина Дюбюшъ только недавно получилъ медаль за проектъ павильона въ паркѣ, который онъ послалъ на выставку. Это одно уже казалось очень забавнымъ Клоду. Проектъ, какъ говорили ему, былъ исправленъ Декерсоньеромъ, заставившимъ жюри, въ которомъ онъ предсѣдательствовалъ, выдать медаль Дюбюшу. Эта-то медаль и рѣшила вопросъ о бракѣ Дюбюша съ дочерью подрядчика. Хороши времена, когда медали служатъ лишь для того, чтобы пристраивать нуждающихся прилежныхъ учениковъ въ богатыя семьи! Старикъ Маргальянъ, какъ и всѣ выскочки, мечталъ, о зятѣ, который поддержалъ бы его своими учеными дипломами и свѣтскими манерами. Съ нѣкоторыхъ поръ онъ ревниво слѣдилъ за этимъ ученикомъ академіи изящныхъ искусствъ, отличавшимся своимъ прилежаніемъ и заслужившимъ одобреніе всѣхъ своихъ учителей. Медаль довершила его увлеченіе и онъ рѣшилъ выдать свою дочь за молодого архитектора, который, конечно, знаетъ, какъ строить хорошіе дома и долженъ содѣйствовать обороту его милліоновъ; къ тому же бѣдная, болѣзненная Регина пріобрѣтетъ, по крайней мѣрѣ, здороваго мужа.
— Чортъ возьми, — повторялъ Клодъ, — какъ сильно должна быть любовь къ деньгамъ, если она можетъ заставить человѣка жениться на этой ободранной, жалкой кошкѣ!
И когда Христина стала защищать бѣдную дѣвушку, Клодъ воскликнулъ:
— Да я и не думалъ казнить эту несчастную! Она, конечно, не виновата въ томъ, что этотъ каменщикъ — ея отецъ — женился на дѣвушкѣ изъ буржуазной среды и что они не могли дать ей лучшихъ задатковъ. Отецъ является продуктомъ вырожденія нѣсколькихъ поколѣній пьяницъ, а мать истощена всѣми недугами, присущими вымирающихъ расамъ. Ахъ, интересно изслѣдовать это паденіе, совершающееся среди звона золота! Да, да, наживайте милліоны, господа, для того, чтобы производить уродовъ, которыхъ нужно хранить въ сосудахъ съ спиртомъ!
Клодомъ овладѣвало бѣшенство. Въ такія минуты Христина обнимала, цѣловала его, старалась ласками и смѣхомъ успокоить его. Успокоившись, Клодъ смягчался, съ любовью говорилъ о товарищахъ, ободрялъ ихъ бракъ. Да, вотъ они теперь всѣ трое оказываются женатыми! Удивительная штука — жизнь!
Лѣто опять приходило къ концу. Это было четвертое, проведенное молодыми людьми въ Беннекурѣ. Христина чувствовала, что никогда имъ уже не придется испытать того безмятежнаго счастья, какимъ они наслаждались въ тиши этой глухой деревушки. Они ни въ чемъ не знали недостатка тутъ, удовлетворяясь рентой Клода и деньгами, вырученными отъ продажи картинъ. Имъ удалось даже отложить кое-что и пріобрѣсти немного бѣлья. Да и маленькій Жакъ, которому исполнилось два съ половиной года, чувствовалъ себя прекрасно въ деревенской обстановкѣ. Съ ранняго утра до поздняго вечера онъ копался въ саду, грязный, въ лохмотьяхъ, пользуясь неограниченной свободой и поражая всѣхъ своимъ цвѣтущимъ видомъ. Христина часто не знала, какъ приняться за шалуна, чтобы придать ему болѣе благообразный видъ, но такъ какъ ребенокъ отличался прекраснымъ аппетитомъ и прекраснымъ сномъ, то она и не безпокоилась особенно о немъ. Всѣ заботы ея сосредоточивались на ея большомъ ребенкѣ, на дорогомъ возлюбленномъ, мрачный видъ котораго сильно тревожилъ ее. И съ каждымъ днемъ жизнь ихъ становилась печальнѣе; ничто, повидимому, не нарушало ея мирнаго теченія, а между тѣмъ необъяснимая тоска все болѣе и болѣе овладѣвала ими, отравляя ихъ существованіе.
Всѣ прелести деревенской жизни исчезли для нихъ. Сгнившая, полуразвалившаяся лодка пошла ко дну. Фошеры предложили имъ пользоваться ихъ лодкой, но рѣка надоѣло молодымъ людямъ, да и грести казалось имъ утомительнымъ. Правда, они продолжали восторженно отзываться о нѣкоторыхъ уголкахъ Сены, но у нихъ никогда не являлось желанія отправиться туда. Даже прогулки вдоль берега рѣки потеряли для нихъ свою прелесть — лѣтомъ на берегу было жарко, а зимой легко было схватить насморкъ. Что же касается до окрестныхъ холмовъ, до возвышенностей, засаженныхъ яблонями, по которымъ они такъ любили гулять, то эти мѣста казались теперь безконечно отдаленными странами и предпринимать столь утомительныя путешествія они не рѣшались. Раздражалъ ихъ и домъ Нуарета — обширный сарай, служившій мѣстомъ встрѣчи для вѣтровъ всѣхъ направленій. Въ довершеніе всѣхъ несчастій, абрикосы не уродились въ это лѣто, а гигантскіе розовые кусты, пораженные какой-то болѣзнью, зачахли. Казалось, что вся природа постарѣла надъ гнетомъ вѣчнаго однообразія горизонтовъ. Но хуже всего было то, что художникъ, охваченный отвращеніемъ къ деревнѣ, не находилъ болѣе ни одного сюжета, который привлекалъ бы его. Онъ бродилъ медленными усталыми шагами по полямъ, точно перенесенный въ пустыню, жизнь которой была исчерпана имъ и которая не могла дать ему ни одного непредвидѣннаго эффекта. Вся жизнь словно застыла вокругъ него, и онъ чувствовалъ, что ничего хорошаго не напишетъ въ этомъ собачьемъ углу.
Наступилъ октябрь со своимъ свинцовымъ небомъ. Однажды, въ темный дождливый вечеръ, Клодъ совершенно вышелъ изъ себя, раздраженный тѣмъ, что обѣдъ оказался въ назначенное время неготовымъ. Въ порывѣ гнѣва онъ прогналъ глупую Мелію и поколотилъ Жака, который попался ему подъ ноги. Христина заплакала и, нѣжно обнявъ Клода, прошептала:
— Уѣдемъ поскорѣй въ Парижъ… увези насъ отсюда!
— Ты опять затянула старую пѣснь, — воскликнулъ онъ съ раздраженіемъ. — Никогда, понимаешь ли? Никогда!
— Голубчикъ, сдѣлай это для меня, — упрашивала его Христина. — Умоляю тебя, увези насъ!
— Развѣ ты скучаешь тутъ?
— Да… Я умру отъ тоски, если мы останемся тутъ… Я хочу, чтобы ты опятъ принялся за работу… Твое мѣсто въ Парижѣ. Было бы преступленіемъ удерживать тебя въ этой глуши.
— Нѣтъ, оставь меня… оставь!
Тѣмъ не менѣе Клодъ дрожалъ отъ охватившаго его волненія. Да, Парижъ звалъ его своимъ могучимъ голосомъ! И молодому художнику казалось, что онъ видитъ его на горизонтѣ, видитъ усилія товарищей завоевать его. Неужели же онъ допуститъ, чтобы они праздновали побѣду въ его отсутствіи? Нѣтъ, онъ долженъ вернуться къ нимъ, сдѣлаться опять ихъ руководителемъ, такъ какъ ни у одного изъ нихъ не хватитъ смѣлости занять это мѣсто… Но, несмотря на страстное желаніе немедленно бѣжать туда, Клодъ продолжалъ упорствовать изъ чувства инстинктивнаго противорѣчія, поднимавшагося въ его душѣ. Былъ ли это страхъ, который овладѣваетъ въ нѣкоторые моменты жизни самымъ храбрымъ, или глупый протестъ счастья противъ неумолимой судьбы?
— Въ такомъ случаѣ, — сказала рѣшительнымъ голосомъ Христина, — я уложу вещи и увезу тебя.
Пять дней спустя, уложивъ вещи и отправивъ ихъ по желѣзной дорогѣ въ Парижъ, они прощались съ деревней.
Клодъ вышелъ уже съ Жакомъ на дорогу, когда Христинѣ показалось, что она забыла что-то. Она вернулась одна, но, войдя въ опустѣвшій домъ, разрыдалась. Ей казалось, что у нея навсегда отнимаютъ что-то, что въ этомъ домѣ остается часть ея самой. Какъ охотно она осталась бы тутъ! Я между тѣмъ она должна была сама настаивать на этомъ отъѣздѣ, на возвращеніе въ этотъ ужасный Парижъ, гдѣ ждала ее могущественная соперница! Продолжая искать глазами забытую вещь, Христина подошла къ открытому окну кухни и сорвала послѣднюю, побитую морозомъ розу. Потомъ, притворивъ калитку сада, она поспѣшно удалилась.
VII.
правитьОчутившись на парижской мостовой, Клодъ былъ охваченъ безотчетной потребностью шума и движенія и лихорадочной жаждой свиданія съ товарищами. Онъ уходилъ изъ дону съ самаго утра, предоставляя Христинѣ устраиваться въ мастерской, которую они тотчасъ по пріѣздѣ наняли въ улицѣ Дуэ, у бульвара Клиши. Такимъ образомъ на третій день по пріѣздѣ, въ сѣрое, холодное ноябрьское утро онъ очутился въ восемь часовъ утра у дверей мастерской Магудо. Мастерская была открыта, Магудо снималъ, дрожа отъ холода, ставни съ оконъ въ ту минуту, когда подходилъ Клодъ.
— Ахъ, это ты!.. Чортъ возьми, рано же ты пріучился подниматься въ деревнѣ!. Такъ ты вернулся въ Парижъ?
— Да, третьяго дня.
— Прекрасно, теперь мы можемъ чаще видѣться… Да войди же, сегодня морозъ изрядно пощипываетъ.
Но Клоду показалось, что въ мастерской еще холоднѣе, чѣмъ на улицѣ. Онъ не рѣшился разстегнуть пальто и засунулъ руки въ карманы, невольно вздрагивая при видѣ страшной сырости, покрывавшей голыя стѣны мастерской, большихъ лужъ воды на полу и грязныхъ кучъ глины, загромождавшей углы комнаты. На всемъ лежала печать глубокой нищеты, постепенно опустошавшей полки съ моделями и разрушавшей скамейки и лоханки, связанныя веревками. А на одномъ изъ замазанныхъ стеколъ наружной двери красовалось, точно въ насмѣшку, огромное солнце съ смѣющимся ртомъ.
— Погоди немного, — заговорилъ Магудо, — сейчасъ разведутъ огонь. Эти проклятыя мастерскія страшно остываютъ отъ мокрыхъ тряпокъ.
Оглянувшись, Клодъ увидѣлъ Шэна, который стоялъ на колѣняхъ у печки, расщепляя остатки стараго табурета, повидимому, служившіе для растолокъ. Онъ поздоровался съ Шэномъ, но тотъ промычалъ что-то, не поднимая головы.
— Что же ты дѣлаешь въ настоящее время, дружище? — спросилъ Клодъ, обращаясь къ скульптору.
— О, ничего путнаго! Отвратительный годъ… несравненно хуже прошлаго года, а вѣдь и тотъ былъ не важенъ!.. Ты знаешь, что торговля изображеніями святыхъ переживаетъ теперь кризисъ, благодаря чему пришлось подтянуть животъ… Вотъ посмотри, чѣмъ я вынужденъ заниматься.
Онъ снялъ тряпки, покрывавшія одинъ изъ стоявшихъ на скамьѣ бюстовъ и показалъ Клоду длинное, вытянутое лицо съ большими бакенбардами и печатью ограниченности и тщеславія.
— Это бюстъ одного адвоката, который живетъ тутъ рядомъ… Препротивнѣйшая рожа! Но вѣдь надо жрать, неправда ли?
Тѣмъ не менѣе Магудо мечталъ о новой работѣ, которую онъ старался послать на выставку. Онъ показалъ Клоду маленькую модель — фигуру молодой женщины, которая собирается купаться и пробуетъ ногой, холодна ли вода. Клодъ долго разсматривалъ эту фигуру, непріятно пораженный тѣми уступками современнымъ требованіямъ, которыя онъ замѣчалъ въ новой работѣ, вычурностью, желаніемъ угодить публикѣ, сохраняя вмѣстѣ съ тѣмъ колоссальные размѣры. Но скульпторъ приходилъ въ отчаяніе при мысли о разныхъ необходимыхъ для исполненія задуманной фигуры приспособленіяхъ — желѣзной арматуры, которая стоила очень дорого, большой скамейки, которой у него не было. Если окажется невозможнымъ пріобрѣсти эти приспособленія, придется изобразить фигуру въ лежачемъ положеніи.
— Ну, какова? — спросилъ скульпторъ.
— Недурна, — отвѣчалъ Клодъ. — Правда, отъ нея вѣетъ романтизмомъ, несмотря на ея бедра колбасницы. Но, конечно, по этой модели трудно судить… И непремѣнно изобрази ее стоя, дружище, если не хочешь испортить ее.
Въ это время желѣзная печь запыхтѣла и Шэнъ поднялся, не говоря ни слова. Пройдя въ темную каморку рядомъ съ мастерской, гдѣ стояла кровать, на которой онъ спалъ съ Шэномъ, онъ нѣсколько минутъ спустя вышелъ оттуда въ шляпѣ, подошелъ къ стѣнѣ, взялъ кусокъ угля и написалъ на доскѣ: «Я иду за табакомъ, подбавь угля въ печку». Затѣмъ онъ, продолжая хранить молчаніе, вышелъ на улицу.
Клодъ съ удивленіемъ слѣдилъ за нимъ.
— Что съ нимъ? — обратился онъ къ Магудо.
— Мы не разговариваемъ болѣе другъ съ другомъ, мы только переписываемся, — спокойно возразилъ скульпторъ.
— Съ какихъ поръ?
— Тоже около трехъ мѣсяцевъ.
— И вы продолжаете спать на одной кровати?
— Да.
Клодъ громко расхохотался. По поводу чего же произошла размолвка? Магудо принялся бранить Шэна. Однажды вечеромъ, случайно вернувшись домой раньше, чѣмъ разсчитывалъ, онъ засталъ Матильду и Шэна совершенно раздѣтыми и спокойно уписывающими варенье! Его даже не возмутило то, что онъ засталъ ее въ одной рубахѣ — плевать ему на это! По онъ никогда не простить имъ этой банки варенья, никогда не забудетъ, что они за его спиной лакомились, зная, что онъ питается однимъ черствымъ хлѣбомъ. Чортъ возьми, если дѣлишься постелью и женщиной, то уже нужно дѣлиться всѣмъ по совѣсти.
Около трехъ мѣсяцевъ уже длилась эта размолвка. Продолжая жить вмѣстѣ, они никогда не говорили другъ съ другомъ и отношенія ихъ ограничивались тѣмъ, что они обмѣнивались коротенькими фразами, которыя чертили углемъ на стѣнѣ. Боже, вѣдь и нѣтъ собственно надобности болтать, когда и безъ того понимаешь друга друга!
Магудо, подкладывая уголь въ печку, мало-по-малу успокоивался.
— Повѣрь мнѣ, другъ мой, когда приходится голодать то даже пріятно молчать… да, всѣ чувства мало-по-малу притупляются и не ощущаешь голода… А этотъ Шэнъ полнѣйшій идіотъ! Проѣвъ свои послѣдніе гроши, не добившись ничего своей живописью, онъ пустился въ торговлю, разсчитывая, что она дастъ ему возможность продолжать занятія живописью. Выписавъ изъ своей деревни оливковое масло, онъ продавалъ его богатымъ провансальцамъ, живущимъ въ Парижѣ. Но и этого дѣла онъ не сумѣлъ вести, онъ слишкомъ грубъ… его отовсюду выгоняли. Теперь у него осталась еще кадочка съ масломъ, которую никто не беретъ… Въ тѣ дни, когда у насъ водится хлѣбъ, мы обмакиваемъ его въ масло и питаемся этимъ.
Магудо указалъ на стоявшую въ углу кадочку. Масло просачивалось изъ нея, образуя на полу большія грязныя пятна.
Улыбка исчезла съ лица Клода. Боже, какая ужасная нищета! И можно ли строго относится въ тѣмъ, которыхъ она порабощаетъ, гнетъ? Клодъ расхаживалъ по мастерской большими шагами, глядя безъ всякаго раздраженія на модель купальщицы и даже на безобразный бюстъ адвоката. Наконецъ, ему бросилась въ глаза копія съ Мантеня, снятая въ Луврѣ Шэномъ и отличавшаяся поразительной точностью передачи.
— Ахъ, чортъ возьми! — пробормоталъ онъ… Почтине отличишь отъ оригинала… Можетъ быть онъ все несчастье этого бѣдняги состоитъ въ томъ, что не родился четыреста лѣтъ тому назадъ.
Жара въ мастерской становилась нестерпимой, такъ что Клодъ, вынужденъ былъ снять пальто.
— Долго же онъ ходитъ за табакомъ! — замѣтилъ онъ.
— Ахъ, знаю, я этотъ табакъ! — сказалъ Магудо, поправляя бакенбарды своего адвоката. — Вотъ онъ тамъ за стѣной, его табакъ!.. Когда онъ видитъ, что я занятъ, онъ тотчасъ же бѣжитъ къ Матильдѣ, полагая, что ловко надуваетъ меня!.. Идіотъ!
— Такъ ты еще не разошелся съ нею?
— Нѣтъ… Да и не все равно въ сущности — она ли или другая? Къ тому же она сама лѣзетъ… Ахъ, Господи, пусть дѣлаетъ, что хочетъ.? на мою долю хватить!
Магудо говорилъ о Матильдѣ безъ всякаго раздраженія, онъ просто считалъ ее больною. Со времени смерти маленькаго Жабуйля она прикидывалась страшно набожной, что не мѣшало ей, однако, скандализировать весь кварталъ своимъ поведеніемъ. Лавка приходила въ полный упадокъ, несмотря на то, что многія благочестивыя дамы продолжали покупать у нея нѣкоторые предметы, находя неудобнымъ обращаться въ другія лавки. Дошло до того, что однажды вечеромъ газовое общество, не получая отъ дрогистки денегъ, закрыло для нея свой газомѣръ. Матильда прибѣжала къ сосѣдямъ занять оливковаго масла, которое оказалось, однако, негоднымъ для освѣщенія. Теперь она совсѣмъ прекратила платежи и даже исправленіе спринцовокъ и инжекторовъ, приносимыхъ ей кліентками, тщательно завернутыми въ газетную бумагу, поручала Шэну; ходили, между прочимъ, слухи, что она поставляетъ въ монастыри бывшія уже въ употребленіи спринцовки. Да, таинственная лавка, въ которой мелькали когда-то тѣни въ рясахъ и раздавалось сдержанное благоговѣйное шушуканіе, была близка къ гибели! И нищета дошла до того, что пучки травъ, привѣшенныя къ потолку, кишѣли пауками, а въ банкахъ плавали мертвыя, позеленѣвшія піявки.
— Ну, вотъ онъ, — сказалъ Магудо. — Ты увидишь, что она явится вслѣдъ за нимъ.
Войдя въ комнату, Шэнъ вынулъ изъ кармана кисетъ съ табакомъ, набилъ свою трубку и, усѣвшись у печки, принялся курить, не говоря ни слова и точно не замѣчая присутствія товарищей. Минуту спустя явилась Матильда… поздороваться съ добрыми сосѣдями. Клодъ нашелъ, что она еще болѣе похудѣла; лицо ея было испещрено кровяными подтеками, глаза горѣли, ротъ казался еще безобразнѣе, такъ какъ у нея выпало еще два зуба. Запахъ травъ, которыми были пропитаны ея растрепанные волосы, казался словно прокисшимъ. Не слышно было теперь ни приторно сладкаго запаха ромашки, ни освѣжающаго аромата аниса — вся комната наполнилась запахомъ перечной мяты, смѣшаннымъ съ испареніями больного тѣла.
— Такъ рано за работой! воскликнула она. Здравствуй, биби!
Не обращая вниманія на Клода, она поцѣловала Магудо, затѣмъ подошла къ художнику съ той безцеремонной развязностью, съ которой она бросалась на шею всѣмъ мужчинамъ.
— Знаете ли, господа, — продолжала она, — я нашла коробку съ мятными лепешками, мы полакомимся ими…
— Благодарю, сказалъ художникъ, — я предпочитаю выкурить трубку… Ты уходишь? — обратился онъ къ Клоду, который надѣвалъ пальто.
— Да, я спѣшу освѣжиться, подышать парижскимъ воздухомъ.
Однако, онъ простоялъ еще нѣсколько минуть, глядя, какъ Шэнъ и Матильда уписывали пастилу. Но болѣе всего поразилъ его Магудо, который схватилъ уголь и написалъ на стѣнѣ:
«Дай мнѣ того табаку, который у тебя въ карманѣ».
Шэнъ, не говоря ни слова, вынулъ кисетъ и подалъ его скульптору, который принялся набивать свою трубку.
— Итакъ, до свиданья! — сказалъ Клодъ.
— До скораго свиданья! Въ четвергъ встрѣтимся у Сандоза.
Выйдя на улицу, Клодъ наткнулся на человѣка, стоявшаго у витринъ аптекарской лавки и словно погруженнаго въ разсматриваніе грязныхъ, запыленныхъ бандажей, красовавшихся въ витринѣ.
— Это ты, Жори? Что ты дѣлаешь тутъ?
Большой розовый носъ Жори повернулся въ Клоду.
— Я?.. Ничего… то есть, я проходилъ мимо… я смотрѣлъ…
Онъ засмѣялся и, понижая голосъ, словно боясь, что его могутъ услышать, спросилъ:
— Неправда ли, она тамъ въ мастерской?.. Ладно, уйдемъ отсюда… Я зайду въ другой разъ.
И, увлекая Клода, онъ принялся разсказывать ему самыя возмутительныя подробности о жизни Матильды. Теперь вся кучка бывала у нея-каждый по очереди. Тамъ происходили страшныя безобразія, о которыхъ Жори говорилъ шепотомъ, останавливая на каждомъ шагу Клода. Развѣ это не напоминаетъ римскія оргіи? Полная картина разврата подъ прикрытіемъ бандажей, клизопомпъ и пучковъ лекарственныхъ травъ, сыпавшихся съ потолка!
— Ну, — сказалъ Клодъ, смѣясь, — вѣдь ты находилъ эту парфюмершу безобразной.
Жори махнулъ презрительно рукой.
— О, это не важно!.. Съ ней вѣдь не церемонятся… Вотъ я, напримѣръ, провожалъ сегодня одного пріятеля на станцію Западной желѣзной дороги и, возвращаясь по этой улицѣ, думалъ воспользоваться случаемъ… ты понимаешь, что нарочно безпокоиться сюда не стоитъ.
Давая эти объясненія, Жори казался весьма смущеннымъ, но въ концѣ концовъ у него вырвалось правдивое восклицаніе:
— Впрочемъ, я нахожу, что это замѣчательная женщина… Я допускаю, что она некрасива, но въ ней есть что-то чарующее… Это одна изъ тѣхъ женщинъ, ради которыхъ совершаютъ величайшія глупости, дѣлая видъ, что гнушаются ими.
Исчерпавъ этотъ вопросъ, Жори выразилъ свое удивленіе по поводу неожиданной встрѣчи съ Клодомъ и, узнавъ, что художникъ поселился въ Парижѣ, воскликнулъ:
— Послушай, я уведу тебя сегодня къ Ирмѣ… Мы позавтракаемъ тамъ.
Смущенный этимъ предложеніемъ, Клодъ отказался, ссылаясь на то, что онъ въ домашнемъ костюмѣ.
— Не все ли равно? — воскликнулъ Жори. — Тѣмъ лучше. Она будетъ въ восторгѣ… Мнѣ кажется, что ты покорилъ ея сердце, она постоянно освѣдомляется о тебѣ… Ну, не ломайся! Говорю тебѣ, что она ждетъ меня сегодня и что насъ ожидаетъ царскій пріемъ.
Жори не выпускалъ руки Клода и, разговаривая, направлялся съ нимъ къ церкви Мадленъ. Обыкновенно онъ умалчивалъ о своихъ связяхъ, какъ пьяница умалчиваетъ о своей страсти къ вину. Но въ это утро онъ былъ въ какомъ-то особенно экспансивномъ настроеніи и смѣялся надъ самимъ собою, разсказывая о своихъ похожденіяхъ. Онъ давно уже разошелся съ плассанской пѣвицей, которая постоянно уродовала его своими ногтями, и теперь жизнь его проходила въ самыхъ экстравагантныхъ и неожиданныхъ приключеніяхъ, въ вѣчной погонѣ за женщинами: кухарка почтенной семьи, гдѣ онъ обѣдалъ, смѣнялась законной супругой городского сержанта, за нею слѣдовала молодая помощница дантиста, которая за шестьдесятъ франковъ въ мѣсяцъ давала усыплять себя при появленіи каждаго новаго кліента въ доказательство безвредности такого усыпленія. И множество другихъ женщинъ тянулись длинной вереницей одна за другой — и посѣтительницы модныхъ кабачковъ, и жаждавшія приключеній дамы общества, и молоденькія прачки, стиравшія его бѣлье, и горничныя, убиравшія его комнату… словомъ, вся улица съ ея случайностями, со всѣмъ, что продается и воруется, съ цѣлой толпой женщинъ — красивыхъ и безобразныхъ, старыхъ и молодыхъ, служившихъ безъ разбора для удовлетворенія его чувственности, готовой пожертвовать качествомъ ради количества. Каждую ночь, возвращаясь домой одинъ, онъ думалъ съ ужасомъ о холодной постели и отправлялся на поиски, бродя по тротуарамъ до того часу, когда начинается ночной разбой. Но, благодаря своей близорукости, онъ нерѣдко попадался впросакъ: однажды утромъ, проснувшись, онъ увидѣлъ рядомъ съ собой сѣдую голову шестидесятилѣтней старухи, которая показалась ему бѣлокурой при свѣтѣ газовыхъ рожковъ.
Въ общемъ Жори былъ, повидимому, очень доволенъ своей судьбой; условія его жизни складывались весьма благопріятно. Правда, скряга-отецъ его опять пересталъ высылать ему денегъ, возмущенный безпутной жизнью сына, но это обстоятельство нисколько не заботило молодого человѣка, зарабатывавшаго теперь отъ семи до восьми тысячъ франковъ въ годъ, въ качествѣ хроникера и художественнаго критика при двухъ очень распространенныхъ газетахъ. Тѣ дни, когда онъ строчилъ трескучія статьи для «Тамбура», были давно забыты, и хотя Жори оставался въ душѣ неисправимымъ скептикомъ, преклоняющимся только передъ успѣхомъ, онъ съ буржуазной напыщенностью изрекалъ теперь свои приговоры. Каждый мѣсяцъ, поддаваясь своей наслѣдственной скупости, онъ откладывалъ нѣкоторую сумму, пуская ее въ какія-то темныя спекуляціи, которыя онъ скрывалъ отъ всѣхъ. Распутство попрежнему ничего не стоило ему, только тѣхъ женщинъ, которыми онъ бывалъ особенно доволенъ, онъ угощалъ утромъ чашкой шоколада.
Подходя къ Московской улицѣ, Клодъ спросилъ:
— Такъ это ты содержишь теперь Ирму?
— Я? — вскричалъ съ негодованіемъ Жори. — Но, милый мой, одна квартира ея стоитъ двадцать тысячъ франковъ въ годъ! Теперь она собирается выстроить себѣ отель, который обойдется ей въ пятьсотъ тысячъ франковъ. Я изрѣдка завтракаю или обѣдаю у нея — вотъ и все.
— И изрѣдка ночуешь?
Жори расхохотался.
— Ну, да вѣдь гдѣ-нибудь нужно ночевать!.. Ахъ, вотъ мы и пришли. Входи скорѣй!
Но Клодъ продолжалъ отказываться. Жена ждетъ его къ завтраку… онъ долженъ спѣшить домой… Но Жори позвонилъ и втолкнулъ его въ переднюю, говоря, что все это пустяки, что можно послать лакея Ирмы съ запиской въ улицу Дуэ. Въ это время дверь распахнулась и на порогѣ появилась Ирма Бено. Увидѣвъ Клода, она воскликнула:
— Ахъ, это вы, дикарь?
Она встрѣтила его, какъ стараго товарища, и Клодъ, убѣдившись въ томъ, что она совсѣмъ не замѣчаетъ его потертаго сюртука, ободрился и повеселѣлъ. Но чѣмъ болѣе онъ вглядывался въ стоявшую передъ нимъ молодую женщину, тѣмъ болѣе она поражала его. Вычурная прическа, уменьшая лобъ, удлиняла лицо, бѣлокурые волосы превратились въ свѣтлорыжіе, а прежній мальчишка-сорванецъ — въ тиціановскую куртизанку. «Дуракамъ, — говорила она, — больше нравится такая физіономія». Въ обстановкѣ ея отеля было не мало прорѣхъ, несмотря на всю ея роскошь, но болѣе всего поразили Клода нѣсколько хорошихъ картинъ, и между ними одна, работы Курбе, другая — Делакруа. Стало быть, она далеко не глупа, эта дѣвушка! Стало быть, у нея есть вкусъ, несмотря на ужасную фарфоровую кошку, красовавшуюся на одномъ изъ консолей гостиной.
Жори попросилъ хозяйку послать лакея съ запиской къ женѣ Клода.
— Какъ, вы женились? — воскликнула Ирма.
— Да, — отвѣчалъ Клодъ.
Она взглянула на Жори, который улыбнулся.
— Ахъ, да… понимаю… А всѣ считали васъ ненавистникомъ женщинъ!.. Но, знаете ли, вы нанесли мнѣ тяжелую обиду. Помните, вы испугались меня?.. Такъ я показалась вамъ очень безобразной?.. Вотъ вы и теперь отворачиваетесь отъ меня.
Она схватила его руки и, близко наклонившись къ нему, съ вызывающей улыбкой женщины, которая хочетъ нравиться, заглядывала ему въ глаза. Клодъ невольно вздрогнулъ, чувствуя ея горячее дыханіе на своемъ лицѣ.
— Ну, мы еще потолкуемъ объ этомъ, — сказала Ирма, выпуская его руки.
Съ запиской Клода былъ посланъ кучеръ, такъ какъ лакей доложилъ, что завтракъ поданъ. Благодаря присутствію этого лакея, весьма изысканный завтракъ прошелъ очень церемонно. Говорили о большихъ работахъ, предпринимавшихся въ Парижѣ, обсуждали цѣны на земли, такъ что можно было подумать, что тутъ собрались капиталисты, ищущіе наиболѣе выгоднаго помѣщенія своихъ денегъ. Но послѣ дессерта, когда подали кофе и лакей удалился, собесѣдники оживились, какъ въ прежніе дни въ кафе Бодекена.
— Ахъ, дѣти мои, — сказала Ирма, — въ концѣ концовъ нѣтъ ничего лучшаго на свѣтѣ, какъ веселиться съ друзьями и плевать на весь міръ!
Она свертывала папиросы и, схвативъ бутылку съ шартрезомъ, стала пить изъ нея. Раскраснѣвшаяся, съ растрепавшимися волосами, она опять напоминала прежняго сорванца.
— Вчера вечеромъ, — заговорилъ Жори, желая извиниться въ томъ, что не доставилъ ей утромъ обѣщанной книги, — вчера вечеромъ, часовъ около десяти, я отправился купить книгу и встрѣтилъ Фажероля…
— Ты лжешь! — прервала его Ирма и, не желая выслушивать его оправданій, поспѣшила прибавить:
— Фажероль былъ здѣсь въ это время… Вотъ видишь, какъ ты лжешь!
Затѣмъ, обратившись къ Клоду, она сказала:
— Ахъ, это просто возмутительно! Вы и представить себѣ не можете, какъ онъ лжетъ!.. Лжетъ, какъ женщина, ради удовольствія лгать или ради самыхъ пошлыхъ мотивовъ. Вотъ и теперь онъ хочетъ прикрыть ложью нежеланіе истратить три франка на книгу. Каждый разъ, когда онъ собирался прислать мнѣ букетъ, оказывалось, что либо въ Парижѣ не было цвѣтовъ, либо букетъ его неожиданно очутился подъ колесами экипажа! Да, вотъ ужь, кого надо любить ради его прекрасныхъ глазъ!
Жори, нисколько не смущаясь, покачивался на стулѣ и преспокойно курилъ свою сигару. Онъ ограничился тѣмъ, что съ насмѣшкой спросилъ:
— Такъ-ты опять сошлась съ Фажеролемъ?
— Вотъ еще! Я и не думала сходиться съ нимъ! — воскликнула она съ негодованіемъ. — Впрочемъ, тебѣ-то какое дѣло до этого?.. Плевать мнѣ на твоего Фажероля, понимаешь ли? Онъ прекрасно знаетъ, что со мной неудобно ссориться, вотъ и все. О, мы хорошо знаемъ другъ друга… насъ выростила одна мостовая… О помни, что мнѣ стоитъ только кивнуть ему — и онъ будетъ у моихъ ногъ, твой Фажероль!
Ирма все болѣе и болѣе возбуждалась. Жори пробормоталъ только:
— Мой Фажероль… Мой Фажероль!
— Да, да, твой Фажероль! Развѣ ты думаешь, что я не замѣчаю, какъ онъ заискиваетъ въ тебѣ, разсчитывая, что ты расхвалишь его въ своихъ статьяхъ? А ты разыгрываешь роль милостиваго покровителя, прекрасно понимая, что тебѣ самому выгодно расхваливать любимца публики.
Жори пробормоталъ что-то, раздосадованный тѣмъ, что этотъ разговоръ происходилъ въ присутствіи Клода. Онъ, впрочемъ, и не пытался оправдываться, предпочитая превратить обвиненіе въ шутку. Ну, не восхитительна ли Ирма, когда сердится? Глаза ея очаровательны, когда сверкаютъ гнѣвомъ, ротикъ прелестенъ, когда выражаетъ негодованіе! Жаль только, что при этомъ утрачивается сходство съ тиціановскими красавицами… Ирма расхохоталась. Всѣ мало-по-малу пьянѣли отъ ликеровъ и табачнаго дыма. Заговорили о сбытѣ картинъ, о томъ, какъ поднялись цѣны въ послѣднее время. Ирма сидѣла съ потухшей папироской во рту, не сводя глазъ съ Клода, и вдругъ, точно въ бреду, обратилась къ нему съ вопросомъ:
— Гдѣ ты раздобылъ свою жену?
Это обращеніе нисколько не удивило Клода, мысли котораго начинали путаться.
— Она пріѣхала изъ провинціи… Она жила у одной старой дамы и вела очень скромную жизнь.
— А хороша она собой?
— Да.
Съ минуту Ирма, казалось, погрузилась въ свои размышленія, затѣмъ она улыбнулась.
— Вотъ счастье-то! Для тебя вѣдь не существовало женщинъ… вѣроятно, ее нарочно создали для тебя.
Затѣмъ, словно встряхнувъ себя, она встала изъ за стола.
— Скоро три часа… Ахъ, дѣтки мои, я должна выпроводить васъ. Да, меня ждетъ архитекторъ, съ которымъ я условилась осмотрѣть участокъ земли у парка Монсо… вы знаете, въ новомъ кварталѣ, который обстраивается. Я облюбовала тамъ одно мѣстечко…
Молодые люди перешли въ гостиную. Ирма подошла къ зеркалу. Увидѣвъ свое раскраснѣвшееся лицо, она разсердилась.
— Такъ ты хочешь выстроить тамъ домъ? — спросилъ Жори. — Значить ты достала денегъ?
Ирма поправляла на лбу свои волосы и, казалось, стирала рукой краску съ пылавшихъ щекъ. Овалъ ея лица удлинился и хорошенькая головка опять напоминала римскую куртизанку. Полуобернувшись къ Жори, она сказала ему:
— Ну, вотъ, твой Тиціанъ возстановленъ!
Шутя и смѣясь, она выпроводила молодыхъ людей въ переднюю. Тутъ она взяла обѣ руки Клода и молча смотрѣла съ минуту на него своими страстными, порочными глазами. Выйдя на улицу, онъ почувствовалъ какое-то смущеніе. Свѣжій воздухъ отрезвилъ его, имъ овладѣли угрызенія совѣсти при мысли, что онъ говорилъ о Христинѣ съ этой женщиной, и онъ тутъ же поклялся, что никогда не переступитъ ея порога.
— Неправда ли, милый ребенокъ? — спросилъ Жори, закуривая сигару, которую онъ захватилъ изъ ящика, стоявшаго въ гостиной Ирмы. — Къ тому же знакомство съ ней ни къ чему не обязываетъ… Завтракаешь, обѣдаешь, ночуешь… здравствуйте, прощайте… и каждый идетъ своей дорогой.
Клодъ не рѣшался вернуться прямо домой, охваченный какимъ-то смущеніемъ, и когда и Жори, возбужденный завтракомъ и ликерами, предложилъ ему зайти къ Бонграну, онъ съ восторгомъ ухватился за это предложеніе.
Уже около двадцати лѣтъ Бонгранъ занималъ на бульварѣ Клиши обширную мастерскую, обстановка которой нисколько не напоминала роскошныя мастерскія модныхъ молодыхъ художниковъ, заваленныя разными дорогими бездѣлушками и отдѣланныя дорогими драпировками. Единственнымъ украшеніемъ голыхъ сѣрыхъ стѣнъ были многочисленные этюды художниковъ, висѣвшіе безъ рамъ. Вся обстановка состояла изъ большого нормандскаго шкапа и двухъ креселъ, обитыхъ утрехтскимъ полинялымъ бархатомъ. Въ углу стоялъ широкій диванъ, покрытый старой, облѣзшей шкурой медвѣдя. Вѣрный старымъ обычаямъ, Бонгранъ носилъ всегда спеціальный рабочій костюмъ, состоявшій изъ широкихъ штановъ, блузы, перевязанной шнуркомъ у пояса и маленькой фески, покрывавшей макушку головы.
Онъ самъ отворилъ дверь съ палитрой и кистями въ рукахъ. Увидѣвъ Клода, онъ горячо пожалъ ему руку.
— Ахъ, вотъ и вы! Очень радъ видѣть васъ Я только-что думалъ о васъ, голубчикъ. Кто-то сообщилъ мнѣ о вашемъ возвращеніи въ Парижъ и я не сомнѣвался въ томъ, что скоро увижусь съ вами! — Затѣмъ, пожимая руку Жори, онъ прибавилъ:
— Я читалъ вашу статью, милѣйшій проповѣдникъ, благодарю васъ за лестный отзывъ обо мнѣ… Ну, войдите же, господа. Вы мнѣ не помѣшаете. Я пользуюсь свѣтомъ насколько возможно… въ эти проклятые ноябрьскіе дни ничего не удается сдѣлать.
Онъ вернулся къ своему мольберту, на которомъ находилась небольшая картина: двѣ женщины — мать и дочь шили въ амбразурѣ окна, освѣщеннаго солнечнымъ свѣтомъ. Стоя за спиной художника, молодые люди любовались картиной.
— Какая прелесть! — воскликнулъ Клодъ.
Бонгранъ пожалъ, не оборачиваясь, плечами.
— Надо же что-нибудь дѣлать, неправда ли, господа? Я рисовалъ эту картинку съ натуры у друзей, и теперь только отдѣлываю ее.
— Но это просто совершенство! — воскликнулъ Клодъ, все болѣе и болѣе возбуждаясь — Какая правда и какая простота!.. Да, видите ли, именно эта простота болѣе всего поражаетъ меня.
Художникъ отступилъ на нѣсколько шаговъ и, прищуривъ глаза, сказалъ:
— Вы находите? Это дѣйствительно нравится вамъ?.. А между тѣмъ, въ тотъ моментъ, когда вы вошли, мнѣ казалось, что она никуда не годится… Клянусь вамъ, я совершенно палъ духомъ, считалъ себя полной бездарностью…
Руки его дрожали, большое тѣло его трепетало въ болѣзненномъ напряженіи творчества. Бросивъ палитру и подходя къ молодымъ людямъ, онъ воскликнулъ:
— Вы удивляетесь этому? Но, повѣрьте мнѣ, есть дни, когда я съ тревогой спрашиваю себя, сумѣю ли я нарисовать носъ… Да, каждая новая работа вызываетъ во мнѣ то лихорадочное волненіе, которое испытываютъ начинающіе: сердце усиленно бьется, языкъ пересыхаетъ оіъ страха, въ головѣ какой-то хаосъ… Ахъ, молодые люди, вы думаете, что вамъ знакомы всѣ мученія творчества? Нѣтъ, вы еще не могли испытать ихъ. Если вы напишете вещь неудачную, вы тотчасъ же принимаетесь за другую, стараетесь создать что-нибудь лучшее. Но мы, старики, занявшіе извѣстное положеніе, мы обязаны оставаться на одной и той же высотѣ, если ужь не въ состояніи подняться выше; мы не можемъ ослабѣвать, если не желаемъ быть низвергнутыми въ пропасть… Изсуши свой мозгъ, истощи свою кровь, знаменитый человѣкъ, великій художникъ, поднимайся все выше и выше! Старайся, достигнувъ вершины, держаться на ней возможно дольше; если же ты почувствуешь, что опускаешься, то погибни въ агоніи твоего слабѣющаго таланта, уничтоженный безсиліемъ создать нѣчто новое! Твои безсмертныя произведенія не спасутъ тебя!
Мощный голосъ Бонграна гремѣлъ точно послѣдніе раскаты грома, и на широкомъ красномъ лицѣ его отражалось глубокое страданіе.
— Да, — продолжалъ онъ, — я не разъ говорилъ вамъ, что счастье не тамъ, не на вершинѣ утеса, что оно улыбается лишь тѣмъ смѣльчакамъ, которые взбираются на него съ полной вѣрой въ свои силы. Но вы не можете понять этого… нужно самому испытать все!… Подумайте только, сколько надеждъ, сколько иллюзій на пути… да, безконечно много иллюзій! Молодыя ноги такъ бодры, что самые тернистые пути кажутся превосходными, а молодыя души такъ преисполнены честолюбіемъ, что даже самые незначительные успѣхи вызываютъ ощущеніе блаженства. И съ какимъ трепетомъ ждешь великаго пира славы! Но вотъ вы почти у цѣли… вы напрягаете всѣ свои силы, не чувствуя ни усталости, ни лишеній… Наконецъ, вершина достигнута, нужно только удержаться на ней. Тогда-то и начинаются настоящія мученія. Опьяненіе славой улетучилось, оказывается, что на днѣ ея много горечи и что она далеко не стоитъ той борьбы, тѣхъ жертвъ, съ помощью которыхъ удалось достигнуть ее. Впереди — ничего новаго, ничего неизвѣданнаго. Ваше честолюбіе удовлетворено сознаніемъ, что вы дали безсмертныя произведенія. Во вмѣстѣ съ тѣмъ вы удивляетесь тому, что такъ мало получили взамѣнъ этого. Съ этого момента горизонтъ пустѣетъ, ничто не связываетъ васъ съ жизнью… вамъ остается только умереть. А между тѣмъ вамъ не хочется разставаться съ жизнью, вы жадно цѣпляетесь за нее, продолжаете работать, не желаете отказаться отъ творчества, какъ не желаетъ старикъ отказаться отъ любви!.. Вы дѣлаете тяжелыя, постыдныя усилія… Ахъ, слѣдовало бы имѣть мужество убить себя послѣ послѣдняго шедевра!
Бонгранъ, казалось, выросъ; мощный голосъ его потрясалъ стѣны мастерской, на глазахъ выступили слезы. Опускаясь на стулъ, стоявшій противъ мольберта, онъ съ трепетомъ ученика, нуждающагося въ ободреніи, спросилъ:
— Такъ вы дѣйствительно находите, что картина недурна?.. Не смѣю вѣрить этому… Несчастье мое именно въ томъ, что во мнѣ слишкомъ много и вмѣстѣ съ тѣмъ слишкомъ мало критическаго смысла. Когда я принимаюсь за работу, я прихожу въ экстазъ, но при малѣйшей неудачѣ я испытываю ужаснѣйшія мученія. Нужно либо ничего не смыслить, какъ это животное Шамбуваръ, либо видѣть все съ совершенной ясностью и перестать писать… Да, такъ вамъ эта вещица нравится?
Клодъ и Жори стояли неподвижно, удивленные и смущенные этимъ стономъ, вырвавшимся среди творческихъ мукъ. Должно быть великій мастеръ переживалъ тяжелыя минуты, если онъ не могъ сдержать своихъ стоновъ и совѣтовался съ ними, какъ съ товарищами! Но хуже всего было то, что они не сумѣли скрыть своего колебанія подъ жгучимъ взглядомъ его умоляющихъ глазъ, въ которыхъ выражалась тайная боязнь паденія. Они раздѣляли мнѣніе публики, что послѣ «Деревенской свадьбы» художникъ не создалъ ничего, что могло бы быть поставлено на ряду съ ней. Оставаясь вѣрнымъ своей манерѣ въ нѣкоторыхъ картинахъ, слѣдовавшихъ за «Деревенской свадьбой», онъ теперь болѣе тщательно отдѣлывалъ свои сюжеты. Но съ каждымъ новымъ произведеніемъ онъ опускался все ниже и ниже и звѣзда его блекла. Конечно, всего этого нельзя было высказать ему и Клодъ, оправившись отъ своего смущенія, пробормоталъ:
— Вы ничего лучше этого не создавали!
Бонгранъ пристально взглянулъ на него, затѣмъ, повернувшись къ своей картинѣ, онъ долго смотрѣлъ на нее и, наконецъ, протягивая впередъ руки, пробормоталъ:
— Боже, Боже, какъ тяжело!.. Но я скорѣй соглашусь оставить тутъ свою шкуру, чѣмъ скатиться внизъ!..
Онъ снова взялъ палитру и съ первымъ взмахомъ кисти успокоился. Въ мастерской воцарилось молчаніе. Наконецъ Жори, не отрывавшій все время глазъ отъ картины, спросилъ:
— Ваша картина продана?
Художникъ отвѣчалъ не торопясь, съ достоинствомъ человѣка, не интересующагося заработкомъ:
— Нѣтъ… Я точно связанъ, когда чувствую покупателя за своей спиной.
И, не переставая работать, онъ продолжалъ, впадая въ насмѣшливый тонъ:
— Да, теперь началась настоящая спекуляція картинами… Я положительно ничего подобнаго не понню, а вѣдь я достаточно пожилъ на свѣтѣ!.. Вотъ вы, любезнѣйшій критикъ, вы осыпали цвѣтами молодыхъ художниковъ въ той статьѣ, въ которой упомянули и обо мнѣ… Вы, кажется, отыскали двухъ или трехъ геніевъ?
Жори расхохотался.
— Ахъ, чортъ возьми, на то и существуетъ газета, чтобы пользоваться ею для извѣстныхъ цѣлей… Да и публика любитъ, чтобы ей преподносили великихъ людей.
— Безъ сомнѣнія, тупость публики безгранична и вы въ правѣ эксплуатировать ее… Во я невольно вспоминаю о томъ, какъ мы, старики, дебютировали. Мы боролись и работали въ теченіе многихъ лѣтъ, пока намъ удавалось обратить на себя нѣкоторое вниманіе публики, а теперь каждый мальчишка, умѣющій намазать человѣческое лицо, заставляетъ печать трубить о себѣ… трубить отъ одного конца Франціи до другого! Наши знаменитости выростаютъ за одну ночь, словно грибы, и разражаются неожиданнымъ выстрѣломъ среди изумленнаго населенія. А жалкія произведенія ихъ, появленіе которыхъ встрѣчается пушечной пальбой, въ теченіе одной недѣли сводятъ съ ума весь Парижъ, а затѣмъ постепенно предаются забвенію.
— Вы объявляете войну современной прессѣ, — сказалъ Жори, растягиваясь на диванѣ и закуривая новую сигару. — Конечно, въ ней много дурныхъ, какъ и много хорошихъ сторонъ, но надо же удовлетворять требованіямъ своего вѣка, чортъ возьми!
Бонгравъ покачалъ головою.
— Нѣтъ, нѣтъ, теперь за всякую пачкотню молодого художника провозглашаютъ великимъ творцомъ… Да, меня забавляютъ ваши юные геніи!
Вдругъ, точно вспомнивъ о чемъ-то по ассоціаціи идей, старый художникъ успокоился и, повернувшись къ Клоду, спросилъ:
— Кстати, видѣли вы картину Фажероля?
— Да, — отвѣчалъ Клодъ и, взглянувъ на Бонграна, невольно улыбнулся.
— Вотъ кто обкрадываетъ васъ! — сказалъ Бонгранъ.
Жори почувствовалъ крайнее смущеніе, не зная, слѣдуетъ ли ему вступиться за Фажероля. Наконецъ, взвѣсивъ всѣ обстоятельства и рѣшивъ, что ему выгоднѣе поддержать его, онъ сталъ расхваливать его картину «Актрису въ своей уборной», гравюры съ которой, выставленныя во всѣхъ витринахъ, пользовались большимъ успѣхомъ. И сюжетъ вполнѣ соотвѣтствовалъ современнымъ требованіямъ, и написана хорошо, въ тонахъ новой школы. Конечно, желательно было бы больше смѣлости и оригинальности, но зато сколько у него граціи, сколько изящества въ выполненіи!
Наклонившись надъ своимъ холстомъ, Бонгранъ, обыкновенно поощрявшій молодыхъ художниковъ, одобряя ихъ работы отечески-покровительственнымъ тономъ, съ трудомъ сдерживалъ свое негодованіе. Наконецъ, онъ не вытерпѣлъ.
— Эхъ, Богъ съ нимъ, съ вашимъ Фажеролемъ! — вскричалъ онъ. — Идіотами, что ли, вы насъ считаете? Вотъ, смотрите, передъ вами великій художникъ! Да, я говорю о Клодѣ. Такъ вотъ все искусство сводится теперь къ тому, чтобы украсть у него его оригинальныя идеи и преподнести ихъ публикѣ подъ приторнымъ академическимъ соусомъ. Схватываютъ новую манеру, яркій колоритъ, но сохраняютъ банальность рисунка, условныя рамки, въ угоду добрымъ буржуа. И это называется легкостью руки, которая съ такимъ же успѣхомъ будетъ вытачивать фигурки изъ кокосоваго орѣха, — легкостью руки, которая нравится всѣмъ и обусловливаетъ успѣхъ, но за которую слѣдовало бы собственно ссылать на каторгу, понимаете ли?
Онъ размахивалъ палитрой и кистями, нервно сжимая ихъ въ рукахъ.
— Вы слишкомъ строго относитесь къ Фажеролю, — сказалъ смущенный Клодъ. — Его работы отличаются изяществомъ и вкусомъ.
— Мнѣ передавали, — замѣтилъ Жори, — что онъ заключилъ весьма выгодныя условія съ Ноде!..
Это имя взволновало Бонграна. Пожимая плечами, онъ повторялъ:
— Да, Ноде… Ноде!..
Бонгранъ хорошо зналъ этого Ноде и не разъ забавлялъ молодыхъ людей разсказами о немъ. Ноде уже нѣсколько лѣтъ торговалъ картинами, но онъ нисколько не напоминалъ такого знатока и страстнаго любителя живописи въ засаленномъ сюртукѣ — старика Мальгра, выслѣживавшаго талантливыхъ художниковъ среди молодежи и скупавшаго по десяти франковъ за штуку картины, которыя онъ перепродавалъ по пятнадцати франковъ, довольствуясь возможно быстрымъ оборотомъ маленькаго капитала. Нѣтъ, знаменитый Ноде былъ настоящій джентльмэнъ, напомаженный, надушенный, блестящій, въ модномъ сюртукѣ, съ брилліантовой булавкой въ галстухѣ. Онъ жилъ на широкую ногу, держалъ наемную карету, имѣлъ кресло въ оперѣ, особый столъ у Биньона и бывалъ вездѣ, гдѣ считалось приличнымъ бывать. Но въ сущности это былъ биржевикъ-спекулянтъ, нисколько не интересовавшійся искусствомъ и обладавшій необыкновенной способностью разгадывать не истинное дарованіе, а quasi талантъ, ловкаго смѣльчака, способнаго завоевать себѣ первое мѣсто на рынкѣ. Такимъ образомъ, Ноде произвелъ полный переворотъ въ дѣлѣ сбыта картинъ, устраняя прежняго истиннаго любителя и ведя дѣло исключительно съ богачами, пріобрѣтавшими картину, какъ биржевую цѣнность изъ тщеславія или въ надеждѣ, что она поднимется въ цѣнѣ.
Съ искусствомъ настоящаго актера Бонгранъ сталъ копировать Ноде. Онъ является къ Фажеролю. — Вы — настоящій геній, другъ мой! Ваша послѣдняя картина продана? За сколько? — За пятьсотъ франковъ? — Да вы съ ума сошли, что ли? Вѣдь она стоитъ тысяча двѣсти франковъ! А за эту сколько вы требуете? — Не знаю, право… Ну, тысяча двѣсти франковъ. — Господь съ вами, голубчики, тысяча двѣсти франковъ? Она стоитъ, по крайней мѣрѣ, двѣ тысячи франковъ? Я беру ее у васъ за двѣ тысячи франковъ съ тѣмъ, что вы съ сегодняшняго дня обязуетесь работать исключительно для меня. Ну, до свиданья, берегите свои силы, ваша будущность обезпечена. Положитесь только на меня. — И Ноде удаляется, приказавъ снести купленную картину въ свой экипажъ. Затѣмъ онъ объѣзжаетъ всѣхъ любителей, показываетъ имъ свою картину, распуская вездѣ слухъ, что напалъ на великаго художника. Наконецъ, одинъ изъ любителей выражетъ желаніе пріобрѣсти картину и спрашиваетъ о цѣнѣ. — Пять тысячъ франковъ. — Какъ? Пять тысячъ франковъ за работу неизвѣстнаго молодого человѣка? Да вы издѣваетесь, что ли, надо мной? — Послушайте, я предлагаю вамъ слѣдующее: вы берете у меня картину за пять тысячъ франковъ, а я подпишу условіе, по которому обязуюсь черезъ годъ взять ее обратно за шесть тысячъ франковъ, если вы не пожелаете оставить ее у себя. Любитель заинтригованъ. Вѣдь онъ собственно ничѣмъ не рискуетъ… деньги его въ надежныхъ рукахъ… дѣло, повидимому, выгодное… онъ рѣшается пріобрѣсти картину. Ноде не теряетъ времени и такимъ образомъ пристраиваетъ девять десять картинъ въ годъ. Въ этой новой игрѣ тщеславіе присоединяется въ надеждѣ на барышъ . цѣны растутъ и, когда черезъ годъ Ноде возвращается къ своему покупателю, тотъ пріобрѣтаетъ новую картину за восемь тысячъ франковъ. Такимъ образомъ искусство становится полемъ для сомнительной игры, золотой розсыпью на высотахъ Монмартра, вокругъ которой дерутся ударами банковыхъ билетовъ.
Клодъ слушалъ, глубоко возмущенный; Жори находилъ, что Бонгранъ пересаливаетъ. Въ эту минуту въ дверяхъ раздался стукъ. Бонгранъ пошелъ отворить дверь.
— А, Ноде!.. А мы только-что говорили о васъ.
Ноде, весьма корректный, безъ малѣйшихъ слѣдовъ грязи на безукоризненномъ костюмѣ, несмотря на отвратительную погоду, вошелъ въ мастерскую, раскланиваясь съ почтительностью свѣтскаго человѣка, проникающаго въ храмъ.
— Очень польщенъ вашимъ вниманіемъ… Я увѣренъ въ томъ, что вы не говорили обо мнѣ ничего дурного.
— Ошибаетесь, глубоко ошибаетесь, Ноде, — возразилъ спокойно Бонгранъ. — Мы говорили о томъ, что вашъ способъ эксплоатаціи живописи дастъ намъ цѣлое поколѣніе ловкихъ художниковъ-спекулянтовъ.
Ноде, нисколько не смущаясь, улыбнулся.
— Жестокое, но мѣткое выраженіе! Не стѣсняйтесь. Отъ васъ я готовъ принять все.
Картина на мольбертѣ тотчасъ же привлекла его вниманіе Взглянувъ на нее, онъ пришелъ въ восторгъ.
— Ахъ, Боже, я и не зналъ объ этой вещи! Вѣдь это просто чудо!.. Сколько свѣта, сколько жизни! Это напоминаетъ Рембрандта, да, Рембрандта!.. Послушайте, я пришелъ просто засвидѣтельствовать вамъ свое почтеніе, но оказывается, что меня привела сюда моя счастливая звѣзда. Уступите мнѣ этотъ перлъ… Я вамъ дамъ за него все, что вы хотите!
Бонгранъ рѣзко прервалъ торговца:
— Вы опоздали. Картина продана.
— Продана? Ахъ, Боже, какая досада! Но развѣ вы не можете отказаться? Скажите же, по крайней мѣрѣ, кому вы продали ее. Я сдѣлаю все… я дамъ все… Продана! Вы увѣрены въ этомъ? А если я предложу вамъ вдвое больше?
— Картина продана, Ноде. Довольно объ этомъ.
Но торговецъ продолжалъ оплакивать свою неудачу. Онъ обошелъ мастерскую съ видомъ торгаша, который ищетъ добычу, останавливался передъ нѣкоторыми этюдами и, наконецъ, сообразивъ, что попалъ въ неподходящій моментъ и что онъ ничего не получитъ, удалился, продолжая выражать свое восхищеніе даже на площадкѣ лѣстницѣ.
Когда дверь затворилась за Ноде, Жори, съ удивленіемъ слѣдившій за этимъ разсказомъ, рѣшился спросить:
— Вы, кажется, сказали намъ… Вѣдь картина эта не продана неправда ли?
Бонгранъ, стоявшій передъ своей картиной, съ минуту молчалъ. Затѣмъ онъ крикнулъ своимъ громовымъ голосомъ, въ которомъ звучало тяжелое душевное страданіе:
— Онъ надоѣлъ мнѣ! Не получить ничего отъ меня! Пусть покупаетъ у Фажероля!
Четверть часа спустя Клодъ и Жори простились съ художникомъ, который продолжалъ работать при наступившихъ сумеркахъ. Клодъ все еще не рѣшался вернуться домой, несмотря на поздній часъ. Онъ чувствовалъ непреодолимую потребность двигаться, бродить по Парижу, давшему ему столько впечатлѣній въ теченіе одного дня. И онъ до поздней ночи ходилъ по улицамъ, покрытымъ обледенѣлой грязью и тускло освѣщеннымъ газовыми рожками, которые вспыхивали одинъ за другимъ словно звѣзды въ туманѣ.
Клодъ ждалъ четверга съ лихорадочны въ нетерпѣніемъ. Въ этотъ день у Сандоза попрежнему собирались къ обѣду его товарищи. Несмотря на женитьбу, несмотря на работу, которая всецѣло погло щала его въ послѣднее время, Сандозъ оставался неизмѣнно вѣренъ своимъ четвергамъ, заведеннымъ со времени выхода его изъ коллежа. — Теперь къ намъ только присоединился новый товарищъ, — говорилъ онъ своимъ друзьямъ, подразумѣвая свою жену.
— Послушай, дружище, — сказалъ онъ откровенно Клоду, — меня крайне смущаетъ одинъ вопросъ.
— Какой?
— Вѣдь ты собственно не женатъ?.. О, я-то съ радостью принялъ бы твою жену. Но эти тупоголовые буржуа, которые слѣдятъ за мной, обрадуются случаю распускать всякую грязь…
— Ну, конечно, ты правъ, старина! Да и Христина сама не собирается къ тебѣ… О, мы прекрасно понимаемъ это… Не безпокойся, я приду одинъ.
Въ четвергъ Клодъ около шести часовъ отправился къ Сандозу, который жилъ въ Батиньолѣ, въ улицѣ Нолле. Ему стоило не мало труда разыскать маленькій павильонъ, въ которомъ жилъ его другъ. Войдя во дворъ большого дома, онъ обратился къ привратнику, который объяснилъ ему, что нужно пройти черезъ три двора, затѣмъ по узкому, длинному корридору между двумя высокими зданіями, Дойдя до конца этого корридора и спустившись съ нѣсколькихъ ступенекъ, Клодъ, очутился передъ калиткой маленькаго сада, въ глубинѣ котораго онъ увидѣлъ павильонъ. Но было такъ темно, что Клодъ чуть было не сломавшій себѣ ноги на лѣстницѣ, не рѣшался войти въ садъ, тѣмъ болѣе, что оттуда доносился бѣшеный лай собаки. Наконецъ, онъ услышалъ голосъ Сандоза, который приближался къ нему, успокоивая собаку.
— Ахъ, это ты!.. Какъ видишь, мы тутъ точно на дачѣ. Вотъ сейчасъ зажгутъ фонарь… Не то наши гости сломаютъ себѣ шею… Ну, входи же поскорѣй! Проклятый Бертранъ, уймешься ли ты? Развѣ ты не видишъ, глупый песъ, что это другъ нашъ!
Собака, поднявъ хвостъ, съ радостнымъ лаемъ послѣдовала за ними до павильона. Молодая служанка встрѣтила ихъ съ фонаремъ, который она прикрѣпила къ рѣшеткѣ сада для освѣщенія ужасной лѣстницы. Садикъ состоялъ изъ небольшой лужайки, среди которой возвышалось громадное сливовое дерево, а передъ низенькимъ домомъ о трехъ окнахъ находилась бесѣдка, обросшая плюшемъ, въ которой красовалась новенькая скамейка, словно ожидавшая появленія веселаго солнца.
— Войди скорѣй! — повторилъ Сандозъ.
Направо отъ сѣней помѣщался рабочій кабинетъ Сандоза; столовая и кухня находились налѣво. Старуха-мать, не встававшая съ постели, занимала большую комнату въ верхнемъ этажѣ, отдѣленную отъ спальни молодыхъ маленькой уборной. Весь домикъ напоминалъ картонный ящикъ съ бумажными перегородками, но это гнѣздышко труда и самыхъ радужныхъ надеждъ казалось весьма обширнымъ въ сравненіи съ мансардами, въ которыхъ протекла юность Сандоза, и въ немъ виднѣлись даже признаки нѣкотораго благосостоянія.
— Вотъ видишь ли, — воскликнулъ Сандозъ, входя съ гостемъ въ кабинетъ, — мѣста у насъ теперь много, не то, что въ улицѣ Enfer! У меня теперь совершенно отдѣльный кабинетъ… я купилъ себѣ дубовый письменный столъ, а жена подарила мнѣ эту пальму въ старинной вазѣ руанскаго фарфора… видишь, какой шикъ!
Въ эту минуту вошла жена Сандоза. Высокаго роста, съ спокойнымъ, веселымъ выраженіемъ лица и роскошными черными волосами, она показалась Клоду прелестной въ своемъ простенькомъ черномъ шерстяномъ платьѣ и большомъ бѣломъ передникѣ. Хотя молодые наняли служанку, но хозяйка сама завѣдывала всѣмъ, очень гордилась своей стряпней и содержала весь домъ въ образцовомъ порядкѣ и чистотѣ.
Клодъ сразу почувствовалъ симпатію къ женѣ своего друга.
— Зови его просто Клодомъ, милочка… А ты, брать, называй ее Генріеттой… И предупреждаю васъ, за каждое «сударь» или «сударыня», я буду взыскивать штрафъ въ пять су.
Всѣ трое расхохотались. Генріетта убѣжала, заявивъ, что ей нужно заняться приготовленіемъ «bouillabaisse», которой она хотѣла угостить плассанскихъ друзей; мужъ далъ ей рецептъ этого блюда и она достигла совершенства въ его приготовленіи.
— Она прелестна, твоя жена, — сказалъ Клодъ, — и, кажется, балуетъ тебя.
Сандозъ, усѣвшись за письменный столъ, на которомъ лежали исписанные листы начатаго романа, заговорилъ о своемъ недавно вышедшемъ романѣ, первомъ романѣ предполагаемой серіи. Да, немилосердно отдѣлали его несчастную книжонку! Настоящая свалка! Вся критика съ ревомъ и проклятіями накинулась на него" точно на разбойника. Но эта травля подстрекала его въ борьбѣ, и онъ смѣялся задорнымъ смѣхомъ человѣка, который хороша знаетъ, куда идетъ. Изумляла его только безконечная тупость этихъ господъ, статьи которыхъ обливали его грязью, обнаруживая, что они нисколько не понимаютъ его. Все сваливалось ими въ одну кучу, и физіологическое изученіе изображаемыхъ лицъ, и изученіе вліянія среды на развитіе характера, и мысли о вѣчной творческой силѣ природы, о законахъ жизни вселенной, въ которой нѣтъ ни высшихъ, ни низшихъ слоевъ, ни красоты, ни безобразія! И какъ доставалось ему за его смѣлые обороты языка и за его убѣжденіе, что можно обо всемъ говорить свободно, что многія очень грубыя слова такъ же необходимы, какъ раскаленное желѣзо, что языкъ совершенствуется этимъ путемъ! Но въ особенности доставалось ему за его изображеніе половаго акта, который онъ стремился вывести изъ мрака и позора на свѣтъ Божій, возстановить во всемъ его величіи. Сандозъ находилъ вполнѣ естественнымъ гнѣвъ этихъ господъ, но его возмущало то, что они не понимали его смѣлыхъ попытокъ проложить новые пути, а видѣли лишь одну грязь…
— Знаешь ли, мнѣ иногда кажется, что на свѣтѣ гораздо болѣе глупыхъ людей, чѣмъ злыхъ… Ихъ возмущаетъ, форма, фраза, образъ, слогъ… Да, вся буржуазія задыхается отъ негодованія.
Онъ замолчалъ, охваченный грустью.
— Ба! — сказалъ Клодъ послѣ кратковременнаго молчанія. — Ты все-таки счастливъ… ты работаешь, творишь…
Сандозъ поднялся съ выраженіемъ душевнаго страданія на лицѣ.
— Да, конечно, работаю! Но если бы ты зналъ, среди какихъ мученій я пишу! Эти болваны обвиняютъ меня въ высокомѣріи… меня, котораго даже во снѣ мучитъ сознаніе недостатковъ моихъ произведеній! Меня, который не рѣшается даже перечитать написанное наканунѣ, изъ боязни, что у меня не хватитъ силъ продолжать работу, если она не удовлетворитъ меня! Да, разумѣется, я работаю… работаю, потому что не могъ бы жить безъ работы. Но я не испытываю ни радости, ни удовлетворенія и чувствую, что въ концѣ концовъ сломаю себѣ шею.
Шумъ голосовъ въ передней прервалъ его: въ комнату вошелъ Жори, по обыкновенію довольный жизнью и собой, разсказывая со смѣхомъ, что онъ только-что немного передѣлалъ старую хронику и послалъ ее въ редакцію, благодаря чему у него вечеръ оказался свободнымъ. Вслѣдъ за нимъ вошли, оживленно бесѣдуя, Ганьеръ и Магудо. Ганьеръ всецѣло погрузился въ послѣднее время въ изученіе новой теоріи красокъ и старался выяснить ее Магудо.
— Видишь ли, объяснялъ онъ, — красный цвѣтъ флага желтѣетъ и теряется на голубомъ небѣ, дополнительный цвѣтъ котораго, оранжевый, сливается съ краснымъ…
Клодъ, заинтересованный вопросомъ, принялся разспрашивать его, когда служанка подала телеграмму.
— Ладно, — сказалъ Сандозъ, пробѣжавъ ее. — Это Дюбюшъ извиняется, что не можетъ явиться раньше одиннадцати часовъ.
Въ это время дверь распахнулась и Генріетта объявила, что обѣдъ поданъ. Она сняла большой передникъ и весело пожимала протягивавшіяся къ ней руки.
— За столъ, за столъ, господа! Уже половина восьмого, бульябеса не ждетъ! — Жори замѣтилъ, что Фажероль далъ слово придти, но никто не соглашался ждать его. Всѣ находили, что онъ становится просто смѣшнымъ, разыгрывая роль великаго художника, заваленнаго работой.
Столовая, въ которую перешло общество, была такъ мала, что пришлось проломать въ стѣнѣ нѣчто въ родѣ алькова для помѣщенія рояля. Впрочемъ, въ торжественные дни за круглымъ столомъ, освѣщеннымъ висячей лампой, помѣщалось до десяти человѣкъ. Но тогда служанкѣ невозможно было пробраться къ буфету и Клодъ, обыкновенно сидѣвшій спиной къ буфету, доставалъ и передавалъ все необходимое Генріеттѣ, которая распоряжалась всѣмъ и сама прислуживала у стола.
Генріетта посадила Клода возлѣ себя, по правую сторону, а Магудо, по лѣвую. Жори и Ганьеръ усѣлись возлѣ Сандоза.
— Франсуаза! — позвала хозяйка. — Подайте гренки! — Затѣмъ, когда служанка подала блюдо съ гренками, она стала накладывать ихъ на тарелки, обливая ихъ собственноручно приготовленной bouillabaisse.
Въ это время дверь отворилась и въ комнату вошелъ Фажероль.
— Наконецъ-то! — воскликнула Генріетта. — Садитесь сюда, рядомъ съ Клодомъ!
Фажероль извинился, ссылаясь на какое-то неотложное дѣло. Необыкновенно изящный, въ костюмѣ англійскаго покроя, онъ производилъ впечатлѣніе свѣтскаго человѣка, напускающаго на себя небрежность художника. Усѣвшись, онъ схватилъ руку Клода и горячо пожалъ ее.
— Ахъ, другъ мой, какъ мнѣ хотѣлось повидаться съ тобой! Да, я двадцать разъ собирался къ тебѣ, но, видишь ли, жизнь…
Клодъ, сконфуженный этими увѣреніями, пытался отвѣчать въ томъ же тонѣ. Но Генріетта выручила его, прервавъ Фажероля: — Фажероль, вамъ два куска?
— Разумѣется, два, сударыня… Я ужасно люблю бульябесу. И вы мастерски приготовляете ее!
Всѣ стали расхваливать бульябесу. Магудо и Жори утверждали, что даже въ Марсели ее не могли бы приготовить лучше. Молодая женщина, восхищенная, раскраснѣвшаяся, съ большой ложкой въ рукѣ, едва успѣвала наполнять тарелки, протягивавшіяся къ ней, и, наконецъ, встала изъ-за стола и побѣжала въ кухню за остатками бульябесы, такъ какъ служанка совсѣмъ растерялась.
— Кушай же сама! — крикнулъ ей Сандозъ. — Мы подождемъ!
Но Генріетта продолжала суетиться.
— Оставь меня… Передай лучше хлѣбъ. Онъ стоитъ на буфетѣ, за твоей спиной… Жори предпочитаетъ, кажется, обмакивать неподжаренный хлѣбъ.
Сандозъ всталъ и принялся помогать Генріеттѣ. Всѣ стали дразнить Жори.
А Клодъ, поддаваясь добродушному веселью, охватившему друзей, глядѣлъ на нихъ, точно пробуждаясь отъ долгаго сна и спрашивая себя, дѣйствительно ли прошло четыре гора съ тѣхъ поръ, какъ онъ обѣдалъ съ ними въ послѣдній разъ, или все это было сномъ и онъ разстался лишь наканунѣ съ ними… А между тѣмъ онъ сознавалъ, что всѣ они измѣнились: Магудо ожесточила нужда и щеки его еще болѣе впали; Ганьеръ окончательно унесся въ заоблачные края. Во въ особенности измѣнился, казалось ему, Фажероль, и отъ него вѣяло страннымъ холодомъ, несмотря на всю его любезность. Да, лица ихъ осунулись, постарѣли въ безпрерывной борьбѣ за существованіе. Но Клодъ чувствовалъ, что вопросъ не въ этомъ, что они совершенно чужды другъ другу и очень далеки другъ отъ друга, хотя и сидятъ рядомъ. Правда, и обстановка была теперь другая — присутствіе женщины придавало особенный характеръ собранію и успокоивало страсти. Но почему же ему, несмотря на это, кажется, что не долѣе, какъ въ прошлый четвергъ онъ сидѣлъ съ ними за этимъ же столомъ?.. И, вдумываясь въ этотъ вопросъ, Клодъ нашелъ, наконецъ, отвѣтъ на него. Все это просто объяснялось тѣмъ, что Сандозъ одинъ не измѣнился, вѣрный своимъ сердечнымъ привязанностямъ, какъ и привычкѣ къ постоянному труду, съ такимъ же радушіемъ принимая своихъ старыхъ друзей въ новой семейной обстановкѣ, съ какимъ всегда принималъ ихъ въ своей холостой квартирѣ. Онъ попрежнему вѣрилъ въ вѣчность дружбы, попрежнему бредилъ о томъ, что его четверги будутъ соединять друзей до глубокой старости. Да, они никогда не разойдутся! Они двинулись въ путь въ одно время и одновременно взберутся на вершину!
Повидимому, Сандозъ угадалъ ходъ мыслей Клода, сидѣвшаго противъ него, и сказалъ ему съ веселымъ смѣхомъ:
— Ну, вотъ ты опять съ нами, дружокъ! Ахъ, чортъ возьми, какъ часто мы чувствовали твое отсутствіе!.. Но, какъ видишь, все у насъ по старому… Мы всѣ нисколько не измѣнились, неправда ли, господа.
Всѣ мало-по-малу оживились. Конечно, о, конечно, не измѣнились!
— Только, — продолжалъ Сандозъ, весело улыбаясь, — только столъ у меня теперь нѣсколько лучше, чѣмъ въ улицѣ Enfer. Да, порядочной дрянью кормилъ я васъ тогда!
На столѣ появилось рагу изъ зайца, а за нимъ жаркое изъ дичи и салатъ. За дессертомъ гости просидѣли очень долго, хотя бесѣда не отличалась прежней живостью и горячностью. Каждый говорилъ только о себѣ, и, замѣтивъ, что другіе не слушаютъ его, умолкалъ. Тѣмъ не менѣе, когда подали сыръ и бутылку дешевенькаго, кисловатаго бургундскаго, выписаннаго молодой четой тотчасъ по полученіи гонорара за первый романъ, всѣ оживились.
— Такъ ты заключилъ условіе съ Ноде? — спросилъ Магудо. — Правда ли, что онъ гарантируетъ тебѣ пятьдесятъ тысячъ франковъ на первый годъ?
Фажероль возразилъ небрежнымъ тономъ:
— Да, пятьдесятъ тысячъ франковъ".. Но я не рѣшилъ… Глупо связывать себя… Во всякомъ случаѣ меня нелегко закабалить.
— Чортъ возьми! — пробормоталъ скульпторъ. — За двадцать франковъ въ сутки я готовъ подписать какой угодно договоръ.
Вниманіе всѣхъ присутствующихъ было сосредоточено на Фажеролѣ, разыгрывавшаго изъ себя баловня судьбы, который тяготится все возраставшимъ успѣхомъ. У него было все то же хорошенькое, плутовское личико продажной женщины, но прическа и особенная форма бороды придавали ему нѣкоторую солидность. Онъ все еще отъ времени до времени навѣщалъ Сандоза, но тѣмъ не менѣе болѣе и болѣе удалялся отъ кучки, понимая, что ему необходимо окончательно порвать съ этими революціонерами. Онъ толкался на бульварахъ, въ кафе, въ редакціяхъ и во всѣхъ публичныхъ мѣстахъ, гдѣ можно было завести полезныя знакомства; говорили даже, что онъ сумѣлъ заинтересовать собою двухъ-трехъ женщинъ высшаго круга и разсчитывалъ на ихъ содѣйствіе.
— Читалъ ли ты статью Вернье о твоихъ работахъ? — спросилъ Жори, который теперь приписывалъ себѣ успѣхъ Фажероля, какъ раньше хвасталъ тѣмъ, что выдвинулъ Клода. — Онъ положительно повторяетъ почти дословно мои отзывы.
— Да, статей-то о немъ пишутъ не мало! — вздохнулъ Магудо.
Фажероль махнулъ небрежно рукой, и жестъ этотъ, какъ и улыбка его ясно выражали его презрѣніе къ этимъ жалкимъ неудачникамъ, которые съ такимъ глупымъ упрямствомъ отстаивали свои идеи, тогда какъ завоевать толпу было собственно такъ легко. Ограбивъ ихъ, онъ теперь хотѣлъ порвать съ ними, воспользоваться ненавистью къ нимъ публики, которая восхищалась его работами, и окончательно убить ихъ произведенія.
— А ты читалъ статью Вернье? — повторилъ Жори, обращаясь къ Ганьеру. — Неправда ли, онъ повторяетъ мои слова?
Ганьеръ, казалось, совершенно ушелъ въ созерцаніе отраженія краснаго вина на бѣлой скатерти. При этомъ вопросѣ онъ встрепенулся.
— Что? Статью Вернье?
— Да, и вообще всѣ статьи, въ которыхъ говорится о Фажеролѣ.
Ганьеръ удивленно взглянулъ на Фажероля.
— Вотъ какъ! Такъ о тебѣ пишутъ статьи?.. Я не зналъ, право!.. Я ни одной изъ нихъ не читалъ… И что это имъ вздумалось писать о тебѣ?
Всѣ громко расхохотались. Одинъ Фажероль улыбнулся натянутой улыбкой, полагая, что Ганьеръ издѣвается надъ нимъ. Но Ганьеръ былъ далекъ отъ этого. Онъ чистосердечно удивлялся тому, что художникъ, не имѣвшій понятія о теоріи цвѣтовъ, можетъ имѣть какой-нибудь успѣхъ. Нѣтъ, онъ никогда не повѣритъ тому, чтобы этотъ шарлатанъ могъ выдвинуться! Куда же дѣвалась совѣсть?
Конецъ обѣда прошелъ довольно оживленно. Хозяйка продолжала усердно угощать гостей, но они отказывались.
— Дружокъ мой, — обратилась она къ Сандозу, — протяни руку… на буфетѣ стоятъ бисквиты… предложи гостямъ.
Но гости встали изъ-за стола, протестуя, и такъ какъ чай собирались пить въ этой же комнатѣ, то они продолжали разговаривать, стоя, въ то время какъ служанка убирала со стола. Молодые супруги помогали ей: Генріетта убирала въ ящикъ солонки, Сандозъ складывалъ скатерть.
— Вы можете курить, господа, — сказала Генріетта. — Вы знаете, что это не стѣсняетъ меня!
Фажероль увлекъ Клода къ окну и предложилъ ему сигару. Клодъ отказался.
— Ахъ, да, вѣдь ты не куришь… Скажи, могу ли я зайти посмотрѣть, что ты привезъ изъ деревни? Вѣроятно, много интереснаго… Ты вѣдь знаешь, какъ я отношусь къ твоему таланту, ты выше всѣхъ насъ…
Фажероль держалъ себя очень скромно, охваченный своимъ прежнимъ почтеніемъ къ таланту Клода, вліяніе котораго наложило на него неизгладимую печать. Его тревожило молчаніе
Клода относительно его картины, и послѣ нѣкотораго колебанія онъ пробормоталъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ:
— Ты видѣлъ мою актрису въ Салонѣ? Скажи откровенно, нравится она тебѣ?
Съ минуту Клодъ колебался. Затѣмъ онъ добродушно сказалъ:
— Да, въ ней много интереснаго.
Но Фажероль уже раскаявался въ томъ, что предложилъ такой глупый вопросъ, и окончательно растерялся, стараясь объяснить свои заимствованія и сдѣланныя публикѣ уступки. Выбравшись кое какъ изъ неловкаго положенія, раздосадованный своей неловкостью, онъ превратился въ прежняго шута и до слезъ разсмѣшилъ всѣхъ, не исключая даже Клода. Наконецъ, онъ подошелъ къ Генріеттѣ и сталъ прощаться.
— Какъ, вы уходите такъ рано?
— Да, къ сожалѣнію, сударыня. Отецъ мой ожидаетъ сегодня одного начальника отдѣленія, который старается выхлопотать ему орденъ, а такъ какъ онъ считаетъ, что я составляю одну изъ его заслугъ, то я долженъ былъ дать ему слово, что приду.
Послѣ ухода Фажероля, Генріетта, обмѣнявшись нѣсколькими словами съ Сандозомъ, удалилась, и вскорѣ въ первомъ этажѣ послышались ея шаги. Со времени замужества она взяла на себя уходъ за матерью Сандоза и навѣщала ее нѣсколько разъ въ теченіе вечера, какъ дѣлалъ это въ былое время ея мужъ.
Впрочемъ, никто изъ гостей не замѣтилъ ея отсутствія. Магудо и Ганьеръ говорили о Фажеролѣ и хотя не нападали открыто на него, но въ голосѣ ихъ и жестахъ чувствовалось презрѣніе людей, не желающихъ казнить товарища. И желая выразить въ какой-нибудь формѣ свой протестъ, они набросились на Клода, выражая ему свое поклоненіе, толкуя о надеждахъ, возлагаемыхъ на него. Да, пора было ему вернуться! Онъ одинъ изъ всѣхъ могъ сдѣлаться вождемъ новой школы! Со времени открытія «Салона забракованныхъ» новая школа значительно окрѣпла, новое вѣяніе давало знать о себѣ. Къ несчастію, усилія разбивались на мелочи, художники новой школы не шли дальше набросковъ сдѣланныхъ нѣсколькими взмахами кисти. Необходимо было появленіе настоящаго таланта, который выразилъ бы въ какомъ-нибудь шедеврѣ новую формулу. И какое мѣсто занялъ бы этотъ человѣкъ! Онъ покорилъ бы толпу, открылъ бы собою новую эру въ искусствѣ!
Клодъ слушалъ ихъ, опустивъ глаза и все болѣе блѣднѣя отъ волненія. Да, это была давнишняя, тайная мечта его, въ которой онъ боялся сознаться даже самому себѣ! Но къ радости его примѣшивалось странное чувство какой-то необъяснимой тоски, какой-то смутной боязни этого лучезарнаго будущаго, въ которомъ ему приписывали роль вождя, заранѣе празднуя его торжество.
— Полно! — крикнулъ онъ вдругъ. — Есть другіе, которые стоятъ выше меня… Я самъ еще не нашелъ своей дороги.
Жори, раздраженный этимъ разговоромъ, курилъ молча. Наконецъ, онъ не вытерпѣвъ:
— Все это, господа, означаетъ просто, что вы раздосадованы успѣхомъ Фажероля.
Всѣ возмутились и стали протестовать. Фажероль! Хорошъ учитель! Вотъ потѣха-то!
— Мы давно замѣчаемъ, что ты отрекаешься отъ насъ, — сказалъ Магудо. — О насъ ты небось и двухъ строчекъ не напишешь!
— Ахъ, чортъ возьми, какъ тутъ писать о васъ, — возразилъ раздосадованный Жори, — когда въ моихъ статьяхъ всегда вычеркиваютъ все, что касается васъ. Вы сами виноваты въ этомъ, господа! Вы возстановили всѣхъ противъ себя… Вотъ если бы я имѣлъ свою собственную газету!
Въ это время вернулась Генріетта и, встрѣтивъ взглядъ Сандоза, улыбнулась ему той нѣжной, теплой улыбкой, которая въ былые годы освѣщала его лицо, когда онъ выходилъ изъ комнаты больной матери. Усадивъ всѣхъ вокругъ стола, она стала разливать чай. Но настроеніе общества измѣнилось, какая-то апатія овладѣла всѣми. Даже появленіе Бертрана, который ради куска сахара сталъ выкидывать разные кунстштюки, не развеселило молодыхъ людей. Послѣ спора о Фажеролѣ разговоръ какъ-то не клеился, всѣ были словно подавлены чѣмъ-то. Густой дымъ наполнялъ комнату. Ганьеръ всталъ изъ-за стола и, уеѣвшись у рояля, началъ наигрывать какіе-то отрывки изъ Вагнера, искажая ихъ своими неловкими пальцами любителя, начинающаго въ тридцать лѣтъ учиться музыкѣ.
Около одиннадцати часовъ явился, наконецъ, Дюбюшъ, и появленіе его окончательно заморозило публику. Онъ удралъ съ бала, желая исполнить то, что онъ считалъ своимъ долгомъ по отношенію къ товарищамъ, и его черный фракъ, бѣлый галстухъ и широкое блѣдное лицо, ясно свидѣтельствовали о томъ, что онъ явился сюда нехотя, рискуя своей репутаціей и сознавая значеніе этой жертвы. Онъ избѣгалъ даже разговоровъ о женѣ, боясь, какъ бы не пришлось ему познакомить ее съ Сандозами. Поздоровавшись съ Клодомъ совершенно равнодушно, точно онъ только наканунѣ видѣлся съ нимъ, онъ отказался отъ предложенной ему Генріеттой чашки чаю и заговорилъ о хлопотахъ, причиняемыхъ ему устройствомъ новой квартиры, и о работахъ, которыми онъ былъ заваленъ съ тѣхъ поръ, какъ сталъ заниматься постройками своего тестя, подрядившагося выстроить цѣлую улицу рядомъ съ паркомъ Монсо.
И Клодъ почувствовалъ, что въ душѣ его словно оборвалось что-то, что прежніе дружескіе вечера ихъ никогда не вернутся что жизнь убила горячія увлеченія былыхъ дней, когда ничто еще не раздѣляло ихъ и каждый изъ нихъ мечталъ не о личномъ успѣхѣ, а о торжествѣ одушевлявшей ихъ идеи. Теперь начиналась борьба за существованіе, каждый старался взять съ бою свою долю, старая, скрѣпленная клятвами дружба готова была рухнуть, разлетѣться вдребезги.
Только Сандозъ, продолжая непоколебимо вѣрить въ вѣчность этой дружбы, все еще не замѣчалъ ничего; въ его глазахъ товарищи оставались такими же, какими были въ то время, когда они собирались у него въ улицѣ Enfer и когда они шли обнявшись по улицамъ Парижа, провозглашая торжество своихъ идей.
Когда, часъ спустя, товарищи, усыпленные эгоизмомъ Дюбюша, не перестававшемъ говорить о своихъ личныхъ дѣлахъ, оторвали отъ рояля загипнотизированнаго Ганьера, Сандозъ и жена его вышли проводить друзей до самой калитки сада, несмотря на морозную ночь. Дружески пожимая всѣмъ руки, Сандозъ говорилъ:
— До четверга, Клодъ!.. До четверга, господа!.. Слышите? Приходите всѣ!
— До четверга! — повторяла Генріетта, приподнимая фонарь, чтобы лучше освѣтить лѣстницу.
Ганьеръ и Магудо крикнули шутя:
— До четверга, дорогой учитель!.. Спокойной ночи!..
Выйдя на улицу, Дюбюшъ тотчасъ же остановилъ извозчика и уѣхалъ. Остальные четверо дошли вмѣстѣ до внѣшняго бульвара, почти не обмѣниваясь ни словомъ, точно стѣсненные тѣмъ что имъ приходилось оставаться такъ долго вмѣстѣ. Наконецъ Жори, замѣтивъ какую-то женщину, проходившую по тротуару, поспѣшно простился, ссылаясь на корректуру, которая ждала его въ редакціи. Ганьеръ совершенно машинально остановился у кафе Бодекена, гдѣ было еще свѣтло. Магудо отказался зайти и побрелъ домой одинъ, отдаваясь своимъ невеселымъ думамъ.
Совершенно не желая этого, Клодъ очутился у прежняго ихъ столика, напротивъ Ганьера, который хранилъ молчаніе. Кафе нисколько не измѣнилось за это время, товарищи попрежнему собирались тамъ по воскресеньямъ и даже ревностнѣе посѣщали его съ тѣхъ поръ, какъ Сандозъ поселился въ этомъ кварталѣ. Но теперь кружокъ ихъ тонулъ въ толпѣ новыхъ лицъ, банальныхъ адептовъ новой школы. Впрочемъ, въ это время ночи посѣтители начинали расходиться. Трое молодыхъ художниковъ новой школы, которыхъ Клодъ совсѣмъ не зналъ, подошли къ нему, собираясь уходить, и молча пожали ему руку. Въ кафе оставался только одинъ изъ мелкихъ рантье квартала, уснувшій надъ своимъ стаканомъ.
Ганьеръ, чувствуя себя точно дома, совершенно равнодушный къ усталости единственнаго слуги, остававшагося въ залѣ, смотрѣлъ на Клода какимъ-то страннымъ, безсмысленнымъ взглядомъ.
— Кстати, — спросилъ послѣ довольно продолжительнаго молчанія Клодъ, — что это ты объяснялъ сегодня Магудо во время обѣда?.. Да, ты, кажется, доказывалъ, что красный цвѣтъ знамени желтѣетъ на голубомъ фонѣ неба… Гмъ!.. Такъ ты занимаешься теперь теоріей дополнительныхъ цвѣтовъ?
Но Ганьеръ не отвѣчалъ ничего. Онъ поднялъ свою кружку и, не прикоснувшись къ ней, снова поставилъ на столъ, бормоча съ восторженной улыбкой:
— Гайднъ!.. Сколько въ немъ граціи!.. Онъ напоминаетъ голосъ старой напудренной прабабушки… Моцартъ — геній, предвѣстникъ, первый, давшій оркестру самостоятельный голосъ… И они оба обезсмертились, потому что они создали Бетховена… Ахъ, Бетховенъ! Какая мощь, какое величественное, полное скорби спокойствіе и какая желѣзная логика! Это Микель-Анджело у гробницы Медичей. И всѣ современные великіе композиторы взяли исходной точкой его хоровыя симфоніи…
Слуга, которому надоѣло ждать, принялся медленно тушить одинъ газовый рожокъ за другимъ. Пустынная зала, загрязненная плевками и окурками и пропитанная табачнымъ дымомъ, представляла необыкновенно унылую картину. Съ уснувшаго бульвара доносились лишь изрѣдка отдаленные стоны сбившагося съ пути пьяницы.
Ганьеръ продолжалъ фантазировать:
— Веберъ переноситъ насъ въ самую романическую обстановку, вы слышите балладу мертвецовъ, видите плакучія ивы и старые дубы, простирающіе къ вамъ свои длинныя руки… За нимъ слѣдуетъ Шубертъ, пробираясь вдоль освѣщенныхъ серебристымъ свѣтомъ луны озеръ… А вотъ Россини, талантливый, веселый, не заботящійся объ экспрессіи, смѣющійся надъ мнѣніемъ свѣта! Онъ не принадлежитъ къ моимъ кумирамъ, о, нѣтъ, конечно! Но онъ поражаетъ богатствомъ фантазіи, необыкновенными эффектами, которыхъ онъ достигаетъ сочетаніемъ голосовъ и повтореніемъ одной и той же темы… За ними слѣдуетъ Мейерберъ, который сумѣлъ воспользоваться этими тремя композиторами и ввести симфонію въ оперу, придавая драматическую экспрессію безсознательной формулѣ Россини. Отъ его торжественныхъ звуковъ вѣетъ феодальной пышностью, военнымъ мистицизмомъ, и невольно содрогаешься при воспоминаніи о фантастическихъ легендахъ, о страстномъ воплѣ, потрясающемъ исторію человѣчества. И сколько новаго даетъ онъ намъ: инструментовку, драматическій речитативъ, акомпанируемый оркестромъ, типическую фразу, на которой строится все произведеніе… Великій мастеръ… да, великій мастеръ!
— Сударь, — подошелъ къ нему слуга, — я запираю кафе.
И такъ какъ Ганьеръ не повернулъ даже головы, слуга разбудилъ господина, уснувшаго надъ своимъ стаканомъ.
— Я запираю, сударь!
Проснувшійся посѣтитель вздрогнулъ, сталъ искать въ теиномъ углу свою палку и, когда гарсонъ поднялъ ее подъ стульями и передалъ ему, онъ тотчасъ же удалился.
— Берліозъ, — продолжалъ Ганьеръ, — проникся образами литературы. Это музыкальный толкователь Шекспира, Виргилія, Гете. И какой геніальный живописецъ! Это Делакруа въ области музыки. Звуки его горятъ точно яркія краски, душа его объята религіознымъ экстазомъ, уносящимъ его въ облака. Слабый въ оперѣ, удивительный въ поэмѣ, требуя подчасъ невозможнаго отъ оркестра, который является жертвой его тираніи, онъ доводитъ каждый инструментъ до того, что инструментъ этотъ является живымъ лицомъ. Знаете ли вы, какъ онъ опредѣляетъ кларнетъ? Кларнеты — это любимыя женщины! Да, это выраженіе всегда приводило меня въ какой-то трепетъ… А Шопенъ, этотъ Байронъ въ музыкѣ, этотъ поэтъ невроза!.. А Мендельсонъ, безподобный скульпторъ, Шекспиръ въ бальныхъ ботинкахъ, котораго «Пѣсни безъ словъ», составляютъ отраду женщинъ!.. А затѣмъ… о, затѣмъ нужно опуститься на колѣни…
Въ опустѣвшей, холодной залѣ горѣлъ лишь одинъ газовый рожокъ, надъ самой головой Ганьера, и слуга, стоявшій за его спиной, съ нетерпѣніемъ ждалъ ухода запоздалыхъ посѣтителей. Голосъ Ганьера дрожалъ теперь точно въ религіозномъ экстазѣ, онъ точно приближался къ священной скиніи, къ святой святыхъ.
— О, Шуманъ — это сама скорбь, скорбь, полная отрады! Да, это конецъ всего, послѣдняя пѣснь духа, носящагося надъ развалинами міра. А Вагнеръ! Это Богъ, воплощающій въ себѣ музыку всѣхъ вѣковъ. Да, творенія его — великій ковчегъ, соединеніе всѣхъ искусствъ, настоящая жизнь, нашедшая, наконецъ, свое выраженіе. Оркестръ живетъ у него своей самостоятельной жизнью рядомъ съ жизнью драмы. И какое полное уничтоженіе рутинныхъ преградъ и мертвыхъ формулъ! Увертюра Тангейзера — это аллилуія новому вѣку: сначала раздается хоръ пилигримовъ — религіозный, величественно-спокойный, глубокій мотивъ… голоса сиренъ постепенно заглушаютъ его… Затѣмъ раздается сладострастная пѣснь Венеры, полная томной нѣги и жажды наслажденій… Она становится все могущественнѣе, все властнѣе… По религіозный мотивъ возвращается отъ времени до времени и, наконецъ, овладѣваетъ всѣми мотивами, сливая ихъ въ высшую гармонію и унося ихъ на крыльяхъ тріумфальнаго гимна…
— Сударь, я запираю! — повторилъ лакей.
Клодъ, давно уже не слѣдившій за бредомъ товарища, поглощенный свей мы собственными думами, допилъ свой стаканъ.
— Эй, дружище, запираютъ! — сказалъ онъ.
Ганьеръ вздрогнулъ. На лицѣ его, сіявшемъ восторгомъ, отразилось глубокое страданіе. Онъ поспѣшно выпилъ свое пиво, зачѣмъ, выйдя на улицу, молча пожалъ руку Клоду и быстро исчезъ въ темнотѣ ночи.
Было около двухъ часовъ, когда Клодъ вернулся домой. Прошло около недѣли со времени его переселенія въ Парижъ, и каждый вечеръ въ теченіе этой недѣли онъ возвращался домой словно въ лихорадкѣ. По никогда еще онъ не возвращался такъ поздно и въ такомъ возбужденномъ состояніи, какъ въ эту ночь. Христина, побѣжденная, наконецъ, усталостью, спала, склонивъ голову на край стола, на которомъ стояла потухшая лампа.
VIII.
правитьХристинѣ стоило не малаго труда устроиться въ новомъ помѣщеніи, состоявшемъ изъ небольшой и крайне неудобной мастерской, изъ крошечной комнатки рядомъ съ мастерской и кухни, величиною съ шкапъ. Обѣдать приходилось въ мастерской и въ ней собственно жила вся семья, бѣдный ребенокъ вѣчно попадался подъ ноги взрослымъ. Нелегко было также распредѣлить скудную мебель, находившуюся въ ихъ распоряженіи, но прикупать Христина не хотѣла, боясь новыхъ издержекъ. Тѣмъ не менѣе она рѣшилась пріобрѣсти подержанную кровать и не могла устоять противъ соблазна украсить спальню бѣлыми кисейными запавѣсками по семи су метръ. Послѣ этого конура ихъ стала казаться ей прелестнѣйшимъ уголкомъ, и она содержала ее въ идеальной чистотѣ, не жалѣя труда и рѣшившись обходиться безъ прислуги, чтобы не обременять и безъ того осложнившейся жизни.
Первые мѣсяцы по переселеніи въ Парижъ Клодъ находился въ постоянномъ и все болѣе возраставшемъ возбужденіи. Бѣготня по шумнымъ улицамъ, горячіе бесѣды и споры съ товарищами, масса назрѣвшихъ въ уединеніи идей — все это возбуждало его до того, что онъ говорилъ даже во снѣ. Парижъ снова всецѣло овладѣлъ имъ, и онъ переживалъ среди водоворота парижской жизни свою вторую молодость, охваченный какимъ-то экстазомъ, желаніемъ обнять, завоевать весь міръ. И никогда еще онъ не чувствовалъ такого подъема духа, такого желанія работать; ему казалось, что стоитъ ему только взяться за кисть и онъ создастъ произведенія, которыя сразу выдвинуть его на первое мѣсто. Бродя по Парижу, онъ на каждомъ шагу открывалъ новые сюжеты картинъ, весь городъ съ его улицами, площадями, мостами и садами, развертывался передъ нимъ въ безконечныхъ фрескахъ, которыя все еще казались ему недостаточно грандіозными, до того опьяняла его мечта о чемъ-то колоссальномъ. И онъ возвращался домой въ лихорадочномъ возбужденіи, съ головой, отуманенной грандіозными планами, набрасывалъ эскизы на клочкахъ бумаги вечеромъ, при свѣтѣ лампы, не зная, съ чего лучше всего начать серію колоссальныхъ картинъ, о которыхъ онъ мечталъ.
Размѣры его жалкой мастерской казались ему серьезнымъ препятствіемъ для выполненія его широкихъ замысловъ. Вотъ если бы въ его распоряженіи была старая мансарда на Бурбонской набережной или даже обширная столовая въ Беннекурѣ! Но какъ работать въ этихъ конуркахъ, на скорую руку превращенныхъ изъ корридора въ жилое помѣщеніе, за которое приходилось платить четыреста франковъ въ годъ? Къ тому же широкое окно мастерской, обращенное къ сѣверу, находилось между двумя высокими стѣнами и давало какой-то тусклый, зеленоватый свѣтъ. Такимъ образомъ Клоду приходилось отложить на время свои честолюбивые замыслы и приступить къ картинамъ среднихъ размѣровъ, утѣшаясь мыслью, что талантъ художника не опредѣляется размѣрами его картинъ.
Моментъ казался ему весьма благопріятнымъ для успѣха талантливаго художника, роторый внесъ бы, наконецъ, нѣчто живое, оригинальное, пользуясь крушеніемъ старыхъ школъ. Старыя формулы готовы были рухнуть; Делакруа умеръ, не оставивъ учениковъ, Курбе насчитывалъ лишь нѣсколько жалкихъ подражателей. Да, произведеніямъ этихъ художниковъ не суждено было вызвать къ жизни новыя силы, они были обречены служить украшеніемъ музеевъ, свидѣтельствуя лишь о состояніи искусства въ извѣстную эпоху. Казалось, можно было уже предсказать новую формулу, постепенно развивавшуюся въ новыхъ произведеніяхъ. Вліяніе школы «du plein air» начинало уже сказываться, свѣтлые, яркіе тоны, надъ которыми такъ смѣялись на «выставкѣ забракованныхъ», преобладали въ послѣднихъ работахъ. Художники не желали еще сознаться въ этомъ, но толчекъ былъ данъ, переворотъ долженъ былъ неминуемо совершиться, каждая новая выставка подтверждала его неизбѣжность. И какой переполохъ произойдетъ, если среди неумѣлыхъ попытокъ разныхъ бездарностей и трусовъ явится вдругъ настоящій талантъ, у котораго хватитъ смѣлости провозгласить новую формулу, безъ компромиссовъ и уступокъ, установить на прочныхъ основаніяхъ истину конца вѣка!.. Въ эти первые дни увлеченія и надеждъ.
Клодъ горячо вѣрилъ въ свои силы. Его не терзали теперь прежніе припадки безсилія, во время которыхъ онъ бѣгалъ по парижскимъ улицамъ, стараясь взвинтить себя. Теперь его поддерживало лихорадочное возбужденіе и онъ работалъ съ ожесточеніемъ, съ слѣпымъ упорствомъ человѣка, который готовъ растерзать себя ради достиженія завѣтной мечты. Долгое пребываніе въ деревнѣ точно переродило, уравновѣсило его. Никогда онъ не работалъ съ такой легкостью, съ такой увѣренностью въ успѣхѣ, какъ именно въ эти дни. Онъ точно постигъ, какъ онъ выражался въ Беннекурѣ, тайну своего «plein air», тѣхъ веселыхъ свѣтлыхъ тоновъ, которые приводили въ восторгъ его товарищей. И товарищи эти были убѣждены, что Клоду стоить только пожелать и онъ займетъ выдающееся мѣсто среди художниковъ своими оригинальными произведеніями, въ которыхъ природа впервые являлась при настоящемъ солнечномъ свѣтѣ съ его безконечной игрой рефлексовъ.
Въ теченіе трехъ лѣтъ Клодъ работалъ, не падая духомъ, не останавливаясь передъ неудачами, не измѣняя своимъ идеямъ и неуклонно стремясь къ своей цѣли.
Въ первый годъ онъ въ декабрьскіе морозы просиживалъ по четыре часа въ день на монмартрскихъ возвышенностяхъ, устраивался въ какомъ-нибудь закоулкѣ пустыря, отбрасывалъ фонъ картины — жалкія, низенькія лачуги, надъ которыми возвышались заводскія трубы. На первомъ планѣ, на снѣгу, онъ помѣстилъ двухъ дѣтей дѣвочку и мальчика въ лохмотьяхъ, уписывавшихъ краденыя яблоки. Его упрямство въ стремленіи писать только съ натуры страшно осложняло задачу, ставило почти непреодолимыя препятствія. Тѣмъ не менѣе ему все-таки удалось кончить подъ открытымъ небомъ свою картину; онъ только слегка отдѣлалъ ее въ мастерской. Но въ мастерской, при мертвенномъ свѣтѣ, падавшемъ въ большое окно, работа показалась ему страшно грубой; снѣгъ ослѣплялъ глаза, фигуры дѣтей рѣзко выдѣлялись на немъ, жалкія, грязно-сѣрыя. Клодъ понималъ, что картина эта не будетъ принята, но не пытался даже смягчить тоны и послалъ ее на выставку. Поклявшись нѣсколько лѣтъ тому назадъ, что никогда своихъ работъ онъ выставлять не будетъ, онъ теперь доказывалъ, что необходимо представлять каждый годъ какую-нибудь работу, признавалъ огромное значеніе Салона, какъ единственнаго поля битвы, на которомъ художникъ могъ сразу проявить себя. Жюри забраковало его картину.
Въ слѣдующемъ году Клодъ сталъ искать сюжета, противоположнаго первому. Онъ выбралъ для фона уголокъ сквера въ Батиньолѣ, въ маѣ: высокія каштановыя деревья бросаютъ густую тѣнь на лужайки, за которыми видны шестиэтажные дома. На первомъ планѣ, на длинной свѣтлозеленой скамьѣ, сидятъ няньки и мѣщане квартала и слѣдятъ за тремя маленькими дѣвочками, дѣлающими пирожки изъ песку. Нужно было обладать нѣкоторой храбростью, чтобы, добившись разрѣшенія, работать подъ градомъ насмѣшекъ толпы. Клодъ рѣшилъ приходить ежедневно съ пяти часовъ утра, чтобы писать фонъ картины. Что же касается до фигуръ, то онъ ограничился наброскомъ и рѣшилъ окончить ихъ въ мастерской. Эта картина показалась ему менѣе грубой, чѣмъ первая и онъ не сомнѣвался въ томъ, что она будетъ принята. Товарищи утверждали, что картина Клода — настоящій шедевръ, что она произведетъ фуроръ въ салонѣ. Каково же было всеобщее изумленіе и негодованіе, когда узнали, что картина отвергнута! Теперь не оставалось болѣе сомнѣнія въ томъ, что жюри систематически старалось убить оригинальный талантъ. Что касается Клода, то онъ послѣ вспышки негодованія заявилъ, что картина его дѣйствительно ниже всякой критики, лжива, безобразна. Да, онъ вполнѣ заслужилъ этотъ урокъ! Развѣ можно писать въ этой мастерской, при подвальномъ освѣщеніи? Вѣдь это равносильно возвращенію къ грязной буржуазной кухнѣ рутинныхъ мастеровъ, которой онъ всегда возмущался! И когда ему возвратили картину, онъ схватилъ ножъ и прорѣзалъ полотно.
На третій годъ онъ задался цѣлью написать какую-нибудь вещь, которая произвела бы окончательный переворотъ въ живописи, разбивая всѣ установившіяся въ ней понятія. Онъ хотѣлъ изобразить солнце, яркое парижское солнце, въ иные дни до бѣла раскаляющее мостовую. Нигдѣ собственно не бываетъ такъ жарко, какъ въ Парижѣ въ такіе дни; даже жители жаркихъ странъ изнемогаютъ тутъ подъ знойнымъ небомъ. Клодъ взялъ для фона своей картины уголокъ площади Каруселей въ часъ дня. Въ раскаленномъ воздухѣ смутно обрисовывается проѣзжающій по площади фіакръ; кучеръ дремлетъ, мокрая лошадь едва плетется, повѣсивъ голову, прохожіе точно опьянѣли отъ жары. Только одна молодая женщина, со свѣжимъ, розовымъ личикомъ идетъ легкой поступью подъ зонтикомъ, точно эта раскаленная атмосфера, ея родной элементъ. Но въ особенности поражало въ этой картинѣ оригинальное освѣщеніе, поражали эффекты разложенія свѣтовыхъ лучей, тщательно изученные Клодомъ, но нисколько не гармонировавшіе съ привычными впечатлѣніями глаза. Тюльерійскій садъ вдали тонулъ въ золотистомъ туманѣ, мостовыя казались кроваво-красными, а прохожіе темными пятнами на ослѣпительно яркомъ фонѣ. Товарищи Клода пришли въ восторгъ и отъ этой новой работы, но она вызывала въ нихъ какое-то неопредѣленное чувство тревоги… Да, подобная живопись не могла привести художника къ добру! Выслушивая ихъ похвалы, Клодъ чувствовалъ, что они перестали понимать его, что разрывъ въ будущемъ неизбѣженъ, и когда жюри опять забраковало картину, онъ съ горечью воскликнулъ:
— Да, все кончено для меня!.. Я умру отъ этого!
Мало-по-малу Клодомъ стали овладѣвать его прежнія сомнѣнія. Каждая работа, забракованная Салономъ, казалась ему плохой, не соотвѣтствовавшей нисколько идеалу, къ которому онъ стремился. И это сознаніе собственнаго безсилія удручало его еще сильнѣе, чѣмъ отказъ жюри. Конечно, онъ не могъ не возмущаться отношеніемъ къ нему жюри Салона, такъ какъ чувствовалъ, что самыя плохія его произведенія все-таки неизмѣримо выше тѣхъ посредственныхъ работъ, которыя ежегодно выставлялись въ Салонѣ. Но больше всего его терзало сознаніе, что онъ не въ состояніи выразить того, что чувствуетъ; въ каждой изъ своихъ картинъ онъ находилъ много прекрасныхъ частностей, то или другое въ нихъ вполнѣ удовлетворяло его. Но какъ объяснить грубые промахи, неизмѣнно повторявшіеся и убивавшіе его лучшія работы? Клодъ чувствовалъ, что онъ даже неспособенъ исправить ихъ, что какая-то стѣна вставала между нимъ и его произведеніемъ, стѣна, за которую онъ не могъ перешагнуть. Онъ двадцать разъ возвращался въ свой работѣ, старался исправить ее, но все болѣе и болѣе портилъ ее. Онъ выходилъ изъ себя, не понималъ, что съ нимъ творится, и въ концѣ концовъ доходилъ до полнаго разслабленія воли. Неужели же глаза и руки отказываются служить ему, пораженные старымъ недугомъ? Эти ужасные припадки становились все чаще и чаще, онъ переживалъ ужасныя недѣли, переходя отъ отчаянія къ надеждѣ и терзая себя сомнѣніями. Единственнымъ утѣшеніемъ его въ эти мучительные часы, проведенные надъ произведеніями, которыя не давались ему, являлась мечта о будущей картинѣ, которая удовлетворитъ всѣмъ его требованіямъ и развяжетъ ему, наконецъ, руки. Творческая работа его мысли развивалась быстрѣе работы его рукъ; набрасывая одну картину, онъ уже обдумывалъ сюжетъ слѣдующей и стремился всѣмъ существомъ своимъ избавиться отъ начатой работы, чувствуя, что все это не то, что онъ все еще дѣлаетъ уступки рутинѣ, работаетъ недобросовѣстно. А вотъ будущая картина… О, будущая картина будетъ безукоризнена по смѣлости и красотѣ исполненія! Вѣчная иллюзія мучениковъ искусства, трогательный самообманъ, безъ котораго творчество было бы невозможно!
Помимо этой все возраставшей борьбы съ самимъ собою, на каждомъ шагу вставали внѣшнія препятствія, тормазившія усилія художника. Работа съ натуры подъ открытымъ небомъ представляла страшныя неудобства и становилась почти невозможной, какъ только размѣры картины превышали извѣстныя границы. Какъ устраиваться съ нею на улицѣ, среди вѣчно движущейся толпы? Какъ просить каждое лицо позировать ему въ той или другой позѣ? Въ виду всѣхъ этихъ неудобствъ Клоду приходилось ограничиваться извѣстными сюжетами, пейзажами, нѣкоторыми закоулками Парижа; кромѣ того, успѣхъ работы находился въ зависимости отъ погоды: то вѣтеръ опрокидывалъ мольбертъ, то ливень прерывалъ работу. Въ такіе дни Клодъ всегда возвращался домой глубоко возмущенный, посылалъ проклятія небу, обвинялъ природу въ томъ, что она умышленно ставитъ ему эти препятствія, потому что не хочетъ, чтобы онъ овладѣлъ ею. Онъ горько жаловался на свою бѣдность, мечталъ о подвижныхъ мастерскихъ, о собственной каретѣ или яхтѣ, въ которой онъ могъ бы жить, переходя съ мѣста на мѣсто.
Христина страдала не менѣе Клода. Она раздѣляла его надежды, мужественно перенося всѣ невзгоды жизни и оживляя мастерскую своею неутомимой дѣятельностью. Но отчаяніе Клода подавляло ее, а отношеніе жюри къ его картинамъ причиняло ей невыразимыя страданія. Какъ женщина самолюбивая, она страстно жаждала успѣха, да и настолько успѣла сродниться съ стремленіями и мечтами Клода, что весь смыслъ ея жизни заключался теперь въ нихъ. Живопись стала главной цѣлью ея жизни, единственнымъ источникомъ ея счастья. Правда, она чувствовала, что эта проклятая живопись съ каждымъ днемъ все болѣе удаляетъ отъ нея любовника, но она пока не осмѣливалась думать о борьбѣ съ нею. Она добровольно уступала ей мѣсто, преклонялась предъ нею вмѣстѣ съ нимъ, стараясь слиться съ мужемъ, раздѣляя его увлеченіе. По это добровольное отреченіе наполняло душу Христины безотчетной тоской, смутной тревогой за будущее. Она съ ужасомъ чувствовала, что съ каждымъ днемъ старѣетъ и, сидя одна въ мрачной мастерской, плакала по цѣлымъ часамъ.
Мало-по-малу отношенія молодой женщины къ Клоду измѣнились и страсть любовницы перешла въ материнскую любовь. Большой, безпомощный ребенокъ-художникъ внушалъ ей безконечную жалость слабостью и непослѣдовательностью, которыя онъ проявлялъ на каждомъ шагу. Она все болѣе убѣждалась въ томъ, что ласки, которыя онъ изрѣдка бросалъ ей, не что иное, какъ милостыня женщинѣ, съ которою собираются разстаться, что ласки ея тягостны для него, что онъ съ скучающимъ выраженіемъ лица вырывается изъ ея объятій. И ей оставалось теперь одно — полюбить его той всепрощающей любовью матери, которая сводится къ обожанію любимаго существа, къ принесенію себя въ жертву ему. Правда, въ душѣ ея все еще бушевала страсть, ничто не могло подавить чувственныхъ порывовъ этой страстной натуры, по она находила нѣкоторое удовлетвореніе въ томъ, что послѣ печальныхъ ночей, приносившихъ ей печальное разочарованіе, она съ материнской нѣжностью отдавалась заботѣ о немъ, стараясь по возможности скрасить ужасную дѣйствительность.
Всего болѣе пострадалъ маленькій Жакъ отъ этой перемѣны въ чувствахъ Христины, которая совсѣмъ перестала заботиться о немъ. Материнскія чувства проснулись въ ней не для него, а для обожаемаго мужа, который сталъ ея обожаемымъ ребенкомъ; несчастнаго же крошку терпѣли только, какъ воспоминаніе о прежней страсти. По мѣрѣ того, какъ онъ подросталъ и не нуждался болѣе въ особенномъ уходѣ, она иногда по цѣлымъ днямъ не думала о немъ. Лучшіе куски за столомъ предназначались не для него, лучшее мѣстечко у камина предоставлялось не его маленькому стулу; если молодую женщину пугало что-нибудь, то тревога ея относилась не къ слабому ребенку, а къ любимому мужу. Жака же она безпрестанно бранила, останавливала на каждомъ шагу замѣчаніями: «Жакъ, сиди смирно!.. Жакъ, не мѣшай папѣ работать!»
Не весело жилось ребенку въ Парижѣ. Послѣ широкаго деревенскаго приволья онъ задыхался въ тѣсномъ, мрачномъ помѣщеніи, гдѣ стѣсняли всѣ его движенія. Румянецъ, игравшій на его щекахъ, исчезъ; онъ присмирѣлъ и началъ хирѣть, съ тоской всматриваясь въ окружающее своими удивленными глазами. Ему только недавно минуло пять лѣтъ, но голова его была не пропорціонально велика. «У него башка геніальнаго человѣка!» говорилъ не разъ отецъ, глядя на него. Но въ дѣйствительности умственныя способности ребенка слабѣли по мѣрѣ того, какъ росла его голова. Робкій, замкнутый, кроткій, онъ по цѣлымъ часамъ сидѣлъ неподвижно, не отвѣчая на обращенные къ нему вопросы и не отдавая самъ отчета въ томъ, что происходило вокругъ него. Иногда онъ отъ этого состоянія неподвижности переходилъ къ необузданному веселью, прыгалъ и рѣзвился, испуская дикіе крики, точно молодое разыгравшееся животное. По тогда раздавались восклицанія: «Тише, сиди смирно! Не мѣшай папѣ работать!» Христина, не понимавшая этихъ неожиданныхъ взрывовъ, волновалась, глядя на сидѣвшаго у мольберта Клода, котораго раздражалъ малѣйшій шумъ, и тотчасъ же бросалась къ расходившемуся мальчугану и усаживала его въ отведенный ему уголокъ. Жакъ вздрагивалъ, точно пробуждаясь отъ сна и, сразу присмирѣвъ, снова погружался въ полусонное состояніе, такъ что игрушки, пробки, картины и пустыя трубки изъ подъ красокъ вываливались у него изъ рукъ. Мать пробовала учить его азбукѣ, но онъ со слезами отбивался, и родители рѣшили отложить ученіе на годъ или на два, когда окажется возможнымъ отправить его въ школу — тамъ, говорили они, учителя сумѣютъ справиться съ нимъ!
Но болѣе всего пугала Христину угрожавшая имъ нищета. Въ Парижѣ жизнь была очень дорога и, несмотря на крайнюю бережливость, молодая женщина не знала, какъ сводить концы съ концами. Весь доходъ ихъ ограничивался 1000 фр. ренты; какъ жить въ Парижѣ на 50 фр. въ мѣсяцъ, остававшихся въ ихъ распоряженіи по уплатѣ 400 фр. за квартиру? Вначалѣ они кое-какъ выпутывались, благодаря продажѣ нѣкоторыхъ картинъ. Клоду удалось отыскать того любителя, о которомъ говорилъ ему когда-то Ганьеръ. Это былъ нѣкій Гю, бывшій начальникъ отдѣленія какого-то департамента, однимъ изъ немногихъ буржуа съ пламенной душой артиста; къ несчастью, средства его были ограничены и онъ не могъ пріобрѣтать постоянно. Пораженный съ перваго взгляда своеобразной прелестью картинъ Клода, онъ выбралъ нѣкоторыя изъ нихъ и повѣсилъ ихъ у себя рядомъ съ произведеніями Делакруа, пророча имъ такую же будущность. Но хуже всего было то, что старикъ Мальгра удалился отъ дѣлъ, сколотивъ себѣ небольшое состояніе, которое давало ему около 10.000 фр. ренты, и купилъ небольшой домикъ въ Буа-Коломбѣ, гдѣ рѣшилъ прожить остатокъ дней своихъ. Съ какимъ презрѣніемъ отзывался онъ о знаменитомъ Ноде и о его милліонахъ, которые, какъ выражался старикъ, должны въ концѣ концовъ свернуть шею этому спекулянту. Клоду удалось, однако, при случайной встрѣчѣ съ Мальгра продать ему одинъ изъ этюдовъ, сдѣланныхъ въ мастерской Бутена — тотъ прелестный женскій торсъ, который всегда приводилъ въ восторгъ старика. Такимъ образомъ семьѣ угрожала неминуемая нищета, источники заработка закрывались одинъ за другимъ. Любители относились съ предубѣжденіемъ къ картинамъ художника, постоянно отвергавшихся Салономъ, да и своеобразность этой живописи такъ запугивала публику, что на сбытъ ихъ нечего было разсчитывать. Однажды Клодъ, озлобленный тѣмъ, что у него не оказалось даже денегъ для уплаты по счету за краски, воскликнулъ, что лучше тронуть капиталъ, чѣмъ унизиться до рыночной фабрикаціи картинъ, которыя удовлетворяли бы спросу. По Христина энергично протестовала противъ этой крайней мѣры; она готова была на всякія жертвы, готова была сдѣлать еще кое-какія сокращенія въ бюджетѣ, только бы не допустить Клода до подобнаго безумія, которое неминуемо должно было привести всю семью къ голодной смерти.
Въ годъ возвращенія Клоду третьей картины стояло такое чудное лѣто, что онъ точно ожилъ. Онъ бродилъ по цѣлымъ днямъ по городу, ища вдохновенія или, какъ онъ выражался, чего-то необычайнаго, великаго, сильнаго… но чего — этого онъ собственно опредѣлить не могъ. И вплоть до сентября онъ не находилъ ничего, вдохновляясь въ теченіе недѣли какимъ-нибудь сюжетомъ и затѣмъ объявляя, что это все-таки не то. Такимъ образомъ онъ жилъ въ постоянномъ волненіи, выжидая чего-то и сгорая желаніемъ найти воплощеніе своей мечты, которая упорно убѣгала отъ него. Въ сущности въ душѣ его за непримиримостью реалиста скрывалось суевѣріе нервной женщины, склонной вѣрить въ какія-то тайныя, необъяснимыя вліянія, и онъ былъ твердо убѣжденъ въ томъ, что все зависитъ отъ выбора сюжета, который принесетъ ему счастье или несчастье.
Въ одинъ изъ чудныхъ дней, ознаменовавшихъ конецъ того лѣта, Клодъ послѣ полудня отправился гулять съ Христиной, поручивъ маленькаго Жака, какъ это часто случалось въ послѣднее время, старушкѣ-привратницѣ. У него внезапно явилось страстное желаніе посѣтить съ Христиной всѣ прежніе излюбленные уголки, поддаваясь смутной надеждѣ, что присутствіе ея принесетъ ему счастье. Они молча спустились до моста Луи-Филиппа, съ четверть часа простояли на набережной des Ormes, безмолвно глядя на противоположный берегъ Сены, на старинный отель Мартуа, гдѣ зародилась ихъ любовь. Затѣмъ, продолжая хранить молчаніе, они пошли по набережной тою дорогой, по которой бывало такъ часто ходили вмѣстѣ. Тутъ, подъ тѣнью развѣсистыхъ чинаръ, на каждомъ шагу вставало передъ ними прошлое, развертывались передъ ними старыя картины: арки мостовъ причудливо обрисовывались на атласистой поверхности воды; надъ мрачными зданіями стараго города, точно окутаннаго тѣнью, возвышались желтоватыя башни Нотръ-Дамъ; безконечная кривая праваго берега, словно залитая солнцемъ, заканчивалась смутнымъ силуэтомъ павильона Флоры; вдоль береговъ рѣки попрежнему кипѣла жизнь, тянулись прачешныя, купальни, барки. Какъ и въ былые дни закатывавшееся солнце, казалось, провожало ихъ, освѣщая отдаленныя крыши домовъ и исчезая за куполомъ института. Да, это былъ все тотъ же чудный закатъ солнца, медленное опусканіе огненнаго шара среди мелкой сѣти облаковъ, казавшейся пурпурнымъ трельяжемъ, изъ котораго по всѣмъ направленіямъ лились золотистыя струи. Но это прошлое, встававшее передъ ними, не могло дать имъ ничего, кромѣ тяжелаго чувства тоски и сознанія, что оцо ушло безвозвратно и что невозможно снова пережить то, что унесено безпощаднымъ временемъ. Старинныя каменныя зданія оставались холодными, а бѣжавшая у ногъ ихъ Сена, казалось, унесла частичку ихъ самихъ, унесла очарованіе первой любви и прелесть былыхъ грезъ… Теперь они давно принадлежали другъ другу, но они не испытывали того блаженства, которое охватывало ихъ въ былые дни, когда они шли рука объ руку по этимъ мѣстамъ, словно затерянные среди шума и суеты гигантскаго города.
На мосту Св. Отцовъ Клодъ остановился въ раздумья. Онъ выпустилъ руку Христины и сталъ всматриваться въ картину, которая открывалась передъ нимъ. Христина почувствовала себя одинокой и ей стало невыразимо тяжело. Наконецъ, нѣсколько минутъ спустя, видя, что Клодъ забылъ о ней, она сказала ему:
— Голубчикъ, пойдемъ домой… Вѣдь Жакъ ждетъ насъ…
Но Клодъ, казалось, не слышалъ ея словъ и пошелъ впередъ, предоставляя Христинѣ слѣдовать за нимъ. Дойдя до средины моста, онъ опять остановился и долго простоялъ неподвижно, устремивъ глаза на островъ, напоминавшій бросившій якорь корабль, на эту колыбель и сердце Парижа, куда вѣками стекалась кровь изъ его артерій. Лицо его покраснѣло, глаза горѣли; поднявъ высоко руку, онъ воскликнулъ:
— Смотри… смотри!..
Подъ ними, на первомъ планѣ выдѣлялась пристань Св. Николая, низенькія зданія таможеннаго вѣдомства, широкая, вымощенная набережная, заваленная грудами песку, бочекъ и мѣшковъ и окаймленная цѣлой вереницей еще неразгруженныхъ барокъ, у которыхъ суетилась толпа грузовщиковъ; надъ ними возвышался гигантскій рукавъ грузоподъемнаго крана. На противоположномъ берегу обрисовывалась купальня съ сѣрымъ парусиннымъ навѣсомъ вмѣсто крыши; оттуда доносились крики и взвизгиванья послѣднихъ купальщиковъ осенняго сезона. Середина рѣки оставалась свободной и весело катила впередъ свои зеленоватыя волны, отливавшія то бѣлымъ, то голубымъ, то розовымъ цвѣтомъ. На второмъ планѣ обозначался мостъ Искусствъ, высоко поднимавшійся надъ водой на своихъ воздушныхъ, словно тонкое кружево, чугунныхъ аркахъ, пѣшеходы сновали по немъ взадъ и впередъ, напоминая кишащій жизнью муравейникъ. Вдали виднѣлись старые, покрытые плѣсенью пролеты Новаго моста. Далѣе, у острова Сенъ-Луи, рѣка раздѣлялась на два рукава, изъ которыхъ одинъ сверкалъ точно зеркало, а другой, казалось, терялся въ пѣнѣ шлюзовъ монетнаго двора. А по Новому мосту двигались съ механической правильностью дѣтской игрушки большіе желтые омнибусы. Задній планъ окаймлялся, точно раной, перспективой двухъ береговъ: на правомъ берегу тянулись зданія, скрываясь за высокими деревьями, за которыми обрисовывается Отель де-Виль и квадратная колокольня Сенъ-Жерве; на лѣвомъ берегу одинъ изъ флигелей института и плоскій фасадъ монетнаго двора, а за нимъ деревья, цѣлый лѣсъ деревьевъ. Но центромъ пейзажа являлся старый городъ, такъ называемая Cité, которая, казалось, поднималась надъ рѣкой и словно уходила въ небо, освѣщенною золотыми лучами заходившаго свѣтила. Внизу зеленѣли тополи, скрывая своей листвой статую Генриха IV. Нѣсколько далѣе рѣзко обозначался контрастъ двухъ береговыхъ линій — сѣрые, мрачные дома Quai de l’Horloge тонули въ тѣни, въ то время, какъ пестрые дома Quai des Orfèvres были до того ярко освѣщены, что можно было различать малѣйшія подробности: лавки, вывѣски и даже занавѣски у оконъ. Выше, за наклонными квадратами кровель и зубцами домовыхъ трубъ, между башнями Пале и крышей префектуры виднѣлась колоссальная голубая афиша, гигантскія буквы которой, видимыя всему Парижу, производили впечатлѣніе какой-то сыпи, вызванной эпидемической лихорадкой, овладѣвшей коллоссальнымъ городомъ. Еще выше, надъ башнями Notre-Dame обрисовывались двѣ стрѣлы цвѣта стараго золота — шпицъ собора Notre-Dame и шпицъ Св. Капеллы, до того тонкіе, что они, казалось, дрожали при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра.
— Пойдемъ, дружокъ! — повторила робко Христина.
Но Клодъ былъ и сецѣло поглощенъ грандіознымъ зрѣлищенъ. Горизонтъ точно расширился въ этотъ великолѣпный, ясный вечеръ и малѣйшія детали пейзажа отчетливо обрисовывались въ прозрачномъ воздухѣ. Жизнь рѣки, лихорадочная дѣятельность на пристаняхъ, непрерывное движеніе на набережныхъ и на мостахъ, все это, казалось, вылилось въ гармоничныхъ аккордахъ, вибрировавшихъ въ прозрачномъ воздухѣ. Легкій вѣтерокъ медленно гналъ легкія розовыя облака по блѣднѣвшему небу и слышалось мощное, медленное дыханіе колосса Парижа.
Охваченная какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ, встревоженная неподвижностью Клода, Христина увлекла его почти насильно, словно оберегая его отъ угрожавшей ему опасности.
— Пойдемъ домой. Тебѣ вредно оставаться тутъ… Я хочу домой!..
Клодъ вздрогнулъ, точно проснувшись отъ сна. Затѣмъ, бросивъ еще разъ взглядъ на грандіозную картину, онъ прошепталъ:
— Ахъ, Боже, какая красота!
Онъ безпрекословно послѣдовалъ за нею. Но весь вечеръ онъ былъ поглощенъ своими собственными мыслями и, несмотря на всѣ попытки Христины втянуть его въ разговоръ, отъ него нельзя было добиться отвѣта. «Неужели же онѣстановится жертвой серьезной болѣзни?» думала Христина, съ тревогой слѣдя за нимъ. Мутные глаза его были безсмысленно устремлены въ пространство, лицо покраснѣло отъ внутренняго напряженія; въ немъ точно зарождалось что-то новое и онъ испытывалъ то состояніе экстаза, сопровождаемое тошнотой и головокруженіемъ, которое хорошо знакомо женщинамъ. Вначалѣ ему было тяжело, все казалось туманнымъ, перепутаннымъ, связаннымъ тысячью узлами. Но мало-по-малу туманъ началъ проясняться и Клодъ, долго ворочавшійся въ постели, заснулъ тяжелымъ сномъ измученнаго человѣка.
На слѣдующій день Клодъ ушелъ изъ дому тотчасъ же послѣ завтрака. Это былъ тяжелый день для Христины. Относительно Клода она нѣсколько успокоилась, услышавъ, какъ онъ, проснувшись, сталъ напѣвать разныя южныя мелодіи. Но у нея была другая тяжелая забота, о которой она рѣшила не говорить мужу, чтобы не ухудшить его настроенія. Дѣло въ томъ, что до конца мѣсяца осталась еще цѣлая недѣля, а между тѣмъ она въ этотъ день истратила послѣднія су къ завтраку и у нея не оставалось денегъ даже на хлѣбъ. Куда обратиться? Какъ скрыть отъ Клода печальную истину, если онъ вернется домой голодный и не найдетъ обѣда? Она рѣшилась, наконецъ, заложить черное шелковое платье, подаренное ей г-жей Ванзадъ, но она дрожала отъ страха при одной мысли о Mont de Pieté, гдѣ толпились всѣ бѣдняки Парижа и гдѣ она еще никогда не бывала. Мысль о будущемъ такъ пугала ее, что, получивъ десять франковъ за платье, она все-таки ограничилась луковымъ супомъ и картофельнымъ рагу. къ тому же неожиданная встрѣча при выходѣ изъ ломбарда совершенно ошеломила ее.
Въ этотъ день Клодъ вернулся домой очень поздно. Глаза горѣли, во всѣхъ движеніяхъ выражалось лихорадочное возбужденіе. Онъ, повидимому, очень проголодался и разсердился, увидѣвъ, что столъ еще не накрытъ. Затѣмъ, усѣвшись между Христиной и Жакомъ, онъ молча съѣлъ тарелку супу и принялся за картофельное рагу.
— Какъ, это все? — воскликнулъ онъ. — Ты могла положить хоть немного мяса въ рагу… Вѣроятно, опять понадобились ботинки?
Христина, глубоко задѣтая этимъ несправедливымъ упрекомъ, пробормотала что-то. Но Клодъ не унимался и продолжалъ издѣваться, упрекая ее въ томъ, что она легкомысленно швыряетъ деньги. Наконецъ онъ набросился на Жака.
— Да перестанешь ли ты барабанить, проклятый мальчишка? Это просто невыносимо!
Жакъ, забывъ о своемъ рагу, билъ ложечкой по тарелкѣ, наслаждаясь этой музыкой.
— Жакъ, перестань! — крикнула на него мать. — Не мѣшай папѣ обѣдать!
Ребенокъ вдругъ присмирѣлъ и снова впалъ въ состояніе неподвижности, устремивъ тусклые глаза на картофель, котораго онъ и не попробовалъ.
Клодъ набросился на сыръ, желая показать Христинѣ, что онъ голоденъ, но, когда она предложила сбѣгать къ мяснику, онъ не пустилъ ее, продолжая читать ей наставленія, которыя глубоко оскорбляли ее. Затѣмъ, когда она убрала все со стола, они опять усѣлись втроемъ вокругъ лампы: Христина шила, Жакъ смотрѣлъ на лежавшую передъ нимъ книжку съ картинками, а Клодъ барабанилъ пальцами по столу, возвращаясь мысленно туда, откуда онъ только-что пришелъ. Наконецъ онъ вскочилъ со стула, схватилъ листы бумаги и карандашъ и принялся быстро набрасывать что-то на бумагѣ, ярко освѣщенной свѣтомъ, задавшимъ изъ подъ абажура лампы. Но этотъ эскизъ, сдѣланный подъ вліяніемъ воспоминаній, тѣснившихся въ его мозгу, все-таки не удовлетворялъ его, усиливая только его возбужденіе. Онъ чувствовалъ потребность высказаться, вылить передъ кѣмъ-нибудь то, что переполняло его душу, и если бы въ комнатѣ не было Христины, онъ, вѣроятно, обратился бы къ стѣнамъ.
— Видишь ли, вотъ то, что мы видѣли вчера… Ахъ, какая дивная картина! Я простоялъ тамъ три часа сегодня… Да, наконецъ-то я нашелъ то, что такъ долго искалъ! О, это произведетъ фуроръ. Вотъ посмотри. Я стою тутъ, на мосту. На первомъ планѣ — пристань св. Николая съ ея барками и толпой разгрузчиковъ… Понимаешь ли, это Парижъ, работающій въ потѣ лица! Здоровенные молодцы выставляютъ свою нагую грудь и обнаженныя руки… А вотъ на той сторонѣ — купальни, это веселящійся Парижъ… А тутъ, въ центрѣ, нужно будетъ, пожалуй, помѣстить какую-нибудь лодку… Впрочемъ, объ этомъ еще подумаю… Тутъ, посерединѣ Сена — широкая, безконечная…
Говоря это, Клодъ обозначалъ контуры карандашемъ, нажимая имъ такъ крѣпко въ своемъ увлеченіи, что бумага рвалась подъ его пальцами. Христина, желая выказать ему свое участіе, наклонилась надъ бумагой и дѣлала видъ, что очень интересуется его объясненіемъ. Йо набросокъ осложнился такой массой линій, второстепенныхъ деталей, что въ концѣ концовъ она ничего не могла разобрать.
— Ты слѣдишь за мной, неправда ли?
— Да, да… прелестно…
— Фономъ будутъ служить оба рукава рѣки, набережныя и торжествующая Cité, точно поднимающаяся къ небу… Боже, какое дивное зрѣлище! Каждый день проходишь мимо и не замѣчаешь ничего, а въ одинъ прекрасный день картина встаетъ предъ вами во всемъ своемъ величіи. Да, не можетъ быть ничего болѣе величественнаго! Это Парижъ во всемъ его блескѣ, освѣщенный лучами заходящаго солнца. И какъ это я раньше не подумалъ объ этомъ пунктѣ! Сколько разъ я смотрѣлъ и ничего не видѣлъ! Нужно было въ тотъ вечеръ очутиться именно тутъ!.. А помнишь, съ этой стороны такъ рѣзко обозначается тѣнь?.. А тутъ все освѣщено солнцемъ!.. Вотъ башни… шпицъ св. Капеллы сверкаетъ точно тонкая игла… Нѣтъ, онъ долженъ быть правѣе… Погоди, вотъ я покажу, обозначу его.
Онъ волновался, чертилъ, отмѣчалъ множество характерныхъ подробностей. Тамъ вдали красовалась яркая вывѣска какой-то лавки, тутъ, у одного поворота рѣка казалась ярко-зеленой, и на ней точно плавали масляныя пятна… Ему такъ хотѣлось передать все: и нѣжный оттѣнокъ деревьевъ, и тоны фасадовъ домовъ, представлявшихъ цѣлую гамму сѣрыхъ оттѣнковъ, и переливы огненнаго неба! Христина ласково ободряла его, дѣлая видъ, что раздѣляетъ его восторгъ.
Но маленькій Какъ снова встрепенулся. Просидѣвъ долгое время неподвижно надъ своей кашей, не отрывая глазъ отъ картинки, на которой была изображена кошка, онъ сталъ тихо напѣвать пѣсенку, сочиненную имъ самимъ: «Ахъ, ты, милая киска! Ахъ, ты, гадкая киска! Ахъ, ты, милая и гадкая киска!»
Клодъ, раздраженный этимъ жужжаніемъ, сначала не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что собственно раздражало его. Наконецъ, прислушавшись въ монотоннону напѣву ребенка, онъ крикнулъ: — Да перестанешь ли ты терзать насъ?
— Жакъ, сиди смирно, не мѣшай папѣ! — сказала Христина.
— Нѣтъ, онъ положительно становится идіотомъ… Ну, посмотри на него. Развѣ это не голова идіота?.. Чистое наказаніе!.. Объясни же, что значитъ милая и гадкая киска?
— Не знаю, — отвѣчалъ Жакъ, покачивая своей большой головой.
Отецъ и мать переглянулись съ выраженіемъ отчаянія, а малютка припалъ щекой къ открытой книгѣ и долго оставался въ этомъ положеніи, не произнося ни слова и широко раскрывъ глаза.
Было уже поздно. Христинѣ хотѣлось уложить ребенка, но Клодъ уже вернулся къ своимъ объясненіямъ. Онъ заявилъ, что отправится съ ранняго утра на мостъ и сдѣлаетъ набросокъ съ натуры. Но тутъ онъ вспомнилъ, что ему необходимъ маленькій переносной мольбертъ, который онъ уже давно собирался пріобрѣсти. Христина смутилась и, наконецъ, созналась ему во всемъ какъ въ томъ, что всѣ деньги у нея вышли, такъ и въ томъ, что ей пришлось заложить свое шелковое платье, чтобы не оставить семью безъ обѣда. Тогда Клодъ почувствовалъ угрызенія совѣсти. Онъ нѣжно обнялъ Христину, умоляя ее простить его. Вѣдь она знаетъ, что онъ готовъ убить отца и мать изъ-за этой проклятой живописи! Онъ долго смѣялся надъ ея экскурсіей въ Mont de Pieté, теперь онъ не боялся нищеты!
— Говорю тебѣ, что теперь я не сомнѣваюсь въ успѣхѣ!.. Да, эта картина несомнѣнно будетъ имѣть успѣхъ!..
Христина Молчала. Она думала о сегодняшней встрѣчѣ, которую хотѣла скрыть отъ Клода. Но у нея невольно вырвалось восклицаніе:
— Г-жа Ванзадъ умерла!
— Неужели? Но какъ же ты узнала объ этомъ?
— Я встрѣтила ея стараго слугу… О, теперь это настоящій баринъ… И какой бодрый, несмотря на свои семьдесятъ лѣтъ! Я не узнала бы его, если бы онъ не заговорилъ со мною… Да, она умерла шесть недѣль тому назадъ. Милліоны ея достались благотворительнымъ учрежденіямъ, кромѣ ренты, оставленной двумъ старымъ слугамъ, которые теперь обезпечены.
Клодъ печально взглянулъ на Христину.
— Бѣдная моя Христина, — сказалъ онъ, — ты хотѣла бы вернуть прошлое, неправда ли? Она дала бы тебѣ приданое, выдала бы тебя замужъ… Вѣдь я предупреждалъ тебя тогда… Можетъ быть, она назначила бы тебя своей наслѣдницей и тебѣ не пришлось бы голодать съ такимъ сумасбродомъ, какъ я.
Но Христина точно очнулась вдругъ. Она быстрымъ движеніемъ придвинула свой стулъ въ Клоду, схватила его руку и припала къ нему, стараясь всѣмъ существомъ выразить ему свой протестъ.
— Что ты?.. О, нѣтъ, нѣтъ!.. Съ моей стороны было бы низостью думать объ ея деньгахъ… ты знаешь, что я лгать не умѣю, я созналась бы тебѣ въ этомъ, но я не знаю сама, почему меня такъ потрясло это извѣстіе. Глубокая тоска овладѣла мною и мнѣ казалось, что теперь все, все кончено для меня… Вѣроятно, это угрызенія совѣсти… вѣдь я такъ безсовѣстно поступила съ ней, съ этой бѣдной больной старушкой, которая была такъ ласкова со мною и всегда называла меня своей дочуркой. Да, я дурно поступила съ нею и это не принесетъ мнѣ счастья… Нѣтъ, нѣтъ, не утѣшай меня, я чувствую, что теперь все копчено для меня…
И Христина разрыдалась, подавленная смутными сожалѣніями, въ которыхъ она сама не могла разобраться, сознавая лишь то, что жизнь ея была испорчена и что въ будущемъ она не принесетъ ей ничего, кромѣ горя.
— Полно, милочка, не плачь, заговорилъ Клодъ, тронутый ея слезами. — Да и что это ты вздумала вдругъ нервничать, терзать себя какими-то призраками? Выпутаемся какъ-нибудь! И видишь ли, вѣдь это ты помогла мнѣ найти сюжетъ картины… значитъ, на тебѣ вовсе не лежитъ проклятіе, если ты можешь принести счастіе другому.
Но Христина печально качала головой, понимая, что онъ старается развеселить ее. Да, картина! Вѣдь она-то и разстроила ее. Тамъ, на мосту, Клодъ совершенно забылъ о ней изъ-за этой картины и съ этого дня онъ все болѣе и болѣе удаляется отъ нея, удаляется туда, куда ои" не можетъ послѣдовать за нимъ. Но она все-таки успокоилась и, прежде чѣмъ онъ всталъ изъ-за стола, они обмѣнялись долгимъ, страстнымъ поцѣлуемъ, который напомнилъ имъ былые счастливые дни.
Маленькій Жакъ не слышалъ ничего. Склонивъ голову на книжку съ картинками, онъ точно оцѣпенѣлъ въ своей неподвижной позѣ; огромная, тяжелая голова его казалась мертвенно-блѣдной при свѣтѣ лампы. Онъ даже не открылъ глазъ, когда мать перенесла его въ постель.
Въ этомъ періодѣ жизни Клоду, наконецъ, сталъ навязываться вопросъ о вступленіи въ бракъ съ Христиной. Поддаваясь совѣтамъ Сандоза, который возмущался двусмысленностью ихъ положенія, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ потребность загладить передъ Христиной свою вину. Съ нѣкотораго времени она казалась очень печальной, и часто задумывалась надъ будущимъ; Клодъ терялся, не зналъ, чѣмъ утѣшить ее. Самъ онъ нерѣдко поддавался вспышкамъ гнѣва, обращался съ нею въ такія минуты, какъ съ прислугой, которую можно прогнать во всякое время. Конечно, если она будетъ его законной женой, она будетъ чувствовать себя хозяйкой дома и меньше будетъ страдать отъ его вспышекъ. Христина, совершенно оторванная отъ свѣта, никогда не заговаривала, о бракѣ. Но Клодъ зналъ, что она глубоко оскорблена тѣмъ, что Сандозы не принимали ея у себя. Притомъ же въ Парижѣ условія жизни существенно разнились отъ условій свободной жизни въ деревнѣ и на каждомъ шагу Христинѣ приходилось страдать при постоянныхъ столкновеніяхъ съ сосѣдями отъ оскорбленій, которымъ вообще подвергается молодая женщина, живущая въ домѣ холостого мужчины. Да и Клодъ собственно не имѣлъ ничего противъ брака, кромѣ старыхъ предразсудковъ артиста, привыкшаго къ свободной, безпорядочной жизни. По разъ онъ рѣшилъ, что не можетъ бросить Христину, то не все ли равно? Почему не доставить ей этого удовлетворенія? И дѣйствительно, когда онъ сообщилъ ей о своемъ рѣшеніи, она громко вскрикнула и бросилась въ его объятія, не отдавая себѣ даже отчета въ своемъ радостномъ волненіи. Въ теченіе цѣлой недѣли она чувствовала себя очень счастливой, но затѣмъ, еще задолго до свадьбы, охладѣла къ этому вопросу.
Впрочемъ, Клодъ не спѣшилъ съ исполненіемъ формальностей и пришлось довольно долго ждать полученія всѣхъ необходимыхъ бумагъ. Онъ въ это время спокойно продолжалъ дѣлать эскизы для будущей картины; Христина также не выказывала особеннаго нетерпѣнія. Брачный союзъ рѣшено было заключить только въ мэріи, не изъ презрѣнія къ церковнымъ обрядамъ, а въ виду желанія Клода обставить все по возможности проще и покончить все поскорѣй. Затруднялъ ихъ только вопросъ относительно свидѣтелей, такъ какъ у Христины не было знакомыхъ въ Парижѣ; но Клодъ пригласилъ свидѣтелями съ ея стороны Сандоза и Магудо. Онъ хотѣлъ было вмѣсто Магудо пригласить Дюбюша, но въ послѣднее время онъ совсѣмъ не видѣлся съ нимъ и боялся скомпрометировать его этимъ приглашеніемъ. Свидѣтелями со стороны жениха были Жори и Ганьеръ. Такимъ образомъ брачная церемонія должна была совершиться въ кругу самыхъ близкихъ товарищей, не возбуждая толковъ и сплетенъ.
Прошло еще нѣсколько недѣль. Наступилъ декабрь и съ нимъ жестокіе морозы. Наканунѣ свадьбы молодые, у которыхъ оставалось всего тридцать пять франковъ, рѣшили предложить по выходѣ изъ мэріи завтракъ свидѣтелямъ, а такъ какъ приглашать гостей къ себѣ молодые не желали, то рѣшено было, что они всѣ позавтракаютъ въ маленькомъ ресторанѣ на бульварѣ Клише и затѣмъ разойдутся по домамъ.
Утромъ въ день брака Христина пришивала бѣлый воротничекъ къ сѣрому шерстяному платью, которое она сшила себѣ для этого торжественнаго случая. Клодъ, уже одѣтый, нетерпѣливо ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и, наконецъ, заявилъ, что пойдетъ къ Магудо, который могъ забыть о приглашеніи. Скульпторъ переѣхалъ съ осени въ маленькую мастерскую въ улицѣ де-Тилейль, въ монмартрскомъ предмѣстьѣ, испытавъ цѣлый рядъ невзгодъ: во-первыхъ, его выселили изъ зеленной лавки, такъ какъ онъ не платилъ за квартиру; во-вторыхъ, онъ окончательно порвалъ съ Шэномъ, который долженъ былъ, наконецъ, убѣдиться въ томъ, что живопись не можетъ доставлять ему средствъ къ существованію и съ отчаянія пустился въ коммерческія предпріятія, то разъѣзжая по ярмаркамъ въ окрестностяхъ Парижа, то завѣдуя игорнымъ домомъ, содержимымъ одной вдовой; въ-третьихъ, дрогистка Матильда скрылась въ одинъ прекрасный день, увезенная, вѣроятно, однимъ изъ своихъ поклонниковъ, а лавочка ея была продана. Теперь Магудо жилъ въ совершенномъ одиночествѣ, обѣдая только въ то дни, когда случайно находилъ работу, исправленіе орнаментовъ на фасадахъ домовъ, или когда болѣе счастливый собратъ поручалъ ему докончить какой-нибудь бюстъ.
— Знаешь ли, я лучше схожу за нимъ… Это будетъ вѣрнѣе, — повторялъ Клодъ — У насъ еще два часа времени… Если товарищи придутъ раньше насъ, пусть подождутъ, мы вмѣстѣ отравимся въ мэрію.
Было такъ холодно, что Клодъ долженъ былъ ускорить шаги, чтобы согрѣться. Чтобы добраться до мастерской Магудо, нужно было пройти черезъ цѣлый рядъ дворовъ и палисадниковъ, побѣлѣвшихъ отъ инея и напоминавшихъ кладбище зимою. Клодъ издали узналъ дверь, которая вела въ мастерскую: передъ нею красовалась колоссальная статуя сборщицы винограда, красовавшаяся когда-то на выставкѣ. Она не помѣщалась въ маленькой мастерской и валялась тутъ, точно сваленная съ телѣги куча мусора, растрескавшаяся, безобразная, съ изрытымъ дождями лицомъ, по которому текли крупныя черныя слезы. Ключъ былъ въ дверяхъ и Клодъ вошелъ въ мастерскую.
— Какъ, ты уже пришелъ за мною? — спросилъ Магудо съ удивленіемъ. — Я, впрочемъ, совсѣмъ готовъ, остается только взять шляпу… Но погоди минутку, я только-что раздумывалъ о томъ, не затопить ли мнѣ печку. Боюсь, что этотъ холодъ убьетъ мою красавицу.
Въ мастерской было такъ же холодно, какъ и на улицѣ, и вода въ лоханкѣ замерзла. Магудо, уже болѣе недѣли сидѣвшій безъ денегъ, очень экономно обращался съ остаткомъ угля, разводя огонь по утрамъ только на часъ или на два. Мастерская эта казалась какимъ-то мрачнымъ склепомъ, въ сравненіи съ которымъ прежняя его мастерская могла быть названа теплымъ, уютнымъ уголкомъ. Отъ голыхъ, сырыхъ стѣнъ и потолка, покрытыхъ трещинами, вѣяло могильнымъ холодомъ. Въ углахъ стояли красовавшіяся на выставкахъ статуи, въ которыхъ вложено было столько любви, столько надеждъ! Не дождавшись покупателей, онѣ погибали, выстроившись въ рядъ и уткнувшись въ стѣну, печальныя, разбитыя, покрытыя пылью и забрызганныя глиной! О эти несчастные инвалиды по цѣлымъ годамъ агонизировали тутъ на глазахъ художника, отдавшаго имъ частичку своей собственной души. Онъ долгое время и съ любовью оберегалъ ихъ, несмотря на тѣсноту помѣщенія, и только когда они окончательно разрушались, онъ бралъ молоть и превращалъ ихъ въ груду мусора, желая избавиться отъ зрѣлища ихъ смерти.
— Такъ у насъ еще два часа времени? — сказалъ Магудо. — Вотъ прекрасно! Я разведу огонь, это необходимо.
И, растопляя печку, онъ сталъ жаловаться Клоду на свою судьбу. Что за проклятое ремесло эта скульптура! Послѣдній изъ каменщиковъ счастливѣе скульптора. Правительство покупаетъ за три тысячи франковъ статую, которая самому скульптору стоить двѣ тысячи франковъ, считая издержки на модель, на глину, мраморъ, бронзу и разные другіе случайные расходы. О въ концѣ концовъ эту статую хранятъ въ какихъ-нибудь казенныхъ подвалахъ подъ предлогомъ, что нѣтъ свободнаго мѣста. А между тѣмъ ниши попрежнему остаются пустыми, пьедесталы въ казенныхъ садахъ также дожидаются статуй… Да, мѣста свободнаго нѣтъ! Частныхъ заказовъ тоже не дождешься: кое-когда дождешься заказа бюста или статуи по подпискѣ… Да, самое благородное изъ искусствъ, неизмѣнно ведущее къ голодной смерти!
— А подвигается твоя статуя? — спросилъ Клодъ.
— Да, и если бы не этотъ собачій холодъ, она давно была бы готова. Вотъ сейчасъ увидишь.
Онъ поднялся, убѣдившись въ томъ, что печка растопилась. Посрединѣ мастерской, на подставкѣ, сооруженной изъ простого деревяннаго ящика, скрѣпленнаго поперечными перекладинами, возвышалась статуя, покрытая замерзшими тряпками, прилегавшими точно саванъ къ ея массѣ. Магудо осуществилъ, наконецъ, свою мечту и создалъ фигуру купающейся женщины. Однажды въ минуту возбужденія онъ соорудилъ арматуру изъ палокъ отъ половыхъ щетокъ, разсчитывая, что она можетъ замѣнить желѣзную арматуру. Отъ времени до времени онъ пробовалъ, достаточно ли крѣпко держится сооруженіе, и оставался очень доволенъ осмотромъ.
— Чортъ возьми! — пробормоталъ онъ. — Ей нужно отогрѣться… Тряпки примерзли — настоящая броня!
Тряпки скрипѣли, ломались въ его рукахъ; пришлось ждать, пока онѣ не оттаяли, и тогда Магудо сталъ осторожно снимать эти тряпки, открывая сначала голову, затѣмъ грудь и, наконецъ, бедра, радуясь тому, что она невредима, и глядя на нее съ улыбкой любовника, который восторгается обнаженнымъ тѣломъ любимой женщины.
— Ну, какова?
Клодъ, видѣвшій только одну изъ прежнихъ моделей, не сразу отвѣтилъ. Да, Магудо положительно измѣняетъ своимъ прежнимъ принципамъ. Но сколько невыразимой граціи въ его работахъ! Послѣ колоссальной фигуры «Сборщицы винограда» Магудо все болѣе уменьшалъ размѣры своихъ фигуръ, не отдавая себѣ еще яснаго отчета въ своихъ стремленіяхъ и продолжая толковать попрежнему «о темпераментѣ». Но вмѣсто прежнихъ колоссальныхъ торсовъ стали появляться граціозные полу-дѣтскіе торсы, бедра удлинялись, превращаясь въ стройныя ножки, стремленіе къ преувеличенію уступило, наконецъ, мѣсто чувству правды. Новая статуя Магудо, не лишенная прежнихъ ошибокъ, была полна какой-то особенной граціи: плечи ея, казалось, вздрагивали, руки поддерживали груди дивной формы, созданныя рѣзцомъ художника, пылавшаго страстью къ женскому тѣлу, но, благодаря тяжелой нуждѣ, совершенно лишеннаго наслажденій любви.
— Такъ она не нравится тебѣ? — спросилъ Магудо обиженнымъ тономъ.
— О, нѣтъ, напротивъ!.. И мнѣ кажется, что ты поступаешь благоразумно, измѣняя своей прежней манерѣ, смягчаешь формы… Это болѣе соотвѣтствуетъ твоей натурѣ. Да, эта фигура будетъ имѣть блестящій успѣхъ, она несомнѣнно понравится публикѣ.
Магудо, котораго въ былое время подобная похвала въ устахъ Клода привела бы въ уныніе, теперь повеселѣлъ и сталъ увѣрять Клода, что ему хотѣлось бы покорить публику, не поступаясь своими убѣжденіями.
— Ахъ. чортъ возьми, я очень радъ, что ты доволенъ ею! Увѣряю тебя, я разбилъ бы ее, если бы ты приказалъ мнѣ сдѣлать это… Еще недѣли двѣ, и я готовъ продать свою шкуру, чтобы раздобыть денегъ на отливку… Ты думаешь, что я буду имѣть успѣхъ, да? Можетъ быть, я получу за нее медаль…
Онъ болталъ, смѣялся, суетился и наконецъ воскликнулъ:
— Да садись же, если намъ спѣшить ненужно…. Я подожду только, пока совсѣмъ оттаять тряпки.
Печка стала накаляться, въ комнатѣ становилось жарко. Фигура, стоявшая очень близко къ печкѣ, казалось, оживлялась подъ дѣйствіемъ теплой струи, постепенно обдававшей ее сзади, отъ колѣнъ до затылка. Усѣвшись противъ нее, пріятели смотрѣли на нее, обсуждая детали, разбирая ее по частямъ. Скульпторъ все болѣе возбуждался и, казалось, ласкалъ ее издали жестами.
— Взгляви-ка на ея животъ!.. Точно раковина… А эта прелестная складка у таліи, образовавшаяся благодаря нѣсколько приподнятой ногѣ…
Въ эту минуту Клоду, который внимательно всматривался въ животъ фигуры, показалось, что онъ сталъ жертвой галлюцинаціи. Купальщица, показалась ему, сдѣлала движеніе, по животу ея пробѣжала дрожь, лѣвое бедро вытянулось, она точно собиралась двинуться впередъ.
— Посмотри, какъ прелестны эти линіи у поясницы! — продолжалъ Магудо, не замѣчавшій ничего. — Боже, какъ я возился съ ними! Смотри, кожа точно атласная…
Статуя постепенно оживлялась. Бедра вытянулись, грудь поднялась, точно отъ глубокаго вздоха, руки стали опускаться… И вдругъ голова наклонилась, бедра дрогнули, казалось, что она собирается броситься головою внизъ въ порывѣ отчаянія.
Клодъ понялъ, наконецъ, все. Магудо вскрикнулъ:
— Боже милосердый! Скрѣпленія подались… Она падаетъ!
Оттаивая, глина сломала деревянную арматуру. Раздался зловѣщій трескъ, точно ломались человѣческія кости. Магудо раскрылъ свои объятія, рискуя быть раздавленнымъ. Съ секунду еще она постояла, и, раскачнувшись, переломилась ниже колѣнъ и упала лицомъ внизъ. Только ноги ея остались на доскѣ.
Клодъ бросился къ Магудо.
— Чортъ возьми, да вѣдь она раздавитъ тебя!
Но, боясь, чтобы купальщица не разбилась объ полъ, Магудо стоялъ съ распростертыми руками и принялъ ее въ свои объятія: грудь ея прижалась къ его плечу, бедра ея ударили о его бедра, а голова, отдѣлившись отъ туловища, скатилась на полъ. Онъ прижималъ къ себѣ обнаженное дѣвственное тѣло, которое, казалось, оживало въ его объятіяхъ. Но онъ не выдержалъ удара; отброшенный толчкомъ къ стѣнѣ: онъ упалъ и, не выпуская обрубка изъ объятій, лежалъ ошеломленный, въ полуобморочномъ состояніи.
— Ахъ, чортъ! — повторялъ Клодъ, выходя изъ себя и думая, что Магудо убитъ.
Но Магудо съ трудомъ приподнялся на колѣни и громко зарыдалъ. При паденіи онъ только расшибъ себѣ лицо, и кровь текла по его щекѣ, смѣшиваясь со слезами.
— Ахъ, собачья жизнь! Я готовъ утопиться при одной мысли, что столько труда погибло только потому, что не хватило денегъ даже на покупку двухъ желѣзныхъ, прутьевъ!.. Да, вотъ что сталось съ нею… вотъ что…
Рыданія его все усиливались. Это былъ вопль любовника надъ изуродованнымъ трупомъ любимой женщины. Дрожащими руками онъ ощупывалъ члены, разбросанные вокругъ него: голову, отвалившіяся руки, туловище. Но въ особенности смущала его изуродованная, сплющенная грудь, и онъ постоянно возвращался къ ней, зондируя рану, отыскивая трещину, черезъ которую улетѣла жизнь, и обливая обрубокъ кровавыми слезами.
— Да помоги же мнѣ, — простоналъ онъ. — Нельзя же оставить ее тутъ на полу.
Глубокое волненіе овладѣло Клодомъ, и глаза его наполнились слезами при видѣ отчаянія товарища. Онъ бросился помогать ему, но Магудо отстранилъ его, точно боясь прикосновенія грубой руки и желая собственноручно собрать всѣ обломки фигуры; ползая на четверенькахъ, онъ подбиралъ ихъ одинъ за другимъ и укладывалъ ихъ по порядку на доскѣ. Скоро вся фигура была сложена; теперь она напоминала убившуюся женщину, останки которой собираются препроводить въ моргъ. Усѣвшись на полу передъ нею, скульпторъ не сводилъ съ нея глазъ и совершенно забылся въ этомъ созерцаніи. Но рыданія его постепенно стихали, и наконецъ онъ со вздохомъ сказалъ:
— Придется сдѣлать ее лежащею… Ничего не подѣлаешь! Ахъ, Боже, мнѣ стоило столько труда поставить ее на ноги и я такъ любовался ея ростомъ!
Но Клодъ начиналъ тревожиться. А свадьба? Магудо долженъ былъ переодѣться, и такъ какъ у него другого сюртука не было, то пришлось надѣть пиджакъ. Наконецъ, прикрывъ фигуру простынями, товарищи поспѣшно вышли. Печь пыхтѣла, замерзшая вода таяла, стекая по покрытымъ пылью фигурамъ грязными струями.
Въ улицѣ Дуэ товарищи не застали никого, кромѣ маленькаго Жака, оставленнаго на попеченіе привратницы. Христина, напрасно прождавъ Клода, только-что ушла съ остальными тремя свидѣтелями, полагая, что, можетъ быть, не поняла Клода, который, вѣроятно, ждетъ съ Магудо у зданія мэріи. Клодъ и Магудо ускорили шаги, но нагнали остальныхъ только у зданія мэріи. Всѣ вошли вмѣстѣ, но были очень нелюбезно приняты приставомъ, такъ какъ значительно опоздали. Впрочемъ, церемонія бракосочетанія совершилась въ нѣсколько минутъ и въ совершенно пустой залѣ. Мэръ промычалъ обычныя фразы, супруги произнесли обычное «да», а свидѣтели возмущались безвкусіемъ убранства залы. Выйдя на улицу, Клодъ подалъ руку Христинѣ, и этимъ закончилось торжество.
Былъ ясный, морозный день. Вся компанія пошла пѣшкомъ, направляясь по улицѣ Мучениковъ къ ресторанчику на бульварѣ Клиши. Тамъ была приготовлена отдѣльная комната и завтракъ прошелъ въ дружеской бесѣдѣ. Никто не возвращался къ только-что совершенному обряду, заговорили о постороннихъ предметахъ, какъ на обычныхъ собраніяхъ кружка.
Такимъ образомъ Христина, въ сущности глубоко взволнованная, должна была равнодушно выслушивать, какъ въ теченіе трехъ часовъ мужъ ея и его товарищи толковали по поводу разбитой статуи.
Товарищи обсуждали всѣ подробности происшествія. Сандозъ находилъ его полнымъ драматизма, Жори обсуждалъ убытокъ, понесенный Магудо, Ганьеръ доказывалъ, что при помощи стула можно было поддержать статую. Что касается до Магудо, то онъ послѣ перенесенныхъ потрясеній впалъ въ состояніе полнаго оцѣпенѣнія и только жаловался на боли во всемъ тѣлѣ, которыхъ раньше не чувствовалъ. Христина промыла ему рану на щекѣ, изъ которой опять стала сочиться кровь. И молодой женщинѣ казалось, что изуродованная статуя усѣлась съ ними за столъ, что она одна занимаетъ мысли собравшихся въ этотъ день, одна возбуждаетъ Клода, который въ двадцатый разъ принимался разсказывать о томъ чувствѣ, которое онъ испыталъ, когда увидѣлъ грудь и бедра купальщицы разбитыми на полу.
Только за дессертомъ разговоръ принялъ другой оборотъ. Ганьеръ обратился къ Жори съ вопросомъ:
— Кстати, я видѣлъ тебя въ воскресенье съ Матильдой… да, да; въ улицѣ Дофинъ.
Жори замѣтно покраснѣлъ и хотѣлъ было солгать, но не могъ ничего придумать и засмѣялся:
— Да, я случайно встрѣтилъ ее… Клянусь вамъ, что не знаю даже, гдѣ она живетъ.: Я бы, разумѣется, сказалъ вамъ..
— Какъ, такъ это ты упряталъ ее? — воскликнулъ Магудо. — Ну, и пользуйся ею, никто не отниметъ ея у тебя.
Дѣло въ томъ, что Жори, несмотря на свою скупость и осторожность, упряталъ Матильду въ маленькую комнату, которую онъ нанялъ для нея. Она околдовала его своими пороками и незамѣтно втягивала въ семейную жизнь.
— Ба, каждый получаетъ удовольствіе тамъ, гдѣ находитъ его, — сказалъ Сандозъ съ снисходительностью философа.
— Это вѣрно, — подхватилъ Жори, закуривая сигару.
Компанія засидѣлась и наступали сумерки, когда товарищи отправились провожать Магудо, который собирался лечь въ постель. Вернувшись домой, Клодъ и Христина взяли у привратницы маленькаго Жака и вошли въ мастерскую, гдѣ было ужасно холодно и такъ темно, что они долго бродили ощупью, пока не зажгли лампы. Пришлось затопить печку, и только къ семи часамъ они, наконецъ, согрѣлись. Хотя ѣсть имъ не хотѣлось, они усѣлись за столъ съ цѣлью заставить Жака поѣсть супу. Затѣмъ, уложивъ Жака, они, по обыкновенію, усѣлись около лампы. Христина была настолько взволнована, что не могла работать. Сложивъ руки, она смотрѣла на Клода, который углубился въ одинъ изъ своихъ рисунковъ, изображавшій рабочихъ на пристани св. Николая, выгружающихъ мѣшки съ гипсомъ.
Христина задумалась. Воспоминанія прошлаго вставали передъ ней одно за другимъ, наполняя душу ея смутной тоской. И тоска эта все болѣе и болѣе овладѣвала ею, и никогда еще чувство полнаго одиночества не угнетало ее до такой степени, какъ въ этотъ вечеръ, хотя она и сидѣла рядомъ съ Клодомъ. Да, она сидѣла рядомъ съ нимъ, но какъ далекъ онъ былъ отъ нея! Она знала, что онъ не съ нею, а тамъ, противъ стрѣлки острова… нѣтъ, нѣтъ, еще дальше… въ безконечной, недоступной для нея сферѣ искусства… такъ далеко, что она никогда не вернетъ его. Нѣсколько разъ она пыталась заговорить съ нимъ, но не получала отвѣта. Часъ проходилъ за часомъ. Наконецъ Христина вынула изъ кармана свое портмоне и стала считать деньги.
— Знаешь ли, сколько у насъ осталось денегъ?
Клодъ не отрывался отъ рисунка.
— У насъ всего девять су… Ну, какъ тутъ быть?
Клодъ пожалъ презрительно плечами.
— Полно, не волнуйся! Разбогатѣемъ! — пробормоталъ онъ.
Наступила опять пауза, которую Христина не пыталась даже прервать, разсматривая разложенныя на столѣ девять су. Наконецъ пробило двѣнадцать часовъ. Христина вздрогнула. Въ комнатѣ было очень холодно, да и долгое ожиданіе разстроило ея нервы.
— Не пора ли намъ лечь? — спросила она тихимъ голосомъ.
Но Клодъ былъ такъ поглощенъ своей работой, что не. слышалъ ея обращенія.
— Послушай, Клодъ, печка погасла, мы простудимся. Пойдемъ спать.
Умоляющій голосъ Христины разсердилъ Клода, поглощеннаго работой.
— Ну, такъ ложись, если тебѣ хочется спать… Вѣдь ты видишь, что я работаю!
Съ минуту она посидѣла еще, задѣтая этой вспышкой, съ выраженіемъ страданія на лицѣ. Затѣмъ чувствуя себя лишней, понимая, что присутствіе праздной женщины раздражаетъ Клрда, она встала и отправилась спать, оставивъ дверь спальни отворенною настежь. Прошло полчаса… три четверти часа… ни малѣйшаго шороха не доносилось изъ спальни, не слышно было даже дыханія. Но Христина не спала. Она лежала на спинѣ съ широко раскрытыми глазами, всматриваясь въ темноту. Наконецъ она рискнула еще разъ обратиться къ мужу, робко окликнула его:
— Я жду тебя, голубчикъ… Ложись, милый!..
Послышалось какое-то проклятіе, затѣмъ снова водворилась полная тишина; можно было подумать, что Христина уснула. Въ мастерской становилось все холоднѣе, лампа горѣла краснымъ свѣтомъ. Но Клодъ сидѣлъ наклонившись надъ своимъ рисункомъ и, повидимому, не сознавалъ, какъ летѣло время.
Въ два часа ночи онъ наконецъ долженъ былъ бросить работу, возмущенный тѣмъ, что лампа, въ которой выгорѣло все масло, гаснетъ. Онъ внесъ ее въ спальню, чтобы не раздѣваться впотьмахъ. Но его озлобленіе усилилось при видѣ Христины, лежавшей на спинѣ съ открытыми глазами.
— Какъ, ты еще не спишь?
— Нѣтъ, мнѣ не хочется спать.
— А, понимаю, это упрекъ мнѣ.. Но вѣдь я двадцать разъ говорилъ тебѣ, что терпѣть не могу, когда ты дожидаешься меня!
Лампа погасла и Клодъ въ темнотѣ вытянулся въ постели рядомъ съ Христиной. Разбитый усталостью, онъ зѣвнулъ раза два. Оба лежали молча, не зная, что сказать другъ другу. Клодъ дрожалъ отъ холода и окоченѣвшія ноги его обдавали ее холодомъ. Наконецъ, чувствуя, что сонъ одолѣваетъ его, онъ воскликнулъ:
— Удивительнѣе всего то, что животъ ея уцѣлѣлъ! Ахъ, какой у нея восхитительный животъ!
— У кого? — съ испугомъ спросила Христина.
— Да у статуи Магудо!
Христина вздрогнула и" отвернувшись, уткнула голову въ подушку. Клодъ удивился, услышавъ нѣсколько минутъ спустя, что она плачетъ.
— Что съ тобой? Ты плачешь?
Рыданія душили ее, вся кровать тряслась.
— Ну, скажи, дорогая, что съ тобой?.. Вѣдь я ничего не сказалъ тебѣ обиднаго… Ну, милочка, перестань.
Онъ начиналъ догадываться о причинѣ ея горя. Разумѣется, онъ долженъ былъ лечь вмѣстѣ съ нею въ такой торжественный день! Но онъ былъ такъ недогадливъ, онъ не подумалъ даже объ этомъ! Вѣдь она же должна знать, что онъ становится настоящимъ звѣремъ, когда поглощенъ работой.
— И вѣдь мы знакомы не со вчерашняго дня, милочка!.. Ахъ, понимаю, въ твоей хорошенькой головкѣ сложился цѣлый планъ, ты хотѣла быть сегодня новобрачной, неправда ли?.. Ну, не плачь, ты знаешь, что я не хотѣлъ оскорбить тебя.
Онъ нѣжно обнялъ молодую женщину, которая отдалась его, ласкамъ. Но, несмотря на объятія и ласки, они сознавали, что страсть ихъ умерла. И они словно чужіе лежали рядомъ, чувствуя, что ихъ раздѣляетъ какое-то постороннее тѣло, холодъ котораго уже въ самомъ началѣ ихъ связи леденилъ ихъ страстную любовь. Кончено, отнынѣ они никогда не будутъ принадлежать другъ другу! Въ ихъ жизни что-то разбилось, образовалась какая-то пустота. Жена изгнала любовницу, брачный контрактъ убилъ послѣдніе слѣды любви.
IX.
правитьКлодъ не могъ писать большой картины въ своей тѣсной мастерской и потому рѣшился нанять на Время какой-нибудь просторный сарай. Гуляя по Монмартрскому предмѣстью, онъ нашелъ, наконецъ, подходящее помѣщеніе въ улицѣ Турлакъ, которая огибаетъ кладбище и тянется надъ Клиши до болотъ Женевилье. Это былъ сарай въ пятнадцать метровъ длины и десять метровъ ширины, служившій раньше сушильней при красильнѣ, кое-какъ сколоченный изъ досокъ и кое-какъ оштукатуренный, такъ что вѣтры свободно разгуливали по немъ. За это помѣщеніе спросили триста франковъ, и Клодъ остановился на немъ, разсчитывая, что въ теченіе лѣта сиравится съ своей картиной и затѣмъ откажется отъ этого помѣщенія.
Покончивъ съ этимъ вопросомъ, Клодъ рѣшилъ не останавливаться передъ издержками. Онъ былъ такъ увѣренъ въ успѣхѣ, зачѣмъ тормозить его трусостью? И, сгорая желаніемъ приняться за работу, онъ воспользовался своимъ правомъ и тронулъ капиталъ. Мало-по-малу онъ привыкъ брать деньги не считая. Вначалѣ онъ скрывалъ этотъ шагъ отъ Христины, которая уже два раза помѣшала ему въ этомъ, но, наконецъ, вынужденъ былъ сознаться ей во всемъ. Съ недѣлю она волновалась и преслѣдовала его упреками, но постепенно свыклась съ тѣмъ, что раньше такъ пугало ее, и даже радовалась тому, что они жили не нуждаясь и что у нея всегда были деньги на необходимые расходы.
Съ этого момента Клодъ всецѣло отдался своей работѣ. Онъ кое-какъ меблировалъ свою мастерскую, поставивъ въ ней нѣсколько стульевъ, старый диванъ, украшавшій еще его прежнюю мастерскую на Бурбонской набережной, и простой подержанный сосновый столъ, который купилъ у торговки за пять франковъ. Онъ никогда въ своемъ увлеченіи искусствомъ не обращалъ вниманія на внѣшнюю обстановку. Единственная роскошь, которую онъ позволилъ себѣ, была передвижная лѣстница съ платформой и на колесахъ. Затѣмъ онъ пріобрѣлъ холстъ длиною въ восемь метровъ и шириною въ пять метровъ и непремѣнно хотѣлъ собственноручно натянуть холстъ. Онъ заказалъ раму, купилъ широкій холстъ безъ шва и съ помощью двухъ товарищей съ трудомъ натянулъ его клещами на раму. Затѣмъ онъ при помощи костяного ножа наложилъ на холстъ слой бѣлилъ, не подвергая его предварительной проклейкѣ, чтобы не лишать его способности всасывать краски, что, по его мнѣнію, давало болѣе прочные и болѣе чистые тоны. О мольбертѣ нечего было и думать, невозможно было смастерить мольбертъ такихъ размѣровъ. Пришлось придумать цѣлую систему брусковъ и веревокъ для прикрѣпленія рамы къ стѣнѣ въ нѣсколько наклонномъ положеніи; лѣстница свободно передвигалась вдоль всей этой обширной скатерти. Въ концѣ концовъ получилось весьма сложное сооруженіе, нѣчто вродѣ лѣсовъ у строющагося собора.
Но, когда все было готово, Клодомъ овладѣли новыя сомнѣнія. Его стала терзать мысль, что, можетъ быть, онъ выбралъ не совсѣмъ удачное освѣщеніе, что, можетъ быть, утреннее освѣщеніе было бы лучше… Не выбрать ли сѣренькій день? Чтобы покончить съ этими сомнѣніями, онъ прожилъ около трехъ мѣсяцевъ на мосту Св. Отцовъ. Онъ изучалъ эту часть города между двумя рукавами рѣки, такъ называемую Cité, во всѣ часы дня, во всякую погоду. Онъ видѣлъ ее покрытой, точно горностаевой мантіей, запоздалымъ снѣгомъ: она печально поднималась надъ грязной рѣкой, обрисовываясь на аспидно-сѣромъ небѣ. Онъ видѣлъ ее и въ первые солнечные дни, когда она, стряхнувъ съ себя зимнюю одежду, возрождалась къ жизни, украсившись свѣжей зеленью. Онъ видѣлъ ее въ дни густыхъ тумановъ, когда она далеко отодвигалась и точно парила въ воздухѣ, легкая, воздушная, какъ призракъ, видѣлъ ее залитой проливными дождями, когда густыя облака, спускавшіяся точно тяжелая занавѣска отъ неба до земли, полускрывали ее, видѣлъ и во время грозы, освѣщенной мерцающимъ свѣтомъ молніи, и подъ мѣдно-красными облаками, и во время сильныхъ порывовъ бури, рѣзко обрисовывающейся на блѣдно-голубомъ ней. Иногда, когда лучи солнца, отражаясь въ испареніяхъ Сены, разбивались золотистой пылью, она казалась прелестной, словно выточенной изъ золота, игрушкой. Хотѣлось ему также увидѣть ее при восходѣ солнца, когда она освобождается отъ утреннихъ тумановъ, когда набережная de l’Ногloge краснѣетъ вдали, а набережная des Orfèvres остается во мракѣ, и вся Cité уже обозначается на розовомъ небѣ своими башнями и шпицами въ то время, какъ покровъ ночи медленно спускается съ ея зданій. Любовался онъ ею и въ полдень, подъ знойными лучами солнца, когда она казалась безмолвной и неподвижной, точно мертвый городъ, любовался и въ сумеркахъ, когда ночь, постепенно подбираясь къ рѣкѣ, окутывала ее своей тѣнью, такъ что только верхнія части зданій сверкали огненной бахрамой и кое-гдѣ вспыхивали окна, освѣщая фасады домовъ. Но отъ этихъ разнообразныхъ картинъ Клодъ постоянно возвращался къ той, которая поразила его на мосту Св. Отцовъ, когда онъ въ первый разъ увидѣлъ около четырехъ часовъ прелестнаго осенняго дня этотъ веселый уголокъ, сердце Парижа, обрисовывавшееся въ прозрачномъ воздухѣ, подъ безпредѣльномъ небомъ, по которому медленно неслись легкія облака.
Клодъ проводилъ цѣлые дни въ тѣни моста Св. Отцовъ. Постоянный грохотъ каретъ, напоминавшій отдаленные раскаты грома, не безпокоилъ его. Устроившись у одного изъ устоевъ моста, подъ огромной чугунной аркой, онъ набрасывалъ цѣлый рядъ эскизовъ, по десяти разъ срисовывалъ подробности. Служащіе при бюро рѣчной полиціи, которая находилась тутъ же, хорошо знали его, и жена одного надсмотрщика, жившая въ одномъ изъ осмоленныхъ бараковъ съ мужемъ, двумя дѣтьми и большимъ котомъ, брала у него иногда на храненіе непросохшія картины. Клодъ чувствовалъ себя необыкновенно счастливымъ въ этомъ убѣжищѣ, въ самомъ центрѣ Парижа, кипучая жизнь котораго гремѣла надъ его головой. Пристань Св. Николая особенно привлекала его своей дѣятельностью морского порта, перенесеннаго въ центръ Парижа: паровой подъемный кранъ ворочалъ каменными глыбами, тачки набирали песокъ, животныя и люди работали, тяжело дыша и перетаскивая грузы по гранитной набережной, вдоль которой выстроились въ два ряда лодки и плашкоуты. Нѣсколько недѣль Клодъ бился надъ эскизомъ, который изображалъ рабочихъ, разгружавшихъ барку съ гипсомъ: они таскали на плечахъ бѣлые мѣшки, оставляя за собой бѣлый слѣдъ, а рядомъ разгружалась другая барка съ углемъ, и тутъ набережная была словно залита чернилами. Клодъ срисовалъ также купальню на лѣвомъ берегу, прачешный плотъ съ цѣлымъ рядомъ стоявшихъ на колѣняхъ и полоскавшихъ бѣлье прачекъ Затѣмъ онъ сдѣлалъ этюдъ съ барки, которую велъ кормовымъ весломъ судовщикъ, и съ буксирнаго парохода, который тянулъ на буксирѣ плоты съ бочками и досками. Фонъ былъ написанъ еще раньше, но Клодъ еще разъ набросалъ его, оба рукава Сены и небо, на которомъ обрисовывались лишь сверкавшіе въ лучахъ солнца шпицы и башни. Въ этомъ уединенномъ, затерянномъ углу, подъ гостепріимнымъ мостомъ, никто не тревожилъ художника; рыбаки съ своими удочками проходили мимо него съ презрительнымъ равнодушіемъ; единственнымъ товарищемъ его являлся большой котъ надсмотрщика, который совершалъ тутъ на солнцѣ свой туалетъ, равнодушный къ жизни, гремѣвшей надъ нимъ.
Наконецъ всѣ необходимые этюды были сдѣланы. Клодъ набросалъ общій эскизъ и затѣмъ приступилъ къ своей картинѣ.
Но между нимъ и его работой завязалась съ первыхъ же шаговъ ожесточенная борьба. Клоду хотѣлось самому разбить на клѣтей свою картину, но онъ не могъ справиться съ этой работой, постоянно ошибался, сбивался при малѣйшей неправильности чертежа, требовавшаго математической точности. Это возмущало его, выводило изъ себя. Тѣмъ не менѣе онъ рѣшилъ приняться за работу, полагая исправить впослѣдствіи всѣ неточности. Съ лихорадочной поспѣшностью онъ замалевалъ холстъ; онъ проводилъ цѣлые дни на лѣстницѣ, ворочая кистями невѣроятныхъ размѣровъ и затрачивая на эту работу огромную мускульную силу. Вечеромъ онъ шатался точно пьяный и засыпалъ, какъ убитый, тотчасъ послѣ ужина; нерѣдко Христина раздѣвала и укладывала его, какъ ребенка. Но этотъ адскій трудъ привелъ его къ грандіозному наброску, одному изъ тѣхъ набросковъ, въ которыхъ среди хаоса еще не опредѣлившихся тоновъ свѣтится великій геній. Бонгранъ, который зашелъ взглянуть на картину, обнялъ Клода своими сильными руками и прослезился, цѣлуя его. Сандозъ пришелъ въ восторгъ и угостилъ всѣхъ товарищей обѣдомъ. Жори и Магудо затрубили о новомъ шедеврѣ. Что касается до Фажероля, то онъ съ минуту стоялъ неподвижно передъ картиной, затѣмъ разсыпался въ поздравленіяхъ и заявилъ, что картина безподобна.
Но эта полная ироніи лесть ловкаго карьериста, казалось, принесла несчастье Клоду: эскизъ его началъ портиться. Надъ бѣднымъ художникомъ точно тяготѣло вѣчное проклятіе: въ горячемъ порывѣ увлеченія онъ растрачивалъ всѣ свои силы, а затѣмъ у него не хватало силы кончить начатый трудъ. И опять имъ овладѣло сознаніе полнаго безсилія, которое парализовало его волю. Такимъ образомъ онъ бился два года надъ этимъ холстомъ, всецѣло отдаваясь ему, то приходя въ экстазъ и предаваясь безумной радости, то сваливаясь съ облаковъ на землю, жалкій, подавленный, охваченный сомнѣніями, болѣе несчастный, чѣмъ люди, томящіеся въ больницахъ на смертномъ одрѣ. И каждый разъ, когда ему казалось, что онъ въ нѣсколько сеансовъ окончитъ работу, обнаруживались пробѣлы и онъ чувствовалъ, что все ускользаетъ изъ его рукъ. Такъ прошло два года. Незадолго до открытія третьей выставки Клодъ переживалъ тяжелый кризисъ: онъ болѣе двухъ недѣль не былъ въ своей мастерской и когда, наконецъ, рѣшился заглянуть въ нее, то ему показалось, что онъ вступилъ въ жилище, опустошенное смертью. Онъ подошелъ къ картинѣ, повернулъ ее къ стѣнѣ и откатилъ лѣстницу въ уголъ. Онъ готовъ былъ сжечь все, разбить все, если бы только руки его не дрожали отъ слабости. Мастерская опустѣла, бѣшеный порывъ унесъ изъ нея все: теперь художникъ клялся, что будетъ писать только маленькія вещицы, такъ какъ большія картины совсѣмъ не даются ему.
Но, задумавъ написать маленькую картину, Клодъ почти безсознательно очутился на мосту Св. Отцовъ. Почему бы ему не написать тотъ же видъ въ небольшихъ размѣрахъ? Однако, какая-то робость, къ которой примѣшивалась странная ревность, не дозволяла ему устроиться подъ мостомъ Св. Отцовъ. Это мѣсто казалось ему святыней, онъ не хотѣлъ оскорблять воспоминаній, связанныхъ съ погибшей картиной. Онъ устроился на берегу, у самой пристани Св. Николая, утѣшаясь тѣмъ, что теперь дѣйствительно работаетъ съ натуры. Однако, и новая картина Клода, болѣе тщательно написанная, чѣмъ всѣ его предыдущія работы, не избѣжала общей участи его работъ: она была отвергнута жюри салона, возмущеннаго этой «мазней пьяной кисти», какъ выражались тогда въ мастерскихъ. Эта пощечина произвела тѣмъ болѣе удручающее впечатлѣніе на художника, что именно по поводу этой картины товарищи стали говорить, что онъ пошелъ на компромиссы, желая попасть на выставку. И, рыдая отъ бѣшенства, онъ разрѣзалъ на мелкіе клочки свою картину и сжегъ эти клочки въ печкѣ. О, да, недостаточно изрѣзать ее, нужно уничтожить всякій слѣдъ ея!
Прошелъ еще годъ. Клодъ работалъ по установившейся у него привычкѣ, но не кончалъ ни одной изъ начатыхъ работъ и говорилъ съ горькой улыбкой, что погерялъ и теперь ищетъ самого себя. Но въ глубинѣ души его жила твердая вѣра въ свои силы, не оставлявшая его даже въ самые тяжелые моменты. Онъ страдалъ не менѣе того несчастнаго, который былъ осужденъ катить вверхъ скалу, вѣчно скатывавшуюся обратно, придавливая его своей тяжестью. Но онъ вѣрилъ въ будущее и де сомнѣвался въ томъ, что придетъ день, когда онъ схватитъ эту скалу и броситъ ее въ небо, къ звѣздамъ. Прошло еще нѣкоторое время, и въ глазахъ Клода опять стало свѣтиться вдохновеніе и онъ сталъ попрежнему проводить цѣлые дни въ своей мастерской. И удивительнѣе всего было то, что Клодъ, который, принимаясь за одну работу, тотчасъ же грезилъ о другой, теперь настойчиво преслѣдовалъ одинъ и тотъ же сюжетъ — изображеніе Cité, центра, сердца Парижа! Сюжетъ этотъ сдѣлался его idée fixe, провелъ передъ нимъ роковую черту, за которой онъ не видѣлъ ничего. Скоро Клодъ въ новомъ порывѣ энтузіазма снова заговорилъ о своей работѣ, объявляя съ чисто ребяческимъ восторгомъ, что онъ нашелъ наконецъ то, чего искалъ, и что теперь онъ не сомнѣвается въ успѣхѣ.
Однажды утромъ Клодъ, все время не принимавшій никого въ мастерской, рѣшился впустить Сандоза. Картина, надъ которой онъ работалъ, сразу поражала своей колоритностью. Сюжетъ оставался все тотъ же: налѣво — пристань Св. Николая, направо — школа плаванія, на заднемъ планѣ — Cité и Сена. Но Сандозъ былъ совершенно ошеломленъ, увидѣвъ, что вмѣсто буксирнаго парохода середину рѣки занимала довольно большихъ размѣровъ лодка. Въ ней сидѣли три дѣвушки: одна изъ нихъ, одѣтая въ костюмъ для купанія, гребла, другая сидѣла съ разстегнутымъ лифомъ на краю лодки, спустивъ голыя ноги въ воду, третья стояла на кормѣ совершенно нагая. Ослѣпительно бѣлое тѣло ея сіяло въ лучахъ солнца.
— Вотъ странная идея! — пробормоталъ Сандозъ. — Что же дѣлаютъ тутъ эти дѣвушки?
— Купаются, — спокойно возразилъ Клодъ. — Вѣдь ты видишь, что онѣ только-что вышли изъ купальни. Это даетъ мнѣ возможность написать голое тѣло… Настоящая находка, неправда ли?.. Развѣ ты находишь это неприличнымъ?
Сандозъ, хорошо зная мнительность друга, боялся вызвать въ немъ новыя сомнѣнія. — Я? О, нѣтъ, нѣтъ!.. Но я боюсь, что публика не пойметъ тебя. Вѣдь всѣ найдутъ невѣроятнымъ появленіе голой женщины въ центрѣ Парижа.
Клодъ казался удивленнымъ.
— Ты думаешь?.. Тѣмъ хуже! И не все ли равно, если только женщина будетъ хорошо написана? Она, видишь ли, нужна мнѣ… она вдохновляетъ меня.
Сандозъ пытался и въ слѣдующіе дни вернуться къ этому предмету, доказывая Клоду въ самыхъ легкихъ выраженіяхъ нелѣпость его фантазіи. И какъ могъ художникъ новой школы, стремившійся всегда къ правдѣ, отстаивать подобную фантазію? Вѣдь не трудно найти сюжеты, гдѣ присутствіе голаго тѣла вполнѣ объясняется! Но Клодъ упорно стоялъ на своемъ, давалъ рѣзкіе, сбивчивые отвѣты, не выдерживавшіе ни малѣйшей критики. Онъ не хотѣлъ, не могъ сознаться въ томъ, что имъ руководитъ безсознательное тяготѣніе къ символизму, къ отжившему свой вѣкъ романтизму, что эта голая женщина олицетворяла Парижъ, полный жизни, страсти и красоты. Къ этому присоединялась еще его страсть къ женскому тѣлу, къ прекраснымъ формамъ, которыя онъ мечталъ передать во всемъ ихъ разнообразіи. Но, выслушавъ убѣдительные доводы своего друга, онъ прикинулся озадаченнымъ:
— Ну, хорошо, посмотримъ. Я потомъ одѣну ее, если она такъ смущаетъ тебя… Но все-таки я хочу дописать ее, она, видишь ли, вдохновляетъ меня.
И когда кто-нибудь изъ товарищей выражалъ Клоду свое удивленіе по поводу этой Венеры, рождающейся изъ волнъ Сены, среди омнибусовъ и рабочихъ на пристани Св. Николая, онъ упорно молчалъ, пожимая плечами, или смущенно улыбался.
Наступила весна. Клодъ собирался уже снова приняться за свою большую картину, когда произошло событіе, измѣнившее жизнь маленькой семьи. Христину въ послѣднее время сильно тревожила мысль о томъ, съ какой невѣроятной быстротой таяли суммы, которыя они въ теченіе четырехъ лѣтъ брали, не считая. Въ одинъ прекрасный день они потребовали счетъ, и оказалось, что изъ двадцати тысячъ франковъ осталось всего три. Они тотчасъ же рѣшились отказаться даже отъ самаго необходимаго и сдѣлаться крайне бережливыми; въ этомъ порывѣ самоотверженія они поспѣшили отказаться отъ квартиры въ улицѣ Дуэ. Для чего имъ собственно двѣ квартиры? Въ бывшей сушильнѣ въ улицѣ Турлакъ, еще забрызганной красильными водами, мѣста довольно для троихъ!
Но устроиться въ обширномъ сараѣ, состоявшемъ изъ одной комнаты, было нелегко. Клоду пришлось, въ виду несогласія домовладѣльца, передѣлать помѣщеніе, сдѣлать на свой счетъ всѣ необходимыя передѣлки, то есть сооружить перегородку изъ досокъ, за которой помѣщалась спальня и кухня. Клодъ и Христина были въ восторгѣ отъ новой квартиры, несмотря на то, что вѣтеръ и дождь свободно разгуливали въ ней; въ дождливые дни приходилось даже подставлять сосуды въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ протекала вода. Высокія, голыя стѣны, вдоль которыхъ разставлена была скудная мебель, смотрѣли непривѣтливо, комнаты казались пустыми, но Христина и Клодъ говорили друзьямъ, что они очень рады этому переселенію и что теперь, по крайней мѣрѣ, Жаку будетъ гдѣ побѣгать. Бѣдняжка Жакъ, которому минуло уже девять лѣтъ, развивался очень туго и только голова его продолжала увеличиваться. Въ школѣ ему не везло; онъ не могъ заниматься больше одной недѣли, хворалъ и, повидимому, тупѣлъ, такъ что большую часть времени проводилъ дома, забившись въ какой-нибудь уголокъ.
Христина, давно уже не принимавшая участія въ работахъ Клода, снова пыталась раздѣлить его жизнь. Она помогала ему скоблить и понсировать старый холстъ, давала совѣты, какъ прикрѣпить раму къ стѣнѣ, проводила цѣлые дни вмѣстѣ съ нимъ. Подвижная лѣстница разсохлась и пришлось скрѣпить ее поперечнымъ дубовымъ брускомъ; Христина сама подавала Клоду гвозди и, когда все было готово, стояла все время за нимъ и слѣдила, какъ онъ разбивалъ холстъ на клѣтки. Утомившись, она присѣла на полъ и долго просидѣла такъ, не спуская глазъ съ Клода.
О, какъ хотѣлось ей отнять его у соперницы, всецѣло овладѣвшей имъ! Ради этого только она добровольно сдѣлалась его служанкой, унижалась до самой грязной работы! Съ тѣхъ поръ, какъ она стала помогать ему и они такимъ образомъ оставались всегда втроемъ — онъ, она и эта новая картина — надежда снова возродилась въ ней. Сколько слезъ пролила она въ улицѣ Дуэ, когда онъ просиживалъ до глубокой ночи въ этой мастерской, отдаваясь своей картинѣ, которая замѣняла ему любовницу! Теперь, оставаясь постоянно съ нимъ, она надѣялась снова овладѣть его сердцемъ. О, какъ ненавидѣла она эту живопись! И ненависть эта не имѣла ничего общаго съ возмущеніемъ робкой мѣщаночки, писавшей акварели и запуганной свободной, мощной кистью художника. Нѣтъ, она мало-по-малу научилась понимать эту живопись, вначалѣ изъ любви къ Клоду, а затѣмъ поддаваясь ея своеобразному очарованію. Теперь она вполнѣ примирилась и съ лиловыми оттѣнками земли и съ голубоватыми деревьями, и даже чувствовала благоговѣйный трепетъ передъ тѣми картинами, которыя раньше казались ей безобразными. Она чувствовала ихъ силу и относилась къ нимъ, какъ къ соперницамъ, которыми не слѣдуетъ пренебрегать. Но злоба ея росла вмѣстѣ съ этимъ сознаніемъ и она все болѣе возмущалась тѣмъ, что унижается передъ соперницей, оскорблявшей ее въ ея собственномъ домѣ.
Тогда началась глухая непрерывная борьба. Христина не отходила отъ Клода, становилась между нимъ и его картиной, плечомъ, рукой, ногами напоминая о себѣ, окутывая его своимъ дыханіемъ, подчеркивая ежеминутно, что онъ всецѣло принадлежитъ ей. Затѣмъ у нея явилась надежда овладѣть Клодомъ на почвѣ его страсти. Надѣвъ рабочую блузу, она цѣлый мѣсяцъ работала рядомъ съ нимъ, какъ работаетъ ученица рядомъ съ учителемъ. Но скоро она убѣдилась, что затѣя ея ведетъ къ совершенно противоположнымъ результатамъ, такъ какъ Клодъ при такой совмѣстной работѣ совершенно забывалъ, что она женщина и обращался съ ней, какъ съ товарищемъ. Тогда, не желая ставить на карту свою любовь, она возвратилась къ своему единственному орудію.
Клодъ обращался довольно часто къ Христинѣ, прося ее позировать ему то для извѣстнаго поворота головы, то для извѣстнаго положенія руки или тѣла. Иногда онъ схватывалъ одно изъ ея движеній и, Набрасывая ей на плечи плащъ, кричалъ, чтобы она не двигалась. Христина всегда радовалась случаю оказать ему какую-нибудь услугу, хотя, сдѣлавшись женою Клода, она считала унизительнымъ для себя служить ему натурщицей. Однажды онъ попросилъ ее приподнять юбки, такъ какъ ему хотѣлось взглянуть на очертаніе ея бедра. Она долго отказывалась, и когда, наконецъ, уступила его просьбамъ, то прежде всего поспѣшила запереть дверь на ключъ, пугаясь мысли, что товарищи Клода застанутъ ее и затѣмъ начнутъ искать ее на всѣхъ картинахъ мужа. Въ ея ушахъ постоянно раздавался оскорбительный смѣхъ Клода и его товарищей, ихъ сальныя шутки, когда они обсуждали картины одного художника, которому жена всегда служила натурщицей; въ этихъ хорошенькихъ картинкахъ, написанныхъ въ мѣщанскомъ вкусѣ, жена художника являлась во всевозможныхъ позахъ съ своими удлиненными бедрами и приподнятымъ животомъ. И насмѣшливый Парижъ раздѣвалъ ее, отмѣчалъ всѣ эти подробности ея тѣлосложенія, когда она шла по улицамъ въ темномъ платьѣ съ высоко застегнутымъ лифомъ.
Но съ тѣхъ поръ, какъ Клодъ набросалъ главную женскую фигуру, занимавшую центръ картины, Христина стала задумываться, вглядываться въ неясный силуэтъ, и ею все болѣе и болѣе овладѣвала неотступная мысль, передъ которой исчезали одно за другимъ всѣ ея сомнѣнія. И когда Клодъ заговорилъ, наконецъ, о томъ, что необходимо пригласить натурщицу, она предложила свои услуги.
— Какъ… ты?.. Да вѣдь ты сердишься, когда я прошу у тебя позволенія срисовать кончикъ твоего носа!
Она смущенно улыбнулась.
— Да, кончикъ моего носа! А развѣ не я служила тебѣ когда-то моделью для твоей большой картины?.. И вѣдь мы тогда были еще чужими… Тебѣ придется платить натурщицѣ по семи франковъ за сеансъ. Мы далеко не такъ богаты, чтобы сорить деньгами тамъ, гдѣ можно сберечь ихъ.
Мысль объ экономіи тотчасъ же убѣдила Клода.
— Прекрасно… Это очень мило съ твоей стороны… тѣмъ болѣе что ты знаешь, какъ я требователенъ. Но сознайся, глупенькая, что ты боишься допустить сюда другую женщину и дѣйствуешь подъ вліяніемъ ревности.
Ревности! О, да, она испытывала мучительную ревность, доводившую ее до изступленія, но не женщинъ она боялась. Пусть явятся сюда всѣ натурщицы Парижа и сбросятъ тутъ свои юбки, ей все равно! У нея была только одна соперница — проклятая живопись, и эта соперница сумѣла отнять у нея любовника! Да, она готова сбросить съ себя платье, юбки, бѣлье, готова стоять раздѣтая передъ нимъ по цѣлымъ днямъ, по цѣлымъ недѣлямъ! И когда она покоритъ его сердце и онъ бросится въ ея объятія, она схватитъ и унесетъ его на рукахъ! Развѣ она не имѣетъ законнаго права вести эту борьбу, пользуясь всѣми средствами, ставя на карту свое тѣло и рискуя потерять все, все?!
Клодъ, восхищенный ея предложеніемъ, рѣшилъ прежде всего написать съ нея этюдъ для своей будущей картины. Выждавъ время, когда маленькій Жакъ уходилъ въ школу, они запирали дверь и тотчасъ принимались за дѣло. Сеансъ длился обыкновенно нѣсколько часовъ. Въ первое время Христинѣ было очень тяжело оставаться продолжительное время въ неподвижномъ положеніи, но мало-по-малу она привыкла къ этому; впрочемъ, она вообще никогда не жаловалась, боясь разсердить Клода, и украдкой утирала слезы, когда онъ грубо обращался съ нею. Скоро Клодъ сталъ относиться къ ней, какъ къ простой натурщицѣ, нисколько не стѣсняясь злоупотреблять ея терпѣніемъ. Онъ ежеминутно, изъ-за всякаго пустяка заставлялъ ее раздѣваться, превращалъ ее въ живого манекена, который онъ ставилъ въ требуемую позу и съ котораго писалъ такъ же спокойно, какъ если бы это была nature morte.
Клодъ вообще не спѣшилъ окончить свою картину, и еще прежде, чѣмъ онъ принялся писать большую фигуру, онъ успѣлъ уже измучить Христину, рисуя ее въ двадцати различныхъ позахъ, желая вполнѣ ознакомиться, какъ онъ говорилъ, съ особенностями ея кожи. Наконецъ въ одинъ прекрасный день онъ приступилъ къ главной фигурѣ. Было ясное осеннее утро и дулъ холодный вѣтеръ; въ мастерской было очень холодно, несмо’фя на то, что въ ней топилась печь. Такъ какъ маленькій Какъ страдалъ въ этотъ день своимъ обычнымъ нервнымъ разстройствомъ и не пошелъ въ школу, то его заперли въ спальнѣ, внушивъ ему, что онъ долженъ хорошо вести себя. Дрожа отъ холода, Христина раздѣлась и встала у печки въ требуемой позѣ.
Въ продолженіе перваго часа сеанса художникъ молча пронизывалъ ее съ высоты лѣстницы взглядами, глубоко смущавшими ее. Какая-то безпредѣльная тоска постепенно овладѣвала ею; она боялась, что не выдержитъ, что непремѣнно лишится сознанія. Она не отдавала себѣ даже яснаго отчета въ томъ, страдаетъ ли она отъ холода или отъ глубокаго отчаянія, поднимавшагося въ ея душѣ. Наконецъ усталость ея дошла до того, что она споткнулась и едва въ состояніи была сдѣлать нѣсколько шаговъ своими онѣмѣвшими ногами.
— Какъ, уже? — вскричалъ Клодъ. — Но вѣдь ты позируешь не болѣе четверти часа! Такъ ты не хочешь заработать свои семь франковъ?
Онъ шутилъ и смѣялся, довольный своей работой. Христина, набросившая на себя пеньюаръ, едва успѣла согрѣться, когда онъ закричалъ: — Ну, живѣй, нечего лѣниться! Сегодня великій день! Сегодня нужно либо проявить геній, либо умереть!
И когда Христина снова приняла свою позу и блѣдный свѣтъ озарилъ ея обнаженное тѣло, Клодъ тотчасъ вернулся къ своей работѣ, бросая отъ времени до времени отдѣльныя фразы въ силу свойственной ему привычки говорить и шумѣть, когда работа удавалась ему.
— Удивительная у тебя кожа! Она положительно поглощаетъ свѣтъ… Да, почти невѣроятно… Она совершенно сѣрая сегодня утромъ. А вчера она была розовая… какого-то не натуральнаго розоваго цвѣта.. Это ужасно непріятно… не знаешь, какъ тутъ быть…
Онъ остановился и смотрѣлъ на нее, прищуривъ глаза.
— А все-таки какое обаяніе имѣетъ голое тѣло!.. Оно даетъ жизнь полотну, порою кажется, что видишь, какъ кровь переливается въ мускулахъ… Да, что можетъ быть прекраснѣе хорошо написаннаго мускула, тѣла, переданнаго въ вѣрномъ освѣщеніи?.. О, тѣло это мой Богъ! У меня нѣтъ другой религіи, я готовъ всю жизнь простоять на колѣняхъ передъ моимъ божествомъ.
Клодъ спустился съ лѣстницы, чтобы достать понадобившуюся ему трубку съ краской. Охваченный увлеченіемъ, онъ подошелъ къ Христинѣ и сталъ осматривать ее, дотрогиваясь пальцемъ до тѣхъ частей, о которыхъ онъ говорилъ:
— Вотъ это мѣсто подъ лѣвой грудью восхитительно! Эти то ненькія синеватыя жилки придаютъ кожѣ удивительно нѣжный тонъ… А вотъ тутъ, эта золотистая ямочка надъ выпуклостью бедра, какая прелесть!.. А эти линіи въ пахахъ, подъ нѣжной выпуклостью живота… капля кармина, разведенная въ блѣдномъ золотѣ!.. О, животъ всегда приводилъ меня въ восторгъ, я никогда не могъ равнодушно смотрѣть на него! Съ какимъ восторгомъ воспроизводишь его на полотнѣ во всемъ его сіяніи!
Затѣмъ, взобравшись на лѣстницу, онъ воскликнулъ, возбужденный лихорадкой творчества:
— Чортъ возьми, если я не создамъ шедевра съ такой натурщицей, какъ ты, то, значитъ, я просто свинья!
Христина не могла произнести ни слова, но чувство безотчетной тоски все болѣе и болѣе овладѣвало ею. Она стояла неподвижно, глубоко смущенная своей наготой. На каждой точкѣ тѣла, до которой дотрогивался палецъ Клода, она ощущала леденящій холодъ, который пронизывалъ ее насквозь. Итакъ, попытка ея не привела ни къ чему! Клодъ относился съ восторгомъ художника къ тѣлу, которое онъ когда-то покрывалъ поцѣлуями. Онъ готовъ былъ стать на колѣни передъ очертаніями груди и живота! Но онъ не замѣчалъ этихъ подробностей тогда, когда въ порывѣ страсти прижималъ ее къ своей груди, желая слиться съ нею въ пламенномъ объятіи. Да, страсть его умерла! Она не существуетъ болѣе для него, онъ любитъ въ ней лишь свое искусство, природу, жизнь… И, устремивъ глаза въ пространство, неподвижная, точно мраморная статуя, Христина съ трудомъ сдерживала слезы, душившія ее, не смѣя дать волю своему отчаянію.
Изъ спальни раздался дѣтскій голосъ, маленькіе кулаки стучали въ дверь.
— Мама… мама, я не сплю… Мнѣ скучно тутъ… Мама, выпусти меня!
Жакъ, повидимому, соскучился. Клодъ вышелъ изъ себя, говоря, что нельзя ни одной минуты работать спокойно.
— Сейчасъ приду! — крикнула Христина. — Спи, не мѣшай папѣ работать!
Во что-то тревожило Христину; она съ безпокойствомъ посматривала на дверь и, наконецъ, подбѣжала къ ней и повѣсила на ключъ свою юбку, чтобы прикрыть замочную скважину. Затѣмъ, не говоря ни слова, она опять вернулась къ печкѣ и стала въ прежней позѣ, откинувъ корпусъ назадъ и нѣсколько приподнимая грудь.
Сеансъ длился безконечно долго, часы летѣли за часами. А она продолжала стоять, предлагая себя въ позѣ купальщицы, собирающейся броситься въ воду, въ то время, какъ Клодъ, сидя на верху своей лѣстницы, пылалъ страстью къ женщинѣ, которую онъ писалъ. Онъ даже не разговаривалъ больше съ Христиной: она была для него лишь красивой вещью, которой онъ издали любовался. Съ самаго утра онъ смотрѣлъ только на нее, но Христина чувствовала, что онъ не думаетъ о ней, что онъ изгналъ ее изъ своего сердца и что она стала ему чужою.
Наконецъ, сдѣлавъ перерывъ, Клодъ замѣтилъ, что Христина дрожитъ.
— Развѣ тебѣ холодно?
— Да, немного.
— Странно, а мнѣ жарко… Но и не хочу, чтобы ты схватила насморкъ… Ну, на сегодня довольно, до завтра!
Клодъ быстро спустился съ лѣстницы. Христина полагала, что онъ подойдетъ къ ней и поцѣлуетъ ее въ награду за скучный сеансъ. Но Клодъ, поглощенный своей работой, совершенно* забылъ о ней и принялся мыть кисти, наклонившись надъ ведромъ съ мыльной водой. Христина продолжала стоять, дрожа отъ холода, ожидая, что онъ все-таки подойдетъ къ ней. Бросивъ на нее удивленный взглядъ, Клодъ продолжалъ усердно чистить кисти. Тогда Христина, глубоко оскорбленная его пренебреженіемъ, стала поспѣшно одѣваться, хватая дрожащими руками свою одежду. Она кое-какъ натянула рубашку, накинула юбки и едва справилась съ пуговицами корсажа, спѣша укрыть свою позорную, безсильную наготу, обреченную отнынѣ на увяданіе. Унизившись до пріемовъ продажной женщины, всегда возбуждавшихъ въ ней отвращеніе, она чувствовала теперь презрѣніе къ себѣ самой. Но на слѣдующій день ей пришлось опять раздѣться и позировать въ холодной комнатѣ, при рѣзкомъ утреннемъ освѣщеніи. Развѣ это не входило теперь въ кругъ ея обязанностей? Какъ отказаться отъ тяжелой роли натурщицы, разъ она сама навязалась Клоду? Она ни за что на свѣтѣ не рѣшилась бы причинить непріятность Клоду. Стало быть, придется ежедневно испытывать это униженіе, ежедневно убѣждаться въ своемъ безсиліи! Клодъ пересталъ даже говорить объ этомъ униженномъ, пылавшемъ страстью тѣлѣ. Его страсть къ плоти почти всецѣло перешла на картину, на тѣхъ любовницъ, которыхъ онъ самъ творилъ.
Да, онѣ однѣ заставляли биться сердце Клода! Въ деревнѣ, въ разгарѣ ихъ первой любви, онъ полагалъ, что достигъ высшаго блаженства, держа, наконецъ, живую женщину въ своихъ объятіяхъ. Но оказалось, что и любовь, — одна изъ вѣчныхъ иллюзій, что, несмотря на самыя страстныя объятія, они все-таки оставались чужими другъ другу. Уже лучше въ такомъ случаѣ иллюзія, которую даетъ искусство: вѣчная погоня за недостижимымъ идеаломъ, безумное желаніе, которое невозможно удовлетворить. О, какое наслажденіе создавать эти атласныя груди и янтарныя бедра, создавать женщинъ по своему идеалу, любить ихъ, чувствовать, какъ онѣ ускользаютъ изъ объятій! А Христина, живая женщина, надоѣла ему послѣ одного сезона, ему, этому поклоннику «всего несотвореннаго», какъ выражался шутя Сандозъ.
Эти сеансы, длившіеся въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, были настоящей пыткой для Христины. Уютная жизнь вдвоемъ кончилась; Клодъ ввелъ въ домъ любовницу — женщину, которую онъ писалъ съ Христины и она стала непреодолимой стѣной между ними. Христина была готова сойти съ ума отъ ревности къ своему собственному изображенію и вмѣстѣ съ тѣмъ, понимая ненормальность подобнаго чувства, не смѣла признаться въ немъ Клоду, который поднялъ бы ее на смѣхъ. Тѣмъ не менѣе она не ошибалась: да, Клодъ предпочиталъ ея изображеніе ей самой! Это изображеніе было его возлюбленной, которой онъ отдавалъ всѣ заботы свои, всю свою любовь. Онъ убивалъ жену этими сеансами, мечтая только о той, отъ которой зависѣло его счастіе или несчастіе, смотря по тому, оживлялась ли она или тускнѣла подъ его кистью. И какое мученіе отдавать свое тѣло для воспроизведенія другой женщины, которая будетъ вѣчно стоять между ними, и въ мастерской, и за столомъ, и въ постели… вездѣ, вездѣ1 Какой-то призракъ, немного краски, прахъ… и это разбивало ихъ счастіе! Клодъ сдѣлался молчаливъ, равнодушенъ и подчасъ бывалъ даже грубъ, а она приходила въ отчаяніе отъ его равнодушія, отъ сознанія своего безсилія передъ этой соперницей, страшной и непобѣдимой въ своей неподвижности.
Тогда только, чувствуя себя побѣжденной, Христина постигла всю силу искусства и послѣ долгой внутренней борьбы должна была преклониться передъ нимъ, какъ преклоняются передъ всесильнымъ, страшнымъ, безпощаднымъ божествомъ, несмотря на то, что оно внушаетъ ненависть и страхъ. Да, она испытывала священный трепетъ передъ этой соперницей, вполнѣ увѣренная въ томъ, что борьба съ нею безполезна, что она будетъ смята, какъ соломинка, если будетъ продолжать эту борьбу. Она не рѣшалась даже относиться критически къ картинамъ Клода; подавленная ими и запуганная, она на вопросъ мужа постоянно отвѣчала:
— Да, очень хороша!.. О, прелестна… безподобна!..
Тѣмъ не менѣе она не сердилась на Клода. Она боготворила его и глубоко страдала при видѣ его терзаній. Послѣ нѣсколькихъ недѣль удачной работы онъ опять началъ портитъ все; то онъ бился по цѣлымъ днямъ надъ главной женской фигурой, доводя Христину до полнаго изнеможенія, то бросалъ на нѣсколько мѣсяцевъ работу. Разъ десять онъ принимался за картину, совершенно передѣлывалъ фигуру и затѣмъ опять бросалъ ее. Прошелъ годъ… прошло два года — картина оставалась все въ томъ же положеніи. Иногда казалось, что она почти готова, но вдругъ Клодъ счищалъ все и на слѣдующій день начиналъ писать съизнова.
О, какихъ страшныхъ усилій стоило ему это творчество, это стремленіе воспроизвести плоть и вдохнуть въ нее жизнь! Сколько слезъ пролилъ онъ надъ своими твореніями! Жить въ вѣчной борьбѣ съ дѣйствительностью и вѣчно чувствовать себя побѣжденнымъ! Онъ стремился передать всю природу своей кистью и умиралъ отъ непосильной задачи, отъ ужасныхъ мукъ, надрывавшихъ его силы, не приводя его къ желаемому результату. Другіе художники удовлетворялись приблизительнымъ сходствомъ, прибѣгали къ извѣстнымъ пріемамъ для достиженія нѣкоторыхъ эффектовъ. Но Клодъ возмущался этой пошлостью, недостойною истиннаго художника. И онъ начиналъ съизнова, портилъ хорошее изъ желанія добиться лучшаго, заставить фигуру «заговорить» или, какъ шутили его товарищи, броситься въ его объятія. И чего собственно недоставало ему для достиженія этого? Вѣроятно, какого-нибудь пустяка, вѣроятно, онъ либо переходилъ за извѣстную границу, либо не доходилъ до нея. Однажды онъ услышалъ за своей спиной выраженіе: «недодѣланный геній». Это выраженіе польстило Клоду, но вмѣстѣ съ чѣмъ встревожило его.
Да, вѣроятно, это такъ! Эти скачки, то слишкомъ низкіе, то слишкомъ высокіе, эта неуравновѣшенность нервной системы, конечно, обусловлены наслѣдственнымъ недугомъ, нѣсколькими лишними или нѣсколькими недостающими граммами какого-то неизвѣстнаго вещества… А въ результатѣ вмѣсто генія — помѣшанный! И когда Клодъ въ припадкѣ отчаянія бѣжалъ отъ своего произведенія, онъ уносилъ съ собой сознаніе фатальнаго безсилія, которое всюду преслѣдовало его, точно печальный звонъ колокола.
Жизнь его сдѣлалась ужасной. Никогда еще сомнѣнія не терзали его до такой степени. Онъ пропадалъ по цѣлымъ днямъ; однажды онъ даже не пришелъ ночевать и только на слѣдующее утро вернулся совершенно разстроенный и даже не могъ объяснить, гдѣ провелъ ночь. Христина полагала, что онъ всю ночь бродилъ по городу, желая избавиться отъ своей картины. Единственнымъ облегченіемъ для него въ такія минуты являлось бѣгство изъ мастерской, гдѣ неудавшіяся работы наполняли его стыдомъ и гнѣвомъ. Возвращался онъ домой лишь тогда, когда чувствовалъ въ себѣ достаточно мужества продолжать работу. Христина никогда не разспрашивала его о томъ, гдѣ онъ былъ, радуясь тому, что онъ вернулся. Клодъ бродилъ по всему Парижу и въ особенности по его предмѣстьямъ, чувствуя потребность опуститься въ низшіе слои, толкаться среди рабочихъ; въ такія минуты онъ сожалѣлъ о томъ, что не сдѣлался каменщикомъ. Не величайшее ли счастье на свѣтѣ обладать здоровыми мускулами, аккуратно и скоро исполняющими ту работу, для которой они созданы? Да, онъ самъ испортилъ свое существованіе. Ему слѣдовало сдѣлаться каменщикомъ еще въ тѣ дни, когда онъ обѣдалъ въ трактирѣ «Chien de Montargis», гдѣ у него былъ пріятель-лимузинецъ, рослый, веселый малый, богатырскимъ рукамъ котораго онъ не разъ завидовалъ. Возвращаясь въ улицу Турлакъ съ разбитыми отъ бѣготни ногами и тяжелой головой, онъ робко, съ какимъ-то страхомъ смотрѣлъ на свою картину, точно на покойницу, и ободрялся только тогда, когда у него являлась надежда воскресить умершую.
Однажды Христина позировала для главной женской фигуры большой картины, которая была уже почти готова. Но вдругъ лицо Клода стало омрачаться, дѣтская радость, оживлявшая его въ началѣ сеанса, исчезла. Христина не смѣла шевельнуться, чувствуя, что все опять начинаетъ портиться и боясь ускорить малѣйшимъ движеніемъ неизбѣжную катастрофу. И дѣйствительно, Клодъ вскрикнулъ ужаснымъ голосомъ, затѣмъ посыпались проклятія:
— Ахъ, чортъ побери, чортъ побери все!..
Онъ швырнулъ внизъ всѣ кисти и въ порывѣ бѣшенства ударомъ кулака прорвалъ полотно.
Христина простирала къ нему дрожащія руки.
— Голубчикъ… голубчикъ!..
Но, когда она, набросивъ на плечи пеньюаръ, подошла къ лѣстницѣ, она почувствовала глубокую радость. Ударъ попалъ соперницѣ прямо въ грудь, огромное отверстіе чернѣло точно рана. Наконецъ-то она убита!
Неподвижный, пораженный дѣломъ своихъ рукъ, Клодъ смотрѣлъ въ оцѣпенѣніи на образовавшееся отверстіе. Эта рана, изъ которой, казалось, сочилась кровь его творенія, причиняла ему нестерпимую боль. Возможно ли это? Неужели же онъ самъ убилъ то, что было ему дороже жизни? И онъ растерянно водилъ пальцами по холсту, захватывая ими края раны и точно собираясь сшить ее. Онъ задыхался отъ ужаса и въ голосѣ его звучала безконечная тоска, когда онъ воскликнулъ:
— Убита!.. Убита!..
Христина, тронутая до глубины души его отчаяніемъ, въ порывѣ материнской любви къ своему ребенку, простила ему всѣ свои страданія и, видя, что онъ думаетъ лишь о томъ, какъ бы залечить нанесенную имъ самимъ рану, она принялась помогать ему, придерживала края отверстія, пока онъ наклеивалъ сзади кусокъ холста. И когда она, одѣвшись, взглянула опять на соперницу, та стояла опять во всемъ блескѣ своей красоты съ небольшимъ рубцомъ на груди, который привелъ Клода въ восторгъ.
Вмѣстѣ съ постоянно увеличивавшейся потерей душевнаго равновѣсія Клодъ сталъ проявлять странное суевѣріе, сталъ относиться съ какимъ-то особеннымъ благоговѣніемъ къ различнымъ техническимъ пріемамъ въ живописи. Такъ онъ совершенно изгналъ масло изъ употребленія и говорилъ о немъ, какъ о сйоемъ личномъ врагѣ. Эссенція же, по его мнѣнію, придаетъ краскамъ прочность и матовый оттѣнокъ. У него были какіе-то секретные пріемы, которые онъ ревниво оберегалъ — растворы янтаря, кополовой камеди и другихъ смолъ, которыя быстро сохли и не давали трещинъ при высыханіи. Но за то его непроклеенные холсты быстро поглащали все масло красокъ и причиняли ему много горя. Вопросъ о формѣ и качествѣ кистей также занималъ Клода. Онъ требовалъ, чтобы ручки были непремѣнно извѣстной формы и чтобы кисть была сдѣлана не изъ куньяго мѣха, а изъ волоса, просушеннаго въ печкѣ. Кромѣ того онъ придавалъ огромное значеніе масцехину, которымъ онъ пользовался для наведенія грунта, какъ Курбе. У него была цѣлая коллекція такихъ масцехиновъ — длинныхъ и гибкихъ, широкихъ и твердыхъ, былъ даже одинъ трехугольный, какой бываетъ у стекольщиковъ и который онѣспеціально заказалъ для себя — настоящій масцехинъ Делакруа. Къ скоблильному ножу и къ бритвѣ, Клодъ никогда не прибѣгалъ, находя это унизительнымъ для себя. Были у него также какіе-то таинственные пріемы при накладываніи красокъ и особенные рецепты, которые онъ постоянно измѣнялъ. Кромѣ того Клодъ былъ серьезно убѣжденъ, что сдѣлалъ великое отрытіе, введя вмѣсто подмалевки съ ея потоками масла послѣдовательное наведеніе красокъ на полотно. Одной изъ его особенностей была привычка писать отъ правой руки къ лѣвой; онъ глубоко вѣрилъ, хотя никому не сознавался въ томъ, что это приноситъ ему счастье. Но самымъ ужаснымъ изъ всѣхъ увлеченій Клода была его теорія красокъ. Ганьеръ, увлекавшійся всякими теоріями, первый затронулъ въ разговорѣ съ Клодомъ этотъ вопросъ. Клодъ занялся изученіемъ его, но въ силу особенностей своего ума впалъ въ крайность, основывая все на томъ принципѣ, что три основныхъ цвѣта — желтый, красный и синій образуютъ три производныхъ цвѣта — оранжеевый, зеленый и фіолетовый и кромѣ того цѣлую серію дополнительныхъ и однородныхъ цвѣтовъ, сочетанія которыхъ могутъ быть выведены съ математическою точностью. Такимъ образомъ въ искусство вводился научный пріемъ, являлся готовый методъ логическаго наблюденія, такъ что оставалось только найти преобладающій цвѣтъ картины, затѣмъ подъискать дополнительные или однородные съ нимъ цвѣта и такимъ образомъ дойти опытнымъ путемъ до всѣхъ оттѣнковъ. Если, напримѣръ, красный цвѣтъ превращается въ желтый, находясь рядомъ съ голубымъ, то несомнѣнно, что цѣлый пейзажъ въ природѣ измѣняетъ свою окраску, смотря по цвѣту облаковъ, которыя проносятся надъ нимъ. Это навело Клода на мысль, что предметы не имѣютъ своего постояннаго цвѣта, что окраска ихъ зависитъ отъ окружающей среды. Но вся бѣда заключалась въ томъ, что Клодъ для доказательства вѣрности своей теоріи передавалъ слишкомъ яркими тонами нѣжные оттѣнки цвѣтовыхъ измѣненій и такимъ образомъ оригинальный колоритъ его полныхъ жизни картинъ постепенно сталъ измѣняться, его фіолетовыя тѣла подъ трехцвѣтнымъ небомъ просто рѣзали глазъ. Этотъ путь долженъ былъ привести художника къ полному помѣшательству.
И въ довершеніе всего приходилось бороться съ нищетой. Она подкрадывалась къ нимъ съ того момента, какъ они стали брать деньги не считая, и когда, наконецъ, изъ двадцати тысячъ франковъ не осталось ни одного су, они познакомились со всѣми ужасами нужды. Христина отъ души желала пріискать себѣ какую-нибудь работу, но она ничего не умѣла дѣлать, не умѣла даже шить. Она приходила въ отчаяніе и проклинала глупое воспитаніе провинціальныхъ барышень, благодаря которому ей оставалось только одно — поступить въ служанки, если обстоятельства не измѣнятся въ ближайшемъ будущемъ. Надъ картинами Клода издѣвался весь Парижъ и онъ не могъ разсчитывать на сбыть ихъ. Частная выставка, на которой были выставлены его работы, окончательно погубила его во мнѣніи любителей, такъ какъ публика хохотала надъ его испещренными всѣми цвѣтами радуги картинами. Торговцы прятались отъ него, одинъ Гю заглядывалъ изрѣдка въ улицу Турлакъ и всегда приходилъ въ экстазъ отъ картинъ Клода, неизмѣнно выражая свое сожалѣніе о томъ, что недостаточно богатъ для пріобрѣтенія ихъ. Тщетно Клодъ умолялъ его принять отъ него въ подарокъ нѣкоторыя картины — Гю упорно отказывался. Скопивъ извѣстную сумму, онъ обыкновенно являлся въ мастерскую и съ благоговѣніемъ уносилъ съ собой одну изъ осмѣянныхъ картинъ, которой онъ отводилъ мѣсто рядомъ съ картинами величайшихъ мастеровъ. Но эти случаи бывали очень рѣдки и Клоду, который клялся, что никогда не унизится до рыночнаго труда, пришлось съ отчаяніемъ въ душѣ снизойти до него. Онъ, конечно, предпочелъ бы умереть съ голоду, если бы не погибали на его глазахъ два другія существа. Онъ сталъ писать изображенія святыхъ, разрисовывать по заказу шторы и вывѣски и, наконецъ, дойдя до послѣдней степени нищеты, сталъ писать картинки для мелкихъ торговцевъ, которые торгуютъ на мостахъ и посылаютъ партіями эти картинки въ далекія страны, платя художнику по два-три франка за штуку, смотря по размѣрамъ холста. Нравственное паденіе отразилось и на физическомъ состояніи Клода: онъ чувствовалъ себя больнымъ, разбитымъ и неспособнымъ къ серьезной работѣ. Иногда онъ съ тоской смотрѣлъ на свою большую картину, но по цѣлымъ недѣлямъ не могъ подойти къ ней, точно не желая осквернить ее своими руками. И при всемъ томъ семьѣ едва хватало на хлѣбъ. Обширный сарай, которымъ такъ гордилась Христина, оказывался почти необитаемымъ зимою. Сама она совершенно опустилась и никогда не подметала и не убирала комнатъ. Маленькій Жакъ слабѣлъ отъ дурного питанія; вмѣсто обѣда семья нерѣдко довольствовалась коркой хлѣба, которую жевала, не присаживаясь даже къ столу; безпорядочная жизнь несчастныхъ пала до той ступеньки, на которой теряется даже чувство собственнаго достоинства.
Такъ прошелъ еще годъ. Однажды Клодъ въ припадкѣ отчаянія бѣжалъ изъ дому, поклявшись, что никогда не вернется. Онъ безцѣльно бродилъ по Парижу, чувствуя, что за нимъ гонится блѣдный призракъ нагой женщины, изуродованной постоянными передѣлками. Тяжелый туманъ, постепенно превращаясь въ мелкій дождикъ, покрывалъ улицы грязью. Около пяти часовъ дня Клодъ, въ лохмотьяхъ, забрызганный грязью, переходилъ походкой лунатика черезъ улицу Рояль, рискуя быть раздавленнымъ экипажами, когда вдругъ возлѣ него остановилось купе.
— Клодъ!.. Клодъ! Что же, вы не узнаете старыхъ друзей?
Это была Ирма Бено въ восхитительномъ сѣромъ шелковомъ платьѣ, отдѣланномъ дорогими бѣлыми кружевами. Быстрымъ движеніемъ она опустила стекло и высунула изъ рамы свое улыбающееся личико.
— Куда вы идете?
Ошеломленный Клодъ отвѣчалъ, что самъ не знаетъ куда. Ирма громко расхохоталась, глядя на него своими порочными глазами, съ тѣмъ особеннымъ выраженіемъ губъ, который бываетъ у женщинъ, внезапно охваченныхъ какой-нибудь прихотью.
— Ну, садитесь со мной… Мы такъ давно не видѣлись!.. Да садитесь же поскорѣй, васъ сшибутъ съ догъ тутъ.
Дѣйствительно, ряды разстроились, кучера выходили изъ себя. Ошеломленный шумомъ, Клодъ вскочилъ въ маленькое обитое голубымъ атласомъ купе и, не обращая вниманія на свое грязное пальто, съ котораго текла грязная вода, усѣлся на отдѣланное бѣлыми кружевами платье Ирмы. Кучера поспѣшили опять стать въ очередь, смѣясь надъ этимъ похищеніемъ, и движеніе возстановилось.
Мечта Ирмы имѣть собственный отель на бульварѣ Вилье осуществилась наконецъ. Одинъ изъ ея любовниковъ купилъ ей мѣсто; другіе ея любовники снабдили ее деньгами на постройку, отдѣлку и омеблировку отеля, на что потребовалось восемьсотъ тысячъ франковъ. Обстановка была чисто княжеская; весь отель, отъ мягкихъ ковровъ на лѣстницѣ до стѣнъ, обитыхъ мягкимъ штофомъ, напоминалъ альковъ чувственной женщины, большое ложе любви. Разумѣется, роскошная обстановка до нѣкоторой степени окупалась, такъ какъ за ночь, проведенную на шикарныхъ тюфякахъ Ирмы, платили очень дорого.
Пріѣхавъ домой въ Клодомъ, Ирма приказала не принимать никого, она готова была пожертвовать всей этой роскошью ради удовлетворенія минутнаго каприза. Но, когда она направлялась съ Клодомъ въ столовую, въ передней раздался голосъ господина, который содержалъ ее въ послѣднее время и который, несмотря на приказаніе Ирмы не принимать никого, хотѣлъ во что бы то ни стало войти. Ирма, нисколько не стѣсняясь его присутствіемъ, громко крикнула, что не желаетъ принять его. За обѣдомъ она смѣялась, какъ ребенокъ, ѣла очень много, хотя обыкновенно едва прикасалась къ подаваемымъ блюдамъ, и не спускала восхищеннаго взгляда съ лица Клода; длинная, всклокоченная борода его и грязная рабочая куртка съ оборванными пуговицами забавляли ее. Клодъ, находясь въ состояніи, близкомъ къ безсознательному, ѣлъ съ тою жадностью, которая является у нѣкоторыхъ субъектовъ въ минуты сильныхъ потрясеній. Обѣдъ прошелъ очень натянуто, метръ я отель держался съ холоднымъ достоинствомъ.
— Луи, подайте кофе и ликеры въ мою комнату!
Было не болѣе восьми часовъ, но Ирма спѣшила остаться наединѣ съ Клодомъ и, заперевъ дверь на ключъ, шаловливо воскликнула:
— Спокойной ночи, господа!.. Барыня уже легла… Ну, раздѣвайся, милый… ты сегодня переночуешь тутъ… Всѣ давно смѣются надо мной, дразнятъ меня тѣмъ, что ты пренебрегаешь мною… Это видишь ли надоѣло мнѣ!
Клодъ спокойно снялъ съ себя куртку, нисколько не смущаясь роскошью спадьни, обитой шелковой матеріей съ серебрянными кружевами, большой великолѣпной кроватью, задрапированной стариннымъ шитьемъ и походившей на тронъ. Онъ вообще привыкъ сидѣть дома въ одной жилеткѣ и не испытывалъ ни малѣйшей неловкости. Не все ли равно, гдѣ онъ переночуетъ — тутъ или подъ какимъ нибудь мостомъ? Вѣдь онъ поклялся, что не вернется домой! Въ хаосѣ его теперешней жизни это приключеніе нисколько не волновало Клода. А Ирма, не понимавшая его грубаго равнодушія, находила его очень забавнымъ и, полураздѣтая, щипала, кусала и обнимала художника, возилась съ нимъ, какъ настоящій уличный сорванецъ.
— Тиціановская прическа для этихъ идіотовъ, а не для тебя… О, ты не походишь на нихъ!
И она страстно цѣловала его, разсказывая ему, какъ она мечтала о немъ, какъ привлекали ее его всклокоченные волосы. Онъ казался ей такимъ смѣшнымъ, такимъ безобразнымъ… Тѣмъ не менѣе она осыпала его поцѣлуями.
Наконецъ, около трехъ часовъ утра, Ирма вытянулась на смятой, сбитой постели и пробормотала усталымъ голосомъ:
— Кстати… ты, говорятъ, женился, на твоей любовницѣ?
Клодъ, засыпавшій уже, открылъ сонные глаза.
— Да.
— И живешь съ нею?
— Разумѣется.
Она расхохоталась.
— Ахъ, бѣдняга! И надоѣли же вы, полагаю, другъ другу!
Утромъ, когда Клодъ собирался уходить, Ирма, свѣжая, розовая, въ изящномъ капотѣ, причесанная и совершенно спокойная, взяла обѣ руки Клода въ свои руки и съ минуту смотрѣла на него ласковымъ и нѣсколько насмѣшливымъ взглядомъ.
— Бѣдняжка, тебѣ это не доставило особеннаго удовольствія… Нѣтъ, нѣтъ, не разувѣряй меня! Мы, женщины, чувствуемъ это… Но мнѣ ты доставилъ большое удовольствіе… да, большое… Благодарю тебя!
Любопытство ея было удовлетворено и Клоду пришлось бы заплатить большія деньги, если бы онъ вздумалъ провести еще одну ночь у нея.
Возбужденный неожиданнымъ приключеніемъ, Клодъ прямо направился въ улицу Турлакъ. Онъ чувствовалъ странную смѣсь удовлетвореннаго тщеславія и угрызеній совѣсти и въ теченіе двухъ дней оставался равнодушнымъ ко всему окружающему и даже къ своей картинѣ, отдаваясь смутнымъ мечтамъ и спрашивая себя, почему онъ такъ мало пользовался жизнью. Впрочемъ, онъ имѣлъ такой странный, растерянный видъ по возвращеніи домой, что Христина пристала къ нему съ вопросами относительно того, гдѣ онъ провелъ эту ночь, и въ концѣ концовъ онъ сознался ей во всемъ. Христина вышла изъ, себя, сдѣлала ему сцену и долго плакала, но все-таки и на этотъ разъ простила его. Въ глубинѣ души она чувствовала даже нѣкоторое удовлетвореніе при мысли, что Клодъ способенъ еще выкинуть подобную штуку, и въ ней проснулась надежда, что онъ можетъ еще вернуться въ ней, разъ онъ могъ увлечься другой женщиной. Въ сущности сердце ея было переполнено однимъ чувствомъ чувствомъ безконечной ревности къ проклятой живописи, и она скорѣе согласилась бы уступить его другой женщинѣ, чѣмъ оставить его во власти всемогущей соперницы.
Къ концу зимы Клодъ снова горячо принялся за работу. Однажды, приводя въ порядокъ старыя рамы, онъ нашелъ кусокъ холста, — главную женскую фигуру изъ его большой картины «Plein air», которую онъ вырѣзалъ, уничтоживъ картину по возвращеніи ея съ Салона. Развернувъ ее, онъ вскрикнулъ отъ восторга:
— Боже, какъ она хороша!
Онъ тотчасъ же прибилъ ее четырьмя гвоздями къ стѣнѣ и нѣсколько часовъ не могъ оторвать отъ нея восхищенныхъ глазъ. Руки его дрожали, кровь прилила къ лицу. Неужели же онъ могъ написать эту геніальную вещь? Значитъ у него былъ въ то время крупный талантъ! Не подмѣнили ли ему мозгъ, глаза, руки? Лихорадочное возбужденіе все болѣе и болѣе овладѣвало имъ и, чувствуя потребность подѣлиться съ кѣмъ-нибудь, онъ позвалъ Христину.
— Иди-ка сюда!.. Посмотри на нее… Хороша, неправда ли? Какъ великолѣпна ея поза!.. А эта нога, освѣщенная лучами солнца!.. А эта дивная линія отъ плеча до груди… Ахъ, да, это настоящая жизнь! Мнѣ кажется, что я чувствую подъ пальцами тонкую, теплую козйу.
Христина, стоявшая рядомъ съ нимъ, не отрывала глазъ отъ картины, отвѣчая короткими, отрывистыми фразами на его вопросы. Въ первый моментъ она почувствовала себя польщенной" увидѣвъ себя такою, какою была въ восемнадцать лѣтъ. Но, видя, что Клодъ все болѣе возбуждается, она стала испытывать какое-то смутное раздраженіе, въ которомъ не могла дать себѣ яснаго отчета.
— Какъ, неужели ты не находишь, что она прелестна?.. Передъ ней нужно стоять на колѣняхъ.
— Да, да, конечно… Только она почернѣла.
Клодъ возмутился. Почернѣла? Нѣтъ, это ложь! Никогда она не почернѣетъ — она безсмертна!..
Въ немъ вспыхнула настоящая страсть къ этой женской фигурѣ; онъ говорилъ о ней, какъ о близкомъ существѣ, чувствовалъ тоску по ней, когда отлучался, и нерѣдко бросалъ все, чтобы поскорѣй дернуться къ ней. Наконецъ, въ одно прекрасное утро онъ заявилъ, что хочетъ опять приняться серьезно за работу.
— Чортъ возьми, если я могъ написать эту фигуру, то могу написать и другую!.. Вотъ посмотримъ, что я сдѣлаю, если только я не превратился въ идіота!
Христина должна была немедленно стать въ требуемую позу, такъ какъ Клодъ горѣлъ желаніемъ приняться опять за свою большую картину. И въ продолженіе цѣлаго мѣсяца онъ заставлялъ ее по цѣлымъ часамъ стоять нагою, не чувствуя жалости къ бѣдной женщинѣ, изнемогавшей отъ усталости, и не щадя своихъ собственныхъ силъ. Онъ хотѣлъ, чтобы нагая женщина въ лодкѣ была такъ же хороша, какъ эта полная жизни женщина, развалившаяся въ травѣ. Онъ постоянно сравнивалъ ихъ, терзаемый страхомъ, что не въ состояніи будетъ создать нѣчто подобное, поглядывалъ то на одну, то на другую, то на Христину, выходилъ изъ себя и, наконецъ, набросился однажды на жену.
— Бѣда въ томъ, моя милая, что ты теперь совсѣмъ не походишь на ту, съ которой я писалъ тогда эту фигуру… Да, совсѣмъ не то… Удивительно рано развилась у тебя грудь! Помню, какъ я былъ пораженъ, когда увидѣлъ нѣжное дѣвственное тѣло съ вполнѣ сложившейся прелестной грудью женщины… О, это было удивительно свѣжее, стройное тѣло… полураспустившійся бутонъ, эмблема весны жизни! Да, милочка, ты можешь гордиться, ты была очень хороша тогда.
Клодъ совсѣмъ не желалъ уязвить Христину. Онъ разбиралъ ея тѣло, прищуривъ глаза, съ хладнокровіемъ наблюдателя, констатирующаго, что данный предметъ изслѣдованія начинаетъ разрушаться.
— Цвѣтъ тѣла у тебя все еще прелестный, но линіи… нѣтъ, нѣтъ, это уже не то!.. Ноги еще очень хороши… да, ноги дольше всего сохраняются у женщинъ… Но животъ и грудь положительно измѣнились. Вотъ посмотри на себя въ зеркало: тамъ около подмышекъ у тебя появились мѣшки… Нельзя сказать, чтобы это было красиво… А поищи-ка у той… ты у нея не найдешь этихъ мѣшковъ!
И, не отрывая восторженнаго взгляда отъ прибитой къ стѣнѣ фигуры, онъ прибавилъ:
— Разумѣется, это не твоя вина, но бѣда въ томъ, что это портитъ все… Ахъ, не везетъ мнѣ, не везетъ!
Она слушала его съ тоской въ душѣ, едва держась на ногахъ. Эти сеансы, причинившіе ей столько страданій, становились теперь для нея настоящей пыткой. И что это онъ вздумалъ преслѣдовать ее теперь воспоминаніями объ ея увядшей красотѣ, разжигать ея ревность, отравлять ея жизнь сожалѣніями о прошломъ? Собственное ея изображеніе становилось ея соперницей и она чувствовала, какъ въ глубинѣ души ея встаетъ острое чувство зависти. Боже, сколько горя причинило ей это изображеніе! Все несчастіе ея жизни началось собственно съ него. И она припоминала, какъ Клодъ писалъ этюдъ съ нея въ то время, какъ она спала, какъ, поддаваясь чувству глубокой жалости, она въ одинъ прекрасный день раздѣлась, обнажила свое дѣвственное тѣло, какъ издѣвалась надъ этимъ тѣломъ толпа въ «Салонѣ забракованныхъ», какъ она, наконецъ, снизошла до ремесла натурщицы, благодаря которому убила послѣднія искры любви въ сердцѣ Клода. Да, эта фигура воскресала во всемъ своемъ могуществѣ отъ своего долгаго сна и спѣшила занять первое мѣсто въ новой картинѣ Клода! И Христинѣ стало казаться, что сама она старѣетъ съ каждымъ сеансомъ. Она со страхомъ осматривала себя и ей казалось, что тѣло ея покрывается морщинами, правильныя линіи искажаются. Она слѣдила за собой съ болѣзненнымъ вниманіемъ и подчасъ ею овладѣвало безграничное отчаяніе женщины, которая чувствуетъ, что теряетъ любовь вмѣстѣ съ красотой. Она начинала испытывать какое-то отвращеніе къ своему тѣлу. Не потому ли Клодъ разлюбилъ ее, что она постарѣла? Не этимъ ли объясняется то, что онъ проводитъ ночи съ другими женщинами или отдается неестественной страсти къ своимъ твореніямъ? Бѣдная женщина совершенно теряла почву подъ собой, опускаясь все ниже и ниже, по цѣлымъ днямъ ходила въ грязной юбкѣ и въ грязной кофтѣ и утратила всякое кокетство, чувствуя, что безполезно бороться со старостью, которая немилосердно обезображиваетъ ее.
Однажды Клодъ, раздосадованный неудачной работой, нанесъ Христинѣ смертельное оскорбленіе. Охваченный однимъ изъ тѣхъ припадковъ гнѣва, которые дѣлали его невмѣняемымъ, онъ крикнулъ ей, размахивая кулаками:
— Нѣтъ, я положительно ничего не сдѣлаю съ такой натурщицей… Да, видишь ли, милая, если женщина хочетъ быть натурщицей, она не должна рожать дѣтей.
Пораженная въ самое сердце, Христина зарыдала и бросилась къ своему платью, точно желая поскорѣй прикрыть свое обнаженное, опозоренное тѣло. Но руки ея дрожали и не находили требуемаго. Клодъ сейчасъ же почувствовалъ угрызенія совѣсти и, быстро спустившись съ лѣстницы, бросился къ женѣ.
— Не плачь, дорогая… прости меня… Умоляю тебя, успокойся, стань въ прежнюю позу, докажи, что ты простила меня!
Онъ обнималъ ее, старался снять съ нея рубашку, которую она уже успѣла набросить, и Христина простила ему и опять стала въ позу. Но она дрожала всѣмъ тѣломъ и крупныя слезы текли по щекамъ, падая на грудь. Да, конечно, было бы лучше, если бы этотъ несчастный ребенокъ не родился! Можетъ быть, онъ-то и есть причина всего горя. И, прощая отца, она начинала чувствовать глухую злобу къ бѣдному малюткѣ, котораго она никогда не любила и котораго начинала ненавидѣть при мысли, что онъ лишилъ ее любви Клода.
На этотъ разъ Клодъ проявлялъ необыкновенное упорство, твердо рѣшивъ послать картину на выставку. Онъ почти весь день не сходилъ съ лѣстницы, работая до поздней ночи. Наконецъ, выбившись изъ силъ, онъ въ одинъ прекрасный день заявилъ, что больше не прикоснется къ картинѣ, и когда въ этотъ день Сандозъ зашелъ въ мастерскую около четырехъ часовъ пополудни, онъ не засталъ своего друга. Христина заявила ему, что Клодъ только-что вышелъ подышать чистымъ воздухомъ на высотахъ Монмартра.
Отношеніе между Клодомъ и его прежними товарищами давно уже были крайне натянутыя. Посѣщенія этихъ товарищей становились все рѣже и кратко и ре меннѣе, а въ послѣднее время никто не заглядывалъ къ Клоду. Ганьеръ уѣхалъ изъ Парижа и, поселившись въ одномъ изъ своихъ домовъ въ Мелэна, жидъ маленькой рентой, которую приносилъ ему другой домъ; къ удивленію товарищей, онъ женился на своей учительницѣ музыки, старой дѣвѣ, услаждавшей его Вагнеромъ по вечерамъ. Магудо увѣрялъ, что очень занять и потому не бываетъ у Клода; въ послѣднее время дѣла его нѣсколько поправились благодаря работамъ, которыя поручалъ ему фабрикантъ бронзовыхъ издѣлій. Что касается до Жори, то онъ почти не показывался, подчинившись деспотизму Матильды, никуда не отпускавшей его. Она закармливала его любимыми блюдами, осыпала его ласками и довела его до того, что этотъ скряга, подбиравшій на тротуарахъ женщинъ, которымъ можно было не платить, превратился въ вѣрную собаку, передалъ своей возлюбленной ключъ отъ своей денежной шкатулки и покупалъ себѣ сигару только въ тѣ дни, когда Матильда давала ему двадцать су. Разсказывали даже, что Матильда, желая закрѣпить свою добычу, старалась направить Жори на путь благочестія и постоянно пугала его мыслями о смерти, которой онъ ужасно боялся. Одинъ Фажероль при встрѣчѣ съ Клодомъ выказывалъ ему неизмѣнное вниманіе, но, хотя неоднократно обѣщалъ заглянуть въ мастерскую Клода, онъ ни разу не исполнилъ своего намѣренія. Онъ былъ очень занять съ тѣхъ поръ, какъ вошелъ въ моду; его чествовали, провозглашали до небесъ, осыпали почестями и деньгами. Что касается до Клода, то его собственно огорчало только отчужденіе Дюбюша, съ которымъ онъ былъ связанъ воспоминаніями самаго ранняго дѣтства и къ которому онъ питалъ особенную нѣжность, несмотря на охлажденіе, наступившее въ послѣдніе годы. Дюбюшъ при всемъ своемъ богатствѣ казался очень несчастнымъ и велъ крайне жалкое существованіе. Вся жизнь его проходила въ постоянныхъ стычкахъ съ тестемъ, который жаловался, что ошибся въ способностяхъ молодого архитектора, и въ уходѣ за больной женой и двумя жалкими недоносками, которыхъ приходилось держать постоянно въ ватѣ.
Такимъ образомъ изъ всѣхъ прежнихъ товарищей Клода одинъ Сандозъ заглядывалъ въ улицу Турлакъю Онъ приходилъ ради маленькаго Жака, своего крестника, и ради несчастной молодой женщины, лицо которой, одухотворенное глубокой страстью, фантастически выдѣлялось на фонѣ этой нищеты, напоминая ему тѣ великіе образы мученицъ любви, которые онъ мечталъ воспроизвести въ своихъ романахъ. Но больше всего влекли его въ жалкую обитель глубокая жалость къ товарищу дѣтства, которая все усиливалась по мѣрѣ того, какъ падалъ Клодъ. Сначала странное состояніе художника поражало Сандоза. Онъ вѣрилъ въ Клода больше, чѣмъ въ самого себя; Клодъ былъ всегда первымъ ученикомъ въ школѣ и Сандозъ признавалъ его превосходство надъ собой, ставилъ его на ряду съ величайшими мастерами и не сомнѣвался въ томъ, что онъ со временемъ произведетъ переворотъ въ живописи. Но мало-по-малу поклоненіе его уступило чувству безграничной жалости. Сердце Сандоза обливалось кровью при видѣ жестокихъ страданій Клода, обусловленныхъ сознаніемъ собственнаго безсилія, и онъ нерѣдко спрашивалъ себя, есть ли граница между геніемъ и безуміемъ. Онъ вообще не могъ равнодушно смотрѣть на подобныхъ неудачниковъ, и чѣмъ нелѣпѣе было какое-нибудь произведеніе — картина или книга, тѣмъ сильнѣе ему хотѣлось утѣшить, успокоить этихъ несчастныхъ, являвшихся жертвами творчества.
Не заставъ Клода дома, Сандозъ рѣшилъ остаться до его прихода, такъ какъ замѣтилъ, что глаза Христины распухли и покраснѣли отъ слезъ.
— Если вы думаете, что онъ скоро вернется, я подожду.
— О, да, онъ долженъ скоро вернуться.
— Въ такомъ случаѣ я останусь, если позволите.
Никогда еще Христина не производила на него такого тяжелаго впечатлѣнія своимъ безнадежнымъ видомъ покинутой, опустившейся женщины. Въ ея усталомъ голосѣ и вялой походкѣ выражалось полное безучастіе ко всему, что не касалось страсти, подтачивавшей ея жизнь. Уже болѣе недѣли она не подметала комнаты, предоставляя хозяйство полному разоренію, едва волоча ноги. О сердце Клода болѣзненно сжималось при видѣ этого пустыннаго, заваленнаго соромъ сарая съ голыми, грязными стѣнами, въ которомъ было сыро и холодно, несмотря на то, что яркіе лучи февральскаго солнца врывались въ широкое стеклянное окно.
Тяжело ступая, Христина направилась къ желѣзной кровати, которой Сандозъ сначала не замѣтилъ.
— Что это? — спросилъ онъ. — Развѣ Жакъ боленъ?
Она прикрыла мальчика, постоянно сбрасывавшаго съ себя одѣяло.
— Да, онъ уже три дня не встаетъ съ постели. Мы перенесли сюда его кровать… Тутъ онъ постоянно съ нами… Онъ никогда не отличался хорошимъ здоровьемъ, но теперь онъ совсѣмъ плохъ… Не знаемъ, что и дѣлать съ нимъ.
Она говорила беззвучнымъ голосомъ и глаза ея были неподвижно устремлены въ пространство. Сандозъ подошелъ къ постели ребенка и испугался, взглянувъ на мертвенно блѣдное лицо ребенка. Голова его, казалось, еще увеличилась и безъ признаковъ жизни лежала на подушкѣ. Если бы не тяжелое прерывистое дыханіе, выходившее изъ груди мальчика, можно было бы подумать, что онъ умеръ.
— Мой маленькій Жакъ, это я, твой крестный… Развѣ ты не узнаешь меня?
Ребенокъ сдѣлалъ усиліе повернуть голову, но она осталась неподвижной на подушкѣ. Только вѣки нѣсколько приподнялись, открывая бѣлки глазъ, и затѣмъ снова опустились.
— Обращались ли вы къ доктору?
Она пожала плечами.
— О, эти доктора ничего не понимаютъ!.. Былъ тутъ одинъ и сказалъ, что ничего нельзя сдѣлать… Можетъ быть, это пройдетъ. Ему недавно исполнилось двѣнадцать лѣтъ, онъ слишкомъ быстро ростеть.
Сандозъ чувствовалъ, какъ морозъ пробѣгаетъ у него по кожѣ, но онъ не сказалъ ничего матери, очевидно, не подозрѣвавшей о тяжеломъ состояніи ребенка. Онъ сталъ ходить по мастерской и, наконецъ, остановился передъ картиной.
— А, подвигается! Ну, теперь можно надѣяться, что онъ скоро кончитъ ее.
— Онъ уже кончилъ ее.
— Какъ кончилъ?
И когда Христина сообщила ему, что Клодъ собирается на будущей недѣлѣ отправить картину въ Салонъ, Сандозъ ужаснулся. Опустившись на диванъ, стоявшій противъ картины, онъ сталъ внимательно разсматривать ее. Фонъ — набережныя и Сена, надъ которой возвышалась Cité, были только набросаны, но набросаны рукою великаго мастера. Казалось, что художникъ боялся испортить свою мечту болѣе тщательной отдѣлкой. На лѣвой сторонѣ бросалась въ глаза прекрасная группа рабочихъ съ мѣшками гипса на спинѣ. Эта часть картины отличалась необыкновенной тщательностью и красотой исполненія. Но лодка съ раздѣтыми женщинами являлась совершенно неумѣстной въ этой обстановкѣ, а нагая женщина, стоявшая на кормѣ лодки, казалась фантастическимъ призракомъ, вызваннымъ болѣзненной фантазіей художника.
Сандозъ смотрѣлъ съ тоской въ душѣ на это дивное произведеніе, которое безусловно должно было провалиться. Но, встрѣтивъ устремленный на него взглядъ Христины, онъ пробормоталъ:
— Удивительна… о, да, женщина удивительна!
Въ эту минуту въ комнату вошелъ Клодъ. Увидѣвъ друга, онъ вскрикнулъ отъ радости, подбѣжалъ къ нему и крѣпко пожалъ ему руку. Затѣмъ онъ подошелъ къ Христинѣ и поцѣловалъ маленькаго Жака, который опять сбросилъ съ себя одѣяльце.
— Ну, какъ онъ?
— Все въ томъ же положеніи.
— Пустяки, онъ просто быстро ростетъ. Пусть полежитъ, отдыхъ подкрѣпитъ его. Вѣдь я говорилъ тебѣ, что безпокоиться нечего.
Затѣмъ Клодъ направился къ Сандозу и опустился на диванъ рядомъ съ нимъ. Развалившись на диванѣ, друзья оживленно бесѣдовали, не сводя, однако, глазъ съ картины. Христина, неподвижно сидѣвшая у постели ребенка, казалось, не видѣла и не слышала ничего, предаваясь своимъ тяжелымъ думамъ. День клонился къ концу, свѣтъ, падавшій въ большое стеклянное окно, начиналъ блѣднѣть. Наступали сумерки.
— Значитъ, рѣшено? Жена твоя сообщила мнѣ, что ты отправляешь картину?
— Да.
— Ты правъ… нужно покончить съ этой работой… И сколько въ ней прелестныхъ деталей! Какъ хороша эта набережная налѣво! А этотъ человѣкъ внизу, поднимающій мѣшокъ… Только…
Онъ чувствовалъ сильное смущеніе, но тѣмъ не менѣе рѣшилъ высказать свои сомнѣнія Клоду.
— Только мнѣ кажется страннымъ, что ты такъ упорно отстаиваешь этихъ голыхъ женщинъ въ лодкѣ… Увѣряю тебя, онѣ неумѣстны здѣсь… И вѣдь ты обѣщалъ мнѣ одѣть ихъ, помнишь?.. Неужели же ты такъ дорожишь ими?
— Да.
Клодъ произнесъ этотъ отвѣтъ съ сухой рѣзкостью маніака, который не желаетъ входить въ объясненія. Онъ заложилъ руки подъ голову и перевелъ разговоръ на другой предметъ, не спуская глазъ съ картины, которая постепенно темнѣла въ сумеркахъ.
— Знаешь ли, гдѣ я только-что былъ?.. У Куражо, у великаго пейзажиста, у творца «Mare de Gagny»! Помнишь, я считалъ его умершимъ; потомъ я узналъ, что онъ поселился въ маленькомъ домѣ, недалеко отсюда, въ улицѣ Abreuvoir… И, повѣришь ли, мысль объ этомъ Куражо положительно все время преслѣдовала меня. Ну, и вотъ недавно, гуляя, я отыскалъ лачугу, въ которой онъ живетъ. Съ тѣхъ поръ я всегда чувствовалъ непреодолимое желаніе зайти къ нему, когда проходилъ мимо его жилища. Подумай, великій художникъ, творецъ современнаго пейзажа живетъ въ неизвѣстности, зарытый, словно кротъ, въ своей норѣ!.. И что за нора, Боже! Представь себѣ деревенскую улицу, поросшую травой, домикъ, напоминающій игрушечный, съ крошечными окнами, низенькой дверью, садикомъ или, вѣрнѣе, клочкомъ земли съ четырьмя грушевыми деревьями на крутомъ откосѣ и птичьимъ дворомъ, сооруженномъ изъ заплѣсневѣлыхъ досокъ, кусковъ обвалившейся штукатурки и желѣзныхъ рѣшетокъ, скрѣпленныхъ веревками.
Рѣчь Клода все болѣе замедлялась; прищуривъ глаза, онъ всматривался въ картину, которая все болѣе овладѣвала имъ, стѣсняя ходъ его мыслей.
— Сегодня, наконецъ, я увидѣлъ Куражо. Онъ стоялъ у дверей своего дома… Это восьмидесятилѣтній старикъ, осѣвшій, сгорбленный, маленькій, въ деревянныхъ башмакахъ и вязанной крестьянской фуфайкѣ. Я рѣшился подойти къ нему. «Г-нъ Куражо, — сказалъ я, — я хорошо знаю васъ. Ваша картина въ Люксамбургѣ — одно изъ нашихъ лучшихъ произведеній. Позвольте художнику пожать руку великаго учителя». Ахъ, если бы ты видѣлъ, какъ онъ испугался! Онъ сталъ пятиться назадъ, бормоча что-то… можно было подумать, что я хочу поколотить его и что онъ старается удрать поскорѣй. Я, однако, послѣдовалъ за нимъ. Мало-по-малу онъ успокоился, показалъ мнѣ своихъ куръ, утокъ, кроликовъ и собакъ, у него настоящій звѣринецъ! Есть у него даже ворона. И онъ проводитъ свою жизнь среди этихъ животныхъ, бесѣдуетъ исключительно съ ними. Видъ оттуда на окрестности великолѣпный, видна вся долина Сенъ-Дени: рѣки, города, фабрики, локомотивы… Я сейчасъ же заговорилъ о томъ, что переполняло мою душу. «Ахъ, г-нъ Куражо, если бы вы знали, какъ мы восхищаемся вами! Вы — наша гордость, нашъ учитель!» Губы его опять задрожали и на лицѣ его появилось прежнее выраженіе тупого испуга. Отступая отъ меня съ умоляющимъ жестомъ, онъ сталъ бормотать своимъ беззубымъ ртомъ какія-то безсвязныя слова: «Не знаю… такъ давно».. слишкомъ старъ… Мнѣ все равно…" Въ концѣ концовъ онъ выпроводилъ меня. Я слышалъ, какъ онъ поспѣшно повернулъ ключъ въ дверяхъ, баррикадируя себя со всѣмъ своимъ звѣринцемъ отъ непрошеннаго вторженія улицы… Великій человѣкъ кончаетъ жизнь, какъ удалившійся отъ дѣлъ мелкій торговецъ! Добровольно похоронить себя при жизни! А мы-то надрываемся въ погонѣ за славой!
Голосъ Клода, постепенно ослабѣвая, оборвался болѣзненнымъ стономъ. Въ мастерской темнѣло; ножки стульевъ и столовъ и всѣ предметы, въ безпорядкѣ валявшіеся на полу, постепенно исчезали въ густомъ мракѣ; скоро и нижняя часть картины потонула въ немъ. Клодъ, не отрывавшій глазъ отъ нея, казалось, хотѣлъ изучить ее при слабомъ свѣтѣ умиравшаго дня. Водворилась полная тишина, среди которой раздавалось лишь хриплое дыханіе маленькаго больного, у постели котораго смутно обрисовывался неподвижный силуэтъ матери.
Сандозъ откинулся на подушку дивана, закинувъ обѣ руки подъ голову.
— Кто знаетъ, — заговорилъ онъ тихимъ голосомъ, — не лучше ли жить и умереть въ неизвѣсгности? Можетъ быть, эта слава существуетъ только въ нашемъ воображеніи, какъ тотъ рай катехизиса, надъ которымъ теперь смѣются даже дѣти. И мы, не вѣрующіе въ Бога, вѣримъ въ наше безсмертіе!.. О, ничтожество!
И подъ вліяніемъ грустнаго настроенія, навѣяннаго сумерками, онъ заговорилъ о своихъ собственныхъ терзаніяхъ.
— Ты, можетъ быть, завидуешь мнѣ, голубчикъ… Дѣла мои устраиваются, какъ выражаются буржуа, я печатаю книги и зарабатываю деньги… А между тѣмъ я, несмотря на это, погибаю… да, погибаю. Я не разъ говорилъ тебѣ объ этомъ, но ты не вѣрилъ мнѣ, потому что тебѣ, для котораго творчество сопряжено съ такими мученіями, да, тебѣ кажется, что счастье заключается въ томъ, чтобы по возможности больше производить, заставить толпу говорить о себѣ, сдѣлаться извѣстнымъ… А между тѣмъ, если картина твоя будетъ принята на ближайшей выставкѣ и будетъ имѣть успѣхъ, ты все-таки не будешь удовлетворенъ, не будешь чувствовать себя счастливымъ… Выслушай меня, Клодъ… Работа овладѣла всѣмъ моимъ существованіемъ, отняла у меня мать, жену, все, что дорого моему сердцу. Это — ужасный микробъ, попавшій въ ной черепъ и постепенно разрушающій мозгъ, кровь, весь организмъ. Какъ только я просыпаюсь утромъ, я усаживаюсь къ письменному столу, не имѣя даже возможности пройтись подышать чистымъ воздухомъ. За завтракомъ я вмѣстѣ съ хлѣбомъ мысленно пережевываю свои фразы. Во время прогулки работа слѣдуетъ за мной по пятамъ, за обѣдомъ она ѣстъ изъ моей тарелки, ночью спитъ со мной на одной подушкѣ. Она безжалостна въ своихъ требованіяхъ; я никогда не могу пріостановиться, отдохнуть, принявшись за какое-нибудь произведеніе, развитіе котораго преслѣдуетъ меня даже во снѣ… О теперь для меня ничего не существуетъ на свѣтѣ, кромѣ работы. Поздоровавшись съ матерью, я иногда минутъ десять спустя спрашиваю себя, видѣлся ли я съ нею. У бѣдной жены моей нѣтъ собственно мужа, я далекъ отъ нея даже въ то время, когда ея рука лежитъ въ моей. Какъ часто меня удручаетъ сознаніе, что я омрачаю жизнь моей семьи! О я чувствую тяжелыя угрызенія совѣсти, зная, что счастье семьи обусловлено добротой, откровенностью и веселостью ея членовъ. Но какъ вырваться изъ когтей чудовища? Я постоянно нахожусь въ состояніи сомнамбулизма, сопровождающаго творчество, и становлюсь совершенно равнодушнымъ ко всему, что не связано съ моей idée fixe, являющейся настоящимъ бичемъ всей семьи. Весь домъ смѣется или плачетъ, смотря потому, какъ идетъ работа, пожирающая меня… Нѣтъ, нѣтъ, для меня теперь не существуетъ ничего на свѣтѣ! Я мечталъ въ дни бѣдности объ отдыхѣ въ деревнѣ, на лонѣ природы, о путешествіи по далекимъ странамъ. Теперь я могъ бы осуществить свои мечты, но палачъ мой — работа сковываетъ меня, и я не могу ни погулять, ни забыться съ товарищемъ, ни отдохнуть. Нѣтъ у меня даже собственной воли, я сдѣлался рабомъ привычки. Я самъ заперъ свою дверь отъ свѣта и бросилъ ключъ въ окно… Теперь я остался наединѣ съ чудовищемъ, и оно съѣстъ меня… И тогда не останется ничего… ничего!
Сандозъ умолкъ. Въ мастерской, объятой мракомъ, снова водворилось молчаніе. Послѣ довольно продолжительной паузы Сандозъ снова заговорилъ:
— И если бы эта собачья жизнь давала хоть какое-нибудь удовлетвореніе!.. Я положительно не постигаю, какъ нѣкоторые писатели ухитряются работать, куря папироску и поглаживая бороду. Повидимому, творчество для нихъ — удовольствіе, и они не испытываютъ никакого волненія, отдаваясь ему. Они восхищаются своими произведеніями; каждая строчка, выходящая изъ подъ пера ихъ, кажется имъ чѣмъ-то выдающимся. А я не могу рожать безъ помощи щипцовъ и мое дѣтище всегда кажется мнѣ отвратительнымъ. И какъ можетъ человѣкъ не сомнѣваться въ себѣ? Меня всегда удивляютъ господа, которые умѣютъ такъ яростно набрасываться на другихъ и которые лишаются всякаго критическаго чутья, всякаго здраваго смысла, чуть только дѣло коснется ихъ собственныхъ произведеній. Вѣдь всякая книга въ сущности результатъ крайне непривлекательной работы. Только тотъ, кто никогда самъ не писалъ, можетъ увлекаться книгой… Я не говорю уже о тѣхъ потокахъ грязи, которыми обливаютъ автора: брань всегда возбуждала меня къ борьбѣ. Многіе писатели боятся нападковъ прессы, ищутъ одобренія публики, стараются завоевать ея симпатіи. Эти господа напоминаютъ мнѣ нѣкоторыхъ женщинъ, которыя готовы умереть, если замѣчаютъ, что не нравятся мужчинамъ. Мнѣ кажется, что брань глупцовъ — прекрасное средство для укрѣпленія силъ, а непопулярность — лучшая школа для выработки гибкости ума. Для писателя достаточно сознанія, что онъ отдаетъ всю жизнь своему дѣлу, не ожидая признанія со стороны современниковъ, что онъ работаетъ только потому, что работа составляетъ потребность его организма. Признавъ это, онъ можетъ жить спокойно, утѣшаясь мыслью, что когда-нибудь будетъ оцѣненъ… Ахъ, если бы всѣ эти господа критики знали, какъ мало задѣваетъ меня ихъ брань! Боюсь я только самого себя… я самъ терзаю себя немилосердно, довожу себя до того, что у меня нѣтъ ни одной счастливой минуты. Боже, сколько тяжелыхъ, мучительныхъ часовъ переживаю я съ того момента, когда принимаюсь за романъ! Первыя главы выливаются изъ подъ пера довольно легко, я утѣшаю себя тѣмъ, что талантъ развернется по мѣрѣ развитія романа, но потомъ я начинаю падать духомъ, работа не удовлетворяетъ меня. Каждый новый романъ кажется мнѣ несравненно хуже моихъ предыдущихъ работъ, я бьюсь надъ нѣкоторыми страницами, надъ отдѣльными фразами, надъ словами, и даже запятыя начинаютъ иногда преслѣдовать меня. О, какое облегченіе чувствую я, когда романъ оконченъ! Но я не испытываю наслажденія человѣка, удовлетвореннаго своей работой… Нѣтъ, это просто радость носильщика, сбрасывающаго съ себя тяжелую ношу. Потомъ я принимаюсь за новую работу, и мученія мои возобновляются. Да, и это будетъ продолжаться до тѣхъ поръ, пока я не надорвусь надъ этой работой и не умру, сожалѣя о томъ, что не проявилъ больше таланта, не создалъ болѣе сильныхъ, болѣе совершенныхъ произведеній. И, умирая, я буду терзаться сомнѣніями, буду спрашивать себя, туда ли я шелъ, куда слѣдовало, не долженъ ли я былъ взять налѣво, когда я свернулъ направо… И мое предсмертное хрипѣніе сольется съ желаніемъ передѣлать все съизнова!..
Сандозъ остановился, задыхаясь отъ волненія. Послѣ небольшой паузы онъ въ страстномъ порывѣ вскрикнулъ:
— Ахъ, кто дастъ мнѣ вторую жизнь, чтобы я могъ и ее отдать работѣ и еще разъ умереть подъ ея бременемъ!
Въ комнатѣ стало совершенно темно; не видно было даже силуэта матери у постели ребенка, хриплое дыханіе котораго, казалось, доносилось откуда-то издалека. Мракъ окуталъ всѣ предметы, только на большой картинѣ игралъ слабый отблескъ дневного свѣта и на ней, точно призракъ, смутно обрисовывалась главная женская фигура. Но вотъ исчезли ея ноги… вотъ скрылась одна рука… вотъ, наконецъ, она вся исчезла… Свѣтится только ея животъ, напоминая блѣдный дискъ луны. Въ комнатѣ царить глубокое молчаніе. Наконецъ Сандозъ прерываетъ его:
— Не хочешь ли, чтобы я проводилъ тебя, когда ты отправишь свою картину?
Клодъ не отвѣчаетъ и Сандозу кажется, что онъ плачетъ. Испытываетъ ли онъ то же чувство безконечной тоски и безъисходнаго отчаянія, о которомъ только-что говорилъ его другъ? Сандозъ послѣ небольшой паузы повторяетъ свой вопросъ. Тогда художникъ, сдерживая рыданія, бормочетъ:
— Благодарю тебя, голубчикъ… Картина останется тутъ, я не отправлю ея.
— Какъ, да вѣдь ты уже рѣшилъ отправить ее!
— Да, да, рѣшилъ… Но я не разсмотрѣлъ ее, какъ слѣдуетъ. А вотъ теперь я выяснилъ себѣ все при слабомъ свѣтѣ угасающаго дня… Да, все опять испорчено, совершенно испорчено… Ахъ, меня словно кто-то ударилъ по глазамъ и ударъ отразился прямо въ сердцѣ…
По лицу Клода медленно струились слезы, выдавая долго сдерживаемую скорбь.
— Бѣдный мой, — прошепталъ разстроенный до глубины души Сандозъ, — мнѣ тяжело говорить съ тобой объ этомъ, но все-таки я нахожу, что ты правъ, откладывая отправку картины… Многія детали требуютъ отдѣлки… Мнѣ досадно только, что я именно навелъ на тебя эти сомнѣнія моимъ вѣчнымъ недовольствомъ…
— Ты? — удивился Клодъ. — Какой вздоръ! Я даже не слушалъ тебя… Нѣтъ, я все время слѣдилъ только за этимъ проклятымъ холстомъ. Свѣтъ становился все слабѣе и вдругъ наступилъ моментъ, когда я при этомъ угасавшемъ свѣтѣ ясно увидѣлъ всѣ недостатки моей работы… Да она никуда не годится, хорошъ только фонъ… А эта голая женщина дѣйствительно неумѣстна… Да и поза ея некрасива, а ноги безобразны… О, Боже, я думалъ, что этотъ ударъ убьетъ меня! Все стало вертѣться предо мной въ темнотѣ, мнѣ казалось, что предо мною разверзлась пропасть, что земля проваливается въ эту пропасть и наступаетъ конецъ міра. Я видѣлъ только животъ этой женщины, который постепенно убывалъ, точно луна на ущербѣ. А теперь, смотри, все исчезло! Бе осталось ни малѣйшаго слѣда! Она погибла!.. погибла!
И дѣйствительно, не видно было ничего въ наступившей темнотѣ. Наконецъ художникъ вскочилъ съ мѣста.
— Но это ничего не значитъ!.. Я опять примусь за нее!
Христина, тоже поднявшаяся съ мѣста, столкнулась въ темнотѣ съ Клодомъ.
— Осторожно, — пробормотала она, — я зажигаю лампу.
Свѣтъ лампы упалъ на ея блѣдное лицо; глаза ея были устремлены съ выраженіемъ страха и ненависти на картину. Значитъ эта ненавистная женщина останется тутъ и мученія ея возобновятся!
— Я опять примусь за нее, — повторилъ Клодъ, — хотя убѣжденъ въ томъ, что она убьетъ и меня, и жену мою, и ребенка… Но зато это будетъ шедевръ!
Христина вернулась къ постели ребенка, который опять откинулъ одѣяло своими дрожащими рученками. Онъ дышалъ все такъ же тяжело и голова его попрежнему лежала неподвижно на подушкѣ. Прощаясь, Сандозъ счелъ долгомъ высказать свои опасенія, но мать сидѣла въ какомъ-то оцѣпенѣніи, а отецъ вернулся къ своей картинѣ, къ иллюзіи, застилавшей передъ нимъ грустную дѣйствительность — страданія собственнаго ребенка, умиравшаго на его глазахъ.
На слѣдующее утро, когда Клодъ одѣвался, онъ услышалъ испуганный крикъ Христины. Она тоже только-что проснулась послѣ тяжелой ночи, проведенной на стулѣ, у постели ребенка.
— Клодъ!.. Клодъ!.. Посмотри… онъ умеръ!
Клодъ бросился къ ней, спотыкаясь и не соображая ничего:
— Какъ… умеръ?
Съ минуту они стояла растерянные надъ кроватью. Несчастный мальчикъ лежалъ на спинѣ, огромная голова, казалось, оставалась неподвижной со вчерашняго дня. Только ротъ расширился и застылъ и тусклые глаза были открыты. Дотронувшись до него, отецъ почуствовалъ холодъ смерти.
— Да, онъ умеръ.
Совершенно ошеломленные, они простояли еще нѣкоторое время у постели, пораженные неожиданнымъ событіемъ, которое казалось имъ невѣроятнымъ. Затѣмъ Христина упала на колѣни передъ кроватью и, опустивъ голову на тюфякъ, громко зарыдала. Печаль ея усиливалась угрызеніями совѣсти, сознаніемъ, что она недостаточно любила бѣднаго ребенка. Прошлое вставало передъ ней во всей неприглядности и она горько упрекала себя въ тонъ, что была равнодушна къ маленькому Жаку, отталкивала его ласки и часто грубо обращалась съ нимъ. Теперь все кончено и она не можетъ загладить передъ нимъ своей вины. Она такъ часто упрекала его въ непослушаніи, такъ часто повторяла ему: «Потише, Жакъ, не мѣшай отцу работать!» Онъ наконецъ послушался ее и утихъ навсегда. И при этой мысли рыданія ея усиливались и по временамъ изъ груди ея вырывался глухой стонъ.
Клодъ ходилъ по комнатѣ въ нервномъ возбужденіи и по лицу его, подернутому судорогой, медленно катились крупныя слезы, которыя онъ отъ времени до времени отиралъ рукой. И каждый разъ, когда онъ проходилъ мимо маленькаго покойника, онъ невольно взглядывалъ на него. Неподвижные, широкооткрытые глаза ребенка неотразимо привлекали его. Вначалѣ онъ старался побороть смутное желаніе, поднимавшееся въ глубинѣ его души, но оно все болѣе и болѣе овладѣвало имъ, и наконецъ, уступая ему, онъ досталъ небольшой холстъ и принялся писать портретъ мертваго ребенка. Въ первыя минуты слезы застилали его глаза, все было точно окутано туманомъ и кисть дрожала въ его рукѣ. Но мало-по-малу онъ увлекся работой, и она осушила его глаза и придала твердость его рукѣ. Онъ забылъ даже, что передъ нимъ лежитъ трупъ его сына. Онъ видѣлъ только натуру, увлекался новымъ сюжетомъ. Странная по размѣрамъ своимъ голова, восковой цвѣтъ тѣла и безжизненные глаза возбуждали и вдохновляли его. Онъ всматривался, откидывался назадъ, сравнивалъ, любовался съ неопредѣленной улыбкой на губахъ своимъ произведеніемъ.
Христина, поднявшись съ полу и увидавъ Клода за работой, снова заплакала:
— О, теперь можешь сколько хочешь писать съ него! Онъ не шелохнется.
Клодъ просидѣлъ пять часовъ, не отрываясь отъ работы. На третій день, когда Сандозъ вернулся съ нимъ послѣ похоронъ въ мастерскую, онъ былъ пораженъ, увидѣвъ портретъ мертваго ребенка. Эта работа, напоминавшая лучшіе изъ прежнихъ этюдовъ Клода, была настоящимъ шедевромъ по силѣ и оригинальности исполненія, по тому безконечно грустному чувству, которое она навѣвала на зрителя художественной передачей печальнаго конца, неизбѣжной смерти всего одареннаго жизнью. Тѣмъ не менѣе Сандозъ былъ крайне удивленъ, когда Клодъ, ободренный похвалой друга, сказалъ:
— Такъ этотъ этюдъ нравится тебѣ? Прекрасно. Такъ какъ большая картина еще не готова, я пошлю эту работу въ Салонъ.
X.
правитьОднажды утромъ, бродя близъ парка Монсо, Клодъ встрѣтилъ Фажероля. Наканунѣ онъ отнесъ во Дворецъ Промышленности свою картину «Мертвое дитя».
— Какъ, это ты, старина? — дружески крикнулъ Фажероль. — Что съ тобой сталось? Что подѣлываешь? Мы такъ рѣдко видаемся!
Затѣмъ, когда тотъ сказалъ, что послалъ на выставку свою маленькую картину, о которой онъ все время думалъ, Фажероль прибавилъ:
— А-а, послалъ! Ну, такъ я постараюсь, чтобы ее приняли. Ты знаешь, я вѣдь въ нынѣшнемъ году состою кандидатомъ въ члены жюри.
Дѣйствительно, въ виду безпорядковъ и вѣчнаго недовольства между художниками, послѣ цѣлаго ряда попытокъ произвести нѣкоторыя реформы, которыя то утверждались, то снова отмѣнялись, администрація вручила экспонентамъ право самимъ выбирать членовъ жюри, и эта мѣра взволновала міръ живописцевъ и скульпторовъ, среди которыхъ вспыхнула настоящая избирательная горячка, сопровождаемая раздѣленіемъ на партіи, интригами и всей той подпольной стряпней, которая позоритъ политику.
— Я увожу тебя съ собой, — продолжалъ Фажероль. — Ты долженъ непремѣнно посмотрѣть на мое помѣщеніе, на мой маленькій домикъ, гдѣ еще ни разу не была твоя нога, несмотря на всѣ твои обѣщанія. Это вонъ тамъ, близехонько отсюда, на углу улицы Вильеръ.
И Клодъ, котораго Фажероль игриво схватилъ за руку, принужденъ былъ идти вслѣдъ за нимъ. Мысль, что старый товарищъ его можетъ заставить коммиссію принять его картину, наполняла его стыдомъ и желаніемъ. Дойдя до маленькаго отеля Фажероля, онъ остановился, желая взглянуть на его фасадъ, на кокетливыя и изысканныя линіи отеля, являвшагося точнымъ воспроизведеніемъ дома эпохи Возрожденія, съ стрѣльчатыми окнами, съ башней-лѣстницей и съ крышей, испещренной мелкими свинцовыми украшеніями. Это была настоящая игрушка, точно по заказу сооруженная для какой-нибудь барышни. Случайно оглянувшись, Клодъ крайне удивился, увидѣвъ на другой сторонѣ улицы великолѣпный дворецъ Ирмы Бено, гдѣ онъ когда-то провелъ ночь. Большой, солидный, строгій домъ Ирмы Бено, стоя лицомъ къ лицу съ своимъ сосѣдомъ, превращеннымъ художникомъ въ причудливую бездѣлушку, имѣлъ видъ настоящаго дворца.
— У этой Ирмы, — сказалъ Фажероль съ оттѣнкомъ почтенія, — настоящій соборъ!.. Ахъ, что дѣлать! Я вѣдь торгую только картинами!.. Ну, входи же.
Квартира Фажероля поражала своимъ великолѣпіемъ и своеобразной роскошью: старинные ковры, старое оружіе, старинная мебель, китайскія и японскія рѣдкости поражали посѣтителя уже въ передней. Налѣво находилась столовая, вся изъ деревянныхъ фанеръ, покрытыхъ китайскимъ лакомъ, съ обтянутымъ красной матеріей потолкомъ. Рѣзная лѣстница была украшена флагами и тропическими растеніями. Но чудомъ изъ чудесъ была мастерская, помѣщавшаяся наверху — небольшая, задрапированная восточными тканями комната, въ которой не было ни одной картины. На одномъ концѣ этой мастерской красовался огромный каминъ съ навѣсомъ, поддерживаемымъ химерами, а на другомъ — широкій диванъ подъ великолѣпнымъ балдахиномъ, осѣнявшимъ груду ковровъ, мѣховъ и подушекъ.
Клодъ разсматривалъ дорогую обстановку и невольно задавалъ себѣ вопросъ: заплачено ли за все это? Удостоенный въ прошломъ году ордена, Фажероль, какъ утверждали многіе, получалъ теперь по десяти тысячъ франковъ за портретъ. Ноде, пустившій его въ ходъ, эксплуатировалъ его извѣстность, правильно подстригая его, какъ овцу, и получая за его картины по двадцати, тридцати, сорока тысячъ франковъ. Заказы сыпались бы градомъ на него, если бы художникъ не относился къ нимъ съ пренебреженіемъ, не разыгрывалъ бы роли человѣка, страшно обремененнаго роботой, великаго художника, за малѣйшій набросокъ котораго публика готова драться. А между тѣмъ эта выставленная напоказъ роскошь пахла долгами, поставщики получили только задатки, деньги же, которыя пріобрѣтались точно на биржѣ при поднятіи фондовъ, уплывали безслѣдно. Впрочемъ, Фажероль, находясь еще въ полномъ разгарѣ этого внезапно нахлынувшаго на него счастья, не считалъ денегъ, не задумывался ни надъ чѣмъ, опьяненный надеждой, что картины его будутъ постоянно подниматься въ цѣнѣ, и гордился тѣмъ высокимъ положеніемъ, которое занималъ въ современномъ искусствѣ.
Наконецъ, Клодъ замѣтилъ маленькую картинку на мольбертѣ изъ чернаго дерева, задрапированную краснымъ плюшемъ. И это было все, что говорило здѣсь о профессіи хозяина, да еще ящикъ для врасокъ изъ палисандроваго дерева и коробка съ пастэлью, забытая на одномъ изъ стульевъ.
— Очень тонкая вещь, — сказалъ Клодъ, стоя передъ маленькой картиной и желая быть любезнымъ. — А та картина, которую ты писалъ для выставки, отослана?
— О, да, слава Богу! Сколько у меня изъ-за нея перебывало народу! Я восемь дней съ утра до ночи стоялъ на ногахъ… Мнѣ собственно не хотѣлось выставлять ее… картина теряетъ свой престижъ… И Ноде не желалъ этого. Но какъ тутъ будешь?
Меня стали упрашивать… всѣ молодые художники непремѣнно желаютъ выбрать меня членомъ жюри, разсчитывая, что я буду отстаивать ихъ работы. О, моя картина весьма незамысловатая вещица: «Завтракъ подъ открытымъ небомъ». Два господина и три дамы завтракаютъ на лужайкѣ, подъ деревомъ… Вотъ увидишь, это довольно оригинально.
Голосъ Фажероля замѣтно дрожалъ, но, когда онъ встрѣтился съ глазами Клода, который пристально смотрѣлъ на него, онъ окончательно смутился и сталъ трунить надъ картиной, стоявшей на мольбертѣ.
— Это, видишь ли, свинство, которое потребовалъ отъ меня Ноде. Вѣдь я хорошо знаю, чего мнѣ недостаетъ… Недостаетъ именно того, чего у тебя слишкомъ много, дружище… Ты знаешь, я тебя попрежнему люблю, еще вчера я защищалъ тебя передъ художниками.
При этомъ Фажероль похлопалъ Клода по плечу. Онъ чувствовалъ тайное презрѣніе къ себѣ своего стараго учителя и хотѣлъ возстановить себя въ его мнѣніи при помощи ласкъ и льстивыхъ рѣчей распутной женщины, которая говоритъ вамъ: «Я распутная», въ надеждѣ, что этимъ вызоветъ вашу любовь. И онъ еще разъ совершенно искренно, съ выраженіемъ тревожной почтительности увѣрилъ Клода, что употребитъ все свое вліяніе, чтобы его картина была принята.
А народъ все прибывалъ къ нему, болѣе пятнадцати человѣкъ перебывало въ теченіе одного часа. То были молодые воспитанники, явившіеся въ сопровожденіи своихъ отцовъ, экспоненты, которые считали долгомъ представиться будущему члену жюри, художницы, ставившія свой талантъ подъ покровительство своихъ прелестей. И нужно было видѣть, какъ исполнялъ художникъ свою роль кандидата въ члены жюри, пожимая руки, говоря одному: «Ахъ, ваша картина прелестна!» другому: «Какъ, вы еще не получили медали?» и повторяя всѣмъ и каждому: «Ахъ, если бы я только былъ выбранъ, какъ бы я выдвинулъ ваши работы!» И люди уходили отъ него очарованными, онъ самъ запиралъ дверь за каждымъ, разсыпаясь въ любезностяхъ, въ которыхъ проглядывалъ цинизмъ бывшаго громителя мостовыхъ.
— Ну, что, вѣришь? — сказалъ Фажероль Клоду, когда они остались одни. — Видишь, сколько времени я теряю съ этими идіотами!
Онъ подошелъ къ большому стеклянному окну и съ шумомъ отворилъ его. На балконѣ большого дома на другой сторонѣ улицы появилась женская фигура въ бѣломъ кружевномъ пеньюарѣ и стала махать носовымъ платкомъ. Фажероль махнулъ ей три раза рукой и затворилъ окно. Клодъ узналъ Ирму.
— Видишь, какъ удобно можно переговариваться… У насъ существуетъ полная телеграфная азбука. Она зоветъ меня къ себѣ, надо идти… Ахъ, старина, вотъ одна изъ тѣхъ женщинъ, у которыхъ мы могли бы кое-чему поучиться!
— Чему же?
— Да всему! Пороку, искусству, уму… Вѣдь это она заставляетъ меня работать!.. Да, честное слово, она обладаетъ необыкновеннымъ чутьемъ, пониманіемъ того, въ чемъ заключается успѣхъ! И, несмотря на все это, она въ глубинѣ души прежній сорванецъ. О, она выкидываетъ такія забавныя проказы, выказываетъ такую бѣшеную страсть, когда ей приходить фантазія любить васъ!
Два красныхъ пятна выступили у него на щекахъ и глаза заволоклись точно отъ взболтанной на днѣ души тины. Онъ снова сошелся съ Ирмой съ тѣхъ поръ, какъ поселился на этой улицѣ. Говорили даже, что Фажероль, хитрый, ловкій парижанинъ, знакомый со всѣми пороками мостовыхъ, позволяетъ Ирмѣ разорять себя, срывать на каждой минутѣ наслажденія крупные куши, за которыми она посылала къ нему свою горничную то для того, чтобы расплатиться съ поставщикомъ, то для удовлетворенія какого-нибудь каприза, а чаще всего по пустякамъ, единственно ради удовольствія опустошатъ его карманы. Это отчасти объясняетъ затруднительное положеніе, въ которомъ онъ находился; долги его все увеличивались, несмотря на все возраставшій успѣхъ. Къ тому же онъ зналъ, что составляетъ для Ирмы ненужную роскошь, развлеченіе женщины, содержимой богачами. Она постоянно смѣялась надъ этой ролью «возлюбленнаго ея сердца», которую онъ себѣ присвоилъ и которая увлекала его настолько, что онъ забывалъ, какъ дорого она обходится ему.
Клодъ взялъ со стола свою шляпу; Фажэроль топтался на одномъ мѣстѣ, бросая безпокойные взгляды на донъ Ирмы.
— Я не гоню тебя, но ты видишь, она меня ждетъ… И такъ, рѣшено! Дѣло свое ты можешь считать поконченнымъ, если только я не буду забаллотированъ… Приходи же, смотри, во Дворецъ Промышленности въ тотъ вечеръ, когда тамъ будетъ происходить подача голосовъ. О, тамъ будетъ страшная давка, но ты тутъ же узнаешь, можешь ли разсчитывать на меня.
Вначалѣ Клодъ клялся, что не станетъ тревожить себя. Покровительство Фажероля было тяжело для него. Но въ глубинѣ души онъ боялся только одного, только того, что этотъ легкомысленный человѣкъ не сдержитъ своего обѣщанія изъ трусости передъ неудачей. Въ день выборовъ онъ не могъ усидѣть на мѣстѣ и пошелъ бродить по Елисейскимъ полянъ, подъ предлогомъ необходимости сдѣлать большую прогулку. И лучше гулять тамъ, чѣмъ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ! Преслѣдуемый мыслью о выставкѣ, Клодъ въ послѣднее время бросилъ свою работу и по цѣлымъ днямъ бродилъ по улицамъ Парижа. Самъ онъ не имѣлъ права голоса, потому что для этого надо было хоть разъ быть принятымъ въ число экспонентовъ Салона. Но онъ уже нѣсколько разъ проходилъ мимо Дворца Промышленности, привлеченный шумной толпой художниковъ-избирателей, которые тянулись туда длинной вереницей и которыхъ останавливали на каждомъ шагу засаленные блузники, выкрикивавшіе списки избираемыхъ. Такихъ списковъ было до тридцати — списки всевозможныхъ партій и кружковъ: списокъ мастерской художественной школы, списокъ свободныхъ художниковъ, списокъ непримиримыхъ, списокъ дамъ. Можно было подумать, что наканунѣ произошелъ переворотъ и что находишься у зданія комитета какой-нибудь секціи временнаго правительства.
Начиная съ четырехъ часовъ, когда кончилась баллотировка, Клодъ не въ состояніи былъ бороться съ желаніемъ узнать, что творится въ залѣ, гдѣ происходили выборы. Лѣстница была свободна и входъ былъ открытъ для всѣхъ. Поднявшись наверхъ, онъ очутился въ громадной задѣ засѣданій жюри, окна которой выходили на Елисейскія поля. Столъ длиною въ двѣнадцать метровъ занималъ середину залы; въ каминѣ необыкновенныхъ размѣровъ, помѣщавшемся въ концѣ залы, горѣли цѣлыя деревья. Въ этой залѣ было отъ четырехсотъ до пятисотъ избирателей и масса постороннихъ лицъ. Всѣ разговаривали, смѣялись, шумъ голосовъ потрясалъ высокіе своды потолка. Вокругъ стола расположились только-что организованныя бюро; ихъ было уже около пятнадцати, и каждое изъ нихъ состояло изъ предсѣдателя и двухъ счетчиковъ. Оставалось еще организовать два или три бюро, но никто не хотѣлъ брать на себя тяжелаго труда, которому нужно было отдать часть ночи.
Фажероль, который съ самаго утра былъ точно на иголкахъ, волновался, кричалъ, стараясь покрыть шумъ своимъ голосомъ.
— Видите, господа, намъ недостаетъ только одного человѣка!.. Поищите здѣсь такого, который примкнулъ бы къ намъ.
Увидавъ Клода, онъ бросился къ нему и потащилъ его къ столу.
— Ну, ты, конечно, сдѣлаешь мнѣ одолженіе, сядешь сюда и поможешь намъ. Это нужно для поддержанія дѣла, чортъ возьми!
Клодъ неожиданно очутился предсѣдателемъ подкоммиссіи. Съ трудомъ сдерживая свое волненіе, онъ серьзно исполнялъ возложенныя на него обязанности, и ему казалось, что принятіе его картины всецѣло зависитъ отъ его добросовѣстнаго отношенія къ этому дѣлу. Онъ громко выкрикивалъ имена, помѣщенныя въ спискахъ, которыя ему передавали въ видѣ небольшихъ свертковъ одинаковыхъ размѣровъ, а его два счетчика записывали эти имена. Все это дѣлалось среди ужасающаго крика, среди шума, среди града двадцати, тридцати именъ, которыя выкрикивались единовременно разными голосами. А такъ какъ Клодъ вообще ничего не могъ дѣлать безстрастно, то приходилъ въ отчаяніе, когда въ спискѣ не было имени Фажероля и радовался, выкрикивая его имя. Впрочемъ, эта радость выпадала довольно часто, такъ какъ Фажероль былъ очень популяренъ, посѣщая всѣ кафе, гдѣ собирались вліятельныя группы, расточая обѣщанія молодымъ художникамъ и не пропуская случая заявить свое нижайшее почтеніе членамъ академіи.
Былъ дождливый мартовскій день, и въ шесть часовъ стало совершенно темно. Сторожа внесли лампы, и наиболѣе недовѣрчивые изъ художниковъ подошли поближе къ столу, чтобы слѣдить за счетомъ голосовъ. Другіе стали выкидывать разные фокусы, кричали по звѣриному, напѣвали тирольскія пѣсни. Но веселье разлилось рѣкою только къ восьми часамъ, когда подали ужинъ — холодныя мясныя блюда и вино. Бутылки неистово опустошались" блюда расхватывались, обширная зала, освѣщенная, точно кузница, красноватымъ пламенемъ камина, напоминала деревенскую ярмарку. Затѣмъ всѣ принялись курить и желтый свѣтъ лампъ заволокло густымъ дымомъ. Весь полъ былъ усѣянъ билетиками, брошенными во время голосованія, пробками, крошками хлѣба, черепками разбитой посуды, цѣлымъ слоемъ нечистотъ, въ которомъ вязли сапоги. Всѣ говорила громко, нисколько не стѣсняясь. Какой-то блѣдный, тщедушный скульпторъ влѣзъ на стулъ и обратился къ публикѣ съ рѣчью; какой-то художникъ съ горбатымъ носомъ и щетинистыми усами сѣлъ верхомъ на стулъ и сталъ передвигаться на немъ вокругъ стола, кланяясь и воображая изъ себя императора.
Мало-по-малу, однако, публикой овладѣвала усталость и она стала расходиться. Къ одиннадцати часамъ въ залѣ осталось только двѣсти человѣкъ, но послѣ полуночи публики прибыло. Появились фланеры въ черныхъ фракахъ и бѣлыхъ галстухахъ, возвращавшіеся изъ театра или съ бала и желавшіе раньше другихъ узнать о результатѣ баллотировки. Появились и газетные репортеры, но, получивъ требуемую справку, они стремглавъ, одинъ за другимъ, исчезли изъ залы.
Клодъ, уже охрипшій, все еще продолжалъ выкрикивать имена. Дымъ и жара становились нестерпимыми, съ грязнаго пола поднимался запахъ хлѣва. Пробилъ часъ ночи… пробило два часа, Клодъ не переставалъ считать голоса, и добросовѣстность, съ которой онъ относился къ дѣлу, такъ замедляла его работу, что остальныя подкоммисіи уже давно кончили свою работу въ то время, какъ Клодъ все еще былъ связанъ цѣлыми столбцами цифръ. Наконецъ, всѣ голоса были подсчитаны и результатъ выборовъ объявленъ. Фажероль стоялъ пятнадцатымъ въ числѣ сорока выбранныхъ, пятью номерами выше Бонграна, занесеннаго съ нимъ въ одинъ списокъ. Уже начинало свѣтать, когда Клодъ, разбитый отъ усталости и восхищенный удачей, входилъ въ улицу Турлакъ.
Въ продолженіе двухъ недѣль, слѣдовавшихъ за выборами, онъ жилъ въ постоянной тревогѣ. Разъ десять онъ собирался зайти къ Фажеролю, но самолюбіе удерживало его. Къ тому же онъ зналъ, что коммиссія должна была производить пріемъ картинъ въ алфавитномъ порядкѣ… Возможно, успокоивалъ себя Клодъ, что ничего еще не рѣшено. Но однажды вечеромъ, на бульварѣ Клиши, у него замерло сердце, когда онъ издали увидѣлъ широкія, хорошо знакомыя ему плечи.
То былъ Бонгранъ. При встрѣчѣ съ Клодомъ онъ видимо смутился.
— Знаете ли, — заговорилъ онъ, — съ этими олухами трудно сговориться. Но не все еще потеряно. Мы съ Фажеролемъ отстаиваемъ васъ. Разсчитывайте главнымъ образомъ на Фажероля, потому что я, голубчикъ, страшно боюсь поставить васъ въ непріятное положеніе.
И дѣйствительно Бонгранъ имѣлъ постоянныя стычки съ предсѣдателемъ комицссіи Мазелемъ, знаменитымъ профессоромъ академіи, послѣднимъ оплотомъ старой школы. Правда, они величали другъ друга дорогими коллегами, обмѣниваясь крѣпкими рукопожатіями, но какъ только одинъ изъ нихъ требовалъ принятія какой-нибудь картины, другой неизмѣнно подавалъ голосъ противъ этого предложенія. Фажероль же, выбранный секретаремъ коммиссіи, сдѣлался шутомъ Мазеля, который прощалъ ему его заступничество, подкупленный лестью своего бывшаго ученика. Впрочемъ, Фажероль оказывался по отношенію къ начинающимъ смѣльчакамъ болѣе строгимъ судьей, чѣмъ сами члены академіи, и дѣлался снисходительнымъ только въ тѣхъ случаяхъ, когда желалъ провести какую-нибудь картину, при чемъ прибѣгалъ, къ интригамъ и хитростямъ и нерѣдко отбивалъ поданный голосъ съ ловкостью опытнаго фокусника.
Эта работа экспертной коммиссіи была тяжелой барщиной, въ исполненіи которой самъ Бонгранъ истрепалъ свои крѣпкія ноги. Сторожа ежедневно разставляли на полу безконечно длинный рядъ большихъ картинъ, который тянулся черезъ всѣ зады перваго этажа, огибая такимъ образомъ все зданіе дворца, и ежедневно въ часъ пополудни всѣ сорокъ членовъ экспертной коммиссіи съ президентомъ во главѣ, вооруженнымъ колокольчикомъ, обходили весь этотъ рядъ. Прогулка эта повторялась до тѣхъ поръ, пока не оказывались исчерпанными всѣ буквы алфавита. Рѣшенія постановлялись стоя, на скорую руку, самыя плохія картины отбрасывались безъ голосованія. Однако, случалось, что споръ задерживалъ членовъ минутъ на десять у какой-нибудь картины; нерѣдко споръ такъ и оставался нерѣшеннымъ до вечерняго засѣданія. Двое рабочихъ держали за концы веревку длиною въ десять метровъ и натягивали ее на разстояніи четырехъ шаговъ отъ выставленныхъ картинъ, чтобы держать на должномъ разстояніи экспертовъ, которые въ пылу спора толкали другъ друга и, несмотря ни на что, прорывали веревку своими животами. Позади членовъ коммиссіи шли семьдесятъ сторожей въ бѣлыхъ блузахъ подъ командой бригадира; послѣ каждаго приговора, о которомъ сообщалъ имъ секретарь, они перемѣщали картины, отдѣляли принятыя отъ непринятыхъ и уносили послѣднія, какъ уносятъ трупы съ поля битвы. Обходъ длился два часа безъ перерыва, эксперты все время топтались на ногахъ, такъ какъ не было ни одного стула. Холодный сквозной вѣтеръ заставлялъ даже наименѣе зябкихъ кутаться съ головой въ мѣховыя пальто.
Получасовой отдыхъ въ буфетахъ, назначенный коммиссіей къ тремъ часамъ пополудни, ожидался съ нетерпѣніемъ членами жюри. Въ буфетѣ можно было достать вино, шоколадъ, пирожки. Вотъ тутъ-то и начинался взаимный торгъ съ взаимными уступками, члены обмѣнивались голосами. Большинство имѣло при себѣ маленькія записныя книжечки, чтобы ни о комъ не забыть среди града сыпавшихся на нихъ рекомендацій. И всѣ справлялись по этимъ книжечкамъ, обѣщая подать голосъ за протеже коллеги, если тотъ обѣщалъ подать голосъ за ихъ протеже. Другіе же, болѣе строгіе или болѣе равнодушные, относились съ презрѣніемъ къ этимъ сдѣлкамъ и докуривали свои сигары, устремивъ взоръ въ пространство.
Отдохнувъ и подкрѣпившись, жюри снова принимались за работу, но уже болѣе спокойную, сидя въ залѣ, гдѣ были столы, стулья, перья, бумага, чернила. Всѣ маленькіе холсты, размѣры которыхъ были меньше полутора метровъ, разсматривались тутъ; размѣщали врядъ по десяти или двѣнадцати картинъ на особеннаго устройства мольбертахъ, обтянутыхъ зеленой шерстяной матеріей. Многіе изъ экспертовъ, усѣвшись на стульяхъ, предавались блаженной дремотѣ, многіе занимались писаніемъ писемъ и предсѣдатель не разъ выходилъ изъ себя, пока ему удавалось собрать требуемое большинство голосовъ. По временамъ страсти разгорались, всѣ кричали, жестикулировали и голосованіе поднятой рукой происходило среди такой горячки, что надъ шумнымъ моремъ головъ нерѣдко поднимались шляпы и трости.
Здѣсь-то на одномъ изъ мольбертовъ появилась и картина Клода «Мертвое дитя». Уже съ недѣлю Фажероль, записная книжечка котораго вся была исписана замѣтками, предавался довольно сложному торгу, чтобы найти голоса въ пользу стараго товарища. Но дѣло это было трудное и не ладилось съ другими его обязательствами. Лишь только онъ произносилъ имя своего друга, тотчасъ же раздавался отказъ. Фажероль не разъ жаловался, что Бонгранъ не поддерживаетъ его. Но Бонгранъ не носилъ при себѣ записной книжки и къ тому же былъ такъ неловокъ, что портилъ дѣло въ самую благопріятную минуту своей неумѣстной откровенностью. Если бы не желаніе испробовать свою силу, настаивая на пріемѣ этой картины, что считалось совсѣмъ невозможнымъ, Фажероль давно отказался бы отъ Клода. Но онъ хотѣлъ доказать всѣмъ, что можетъ подчинитъ жюри своей волѣ. Быть можетъ, въ глубинѣ его души раздавался голосъ справедливости, заставлявшій его отстаивать талантъ человѣка, котораго онъ обокралъ.
Въ этотъ именно день Мазель былъ въ самомъ отвратительномъ настроеніи. Еще въ самомъ началѣ засѣданія бригадиръ вбѣжалъ въ комнату со словами: — Г-нъ Мазель, вчера произошла ошибка. Не принята картина, находящаяся внѣ конкурса… Знаете, № 2530, голая женщина подъ деревомъ…
Дѣйствительно, наканунѣ единогласно отвергли и бросили въ общую могилу, картину одного стараго художника-классика, члена академіи. Испугъ бригадира и казнь, постигшая по ошибкѣ твореніе академика, развеселили болѣе молодыхъ членовъ жюри и они стали острить по поводу этого инцидента.
Мазель возмущался подобными промахами, считая, что они подрываютъ авторитетъ академіи. Сердито махнувъ рукой, онъ сухо сказалъ:
— Ну, такъ тащите ее оттуда и несите въ число принятыхъ… И все это объясняется тѣмъ, что вчера невыносимо шумѣли! Какъ въ такихъ условіяхъ добиться правильнаго рѣшенія, если я не могу даже добиться тишины!
И Мазель изо всей силы зазвонилъ въ колокольчикъ.
— Ну-съ, господа, мы начинаемъ… Прошу васъ, будьте внимательны.
Къ несчастью, съ первыхъ же картинъ, поставленныхъ на мольбертъ, случилось опять непріятное приключеніе. Одна изъ этихъ картинъ привлекла его вниманіе своими рѣзкими, кричащими тонами, и такъ какъ онъ былъ близорукъ, то онъ наклонился, чтобы разобрать подпись художника.
— Ну, кто же эта свинья… началъ онъ, но быстро выпрямился, прочитавъ фамилію одного изъ своихъ друзей художниковъ, также служившаго опорою «здраваго» направленія. И въ надеждѣ, что его не разслышали, онъ крикнулъ:
— Великолѣпно!.. Номеръ первый!.. Неправда ли, господа?
Всѣ согласились принять ее номеромъ первымъ, что давало право на помѣщеніе картины у нижняго карниза, но молодые художники безцеремонно смѣялись, подталкивая другъ друга локтемъ. Мазель, оскорбленный, насупился. Впрочемъ, всѣ точно также попадали въ просакъ, высказывали свое мнѣніе съ перваго взгляда, а затѣмъ, разобравъ подпись художника, старались замять сказанное. Подъ конецъ они стали осторожнѣе, стали изгибать спины, чтобы разобрать имя художника, прежде чѣмъ высказать свое сужденіе. Кромѣ того, когда рѣчь шла о какой-нибудь сомнительной картинѣ работы одного изъ членовъ жюри, то изъ предосторожности предупреждали другъ друга, ставъ за спиной автора картины и дѣлая знаки рукой: «Смотрите, не смѣйтесь, это его картина».
Несмотря на неблагопріятное настроеніе членовъ жюри, Фажеролю удаюсь провести первое дѣло. То былъ невѣроятный портретъ, написанный однимъ изъ его учениковъ, въ богатомъ семействѣ котораго Фажероль часто бывалъ. Чтобы устроить это дѣло, онъ долженъ былъ отвести Мазеля въ сторону и разсказать ему трогательную исторію о несчастномъ отцѣ трехъ дочерей, умирающемъ съ голоду. Предсѣдатель заставилъ себя долго упрашивать. Чортъ возьми, когда нечего ѣсть, нужно отказаться отъ живописи! Нельзя же приносить ей въ жертву жизнь трехъ дочерей! Тѣмъ не менѣе онъ одинъ поднялъ руку, когда рѣчь зашла о портретѣ. Всѣ остальные возмущались, сердились, двое изъ товарищей Мазеля собирались уже протестовать, когда Фажероль шепнулъ имъ:
— Нужно поддержать это ради Мазеля… Онъ очень просилъ меня объ этомъ… Это работа его родственника, кажется… Какъ бы тамъ ни было, ему хочется провести ее…
Оба академика быстро подняли кверху руки, и за портретъ оказалось большинство голосовъ.
Но вдругъ раздался смѣхъ, остроты, крики негодованія: на мольбертъ поставили картину «Мертвое дитя». Ужь не хотятъ ли устроить тутъ выставку всѣхъ мертвыхъ тѣлъ, превратить Салонъ въ моргъ? Молодые художники издѣвались надъ огромной головой ребенка. Очевидно, это обезьяна, подохшая оттого, что проглотила тыкву. Старики съ ужасомъ отворачивались отъ картины.
Фажероль тотчасъ почувствовалъ, что дѣло его проиграно. Но онъ все-таки попробовалъ расположить судей шутками, что иногда удавалось ему.
— Ну, господа, старый боецъ…
Его прервали бѣшеные крики. О, нѣтъ! Ни въ какомъ случаѣ? Онъ хорошо извѣстенъ, этотъ старый боецъ! Это сумасшедшій, который пятнадцать лѣтъ твердитъ свое, гордецъ, разыгрывающій изъ себя генія! Онъ грозилъ завалить Салонъ своими произведеніями, а между тѣмъ еще ни разу не представилъ картины" которую можно было бы принять… Вся ненависть рутины къ оригинальности, весь страхъ посредственности передъ непобѣдимой силой таланта, торжествующаго даже въ своемъ пораженіи, звучали въ этомъ ревѣ голосовъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, вонъ ее отсюда!
Тогда Фажероль, раздосадованный своимъ безсиліемъ, разсердился и окончательно испортилъ дѣло.
— Вы несправедливы… будьте, по крайней мѣрѣ, справедливы!
Но въ отвѣтъ на его слова толпа заревѣла, произошелъ невообразимый безпорядокъ. Фажероля окружили со всѣхъ сторонъ, толкали, забрасывали оскорбленіями.
— Вы позорите жюри!
— Вы стоите за эту картину только для того, чтобы ваша фамилія попала на страницы газетъ!
— Вы ничего не понимаете въ картинахъ!
Фажероль, потерявъ самообладаніе, грубо отвѣтилъ:
— Я понимаю въ нихъ столько же, сколько и вы!
— Да замолчи же! — крикнулъ одинъ изъ его товарищей, маленькій бѣлокурый художникъ. — Не можешь же ты заставить насъ проглотить эту рѣпу.
— Да, да, именно рѣпу! — подхватили всѣ выраженіе, обозначавшее въ ихъ кружкахъ самую плохую мазню пачкуновъ.
— Хорошо, — сказалъ Фажероль, стиснувъ зубы, — я требую голосованія.
Съ тѣхъ поръ, какъ поднялся этотъ шумъ, Мазель звонилъ, не переставая, въ колокольчикъ, красный, какъ ракъ, возмущенный тѣмъ, что его авторитетъ не признается.
— Господа!.. Да перестаньте же, господа!.. Развѣ нельзя объясниться безъ шума?.. Господа, прошу васъ…
Наконецъ ему удалось водворить тишину. Въ сущности Мазель былъ человѣкъ не злой. Почему бы, разсуждалъ онъ, не принять этой маленькой картины, если бы даже она была признана плохой? Вѣдь сколько тутъ принято такихъ!
— Слушайте, господа, требуютъ голосованія!
Онъ самъ, повидимому, былъ не прочь подать голосъ за принятіе картины, но въ эту минуту поднялся Бонгранъ, покраснѣвъ отъ долго сдерживаемаго гнѣва, и вскрикнулъ негодующимъ голосомъ:
— Ахъ, чортъ возьми, найдется ли среди насъ четыре человѣка, которые способны написать подобную вещь?
По залѣ пробѣжалъ глухой ропотъ. Ударъ былъ нанесенъ такъ неожиданно, что всѣ были ошеломлены имъ. Никто не отвѣчалъ.
— Господа, требуютъ голосованія, — повторилъ, блѣднѣя, Мазель. — Въ голосѣ его слышалась скрытая ненависть къ сопернику, которому онъ такъ добродушно пожималъ при встрѣчахъ руку. Обыкновенно у нихъ дѣло не доходило до открытой ссоры, большею частью недоразумѣнія улаживались. Но, несмотря на взаимныя любезныя улыбки, они постоянно наносили другъ другу тяжкія, неизлечимыя раны.
Бонгранъ и Фажероль только одни подали голосъ за картину Клода, и «Мертвое дитя» было отвергнуто. Оставалась еще надежда, что картина будетъ принята при общемъ пересмотрѣ картинъ.
Этотъ общій пересмотръ представлялъ очень тяжелую работу. Правда, послѣ двадцати ежедневныхъ засѣданій коммиссія постановила сдѣлать двухдневный перерывъ, чтобы дать возможность сторожамъ подготовить въ это время картины, но тѣмъ не менѣе эксперты невольно вздрогнули, когда послѣ полудня третьяго дня очутились среди выставленныхъ трехъ тысячъ забракованныхъ картинъ, между которыми они должны были выудить недостающее число для пополненія установленной цифры — двухъ тысячъ пятисотъ принятыхъ картинъ. Эти три тысячи картинъ, поставленныя другъ возлѣ друга у нижняго карниза, тянулись вдоль стѣнъ цѣлаго ряда задъ вокругъ наружной галлереи; кромѣ того, за неимѣніемъ мѣста, пришлось разложить часть картинъ на полу, и они покрывали полъ, словно большія стоячія лужи, раздѣленныя узенькими проходами. Да, это было настоящее наводненіе! И потокъ этотъ все поднимался, заливая Дворецъ Промышленности мутными волнами бездарности и безумія. Для общаго пересмотра полагалось всего только одно засѣданіе, отъ часа до семи, то есть шесть часовъ отчаянной бѣготни по всему лабиринту. Вначалѣ члены бодро шествовали, не поддаваясь усталости. По мало-помалу ноги подкашивались отъ быстрой ходьбы и раздраженіе глазъ отъ мелькавшихъ передъ ними красокъ доходило до того, что въ концѣ концовъ они ничего не въ состояніи были разсмотрѣть. А между тѣмъ приходилось двигаться и смотрѣть не останавливаясь, до полнаго изнеможенія! Къ четыремъ часамъ коммиссія представляла изъ себя совершенно разстроенную, разсѣянную но полю сраженія армію. Нѣкоторые изъ членовъ едва тащились, тяжело дыша. Другіе бродили вразсыпную въ лабиринтѣ тропинокъ и тщетно искали выхода. И какъ тутъ быть справедливымъ? Что выбрать изъ этого сонма чудовищъ? Не отличая хорошенько пейзажъ отъ портрета, они пополняли какъ попало недостающее число картинъ. Двѣсти… двѣсти сорокъ… еще восемь… Развѣ взять эту? Нѣтъ, лучше ту!.. Какъ хотите… Семь… восемь готово! Наконецъ таки они выбрали! И, освободившись отъ пытки, несчастные судьи спѣшили къ выходу.
Въ одной изъ залъ ихъ остановила лежавшая на полу рядомъ съ другими забракованными картинами, картина «Мертвое дитя». Какой-то шутникъ притворился, будто онъ поскользнулся и собирается ступить ногой на картину; другіе обходили вокругъ нея по узенькимъ проходамъ, точно желая найти настоящій смыслъ картины и, увѣряя, что она произведетъ больше эффекта, если будетъ висѣть вверхъ ногами.
Фажероль тоже сталъ балагурить.
— Ну, господа, будьте великодушны… Обойдите кругомъ, вы будете вознаграждены… Прошу васъ, господа, будьте милостивы, примите ее, вы сдѣлаете доброе дѣло.
Всѣ смѣялись, слушая его, но среди этого жестокаго смѣха отказъ прозвучалъ особенно грубо.
— Нѣтъ, нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ!
— Не возьмешь ли ты ее «на милость»? — раздался голосъ одного товарища.
Это было въ обычаѣ. Каждый изъ членовъ жюри имѣлъ право выбрать изъ массы забракованныхъ одну картину, и какъ бы она ни была плоха, она считалась принятой безъ дальнѣйшихъ разсужденій; это была милостыня, которую обыкновенно оказывали бѣднѣйшимъ художникамъ. Сорокъ картинъ, выуженныхъ въ послѣдній часъ, являлись тѣми нищими, которымъ даютъ возможность прошмыгнуть на задній конецъ стола.
— «На милость»… — повторилъ смущенный Фажероль. — Но дѣло въ томъ, что я уже взялъ другую… цвѣты одной дамы…
Насмѣшки товарищей прервали его. А хороша ли эта дама? Эти господа относились весьма нелюбезно къ работамъ женщинъ и постоянно осмѣивали ихъ. Фажероль былъ въ крайнемъ смущеніи, такъ какъ дама, о которой шла рѣчь, была протеже Ирмы, и его пугала мысль о сценѣ, которая ждала его, если онъ не сдержитъ своего обѣщанія. Внезапно его осѣнила счастливая мысль.
— Ну, а вы, Бонгранъ?.. Вѣдь вы можете взять «на милость» это мертвое дитя!
Бонгранъ, слѣдившій съ замираніемъ сердца за возмутительнымъ торгомъ, замахалъ своими длинными руками.
— Я-то? Чтобы я нанесъ такое оскорбленіе истинному таланту?.. О, избави, Боже! Пусть онъ не унижается больше, пусть никогда не посылаетъ на выставку своихъ работъ!
Но Фажероль, желая, чтобы побѣда осталась за нимъ, крикнулъ съ высокомѣріемъ человѣка, который не боится скомпрометировать себя: — Хорошо, я беру эту картину!
Раздались апплодисменты, Фажеролю сдѣлали овацію, кланялись ему, пожимали руки. Да здравствуетъ смѣльчакъ, у котораго хватило мужества отстоять свое мнѣніе! Сторожъ унесъ бѣдную, осмѣянную картину, и такимъ образомъ картина творца «Plein air» попала, наконецъ, въ Салонъ.
На слѣдующій день Фажероль сообщилъ Клоду запиской, состоявшей изъ двухъ строкъ, что ему удалось провести «Мертвое дитя», но что это стоило не мало труда. У Клода, несмотря на радостную вѣсть, тоскливо сжалось сердце; въ каждомъ словѣ краткой записки скрывалось унизительное состраданіе! Съ минуту Клодъ чувствовалъ себя до такой степени униженнымъ этой побѣдой, что ему хотѣлось взять обратно свое произведеніе, упрятать его куда-нибудь. Но затѣмъ горечь перваго впечатлѣнія исчезла, гордость художника смирилась при мысли о томъ, что, наконецъ, завѣтная мечта его достигнута, что, наконецъ, работа его предстанетъ передъ публикой. Это была послѣдняя соломинка, за которую хватался несчастный, и онъ сталъ съ нетерпѣніемъ новичка ждать открытія выставки; въ воображеніи его рисовалась толпа, тѣснящаяся передъ его картиной и привѣтствующая ее восторженными криками.
Съ нѣкотораго времени въ Парижѣ установилась мода бывать на выставкѣ въ день покрытія картинъ лакомъ, день, въ который прежде допускались только одни художники. Теперь день этотъ привлекаетъ всегда массу народа, и въ залахъ выставки происходитъ обыкновенно невообразимая давка. Въ теченіе цѣлой недѣли печать, улица, публика, все принадлежитъ художникамъ. Они завладѣваютъ вниманіемъ Парижа, весь городъ говоритъ о нихъ, о выставленныхъ ими картинахъ, о ихъ жизни и привычкахъ, обо всемъ, что сколько-нибудь касается ихъ личности. Это одно изъ тѣхъ стихійныхъ теченій, которыя охватываютъ не только городскихъ, но и деревенскихъ жителей, и даже дѣтей и нянекъ, толкающихся въ безплатные дни по заламъ, благодаря чему число посѣтителей доходитъ въ воскресные дни и въ хорошую погоду до пятидесяти тысячъ человѣкъ. Это цѣлая армія темнаго люда, ничего не понимающаго въ искусствѣ и бродящаго съ вытаращенными глазами по колоссальной лавкѣ картинъ.
Клодъ боялся этого знаменитаго дня покрытія картинъ лакомъ, наслышавшись разсказовъ о громадномъ стеченіи высшаго общества, и рѣшился выждать настоящаго открытія выставки, когда собирается болѣе демократическая публика. Онъ отказался даже сопровождать Сандоза. Но, когда наступилъ этотъ день, Клодомъ овладѣло лихорадочное волненіе и онъ ушелъ въ восемь часовъ утра, наскоро съѣвъ кусокъ хлѣба съ сыромъ. Христина, у которой не хватало мужества отправиться вмѣстѣ съ нимъ, вернула его, еще разъ поцѣловала его и, глядя на него съ тревогой въ душѣ, сказала:
— А главное, голубчикъ, не огорчайся, что бы тамъ ни случилось.
Клодъ задыхался, входя въ почетную залу; онъ быстро взбѣжалъ по высокой лѣстницѣ и сердце у него усиленно билось. Былъ ясный майскій день, и сквозь парусину, натянутую подъ стекляннымъ сводомъ, проникалъ ровный, бѣлый свѣтъ; изъ сосѣднихъ дверей, открытыхъ на галерею, дулъ холодный, сырой вѣтеръ. Клодъ пріостановился на минуту, вдыхая тяжелый воздухъ, пропитанный запахомъ лака и тонкимъ ароматомъ мускуса. Бросивъ бѣглый взглядъ на стѣны, онъ увидѣлъ огромную картину — изображеніе рѣзни; налѣво отъ нея висѣла какая-то блѣдная картина религіознаго содержанія, направо пошлая иллюстрація какого-то оффиціальнаго празднества, написанная по заказу правительства; далѣе — портреты, пейзажи. И все это рѣзало глазъ пестротой и яркой позолотой новыхъ рамъ. Тайный страхъ, который питалъ Клодъ къ важной публикѣ, наполнявшей Салонъ въ этотъ день, заставилъ его перевести взглядъ на толпу, которая все прибывала. Въ центрѣ залы, на мягкомъ, кругломъ диванѣ, окружавшемъ группу высокихъ зеленыхъ растеній, сидѣли только три даны, три безобразно одѣтыя чудовища, повидимому, расположившіяся тутъ на цѣлый день, чтобы удобнѣе предаваться злословію. За спиной своей Клодъ услыхалъ хриплый голосъ, рѣзво отчеканивавшій отдѣльныя слова; то былъ англичанинъ въ клѣтчатомъ пиджакѣ, объяснявшій изображеніе рѣзни желтолицой дамѣ, закутанной въ дорожный плащъ. Публика то собиралась группами, то расходилась, образуя новыя группы въ другихъ мѣстахъ. Всѣ головы были подняты кверху; у мужчинъ были трости въ рукахъ и пальто, переброшенныя черезъ руку; женщины двигались очень медленно; яркіе цвѣты, украшавшіе ихъ шляпки, рѣзко выдѣлялись на темномъ фонѣ мужскихъ цилиндровъ. Клодъ замѣтилъ трехъ священниковъ и двухъ простыхъ солдатъ, неизвѣстно откуда попавшихъ въ вереницу мужчинъ, украшенныхъ орденами, и молодыхъ дѣвушекъ, сопровождаемыхъ маменьками. Многіе, повидимому, были знакомы другъ съ другомъ; при встрѣчѣ двухъ теченій многіе обмѣнивались поклонами, улыбками, рукопожатіемъ. Тихій шепотъ заглушался непрерывнымъ шумомъ шаговъ.
Клодъ принялся искать свою картину. Онъ старался оріентироваться, придерживаясь алфавитнаго порядка, но ошибся и пошелъ въ обратную сторону. Всѣ двери были расположены по прямой линіи и передъ нимъ открывался цѣлый рядъ портьеръ изъ старинныхъ матерій, между которыми виднѣлись края висѣвшихъ у дверей картинъ. Клодъ прошелъ черезъ рядъ залъ до угловой западной залы и вернулся черезъ другую анфиладу комнатъ, но нигдѣ не нашелъ своей буквы. Когда онъ снова попалъ въ почетную залу, въ ней набралось уже столько народу, что съ трудомъ можно было двигаться. Въ этой толпѣ Клодъ узналъ многихъ художниковъ, которые разыгрывали роль хозяевъ дома. Прежде всего вниманіе его было привлечено однимъ изъ прежнихъ его товарищей по мастерской Бютена, молодымъ, снѣдаемымъ жаждой извѣстности художникомъ; добиваясь медали, онъ приставалъ ко всѣмъ болѣе или менѣе извѣстнымъ посѣтителямъ и тащилъ ихъ къ своимъ картинамъ. Другой, извѣстный и очень богатый художникъ, принималъ публику, стоя передъ своей картиной съ торжествующей улыбкой на губахъ и расточая любезности окружавшему его и постоянно возобновлявшемуся штату дамъ. Были тутъ соперники, ненавидѣвшіе другъ друга, но громко расточавшіе другъ другу похвалы, завистники, угрюмо слѣдившіе за успѣхами товарищей, робкіе юноши, не рѣшавшіеся пройти въ залы, гдѣ были выставлены ихъ картины, балагуры, старавшіеся прикрыть шуткой уязвленное самолюбіе; были и художники, серьезно заинтересованные работами, распредѣлявшіе въ умѣ медали. Были тугъ и семьи художниковъ: прелестная молодая женщина, съ очень наряднымъ ребенкомъ, угрюмая мѣщанка съ двумя дурнушками въ черныхъ платьяхъ, толстая маменька, сѣвшая на скамейку словно на мель, окруженная кучей неопрятно одѣтыхъ ребятишекъ, немолодая, но еще довольно красивая дама и ея взрослая дочь, спокойно смотрѣвшія, обмѣниваясь улыбкой, на проходившую мимо нихъ любовницу главы семьи. Были тутъ и натурщицы; онѣ толкали другъ друга, указывали на обнаженныя фигуры, писанныя съ нихъ, говорили громко и были такъ отвратительно одѣты, что казались уродливыми рядомъ съ изящно одѣтыми парижанками-куколками, отъ которыхъ не осталось бы ничего, если бы снять съ нихъ прелестные наряды.
Выбравшись изъ толпы, Клодъ направился въ залы, расположенныя направо отъ почетной залы. Онъ обошелъ всѣ залы, отмѣченныя литерой Л, но и тутъ ничего не нашелъ. Быть можетъ, картина его послужила затычкой какого-нибудь пустого мѣста въ другой залѣ и затерялась въ массѣ картинъ?.. Дойдя до большой восточной залы, онъ пустился въ обратный путъ черезъ другія маленькія, наиболѣе отдаленныя комнаты. Эта часть помѣщенія, въ которую публика мало заглядывала и въ которой картины, казалось, тускнѣли отъ скуки, приводила въ ужасъ экспонентовъ. Но и тутъ Клодъ не нашелъ своей картины. Обезкураженный, доведенный почти до отчаянія, онъ бродилъ по заламъ и, наконецъ, очутился въ галереѣ, выходившей въ садъ, гдѣ были размѣщены картины, для которыхъ не нашлось мѣста въ залахъ. Но и среди этихъ жалкихъ, поблѣднѣвшихъ отъ стужи и слишкомъ яркаго освѣщенія картинъ онъ не нашелъ своей работы. Наконецъ, пройдя опять цѣлый рядъ комнатъ, Клодъ въ третій разъ вернулся въ почетную залу, гдѣ происходила давка въ полномъ смыслѣ этого слова. Тутъ тѣснилось все, что было выдающагося, блестящаго въ Парижѣ: представители таланта, милліоновъ, красоты, романисты, драматурги, журналисты, спортсмены, биржевики и женщины всѣхъ слоевъ общества — кокотки, актрисы и свѣтскія дамы, и все это сливалось въ общемъ, все возраставшемъ потокѣ. Раздраженный тщетными поисками, Клодъ возмущался пошлостью выраженія лицъ, безвкусіемъ туалетовъ, вульгарностью большинства женщинъ, и страхъ передъ толпой, который онъ испытывалъ вначалѣ, смѣнился чувствомъ глубокаго презрѣнія къ ней. Такъ эти-то люди будутъ осмѣивать его картину, если только она найдется? Два небольшаго роста бѣлокурыхъ репортера пополняли списки извѣстныхъ лицъ, явившихся на выставку. Какой-то критикъ дѣлалъ видъ, что заносить на поляхъ католога свои замѣтки; другой проповѣдывалъ что-то, окруженный толпой юныхъ художниковъ; третій, закинувъ руки за спину, стоялъ неподвижно, созерцая картины съ величавымъ равнодушіемъ. Но Клода особенно поразилъ общій характеръ этого стада: тупое любопытство, въ которомъ не было ни страсти, ни юношескаго увлеченія, рѣзкіе голоса, усталыя, болѣзненныя лица. И зависть приступила уже къ своей работѣ: какой то господинъ остритъ съ дамами надъ картиной; другой безмолвно смотритъ на картину, презрительно пожимаетъ плечами и уходитъ; двое другихъ стоятъ, уткнувъ носъ въ маленькую картину, и о чемъ-то перешептываются, точно какіе-нибудь заговорщики.
Но вотъ появился Фажероль и, казалось, затмилъ всѣхъ, мелькая съ протянутой рукой то тутъ, то тамъ, и стараясь съ достоинствомъ разыграть двойную роль — молодого учителя новой школы и вліятельнаго члена жюри. Осыпаемый со всѣхъ сторонъ похвалами, благодарностями и просьбами, онъ для всякаго находилъ отвѣтъ, не измѣняя своему ровному настроенію. Съ самаго утра онъ выносилъ аттаку юныхъ художниковъ, которымъ покровительствовалъ и которые недовольны были мѣстомъ, отведеннымъ ихъ картинамъ. Эта исторія повторялась ежегодно при открытіи выставки: экспоненты бѣгали по заламъ, отыскивая свои произведенія, и затѣмъ раздавались крики негодованія: картины помѣщены слишкомъ высоко и плохо освѣщены, сосѣднія картины убиваютъ эффектъ… Многіе кричали даже, что снимутъ свои картины и унесутъ ихъ съ выставки. Въ особенности выходилъ изъ себя какой-то тощій верзила, гоняясь изъ залы въ залу за Фажеролемъ, который увѣрялъ его, что это не его дѣло и что онъ ничѣмъ не можетъ помочь ему: картины распредѣляются по номерамъ, разставляются вдоль стѣнъ, на полу, и затѣмъ вѣшаются въ извѣстномъ порядкѣ, при чемъ никому не оказывается предпочтенія. Въ концѣ концовъ Фажероль долженъ былъ обѣщать, что уладитъ это дѣло послѣ раздачи медалей, но и этимъ не успокоилъ художника, который продолжалъ преслѣдовать его.
Протискавшись черезъ толпу, Клодъ хотѣлъ было подойти къ Фажеролю спросить его, куда повѣсили его картину. Но, увидѣвъ, какъ; осаждаютъ Фажероля, остановился. Не глупо ли постоянно обращаться къ помощи другихъ? Къ тому же Клодъ сообразилъ, что онъ пропустилъ цѣлую анфиладу комнатъ съ правой стороны, и, заглянувъ туда, дѣйствительно увидѣлъ новыя картины. Наконецъ, пройдя черезъ рядъ комнатъ, онъ очутился въ одной залѣ, гдѣ передъ большой картиной, занимавшей середину стѣны, тѣснилась толпа. Вначалѣ Клодъ не могъ видѣть картину за волнами человѣческихъ плечъ, за стѣной головъ и настоящимъ укрѣпленіемъ изъ шляпъ. Онъ видѣлъ только выраженіе восторга на лицахъ людей, безцеремонно толкавшихъ другъ друга. Наконецъ, приподнявшись на цыпочки, онъ увидѣлъ это чудо и узналъ сюжетъ, о которомъ онъ уже много слышалъ.
Это была картина Фажероля «Завтракъ», въ которой Клодъ сразу узналъ свою картину «Plein air». Тѣ же свѣтлые тоны, та же манера, но, конечно, значительно опошленная, приноровленная въ низменнымъ вкусамъ публики. Фажероль не изображалъ своихъ трехъ женщинъ нагими, но смѣлые лѣтніе костюмы свѣтскихъ барынь давали ему возможность до нѣкоторой степени раздѣть ихъ: одна изъ нихъ обнажила грудь подъ прозрачнымъ кружевнымъ лифомъ, другая, откинувшись назадъ, чтобы достать тарелку, открыла правую ногу до самаго колѣна; на третьей, полулежавшей въ травѣ, было платье, которое, не обнажая ея тѣла, такъ плотно обтягивало ее, что она болѣе другихъ оскорбляла чувство приличія. Что касается до обоихъ мужчинъ въ лѣтнихъ костюмахъ, то они являлись образцомъ хорошаго тона. Вдали лакей вытаскивалъ корзину изъ коляски, остановившейся за деревьями. Лица, платья, nature-morte завтрака — все это ярко выдѣлялось, освѣщенное солнцемъ на темной зелени фона. Все искусство художника заключалось въ смѣлости обмана, которымъ онъ поражалъ публику, заставляя ее млѣть отъ восторга. Это была буря въ стаканѣ воды.
Клодъ, не будучи въ состояніи подойти ближе къ картинѣ, сталъ прислушиваться къ тому, что говорилось вокругъ него. Наконецъ-то явился художникъ, который умѣетъ изображать жизнь! Онъ не подчеркиваетъ всего, какъ эти грубые пачкуны новой школы, онъ умѣетъ показать все, не выставляя ничего! Какое умѣнье оттѣнить, намекнуть! Какое уваженіе къ публикѣ! И при всемъ этомъ какая тонкость пониманія, какая грація, какой умъ! Нѣтъ, ужь этотъ не выйдетъ, очертя голову, за предѣлы приличія, за предѣлы возможнаго! Нѣтъ, ужь если онъ взялся изобразить какія-нибудь три черты, то онъ дастъ вамъ именно эти три черты, не прибавляя ни одной!.. Подошедшій въ эту минуту газетный хроникеръ пришелъ въ восторгъ отъ картины.
— Настоящая парижская живопись! — воскликнулъ онъ. Эту фразу подхватили, распространили, и каждый, проходившій мимо картины, повторялъ: «настоящая парижская живопись».
Волны спинъ, разстилавшіяся передъ Клодомъ и потрясенныя восторгомъ, начинали раздражать Клода, и, охваченный желаніемъ увидать лица людей, создающихъ успѣхъ художнику, онъ обогнулъ тѣснившуюся у картины толпу и пробрался впередъ до самой стѣны, такъ что могъ прислониться спиною къ карнизу. Тутъ онъ очутился лицомъ къ лицу къ публикѣ, освѣщенной тѣмъ сѣроватымъ свѣтомъ, который проникалъ черезъ парусину; благодаря этому экрану, въ серединѣ залы царствовалъ полусвѣтъ, въ то время, какъ стѣны, на которыхъ висѣли картины, были ярко освѣщены. Клодъ сразу узналъ всѣ эти лица, да, эта же толпа осмѣяла въ тотъ разъ его картину! О если даже это были не тѣ же самые люди, то во всякомъ случаѣ — ихъ братья. Только теперь лица ихъ были серьезны и точно облагорожены выраженіемъ восторга и какого-то благоговѣйнаго вниманія. Выраженіе усталости, злобы, зависти, которое Клодъ замѣтилъ вначалѣ, значительно смягчилось, словно подъ вліяніемъ льстивой рѣчи. Двѣ толстыя дамы зѣвали отъ удовольствія, разинувъ ротъ. Нѣсколько старичковъ стояли съ видомъ знатоковъ, вытаращивъ глаза. Какой-то мужчина объяснялъ шепотомъ сюжетъ картины своей молоденькой женѣ, которая кивала головкой, граціозно изгибая шею. И какое выраженіе восторга на всѣхъ этихъ веселыхъ, грустныхъ, мрачныхъ, томныхъ или улыбающихся лицахъ! Черныя шляпы мужчинъ полуопрокидываются назадъ, цвѣты на женскихъ шляпкахъ ниспадаютъ на самый затылокъ. О всѣ эти лица замираютъ на минуту въ экстазѣ и затѣмъ смѣняются другими, похожими на нихъ.
Клодъ совершенно забылся, пораженный этимъ тріумфомъ. Публика все прибывала, и вѣзалѣ становилось очень тѣсно. Теперь уже нигдѣ не видно было свободнаго мѣстечка, не чувствовалось ни холодныхъ сквозняковъ, ни запаха свѣжаго лава; нагрѣтый воздухъ былъ пропитанъ ароматомъ духовъ. Вскорѣ, однако, въ залѣ распространился запахъ, напоминавшій запахъ мокрой собаки. На дворѣ, вѣроятно, шелъ дождь, одинъ изъ внезапныхъ весеннихъ ливней; прибывавшіе посѣтители вносили съ собой запахъ сырости; отъ платьевъ ихъ, казалось, распространялся паръ при входѣ въ жаркую залу. Дѣйствительно, парусина, покрывавшая стеклянный потолокъ, сразу потемнѣла, и, поднявъ глаза кверху, Клодъ сообразилъ, что по небу быстро проносятся тяжелыя тучи и что въ стекла хлещутъ потоки воды. Волнистыя тѣни пробѣгали но стѣнамъ, всѣ картины потемнѣли, публику окуталъ мракъ. Но туча быстро пронеслась, и Клодъ снова увидѣлъ тѣ же лица съ разинутыми ртами и округлившимися отъ восторга глазами.
Клода ждалъ еще другой ударъ. На лѣвой сторонѣ, подъ пару въ картинѣ Фажероля, онъ увидѣлъ картину Бонграна. Передъ этой картиной никто не останавливался, публика равнодушно проходила мимо нея. А между тѣмъ она была плодомъ тяжелыхъ усилій художника, много лѣтъ уже лелѣявшаго иллюзію, что онъ создастъ, наконецъ, произведеніе, которымъ докажетъ, что талантъ его находится еще въ полной силѣ. Ненависть, которую онъ питалъ къ своей «Деревенской свадьбѣ», шедевру, сгубившему его жизнь, побудила его выбрать сюжетъ прямо противоположный: «Деревенскія похороны». Картина изображала похороны молодой дѣвушки, погребальную процессію, проходившую по полю, среди колосьевъ ржи и овса… Такимъ образомъ Бонгравъ сражался съ самимъ собою и хотѣлъ доказать, что онъ нисколько не ослабѣлъ и что шестидесятилѣтній опытъ заткнетъ за поясъ пламенный, юношескій порывъ. Но попытка его не удалась, и картина являлась выраженіемъ глухого паденія стараго человѣка, которое не останавливаетъ даже вниманія прохожихъ. Мѣстами въ ней сказывалась кисть великаго мастера. Очень хорошъ былъ мальчикъ-пѣвчій съ крестомъ и группа несшихъ гробъ дѣвушекъ, бѣлыя платья и румяныя лица которыхъ составляли очень удачный контрастъ съ траурными одеждами провожавшихъ и красиво выдѣлялись на фонѣ яркой зелени. Но священникъ въ стихарѣ, дѣвушка, несшая хоругвь, и родные за гробомъ были написаны въ высшей степени сухо и вычурно, да и вся картина производила впечатлѣніе безжизненности. Въ ней Бонгранъ совершенно безсознательно возвращался къ тому злополучному романтизму, отъ котораго самъ бѣжалъ. И печальнѣе всего въ его неудачѣ было то, что публика собственно была права, оставаясь равнодушной въ манерѣ отжившаго искусства, къ безжизненнымъ, тусклымъ краскамъ, не останавливавшимъ болѣе вниманія публики съ тѣхъ поръ, какъ ее ослѣпляли картины, полныя свѣта.
Какъ разъ въ эту минуту Бонгранъ вошелъ въ залу, оглядываясь съ робостью начинающаго художника, и у Клода тоскливо сжалось сердце, когда художникъ, бросивъ взглядъ на свою никѣмъ не замѣченную картину, перевелъ его на картину Фажероля, производившую настоящій фуроръ. Въ эту минуту Бонгранъ долженъ былъ придти къ горькому сознанію, что для него насталъ конецъ. Если и до этого момента имъ порою овладѣвалъ страхъ медленнаго угасанія, то все-таки онъ могъ бороться съ этимъ страхомъ и съ своими сомнѣніями. Теперь же онъ не могъ болѣе сомнѣваться; онъ чувствовалъ, что пережилъ самого себя, что талантъ его безвозвратно погибъ и что онъ никогда болѣе не создастъ живыхъ произведеній. Онъ страшно поблѣднѣлъ и хотѣлъ было бѣжать, когда его остановилъ входившій въ другую дверь скульпторъ Шамбуваръ, за которымъ слѣдовалъ обычный хвостъ его учениковъ. Не обращая вниманія на публику, онъ, увидѣвъ Бонграна, крикнулъ ему своимъ густымъ басомъ:
— А, батенька, поймалъ васъ! Изволите любоваться своей работой?
Шамбуваръ выставилъ на этотъ разъ отвратительную «Жницу», одну изъ тѣхъ безобразныхъ вещей, которыя выходили иногда точно на смѣхъ изъ подъ его могучихъ пальцевъ. Тѣмъ не менѣе онъ сіялъ, увѣренный въ томъ, что обогатилъ міръ новымъ шедевромъ, и съ сознаніемъ своей непогрѣшимости расхаживалъ среди толпы, не слыша ея смѣха.
Не отвѣчая ему, Бонгранъ смотрѣлъ на него своими лихорадочно горѣвшими глазами.
— А видѣли вы мою фигуру? — продолжалъ Шамбуваръ. — Да, пусть явится сюда вся наша мелюзга! Кто изъ нихъ сравнится съ нами, съ старой Франціей?
И онъ двинулся дальше въ сопровожденіи своей свиты, раскланиваясь съ публикой, которая съ недоумѣніемъ смотрѣла на него.
— Скотина! — пробормоталъ Бонгранъ, охваченный смертельной тоской. Это нахальство оскорбляло его, какъ неприличная выходка грубіяна въ комнатѣ, гдѣ лежитъ покойникъ.
Увидѣвъ Клода, Бонгранъ подошелъ къ нему. Не будетъ ли съ его стороны трусостью бѣжать изъ этой залы? И старику хотѣлось доказать свое мужество, доказать, что смѣлой душѣ его попрежнему чужда зависть.
— Какъ вамъ нравится успѣхъ нашего Фажероля?.. Я, конечно, не стану лгать… картина его не нравится мнѣ. Но самъ онъ очень милый, право… Вы знаете, что онъ горой стоялъ за васъ.
Клодъ старался придумать, что бы ему сказать Бонграну относительно «Похоронъ».
— Очень мило это маленькое кладбище вдали… Возможно ли, чтобы публика…
Бонгранъ рѣзко остановилъ его.
— Пожалуйста, голубчикъ, безъ соболѣзнованій… Я вѣдь самъ ясно вижу.
Въ эту минуту кто-то раскланялся съ ними съ небрежной фамильярностью, и Клодъ узналъ Ноде. Онъ, казалось, выросъ и пополнѣлъ, упоенный успѣхомъ крупныхъ дѣлъ, которыя онъ велъ въ послѣднее время. Честолюбіе вскружило ему голову. Онъ выстроилъ себѣ дворецъ, расположился въ немъ, какъ настоящій король рынка, стараясь пріобрѣсти всѣ выдающіяся картины, открывалъ большія магазины для сбыта ихъ и говорилъ, что задавитъ всѣхъ другихъ торговцевъ картинами. Звонъ милліоновъ раздавался въ его домѣ уже при входѣ въ переднюю. Онъ устраивалъ у себя выставки, получалъ постоянныя приглашенія отъ богачей обставить ихъ картинныя галереи и въ маѣ ожидалъ пріѣзда американцевъ любителей, которымъ собирался продать по пятидесяти тысячъ франковъ картины, пріобрѣтенныя имъ по десяти тысячъ франковъ. Жилъ онъ по-княжески, имѣлъ жену, дѣтей, любовницу, лошадей, имѣніе въ Пикардіи, гдѣ устраивалъ большія охоты. Первыя крупныя суммы были нажиты имъ на неожиданномъ повышеніи въ цѣнѣ картинъ умершихъ художниковъ: Курбе, Милье, Руссо, непризнанныхъ при жизни; благодаря этому Ноде сталъ относиться съ презрѣніемъ къ произведеніямъ художниковъ, не добившихся еще извѣстности. Однако, о немъ уже распространялись тревожные слухи. Такъ какъ число извѣстныхъ картинъ было ограничено и число любителей не увеличивалось, то предвидѣлось наступленіе такихъ временъ, когда вести большую торговлю картинами становилось довольно затруднительнымъ. Поговаривали объ устройствѣ синдиката, о соглашеніи съ банкирами съ цѣлью поддержать высокія цѣны, о томъ, что въ залѣ Друо совершались фиктивныя продажи картинъ, которыя оставались въ рукахъ самихъ торговцевъ. Подобная игра должна была неминуемо вести къ краху.
— Здравствуйте, — сказалъ Ноде, подходя къ Бонграну. — Вы, вѣроятно, какъ и всѣ, пришли полюбоваться картиной моего Фажероля?
Въ его обращеніи не было уже прежней льстивой почтительности и благоговѣнія въ старому художнику. И онъ заговорилъ о Фажеролѣ, какъ о состоящемъ при немъ на жалованіи мастерѣ, котораго онъ нерѣдко распекаетъ. Онъ поселилъ художника въ улицѣ Вилье, навязалъ ему отель, омеблировалъ этотъ отель и ввелъ въ долги покупкою дорогихъ ковровъ и бездѣлушекъ, разсчитывая такимъ образомъ держать его въ рукахъ. Но уже теперь онъ начиналъ бранить Фажероля, обвиняя его въ безпорядочной жизни и непростительномъ легкомысліи. Вотъ, напримѣръ, хоть бы эта картина! Серьезный художникъ никогда не послалъ бы ее на выставку. Конечно, она надѣлаетъ много шума, поговариваютъ даже о почетной медали… Но ничего не можетъ быть хуже всего этого шума для продажи картины по высокой цѣнѣ. Вотъ если хочешь имѣть покупателями американцевъ, то слѣдуетъ держать картины у себя дома, какъ божество въ глубинѣ скиніи.
— Вотъ, мой милый, вѣрьте или не вѣрьте… Но я далъ бы изъ моего кармана двадцать тысячъ франковъ, если бы могъ добиться этимъ, чтобы эти глупыя газеты не болтали такъ иного о моемъ Фажеролѣ.
Бонгранъ, который, несмотря на душевныя муки, храбро выслушивалъ болтовню Ноде, сказалъ съ улыбкой:
— Дѣйствительно, газеты не знаютъ границъ въ своей болтовнѣ… Вчера я прочелъ статью, изъ которой узналъ, что Фажероль каждое утро ѣстъ два яйца въ смятку…
Онъ презрительно улыбнулся, думая о пошлости печати, уже цѣлую недѣлю занимавшей Парижъ молодымъ художникомъ вслѣдъ за статьей, разбиравшей его картину, которой никто еще не видѣлъ. Вся армія газетныхъ репортеровъ набросилась на него, разсказывая публикѣ о его дѣтствѣ, о его отцѣ, фабрикантѣ цинновыхъ издѣлій, о томъ, какъ художникъ учился, гдѣ и какъ живетъ, какого цвѣта носки носитъ; упомянули даже о привычкѣ Фажероля щипать себѣ кончикъ носа. Такимъ образомъ Фажероль сталъ предметомъ всеобщаго поклоненія; всѣ говорили о молодомъ маэстро, имѣвшемъ счастье провалиться, добиваясь римской преміи, и порвать съ академіей, пріемы которой онъ тѣмъ не менѣе сохранилъ. Это былъ непрочный успѣхъ минуты, успѣхъ, приносимый и уносимый случайнымъ вѣтромъ, нервный капризъ ошалѣвшаго города, инцидентъ, который утромъ потрясаетъ толпу, а вечеромъ тонетъ въ людскомъ равнодушіи.
Ноде взглянулъ на картину Бонграна.
— А-а, это ваша картина?.. Вы, вѣроятно, желали написать pendant къ вашей «Свадьбѣ?» О, я бы отговорилъ васъ отъ этого… Ахъ, «Свадьба»! Безподобная «Свадьба»!
Бонгранъ слушалъ его, продолжая улыбаться, и только скорбная складка на губахъ выдавала его тревогу. Онъ забылъ въ эту минуту о своихъ шедеврахъ и о безсмертіи своего имени… Онъ видѣлъ только блестящій успѣхъ, безъ всякаго труда доставшійся этому мальчишкѣ, который недостоинъ чистить его палитру и который сразу затмилъ славу стараго художника, десять лѣтъ боровшагося прежде чѣмъ добился извѣстности! О, если бы молодыя поколѣнія знали, какими кровавыми слезами обливаются тѣ, кого они заживо хоронятъ!
Тутъ Бонграну пришло въ голову, что своимъ молчаніемъ онъ выдаетъ тоску, овладѣвшую имъ. Неужели же онъ палъ настолько, что унизится до зависти? Онъ встрепенулся. Нѣтъ, нужно умереть, гордо выпрямивъ станъ! И вмѣсто рѣзкаго отвѣта, готоваго сорваться у него съ языка, онъ добродушно сказалъ:
— Вы правы, Ноде. Я гораздо лучше сдѣлалъ бы, если бы легъ спать въ тотъ день, когда мнѣ пришла въ голову мысль написать эту картину.
— Ахъ, вотъ онъ!.. Простите… — вскричалъ торговецъ и быстро удалился.
У входа въ залу показался Фажероль. Онъ былъ сдержанъ, улыбался и, какъ человѣкъ не глупый, относился съ большимъ тактомъ къ своему успѣху. Онъ не вошелъ въ залу и, казалось, искалъ кого-то. Наконецъ, онъ подозвалъ къ себѣ знакомъ какого-то молодого человѣка и сообщилъ ему, повидимому, нѣчто очень пріятное, такъ какъ тотъ сталъ разсыпаться въ благодарностяхъ. Двое другихъ бросились поздравлять его; какая-то дама остановила его, указывая страдальческимъ жестомъ на одну картину — nature morte, помѣщенную въ углу. Затѣмъ, бросивъ бѣглый взглядъ на публику, восхищавшуюся его картиной, онъ быстро исчезъ.
Клодъ, слѣдившій за всѣмъ, что происходило вокругъ него, чувствовалъ, какъ безконечная тоска постепенно овладѣваетъ имъ. Давка въ залѣ все усиливалась, жара становилась невыносимой, восторженныя лица обливались потомъ. Плечи виднѣлись за плечами — вплоть до самой двери, гдѣ люди, которые не могли видѣть картины, указывали на нее зонтиками, съ которыхъ лились цѣлые потоки. Бонгранъ, изъ чувства оскорбленнаго самолюбія, оставался въ залѣ, твердо держась на испытанныхъ ногахъ стараго борца, устремивъ свой ясный взглядъ на неблагодарный Парижъ и желалъ до конца оставаться честнымъ и добрымъ. Клодъ заговорилъ съ нимъ, но, не получая отвѣта, понялъ, что подъ этимъ спокойнымъ, улыбающимся лицомъ скрываются ужасныя мученія сердца, исходящаго кровью. И, охваченный чувствомъ благоговѣйнаго почтенія, Клодъ не рѣшился тревожить Бонграна, который не замѣтилъ даже, какъ онъ ушелъ.
Но въ то время, какъ Клодъ пробирался въ толпѣ, его осѣнила новая мысль. Какъ это онъ не могъ найти своей картины? Ничего не могло быть проще этого. Нужно только прислушаться, не смѣется ли гдѣ-нибудь публика, не шумитъ ли гдѣ-нибудь насмѣшливая толпа, издѣваясь надъ какой-нибудь картиной… Вѣроятно, это и есть его картина. Въ ушахъ его еще и теперь раздавался ужасный хохотъ, потрясавшій залы «Салона забракованныхъ», онъ прислушивался у каждой двери… Не тутъ ли осмѣиваютъ его?
Очутившись въ восточной залѣ, въ мрачномъ складѣ, гдѣ обыкновенно помѣщаются большія историческія или религіознаго содержанія картины, Клодъ вздрогнулъ, случайно поднявъ глаза кверху. Да, это была его картина, но она висѣла такъ высоко, что онъ не сразу узналъ ее. Какой крошечной казалась она — точно ласточка, примостившаяся къ углу монументальной рамы огромной картины длиною въ десять метровъ, изображавшей «Потопъ», то есть цѣлое племя желтокожихъ людей, копошившихся въ водѣ цвѣта винныхъ дрожжей. Налѣво висѣлъ жалкій портретъ генерала землистаго оттѣнка; направо колоссальныхъ размѣровъ нимфа, освѣщенная луннымъ свѣтомъ и напоминавшая безкровный трупъ убитой женщины, разлагающійся на травѣ. Далѣе цѣлый рядъ печальныхъ картинъ съ розоватымъ или лиловатымъ оттѣнкомъ, какая-то комическая картина — изображеніе охмелѣвшихъ монаховъ, «Открытіе палаты» съ табличкой въ углу картины, на которой были обозначены имена изображенныхъ депутатовъ. А высоко, высоко надъ всѣми этими мертвецами рѣзко выдѣлялась маленькая картина Клода, точно гримаса какого-нибудь чудовища.
Ахъ, этотъ «Мертвый ребенокъ», этотъ жалкій, маленькій трупъ казался на такомъ разстояніи частью скелета какого-нибудь безобразнаго животнаго! Но черепъ ли это или животъ? Необыкновенныхъ размѣровъ голова снова распухла и стала еще блѣднѣй; бѣдныя рученки, свернувшіяся на простынѣ, напоминали лапки птички, убитой морозомъ. Да и сама постель, блѣдный тонъ простынь подъ блѣдными членами, — все говорило тутъ о смерти. Присмотрѣвшись, можно было различить свѣтлые, неподвижные глаза и очертаніе головы ребенка, повидимому, умершаго отъ какой-нибудь болѣзни мозга.
Клодъ то приближался, то удалялся отъ картины, чтобы лучше разглядѣть ее. Она была освѣщена настолько плохо, что отсвѣчивала со всѣхъ сторонъ. Бѣдный маленькій Жакъ! Какъ плохо помѣстили они его! Сдѣлали ли они это изъ пренебреженія или изъ чувства гадливости, желая упрятать это безобразіе? Но Клодъ взывалъ къ своему маленькому Жаку, уносился съ нимъ въ прошлое. Онъ видѣлъ его въ деревнѣ свѣженькимъ, розовенькимъ, прыгающимъ въ травѣ, видѣлъ его въ улицѣ Дуэ, гдѣ онъ постепенно начиналъ блѣднѣть и тупѣть, видѣлъ его, наконецъ, въ улицѣ Турлакъ, гдѣ онъ не могъ уже поднять своей тяжелой головы и гдѣ умеръ совершенно одинокимъ въ то время, когда мать его заснула. Клодъ вспомнилъ и о ней, о бѣдной матери, которая плакала теперь по цѣлымъ днямъ. Она хорошо сдѣлала, что не пришла сюда… ей слишкомъ тяжело было бы видѣть своего маленькаго Жака, похолодѣвшаго въ своей постелькѣ, заброшеннаго точно парія и до того безобразно освѣщеннаго, что его личико казалось искаженнымъ отвратительнымъ смѣхомъ.
Страданія Клода обострялись еще тѣмъ, что его картина не привлекала ничьего вниманія. Онъ все еще искалъ съ удивленіемъ толпу, которую разсчитывалъ встрѣтить тутъ. Почему же его не осмѣиваютъ? Ахъ, гдѣ они, всѣ тѣ оскорбленія, насмѣшки, крики негодованія, все то, что разрывало тогда его сердце, наполняя его жаждой жизни, борьбы? Теперь не слышно и не видно ничего, ничего… Никто не удостоилъ его даже плевка. Вотъ это-то и есть смерть!
По обширной залѣ быстро проходила публика, останавливаясь только передъ изображеніемъ «Открытія палаты». Тутъ группы постоянно смѣняли другъ друга, нѣкоторые разбирали надписи, указывали на головы депутатовъ. Услышавъ за собой хохотъ, Клодъ быстро оглянулся. Но онъ ошибся. Смѣялись не надъ его картиной; охмелѣвшіе монахи забавляли публику, мужчины объясняли дамамъ сюжетъ картины, находя его крайне остроумнымъ. И всѣ эти люди проходили мимо маленькаго Жака, не бросивъ на него ни одного взгляда, не подозрѣвая даже, что онъ тамъ наверху… Но вотъ у Клода мелькнула надежда: на мягкомъ диванѣ въ серединѣ залы сидѣли два господина, одинъ толстый, другой худощавый, оба украшенные орденами. Откинувшись на бархатную спинку дивана, они смотрѣли на картины, висѣвшія противъ нихъ на стѣнѣ. Клодъ подошелъ къ нимъ и сталъ прислушиваться. _ — Вотъ я и послѣдовалъ за ними, — сказалъ толстый мужчина. — Они пошли по улицѣ Сенъ-Оноре, по улицѣ Сенъ-Рошь, потомъ по шоссе д’Антенъ до улицы Лафайетъ…
— Заговорили ли вы съ ними? — спросилъ худощавый мужчина съ любопытствомъ.
— Нѣтъ, я боялся, что выйду изъ себя.
Клодъ отошелъ отъ нихъ, но раза три возвращался; сердце у него удаленно билось каждый разъ, когда кто-нибудь изъ публики останавливался и оглядывалъ стѣну, на которой висѣла его картина. Болѣзненная потребность услышать хоть слово, одно только слово, доводила его до бѣшенства. И къ чему выставлять свои произведенія, если нельзя узнать, какое впечатлѣніе они производятъ? О, ничего не могло быть ужаснѣе этого глубокаго безмолвія! Онъ вздрогнулъ, увидѣвъ, что къ картинѣ приближается молодая парочка: очень изящный молодой человѣкъ съ бѣлокурыми усиками и хорошенькая молодая женщина, напоминавшая пастушку изъ саксонскаго фарфора. Она увидѣла картину Клода и просила мужа объяснить ея сюжетъ. Но когда мужъ, перелистывая каталогъ, прочелъ названіе: «Мертвое дитя», она вздрогнула и съ крикомъ ужаса оттащила мужа въ сторону.
— Ахъ, какое безобразіе! И какъ это полиція допускаетъ подобную мерзость!
Клодъ стоялъ неподвижно на одномъ мѣстѣ, въ состояніи полусознанія, устремивъ глаза вверхъ, среди непрерывно проходившей мимо него равнодушной толпы, не замѣчавшей его святыни. Въ этой толпѣ узналъ его Сандозъ.
Сандозъ, оставивъ жену дона съ больной матерью и слоняясь одинъ по заламъ, остановился съ замираніемъ сердца передъ маленькой картиной, которую онъ случайно увидѣлъ. Боже, какое отвращеніе къ себѣ должна внушать эта мизерная жизнь! Передъ нимъ пронеслось все его прошлое: и плассанскій коллежъ, и прогулки вдоль береговъ Віорны, подъ жгучими лучами солнца, и первыя вспышки честолюбія! Припомнились ему и главные моменты жизни въ Парижѣ, общія усилія, увѣренность въ успѣхѣ, жажда славы, мечты о завоеваніи Парижа… Въ тѣ времена онъ видѣлъ въ Клодѣ великаго человѣка, необузданный геній котораго долженъ былъ вознести его надъ толпой. Сандозу казалось, что онъ видитъ передъ собою мастерскую въ глухомъ переулкѣ Бурдоннэ и мастерскую на Бурбонской набережной… Какъ часто онъ лрислушивался къ мечтамъ художника о колоссальныхъ холстахъ, которыми онъ хотѣлъ завалить Лувръ! Да, то было время отчаянной, непрерывной борьбы, неустанной работы, отнимавшей по десяти часовъ въ сутки, всецѣло поглощавшей художника. И послѣ двадцати лѣтъ страстной борьбы разрѣшиться этой маленькой, незамѣтной, печальной вещицей, изолированной, словно зачумленная! Сколько надеждъ, сколько мученій… цѣлая жизнь, отданная тяжелой работѣ творчества… О въ результатѣ это мертвое дитя. О, Боже!..
Увидавъ въ толпѣ Клода, Сандозъ подошелъ къ нему. Голосъ его дрожалъ отъ охватившаго его волненія.
— Какъ, ты здѣсь?.. Почему же ты отказался зайти за мной?
Клодъ не извинился даже. Онъ казался очень утомленнымъ и безучастно, точно въ состояніи оцѣпенѣнія, смотрѣлъ передъ собой.
— Ну, уйдемъ отсюда, голубчикъ… Вотъ пробило двѣнадцать часовъ, пойдемъ завтракать… Меня собственно ждутъ у Ледойэна, но я пущу этихъ господъ въ трубу. Спустимся въ буфетъ, тамъ мы подкрѣпимся, помолодѣемъ, неправда ли, старина?
И Сандозъ взялъ его подъ руку и увелъ его, прижимаясь къ нему, стараясь отогрѣть его, вывести изъ этого угрюмаго молчанія.
— Ну же, чортъ возьми, не слѣдуетъ до такой степени разстраиваться! Правда, они отвели очень плохое мѣсто твоей картинѣ, но все-таки это великолѣпная вещь и ты можешь гордиться ею… Да. конечно, ты мечталъ о другомъ. Но, чортъ возьми, вѣдь ты живъ еще, ты успѣешь еще осуществить свою мечту!.. О взгляни сюда… ты можешь гордиться; вѣдь ты именно являешься побѣдителемъ въ нынѣшнемъ Салонѣ. И не одинъ Фажероль обкрадываетъ тебя, всѣ подражаютъ тебѣ, твоему «Plein air», надъ которымъ они всѣ смѣялись и который произвелъ настоящій переворотъ… Вотъ взгляни еще сюда… вотъ опять подражаніе твоему «Plein air», а вотъ смотри, другое… и здѣсь, и тамъ… не перечесть ихъ!
И, проходя черезъ анфиладу комнатъ, Сандозъ указывалъ рукою направо и налѣво. Дѣйствительно, свѣтъ, мало-по-малу введенный въ живопись, разсѣялъ, наконецъ, царство мрака. Старый Салонъ съ его мрачными, темными стѣнами уступилъ мѣсто Салону, залитому веселыми лучами солнца. Послѣ долгой ночи наступилъ, наконецъ, день, заря котораго занималась уже въ «Салонѣ забракованныхъ», и этотъ день озарилъ всѣ картины безконечной игрой своего свѣта. Онъ сказывался всюду, этотъ голубоватый свѣтъ, даже въ портретахъ и въ жанровыхъ картинахъ, размѣры и значеніе которыхъ постепенно расширялись. Старые академическіе сюжеты ушли вмѣстѣ съ мрачными традиціонными красками, осужденная на смерть доктрина, казалось, уносила съ собой толпу призраковъ: мертвенную наготу миѳологическихъ и католическихъ фигуръ, старыя легенды, потерявшія свой престижъ, анекдоты, въ которыхъ не было и признаковъ жизни, и весь академическій хламъ, истасканный недобросовѣстными или тупоумными мастерами! Вліяніе это сказывалось даже на произведеніяхъ старыхъ художниковъ, писавшихъ по традиціоннымъ рецептамъ: лучъ свѣта проникъ и туда! На каждомъ шагу попадались картины, казавшіяся издали просвѣтами въ стѣнѣ, пропускавшими солнечный свѣтъ. Но сами стѣны скоро должны были пасть вмѣстѣ съ рутиной, разбитой наголову въ борьбѣ съ смѣлой юностью.
— Ахъ, — продолжалъ Сандозъ, — тебѣ досталась прекрасная доля, старина! Искусство будущаго — дѣло твоихъ рукъ… ты создалъ все это… ты направилъ ихъ…
Клодъ, хранившій все время молчаніе, пробормоталъ глухимъ, мрачнымъ голосомъ:
— Что мнѣ изъ того, что я направилъ ихъ, если я не могъ направить самого себя… Задача была мнѣ не по плечу, и она задавила меня!
Онъ договорилъ жестомъ свою мысль, — сознаніе своего безсилія осуществить идею, провозглашенную имъ самимъ, мученія предтечи, который сѣетъ новыя мысли, тогда какъ плоды его трудовъ собираются другими, отчаяніе художнику, котораго обворовываютъ, искажаютъ ловкіе молодцы, опошляя новую идею, прежде чѣмъ ему или кому-нибудь другому удастся найти для нея настоящее выраженіе въ такомъ шедеврѣ, который ознаменовалъ бы конецъ вѣка.
Сандозъ возразилъ, что будущее остается открытымъ и всецѣло принадлежитъ ему. Затѣмъ, желая развлечь Клода, онъ остановился въ почетной залѣ.
— Ахъ, посмотри на эту даму въ голубомъ платьѣ, остановившуюся передъ портретомъ! Какой щелчокъ даетъ иногда природа живописи!.. А помнишь, какъ мы слѣдили въ былое время за публикой, за дамскими нарядами, за сценой въ залахъ? Ни одна изъ картинъ не выдерживала сравненія съ жизнью. А въ настоящее время попадется уже не мало такихъ, которыя не особенно теряютъ при сравненіи. Я даже замѣтилъ одинъ пейзажъ, передъ которымъ совершенно стушевывались всѣ подходившія къ нему женщины.
Но Клодъ вздрогнулъ отъ невыносимыхъ мукъ, раздиравшихъ его душу.
— Прошу тебя, уйдемъ отсюда… уведи меня… Я не въ состояніи дольше оставаться тутъ.
Въ буфетѣ имъ стоило невѣроятныхъ усилій отыскать незанятый столикъ. Темное, обширное помѣщеніе съ драпировками изъ коричневой саржи было биткомъ набито народомъ, и давка была тугъ невообразимая. Въ глубинѣ темной комнаты обрисовывались три поставца, на полкахъ которыхъ были симметрично разставлены вазы съ фруктами; нѣсколько ближе къ центру, за конторками, стоявшими направо и налѣво отъ входа, сидѣли двѣ барыни, блондинка и брюнетка, и зоркимъ оконъ слѣдили за потребителями. Обширная темная зала была вся усѣяна маленькими мраморными столами и заставлена безконечными рядами стульевъ, прижимавшихся другъ къ другу, перепутывавшихся между собою, выдвигавшихся даже въ садъ, подъ блѣдный свѣтъ, падавшій въ стеклянную крышу. Наконецъ, Сандозъ увидѣлъ, что нѣсколько человѣкъ поднялись съ своихъ мѣстъ. Онъ бросился въ ту сторону и силою отбилъ столъ у толпы.
— Ахъ, чортъ возьми, вотъ мы и усѣлись!.. Чего ты желаешь?
Клодъ равнодушно махнулъ рукой. Завтракъ оказался отвратительнымъ, форель была переварена, жаркое пересушено, спаржа отдавала запахомъ мокрыхъ тряпокъ. Къ тому же приходилось братъ кушанья съ бою, такъ какъ слуги не могли протискаться въ толпѣ и теряли голову, останавливаясь въ тѣсныхъ проходахъ, все болѣе и болѣе суживавшихся. За лѣвой драпировкой слышался стукъ кастрюль и столовой посуды, тамъ помѣщалась кухня, устроенная на пескѣ, какъ большая часть переносныхъ печей, которыя во время ярмарокъ устраиваются подъ открытымъ небомъ.
Сандозъ и Клодъ сидѣли бокомъ, прижатые съ двухъ сторонъ сосѣдями, локти которыхъ безпрестанно попадали въ ихъ тарелки, а прислуга ежеминутно толкала стулья, на которыхъ они сидѣли. Но тѣснота и отвратительная пища, казалось, забавляли публику. Всѣ острили надъ подаваемыми блюдами, между отдѣльными столиками завязывались разговоры, испытываемыя неудобства превращали завтракъ въ веселый пикникъ. Незнакомые между собою люди выражали другъ другу свое соболѣзнованіе, друзья, сидѣвшіе на разстояніи трехъ рядовъ другъ отъ друга, безцеремонно разговаривали, размахивая руками черезъ плечи своихъ сосѣдей. Въ особенности оживились женщины. Встревоженныя сначала давкой, онѣ, однако, мало-по-малу успокоивались, снимали перчатки, поднимали вуалетки и послѣ перваго глотка вина начинали хохотать. Несомнѣнно, самой пикантной стороной «дня лакировки картинъ» являлось именно это смѣшеніе всѣхъ классовъ общества: кокотокъ, буржуа, дамъ буржуазіи, великихъ художниковъ и шелопаевъ, неожиданность случайныхъ встрѣчъ, вызывавшихъ блескъ въ глазахъ самыхъ порядочныхъ женщинъ.
Сандозъ, который не могъ справиться съ своимъ жаркимъ, крикнулъ, стараясь покрыть страшный шумъ:
— Эй, сыру!.. И постараемся раздобыть кофе.
Но Клодъ разсѣянно глядѣлъ въ садъ и не слышалъ ничего. Прямо противъ него красовалась центральная группа высокихъ пальмовыхъ деревьевъ, рѣзко выдѣлявшихся на темныхъ драпировкахъ наружной галереи и оттѣнявшихъ цѣлую группу статуй, размѣщенныхъ полукругомъ. Съ того мѣста, гдѣ сидѣлъ Клодъ, можно было различить спину лѣсной нимфы, красивый профиль и часть упругой груди молоденькой дѣвушки, бронзовое лицо галла — безобразнѣйшее выраженіе дешеваго патріотизма, молочно-бѣлый животъ женщины, висѣвшей на кистяхъ рукъ — какой-нибудь Андромеды изъ Пигальскаго квартала — и еще множество другихъ статуй, цѣлыя коллекціи головъ, плечъ, бедеръ, рукъ, бѣлѣвшихъ среди густой зелени причудливо извивавшихся аллей. Налѣво тянулся цѣлый рядъ бюстовъ съ необыкновенно смѣшными носами: длинный, заостренный носъ священника, вздернутый носикъ субретки, классическій носъ красивой итальянки XV столѣтія, забавный носъ матроса, носъ судьи, носъ купца, носъ человѣка, получившаго орденъ, и цѣлый рядъ другихъ носовъ.
Но Клодъ не различалъ ничего; онъ видѣлъ только какія-то сѣрыя пятна на тускломъ, зеленоватомъ фонѣ. Онъ все еще находился въ состояніи оцѣпенѣнія и только роскошные туалеты дамъ привлекали до нѣкоторой степени его вниманіе. Въ залахъ, густо набитыхъ народомъ, они не произвели на него впечатлѣнія, въ саду же эти туалеты являлись во всемъ своемъ блескѣ, превращая его въ роскошный цвѣтникъ какого-нибудь замка. Весь элегантный свѣтъ Парижа находился тутъ; дамы спѣшили показать свои новые туалеты, описаніе которыхъ должно было появиться на слѣдующій день во всѣхъ парижскихъ газетахъ. Общее вниманіе привлекала актриса, выступавшая словно королева, опираясь на руку мужчины, корчившаго изъ себя принца-супруга. Свѣтскія дамы ничѣмъ не отличались отъ кокотокъ и безцеремонно осматривали туалеты, оцѣнивая матеріи, измѣряя взглядомъ, сколько аршинъ кружевъ пошло на отдѣлку, раздѣвая другъ друга отъ шляпокъ до ботинокъ. Многія дамы сдвигали свои стулья, какъ въ Тюльерійскомъ саду, и критиковали публику, проходившую мимо нихъ. Двѣ барышни спѣшили куда-то и громко смѣялись. Какая-то дама ходила по саду взадъ и впередъ съ мрачнымъ выраженіемъ лица. Потерявшія другъ друга въ толпѣ при встрѣчѣ разражались громкими восклицаніями? А темныя группы мужчинъ то останавливались передъ какой-нибудь статуей изъ мрамора или бронзы, то медленно двигались дальше. Ровный сѣренькій свѣтъ освѣщалъ всю эту пеструю толпу, но вдругъ изъ-за грозовой тучи выглянуло солнце и, ударивъ въ высокія стекла свода, разлилось золотистымъ дождемъ въ прозрачномъ воздухѣ. Все сразу оживилось: и бѣлоснѣжныя статуи на нѣжныхъ зеленыхъ лужайкахъ, изрѣзанныхъ аллеями, усыпанными желтымъ пескомъ, и роскошные туалеты дамъ, и переливы атласа и жемчуга, и даже голоса людей, нервный, веселый гулъ которыхъ напоминалъ трескъ костра. Садовники, справившись съ разсадкой цвѣтовъ въ клумбахъ, отвернули краны водопроводныхъ трубъ для поливки и поливали газоны, съ которыхъ поднимался теплый паръ. Очень смѣлый воробей, спустившійся съ желѣзныхъ стропилъ крыши, клевалъ, не смущаясь толпой, крошки хлѣба, которыя кидала ему одна молодая женщина.
Но среди этого шума Клодъ различалъ только гулъ толпы въ верхнихъ залахъ, напоминавшій отдаленный шумъ моря. О онъ припоминалъ тотъ ураганъ, который нѣсколько лѣтъ тому назадъ пронесся тутъ же надъ его картиной. Только теперь тамъ не смѣялись: гигантъ-Парижъ привѣтствовалъ тамъ Фажероля!
Въ эту минуту Сандозъ сказалъ Клоду:
— Смотри — Фажероль!
Дѣйствительно Фажероль и Жори усѣлись, не замѣчая товаг рищей, за однимъ изъ сосѣднихъ столиковъ. Жори продолжалъ начатый разговоромъ своимъ рѣзкимъ голосомъ:
— Да, я видѣлъ его «Мертваго ребенка». Ахъ, бѣдняга… Какой конецъ!
Фажероль толкнулъ его локтемъ и Жори, увидѣвъ товарищей, поспѣшилъ прибавить:
— А-а, старина Клодъ!.. Какъ поживаешь?.. Я еще не видѣлъ твоей картины. Но мнѣ сказали, что это превосходная вещь.
— Превосходная! — подхватилъ Фажероль.
Затѣмъ онъ спросилъ съ удивленіемъ:
— Вы завтракали тутъ, господа? Что за фантазія! Здѣсь такъ скверно кормятъ!.. Мы возвращаемся отъ Ледойэна. Какая тамъ масса народу, какой шумъ!.. Да придвиньте же вашъ столъ, намъ удобнѣе будетъ бесѣдовать.
Столики были сдвинуты, но льстецы и просители успѣли уже отыскать молодого побѣдителя. Два пріятеля поднялись съ своихъ мѣстъ и шумно раскланялись съ нимъ. Какая-то дама замерла въ экстазѣ, когда мужъ шепнулъ ей на ухо фамилію художника. А худощавый верзила, который не переставалъ съ ранняго утра преслѣдовать Фажероля, вскочилъ изъ-за стола, за которымъ сидѣлъ, и снова сталъ жаловаться, требуя перемѣщенія своей картины на нижній карнизъ.
— Ахъ, чортъ возьми! Да оставите ли вы меня, наконецъ, въ покоѣ? — вскричалъ Фажероль, истощивъ весь свой запасъ любезности и теряя терпѣніе.
Художникъ удалился, бормоча угрозы.
— Да, какъ бы ни старались угодить людямъ, они все-таки доведутъ васъ до бѣшенства!.. Каждый требуетъ, чтобы его картину помѣстили на нижній карнизъ… Изволь отвести цѣлыя мили нижнихъ карнизовъ!.. Незавидна же участь члена жюри! Рискнешь лишиться ногъ и заслужишь только ненависть людей!
Клодъ смотрѣлъ на него своимъ усталымъ взглядомъ. Но вдругъ онъ точно очнулся и пробормоталъ заплетающимся языкомъ:
— Я написалъ тебѣ… я самъ хотѣлъ зайти поблагодарить тебя… Бонгранъ говорилъ мнѣ, какъ тебѣ трудно было уладить это… Спасибо.
Но Фажероль прервалъ его:
— Что ты! Вѣдь я обязанъ былъ сдѣлать это ради нашей старой дружбы… Я такъ радъ, что мнѣ удалось доставить тебѣ это удовольствіе!
Фажероль всегда испытывалъ какую-то неловкость въ присутствіи Клода; своего бывшаго, хотя и непризнаннаго учителя, презрительное молчаніе котораго портило его торжество.
— Твоя картина очень хороша, — пробормоталъ Клодъ, желая выказать свое мужество.
Эта похвала въ устахъ Клода наполнила сердце Фажероля глубокимъ волненіемъ, въ которомъ онъ не отдавалъ себѣ даже отчета. И этотъ циникъ, прошедшій сквозь огонь и воду и не смущавшійся ничѣмъ, возразилъ дрожащимъ голосомъ:
— Спасибо, дружище… Ахъ, какъ меня радуютъ твои слова!
Наконецъ, Сандозу удалось заполучить двѣ чашки кофе, и такъ какъ слуга забылъ подать сахаръ, то пришлось довольствоваться кусками сахару, оставшимися на сосѣднемъ столѣ. Нѣкоторые столы опустѣли, но зато публика стала развязнѣе, какая-то дамочка расхохоталась такъ громко, что всѣ оглянулись. Мужчины курили, надъ сбившимися, залитыми виномъ и заставленными грязной посудой скатертями поднимались синеватыя облака дыма. Когда Фажеролю удалось раздобыть двѣ рюмки шартреза, онъ вступилъ въ бесѣду съ Сандозомъ, къ которому относился всегда съ почтеніемъ, чувствуя въ немъ будущую силу. Жори завладѣлъ Клодомъ, который опять сдѣлался мраченъ и молчаливъ…
— Извини, мой другъ, что я не послалъ тебѣ пригласительнаго билета на мою свадьбу. Но, видишь ли, въ виду нашего положенія мы никого не звали… Однако, мнѣ все-таки хотѣлось увѣдомить тебя… Ты вѣдь не сердишься на меня?
И Жори, въ приливѣ откровенности, принялся разсказывать разныя подробности о своей жизни. Глядя на несчастнаго неудачника, онъ чувствовалъ эгоистическую радость въ сознаніи своего благополучія. Все удавалось ему, хвасталъ онъ. Онъ отказался отъ газетной хроники и взялъ на себя завѣдываніе большимъ художественнымъ изданіемъ. Поговаривали, что онъ заработываетъ до тридцати тысячъ франковъ въ годъ, не считая тѣхъ барышей, которые перепадали на его долю при продажѣ коллекцій картинъ. Унаслѣдованная имъ отъ отца жадность, страсть къ наживѣ, заставлявшая его пускаться въ темныя спекуляціи, разрослась у него теперь до невѣроятныхъ размѣровъ, и онъ просто высасывалъ кровь изъ художниковъ и любителей, попадавшихся ему подъ руки.
Въ это именно время Матильда довела его до того, что онъ сталъ слезно умолять ее выйти за него замужъ. Но въ теченіе шести мѣсяцевъ она съ гордостью отвергала его просьбы.
— Когда приходится жить вмѣстѣ, — продолжалъ Жори, — то все-таки самое лучшее узаконить эти отношенія… Ты вѣдь знаешь это по опыту, мой милый… И повѣришь ли? Вѣдь она вначалѣ не соглашалась, да, не соглашалась изъ боязни, что къ ней отнесутся не такъ, какъ слѣдуетъ, и что это повредитъ мнѣ. О, это такая возвышенная, чуткая душа!.. Нѣтъ, никто не знаетъ душевныхъ качествъ этой женщины! Преданная, услужливая, бережливая, толковая и способная дать всегда добрый совѣтъ… Ахъ, да, я счастливъ, что встрѣтился съ нею! Теперь я ничего не предпринимаю безъ нея и предоставляю ей во всемъ полную власть, клянусь честью!
Въ сущности Матильда превратила его въ робкаго, послушнаго мальчишку, котораго запугиваютъ угрозой лишить конфектъ. Наглая развратница преобразилась въ властную жену, жаждавшую почета и снѣдаемую честолюбіемъ. Она даже не обманывала его, проникшись узкой мѣщанской добродѣтелью, и проявляла свои развратныя привычки только по отношенію къ мужу, обращая ихъ въ брачное орудіе. Разсказывали, что ихъ видѣли вмѣстѣ въ церкви Notre-Dame de Lorette. Они при всѣхъ цѣловались, при всѣхъ называли другъ друга самыми нѣжными именами. Каждый вечеръ, возвращаясь домой, онъ долженъ былъ отдать ей подробный отчетъ въ томъ, какъ онъ провелъ день, и если у нея являлось какое-нибудь подозрѣніе или если Жори утаивалъ хоть нѣсколько сантимовъ изъ полученныхъ имъ суммъ, она оставляла его одного въ холодной постели, пугала его разными ужасными болѣзнями и съ каждымъ разомъ ему становилось труднѣе добиться прощенія.
— Такимъ образомъ, — продолжалъ Жори свою болтовню, — когда умеръ мой отецъ, я женился на ней.
Клодъ, сидѣвшій въ какомъ-то оцѣпенѣніи и только машинально кивавшій головой, очнулся при послѣднихъ словахъ.
— Какъ, ты женился на ней?.. На Матильдѣ?
Въ этомъ восклицанія выразилось и глубокое изумленіе Клода, и все, что вставало въ его воспоминаніяхъ, когда онъ переносился въ мастерскую Магудо, помѣщавшуюся рядомъ съ аптекарской лавкой. Въ ушахъ его раздавались еще тѣ омерзительныя выраженія, въ которыхъ Жори постоянно отзывался объ этой женщинѣ; онъ вспомнилъ, какъ однажды утромъ, остановившись на тротуарѣ, Жори передавалъ ему шепотомъ о тѣхъ ужасныхъ оргіяхъ, которыя происходили въ глубинѣ аптекарской лавки, пропитанной запахомъ лекарственныхъ травъ. Весь кружокъ товарищей пользовался Матильдой, Жори относился къ ней съ большимъ презрѣніемъ, чѣмъ другіе… И онъ женился на ней!.. Да, дѣйствительно, мужчинѣ не слѣдуетъ отзываться съ пренебреженіемъ о послѣдней изъ своихъ любовницъ, такъ какъ онъ никогда не можетъ быть увѣренъ въ томъ, что въ концѣ концовъ не женится на ней!
— Да, на Матильдѣ, — возразилъ Жори съ улыбкой. — Повѣрь мнѣ, наши старыя любовницы — лучшія изъ женъ.
Онъ говорилъ совершенно спокойно, не чувствуя ни малѣйшаго смущенія, будто прошлое было совершенно забыто. И онъ представлялъ ее своимъ товарищамъ, точно желая игнорировать, что они знаютъ ее такъ же хорошо, какъ и онъ самъ.
Когда Жори умолкъ, Сандозъ, слѣдившій однимъ ухомъ за этимъ разговоромъ, воскликнулъ:
— Ну, пойдемте, господа… У меня ужь онѣмѣли ноги.
Но въ эту минуту въ буфетъ вошла Ирма Бено. Она была очень эффектна въ это утро, и своими золотистыми, заново выкрашенными волосами напоминала рыжеволосую куртизанку, вышедшую изъ старой рамки эпохи Возрожденія. На ней былъ блѣдно-голубой брокаровый тюникъ и атласная юбка, покрытая дорогими алансонскими кружевами; цѣлая свита мужчинъ слѣдовала за ней. Увидѣвъ между художниками Клода, она съ минуту колебалась, охваченная чувствомъ стыда при видѣ этого несчастнаго, отвергнутаго всѣми, плохо одѣтаго человѣка, который былъ когда-то предметомъ ея страсти. Но, овладѣвъ собой, она храбро подошла къ нему и дружески пожала ему руку, къ удивленію всѣхъ окружавшихъ ее франтовъ. Въ ласковой улыбкѣ, съ которой она смотрѣла на Клода, свѣтилась едва уловимая иронія.
— Забудемъ прошлое, — сказала она.
Мысль, что никто, кромѣ Клода, не понимаетъ смысла этихъ словъ, разсмѣшила ее. Въ этихъ словахъ заключался весь ихъ романъ. Бѣдняга! Она взяла его силою, а онъ скучалъ въ ея объятіяхъ.
Уплативъ за двѣ рюмки шартреза, Фажероль удалился съ Ирмой; Жори послѣдовалъ за ними. Клодъ долго провожалъ ихъ глазами. Ирма шла точно королева между Жори и Фажеролемъ. Всѣ трое возбуждали вниманіе публики, которая почтительно раскланивалась съ ними.
— Сейчасъ видно, что Матильды нѣтъ на выставкѣ, — сказалъ Сандозъ. — Ахъ, какую славную пощечину получить Жори, когда вернется домой!
Онъ потребовалъ счетъ. Столы опустѣли, на нихъ валялись только кости да корки. Два человѣка мыли губкой мраморныя доски столовъ, между тѣмъ какъ третій, вооружившись граблями, разгребалъ песокъ, загрязненный плевками и крошками. А за темной драпировкой завтракала прислуга, и оттуда доносилось громкое чавканіе, прерываемое грубымъ смѣхомъ слугъ и скрипомъ выскабливаемыхъ кастрюль.
Клодъ и Сандозъ прошлись по саду и случайно наткнулись на статую Магудо, которой отвели очень плохое мѣсто, въ самомъ углу, у восточнаго подъѣзда. Это была та же фигура купающейся дѣвушки, но значительно уменьшенная въ размѣрахъ, ростомъ не выше десятилѣтней дѣвочки. Необыкновенно изящная, съ стройными ногами и едва развившейся прелестной грудью, она напоминала только-что распустившійся бутонъ. Какой-то своеобразной граціей вѣяло отъ нея, той природной граціей, которая цвѣтетъ тамъ, гдѣ ей вздумается, непобѣдимая, капризная и живучая, и помимо воли скульптора эта особенная грація украшала все, что выходило изъ подъ его грубыхъ рукъ.
Сандозъ улыбнулся.
— И вѣдь этотъ молодецъ сдѣлалъ все, чтобы убить свой талантъ!.. Если бы статуя была на лучшемъ мѣстѣ, она имѣла бы огромный успѣхъ.
— Да, огромный успѣхъ, — повторилъ Клодъ. — Она очень хороша.
Въ эту минуту они увидѣли Магудо у самаго подъѣзда, направлявшагося къ лѣстницѣ. Они подозвали его и простояли нѣсколько минуть у подъѣзда, разговаривая съ нимъ. Передъ ними тянулась галерея нижняго этажа, пустынная, усыпанная пескомъ и освѣщенная тусклымъ свѣтомъ, падавшимъ въ большія круглыя окна. Можно было подумать, что находишься подъ какимъ-нибудь желѣзнодорожнымъ мостомъ: солидные столбы поддерживали металлическія перекладины потолка, сверху дулъ холодный вѣтеръ, ноги вязли въ мокромъ пескѣ. Вдали, за изодранной занавѣской, виднѣлись статуи, забракованныя жюри и не взятыя назадъ бѣдными скульпторами — настоящая выставка труповъ! Но болѣе всего поражалъ тутъ непрерывный топотъ ногъ въ залахъ выставки. Казалось, что надъ головой летятъ на всѣхъ парахъ, съ оглушающимъ шумомъ, непрерывные поѣзда, потрясая желѣзные своды.
Выслушавъ поздравленія товарищей, Магудо сказалъ Клоду, что тщетно искалъ его картину. Куда вздумали запрятать ее? Затѣмъ онъ освѣдомился о Ганьерѣ и Дюбюшѣ, охваченный воспоминаніями прошлаго. Гдѣ они, тѣ дни, когда товарищи врывались сюда цѣлой ордой и проносились по заламъ выставки, точно по непріятельской странѣ? А горячія вспышки негодованія, а безконечные споры по выходѣ изъ Салона, отъ которыхъ распухали языки и кружилась голова! Никто изъ товарищей не встрѣчалъ Дюбюша. Ганьеръ пріѣзжалъ раза два или три въ мѣсяцъ изъ Мелуна, чтобы послушать какой-нибудь концертъ; но къ живописи охладѣлъ до такой степени, что даже не являлся на выставку, хотя неизмѣнно посылалъ свой пейзажъ — какой-нибудь уголокъ Сены, очень изящно и тщательно написанный, пріятнаго сѣренькаго тона и до того скромный, что публика никогда не замѣчала его.
— Я собирался подняться наверхъ, — сказалъ Магудо. — Не хотите ли идти со мною?
Клодъ, поблѣднѣвшій отъ душевныхъ терзаній, ежеминутно поднималъ глаза кверху. Ужасный гулъ и чудовищный топотъ отзывались во всѣхъ его членахъ.
Не отвѣчая на вопросъ, онъ протянулъ руку.
— Развѣ ты уходишь уже? — воскликнулъ Сандозъ. — Пройдемся еще разокъ, потомъ вмѣстѣ уйдемъ.
Но когда онъ взглянулъ на лицо Клода, у него сжалось сердце отъ жалости. Онъ понялъ, что мужество его бѣднаго друга истощилось, что онъ жаждетъ уединенія, что ему нужно бѣжать отсюда, чтобы скрыть свою рану.
— Ну, прощай, дружокъ… Завтра я зайду къ тебѣ.
Преслѣдуемый доносившимся сверху ревомъ толпы, Клодъ удалился нетвердой поступью и скоро скрылся за центральной группой деревьевъ.
А часа два спустя Сандозъ, потерявшій Магудо и только-что нашедшій его въ обществѣ Жори и Фажероля въ восточной залѣ, увидалъ тутъ же Клода, который стоялъ передъ своей картиной, на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ Сандозъ встрѣтилъ его въ первый разъ. Несчастный вернулся помимо своей воли, повинуясь неотразимой силѣ, притягивавшей его сюда.
Въ залѣ было ужасно душно, и публика, утомленная бѣготней по заламъ, металась подобно растерявшемуся стаду, суетясь и ища выхода. Легкія облака пыли поднимались съ пола и въ воздухѣ, нагрѣтомъ дыханіемъ такой массы людей, стоялъ рыжеватый туманъ. Публика все еще останавливалась передъ нѣкоторыми картинами, привлекавшими ея вниманіе, группы людей сновали взадъ и впередъ, многіе топтались на одномъ мѣстѣ. Въ особенности женщины медлили уходить, точно желая дождаться момента, когда сторожа попросятъ ихъ удалиться. На диванахъ развалились тучныя дамы, другія, не найдя ни одного свободнаго мѣстечка, стояли, опираясь на свои зонтики и изнемогая отъ усталости. Всѣ взоры были устремлены съ выраженіемъ ожиданія и мольбы на занятыя публикой скамьи. И всѣ лица этой толпы свидѣтельствовали о той крайней степени усталости, когда ноги подкашиваются и начинается та особенная мигрень выставокъ, вызванная непрерывнымъ откидываніемъ головы назадъ и ослѣпляющимъ мельканіемъ красокъ.
На мягкомъ диванѣ посерединѣ комнаты все еще сидѣли два господина, украшенные орденами, и спокойно бесѣдовали. Можетъ быть, они уходили и снова вернулись, а, можетъ быть, съ тѣхъ поръ не вставали съ своихъ мѣстъ.
— И такимъ образомъ вы вошли, дѣлая видъ, что ничего не знаете? — спросилъ толстый господинъ.
— Именно, — отвѣчалъ худощавый. — Я посмотрѣлъ на нихъ и снялъ шляпу… Ясно, неправда ли?
— О, да! Вы необыкновенный человѣкъ, другъ мой.
Но Клодъ не слышалъ ничего, кромѣ глухихъ ударовъ собственнаго сердца, не видѣлъ ничего, кромѣ своего «Мертваго ребенка», висѣвшаго у потолка. Онъ не сводилъ глазъ съ него, прикованный къ мѣсту какой-то силой, съ которой онъ не могъ бороться. Изнемогавшая отъ усталости толпа вертѣлась вокругъ него, толкала, уносила его, а онъ отдавался ей точно неодушевленный предметъ, плылъ вмѣстѣ съ потокомъ и потомъ снова возвращался къ тому же мѣсту, устремивъ глаза кверху, не сознавая того, что происходило вокругъ него, уносясь мыслью наверхъ, къ своему произведенію, къ своему маленькому Жаку, обезображенному смертью. Двѣ крупныя слезы, висѣвшія на его рѣсницахъ, мѣшали ему ясно видѣть. И ему казалось, что у него мало времени и что онъ не успѣетъ насмотрѣться на свое мертвое дитя.
Сандозъ, охваченный глубокой жалостью, сдѣлалъ видъ, что не видитъ своего стараго друга, точно желая оставить его одного передъ могилой его неудавшейся жизни. И опять товарищи пошли всѣ вмѣстѣ, какъ въ былые дни, Фажероль и Жори ушли впередъ; Магудо хотѣлъ отыскать картину Клода, но Сандозъ обманулъ его и увелъ изъ залы, присоединившись къ товарищамъ.
Вечеромъ Христина не могла добиться отъ Клода ничего, кромѣ отрывочныхъ фразъ: все шло прекрасно, публика не возмущалась, картина производила хорошее впечатлѣніе, хотя повѣсили ее слишкомъ высоко… Во, несмотря на это спокойствіе, онъ показался ей такимъ страннымъ, что ей стало страшно.
Послѣ обѣда, вернувшись изъ кухни, куда она унесла посуду. Христина не застала уже Клода за столомъ. Онъ отворилъ окно, выходившее на пустопорожнее мѣсто, и такъ низко перевѣсился изъ него, что въ первую минуту Христина не замѣтила его. Охваченная ужасомъ, она бросилась къ нему и схватила его за куртку.
— Клодъ, Клодъ, что ты дѣлаешь тутъ?
Онъ повернулся къ ней. Лицо его было блѣдно, какъ полотно, и въ глазахъ свѣтилось безуміе.
— Я смотрѣлъ на улицу.
Христина дрожащими руками затворила окно, но ею овладѣлъ такой страхъ, что она всю ночь не могла уснуть.
XI.
правитьНа слѣдующій день Клодъ снова принялся за работу, и дни потекли въ печальномъ однообразіи. Такъ прошло все лѣто. Онъ нашелъ себѣ работу, которая давала ему возможность существовать, писалъ цвѣты, отправлявшіеся въ Англію. Но всѣ свои свободные часы Клодъ попрежнему посвящалъ большой картинѣ. Прежнія вспышки гнѣва уже не возвращались, онъ точно примирился съ мыслью о невозможности окончить эту работу, и работалъ спокойно, съ какимъ-то безнадежнымъ упрямствомъ. Но въ глазахъ его свѣтилось безуміе и взглядъ его становился совершенно безжизненнымъ, когда онъ устремлялъ его на произведеніе, загубившее всю его жизнь.
Сандоза также постигло несчастье: мать его умерла, и тихая жизнь втроемъ, лишь изрѣдка нарушавшаяся посѣщеніемъ друзей, разстроилась. Послѣ смерти матери Сандозъ возненавидѣлъ маленькій домикъ въ улицѣ Нолле. Продажа его книгъ, шедшая довольно туго, пошла вдругъ очень успѣшно, и Сандозы рѣшились нанять болѣе обширное помѣщеніе въ Лондонской улицѣ, устройство котораго потребовало нѣсколько мѣсяцевъ. Смерть матери еще болѣе сблизила Сандоза съ Клодомъ. Послѣ тяжелаго удара, нанесеннаго Клоду послѣдней выставкой, Сандоза нѣкоторое время сильно тревожило состояніе его друга. Онъ чувствовалъ, что сердце Клода разбито и что онъ медленно исходитъ кровью. Но затѣмъ, видя Клода спокойнымъ и благоразумнымъ, онъ нѣсколько успокоился.
Сандозъ часто бывалъ въ улицѣ де-Турлакъ, и если заставалъ Христину одну, то подробно разспрашивалъ ее о состояніи Клода, зная, что и она живетъ подъ гнетомъ тяжелаго предчувствія, о которомъ, впрочемъ, никогда не говорила. У нея было измученное, тревожное лицо матери, живущей въ постоянномъ страхѣ, что смерть унесетъ ея больного ребенка.
Однажды Сандозъ спросилъ ее:
— Ну, что же? Довольны ли вы теперь? Клодъ, кажется, успокоился и усердно работаетъ.
Она взглянула на большую картину съ ненавистью и страховъ.
— Да, да, онъ работаетъ… Онъ спѣшитъ окончить всѣ работы, чтобы приняться за большую фигуру…
И, не высказывая ему всѣхъ своихъ опасеній, она тихо прибавила:
— Но его глаза… обратили ли вы вниманіе на его глаза?.. У него все тѣ же ужасные глаза… И я знаю, что онъ притворяется спокойнымъ… Умоляю васъ, заходите къ нему, постарайтесь развлечь èro. У него нѣтъ никого, кромѣ васъ… Помогите мнѣ!
Съ этого времени Сандозъ придумывалъ всевозможные мотивы для прогулокъ, съ утра заходилъ къ Клоду и почти насильно отрывалъ его отъ работы. Клодъ обыкновенно сидѣлъ на своей лѣстницѣ, даже когда не работалъ. На него иногда нападалъ какой-то столбнякъ и онъ не въ состояніи былъ поднять руки. Въ такія минуты онъ съ религіознымъ благоговѣніемъ смотрѣлъ на главную женскую фигуру, къ которой давно уже не прикасался, и въ глазахъ его отражалась безконечная любовь въ предмету его страсти, къ которому онъ боялся прикоснуться, чувствуя, что это прикосновеніе будетъ стоить ему жизни. Затѣмъ онъ снова принимался за работу, за отдѣлку другихъ фигуръ или за фонъ картины, возбужденный присутствіемъ этой женщины, вздрагивая каждый разъ, когда встрѣчался съ ея взглядомъ и чувствуя, что погибнетъ, если коснется ея тѣла.
Христина, бывавшая теперь у Сандозовъ, не пропускала ни одного изъ ихъ четверговъ, въ надеждѣ, что ея больное дитя развлечется тамъ. Однажды она отвела въ сторону хозяина дома и стала умолять его зайти къ нимъ на слѣдующій день. Сандозу нужно было отправиться въ Монмартрское предмѣстье за полученіемъ какихъ-то справокъ для новаго романа и на другой день онъ зашелъ въ Клоду и почти силою увлекъ его съ собою.
Дойдя до Клиньянкура, гдѣ лѣтомъ устраивались народныя гулянья и гдѣ было нѣсколько увеселительныхъ заведеній и кабаковъ, Сандозъ и Клодъ были крайне поражены, увидѣвъ вдругъ Шэна, распоряжавшагося въ одномъ изъ балагановъ. Въ этомъ балаганѣ, напоминавшемъ часовню, были устроены четыре вращавшихся круга, установленные фарфоромъ, хрусталемъ и разными бездѣлушками, лавъ и позолота которыхъ сверкали и звенѣли, когда ихъ приводили въ движеніе. Между выигрышами, былъ также убранный розовыми лентами живой кроликъ, который прыгалъ и вертѣлся, ошалѣвъ отъ страха. Стѣны балагана были обиты красными обоями и украшены краевыми занавѣсками, между которыми въ глубинѣ балагана виднѣлись три картины, три шедевра Шэна, которые сопровождали его на всѣхъ ярмаркахъ, странствуя изъ одного конца Парижа въ другой: посерединѣ висѣла «Блудница», налѣво отъ нея копія съ Мантенья, направо — печка Магудо. По вечерамъ, когда балаганъ освѣщали керосиновыми лампами и вращающіеся круги сверкали точно звѣзды, картины эти производили особенный эффектъ, и публика восторгалась ими, разинувъ рты.
Заглянувъ въ балаганъ, Клодъ воскликнулъ:
— Ахъ, чортъ возьми… очень эффектно. Эти картины точно созданы для этой обстановки!
Шэнъ, увидѣвъ товарищей, поздоровался съ ними съ невозмутимымъ спокойствіемъ, какъ будто разстался съ ними лишь наканунѣ, и, повидимому, нисколько не смутился тѣмъ, что его застали въ такой обстановкѣ. Онъ совсѣмъ не измѣнился, только носъ его совершенно исчезъ между щеками, а рѣдко раскрывавшійся ротъ ушелъ въ бороду.
— Ну, вотъ мы все-таки встрѣтились! — весело сказалъ Сандозъ. — А картины ваши, право, очень эффектны.
— Ишь плутъ! — прибавилъ Клодъ. — У него свой собственный Салонъ. Это очень остроумно.
Лицо Шэна просіяло.
— Еще бы! — промычалъ онъ.
Затѣмъ, польщенный одобреніемъ товарищей, измѣнилъ своей обычной молчаливости и проговорилъ:
— Ахъ, разумѣется, если бы я имѣлъ такія же средства, какъ вы, я добился бы чего-нибудь!
Въ этомъ Шэнъ былъ твердо убѣжденъ. Онъ никогда и" сомнѣвался въ своемъ талантѣ и отказался отъ живописи только потому, что она не давала ему средствъ къ жизни. Глядя на произведенія великихъ мастеровъ въ Луврѣ, онъ всегда говорилъ, что нужно только время, чтобы создать всѣ эти шедевры.
— Успокойтесь, — сказалъ Клодъ, — впадая въ прежнее мрачное настроеніе, — вамъ не о чемъ жалѣть… Вы одинъ добились чего-нибудь… Вѣдь торговля идетъ хорошо, неправда ли?
Но Шэнъ сталъ жаловаться. Нѣтъ, нѣтъ, ничего не удается ему, даже лотерея идетъ туго. Народъ не интересуется ничѣмъ, всѣ деньги спускаются въ кабакахъ. Хотя онъ и пріобрѣтаетъ бракъ по дешевой цѣнѣ и ухитряется такъ ударить кулакомъ по столу, чтобы кругъ не останавливался передъ главнымъ выигрышемъ, все-таки толку мало. Въ это время, увидѣвъ приближавшійся народъ, Шэнъ крикнулъ, къ удивленію друзей, громовымъ голосомъ:
— Пожалуйте, господа!.. взгляните на лотерею!.. при каждомъ поворотѣ — выигрышъ!
Рабочій, державшій на рукахъ дѣвочку болѣзненнаго вида, съ большими удивленными глазами, подошелъ къ лотереѣ и заплатилъ за двѣ ставки. Подносы заскрипѣли, бездѣлушки засверкали, живой кроликъ бѣжалъ, закинувъ назадъ уши, съ такой быстротой, что казался бѣлымъ кружкомъ. Въ толпѣ произошло движеніе — дѣвочка чуть было не выиграла его.
Пожавъ руку Шэну, который дрожалъ отъ волненія, товарищи удалились.
— Онъ счастливъ, — сказалъ Клодъ, пройдя шаговъ пятьдесятъ.
— Счастливъ! — воскликнулъ Сандозъ. — О, нѣтъ, онъ убѣжденъ въ томъ, что, будь у него средства, онъ сдѣлался бы членомъ академіи — и это убиваетъ его.
Нѣкоторое время спустя, въ половинѣ августа, Сандозъ уговорилъ Клода предпринять съ нимъ экскурсію, которой нужно было посвятить цѣлый день. Онъ какъ-то встрѣтилъ Дюбюша, постарѣвшаго, опустившагося, печальнаго, удрученнаго судьбой. Онъ съ наслажденіемъ вспоминалъ прошлое и просилъ своихъ старыхъ товарищей, Сандоза и Клода, пріѣхать позавтракать съ нимъ въ Ла-Ришодьерѣ, гдѣ онъ долженъ былъ пробыть съ дѣтьми еще двѣ недѣли. Почему бы не отправиться къ нему, разъ онъ выразилъ желаніе возстановить прежнія дружескія отношенія? Но, несмотря на увѣренія Сандоза, что онъ клялся привести съ собой Клода, послѣдній упорно отказывался, точно пугаясь мысли, что снова увидитъ Беннекуръ, Сену, острова и всѣ тѣ мѣста, среди которыхъ провелъ столько счастливыхъ часовъ. Наконецъ, когда и Христина стала настаивать на этой поѣздкѣ, Клодъ былъ вынужденъ согласиться. Наканунѣ назначеннаго дня Клодъ, охваченный приступомъ прежней лихорадки, работалъ очень долго надъ своей картиной. Утромъ, проснувшись, онъ почувствовалъ желаніе работать и неохотно далъ увести себя. Зачѣмъ возвращаться туда? Прошлое ушло безвозвратно, теперь для него не существовало ничего, ничего, кромѣ Парижа… Да и въ Парижѣ онъ видѣлъ лишь одну часть горизонта — мысъ восхитительнаго острова, надъ которымъ возвышается старый городъ, завладѣвшій сердцемъ художника.
Въ вагонѣ Сандозъ, замѣтивъ нервное состояніе Клода, не отрывавшаго глазъ отъ окна и точно на долгіе годы разстававшагося съ Парижемъ, тонувшимъ въ облакахъ, старался развлечь товарища, передавая ему все, что ему было извѣстно о положеніи Дюбюша. Вначалѣ Маргальянъ, гордившійся зятемъ, награжденнымъ медалью, водилъ его всюду съ собой и представлялъ всѣмъ своимъ знакомымъ, какъ своего компаньона и наслѣдника. Онъ не сомнѣвался въ томъ, что молодой архитекторъ, просидѣвшій всю жизнь надъ книгами, сумѣетъ строить дешевые красивые щма. Однако, первая затѣя Дюбюша дала плачевные результаты. Онъ изобрѣлъ особенную печь для обжиганія кирпичей и установилъ ее въ Бургони, на землѣ своего тестя. Но условія оказались совершенно неподходящими для подобнаго дѣла и предпріятіе дало двѣсти тысячъ франковъ чистаго убытка. Тогда Дюбюшъ бросился на постройки, стараясь прилагать на практикѣ теоріи, которыя должны были произвести переворотъ въ архитектурѣ. Эти теоріи являлись выраженіемъ идей, которыя проповѣдывались когда-то въ кругу товарищей, мечтавшихъ произвести переворотъ во всѣхъ отрасляхъ искусства, идей, которымъ онъ обѣщалъ служить, когда добьется, наконецъ, свободы; но онъ усвоилъ ихъ чисто внѣшнимъ образомъ и примѣнялъ ихъ съ ограниченностью прилежнаго ученика, не одареннаго творческимъ талантомъ. Онъ дѣлалъ украшенія на домахъ изъ терракоты и фаянса, устраивалъ большіе стеклянные балконы и, стараясь замѣнить дерево желѣзомъ, вводилъ желѣзныя балки, желѣзныя лѣстницы, желѣзныя стропила. Это, конечно, значительно увеличивало цѣнность постройки, такъ что въ концѣ концовъ несчастный совершенно запутался, потерялъ голову и всякую охоту къ труду. Маргальянъ вышелъ изъ себя. Онъ въ теченіе тридцати лѣтъ покупалъ земли, строилъ дома, продавалъ ихъ, и привыкъ на глазъ опредѣлять стоимость постройки: столько-то метровъ постройки… по столько-то за каждый метръ… столько-то квартиръ… по такой-то цѣнѣ… И какой чортъ навязалъ ему этого болвана, который не въ состояніи произвести ни одного вѣрнаго разсчета и ошибается даже въ вычисленіи необходимыхъ строительныхъ матеріаловъ: известки, кирпича, камня! Что толку въ архитекторѣ, который суетъ дубъ туда, гдѣ достаточно ели, и который мудритъ надъ планомъ, вмѣсто того, чтобы просто раздѣлить этажъ на столько-то клѣтокъ! И Маргальянъ, стремившійся когда-то облагородить научными пріемами свое дѣло, возмущался теперь наукой и искусствомъ. Отношенія между зятемъ и тестомъ ухудшались съ каждымъ днемъ и, наконецъ, перешли въ открытыя столкновенія. Дюбюшъ оправдывался наукой, Маргальянъ кричалъ, что послѣдній изъ рабочихъ знаетъ больше архитектора. Надежда на милліоны начинала блѣднѣть. Наконецъ, въ одинъ прекрасный день Маргальянъ выпроводилъ Дюбюша изъ своей конторы, запретивъ ему показываться туда. Такимъ образомъ блестящія надежды Дюбюша потерпѣли полное крушеніе. Академія была побѣждена каменщикомъ!
Клодъ, заинтересовавшійся разсказомъ, спросилъ:
— Что же онъ дѣлаетъ теперь?
— Не знаю… вѣроятно, ничего не дѣлаетъ, — возразилъ Сандозъ. — Онъ говорилъ мнѣ, что здоровье дѣтей безпокоитъ его и что онъ посвящаетъ все свое время уходу за ними… Жена Маргальяна умерла отъ чахотки, которая была наслѣдственнымъ зломъ въ ея вырождающейся семьѣ. Дочь ея, Регина, тоже начала кашлять со времени выхода замужъ. Въ данное время она лечится на водахъ, въ Mont Dore, но не рѣшилась взять съ собой дѣтей, такъ какъ въ предъидущемъ году рѣзкій воздухъ этой мѣстности весьма дурно подѣйствовалъ на ихъ слабое здоровье. Такимъ образомъ вся семья разсѣяна по разнымъ концамъ: жена Дюбюша живетъ одна съ горничной на водахъ, отецъ ея находится въ Парижѣ, гдѣ предпринялъ большія постройки, управляясь безъ посторонней помощи съ четырьмя стами рабочими и ругая лѣнтяевъ и дармоѣдовъ. А самъ Дюбюшь живетъ въ Ла-Ришодьерѣ, исключительно отдаваясь уходу за дѣтьми и отрѣзанный, точно инвалидъ, отъ жизни. Онъ намекнулъ ему даже въ минуту откровенности, что жена его была при смерти послѣ вторыхъ родовъ и что теперь малѣйшее волненіе доводитъ ее до полнаго обморока, такъ что онъ долженъ былъ даже отказаться отъ своихъ супружескихъ правъ. Не оставалось даже этого развлеченія.
— Прекрасное супружество, — заключилъ свой разсказъ Сандозъ.
Было около десяти часовъ, когда друзья позвонили у калитки Ла-Ришодьеръ. Красота виллы поразила ихъ; они любовались великолѣпной рощей, роскошнымъ садомъ, терассами и оранжереями, колоссальнымъ водопадомъ, устроеннымъ изъ громадныхъ глыбъ и искусственно проведенной водой. Но болѣе всего поразилъ ихъ пустынный видъ этого владѣнія; на вычищенныхъ дорожкахъ не видно было нигдѣ слѣда человѣческой ноги, въ глубинѣ аллей только изрѣка виднѣлись силуэты садовниковъ; большія окна пустыннаго дома были заколочены, за исключеніемъ двухъ, полуотворенныхъ.
Появившійся слуга спросилъ, что имъ угодно; узнавъ, что они пришли къ барину, онъ довольно дерзко отвѣтилъ, что баринъ за домомъ, на гимнастикѣ, и тотчасъ же удалился.
Сандозъ и Клодъ пошли по одной изъ аллей и, очутившись противъ большой лужайки, остановились пораженные неожиданнымъ зрѣлищемъ. Передъ трапеціей стоялъ Дюбюшъ съ поднятыми вверхъ руками и поддерживалъ своего сына, несчастное, хилое созданіе лѣтъ десяти. Рядомъ съ нимъ сидѣла въ колясочкѣ, ожидая своей очереди, дочь его Алиса; она явилась на свѣтъ Божій раньше времени и была такъ слаба, что въ шесть лѣтъ еще не ходила. Отецъ, совершенно поглощенный своимъ занятіемъ, упражнялъ хилые члены ребенка, тщетно стараясь заставить его приподняться на рукахъ. Но такъ какъ мальчикъ вспотѣлъ отъ этихъ усилій, то отецъ поспѣшилъ снять его и завернуть въ одѣяло. Зрѣлище это производило удручающее впечатлѣніе среди роскоши окружающей природы. Усадивъ сына, Дюбюшъ увидѣлъ друзей.
— Какъ, вы?.. Въ воскресенье… И не предупредивъ меня?
И онъ тутъ же сталъ разъяснять, что по воскресеньямъ единственная горничная, которой онъ можетъ довѣрить дѣтей, отправляется въ Парижъ, и что въ эти дни онъ ни на минуту не можетъ отлучиться отъ дѣтей.
— Держу пари, что вы пріѣхали завтракать!
Встрѣтивъ умоляющій взглядъ Клода, Сандозъ поспѣшилъ заявить:
— Нѣть, нѣтъ! Мы хотѣли только пожать тебѣ руку… Клодъ долженъ былъ пріѣхать сюда по дѣлу… вѣдь онъ жилъ тутъ, въ Беннекурѣ. Я поѣхалъ вмѣстѣ съ нимъ и намъ вздумалось заглянуть къ тебѣ. Но насъ ждутъ въ Беннекурѣ, не безпокойся!
Дюбюшъ, вздохнувъ съ облегченіемъ, сдѣлалъ видъ, что задерживаетъ ихъ. Вѣдь часъ-то можно еще посидѣть, побесѣдовать! Клодъ пристально всматривался въ лицо товарища, страшно постарѣвшее со времени ихъ послѣдняго свиданія: лицо это обрюзгло и покрылось морщинами, пожелтѣвшая кожа была испещрена красными жилками, точно желчь разлилась подъ нею; голова и усы посѣдѣли, вся фигура точно осѣла и въ жестахъ сказывалась смертельная усталость. «Неужели же, — спрашивалъ себя Клодъ, — неудачи въ области денежныхъ разсчетовъ такъ же тяжело дѣйствуютъ, какъ неудачи въ области художественнаго творчества?» Голосъ, взглядъ, жесты — все въ этомъ неудачникѣ говорило объ унизительной зависимости, въ которой онъ осужденъ былъ жить, выслушивая постоянные упреки въ томъ, что онъ продалъ талантъ, котораго у него не было, что онъ живетъ на счетъ средствъ семьи и такимъ образомъ обкрадываетъ ее, что его пища, платье, карманныя деньги — постоянная милостыня, которую ему подавали, какъ нищему, отъ котораго нельзя отдѣлаться.
— Подождите, господа, — сказалъ Дюбюшъ, — я еще минутъ пять займусь съ моей бѣдной крошкой. Потомъ мы пойдемъ домой.
И Дюбюшъ съ чисто материнской нѣжностью и со всевозможными предосторожностями вынулъ изъ коляски маленькую Алису и поднялъ ее на трапецію, стараясь ободрить ее ласками и шуточками. Дѣвочка висѣла на трапеціи не болѣе двухъ минутъ, но отецъ все время стоялъ съ распростертыми руками, слѣдя за каждымъ ея движеніемъ, замирая отъ страха при мысли, что слабыя рученки выпустятъ веревку. Дѣвочка не говорила ни слова; въ ея большихъ безцвѣтныхъ глазахъ выражался ужасъ, внушаемый ей этимъ упражненіемъ, но тѣмъ не менѣе она покорно висѣла на веревкѣ, не оттягивая ее, точно маленькая птичка, которая порхаетъ по вѣткамъ, не сгибая ихъ.
Бросивъ взглядъ на Гастона, Дюбюшъ ужаснулся, замѣтивъ, что одѣяло спустилось и ноги мальчика были не покрыты.
— Ахъ, Боже мой, вотъ онъ простудится въ травѣ! А мнѣ нельзя и пошевельнуться!.. Гастонъ, голубчикъ, ты каждый разъ сбрасываешь одѣяло въ то время, когда я вожусь съ Алисой… Сандозъ, укрой его Бога ради!.. Благодарю… подними его повыше, не бойся.
Эти два недоношенныя, хилыя существа, которыхъ малѣйшій вѣтеръ могъ убить, какъ мухъ, были результатомъ той блестящей партіи, о которой Дюбюшъ такъ долго мечталъ! Всѣ надежды его разбились; оставалась только перспектива вѣчнаго зрѣлища вымиранія его рода въ этихъ двухъ несчастныхъ существахъ, предрасположенныхъ къ золотухѣ и чахоткѣ. Толстый, холодный эгоистъ превратился въ удивительно нѣжнаго отца, сердце котораго было переполнено пламеннымъ чувствомъ любви къ своимъ дѣтямъ. Всѣ желанія его сосредоточились теперь на охраненіи ихъ жизни, за которую онъ упорно боролся съ утра до вечера. Они одни скрашивали его разбитую жизнь, отравленную вѣчными оскорбленіями тестя и капризами больной жены. О онъ съ ожесточеніемъ бился за поддержаніе существованія несчастныхъ существъ, творя чудеса своей любовью.
— Ну, теперь довольно, крошка… Вотъ увидишь, какъ ты выростешь, какъ похорошѣешь!
Онъ усадилъ Алису въ колясочку и взялъ на руки Гастона, завернутаго въ одѣяло. Товарищи хотѣли помочь ему, но онъ отстранилъ ихъ и повезъ коляску свободной рукой.
— Благодарю, я привыкъ къ этому… Ахъ, бѣдныя крошки, онѣ не тяжелы… На прислугу нельзя положиться.
Войдя въ домъ, Сандозъ и Клодъ увидѣли того слугу, котораго они встрѣтили, и замѣтили, что Дюбюшъ боится его. Прислуга, развращенная презрѣніемъ тестя въ зятю, относилась къ мужу барыни, какъ къ нищему, присутствіе котораго нужно терпѣть. Каждая рубашка, которую ему подавали, каждый кусокъ хлѣба, который онъ осмѣливался спросить, напоминали ему о его унизительномъ положеніи въ домѣ.
— Ну, прощай… мы уходимъ, — сказалъ Сандозъ, который страдалъ отъ всего этого.
— Нѣтъ, нѣтъ, подождите еще минутку… Дѣти сейчасъ позавтракаютъ и я провожу васъ, захвативъ ихъ съ собой. Они должны гулять послѣ завтрака.
Весь день былъ строго распредѣленъ по часамъ. По утрамъ — души, ванны, гимнастика; а затѣмъ — завтракъ, о которомъ нужно было серьезно подумать, такъ какъ для дѣтей приготовлялась особенная пища; даже вода для питья давалась только подогрѣтая во избѣжаніе простуды. Въ этотъ день къ завтраку подали бульонъ съ распущеннымъ въ немъ яичнымъ желткомъ и котлетку величиною съ орѣхъ, которую отецъ разрѣзалъ на мельчайшіе кусочки. Послѣ завтрака предписана была прогулка, послѣ прогулки дѣтей укладывали спать.
Сандозъ и Клодъ шли по широкимъ аллеямъ рядомъ съ Дюбюшемъ, который везъ коляску Алисы; Гастонъ шелъ возлѣ отца. Товарищи заговорили о красотахъ виллы Ла-Ришодьеръ, но Дюбюшъ оглядывалъ паркъ робкимъ, тревожнымъ взглядомъ, точно находясь на чужой землѣ. Онъ не занимался ничѣмъ, не зналъ ничего объ управленіи виллой и, казалось, забылъ даже архитектуру, сбитый съ толку, подавленный условіями жизни.
— А какъ поживаютъ твои родители? — спросилъ Сандозъ.
Въ потухшихъ глазахъ Дюбюша блеснулъ огонекъ.
— О, мои родители очень счастливы! Я купилъ имъ домикъ и они живутъ теперь рентой, которую я выговорилъ по контракту… Матушка истратила не мало денегъ на мое образованіе, я долженъ былъ сдержать обѣщаніе и возвратить ей все… Да ужь родители-то ни въ чемъ не могутъ упрекнуть меня!
Дойдя до калитки, товарищи простояли еще нѣсколько минуть, продолжая бесѣдовать. Наконецъ Дюбюшь пожалъ руки старымъ товарищамъ и, удержавъ съ минуту руку Клода въ своей рукѣ, сказалъ спокойнымъ голосомъ:
— Ну, прощай… Постарайся какъ-нибудь выкарабкаться… Я, видишь ли, самъ испортилъ свою жизнь.
И онъ пошелъ назадъ тяжелой старческой походкой, везя колясочку и поддерживая спотыкавшагося на каждомъ шагу Гастона.
Пробилъ часъ. Сандозъ и Клодъ поспѣшили спуститься къ Беннекуру, разстроенные свиданіемъ и голодные. Но тамъ ихъ ждало новое разочарованіе: ангелъ смерти пронесся надъ деревней, Фошеры, жена и мужъ, и старикъ Пуаретъ умерли. Въ трактирѣ, перешедшемъ къ глупой Меліи, царили грязь и безпорядокъ. Друзьямъ подали отвратительный завтракъ: въ яичницѣ попадались волосы, отъ котлетъ пахло саломъ. Подъ окнами залы, отворенными настежь, красовалась навозная куча и вся зала была до того переполнена мухами, что столы казались черными. Зной августовскаго дня и зловоніе, царившее въ залѣ, заставили друзей отказаться отъ кофе и удрать на свѣжій воздухъ.
— А ты еще такъ восхищался яичницей старухи Фошеръ! — сказалъ Сандозъ. — Домъ окончательно разоренъ… Не пройтись лк намъ еще немного?
Клодъ хотѣлъ было отказаться. Съ самаго утра онъ думалъ только объ одномъ, какъ бы скорѣй добраться до цѣли, и старался ускорить шаги, разсчитывая, что каждый шагъ приближаетъ его къ Парижу, гдѣ осталось все его существо. Онъ не смотрѣлъ по сторонамъ, не видѣлъ ни полей, ни деревьевъ, охваченный своей idée fixe до такой степени, что по временамъ начиналъ галлюцинировать, и ему казалось, что среди обширныхъ полей поднимается и манитъ его излюбленный уголокъ стараго города. Тѣмъ не менѣе предложеніе Сандоза вызвало въ немъ цѣлый рядъ воспоминаній и, поддаваясь ихъ обаянію онъ отвѣчалъ:
— Хорошо, пройдемся.
Они направились вдоль берега, но, чѣмъ дальше они уходили, тѣмъ тяжелѣе становилось на душѣ Клода. Онъ положительно не узнавалъ мѣстности. Боньеръ и Беннекуръ были соединены мостомъ. О, Боже милосердый, мостъ вмѣсто стараго парома, скрипѣвшаго на своей цѣпи и такъ живописно выдѣлявшагося на рѣкѣ своей темной массой! Кромѣ того въ Port-Viliez была устроена плотина для поднятія уровня рѣки и большинство островковъ оказались затопленными, а узенькіе проливы расширились. Всѣ хорошенькіе уголки и живописные переулки исчезли, благодаря усердію инженеровъ, которыхъ друзья охотно задушили бы въ эту минуту.
— Посмотри, вотъ группа изъ, выглядывающая надъ водой… Это Баррё, островокъ, гдѣ мы такъ часто отдыхали, вытянувшись въ травѣ, помнишь?.. Ахъ, негодяи!
Сандозъ, который не могъ вообще равнодушно смотрѣть, какъ рубятъ деревья, поблѣднѣлъ отъ гнѣва, возмущенный такимъ безцеремоннымъ обращеніемъ съ природой.
Подойдя къ своему прежнему жилищу, Клодъ умолкъ. Домъ былъ купленъ какимъ-то буржуа и обнесенъ рѣшеткой, къ которой Клодъ припалъ лицомъ. Розовые кусты и абрикосовыя деревья исчезли; чистенькій садъ со своими дорожками, цвѣточными клумбами и овощными грядками отражался въ большомъ зеркальномъ шарѣ, поставленномъ на подставкѣ посрединѣ сада. Домъ, отдѣланный заново и размалеванный подъ камень, напоминалъ расфранченнаго деревенскаго выскочку. Клодъ былъ возмущенъ до глубины души. Все исчезло, не оставалось ни малѣйшаго слѣда его горячей, юношеской любви, его жизни съ Христиной! Онъ обогнулъ домъ, желая взглянуть на дубовую рощу, на зеленое гнѣздышко, укрывшее ихъ первое объятіе. Но и роща исчезла безслѣдно — деревья были вырублены, проданы, сожжены. И у Клода вырвалось бѣшеное проклятіе, проклятіе всей этой мѣстности, совершенно преобразившейся и не сохранившей ни малѣйшаго слѣда недавняго прошлаго. Неужели же достаточно нѣсколькихъ лѣтъ, чтобы стереть всякіе слѣды того мѣста, гдѣ человѣкъ жилъ, наслаждался и страдалъ? Къ чему напрасныя волненія, если вѣтеръ тотчасъ же заметаетъ слѣды нашихъ шаговъ?
— Уйдемъ отсюда, — вскрикнулъ онъ, — уйдемъ поскорѣй! Глупо такъ терзать себя!
При переходѣ черезъ новый мостъ Сандозъ, желая развлечь Клода, указалъ ему на широко разлившуюся Сену, медленно катившую свои волны на одномъ уровнѣ съ берегами. Но вниманіе Клода было отвлечено и только когда онъ подумалъ о томъ, что эта же вода омывала набережныя стараго города, онъ перегнулся черезъ перила, и ему показалось, что онъ видитъ въ водѣ отраженія башенъ Notre Dame и шпицъ св. Капеллы, уносимыхъ теченіемъ къ морю.
Друзья опоздали на трехчасовой поѣздъ и имъ пришлось ждать еще два часа въ этихъ печальныхъ мѣстахъ, производившихъ на нихъ удручающее впечатлѣніе. Къ счастію, они предупредили дома, что вернутся только съ однимъ изъ ночныхъ поѣздовъ, если что-либо задержитъ ихъ, и рѣшили по пріѣздѣ въ Парижъ пообѣдать въ ресторанѣ на Гаврской площади, разсчитывая развлечься бесѣдой за дессертомъ, какъ бывало въ прежніе дни. Пробило восемь часовъ, когда они усѣлись за столъ.
Очутившись на парижской мостовой, Клодъ почувствовалъ себя точно дома и сразу успокоился. Онъ прислушивался съ холоднымъ, сосредоточеннымъ выраженіемъ лица къ болтовнѣ Сандоза, который старался развеселить его, обращаясь съ нимъ, какъ съ любовницей, которую желаютъ разсѣять, заказывая самыя изысканныя блюда, требуя самыя дорогія вина. Но веселость неявлялась на пиръ, несмотря на всѣ старанія Сандоза, и въ концѣ концовъ онъ самъ омрачился. Неблагодарная деревня, которую они такъ любили и которая измѣнила имъ настолько, что не сохранила даже камня на память о нихъ, разрушала всѣ мечты его о безсмертіи. Если сама природа такъ скоро забываетъ все, то можно ли разсчитывать на человѣческую память?
— Видишь ли, дружище, при этой мысли у меня нерѣдко выступаетъ холодный потъ… Что, если грядущія поколѣнія не будутъ для насъ тѣми непогрѣшимыми судьями, о которыхъ мы мечтаемъ? Мы такъ же быстро переносимъ оскорбленія и насмѣшки въ надеждѣ на справедливость грядущихъ вѣковъ, какъ переноситъ вѣрующій всѣ невзгоды жизни въ надеждѣ на будущую жизнь, гдѣ каждому воздастся по его заслугамъ. Что, если этого рая не существуетъ и будущія поколѣнія будутъ точно также тѣшиться пріятной дребеденью, предпочитая ее сильнымъ вещамъ?.. О, жестокій самообманъ! Что можетъ быть ужаснѣе существованія каторжника, прикованнаго къ тяжелому труду пустой химерой?.. Все это весьма возможно. Есть окруженныя ореоломъ славы имена, за которыя я не далъ бы двухъ ліардовъ. Классическое образованіе изуродовало все, заставляя насъ признавать геніями изящныхъ, корректныхъ писателей и оставляя въ неизвѣстности многіе сильные, свободные умы, произведенія которыхъ, не укладывающіяся въ условныя рамки, извѣстны лишь немногимъ. Стало быть, безсмертіе — удѣлъ буржуазной посредственности, которую вколачиваютъ въ наши юныя головы, когда мы еще не въ состояніи защищаться… Но нѣтъ, нѣтъ! Не слѣдуетъ думать объ этихъ вопросахъ! Мною овладѣваетъ смертельный страхъ… У меня просто не хватитъ мужества спокойно продолжать начатую работу, подъ градомъ насмѣшекъ и ругательствъ, если я буду лишенъ утѣшительной иллюзіи, что когда-нибудь меня оцѣнятъ и полюбятъ!
Клодъ презрительно махнулъ рукою.
— Эхъ, не все ли равно?.. Мы глупѣе тѣхъ безумцевъ, которые убиваютъ себя изъ-за женщины! Когда земля наша разлетится въ пространствѣ точно высохшій орѣхъ, наши творенія не прибавятъ ни одного атома пыли!
— Это вѣрно, — сказалъ Сандозъ блѣднѣя. — Стоитъ ли думать объ обогащеніи Нирваны?.. И тѣмъ не менѣе мы продолжаемъ упорствовать…
Они вышли изъ ресторана и, бродя по улицамъ, очутились опять въ какомъ-то кафе. Теперь воспоминанія дѣтства встали передъ ними и на душѣ стало еще тяжелѣй. Было около часу пополуночи, когда они рѣшились отправиться домой.
Сандозъ хотѣлъ было проводить Клода до улицы Турлакъ. Была теплая, тихая, звѣздная августовская ночь. Возвращаясь по бульвару des Batignolles, они прошли мимо кафе Бодекена. Кафе это перешло уже въ третьи руки и зала была неузнаваема; расположеніе было совсѣмъ иное, у правой стѣны стояли два билліарда, да и составъ публики измѣнился и изъ прежнихъ посѣтителей не осталось ни одного. Охваченные любопытствомъ и желаніемъ воскресить воспоминанія прошлаго, которое они хоронили въ этотъ день, друзья перешли черезъ улицу и остановились передъ растворенной настежь дверью. Имъ хотѣлось взглянуть на тотъ столикъ въ лѣвомъ углу залы, за которымъ они всегда сидѣли.
— Ахъ, смотри! — вскрикнулъ Сандозъ.
— Ганьеръ! — пробормоталъ Клодъ.
Дѣйствительно, Ганьеръ сидѣлъ одинъ за столикомъ въ лѣвомъ углу залы. Повидимому, онъ пріѣхалъ изъ Мелэна на воскресный концертъ — единственное развлеченіе, которое онъ разрѣшалъ себѣ, и послѣ концерта, не зная, куда дѣться, зашелъ по старой привычкѣ въ кафе Бодекенъ. Ни одинъ изъ его товарищей не заглядывалъ въ это кафе, онъ одинъ не измѣнилъ старой привычкѣ, оставаясь одинокимъ свидѣтелемъ иныхъ временъ. Онъ не прикоснулся еще къ своей кружкѣ и смотрѣлъ на нее, погруженный въ свои думы, въ то время, какъ слуги ставили стулья на столы, приготовляя все къ утренней уборкѣ.
Пріятели поспѣшили удалиться, охваченные чисто ребяческимъ страхомъ передъ этой неподвижной фигурой, походившей на привидѣніе. Въ улицѣ Турлакъ они разстались.
— Ахъ, этотъ бѣдный Дюбюшъ разстроилъ намъ весь день, — сказалъ Сандозъ, пожимая руку Клода.
Въ ноябрѣ, когда всѣ товарищи вернулись въ Парижъ, Сандозъ заговорилъ опять о возобновленіи своихъ четверговъ, которыми онъ очень дорожилъ. Продажа его романовъ шла прекрасно, онъ могъ считать себя богатымъ человѣкомъ. Обстановка его квартиры въ Лондонской улицѣ могла казаться роскошной въ сравненіи съ его квартирой въ Батиньолѣ, но самъ онъ нисколько не измѣнился. Теперь же онъ главнымъ образомъ спѣшилъ возобновить свои четверги ради Клода, разсчитывая, что эти товарищескія собранія напомнятъ ему счастливые дни молодости. Онъ самъ составилъ списокъ гостей: Клодъ и Христина, Жори и Матильда, которую они должны были принимать съ тѣхъ поръ, какъ Жори женился на ней, Дюбюшъ, являвшійся всегда одинъ, Фажероль, Магудо и Ганьеръ. Сандозы рѣшили не приглашать постороннихъ лицъ, чтобы не испортить настроенія товарищей и не стѣснять ихъ.
Генріетта, болѣе мнительная, остановилась при чтеніи списка на Фажеролѣ.
— О, ты хочешь пригласить его вмѣстѣ съ тѣми! Вѣдь они недолюбливаютъ его!.. О Клодъ тоже… Я замѣтила холодность въ ихъ отношеніяхъ…
Но Сандозъ прервалъ ее, онъ не хотѣлъ допустить этого.
— Какъ, холодность?.. Удивительно, что женщины вообще не понимаютъ шутокъ! Смѣхъ не убиваетъ дружбы!
Но этотъ разъ Генріетта сама составила меню обѣда. У нея былъ теперь свой маленькій штатъ подчиненныхъ: кухарка и лакей, и если ей не приходилось стряпать самой, то все-таки она заботливо слѣдила за кухней изъ снисхожденія къ единственной слабости Сандоза, который любилъ хорошо поѣсть. Она отправилась съ кухаркой въ рынокъ и сама выбирала провизію. Супруги были большими любителями гастрономическихъ рѣдкостей, доставляемыхъ въ Парижъ со всѣхъ концовъ свѣта. Меню обѣда было составлено изъ бульона, изъ филе съ бѣлыми грибами, равіоли, русскихъ рябчиковъ, салата изъ трюфелей и мороженаго, не считая закуски: икры и килекъ. Къ дессерту рѣшено было подать венгерскій сыръ изумруднаго цвѣта, фрукты и пирожное. Изъ винъ выбрали старое бордо въ графинахъ, шамбертэнъ къ жаркому и пѣнистое мозельское къ дессерту, вмѣсто шампанскаго, которое показалось имъ слишкомъ банальнымъ.
Съ семи часовъ вечера Сандозъ и Генріетта поджидали гостей, онъ въ простомъ пиджакѣ, она въ очень изящномъ гладкомъ черномъ атласномъ платьѣ. Товарищи являлись къ нимъ запросто, не стѣсняясь костюмомъ. Зала, еще не совсѣмъ отдѣланная, была заставлена старинной мебелью, старыми коврами, бездѣлушками, принадлежавшими разнымъ вѣкамъ и разнымъ народамъ. Начало этой коллекціи было положено еще въ Батиньолѣ первымъ старымъ руанскимъ горшкомъ, подареннымъ Генріеттой мужу. Они бѣгали теперь по лавкамъ съ рѣдкостями, удовлетворяя мечтамъ юности, навѣянными первыми книгами. Такимъ образомъ строго современный писатель создавалъ себѣ средневѣковую обстановку, о которой онъ мечталъ, будучи еще пятнадцатилѣтнимъ мальчуганомъ. Стараясь оправдаться въ этой слабости, онъ говорилъ, смѣясь, что красивая модная мебель очень дорога, между тѣмъ какъ старьемъ, и даже самымъ обыкновеннымъ, можно придать квартирѣ извѣстный шикъ. Сандозъ не былъ коллекціонеромъ въ истинномъ смыслѣ этого слова, онъ заботился только объ общемъ эффектѣ обстановки. И дѣйствительно гостиная, освѣщенная двумя лампами стариннаго дельфта, сразу производила чарующее впечатлѣніе своими нѣжными тонами. Потускнѣвшая далматская ткань на креслахъ, пожелтѣвшія инкрустаціи итальянскихъ шкапиковъ и голландскихъ этажерокъ, неясные тоны восточныхъ портьеръ, безконечная игра свѣта на издѣліяхъ изъ слоновой кости, фаянса и эмали — все это прелестно выдѣлялось на темнокрасномъ фонѣ обоевъ.
Первыми явились Клодъ и Христина. Христина надѣла свое единственное черное шелковое платье, совершенно изношенное, которое она берегла для подобныхъ случаевъ. Генріетта обрадовалась ея приходу и, взявъ ее за обѣ руки, усадила на диванъ. Она очень любила эту блѣдную молодую женщину и, замѣтивъ, что у нея въ этотъ день какое-то странное, тревожное выраженіе лица, забросала ее вопросами: что съ нею, не больна ли она? Но Христина увѣряла, что она совершенно здорова, что чувствуетъ себя прекрасно. Тѣмъ не менѣе глаза ея ежеминутно обращались съ тревогой къ Клоду и, повидимому, слѣдили за каждымъ его движеніемъ. Онъ же казался лихорадочно возбужденнымъ, говорилъ не умолкая и сильно жестикулировалъ. Но по временамъ возбужденіе смѣнялось оцѣпенѣніемъ и онъ сидѣлъ неподвижно, устремивъ глаза куда-то вдаль, всматриваясь въ какой-то призракъ, который манилъ его къ себѣ.
— Ахъ, старина, — сказалъ онъ Сандозу, — я прочелъ твой романъ сегодня ночью. Капитальная вещь! Ну, ужь теперь ты навсегда зажалъ имъ рты!
Они стояли передъ пылавшимъ каминомъ и бесѣдовали. Сандозъ только-что выпустилъ новый романъ, и хотя критика не унималась, но вокругъ писателя образовался уже тотъ особенный шумъ успѣха, который служитъ торжествомъ писателя и распространяетъ его славу, несмотря на ожесточенные нападки противниковъ. Впрочемъ, онъ не обманывалъ себя иллюзіями; онъ зналъ, что если даже выиграетъ одно сраженіе, то съ появленіемъ новаго романа, борьба возобновится. Во всякомъ случаѣ трудъ, которому онъ отдалъ всю свою жизнь, подвигался впередъ. Романы задуманной серіи выходили одинъ за другимъ, систематически ведя въ намѣченной цѣли, и ни препятствія, ни оскорбленія, ни усталость не могли отклонить или остановить писателя.
— Правда, — возразилъ онъ Клоду, — они теперь нѣсколько унялись… Одинъ изъ нихъ призналъ даже, что я честный человѣкъ. Да, вотъ какъ все измѣняется… По погоди, они еще наверстаютъ свое! Мозгъ у большинства этихъ господъ настолько отличается отъ моего, что они не могутъ примириться съ моей манерой, съ рѣзкостью моихъ выраженій, съ физіологическимъ методомъ, который я примѣняю къ своимъ героямъ, видоизмѣняющимся подъ вліяніемъ среды… Я говорю только о коллегахъ, серьезно относящихся къ своему дѣлу, не касаясь идіотовъ и подлецовъ… Видишь ли, самое лучшее смѣло продолжать работу, не разсчитывая на справедливость и добросовѣстность публики. Нужно умереть, чтобы оказаться правымъ.
Глаза Клода были устремлены на одинъ изъ угловъ гостиной, точно прикованные какимъ-то видѣніемъ. Затѣмъ, точно смутившись чего-то, онъ отвернулся и пробормоталъ:
— Ба, это можетъ быть вѣрно относительно тебя; что касается до меня, то и послѣ смерти я останусь виноватымъ… Но какъ бы тамъ ни было, а книга твоя глубоко взволновала меня. Я хотѣлъ было приняться сегодня за картину, но не могъ работать. Ахъ, если бы я способенъ былъ чувствовать къ тебѣ зависть, ты сдѣлалъ бы меня очень несчастнымъ!..
Въ эту минуту растворилась дверь, и въ гостиную вошла Матильда въ сопровожденіи Жори. Она была въ роскошномъ туалетѣ; въ оранжевомъ бархатномъ тюникѣ и свѣтло-желтой атласной юбкѣ, съ брилліантовыми серьгами и большимъ букетомъ розъ, приколотымъ къ корсажу. Но болѣе всего поразила Клода перемѣна, совершившаяся въ ея внѣшности: худощавая, смуглая женщина какимъ-то чудомъ превратилась въ полную, свѣжую блондинку, беззубый ротъ былъ украшенъ ослѣпительно бѣлыми зубами. Въ каждомъ движеніи ея чувствовалось желаніе казаться солидной особой, что до нѣкоторой степени удавалось ей, благодаря сорокапятилѣтнему возрасту, такъ что Жори казался ея племянникомъ. Напоминалъ прежнюю Матильду только острый аптечный запахъ, который она старалась замаскировать сильными духами, точно желая ими извлечь изъ кожи пропитывавшія ее эссенціи. Но запахъ ревеня, бузины и перечной мяты не поддавался никакому леченію, и съ появленіемъ Матильды гостиная наполнилась аптечнымъ запахомъ, смѣшаннымъ съ ароматомъ мускуса.
Генріетта послѣ обычныхъ привѣтствій усадила гостью напротивъ Христины.
— Вѣдь вы знакомы, неправда ли? Вы, кажется, встрѣчались уже тутъ?
Матильда бросила холодный взглядъ на скромный туалетъ молодой женщины. Ей было хорошо извѣстно, что эта женщина долго жила съ мужчиной, не будучи его женой, а это было преступленіемъ въ глазахъ Матильды, которая стала неумолимо-строга съ тѣхъ поръ, какъ, благодаря терпимости, господствовавшей въ литературныхъ и артистическихъ кружкахъ, была допущена въ нѣкоторые салоны. Генріетта, которая терпѣть не могла Матильды, обмѣнялась съ ней только немногими фразами и продолжала бесѣдовать съ Христиной.
Жори, поздоровавшись съ Клодомъ и Сандозомъ, стоявшими у камина, принялся извиняться по поводу статьи, появившейся въ это утро въ издаваемомъ имъ «Обозрѣніи» и бранившей новый романъ Сандоза.
— Видишь ли, другъ мой, не всегда бываешь хозяиномъ въ своемъ собственномъ домѣ… Мнѣ слѣдовало бы слѣдить за всѣмъ лично, но времени не хватаетъ. Представь себѣ, я даже не читалъ этой статьи, положившись на отзывъ другихъ. Ты, конечно, поймешь, какъ я былъ возмущенъ, пробѣжавъ ее… Увѣряю тебя, я просто въ отчаяніи!..
— Ну, полно, это въ порядкѣ вещей, — спокойно возразилъ Сандозъ. — Теперь, когда враги начинаютъ хвалить меня, друзья должны вооружиться противъ меня.
Дверь неслышно пріотворилась и въ комнату тихо проскользнулъ Ганьеръ. Онъ только-что пріѣхалъ изъ Мелэна, и пріѣхалъ одинъ, такъ какъ жену свою не знакомилъ ни съ кѣмъ изъ товарищей. Обыкновенно онъ пріѣзжалъ на эти обѣды Сандоза прямо съ вокзала, не стряхнувъ съ сапогъ пыли родного города, которую увозилъ обратно въ тотъ же вечеръ на одномъ изъ вечернихъ поѣздовъ. Онъ нисколько не перемѣнился и даже помолодѣлъ; старѣясь, онъ превращался въ блондина.
— А вотъ и Ганьеръ! — воскликнулъ Сандозъ.
Въ то время, какъ Ганьеръ здоровался съ дамами, въ гостиную вошелъ Магудо. Онъ сильно посѣдѣлъ, но исхудалое суровое лицо освѣщалось попрежнему ясными дѣтскими глазами. Онъ носилъ попрежнему слишкомъ короткія брюки и безобразный сюртукъ, образовавшій складки на спинѣ, несмотря на то, что матеріальное положеніе его было довольно сносное. Торговецъ бронзовыми издѣліями, для котораго онъ въ послѣднее время работалъ, продалъ нѣсколько прелестныхъ статуэтокъ скульптора, которыя украшали камины и консоли богатыхъ буржуа.
Сандозъ и Клодъ обернулись, заинтересованные зрѣлищемъ встрѣчи Магудо съ Матильдой и Жори. Но все обошлось благополучно. Скульпторъ отвѣсилъ ей почтительный поклонъ, но Жори съ невозмутимымъ спокойствіемъ представилъ ему свою жену:
— Вотъ, старина, жена моя! Ну, пожмите другъ другу руки!
Тогда Матильда и Магудо, принявъ озадаченный видъ свѣтскихъ людей, которымъ навязываютъ нежелательное знакомство, церемонно пожали другъ другу руки. Но какъ только этотъ обрядъ былъ выполненъ, Магудо удалился съ Ганьеромъ въ уголъ гостиной и оба принялись вспоминать всѣ прежнія безобразія Матильды. Да, теперь у нея появились и зубы, а тогда она, къ счастью, не могла кусаться.
Ждали Дюбюша, который обѣщалъ пріѣхать къ обѣду.
— Да, — сказала Генріетта, — насъ будетъ всего девять. Фажероль прислалъ намъ сегодня утромъ записку, въ которой извиняется, что не можетъ явиться въ обѣду, такъ какъ онъ долженъ присутствовать на какомъ-то оффиціальномъ обѣдѣ… Но онъ обѣщаетъ придти къ одиннадцати часамъ.
Въ это время слуга подалъ депешу. Дюбюшъ телеграфировалъ: «Невозможно отлучиться. Тревожитъ кашель Алисы».
— Стало быть, насъ будетъ всего восемь, — сказала Генріетта огорченнымъ тономъ хозяйки, разсчеты которой разстроились.
Слуга отворилъ дверь въ столовую и доложилъ, что обѣдъ поданъ. Генріетта обратилась къ гостямъ:
— Мы всѣ въ сборѣ… Дайте мнѣ вашу руку, Клодъ.
Сандозъ подалъ руку Матильдѣ, Жори — Христинѣ, Магудо и Ганьеръ слѣдовали за ними, продолжая острить надъ превращеніемъ прекрасной аптекарши.
Столовая, въ которую перешли гости, была очень большая комната, вся залитая свѣтомъ. Стѣны ея были покрыты стариннымъ фаянсомъ, оживлявшимъ комнату своей пестротой. Два поставца — одинъ съ хрусталемъ, другой съ серебромъ — сверкали точно витрины ювелировъ. Посерединѣ стоялъ столъ, освѣщенный большой люстрой, бросавшей яркій свѣтъ на бѣлоснѣжную скатерть, на изящно убранный столъ, раскрашенныя тарелки, граненые стаканы; графины съ красными и бѣлыми жидкостями и тарелочки съ закусками, симметрично разставленными вокругъ стоящей въ центрѣ корзины съ ярко-красными розами.
Генріетта сѣла между Клодомъ и Магудо, Сандозъ — между Матильдой и Христиной. Жори и Ганьеръ усѣлись на противоположныхъ концахъ стола. Въ то время, какъ слуга разносилъ супъ, мадамъ Жори, желая оказать любезность хозяину, выпалила ужасную фразу:
— Ну, что же, вы остались довольны сегодняшней статьей? Эдуардъ самъ читалъ корректуру.
Жори страшно смутился.
— Нѣтъ, нѣтъ, — пробормоталъ онъ, — ты ошибаешься, статья возмутительна… Ее набрали въ моемъ отсутствіи…
Неловкое молчаніе, наступившее послѣ этого заявленія, выяснило Матильдѣ сдѣланный ею промахъ. Но, желая поддержать свое достоинство, она бросила на мужа презрительный взглядъ и громко сказала:
— Ты опять врешь? Я повторяю только то, что слышала отъ тебя… Понимаешь ли, я не желаю быть посмѣшищемъ!
Инцидентъ этотъ испортилъ начало обѣда. Генріетта тщетно старалась обратить вниманіе гостей на кильки — одна Христина превозносила ихъ. Сандозъ, позабавленный смущеніемъ Жори, напомнилъ ему одинъ завтракъ въ Марсели. Ахъ, да, только въ Марсели можно хорошо поѣсть!
Клодъ, погруженный въ свои думы, очнулся вдругъ.
— А что, рѣшено? Избрали уже художниковъ для производства новыхъ декоративныхъ работъ въ отель де-Виллѣ?
— Нѣтъ еще, — возразилъ Магудо, — собираются только… Я ничего не получу, у меня тамъ нѣтъ связей… Фажероль тоже очень встревоженъ. Онъ не пришелъ сегодня, вѣроятно, потому что дѣло не ладится… Ахъ, да, его пѣсенка спѣта… милліонныя дѣла готовы рухнуть!
И Магудо засмѣялся недобрымъ смѣхомъ, въ которомъ слышалось ликованіе удовлетворенной мести; Ганьеръ, на другомъ концѣ стола, вторилъ этому смѣху. Затѣмъ посыпались злыя насмѣшки по поводу разгрома, угрожавшаго кружку модныхъ художниковъ. Предсказанія оправдывались; поднявшіяся на картины цѣны страшно падали, среди биржевиковъ распространилась настоящая паника, заразившая и любителей, и продажа картинъ совсѣмъ пріостановилась. И нужно было видѣть знаменитаго Ноде среди этого разгрома! Въ началѣ онъ крѣпился, придумалъ даже особенный способъ рекламы, сталъ распространять слухъ о необыкновенной картинѣ, скрытой въ какой-то галереѣ, недоступной глазу публики. Онъ не говорилъ даже цѣны этой картины, увѣренный въ томъ, что не найдется достаточно богатаго человѣка, который могъ бы купить ее. И въ одинъ прекрасный день какой-то свиноторговецъ изъ Нью-Іорка купилъ у него эту картину за двѣсти или триста тысячъ франковъ, радуясь тому, что увозить съ собою лучшую изъ новыхъ картинъ Парижа. Но подобные кунстшюки не повторялись, и Ноде, расходы котораго росли вмѣстѣ съ доходами, чувствовалъ, какъ трещитъ почва подъ его дворцомъ, который ему приходилось отстаивать отъ осады приставовъ.
— Магудо, что же вы не ѣдите грибовъ? — прервала этотъ потокъ Генріетта.
Слуга подалъ жаркое, гости ѣли, графины опустошались, но злоба душила всѣхъ до такой степени, что самыя изысканныя лакомства не обращали ни чьего вниманія, къ огорченію хозяина и хозяйки.
— Чего? Грибовъ?.. — повторилъ скульпторъ. — Нѣтъ, благодарю.
— Забавнѣе всего то, — продолжалъ Магудо, — что Ноде преслѣдуетъ теперь Фажероля. Увѣряю васъ, онъ собирается арестовать его… Ха, ха, ха, вотъ-то подчистятъ ихъ, всѣхъ этихъ изящныхъ маляровъ, имѣющихъ собственные отели! Домъ пойдетъ весною за безцѣнокъ… Итакъ, Ноде, заставившій Фажероля выстроить себѣ отель и омеблировавшій его, хотѣлъ было теперь взять обратно мебель и драгоцѣнныя бездѣлушки. Но Фажероль, повидимому, заложилъ все… Ноде обвиняетъ Фажероля въ томъ, что онъ испортилъ все дѣло своимъ тщеславіемъ и легкомысліемъ, отправивъ картину на выставку. А Фажероль твердить, что не допуститъ, чтобы его обкрадывали… И они съѣдятъ другъ друга, вотъ увидите!
Съ противоположнаго конца стола раздался голосъ Ганьера, мягкій, неумолимый голосъ проснувшагося мечтателя.
— Да, Фажероль погибъ!.. Впрочемъ, онъ никогда не имѣлъ успѣха.
Всѣ стали протестовать. А ежегодная продажа его картинъ, доходившая до ста тысячъ франковъ! А полученные имъ медали и кресты! Но Ганьеръ стоялъ на своемъ, улыбаясь своей таинственной улыбкой. Что значили факты въ сравненіи съ его глубокимъ внутреннимъ убѣжденіемъ!
— Ахъ, полноте! Вѣдь онъ не знаетъ даже теоріи цвѣтовъ! Жори собирался защищать талантъ Фажероля, приписывая себѣ его успѣхъ, но Генріетта обратилась къ гостямъ съ просьбой успокоиться и отнестись съ должнымъ вниманіемъ къ равіоли. Наступила пауза; слышался только звонъ стакановъ и стукъ вилокъ. Симметрія на столѣ была нарушена, свѣчи, казалось, горѣли ярче отъ разгорѣвшагося спора. Сандозъ недоумѣвалъ и съ тревогой въ душѣ спрашивалъ себя, что заставляло ихъ съ такимъ ожесточеніемъ нападать на товарища? Не выступили ли они всѣ вмѣстѣ на широкій путь жизни, не стремятся ли всѣ къ одной цѣли? Въ первый разъ его иллюзія омрачилась и вѣра въ вѣчность дружбы поколебалась. Но онъ постарался отогнать свои сомнѣнія и обратился къ Клоду:
— Приготовься, Клодъ… подаютъ рябчиковъ… Да гдѣ же ты, Клодъ?
Съ той минуты, какъ въ разговорѣ наступила пауза, Клодъ снова погрузился въ свои грезы, устремивъ глаза въ пространство и разсѣянно накладывая себѣ равіоли. А Христина, очаровательная въ своей тревогѣ, не спускала съ него своихъ печальныхъ глазъ. При обращеніи Сандоза Клодъ вздрогнулъ и взялъ ножку рябчика съ блюда, наполнившаго комнату смолистымъ ароматомъ.
— Что, чувствуете, господа? — воскликнулъ Сандозъ съ оживленіемъ. — Можно подумать, что мы собираемся проглотитъ всѣ лѣса Россіи.
Но Клодъ возвратился въ вопросу, занимавшему его:
— Такъ вы полагаете, что Фажероль получитъ залу муниципальнаго совѣта?
Достаточно было этого вопроса, чтобы вызвать новый взрывъ негодованія со стороны Магудо и Ганьера. Хороша будетъ эта зала, если ее поручатъ Фажеролю и онъ покроетъ ея стѣны своей водянистой мазней! А онъ сумѣетъ добиться этого путемъ всякихъ подлостей. Да, великій художникъ, осаждаемый любителями, отказывавшійся отъ самыхъ выгодныхъ заказовъ, осаждаетъ администрацію теперь, когда картины его не находятъ сбыта! Что можетъ быть подлѣе художника, унижающагося передъ чиновникомъ, готоваго на всякія уступки, на всякія подлости? Какой позоръ, подчинять искусство фантазіи какого-нибудь идіота-министра! О, Фажероль на этомъ оффиціальномъ обѣдѣ собирается, вѣроятно, вылизать сапоги какому-нибудь болвану, начальнику отдѣленія!..
— Что же, господа, — сказалъЖори, — Фажерольустраиваетъ свои дѣла и прекрасно дѣлаетъ… Вѣдь вы не будете платить его долговъ!
— Долговъ? А развѣ у меня есть долги, несмотря на то, что я околѣвалъ съ голоду? — возразилъ Магудо суровымъ тономъ. — Развѣ человѣкъ, не имѣющій своихъ капиталовъ, строитъ дворцы, содержитъ мэтрессъ въ родѣ этой Ирмы, которая положительно разоряетъ его?
Глухой, надтреснутый, звучавшій точно оракулъ голосъ Ганьера произнесъ: — Ирма! Да вѣдь она содержитъ его!
Посыпались злыя шутки, имя Ирмы перелетало отъ одного конца стола къ другому. Наконецъ Матильда, хранившая все время чопорное молчаніе, съ негодованіемъ прервала этотъ потокъ, въ совершенствѣ изображая цѣломудренную матрону, оскорбленную грубыми выходками.
— О, господа… въ нашемъ присутствіи… эта особа… О, Бога ради, не упоминайте о ней!..
Сандозъ и Генріетта съ печальнымъ разочарованіемъ должны были констатировать, что всѣ ихъ старанія пропали даромъ. Салатъ изъ трюфелей, мороженое, дессертъ, — все это терялось въ озлобленіи горячаго спора; мозельское и шамбертэнъ были выпиты, какъ пьютъ чистую воду. Напрасно Генріетта расточала свои улыбки, напрасно Сандозъ старался успокоить товарищей, добродушно ссылаясь на присущіе всему человѣчеству пороки и слабости, спорящіе не унимались, накидываясь другъ на друга съ возраставшимъ ожесточеніемъ. Неопредѣленное чувство скуки, сонливая сытость, омрачавшія иногда обѣды Сандоза, уступили мѣсто свирѣпому озлобленію, потребности уничтожить другъ друга. Свѣчи въ люстрѣ ярко горѣли, освѣщая пестрые цвѣты фаянсовыхъ предметовъ на стѣнахъ столовой, столъ съ его пришедшей въ безпорядокъ сервировкой и лица, разгоряченные двухчасовымъ ожесточеннымъ споромъ.
Наконецъ, когда Генріетта поднялась, желая такимъ образомъ положить конецъ спорамъ, Клодъ пробормоталъ:
— Ахъ, да, отель де-Вилль! Если бы его отдали мнѣ… и если бы я могъ!.. Я мечталъ когда-то покрыть живописью всѣ стѣны Парижа!
Общество перешло въ гостиную, гдѣ была зажжена маленькая люстра и стѣнные канделябры. Здѣсь было свѣжѣе, чѣмъ въ столовой, и страсти нѣсколько успокоились, когда подали кофе. Никого, кромѣ Фажероля, не ждали. Сандозъ велъ очень замкнутую жизнь, не сближался съ собратьями по литературѣ и не старался задабривать критиковъ приглашеніями. Жена его не любила общества, онъ часто смѣялся надъ ней, говоря, что ей нужно десять лѣтъ, чтобы полюбить кого-нибудь, но зато, полюбивъ, она неспособна была разлюбить. Не заключается ли счастье въ томъ, чтобы создать себѣ тѣсный кружокъ друзей? Сандозы никогда не устраивали у себя ни музыкальныхъ вечеровъ, ни литературныхъ чтеній.
Въ этотъ четвергъ вечеръ казался безконечнымъ, благодаря глухому раздраженію, которое овладѣло гостями. Дамы бесѣдовали у погасавшаго камина, слуга, убравъ со стола, растворилъ дверь столовой и мужчины перешли туда курить.
Сандозъ и Клодъ, какъ некурящіе, вскорѣ вернулись въ гостиную и усѣлись на диванчикъ, стоявшій у двери. Сандозъ, радуясь тому, что Клодъ оживился, сталъ вспоминать о Плассанѣ по поводу одного извѣстія, которое онъ получилъ оттуда наканунѣ: Пульо, этотъ проказникъ, забавлявшій въ коллежѣ весь дортуаръ и затѣмъ сдѣлавшійся солиднымъ стряпчимъ, впутался въ крайне непріятную исторію, уличенный въ позорныхъ сношеніяхъ съ какими-то двѣнадцатилѣтними дѣвченками. Ахъ, это скотина Пульо! Но Клодъ не отвѣчалъ, прислушиваясь къ разговору въ столовой; кто-то произнесъ его имя и ему хотѣлось узнать, о чемъ говорятъ товарищи.
Жори, Магудо и Ганьеръ, все еще не удовлетворенные, опять принялись точить зубы. Сначала они говорили шепотомъ, но мало-по-малу голоса ихъ стали возвышаться и наконецъ разразились крикомъ:
— Ну, чортъ съ нимъ, съ вашимъ Фажеролемъ, — кричалъ Жори, — уступаю вамъ его, онъ немного стоитъ… Да, славно надулъ онъ васъ, господа, добившись успѣха за вашей спиной и затѣмъ отрекшись отъ васъ!.. Но и вы хороши!
Магудо отвѣтилъ злобно:
— Чортъ возьми, достаточно было того, что мы принадлежали къ кружку Клода, чтобы возбудить всеобщую ненависть!
— Да, Клодъ погубилъ насъ, — подхватилъ Ганьеръ.
И они продолжали изливать свою злобу, оставивъ Фажероля, котораго только-что обвиняли въ угодничествѣ прессѣ, въ измѣнѣ друзьямъ, въ ухаживаніи за шестидесятилѣтними баронессами, и съ ожесточеніемъ накинулись на Клода. Фажероль — это просто кокотка, какихъ не мало между художниками, кокотка, старающаяся подцѣпить публику, измѣняющая своимъ друзьямъ ради богатыхъ кліентовъ-буржуа. Но Клодъ, этотъ quasi-великій художникъ, неспособный написать ни одной человѣческой фигуры, вотъ кто скомпрометировалъ, загубилъ ихъ всѣхъ! Да, нужно было давно разорвать съ нимъ! Если бы возможна было вернуть прошлое, они были бы умнѣе, не искали бы невозможнаго! Да, Клодъ парализовалъ ихъ талантъ, эксплуатировалъ ихъ, и такъ грубо, неумѣло, что самъ остался съ пустыми руками.
— Да развѣ онъ не превратилъ меня одно время въ совершеннаго идіота? Когда я думаю объ этомъ времени, я спрашиваю себя, какимъ образомъ я могъ сдѣлаться его послѣдователемъ? Что между нами общаго?.. Можно сойти съ ума отъ одной мысли, что спохватился слишкомъ поздно!
— Онъ лишилъ меня оригинальности, — продолжалъ Ганьеръ. — Вотъ уже пятнадцать лѣтъ, какъ о каждой моей картинѣ говорятъ: «Это ученикъ Клода»!.. Ахъ, надоѣло мнѣ все это, ужь лучше бросить совсѣмъ живопись. Да, если бы я раньше видѣлъ также ясно, я не связался бы съ нимъ…
Наступилъ моментъ окончательнаго разрыва, послѣднія слабыя нити лопнули, и послѣ многолѣтней дружбы друзья увидѣли себя совершенно чужими другъ другу. Жизнь разсѣяла ихъ въ разныя стороны и только теперь обнаруживалось, насколько между ними было мало общаго. Отъ тѣсной дружбы оставалась лишь горечь несбывшихся иллюзій, горечь обманутой надежды одержать побѣду надъ Парижемъ соединенными силами, и эта горечь поддерживала ихъ ожесточеніе.
— Вотъ Фажероль не позволилъ обобрать себя, — сказалъ Жори насмѣшливымъ тономъ.
Улыбка Жори вызвала новую вспышку гнѣва со стороны Магудо.
— Тебѣ нечего смѣяться, ты и самъ измѣнилъ… Да, ты всегда увѣрялъ насъ, что будешь писать о насъ, какъ только у тебя будетъ своя газета…
— Ахъ, видишь ли…
— Да, да, — подхватилъ Ганьеръ, — теперь ты не можешь оправдываться тѣмъ, что редакція выбрасываетъ все, что ты пишешь о насъ… И тѣмъ не менѣе ты ни словечкомъ не упомянулъ о насъ… ты даже именъ нашихъ не назвалъ въ послѣднемъ отчетѣ о выставкѣ!
Смущенный Жори тоже вспылилъ.
— О все это по винѣ этого проклятаго Клода!.. Я не желаю потерять своихъ подписчиковъ въ угоду вамъ, господа. Вы требуете невозможнаго. Ты, Магудо, можешь создавать сколько угодно прелестныхъ вещицъ, ты, Ганьеръ, можешь даже ничего не дѣлать, а все-таки у васъ — ярлыкъ на спинѣ и вамъ нужно, по крайней мѣрѣ, десять лѣтъ усилій, чтобы стереть его… Да и то нельзя съ увѣренностью сказать, удастся ли вамъ стереть его Публика давно смѣется надъ Клодомъ. Вы одни вѣрили въ геній этого сумасброда, котораго въ одинъ прекрасный день упрячутъ въ домъ умалишенныхъ.
Тутъ всѣ трое заговорили разомъ, разражаясь возмутительнѣйшими упреками и скрежеща зубами, такъ что можно было подумать, что они растерзаютъ другъ друга.
Сандозъ, сидѣвшій у двери на диванѣ, прервалъ потокъ своихъ воспоминаній и сталъ прислушиваться къ шуму въ столовой.
— Слышишь, — шепнулъ ему Клодъ съ страдальческой улыбкой, — какъ они тамъ отдѣлываютъ меня… Нѣтъ, нѣтъ, сидя, я не хочу, чтобы ты зажалъ имъ рты. Я не сумѣлъ добиться успѣха, значитъ я виноватъ! — Сандозъ прислушивался, блѣднѣя отъ волненія, къ этому бѣшеному реву, вызванному борьбой за существованіе и уносившему его химеру о вѣчной дружбѣ.
Генріетта, встревоженная шумомъ, встала и, появившись въ столовой, сдѣлала выговоръ мужчинамъ, позабывшимъ о дамахъ среди своихъ споровъ. Всѣ трое вернулись въ гостиную, раскраснѣвшіеся, вспотѣвшіе, дрожавшіе отъ гнѣва. И когда хозяйка, взглянувъ на часы, замѣтила, что Фажероль уже, вѣроятно, не придетъ, они расхохотались, обмѣниваясь многозначительнымъ взглядомъ. Гм… тотъ не такъ глупъ. Очень нужно ему встрѣчаться съ старыми пріятелями, которые оказались неудобными и могутъ компрометировать его!
Фажероль дѣйствительно не пришелъ и въ концѣ концовъ вечеръ прошелъ убійственно скучно. Общество вернулось въ столовую, гдѣ на русской скатерти съ вышитымъ изображеніемъ охоты на оленя былъ сервированъ чай. На столѣ красовались бріоши, конфекты, пирожное, графинчики съ ликерами, виски, кюммелемъ и хіосскимъ роми. Слуга подалъ пуншь, хозяйка заваривала чай изъ весело кипѣвшаго на столѣ самовара. Но ни радушіе хозяевъ, ни уютность чайнаго стола, ни тонкій ароматъ чая — ничто не могло смягчить ожесточенныхъ сердецъ. Со всѣхъ концовъ раздавались возгласы негодованія. Развѣ не позоритъ искусство эта несправедливая раздача медалей, крестовъ и всевозможныхъ наградъ? И неужели же всѣ они останутся навѣки школьниками? Да, всѣ низости и подлости объяснялись этой трусостью и покорностью школьниковъ передъ своими надзирателями въ надеждѣ на хорошіе баллы!
Когда всѣ перешли въ гостиную и Сандозъ, охваченный тоской, сталъ желать, чтобы гости разошлись поскорѣй, онъ замѣтилъ Матильду и Ганьера, сидѣвшихъ рядомъ и съ экстазомъ говорившихъ о музыкѣ, между тѣмъ какъ другіе, утомленные спорами, сидѣли молча. Ганьеръ виталъ въ области философіи и поэзіи, а Матильда, старая, растолстѣвшая карга, распространявшая свой отвратительный аптечный запахъ, блаженно закатывала глаза и млѣла отъ восторга. Они въ послѣднее воскресенье встрѣтились на концертѣ въ циркѣ и теперь въ отрывочныхъ, восторженныхъ фразахъ дѣлились впечатлѣніями.
— Ахъ, сударь, этотъ Мейерберъ… эта увертюра Струэнзе, этотъ похоронный мотивъ… А затѣмъ этотъ танецъ, полный движенія и колорита… и опять этотъ похоронный мотивъ, дуэтъ віолончелей… Ахъ, сударь, эти віолончели!..
— О, сударыня, Берліозъ, праздничная арія въ Ромео… А соло кларнетистовъ, любимыхъ женщинъ, съ аккомпаниментомъ на арфахъ!.. Роскошный праздникъ напоминаетъ пышную «Свадьбу въ Канѣ» Веронеза… И какъ нѣжна эта пѣснь любви, о, какъ нѣжна!.. Она возноситъ васъ все выше и выше…
— Сударь, слыхали ли вы унылый, повторяющійся звонъ въ симфоніи Бетховена, который заставляетъ ваше сердце усиленно биться?.. Да, я вижу, что вы раздѣляете мой восторгъ… О, музыка — это причастіе… Боже, какъ томительно-отрадно раздѣлять съ кѣмъ-нибудь наслажденіе Бетховеномъ!..
— А Шуманъ, сударыня… а Вагнеръ, сударыня… Грезы Шумана… одни струнные инструменты… теплый дождикъ, падающій на листья акацій… лучъ солнца осушаетъ ихъ, остается одна слезинка… Вагнеръ, ахъ, Вагнеръ! Любите ли вы увертюру «Летучаго Голландца»!.. О, скажите, что вы любите ее… Меня она подавляетъ. Послѣ этого ничего не остается… хочется умереть!
Голоса ихъ замерли. Оба сидѣли рядомъ, млѣя отъ восторга и закативъ глаза кверху.
Сандозъ спрашивалъ себя съ удивленіемъ, гдѣ могла Матильда усвоить себѣ этотъ жаргонъ. Не изъ статей ли Жори она вычитала эти выраженія? Впрочемъ, онъ не разъ уже замѣчалъ, что женщины умѣютъ прекрасно говорить о музыкѣ, ничего не смысля въ ней. И онъ, чувствовавшій только глубокую тоску въ душѣ, вслушиваясь въ брань товарищей, возмутился вдругъ этой томной позой. Нѣтъ, нѣтъ, довольно съ него! Пусть грызутся, рвутъ другъ друга на части эти люди! Но смотрѣть, какъ эта старая развратница млѣетъ и воркуетъ, восторгаясь Бетховеномъ и Шуманомъ — нѣтъ, это свыше его силъ!
Къ счастью, Ганьеръ поднялся съ дивана. Онъ отлично зналъ время, несмотря на свой экстазъ, и долженъ былъ поторопиться, чтобы не опоздать къ поѣзду. Обмѣнявшись молча рукопожатіями, онъ удалился.
— Вотъ неудачникъ! — пробормоталъ Магудо. — Музыка убила живопись, теперь онъ погибъ.
Онъ тоже спѣшилъ домой, и, когда дверь затворилась за нимъ, Жори воскликнулъ:
— Видѣли ли вы его послѣднюю работу — преспапье? Онъ кончитъ тѣмъ, что будетъ заниматься выдѣлкой запонокъ… Да, онъ совсѣмъ погубилъ свой талантъ!
Въ это время поднялась и Матильда. Сухо раскланявшись съ Христиной, распростившись съ фамильярностью свѣтской дамы съ Генріеттой, она поспѣшно увела мужа. Въ передней онъ усердно помогалъ ей одѣваться, запуганный ея строгимъ взглядомъ, говорившимъ, что ей нужно еще свести съ нимъ кое-какіе счеты.
Какъ только они ушли, Сандозъ воскликнулъ съ отчаяніемъ въ голосѣ:
— Это конецъ всему… Журналистъ, безцеремонно эксплоатирующій человѣческую глупость, бранитъ другихъ неудачниками… Ахъ, Матильда — возмездіе!
Оставались только Клодъ и Христина. Съ того момента, какъ гости начали прощаться, Клодъ сидѣлъ въ креслѣ, не говоря ни слова, въ состояніи какого-то магнетическаго оцѣпенѣнія, неподвижно устремивъ глаза на какую-то отдаленную точку. На лицѣ его выражалось напряженное вниманіе, онъ несомнѣнно видѣлъ что-то невидимое для другихъ и прислушивался къ какому-то голосу въ пространствѣ, который звалъ его.
Наконецъ, Христина встала, извиняясь, что такъ долго засидѣлась. Генріетта взяла ее за обѣ руки и стала умолять ее заходитъ къ ней почаще, относиться къ ней, какъ къ сестрѣ. Христина, восхитительная въ своемъ простенькомъ черномъ платьѣ, грустно улыбалась ей.
— Послушайте, — шепнулъ ей Сандозъ на ухо, бросивъ взглядъ на Клода, — вы не должны отчаиваться… Онъ много говорилъ сегодня, я давно не видѣлъ его такимъ оживленнымъ. Все обстоитъ благополучно.
Но она возразила измѣненнымъ отъ ужаса голосомъ:
— Нѣтъ, нѣтъ, посмотрите на его глаза… Пока у него будутъ эти ужасные глаза, я не успокоюсь… Вы сдѣлали все, что могли, благодарю васъ. Чего вы не сдѣлали, не сдѣлаетъ никто. Боже, какъ ужасно я страдаю при мысли, что я совершенно безсильна теперь!..
Затѣмъ она громко прибавила:
— Клодъ, идешь ли ты?
Но Клодъ не слышалъ ничего и ей пришлось два раза окликнуть его. Наконецъ, онъ вздрогнулъ, поднялся съ креселъ и, точно отвѣчая какому-то отдаленному призыву, пробормоталъ:
— Да, иду, иду.
Оставшись одни въ душномъ салонѣ, напѣтомъ лампами и точно омраченномъ ожесточенными спорами, Пандозъ и жена его стояли нѣкоторое время молча, подавленные неудавшимся вечеромъ. Наконецъ, Генріетта печально улыбнулась.
— Я вѣдь предупреждала тебя, — пробормотала она, — я давно предвидѣла это…
Но онъ прервалъ ее жестомъ, полнымъ отчаянія. Неужели же таковъ конецъ всѣхъ его иллюзій, его грезъ о вѣчной дружбѣ, о счастьѣ, которое онъ видѣлъ въ общеніи съ немногими товарищами дѣтства и которымъ разсчитывалъ наслаждаться до глубокой старости? Боже, что сталось изъ старой «кучки»? Цѣлое море слезъ не успокоить этого разгрома сердечныхъ привязанностей! Сколько друзей потерялъ онъ на великомъ пути жизни! Какъ измѣнились тѣ, которые остались! Онъ одинъ не измѣнился… Сердце сжималось у него при мысли объ этихъ четвергахъ, съ которыми были такъ тѣсно связаны воспоминанія о сердечныхъ привязанностяхъ, которыя онъ теперь хоронилъ! Стало быть, ему и женѣ его нужно либо жить въ совершенномъ одиночествѣ, какъ въ пустынѣ, либо отворить настежь свои двери и принимать всѣхъ безъ разбора, незнакомую, равнодушную толпу!.. Да, несомнѣнно лишь то, что всему настаетъ конецъ и что жизнь не возвращаетъ того, что она унесла! Точно покоряясь печальной необходимости, Сандозъ произнесъ съ тяжелымъ вздохомъ:
— Да, ты была права… Мы не станемъ больше приглашать ихъ вмѣстѣ на наши обѣды… Они съѣдятъ другъ друга.
Дойдя до площади Троицы, Клодъ выпустилъ руку Христины и дрожащимъ голосомъ пробормоталъ, что не можетъ проводить ее домой, что ему нужно еще зайти въ одно мѣсто. Христина чувствовала, что онъ дрожитъ всѣмъ тѣломъ и ею овладѣлъ страхъ; Зайти… куда же?.. И послѣ полуночи!.. Онъ уже сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, когда она нагнала его, умоляя его не бросать ее одну въ такой поздній часъ, говоря, что боится идти одна по Монмартрскому предмѣстью. Это соображеніе подѣйствовало на Клода. Онъ снова подалъ ей руку и они пошли молча по удицѣ Бланшъ, свернули въ улицу Лепинъ и, наконецъ, очутились въ улицѣ Турлакъ. Дойдя до дверей своего дома, Клодъ позвонилъ и поспѣшно удалился, пробормотавъ:
— Ну, вотъ ты и дома… Теперь мнѣ нужно уйти…
Онъ шелъ быстрыми шагами, жестикулируя, какъ сумасшедшій. Дверь стояла отворенною, но Христина не подумала даже о томъ, что нужно притворить ее и бросилась за Клодомъ. Въ улицѣ Лепикъ она нагнала его, но ограничилась тѣмъ, что слѣдовала за нимъ въ шагахъ тридцати, стараясь не терять его изъ виду. Онъ спустился по улицѣ Бланшъ, затѣмъ по улицамъ Шоссе д’Антенъ и Quatre Septembre и дошелъ до улицы Ришелье. Тутъ Христиной овладѣлъ смертельный страхъ. Онъ направлялся къ Сенѣ… Этого именно она больше всего боялась! Всѣ страшныя видѣнія, преслѣдовавшія ее въ теченіе послѣднихъ безсонныхъ ночей, снова встали передъ нею. Что дѣлать ей, Боже? Броситься къ нему, обвить его шею руками? У нея подкашивались ноги и она чувствовала, что слабѣетъ съ каждымъ шагомъ, приближавшимъ ихъ къ рѣкѣ. Да, она не ошиблась, Клодъ направлялся прямо къ Сенѣ. Онъ прошелъ черезъ площадь Французскаго театра, черезъ площадь Каруселей и вышелъ къ мосту Св. Отцовъ. Дойдя до середины моста, онъ подошелъ къ периламъ и остановился. Христанѣ казалось, что онъ сейчасъ бросится въ воду и она хотѣла крикнуть, но горло ея было судорожно сжато и кривъ замеръ.
А Клодъ стоялъ неподвижно у перилъ. Быть можетъ, его привелъ сюда видъ этой части Cité, сердца Парижа, которое манило его къ себѣ, призывало голосомъ, слышнымъ ему одному? Христина не смѣла еще вѣрить этому и стояла вдали, слѣдя съ тревогой за каждымъ его движеніемъ, ожидая, что онъ сейчасъ бросится въ воду и не смѣя приблизиться къ нему изъ боязни ускорить катастрофу. Боже, стоять такъ близко отъ него съ истекающимъ кровью сердцемъ, и не смѣтъ даже пошевельнуться!
Клодъ продолжалъ стоять неподвижно, вглядываясь въ темную ночь. Небо было покрыто тяжелыми черными тучами, дулъ холодный западный вѣтеръ. Парижъ спалъ, бодрствовали одни газовые рожки, сверкавшіе вдали точно неподвижныя звѣзды. По обѣимъ сторонамъ рѣки развертывались набережныя, окаймленныя двойнымъ рядомъ свѣтящихся бусъ, слабый свѣтъ которыхъ освѣщалъ на лѣвой сторонѣ фасады домовъ Луврской набережной, на правой — оба флигеля Института и цѣлый рядъ зданій, утопавшихъ во мракѣ и только кое-гдѣ освѣщенныхъ искорками. А между этими двумя свѣтящимися рядами мосты бросали свѣтъ своихъ фонарей, образуя вдали группы огней, точно висѣвшихъ надъ водой. Сена сіяла во всемъ блескѣ своей красоты; каждый газовый рожокъ отражалъ въ ней свой свѣтъ, образуя свѣтлое пятно, удлинявшееся въ водѣ, какъ хвосты кометы. Болѣе близкія пятна сливались, образовались широкія, симметричныя огненныя полосы; болѣе отдаленныя казались неподвижными огненными точками. Но большіе огненные хвосты двигались, полные жизни, играя своими черными и золотыми чешуями, свидѣтельствовавшими о безконечномъ движеніи рѣки. Вся Сена была освѣщена, и казалось, что волны ея свѣтятся отъ таинственной фееріи, разыгрывавшейся на днѣ рѣки. А надъ свѣтящейся рѣкой, надъ усѣянными звѣздами набережными виднѣлось красноватое фосфорическое облако человѣческихъ испареній, поднимающееся каждую ночь, точно гребень вулкана, надъ спящимъ Парижемъ.
Дулъ сильный вѣтеръ, и Христинѣ, глаза которой были отуманены слезами, казалось, что мостъ уходитъ подъ ея ногами, что все вокругъ нея уносится вихремъ. Развѣ Клодъ не пошевелился? Развѣ онъ не перелѣзаетъ черезъ перила? Нѣтъ, все неподвижно кругомъ нея. Клодъ точно застылъ на своемъ мѣстѣ, не спуская глазъ съ стрѣлки острова, надъ которымъ возвышается его Cité…
Онъ пришелъ къ ней по ея зову, а между тѣмъ совсѣмъ не видитъ ея въ этой темнотѣ. Онъ различаетъ только нѣкоторые мосты, тонкія арки которыхъ чернѣютъ на огненной поверхности воды. За ними все тонетъ во мракѣ, островъ совершенно исчезъ… Клодъ не могъ бы даже опредѣлить, гдѣ находится его Cité, если бы не мелькали вдоль Pont Neuf огни запоздалыхъ фіакровъ, напоминая искорки, вспыхивающія въ потухшемъ кострѣ. Красный фонарь у плотины Монетнаго Двора бросаетъ кровавую полоску свѣта. Какой-то огромный безформенный предметъ, вѣроятно, отвязавшаяся лодка, медленно плыветъ по теченію, то обозначаясь на освѣщенныхъ частяхъ, то скрываясь во мракѣ. Куда же скрылся величественный островъ? Не въ глубинѣ ли этихъ объятыхъ пламенемъ волнъ? Клодъ продолжалъ вглядываться въ темноту, прислушиваясь въ шуму воды и все ниже наклоняясь надъ широкой бездной, откуда вѣяло прохладой и гдѣ прыгали таинственные огоньки. Печальный плескъ воды манитъ его и онъ съ отчаяніемъ въ душѣ прислушивается къ голосу, который зоветъ его.
Христина чувствовала по біенію своего сердца, что въ эту минуту въ душѣ Клода заговорила мысль о смерти. Она безсознательно протянула навстрѣчу вѣтру свои дрожащія руки. Но Клодъ стоялъ неподвижно, стараясь побороть въ себѣ жажду смерти, внезапно овладѣвшую имъ. И онъ простоялъ еще съ часъ, не двигаясь съ мѣста, не сознавая времени, устремивъ глаза на невидимый островъ и точно надѣясь, что подъ пристальнымъ его взглядомъ темнота разсѣется и онъ увидитъ свою мечту…
Когда Клодъ сошелъ, наконецъ, медленными, нетвердыми шагами съ моста, Христина пустилась бѣжать, чтобы вернуться домой раньше мужа.
XII.
правитьВъ эту ночь Клодъ и Христина легли въ три часа утра. Рѣзкій ноябрьскій вѣтеръ лединилъ ихъ спальню и обширную мастерскую, проникая сквозь щели въ стѣнахъ. Прибѣжавъ задыхаясь домой, Христина быстро скользнула подъ одѣяло, чтобы скрыть отъ Клода, что она слѣдила за нимъ. Клодъ, разбитый усталостью, медленно раздѣвался, не произнося ни слова. Они уже нѣсколько мѣсяцевъ спали рядомъ, точно чужіе, нѣсколько мѣсяцевъ уже постель ихъ не согрѣвалась ласками и объятіями. Клодъ настаивалъ на томъ, что воздержность необходима для него въ данное время, такъ какъ онъ мечталъ отдать всѣ силы свои большой картинѣ, а Христина безмолвно подчинилась этому рѣшенію, несмотря на всѣ терзанія неудовлетворенной страсти. Но никогда еще она не чувствовала такъ глубоко этого отчужденія; ей казалось, что ихъ раздѣляетъ холодъ смерти и что никогда ничто не согрѣетъ ихъ, не бросить въ объятія другъ другу.
Съ четверть часа она старалась бороться съ одолѣвавшимъ ее сномъ. Она чувствовала смертельную усталость и лежала въ какомъ-то оцѣпенѣніи. Но она боялась заснуть раньше Клода и гнала отъ себя сонъ. Она вообще только тогда спала спокойно, когда Клодъ засыпалъ раньше ея. Но Клодъ не погасилъ даже свѣчи. Онъ лежалъ съ открытыми глазами, не отрывая ихъ отъ пламени, которое ослѣпляло его. О чемъ думалъ онъ въ это время? Осталась ли его душа тамъ, среди мрака ночи, среди влажныхъ набережныхъ, передъ торжествующимъ Парижемъ, усѣяннымъ огнями, точно звѣздное небо? Какая борьба происходила въ его душѣ, какое рѣшеніе зрѣло въ ней, искажая его лицо? Наконецъ, поддаваясь усталости, Христина заснула тяжелымъ сномъ.
Часъ спустя она внезапно проснулась, охваченная какой-то тревогой и тоскливымъ ощущеніемъ пустоты. Она тотчасъ же ощупала рукой мѣсто, гдѣ лежалъ Клодъ, но мѣсто это давно остыло и Клода не было въ постели. Заспанная, съ тяжелой головой, она хотѣла вскочить съ постели, какъ вдругъ увидѣла тонкую полоску свѣта, врывавшуюся изъ пріотворенной двери мастерской. Христина нѣсколько успокоилась, полагая, что Клодъ, страдая безсонницей, отправился въ мастерскую взять какую-нибудь книгу. Видя, однако, что онъ не возвращается, она рѣшилась встать и заглянуть въ мастерскую. Но то, что она увидѣла, до того ошеломило ее, что она остановилась, точно пригвожденная босыми ногами къ холодному полу.
Несмотря на страшный холодъ, Клодъ, наскоро надѣвъ панталоны и туфли, стоялъ въ рубашкѣ на верхней площадкѣ лѣстницы, передъ большой картиной. Палитра лежала у его ногъ, одной рукой онъ держалъ свѣчу, другой размахивалъ кистью по холсту. Глаза его были широко открыты, какъ у лунатика, движенія медленныя, автоматическія. Онъ ежеминутно нагибался къ палитрѣ, чтобы набрать краски, и, поднимаясь, бросалъ на стѣнѣ большую фантастическую тѣнь, тѣнь движущагося автомата. Не слышно было ни малѣйшаго звука, въ обширной, темной мастерской царила мертвая тишина.
Христина, дрожавшая отъ холода и страха, начинала догадываться. Да, Клодъ несомнѣнно опять подпалъ власти своей ideé fixe! Это она продержала его болѣе часу на мосту св. Отцовъ, она лишила его сна, она привела его сюда. Онъ хотѣлъ, вѣроятно, только взглянуть на свою картину, но, замѣтивъ какую-нибудь невѣрность въ тонѣ, онъ не могъ, въ силу своей болѣзненной нетерпѣливости, дождаться утра и, вѣроятно, схватилъ кисть съ цѣлью сдѣлать маленькую поправку. Но поправка слѣдовала за поправкой и несчастный не въ состояніи былъ оторваться отъ картины, работая при слабомъ свѣтѣ свѣчи, колебавшейся отъ его движеній. Безсильная жажда творчества всецѣло овладѣла имъ и, не сознавая ни времени, ни окружающихъ его условій, онъ хотѣлъ только одного — вдохнуть жизнь въ свое твореніе.
Видъ его былъ ужасенъ, и глаза Христины наполнились слезами. Въ первую минуту ей казалось, что лучше всего не трогать его, предоставить его безумной мечтѣ, какъ предоставляютъ маніакамъ тѣшиться предметомъ ихъ безумія. Теперь не подлежало уже сомнѣнію, что онъ никогда не кончитъ своей картины. Чѣмъ болѣе онъ бился надъ ней, тѣмъ болѣе нарушалась связь между частями, тѣмъ грубѣе становились тоны. Даже прелестный фонъ картины утратилъ свою красоту, а прекрасная группа разгрузчиковъ была совершенно испорчена. Клодъ постоянно бился надъ отдѣльными частями, желая окончить все и затѣмъ приняться заглавную фигуру — обнаженную женщину въ лодкѣ, внушавшую ему желанія и страхъ. И, работая надъ отдѣльными деталями, онъ съ трепетомъ думалъ о той минутѣ, когда онъ въ состояніи будетъ отдаться ей, вдохнуть въ нее жизнь. Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ онъ не прикасался къ ней и это успокоивало Христину, относившуюся съ бѣшеной ревностью къ этой нагой женщинѣ въ лодкѣ.
Ноги ея окоченѣли на холодномъ полу, и она собиралась уже направиться въ спальню, когда случайно брошенный на Клода взглядъ объяснилъ ей все. Съ безсмысленной улыбкой на губахъ, съ необыкновенной нѣжностью въ движеніяхъ, не чувствуя, какъ горячій воскъ течетъ по его пальцамъ, Клодъ водилъ кистью по округленнымъ формамъ своей фигуры. Не слышно было ни малѣйшаго шума, ни малѣйшаго признака жизни, только страстное движеніе руки Клода обрисовывалось на стѣнѣ, да на полотнѣ выдѣлялись неопредѣленныя очертанія женскаго тѣла, сливавшіяся съ фигурой Клода.
Распахнувъ дверь, Христина бросилась въ мастерскую, возмущенная до глубины души, горя негодованіемъ жены, обманутой мужемъ во время сна. Да, онъ всецѣло отдался ея соперницѣ, писалъ точно въ гипнотическомъ снѣ ея животъ и бедра. Но, охваченный мучительнымъ желаніемъ воспроизвести живое тѣло, онъ создавалъ нѣчто поразительно-нелѣпое: бедра напоминали вызолоченныя колонны у алтаря, животъ превратился въ звѣзду, сіявшую желтыми и красными лучами. Эта странная нагота, точно украшенная для совершенія какого-нибудь религіознаго обряда драгоцѣнными каменьями, окончательно вывела изъ себя Христину. Она слишкомъ долго подавляла свои страданія и не хотѣла болѣе терпѣть этой измѣны.
Она начала съ того, что стала умолять Клода сойти съ лѣстницы, стараясь тронуть его своимъ отчаяніемъ. Это былъ голосъ матери, пытающейся образумить свое душевно-больное дитя.
— Клодъ, что ты дѣлаешь?… Клодъ, ну можно ли вести себя такимъ образомъ? Умоляю тебя, ложись въ постель, ты простудишься тамъ!
Онъ не отвѣчалъ на ея обращеніе и, нагнувшись, набралъ краски на кисть и намѣтилъ линіи паховъ яркими розовыми чертами.
— Клодъ, послушай… умоляю тебя, или со мной… Ты знаешь, какъ я люблю тебя, какъ я встревожена… Клодъ, сойди внизъ!.. Вѣдь ты не хочешь, чтобы я окоченѣла тутъ отъ холода, дожидаясь тебя!
Онъ даже не взглянулъ на нее и только пробормоталъ глухимъ голосомъ, раскрашивая карминомъ пупокъ:
— Отстань, пожалуйста! Мнѣ нужно работать.
Съ минуту Христина молчала; затѣмъ она гордо выпрямилась, въ глазахъ ея блеснулъ мрачный огонь, кроткое, прелестное личико ея освѣтилось гнѣвомъ. Точно выведенная изъ терпѣнія раба, она дала, наконецъ, волю долго сдерживаемымъ чувствамъ:
— Нѣтъ, я не отстану отъ тебя!.. Я, наконецъ, должна высказать тебѣ все то, что мучитъ, убиваетъ меня со дня нашей встрѣчи… Эта живопись… да, эта проклятая живопись отравила всю мою жизнь. Я предчувствовала это съ перваго дня нашего знакомства, я боялась ея, какъ страшнаго чудовища, возмущалась ею, ненавидѣла ее… Но я слишкомъ любила тебя и должна была примириться съ ней и даже полюбить свою соперницу… Но, Боже, какъ я страдала, какъ измучила она меня! Я не помню за эти десять дней ни одного дня, который я провела бы безъ слезъ… Нѣтъ, оставь меня, я должна облегчить свои муки, должна высказать тебѣ все, разъ у меня хватило мужества заговорить… Десять лѣтъ полнаго одиночества и ежедневной пытки! Чувствовать въ теченіе десяти лѣтъ, что я для тебя ничто, простая служанка, и что та, воровка, стоитъ между нами, отнимаетъ тебя у меня, издѣвается надо мною!.. Да развѣ она не завладѣла тобою, твоимъ мозгомъ, твоимъ сердцемъ, всѣмъ существомъ твоимъ? Она приковала тебя чарами порока и пожираетъ тебя. Она твоя жена, а не я… ты для нея приберегаешь свои ласки… Ахъ, проклятая!
Клодъ прислушивался къ этому крику изстрадавшейся души, не понимая, почему она говоритъ съ нимъ объ этомъ. Онъ не вполнѣ очнулся отъ своего мучительнаго сна и недоумѣвающій видъ его, видъ человѣка, застигнутаго врасплохъ, усиливалъ ея возбужденіе. Поднявшись на лѣстницу, она выхватила у него изъ рукъ свѣчу и поднесла ее къ самой картинѣ.
— Да взгляни же на нее и скажи, что это такое? Вѣдь это безобразно, нелѣпо, безсмысленно, вѣдь долженъ же ты, наконецъ, понять это!.. Ты видишь свое безсиліе, зачѣмъ упорствовать? Меня возмущаетъ такое полное отсутствіе здраваго смысла… Ты не можешь быть великимъ живописцемъ, но у насъ остается жизнь. Ахъ, жизнь, жизнь…
Она поставила свѣчу на площадку лѣстницы, и такъ какъ Клодъ спустился внизъ невѣрными шагами, она бросилась вслѣдъ за нимъ. Онъ опустился на послѣднюю ступеньку, она наклонилась надъ нимъ, сжимая его безжизненныя руки.
— У насъ остается жизнь… Прогони тяжелый кошмаръ и будемъ жить, жить вмѣстѣ… Не глупо ли, что мы вдвоемъ не умѣемъ создать себѣ счастья? Земля скоро приметъ насъ въ свои объятія, постараемся же пока пользоваться жизнью, согрѣть другъ друга нашей любовью. Вспомни Беннекуръ. Мнѣ хотѣлось бы завтра, же уѣхать туда съ тобой. О, если бы мы бросили этотъ проклятый Парижъ, если бы мы удалились въ какой-нибудь тихій уголокъ, ты увидѣлъ бы, какъ я сумѣла бы усладить твою жизнь, заставить тебя забыть обо всемъ въ моихъ объятіяхъ… По утрамъ отдыхъ въ широкой постели, затѣмъ прогулка по полямъ, освѣщеннымъ солнцемъ, вкусный завтракъ, сладкая тѣнь послѣполуденныхъ часовъ и вечеръ вдвоемъ при свѣтѣ лампы. И не будетъ мученій изъ-за пустыхъ химеръ, не будетъ ничего, кромѣ радости жизни!.. Развѣ для тебя недостаточно того, что я люблю, обожаю тебя, что я согласна быть твоей служанкой, жить только для тебя… Слышишь ли, я люблю, люблю тебя, нѣтъ ничего выше любви!.. Скажи, развѣ этого не довольно?
— Онъ высвободилъ свои руки и, отрицательно качая головой, произнесъ глухимъ голосомъ:
— Нѣтъ, этого не довольно… Я не хочу уйти съ тобой, я не хочу быть счастливымъ, я хочу работать.
— И извести меня, неправда ли? И извести себя самого этой ужасной жизнью, стоившей намъ столько крови и слезъ!.. Для тебя не существуетъ на свѣтѣ ничего, кромѣ искусства…. Если оно убьетъ насъ, ты будешь благодарить его…
— Да, я всецѣло принадлежу ему, пусть дѣлаетъ со мною, что хочетъ… Я умру, если у меня отнимутъ живопись… Такъ уже лучше умереть отъ ея руки. Впрочемъ, воля моя тутъ не при чемъ. Для меня просто не существуетъ ничего на свѣтѣ, кромѣ искусства, пусть весь міръ рухнетъ, мнѣ все равно!
Христина гордо выпрямилась въ припадкѣ гнѣва.
— Но я живая, а тѣ женщины, которыхъ ты любишь мертвыя! — крикнула она громкимъ, рѣзкимъ голосомъ. — О, не отрицай этого, вѣдь я знаю, что всѣ онѣ твои любовницы, я давно убѣдилась въ этомъ. Я видѣла, какъ ты ласкалъ ихъ голое тѣло, какъ ты по цѣлымъ часамъ пожиралъ ихъ глазами. Ну, не глупо ли со стороны мужчины пылать позорной страстью къ картинамъ, сжимать въ своихъ объятіяхъ пустую иллюзію? И ты самъ сознавалъ это, ты стыдился этого чувства, скрывалъ его отъ другихъ… Потомъ ты полюбилъ меня на короткое время. Ты самъ разсказалъ мнѣ объ этихъ глупостяхъ, о твоей страсти къ твоимъ созданіямъ… Помнишь, ты съ презрѣніемъ говорилъ объ этихъ призракахъ, держа меня въ своихъ объятіяхъ… Но любовь твоя ко мнѣ длилась недолго. Ты скоро вернулся къ этимъ призракамъ, какъ возвращается маніакъ къ своей маніи. Я перестала существовать для тебя… эти призраки наполнили твою жизнь… Ты не догадывался о моихъ страданіяхъ, потому что мы, живыя женщины, никогда не интересовали тебя. Я жила столько лѣтъ съ тобой, но ты не понималъ меня. Я умирала отъ ревности на твоихъ глазахъ. Когда я позировала тебѣ, одна мысль поддерживала меня — надежда выйти побѣдительницей въ этой борьбѣ, снова овладѣть тобой. Но ты не удостаивалъ меня даже поцѣлуя въ плечо! Боже, какъ часто я сгорала о стыда, чувствуя себя униженной и обманутой!.. Съ того момента, какъ я унизилась до роли натурщицы, ты еще болѣе охладѣлъ ко мнѣ, и теперь мы спимъ рядомъ, не касаясь даже пальцемъ другъ друга. Да, это длится уже восемь мѣсяцевъ и семь дней… я считала дни… да, восемь мѣсяцевъ и семь дней мы словно чужіе!
И она смѣло продолжала высказываться, не стѣсняясь въ выборѣ выраженій. Несмотря на всю свою страстность въ проявленіяхъ любви, Христина сохранила необыкновенную стыдливость и краснѣла при каждомъ вольномъ словѣ. Но оскорбленная страсть вывела ее изъ себя. Да, живопись отняла у нея Клода! Какъ часто, когда ему предстояло начать какую-нибудь крупную картину, онъ отклонялъ ея объятія, объясняя ей, что боится утомленія. Затѣмъ онъ сталъ доказывать, что, выходя изъ ея объятій, онъ чувствуетъ себя до того разслабленнымъ, что дня три не въ состояніи приняться за работу. Такимъ образомъ отчужденіе произошло постепенно: то нужно было въ теченіе недѣли окончить работу и беречь свои силы, воздерживаясь отъ всякаго возбужденія; то нуженъ былъ мѣсяцъ абсолютнаго покоя для обдумыванія новой картины… О сроки все увеличивались, образовались новыя привычки, наступило отчужденіе… Клодъ неизмѣнно повторялъ, что геній долженъ быть цѣломудреннымъ, ограничиваясь страстью къ своимъ твореніямъ.
— Ты отталкиваешь меня, — продолжала она страстнымъ голосомъ, — ты отворачиваешься отъ меня ночью, словно чувствуя отвращеніе во мнѣ, у ходишь отъ меня, пожираемый страстью къ призраку, къ щепоткѣ пыли, къ краскѣ на полотнѣ!.. Но взгляни же на нее, на твою любовницу… Посмотри, какъ ты въ своемъ безуміи обезобразилъ ее… Развѣ бываютъ подобныя женщины? Развѣ бываютъ бедра изъ золота, цвѣты на животѣ?.. Проснись, протри глаза, вернись къ дѣйствительности!
Клодъ, повинуясь ея повелительному жесту, всталъ и поднялъ глаза къ своей картинѣ. Свѣча, оставшаяся на площадкѣ лѣстницы, освѣщала слабымъ свѣтомъ фигуру женщины, между тѣмъ какъ вся обширная мастерская оставалась окутанной мракомъ. Онъ наконецъ очнулся отъ своего страннаго сна и, взглянувъ снизу на освѣщенную фигуру, пришелъ въ ужасъ. Кто же нарисовалъ этого идола неизвѣстнаго культа? Кто соорудилъ этотъ образъ изъ металловъ, мрамора и каменьевъ? Неужели же онъ самъ совершенно безсознательно создалъ этотъ символъ неудовлетворенной страсти и въ своемъ желаніи вдохнуть въ него жизнь украсилъ его золотомъ и драгоцѣнными каменьями? И онъ почувствовалъ страхъ передъ своимъ твореніемъ, сознавая, что та правда, къ которой онъ стремился, оказалась недостижимой для него, и что въ борьбѣ съ природой онъ оказался побѣжденнымъ.
— Видишь, видишь! — повторяла торжествующимъ голосомъ Христина.
— О, Боже, что я сдѣлалъ! — пробормоталъ Клодъ тихимъ голосомъ. — Неужели же творчество невозможно? Неужели мы не можемъ создавать живыя существа?
Чувствуя, что онъ слабѣетъ, Христина обняла его обѣими руками.
— Но зачѣмъ тебѣ эти призраки, когда у тебя есть живая женщина, которая любить тебя?.. Ты взялъ меня въ натурщицы, ты дѣлалъ копіи съ меня. Зачѣмъ? Развѣ копіи эти могутъ сравниться со мною? О, онѣ ужасны, эти копіи, безжизненныя и холодныя, точно трупы… А я люблю тебя и ты долженъ принадлежать мнѣ. Развѣ ты не понимаешь, что, когда я стою рядомъ съ тобой, когда я позирую тебѣ, я мечтаю только о томъ, чтобы слиться съ тобой въ одномъ дыханіи? Развѣ ты не понимаешь, что я живая, что я люблю тебя, люблю!..
Она обвивала его своими голыми руками и голыми ногами. Рубашка ея спустилась и обнаженная грудь прижималась къ нему, точно желая слиться съ нимъ въ этой послѣдней борьбѣ. Въ эту минуту обезумѣвшая Христина казалась воплощеніемъ страсти, готовая на все, что могло побѣдить его. Лицо ея раскраснѣлось, кроткіе глаза и чистый лобъ исчезли подъ прядями волосъ, выступалъ чувственный подбородокъ и пунцовыя губы…
— Ахъ, нѣтъ, оставь! — простоналъ Клодъ, — Я слишкомъ несчастенъ.
Но она продолжала страстнымъ голосомъ:
— Ты считаешь меня постарѣвшей. Да, ты говорилъ, что тѣло мое поблекло, и я повѣрила этому, я искала морщины на немъ, позируя тебѣ… Но это ложь! Я чувствую, что я не постарѣла, что я еще молода и сильна…
Но, замѣтивъ, что онъ не поддается, она быстрымъ движеніемъ сбросила съ себя рубашку.
— Такъ смотри же! — крикнула она ему, отступая шага на три и становясь въ ту самую позу, въ которой томилась въ теченіе долгихъ сеансовъ.
— Вотъ сравни насъ, — сказала она, указывая на картину. — Да, я моложе ея… Ты украсилъ драгоцѣнными каменьями ея тѣло, а все-таки она напоминаетъ сухой листъ… Мнѣ же все еще восемнадцать лѣтъ, потому что я люблю тебя!
И дѣйствительно она сіяла молодостью, освѣщенная блѣднымъ свѣтомъ свѣчи. Все тѣло ея, дышавшее страстью, точно преобразилось: прелестныя ноги стали еще стройнѣе, бедра округлились, упругая грудь поднялась, охваченная желаніемъ… Она опять бросилась въ Клоду и, не стѣсняемая рубашкой, прильнула къ нему, ощупывая его своими горячими руками и точно отыскивая сердце, которымъ хотѣла завладѣть. Покрывая его поцѣлуями, задыхаясь отъ волненія, она шептала замирающимъ голосомъ:
— О, вернись ко мнѣ, полюби меня!.. Развѣ у тебя нѣтъ крови, что ты удовлетворяешься призраками? Вернись, ты увидишь, какъ хороша жизнь!.. Слышишь, жить въ объятіяхъ любимаго существа, проводить ночи вотъ такъ, прижавшись другъ въ другу… А на другой день, проснувшись, отдаться новымъ ласкамъ, новымъ объятіямъ… и такъ до безконечности!..
Клодъ вздрагивалъ, заражаясь ея страстью и охваченный страхомъ передъ своей картиной. Христина страстно прижималась къ нему, возбуждала его и постепенно овладѣвала имъ.
— Слушай, я знаю, что въ твоей головѣ возникла ужасная мысль… да, я не смѣла говорить о ней съ тобой, чтобы не накликать бѣды. Но я не сплю по ночамъ, меня преслѣдуетъ страхъ… Сегодня я послѣдовала за тобой на этотъ мостъ, который я ненавижу… О, какъ я терзалась! Я думала, что все кончено, что я никогда больше не увижу тебя… Боже, что стало бы со мною? Я не могу жить безъ тебя… вѣдь ты не захочешь убить меня… Ахъ, будемъ любить другъ друга!..
Тогда тронутый ея беззавѣтной страстью, Клодъ отдался ея ласкамъ. Но чувство безконечной тоски не покидало его и ему казалось, что наступилъ конецъ міра и что онъ самъ пересталъ уже существовать. Безумно сжимая Христину въ своихъ объятіяхъ, онъ бормоталъ, рыдая:
— Да, у меня была эта ужасная мысль… И я привелъ бы ее въ исполненіе, если бы меня не удержала мысль о моей неоконченной картинѣ… Но развѣ я могу жить теперь, если я неспособенъ работать?.. Какъ жить послѣ того, что я сдѣлалъ съ этой картиной?
— Я буду любить тебя, и ты будешь жить.
— О, нѣтъ, ты не можешь дать мнѣ того, что мнѣ нужно… Я хорошо знаю себя. Меня могло бы спасти только особенное, несуществующее счастье, которое заставило бы меня забыть обо всемъ… Ты убѣдилась уже въ своемъ безсиліи, ты не можешь спасти меня!
— Ты увидишь, что могу!.. Смотри, я обниму тебя вотъ такъ и буду цѣловать твои глаза, твои губы, все твое тѣло. Я согрѣю тебя своей грудью, мои ноги сплетутся съ твоими, руки мои сомкнутся вокругъ тебя… Я буду твоимъ дыханіемъ, твоей кровью, твоей плотью!..
Страсть ея покорила Клода и, покрывая ее поцѣлуями, онъ бормоталъ:
— Ну, такъ спаси меня, не выпускай меня изъ своихъ объятій, если ты не хочешь, чтобы я убилъ себя!.. И придумай для меня такое счастье, которое привязало бы меня къ жизни… Усыпи меня, уничтожь мою волю, сдѣлай меня твоимъ рабомъ, твоей вещью, настолько маленькой, чтобы я могъ помѣститься въ твоей туфлѣ… О, если бы я могъ жить твоимъ дыханіемъ, повинуясь тебѣ, какъ собака — ѣсть, любить тебя, спать… О, если бы я ногъ… Если бы я могъ!
Она крикнула торжествующимъ голосомъ:
— Наконецъ-то! Теперь ты принадлежишь мнѣ. «Та» умерла!
И она увела его изъ мастерской въ спальню. Догоравшая свѣча, оставленная на площадкѣ лѣстницы, вспыхнула еще разъ, наступила темнота. На часахъ съ кукушкой пробило пять часовъ. Ни малѣйшаго отблеска свѣта не было видно на туманномъ ноябрьскомъ небѣ: все было окутано холоднымъ мракомъ.
Христина и Клодъ добрались ощупью до кровати. Никогда даже въ первые дни любви они не испытывали такого порыва отрасти. Все прошлое вставало передъ ними, опьяняя ихъ своей горечью. И они уносились на огненныхъ крыльяхъ страсти равномѣрными взмахами за предѣлы земного шара. Клодъ испускалъ радостные крики, совершенно позабывъ о своемъ горѣ, точно воскреснувъ для новой жизни. А Христина, торжествующая и вызывающая, смѣялась горделивымъ, чувственнымъ смѣхомъ.
— Скажи, что живопись вздоръ! — живопись вздоръ! — Скажи, что ты не будешь работать, что ты сожжешь твои картины, чтобы доставить мнѣ удовольствіе. — Я сожгу свои картины, я не буду работать. — И скажи, что нѣтъ на свѣтѣ ничего, кромѣ меня, что высшее счастье для тебя, держать меня въ своихъ объятіяхъ такъ, какъ ты теперь держишь меня, что ты плюешь на ту подлую, безобразную женщину, которую ты написалъ. Плюнь же, плюнь, я хочу насладиться звукомъ этого плевка. — Вотъ слышишь, я плюю. Никого нѣтъ теперь на свѣтѣ, кромѣ тебя! — Христина страстно сжимала его въ своихъ объятіяхъ, наслаждаясь своимъ торжествомъ. И они опять унеслись на крыльяхъ любви, поднимаясь надъ землей къ далекимъ звѣздамъ, испытывая безпредѣльное блаженство. Какъ это они раньше не искали исцѣленія у этого неизсякаемаго источника счастья? И она вѣчно будетъ отдаваться ему… Онъ будетъ счастливъ, онъ спасенъ…
День начиналъ уже заниматься, когда Христина, счастливая я усталая, уснула въ объятіяхъ Клода. Она закинула свои ноги на его ноги, точно желая удержать его, если бы онъ вздумалъ бѣжать и, склонивъ голову на его грудь, служившую ей подушкой, ровно дышала, счастливо улыбаясь. Клодъ лежалъ съ закрытыми глазами, но, несмотря на страшную усталость, не могъ уснуть. Въ головѣ его поднимался цѣлый рой безсвязныхъ идей по мѣрѣ того, какъ возбужденіе его остывало и проходило опьянѣніе, потрясшее весь его организмъ. Когда занялся день и оконныя стеыа вынырнули изъ темноты, точно грязныя желтыя пятна, Клодъ вздрогнулъ: ему послышалось, что кто-то громко позвалъ его въ мастерской. Всѣ прежнія мучительныя мысли снова овладѣли имъ, терзая его душу, искажая его лицо и проводя по немъ глубокія складки, благодаря которымъ онъ походилъ на дряхлаго старика. Нога женщины, лежавшая на его ногахъ, давила его тяжестью свинца, и казалась жерновомъ, которымъ собирались раздробить ему колѣни; голова Христины, лежавшая на его груди, останавливала своей страшной тяжестью біеніе его сердца. Но онъ долгое время не рѣшался тревожить ее, несмотря на раздраженіе, отвращеніе и ненависть, поднимавшіяся въ его душѣ. Въ особенности раздражалъ его запахъ распустившихся волосъ. И вдругъ въ глубинѣ мастерской раздался снова громкій, повелительный голосъ. Кончено! Онъ долженъ рѣшиться… онъ слишкомъ страдаетъ!.. Стоитъ ли жить, если все ложь и нигдѣ нѣтъ ничего хорошаго… Онъ осторожно опустилъ голову Христины, продолжавшей улыбаться, затѣмъ съ безконечными предосторожностями высвободилъ свои ноги, медленно отодвигая ногу Христины. Наконецъ, онъ освободился. Голосъ въ мастерской раздался въ третій разъ…
— Иду… иду…
Туманъ не прояснялся и, когда, часъ спустя, Христина проснулась, въ окно глядѣло тусклое печальное зимнее утро. Христина вздрогнула отъ холода. Что это? Почему она одна? Она стала припоминать… Вѣдь она уснула, приложивъ щеку къ сердцу Клода и обвивъ его руками и ногами. Какъ же онъ могъ уйти? И куда?.. Она быстро вскочила съ постели и побѣжала въ мастерскую. Боже, неужели же онъ вернулся къ той? Неужели та отняла его у нея въ то время, когда она торжествовала, радовалась побѣдѣ надъ ней?
Въ первый моментъ она не замѣтила ничего. При тускломъ, уныломъ свѣтѣ мрачнаго дня ей показалось, что въ мастерской нѣтъ никого. Успокоившись, она подняла глаза къ картинѣ и страшный крикъ вырвался изъ ея груди.
— Клодъ!.. Клодъ!..
Клодъ повѣсился на лѣстницѣ, передъ своимъ неудавшимся произведеніемъ. Онъ взялъ одну изъ веревокъ, придерживавшихъ раму картины и, ставъ на площадку, привязалъ одинъ конецъ веревки къ дубовому бруску, собственноручно прибитому имъ для скрѣпленія разсохшейся лѣстницы. Затѣмъ, надѣвъ на шею петлю, онъ соскочилъ съ площадки. Въ одной рубахѣ, босой, съ почернѣвшимъ языкомъ я вышедшими изъ орбитъ глазами, онъ висѣлъ, повернувшись лицомъ къ своей картинѣ, пряно противъ нагой женщины, и смотрѣлъ на нее своими неподвижными глазами, словно желая отдать ей свою улетавшую душу…
Христина стояла охваченная ужасомъ, горемъ, гнѣвомъ. Все тѣло ея дрожало и глухіе стоны вырывались изъ груди. Наконецъ, протянувъ руки къ картинѣ, она воскликнула:
— Ахъ, Клодъ, Клодъ!.. Она отняла тебя у меня, она убила тебя, негодница!.. убила, убила!..
Ноги ея подкосились, и она упала на полъ. Кровь отлила отъ ея сердца, и она лежала въ обморокѣ, точно мертвая, раздавленная властью неумолимаго искусства. Надъ ней голая женщина сіяла въ своемъ символическомъ блескѣ идола, торжествуя побѣду искусства, всемогущаго и безсмертнаго даже въ своихъ безумныхъ проявленіяхъ…
Похороны могли были состояться только въ понедѣльникъ вслѣдствіе необходимости исполненія разныхъ формальностей, обусловленныхъ фактомъ самоубійства. Когда Сандозъ явился въ девять часовъ утра къ выносу тѣла, онъ увидѣлъ на тротуарѣ у дома, гдѣ жилъ Клодъ, не болѣе двадцати человѣкъ, явившихся проводить его друга. Всѣ эти три дня Сандозъ, глубоко потрясенный этой смертью, хлопоталъ съ утра до вечера, вынужденный заботиться обо всемъ. Прежде всего пришлось перенести въ больницу Ларибуазіеръ Христину, которую нашли на полу въ безсознательномъ состояніи, затѣмъ нужно было хлопотать относительно похоронъ въ мэріи, въ обществѣ похоронныхъ процессій, въ церкви, соря деньгами, уступая принятымъ обычаямъ, разъ церковь не отказывалась принять трупъ самоубійцы. Небольшая кучка людей, собравшихся на тротуарѣ, состояла изъ сосѣдей и прохожихъ, остановившихся изъ любопытства; изъ оконъ выглядывали головы, раздавалось шушуканіе. «Вѣроятно, друзья еще придутъ», подумалъ Сандозъ. Онъ не могъ извѣстить родныхъ Клода, не зная, гдѣ они находятся. Однако, двое изъ нихъ явились къ похоронамъ, прочитавъ въ газетахъ краткое, сухое извѣщеніе о смерти Клода: пожилая кузина сомнительнаго вида и богатый, маленькаго роста кузенъ, украшенный орденомъ, владѣлецъ одного изъ большихъ парижскихъ магазиновъ, корчившій изъ себя поклонника искусства. Поднявшись наверхъ, кузина оглядѣла мастерскую и, увидѣвъ нищенскую обстановку, спустилась внизъ съ сердитымъ выраженіемъ лица, раздраженная тѣмъ, что напрасно побезпокоилась. Маленькій кузенъ, напротивъ, шелъ за гробомъ, во главѣ траурной процессіи и держалъ себя съ восхитительнымъ достоинствомъ.
Когда процессія двинулась, ее нагналъ Бонгранъ и, пожавъ руку Сандозу, пошелъ рядомъ съ нимъ. Онъ былъ въ самомъ мрачномъ настроеніи и, бросивъ бѣглый взглядъ на кучку людей, сопровождавшихъ покойника, онъ пробормоталъ:
— Ахъ, бѣдняга!.. Неужели же, кромѣ насъ, никто изъ товарищей не придетъ?
Дюбюшъ былъ въ Каннѣ съ дѣтьми, Жори не пришелъ, потому что вообще боялся смерти, Фажероль — потому что былъ очень занятъ. Только Магудо нагналъ процессію въ улицѣ Лепикъ, объясняя, что Ганьеръ, вѣроятно, опоздалъ къ поѣзду.
Траурныя дроги медленно поднимались по крутому подъему улицы, расположенной на склонѣ Монмартрскаго холма. На перекресткахъ открывался видъ на безпредѣльный, необъятный, словно море Парижъ. У церкви св. Петра процессія остановилась. Небо было сѣрое, большія облачныя массы проносились по немъ, гонимыя холоднымъ вѣтромъ, и, благодаря этимъ подвижнымъ туманнымъ массамъ, наполнявшимъ горизонтъ своими зловѣщими образами, городъ казался еще обширнѣе. И бѣдный мертвецъ, грезившій о покореніи Парижа и свернувшій себѣ шею при этомъ, очутился передъ великимъ гигантомъ подъ тяжелой крышкой гроба, возвращаясь въ землю, какъ одинъ изъ тѣхъ потоковъ грязи, которыя текутъ по ней.
По выходѣ изъ церкви кузина скрылась. Магудо тоже исчезъ. Маленькій кузенъ снова занялъ свое мѣсто за дрогами. Еще семь человѣкъ изъ толпы рѣшились проводить покойника, и процессія двинулась къ новому кладбищу Сентъ-Уэнъ, извѣстному въ наг родѣ подъ печальнымъ прозвищемъ Кайенны. Всѣхъ провожавшихъ покойника было десять человѣкъ.
— Да, никого не будетъ, кромѣ насъ двоихъ, — сказалъ Бонгранъ, идя рядомъ съ Сандозомъ.
Процессія, предшествуемая траурной каретой, въ которую сѣли священникъ и мальчикъ изъ пѣвчихъ, спускалась теперь по извилистымъ и крутымъ улицамъ, напоминавшимъ горныя тропинки. Запряженныя въ погребальныя дроги лошади съ трудомъ двигались по скользкой, мокрой мостовой. Слышался только глухой стукъ колесъ и топотъ ногъ десяти провожатыхъ, которымъ приходилось лавировать между лужами и которые были до того заняты этой заботой, что даже не разговаривали другъ съ другомъ. Но, дойдя до улицы Ruisseau, у воротъ йиньянкура, за которыми разстилаются широкіе внѣшніе бульвары, желѣзныя дороги и рвы укрѣпленій, всѣ вздохнули свободнѣе и стали разговаривать.
Сандозъ и Бонгранъ шли послѣдними, стараясь держаться вдали отъ незнакомыхъ имъ людей. Когда дроги выѣхали за заставу, Бонгранъ спросилъ Сандоза:
— А бѣдная жена? Что же будетъ съ нею?
— Ахъ, несчастная! — возразилъ Сандозъ. — Я былъ вчера въ больницѣ. У нея воспаленіе мозга. Докторъ полагаетъ, что она выздоровѣетъ, но что по выходѣ изъ больницы она окажется совершенно разбитой, постарѣвшей на десять лѣтъ женщиной. Вы знаете, что она въ послѣднее время опустилась до того, что разучилась даже писать. Ужасныя условія жизни совершенно притупили ее, превративъ барышню въ служанку. Да, если мы не позаботимся о ней, то для нея не остается ничего другого, какъ сдѣлаться судомойкой.
— Онъ не оставилъ ничего?
— Ни одного сантима. Я думалъ найти у него этюды, которые онъ писалъ съ натуры для своей большой картины, великолѣпные этюды, которыми онъ не сумѣлъ воспользоваться. Но я напрасно перерылъ все. Послѣ него не осталось ничего, рѣшительно ничего, что можно было бы продать… ничего, кромѣ большой картины, которую я сорвалъ со стѣны и собственноручно сжегъ… Ахъ, увѣряю васъ, я чувствовалъ нѣкоторое удовлетвореніе, сжигая ее, мнѣ казалось, что я отомстилъ ей…
Нѣкоторое время они шли молча. Широкая Сентъ-Уэнская дорога развертывалась прямой, безконечной линіей среди обнаженной равнины, и похоронная процессія, медленно двигавшаяся по ней, производила жалкое, удручающее впечатлѣніе. По обѣимъ сторонамъ дороги, окаймленной изгородью, тянулись пустыри. Вдали виднѣлись высокія заводскія трубы и одинокіе бѣлые дома. У Клиньянкура были разбросаны по обѣимъ сторонамъ дороги бараки, карусели съ деревянными лошадками, которыя, казалось, дрожали отъ холода, опустѣвшіе пари, позеленѣвшіе отъ плѣсени качели, унылая ферма съ надписью «A la ferme de Picardie», украшенная оборваннымъ трельяжемъ.
— Ахъ, какъ хороши были его старые этюды! — заговорилъ опять Бонгранъ. — Помните, тѣ, что висѣли въ его мастерской на Бурбонской набережной? Удивительныя вещи!.. Пейзажи, привезенные имъ съ юга, были очаровательны… А его «академія» — этюды, писанные въ мастерской Бутена — ноги дѣвочки, торсъ женщины… о, какой торсъ! Его пріобрѣлъ, вѣроятно, Мальгра… Я убѣжденъ, что ни одинъ изъ нашихъ современныхъ художниковъ не напишетъ такого торса… Да, онъ былъ великій художникъ!
— И подумать о томъ, что академическая и газетная мелюзга обвиняла его въ невѣжествѣ и лѣни, повторяя, что онъ никогда не хотѣлъ серьезно учиться писать! Боже, обвиняютъ въ лѣни его, который доводилъ себя до обморока, работая по десяти часовъ въ день, отдавшаго всю свою жизнь искусству, которое довело его до безумія и смерти!.. И обвинять его въ невѣжествѣ! Да, они никогда не поймутъ, что тотъ, кто вноситъ что-нибудь въ искусство, измѣняетъ все то, чему онъ учился. И Делакруа, по ихъ мнѣнію, невѣжда, потому что не держался извѣстныхъ рамокъ. Ахъ, болваны, прилежные ученики, лишенные воображенія, вы дѣйствительно неспособны выйти изъ вашихъ узкихъ границъ!
Пройдя нѣсколько шаговъ, Сандозъ прибавилъ:
— Геройскій труженикъ, страстный наблюдатель, выдающійся мыслитель, богато одаренный художникъ… и не оставилъ ничего!
— Рѣшительно ничего… ни одной законченной картины! — подтвердилъ Бонгранъ. — Я видѣлъ только наброски, эскизы, этюды, составляющіе обыкновенный багажъ художника и не доходящіе до публики… Да, онъ умеръ въ полномъ смыслѣ этого слова…
Они значительно отстали отъ другихъ и должны были поторопиться. Миновавъ цѣлый рядъ питейныхъ домовъ, чередовавшихся съ мастерскими монументныхъ издѣлій, дроги свернули направо, на бульваръ, который пряно велъ къ кладбищу. Нагнавъ ихъ, Сандозъ и Боніфанъ прошли въ ворота кладбища. Священникъ въ стихарѣ и мальчикъ съ кропильницей въ рукахъ вышли изъ траурной кареты.
Обширное, ровное, недавно открытое кладбище, было изрѣзано широкими симметричными аллеями, раздѣлявшими его на правильные квадраты. Вдоль главныхъ аллей изрѣдка возвышались памятники, но большая часть могилъ, густо усѣивавшихъ кладбище, не возвышалась надъ уровнемъ земли. Каменныя плиты, лишенныя фундамента, покосились и ушли въ землю, чахлыя деревья не успѣли разростись, такъ какъ мѣста отдавались здѣсь не больше какъ на пять лѣтъ, и родственники покойныхъ не рѣшались дѣлать крупныхъ затратъ на столь короткое время. Нищетой и холодомъ вѣяло отъ этого обширнаго поля смерти, напоминавшаго казарму или госпиталь. Нигдѣ не видно было ни живописнаго уголка, ни бесѣдки, манящей таинственнымъ полумракомъ, ни выдающагося памятника, говорящаго о тщеславіи и вѣчности. Это было тщательно разграфленное нумерованное кладбище современныхъ столицъ, гдѣ мертвецы покоятся въ канцелярскихъ картонкахъ, дефилируя одинъ за другимъ, во избѣжаніе безпорядка, подъ наблюденіемъ полиціи.
— Чортъ возьми, — пробормоталъ Бонгранъ, — здѣсь не весело!
— Зато просторно и воздуху много, — сказалъ Сандозъ. — Посмотрите, какое красивое сочетаніе тоновъ, несмотря на сѣрое небо.
Дѣйствительно, низенькія могилы, украшенныя гирляндами и вѣнками изъ бисера, принимали восхитительные оттѣнки подъ сѣрымъ небомъ ноябрьскаго дня. Нѣкоторые были совсѣмъ бѣлые, другіе совсѣмъ черные, смотря по цвѣту бисера, и прелестно выдѣлялись своимъ матовымъ, ровнымъ блескомъ среди блѣдной зелени маленькихъ деревьевъ. Родственники умершихъ осыпали цвѣтами эти временныя, отдававшіяся на пять лѣтъ, квартиры; въ это утро могилы были загромождены цвѣтами въ виду недавно праздновавшагося дня поминовенія мертвыхъ. Только живые цвѣты успѣли уже поблекнуть. Нѣсколько вѣнковъ изъ желтыхъ иммортелей ярко блестѣли, точно недавно вычеканенные изъ золота. Но большинство памятниковъ было покрыто бисеромъ; цѣлые потоки бисера покрывали могилы въ формѣ сердецъ, фестоновъ, медальоновъ и даже рамъ, окружавшихъ изреченія; банты изъ атласныхъ лентъ и даже пожелтѣвшія фотографическія карточки какихъ-то жалкихъ женщинъ, на некрасивыхъ лицахъ которыхъ застыла натянутая улыбка.
Траурная процессія двигалась по аллеѣ do Rond-Point. Сандозъ снова заговорилъ о Клодѣ:
— Это кладбище понравилось бы ему, охваченному страстью ко всему новому… Конечно, онъ глубоко страдалъ подъ гнетомъ наслѣдственнаго недуга, стѣснявшаго полетъ его генія и, какъ онъ выражался, обусловленнаго тѣмъ, что въ его мозгу было тремя граммами больше или меньше какого-то вещества. Но зло было не въ немъ одномъ, онъ палъ жертвою своего вѣка… Да, наше поколѣніе воспитывалось въ духѣ романтизма и насквозь пропитано имъ… И какъ бы мы ни старались очиститься отъ него, окунаясь въ самый крайній реализмъ, мы никакими средствами не можемъ освободиться отъ этого духа!
Бонгранъ улыбнулся.
— О, да, я воспитанъ, вскормленъ романтизмомъ и умру нераскаявшимся грѣшникомъ. Можетъ быть, мое безсиліе объясняется именно этимъ. Но какъ бы тамъ ни было, я не могу отречься отъ религіи всей моей жизни… Ваше замѣчаніе, однако, вѣрно: и въ васъ, революціонерахъ въ искусствѣ, глубоко сидитъ романтизмъ. Возьмите эту нагую женщину Клода среди набережныхъ Парижа, этотъ нелѣпый символъ…
— Ахъ, да, это она убила его! — прервалъ его Сандозъ. — Вы не повѣрите, до чего онъ дорожилъ ею! Я не могъ вырвать этотъ образъ изъ его души… Можетъ ли быть ясный взглядъ и здравое сужденіе у человѣка, въ мозгу котораго могутъ зародиться подобныя фантасмагоріи?.. Не только ваше поколѣніе, мы всѣ настолько пропитаны лиризмомъ, что не можемъ давать здоровыхъ твореній. Пройдетъ еще одно или даже два поколѣнія, пока люди научатся изображать кистью и перомъ одну высокую, чистую правду… Только правда, то есть природа, можетъ служить основаніемъ всякаго творенія; все, что лежитъ внѣ этой правды, безуміе. И не нужно бояться, что она задавитъ индивидуальный талантъ, темпераментъ всегда возьметъ свое и унесетъ творца на своихъ крыльяхъ. Кто же станетъ отрицать великое значеніе индивидуальности, обусловливающей наше творчество?
Случайно повернувъ голову, Сацдозъ вскрикнулъ отъ удивленія:
— Что это горитъ?.. Неужели они зажигаютъ тутъ праздничные костры?
Траурная процессія свернула въ сторону, дойдя до Rond Point, гдѣ находился общій склепъ, наполненный останками изъ всѣхъ могилъ, очищаемыхъ по истеченіи установленныхъ пяти лѣтъ. Надгробная плита совершенно исчезала подъ массой вѣнковъ, возложенныхъ родственниками покойныхъ. О въ то время, какъ дроги сворачивали налѣво, въ поперечную аллею № 2, раздался глухой трескъ и надъ низенькими чинарами, окаймлявшими аллею, поднялся густой столбъ дыма. Процессія подвигалась очень медленно и долгое время видна была только куча какихъ-то землистыхъ веществъ. Наконецъ все разъяснилось. Обширный четырехугольникъ былъ изрѣзанъ глубокими параллельными бороздами съ цѣлью вынуть старые гробы изъ земли и приготовить мѣсто для новыхъ гробовъ. Такъ крестьянинъ перепахиваетъ поле для новой жатвы! Въ одномъ углу этого поля сложены были въ огромный костеръ старыя доски гробовъ, полусгнившія, превратившіяся въ какую-то красноватую массу. Доски эти, пропитанныя сыростью и продуктами трупнаго гніенія, долго не занимались; отъ времени до времени раздавался глухой трескъ, и густой дымъ поднимался къ блѣдному небу. Но рѣзкій ноябрьскій вѣтеръ гналъ его внизъ, разбивая его и разсѣивая по низенькимъ могиламъ.
Сандозъ и Бонгранъ глядѣли, не говоря ни слова. Затѣмъ, оставивъ востеръ за собой, Сандозъ снова заговорилъ:
— Нѣтъ, ему не суждено было сдѣлаться выразителемъ той новой формулы, которую онъ провозгласилъ, у него не хватило силы воплотить ее въ какомъ-нибудь шедеврѣ… О взгляните на безсильныя попытки остальныхъ вокругъ него. Одни бѣглые наброски… И ни у одного не хватаетъ силы сдѣлаться главою школы! Развѣ не прискорбно видѣть, что это оригинальное освѣщеніе, это стремленіе къ правдѣ, доведенное до научнаго анализа явленій, что все это новое движеніе, столь самобытно начавшееся, останавливается въ своемъ развитіи, попадаетъ въ руки ловкихъ эксплоататоровъ и не Приводить ни къ чему, потому что нѣтъ человѣка, который воплотилъ бы въ великихъ образахъ новую формулу?.. Но этотъ человѣкъ еще явится! Ничто не теряется въ мірѣ, послѣ долгой ночи настанетъ день!
— Кто знаетъ?.. — сказалъ Бонгранъ. — Вѣдь и жизнь производитъ выкидышей!.. Знаете ли, голубчикъ, я слушаю васъ, но самъ я на краю отчаянія. Я погибаю отъ тоски и чувствую, какъ все погибаетъ вокругъ меня… Ахъ, мы окружены ужасной атмосферой! Конецъ нашего вѣка переполненъ обломками; памятники разрушаются, почва сто разъ вспахивается, и изъ нея поднимается смрадъ смерти. Развѣ можно оставаться здоровымъ въ такихъ условіяхъ? Нервы разстраиваются, наступаетъ неврозъ… Искусство начинаетъ вырождаться среди общей сумятицы и водворившейся анархіи… Никогда еще люди не относились другъ къ другу съ такимъ ожесточеніемъ, никогда они не были до такой степени ослѣплены, какъ въ наше время, когда они стали воображать, что знаютъ все!
Лицо Сандоза покрылось страшной блѣдностью; всматриваясь въ большіе рыжеватые клубы дыма, гонимые вѣтромъ, онъ пробормоталъ тихимъ голосомъ:
— Этого слѣдовало ожидать… Чрезмѣрное напряженіе умственныхъ силъ и упоеніе успѣхами въ разныхъ областяхъ знанія должны были въ концѣ концовъ привести насъ въ объятія сомнѣнія, и вѣкъ, пролившій столько свѣта, долженъ былъ завершиться подъ угрозой новой волны мрака.. Да, всѣ наши несчастья объясняются этимъ. Слишкомъ много было обѣщаній, надеждъ… Побѣда казалась безспорной; еще шагъ — и все, казалось, будетъ объяснено. Затѣмъ мы стали терять терпѣніе. Какъ, мы все еще не подвинулись впередъ? Неужели же наука все еще не дала намъ ключа ко всему, не привела къ абсолютному счастью? Такъ стоитъ ли биться, если мы не можемъ узнать всего и если мы попрежнему должны добывать нашъ хлѣбъ горькимъ трудомъ? Нашъ вѣкъ — наканунѣ полнаго краха: пессимизмъ леденитъ сердца, мистицизмъ туманитъ головы… Да, мы были увѣрены, что разогнали старые призраки яркими лучами научнаго анализа, но сверхъестественное снова заявляетъ о своихъ правахъ, духъ старыхъ легендъ возмущается, стремится снова завладѣть нами, пользуясь временной остановкой въ пути усталыхъ путниковъ… О, я ничего не утверждаю, я самъ истерзанъ. Но мнѣ кажется, что слѣдовало предвидѣть эти конвульсивныя движенія старыхъ вѣрованій. Наше время изображаетъ не конечный, а переходный моментъ, начало новой эры… Меня успокаиваетъ и ободряетъ мысль, что мы направляемся къ торжеству разума и науки…
Дрогнувшимъ отъ глубокаго волненія голосомъ онъ прибавилъ:
— Если только безуміе не толкнетъ насъ въ бездну, если идеалъ не раздавитъ насъ, какъ раздавилъ онъ нашего бѣднаго товарища, который спить тамъ, между четырьмя досками.
Дроги свернули съ поперечной аллеи № 2 въ продольную боковую аллею № 3. Бонгранъ молча указалъ Сандозу на квадратъ, усѣянный могилами, мимо котораго проходила процессія.
Это было дѣтское кладбище съ безконечными рядами дѣтскихъ могилъ, симметрично расположенныхъ и раздѣленныхъ узенькими проходами. Маленькіе бѣлые кресты, низенькія ограды почти исчезали подъ массой бѣлыхъ и голубыхъ вѣнковъ, и казалось, что это мирное молочно-бѣлое поле покрыто цвѣтами, взошедшими изъ дѣтскихъ тѣлъ, покоившихся въ землѣ. На крестахъ былъ обозначенъ возрастъ умершихъ дѣтей: два года, шестнадцать мѣсяцевъ, пять мѣсяцевъ. На одной бѣдной могилкѣ безъ ограды стоялъ дешевенькій крестъ съ надписью: «Евгенія — трехъ дней». Не успѣвъ взглянуть на свѣтъ Божій, уснуть навѣки! Одинокая могилка напоминала дѣтскій столикъ, за который родители сажаютъ дѣтей обѣдать въ торжественные дни.
Наконецъ дроги остановились посрединѣ аллеи. Когда Сандозъ увидѣлъ въ углу ближайшаго квадрата, напротивъ дѣтскаго кладбища, вырытую могилу, онъ съ нѣжностью пробормоталъ:
— Ахъ, старина Клодъ! Великая дѣтская душа! Тебѣ будетъ хорошо возлѣ нихъ!
Могильщики снимали гробъ; священникъ ждалъ съ мрачнымъ видомъ, пронизываемый холоднымъ вѣтромъ. Трое изъ провожатыхъ исчезли, оставалось всего семь человѣкъ. Маленькій кузенъ, шедшій отъ самой церкви безъ шляпы, несмотря на ужасную погоду подошелъ къ могилѣ. Всѣ обнажили головы и священникъ собирался читать молитву, когда рѣзкій, протяжный свистъ, заставилъ всѣхъ оглянуться.
Въ концѣ боковой аллеи № 3, на высокомъ откосѣ, возвышавшемся надъ кладбищемъ, шелъ желѣзнодорожный поѣздъ. Надъ крутымъ склономъ, покрытымъ дерномъ, обрисовывались на сѣромъ фонѣ неба телеграфные столбы, соединенные тонкой проволокой, будка стрѣлочника и шестъ съ сигнальнымъ дискомъ, единственнымъ ярко-краснымъ пятномъ въ сѣренькомъ пейзажѣ. Поѣздъ промчался, потрясая воздухъ своимъ оглушительнымъ шумомъ; вагоны отчетливо обрисовывались на блѣдномъ небѣ, видны были даже силуэты людей, сидѣвшихъ у открытыхъ оконъ. Линія очистилась, только на горизонтѣ виднѣлась черная полоска; но свистки не унимались, непрерывно потрясая воздухъ, то жалобные, то гнѣвные, то полные отчаянія. Наконецъ, раздался унылый звукъ сигнальнаго рожка.
— Reveriitur in terram suam unde erat.. — сталъ читать священникъ, раскрывъ книгу. Онъ, повидимому, торопился.
Но слова молитвы были заглушены большимъ локомотивомъ, маневрировавшимъ надъ самымъ кладбищемъ. Огромное чудовище двигалось взадъ и впередъ, пыхтя и издавая громкіе, протяжные звуки, и вдругъ съ ревомъ выпустило облако пара.
— Requiescat in pace, — читалъ священникъ.
— Amen! — отвѣчалъ маленькій пѣвчій.
И опять все было заглушено свистящимъ ревомъ локомотива, который продолжалъ маневрировать.
Бонгранъ, выведенный изъ себя, устремилъ негодующій взглядъ на локомотивъ. Къ общему облегченію чудовище умолкло. Глаза Сандоза наполнились слезами. Разговоръ съ Бонграномъ напомнилъ ему старыя, опьянявшія его бесѣды съ Клодомъ, и ему казалось, что могильщики собираются опустить въ землю его собственную молодость, лучшую часть его самого, его иллюзіи, его энтузіазмъ. Но въ эту ужасную минуту новая неожиданность окончательно разстроила его. Въ предъидущіе дни шли непрерывные дожди и земля до того размякла, что яма обвалилась. Одинъ изъ могильщиковъ вскочилъ въ нее и сталъ расчищать ее медленнымъ, ритмическимъ движеніемъ лопаты. Время тянулось безконечно долго, священникъ терялъ терпѣніе; четверо сосѣдей, неизвѣстно зачѣмъ проводившіе гробъ до самаго кладбища, смотрѣли съ любопытствомъ на работу могильщика. А вверху, на откосѣ, локомотивъ сталъ опять маневрировать, издавая страшный ревъ при каждомъ поворотѣ колеса, освѣщая мрачный пейзажъ огненнымъ дождемъ, вылетавшимъ изъ открытыхъ настежь дверецъ топки.
Наконецъ, могила была расчищена и гробъ спущенъ. Все кончилось. Маленькій кузенъ любезно пожалъ руки всѣмъ проводившимъ его родственника, имя котораго онъ узналъ только наканунѣ.
— Этотъ купчикъ очень милъ, — сказалъ Бонгранъ, глотая слезы.
— Да, очень милъ, — повторилъ Сандозъ, рыдая.
Всѣ стали расходиться. Стихарь священника едва виднѣлся вдали за деревьями, сосѣди разбрелись по аллеямъ, читали надписи.
Сандозъ, рѣшившись, наконецъ, покинуть наполовину засыпанную могилу, сказалъ:
— Мы одни знали его… Онъ не оставилъ ничего, не оставилъ даже имени!
— Ахъ, онъ счастливъ теперь! — сказалъ Бонгранъ. — Ему не нужно биться надъ какой-нибудь картиной… онъ спокойно спитъ… Не лучше ли умереть, чѣмъ биться, какъ дѣлаемъ это мы надъ созданіемъ дѣтей-уродовъ, которымъ недостаетъ то рукъ, то ногъ и которыхъ скоро уноситъ смерть.
— Да, нужно подавить свою гордость, примириться съ тѣмъ, что мы не въ состояніи воспроизвести жизнь, что мы должны обманывать себя и другихъ грубой поддѣлкой… Я самъ чувствую презрѣніе къ моимъ книгамъ и нахожу ихъ далеко не соотвѣтствующими правдѣ и далеко несовершенными, несмотря на всѣ мои усилія приблизиться къ правдѣ и совершенству.
Блѣдные, глубоко потрясенные, оба — романистъ, только-что добившійся извѣстности, и увѣнчанный славою художникъ, талантъ котораго начиналъ уже слабѣть, медленно проходили мимо дѣтскихъ могилъ.
— Онъ, по крайней мѣрѣ, остался до конца смѣлымъ и послѣдовательнымъ, — продолжалъ Сандозъ. — Онъ пришелъ къ сознанію своего безсилія и убилъ себя.
— Да, — подтвердилъ Бонгранъ. — И если бы мы не такъ дорожили своими шкурами, то послѣдовали бы его примѣру… неправда ли?
— Пожалуй. Если мы дѣйствительно ничего не въ состояніи создать, если мы только жалкіе подражателя, то, разумѣется, лучше всего было бы сразу покончить съ собой.
Они проходили мимо кучи старыхъ сгнившихъ гробовыхъ досокъ. Разгорѣвшійся костеръ глухо трещалъ, но пламени все-таки не было видно; только дымъ валилъ еще сильнѣе, поднимаясь густымъ столбомъ и гонимый внизъ вѣтромъ, застилалъ все кладбище траурнымъ флеромъ.
— Чортъ возьми! Одиннадцать часовъ, — сказалъ Бонгранъ, вынимая часы. — Я долженъ спѣшить домой.
— Какъ! Уже одиннадцать часовъ? — воскликнулъ съ удивленіемъ Сандозъ.
Онъ еще разъ окинулъ взглядомъ, полнымъ отчаянія и еще отуманеннымъ слезами, низенькія могилы, покрытыя бисерными украшеніями, и все обширное поле смерти — симметричное и холодное. Затѣмъ, повернувшись къ Бонграну, онъ сказалъ:
— Пойдемъ работать!