В. И. Иванов: pro et contra, антология. Т. 1
СПб.: РХГА, 2016.
A. БЛОК править
Творчество Вячеслава Иванова править
1. «Поэт и чернь»1 править
Вячеслав Иванов — совершенно отдельное явление в современной поэзии. Будучи поэтом самоценным, изумительно претворив в себе длинную цепь литературных влияний, — он вместе с тем, по некоторым свойствам своего дара, представляет трудности для понимания. Как бы сознавая свое исключительное положение очень сложного поэта, Вяч. Иванов стал теоретиком символизма. Ряд его статей напечатан в журнале «Весы»2. Вяч. Иванов, как поэт и теоретик, явился в переходную эпоху литературы. Одна из таких же переходных эпох нашла яркое воплощение в древнем «александризме»3.
Александрийские поэты-ученые отличались, между прочим, крайней отчужденностью от толпы; эта черта близка современной поэзии всего мира; а общность некоторых других признаков заставляла уже русскую критику обращать внимание на указанное сходство. Это делалось с целью преуменьшить значение современной литературы; делалось теми, кто вечно «робеет перед дедами», тоскует по старине, а, в сущности, испытывает «taedium vitae»[1], не понимая того, что происходит на глазах. В истории нет эпохи, более жуткой, чем александрийская: сплав откровений всех племен готовился в недрах земли; земля была как жертвенник.
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые:
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир4, —
говорит Тютчев. Во времена затаенного мятежа, лишь усугубляющего тишину, в которой надлежало родиться Слову, — литература (сама — слово) могла ли не сгорать внутренним огнем?
Это сгорание было тонкое, почти неприметное. Все были служителями мятежа; но одни купались в крови дворцовых переворотов, другие — «знали тайну тишины»5; эти последние уединились с белыми, томными Музами, смотрящими куда-то вдаль «продолговатыми бесцветными очами», как Джиоконда Винчи. Приютившись в жуткой тени колоссального музея, они предавались странной забаве: детской игре, сказали бы мы, если бы не чувствовали рядом носящуюся весть о смерти. Они сумели достичь мудрой здравости среди малоздравых «изобретений бессмертия», среди исследования тайн египетской герменевтики6; погружаясь в мучительные глубины, они создали стройные свои стихи. Мы слышим в них веселые слезы над утраченной всемирностью искусства.
Гомера исследовали, ему подражали — напрасно. Что-то предвечернее было в чистых филологах, которых рок истории заставил забыть свое родовое имя — «nomen gentile». В этом «стане погибающих за великое дело любви»7 была предсмертная красота, или предвоскресная разлука с родными началами; избыток души героя, который бросается с крутизны в море, залитое кровью всемирного утреннего солнца.
Мы близки к их эпохе. Мы должны взглянуть любовно на роковой раскол «поэта и черни». Никто уж не станет подражать народной поэзии, как тогда подражали Гомеру. Мы сознали, что «род» не властен и наступило раздолье «вида» и «индивида». Быть может, это раздолье охвачено сумерками, как тогда, в Александрии, за два — три века перед явлением Всемирного Слова. «Мы, позднее племя, мечтаем… о „большом искусстве“, призванном сменить единственно доступное нам малое, личное, случайное, рассчитанное на постижение и миросозерцание немногих, оторванных и отъединенных»[2]. Необходима спокойная внутренняя мера, тонкое и мудрое прозрение, чтобы не отчаиваться. Именно этим оружием обладает Вяч. Иванов, выступая на защиту прав современного поэта быть символистом. Вот сущность его статьи по поводу пушкинского Ямба8 — о расколе между «гением и толпой»[3].
Раскол совершился в момент, когда гений «не опознал себя». Сократ не послушался тайного голоса, повелевшего ему «заниматься музыкой»9. Яд был поднесен ему за «измену стихии народной — духу музыки и духу мифа». Гений перестает быть учителем. Ему «нечего дать толпе, потому что для новых откровений (а говорить ему дано только новое) дух влечет его сначала уединиться с его богом» — в пустыню.
У нас еще Пушкин проронил: «Procul este profane»[4]. Лермонтов роптал. Тютчев совсем умолк для толпы. Явились «чувства и мечты», которые мог «заглушить наружный шум, дневные ослепить лучи»10. Наступило безмолвие, «страдание отъединенности», во искупление «гордости Поэта»!
Страдание не убило «звуков сладких и молитв»11. Поэт — проклятый толпою, раскольник — живет «укрепительным подвигом умного деланья». Без подвига — раскол бездушен. В нем — великий соблазн современности: бегущий от смерти — сам умирает в пути, и вот мы видим призрак бегства; в действительности — это только труп в застывшей позе бегуна.
Тайное «умное деланье», которым крепнут поэты12, покинувшие родную народную стихию, — это вопрошание, прислушивание к чуть внятному ответу, «что для других неуловим»; вопрошающий должен обладать тем единственным словом заклинания, которое еще не стало «ложью». И вот — слово становится «только указанием, только намеком, только символом».
Символ — «некая изначальная форма и категория», «искони заложенная народом в душу его певцов». Символ «неадекватен внешнему слову». Он «многолик, многозначущ и всегда темен в последней глубине». «Символ имеет душу и внутреннее развитие, он живет и перерождается». Путь символов — путь по забытым следам, на котором вспоминается «юность мира». Это — путь познания, как воспоминания (Платон)13. Поэт, идущий по пути символизма, есть бессознательный орган народного воспоминания. «По мере того, как бледнеют и исчезают следы поздних воздействий его стеснявшей среды, яснеет и определяется в изначальном напечатлении его „наследье родовое“»14. Так искупается отчуждение поэта от народной стихии: страдательный путь символизма есть «погружение в стихию фольклора», где «поэт» и «чернь» вновь познают друг друга. «Поэт» становится народным, «чернь» — народом при свете всеобщего мифа.
«Минует срок отъединения. Мы идем тропой символа к мифу. Большое искусство — искусство мифотворческое… К символу миф относится, как дуб к желудю»15.
Миф есть «образное раскрытие имманентной истины духовного самоутверждения народного и вселенского». Миф есть раскрытие воплощения — таков вывод Вячеслава Иванова. Он знаменателен.
Современный художник-бродяга, ушедший из дома тех, кто казался своими, еще не приставший к истинно-своим, — приютился в пещере. «Немногое извне (пещеры) доступно было взору; но чрез то звезды я видел ясными и крупными необычно»16, — говорит Дант. Эти слова Вяч. Иванов избрал эпиграфом «Кормчих звезд». Звезды — единственные водители; они предопределяют служение, обещают беспредельную свободу в час, когда постыла стихийная свобода поэта, сказавшего: «Плывем… Куда ж нам плыть?»17 «Невнятный язык», темная частность символа — мучительно необходимая ступень к солнечной музыке, к светлому всеобщему мифу.
Так определяет теория историческое право современного поэта говорить, не приспособляясь ко всеобщему пониманию. Мы уже испытали соблазны этого давно предчувствованного положения; мы пережили ту пору, когда право начинало становиться обязанностью. Однако до сих пор многие считают не сразу понятное — нелепым. Вяч. Иванов не увеличит их числа. Его творчество не бросает ни одной подачки и, при всей своей тяжеловесности и трудности, не напрашивается на пародию. Оно спокойно и уверенно, часто почти теоретично. Оно сознательно и уравновешенно до того, что часто трудно понять, как мраморный стих вместил тончайшие прозрения. Оно — плод труда не менее, чем вдохновения. Поэт, вооруженный тонкой техникой, широкой образованностью, и вместе — глубоко новый художник — останавливает на себе пристальное и любовное внимание.
Эта личная, замкнутая поэзия тихо звенит в эпохи мятежа. Она оттеняет ярость пожаров. Она ставит вехи, указывая, что путь — пройден. Она — тихая подруга тяжелых дней и чистая служительница мистики, о которой говорит Вяч. Иванов:
В ясном сиянии дня незримы бледные звезды:
Долу таинственней тьма — ярче светила небес18.
2. От «Кормчих звезд» к «Прозрачности» править
Русские поэты, как и западные, любили образы древней поэзии и мечту о Золотом веке19. В этой любви сказалась всеобщая их родина — «вторая природа». Почти каждый из них, по слову Тютчева (о Щербине):
Под скифской вьюгой снеговою
Свободой бредил золотою
И небом Греции своей 20.
Вяч. Иванов возводит это углубление к родникам поэзии почти в принцип. Символы большинства его стихотворений — родные древности, или, по крайней мере, — созвучные ей. Это не значит, что его творчество не самостоятельно: он претворяет древние символы согласно строю своей, современной души. Но древнее, родимое — душа обеих книг его лирики. Недаром это — лирика — поэзия целомудренная, как весна, отделенная от мира ледяной оболочкой, под которой:
Внятно слышится порой
Ключа таинственного шепот21.
Постепенно уходя, удаляясь на свидание с целомудренной «непонятной людям», Музой своей, Вяч. Иванов намечает ряд переходов от берега вдаль. Мы будем следовать за ним. Еще на берегу запевает он ту песню, которую пели многие кормщики наши — Тютчев, Хомяков, Вл. Соловьев22: это песня о родине, вера в ее крепость. Это — религиозно-славянофильская поэзия; конец ее длинной цепи приемлет и Вяч. Иванов, примыкая к хору истории. Общая судьба такой поэзии — некоторая неподвижность. Содержание ее почти не терпит «шепота», свойственного чистой лирике; роковым образом — здесь почти все высказывается вслух. Вяч. Иванов и здесь сумел, однако, понизить голос до возможной степени лирического шепота. Одно из последних и лучших стихотворений его в этом роде — «Озимь»[5]. Сюда же относятся «Парижские эпиграммы»23 — острые, краткие, стильные.
Но только следуя за поэтом далее, к темным ключам народной символики, мы начинаем различать все явственнее его родную стихию. Медленно, руководимые опытностью, «тихо дивясь» мы вступаем в полные сумерки пещеры, откуда видны «звезды — яркие и крупные необычно». Поэт, как исследователь, не нарушая мгновений созерцания, снимает с глаз повязку за повязкой, приучая к прозрению мглы, из которой — мы знаем — скоро поднимутся жуткие образы. Когда-то уже снились они: мы в сумерках, как в прошлом; и опять возвращается то, что уснуло в воспоминании. Ласковость сонных воспоминаний обещает иное: то, что видели «в зерцале гадания», — увидим «лицом к лицу».
Мы — над родником чистой лирики; он всегда отражал прошедшее как грядущее, воспоминание как обетование. Мы переживаем древность свою и прельщены строгой «уставностью» стихов. Мы задумчиво созерцаем, пробужденные вместе с поэтом к прошлому, древнему. Над нами мерцают о будущем «кормчие звезды».
И был я подобен
Уснувшему розовым вечером
На палубе шаткой
При кликах пловцов.
Подъемлющих якорь.
Проснулся — глядит
Гость корабельный:
Висит огнезрящая
И дышит над ним
Живая бездна…
Глухая бездна
Ропщет под ним…24
Но высоко, там, где щегла чертит узор «от созвездья до созвездья» , — над «сыном верного брега», вместе с ним плывут «кормчие звезды», «вернее брега» утишая тревогу сумерек25.
Медленно опускаясь в клубящуюся мглу, мы слушаем повесть о том, как родились эти Сумерки с сомнительным ликом" — сын преступных родителей — «огневласого Дня» и «синекудрой Ночи» — «яркой их прелести чужд»26.
Горе! С тех пор, только близится День, разгорался, к Ночи —
Звездная дева бледна и бездыханна пред ним!
Вновь оживая, подъемлет фату, и грядет, — он пылает…
Миг — и в объятьях ее хладный до срока мертвец!27
Не все размеры мирно — эпические. Но какая — то безмятежность разлита по всей книге «Кормчие звезды». Спокойно перейдем мы черту, — а там уже брежжит заря другого полюса. Мы без испуга надышимся «цветами сумерек»28; с диалектической ясностью поймем то, чему у других поэтов суждено открываться в вихре. В минуты частых отдыхов мы услышим о «Звезде морей» («Maris Stella»)29, уследим пушкинскую меру стихов («В челне по морю»30 и др.).
Все это — еще тонкая поэзия отдохновения, изящная академия стихов. Временами и кажется, что в «Кормчих звездах» больше отдыха, чем движения. Иногда мы почти уверены, что стоим во мгле, слушая однозвучную красивую мелодию. Но вот и видения — несутся, как снопы искр.
Духи пустыни мчатся, догоняя один другого:
— Где ты? — Вот я! —
Одна семья
Пустынных чад —
Предрассветный хлад.
За струей струя,
Чрез дебрь и ночь…
Кто за нашей межой,
На краю быстрин?
Один! Один! —
Всегда чужой.
Всегда один! —
Летим прочь! — Летим прочь!..31
Поэт ощутил одновременно: «одинокий пыл неразделенного порыва»32 и «грани» — они созданы сгущающейся мглой. Там, где «лучший пыл умрет неизъясненный»33, борется кормчий дух: он воззвал к Дионису-Эвию — «богу кликов, приводящему в экстаз женщин»34, но «был далек земле печальной возврат языческой весны»35.
В лунном сумраке, под дымящимся млечным путем, ужаснула нас встреча: призрачно-беззвучным очертанием треугольный парус и недвижный кормщик проносятся мимо. Ужас родился, когда парус — «треугольный полог» — простерся краями к двойникам и остроконечным верхом уперся в опустившуюся твердь, устремляя расколотые лики к соединению36 («Встреча»). И снова, и снова рождаются «миры возможного»37 — «проклятья души, без грешных дел в возможном грешной»58 — ужас души расколотой и двуликой, где один лик не знает, что другой — убийца. Это — отражение страждущего бога, растерзанного и расчлененного39, взывающего к своей ипостаси:
Лазаре, гряди вон!40
Кормчий дух, Эдип, «слепец, полубог, провидец»41, тень страждущего бога42, — замерцавшая двойником — взывает к своему утраченному лику:
Кличь себя сам и немолчно зови, доколе, далекий.
Из заповедных глубин: — «Вот я!» — послышишь ответ43.
Это — самые темные глуби пещеры, но и — первая искра грядущего. «Некто» обретает себя. Даль начинает «сбываться»; дух осторожно прислушивается к первому отдаленному эхо своего голоса: — «Вот я!» — Глядит — не дышит"44, — слушает… Прозрение становится прозрачнее. После краткого, единственно томительного наплыва страшных видений, мы опять плывем медленнее; и в очах «Сфинкса» уже зареет предчувствие:
…Загадочное Нет
С далеким Да в боренье и слиянье —
Двух вечностей истомный пересвет45.
Уже лицо Сфинкса — девы, как «темная икона»46, — в лучах Зари. В очарованном сне, где-то на вершинах гор, еще Ореадой безгласной47 — «спит царица на престоле в покрывале ледяном»48:
Сестра моей звезды была со мной в тот час
Над бездной, в вышине, одна — с вечерней славой;
Заветов пламенных грозою величавой
Меня обвеяла, и прорицала мне
О жизни, тонущей в пурпуровом огне,
О крыльях, реющих за грезою надзвездной,
О славе золотой, пылающей над бездной,
О цели творческой священных берегов49.
Уже «Ночь пронзают лучи Креста»50. Близится родной лик «Райской Матери»51, обещающей:
Как сама Я, той годиной пресветлою,
Как сама Я, Мати, в храм сойду52.
Уже синие днепровские боры навстречу Ей «ветвьем качают, клонят клобук»53. Прозрачна утренняя даль и несомненны Ее очертания после того, как уже разметались духи — страхи Ночи; первые стихи «Кормчих звезд» уже обращены к лику «Прозрачности»:
Дочь ли ты земли,
Иль небес, — внемли:
Твой я! Вечно мне твой лик блистал54.
И Она отвечает ему с тихой ясностью Зари:
Тайна мне самой и тайна миру,
Я, в моей обители земной,
Се, гряду по светлому эфиру:
Путник, зреть отныне будешь мной!
Кто мой лик узрел,
Тот навек прозрел —
Дольний мир навек пред ним иной55.
И совсем явственный можно слышать тихий, заключительный Ее шепот:
Я ношу кольцо,
И мое лицо —
Кроткий луч таинственного Да56.
Того, кому снилась Прозрачность, — кормчие звезды привели к Ней наяву. Хвалением Ее открывается книга «Прозрачность»:
Прозрачность! воздушною лаской
Ты спишь на челе Джиоконды…
Прозрачность! божественной маской
Ты реешь в улыбке Джоконды!..
Прозрачность! улыбчивой сказкой
Соделай видения жизни…57
«Прозрачность» есть символ, — то, что соделывает «сквозным покрывало Майи». За покрывалом открывается мир — целое. Именно такое значение имел постоянный «пейзаж» в узких рамках окон или за плечами «Мадонн» Возрождения. «Мадонна» Лиза — Джиоконда Винчи, у которой «прозрачность реет в улыбке», открывает перед нами мир — за воздушным покрывалом глаз. Он не открылся бы, если бы не глядели эти двойственные глаза. Может быть, только по условиям живописной «техники», «пейзаж» заметен, лишь по бокам фигуры: он должен светиться и сквозь улыбку, открываясь, как многообразие целого мира. Недаром — за спиной Джиоконды и воды, и горы, и ущелья — естественные преграды стремлений духа, и мост — искусственное преодоление стихийных преград: борьба стихий с духом и духа со стихиями, разлившаяся на первом плане в одну змеистую, двойственную улыбку.
«Прозрачность» — книга символов — есть ступень переходная, как «Кормчие звезды» — подготовительная. Во многих частях своих «Прозрачность» еще близка к «Кормчим звездам», но, в сущности, говорит уже об ином. Здесь «порыв», которому были поставлены «грани», предчувствуется во всей полноте; его первое условие — неразлученность с землей — налицо. Это и есть — предчувствие возврата к стихии народной, свободно парящей, не отрываясь от земли. Философская лирика Вяч. Иванова оправдывает его лирическую философию (см. «Поэт и чернь»). То, что в «Кормчих звездах» вырывалось, как восклицание, утверждается в «Прозрачности». Автор «Кормчих звезд» восклицает:
Верь духу, — и с зеленым долом
Свой белый торжествуй разрыв!58
В «Прозрачности» поэты духа успокоенно собрались в путь:
Не мни: мы, в небе тая,
С землей разлучены: —
Ведет тропа святая
В заоблачные сны59.
Начало воздушное, как ожидание больших белых птиц, сидящих на уступе, готовых улететь, — проходит сквозь книгу «Прозрачность». Доносятся отдельные голоса засыпающей земли — «и звук отдаленного лая, и призраки тихого звона»60. Слепнут краски дня, преобладают часы между светом и мраком, сумеречные часы, полные зоркого общения с высями и глубями, часы ожидания между двух зеркал, бездонно углубляющих друг друга.
Где я? Где я?
По себе я
Возалкал!
Я — на дне своих зеркал.
Я — пред ликом чародея
Ряд встающих двойников.
Бег предлунных облаков61.
Прозрачность, «улегчившая твердь», в раздумье прислушивается к глубинам черных кладезей, глядит в «светорунную тину затонов»62, следит за облачным парусом. Мгновения полетов, предвосхищения полетов — куда? «Вечно синий путь — куда?» Легкая радость, прощальное золото осени; внезапно набегающая тревога разлуки, как далекий глубокий голос Океанид:
Мы — девы морские, Орфей, Орфей!
Мы — дети тоски и глухих скорбей!
Мы — Хаоса души! Сойди заглянуть
Ночных очей в пустую муть!63
«Прозрачность» — книга испытаний, одинокая проба крыльев. О ней нельзя говорить так, как о «Кормчих звездах». Она менее замкнута и более вдохновенна. «Кормчие звезды» вспоминаются сквозь ее легкость, как благословенный романтический труд.
Стихи Вяч. Иванова — истинно романтичны; некогда русские романтики оправдывали народную поэзию, изучали, вдохновенно подражали ей. Новому романтику нет уже нужды оправдывать ее. Законность утверждена, рождается новая мечта: снова потонуть в народной душе. Мечта облекается в панцирь метода, в теорию.
Вдохновение Вяч. Иванова параллельно теории. Он пробует голоса забытых размеров, способных сызнова зазвучать. И здесь мы снова видим его бродящим по священной Элладе. В «Кормчих звездах» несколько стихотворений подчинено размерам Алкея и Сапфо64. В «Прозрачности» применяются уже размеры древних дифирамбов, «предназначавшихся для музыкального исполнения в масках и обстановке трагической сцены»65. Дифирамб — элемент трагедии — того «всенародного мифотворческого искусства» страдающего бога, возврат к которому «сквозь леса символов» очевиден для поэта.
Вяч. Иванов оправдывает символическую поэзию теорией. Верим, что поэзия будущего оправдает теорию; теория — не рационалистична, она — молитвенное «созерцание», — прозрение мглы в прощальную пору, когда
Улыбкой Осени спокойной
Яснеет хладная лазурь66.
Взор становится прозрачным, восприимчивым, вместительным. Творчество приходит к равновесию. Избыток зноя не мешает «зреть» и «прозревать»; но земля сохранила, сберегла «пламень юности летучей». Зрелая, предвечерняя пора, обетование свершений:
Она пришла с своей кошницей.
Пора свершительных отрад67.
1905
КОММЕНТАРИИ править
Впервые: Вопросы жизни. 1905. № 4/5. С. 194—206. Печатается по: Блок А. А. ПСС: В 20 т. Т. 7. М., 2003. С. 7-15. В комментариях использованы материалы Е. А. Дьяковой, подготовившей соответствующую статью указанного издания.
Блок был недоволен своей статьей; ср. в письме к А. Белому от апреля 1905 г.: «Пишу много рецензий и удивительно бездарную статью о Вяч. Иванове в „Вопросы жизни“» (Андрей Белый и Александр Блок. Переписка 1903—1919 / Публ., предисл., коммент. А. В. Лаврова. М., 2001. С. 217).
1 «Поэт и чернь» — имеется в виду статья ВИ «Поэт и чернь» (I, 709—714).
2 Ряд его статей напечатан в журнале «Весы».-- В 1905 г. ВИ опубликовал в «Весах» следующие статьи: «Поэт и Чернь» (1904. № 3. С. 1-8), «Ницше и Дионис» (1904. № 5. С. 17-30), «Новая повесть о богоборстве» (1904. № 5. С. 45-47), «Новые маски» (1904. № 7. С. 1-10), «Рассказы тайновидца» (1904. № 8. С. 47-50), «Копье Афины. Поскольку мы индивидуалисты?» (1904. № 10. С. 6-15), «О Моммзене» (1904. № 11. С. 46-48), «Вагнер и Дионисово действо» (1905. № 2. С. 13-17), «О „красном смехе“ и „правом безумии“» (1905. № 3. С. 43-47).
3 …в древнем «александризме».-- Знаменательно, что в одном из писем к С. М. Соловвеву в середине февраля 1905 г. Блок писал, что В. Брюсов — «гениальный поэт Александрийского периода русской литературы» (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 391). В комментариях Е. А. Дьяковой отмечается, что в 1907 г., «уже после публикации блоковской статьи образ „александрийства“ возникает в статье самого Вяч. Иванова „О веселом ремесле и умном веселии“». О проблеме александризма у Блока и младосимволистов см. также: Рычков А. Л. Александрийская мифологема у русских младосимволистов // Пути Гермеса: Труды Международного симпозиума. М., 2009. С. 108—166.
4 Блажен, кто посетил сей мир <…> Как собеседника на пир…-- цитата из стих-ния Ф. И. Тютчева «Цицерон» (1829).
5 …"знали тайну тишины"…-- измененная строка из стих-ния В. Я. Брюсова «Орфей и Эвридика» (1903—1904).
6 …среди исследования тайн египетской герменевтики…-- Согласно предположению С. С. Аверинцева, Блок мог «по случайности перепутать герметику с герменевтикой» (Аверинцев С. С. Системность символов в поэзии Вяч. Иванова // Контекст-1989. М., 1989. С. 55). Как справедливо замечает Е. А. Двякова: «Возможно, в строках Блока скрыта параллель между античной „герметикой“ и современными ему попытками В. И. Иванова (прежде всего в работе „Эллинская религия страдающего бога“) найти синтез античных и христианских начал, увидеть „предхристианские“ мотивы в культе Диониса» (Бло кА.А. ПСС: В 20 т. Т. 7. М., 2003. С. 253).
7 В этом «стане погибающих за великое дело любви»…-- цитата из стих-ния Н. А. Некрасова «Рыцарь на час» (1860—1862).
8 …его статьи по поводу пушкинского Ямба…-- Ср.: «Стихотворение Пушкина „Чернь“ первоначально было озаглавлено „Ямб“ <…> Пушкинский Иамб впервые выразил всю трагику разрыва между художником нового времени и народом…» (I, с. 709).
9 Сократ не послушался <…> «заниматься музыкой».-- Первоисточником цитаты служит диалог Платона «Федон». Ср.: «Если бы Сократ предупредил всею жизнью тайный голос, повелевший ему — слишком поздно! — заниматься музыкой, — он стал бы впрямь и вполне „сподвижником лебедей в священстве Аполлона“ <…> и чаша с ядом народной мести не была бы им выпита. Ища осмыслить смутно презренную измену его стихии народной, духу музыки и духу мифа, — сограждане обвинили его в упразднении старых и введении новых божеств…» (I, 710). См. также: «Незадолго до смерти Сократу снилось, будто божественный голос увещевал его заниматься музыкой: Ницше-философ исполнил дивный завет» (I, с. 717).
10 …"заглушить наружный шум, дневные ослепить лучи".-- Цитата из стих-ния Ф. И. Тютчева «Silentium».
11 …"звуков сладких и молитв".-- Цитата из стих-ния А. С. Пушкина «Поэт и толпа».
12 Тайное «умное деланъе», которым крепнут поэты…-- В православной аскетике «умное делание» или «исихазм» (от греч. ήσυχία [hesychia] — покой, — безмолвие, отрешенность) и его составляющая — «умная молитва». «Умное делание» — это то просветленное состояние, которое достигается в молитвенном экстазе. Ср. автокомментарий Белого на письмо к Блоку от 19 августа 1903 г.: «В 1902—1903 годах я часто молился; в 1902 году даже был опыт молитвы, и нечто от „умного делания“ по плану, рекомендуемому Св. Серафимом Саровским; и в итоге этого „деланья“ неожиданное узнание о Христе; „до“ — не знал Христа; в этом опыте — узнал» (Андрей Белый и Александр Блок. Переписка… С. 99).
13 Это — путь познания, как воспоминания (Платон).-- Платоновский тезис о том, что познание — это путь воспоминания души об идеях, которые она созерцала до своего соединения с телом содержится в его диалоге «Федон». Ср. у ВИ: «Что познание — воспоминание, как учит Платон, оправдывается на поэте, поскольку он, будучи органом народного самосознания, есть вместе с тем и тем самым — орган народного воспоминания. Чрез него народ вспоминает свою древнюю душу и восстановляет спящие в ней веками возможности» (I, 713).
14 «По мере того, как бледнеют и исчезают следы <..> его „наследье родовое“» — Цитата из статьи ВИ «Поэт и чернь» (I, 714).
15 «Минует срок отъединения <..> как дуб к желудю».-- Там же.
16 «Немного извне <…> и крупными необычно»…-- Данте Алигьери. Божественная комедия. Чистилище. Песнь XXVII. Ст. 88-90. Как отмечает Блок: «Эти слова Вяч. Иванов избрал эпиграфом книги стихов „Кормчие звезды“» (СПб.: 1903). Блок приводит цитату из Данте в переводе ВИ из статьи «Копье Афины. Поскольку мы индивидуалисты?» (I, 729).
17 …"Плывем… Куда ж нам плыть?" — Неточная цитата из стих-ния А. С. Пушкина «Осень» (1833).
18 …В ясном сиянии дня <…> — ярче светила небес.-- Цитата из стих-ния ВИ «Мистика» (Кормчие звезды. СПб., 1903. С. 257).
19 …и мечту о Золотом веке.-- См. размышления ВИ о концепции Золотого века в античной эпической поэзии в работе «Эллинская религия страдающего бога» (Новый путь. 1904. № 2. С. 71).
20 …Под скифской вьюгой снеговою <…> И небом Греции своей.-- Цитата из стих-ния Ф. И. Тютчева «Н. Ф. Щербине» (1857).
21 …Внятно слышится порой / Ключа таинственною шепот.-- Цитата из стих-ния Ф. И. Тютчева «Поток сгустился и тускнеет…» (1836).
22 …многие кормщики наши — Тютчев, Хомяков, Вл. Соловьев…-- Об отношении В. С. Соловьева к ранней лирике ВИ, значении поэзии и философских идей Соловьева для ВИ см.: I, 34-36. ВИ подчеркивал генетическое родство лирики Блока с поэзией Соловьева в рецензии на «Стихи о Прекрасной Даме»: «Владимир Соловьев <…> первый в русской поэзии начал строить новый Парфенон, Храм Девы <…>. Что он был большой поэт, явствует из значения его лирики для лирики преемственной» (Весы. 1904. № 11. С. 49).
23 «Парижские эпиграммы» — раздел книги ВИ «Кормчие звезды».
24 И был я подобен <…> Ропщет под ним…-- цитата из стих-ния ВИ «Пробуждение» (I, 518).
25 …где щегла чертит узор <…> утишая тревогу сумерек.-- Там же. «Щегла» — здесь: др. — рус. «мачта».
26 …Сумерки с «сомнительным ликом» <…> «яркой их прелести чужд».-- Цитата из стих-ния «День и Ночь» (I, 635).
27 Горе! С тех пор, только близится День <…> хладный до срока мертвец! — Цитата из стих-ния «День и Ночь» (I, 635).
28 …надышимся «цветами сумерек»…-- «Цветы сумерек» — название раздела книги «Кормчие звезды».
29 …о «Звезде морей» («Maris Stella»)…-- См. стих-ние «Maris Stella» (1, 616—617).
30 «В челне по морю» — название цикла стих-ний в кн. «Кормчие звезды».
31 …-- Где ты? — Вот я! — <…> Летим прочь! — Летим прочь!..-- Цитата из стих-ния «Ночь в пустыне» (I, 532—533).
32 …"одинокий пыл неразделенного порыва"…-- цитата из стих-ния «Ночь в пустыне» (I, 533).
33 …"лучший пыл умрет неизъясненный"…-- цитата из стих-ния ВИ «Покорность» (I, 524).
34 …воззвал к Дионису-Эвию — «богу кликов, приводящему в экстаз женщин»…-- Ср. у ВИ: «Дионису посвящают нестройные и ненормальные состояния („аномалии“) души, проявляющиеся резвостью и дерзостью смеха и необузданностью, и одушевлением, и безумием, и взывают к нему, как к Эвию — богу кликов, приводящему в экстаз женщин, прославленному служением исступленных…» (цит. по: Иванов Вяч. Эллинская религия страдающего бога // Новый путь. 1904. № 1. С. 123). Дионис-Эвий (Эвий / Эвой / Эвгий / Euhius) — эпитет Диониса (от греч. Εὔιος; образовано от призывного возгласа в мистериальных празденствах εὖα!).
35 …"был далек земле печальной возврат языческой весны".-- Цитата из стих-ния «Тризна Диониса» (I, 572).
36 В лунном сумраке, под дымящимся Млечным Путем <…> устремляя расколотые лики к соединению…-- цитата из стих-ния «Встреча» (I, 590).
37 …"миры возможного"…-- См. поэму ВИ «Миры возможного» (I, 668—679).
38 …"проклятья души, без грешных дел в возможном грешной"…-- Неточная цитата из поэмы ВИ «Миры возможного» (I, 670): «Рыдай, и рви власы, и смой проклятья / С души, без грешных дел в возможном грешной!».
39 …ужас души <…> один лик не знает, что другой — убийца. Это — отражение страждущею бога, растерзанного и расчлененного…-- Блок опирается на одно из важнейших положений исследования ВИ «Эллинская религия страдающего бога», где проводится мысль о том, что в Дионисовом культе «жертва и жертвователь отождествляются с самим божеством, которому жертва приносится…» (Новый путь. 1904. № 2. С. 54), а также выявлена «истина раздвоения бога на жертву и палача, на богоборца и трагического победителя, на убиенного и убийцу» (Новый путь. 1904. № 8. С. 23). Сквозная тема исследования ВИ — «разноипостасность» явления Диониса. По замечанию З. Г. Минц, образ Диониса как «сжигающего Христа» народных восстаний «навсегда войдет в поэтический мир Блока. Начиная с этого времени исчезает предубеждение Блока против этики жертвы» (Минц З. Г. Блок и В. Иванов (Статья 1: Годы первой русской революции) // Минц З. Г. Александр Блок и русские писатели. СПб., 2000. С. 625).
40 …Лазаре, гряди вон! — См. стих-ние ВИ «Лазаре, гряди вон» (I, 641).
41 …"слепец, полубог, провидец"…-- неточная цитата из стих-ния «Наполеон» (I, 692): «Слепец, полубог, звездовидец».
42 …Эдип <…> тень страждущего бога…-- См. поэму «Сфинкс» (I, 658).
43 …Кличь себя сам <…> послышишь ответ.-- Цитата из стих-ния ВИ «Лазаре, гряди вон» (I, 641).
44 …-- Глядит — не дышит"…-- цитата из стих-ния «Пробуждение» (I, 518).
45 …Загадочное Нет <…>Двух вечностей истомный пересвет.-- Цитата из поэмы «Сфинкс» (I, 648).
46 …как «темная икона»…-- Цитата из поэмы «Сфинкс» (I, 648).
47 …еще Ореадой безгласной…-- Ореады — нимфы гор и лесов; «Ореады» — название раздела в кн. «Кормчие звезды».
48 …"спит царица на престоле в покрывале ледяном"…-- цитата из стих-ния «На крыльях зари» (I, 600).
49 …Сестра моей звезды была со мной в тот час <…> О цели творческой священных берегов.-- Цитата из стих-ния «На высоте» (I, 606).
50 …"Ночь пронзают лучи Креста".-- Неточная цитата из стих-ния «Тебе благодарим» (I, 704): «Зато что Ночь во все концы пронзают Лучи Креста».
51 …лик «Райской Матери»…-- См. раздел «Райская Мать» в кн. «Кормчие звезды».
52 …Как сама Я, той годиной просветлею, Как сама Я, Мати, в храм сойду.-- Цитата из стих-ния «Стих о Святой Горе» (I, 558).
53 …синие днепровские боры <…> «ветвъем качают, клонят клобук».-- Цитата из стих-ния «Днепровье» (I, 554).
54 ..Дочь ли ты земли <…> мне твой лик блистал.-- Цитата из стих-ния «Красота» (I, 517).
55 …Тайна мне самой и тайна миру <…> Дольний мир навек пред ним иной.-- Там же.
56 …Я ношу кольцо <…> таинственного Да.-- Там же.
57 …Прозрачность! воздушною лаской <…> Соделай видения жизни…-- Цитата из стих-ния «Прозрачность» (I, 738).
58 …Верь духу, — <…> торжествуй разрыв! — Цитата из стих-ния «Разрыв» (I, 603).
59 …Не мни: мы, в небе тая <…> В заоблачные сны.-- Цитата из стих-ния «Поэты духа» (I, 737).
60 …"и звук отдаленного лая, и призраки тихого звона".-- Цитата из стих-ния «Прозрачность» (I, 737).
61 Где я? Где я? <…> Бег пред лунных облаков.-- Цитата из стих-ния «Fio, ergo non sum» (I, 741).
62 …"светорунную тину затонов"…-- Неточная цитата из стих-ния «Небо живет» (I, 738): «И затоны — тины / Полны светорунной».
63 …Мы — девы морские, Орфей, Орфей! <…> Ночных очей в пустую жуть! — Цитата из стих-ния «Орфей растерзанный» (I, 801).
64 …несколько стихотворений подчинено размерам Алкея и Сапфо.-- Об имитации античного метра (в первую очередь — алкеевой и сапфической строфы) в русской поэзии 1900—1910-х гг., о роли ВИ в том, что «алкеева и сапфическая строфа становятся для символистов совсем своими <…> а в переводах и стилизациях передача античных ритмов становится с этих пор обязательной», см.: Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха. М., 1984. С. 218.
65 …"предназначавшихся для музыкального исполнения в масках и обстановке трагической сцены".-- См. «Примечание о дифирамбе» (I, 816); Тезей. Дифирамб Бакхилида (I, 818—819).
66 Улыбкой Осени спокойной / Яснеет хладная лазурь.-- Цитата из стих-ния «Prooemion» («Вчера во мгле неслись титаны…» I, 515).
67 Она пришла с своей кошницей, / Пора свершительных отрад.-- Там же.