Таук (Каразин)

Таук
автор Николай Николаевич Каразин

Опубл.: 1874. Источник: az.lib.ru • (Из записной книжки разведчика).

Н. Н. Каразин

Таук.
(Из записной книжки разведчика).

I. Часы раздумья

Мой Дауд положительно начинает меня тяготить. Когда я его нанимал, он казался мне таким простоватым, добродушным малым; он даже обнаруживал свойство некоторой преданности. Конечно, я должен был знать, — и знал, — что имею дело с первоклассным негодяем…

Человек молодой, чуть не мальчик, — ему ведь всего двадцать два года, — успевший уже набродиться вволю с шайкою конокрадов, предавший главного вожака этой шайки в руки казачьего правосудия, из-за почетного халата, бронзовой медали и сотни серебряных коканов, — не может внушать особого доверия… но… Вот тут-то и являются эти «но», обыкновенно разрушительно действующие на логику мышления… Когда я его в первый раз увидел, — это было как раз в ту минуту, когда его вели на ротный двор, где его ожидала по крайней мере дюжина ударов нагайки за попытку присвоения чужого ковра на базаре, — он показался мне таким симпатичным… Он так весело и бодро шел на истязания, словно его приглашали на жирный плов и добрую выпивку… Я тогда не мешал правосудию, но, выждав конец, вступил в переговоры с пострадавшим…

Он превосходно знал все самые малейшие горные тропинки, ему знакомы были все самые сокровенные уголки суровой, недоступной страны (еще бы ему не знать всего этого!); он отлично ухаживал за лошадьми, знал их свойства, понимал, что они думают, и умел заставлять их понимать себя… Он не трус; это редкость между киргизами; он даже не раз доказал это на деле… Он был очень сообщителен и разговорчив… Он успевал всегда прежде всех узнать все более или менее интересные новости… Правда, он врал невыносимо… почти ни одному слову его нельзя было поверить, — однако «почти»… Дауд был необыкновенно находчив, а находчивость великое качество в нашем опасном, многотрудном и весьма рискованном деле…

А все-таки он меня начинает тяготить… особенно вот эти последние девять дней… И мне кажется, будь я один, совсем один, в этой ужасной пустыне, я бы чувствовал себя покойнее… Я бы спал не так, как теперь: спишь и все видишь и слышишь. Целый рой сновидений носится перед глазами; сонные грезы уносят далеко-далеко, рисуют давно оставленные милые, дорогие образы… а тут же слышишь, как лошадь хрумкает, пережевывая сухой бурьян, как трещит, коробясь, сырая ветка, попавшая на раскаленные уголья потухающего костра, как гудит ветер, вырываясь из узкой боковой лощины, как эхом разносится в горах глухой гул далекого обвала… И сквозь ресницы не закрытых вплотную, а нередко прищуренных глаз — видится красноватый отблеск огня на оледенелых сталактитах пещеры, яркая звезда — в щели темно-синего холодного неба, видится и широкая спина моего спутника в ватном стеганом халате, словно бронзовый, мясистый затылок и растрепанные космы его бараньей шапки… Он, вишь ты, тоже спит… А может быть, прикидывается спящим?.. Мне вот так и кажется, что засни я как следует, — он тихо повернется, прислушается, незаметно пододвинется поближе… и…

Он вооружен очень хорошо. Я ему дал нарезной карабин — превосходный! — и к нему сотню патронов… Такой же точно, как и у меня самого… Впрочем, револьверы оба при мне: один, поменьше, бульдог, — у меня в кармане, другой, большой, — в кобуре седла… У Дауда нет револьверов; это мое перед ним преимущество… Я и большой переместил из седла к себе за пояс: тяжеловато, но покойней!.. У нас у обоих по ножу, — так называемые псяки, для всякого случая, такие кривые, с ехидно загнутыми, острыми, как шило, кончиками… Дауд превосходно распоряжается своим… Я видел не раз, как он им обрабатывает баранье бедро… удивительно! Стальное лезвие так ловко, так послушно играет в его неуклюжих пальцах!..

Я положительно начинаю тяготиться своим спутником…

«Надо все тщательно обдумать, взвесить и на что-нибудь решиться!..» И вот я начинаю обдумывать… Вместо того, чтобы после такого трудного, утомительного перехода пользоваться удачными часами отдыха, набираться в здоровом сне новых сил для следующего, неизвестного, может быть, гораздо труднейшего завтра, — я гоню прочь неотвязные обрывки тревожного сна и думаю:

«Что знает Дауд, что он может предполагать, каковы могут быть его дальнейшие намерения?..»

По порядку!..

Дауд знает, что я, его господин, плачу ему по пяти коканов в сутки, и получить эту очень хорошую плату он может только по благополучном возвращении… Вот я уже почти месяц брожу с ним по горам… Может быть, еще придется бродить столько же, может, и дольше… День возврата не определен… все зависит от обстоятельств, а главное, от воли Аллаха… Ведь, вернувшись благополучно, Дауд может рассчитывать на целый капитал! Это — что-нибудь да значит! Стоимость моих коней, оружия и одежды, — может быть, несколько и больше составит, но ведь там — законное приобретение, почетная заслуга, а здесь — дело темное… это тоже что-нибудь да значит! Таких поездок ведь не одна!.. Раз зарекомендовав себя хорошо, — честный джигит имеет все шансы на новое приглашение… Это уже составляет, то есть должно составлять, для Дауда прямой расчет! Он не так глуп, чтобы не понимать этого…

Дауду известна и цель моей поездки… Не может же он знать то, что я знаю только один… Он знает хорошо, что я поверенный торгового дома братьев Хмуровых. Он слыхал не раз об этой богатой, известной по всей Средней Азии купеческой фирме. Мои хозяева отправляют караваны с товарами в страны, совершенно не известные, не исследованные; не могут же они посылать эти товары зря! Ведь может случиться, что, не зная потребностей обитателей, они пришлют такой товар, которого здесь не нужно… Ценная клажа протаскается по горам даром, а возить ее крайне дорого стоит… Надо прежде узнать, какой товар нужен, что можно рассчитывать продать без остатка, что взамен купить можно, чтобы не с пустыми руками возвращаться… Наконец, как провезти этот товар? Можно ли еще провезти? Бывает так, что не во всякое время есть дороги… Надо знать, — когда и куда именно следует направлять караваны… Вот это-то все я и должен сделать, — то есть: расспросить, запомнить дорогу, переговорить с беками и старшинами разных горных и долинных племен и родов, и затем уже, все подготовив, везти караваны с товарами. Вот настоящая цель моей поездки! И Дауду это все рассказано мною самим. Правда, он не удовольствовался только моими объяснениями; он сделал вид, что не поверил… и я знаю хорошо, как он рыскал и выпытывал все перед отъездом, но это ничего!.. Может проверять сколько угодно! Везде он мог получить и получил на самом деле только подтверждение всего, мною уже ему сказанного.

Дауд, когда нам случалось находить по пути аулы и селения полудиких обитателей области, всегда начинал первый объяснения, какие мы важные люди, и что в будущем году мы тоже вернемся, только уже не одни, а с целыми богатейшими запасами товаров, на тысяче верблюдов… Да что тысячи! Гораздо больше!.. — Что товары такие прибудут с нами, каких и во сне не всякому доводилось видеть… потому что кто же не знает богатейшей в мире фирмы братьев Хмуровых?! А если они, эти невежды, и не знают, то он, первый поверенный хмуровского поверенного, им сейчас объяснит и все растолкует.

Тут, обыкновенно, Дауд пускался в такие фантастические рассказы, что мне становилось за него подчас совестно… Впрочем, наивные дикари ему слепо верили и молча сидели, не спуская глаз с рассказчика, не вынимая изо ртов «пальца удивления».

Все это было весьма успокоительно. Ведь эти полудикари, весь век свой промышляющие больше грабежом, чем своим убогим скотоводством, могли также сообразить, что гораздо выгодней оказать мне ласковый прием, чем посягнуть на мою голову ради небольшой наживы и лишиться в таком случае возможности ограбить фантастически богатые караваны в недалеком будущем…

Одно, что меня смущало, это его, с некоторых пор, привычка шептаться при случае с людьми, ему совершенно незнакомыми; и всегда такие переговоры сопровождались косыми, воровскими взглядами в мою сторону… Другое, — что Дауд мой стал немного зазнаваться… Он, например, первый входил в гостеприимно отворенную кибитку и, забывая о своей прямой обязанности остаться при лошадях, — первый же приступал к предложенному угощению. Он как будто бы хотел приравнять себя ко мне в глазах туземцев или как будто даже возвышаться надо мною… Он всегда очень усердно и с пытливостью опытного следователя подвергал меня самому тонкому допросу относительно мельчайших подробностей моего поручения и моих обязанностей. Мне все припоминался один подобный же слуга. Года три тому назад в Бухару был послан также один из приказчиков — другой торговой фирмы; с ним ехал и вольнонаемный джигит, переводчик. Приказчик не вернулся домой… Его убили разбойники, где-то по дороге, а джигит приехал и прекрасно выполнил поручение, завещанное ему Якоби — покойным. Этот джигит получил достойную награду за свой подвиг, доказавший преданность его хозяйскому делу, пользовался впоследствии большим почетом и уже теперь сам исполняет обязанности немаловажные и доходные. А был он прежде «байгуш» (бедняк) бездомный и годился только разве на простую джигитскую службу…

«Пожалуй, — думалось мне, — и этот вздумает на моем горле построить себе блестящую карьеру?»

Затем, Дауд стал уже очень интересоваться политикой. Такие разговоры начинались обыкновенно с вопроса религиозного.

— Зачем вы держитесь, — спрашивал он, — своей веры, а не переходите в нашу?..

— В какую? — задавал я ему вопрос в свою очередь.

Ответ, видимо, затруднял Дауда: он сам не знал, какой он веры, и потому отделывался обыкновенно неопределенно:

— Да в нашу, настоящую!

— Бог велел всякому держаться в той вере, в какой он родился! — отвечал я тоже уклончиво.

— Говорят!.. А почему же вашу веру называют собачьей верой?..

— Это определение взаимное! — отвечал я, пытаясь переводить вопросы на другую почву.

Я в себе не чувствовал призвания к миссионерству и потому не считал нужным распространяться в данном направлении.

— Ну, да мне все равно!.. — кончал, обыкновенно, Дауд… — «Было бы мясо, а зубы найдутся!»

Это была его любимая поговорка.

— А что, — начинал он снова, — кто сильнее? Ваш ли царь, или коканский хан? (Тогда еще Кокан было сильное, независимое ханство, и мы только ощупью подбирались к его пределам).

— Наш царь, конечно, сильнее! — отвечал я с уверенностью,

— Не думаю! — возразил Дауд… — Я бывал в Кокане, был и в Кашгаре… Я во многих городах здесь бывал и видел ханскую силу… С такою силою никто померяться не смеет, разве эмир бухарский…

— А у нашего царя, думаешь, мало силы?

— У вашего!.. Гм… Это три пушки, что в крепости стоят, да двести солдат?.. Это немного!.. Ружья у вас хороши, это точно, а силы мало!

Конечно, Дауд не был виноват, что дальше маленького пограничного форта он к нам не забирался. Когда же я ему рассказывал, он мне не особенно верил; он судил, конечно, по себе. Меня только этот предубежденный взгляд моего спутника наводил на мысль: не вздумает ли он выслужиться перед могучим и сильным коканским ханом?.. Впрочем, ведь он не знал, кто я в действительности. Вот если бы знал, — тогда другое дело!.. Тогда…

И вот последнее время мне стало чудиться, что в голову моего хитрого джигита запало легкое подозрение.

Раз он сыграл со мною, по наивности, конечно, прескверную шутку; да и не глаз на глаз, а, словно нарочно, в присутствии нескольких окружавших нас оборванцев, самого неуспокоительного вида.

— Что это, скажи мне, у тебя в кармане, на что ты посматриваешь так часто? — задал он мне ошеломляющий и совершенно неожиданный вопрос.

Надо сказать, что при мне была маленькая карманная буссоль, — инструмент, крайне для меня необходимый. Я обыкновенно отмечал ходом коня, уже изученным до точности, пройденные расстояния, — отмечал цифрами часы и минуты хода. Два ряда параллельных цифр — показывали румбы направо и налево… На полях я делал необходимые заметки, на всякий случай по-французски… Если бы моя книжечка попалась кому-нибудь здесь в руки, то, пожалуй, нашелся бы индивидуум из беглых, который бы мог докопаться до истины, — с французской же грамотою можно было быть совершенно на этот счет покойным. Таким образом, в моей крохотной карманной книжечке образовался мало-помалу ряд данных, по которым на месте можно было с приблизительною верностью восстановить маршруты пройденных пространств.

Вот эта-то буссоль и заинтересовала моего проныру.

Находчивость в данную минуту выручила меня, может быть, и из очень больших неприятностей. Я тотчас же задал вопрос Дауду, и нарочно громко, чтобы все слышали:

— А с какой стороны дует самый северный для пути ветер?

Дауд стал соображать, где должен быть север, — и указал направление, хотя и не совсем точно. Это подтвердили и остальные собеседники, хотя между ними и возник легкий спор по точности определения.

— Ну, так вот, возьми эту штуку в руки — и посмотри, куда указывает кончик стрелки!

Я вынул буссоль и передал ее Дауду.

Тот посмотрел внимательно, покачал головою и улыбнулся. Его вплотную окружили члены встреченной нами шайки, и я видел, как мой Дауд пытливо проверял истину моих слов. Уж он вертел-вертел буссоль, а все стрелка упорно показывала одно и то же направление. Наконец, он передал мне инструмент, сплюнул на сторону сквозь зубы и проговорил:

— Гм!.. Шайтанлык (чертовщина)! Впрочем, у нас, у русских, и не такие хитрые штуки водятся! — добавил он, совершенно уже неожиданно для меня подчеркнув слово «у нас» и окинув гордым взглядом всю оборванную компанию.

— Ну, гайда своею дорогою! — крикнул он. — Мы своею, а вы своею… Да держись подальше, а то знаешь!

И он выразительно прищелкнул рукояткою нагайки по ореховому прикладу своей винтовки.

А все-таки я очень сожалел, что, вместо этого проныры, не взял другого джигита, который сам ко мне напрашивался. Тот был совсем кретин, а все-таки было бы лучше! Лучше, если бы я совсем один поехал… Покойней было бы на душе; а то сон клонит до невозможности, а не спится… все думы в голову лезут черные… Да и ночь какая-то длинная, унылая. Ветер гудит, словно кто-то прирезанный храпит и стонет… Щелкнуло железное стремя об окованный ремень, словно колокол, отдалось под сводами… И медный кунган с чаем, придвинутый к потухающим угольям, перестал бурлить весело, полегоньку, а затянул какую-то тоскливую, печальную песню…

Хоть бы рассветало скорее!..

II. Аркар

Было ясное, морозное утро.

Как бесконечно далеко видно кругом! Невооруженный глаз свободно выслеживает покрытые вечными льдами очертания главного хребта, параллельные кряжи, бесконечную, хитрую путаницу боковых отрогов… Ни одного облачка на зеленовато-голубом фоне неба. Прозрачные тени причудливо борются с серебряным светом, змеями сползают в глубину ущелий, сгущаясь в бездонных провалах. Свободно разносится малейший звук, бесконечно подхватываемый эхом… Расстояния исчезают, обманывая глаз, и чудится, будто вот эта красная, отвесная скала сейчас тут перед вами несколько шагов, — и вы у ее подножия… Нет, между путником и этою скалою — еще не один день пути! Много спусков и подъемов придется преодолеть, прежде чем вы туда доберетесь. Это ведь отрог главного хребта, это там, по ту сторону долин, новый хребет поднимает одну из своих бесчисленных глав… И вот, вы подвигаетесь вперед и видите, как словно из-под земли, словно со дна глубоких ущелий, вырастают один за другим новые отроги, заслоняя собою и эту красноватую скалу, и голубые ступенчатые ледники, огибающие ее подножье зубчатым полукругом… Волшебная картина!..

Дорога наша шла прихотливым карнизом, самою природою, Бог весть по какой причуде, сооруженным по склону хребта… Слева, прямо из-под ног наших коней, поднимались почти отвесные скалы, грозно нависая над головами; справа — чуть не бездонная пропасть… Полоска карниза то расширялась, образуя даже небольшие площадки, то безжалостно суживалась перед путником, суживалась до такой степени, что даже привычные горные кони пугливо поводили ушами, тревожно фыркали заиндевелыми ноздрями и робко, ощупью пытая почву, переступали своими кованными на острые шипы копытами… Не тронь коня, не понуждай его в такую минуту!.. Предоставь ему полную волю… или, уж если не хватает у тебя мужества довериться своему четвероногому спутнику, слезь с него, пусти его вперед, а сам, хоть ползком, пробирайся за ним следом…

А Дауду все равно!.. Он распустил поводья и бесом вертится в седле… Он едет впереди и все оглядывается, все болтает разный вздор… За ним тянется на волосяном аркане наш вьючный чалый, а за чалым я… Хоть Дауду говорить со мною и не так удобно, а поговорить, должно быть, хочется…

— Гей, тюра (начальник), — кричит он, — вон тут года три тому назад, два человека наших пропало…

— Как так?

— Да так… Отогнали мы косяк китайский, да запоздали… В ночь ушли недалеко… В косяке матки с жеребятами попались, а бросать не хотелось… За нами погнались… Мы и ушли по этой самой дороге… Солнце, подлец, подогрело, подгрызло сверху… Оттуда как шарахнут на нас камни… много камней… один такой, что больше комендантского дома у вас в форте будет… Стали после считать, — двух нету… Там они… фюю!..

И Дауд выразительно свистнул и указал на гребень обрыва.

— Нашли? — спросил я.

— Зачем?.. — пожал плечами Дауд.

И правда!.. Зачем искать то, что с грудою камней горного обвала, как ничтожные соринки, унесло в бездонную глубь, завалило сверху и затянуло синим, клубящимся туманом?!.. Да и как искать?!.. Кому?..

Громадный, старый гриф без шума, словно не летя, а плавая, наискось прорезал воздух как раз над нашими головами и скрылся за уступом… За ним другой синею тенью скользнул по ярко освещенному снегу, испуганно и сердито крикнул, словно ржавое железо о железо лязгнуло, и, повторив взмах могучих крыльев, вытянул вперед когтистые лапы, ткнулся ими в гребень выступа, задержался на лету, качнулся раз, два и, сложив крылья, солидно уселся, гордо осматривая нас: что вы, мол, за люди, и за какими такими делами принесло вас сюда, в мое поднебесное царство?..

— Вот эти, может быть, когда-нибудь «отыщут»! — промелькнуло у меня в голове.

— Не к добру! — произнес Дауд. — Ишь, собака, кровь чует!.. И чего это он сидит, не летит?!.. Вот и тогда тоже так было…

— Шагов сто двадцать… Славный выстрел!.. Промаха не дам!.. — думается…

Да стрелять-то нельзя: как раз бедовое место!.. Ноги коней чуть-чуть устанавливаются на ленточке карниза. Косогористо больно!.. Вьюк трется о камни, шуршит зловеще… Дауд, тот даже сполз на круп, прилег вплотную к седлу… и одобрительно бормочет…

— Ого-го-го!.. Гайда… Трогай, душа моя!.. Джирайда… Джирайда [одобрительное — «ходко»]!..

Выручили небесные силы! Кому помог Аллах, кому Никола-угодник. Перебрались…

И оба грифа, — первый тут же присоседился, — недовольны остались, надо полагать: проскрипели злобно, снялись и полетели дальше…

Свистнул им вслед Дауд и захохотал громко.

— Жрать хотелось тоже!.. Гей, тюра! Даудка тоже жрать хочет… Мяса у нас давно уж нету, а от чая да сухарей только живот пучит напрасно!..

Это точно, что у нас мяса с неделю уже не было… В эту пору в горах охота трудна… да и зверь тоже зябнет, книзу больше держится… Аулов тоже давно не попадалось… Страна была мертвая, совсем безлюдная… Привычные кони совсем подвели животы… Не разъешься на тощих былинках, что кое-где, примерзшие накрепко, торчат из-под льда, кроются под толстым слоем плотно спаянного морозом снега…

— Гляди!

Гляжу пристально…

Понизил голос Дауд, прошептал чуть слышно это «гляди», и сердце у меня словно биться перестало, замерло, остановилось…

На той стороне, близко, шагов за триста, немного больше, словно изваяние, стройное, неподвижное, стоит красавец аркар, вытянув по ветру свою голову, украшенную чудными колоссальными, загнутыми назад и в стороны, могучими рогами. Не руками, нет… Бог весть как… сама собою вылетела из чехла винтовка… Пыхнул синеватый дымок… И не выстрел сам, а одно эхо выстрела, то дробью рассыпчатое, то далекое, металлически гулкое, замирающее, коснулось уха…

Аркар исчез…

— Промах! — показалось мне в первую минуту.

— Свалился! — весело захохотал Дауд, рассеяв мое сомнение.

Ему виднее было… Не он стрелял, а я…

Где же теперь искать убитого? Куда он свалился?.. Глаза как ни напрягаются, нигде не видят и признаков трупа…

— Жив не буду, не найду если! — решил тут Даудка и даже слюну подхватил языком на лету.

Он уже мысленно освежевал аркарью тушу, уже он и хребтовину вырезал, и стяги отделил, и на угольях поджаривал вкусное, сочное мясо, пережевывая сырьем обрезки жира, пока, на досуге…

— Найду!.. Нам, тюра, спешить некуда… Солнце еще высоко, до ночи вернусь… Я знаю, как его найти… Я пойду…

И в голосе моего спутника послышалась просительная, заискивающая нота.

— Иди! Ищи!.. — согласился я.

Дауд захлопотал… Он приладил коней, сбив их головами вместе на зазубренном железном приколе, распустил подпруги… Снял с себя лишнюю одежду, остался в одном суконном бешмете, потуже подтянул ременный пояс; а сам, пока собирался, сообщил мне скороговоркою план предстоящих многотрудных поисков… Он, вишь ты, хотел вернуться назад версты три, не больше: там заметил он боковую трещину, — след летнего размыва, — эта трещина пересекала наш карниз и спускалась извилисто на дно лощины… Там, — говорит Дауд, — можно, а дальше — видно будет…

— Уж найду же я его! — проговорил он еще раз и неуклюже зашагал по тропинке.

— Что же… Нам, действительно, спешить некуда! — решил я и приготовился к продолжительному ожиданию…

Однако за полдень стало морозить не на шутку… Хорошо еще, что небо чистое, ниоткуда не предвещает ветра… А поднимись этот ветер, разгуляйся он по ущельям, под ними, взбудоражь эти, пока, до времени, покойно лежащие снега… Гм!

— И черт возьми этого, некстати подвернувшегося аркара! Черт возьми эту нелепую охотничью горячку!.. Ведь надо же было не промахнуться!

Завернулся я в бурку поплотнее, раскурил трубочку, прилег, прикрыл ноги Даудовой шубою… «Что же, подождем!..»

Чалый, вытянув лысую, горбоносую голову, снег нюхает; буланый глаза прищурил, дрожит слегка, значит — дремлет… Мой пегаш один только глядит бодро и ухом резаным пошевеливает…

Тихо так стало… Словно замерло…

Час прошел, другой… Солнце много уже прошло своего пути… Где прежде, словно алмазы, сверкали освещенные льды, там теперь синею дымкою затянуло… По верхам закраснелось… Согрелся под шубою; давным-давно докурена трубка… Самому дремлется…

Встревожился пегий и заржал вполголоса: чалый тоже насторожился, даже соня-буланый и тот встряхнулся… Ясно слышен стук копыт конских за утесом… Навстречу нам, по одной дороге, едут люди, да и порядочно их… Не видать пока, а слышно, что не одна, не две лошади, много больше будет.

Поднялся я на ноги, спустил с плеча бурку, обошел коней с той стороны, гляжу пристально… выжидаю: кого это Господь посылает, — друга или недруга?..

Нет Даудки моего! Наказал ему голос подавать, когда возвращаться будет… Пока ничего в той стороне похожего не слышится.

Из-за утеса показалась конская голова, за нею высокий бараний малахай передового всадника. Чумазая, скуластая рожа испуганно откинулась и затянула повод… Конь встал, как вкопанный.

— Геть! — послышался тревожный оклик.

— Что там такое? — послышались и другие невидимые голоса.

— Человек на дороге! — объяснил первый, осадил еще коня своего и совсем спрятался.

Я стою, прижавшись к отвесу, молчу, выжидаю, что дальше будет…

Говорят за откосом так тихонько, шепотом, а больше не показываются… Положил я около себя и Даудову винтовку, револьвер из кобуры вынул, изготовился… Чувствую, что позиция моя хорошая… Сколько бы их ни было, больше как вдвоем не сунутся… У них тесно, у меня просторнее… Чу, переговоры начинают!

— Эй! Что за человек там, на дороге, сидит?..

— Божий! — отвечаю я.

— Мы все Божьи… — слышу в ответ. — Откуда и куда?

— Еду с того места, где был, а туда — где буду… — отвечаю.

Опять загалдели меж собою, ничего не разберешь…

— Один ты, или с тобою еще есть люди? — опять начинают…

— Нет, не один!.. — соврал я, на всякий случай.

— Нас тоже много… Нас больше тысячи! — слышу, хвастают за утесом.

— У Бога еще больше!.. — соглашаюсь я.

Снова продолжительная пауза, — переговоры промеж своих.

— Ну, думаю, держись теперь крепко!.. Путного человека сюда не принесет нелегкая… Известно, какого сорта народ шляется в горах в эту пору…

И самому смешно стало… Ведь вот меня-то с Даудкою носит нелегкая!..

— А ведь, дорога, брат, не твоя только… — начинаются разговоры… — Дорога-то для всех Аллахом предназначена…

— Это верно! — соглашаюсь я.

— Так мы пойдем…

— Идите!

— А ты стрелять будешь?

— Буду!

— Мы тоже стрелять станем… У нас ружья хорошие!.. Наши ружья далеко и метко стреляют, Мирза! Проедем — я говорю?..

— Проедем! — отвечает невидимый Мирза… — У нас и пушка есть с собою! — добавляет он и кричит кому-то сзади: — Эй, тащите сюда скорее пушку, что на колесах… Самую большую!..

Экие черти, брехуны! Даже смех разбирает… А все-таки жутко на душе… Вот принесла же их чертова сила!..

Стихли опять разговоры. Теперь надолго… Косматый малахай нет-нет да и высунется из-за утеса… Высматривает…

— Урус, должно быть! — слышу я ясно… — Этот начнет палить, так и не перестанет… У них ружья сами стреляют… без счету!

Догадался, значит… Ну, ничего! Это мне же на руку… Не так охотно вперед сунутся… А Даудки вce нет как нет!..

Впрочем, теперь, в компании, не так скучно… Подождем, чем все это кончится!..

Темнеть стало… На нашей высоте еще сумерки, внизу совсем ночь залегла, а наверху, на самом дальнем, высоком хребте еще ярко играют лучи заходящего солнца… Скоро и они потухнут: вот уже все багровее и багровее становятся… И малахай за утесом не так уже заметен… Уже он в полуфигуре высовывается… Темнота подбодряет…

— Э-ге-ге-ге!.. Ау! — чуть-чуть доносится, а откуда?! — путем не разберешь… Словно Даудкин голос…

— Эгей! — откликнулся и я.

За утесом завозились.

Прошло еще с полчаса.

По тропинке тяжелый шорох слышен, — и дыхание усталое. Это, очевидно, Дауд аркара нашел-таки и тащит… Молодчина!

— Дауд, ты?

— А то кто же? Вот я и приволок!.. Ух… да и тяжелый же!..

Еле говорит джигит мой от изнеможения… Шагов десяти не доволок аркарьей туши, повалился и говорит:

— Постой, дай отдышаться!

Дал я ему отдышаться, а сам говорю:

— Дауд, а у нас тут неладно… Чужие люди завелись, а кто, — не знаю!

— Где люди?

--Там, за утесом! Я уже часа три с ними разговариваю. Теперь вот примолкли…

— Много?

— А кто их знает!

— Погоди, отдохну… Я их проведаю… Больше некому быть, как чиргалинским…

Стерегу я утес, а сам одним глазом на аркара убитого любуюсь. Что за чудесный зверь! И как его доволок Даудка? — В одних рогах, думаю, до двух пудов будет… страсть какие!

— Что же? Мы так и ночевать будем? — донеслось из-за утеса…

— А ведь это Джюра-подлец! — встрепенулся мой джигит, забыв усталость…

— Даудка, ты? — послышалось с вражеской стороны…

— Может, и Дауд… А с тобою кто?..

— Со мною наши… Шарип и Мирза-бай… Массол-бека нет, не бойся!

— Да мне чего бояться!.. Я ничего не боюсь… Я и самого хана не испугаюсь… Что мне твой Массол, — все равно что блоха на кошке… А где он?

— А его еще в прошлом году старшина нарынский на кол посадил. Он на вороной кобыле попался…

Не без любопытства прислушивался я к этим дружеским разговорам старых приятелей…

— Ты посиди здесь, постереги!.. — произнес Дауд. — Я подойду поближе, потолкую… Это свои, не тронут!..

Пошел Дауд. «Ну, ничего, — думаю, — „своих“ встретили…»

Вернулся джигит мой скоро. С ним и малахай косматый, и руку мне протянул приветствия ради…

— Это ничего… Это… они, видишь ты, девять лошадей скрали — и гонят, а ты им помешал… Боятся, как бы время не ушло даром, — нагнать могут… Эти ничего, — это хорошие люди… Так Массола, — ты говоришь верно, — на кол посадили? Это тоже хорошо! Он брат будет Аблаю, и поклялся меня, рано или поздно, зарезать… Вот и зарезал!.. Сам на кол уселся! Ха-ха!..

Отношения теперь для меня выяснились. Аблай и был тот вожак конокрадов, слишком уже известный близ наших пределов, вероломно преданный моим честолюбивым Даудом, — а эти встречные господа — остатки его разрозненных шаек.

Что же, не беда! Человеку в таком положении и при таком деле, как я, надо быть не слишком щепетильным в выборе общества… Переночуем в приятной компании…

Заглянул и я за утес… При моем приближении двое оборванцев благоразумно попятились… Видно мне, что гуськом по карнизу вытянулась вереница отощалых, сильно загнанных коней, все вольно, т. е. без седел и уздечек, прямо косячные… Скорючило их, бедняг, от холода и начинающего уже пронизывать ночного ветра, щелевой тяги; здесь, у нас, за откосом, тепло и тихо, а там пробирает… Сзади всех, чуть видны две оседланных лошади и около них тоже двое людей, значит, с двумя передними четверо… А вон еще пятый, не то ребенок, не то карлик, горбатый, головaстый, жмется меж коней и откосом, и сюда потихоньку пробирается… Ружей за плечами ни у кого не торчит… Гм… — «Пропустить разве их всех, поодиночке?.. Что их, в самом деле, задерживать… Еще беду наживут из-за нас…»

Дауд переговоры ведет.

— Мы, — говорит, — вот как сделаем: вы все проходите и за нами по ту сторону станете, а мы тут ночевать будем, перед вами… Куда вам теперь идти?! Все обезножили… Там, на Лысом камне, — погибель, пожалуй, найдете… Теперь темно… Мы вот, и засветло, и на свежие силы, — еле переползли… Вы теперь ночуйте… Если к утру кто нагонять станет, мы подзадержим, поразговоримся, пока что… А вы ноги уносите… Мы ведь долго разговаривать будем… Так лучше!.. Проползай поодиночке!..

Вернулся я к нашим лошадям, попятил их к горе поближе, сам впереди стал, револьвер под полою держу…

— Ну, трогайся!

Посуетились немного, погалдели… Стали перебираться… Чуть-чуть бредут измученные лошади, скользят, спотыкаются… Одна белая матка на трех ногах дыбает, правую заднюю приподняла, и из опухшей бабки кровь капает: засеклась больно!

Карлик, как добрался до аркарьей туши, думает, что я не вижу… Отколопнул комок замерзшей крови, вместе с шерстью в рот засовал и сосет с наслаждением.

— Эй, ты! — обратился к нему Дауд… — Гайда наверх, за дровами!..

Вздрогнул урод, откатился от аркара и стоит истуканом, — словно не понимает, что ему такое приказано…

Дауд и Джюра принялись объяснять, оба разом, вперебой:

— Там, повыше, с полверсты назад, горный кустарник порос, с гребня заиндевелым кружевом свешивается, так вот туда иди, наруби, сколько под силу станет, и сюда тащи…

Поручение нелегкое, особливо для этого истощенного урода… А идти надо… Кто-то сжалился над карликом, помогать вызвался… Пошли вдвоем и исчезли в густом мраке вполне уже воцарившейся ночи…

А пока что, — вся вереница лошадей продефилировала перед моими глазами, злобно закладывая уши при приближении к нашим, тоже несколько взволнованным коням… Один из шайки ушел вперед, заслонить дальнейший ход «вязке» — не ушли бы сами собою… Джюра с другим остался, двое ушли, да двое нас — как раз семеро, самое счастливое число у воров…

Дауд уже с аркаром возится… Замерз зверь, — тяжело поддается промерзшая, хрустящая шкура… Мне больше всего рогов жалко… Редкие рога! Хоть в любой музей! Да тащить не под силу… Разве порознь разнять, расколов темя надвое?.. Нет, придется, надо полагать, бросить!..

Кряхтит Дауд, ругается непечатно вполголоса, стал нож о камень натачивать; Джюра тоже хлопочет, за задние ноги держит аркара, сам верхом на него уселся…

А ночь стала совсем горная, только небо вверху яркими алмазами вызвездило… И нет от этих звезд свету, словно на сукно нашитые, — дрожат они, искрятся, переливаются…

Вернулись через час посланные, — притащили две громадные охапки мерзлого хворосту… Карлик принялся костер устраивать… Трудное дело разложить яркий костер с таким поганым материалом! Однако привычные руки справились, и скоро багровый свет озарил часть нашей площадки, косматую фигуру Джюры, присевшую у огня на корточки, — широкие плечи Дауда, с засученными рукавами, управлявшегося с мясом, карлика, уже дремлющего и подползшего к самому огню, морды наших коней… Все остальное исчезало и тонуло, расплываясь в густом мраке… Снежинка, другая — замелькала, закрутилась под нами… Погода ли сдавать начала, огнем ли разогрело, — только как будто потеплело…

Гуууу!.. Загудело далеко в горах… Обвал, должно быть…

— Где захватили?

— А в камышах, на речке, от аулов полташа, не больше… Нельзя было всех… Мало нас… Захватили больше, да дорогою отбились… Тут есть один жеребец, хороший… Я его знаю: карий с лысиною… Я уже давно до такого добирался…

— Никто не видал?

— Один видал, должно быть, — теперь уже он ничего не видит!

— Зарезали?

— Зачем так?! — Задушили… Он спал…

— Гм!.. Ты куда это сдвигаешь, дьявол?.. Не тронь!..

— А тебе мало, что ли?.. Что, вы вдвоем его — что ли — сожрете?

— Отдали тебе передки, — и довольно… Нам еще далеко ехать… Не тронь!

— Ну, не трону…

— Эй, Таук [Курица]! — донеслось издали.

Карлик встрепенулся и заморгал глазами.

Теперь только, при свете огня, я разглядел эту странную, обезображенную судьбою и природою личность: старческое, скуластое лицо, без признаков бороды и усов, с косо разбегающимися вверх и в стороны бровями, с широким расплющенным носом, с беззубым ртом до ушей, с кончиком жесткой косы, комично торчащей из-под рваного, словно собаками изгрызанного, малахая… Крохотная, не более аршина с четвертью фигура, руки длинные, как у обезьяны, такие же косматые… Только глаза, — хитрые-прехитрые, — так огоньками и бегают… И не злые совсем, — а больше испуганные, забитые… Щенки иногда так смотрят, которые попадаются из понятливых.

— Ты принеси и мне, хоть кусочек! — доносится издали.

Это тот, что голову табуна стережет, голос подал… Почуял его голодный нос запах жареного.

Часу не прошло, и ужин был готов. Жареное на угольях аркарье мясо — блюдо вкусное, особенно с голоду, а Дауд кунганы медные поставил, снегом набил и чай заварил — пиршество полное! Поделились с новыми приятелями, — жрут как волки!.. Дауд бросил карлику кусок, тот не взял, не заметил, должно быть. Пододвинул я этот самый кусок, — схватил моментально, всосался в него просто, и глаза его заискрились весело-весело. Те — попрошайки страшные, все им мало! Одного не доели, за другим куском тянутся, мычат с полными ртами, пальцами куски поправляют, а Таук молчит, рук не протягивает, только глазами просит, и все у меня… Посмотрит, — и нельзя отказать… от своего куска отрезал бы…

Поели, — стало тепло, даже жарко как будто… Ко сну клонит. Таук сам вызвался сторожить с одной стороны. Шарипа послали сменить переднего товарища. Джюра свернулся клубком, как собака, и захрапел.

— Ты, тюра, первый спать будешь, я после! — решил Дауд и стал поправлять огонь.

— Да, уж обоим нам спать тут с этими не приходится!..

Завернулся я в бурку поплотнее, к камню прижался спиной, ноги к огню поближе. И опять начинает томить меня одна и та же неотвязная мысль. На душе опять черт знает что стало несообразное делаться.

Тихо все кругом. Косится Дауд в мою сторону, храпит Джюра с товарищем. И мне самому через силу дремлется…

Вздрогнул я чего-то и открыл глаза. Много ли, мало ли спал, — не знаю. Еще темно, и на востоке признака света не показывается. Только вершина одна ледяная, дальняя, словно фосфорическим, золотистым светом подернулась.

Дауд мой спит во всю мочь. Хорош сторож! Джюры нет на месте… Гляжу: к моим лошадям подбирается ползком и из моего вьюка что-то тащит… Чуть краснеются полупотухшие уголья костра, в темноте не видно…

— Ты это что, собака паршивая?! — крикнул я.

— А ты разве не спишь?

— Нет!

— Ну, хорошо! Если не спишь, — я и трогать не стану. Я думал, ты заснул: Дауд заснул, и ты заснул… А коли не спишь, я у тебя ничего не трону; я лучше опять спать буду. До утра далеко!..

Сказал это, мошенник, и, как ни в чем не бывало, свернулся опять в три узла, пытаясь поплотнее завернуться в свои рваные охлопья.

Чу! Не то котенок мяучит, не то ворчит кто-то за камнем. Прислушался: это карлик Таук. Тот стережет и, от скуки, должно быть, мурлычет какую-то песню.

III. Таук

С полным рассветом расстались мы, наконец, с своими случайными товарищами по ночлегу. Те пошли своею дорогою, мы — своею.

Одному карлику, кажется, очень не хотелось продолжать путь с шайкою Джюры, — он так просительно смотрел мне в глаза, да я, признаться, не понял тогда его истинного желания; — я думал, что это он больше насчет съестного… Мне и в голову не могло придти, что этот обиженный судьбою, странный человек будет мне впоследствии очень полезен, даже более, чем только полезен.

Конокрады услали его передовиком. Джюра при этом наградил его подзатыльником, мой Дауд тоже поусердствовал, толкнув карлика под зад носком сапога. Таук безропотно снес обиду от первого, но зато на моего оруженосца посмотрел так, что даже мне стало холодно. В жизнь свою я не видал такого злобного, полного ненависти взгляда. Дауд даже со смеха прыснул.

Посадились на коней, — разъехались.

Дауд думает, даже уверяет меня, что еще дня два надо будет подниматься, прежде чем мы достигнем высшей точки перевала; я же думаю, что это должно случиться несколько скорее. Я даже уверен, что, если бы мы сегодня не запоздали, а вышли до свету, то, пожалуй, сегодня же и были бы на этой высшей точке. Подождем, увидим! Дорога стала несколько разнообразнее, она поворачивает вправо, почти под углом двадцати пяти градусов. Даудка едет впереди и занят чем-то у себя в бороде. Я справляюсь с буссолью и отмечаю. Становится теплее, даже заметно. Показываются кое-где жидкие заросли арчи и еще какой-то кустарной растительности; дальше, впереди синеют уже сплошные чащи, а за этими лиловато-синими пятнами горных пролесков ярко белеет усеянный круглыми валунами, серпообразный ледник. Об этом леднике мне давно уже говорили, только тот ли это самый, пока не особенно уверен.

Справляюсь с моими таблицами, мысленно восстановляю маршрут, соображаюсь с расстоянием. Должно быть — тут!

Еще час пути, — и вправо открылся пологий скат, чуть прикрытый снегом, сквозь который всюду пробиваются стебли прошлогодней травы. Обильное пастбище, — брезговать нельзя. Наши лошади долго не видали такой роскоши. Было бы бесчеловечно и нерасчетливо отказать им в этой законной потребности. Порешили сделать двухчасовой привал.

Не расседлывая, только облегчив вьюки и ослабив подпруги, мы стреножили коней и пустили их продовольствоваться, а сами стали завтракать. Теперь у нас на этот счет обильно.

Слышу я: гонит кто-то, — и шибко, — с той стороны, откуда мы приехали.

— Это Таук! — присмотрелся из-под руки мой оруженосец.

И впрямь он!

Карий жеребец с лысиною во весь лоб скачет утомленным галопом, сопит ноздрями так, что сюда слышно, спотыкается… На спине у него, без седла треплется жалкая усталая фигурка горбуна — цепко, по-обезьяньи держится… Доскакал, свалился — и прямо ко мне… Присел на корточки и смотрит просительно…

— Что ты?

Молчит… Только подполз вплотную, ухватил обеими руками мой сапог, целует его и к глазам своим воспаленным прикладывает.

— Что тебе надо?

— Я с тобой пойду… Не хочу с теми!.. — пробормотал, наконец, карлик.

— Ну тебя к дьяволу! — гаркнул Дауд.

Таук даже глазом не мигнул в его сторону… Опять пробормотал просительные слова.

— Я, — говорит, — от них ушел. Я сзади ехал, нарочно на этого жеребца сел, — он у них самый лучший, — чтобы не догнали. Отставал, отставал, да и совсем отстал… Им нельзя было гнаться. Где им, собакам, гнаться?! Они боятся назад вернуться, а я не боюсь… Я хоть сейчас под ножик, только чтобы с тобой идти…

Что, мол, за пылкая такая привязанность, думаю. Подозрительно, признаться, стало. В моем положении простительно, даже очень, быть подозрительным… Однако соображаю дальше: с уродом хуже, чем с собакою, обращались, а ведь человек тоже! Жизнь их была тоже хуже собачьей! Голодно, холодно, да и колом грозит судьба ежечасно… А тут все-таки покойнее и сытнее. Вот с ним обошлись хорошо, накормили, не побили, слово сказали ласковое, — он и размяк, расчувствовался. Дело понятное… Тяготы не составит… Лошадь ведь есть запасная, пригодится дорогою… Взять разве?

— У нас не воровской притон! — вмешался мой Дауд. — Увидят тебя с нами, — беды наживешь!

— Меня-то не узнают, — тебя не узнали бы! — ответил карлик, волком глянув в его сторону.

— Я тебя! — Дауд замахнулся нагайкою.

— Не тронь! — остановил я, и остановил энергично, так что мой джигит даже потянулся.

— Будешь со всякою дрянью знаться, — так тебе и поверят, что ты купеческий поверенный!

Засмеялся Дауд сквозь зубы и отошел в сторону.

«К чему это он сказал? Нет… что он хотел сказать этими словами?..»

Сердце мое сжалось болезненно. Я почувствовал, что побледнел как полотно. Слой грязи и копоти на моем, уже месяц не мытом лице, конечно, достаточно скрыл охватившее меня волнение. Но, клянусь Богом, что если бы у меня, в настоящее мгновение, кобур револьвера был расстегнут, если бы мои дрожащие пальцы могли мигом справиться с этою оледенелою, плотно врезавшеюся в ременный прорез пуговицею, — я бы пустил пулю прямо в низкий лоб моего проныры.

— Ты поедешь с нами! Я тебя беру! — обратился я к Тауку.

Тот оскалил зубы, захохотал и снова кинулся к моим сапогам.

У чалого седло поползло набок: вот-вот свалится. Дауд пошел поправлять и что-то очень медленно возился с таким простым делом. Вернулся как ни в чем не бывало…

— Чай варить, что ли?

— Вари!

Таук кинулся подбирать сухой помет по дороге и разные годные для огня былинки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Таким образом, Таук остался с нами. Карлик-конокрад клялся всеми, и святыми, и черными силами, что его в тех кочевьях, куда мы направляли путь, не знают, но все-таки вороного жеребца взять ему я не позволил: краденую лошадь наверное бы признали, с первого нашего появления, и это навлекло бы на нас подозрение. Я обещал купить ему коня при первом случае, а пока предложил воспользоваться вьючным конем, благо недалеко ехать осталось, и дорога начиналась на спуск, все легче и легче.

Измученный вороной конь, едва передвигавший ноги, попытался было потащиться за нами, но, сделав несколько шагов, печально заржал нам вслед и принялся щипать выбивающиеся из-под снега, должно быть, вкусные на голодные зубы, — стебли.

IV. Пришли на Нарын

А ведь дорога-то все идет на спуск! Характер долинных предгорий обозначается ясно. Перевал, очевидно, пройден. Самая высокая точка — это место нашего последнего ночлега. Загляну в свою записную книжечку…

Стало заметно теплее. Перейденный нами хребет стоял за нами прочным заслоном от северо-восточного ветра. В долине, под ногами у нас, лентою вьется туманная полоса, — это Нарын, свободный от льда. Далее за ним чуть видны очертания главного хребта, а влево безобразно громоздятся одна на другую дикие, причудливые высоты. Это — группа Чаргалинских предгорий… Конечно, так!.. Там предгория богаты небольшими долинками, котловинами, где кочуют полунезависимые орды горных киргизов.

— Вы где коней скрали? — спросил я у нового моего спутника. — Там, что ли?

Я указал нагайкою в сторону предгорий.

— А там! — ответил Таук, пристально всматриваясь вдаль. — Послушай, тюра! Нам дорога теперь все правее и правее. Вон туда, где густая арча растет… Не ходи туда влево… не надо!

Шепотом сказал мне это Таук, а Дауд все-таки расслышал.

— Ты что за проводник?! — крикнул он на карлика. — Твое дело?! Это он боится с чаргалинцами встретиться… Я и то жду с минуты на минуту… Чаргалинцы спохватились уже и в погоню за конями своими пошли, — вот он и боится…

— А что мне бояться?.. Меня никто не видал, никто не знает…

— А я вот и укажу на тебя… Вот, мол, берите, это из тех самых!

— Не посмеешь!

Карлик произнес это решительно и с уверенностью в голосе, однако на меня посмотрел такими просящими заступничества глазами, что я поспешил ободрить его утвердительным кивком головы.

И это мое движение не укрылось от глаз наблюдательного Дауда.

— Смотри, тюра, — процедил он сквозь зубы, — наживешь беды с этою чумазою обезьяною!

— С тобою не нажил бы… Что ты про меня знаешь худого, что?

Карлик оживился, глаза его загорелись недобрым огоньком. Он заговорил торопливо, быстро, словно задыхаясь от злости…

— Что знаешь… что?.. — повторил он. — Аблай меня на дороге нашел… Я совсем издох… Он кормил меня, он поил… Он меня редко бил, а ты часто… За что дрался? Я не заманивал Аблая, я не продавал его… А ты это сделал… Ты хуже собаки!.. Ты и этого доброго тюра-уруса продашь… Я тебя по глазам понимаю… «Таук коней стереги, дрова таскай!»… Таука все обижают, а Таук умнее вас всех… Я пропаду, — ты пропадешь раньше… Я все скажу, что знаю… Вот что!..

Признаюсь, эта пылкая тирада меня озадачила, а моего Дауда еще больше. Он вдруг будто смирился, — пожал плечами, улыбнулся и кротко, насколько мог только подделать свой голос на этот лад, произнес:

— Ну что окрысился?.. Я пошутил… Отчего не посмеяться от скуки?..

— То-то! — проворчал Таук и самодовольно повернул своего вьючка на боковую тропинку, круто поворачивавшую вправо и прихотливыми зигзагами спускавшуюся в самую гущу зарослей.

Мы с Даудом последовали за ним.

Как тут хорошо!.. Какая разница с тем обледенелым, опасным карнизом, который мы, слава Богу, уже миновали. Совсем тепло. Я даже сбросил бурку со спины и приторочил ее за седлом. Заросли становились все гуще… По мере того, как мы спускались все ниже и ниже, к арче стали примешиваться и другие виды предгорной растительности; кое-где белелись даже кривые стволики нашей родной березки; круглые, поросшие густым мхом камни проглядывали из-под талого, разрыхленного оттепелью снега… Ноги лошадей местами вязли по колена. Часто в кустах слышался шорох и шумный взлет куропаток… Красавец фазан раза два перебежал нашу тропинку… Сама тропинка была проложена не человеческими, даже не конскими ногами, и на ней виднелись бесчисленные кабаньи следы… Экая дичь! Экое приволье для охотника!..

Я было приготовил свою двустволку…

— Не надо, тюра, не надо! — испуганно остановил меня, поняв мое движение, Таук. — Не надо шуму… надо тихонько!.. Ты выстрелишь здесь, а там, далеко, услышат… Смотришь, — пойдут… Не надо, чтобы тебя видели…

— Да мы и не прячемся… Дауд, расскажи ему, кто мы такие…

— Стану я всякому рассказывать… — отвечал мой джигит. — Он все равно не поймет… Мы вот с ним послы, к самому хану кокандскому едем… Вот кто мы такие!..

— До хана далеко еще — сомнительно покачал головою карлик, — а тут народ такой, что и на хана не посмотрит. Тише пойдем, скоро пройдем… Никто не увидит, — целее будем…

— Тише так тише… Что же, провизии у нас пока довольно!

Однако мы забирались в такую непролазную глушь, что движение наше становилось с каждым часом все труднее и труднее. Лошади уставали заметно. Короткий день догорал, сумерки сгущались быстро… Надо было засветло позаботиться о месте ночлега…

Первое условие стоянки, важнейшее, — это вода поблизости. В настоящем нашем положении — это условие могло быть легко устранено: кругом снег, значит, вода, — становись, где хочешь, где кони стали. Мы на южном склоне, теперь тепло… Сырые облака, впрочем, окутывают нас со всех сторон, медленно ползут, цепляясь за выступы скал, и группы хвойных деревьев, осаживая на наши одежды легкий слой серебристого инея, а все-таки тепло, — не так, как там, на проклятом перевале. Станем хоть тут, здесь вот посуше как будто… Сейчас огонь разложим, чаю заварим, напьемся, да и спать…

Дауд говорит:

— Ну, ты, обезьяна, принимайся за свое дело, — собирай дрова, зажигай огонь!..

— И огня не надо… и так тепло!.. — отвечает карлик. — Огонь ночью далеко видно… Там скажут: что такое там за огонь?.. место нежилое, а огонь!.. Смотреть придут… Не надо на нас смотреть… нехорошо!..

— Да что мы, дьявол ты этакий, воры, что ли? — закричал Дауд. — От кого нам прятаться?.. Теперь бы нам прямо на кишлаки идти, в чай-хане бы с людьми сидели хорошими, разговоры бы вели дельные… Уж и так тюра тебя послушался, в сторону взял, а тебе все мало…

— «С людьми хорошими!» — передразнил его Таук. — С хорошими людьми еще успеешь наговориться. Дай время худым уйти сначала!

— А откуда худые люди пришли? Ты почем знаешь?

— Лисица бежала, — хвостом махала: вот я и понял… Я, ведь и по-лисьему понимаю!..

— Кто такие?

— Сарбазы ханские, краснохалатники, вот кто!

— Видел, что ли?

— Нет, не видал, а по времени ждать надо: семь дней на Рабат стоял, в трубы трубил, горлом громко кричал и бумагой махал… Пять дней Чим-Булан приходил, Шарипа-бая ограбил, две девки увез да шесть баранов… Бумага махал, опять громко кричал и в трубы трубил, два дня на Нарын лошадей купал… Броду нет, каик (лодка) развалился, переправы нет… очень ругался, прочь пошел… Ему на эту сторону надо, а где переправа? Ты знаешь?

— Переправа?.. — Дауд задумался и начал что-то соображать. — Переправа… гм… — повторил он… — Если на Чим-Булане нету, в Кара-су есть…

— А где Кара-су?

— Кара-су?..

— То-то, забыл, должно быть…

— Близко…

— Как раз против нас, внизу… Светло было бы, — видно было бы…

— Вот оно что! Надо тюра моему доложить… — решил мой джигит… — Я вот ему скажу все и посоветую, как дальше идти и что делать надо… Тюра, ты спишь?..

Я откликнулся не сразу. Прилегши на бурку, я притворился дремлющим, а между тем внимательно вслушивался в разговоры моих спутников, хорошо освоившись с их особенным воровским жаргоном. Сообщение Таука о ханских сарбазах меня более чем заинтересовало, даже не на шутку встревожило. Очевидно, в долине бродят ханские отряды. С какою целью?.. «Бумага махал, громко кричал, трубы трубил» — ясно, что с отрядом ездили глашатаи, о чем-то объявляющие народу, а о чем именно?.. Вот тут-то и представляется широкое поле для всяких предположений и опасений… А ну, как дело касается именно меня или моего товарища К., выехавшего месяцем раньше, с подобною же, также замаскированною целью… Положим, что документы мои все в порядке, даже свидетельство коканского посла в Ташкенте с его собственною печатью, а все-таки надо быть очень и очень осторожным… Это вот и карлик смекнул разом, и рассуждает дельно… Конечно, гораздо лучше не встречаться на пути с ханскими сарбазами, да и вообще избегать густонаселенных местностей… Все это хорошо, но очень стеснительно… А все-таки, о чем объявляли ханские глашатаи, — надо узнать непременно… Дауда одного послать разве туда вниз, а самому переждать?..

Слышу, Таук говорит моему джигиту:

— Знаешь что? Ты здесь оставайся с тюра, а я пешком схожу один. Тут меня не знают… то есть, хоть и видали, да худого я ничего не сделал им: песни пел да милостыню собирал, это ничего… Я опять в чай-хане Мурад-бия зайду и все там разузнаю: у Мурада много народу собирается… он на дороге сидит и все знает… Нигде, как у него, сарбазы чай пили… Поразузнаю и приду сюда сказать… Ты посиди здесь, я живо сбегаю: день пройдет, да еще полночи, — я и назад ворочусь… Только напой меня чаем да мяса дай… Таук очень есть хочет!

«План недурен», — подумал я.

— Это я все скажу тюра, ты не в свое дело не суйся! — заметил, подумав немного, Дауд и, подтянувши кушак, снова подошел ко мне:

— Проснись, тюра, дело есть, и даже очень важное дело!

— Ну, что скажешь?

— Да вот, узнал я, что внизу казенный человек…

— Какой казенный?..

— Ну какой? Известно, который самому хану служит, — сарбаз, значит, самый, может, первый у хана человек будет, и ему попадаться на глаза не следует…

— Да ты почем знаешь?

— Кто, я-то?.. — хвастливо воскликнул мой проводник. Да я все знаю, я сквозь землю вижу. Я по звездам могу читать. Вот что! Разве ты меня не знаешь, кто я?

— Знаю.

— То-то… Так чем нам идти вниз, лучше я сам один съезжу, все расспрошу, — ну, и там это окажется… Нам, положим, бояться некого, сами мы не последние люди, а все-таки лучше узнать…

— Съезди…

— Или лучше Таука послать… Пускай скажет там, что, мол, такие-то важные гости к ним едут, чтобы приготовили все, что следует… Я велю, чтобы Таук ехал? Что ему, даром, что ли, хлеб наш жрать? Пускай служит!..

— Ну, скажи Тауку!..

Наглый тон моего слуги положительно начал меня раздражать не на шутку, и я пристально стал вглядываться в глаза Дауда. Тот смутился слегка и стал почему-то усиленно разглаживать складки своего левого рукава.

— Сказать?.. — пробормотал он, потупившись…

— Теперь скоро светать будет! — заговорил я покойно, но только не в тоне сообщения, а прямо в виде приказания. — Вот уже белеет туман наверху. За тем камнем ты разведи самый маленький огонь, — его не видно будет. Согрей чайники и накорми Таука; он очень голоден. Таук не поедет, а пойдет пешком и в полночь назад вернется, он и узнает, что там читали казенные люди, и куда пошли, и сколько их было, — все узнает…

— Ты слышал разве?..

— Я все слышу и больше тебя знаю. Так и помни! Ты подумать еще не успел, а я уж знаю, что у тебя в голове. Ты видел это?

Я протянул правую руку и показал перстень с печатью на своем указательном пальце.

— Знаешь ли ты, что это такое?

— Кольцо… Как же, знаю… — смущенным голосом пробормотал видимо опешивший Дауд.

— Так вот видишь, какое это кольцо. Мне стоит только повернуть его печатью на ладонь, — и я сейчас скажу, что у человека на душе, а захочу, чтобы дурного человека скорчило в три погибели, так сейчас, как подстреленный волк, сдохнет передо мною… Ты знаешь это?

— Я тебе предан, тюра, я за тебя в огонь и в воду… Я знаю, что ты сильный и властный… За что же ты на меня сердишься?..

Сказать откровенно, так я и сам не знал, за что именно я на него рассердился, даже до угроз, но чтобы не уронить себя в глазах моего пройдохи, я покойно добавил:

— Пока я не сержусь, а худо будет, если ты провинишься передо мною… Вот и старайся… Вари чай, да с огнем осторожнее!..

— Слушаю, господин… Сейчас будет готово… — и Дауд принялся за бивуачное хозяйство.

Рассветало. Туман наверху подернулся золотистым отливом утренней зари, стало свежей, и с невидимой еще внизу реки повеяло холодом. Дремавшие лошади стали пофыркивать и шумно отряхивались от насевшего на них за ночь инея. В воздухе протянулась струйка дыма от нашего костра, и аппетитно запахло гарью и копотью медного чайника, дразня усиленный аппетит.

V. Сарбазы

Пока Дауд варил чай, а Таук, чтобы не терять времени, запихивал за обе щеки остатки холодного мяса аркара, я соображал свое настоящее положение.

Обогнув озеро Иссык-Куль с северо-восточной стороны, мы направились на запад, вдоль хребта Терек-Тау, и перевалили на южную его сторону у День-Герме. Затем мы отыскали перевал через Джатым-Тау; этот очень важный перевал — Суок, что значит «холодный», был как раз тот, где мы встретили конокрадов. Перевалив через него мы могли бы сразу спуститься в населенную долину Нарына, но предпочли уклониться от многолюдства и долго шли в полугорье, пока не стали ночлегом на данном месте. Вся долина — под нами, и сквозное сообщение с этою долиною найдено. Более половины моей задачи, именно основная ее часть решена. Все это сделано в самое невыгодное время года, зимою, когда о перевале Суок ходили слухи, что он только летом переходим, и то для пешего человека, в крайнем случае для вьючных ишаков. Открытие бесценное и важное! Собственно говоря, я мог бы с вполне спокойною совестью вернуться назад тою же, уже знакомою дорогою. Можно, положим, рискнуть двинуться в горный лабиринт, лежавший на северо-западе и совершенно не исследованный, держась направления на Аулиэ-Ата, но это слишком рискованно, почти неодолимо. Вернуться назад спокойнее, но зато крайне неудобно по некоторым соображениям, чисто психического свойства. Мы, доверенные приказчики известного торгового дома Хмурова и Комп., едем с целью показать образцы наших товаров, расспросить местных жителей о том, что им именно надо, и вдруг, не видав почти этих жителей, повернем оглобли, да как раз в такую минуту, когда ханские люди ездят и об чем-то объявляют! Неловко! Прямо, значит, более, чем навлечь на себя подозрение, — просто выдать настоящую нашу миссию… Перед кем, однако, выдать? Перед Даудом да этим юродивым карликом? Да хоть бы и перед ними! Впрочем, и то сказать, опасность есть, бесспорно; но разве эта опасность стала больше, чем прежде? Может быть, даже встреча с этими ханскими сарбазами не только для нас не опасна, но даже очень полезна: я сильно возлагаю свои надежды на свидетельство Хаким-бая, коканского посланника в Ташкенте. Именно перед ханскими чиновниками эта бумага должна иметь бо́льшую силу и значение, чем перед безграмотным полукочевым населением гор Агели. Под охраною этих бумаг, мне удастся попасть в такие людные центры ханства, как Наманган, может быть, даже самый Кокан. О, как бы это было хорошо! Какое бы это было блистательное исполнение возложенного на меня поручения! А разве уже это так опасно? Все-таки, пускай сходит, попытается Таук, а когда он вернется, мы тотчас же спустимся на Нарын, переправимся на ту сторону и поедем на настоящую, уже разработанную, культурную дорогу. Дальше видно будет, смотря по обстоятельствам. Но почему только этот карлик думает, что встреча с ханскими чиновниками может иметь роковые для нас последствия? Почему он предполагает, что я должен всеми силами стараться избегать этой встречи? Почему он так видимо оберегает меня от этой встречи? Все это тоже вопросы еще не совсем решенные. Во всяком случае, нужно держаться крайне осмотрительно…

— Я еду, тюра! — перебил мои размышления Таук.

Он дожевывал что-то, и изо рта его валил пар от горячего чая.

— Я еду, тюра! — повторил он и, проходя около меня так близко, что даже задел своим малахаем, шепотом добавил: — А ты Дауду не верь и меня жди… слышишь? Жди!!!

Через минуту он скрылся в чаще арчи, быстро не то сбегая, не то скатываясь по разрытым, усеянным камнями склонам обрыва.

— Верь мне, тюра, — не то обиженно, не то пророчески, во всяком случае очень многозначительно, произнес Дауд. — Этот горбатый черт не доведет до добра… Не к хорошему он к нам привязался… Гнал бы его в шею, а то лучше мне бы позволил спустить его как и куда следует!

— Это не твое дело! — заметил я своему джигиту. — Думай только о том, что, когда я вернусь и буду тобою вполне доволен, то получишь медаль и денег гораздо больше, чем мог бы получить на службе у самого коканского хана… Вот об этом думай. Да помни об этом также!..

И я снова показал ему перстень на пальце.

Дауд даже вздрогнул и, потупясь, произнес:

— А я разве тебе, тюра, не верен?

— Пока — да! Ну, давай и мне чаю… Ты заварил свежего?

— Готово, тюра.

Тем временем солнце высоко взошло над горами, и его животворные лучи окончательно разогнали туман; только высоко, под снежною пеленою глетчеров, неслись золотистые разорванные клочья облаков, отбрасывая на сверкающих гранях скользящие голубые тени. Внизу, под нашими ногами, не более как в одной версте, вилась широкая, сизо-свинцовая лента Нарына, с берегами, поросшими редкою растительностью. Густые камышовые заросли широко расползались в сторону долины, где виднелась почти отвесная стена матерого берега; далее, кое-где прорезывали легкую дымку тумана группы садов, и чернелись закопченные верха кибиток и сакель. Дальше всего поднимался гребень дальних гор, местами оголенных, местами покрытых снегом; в самой долине снег лежал только по впадинам, да по северным склонам невысоких холмов, изредка увенчанных сторожевыми вышками и глинобитными куполами могильных сооружений. В мой сильный бинокль можно было хорошо рассмотреть и узкую полосу дороги, тянувшейся к реке от ближайшего кишлака, и стадо верблюдов, уныло бродившее по оголенной почве. Но что особенно обратило на себя мое внимание, — это конная группа, столпившаяся у самого берега, там, где в камышах виднелись две больших лодки (каика) с тяжелыми носами, кормами и низкими, почти в уровень воды, бортами. Здесь были разложены костры, поднимавшие к небу густые столбы дыма, и стояло несколько шалашей из камыша, покрытых черными, прокопченными войлоками. Люди у берега видны были совершенно ясно, чему особенно помогали их красные халаты. Очевидно, это и были сарбазы; у двоих ярко сверкали на солнце большие медные трубы за плечами. Лошади были на привязях и расставлены просторно: значит, это злые жеребцы, разобщенные, чтобы не бились друг с другом. Дальше виднелись и вьючные, скромные кони, столпившиеся в плотную кучу. Доносился по временам даже неясный гул голосов, особенно в те минуты, когда ветер, повинуясь непонятному капризу, менял направление и дул в нашу сторону.

— Слышал?

— Теперь они по нашему пути вплоть до Суока пойдут… Это они, верно, за теми конокрадами гонятся… Только ау! — Не догнать… Наши теперь уже за вторые горы прошли, они уже далеко теперь. Не догонят… опоздали… ха, ха!..

Дауд видимо радовался, что наши ушли, а тем не догнать, но он, наверное, ошибался. Ошибался не в том, что сарбазам не догнать воровской шайки, а в самой цели следования ханского отряда: стали бы те с такою силою гоняться за несколькими безоружными ворами?!..

— Вот те сарбазы, о которых Таук говорил! — протянул руку Дауд. — Ишь ведь, хорошо, что мы в сторону с дороги сошли, да повыше забрались, а то бы как раз им встретились Они сюда, на нашу сторону переправляться хотят, — надо быть, в чиреевские аулы, больше некуда. Это те аулы, что мы ночью стороною объехали… Еще собаки лаяли… Слышал?

С усиленным нетерпением я ждал ночи и возврата моего посланного, который наверное сообщит мне истинную причину появления военного отряда в этом захолустье.

— Ты думаешь? — улыбнулся я.

— А то зачем же им шляться здесь?.. Они сюда и не заглядывают вовеки. Последний раз, я еще маленьким был, когда приходили сарбазы. Тогда чиреевцы ханского сборщика податей зарезали и казну ограбили. Тогда приходили… Да мы все ушли!.. Что мы, их ждать, что ли, станем?!.. Как прослышали, что идут и ханский гнев несут, мы сейчас все в горы и скотину отогнали. Они пришли, саклюшки пожгли, да ни с чем и ушли; а больше вот по сие время не приходили. Зачем им сюда ходить?

— А ты разве сам чиреевец?

— Я-то? Я-то не здешний, да все равно, я ведь маленький тогда был, сказано, совсем… Я сборщика не резал… Я ведь еще не понимал ничего. Вот Джюра, — тот помнит, да Массол покойный помнил; это он сяркера резал, а я еще маленький был… Я тогда курицу не мог бы зарезать… Где же мне, ребенку глупому?!..

Я успокоил провравшегося слугу, сказав, что мне решительно все равно, резал ли он кого или не резал. Я приказал ему только не увлекаться и не высовываться очень из-за утеса, да лошадей наших убрать куда-нибудь подальше.

Дауд понял, что это давно пора было сделать и, забрав в руки все три чумбура, повел коней выше, в первую попавшуюся расщелину, а я остался на своем удобном наблюдательном посту.

Между тем переправа уже началась. Все вьюки и люди забрались на каики, кроме одного, который разделся донага и, сидя на расседланной белой лошади, смело погнал коня в воду. Несколько человек пеших, оставшихся на берегу, с криком, махая палками и плетьми, погнали весь табун за белою передовою лошадью; слышно было, как вода с плеском раздалась, принимая в себя эту живую кучу конских тел. Первая лодка, полегче, оттолкнулась шестом с отмели и поплыла вслед за табуном; вторая, большая, последовала за ними. Всю плывущую группу сильно сносило по течению. Я рассчитывал, где бы они могли пристать к этому берегу, и, следя вдоль берегового ската, только теперь заметил еще двух человек, тоже конных, но не краснохалатников, которые скакали во всю прыть, ныряя в береговых зарослях, махая руками и указывая плывущим удобное место пристани.

Откуда же эти люди явились? Раньше ли успели переправиться, как местные, знающие жители, или провели ночь на этом берегу вместе с нами, даже так близко?..

— Это не здешние! — заметил Дауд. — И. кони у них не здешние: смотри, какие хорошие! Лучше, чем у сарбазов, казенные! Не знаю, что за люди, а узнать надо… Вот посмотрим, вместе ли пойдут, когда переправятся, или дальше своею дорогою погонят… И что за люди такие появились?..

— Смотри, не шли ли они за нами, по нашему следу? — говорю я.

— За нами — может, а по следу — нет: какой тут след, когда снег метет? Никакого следа нет. Да мы и не дорогою шли, все стороною держались… Я нарочно так вел. Вот погоди, увидим… Хочешь, я поближе подойду, повиднее будет?

— Сиди со мною! Лошадей хорошо ли припрятал?

— Шайтан не скоро найдет… Эк опять задымил, проклятый!

Это уже относилось к остаткам нашего утреннего костра, который Дауд поспешил окончательно притушить комьями грязи со снегом…

— Так-то лучше!

Передовой белый жеребец уже достиг отмели и в галоп вынес своего голого всадника на сухое место. Поднимая тучи водяных брызг, с шумом и плеском выбрался и весь табун, перехваченный всадниками с этого берега… Стали подтягиваться и немного отставшие лодки…

Голый сейчас же соскочил с лошади и стал бегать и кричать, размахивая руками и щелкая себя по бедрам: озяб, должно быть, сильно, бедняга. А один из загадочных всадников спешился тоже и стал набирать сушняка для костра… Я наблюдал внимательно за всем, что происходило внизу… Мне казалось, что отряд ханских сарбазов, переправившись, немедленно оседлает коней и поедет дальше: судя по расположению бивуака на том берегу, они там провели всю ночь, — значит, и сами отдохнули, и лошадей выкормили. Надо бы им пользоваться ясным днем: ведь азиаты никогда по ночам не ездят, а между тем, судя по всему, что творилось, сарбазы, очевидно, готовились стать продолжительным лагерем… Уже не один, а несколько костров ярко пылали на берегу, с вьюков поснимали котлы и приладили их к огню, даже шалаш начали строить и лошадей своих, снова оседланных, расположили в порядке на приколы. Что бы это могло значить? Удивление мое возросло еще более, когда я увидел, что человека три конных, теперь с лошадьми уже, снова разместились на большом каике и тронулись обратно, на тот берег; с ними отправился и один из этих новых всадников: другой остался на этом берегу. Что за причта такая? Что за перемена диспозиции?.. Очевидно также, что виною всему эти двое новых. Оставшийся здесь что-то очень энергично говорит с начальником отряда… Не слыхать только, но зато в мой бинокль видно отлично… А Дауд так и без бинокля лучше моего видит!..

— А ведь я его узнал этого, что в белой чалме, — говорит мой джигит: — это, помнишь ты, тот андижанский купец, что мы в Верном видели. Это он самый… Чего его сюда принесло, собаку?!

Да, конечно, они становятся здесь лагерем… Я даже вздрогнул, и в сердце у меня похолодело: мне показалось, что этот андижанский купец показывает рукою в нашу сторону… Я даже попятился немного. Дауд, — должно быть, ему тоже это показалось, — припал головою к самой земле и затаил дыхание.

Ну, это, положим, вздор… Мы их видим — это точно; но чтобы они могли видеть нас, — это невозможно: мы так хорошо скрыты и этим утесом, и широко расползшимися ветвями арчи, что никакой острый глаз не мог бы открыть нашего убежища… И действительно, это просто случайность… Вот они уже и не смотрят в нашу сторону, а спокойно уселись оба у огня, и старший даже заглянул в котел, открыв на минуту его крышку… Это случайность, не более…

— Это вот он что видел, — шепчет Дауд: — видишь, орел над нами летает, вон и другой тоже… Экие разбойники! Что им, гадинам, надо? Это они орлов увидали… ничего!..

— Должно быть, орлов!

— Когда стемнеет, мы совсем отсюда уйдем. Мы вон туда пойдем, вверх, а после спустимся к воде, верст за двадцать отсюда. Пускай стоят, стерегут, — нам не мешают, и мы им также!

— Вот ночью подождем Таука!

— Не жди ты его, дьявола, тюра: ну его к черту!.. Без него все хорошо было, а с ним — как бы хуже не вышло! Не жди!

Но я все-таки решил дождаться карлика: я был убежден, что мы от него больше узнаем, чем от всех наших догадок и предположений, и опять послал Дауда наведаться к лошадям, не прерывая лично своих наблюдений над всем, что происходило в лагере.

Так прошел томительно длинный день, — хоть и зимний, сравнительно короткий, но мне показавшийся длиннее всякого летнего… Спустилась ночь и с нею неразрывно связанный густой туман. Теперь мы были в полной безопасности. Проголодались мы оба ужасно; последнее мясо было доедено на рассвете. Огонь для чаю разложить вновь было крайне опасно… Горные козы подходили близко, почти на пистолетный выстрел, да стрелять нельзя: положение свое выдать… И не дремлется, сна нет, а Таука тоже нет как нет… Вернется ли еще?..

И самого меня стало одолевать сомнение, не тронуться ли в путь, не теряя времени, подальше от подозрительного лагеря?

— А как ты думаешь, — обратился я к Дауду, — найдет ли нас Таук, если мы уйдем отсюда?

— Лучше бы не находил!

— Ты все свое!

— Жареным будет пахнуть, — найдет… Вот хоть бы так, как оттуда!..

Действительно, снизу, где виднелись три багровых, расплывающих в тумане световых пятна, до нашего голодного носа доносился вкусный запах жареного сала.

— Знаешь что, тюра? — вдруг встрепенулся мой джигит. — Они ночью крепко спят, и часовой заснет… Я знаю, всегда часовые спят, а собак с ними нету. Я тихонько спущусь и все мясо у них выкраду. Право, выкраду… Я раз так из-под носа у сарбазов целого барана унес и еще халат впридачу… Тогда и собаки были, да я их отманил и прирезал, а барана скрал. Я это сделаю. Вот погоди только, уснут покрепче!

Предложение это было очень правдоподобно, но я все-таки строго запретил приводить его в исполнение.

Вдруг к моим ногам подкатилось какое-то жалкое живое существо. И как оно незаметно подкралось?!

— Это я, тюра! — послышался голос Таука, и я почувствовал поцелуй на своей руке. — Это я… Только тише…

— Пришел! — недовольным голосом проговорил Дауд.

VI. Роковое известие

Бедный карлик, должно быть, очень утомился: он присел на корточки и пригоршнями глотал снег. Он даже не мог сразу заговорить толково от утомления и только бормотал:

— Надо бежать… сейчас бежать… Я знаю, куда!.. Бежать надо!..

— Погоди! — остановил я его. — Переведи дух и говори покойно, толком, в чем дело?

Отдышавшись и оправившись немного, Таук сообщил мне все подробности своей рекогносцировки. Во-первых, он еще вчера переправился на тот берег. Связав несколько охапок камыша, он уселся на этот плотик, и его снесло по течению, как раз против селения Нарын. Пользуясь предутреннею мглою, он перебежал песчаные дюны реки и незаметно очутился в самом центре базара, где в чай-хане какого-то Кассим-бая еще горели огни и, несмотря на раннюю пору, толпилось очень много народа. Одно это несвоевременное собрание в чай-хане заставило его усилить внимание. Сам же он не мог интересовать собою никого особенно: бедный урод, нищий оборвыш, просящий подаяния, — кто мог обратить на него внимание? Он покойно пристроился в проездных воротах чай-хане, откуда было все и видно, и слышно. Здесь он узнал, что в том же чай-хане, в особой сакле, лежал связанный урус, а около, прикрытый кошмою, труп его проводника, джигита, которого прирезали ханские сарбазы. Двое из этих сарбазов караулили дверь, ведущую в саклю пленного. Этот урус был с маленькою рыжею бородою, среднего роста и с темно-красным пятном на левой щеке…

Бедный мой товарищ Кутаев: по описанию Таука, это был он!..

Урус этот уже неделю как жил в чай-хане, говоря, что поджидает своего товарища. Он выдавал себя за приказчика богатого торгового дома Хмурова, показывал образцы товаров, хвастал, что при первой летней дороге приведет богатые караваны, показывал бумагу от самого Хаким-бая, посланника в Ташкенте, — первого человека у хана коканского, — и эта бумага вызвала такое уважение к урусу со стороны даже старшин всех окрестных кишлаков, что к нему приезжали на поклон и даже привозили ценные подарки. Эта-то бумага и погубила его окончательно… Сначала пошли разные темные слухи. Джигит, слуга рыжебородого уруса, советовал ему не ждать товарища, а ехать дальше, но урус не послушался, все чай пил с самим хозяином и умные разговоры разговаривал. А тут, нежданно-негаданно, пришли конные сарбазы ханские, затрубили в трубы, и юсбаши прочел бумагу ханскую, в которой было сказано, что по их стороне бродят злые люди с русской стороны, разведчики, узнают про пути и дороги, все записывают да запоминают, чтобы летом придти с войском и все ханство покорить под своего «Белого Царя» и всех в свою поганую веру обратить, мечети и мазары срыть, а народ погнать в холодную сторону, на смерть лютую, — и чтобы тех людей непременно изловить и доставить, живыми или мертвыми, пред светлые очи хана Худояра; а кто изловит, тому за живого пятьсот золотых тиль, а за мертвого — половину, а тех собак, что их водят, — из нашей земли перебежчиков, — резать на месте или какой угодно казни предавать, чтобы другим потом неповадно было.

А узнать этих людей можно вот по каким приметам: оба поехали дорогами разными: один с черною бородою и с молодым джигитом, на трех конях, — буланом, кауром и чалом, — с хорошими ружьями и с пистолетами такими, что по шести раз кряду стрелять могут. А товара с ним немного, и бумаги у него как будто бы настоящие, есть и открытый лист, как и у другого, с подписью и печатью Хаким-бая, — потому что русский генерал, который в Ташкенте живет, — мирзу Хаким-бая обманул, сказал, что купцы едут, а сам послал своих ученых людей с совсем другим делом, злым для хана нашего и опасным для всего ханства… Другой же нехороший человек — с бородою рыжеватою и красною меткою на щеке и едет на двух лошадях, обе вороные. Так вот, чтобы по этим верным приметам изловить их непременно… Не изловят, — великий ханский гнев будет на всю страну, а от гнева ханского спрятаться некуда…

Все это сарбазы говорили, а юсбаши читал и еще раз в трубы трубил. Хозяин же Кассим-бай очень испугался и говорит: «У меня такой есть уже один, как раз по приметам подходит». А урус этот спал, выходит и спрашивает: «В чем дело?» Юсбаши говорит: «Тебя-то нам и надо!» Велел его сейчас вязать… Урус за пистолетами было назад, в саклю метнулся, да хозяин Кассим-бай его поперек тела схватил, а другие под ноги бросились, связали накрепко… Урус кричал, что у него бумага Хакимова, а юсбаши смеется и говорит: «Эта-то бумага нам и нужна, по ней-то и знаем мы теперь, что ты за птица!»

— Я как узнал все это, так сейчас же скрал на дворе мешок лепешек, — рассказывал Таук, — да назад к тебе, тюра, поскорее. Вот и мешок приволок… Бегу меж кустов, ближе напрямик взял дорогу и как раз набежал опять на сарбазов, что к реке пошли еще с ночи. Вижу, что переправу готовят, я с ними и остался, только не совсем с ними, а с каикчи, лодочниками; говорю им: дадите горячего чаю поесть, я вам помогать буду. Каикчи мне сказали, что дадут: нищему калеке и Бог велел давать есть… Вот я остался и все слушал, что сарбазы говорили. Хотели они переправиться и по нашей дороге на Суок идти, да встретились люди, двое, купцы наманганские, и сказали им про тех, кого сарбазам надобно, что они купцы, все по следу нашему шли и дня три всего как след потеряли, а что теперь негде быть им, как тут где-нибудь, поблизости… Вот и порешил юсбаши стать на переправе лагерем и разведку к Суоку послать… Сами, говорит, наедут: деться им некуда больше; не станут же в горах с голода и холода дохнуть?!

— Скажи, тюра, ведь у тебя тоже есть Хакимова бумага?.. Ведь ты тот самый, чернобородый, на трех конях: чалом, кауром и буланом?.. Ведь ты тот самый, что нам зло и погибель несешь?.. Да?..

— Видишь, что тот самый! — произнес я, стараясь быть возможно покойным.

Карлик несколько минут пристально смотрел на меня и вдруг горько заплакал.

— Бедный я, Таук, бедный… За что только Таука так Аллах наказывает?..

— Ну, что же?! Ты теперь бедный, а можешь богатым быть: пятьсот золотых тилей большие деньги… Поди скажи сарбазам, что ты меня здесь нашел, и веди их сюда. Я тоже скажу на тебя, что ты никто иной как мой поимщик. Будешь богатый, сытый… Всю жизнь просидишь в чай-хане, на мягком ковре. Довольно с тебя маяться в голоде да холоде… Хочешь?

Таук молчал и все пристально смотрел мне в глаза. В темноте ночи я чувствовал на себе этот насквозь пронизывающий взгляд. Потом он вдруг вскочил и бросился приводить в порядок лошадей.

— Скорее, скорее, тюра, пока темно… ночь еще длинная, мы далеко уйдем… Я знаю такое место, где нас никто не отыщет… только скорее, скорее!

К горлу моему подступили слезы, я сделал усилие, чтобы не разрыдаться и не броситься обнимать моего карлика. Холодною водою обдал меня другой голос, настолько изменившийся, что я его узнал не сразу.

— Так ты говоришь, что того джигита зарезали? — спросил Дауд у карлика. — Ты говорил, что этих джигитов, что водят русских лазутчиков, велено лютой казни предавать?

— Да! — проговорил Таук…

— Гм… Так вот ты, тюра, на какое дело меня с собою взял! Что ж, поймают тебя и Даудку! Кому хуже будет, не знаю… Как ты думаешь, — ты ведь ученый, — что пятьсот тилей больше будет того, что получу от вашего коменданта, или меньше?

Не помня себя от гнева, я выхватил револьвер и приставил его почти в упор ко лбу джигита…

Дауд, словно предвидя это движение, ловко согнулся и одним прыжком спрятался за лошадь.

— Что же, стреляй!.. Авось, там услышат… Они только и ждут того, чтобы им голос подали… Ой!..

Я видел, что голова моего джигита, выглядывавшая из-за конского крупа, вдруг исчезла, и что-то тяжелое, как грузный мешок, повалилось на землю… — Ох! — еще раз, чуть уже слышно, прохрипел Дауд и стих… Я бросился туда. Бедняга лежал, скорчившись на боку, и его тело только вздрагивало в последней агонии… Таук сидел перед ним на корточках и смеялся… Да как смеялся! Сердце леденило от этого истинно дьявольского, тихого, чуть слышного смеха.

— Ха-ха-ха… Это тебе за Аблая… его собственным ножом… Вот этим самым… слышишь… Да слышишь же?!.. Это не от меня, — это от Аблая, это он тебя прирезал, собаку продажную, — он! Слышишь: Аблай, Аблай…

Страшный карлик нагнулся к самому уху убитого, отогнул ему ворот чапана, оттянул наушник шапки и все настойчиво продолжал:

— От Аблая, от него самого, собака паршивая!

Да, этой минуты, этой страшной драмы, разыгравшейся в темную ночь, в горах, я никогда не забуду. Этот ужасный смех до сих пор еще звучит в моих ушах, когда что-нибудь, случайно, напомнит мне далекое прошлое моей полной приключений, скитальческой жизни.

VII. В пещере

Дело было сделано. Свершилось что-то роковое, бесповоротное. Маленький человечек, самою судьбою мне посланный, стал моим руководителем. Это приниженное существо овладело моею волею. Мне казалось даже, что не он, а я стал торопливо помогать ему готовить лошадей к трудному ночному переходу. Таук сунул мне в руку лепешку, и я ее машинально ел, торопливо проглатывая куски; я ведь был, собственно говоря, очень голоден, но как будто неясно сознавал это ощущение. Карлик быстро обобрал труп: снял с него верхнее платье, богатую лисью шапку, обшарил карманы убитого, забрал сумку с патронами и даже его дорожный нож, и все это пристроил к вьючному седлу. Затем он куда-то исчез, и я видел, как лошади, насторожив уши и слегка похрапывая, тронулись в путь, — это Таук повел в поводу переднего коня, — я пошел следом… Мы все удалялись от того места, проклятого места, на которое я бы ни за что на свете не хотел вернуться, и с трудом вытягивали ноги из глубокого снега. Мы все шли и шли… Куда? — не знаю… Я шел за Тауком, а тот знает… Я был глубоко убежден, что мой новый джигит, мой преданный друг, ведет меня совершенно сознательно.

Давно ли я встретил его? В каком виде? В каком сообществе?! Но я ему верил безгранично.

Мы шли таким образом по глубокому снежному замету, очевидно, лощиною, часа два. Туман все становился гуще и, наконец, окутал нас сплошным, непроглядным облаком… Я едва различал круп буланого коня, хотя мог достать до него рукою. Наконец, дорога стала тверже, под ногою чувствовался камень; мы, значит, перевалили замет… Здесь мы остановились на минуту. Таук что-то соображал, и результатом этих соображений было его одобрительное «Сюда!»

Началась густая чаща, кони поминутно спотыкались об оголенные корни… Мелкий камень с шумом и зловещим шуршанием скатывался куда-то далеко вниз. Мы же подымались все круче и круче, снова остановились на совершенно чистой площадке и опять перевели дух… Не знаю, оттого ли, что уж очень мы высоко забрались и вышли из облачного слоя, но стало как будто бы светлее, и я мог различать туманные силуэты всех трех лошадей и крохотную фигуру Таука, сидевшего на корточках перед мордой передней лошади.

— На дороге? — спросил я вполголоса.

— Эге! — ответил он громко, вовсе горло, и засмеялся. — Теперь можно! — добавил он, как бы оправдывая свою неосторожность. — Теперь они нас не услышат!.. Теперь и стрелять можно, — не беда!.. Скоро светать будет… А нам еще до света надо Орлиное гнездо обогнуть… Гайда!..

Немного спустились, повернули совсем на север и опять стали подниматься, все выше и выше, но этот подъем был горше первого… Только привычные, горные, каракиргизские лошадки, да еще кованные только на передние ноги, могли взбираться на эти скользкие, изрытые крутизны… Иногда конь срывался и несколько шагов скользил назад, бессильно царапаясь передними ногами, но все-таки справлялся и, где нельзя было иначе, скачком одолевал препятствие, да еще в такую минуту, когда я невольно хватался за хвост, чтобы самому не потерять равновесие…

— Ну, тюра, теперь смотри в оба… Сейчас поворачивать станем… Береги левую сторону!.. — говорит Таук и почему-то тревожно понижает свой голос…

«Берегу левую», а почему — не знаю… и слева, и справа одинаково молочный туман стоит стеною; а кони храпят и жмутся усиленно вправо: они, знать, инстинктивно чувствуют опасность… Вдруг что-то произошло… Там, где должна была находиться средняя, то есть, вторая вьючная лошадь, что-то усиленно зашуршало и смолкло… Этот шорох еще раз повторился, но уже где-то далеко внизу и опять смолк…

— Тюра! — испуганно крикнул Таук…

Мне показалось, что он находится далеко впереди, гораздо дальше, чем я думал.

— Гей! — отозвался я.

— Что там?..

— Не знаю…

— Иди осторожно… бедовое место… идешь?

— Иду!

А как идти, когда мой конь передо мною заупрямился и боится ступить ногою? Он совсем сел назад и испуганно храпит…

— Ай-ай-ай! Беда! — говорит Таук. — Теперь совсем близко… Пропал конь каурый… и вьюк весь пропал… Ну… небось… ну, вперед!..

Эти возгласы относились уже к моей лошади: Таук взял ее за повод и тащил за собою…

— Подгони ее сзади!..

Подогнал… Тронулся конь, и я за ним… Ступил ногою на камень, но камень тот зашатался и выскользнул из-под ноги… Я ухватился руками за землю и присел, чтобы удержаться… А Таук все говорит:

— Иди, не бойся!.. Все равно пропадать надо!..

И то правда! Встал я, шагнул, куда Бог приведет, — держусь… еще шаг, еще два…

— Теперь хорошо! Спускаться станем!.. — веселее перевел дух мой новый покровитель…

Точно. Мы стали спускаться, и лошади пошли бодрее и прытче.

— Сядем! — сказал Таук.

— Сядем! — решил и я.

Уселись верхом… Оно было и кстати: ноги сильно разболелись в коленях, спину ломило от сильного напряжения… Но, увы! Недолго тянулся этот отдых, — мы снова должны были слезть и вести коней в поводу… Вновь пошла такая заросль, такая невылазная чаща, что приходилось пробиваться силою, оставляя клочья одежды на колючих ветвях арчи и горного можжевельника.

Опять остановился Таук и опять стал соображать что-то… Теперь я видел, что прямо перед нами поднимается какая-то бесконечно высокая стена. Далеко ли, близко ли эта стена от нас, разобрать трудно: должно быть, что близко, потому что она растет и растет с каждым нашим шагом вперед.

— Казак! — говорит Таук, показывая ногайкою в сторону. — Теперь скоро!..

Утро разгоралось, Все становилось светлее и светлее. Если бы не этот туман, можно было бы прекрасно осмотреться, но эта мертвая, убийственно холодная мгла томит душу, — отнимает веру в прочность самой почвы под ногами.

Вот слышно, вода где-то стремительно падает с высоты и разбивается брызгами… Вот захлопали тревожно незримые крылья… Как будто бы пахнуло теплом… Стало еще светлее… Я взглянул наверх. Там, под туманом, в недосягаемой высоте, на голубом небе, загорелся золотой гребень гор и вдруг погас, сменившись неожиданно словно внезапно охватившим нас мраком ночи…

— Что это? — вскричал я невольно.

— Пришли! — возвестил веселый голос Таука… — Пришли… Теперь ау! Теперь нас не отыщет… Тот собака знал, тот бы нашел… знаешь, тот, кого Аблаев нож прирезал… Тот знал, — я знаю. Аблай знал, да Массол, что на кол посадили, а больше никто не знал на свете. Погоди… сейчас тепло, хорошо будет… теперь долго отдыхать будем, пока совсем на неделю не выспимся… Чай варить будем! — добавил он с особенною торжественностью и стал расседлывать наших лошадей, теперь, увы, уже только двух… Об участи третьей, нашего злополучного вьючка, я не мог себе составить еще полного понятия… Я догадывался только, что она оборвалась… Но мы-то почему остались, почему не оборвались все вместе? Все шли ощупью; значит, уж каурому участь такая, печальная, досталась.

Я стал, однако, соображать: что мы потеряли вместе с конем? Что было во вьюке? Припоминаю: — ягдаши с образцами товаров, ну, это к лучшему: теперь эти образцы бесполезны! Котел походный… жалко, очень жалко!.. Наш запас чаю и…

— Таук, посмотри, там у тебя, на седле, есть ковровые коржумы?

Спрашиваю, а самому даже страшно сделалось… что скажет?

— Есть! Эти, что ли?

Не вижу, что он показывает.

— Сейчас огонь буду раскладывать, — бормочет Таук. — Ого-го!.. Никто без нас не был. Шестой год никто не приходил!.. Вон и дрова наши остались… Кш!..

Целая туча летучих мышей, задевая за нос, пролетела своим беззвучным полетом. Послышался их характерный писк, похожий скорее на легкое, тихое ворчание… Утомленные кони только тряхнули своими понуренными головами, побрякивая пряжками уздечек.

— Спички давай!

— Вот!..

Вспыхнуло пламя; затрещали смолистые, высохшие за шесть лет ветви арчи, и быстро разгорелось веселое, яркое пламя. Мы осмотрелись.

Это была высокая пещера, с узким, сходящимся сверху сводом. Все стены этой пещеры были изборождены глубокими трещинами, и в этих трещинах копошились мириады летучих мышей, гроздьями вися на когтях задних лапок, головками вниз… Свет нашего костра произвел сильную тревогу между ними: они залетали над нашими головами, испуганно шарахаясь в сторону, попадая в густой столб кострового дыма…

Почва пещеры была мягкая, усеянная отбросами вампиров и птичьим пометом. В одном месте лежала порядочная груда топлива, и виднелись клочья истлевшей от времени кошмы. Кое-где белели кости, и блестела, Бог знает как уже сюда попавшая, старая жестянка от сардинок… Сколько я ни осматривался, понятно, сильно заинтересованный нашим новым убежищем, но никак не мог понять, как мы сюда попали… Утро, а я нигде не вижу его света… Где вход, там должен же проникать сюда хотя бы один луч денного света? Должно быть, сделали несколько поворотов по коридорам этой пещеры. Я спросил Таука, тот сказал: «Там» и добавил: «А где же чай?..»

— В коржумах… в тех, ковровых…

Но, после самого тщательного осмотра этого вместилища, там оказались только кусок мыла, две пачки патронов и совершенно обрезанная ножом, оглоданная даже зубами аркарья кость… Чаю не было, а запас был порядочный!..

Мы внимательно осмотрели вьюки, чтобы определить точно, что же погибло вместе с бедным конем. Оказалось, — увы! — многое истинно необходимое… Погибло белье, погиб чай и сахар, погибли бутылки с остатками коньяка и спирта, погиб мешок с сухарями, запасная одежда, оружие Дауда, постельные войлоки, ковер, складная палатка и, как я уже сказал, походный котелок и ягдаш с образцами товаров — за исключением последнего, все крайне для нас необходимое. Кроме мешка с десятком сухих лепешек, что Таук скрал в кишлаке, у нас не осталось никакой провизии.

Я сообщил все это Тауку. Тот закачал головою, поскреб затылок, так что его косматый малахай сполз на самое лицо, и проговорил:

— Ой-ой-ой! Плохо… Надо доставать… Вот отдохнем, пойдем смотреть, можно ли будет добраться, где лежит каурый?

— И то правда! Может быть, и найдем труп нашего вьючка, может, что-нибудь и уцелело.

Таук все-таки сбегал куда-то, на четверть часа, принес медный кунган, что всегда висел за моим седлом, снегу, да еще набрал этого снегу в свою шапку и приладил к огоньку.

— Иссык-су… Якши иссык-су… (т. е. хорошо горячая вода) то же, что и чай… Нету чаю, иссык-су есть. Будем есть лепешки, да спать ляжем. Ой-ой… как спать хочется!..

Но прежде, чем лечь спать, он опять отправился на поиски, на этот раз что-то долго, и вернулся с целою охапкою свежего хвороста для корма лошадей. Новый джигит заботливо расседлал их, осмотрел спины и положил принесенный корм. Голодные животные с жадностью принялись хрумкать своими могучими челюстями, перемалывая это грубое подобие сена.

— Ну, готово! Ложись спать, тюра! Выспимся, голова лучше думать будет!

Сказал это, Таук и свернулся комочком, закрывшись с головою потником седельным.

Устроился на покой и я, и скоро заснул как убитый, заснул покойно, без боязни, заснул, как дома, так как уже много, ох как много ночей мне не доводилось спать. Ведь я теперь своему джигиту верил.

VIII. За чужим добром

Долго ли мы спали, тот ли еще день тянулся, или другой начался, — сказать трудно: часы мои, на беду, остановились. Проснулись мы в совершенном мраке: костер потух; мы снова зажгли огонь и отправились на разведки. Я чувствовал себя бодрым и сильным, только голодным до крайней степени.

Кое-как утолив мучения этого голода, опять все теми же лепешками, мы выбрались к выходу из пещеры. После двух крутых поворотов, мы заметили, значительно выше нас, небольшое отверстие, сиявшее чудным, голубоватым светом дня. Чуть не бегом бросился я туда и через минуту зажмурил глаза, ослепленные светом солнечного полудня, вдыхая полною грудью чистый горный воздух. К этому отверстию вел узенький карниз, исчезая неподалеку за отвесным утесом, но по этому карнизу можно было еще идти довольно удобно, только чтобы не смотреть пристально вниз, в эту зияющую под нашими ногами бездонную пропасть… Пройдя с полверсты по своим же следам, которые сохранились довольно ясно местами, мы очутились над пологим спуском, густо поросшим горною растительностью. Отсюда спуск становился все круче и круче. Мы оглянулись назад, и Таук мне показал на маленькую черную точку, над которою клубились еле заметное дымное облачко.

— Там! — сказал он.

Я полагал, что это был вход в нашу пещеру. Да, это наш ночной путь: вон — сломанные вишни; вон — клочья нашей одежды и целая прядь с гривы буланого… И как это мы могли идти ночью, да еще в такой туман, этою непролазною чащею?.. Но удивление мое достигло крайних пределов, когда мы выбрались-таки из зарослей и, спустившись пологим откосом, усеянным валунами, добрались до края пропасти, вдоль которой змеился карниз, вдвое уже первого. В одном месте карниз почти прервался… Там торчали выступающие из горного массива остроконечные камни, осколки, и виднелись свежие следы горного обвала… Там идти нельзя. Даже теперь, днем, и то я не решался более ступить ногою…

— Что же, пойдем! — понукал меня Таук.

— Не могу!

Я уже прямо попятился, оказав вожаку легкое сопротивление, когда тот одобрительно потянул меня за полу.

— Ведь шел же за лошадью… Темно было — шел, светло стало — боишься!

— По этой дороге не ходят!

— А это что?

Я взглянул по указанию горбуна и ясно увидал отпечатки кованых ног конских и мои собственные следы…

— Не могу! — отрицательно закачал я головою…

— И никто не может! — строго и внушительно произнес Таук. — А мы пойдем… Это — великая дорога, дорога Божья… По этой дороге люди не ходят, а их сам Бог переносит. Когда человеку все равно помирать надо, он идет, и если Бог захочет спасти его, — перенесет… Нам все равно помирать приходилось, мы пошли… Видишь, живы: перенес Аллах. Теперь этот самый Аллах нас из беды выручит, а все-таки и мне страшно… Поползем как-нибудь… Уже очень хочется посмотреть: что с конем сталося?..

Да, мы буквально поползли, цепляясь руками, плотно прилегая всем телом к обледенелым камням, тщательно выбирая место, где хоть на минуту можно было более или менее надежно опереться ногою… Если бы не явные следы, я мог бы не поверить, что это наша вчерашняя, уже, значит, знакомая нам дорога!.. Однако трудно… Я весь в поту от непосильного напряжения… Таук ползет впереди. Вот он остановился и пристально смотрит вниз…

— Здесь! — сказал он и безнадежно махнул рукою.

Как ни приглядывался я, ничего не мог рассмотреть на дне пропасти, да еще затянутой легким, быстро скользящим облаком.

— Пропало все!.. Ни отсюда, ни снизу нельзя добраться… Птицы, те склюют, а больше никому не дотронуться… Что же? Будем и без чаю, и без араку… Ползем назад, — нечего тут больше делать…

Поползли… Ух! С какою отрадою я ступил после на более надежную дорогу… Сели отдохнуть.

— Аблай ходил два раза, Массол три, Дауд один раз, а я четыре! — вспоминая минувшее, заговорил Таук. — Вот это, с тобою, — четвертый… За нами гонялись, как раз до того места, где Даудка, паршивая собака, лежит, они ходили тут… много ходили, да все лежат там, где наша лошадь… только мы уцелели… Божья дорога, не для человека она сделана!..

Отдохнули, вернулись в оставленную нами пещеру… Таук сводил коней на снег «попоить». Затем мы стали обдумывать свое дальнейшее положение. А оно было поистине безвыходное: в горах погибнешь, здесь сидеть без пищи — погибнешь тоже, вниз спуститься, в долину, другою дорогою, которую Таук знает хорошо, — чего только Таук не знает? — это теперь стало моим несокрушимым убеждением. Ну! Идти в долину: там, меж людьми, после опубликования наших, т. е. теперь только моих, примет, после всего, что случилось с беднягою Кутаевым, это значит идти тоже на верную смерть или плен, еще горше первого, а потом, все-таки, публичную казнь. Нет, и вниз идти очень опасно!.. Да, но здесь, в горах, смерть неизбежна, а там?.. Все-таки там, внизу, есть хоть какой-нибудь шанс на спасение…

Я думал, и Таук думал… И, кажется, додумались мы до одного и того же, только у моего джигита вылилось это в особую, своеобразную форму…

— Я пойду вниз, я два дня пропадать буду, может, и больше, я пойду за хлебом, за мясом, за чаем… только араку не будет, араку там нигде нету!

— Я тебе дам денег. Этого добра у меня много!.. Можно купить…

Не успел я докончить своего предположения, как Таук громко расхохотался и фамильярно толкнул меня в бок кулаком…

— Как мы можем покупать? — хохотал он, — Я покажу деньги, сейчас спросят, откуда, что за человек?.. Нет, мы покупать не можем… Украсть надо…. Красть мы можем, а покупать нельзя… Только когда я пойду красть, назад вернусь, ты сдохнешь от голода! Не вытерпишь…

— Очень может быть, если очень долго! — согласился я с таким основательным предположением.

И порешили мы идти воровать вместе. План похода был совместно разработан и представлял много вероятия в успешности исполнения.

Те сарбазы, что мы оставили бивуаком на берегу Нарына, против переправы, получив сведение от наманганских купцов, будут или дожидаться нас на переправе, или пойдут нам навстречу, разыскивая нас на пути; ведь они не знают, что мы уже предуведомлены о предстоящей нам опасности. Они вполне уверены, что, ничего не подозревая, мы станем открыто продолжать наш путь и, по примеру уже одного такого пойманного, посетим людные, населенные места ханства; сами, так сказать, попадемся им в лапы… Вот если б они могли предполагать, что мы знаем, в чем дело, и от них скрываемся, — они, может быть, и пошарили бы поаккуратнее в окрестных предгориях… Но азиаты ленивы на поиски и на бродяжничество в диких пустынных местах, да еще в таковую бедовую, зимнюю пору. Да, они, наверное, стоят на месте, или пошли низом, удобною дорогою, к подошве Суока, перевала, единственного сообщения с долиною Нарына, а то, может быть, что всего вероятнее, вернулись в кишлаки, если не пошли на Наманган и Кокан, удовольствовавшись пока первою поимкою.

Значит, если мы осторожно, с оглядкою спустимся сами, конечно, ночью, прячась днем где-нибудь в камышах прибрежья, то сарбазы никаким образом не могут подозревать нас так близко в своем соседстве. Сарбазы такие же люди и так же могут уставать, а после спать, как и все. Мы будем только уставать, когда они спят, и отдыхать скрытно, когда они бодрствуют. Таук выразил это положение в такой лаконической образной форме:

— Сарбаз спит — мы ходим… Сарбаз заходил — мы легли спать. Хорошо будет! — и добавил при этом: — Мы на сарбаза смотрим в оба и знаем, что он делает. Сарбаз на нас не смотрит и ничего об нас не знает. Только вот беда! Сарбаз знает, что у нас кони буланый да чалый. Не надо ему лошадей показывать, — сарбазы знают, что урус с черной бородою. Черных бород и у них много, да шапка баранья, высокая, и кафтан с буркою, вот где беда, — и об этом надо подумать…

Значит, изменив несколько бороду, а главное, платье, можно и днем, с осторожностью, где-нибудь показаться; значит, эту меру предосторожности принять непременно надо.

Итак, чем с голоду пропадать, решено было идти вниз, в долину, другою дорогою, преобразившись, сколько возможно, и, конечно, оставив лошадей здесь, хотя бы на время, до подходящего случая. Жаль было оставлять добрых, выносливых, так много мне послуживших коней. Но что было делать? Оставлять их где-нибудь в камышах опасно: джул-барс слопает ночью, днем как-нибудь ржанием отзовутся, людей наманят и след покажут.

Таук уверяет, что они кони умные, далеко отсюда сами не пойдут, поглодать что-нибудь сами отыщут и в бурю снежную сами теперь найдут знакомую дорогу в пещеру-убежище, и что вообще Аллах не только к людям, но и к скотам очень милостив и попасет наших лошадок, пока мы что не устроим к лучшему!

Из остального платья я выбрал самое подходящее; рваный чапан Даудкин, что он подстилал вместо войлока, остался мне в наследство, а шапку мою черную, барашковую, сменила серая чалма, свороченная из двух поясов полотенец. Цвет же моей бороды до такой степени изменился от слоя грязи и копоти, что вряд ли отличался от цвета самого лица. Револьверы я взял с собою, один дал Тауку, показав, как надо с ним обращаться, с винтовкою же мне очень жаль было расставаться, и я ухитрился-таки, хоть в разобранном виде, спрятать ее в полах халата.

Мы сняли недоуздки с обеих лошадей, погладили их, поласкали на прощание и тронулись в путь после полудня, рассчитывая засветло пройти опасные места, не тот карниз — Боже упаси! — а другую дорогу.

— Тоже Божью? — недоверчиво спросил я Таука.

— Нет, человечью… Там даже и аркары ходят… Медведь раз ходил, я видел, ничего; а у него нога такая же, как и наша… Там ничего, можно!

Эту возможную дорогу мы, хотя и с большим трудом, однако одолели засветло. Мы даже подвигались довольно быстро и к закату солнечному были верстах в пятнадцати от пещеры. Когда мы остановились отдохнуть, то отсюда снова ясно была видна долина Нарына, окрашенная багрянцем заката. Совсем было темно, когда мы вошли в густую чащу камышей, и мой Таук обнаружил чувство не только робости, но даже заметного страха. Но он боялся не людей. Нет, его пугала возможность встречи со страшным обитателем джунглей, с полосатым джул-барсом, и он мне шепотом рассказывал неимоверные ужасы про свирепость этого колоссального хищника. Я поспешил собрать винтовку, уверяя его, что с этим оружием никакой джул-барс не страшен.

Благополучно пользуясь кабаньими тропами, мы добрались до воды и принялись изготовлять плот для переправы. Таук очень ловко справлялся с этим делом, устройством саллы, и скоро все было готово.

Мы улеглись, и нас тихо понесло по течению. Связав несколько камышин потолще, мы сделали что-то вроде руля и полегоньку направляли плот наискось. Однако, нас долго еще тащило все ниже и ниже, унося от места отправления. Тяжелое сопение и какое-то грузное шлепанье по полузамерзлой грязи обратило на себя наше внимание. Мы заметили несколько черных тел у самой воды. Это были кабаны. Животные, пришедшие на водопой, даже внимания не обратили на какую-то кучу камыша, проплывшую от них шагах в десяти, не более; мы, конечно, тоже не пытались их побеспокоить и продолжали свой путь.

Выбрались мы, наконец, на отмель, у пологого песчаного берега, оттолкнули саллы, чтобы те продолжали свой путь и не указывали бы места пристани, и зашагали по ровной и мягкой дороге. Судя по звездам, было около полуночи. До света было еще часов семь, не считая утренней мглы. Времени довольно! Впереди мигали красноватые огоньки селения, только не того, что мы видели прежде, где попался бедный Кутаев, а другого. Таук говорил, что и этот кишлак он знает: Алты-Агач называется, а от кишлака Нарын — верст сорок, если не больше. Говорит также, что сюда сарбазы еще прежде приходили, что через Алты-Агач ведет большая арбяная дорога на Наманган, и что этот кишлак и больше Нарына, и богаче, а караван-сараев с чай-хане два…

Когда мы подошли, конечно, обойдя с задов, к селению, огни были только в караван-сарае. На базарной же улице, где находились крытые лавки, и в узеньких переулках было темно и тихо. Народ спал крепко. Мы забрались на какой-то пустой дворик, всполошили было с десяток собак, поднявших лай, похожий скорее на волчье вытье, но моего путеводителя нисколько не беспокоивший: полают да и отстанут, а лай ночью — дело привычное и никого не потревожит. С этого дворика мы пролезли через какое-то отверстие в глинобитной стенке и попали на другой, просторный. Противоположная сторона этого дворика была повыше; — это, значит, задняя стена примыкающей к дворику сакли. Правее стенка была полуразрушена, и сквозила узкая щель бокового переулка. Таук оставил меня на полчаса одного: ему надо было сделать разведку поподробнее. Когда он вернулся, он сказал мне решительно:

— Пойдем!

Мы вышли в переулок и скоро очутились на широкой улице, ведущей к базару.

— Я смотрел, сторожа нет. Один только человек спит тут неподалеку, под арбою, а там верблюды лежат и большие мешки, батманы целые, с рисом. Я и торбу захватил с арбы, наберем рису, пригодится!

Действительно, тихо пройдя мимо распряженной арбы, мы нашли верблюдов и соблазнительные мешки, и Таук, проковыряв пальцем ближайший, насыпал полную торбу. Тут он повел носом и, как кошка, шмыгнул куда-то в темноту. Я тоже за ним.

— Сиди и жди! — шепнул он.

Я послушался.

Через минуту Таук появился с большим бараньим стегном в руках, тщательно пряча эту добычу под полою.

— Вот бери все и ступай назад, в переулок, — я к караван-сараю пройду, с тобою неловко… Ты ведь пока непривычный!

Забрал я все это некупленное добро, и рис, и мясо, и пошел в переулок, присел там в темноте, прилег даже в арык, и дыхание притаил. И кажется мне, что мое сердце бьется так сильно, так громко, что удивляюсь, как это беспечные, сонные обитатели кишлака не слышат и не проснутся с грозным криком: « Держите, ловите… Воры… Разбойники!»

Но спит мертвым сном аул, только собаки на все голоса надрываются. «Тук, тук, тук», — чуть донеслись с другого, дальнего конца базара сонные удары в бубен сонного сторожа и смолкли… Как это хорошо для воров устроено, — подумал я, — постучит, и слышно, где ты, сторож, сидишь, ну, и покойно!

Казалось мне, что долго я ждал Таука, очень долго, однако дождался. Прибежал, тяжело чем-то навьюченный, и говорит:

— Довольно пока, пойдем, а то не дотащим, пожалуй…

Мы пошли торопливо, только не тою дорогою к реке, откуда пришли, а совсем в другую сторону. Я выразил свое недоумение Тауку, а он ответил, что скоро утро наступит, что все равно к Нарыну не поспеем, что там опасно теперь, а ночевать, то есть проводить день, совсем в другом месте будем.

Мы довольно долго шли садами, между стен, пока не вышли за пределы селения. Здесь мы свернули по направлению большой дороги, пересекли ее и направились к дальнему мазару, купол которого темным силуэтом отчетливо выделялся на побледневшей уже восточной полосе горизонта.

Почти рассветало, когда мы подошли к мазару. Это могильное сооружение, увенчанное полуразвалившимся куполом, стояло особняком от других могил, и над входом его торчал длинный шест с навязанными тряпками, приношениями богомольцев.

— Здесь никто не ходит. Когда только хоронят, тогда приходят, а сегодня и вчера никто в кишлаке не помер!

— Ты почему знаешь?

— Знаю… Помер бы кто, всю ночь бы выли, и огни горели; народ бы собрался и плов жрал бы всю ночь, — а ничего не слышно такого… все, значит, живы!

— Ну, и слава Богу!

Перелезли мы высокий порог у входа в мазар. Там стояло что-то вроде глинобитного саркофага, и пол весь бурьяном зарос; мы за этими саркофагами и приютились. Разобрали покупки.

Кроме мешка рису и бараньего стегна, Таук еще стащил — говорит, в самом караван-сарае — мешок лепешек, связку сальных свечей, кунганчик чугунный и, о радость! целый капшук с зеленым чаем, да еще две дыни, в оплетенных камышовых сетках. Их так подвешивают для сбережения: почти до половины зимы хорошо сохраняются.

— Я бы еще много кое-чего набрал… весь коржум мог бы у одного проезжего стащить, да не надо… зачем обижать? Может быть, в коржуме у него деньги. Не надо обижать проезжего человека!

Варить что-либо было опасно. Поели мы лепешек да одну дыню. Таук даже сырой баранины поглодал немного, и стали дожидаться дня. А день-то не за горами! Стало светать; послышались голоса; верблюды заревели: значит, вьючить их стали; заскрипело немазанное колесо арбяное, и над плоскими крышами просыпающегося аула там и сям поднялись густые столбы хозяйственного дыма.

За рабочую ночь да предшествовавший тяжелый переход с переправою мы устали-таки порядочно. Таук на всякий случай зарыл добычу в землю под саркофагом, велел мне спать, обещая посторожить, пока не разбудит меня на очередную сторожу, и я заснул снова очень крепко, заснул с совершенно спокойною совестью: ведь мы, действительно, совершили все ночные деяния по необходимости и никого, в сущности, не обидели…

Я выглянул из мазара. Отсюда открывалась панорама всей окрестности. Верстах в полутора ясно виднелась проезжая арбяная дорога, еще не оживленная путешественниками. За нею изрезанные водопроводными арыками поля маиса, джугары и рису, — все это уныло торчало из-под тонкого снежного покрова своими пожелтелыми комлями, за полями туманная полоса реки. За этим туманом — знакомые нам горы, гряда над грядою, все выше и выше, сливаясь, наконец, своими скатными группами тяжелых кучевых облаков. Правее — обнаженные от листвы сады и сакли аулов. Левее, значительно далее, тоже сады и тот же синеватый дым жилого места.

— Знаешь? — прервал мои наблюдения Таук. — Идем!

— Куда? Теперь, когда так светло?

— Смотрю я на тебя и думаю, — произнес мой новый джигит, — и думаю, — повторил он, — ну кто признает в тебе того, чем ты был? Да если бы я сам тебя встретил, то признал бы за своего, такого же бездомного бродягу. Идем в аул!

— Идем! — согласился я, безропотно проглотив этот особенный комплимент.

— Мы все это здесь оставим… это наше будет складочное место. Много накопим, а потом купим ишака и повезем все к нам, в горы. Только тогда уже опять пойдем ночью, украдкою. Ту дорогу им показывать не годится. Только вот что: ты не говори, ни слова не говори… я скажу, что ты немой, отроду так уродился… язык есть, а говорить не можешь, так и скажу, а то тебя по говору урусом признают. Так-то будет лучше. Я даже скажу, что ты ногами слаб… Мы пойдем тихонько; только вот теперь надо осторожно выползти, чтобы кто не заприметил, откуда мы вышли!

Покуда было нелюдно, мы и выползли, пробираясь за могилами кладбища, вплоть до первой садовой стенки, принимая всевозможные предосторожности, и наконец выбрались на дорогу, но все-таки пошли стороною, дерзко держа путь прямо к кишлаку.

IX. В караван-сарае

Немного не доходя до въезда в селение, мы встретили три одноконных, тяжело нагруженных арбы. Сытые, отдохнувшие за ночь лошади бодро шли по мерзлой дороге, побрякивая своими наборными уздечками. Верховые арбакеши весело болтали между собою и на нас не обратили ни малейшего внимания. Потом, минуту спустя, попался нам старик, шедший за своим навьюченным ишаком. Этот окликнул:

— Откуда Бог несет, вы, убогие?

— А идем из Божьей стороны в Божью сторону добрых людей искать: не подадут ли нам что-нибудь, бедным! — уклончиво ответил Таук.

— Эге! — утвердительно мотнул головою старик и почему-то сплюнул сквозь зубы в сторону.

— Видишь, ничего! — толкнул меня карлик.

— Ничего! — согласился я.

И действительно, я чувствовал себя в прекрасном, самом беспечном состоянии духа. Все это теперь казалось мне таким естественным, ну положительно не внушающим никакого подозрения. Мне казалось даже, что я сам отлично вхожу в безобидную роль нищего бродяги, чуть не забываю даже, что я из себя представляю такое в действительности.

Вошли в улицу. Тут сломалась арба и задержала путь остальным. Собралась толпа, шумящая на все лады. Мы протеснились осторожно, даже помогли поддержать ось, покуда арбакеш крепил колесо, и снова очутились на просторе. Пройдя еще несколько уличных поворотов, мы заметили вправо крытый туннель базара, место наших ночных подвигов. Там теперь слышался неумолкаемый гомон, и пестрел народ. Несколько нищих сидело при входе, поставив перед собою деревянные чашки для подаяния. Эти посмотрели на нас недружелюбно, один даже ком грязи пустил вдогонку. Таук огрызнулся и ответил тем же.

Кое-кто из толпы громко засмеялся, а пекарь, в выпачканном мукою халате, сунул в руку карлика целую горячую лепешку.

Таук идиотски засмеялся, пробормотал какую-то молитву, должно быть, показал нищим обидно сложенные пальцы правой руки, разломил лепешку надвое, одну половину начал с аппетитом есть, другую — подал мне.

— Ишь, добрый, делится! — заметил кто-то из глубины ближайшей лавки.

Мы, однако, в базарный свод не нырнули, а своротили к караван-сараю, ближе к выезду на большую дорогу, смело вошли под его ворота.

— Хозяину благословение Божие! — крикнул Таук, присев перед огнем на корточки.

— Спасибо! — отозвался хозяин, пожилой сарт, в хорошем суконном халате и другом, бараньем, внакидку.

— Очень озябли, вот и он тоже. Всю-то ночь шли… дорога длинная, а он ногами слаб. Шли тихо! — начал жалобно Таук.

— Грейся! — лаконически ответил хозяин.

Таук и мне приказал мимикою погреться.

— Немой! — сожалительно почмокал он губами на вопросительный взгляд хозяина.

Нам дали маленький кунганчик с чаем и две чашечки из зеленой глины, да еще лепешку впридачу.

— Только сядьте там, где подальше, — приказал хозяин, — ишь, со своею грязью, на чистый ковер лезут!

— Ковер грязный вымыть можно… душу грязную нескоро отмоешь. Ты хороший… ничего… у тебя душа чистая. Аллах тебе много золота пошлет за наш чай и за хлеб… а мы не заплатим! — заговорил Таук, впадая в роль и тон бродячих юродивых «дуване». — У меня много денег, много золота, а за чай не плачу… я коплю деньги…

— На что же ты копишь деньги, лавку, что ли, открыть хочешь, купцом станешь? — спросил один из посетителей чай-хане и толкнул соседа локтем: послушаем, дескать, что будет молоть горбатый дуване, должно быть, шут-забавник.

— Ишака хочу купить, моего безногого дурака возить, а то у него ноги плохи… идет, а все ох да ох!

— А много же накопил?

— Много! Вот!

Таук долго рылся в своих лохмотьях и вытащил, наконец, оттуда две медные чеки да костяную пуговицу.

--Ого-го-го! — загоготал он, встряхивая на ладони свое богатство.

Все загоготали тоже.

— Что же, теперь немного уже собирать осталось! — снисходительно улыбнулся и сам хозяин.

Таук замурлыкал песенку. Я свернулся в темном уголке навеса, за плетеной корзиной со снопами клевера, и скоро все общество занялось своими делами, позабыв даже о нашем существовании.

А мы сидели и наблюдали.

Высокий человек, в рваном халате, пришел откуда-то из внутренних отделений двора и принес большое деревянное блюдо с дымящимся жирным пловом. Человек этот поставил кушанье перед посетителями, а сам принялся раздувать громадный самовар, стоящий на специально для сего устроенном глинобитном возвышении. Внешность этого человека крайне меня заинтересовала. Это не был ни сарт, ни узбек, ни горный киргиз — совсем не те черты… это, положительно, был русский. Моя догадка обратилась в полную уверенность, когда он, недовольный, должно быть, поведением самовара, вслух выругался:

— А чтоб тя разорвало, окаянного!

Это было произнесено и русским языком, и чисто русским тоном.

— Узнай, кто это! — шепнул я Тауку.

— Узнаю! — отозвался тот также шепотом. — Хозяин, — крикнул он громко, — у тебя скотины много?

— А тебе что? — отозвался тот.

— Здорова скотина?

— Ничего, Бог милостив!

— А я такие слова знаю, что Албасты (горный дух) не любит и прочь бежит. Когда скотина больна, это Албасты ее мучит, а я всякого черта прогнать могу. Я слово такое знаю…

— Это бывает, — заговорил оживленно один из гостей, — это действительно бывает, и вот такие божьи люди, не все, конечно, а слова знают!

— Ну вот увидим, — усмехнувшись, согласился хозяин, — у меня есть одна кобылица, корм перестала есть и второй год ходит яловая, попусту… Ну-ка, попробуй!

— А что дашь? Дашь ишака? — стал торговаться Таук.

— Ого, как много запросил! — захохотал кто-то.

— Да ты прежде вылечи! — заметил другой.

— Отчего не дать, — кивнул головою хозяин, — дам, если поможет твое слово!

— Не возьму с тебя ишака… Ты добрый, ты чистый человек… тебе даром сделаю! — польстил Таук.

Хозяин караван-сарая, видимо, был и польщен, и тронут этою лестью.

— Иван, — крикнул он, — покажи ему рыжую кобылу!

Теперь мы знали, что того, заинтересовавшего нас человека звали Иваном.

— Пойдем! — сказал Иван.

Таук пошел, а я остался в своем уголке. Остался один — и мне стало неловко, все стало казаться, что люди смотрят как-то особенно внимательно и подозрительно в мою сторону. Но мне это только казалось: в сущности же никто и не думал о моем присутствии.

Помог или нет с первого раза Таук рыжей кобыле, не знаю, но, вернувшись через полчаса, он сообщил мне, что Иван пленный солдат, урус, взяли его три года тому назад из-под Токмака, когда большое сражение было, продали сюда, Шарипу-баю, — хозяину здешнего караван-сарая, — за триста тенег, потому что очень хороший работник, сильный и старательный, умелый очень, и что хозяин им очень дорожит и ему верит, а бежать солдату Ивану нельзя: дороги не знает и все ждет, не выкупит ли их генерал или не разменяют ли пленных… Захочет бежать, все равно поймают и зарежут за такое дело… Лучше уже, порешил, как сам Бог укажет… Может быть, и пошлет ему милость повидать свою родину… Вот что узнал Таук, пока лечил рыжую кобылу Шарипа-бая.

Грустно стало на душе, а еще грустнее, когда я вспомнил про злосчастную судьбу моего товарища, которого ждал уже не простой томительный плен, а неслыханные мучения пыточной казни.

Все пока шло хорошо и вполне благополучно для нас. Нам даже дали вволю поесть горячего плова с бараниной, чего же лучше!.. Ждали ночи для новых подвигов по сбору продовольствия, для отступления на нашу горную стоянку, но незадолго после полудня свершилось событие, изменившее резко все наши планы, событие, взволновавшее все население кишлака.

Часа в два пополудни перед воротами караван-сарая остановилась конная группа путешественников. Они прибыли из Нарынского кишлака, из того самого, где квартировали ханские сарбазы.

Группа состояла из двухколесной арбы и сопровождавших ее трех всадников, в темно-красных халатах, в бараньих черных шапках и с фитильными ружьями, мултуками, за плечами. Это были ханские сарбазы. Арба остановилась у ворот, и из нее вытащили измученного донельзя человека, с крепко связанными назад руками. Я узнал несчастного сразу: это был бедняга Кутаев. Несмотря на то, что он и так был связан довольно надежно, его все-таки привязали к столбу навеса, и один из сарбазов остался при нем на часах. Не прошло и десяти минут, как все население кишлака густою толпою собралось перед караван-сараем. Азиатское любопытство выказалось здесь во всей красе и полноте: пестрые халаты, цветные чалмы буквально лезли один на другого, чтобы поближе рассмотреть пленника. Все соседние крыши, заборы, даже ветви деревьев усеялись зрителями. Шум, крик поднялся такой, что нельзя было разобрать ни слова. Об этом пленнике, вероятно, уже знали по слухам, и в говоре толпы ясно слышалось озлобление. Комья грязи полетели в несчастного со всех сторон, но сарбазы пригрозили стрелять, — и толпа немного притихла…

Кутаева напоили чаем и покормили немного из рук. Тот смотрел апатично вокруг, словно в каком-то забытье, и по временам стонал, вздрагивая и поводя плечами: очевидно, что веревки на локтях и кистях затекших рук причиняли ему невыразимые мучения…

— Хозяин, — ломая кое-как татарский язык, заговорил Иван, подойдя к Шарипу-баю, — попроси их хоть развязать-то его… Неужели же их столько одного боятся?!

— Ну его, собаку!.. — отозвался хозяин. — Там хуже будет!

Из своего угла я с Тауком видели и слышали все ясно.

--Ты что? — нагнулся близко к моему лицу мой карлик. — Ты никак плачешь?..

И он обтер мне лицо рукавом своего халата. Я крепко сжал его руку…

— Ц… ц… — зачмокал он. — Спасибо Аллаху, что не ты на его месте… Ой, ой, беда!.. Лежи здесь, смирно-смирно. Пойду я опять к Ивану, еще пошепчу шалду-балду на рыжую кобылу…

Опять я остался один с тяжелою тоскою на сердце и не в состоянии был оторвать глаз от этой измученной фигуры у столба, в неестественной позе не то сидящей, не то лежащей на своей привязи.

Видеть товарища в беде, в таком ужасном положении, без всякой возможности ему помочь, — пытка нестерпимая… Казалось, легче было бы самому разделить с ним его участь… Хоть бы уйти отсюда поскорее! Но Таука нет, без него страшно, да и волнение мое может выдать… А Таук, как нарочно, замешкался… Охота ему пришла дурачить хозяина со своим знахарством!.. Час прошел — его нет, другой, мучительный час без конца тянется… Темнеть начинает, и солнце к краю гор давно спустилось, а я все слушаю, что говорят сарбазы, не успевающие отвечать на сыплящиеся со всех сторон вопросы.

А рассказывали сарбазы вот что:

«Одного захватили, другого скоро поймают. Юсбаши с отрядом на следу стоит; тем не миновать влопаться, купцы приезжие говорили, что за теми шли; сами пришли, а тех собак из глаз упустили… Должно быть, в горах где, поблизости, слоняются. Назад через Суок ходу нет, там застава поставлена конная, а сюда должны выбраться непременно. Юсбаши на переправе смотрит, куда же деться?.. Хотели было этого пойманного в Кокан, к хану, везти, да теперь поджидают, чтобы всех зараз… Джигита, проводника казнили и за ноги на виселицу вздернули. Пускай висит, пока птицы не склюют, пусть все видят, как по воле ханской казнят предателей… А что этому будет, так этого и рассказать нельзя… Для этого и бережем, живьем везем… Юсбаши приказал им сюда перебраться и здесь ожидать его приказаний; четверых их послал, да четвертый все дорогою хитрый пистолет разглядывал, что у русского за поясом был, все хотел узнать, как из него шесть раз стрелять можно, а пистолет как выпалит у него в руках, да в самую печенку, так насквозь и пробил; теперь лежит бедняга, умирает у муллы в мечети… Как доложить юсбаши теперь, не знают, как бы не осерчал: человек на счету, из ханского конвоя, и десятник к тому же».

— А долго ли ждать здесь будете? — спросил хозяин.

— А сколько придется! — отвечают. — Может быть, день, а может быть, и три. Как тех поймают, так сейчас и поведут в Кокан!

— А вы бы и вправду его развязали… Ослабел человек очень, смотрите, не выдержит дороги… Взяли, мол, живого, а привезете к хану на расправу падаль… Тоже за такие дела не похвалят…

— Да как же его устережешь несвязанного?

— А очень просто!.. У меня вон сакля крепкая, я в ней зерно берегу, и дверь одна всего, да и та с замком, а стены толстые, надежные… Опять же, и посматривать будете… Вас же трое да и наши помогут!

— А покажи саклю! — спрашивают сарбазы.

— Да вот, с воротами рядом, а дверь вовнутрь, во двор выходит. Я и засов дам здоровый!

Отвязали пленника, отвели в указанное место, а тот едва ноги переставляет; чуть живой и в самом деле. Развязали, стали руки от плечей до кистей натирать, спрашивают: «Можешь поднять кверху?..» Попробовал пленник — трудно… «Ну, ничего, — говорят, — скоро отойдет, на воле кровь найдет свою дорогу, отмашется!..»

Лошадей сарбазовых во двор ввели, расседлали и на руки работнику сдали, а работник, сам Иван, пришел за конями, взглянул мельком в мою сторону и опять быстро отвернулся, потом на дверь сакли, куда посадили уруса, посмотрел и вздохнул тяжело.

— Что же, колдун наш горбатый, — спросил мимоходом хозяин, — вылечил, что ли, рыжую кобылу?

— Вылечит небось! — ответил Иван. — Все рассказал мне как следует. Все, что эту ночь надо делать, что завтра…

"Зачем он так громко сказал это? — подумал я. — Все говорил тихо, а эти последние слова громко… "

Стал народ расходиться к ночи. Да что и смотреть, когда уруса от них спрятали?!.. Под воротами два фонаря засветили, а ворота толстою жердью перегородили, чтобы кто из скотины или лошадь какая-нибудь, сорвавшись с привязи, не вышла бы на улицу… Темно стало, и в кишлаке стало все тише да тише… Только в темном базаре, под навесом, фонари бумажные мелькают, купцы свои лавки запирают и ко сну готовятся.

Неслышно подошел ко мне Таук, прилег рядом и шепчет на ухо:

— Задумали мы дело с Иваном и порешили попытать еще раз милость Господню… Уж коли Аллах нас над Орлиным гнездом перенес, значит — Он к нам еще милостив… Ты лежи, да не спи… В полночь я опять уйду ненадолго… Увидишь огонь — не шевелись, не поднимай тревоги. Как только того уруса выведут сарбазы из сакли, ты вплотную подойдешь и стреляй из твоего пистолета, шуму не бойся, а то лучше первого ножом пырни, вот этим, — Аблаевым ножом, хорошим, — а там уже слушай Ивана, он остальное сделает, а тут и я подоспею. Мне ведь далеко обежать надо… Смотри же, помни все, что я говорил, а я опять уйду, базар запалю с того конца… Вот они, спички, мне Иван дал целую коробку…

Я слушал эту тираду, и сердце мое словно биться перестало, голова заработала ясно, усиленно. Все мелочи предстоящего, безумно смелого и рискованного предприятия ясно, отчетливо складывались у меня в мозгу. Ставилась ва-банк роковая карта… Удастся, о Господи, пошли ты нам эту светлую радость! Не удастся — и ему, и себе в лоб по пуле. Пускай потом над трупами издеваются сколько угодно…

А ночь брала свое — и скоро мертвая тишина воцарилась в ауле.

У дверей сакли-тюрьмы сидел, прислонившись, часовой-сарбаз, держа поперек колен свой мултук, неподалеку улеглись остальные двое, покрывшись с головами общею кошмою.

Показался работник Иван с маленьким фонарем… Посмотрел, все ли в порядке, и стал неторопливо приготовляться к ночлегу на своем обычном месте, у подворотни… Он долго стоял на коленях, все крестился и шептал что-то, и я ясно слышал его вздох:

— О Господи! Да будет Твоя святая воля!..

Вдруг далеко за базаром вспыхнуло красное зарево. Это зарево разгоралось быстро; через минуту показались даже длинные языки пламени… Еще бы! Все эти навесы, зонты для тени, камышовые заслоны, все это сухое, чудный, горючий материал… Громадный пожар разрастался с невероятною быстротою… послышались испуганные вопли, усиленный бой сторожевых бубнов, рев животных… поднималась отчаянная тревога…

Шарип-бай выскочил, полураздетый, и криком сбирал работников… Сарбазы быстро поднялись на ноги и не растерялись нисколько…

— Выводи уруса скорее, а я за лошадьми пойду! — крикнул старший и бросился во дворик.

Другие двое бросились в саклю и чуть не на руках вынесли Кутаева…

Настоящий момент наступил. Я должен исполнить свое дело; те должны знать свое…

Одним прыжком очутился я около сарбаза, державшего за шиворот моего несчастного, обезумевшего товарища, и всадил ему Аблаев ножик в бок по рукоятку… Тот выпустил пленника, кинулся было на меня, потом отшатнулся от второго удара в грудь и упал навзничь.

Второй сарбаз, видимо, не сразу понял, в чем дело: мы были в тени ворот, и разглядеть, что именно происходит, было трудно… Я не дал ему опомниться, и Аблаев нож снова сделал свое дело: я поберег выстрел… Не надо, когда можно сделать все без шума.

Но меня толкнуло что-то очень сильно, — я еле устоял на ногах… Это была высокая, мощная фигура Ивана…

— За мною, ваш благородие! — проговорил он и, схватив Кутаева буквально на руки, исчез в темноте двора.

Я кинулся за ним…

А пожар обхватил уже половину базарной улицы, и огненная стена, с ужасным ревом и шипением, шла по направлению к караван-сараю…

— Иван! — послышался отчаянный призыв Шарипа-бая…

Мы пробежали двор, через калитку выскочили в сад, а там уже ждали наготове все три сарбазских лошади, храпя и боязливо глядя на пожарное зарево… На одной из них уже сидел Таук и торопил нас в путь… Иван взял Кутаева к себе на седло, и мы погнали вслед за Тауком, показывавшим нам настоящую дорогу…

— Как это просто… как это легко!.. — думалось мне… — Видимая помощь Господня… Да нас и не скоро хватятся: где тут, когда весь кишлак скоро будет в огне… Когда все растерялись, охваченные паникою, и не сообразят ни что, ни откуда…

Но мы выскочили уже на ярко освещенную полосу дороги… мы неслись по ней… и нас, верно, заметили… Судя по изменившимся крикам, кажется, что заметили… Топот погони… нет… кому же гнаться?.. Это стадо испуганных пожаром верблюдов ураганом вынеслось из-под пылающих навесов и с диким ревом сокрушало все встречное на своем пути… Ужасная картина!

X. Погоня

Мы скоро повернули по направлению к прибрежной полосе. Лошади хороши, свежи и выкормлены сыто… Их понуждать не надо; только лошадь под Тауком навьючена изрядно: наскоро привешенные, тяжелые коржумы болтаются, бьют по бокам и затрудняют бег.

— Гайда, гайда! — весело кричит мой горбун.

И мы несемся полным галопом, этим типичным, размашистым галопом аргамаков, от которого на карьере отстанет любая лошадь…

Таук весел необычайно, хохочет, и даже петь принимался… Он, видимо, опьянел от этой необычайной удачи.

— Хозяин Шарип обещал ишака! — кричит он. — Аллах нам послал трех аргамаков… и мяса вдоволь, и хлеба вдоволь, и всего много… ха-ха-ха-ха! Гайда! Гони сильнее!.. Скоро прискачем!..

«О каком мясе он вспомнил, о каком хлебе? — подумал я. — Эге, так вот чем у тебя твоя лошадь навьючена!..»

Справа и слева уже поднимаются степи камыша… Слышен теплый пар от реки… Что-то глухо бурлит впереди… Это Нарын… Если поспеем за ночь переправиться, мы в сравнительной безопасности.

Созвездие Ориона высоко поднялось на небе, типичная утренняя звезда ярко горела над горизонтом… Скоро рассвет…

Мы перевалили уже дюны и наконец остановились на самом берегу…

— Теперь саллы строить! — засуетился Таук.

— Верхом переплывем, может, ваше благородие?

Это было первое слово солдата… Всю дорогу он не проронил ни звука.

— Господи, что же это? — простонал Кутаев. — Ты? — он назвал меня по имени. — Я твой голос узнал… Какое чудо!..

— После, после! — успокоил я его. — Можешь теперь стоять на ногах, можешь двигаться?.. Помогай нам… После все узнаешь!..

Тем временем Иван с Тауком резали камыш и вязали в пучки…

— Эй вы там, расседлывайте коней, снимайте вьюки! — повелительно обратился к нам горбун.

— Ты, что же это, леший, на господ кричишь, — нешто можно?! — по-русски упрекнул его Иван, надсаживаясь над громадною охапкою.

— Только бы джул-барс не пришел… Придет джул-барс, беда будет! — опять забеспокоился Таук.

Но джул-барс не пришел, и в час времени саллы было сложено. Связали мы коней цепочкою, уздами к хвосту, Таук сел на переднюю, сложили багаж на плот, сами уселись и тронулись на ту сторону, но теперь нас сносило еще больше того раза: должно быть, плот сидел глубже. А рассвет все усиливался и усиливался… Мы были уже почти у берега, когда Таук испуганно вскрикнул…

Он замахал руками, говоря торопливо:

— Смотри, тюра, смотри туда… Вот беда будет… Светло станет, пропадем… Смотри!..

Я взглянул по указанному направлению и заметил в тумане несколько темных точек, быстро приближавшихся к месту нашей высадки.

— Юсбаши со своими сарбазами! — вскрикнул Таук.

— Что же, нас теперь четверо, пусть сунется! — ободрил я своего верного слугу.

Но все-таки серьезное беспокойство закралось и в мою душу. Мы уже уцепились за крутизну берега, задержали саллы и торопливо стали сбрасывать груз на твердое место. Таук уже выбрался на сушу, бросив лошадей на произвол судьбы, — большая, непростительная оплошность: свободные кони заметили тоже приближающихся всадников и навострили уши… Иван бросился было к ним и только что ухватился за узду передней лошади, как громадное полосатое тело с страшным ревом выскочило из чащи и насело на заднего аргамака. Тот рухнулся на землю, жалобно застонав, и задрыгал ногами… Таук припал ничком и стал творить молитвы…

— Не стреляйте, ваше благородие, этот не страшен!.. Вот уже поволок коня в кусты, нас не тронет… берегите патроны… Берегись!..

Пуля с унылым визгом пролетела над моею головою… Из тумана ясно выдвинулась конная фигура, стремительно несшаяся прямо на нашу группу. Я прицелился наверняка, шагов на пятьдесят, не более, и выстрелил… Всадник взмахнул в воздухе обеими руками и повалился с седла.

Еще послышались выстрелы, еще показался близко конный сарбаз. Светло было настолько, что ясно можно было рассмотреть красный цвет его халата. Я приготовил револьвер и ждал его вплотную. Мою винтовку заряжать было некогда.

Наскочивший сарбаз, видимо, не ожидал такого большого общества. Ему, может быть, показалось число врагов большим, чем есть на самом деле. Он пригнулся к седлу, выругался и круто повернул назад… Я понимал необходимость беречь патроны и не стрелял ему вслед… Убегающий стал что-то кричать своим, отставшим…

— Их только трое… не посмеют! — заметил Иван. — Куда же теперь дальше?

Выстрелы вывели моего Таука из оцепенения, в котором он находился все время по милости уже забытого джул-барса. Одна только лошадь осталась в нашем распоряжении, — другая сорвалась и куда-то исчезла… Мы наскоро навьючили ее коржумами, добытыми Тауком… Кутаев уже мог идти сам, и мы стали забираться в самую глубь густых зарослей, по направлению к предгорьям.

К нашему счастью, эти заросли все сгущались и сгущались, и к полному свету, за полчаса до восхода солнца, мы были у подножья первого ската.

Теперь вся забота была в том, чтобы убедиться, продолжается ли преследование, и если да, то какие принять меры. Как только мы вышли из джунглей, Таук вошел в свою роль… Боязнь тигров сменилась прежнею находчивостью и умением пользоваться всеми обстоятельствами.

Он первый всполз на утес и стал осматриваться…

— Один ускакал! — докладывал он со своего обсервационного пункта. — Двое далеко стоят, — чуть видно… Они убитого поднимают… Их только и было всего четверо…

Первый подъем был не крут. Можно было воспользоваться ложем вымерзшего потока. Кутаева все-таки пришлось посадить на коня, а тот тяжело поводил боками и спотыкался под двойною ношею.

Мы еще сделали один подъем, свернули направо и часа через четыре выбрались на знакомую Тауку кабанью тропу, по которой мы спускались с гор на первую нашу переправу.

Здесь мы решили сделать маленький привал, заняв уступ, спускающийся в сторону долины отвесною стеною… По карнизу этого уступа высокою грядою накопились валуны, отлично нас прикрывавшие. Конечно, мы оставили за собою весьма заметный след; по этому следу могла безошибочно направиться погоня, но мы понимали, что надо много времени, чтобы эту погоню организовать.

Пожар произвел в ауле панику… Он еще даже не утих… Отсюда очень далеко, а все-таки виден дым пожарища. Два сарбаза убиты мною, участь третьего неизвестна. Военные лошади уведены, пленника нет. Пока соберут частных людей, да и соберут ли еще охотников гоняться за проклятыми, а главное, опасными урусами?! О нас, то есть о двух нищих бродягах, никто и не спохватится, разве хозяин видел мое участие в побеге и выручке пленника, да до того ль ему было… Нет, из кишлака погони ждать пока не следует, а вот тот сарбаз, что ускакал после перестрелки, тот представляет опасность, довольно солидную… Он всполошит отряд юсбаши, и тогда дело станет значительно серьезнее. Но пока он доскачет до места бивуака, это верст тридцать отсюда, если не более, да юсбаши со своими придет сюда на наш след, — пройдет не менее суток, время, с лишком достаточное для того, чтобы мы далеко ушли в горы к нашей неприкосновенной пещере, куда ведут только дороги Божьи.

Удача придает смелости, доходящей даже до нахальства. Таук на этом привале решил варить чай и жарить мясо. Он уверял меня настойчиво, что Кутаеву надо хорошенько подкрепиться…

— Увидишь, — сдохнет, если кормить его плохо… Пускай жрет… Ушел, хорошо, от смерти, пускай теперь лопает…

И мы все, действительно, очень усердно принялись за подкрепление своих сил перед тяжелою многотрудною дорогою.

— Не ждал… не ждал… Все уже счеты с жизнью покончил! — бормотал Кутаев, запихивая в рот мясо большими кусками.

— Хорошо, хорошо! — ласково гладил его Таук по спине.

— И как же вы, ваше благородие, сами сюда попали и в каком таком виде?! Ах, ты, Господи!.. — суетился Иван, быстро входя в роль настоящего, бывалого вестового при господах офицерах.

Однако времени все-таки терять нечего, — поели, и в путь.

Подниматься гораздо труднее и медленнее, чем спускаться… То пространство, что мы несколько дней тому назад сделали в одну ночь, — теперь не одолеешь и в двое суток.

Первую вольную ночь мы провели, не доходя и половины пути до нашей пещеры.

XI. Возвращение

На втором переходе наш аргамак окончательно выбился из сил и отказался от дальнейшей службы. Нежный сын степей и равнин не вынес бескормицы и трудностей горного похода; он остановился, зашатался и слег.

Мы его бросили, разобрав вьюки на свои собственные плечи; здоровый силач Иван принял на себя добрую половину. Весь день шли мы, одолевая кажущиеся с первого взгляда неопреодолимыми препятствия, и все-таки стали опять на ночлег, не решившись рисковать на последний подъем к карнизу пещеры. Таука очень интересовала участь оставленных нами лошадей, и он пустился в путь один, обещая встретить нас завтра утром… Он ушел, как я его ни уговаривал подождать утра и идти всем вместе.

— Да ведь ты, тюра, теперь сам знаешь дорогу… Вот сейчас, как обогнете тот трехголовый камень, — там мягко, и следы наши, я думаю, еще видны, — так прямо наверх, а дальше будет все лед поперек лежать; где треснуло, — оттуда подальше держи, а потом опять твердо пойдет, а я сам там буду и голос подам… Ты ведь знаешь?..

Пришлось отпустить Таука.

Ночью мы спали крепко, дерзко разложив большой огонь, а то, действительно, в нашей рваной одежде можно было замерзнуть. Иван взялся постеречь и поддерживать костер.

Благополучно дождались утра, быстро собрались в путь, нашли и трехголовой камень, и отрог ледника, переход по которому оказался гораздо опаснее, чем я предполагал, — и едва сделали с десяток шагов по твердому месту, как ясно услышали веселый призыв нашего доброго гения Таука, крохотной точкою видневшегося на краю карниза.

Часа через два были дома. В пещере горел уже костер, и обе лошади стояли тут же, приветствуя нас веселым ржанием. Хорошо было у всех на душе, и о предстоящих лишениях будущего похода, похода по совершенно неведомым горным пустыням, зимою, в самый разгар снежных мятелей, мы и не думали.

Здесь мы решили сделать дневку, отдохнуть как следует и привести в порядок путевые запасы: узнать, не больно ли мы роскошничали в течение истекших двух суток.

Да, мы немножко перехватили: у нас осталось около двух пудов лепешек, пуд сырой баранины, мешок, около фунта, чаю и мешок пшеничной муки пуда в два, если не больше.

— А у нас еще мясо есть и мешок рису! — заметил Таук.

— Где?

— А там, в мазарке, помнишь, под святого зарыли… Сходить, что ли… или, может быть, ты, тюра, за ним сбегаешь?

Сказал и сам расхохотался, довольный вполне своею шуткою.

— А мы-то думали, — продолжал он, — чего-чего не наворуем! Всю зиму думали жить в ауле да воровать, а потом все сюда бы перетащили и зажили бы совсем как горные беки… Чем мы их хуже!..

Справился я по своим заметкам и стал соображать наивыгоднейшее направление к отступлению. Кутаев предполагал, что лучше идти на Сон-Нор, — озеро такое есть, на запад отсюда, в горах. Там, мол, можно будет у местных немногочисленных, а потому совершенно мирных инородцев запастись и провизией, и сведениями. Таук говорил, что надо идти к большому озеру Иссык-Кулю на северо-запад, что он знает немного туда дорогу, даже отсюда найти ее может, и что там есть речка Кара-Годжур, а по ней мы дойдем до другой реки побольше — Кочкур, а дальше не знает, но думает, что до урусов уже немного останется, потому что покойный Аблай на Кочкуре часто краденых лошадей откармливал на подножном корму и потом уже водил их к урусам, в Токмак, на продажу… Поведет — продаст, а через шесть дней назад пригонит других, — тех, что у урусов накрадет… А его, Таука, он к урусам не брал, и потому Таук урусов только нас троих в первый раз видит, и очень этими урусами много доволен.

— Ну и спасибо на добром слове!

— Только вот что, — добавил он, понизив несколько тон, — ведь урусы Аблая повесили за то, что коней воровал и разбойничал, а что же Тауку будет, когда узнают, что он тоже из Аблаевой шайки?!

Наперерыв мы все трое принялись успокаивать его насчет его будущей участи, а солдат Иван уверял, что медаль ему повесят золотую, на Георгиевской ленте, халатов цветных надарят, видимо-невидимо, и денег отсыплют столько, что и коней воровать не надо больше будет.

Насчет медали Таук ничего не понял, а к другим посулам остался довольно равнодушен, он только долго и пытливо старался уловить взгляд моих глаз, а так как я сам догадался наконец помочь ему в этом, — то мой карлик весело рассмеялся и порешил:

— Нет, вот что: мне Иван говорил ночью, что ты большой тюра… Ты возьми меня в старшие и почетные джигиты… Возьмешь, не прогонишь?..

Я поклялся ему Аллахом, что, если сам он не захочет уйти, оставлю при себе хоть на всю жизнь, и мой горбун, совершенно довольный и успокоенный, принялся за приготовление к отъезду.

Выступили мы рано утром, когда уже совершенно рассвело. Впереди Таук, как знающий дорогу, за ним Иван с вьючными лошадьми, а сзади, в виде арьергарда, мы с Кутаевым… Патронов было у нас достаточно, и кроме опасностей, представляемых самою суровую горною природою, никаких других не предвиделось более.

Однако, и знакомая Тауку дорога, если можно назвать дорогою то, почему мы шли, прокладывая след впервые!.. Это все сплошь тянулась дорога Божья, и мы по ней подвигались верст по 5—6 в целый день, если еще не менее. На седьмые только сутки, почти окончательно выбившись из сил, мы перевалили главный гребень отрога и стали спускаться в долину, правильнее, лощину Кара-Годжура… Узкая горная речка, замерзшая только у берегов, стремительно неслась по острым камням частых обвалов, образовав довольно большое кишащее пеною озеро там, где недавний, должно быть, скатный обвал временно перегородил ей дорогу… Надо было, спустившись с гор, переправиться ниже этой ненадежной плотины — выше ее было невозможно, — и надо было совершать такую переправу под страхом ежеминутного прорыва плотины…

На переправу мы рискнули только на другой день по прибытии в долину. Утомлены мы были окончательно, хоть ложись да помирай, да и припасы наши стали подходить к концу. Таук уверяет, что в этих местах попадаются горные бараны, а дальше, по Кочкуру, есть и свиньи в прибрежной заросли… только кто же будет есть эту погань?.. «Вы, говорят, урусы, это жрете, а нам на то закону не положено»!

Каждый день варили мы горячую пищу: разбалтывали горсть муки в снеговой воде, крошили туда же одну лепешку и пробавлялись этим незатейливым супом. Но кто пострадал более людей, это наши лошади: от сытых и бодрых горцев остались одни еле двигающиеся скелеты. Буланый совсем захирел, и я думал, что нам с ним придется расстаться навеки. Таук, однако, говорит, что бросать не надо, — а что по Кочкуру пойдет много хорошего конского корма, и там лошади поправятся живо.

— Ведь Аблай поправлял же своих, а гнал табун этою же дорогою!

Ходили осмотреть плотину… Местами внизу вода проложила себе ходы и вырывалась с ревом, ворочая громадные камни, расшвыривая эти громады по берегам… Казалось нам, что завал еще продержится…

На косогоре, да еще с подветренной стороны, долго мешкать было неудобно. Необходимо переправляться…

Выбрали место поудобнее и помельче и перебрались вброд… Бог помог…

Намокшая одежда намерзла и стояла колом… Опять костер, опять остановка… но странно, едва только мы очутились на той стороне Кара-Годжура, стало теплее: таково влияние горных заслонов с севера. Уже тут мы нашли весьма порядочное пастбище; трава была хотя прошлогодняя, но все-таки этой буроватой, сухой растительности достаточно выбивалось из-под неглубокого снега. На откосе ближайшей горы я заметил даже стаю горных куропаток-кеклуков, для нас соблазнительных, но недосягаемых, не бить же их пулями из винтовки или револьверов?.. А дробовика с нами не было.

Дня через два мы добрались и до Кочкура… Здесь уже был сравнительный рай… Шли мы все по берегу, против течения. Дорога была почти ровная. Нам только изредка приходилось обходить стороною, горами, те места, где вода плотно прижималась к береговым утесам, перегораживая нам путь.

Таук сообщает, что скоро придем совсем к бывшим Аблаевым стоянкам, а дальше он дороги не знает.

Но мы сами сообразили уже, в чем дело. Я отчетливо видел на той стороне Кочкура знакомые мне очертания хребта и узнал типичное седло перевала Шамси… За этим перевалом мы уже дома. Там наша сторона — долина Токмака… Токмак уже год как занят нашими войсками, — он на боевом пути нашего наступления, через Кастек, из Верного, на Мерке и Аулиэ-Ата.

Я сообщил свое открытие товарищам. Все пришли в восторг, в какую-то детскую, живую радость. Только Таук стал задумываться… Он как будто чувствовал, что его роль доброго гения сама собою кончается…

Я удвоил свои ласки относительно моего преданного горбуна, и тот немного успокоился…

На половине перевала мы нашли маленькую стоянку калмыков, — три семьи с небольшим стадом коз, — и этой группе рваных, жалких, прокопченных дымом, вонючих и полных паразитами кибиток обрадовались, как роскошной столице… Это было все-таки человеческое жилье, и населяющие его были все-таки люди.

С трудом успокоили мы перепуганных нашим неожиданным появлением дикарей и добыли у них козу на жаркое.

Лукулловское пиршество!..

До верхней точки перевала Шамси можно добраться в один только переход. С той стороны я поднимался и дорогу знаю теперь отлично. Мы отлично устроились на ночлег, нам очистили одну из кибиток. К утру меня разбудил Таук тревожным криком:

— Тюра… беда!.. Сарбазы!

— Откуда?.. Не может быть… Неужели гнались за нами по следу?

Все трое мы вскочили и выбежали из кибитки, К нам рысью, действительно, приближался небольшой отряд всадников, и приближался со стороны перевала. Это были действительно сарбазы, только для нас неопасные, наши. Это были оренбургские казаки из Токмака, гнавшиеся по следу за какой-то, Бог весть куда исчезнувшей, воровскою шайкою.

Наша опасная и многострадальная одиссея наконец окончилась.

---

Исходник здесь: Русский Туркестан. История, люди, нравы.