Дождавшись смены, Белецкая торопливо, молча оделась. Ей хотелось теперь только одного — уйти незаметно, чтобы избежать расспросов сослуживцев. Но Лиза Звон-никова ходила вокруг и плаксиво тянула:
— Да что же ты молчишь, Му-усь-ка? Это же что-то невероятное. Ну, Му-у-сенька, милая, золотая, расскажи.
— Голова болит, — скороговоркой отвечала Муся, натягивая берет и глядясь в оконное стекло. — Это такая жуть, что вспоминать неохота. Тебе Тарумов расскажет.
Она пошла к двери, но Лиза догнала ее и всплеснула руками.
— Муся, да ведь там же Сашка. Что же с ним-то? Муся, милая...
— Ты только сейчас вспомнила? — злобно прорвалась Муся. — Не знаю я ничего. Оставь меня.
Она выскочила на крыльцо и сбежала по ступенькам. За белыми домами вставало солнце, со стороны пекарен ветер доносил запах горячего хлеба. Люди бежали к трамвайной остановке, торопливо взбирались на подножки вагонов, и лица у них были совсем обыкновенные озабоченные, немного помятые после сна.
В трамвае, усевшись между толстой старухой, сосавшей леденцы, и черным человеком в папахе, Муся почувствовала себя очень одинокой.
«Сейчас они подходят к Махачкале, — думала она. — Саша стоит на палубе и смотрит на берег... Впрочем, зачем ему смотреть на берег? Вероятно, спит себе спокойно в каюте. Он всегда спокоен, доволен своим положением, а я мучаюсь, неизвестно отчего. Ну, да хватит думать об этом... А вдруг он обожжен и лежит вместе с другими обожженными?»
Мусе представились белые койки и на них неподвижные фигуры, закрытые простынями. Она вздрогнула и испуганно оглянулась. Толстуха грызла леденец, сонно глядя перед собой, и щеки ее тряслись от толчков трамвая. Человек в папахе собирался выходить и поглядывал в окно.
«Сколько времени мы не виделись, — думала Муся, — май, июнь, июль... — она быстро загибала пальцы, шевеля губами, — август, сентябрь, октябрь... с половиной... Он не давал знать о себе, он выкинул меня из головы, вот и все. Ну и черт с ним, даже лучше! Ах, скорее бы домой!» Муся с ненавистью взглянула на толстуху и поджала под себя ноги. Трамвай загремел на стрелке, и в окнах замелькали деревья бульвара.
«Я вела себя как дура сегодня. Тарумов, вероятно, думает, что я просто курица-клушка, вроде Гали Гончаренко, которая спит с фотографией мужа. Ух, какая гадость! Но не все ли равно, что он там думает?'Главное, я очень боюсь... и ничего не могу с собой поделать. Кажется, сейчас зареву. Ах, я просто сумасшедшая!»
На углу Молоканской Муся сошла с трамвая. На тротуаре какие-то двое читали газету. Высокий человек в морской фуражке обратился к другому:
— Это случилось сегодня ночью — значит, в газетах появится завтра. Конечно, завтра, а не сегодня. — Он, улыбаясь, смотрел на Мусю и толкнул товарища, чтобы тот оглянулся. — Эх, хороши девушки бакинские — первый сорт!
Добежав до перекрестка, Муся остановилась. Моряк все смотрел на нее с бесцеремонным любопытством и даже как будто собирался подойти. Муся подумала с минуту и вдруг опрометью бросилась через дорогу.
«Справлюсь только в управлении, нет ли чего нового, — соображала она. — В этом нет ничего особенного, все справляются, не я одна. Но что я могу там узнать, когда я только что с радиостанции? Все равно... Ах, какая я дура!»
Она злилась на моряка, смотревшего ей вслед, на грузовик, загородивший дорогу, на самое себя.
В управлении пароходства она действительно не узнала ничего нового. У подъезда стояли женщины, и одна из них — совсем молоденькая, в желтой кофточке — украдкой плакала, отвернувшись к стене.
— Успокойтесь, — сказала ей Муся. — У вас там муж?
— Нет... знакомый.
— Где?
— На «Дербенте».
— Ну перестаньте же, — говорила Муся. — У меня муж там, но я пока не плачу. Послушайте, все обойдется.
Девушка вытерла глаза и улыбнулась.
— Вы думаете?
Муся бежала по Ольгинской, и щеки ее пылали.
«Зачем я сказала ей про мужа, зачем наврала? Незачем было ходить сюда. Ведь он жив и спокоен, как всегда, и уж, верно, не думает обо мне. Однако эта девочка плакала... Вздор! Он же подписал телеграмму... Это ничего не значит. Он мог подписать ее даже, если... Ах, когда все это кончится!»
У подъезда гостиницы она приостановилась и заглянула в зеркало, прикрепленное к двери. Перед ней в рамке стояла девушка с темными злыми глазами. Из-под берета выбились волосы и прикрывали горящие уши.
— Ну что? — шепнула Муся ненавистно. — Куда теперь побежишь? Ждать надо. И кому нужна твоя тревога? Сидела бы дома...
Девушка в зеркале ответила злобной гримасой и даже оскалила зубы. Муся побрела дальше. Она прошла Молоканскую, машинально свернула во двор и поднялась по лестнице. В коридоре дети с грохотом таскали по полу деревянную лошадь. Соседка вынесла из кухни мокрое белье.
— Мусенька, к вам вчера инженер приходил, — сказала она, — тот самый, Истомин, кажется...
Она улыбалась лукавой, сочувственной улыбкой, какой улыбаются пожилые, давно женатые люди, когда говорят о чужих любовных делах.
— Он просил что-нибудь передать? — поинтересовалась Муся.
— Он сказал, что зайдет завтра. «Вы прячете ее от меня, говорит, да я все равно ее найду». — «Угадали, говорю, она у меня в кармане». Да вы не краснейте, Муся. Я вам всегда желала добра. По-моему, он очень симпатичный.
— У нас с ним ничего нет, — сказала Муся уныло. — Вы смеетесь надо мной.
— Уж я знаю. Ох, и скрытная вы, гражданочка!
Муся прошла в свою комнату и легла на кровать, свернувшись калачиком, подложив под щеку ладонь, как делала она всегда перед сном. Но сон не приходил, хотя все тело ее ныло от усталости. Ей все казалось, что она лежит неудобно, и она старалась найти покойное положение. Несколько раз наступал момент, когда мысли ее цепенели и перед глазами мелькали короткие туманные образы. Но внезапный толчок встряхивал ее изнутри, и, приходя в себя, она ощущала вновь страшное беспокойство, хотелось немедленно встать, идти куда-то и что-то предпринять, хотя она знала, что предпринять ничего нельзя, надо ждать.
«Что-то я натворила неладное, — думала она, переворачиваясь на спину и открывая глаза. — Ну, давай разберемся и покончим с этим... Саша на «Дербенте», и о нем ничего не известно, это самое главное; но скоро все выяснится, и... тут я ни в чем не виновата. Что же еще? Он стал другой... Нет, он всегда был другой, не такой, каким я его представляла. Разве он неудачник, фантазер? Теперь о нем пишут в газетах... А Яшка Нейман оказался предельщиком, и его ругают на собраниях, а он старается изобразить так, будто никогда и не думал травить стахановца Басова. Но ведь я-то тут ни при чем... Врешь!.. Ты тоже травила его вместе с другими, но об этом никто не знает... Вместе с Нейманом... Фу, какая гадость! А все-таки, когда сегодня случилось несчастье, я боялась за него. Значит, уж не такая я дрянь? Опять врешь! Он никогда не был тебе безразличен, ты всегда тянулась к нему. Но тебя напугали его неудачи, и ты шарахнулась от него, как лошадь. Попросту струсила... Ясно. Еще что? Ах да, этот Истомин! Ты ставила его в пример Саше потому, что он преуспевает и его ценит начальство. Сашка слушал и молчал... Да что же это такое?.. Слушал и молчал... Дура, заплачь теперь!»
Муся повертелась на кровати, покусала губы и действительно заплакала. Она вспомнила, как однажды зашла к Истомину на службу в управление пароходства, чтобы идти с ним в театр. Это было в середине лета. Саша давно ушел в море, и она встречалась с Истоминым почти ежедневно.
У подъезда стоял автомобиль Годояна, и вокруг него прохаживался маленький потный шофер, протирая тряпкой стекла машины. Минуту спустя из подъезда вышел Истомин в сопровождении нескольких сотрудников. Не замечая Муси, он подошел к машине.
— Здравствуй, Николай, — любезно приветствовал он шофера. — Как дела? Степан Дмитриевич на совещании?
Он вытащил портсигар и протянул его шоферу. В его движениях, в тоне голоса Муся заметила что-то заискивающее, и, вероятно, это заметил также и шофер, небрежно взявший папиросу и разминавший ее маслеными пальцами.
— Хорош фордик, — завистливо сказал Истомин пожилому человеку, стоявшему рядом с ним. — Эх, кабы нам-то...
Он обернулся и увидел Мусю.
— Я опоздал немного, — сказал он совсем другим, уверенным и внушительным голосом, — меня задержали, простите.
Мусе показалось, будто он нарочно громко произнес эту фразу, чтобы ее услышали его товарищи, стоявшие на тротуаре. Она встретилась глазами с шофером и покраснела.
— Вы пришли вовремя, — отрезала она сухо. — Что же, пойдемте.
В это время из подъезда вышел Годоян. Он подхватил портфель под мышку, снял очки и принялся протирать их носовым платком, близоруко щурясь. Истомин выпустил Мусину руку, нахмурился и коротко-ловко поклонился. Годоян прикоснулся к фуражке и полез в машину.
— Вы видели? — спросил Истомин, шагая рядом с Мусей по тротуару. — Он меня знает и всегда раскланивается со мной при встрече. Других он даже не заметил. Вы видели?
В тот вечер совсем не было ветра, и над городом висел густой, неподвижный воздух, напитанный запахом цветов и бензинной гари. По гладкому зеркалу взморья двигались красные и зеленые огни судов, и Муся все смотрела в ту сторону, отвечала невпопад и чувствовала себя одинокой, никому не нужной. С тех пор прошло много месяцев, но воспоминание вдруг встало так живо, как будто все это случилось вчера.
«Завтра пойду на пристань, — думала она, понемногу успокаиваясь. — Пойду ли? Саше покажется, что я из-за газетных статей к нему прибежала. Все равно, пусть думает, что хочет... Мне бы только увидеть его разок. Теперь уж я засну, потому что решила идти и мне не о чем больше думать. Нет, постой. Как могла я так ошибаться?.. Струсила его неудач? Нет, тут есть еще что-то. Я не понимала главного в нем: необходимости для него — такого каков есть, — идти по этому трудному, но единственному для него пути».
Откуда-то появилось лицо старухи. И эта с таким усилием завоеванная мысль вдруг затуманилась, исказилась. Старуха совала в рот леденцы, и щеки ее тряслись, как у бульдога. Муся не сразу смогла освободиться от этой старухи, но, засыпая, повернулась на бок, и сразу перед ней появилось другое лицо, спокойное, пожалуй даже немного флегматичное, и у глаз мелкие морщинки на шафранной коже. И, Муся отчаянно потянулась обеими руками к этому лицу, боясь чтобы оно не исчезло.
«Мне так не хватало тебя, командир, — пожаловалась она, блаженно улыбаясь. — Но ты уже уходишь? Именно теперь, когда я так стосковалась по тебе? Послушай, я знаю теперь, что это необходимо, тебе пора идти. Видишь, я не удерживаю тебя, хоть мне и больно. Как больно, как ясно и хорошо...»
Дорогое лицо затуманилось и исчезло. Больше оно не появлялось, и Мусе снились потом физкультурные соревнования, дежурство на радио, какие-то телеграммы. Но все время, пока она спала, ее не покидало светлое, горделивое чувство, которое оставило первое сновидение.
Они сходили по одиночке на пристань — моряки, спасенные с «Узбекистана», — медленно шли по сходням, осторожно придерживаясь за перила забинтованными руками. С танкера им махали фуражками, и они медлили и оглядывались, расставаясь с близкими, дорогими людьми. Санитары в белых халатах выводили их за пристанскую ограду, где стрелки портовой охраны расчищали проход в толпе. На шоссе зычно лаяли гудки санитарных автомобилей.
Последним с пристани сошел Валерьян Ластик. Он ворчал на санитара, пытавшегося взять его под руку, и порывался зачем-то вернуться.
— Володя, ты должен держать со мной связь, — кричал он Макарову. — Мне так не хочется уходить! Почему ты не смотришь на меня, Володя?
Перед оградой он еще раз обернулся и крикнул своим скрипучим мальчишеским басом!
— Передай вашим стахановцам, что я напишу о них... И буду всегда по-вашему...
Калитка захлопнулась за ним, и белые халаты заслонили его от Володи.
— Ты слышал? — спросил Володя стоявшего рядом с ним Басова. — Передай, говорит, стахановцам... Уж очень мы ему полюбились. Котельникова он даже чмокнул напоследок, губошлеп этакий. — Володя весело рассмеялся и придвинулся к Басову. — Слышь, Александр Иванович, что капитан-то рассказал ночью. Говорит: у них с помощником вроде как бы круговая порука была. И в прошлом у них что-то грязное было, не пойму я. Рассказывает и трясется весь, как в лихорадке, и слезы на глазах. «Голубчики, миленькие, говорит, что этот человек со мной сделал!» Совесть его замучила, значит, вот он и открылся. Теперь они с помощником под суд пойдут, а к нам назначат новых, проверенных. К нам теперь с камнем за пазухой не суйся — заклюем! Знаешь, у меня сегодня настроение какое-то дурацкое, точно я именинник. Даже стыдно как-то.
— Хорошее настроение? — улыбнулся Басов. — Это ничего.
— Нет, все-таки стыдно. Ведь авария была и жертвы. А у людей болячек сколько! Вон, смотри, Мустафа с врачом воюет.
Старичок врач, прибывший из города, загораживал дорогу Гусейну, пытавшемуся ускользнуть в проход палубы. Гусейн напирал, стараясь протиснуться боком, и тоскливо озирался.
— Нет, вы невозможный человек, — говорил врач, молитвенно складывая руки и глядя на Гусейна поверх очков с таким видом, точно сомневался, что у невозможного человека под бинтами простое человеческое лицо. — Да знаете ли, чем вы рискуете? Ведь если попадет инфекция...
— Но они присохли уже, — бормотал Гусейн, оглядывая перевязки на руках. — Зря вы волнуетесь, доктор.
— Все-таки пожалуйте на берег.
— А вот и не пойду. Очень просто.
— Нет, вы пойдете! Где тут помощник по политчасти? Это возмутительно!
Басов заложил руки за спину и направился к спорящим ленивой походкой.
— Ты должен пример подавать другим, — сказал он Гусейну, — а ты гвалт поднял на всю пристань. Как тебе не стыдно?
— Я там хуже заболею с расстройства, — проговорил Гусейн упрямо. — Послушайте, доктор, отвяжитесь, право!
— Не могу я допустить тебя к машинам с такими руками, — терпеливо объяснял Басов. — Ну пойми ты, голова!
— Ладно, я сойду... Не по-товарищески, это, Александр Иванович.
— Иди, иди...
— Публику пускают! — крикнул Володя Макаров. — Котельников, твоя жинка идет.
Толпа хлынула из-за ограды, растекаясь по пристани. Женщины бежали, шагая через трубопроводы, издали приглядываясь к стоявшим у борта морякам, отыскивая своих. Басов видел, как бросилась навстречу Гусейну девушка в желтой кофточке, стремительно протянув к нему руки. Но она не коснулась его, руки ее бессильно опустились — они,стояли друг против друга.
Басов отвернулся и медленно побрел на бак. У канатного погреба валялся выцветший дырявый флаг, прикрывавший мертвых. Шумели потоки нефти, падавшие из шланга в грузовой люк. Басов заглянул туда, стараясь угадать, сколько времени осталось до конца погрузки. «Скорее бы», — подумал он с внезапной тоской. За его спиной раздавались звуки шагов, приближающиеся и отдаляющиеся, возбужденные женские голоса, прерываемые быстрым дыханием, обрывки фраз:
— Я не знаю, как дождалась...
— Где он, где? Позовите его, товарищ...
— Отчего не сообщали по радио?.. Я так беспокоилась...
— Э, пустяки какие... — ответил мужской голос.
Басов узнавал все эти голоса, но он уходил от них, отошел к противоположному борту и перевесился через перила. Далеко внизу на зеленых волнах колыхались рыжие пятна мазута, и крутая стена танкера, ломаясь, уходила на дно.
«Хорошо, что у Котельникова есть жена и ребенок, — думал он, разглядывая свое зыбкое отражение на поверхности воды. — И к Гусейну пришла желтенькая. Как она бросилась к нему... Нужно бы уйти куда-нибудь на время стоянки. Тяжело смотреть, и тут уж ничем не поможешь. Уйти в каюту! Переждать нужно только».
Он уже хотел отойти от борта, но позади раздались шаги, и он медлил, выжидая, пока пройдут мимо.
— Позвать его? — раздался голос Володи.
— Не надо, — быстро ответил знакомый женский голос.
Басов вздрогнул и обернулся.
— Я сама...
Муся стояла в двух шагах от него, и на лице ее он заметил страдание, испуг, словно ее что-то ужаснуло в нем. И неожиданно для себя Басов вымолвил нелепо развязно:
— Проведать меня пришла? Ну-ну... Вспомнила, значит...
— Представь, я тебя не узнала сейчас, — сказала Муся низким, грубым голосом. — Мне показалось, что это чужой.
Она была одета по-зимнему, в пушистом платке, который он видел на ней в вечер перед разлукой. Она приблизилась, отбросила платок на шею и вдруг вспыхнула до корней волос, даже глаза ее увлажнились. Басов взял ее за руку, и так постояли они несколько секунд, не зная, что делать дальше.
— Как же ты меня не узнала? — спросил он тем же насильственно развязным тоном, внутренне холодея оттого, что говорил он вовсе не то, что хотел. — Разве я изменился?
— У тебя лишаи вот здесь, — сказала Муся, нахмурив брови и касаясь пальцами своей щеки. — Откуда это?
— Это ожоги. У нас здесь было жарко вчера. Правда, Володька?
Володя Макаров сдержанно кивнул и внимательно оглядел их обоих. Потом он повернулся и пошел вдоль палубы, раскачивая плечами.
— Это скоро пройдет, — громко сказала Муся, провожая глазами радиста, — надо промывать марганцовкой. Ты вспоминал меня немножко, командир? — спросила она быстрым, угрожающим шепотом, склоняя голову.
Басов пожал ей руку, она вскинула на него глаза и улыбнулась.
— Вот только что... — выговорил с усилием Басов, — когда ты подошла...
— Что только что?
— Вспоминал. И вообще часто думал о тебе, когда сидел без дела. А сейчас ты пришла, и мне показалось, что это случайно.
— Случайно пришла? — засмеялась Муся. — Вздор ты какой-то несешь!
Она оглянулась и быстро закинула ему руки на шею,
— Здесь ходят все время... Черти!.. — горячо шепнула она, прижимаясь губами к тому месту на его щеке, где потрескалась кожа. — А я так много должна сказать тебе... У тебя хоть каюта-то есть отдельная, стахановец? — Она решительно взяла его под руку и повлекла за собой. — Сколько времени мы не видались! Я, когда ехала сюда, сосчитала: шесть месяцев и десять дней, вот сколько. Но почему ты не сердишься на меня, хоть немного? Для порядка бы следовало. Ах, нет, ты даже теперь ничего не скажешь.
Басов шел за ней, перебирая ее пальцы, и ему вспомнилась та далекая ночь, когда вела его Муся в темноте по пустырю и дорогу им указывали тонкие свистки буксиров. Только сейчас светило яркое солнце, и под ногами была стальная палуба нефтевоза, и журчал мазут в грузовых люках, напоминая о скорой разлуке. И он еще не понял ее до конца, хоть и сплелись их пальцы в крепком пожатии и сияли неудержимым счастьем Мусины глаза. Они очутились в жилом коридоре, здесь пахло кухней, было тихо и полутемно, но из-за неплотно прикрытой двери падал столб света, и в нем кружились шалые осенние мухи, сверкая слюдою крыльев. От крепкого объятия у Басова захватило дыхание, но, как в те далекие дни их знакомства, она первая положила этому конец, сжимая его руки и заставляя слушать себя.
— Постой... Я говорила, что ты странный, не такой, как другие. Почему ты не упрекнул меня до сих пор? Я не могу освободиться от этого груза без твоей помощи. Мне все кажется, что мое счастье оборвется. Но нет, это вздор. Если ты не хочешь, я сама могу причинить себе боль. Вот слушай: меня испугало, что ты такой... особенный, и это было так дико тогда — один против всех со своими затеями... Какой-то мечтатель, прожектер... Знаешь, есть люди, от которых за версту пахнет неудачником. И мне казалось, что за тобой пустота — одни мечтания и житейская неуклюжесть... Я ведь только средний, ограниченный человек, командир, и мне было больно жалеть тебя, потому что я тебя любила. Я действовала заодно с предельщиком Нейманом... Нет, нет, молчи, это так и было! Неймана осудили рабочие, а обо мне никто не знает, кроме тебя, но какой же ты судья, когда мы только что целовались? Ну вот, сейчас ты ответишь мне на один вопрос, только дай слово, что скажешь правду...
— Даю, конечно. Да ты о чем?
— Слушай. Если бы я позвала тебя на берег вот сейчас и навсегда. Пошел бы ты? — Она впилась глазами в его лицо, заранее торжествуя.
— Не пошел бы, Муся.
— Сказал все-таки, ах ты, милый! Я сегодня влюблена в тебя, командир, как будто мы только что познакомились. Пройдет полчаса, и мы расстанемся, потому что так надо. Ты не уйдешь отсюда ради меня, и я не попрошу тебя об этом, хоть истосковалась по тебе.
— Н-не знаю. Эх, Муська, если бы можно была взять отпуск...
— Да молчи ты, экий дурной! — топнула она ногой в досаде. — Ничего не понял, так я и знала! Ты умеешь мыслить только прямыми линиями и совсем не знаешь себе цены. Пожалуй, ты думал, что я забыла тебя. Ну, так и есть, вижу, что думал. А я тебе расскажу, что со мной было, когда вы в море бедовали. Тиликает репродуктор, и я знаю, что это про тебя, про вас, и ничего не понимаю, и зареветь нельзя — гордость мешает. Но теперь все прошло, ты со мной, и мне так хорошо...
Они обнимались, стоя у полуоткрытой двери, и сквозняк путал их волосы и шевелил распустившиеся концы Мусиного платка.
— Пойдем же к тебе, — блаженно лепетала Муся, — нельзя же здесь...
В эту минуту снаружи грянул оглушительный металлический вой, в котором потонули все звуки. Мусины губы шевелились, произнося еще что-то, но он не слышал ее и только видел, как постепенно твердели ее влажные глаза и исчезало их сияние. Потом гудок оборвался, и они стояли неподвижно, держась за руки, как бы ободряя друг друга.
— Кончилось, — сказала Муся спокойно. — Я не думала, что время пройдет так скоро. А ты и не показал мне свою каюту, командир, — добавила она со смешанным выражением лукавства и грусти. — Теперь мне надо уходить...
— Не спеши... Сегодня было мало времени из-за пассажиров с «Узбекистана». Обычно можно побыть гораздо дольше. Скоро у нас введут выходные рейсы, и тогда три дня в месяц мы будем вместе... Мы свое возьмем, Муся.
Они вышли на палубу, и Муся опиралась на его руку, с любопытством разглядывая проходивших мимо матросов. На пристани рабочие оттягивали шланги, протяжно скрипевшие в шарнирных узлах. По сходням сбегали женщины, придерживая юбки, словно перебираясь через лужу. Навстречу им взбирался Гусейн. На голове его копной сбились бинты, и теперь он был похож на араба в чалме.
— Почему ты здесь? — накинулся на него Басов. — Ведь мы договорились! Послушай, Мустафа...
— Я только хотел предупредить тебя... «Агамали» грузится на четвертой пристани. Сейчас я встретил ихних ребят возле дежурной лавки. «Мы, говорят, машины заново перебрали. Теперь покажем вам, как надо бегать!» А я говорю: мол, интересно будет посмотреть. — Он покосился на Мусю и сдвинул бинты, падавшие на глаза. — Одним словом, поднажать надо, Александр Иванович.
Муся сбежала на пристань и махнула рукой.
— Ты проводи-ка вот эту женщину, — сказал Басов, подталкивая Гусейна, — она мне родня.
— О-о! — удивился Гусейн. — Да когда же ты успел?
— Иди, иди, сходни снимают, — торопил Басов, краснея.
Муся улыбалась ему и делала знаки губами.
— Александр Иванович, насосы остановили, — отрапортовал моторист Газарьян, появляясь в дверях машинного отделения.
— Хорошо. Заглушить грузовой двигатель! Кто на вахте?
— Механик Задоров. Есть заглушить!..
Загремели опущенные сходни, и на баке взвизгнул пронзительно шпиль. Узкая темная щель между пристанью и судном увеличивалась, в ней проступили опрокинутые очертания корабля. Взвились и растаяли над ютом белые кольца дыма.