Тайна (Цензор)

Тайна
автор Дмитрий Михайлович Цензор

Опубл.: 1914. Источник: az.lib.ru

КЛУБ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫХ СКЕЛЕТОВ Фантастика Серебряного века Том X

Дмитрий Цензор
ТАЙНА

I

Я опить записываю мою историю, теперь с новым смыслом и новыми оттенками. Я стремлюсь постигнуть одну тайну и, кажется, никогда она не будет мною разгадана. Но я только в этих воспоминаниях нахожу больную и счастливую отраду для себя.

Теперь мне 60 лет. Уже состарившись, я получил неожиданное наследство и могу совсем бросить врачебную практику, чтобы устроить свою жизнь так, как мне захочется. И я купил за городом этот небольшой дом с липовым садом и поселился здесь, вдали от всего, что прежде составляло содержание опостылевшей мне городской жизни. Только иногда я приезжаю в город на какой-нибудь выдающийся концерт, потому что до сих пор страстно люблю музыку.

Я совсем один в комнатах. Кроме меня, домашней прислуги и большой дворовой собаки, никого нет в этом доме. Я нахожу особенное упоение бродить по молчаливым комнатам, где, кажется, по вечерам притаились внимательные, немного враждебные тени. Мне жутко и сладостно-больно от моих воспоминаний, когда я часами просиживаю неподвижный в кресле, у лампы с низким абажуром, глядя в черное окно, за которым царит осенняя ночь. Здесь иногда слышно, как воет ветер, освобожденный от препятствий, и шум тоскующих лип врывается в открытую форточку. Хорошо мне здесь.

Но я хочу сказать, главным образом, о Клавдии. Она — тайна, и моя душа тщетно стремится ее постигнуть. О, что значат все объяснения человеческого разума и логики! Я столько раз трепетал от непонятного страха и волнения, я стоял близко-близко, и в мою жизнь она была кинута неведомо кем и откуда. Мне ничего не нужно. Я до конца моей жизни буду вспоминать и спрашивать, не надеясь получить ответ.

II

Ну, вот. Это было 30 лет назад. В семье моего единственного друга, Леонида Клейна, родилась девочка, и ей дали имя Клавдия. Я помню, она тогда была крошечная и очень слабенькая девочка. Когда я смотрел на нее, мое сердце сжималось непонятной грустью и жалостью к этому маленькому существу, пришедшему в жизнь неведомо откуда и зачем. Я брал ее на руки, смеясь, глядел в ее светлые глазенки и чмокал губами; а она махала передо мной сжатыми кулачонками и серьезно таращила на меня слишком умные и пугливые глаза.

Тогда мне исполнилось тридцать дет, всего года два, как я окончил медицинский факультет. Мои родители умерли, когда я был ребенком, детство мое и юность протекли тускло за книгами, и вышел я необщительным, хмурым человеком. Нет, я очень люблю людей. Но шли они как-то все мимо меня, сторонились меня, — не знаю, почему. Может быть, потому, что в молодости я был очень некрасив.

Единственным другом был у меня Леонид. Я знаю, он искренне любил меня, нас еще в гимназии связывала самая светлая дружба. Он был старше меня, рано женился на тихой провинциальной девушке, и Клавдия родилась у них через много лет после свадьбы. Я бывал у них каждый день, девочка росла на моих глазах. Когда она стала ходить и лепетать, я возился с нею целыми часами, забавляя ее разными штуками, и на все она смотрела как-то особенно серьезно и важно, никогда не улыбаясь, словно всегда решала своей детской душой глубокую задачу. Она оставалась очень бледной и худенькой девочкой.

Когда я приходил, ей шутя кричали: «Кавочка, иди: дядя Ника, твой жених, пришел!» И она тотчас же плелась ко мне на своих слабеньких кривых ножках и доверчиво становилась между моих колен.

Я очень подробно помню все. В моих воспоминаниях нет моментов более и менее важных. Все одинаково значительны, во всех таится глубокий смысл неразгаданного чуда. Да, только чудом кажется мне появление этой девочки на свет в ту пору моей жизни. Крошечная невеста моя, светлоглазая Кавочка!.. Я был одинокий и хмурый человек и приходил к моему другу, как сирота, ищущий тепла и привета. И вот судьба послала нам маленькую Кавочку. Мы все так любили ее.

Да, мне было очень тяжело. Ведь каждому хочется немного своего счастья. Ведь правда же, всем оно нужно. Мне шел четвертый десяток лет, а у меня не было подруги. Никто нежными и теплыми руками не касался моих волос и не клал свою пушистую головку ко мне на грудь. Холодно и неприютно было в моей холостой квартире. Никто не выглядывал из дальней комнаты, когда прислуга отворяла мне дверь.

Кавочка подросла. Ее мать и отец были ко мне очень добры, и я грелся у чужого уюта. Ей было уже три года, и она называла меня: «дядя Ника». И когда ее спрашивали: — кто твой жених? — она серьезно отвечала, широко открывая свои светлые глазки: «Дядя Ника мой зених». Ах, невеста моя, крошечная, светлая! Спасибо, спасибо тебе! Я теперь за все благодарю тебя, потому что обнимаю все твое существование одним взглядом.

III

В то время я получил командировку на побережье Ледовитого океана. Я уехал в тундры, и работа увлекла меня надолго. Там, у дикой и суровой тайги, среди самоедов и зырян, я совсем огрубел и отвык от широкой жизни и городских людей. Я прожил в этом краю несколько лет. Все время я переписывался с Леонидом и знал, что Кавочка подросла и стала учиться. Она в конце письма подписывала детскими каракулями: «Привет дяде Нике». Я с благодарными слезами целовал эти буквы. Моя маленькая невеста помнила обо мне…

В бесконечные северные ночи, когда темно-синие снега были полны невыразимым безмолвием, и луна и звезды приближали душу к вечности, — тогда глубокое одиночество будило во мне жадные мечты.

Я думал о прекрасной, нежной девушке, ласковой и светлой — она прикасается руками к моим волосам, целует меня тихими поцелуями. Сердце мое останавливало биение, и сладкий холод проходил по моему телу. Я думал о своем некрасивом лице и представлял себе, как эта девушка любовно смотрит в мои глаза и говорит мне слова, полные неизведанного счастья… И вот в моей душе расцветала странная фантазия. Я представлял себе Кавочку взрослой девушкой, желанно красивой. И думал о том, что когда-нибудь она станет моим добрым другом. Как будто я был уверен, что так должно случиться. Я благодарил судьбу за то, что она послала мне надежду. Ведь я никогда еще не любил ни одной женщины, и мечта об этом волновала меня и прогоняла сон от моих глаз. Мне не стыдно сознаться в этих смешных чувствах, — они были чисты, клянусь в этом перед своей совестью и перед святой памятью моей Клавдии!

Дальше. Итак, я совсем отвык от человеческого общества. Но в один снежный день мне мучительно захотелось теплоты, родного домашнего уюта. Я покинул север и вернулся в этот город. Я приехал зимой, в оленьей дохе, обросший и постаревший. В семье Леонида меня встретили, как близкого и любимого. Потом привели ко мне бледную девочку с белыми волосами и синими глазами. Она была совсем тоненькая, и кожа на ее лице просвечивала. Сначала она смотрела на меня пугливо и не узнавала, а потом, когда узнала, очень застыдилась и убежала.

Ах, как скоро мы подружились. Она была очень тихенькая, молчаливая девочка. Глупеныш мой милый! Ну, что за удивительные вопросы она мне задавала! Она спрашивала меня, например: «Дядя Ника, почему, если вы такой страшный, я вас не боюсь?» Она серьезно, с таинственным видом рассказала мне, что ночью к ней приходит белый человек и зовет ее. Кто это, и куда он ее зовет?..

Я бы мог многое сказать о том, что я думаю и что теперь открылось моей душе. Но зачем? Это ведь важно для меня самого и, кроме того, я никогда не смогу передать то неуловимое и значительное, что я видел и замечал. Уже тогда я чувствовал, что совершается тайна, но моя душа была бессильна охватить ее и постичь.

Положим, я — суеверный человек. Я ведь был доктором, почти ученым, и все-таки трезвая наука не могла заглушить во мне голос предчувствий, с детства звучавший во мне. Вот почему я смотрел на Кавочку с трепетом жуткого ожидания. Я чувствовал, что таинственное стережет ее. С первых же дней ее появления на свет она уже принадлежала кому-то. И я знаю, что у меня нет власти над ее жизнью, и мне было больно и страшно от этого.

IV

Сегодня особенно ветреная и шумная ночь… Хорошо, пусть шумят осенние деревья, — я люблю слушать их жалобы. Сейчас трепет проходит по моему телу, как будто я чувствую возле себя дыхание страха. Теперь я хочу вспомнить об этом случае. Страх стоит за моей спиной.

Я жил на тихой улице, в старом доме с глухим садом, — я всегда селился в таких домах. Очень поздно. За окном плачет сырая, снежная оттепель. Я потушил огонь и лег спать.

Было очень тихо в доме. Прислуга спала далеко. Мокрый снег прилипал к темному окну, и ветер свистел в саду. Я стал забываться, тяжелая дремота сковала меня. Вдруг по моему телу проходит холодная дрожь. Сквозь сон я слышу свое имя, кто-то говорит мне: «Дядя Ника…» Я дрожу, я знаю, чей это голос, и не могу проснуться. Наконец я открываю глаза и смотрю в темноту расширенными от ужаса глазами. Посредине комнаты, смутно выделяясь из темноты, стоит Кавочка в одной рубашке, из-под которой видны худые голые ножки. Она говорит совсем, совсем тихо, слова еле достигают до моего сознания: «Дядя Ника, за мной пришел белый человек…» Несколько мгновений я лежу оледенелый, с неподвижным взглядом. И вот я больше не вижу перед собой Кавочку… Дрожа, я достаю спички, зажигаю огонь. Все вокруг обычно, как прежде, только форточка открыта, ее мечет ветер, и в комнату врывается струя холодного воздуха…

Я вскакиваю, одеваюсь и, охваченный жутким предчувствием, среди ночи кидаюсь к Леониду. Там я застаю всех на ногах. Мне с отчаянием сообщают, что хотели послать за мной. Кавочка внезапно очень серьезно заболела. Она лежала в беспамятстве, в сильном жару, никого не узнавая, и бредила о загадочном «белом человеке».

Я был потрясен, я никому не сказал о том, что было со мной в эту ночь. Зачем я сказал бы, кто поймет? Это было так страшно и так значительно…

В продолжение двух месяцев я дни и ночи просиживал у постельки больной Кавочки, стараясь вырвать мою маленькую невесту из рук неведомого. Она была уже не здесь, она соприкасалась уже с таинственным миром. И опять совершилось чудо: я отнял ее у смерти. Она приходила в сознание, стала узнавать окружающих и меня.

До сих пор я не знаю, что это была за болезнь. Доктора определили опасную простуду, я тоже присоединился к их мнению, — но в глубине души я что-то знал, для чего нельзя найти объяснений и что не сказал бы никому в жизни.

Конечно, мне хотелось потушить мои предчувствия, рассудок требовал себе жертв. Когда Кавочка выздоровела, я старался улыбнуться над своими бреднями и убедить себя в том, что видел страшный сон, случайно совпавший с болезнью девочки. Хорошо, я убедил себя, Кавочка выздоровела, моя маленькая невеста вернулась ко мне. Но дальше все так же значительно, каждый шаг, каждая мелочь отмечены все тем же знаком.

Кавочка выздоровела и стала еще тоньше, прозрачнее, молчаливее. Она все смотрела куда-то перед собой своими широкими, бледно-синими глазами, будто видела такое, что мы никогда не увидим. Она не отзывалась на обращения, и приходилось дотронуться до ее плеча, чтобы она очнулась. Она молчала без улыбки и только иногда задавала странные, неожиданные вопросы, на взгляд окружающих, не имевшие никакого смысла.

Когда пришла весна, я уехал на юг, за границу, где все уже было в полном цвету. Я не люблю весну. Мне больно и беспокойно весною. Ах, какое тяжкое одиночество испытываю я весною, особенно вечером, когда небо немного зеленоватое! И какие мучительно-грустные тени заполняют всю землю и дорожки скверов!.. И какие запахи идут от земли и растений! Куда деться, куда спастись от неутолимой тоски? Мое лицо становится весною еще уродливее, и я завидую каждому юноше, идущему рука об руку с женщиной по заглохшей и призрачной улице.

V

Я уехал за границу, потом поселился в одном провинциальном городе, где заведовал больницей, и опять несколько лет не виделся с моим другом и его семьей. В эту пору мы редко переписывались, какие-то жизненные течения отвлекли меня от пути, который определила мне судьба.

И вот я получаю однажды письмо от жены Леонида. Она пишет мне, что мужу была сделана опасная операция, и он умер. Она осталась одна с Кавочкой и нуждается в дружеской поддержке. Нужно также привести в порядок дела мужа.

Я быстро собрался и приехал к ним. Смерть друга произвела на меня тяжкое впечатление. Но Кавочка поразила меня. Я увидел высокую, стройную, худенькую девушку с мягкими, светлыми волосами и очень большими серыми глазами на прозрачно-бледном лице. Она была вечно серьезна и задумчива и смотрела всегда так, будто молилась на невидимый образ. Какая-то грустная жуть проникала в сердце от этих необыкновенных глаз.

Я остался жить с ними, стал для них незаменим. С Клавдией мы проводили многие часы, мы были очень дружны, но душа ее была молчалива и далеко от меня. Непонятной она была для всех. Из института ее пришлось взять за малоуспешность и странное поведение. Ночью она любила сидеть у окна и смотреть в темноту расширенными, видящими что-то тайное глазами. На вопросы она не отвечала и сама задавала неожиданные вопросы, приводившие в недоумение и беспокойство.

Она всему верила, все чудесное, тайное и страшное было для нее чем-то действительно существующим. Сложив под передником на груди руки, тихо ходила она по комнатам, молясь глазами на невидимый образ, всматривалась в черные тени, прислушивалась к молчаливым углам. Мать привыкла к ней, жалела ее и своим простым умом не придавала значения ее странностям. А я каждый раз вздрагивал от неодолимой жути, когда Клавдия останавливала на мне свои огромные глаза.

VI

Бывало следующее.

Клавдия подходит ко мне и тихо говорит:

— Дядя Ника, — я сегодня буду плакать. Я видела во сне много-много рыбы… Будет несчастье…

— Ах, глупенькая! При чем тут рыба? Какие смешные бредни! Рыба, виденная во сне, и несчастье… Какое отношение это может иметь между собой?..

— Непременно случится что-то, я знаю, — говорит Клавдия настойчивым шепотом, поднимая большие глаза на невидимый образ. — Когда папу отправили в больницу — никто не знал, что он умрет, а я знала. Ночью тогда к нашему окну приходила кошка и царапалась в стекло.

Я не мог смеяться. Да, она знала то, что для нас было скрыто. Холодный страх помимо сознания проходил по моему телу.

К вечеру умерла канарейка, которую Клавдия страстно любила. Она безутешно плакала, целовала крошечное мертвое тельце и шептала:

— Умерла ты, птичка моя ненаглядная! Я знала, что ты умрешь, — недаром я видела столько рыбы во сне…

Вот какая она была странная… Что же мне объяснять еще? И разве нужно, чтобы все это было объяснено?

Ну, хорошо. Так жили мы втроем. Мать Клавдии болела и очень мало смыслила в жизненной практике. А Клавдия была моим единственным светлым и загадочным другом, с которым я проводил дни и вечера, находя в этом еще неизведанное счастье. Мы прочли вместе много книг. Все прочитанное Клавдия понимала по-своему и делала неожиданные, поражавшие глубиною выводы. Ну, да что я буду подробно об этом писать. В этом ли дело!..

А произошло вот что.

Ей исполнилось семнадцать лет. Ее характер ничуть не изменился. Но необычайно расцвела ее красота. О красота моя таинственная! Разве она была для земли? Ее давно уже нет и, может быть, она всегда была только сном, прозрачным и нежным, через который просвечивала святая тишина… Какому невидимому образу молились твои вечно пораженные, большие глаза?

Один раз, — это было весною в сумерки, — она сказала мне просто:

— Послушайте, дядя Ника… Я вас очень люблю. Вы мне самый близкий и дорогой человек.

Да, она так сказала. Я похолодел, а она положила головку ко мне на грудь и печально говорила:

— Ах, дядя Ника, я скоро умру, я опять вижу «белого человека». Мне хочется любить… Я люблю вас, дядя Ника…

Потрясенный до самой глубины, охваченный жутью, дотронулся я до светлой головки. Я едва мог произнести:

— Кавочка, мой единственный смысл… что ты говоришь?..

Она подняла головку и, обняв мою шею, поцеловала меня в губы. Она поцеловала меня, старого урода. Никогда ни одна чистая женщина не целовала меня. Нездешняя моя, кто послал тебя в мою жизнь?

Я вскричал:

— Кавочка, я седею, и я очень некрасивый! Кавочка, мой прекрасный сон, что ты делаешь? Посмотри на меня, видишь, какой я некрасивый!.. Опомнись, моя девочка!

А она целовала меня много раз. У нее были сухие и холодные губы. У нее было нежные-нежные пушистые щеки. У нее руки были такие тонкие, а пальчики такие холодные и влажные…

Все это правда, все это было. Она любила меня, старого, некрасивого человека, она говорила, что я ей дороже и ближе всего, даже мамы. Ах, что же это такое? Не брежу ли я? Я помню, как неожиданно изменился мир. Я не спал ночи и молился заре. Как стучало мое сердце, когда ночь выводила тени из пристанищ на весеннюю улицу! В 47 лет счастье может быть таким же сказочным, как в ранней юности. Я это знаю, потому что любил в первый раз…

Она ласкалась ко мне, целовала меня, теребила мои поседевшие волосы и, молясь на невидимый образ, говорила:

— Вы совсем не старый, вы хороший и молодой, все видите и понимаете… У меня с вами одна душа… И неправда, что вы некрасивы. Вы красивый, у вас такое необыкновенное выражение лица, оно делает его прекрасным, потому что вы очень любите меня, я знаю…

Больше жизни! Больше счастья! Больше правды и Бога! Можно ли любить больше? Ты знала это.

Клавдия стала моей женой. Случилось чудесное: она стала моей женой. Давно ли я видел ее крошечной девочкой, и вот она моя на всю жизнь. Она пришла ко мне, когда я уже постиг всю глубину и всю боль, когда тело и душа дряхлели. Она воскресила меня. Что же это за чудо такое?..

Мы венчались ранней осенью, на нас глядели двусмысленно и шептались. Старик и юная девушка! Но что нам до этого? Мы-то знали, нас тайна великая и святая связала, и глаза наши были полны чистых и благодарных слез.

Нежная моя, глубоко любимая жена! Я навсегда помню твое святое «да», сказанное пред аналоем. Ты сказала «да», — ты закрепила решение Бога и судьбы.

VII

Сбылась мечта, наяву совершился чудесный сон. Давно-давно ждал я подругу, в одинокие ночи звал ее, неведомую. На моих глазах, час за часом расцвела она для меня. Ее светлые волосы похожи на волосы сказочной женщины, которая из-за моря приплыла к одинокому отшельнику. Ее глаза до сих пор молятся на невидимый образ, и от этого она кажется пришедшей на землю из Божьей страны.

Вот она ходит по комнатам, задумчивая и тихая, а кожа у нее прозрачная-прозрачная. Она сидит около матери, прижавшись головкой к ее руке, и потом идет ко мне и обнимает мою шею, припадает к груди, томится томлением непонятным.

Вот она останавливается посреди комнаты, не видя смотрит перед собой.

— А почему мы такие задумчивые? А почему мы остановились посреди комнаты? Кавочка?

Я целую милую голову. Клавдия вздрагивает и, очнувшись, жмется ко мне:

— Я забыла, зачем шла. Забыла…

Так идут дни. Как это больно — быть счастливым. Как больно. Что делать, как быть с таким огромным счастьем?..

— Сегодня я видела во сне воду. Вечером будет дождь…

Вечером небо покрывается тучами, и становится темно от ливня. Я трепетно обнимаю ее, я боюсь чего-то, как будто она принадлежит не мне.

— Клавдия, о чем ты постоянно думаешь? Ты всегда молчишь, ты никогда не расскажешь, что у тебя в душе… Мне страшно от этого, Клавдия!

Она, закутанная в шаль, прижимается ко мне. Дорогое мое существо! Вот уже пять месяцев, как ты моя. Может быть, я только во сне это вижу?..

— А почему мы, дорогая женушка, в окно так долго смотрим? Что мы видим там в темноте? Кавочка? Слышишь?..

Она медленно поворачивает голову. Глаза ее расширены, и лицо бледно. В стекло стучит сухой снег.

— У меня будет девочка. У меня будет мертвая девочка. Послушай тут…

Она берет мою руку и прикладывает к своему боку. Я чувствую, что там вздрагивает что-то трепетное, живое…

— Кавочка, родная моя!..

Я без конца ласкаю ее, бережно и любовно, я целую ее так, чтобы мои поцелуи были тихи и целомудренны. Мне жутко, холодное и больное предчувствие сжимает мое сердце. Мертвая девочка! Почему мертвая? У нас будет ребенок, маленькое, дорогое существо, которое мы будем любить без границ, потому что все происходящее с нами необыкновенно, совсем необыкновенно. О, это большая тайна — все, что происходит с нами.

Сменяется день за днем, давит огромное счастье, и тревога ни на минуту не покидает сердце.

За окном уже копошится огромная черная августовская ночь, и шум деревьев полон жалобы, полон страха перед близкой осенью. Клавдия одна любит ночью уходить в сад. Я умоляю ее не ходить, я хочу за нею последовать, а она, вскинув на меня глава, такие большие на похудевшем лице, говорит:

— Нет, не ходи со мной. Я хочу быть одна, я люблю быть одна…

Что же это? Я возвращаюсь в комнаты, хожу взад и вперед, высовываюсь в окно и, глядя в черную ночь, зову:

— Клавдия! Кавочка! Ты скоро домой? Иди же, радость моя!..

— Я сейчас, — отвечает она из глубины сада. Очень жутко шумят деревья. Уже начинают осыпаться листья.

Вот она приходит однажды из сада ночью. Лицо ее необычайно бледно. Я в испуге хватаю ее холодные руки.

— Я встретила в саду «белого человека», — говорит она. — Там, в аллее…

— Вздор! — кричу я. — Здесь не может никого быть! Сад закрыт со всех сторон!.. У тебя воображение, ты нездорова!..

Я беру лампу, обхожу весь темный сад. В глубине аллеи лампа от ветра тухнет, и я, охваченный внезапным страхом, возвращаюсь домой.

— Там никого нет, тебе померещилось, дорогая моя. Пойди сюда, мой маленький, глупый ребенок…

Я обнимаю ее крепко, крепко. Нет, никто не смеет, никто не отнимет ее! Она, вздрагивая, говорит шепотом:

— Я уж очень давно его не видела… Он пошел ко мне, а потом скрылся за деревом в темноте!

— Больше я тебя не пущу в сад ночью! Слышишь, моя дорогая?..

Уже пожелтели деревья. На траве лежат они цветными ворохами и от порыва ветра осыпаются с веток вместе с каплями от ночного дождя. Нам не нужно ехать в город. Нам здесь хорошо. Мать Кавочки привезла из города акушерку. Она уже несколько дней живет здесь. Мы ждем со дня на день.

Иногда Кавочку схватывают страшные боли, и она лежит обессиленная и бледная и слабо нам улыбается. Я не сплю, я, как безумный, хожу из комнаты в комнату, за дверью прислушиваюсь к ее дыханию.

VIII

И вот приходит эта страшная ночь. О, я никогда не забуду ее! И то, что произошло тогда, выжжено в моей памяти острым раскаленным клинком. Страшная, безумная ночь!

Весь дом полон воплем, стоном, отчаянной мольбой, безнадежным криком о помощи. Кричат стены, все предметы, весь насторожившийся, испуганный дом. Кричит огромная черная ночь, невидимое небо, все деревья, что мечутся и извиваются в невыносимой муке. Страшным голосом кричит мое облитое кровью сердце.

Это Клавдия стонет, вопит и мечется. Это моя дорогая, моя нежная, моя любимая подруга извивается от муки и молит о смерти. Это мое счастье — Кавочка — испытывает нечеловеческие страдания. За что, за что?

Я рву волосы, кидаюсь из комнаты в комнату. Я вбегаю в ней, но тотчас в страхе убегаю назад — я не могу вынести ее ужасного, искаженного лица и безумного взгляда, который она вонзает в мое сердце. Акушерка на бегу шепчет мне:

— Не пугайтесь, успокойтесь, может быть, Бог даст, все еще будет благополучно…

Мать Клавдии беспомощно суетится около, ломает руки и смотрит на меня с открытой ненавистью. В чем я виноват, Господи, в чем я виноват? Спаси, пощади, если у Тебя есть над нами власть!

А вопли и стоны растут, они разрывают ночь и сердце и мозг. Страшно, Господи, страшно! Ты должен, Господи!

С искаженным лицом выбегает ко мне мать Клавдии:

— Идите, она зовет вас… Послушайте, что она говорит… Идите…

Я вхожу. Вопли мгновенно стихли. Клавдия лежит совершенно бледная и неузнаваемая. Ее огромные глаза расширены от ужаса, и помертвевшие губы что-то шепчут.

Я наклоняюсь к ней. Она поднимает руку и, протянув ее по направлению к окну, говорит еле внятно, так, что никто, кроме меня, не слышит:

— Там… Посмотри, в окне… Белый человек, он стоит и ждет…

Я бессознательно крикнул и посмотрел в сторону ее руки. Там, в окне, чернела ночь… И не знаю… может быть, мне показалось… Не знаю, не знаю! Разве я мог что-нибудь сознавать, разве я жил тогда, разве я не помешался от горя и ужаса?..

И умерла моя Клавдия, родила мертвую девочку и умерла.

Она знала. За ней пришел белый человек. Кавочка знала больше, чем я, ей многое было открыто…

IX

Ну вот, я опять записал эту историю. Нет, нет, — я опять не сказал самого главного и значительного…

Умерла моя Кавочка.

Когда мне было тридцать лет, пришла она сюда крошечным существом, пришла из неведомого мира, выросла, расцвела, совершила предначертанный круг и снова ушла неизвестно куда, оставив меня дальше тосковать и мучиться… Моя таинственная гостья!

С тайным миром соприкасалась твоя душа. Ты принадлежала не нам. Кто-то на время отпустил тебя к нам погостить. Ах, недолго ты была в гостях у этой жизни.

Может быть, ты приснилась мне? Твои глаза молились неведомой высокой святыне, и я любил тебя, потому что ты была моим чудом, моей молодостью, моим счастьем, единственной моей. Кто же сжалился над моим одиночеством и отпустил тебя сюда, чтобы ты наполнила дивным смыслом чужую одинокую жизнь? Я остался жить. Я, может быть, еще долго проживу, — у меня крепкое тело. И я помню о моем радостном сне. Где же ты, гостья моя святая? Я теперь верю во многое, над чем раньше смеялся.

Ты была моей любимой и женой, и вся твоя жизнь — осколок великой тайны. Я теперь совсем один, как до того часа, когда ты родилась. Но я помню все, и мое одиночество блаженно. И когда я разгадаю тайну, над которой уже много лет трепещет моя душа, — тогда я захочу умереть.

Мне хорошо здесь, в этом загородном доме, где тихо и сумрачно. И такие внимательные тени наполняют углы. А осенний шум листьев за черными окнами сгущает мои воспоминания, и властный страх сковывает мои члены, как тогда, в ночь твоей смерти.

Тишина. Прислуга спит, во всем доме переливается тревожная дрема. Ночь огромным черным лицом припала к окну. В открытую форточку тянет струей влажного осеннего ветра.

Хорошо мне здесь, в моем позднем одиночестве. Страшно и радостно мне праздновать годовщину твоей смерти, моя возлюбленная и жена, моя гостья таинственная!..

Комментарии

Впервые: Нива: Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения. 1914, сентябрь.

Д. М. Цензор (1877—1947) — поэт, прозаик. Сын портного. В 1900-х гг. учился в петербургской Академии художеств и на филологическом факультете Петербургского университета. Входил в многочисленные художественные объединения, тяготея к символизму. Автор сб. стихов Старое гетто (1907), Крылья Икара (1908), Легенда будней (1913) и др. В 1910-х гг. издавал журнал Златоцвет, редактировал Альманахи стихов, выходящие в Петрограде. В советские времена публиковал в основном детские, сатирические и агитационные стихи.