Тайна мага (Груссе)

Тайна мага
автор Паскаль Груссе, переводчик неизвестен

Оригинал: французский, опубл.: 1890. — Источник: az.lib.ru • Le secret de mage
Русский перевод — 1900 г. (без указания переводчика).

Андре Лори (Паскаль Груссе)

Тайна мага

ГЛАВА I. Французская миссия

Стояли первые летние дни. Два всадника, верхом на настоящих персидских лошадях, ехали крупной рысью по цветущей дороге вдоль реки Хамадана, сопровождаемые конвоем из трех человек. Они выехали из Тегерана для того, чтобы посетить археологические раскопки в местности, где предполагалась древняя Экбатана.

— Ах, мой молодой друг, придержите, пожалуйста, немного вашу лошадь и удостойте своим вниманием этот восхитительный пейзаж! — вдруг сказал старший из путешественников, задыхаясь.

— Надо быть более меня избалованным, чтобы довольствоваться одним простым взглядом, — отвечал лейтенант Гюйон, легким движением руки сдерживая свою лошадь, — я вдоволь любуюсь им на рыси, уверяю вас.

Послушное воле всадника, животное незаметно перешло в шаг. Между тем бедный доктор Арди изо всех сил тянул за поводья и кричал на своего коня, но упрямая лошаденка не обнаруживала никакого желания его слушаться.

Выехав таким образом из-за густого леса, который был расположен там, как бы на страже, для защиты от нескромных взглядов некоторых прелестнейших уголков, — оба путешественника были поражены и очарованы богатством долины, развернувшейся перед ними. На востоке ясно, смелыми очертаниями, обрисовывалась крутая, белая гора Эльван, к которой персидские дервиши приходят искать уединения. У ног путешественников расстилались богатые пастбища, желтели виноградники, высились плодовые деревья, — вид благоденствия и довольства, а изобилие чистых, сверкающих ручьев возвещало о близости города Хамадана, «города шестнадцати сотен фонтанов».

— Что касается меня, то я не центавр, — продолжал доктор, — и могу наслаждаться красотой окружающих пейзажей только когда еду потихоньку… Кстати, что скажете вы о солнце Хамадана?

— Я, еще недавно проклинавший климат Ирана, дрожавший от стужи благодаря северному ветру, который пронизывал и резал без пощады, — я никогда не предполагал, что так близко находятся эти равнины, полные солнечного света и теплоты! — отвечал лейтенант.

— Вы, вероятно, спрашивали себя, что могло побудить Его Величество, «Царя царей» [Один из титулов персидского шаха.] избрать своею летней резиденцией столь обиженную природой местность?

— Да, а теперь я вполне понимаю этот выбор: долина, расстилающаяся перед нами, напоминает собой земной рай!

— Почем знать, не была ли она и в самом деле частью Эдема? — смеясь проговорил доктор. — Во всяком случае, местоположение древнего рая недалеко отсюда…

— А скоро ли мы приедем? — помолчав с минуту, спросил своего спутника Гюйон.

— Через несколько минут. Вам хочется поскорее увидеть место раскопок?

— Вернее, того, кто ими заведует. Мне, признаться, по горло надоели фигуры персов и их гортанный говор. Вот уже три месяца, как я без отдыха вожусь с подданными «Убежища вселенной», и ничуть не пожалею, если переменю это занятие на беседу с французами.

— Скажите также — и с любезной француженкой. Вы никогда не видели мадемуазель Кардик?

— Нет. Все, что я знаю о своих будущих хозяевах, — это лишь то, что господин Кардик пригласил меня посетить его работы, за что я благодарю вас, доктор, от всего сердца, так как одному вам я обязан этим приглашением… Но прежде, чем мы приедем, опишите-ка вы мне их слегка. Всегда чувствуешь себя в затруднительном положении, попав в незнакомую среду… Господин Кардик здесь со своим семейством?

— Да, потому что все его семейство состоит из одной сестры.

— Без сомнения, она уже в летах? — спросил офицер.

— Мадемуазель Кардик всего девятнадцать лет.

— Девятнадцать лет!.. И она приехала со своим братом? Без матери, без наставницы?..

— Мадемуазель Кардик — настоящая амазонка… «Ага!.. — сказал себе лейтенант Гюйон, — вероятно, это невинная пансионерка! Я уже теперь вижу, как она копается, рассматривает, восхищается каждым пустяком, будучи столько же полезна для дела, как Лафонтеновская пашущая муха».

Луи Гюйон, недавно прибывший из Алжира, где он в обращении с туземцами привык пускать в ход физическую силу, имел в характере некоторую долю деспотизма. Высокий, худощавый, с круглой, крепко сидевшей на атлетической шее головой, с открытым и честным взглядом серых глаз, с манерами несколько высокомерными, но смягченными утонченной вежливостью, ловко носивший свой изящный кавалерийский мундир, — он был прекрасным типом французского офицера. При всем том молодой лейтенант все же был не без предрассудков. По его мнению, например, ничто не могло так шокировать молодую девушку, как оставление своей родины для того, чтобы странствовать по свету. Исходя из этого, он решил про себя что мадемуазель Кардик должна быть дурна собой. Хотя он имел довольно такта, чтобы не высказать этой мысли своему спутнику, тем не менее доктор, казалось, угадал ее.

— Брат составляет все ее семейство, — проговорил он, — мадемуазель Кардик нежно привязана к нему, и, конечно, несмотря на трудности пути и хлопоты с туземцами, которых нужно видеть, чтобы оценить, ей здесь лучше, чем сидеть взаперти в Бретани, под надзором гувернантки.

— Пусть будет так!.. Но вы еще не описали мне моих будущих хозяев.

— Извините, — сказал доктор, — я совсем не обладаю искусством портретиста и предоставляю вам самим впоследствии познакомиться с ними, а теперь ограничусь лишь паспортными приметами тех, кого вы встретите… Прежде всего дамы: мадемуазель Катрин Кардик, уже известная вам особа, девятнадцати лет, хорошего здоровья, с хорошим сердцем. Ее брат, Мориц Кардик…

— Однако, доктор, вы лаконичнее даже паспорта! — прервал своего собеседника офицер.

— Я отметил вам все наиболее важное: молодость, здоровье и доброту. Никакой общественный талант, никакая элегантность женщины, избалованной и изнеженной воспитанием, не сравнится с этим. Я продолжаю: Мориц Кардик, двадцати пяти лет, окончивший первым Нормальную и Политехническую школы…

— Ого, черт возьми!..

— Известный археолог, ученик Дьеляфуа, прекрасный товарищ…

«Я так и знал, — подумал про себя лейтенант, — он ничего не сказал о наружности мадемуазель Кардик: конечно, она безобразна».

— Чтобы закончить свое описание, прибавлю: железное здоровье и золотое сердце.

— Это последнее, как я вижу, семейная болезнь?

— Вы правы. Ну-с, далее… Аристомен Гаргариди, его слуга неопределенных лет…

— О, — проговорил с улыбкой Гюйон, — я охотно избавлю вас от описания слуги, если только вы пожелаете продолжить описание его господ.

— Гаргариди заслуживает особого упоминания: это необыкновенный слуга.

— Увы, я научен опытом, что всегда и везде этот народ одинаков: воры, лжецы, лицемеры и затем…

— Однако Аристомен стоит вне общего закона. Судите сами: он происходит по женской линии от знаменитого мессинского героя, имя которого носит…

— Или, по крайней мере, на такое происхождение он сам претендует?

— Я не видел его родословной, но я видел его дипломы, которые стоят, может быть, больше.

— Его дипломы?..

— Ну, да… Гаргариди — бакалавр наук и изящных искусств, лиценциат прав.

— Вы шутите?

— Напротив, я говорю вполне серьезно.

— Лиценциат — какого же университета? Без сомнения, Константинопольского?

— Нет, Аристомен прошел курс наук в Париже и самым блестящим образом защитил диссертацию в Сорбонне.

— Диссертацию! Да разве он ученый?

— Да, юрист; он доктор права.

— Что это значит?

— Я не могу ничего более сказать вам. Признаюсь, сначала это меня тоже сильно удивляло, но теперь я освоился.

— Тут должна быть какая-нибудь тайна. Не скрывающийся ли он заговорщик?

— Ничего подобного. Бедный Аристомен! Это существо совершенно безобидное… Он, кажется, далеко не единственный из своих соотечественников, находящийся в таком странном положении. Эти бедняки наудачу едут в Париж, тратят последнюю копейку, чтобы добиться диплома, потом возвращаются домой и здесь видят, что бакалавров не меньше, чем камней на шоссе. Что же делать в таком случае?..

— По-моему — все, только не поступать в лакеи!

— И по-моему также. Но если принципы этих людей допускают такое… Если положение лакея не унижает их собственного достоинства?..

— Это потому, что они выродки своих славных предков, — проговорил Гюйон. — Великий Аристомен… Но вот мы и у цели, я полагаю!

Стоянка археологов, до сих пор скрываемая изгибом долины, в этот момент вдруг открылась взорам путников. Перед центральным шалашом прогуливался, как бы кого-то поджидая, молодой человек приятной наружности с дамой в дорожном костюме.

— А вот и наши хозяева! — вскричал доктор, завидев эту парочку и обмениваясь с ней приветственным жестом.

Несколько туземцев подбежали принять лошадей, и в ту минуту, как посетители слезали с коней, брат и сестра подошли к ним.

— Мой родственник и друг, лейтенант Гюйон, вдвойне счастливый, так как ему представляется случай познакомиться с вами и снова попасть в образованное общество, — проговорил доктор, принявший на себя роль церемониймейстера. — Мадемуазель Кардик, Мориц Кардик!..

— Мадемуазель Кардик!

Лейтенанту понадобилось все его самообладание, чтобы удержаться от восклицания и не высказать громко своего удивления, которое, однако, ясно выразилось в его глазах.

В молодой девушке не было решительно ничего похожего на ту особу, какую рисовал себе Луи Гюйон. Мадемуазель Кардик не была ни суетливой пансионеркой, ни синим чулком. Среднего роста, очень стройная, с матовым, слегка бледным цветом лица, с задумчивыми, спокойными глазами, она на поверхностного наблюдателя могла производить впечатление слабости и беспомощности. Но доктор Арди, хорошо ее знавший, уверял, что «ничего не может быть крепче этого худенького кулачка, этой слабой руки и маленькой ножки». Она владела киркой не хуже самого здоровенного работника, совершала, не жалуясь, самые трудные переходы, а при случае умела хладнокровно пустить в дело ружье Лебеля или револьвер. Ее белокурые волосы ложились волнистыми прядями, образуя классическую прическу в форме каски, которая придавала ей вид Минервы.

Вполне отрешившись от своих первоначальных предубеждений, лейтенант всей душой предался удовольствию свидания с симпатичными соотечественниками. Морицу Кардику прежде всего хотелось показать новоприбывшим начатые работы, но, исполняя долг гостеприимства, он объявил, что ничего не покажет раньше, чем гости не подкрепят свои силы.

— Итак, — сказал лейтенант, — у нас есть довольно много времени, чтобы поговорить, прежде чем проникнуть в тайны наших изысканий. Прежде всего я желал бы знать, где мы находимся? Извините за этот вопрос, но в деле археологии я круглый невежда.

— Мы сами не знаем, что перед нами, — скромно отвечал молодой ученый. — Мы ищем. По нашим предположениям, мы попираем развалины Экбатаны… Но если судить по тому, что мы успели до сих пор добыть, то между нами и теми, кто считает себя невеждами, не окажется большой разницы.

— Стало быть, — вмешался доктор, — с тех пор, как я с вами расстался, вы не открыли ничего нового?

— Ничего определенного, но мы все-таки близко подошли к цели! — с живостью проговорила девушка.

— Мой молодой друг обладает верой, способной двигать горы и колебать скалы, — сказал доктор Арди, обращаясь к Гюйону. — Поверите ли, лейтенант, что эта маленькая ручка владеет киркой, ружьем, револьвером, что эта головка полна знаний греческого, персидского, арабского и санскритского языков!

— О, доктор, — возразила мадемуазель Кардик с неподдельно умоляющим выражением в голосе, — не будем говорить обо мне! Посмотрите лучше, что заставляет меня верить в приближение к цели.

И, вынув из кармана маленький предмет, она подала его доктору.

Арди, рассматривая поданный ему предмет, несколько раз повертел его в руках, не находя в нем ничего особенного.

— Это похоже на кусок эмалированного кирпича из очага в моей кухне, — заметил он.

— Слепец!.. — смеясь проговорила девушка. — Как можете вы без уважения смотреть на этот почтенный обломок, созерцавший длинные династии самодержцев… который, без сомнения, видел Александра, Дария и, — кто знает? — может быть, даже Кира!..

— А кто мне докажет, что этот кусок кирпича видел все это?..

— Цвет его, строение, характерный рисунок говорят сами за себя. Но это еще не все… Посмотрите-ка на этот угол!

— Ах, извините!.. Я не умею быстро разбирать клинообразные надписи…

— И я также. Но это, я полагаю, вовсе не надпись… Это, если не ошибаюсь, конец крыла.

— И поэтому мы находимся на месте древней Экбатаны?.. Я не вижу здесь ясной связи идей…

— Не торопитесь так. Разве вы не слыхали об изображении Кира, найденном на одном из барельефов Пасаргады?

— Совершенно верно: завоеватель представлен там украшенным четырьмя крыльями.

— Ну, так оконечность перьев на этом обломке вполне напоминает конец правого верхнего крыла Пасаргадского изображения.

— Гм… А скажите, каким образом добыли вы этот фетиш?

— Сегодня утром я споткнулась о неровность почвы. Предчувствуя находку, бегу за своими инструментами, делаю три или четыре удара заступом и открываю вот это!

— Но почему, — даже предположив, что вашему кирпичу более двух тысяч лет, и что эти неясные черты представляют оконечность крыла, а это крыло принадлежит изображению великого Кира, — почему эта находка должна обязательно предвещать близость исчезнувшего города, следов которого более не находят? Разве не мог быть этот кусок принесен сюда из Пасаргады?

— Точно так же, как у Вольтера раковины, занесенные на вершины гор пилигримами, — смеясь заметил Мориц Кардик, до сих пор молча слушавший объяснения сестры. — Да, доктор, вы правы: этот обломок, может быть, и в самом деле занесен сюда из другого места… Но не бойтесь, — мы не ограничимся одним куском эмалированного кирпича. Нам нужно все изображение, если только оно здесь имеется, — вся стена, на которой это изображение сделано, — все колонны, ее поддерживавшие, все карнизы, капители, фронтоны… Земля должна открыть нам и дворец Дейока, и город, который его окружал, и семь стен, которые его защищали…

— Как он увлекается!.. Как он увлекается!.. — вскричал доктор. — Его энтузиазм заразителен!.. Еще одно слово, — и я возьму кирку и присоединюсь к вам…

— И я не отказался бы от вашей помощи, — сказал Мориц, — напротив, мне были бы очень кстати несколько интеллигентных волонтеров. Одно из наших главнейших затруднений здесь — это то, что ни мы не понимаем своих рабочих, ни они нас. Я не говорю о языке, но о сочувствии, о нравственной поддержке. Как работать с людьми, ни одному слову которых никогда нельзя верить, которые вас презирали бы, если бы предполагали в вас настолько глупости, чтобы вы могли высказывать правду!

— Кому вы это говорите!.. — вскричал лейтенант. — Мои обязанности не легче ваших, так как мне поручено шахом обучить европейскому строю его войска. И вот уже три месяца, как я бьюсь с этими медными лбами, но подвинулся вперед настолько же, как и в первый день…

— Ба! — воскликнул, смеясь, доктор. — Вот что значит молодо-зелено! — А я практикую среди персов уже давно и, уверяю вас, понимаю их отлично: когда они говорят белое, я подразумеваю черное, и наоборот. Они, видите ли, смешивают понятия… Ну, да во всяком случае, каковы бы они ни были, я не беспокоюсь за вас, Мориц: вы всегда сумеете ими управлять. Недаром ведь вы ветеран археологии: вспомните-ка ваше участие в раскопках Сузы…

— Да, это было хорошее время!.. — вздохнув, проговорил молодой ученый.

ГЛАВА II. Брат и сестра

Мориц Кардик, глава и душа экспедиции, несмотря на свою молодость, вполне обладал знаниями и опытом, необходимыми для того, чтобы с успехом выполнять начатое им трудное предприятие. Воспитанник Дьеляфуа, он изучил под руководством этого достойного учителя тысячи тайн своего дела, усвоил метод изысканий, постиг малейшие приметы, по которым можно различить драгоценную находку под слоем вековой пыли; кроме того, он обладал терпением, которое помогает человеку переносить, не жалуясь, всевозможные лишения, болезни и неудобства; наконец, ему присуще было то героическое упорство, которое противостоит упадку мужества и непослушанию подчиненных, их недоверию и тупости… Будучи бретонцем по происхождению, он был снабжен порядочной дозой упрямства, присущего его соотечественникам. Если у него составлялся какой-либо план или являлась какая-либо мысль, — не было, кажется, силы, способной заставить молодого археолога от них отказаться.

Оставшись сиротой шестнадцати лет и будучи единственным покровителем и защитником нежно любимой сестры, он сказал себе: «Я заменю отца и мать Катрин… Отчего мне, ее брату, не быть для нее лучшим руководителем, чем постороннее лицо? Можно добиться всего, чего хочешь!».

И он бодро принялся за свои новые обязанности.

В то время, когда свирепствовавшая эпидемия унесла в могилу обоих его родителей, молодой человек только что блестящим образом окончил лицей в Ванне. Его отец, известный профессор, при жизни своей устроил все уже для отправления сына в Парижский лицей, где юноша должен был приготовиться для поступления в одно из высших учебных заведений. Теперь положение вещей значительно изменилось. Следовало ли Морицу придерживаться намеченного плана? Помещать ли сестру в пансион до того дня, когда положение его сделается более определенным, и он будет в состоянии взять ее к себе? Все друзья их семейства советовали юноше поступить таким образом, находя это наиболее разумным и практичным. Но десятилетняя девочка, бледная и хрупкая, умоляла брата не покидать ее.

— О, Мориц, возьми меня с собой в Париж!.. Не оставляй меня одну среди чужих… Я умру!..

Юноша в крайней нерешительности целый день думал о том, что ему делать. Молящие, полные ужаса восклицания сестренки раздирали ему душу.

Эти восклицания не были капризами избалованного ребенка. Хотя сестра Морица и не была больной в прямом смысле, но не отличалась и хорошим здоровьем; оттого ее покойная мать никогда не расставалась с ней; она даже не допускала мысли отдать ее в пансион, тем более, что отец и брат находили большое удовольствие быть первыми наставниками дитяти. «Бог знает, что станется с ней, — размышлял Мориц, — когда она внезапно лишится окружающих ее забот и будет поставлена в совершенно новые условия жизни?! Нельзя же допустить, чтобы сестра зачахла и в самом деле умерла, как она говорила!»

После целого дня размышлений сознание своих обязанностей, как старшего и к тому же единственного брата, восторжествовало: Мориц решил, что возьмет с собой сестру в Париж. Кардики далеко не были богачами, их доходы не превышали трех тысяч франков. Впрочем, соблюдая известную экономию, с этими деньгами можно было кое-как перебиваться даже и в Париже. О прислуге Мориц не заботился: он знал, его верная няня, старая Элоиза, ни за что не согласится расстаться с ними; старушка тем охотнее готова была последовать за детьми в Париж, что там у нее была сестра замужем за мелким торговцем в Пасси.

Сказано — сделано. Нечего и говорить о тех препятствиях, которые встретил в своей жизни шестнадцатилетний юноша, будучи заброшен в незнакомый город; но он никогда не падал духом и привел в исполнение всю намеченную им программу действий. Катрин, помещенная вместе с Элоизой в небольшой квартирке, находившейся невдалеке от Люксембургского сада, росла счастливой и нежно оберегаемой. Благодаря брату, она почти совсем не испытывала горя раннего сиротства и выросла красивой, сильной девушкой, очаровательной не только по наружности, но и по своему уму и образованию.

Кардикам достались, как бы в наследство, солидные дружеские связи их отца с ученым миром Парижа. Они встретили радушный прием у лучших здешних профессоров. Некоторые из последних вызвались позаботиться о научном образовании сирот. Под их руководством Мориц неустанно принялся за науку, а так как с железным здоровьем он соединял необыкновенную силу ума, то ему смело можно было предсказать успех. И действительно, как выше уже было замечено, он блестящим образом завершил свое образование. Вскоре после того случилось событие, имевшее влияние на всю дальнейшую карьеру молодого археолога: к величайшей своей радости он был приглашен участвовать в археологической экспедиции Дьеляфуа. Но тут возник один вопрос: как отнесется сестра к этой разлуке? согласится ли расстаться с Морицом?

Словом, девушка в конце концов убедила брата. Добрая Элоиза перебралась к своей сестре в Пасси и с тысячами напутствий, вся в слезах, проводила свою госпожу «к дикарям», как говорила бедная старушка.

В продолжение нескольких дней Мориц был в страшной тревоге, опасаясь, что поступил опрометчиво, сдавшись на просьбы сестры. Но когда он увидел ее за делом, веселой, здоровой, неутомимой, хорошей советчицей и помощницей, не отступающей ни перед какими трудностями, то мало-помалу успокоился, и через несколько недель должен был сознаться, что сестра была для него просто незаменима. Безукоризненная хозяйка, она исполняла в лагере обязанности казначея, секретаря, сиделки и доктора, смотрела за кухней и гардеробом; эти многочисленные обязанности не мешали ей, кроме того, в случае нужды помогать брату и своей киркой.

Жизнь брата и сестры возле Хамадана была далеко не роскошною. Средства в их распоряжении были очень небольшие, и поэтому самая строгая экономия представлялась безусловно необходимой. Тем не менее общий вид лагеря представлял весьма заманчивую картину. Мориц расположил его на обширном лугу, усеянном группами деревьев и орошаемом быстрым ручьем. Местоположение было прекрасное, а когда солнце озаряло белые палатки, зеленые ветви шалашей и трехцветное знамя, развевавшееся в центре, — эта жизнь на вольном воздухе представлялась очень привлекательной.

Центральный шалаш лагеря, более обширный, чем прочие, служил одновременно салоном, столовой и приемным залом. Здесь члены экспедиции проводили дождливые дни и вечера по окончании работ. Несколько ковров местного производства, недорогие, но с большим вкусом выбранные украшения для стен, изобилие книг, европейское и персидское оружие, искусно разложенное на отдельных подставках, и цветы, беспрестанно обновляемые Катрин, — придавали уютный и почти элегантный вид этому простому жилищу. Шалаш мадемуазель Кардик, примыкавший к правой стене, вмещал в себя только походную кровать и простой, но полный туалет. Мориц устроил свой шалаш как можно ближе к шалашу сестры, чтобы молодая девушка и днем, и ночью находилась под его охраной. Ящики, инструменты, запасы продовольствия и одежды помещались немного далее, под присмотром Гаргариди, слуги-грека, который очень искусно устроил кухню на открытом воздухе, в яме, вырытой им в земле. Когда шел дождь, он накрывал импровизированную кухню плетеным щитом, так что очаг всегда мог действовать исправно.

Каждое утро шалаш молодой девушки был осаждаем нескончаемой вереницей туземцев, которые являлись к ней со своими недугами. Каждый европеец в глазах персов — непременно «хаким» (доктор): его совет исполняется с такой же точностью, как нами — совет наших знаменитостей медицинского мира. Походная аптека Катрин помещалась в большом ящике из орехового дерева и стояла в одном из углов шалаша. Туземцы с разинутыми ртами смотрели, как молодая девушка брала из этого ящика флаконы с разными этикетками и привычной рукой раздавала лекарства, которые, по ее мнению, могли быть полезны «ее больным». Особенное удивление выказывали женщины, которые с подавленными восклицаниями толкали одна другую локтями.

Этот ящик производил на них впечатление арсенала волшебств…

Скоро слава «ханум-фаранги» (француженки) распространилась по всей стране, и отовсюду стали приходить массы народа только для того, чтобы ее увидеть. Хорошо владея персидским языком, молодая девушка старалась втолковать этим бедным людям некоторые элементарные понятия о гигиене и чистоплотности. Но надо сознаться, что ее проповедь имела мало успеха: сыны Ирана продолжали выказывать необыкновенную привязанность к нечистоплотности, унаследованной ими от предков…

В ожидании завтрака брат и сестра показали приезжим весь лагерь, устроили прогулку по берегу ручья и, наконец, исполняя желание лейтенанта, который, как истинный кавалерист, хотел видеть лошадей, — отправились взглянуть на последних. Вдруг из лагеря раздался странный, пронзительный крик.

— Ах, Боже мой, что это такое?! — вскричал доктор Арди. — Вероятно, мулла созывает правоверных на молитву?

— Нет, — отвечала мадемуазель Кардик, — это наш эконом приглашает нас к завтраку. Если вы позволите, господа, то мы сейчас же отправимся к столу. Наш повар крайне самолюбив и будет в отчаянии, если приготовленный им завтрак останется стынуть.

Вся компания подошла к среднему шалашу. Около него, на траве, вокруг низенького столика были разостланы ковры. Человек с салфеткой в руках в волнении прохаживался здесь, выказывая признаки живейшего нетерпения.

— А, это знаменитый Гаргариди! — проговорил доктор. — Мне кажется, заметно даже издали, что одеяние его изорвано, как никогда. Не правда ли, мадемуазель Катрин?

— Как вам угодно, доктор, — смеясь, отвечала молодая девушка, — но мы отказались от надежды видеть его более внимательным к своей наружности. Сколько бы Мориц ни делал ему костюмов, в конце недели они всегда превращаются в лохмотья.

— Я никак не могу внушить ему, что немного поменьше помады и немного побольше мыла всего лучше отвечало бы его настоящим потребностям, — сказал вполголоса Мориц.

Лейтенант Гюйон, припоминая подробности, рассказанные ему доктором Арди, с любопытством смотрел на этого лиценциата права, которого, конечно, незаслуженные несчастья заставили принять на себя обязанности слуги.

Аристомен Гаргариди был мужчина средних лет, худощавый, с глазами черными, как самые черные чернила. Его шевелюра, блестевшая от огромного количества помады, и дешевые кольца, украшавшие все его пальцы, возвещали, что

Несчастья не отняли гордость его и не могли уничтожить в нем любви к некоторому щегольству. Он был одет в сюртук, когда-то черный, но теперь зеленоватый и вытертый донельзя; изношенные сапоги очень неудовлетворительно прикрывали его ноги. Но, нисколько не смущаемый недостатками своего костюма, он шагнул вперед с видом собственного достоинства и сделал глубокий поклон сначала доктору Арди, потом лейтенанту Гюйону. Затем, обращаясь в сторону стола, он произнес торжественным голосом:

— Милостивая государыня и милостивые государи, не угодно ли будет вам занять места! Я уверен, что вы не осудите моего пилава!

— Я не сомневаюсь в вашем искусстве, — ласково сказала мадемуазель Кардик. — Вы можете оценить, господа, то умение, с каким наш добрый эконом выбрал подходящее к случаю национальное блюдо.

— Как бы ни было хорошо это блюдо само по себе, — добавил Мориц, — в конце концов и оно может надоесть. Пилав утром, пилав вечером и завтра тот же пилав… Если когда-нибудь мы возвратимся во Францию, Катрин, то, надеюсь, ты не предложишь мне рису иначе, как только в случае крайней необходимости.

— Хорошо, хорошо, — улыбаясь, сказал доктор. — Пилав превосходная вещь, не будем говорить о нем дурно! Увидите, как я за него примусь…

— Ах, честное слово, господин доктор, — вскричал Аристомен, не будучи более в силах молчать, — я вполне разделяю ваше мнение! Я многое испытал в жизни и ручаюсь, что нашлось бы много людей, которые с радостью согласились бы кушать пилав каждый день, а еще лучше — по нескольку раз в день!.. И особенно такой пилав…

С этими словами он ловким движением руки снял крышку с блюда и открыл таким образом целую груду риса с шафраном; среди риса виднелись куски дичи…

Аристомен с видом знатока втянул в себя аромат, исходивший от блюда, и с наслаждением причмокнул губами.

— Скажите мне, что может быть лучше этого!.. — проговорил он с чувством. — Даже у моего друга, князя Кракареско, — с которым, конечно, знакомы эти господа, — я никогда не видел ничего более вкусного на вид.

Доктор Арди, который забавлялся выходками лиценциата права, придал самое серьезное выражение лицу и сказал, как бы припоминая:

— Князь Кракареско?.. Где теперь этот князь, друг мой?

— Где он находится в настоящее время, сударь, я не знаю. Но когда мы вместе учились в Париже, — «в городе света», как выразился один поэт, о котором у меня сохранились самые лучшие воспоминания, — мы были неразлучны… Я искренне удивляюсь, каким образом столь знатные господа никогда о нем ничего не слыхали.

— Надо думать, что мы с князем принадлежим к разным слоям общества, — сказал злой доктор.

— Мой друг Кракареско, — сказал Аристомен, принимая величественную позу, — принадлежал к самому высшему парижскому обществу, сударь. Кто не слыхал о его великолепии, о его изяществе?.. Его духовные достоинства ни в чем не уступают его блестящей наружности. Кракареско и Гаргариди были известны… да, милостивая государыня, да, милостивые государи, известны от Итальянского бульвара до каскадов Булонского леса, были известны по изяществу своих костюмов, роскоши своих экипажей…

— Черт возьми!.. Так вы держали экипаж?

— Да, сударь, — важно сказал Гаргариди. — В упряжке чистокровные лошади, из которых каждая мне стоила двадцать тысяч франков…

— В последний раз, когда я вас видел, они стоили, помнится, только пятнадцать тысяч за пару? — с улыбкой заметил доктор.

— Ах, да, сударь… Ну, да это подробности… Одни подробности… Мой лейтенант, — позвольте старому военному употребить звание, которое напоминает ему о том времени, когда он носил мундир, — позвольте вам предложить немного индийской сои, приготовленной лично мною. Она придает вкус этому блюду, в сущности, довольно пресному, если его ничем не приправлять, как сейчас совершенно справедливо заметил хозяин…

— Довольно, Аристомен, я вас попрошу замолчать! Нельзя начать общего разговора! — сказал наконец Мориц, выведенный из терпения.

— Молчу, молчу, сударь. Я не из тех, которым нужно повторять замечания. Всегда щепетильный в отношении своей чести, я знаю свое место и не стану ждать, пока мне его укажут! Мой бедный отец, — замечательно добрый человек, — часто говаривал об этом моем качестве князю Кракареско-отцу, — они также были друзьями, как и я с молодым князем Кракареско: «Аристомен обладает всеми недостатками своей расы: горд, вспыльчив, заносчив; но его гордость предохраняет его от слишком низких пороков, и никогда он не дойдет до того, чтобы заслужить оскорбительный упрек». Разве не в этом проявляется собственное достоинство, господа?..

— Мы будем сами себе прислуживать? — спросила мадемуазель Кардик, прерывая несносную болтовню слуги. — Приготовьте кофе, Аристомен, вам позвонят…

— Хорошо, сударыня. Но позвольте сказать вам, что я никогда не позволил бы себе пригласить вас к завтраку, если бы все не было готово. У моего друга, князя Кракареско…

— Перестаньте! — вскричал Мориц, вспылив.

Грек сделал глубокий поклон и удалился с видом собственного достоинства. Лейтенант Гюйон не мог удержаться от смеха.

— Какой оригинал! — вскричал он. — Где достали вы это сокровище, господа? Не по рекомендации ли князя Кракареско вы сделались обладателями этой жемчужины?

— Увы, — сказал Мориц, смеясь в свою очередь, — я обязан только самому себе тем, что привез сюда этого несносного болтуна. Он привязался к нам во время нашего отъезда из Константинополя и так хвалил себя, перечисляя свои достоинства как проводника, переводчика, капельмейстера, астарийского хана, лиценциата права Парижского университета, друга князя Кракареско и Бог знает еще кого, что я имел непростительную слабость принять его к себе на службу.

— Ты не объяснил главной причины такого промаха, — вмешалась мадемуазель Кардик. — Бедняга положительно умирал с голоду, господа, и брат не хотел оставить его в таком положении, после того как он — не предложил, но навязал нам свои услуги в Константинополе… Впрочем, хотя у него много недостатков, но есть и свои хорошие стороны; как говорил его блаженной памяти «бедный отец», «Аристомен не дурак», — он, что называется, мастер на все руки.

— Что касается лично меня, то он показался забавнее, нежели обыкновенный слуга, — сказал лейтенант.

— Гм… уверяю вас, что эта забавность очень скоро надоедает, — вздыхая, сказал Мориц. — Тем не менее я охотно признаю, что он имеет качества, бесценные для людей в нашем положении, и если бы он мог время от времени делаться немым, я ни в чем не упрекал бы его…

— Какой ты тиран! — вскричала девушка.

— Не забудем, беседуя по поводу нашего фата, — возразил Мориц, — открыть вам, господа, что если он и вздумал сегодня особенно отличиться своим кулинарным искусством, то это не ради вас, доктор, и не ради нас, но исключительно в честь лейтенанта Гюйона.

— Как так? — смеясь, сказал Гюйон.

— Он признался мне, — сказала Катерина, — что как нельзя больше польщен тем, что ему придется служить офицеру французских войск, особенно же кавалеристу. Сам он, по его словам, в свое время бывал в Алжире.

— Где он только не служил! Чего он только не делал! — воскликнул Мориц. — Этот малый просто помешан. Он не может слышать разговора о чем-либо, чего он не исполнял бы; о высокопоставленной особе, чтобы она не была ему известна; о происшествии, главный интерес которого не сосредоточивался бы на нем.

— И что всего любопытнее, — прибавила Катерина, — так это то, что в его рассказах всегда есть известная доля правды.

— Даже относительно великолепия князя Кракареско? — спросил лейтенант.

— Даже относительно этого… Но вот он и сам с кофе… Позволь, Мориц, этому бедняжке поболтать немного… Мы не представляем здесь «всего Парижа», и я думаю, что эти господа извинят фамильярность твоего слуги.

— Особенно, если вы просите за него, дорогая мадемуазель Катрин, — сказал доктору тронутый снисходительной кротостью молодой девушки.

Она улыбнулась своей обычной милой улыбкой. В это время Аристомен, приблизившись с величественной осанкой, принес кофе, который, надо сказать правду, оказался превосходным.

Грека похвалили за него, как и за весь приготовленный им завтрак. Благодаря этому он внезапно развеселился и начал вновь рассказывать бесконечные басни о князе Кракареско, о своей студенческой жизни, об африканской кавалерии и так далее. Болтая, он объяснил своим слушателям, что по прямой линии происходит от Аристомена, царя Мессинии, предъявил свои документы, которые он всегда носил при себе, и ко всему этому прибавил, что он одну зиму в Париже прожил под мостами.

— Ах, если бы мой бедный отец мог меня там видеть!.. — воскликнул он в заключение, унося с собой остатки завтрака.

Гаргариди поместился невдалеке от компании под деревом и принялся с замечательной быстротой уничтожать свою долю пилава и дичи. Через пять минут совершенно пустые блюда и несколько чистых косточек, оставшихся на тарелке, свидетельствовали о превосходном аппетите этого представителя героической расы.

ГЛАВА III. На раскопках

— Ну, — проговорил доктор Арди, опорожняя свою чашку кофе, — не пора ли нам отправиться на раскопки? Я чувствую, что Гюйон умирает от желания скорее взглянуть на них; что касается вас, то ведь вы в душе никогда не расстаетесь со своими курганами.

— Если лейтенанту угодно, то мы к вашим услугам! — улыбаясь, ответил Мориц.

— Я готов, — сказал лейтенант. — Доктор не преувеличивает моего желания видеть ваши работы.

— К несчастью, пока еще у нас не на что смотреть, — разве на землекопов, роющих худо или хорошо, — скорее, впрочем, худо, — рвы в указанных местах. Тем не менее отправимся. Хотя нам еще не удалось добыть ничего стоящего, но уже сама местность, где производятся раскопки, заслуживает, чтобы ею полюбоваться. Кроме того, наши рабочие не таковы, чтобы их можно было оставлять без хозяйского глаза.

— Вы недовольны своими рабочими? — спросил лейтенант Гюйон.

— Это довольно несносный народ, — люди, которыми можно управлять только с бранью и с палкой в руках, считающие своей священной обязанностью стоять сложа руки, лишь только их хозяева отвернулись от них. В таких случаях они ставят одного из своих сторожем и велят ему дать сигнал, как только он увидит белые шапки. Тогда они немедленно с самым невинным видом берутся за свои заступы…

— Да, народ ненадежный.

— Но я еще счастлив, что хоть и такие-то работники есть, а лучших здесь все равно не найти. Вот, например, вам образчик речи, с которой я обращаюсь к ним ежедневно утром, при начале работ, и вечером, при их окончании: «Мужи Дисфуля, Лори и все прочие! Знайте, что у нас есть ружья, и эти ружья заряжены!». И действительно, мы даже спим с ружьем в головах и револьвером под подушкой. Надо быть всегда наготове…

Лагерь экспедиции был расположен невдалеке от места раскопок, и скоро вся компания подошла к рабочим.

Мориц Кардик имел под своей командой партию рабочих из сотни человек, принадлежавших к трем различным народностям; представители каждого племени держались отдельно, хотя и работали бок о бок с прочими.

Дисфули, беднее всех других одаренные физически, но зато наиболее развитые из всей толпы, отличались своим небольшим ростом, крайней худобой и грязночерным цветом кожи; они были настолько безобразны, что могли внушать своей наружностью отвращение.

Молодая девушка, принявшая на себя труд объяснить гостю национальные особенности рабочих, начала с представителей этого племени. «Жены их, — сказала между прочим она, — пользуются преимуществом ничего не делать».

— Привилегия очень редкая у дикарей, где женщины третируются, как служанки, рабы, даже прямо как рабочая скотина, — заметил доктор.

— Несмотря на привилегированное положение этих дам, доступ в лагерь строго запрещен им. Но около полудюжины их всегда блуждает в окрестности. Иногда они садятся на откос вон той горы и с любопытством следят за малейшими нашими движениями, будучи каждую минуту готовы украсть, что только возможно.

— И надо видеть, — прибавил Мориц, — с какими обезьяньими ужимками они скрывают похищенное под своими чадрами и как потом бесстыдно отрицают кражу, даже будучи пойманы на месте преступления…

— А вот, кажется, другое племя, получше, — сказал офицер.

— Лори?.. Они еще хуже, или лучше только по внешности, чем Дисфули. Действительно, они высоки ростом, Сильны, хорошо сложены; их голубые глаза и длинная борода служат признаками их принадлежности к чистому персидскому племени Фарсистана. Ни за что на свете не согласились бы они смешаться с ненавистными Дисфули. Не избирая, как последние, своим жилищем первую попавшуюся нору, они довольно искусно строят себе хижины из камыша. В то время как другие туземцы питаются всякими отбросами, они едят баранов, рис, яйца… Их одежда, как видите, несколько лучше одежды их сотоварищей. Но зато они еще более невежественны, чем Дисфули, еще раболепнее относятся к представителям власти, еще ленивее в работе. У них нет, наконец, той известной доли религиозного фанатизма, который помогал бы им, как это имеет место у Дисфули, мириться с бедствиями их существования…

— Что касается этих молодцов, — заметил лейтенант, когда они подошли к третьей группе, — то мне не надо спрашивать, кто они такие. Я знаю арабов: они как будто свыше посланы мне в наказание за грехи. Крайне любопытен факт, до какой степени это племя везде и всегда одинаково!..

— Да, — ответил Мориц, — какими были кочующие арабы во времена Авраама, такими же они остались и сделавшись последователями Магомета. Но если это племя сохранило наружные признаки, по которым его везде можно узнать, то благодетельное цивилизующее влияние Корана на арабов почти совершенно исчезло.

Они еще менее Лори развиты умственно, а лживы, жестоки и хищны, как Дисфули.

— Прибавим, чтобы быть справедливыми, что они воруют, соблюдая собственное достоинство, и лгут, сохраняя вид благородства, — прибавила мадемуазель Кардик. — При всех своих пороках они все-таки проявляют известную долю своеобразного величия, и когда случается бранить их за недостатки работы, то нельзя удержаться от мыслей, что они созданы природой скорее для того, чтобы повелевать, чем для повиновения.

— Да, — согласился Гюйон, — надо отдать справедливость этим черномазым: они умеют соединять со своими пороками некоторые качества порядочных людей. Их страсть к хищничеству умеряется щедростью, жестокость не исключает случаев рыцарского великодушия; они выказывают благородное гостеприимство, а их трезвость можно сравнить лишь с их любовью к независимости.

— Браво, браво! — воскликнул доктор. — Вот настоящий панегирик! Но если я ожидал когда-нибудь и от кого-нибудь услыхать его, то уж никак не от вас, лейтенант.

— Виной этому мадемуазель, — сконфуженно сказал офицер, — она начала.

В эту минуту один из старшин землекопов приблизился к компании и заявил, что он желает поговорить с хаким-баши. Нужно заметить, что весть о прибытии доктора Арди быстро распространилась среди туземцев, и каждый рабочий начал придумывать, о чем бы с ним посоветоваться.

— Держу пари, — сказал доктор, — что речь идет о четвероногом больном. Ко мне здесь приводят безразлично и животных, и людей. Кто у тебя захромал, мирза Абдул-Каим? Твой сын, жена, бык или осел?..

— Извините, хаким, мои часы перестали идти, — ответил мирза, с гордостью вынимая нечто вроде горелки, самый чудовищный образчик швейцарского часового производства, найденный, вероятно, где-нибудь на базаре в Бассоре и стоивший не более пяти франков, но обладание которым тем не менее составляло предмет всеобщей зависти туземцев.

— Посмотрим больного, — сказал доктор, нисколько не удивляясь этой новой практике. — Что с твоими часами? Идут они вперед? Отстают?..

— О, это ничего бы не значило! Но они совсем молчат уже несколько дней. С неделю тому назад, когда я заводил их, они сделали вдруг «крак!». Напрасно я повертывал их, — ничего не помогало. Они не хотят показывать час…

— Верю, — сказал доктор, рассматривая механизм, — большая пружина сломана.

— Она умерла? — произнес со вздохом пораженный мирза.

— Мы ее воскресим. Мадемуазель Катрин возьмется за эту операцию, не правда ли? Но ты за это должен выказать свою благодарность усердной работой.

— Я обещаю вам, хаким, хорошо работать! — вскричал ободренный мирза, между тем как его товарищи бормотали с ужасом, смешанным с удивлением:

— Фаранги великие волшебники!..

— Как! — сказал лейтенант Гюйон, пораженный не менее наивных туземцев, — вы, мадемуазель, сверх всех ваших познаний обладаете еще искусством часовых дел мастера?

— Надо знать всего понемногу, живя в лагере среди дикарей, — ответила девушка. — Впрочем, мои познания в часовом мастерстве ограничиваются умением вставить пружину и подвинуть вперед или назад регулятор. Но и этого довольно, как видите, чтобы нас считали волшебниками. Когда приезжает доктор Арди, он признается выше меня, как старший хаким, но в его отсутствие все приходят советоваться со мной, и я обязана исцелять будущие и настоящие болезни каждого из этой толпы.

— И она обходится со всеми этими больными, ей-Богу, так же ловко, как студент второго практического курса, — сказал доктор. — Прибавьте к этому неисчерпаемое великодушие начальника экспедиции, который снабжает их медикаментами, и вы поймете, почему фаранги пользуются таким влиянием.

— Влиянием довольно шатким, — сказал с несколько озабоченным видом Мориц. — Разве приятно знать, что достаточно самой незначительной причины, чтобы между этими суеверными глупцами вспыхнул бунт?

— Нельзя ли в таком случае действовать через шаха?.. — спросил лейтенант. — Десяток солдат…

— О, этот народ не стоит, чтобы из-за них кого-либо беспокоить, — ответил молодой археолог. — Меня беспокоит единственно мысль о возможности прекращения работ. Каждую минуту они могут отказаться продолжать раскопки… Тогда мы были бы доведены до того, что у нас оставалось бы только две пары рук — руки знаменитого Гаргариди и мои, а считая и руки сестры — три пары.

— Присоедините, пожалуйста, и эти две руки, — сказал с живостью лейтенант, протягивая свои руки. — Я с удовольствием отдамся в ваше распоряжение на все то время, которое буду здесь находиться.

— Для того, чтобы я принял ваше заманчивое предложение, — сказал Мориц, — вы должны обещать мне оставаться у нас побольше. В таком случае, уверяю вас, ваши услуги будут действительно неоценимы. Ах, если бы у меня было только пятнадцать волонтеров из Европы! С каким удовольствием я прогнал бы всю эту толпу тупых лентяев!

— Я буду очень счастлив провести весь мой отпуск с вами, — ответил лейтенант, — и эти две недели, уверен, покажутся мне слишком короткими в столь прекрасном обществе…

— Нам же это доставит и удовольствие, и пользу, — вскричал Мориц. — Я вижу, что доктор Арди не ошибся, предсказывая нам, что мы сойдемся как нельзя лучше… Вот уже таким образом нас и пятеро, потому что доктор наш по праву…

— Если знаешь людей со дня их рождения, то поневоле привязываешься к ним, — улыбаясь сказал добрый доктор. — И со времени вашего прибытия в эту прекрасную страну, дети мои, «Царь царей, Убежище вселенной» должен сознаться, что его хаким фаранги как бы изменяет ему. Честное слово, меня только и видно, что на дороге из Тегерана в Хамадан, и лагерь настолько же сделался местом моего жительства, как и мой дом в столице…

— Если бы вы знали, доктор, как здесь скучно без вас! — с чувством проговорила мадемуазель Кардик. — Когда вы здесь, то нам кажется, будто мы все еще находимся в нашем старом родительском доме.

— Дело в том, что и там меня видели так же часто, — вздыхая и вместе улыбаясь, сказал доктор. — Ах, если бы ваши дорогие родители были еще в живых! Как гордились бы они вами, мои миленькие археологи…

Доктор еще не кончил своей речи, как внимание всех привлек приближавшийся к лагерю большой караван. Очевидно, проезжал какой-то путешественник, считавший своим долгом отдать визит французским археологам.

— Визит? — сказал Мориц. — Это явление для нас очень редкое. Ему можно только порадоваться. Мы далеко не можем жаловаться на то, чтобы нам надоели посетители.

— Может быть, у вас было бы их более, если бы было известно ваше любезное гостеприимство, дорогой хозяин… Теперь, когда я узнал дорогу в лагерь, я рассчитываю появляться здесь довольно часто, — сказал лейтенант.

— И вы будете всегда желанным гостем, — ответил Мориц. — Ну, Аристомен, что там такое?

Благородный Гаргариди приблизился с видом особенной гордости, держа между большим и указательным пальцем визитную карточку необыкновенных размеров, которую и подал своему господину.

Мориц взял ее и громко прочел.

Профессор Гассельфратц.

Окулист Его Величества,

Светлейшего князя Люценбауценского,

Тайный Советник, лейб-медик и инспектор,

Член Германского Общества врачей и т. д., и т. д.

— Ух! — сказал Мориц, окончив чтение длинного титула, напечатанного на бристольской бумаге, — вот господин, у которого слишком много титулов!.. Там он, Аристомен?

— Да, ваша светлость. Он там, при входе в лагерь, дожидается чести засвидетельствовать вам свое почтение. По правде говоря, этот господин мне не совсем нравится, — внезапно прибавил Гаргариди, выказывая большое желание начать вновь наивно фамильярничать.

— Нечего делать. Я не могу отказаться принять его. Сходите за ним, Аристомен. Или нет, я думаю, будет приличнее, если я сам пойду ему навстречу… Вы позволите, господа?..

Мориц удалился, сопровождаемый своим слугой, и через несколько минут возвратился вместе с коренастым господином лет пятидесяти, одетым в черную суконную пару, мало подходящую к климату и условиям путешествия. Посетитель держал шляпу в руках и таким образом показывал всем присутствовавшим свою совершенно лысую голову, мокрую от обильного пота. Как бы для того, чтобы возместить недостаток волос на голове, природа одарила его огромной бородой, которая, золотясь, спускалась до половины груди. Глаза иностранца были закрыты синими очками. Ясный немецкий акцент и преувеличенная мелочная вежливость были отличительными чертами профессора Гассельфратца. Он казался измученным усталостью и зноем и поминутно вытирал свой лоб тремя или четырьмя платками, которые он последовательно вынимал из карманов и шляпы.

Представив посетителя сестре, лейтенанту и доктору Арди, Мориц предложил профессору чем-нибудь освежиться, причем Гаргариди служил немцу далеко не ласково. Жадно принявшись за предложенный ему прохладительный напиток, профессор сообщил о цели своего путешествия. Услышав, что персидский шах, так же, как и многие из его подданных, страдает глазами, он принял смелое решение предложить его величеству свои услуги, потому что дома ему случалось совершать почти чудесные исцеления. К несчастью, усталость помешала ему продолжать путешествие и принудила остановиться на несколько дней. Он высказывал особенное удовольствие, что обстоятельства заставили его остановиться именно близ Хамадана, так что ему представляется случай лично познакомиться и близко, как он надеется, сойтись с молодым ученым, великое предприятие которого каждый день описывается прессой. Что касается мадемуазель Кардик, добавил он, кланяясь как фарфоровая кукла, то всюду только и слышно об ее мужестве и красоте, и он считает для себя счастьем познакомиться с «такой прекрасный персон», которая сумела привлечь внимание всего света.

Профессор Гассельфратц долго говорил бы еще в таком же тоне, если бы Мориц не прервал его довольно резко.

— Я видел на вашей карточке, милостивый государь, что вы состоите членом Археологического Общества в X… Без сомнения, цель, которую мы преследуем, интересует вас именно как члена этого общества?..

— Вы не ошибаетесь, и мне доставила бы большое удовольствие возможность увидеть ваши труды, хотя, говоря по правде, с точки зрения научной я убежден, уверен, что вы ничего не добьетесь!..

И профессор Гассельфратц, поворачиваясь и блестя своими очками, показал каждому из присутствовавших свое широкое лицо, озаренное самодовольной улыбкой, как будто он высказывал мысль, чрезвычайно приятную для его хозяев.

— На чем же вы основываете это мнение, милостивый государь? — спросил Мориц. — Если только мы находимся на месте, где была древняя Экбатана…

— Именно!.. Вот в этом-то и весь вопрос! — перебил его посетитель. — Чем докажете вы, что находитесь на месте ее развалин?

— У меня нет, понятно, никаких положительных доказательств. Но все-таки имеются некоторые косвенные указания.

— Какие же? — проговорил немец, принимая вопрошающий вид.

— Мы находимся, — сказал Мориц, жестом показывая на окрестности, — на равнине, усеянной, как вы видите, курганами. Происхождение этих курганов я не умею объяснить себе естественным образом: нет причин, почему бы им здесь находиться. По своему геологическому характеру равнина эта должна бы быть гладкой, как стекло, а вместо того она покрыта по крайней мере сотней холмов. Рассматривая последние, я нашел, что они состоят из песка и чернозема, смешанного с остатками камня и кирпича. Для археолога эти курганы ясно говорят следующее: мы покрываем развалины древних зданий, дворцов, стен… Разройте нас, исследуйте, — и вы их найдете!..

— Ого, — сказал немец, с удовольствием потирая руки и как бы радуясь предстоящему долгому спору, — вот так любезные курганы! Они охотно говорят все, что от них желают услышать!.. Но если бы все холмы на самом деле скрывали под собой развалины, это было бы очень выгодно!.. И кто мог бы помешать мне, в таком случае, начать раскопки всех холмов, хоть, например, Германии, под предлогом, что я там найду храмы и дворцы?..

— Позвольте, милостивый государь, у меня есть еще кое-что.

— А что такое? — спросил с живостью профессор.

— Предание.

— Предание!.. И вы верите в него, вы, ученый?

— Да, милостивый государь, я верю, и верю твердо. Я думаю, что в археологии предания есть один из вернейших путеводителей, указаниям которого можно следовать. Если бы древние предания свидетельствовали, что все чудеса Экбатаны исчезли без следа, — тогда другое дело, — но они этого не говорят, а указывают только, что древний город занимал часть этой равнины впереди Хамадана… Поэтому-то я и явился сюда и смело взялся за дело, вполне уверенный в результатах своих трудов…

Немец с видом сомнения покачал своей лысой головой.

— Однако, сударь, вы допускаете ведь тот, указываемый историками, факт, что в Экбатане существовали дворцы, храмы и семь стен? — спросил Мориц.

— Допускаю.

— Где же находились, по вашему мнению, эти памятники?.. На каком месте?

— Ну, положим, здесь, если вам угодно… Я нахожу, в конце концов, это все-таки возможным.

— В таком случае, если мы согласны, в настоящую минуту мы стоим на развалинах Экбатаны (ученый окулист произносил — Экпадана)! Но вспомните, сколько неприятельских нашествий перенес этот город, сколько веков прошло с тех пор, как он лежит в развалинах! Мне кажется, было бы необыкновенно или, лучше сказать, вполне невозможно, чтобы от Экбатаны осталось хоть что-нибудь для открытий.

— Извините, милостивый государь, все вообще раскопки дают очевидные результаты. Возьмите хоть раскопки Суз, Микен, Помпеи… О раскопках Трои я не нахожу нужным даже упоминать соотечественнику Шлимана… Если так, то почему же раскопки здесь, — если только место для них избрано правильно, — будут совершенно бесплодны? Ведь не могут же такие сооружения, как древние дворцы и храмы, исчезнуть без малейшего следа, как бы по волшебству!?.. Во всяком случае, милостивый государь, могу я спросить у вас, имеете ли вы какое-нибудь фактическое основание для своего мнения, или же это только ваше собственное предположение?

Господин Гассельфратц с глубокомысленным видом покачал головой и поспешил заявить, что он высказал свое мнение, именно лишь как мнение личное.

— Мне не надо прибавлять, что я желаю вам всевозможного успеха, — заключил он. — Я слишком интересуюсь археологией, чтобы не желать вам от всего сердца полной удачи, добрейший господин Кардик. Я говорю лишь как друг…

— Как друг? — повторил Мориц с некоторым удивлением.

— Да, господин Кардик, потому что я уже питаю к вам живейшую дружбу, равно как и к вашей прелестнейшей сестре. Оттого-то мне очень печально видеть вас занятыми подобным предприятием, которое, как я боюсь, принесет вам только неприятности… Я берусь даже ходатайствовать за вас перед Его Величеством шахом… так как ведь, чтобы добиться здесь успеха, нужны деньги, очень много денег!.. Ах, Боже мой, сколько нужно денег!.. — закончил немец, с набожным видом обращая глаза к небу.

— Однако экспедиция Дьеляфуа в Сузиану получила лишь очень небольшую денежную помощь от правительства и тем не менее добилась огромных результатов, — несколько сухо сказал Мориц.

— Верно, верно… Но сколько трудов, сколько опасностей, сколько страданий претерпела она!.. Ах, господин Кардик, уверяю вас, что сердце мое разрывается на части при виде, что столь молодая и прекрасная особа, как ваша сестра, подвергается таким опасностям в этой пустыне!..

Молодая девушка заметила, что брат ее начинает с неудовольствием смотреть на знаменитого профессора, но тот, казалось, не замечал этого и продолжал вести свои бесконечные речи. Он высказался, между прочим, что никогда не встречал ни молодого человека, ни молодой девицы, ни доктора, ни военного симпатичнее его новых знакомых. Несмотря на эту грубую лесть, фамильярность, притязательность немца, его хвастовство, вместе с его малопривлекательной наружностью, — все это не могло завоевать ему расположения окружающего общества. А вторжение в чисто личные дела Кардика и настойчивое желание давать непрошеные советы окончательно лишало его общего расположения.

Осушив множество чашек кофе, подаваемых ему Аристоменом, имевшим недовольный вид и, казалось, сердившимся на то, что встретилось существо более болтливое, чем сам он, — немец попросил позволения отправиться на место работ. Мориц исполнил его желание.

Гость тотчас же принялся с большим вниманием все рассматривать; он комментировал, одобрял или осуждал с непоколебимой самоуверенностью все, что ни попадалось ему на глаза, обнаруживая при этом археологические познания, равные его бестолковости и неблаговоспитанности.

На основании своих соображений Мориц распределил своих рабочих для копания земли в стольких пунктах, сколько ему позволяло их ограниченное число. Длинные черноватые траншеи, прорезывая почву, тянулись радиусами, сходясь к одному кургану, который был выбран молодым ученым центром изысканий.

Знаменитый профессор не замедлил вновь вступить в спор относительно трудностей работ. Он часто присоединял к своим разглагольствованиям неуместные, чисто немецкие шутки, сопровождая их грубыми и малозаразительными взрывами смеха. Через час он успел сделаться окончательно невыносимым. Но так как в этой стране достаточно быть иностранцем и в особенности европейцем, чтобы иметь полное право на гостеприимство, то Морицу нельзя было отказать надоедливому гостю в убежище и месте за столом — вплоть до того времени, пока ему заблагорассудится пуститься в дальнейший путь.

Во всяком случае, каждый из присутствующих вздохнул бы свободнее, если бы ученый окулист отправился в Хамадан. Но об этом последний думал менее всего на свете. Он объявил, что имеет привычку, делая что-нибудь, делать основательно: он хотел видеть все до мельчайших подробностей и выяснить себе даже малейшие детали работ.

Эта перспектива ужасала молодую девушку, говорившую себе: «Если это продолжится, брат не выдержит». Но делать нечего: волей-неволей приходилось мириться с этим обстоятельством.

ГЛАВА IV. Маленький гебр

Брат и сестра вместе с посетителями продолжали осматривать работы, как вдруг в одной из соседних траншей, где работали арабы, поднялся страшный шум: послышались проклятия, звуки борьбы, раздался пронзительный детский крик, затем все стихло. Молодая девушка первая бросилась посмотреть, что там такое. Прочие, в том числе и профессор Гассельфратц, последовали за ней.

Достигнув траншеи, из которой послышался шум, мадемуазель Кардик увидела сначала лишь одну беспорядочную толпу. Но скоро девушка рассмотрела и причину суматохи: арабы в крайнем возбуждении обступили мальчика лет двенадцати. Они толкали его и осыпали побоями и бранью, но мальчик оставался неподвижен; бледный, со стиснутыми зубами, он прижимал к груди какой-то предмет, который нападающие старались вырвать.

Возмущенная девушка бросилась в толпу и, отстранив бывшим у нее хлыстом руку одного из рабочих, намеревавшегося схватить мальчика за ухо, строго спросила:

— Что это значит?.. Зачем вы трогаете этого мальчика?

— Эх! — проговорил араб. — Ханум напрасно беспокоится… Презренное отродье… Собачий сын… Сын отца, горящего в аду…

И рабочий плюнул с видом отвращения.

— Говори яснее! — повелительно сказала мадемуазель Кардик. — Не стыдно ли вам целой толпой набрасываться на ребенка? Это возмутительно!.. Что он сделал?.. Украл что-нибудь?..

— О, наверное!.. Собачий сын!.. Воровское племя!.. — воскликнули арабы.

— Ну, если это так, — сказала девушка, — если он действительно вор, то в вашей стране это не составляет исключения. Все вы, я думаю, не уступите ему в воровстве… Но пока отойдите прочь!.. Возьмитесь за свою работу!.. Я беру этого ребенка под свое покровительство. А ты, мальчик, расскажешь мне, в чем дело.

Не смея ослушаться приказания ханум, арабы с ропотом сошли в свою траншею, а молодая девушка на свободе занялась детальным рассмотрением спасенного ребенка. Белая полотняная одежда мальчика была разорвана во время борьбы. На лбу его, повыше левой брови, виднелась ранка, из которой каплями сочилась кровь…

— Бедняжка! — с состраданием проговорила мадемуазель Кардик, — он ранен!.. Подойди сюда, мальчик, я перевяжу тебе эту рану.

Ребенок молча приблизился к ней. Девушка обмыла ему лоб, соединила края раны полоской липкого пластыря и, положив руку на голову своего пациента, сказала:

— Ну, через несколько дней от твоей раны не останется и следа. Теперь не расскажешь ли ты нам о причинах того, что сейчас произошло? Чего хотели от тебя наши люди?

Мальчик молчал, по-прежнему продолжая прижимать к груди какую-то вещь.

— Гм!.. Я боюсь, не взял ли он у них что-нибудь, — сказал доктор Арди, покачивая головой. — Посмотрим, мальчуган, что ты там прячешь… Держу пари, что скрываемое не принадлежит ему…

— Ах, нет! — вскричала Катрин. — Я убеждена, что этот мальчик не вор. У меня есть способность по одному выражению лица определять виновность пойманного на месте преступления, а здесь я не вижу ничего подобного. Взгляните, господа, — прибавила она вполголоса, — этот мальчик держится с большим достоинством и, кажется, с сожалением выслушивает наши обвинения.

— Совершенно верно, — согласился Мориц, — забавник смотрит на нас с высоты своего величия… Ну, — сказал он по-персидски, — покажи же нам, что ты там держишь, и потом можешь убежать.

Мальчик отрицательно покачал головой. Тогда профессор Гассельфратц, выйдя вперед, положил свою большую толстую руку на его плечо и, встряхнув его, грубо крикнул:

— Ты слышишь, мошенник, что тебе говорят?!..

— Ах, оставьте его, сударь, прошу вас, — вступилась девушка. — Я со своей стороны решительно не допускаю, чтобы этот ребенок был вор… Иди, дитя мое, ты свободен, — прибавила она.

Лишь только мадемуазель Кардик произнесла эти слова, как упорное выражение лица мальчика смягчилось; его сомкнутые губы улыбнулись и, разжав свои руки, он показал присутствовавшим голубя с бархаткой на шее, с розовыми лапками и клювом, в испуге прижимавшегося к его груди.

— Вот видите! — воскликнула обрадованная девушка. — Я хорошо знала, что он ничего не украл! За что же напали на тебя наши люди, дитя мое?

— Я шел своей дорогой, возвращаясь домой, и держал птицу, чтобы она не вырвалась. Вдруг твои люди заметили меня и закричали, что я украл что-нибудь в твоем лагере. Они попытались отнять у меня голубя, но я не хотел, чтобы они даже видели то, что я нес… И они ничего не видели!.. — прибавил он торжествующим тоном.

— И за это тебя хватили по лбу, глупец, — сказал профессор Гассельфратц, — а если бы ты им уступил, они оставили бы тебя в покое.

— Но я не уступил, и они не увидели того, что я хотел скрыть, — повторил мальчик.

— А как тебя зовут? — спросила девушка.

— Гассан.

— Твои родные живут здесь по соседству?

— У меня нет родных.

— Но ты сказал, что возвращался домой… Значит, ты живешь не один? — спросил Мориц.

— О, нет… Я живу с Гуша-Нишином и Леилой.

— Гуша-Нишин!.. — покатываясь от смеха, повторил господин Гассельфратц.

— Если я не ошибаюсь, — заметила мадемуазель Кардик, — это имя буквально означает: тот, кто держится в своем углу?

— Да, мадемуазель… Красивое имечко, не правда ли?!

— Зато носящий его, надо думать, не любит надоедать другим, — ответила молодая девушка, стараясь скрыть свою улыбку.

— Чего нельзя сказать про всех, — добавил лейтенант Гюйон, бросая многозначительный взгляд на немецкого ученого.

Но герр Гассельфратц пропустил мимо ушей эти слова; надев очки, он принялся внимательно рассматривать маленького Гассана.

— Судя по покрою одежды, — произнес он наконец, — этот мальчишка принадлежит к секте гебров.

— Гебров! — с удивлением повторила мадемуазель Кардик. — Я думала, что их уже не существует более.

— Напротив, сударыня, они существуют до сих пор, и хотя эта презираемая секта вполне заслужила свою некрасивую славу…

— Почему, сударь? За что заслуживает презрения эта секта? — с живостью спросила мадемуазель Кардик.

— Мне тоже кажется, что поклонение огню, как животворящему началу мира, не заключает в себе ничего унизительного, — прибавил лейтенант, который рад был случаю поддержать мнение мадемуазель Кардик и в то же время высказать противоречие ученому профессору, к которому он с первой же встречи почувствовал непреодолимую антипатию.

— Ну, хорошо, хорошо… — проговорил немец со смехом. — Так как мадемуазель находит эту секту восхитительной, то и я также буду ею восхищаться. Как бы то ни было, персы не разделяют нашего мнения, и нет таких обидных прозвищ, которые они не давали бы гебрам.

— Не за это ли и напали наши люди на этого мальчика? — спросила девушка.

— Весьма вероятно, — сказал ученый, покачивая своей лысой головой.

— Бедняжка!.. Правда ли, Гассан, что ты гебр? — продолжала мадемуазель Кардик.

— Да, ханум, — решительно ответил Гассан и выпрямился с гордым, но слегка печальным видом, как будто ожидая встретить внезапную перемену к худшему в обращении своей покровительницы.

— В таком случае можно верить всему, что он говорит, — заметил Мориц. — Как ни презирают мусульмане идолопоклонников-гебров, тем не менее последние везде пользуются славой людей, не умеющих лгать.

— Завидное качество! — заметил лейтенант. — Вот что нужно было бы внушить всем этим неграм, арабам, тунисцам, персам и tutti quanti.

— Эти гебры до сих пор еще придерживаются религии Зороастры? — спросила мадемуазель Кардик.

— О, да, но несколько измененной, — сказал ее брат. — Впрочем, если я не ошибаюсь, между ними существует группа сектантов, желающих восстановить первобытную религию во всей ее чистоте. Кажется, их называют «древними гебрами»?

— Совершенно верно, — отозвался доктор Арди. Глаза маленького Гассана при этом имени заблестели.

— Твои друзья принадлежат к «древним гебрам»? — спросила наблюдавшая за ним девушка.

— Да, ханум.

— А где они живут?

— Там, — сказал мальчик, протягивая руку к северу, — близ могил Эсфири и Мардохея.

— Там есть селение, деревня? Гассан покачал головой и отвечал:

— Гуша-Нишин не живет среди людей. Он держится в своем углу. Он стережет «Башню молчания».

— Что ты разумеешь под этим названием?

— Это, — ответил за Гассана доктор Арди, — здание, которое вам едва ли понравилось бы, дорогое дитя. Дело в том, что гебры не соглашаются погребать своих покойников. Они не хотят прибегать для этого ни к огню, ни к земле, ни к воде, а взамен того кладут мертвецов на высокие башни и предоставляют птицам небесным совершать их погребение.

— Ужасно! — сказала, вздрагивая, девушка. — Неужели, Гассан, твой Гуша-Нишин живет в подобной башне?

— Никто не живет в дакмэ[Башня молчания.], кроме тех, которые умолкли навсегда, — важно ответил мальчик.

— В таком случае, что же ты сказал?

— Гуша-Нишин живет среди скал; он только стережет башню молчания, то есть удаляет от нее непосвященных. Никто не может приблизиться к ней: ни животное, ни птица небесная, если Гуша-Нишин не даст им разрешения.

— Ого?.. — недоверчиво протянул герр Гассельфратц.

— Ты сам не в состоянии приблизиться к ней, толстый саиб[Господин.], если Гуша-Нишин не захочет, — смело сказал Гассан.

— Ну, это еще посмотрим, болван! — грубо сказал немец, оскорбленный непочтительным эпитетом.

— Гуша-Нишин, вероятно, твой родственник? — поспешила обратиться к Гассану мадемуазель Кардик.

— Нет, Гуша-Нишин мне чужой. Совсем маленького поднял он меня на дороге; никто не знал, откуда я и из какой семьи… Гуша-Нишин взял меня и заботился обо мне с самого детства, а я сделался его преданным рабом… Он объяснил мне свою веру, не принуждая меня к ней. Если бы я захотел, я мог бы сделаться мусульманином, как твои рабочие, но я хочу оставаться парсом, так же, как мой господин и Леила.

— Кто эта Леила? Жена твоего хозяина?

— Нет, Гуша-Нишин в преклонных летах, у него нет жены. Он так же стар, как стар мир, и имеет почтенную бороду. Леила его внучка.

— Так же стар, как вселенная!.. — сказал лейтенант. — Это означает, без сомнения, что он далек от первой молодости… С гиперболами этих жителей востока никогда нельзя понять, что они хотят сказать.

— Гуша-Нишин так же стар, как мир, — повторил Гассан. — Он видел рождение и смерть человеческих родов. Он все знает. Его могущество не имеет границ, равно как и его знание. Люди и животные ему повинуются. Пельгви[Язык древних гебров.] не имеет слов, для него непонятных. Он не ограничивается тем, чтобы без понимания повторять святые слова, как это делают обыкновенно мобедзы[Священники гебров.], — нет, думают, что он принял учение из уст самого пророка Зороастры.

— Этот мальчишка просто глуп! — заметил немец.

— Этот Гуша-Нишин, должно быть, удивительная личность, — проговорила мадемуазель Кардик. — По крайней мере, я лично с удовольствием взглянула бы на него. Скажи, Гассан, как ты думаешь, разрешит он мне навестить его?

— Он позволит тебе прийти к нему, если сердце твое чисто и намерения правы, — не смущаясь ответил Гассан.

— Бедняга! — вскричал лейтенант. — Твой Гуша-Нишин забыл научить тебя даже самым элементарным правилам приличия! Слишком много для него чести, если мадемуазель удостоит визитом его берлогу.

— Ах, оставьте в покое этого бедного мальчика, лейтенант, — сказала девушка. — Я нахожу, что манеры Гассана не оставляют желать ничего лучшего, и если его воспитывал Гуша-Нишин, я считаю этого старца прекрасным воспитателем.

При этих словах Гассан с благодарным видом улыбнулся.

— Отдохни немного, прежде чем отправиться в путь, — продолжала между тем молодая девушка. — Тебе надо немного успокоиться после нападения наших дикарей-рабочих. Пойдем в лагерь, я дам тебе прохладительного питья… Хочешь?

— Благодарю тебя, ханум, но я должен до захода солнца быть дома. Я спешу доставить этого голубя Леиле.

— Для нее-то ты и поймал его?

— Да, Леила любит всех животных, и животные отвечают ей тем же. Я видел пчел отдыхающими на ее волосах и губах, и они ее никогда не жалили; птицы кружатся над ее головой, и робкие антилопы не боятся есть хлеб из ее рук.

— Ну, хорошо, я тебя не удерживаю, мой маленький Гассан. Ты передашь своим друзьям мое горячее желание познакомиться с ними, не правда ли? Кроме того, я попрошу тебя передать от меня эту розу Леиле…

С этими словами молодая девушка сорвала благоухающую, распустившуюся розу с ближайшего куста и вручила ее маленькому гебру, который с радостью взял цветок и поднес его сначала ко лбу, а затем к губам.

— Леила получит твой цветок сегодня вечером, ханум, — сказал он. — И если ты когда-нибудь придешь в наши скалы, то я уверен, ты будешь дорогой гостьей.

— Но как я найду вас? — спросила Катрин. — «Между скал» — не адрес!

— Я уже говорил тебе, что мы живем у габрэ (гробницы) Эсфири и Мардохея; иди туда и, если Гуша-Нишин пожелает тебя принять и будет извещен о твоем приближении, он выйдет тебе навстречу. Благодарю тебя за заботы обо мне, а еще более — за цветок для Леилы. Да защитит тебя Митра!

Мальчик поклонился до земли с истинно восточной вежливостью, потом поднялся и быстро удалился.

Тем временем закат солнца напомнил нашим героям, что пора отправиться на покой. Все общество поспешило выбраться из траншей и направилось к лагерю, где и расположилось пить чай на ковре перед центральным шалашом.

— Объясни мне, Мориц, что представляют собой современные гебры? — проговорила, разлив чай гостям, мадемуазель Кардик. — Я, право, краснею за свое невежество. Я совершенно серьезно думала, что поклонники Митры исчезли в одно время с Зороастрой.

— А ты разве никогда не слыхала, сестра, что гебры — это те же парсы Индии?

— Гм… я знаю, что в Индии живут, между прочим, и парсы… Но эти парсы неужели то же самое, что и гебры?

— Да, совершенно то же самое… И они поддерживают примером и средствами своих единоверцев Ирана. В Индии они гораздо многочисленнее, чем в Персии, где их насчитывают всего несколько тысяч.

— Около восьми тысяч, если я не ошибаюсь, — сказал доктор Арди.

— Только-то? И эти гебры, или парсы, обожают солнце?

— Они думают, что от самого солнца их предки зажгли священный огонь, тщательно поддерживаемый ими до сих пор в течение тысячелетий, — заметил доктор. — Любопытно, что персы презирают и ненавидят гебров как идолопоклонников, но в то же время у них самих есть масса следов древнего культа Митры. В Хорасане, например, когда в деревню являются иностранцы, и жители хотят принять их с честью, то высылают навстречу гостям депутацию, которая преподносит им сосуд, наполненный горящими углями. Вне всякого сомнения, это — древнегебрский обычай.

— Добавлю со своей стороны, что наиболее чтимый в Персии праздник — это праздник весеннего равноденствия (Навруз) в марте месяце, — заметил Мориц.

— Откуда же взялось презрение, внушаемое гебрами? — спросила девушка.

— Трудно сказать… Во-первых, это культ, не признанный официально. Они не погребают своих покойников, держатся замкнуто и, наконец, не признают учения Магомета. А на Востоке это — непростительное преступление. Оттого жизнь их среди мусульман крайне тяжела. Богатейший из гебров, сегодня владеющий огромными средствами, завтра может не иметь даже осла, чтобы выехать… Да, мадемуазель Кардик, я вас уверяю, что эти добрые персы никому не уступят в нетерпимости. Зато и гебры сторицей возвращают им ту ненависть, которую обнаруживают к ним мусульмане. Ни за что на свете они не желают, чтобы их принимали за поклонников ислама. Вы, вероятно, заметили, мадемуазель, роскошную шевелюру Гассана?

— В самом деле, — ответила девушка, — я заметила, что он не носит «каркуля» [Мусульмане Персии обыкновенно гладко выбривают себе голову, оставляя лишь на самой маковке «каркуль» или «Магоме», — клок волос; делается это для того, чтобы после смерти пророк мог за каркуль втащить правоверного в рай.], как прочие обитатели Ирана.

— Гебры стараются во всем отличаться от своих притеснителей, и к чести их нужно сказать, что прежде всего они отличаются от правоверных своей честностью, вошедшей здесь даже в пословицу.

— В общем, оказывается, это крайне интересный народ, — задумчиво сказала мадемуазель Кардик.

— Конечно, — подтвердил Мориц. — И если мы будем иметь время, Катрин, я свожу тебя на днях же к этому старцу Гуша-Нишину. Это, должно быть, замечательная личность.

— Ах, полноте, вероятно, какой-нибудь обманщик! — проворчал профессор Гассельфратц, накладывая сахару в свою чашку и с шумом втягивая чай. — Все эти люди — лгуны, ни одному слову которых нельзя верить…

ГЛАВА V. Возмущение

Лейтенант Гюйон без малейшего колебания решил провести несколько дней в лагере Кардиков. Мало того, что любезный прием и прямодушие хозяев обворожили его с первой же встречи, — он чувствовал еще, что мало-помалу заражается их энтузиазмом. Да, он, который ни разу в жизни не думал о древних царях Персии, для которого малейший кантик военной формы представлял более интереса, чем весь хлам, оставшийся от Ахеменидов, Сассанидов и других династий, — он был увлечен археологической лихорадкой Морица и его сестры. Ему также захотелось вырвать из земли тайны исчезнувших рас, и он дал себе слово завтра же приняться за кирку…

Между тем стемнело. В этот вечер должно было произойти затмение луны, почему Мориц приказал Гаргариди достать из багажа астрономическую трубу и поставить ее на ближайшей лужайке. Герр Гассельфратц также немедленно водрузил на попавшемся ему обрубке дерева чуть ли не настоящий телескоп. Завязался разговор об астрономии, причем немец выказал довольно солидные знания, но не упустил при этом случая чрезвычайно надоесть всем.

Ровно в девять часов луна начала входить в конус тени. Наши наблюдатели стали по очереди подходить к трубе, чтобы видеть интересное явление, как вдруг со стороны шалашей рабочих послышался шум. Вскоре оттуда прибежал встревоженный Аристомен.

— Что случилось? — спросил его Мориц. — Опять какая-нибудь ссора?

— Нет, нет, сударь, это не ссора, — проговорил, задыхаясь, слуга.

— Чего же они хотят?

— Они хотят… луну!.. Да, ни более ни менее, как луну. Возможно ли где встретить подобное невежество? — продолжал с важным видом лиценциат. — Я старался объяснить им явление затмения, надеясь в будущем изложить пред ними теорию со всей научной строгостью… Но вот поди ж ты!.. Глупцы с остервенением требуют, чтобы им возвратили их луну.

— Эге, молодцы не думают ли, что ее у них украли? — вскричал лейтенант.

— Ваша мысль очень близка к истине… Более чем вероятно, что они именно так думают, — ответил Мориц. — Они способны вообразить, что я захватил луну с помощью моего телескопа. Разве не явились они ко мне на прошлой неделе с просьбой сделать им дождь? А когда я в ответ выгнал просителей, то услыхал следующее: «Да, да, известно, что фаранги посадили духа дождя в большой ящик и каждое утро и вечер навещают его»…

— О каком это духе говорили они?

— Ни о чем другом, как о моем барометре-анероиде.

— Ослы!.. — лаконически заметил доктор.

— Бедные люди! — отозвался Гассельфратц с видом умиления. — Свет науки еще не просветил их!.. Вы позволите мне, господин Кардик, сходить к этим беднякам и сказать им небольшую речь? Я владею, — смело могу этим похвалиться, — даром влиять на массы и уверен, что они сдадутся на мои убеждения.

— Но, господин профессор, я не могу согласиться, чтобы вы приняли на себя столь неблагодарный труд…

— Вы забываете, что я сам уже испытал свое красноречие, — вмешался Гаргариди, становясь на равную ногу с профессором. — Честное слово, там, где я не справился!..

Повернувшись спиной к греку, доктор Гассельфратц ответил Морицу:

— Поверьте мне, дорогой хозяин, мои слова не пропадут даром. Знаете, милостивая государыня и милостивые государи, что мое призвание — призвание евангелиста! Увлеченный прелестями науки, я оставил призвание пастора, но тем не менее навсегда остался отчасти проповедником… Ведь все эти люди суть наши братья! Эти отвратительные Дисфули, негодяи и лжецы, суть мои братья, и сердце Гассельфратца достаточно обширно, чтобы одинаково любить всех их!

Говоря это, профессор ударил кулаком в свою широкую грудь и поднял к небу свои блестящие очки.

— Так позвольте мне поговорить с ними, господин Кардик, — повторил он. — Я ручаюсь, что успокою их.

Радуясь возможности хотя на несколько минут избавиться от своего несносного гостя, Мориц с удовольствием согласился на его просьбу, и немец исчез в лабиринте шатров. Оставшееся общество вскоре перестало думать о суеверных туземцах и возвратилось к вопросу, который у каждого был на душе, — вопросу об исходе предприятия Морица.

Около четверти двенадцатого луна вышла из тени еще более блестящей и прекрасной, чем прежде. В то же время появился и профессор Гассельфратц с известием, что его красноречие уничтожило страх, царствовавший между туземцами. Поговорив еще немного, хозяева и гости простились, чтобы идти спать.

На следующий день назначено было начать работы в четвертом участке, где молодая девушка нашла столь много обещавший кусок кирпича; поэтому она сама должна была и открыть новую траншею первым ударом кирки. В семь часов утра все наши знакомцы уже были на ногах и плотно позавтракали.

— Ну, господа, в поход! — сказал Мориц, окинув взглядом собравшуюся компанию и убедившись, что все готовы. — Погода прекрасная: не слишком жарко и не холодно. Наши лентяи не будут иметь повода оправдывать свою лень.

Все присутствующие немедленно вооружились заступами и револьверами. Доктор Арди, сверх того, взял с собой ящик для собирания насекомых и набор хирургических инструментов, а мадемуазель Кардик — небольшую переносную аптечку, на всякий случай.

Вскоре отряд археологов направился к намеченному участку. Впереди шли пестрой толпой смуглые рабочие; Мориц Кардик, его сестра, доктор Арди, лейтенант Гюйон и профессор Гассельфратц образовали арьергард.

Гаргариди смотрел вслед удалявшимся, уперев руки в бедра и с глубокомысленным видом покачивая головой. Во все время завтрака проницательный наблюдатель мог бы заметить, что грек бросал яростные взгляды на окулиста. Если бы молодая хозяйка была менее внимательной к гостям, несчастный ученый рисковал бы просидеть весь завтрак ничего не поев, так как Гаргариди систематически обходил его и ничего ему не предлагал. Напрасно молодая девушка пыталась незаметно для ученого остановить грека, — непослушный слуга притворялся, что не видит знаков, которые ему делала хозяйка, и казался пораженным внезапной глухотой всякий раз, как господин профессор просил хлеба, вина или какой-либо приправы. В настоящую минуту знаменитый Аристомен преследовал своего врага пронизывающим взглядом и, простирая руку по направлению к широкой спине профессора, декламировал угрожающим голосом:

Этот откормленный чурбан ничего не скажет хорошего…

Потом Гаргариди принялся уничтожать свой собственный завтрак, заняв место, только что оставленное его господами. Еда для блестящего лиценциата была самым важным занятием. Хорошо еще, что он часто объявлял себя, опираясь на авторитет своего «бедного папа», «настоящей пташкой», — иначе его чудовищный аппетит совершенно опроверг бы это мнение. Замечательно, впрочем, что, уписывая за четверых, Гаргариди оставался постоянно худощавым.

Между тем археологи достигли участка N 4. Тщательно обозначенные линии указывали границы будущей траншеи. По сигналу брата мадемуазель Кардик сделала первый удар киркой; все последовали ее примеру. Через несколько минут оживленной работы в черно ватой почве оказалось несколько костей и вместе с тем цвет земли принял коричневый оттенок. Затем отрыли вазу из обожженной глины высотой в шестьдесят пять сантиметров и каменный шар. Осмотрели этот шар — он оказался человеческим черепом… Глаза молодого археолога заблестели. Не могло быть сомнения, что это останки важного лица, а таких не хоронят без обозначения имени и времени погребения!..

Но в ту минуту, когда Мориц стал поспешно разрывать землю, чтобы отрыть там искомый секрет, громкий крик раздался в стороне рабочих.

— Скорпионы!.. Скорпионы!..

Молодой человек оставил работу и бегом направился к расстроенной группе рабочих, откуда раздавались крики. Зрелище было отталкивающее. Целая армия отвратительных гадин высыпала из расщелины почвы. Зеленые, желтые, белые, черные, маленькие, большие, вытянувшиеся или съежившиеся, но все одинаково грозные, эти ужасные гадины, предмет основательного страха туземцев, кишели целой массой…

— Ага, великолепные экземпляры! — вскричал доктор Арди. С этими словами он вооружился щипцами, выбрал с полдюжины наиболее крупных и опустил их в свой ящик из белой жести, где между скорпионами немедленно началось настоящее сражение.

— Смотрите бешенство этого большого зеленого черта! — говорил доктор. — В своей слепой ярости он готов броситься на каждого, попавшегося ему под лапы, даже на самых лучших своих друзей… Смотрите, господин Гассельфратц!.. К какому семейству вы его причислите?.. Но куда же скрылся профессор?..

Пронзительный вопль прервал доктора:

— Помогите!.. Помогите, хаким-баши!.. Я ранен… укушен… пропал!..

Доктор быстро закрыл свой ящик и вместе с другими поспешил к месту несчастного происшествия. Молодой араб, согнувшись до земли, отчаянно тряс свою голую ногу, к которой, казалось, приросла ужасная гадина. Товарищи сумрачной группой окружили раненого.

— Дорогу! — повелительно проговорил доктор. — Посмотрим твою ногу… Только не кричи так, мой милый, крик никогда ни к чему не ведет… Я сейчас избавлю тебя от твоего врага… Но мне нужен ланцет, — добавил он, вынимая свой хирургический набор. — Однако он держится довольно сильно, этот подлец скорпион!.. Мадемуазель Катрин, не дадите ли вы мне немножко карболки?

Операция была совершена в несколько минут, нога перевязана, и раненый отправлен в палатку. Мориц отдал приказание возобновить прерванные работы. К его крайнему неудовольствию люди продолжали оставаться неподвижными. Собравшись в группы, они переговаривались между собой сдержанным голосом, но с заметным волнением: лбы у всех были наморщены, глаза блестели… Ясное дело, готовился бунт.

— Что такое с вами? — спросил громким и смелым голосом Мориц. — Как вы смеете не повиноваться?

Рабочие, продолжая быть сумрачными и недовольными, не отвечали ничего.

В эту минуту из одной группы выскользнул герр Гассельфратц, а вслед за ним из той же группы выдвинулся с самоуверенным видом рабочий, видимо, заранее приготовившийся к своей роли, и начал речь к своим товарищам.

— Довольно нам, — сказал он, — позволять эксплуатировать себя фарангам. Мы отдали им наше время, наш труд за ничтожное вознаграждение. Они хотят унести наши сокровища, разрушить гробницы наших предков, забывая, что пророк запрещает касаться кладбищ правоверных. Его ослушались, и вот он послал скорпионов, как некогда Моисей послал дождь из саранчи на нечестивого Фараона. Мы не желаем бороться с небом. Мы не желаем более служить вам, люди Фарангистана!..

И сотня нестройных голосов присоединилась к его голосу.

— Мы не хотим больше служить людям Фарангистана! — ревела толпа.

— Что нужно вам здесь?.. — продолжал другой оратор в тон первому. — Аллах против вас!.. Река несет мутные воды, сам сатана этого не вынесет… Все предвещает засуху, скоро настанет голод… И кому приписать эти бедствия, как не гению зла, живущему в той несчастной машине, на которую фаранги смотрят, когда желают произвести перемену погоды?!

— Все этот несчастный барометр! — пробормотал себе в бороду доктор Арди.

— Зачем заставил ты в эту ночь скрыться луну, саиб, — вопил оратор, — если ты не хотел нам зла?.. Все фаранги — колдуны!.. Иншаллах, с этого дня мы не будем им более служить!..

— Если бы они не были колдунами, как могли бы они открыть под землей предметы, о существовании которых мы, обитатели этой страны, даже не подозревали?! — кричал другой в исступлении.

Этот неопровержимый аргумент довел возбуждение до его наибольшей степени. Лица всех выражали волнение: на одних была видна ярость, на других — страх…

То, чего Мориц так боялся, случилось. Несмотря на леность, неспособность и все плохие качества этих рабочих, он дорожил ими ввиду тех неудобств, с которыми сопряжена была вербовка новых. Да и где было найти лучших? Нужно было уступить, так как борьбу с этими фанатиками молодой археолог считал совершенно бесполезной. И вот он решил испробовать все убеждения, чтобы удержать колеблющихся. В речи ясной и убедительной он объяснил туземцам причину явлений природы, которые так смущали их темные умы, показал им свое бессилие над стихиями, дал понять все безумие отказываться от заработка вследствие неосновательных страхов, напомнил наконец о своем добром обхождении с ними, о всегдашней аккуратности в расплате за труд, об уходе за больными и ранеными… Этот последний аргумент, казалось, подействовал на некоторых рабочих, но зачинщики не дали времени восторжествовать доброму чувству, и таким образом Мориц напрасно истощал все свое красноречие, пытаясь убедить глупцов. На их низких, тупых лбах можно было ясно прочесть непобедимое упрямство.

— Нечего делать, — сказал обескураженный археолог, — я их знаю: мысли нечасто попадают в их мозги, но когда они забьют себе что-нибудь в голову, выбить это оттуда очень трудно.

— Так ладно же! — вскричал доктор, весь красный от гнева. — Если они отказываются работать, то пусть очистят место!.. Гоните этих черномазых чертей!..

— Если нужна сильная рука, — проговорил лейтенант Гюйон, — то, само собою разумеется, я готов вам помочь.

Но прежде чем фаранги приступили к выполнению угрозы доктора, рабочие с поникшими головами поспешили ретироваться. Через несколько минут они все скрылись в свои шатры.

— Пусть будет так! — проговорил со вздохом Мориц. — Нечего делать, придется ограничиться пятью парами рук, как я говорил вчера утром.

— Что вы думаете делать? — спросил доктор.

— Искать, искать без конца! — решительным тоном отвечал молодой ученый. — Я не откажусь от предприятия, хотя бы мне пришлось работать одному.

— И я также! — вскричала Катерина.

— Браво! — сказал лейтенант. — Подобные люди никогда не отступают. Я прошу вас считать и меня своим рабочим на все время моего отпуска.

— Все это прекрасно, — сказал доктор, — но, к сожалению, далеко не практично. Ведь вы, Гюйон, можете пробыть здесь только несколько дней. Что касается меня, то уже по роду моих занятий мне нельзя постоянно жить в лагере; меня вскоре пригласят в Тегеран. Наконец, мадемуазель Катрин при всей своей энергии и выносливости все же не может быть землекопом!.. Нет, этого нельзя допустить! Оставьте это, Кардик!..

— О, доктор, не будьте таким пессимистом, прошу вас! — вскричала молодая девушка.

— Честное слово, мадемуазель, — прибавил лейтенант, — ваш брат вовсе не имеет вид человека, настолько увлекшегося, чтобы наш дорогой доктор был вправе выливать ему на голову ведро холодной воды!

— Работы будут продолжаться, — твердо сказал Мориц, пробуждаясь из задумчивости. — Их нужно закончить, во что бы то ни стало. Я еще не говорил о всех имеющихся у меня средствах выйти из этого скверного положения: здесь есть еще курды, племя Лоти, персидские цыгане…

— Ну, а если и они будут такие же, как и только что ушедшие идиоты?.. если, будучи собраны с величайшим трудом, они также оставят вас при первом удобном случае?

— Подождем и посмотрим, прежде чем отчаиваться.

— А если вы и совсем их не найдете?

— Я буду тогда работать сам.

— Мориц! — вскричала молодая девушка, — мне пришла в голову одна идея!

— Ну? — проговорил археолог, оживляясь.

— Почему бы нам не обратиться к Гуша-Нишину, влияние и могущество которого так превозносил маленький Гассан?

— Превосходно! — иронически вскричал доктор. — Мое дорогое дитя, неужели вы верите россказням невежественного ребенка, который все видит через призму своего детского воображения? К тому же, очень может быть, что он просто-напросто все лгал…

— Ну, нет, ни глаза его, ни голос не указывали, что он лжет, — возразил лейтенант.

— Во всяком случае, — сказал Мориц, — мы ничего особенного не потеряем, если попытаем счастья. Идем к гебру! Идем сегодня после полудня! Кто со мной?

— Я! — вскричала девушка.

— Великолепно, — сказал доктор. — Что касается меня, так вот мой проект: в то время, как вы отправитесь вдвоем разыскивать Гуша-Нишина, Гюйон и я совершим поездку в Хамадан. Между тем как мой друг будет осматривать город, я посмотрю, не удастся ли мне добыть нескольких рабочих. У меня там есть старый знакомый, еврей Седекия, имеющий магазин всевозможных товаров и гордящийся тем, что на вопрос покупателя он никогда не ответит: «У меня в магазине этого нет». Может быть, в каком-нибудь углу его лавки найдутся и землекопы… Что думаете вы, Гюйон, о моем проекте?

— Я готов на всевозможные поиски.

В эту минуту вдали показался профессор Гассельфратц, о котором все забыли и думать во время суматохи. Немец имел крайне довольный, сияющий вид.

— Шш! — с живостью сказала молодая девушка, побуждаемая каким-то инстинктом, — не будем говорить ему о своих планах!

— Эге! — закричал немец, приближаясь, — вот вы и в затруднении, господин Кардик! Знаете, что я вам скажу? Грустное дело эти раскопки! Рабочие плохи, климат убийственный, затруднения повсюду… и ни одной путной находки!..

— Милостивый государь, — сухим тоном обратился к нему Мориц, — к сожалению, я и моя сестра должны вскоре отлучиться на время. Извините нас великодушно, что мы изменяем долгу гостеприимства.

— А мой друг Гюйон предполагает вместе со мной предпринять поездку в Хамадан, — прибавил доктор.

— Чудесно! — вскричал, сияя, Гассельфратц. — Я также сейчас отправлюсь в Хамадан. Мы поедем вместе!

— Превосходно! — состроив гримасу, сказал доктор Арди.

— Теперь мне ничего не остается более, — торжественным голосом возгласил Гассельфратц, — как поблагодарить моих хозяев за их радушное гостеприимство. Никогда, клянусь честью, я не встречал большего радушия. Никогда симпатия между людьми не зарождалась так быстро, так невольно… Да, вот как устроен свет!.. — продолжал философствовать профессор. — Вчера еще люди были совершенно незнакомы, а сегодня уже друзья… друзья самые задушевные, смею вас уверить!..

— Неужели он никогда не встречал в своей жизни большей симпатии, чем какую нашел здесь!.. — пробормотал про себя доктор Арди.

— Позвольте мне надеяться, мадемуазель, — обратился между тем к девушке Гассельфратц, — позвольте надеяться на счастье когда-нибудь вновь с вами увидеться… Кто хоть раз увидел вас, тот никогда вас не забудет!..

Час спустя верблюды и мулы профессора уже направлялись по дороге в Хамадан; их хозяин на лошади замыкал шествие, сопровождаемый доктором Арди и лейтенантом Гюйоном. Ученый окулист был, впрочем, немало обеспокоен, благодаря каверзе, которую ему подстроил Гаргариди: мстительный грек засунул под седло его лошади колючий прут, вследствие чего конь немца произвел ряд самых неожиданных скачков.

— Честное слово, — ворчал Аристомен, провожая взглядом удалявшегося немца, — не будь я Гаргариди, если это не он устроил возмущение наших бродяг… Поверите ли, мадемуазель, — обратился он к девушке, садившейся на лошадь, — этот человек даже не подумал предложить мне хотя бы самое скромное вознаграждение, как слуге дома… О, этот человек на все способен!..

— Но, — проговорила мадемуазель Кардик, едва удерживаясь от смеха, — чтобы он вам ни предложил, вряд ли это могло бы быть для вас достаточно. Человек столь образованный, столь высокого происхождения, как вы, наверное, отказался бы от его награды.

— Гм… — угрюмо проворчал грек, — все-таки он мог бы предложить хоть что-нибудь… Бедный папа, его бы это убило, он скорее продал бы последнюю сорочку, чем так скряжнически оставить гостеприимный дом… И верьте Гаргариди… это возмущение, о котором я говорил… Будьте осторожны… У меня есть доказательства…

— О чем это вы? — в свою очередь, садясь на лошадь, спросил Мориц. — Право, у нас столько действительных затруднений, что было бы слишком искать воображаемых…

— Что касается меня, — заметила Катрин, когда они пустили лошадей галопом, — то я вполне разделяю взгляд Аристомена…

ГЛАВА VI. В гостях у гебра

Солнце уже довольно высоко стояло над горизонтом, когда Кардики на своих добрых персидских лошадках приблизились к тому месту, которое известно под именем гробницы Эсфири и Мардохея. Предание говорит, что здесь погребена прекрасная еврейка, бывшая супругой повелителя Персии, а у ног ее покоится ее дядя. Так же, как и могила Даниила, гробница эта в большой чести у еврейских пилигримов: они приходят со всех концов Персии, даже с Ливана, сюда толпами, чтобы поклониться праху своей покровительницы.

Зная ту славу, которой окружена эта могила, Мориц и его сестра предполагали увидеть какой-нибудь грандиозный монумент. Великолепие и роскошь, которыми отличался Артаксеркс, давали им право надеяться, что он воздвиг своей любимице достойный ее мавзолей. Они не знали, что первоначальный монумент давным-давно разрушен, и поэтому были крайне удивлены, увидев перед собой очень простую, даже бедную могилу. Две гробницы помещались здесь, одна возле другой, под небольшим деревянным куполом, украшенным голубой глазированной черепицей и возвышавшимся над землей не более чем на сорок футов. Внутренность мавзолея была наполнена кусками пергамента с еврейскими надписями: в этих записках, приносимых сюда пилигримами, последние или о чем-нибудь просили, или благодарили за полученные милости. Во всем сооружении не было ничего, что могло бы возбудить жадность персиян; поэтому, несмотря на постоянные преследования, которым подвергаются дети Израиля в Иране, их скромная часовня осталась неприкосновенной.

Когда брат и сестра приблизились к гробнице Эсфири, еврейские пилигримы, стоявшие около нее на коленях, встретили их испуганными взглядами. Эти приниженные взгляды как нельзя лучше характеризовали те тяжелые условия, при которых существуют евреи в Персии. В самом деле, тогда как последователи всех других религий: армяне, несторианцы, даже гебры, — находятся под покровительством различных европейский наций, евреи ни у кого не встречают защиты и должны беспрекословно подчиняться произволу мусульман. Губернаторы провинций смотрят на них, как на законную свою добычу, и теснят их с не меньшим рвением, чем это делали средневековые европейские феодалы. До настоящего времени условия существования детей Израиля в Персии представляют собой точную копию того, что они испытывали в Европе в наихудшие времена варварства и невежества. Последний уличный мальчишка имеет право плюнуть на еврея, избить его и всячески оскорбить. Кроме того, здесь существует, например, такой обычай, практикуемый каждый праздник даже во дворце шаха: в дни публичных увеселений ловят евреев и бросают головой вниз в бассейны для омовений, существующие во всех дворах и на всех площадях. Усилия несчастных вскарабкаться на липкие, скользкие края бассейна служат развлечением невежественной толпе. Если же кто из брошенных евреев, вымокший и покрытый вонючею грязью, успевает бежать, то его преследуют криками и насмешками, которые нередко сопровождаются градом камней. Спасшиеся считают себя счастливыми, если при этом не потеряют глаза или зуба. Церемонию этого погружения проделывает каждый губернатор провинции для забавы народа. Не надо прибавлять, что суеверная персидская чернь считает евреев причиной всякого общественного бедствия, будет ли то эпидемия, голод, пожар, неурожай и тому подобное. Затеряется ребенок, говорят: «Евреи его похитили, чтобы принести в жертву своему Богу!». Недостает барана, быка, осла и даже собаки, — «Евреи украли! Гнать их!».

Они живут в каждом городе в отдельном квартале, в глубине которого влачат жалкое существование. Даже из ремесел они имеют право заниматься лишь очень немногими. Взамен того на них всецело возложены самые грязные занятия, вроде очистки помойных ям и тому подобное.

Несмотря на столь незавидное положение, некоторые из евреев, благодаря врожденной способности к аферам, успевают на горе себе собрать значительные средства. Несчастные! Из них тогда выжмут всю душу… Может быть, кто-нибудь спросит, почему же евреи не бегут от таких притеснений? По очень простой причине: существует формальный закон, в силу которого ни один еврей не имеет права оставить тот округ, где проживает, без особого разрешения губернатора. Единственное благо, выпавшее на долю персидских евреев, — то, что их не заставляют нести военной службы.

Мадемуазель Кардик не могла скрыть тяжелого чувства, охватившего ее при виде несчастных пилигримов, гнусливым голосом певших свои молитвы. Мориц разделял чувства сестры. Остановив своих лошадей, они справились о дороге к Башне молчания и, заплатив за указание несколько мелких монет, поехали дальше.

Тотчас за гробницей Эсфири и Мардохея местность приняла безлюдный и дикий характер. Потянулся лабиринт однообразных пустынных скал, среди которых не видно было никакой тропы. Всадникам приходилось смотреть за каждым шагом своих лошадей. По временам вдали перед ними показывался белевший столб, — это и была Башня молчания. Зная из рассказа маленького Гассана, что недалеко от башни и живет Гуша-Нишин, путники старались не терять из виду этого маяка. Но, должно быть, они делали слишком большие повороты, так как башня казалась им все на том же расстоянии, на каком они заметили ее в первый раз.

Наконец молодая девушка не выдержала и вскричала с удивлением:

— Мы точно заколдованы с тобой, Мориц! Уж не колдун ли в самом деле старый Гуша-Нишин?! Благодаря маленькому Гассану, мы поставлены в очень неловкое положение, — смеясь прибавила она, — хотя, конечно, мы имеем право сказать, как он выразился, что «наши намерения правдивы»…

— И сердце твое чисто, юная фаранги! — внезапно услышали Кардики позади себя подобный эху тихий голос. — Будьте же дорогими гостями, молодые люди…

Брат и сестра в сильном изумлении оглянулись назад. За ними, у входа в пещеру, наполовину закрытого занавесью из ползучих растений, стоял высокого роста старик, глаза которого светились из-под нависших седых бровей, как раскаленные угли. Он был одет в длинную одежду из материи необыкновенной белизны. Седая борода его белоснежными волнами ниспадала до пояса. Черты лица старика поражали своим величественным видом. Молодые люди невольно почувствовали себя подавленными в присутствии этого старца, и обоим им одновременно пришла в голову одна и та же мысль — что священное пламя, служителем которого был этот человек, казалось, вселилось в него и возвысило его над прочими людьми.

— Будьте дорогими гостями! — повторил Гуша-Нишин. — Я вас ожидал.

Пораженные, посетители молча сошли с лошадей. Старик приподнял зеленую занавесь, которая скрывала вход в грот, и знаком пригласил гостей войти.

— Оставьте ваших лошадей и не бойтесь, что они куда-нибудь уйдут: я воспрещу им удаляться от этого места.

С этими словами Гуша-Нишин простер свои руки над животными, которые, словно повинуясь какой-то неведомой силе, согнули свои колени и покорно улеглись на землю. Мадемуазель Кардик, знавшая беспокойный нрав своей кобылы Гурет уль-Аин, была немало удивлена. Но Мориц, улыбаясь, тихо сказал ей:

— Не думаешь ли ты, что и здесь кроется какое-нибудь колдовство? Они устали, вот и все!

Надо полагать, Гуша-Нишин догадался, о чем говорил Мориц, хотя и не слышал его слов.

— Они не устали, молодой человек, — возразил он тихим голосом, — но я запретил им удаляться. Они только слушают мое приказание и, если я захочу, будут здесь лежать, не подымаясь, вплоть до последнего дня перед страшным судом…

— В таком случае, вы это внушили им, — сказал с улыбкой Мориц. — Лошади, как доказано, — существа достаточно нервные для того, чтобы подчиняться гипнотическому внушению. Этим иногда пользуются для их укрощения.

Не отвечая ни слова, старый гебр знаком пригласил гостей войти в его жилище. Повинуясь его приглашению, брат и сестра переступили порог и очутились в полуосвещенном гроте огромной величины с высокими сводами. Большая медная жаровня горела посередине грота и распространяла в атмосфере приятную теплоту. Несколько ковров были разостланы на полу; кучи подушек на них, казалось, ожидали гостей. Прекрасной работы вазы из какого-то металла, античные лампы, некоторое количество странного вида мебели и наконец полный астрономический арсенал: рога, астролябия, магические призмы, череп, чучело летучей мыши, — все это свидетельствовало, что хозяин пещеры занимался астрологией. Лежавшая на ковре необыкновенных размеров книга из папируса, переплетенная на манер древних манускриптов, еще больше подтверждала эту догадку. Но что более всего поразило мадемуазель Кардик при входе в жилище гебра, так это два зеленоватых, движущихся огонька, светившихся в темном углу грота. Пока девушка ломала себе голову, стараясь понять, что это за огоньки, — последние вдруг исчезли, и в то же время великолепная пестрая пантера одним прыжком очутилась у ног Гуша-Нишина. Сестра Морица невольно отскочила назад, но старый гебр, обернувшись к ней, сказал:

— Не бойся ничего, молодая девушка! Животные всегда узнают тех, у кого чистое сердце, и моя пантера не сделает тебе никакого зла. Поцелуй ее в лоб, дитя мое, — это будет между вами условленным знаком.

Мадемуазель Кардик протянула свою руку к прекрасному животному, которое подошло и лениво разлеглось у ее ног. Потом, внезапно приподнявшись на лапах, пантера с легкостью страусова пера подпрыгнула вверх и положила свою голову на плечо молодой девушки. Движения животного были так ловки и ласковы, что Катерина не испытала ни малейшего страха и от всего сердца поцеловала в лоб грациозное создание. Удовлетворенная этим, пантера без шума опустилась на землю и с довольным мурлыканьем улеглась возле жаровни.

Мориц, который все время держал руку на своем револьвере, будучи готов раздробить череп зверя при малейшем угрожающем его движении, был не особенно доволен этой картиной.

— Этот старик хитрый шарлатан! — думал он про себя. — Видана ли где такая фантазия: заставить Катрин обнять ужасное животное!.. Желал бы я встретить этого зверя в поле!.. И как это глупо с моей стороны — забраться сюда, да еще в сопровождении сестры!.. Скорее бы поговорить о деле и — домой!..

Старый парс, казалось, угадал мысли своего гостя.

— Ты нетерпелив, юный фаранги, — сказал он ему строго, но вежливо. — Дело, которое привело тебя сюда, мы обсудим, когда вы освежитесь и отдохнете. Пока же позволь бедному гебру воспользоваться самым благородным правом, унаследованным им от отцов, — позволь исполнить долг гостеприимства по отношению к путешественникам.

Мориц поклонился, и старик, пригласив гостей сесть на подушки, ударил в ладоши. В ту же минуту портьера, маскировавшая вход в соседнюю комнату грота, приподнялась, и оттуда появился уже знакомый нам Гассан. За ним следовала молодая женщина такой ослепительной красоты, какой Кардики не видали во всю свою жизнь.

Это была стройная девушка, гибкая как лиана, одетая в тонкий белый тюник с тысячью складок. Обнаженные руки ее были у запястья и выше локтя украшены медными браслетами превосходной работы. Шелковистые волосы девушки двумя тяжелыми косами ниспадали до талии. Вопреки персидскому обычаю, ее лицо было открыто, и Кардики могли без помехи любоваться прекрасными чертами лица и великолепными голубыми глазами, свидетельствовавшими, что девушка и ее дед принадлежали к наиболее чистой расе Фарсистана.

В руках девушки была изящная хрустальная ваза цвета радуги, наполненная замороженным шербетом, а маленький Гассан нес кувшин с чистой водой, которую и предложил путешественникам для омовения рук. Гости с удовольствием исполнили этот обычай, после чего принялись освежаться приятной смесью из сока гранатов, лимонов и апельсинов, охлажденной самым чистым снегом Эльваны…

Когда молодые люди подкрепились, Леила села возле Катрин и с наивным любопытством стала смотреть на молодую француженку. Скоро между ними завязался дружеский разговор, в котором принял участие и маленький Гассан. Между тем старый гебр и подвинувшийся к нему Мориц заговорили о предметах, интересовавших молодого археолога.

— Я знаю, что привело тебя сюда, — сказал Гуша-Нишин в тот момент, когда Мориц приготовился объяснить ему причину своего визита. — Твои рабочие отказались работать. Вам приписывают засуху, затмение луны… говорят, что с того времени, как вы начали свои раскопки, проклятия неба грозят Ирану.

— Совершенно верно, — ответил Мориц. — И я не удивляюсь, что ты знаешь об этом, так как теперь все про это твердят.

Старик загадочно улыбнулся.

— Да, — проговорил он медленным голосом, — все про это твердят… Но откуда же, молодой человек, известно мне, что ты составил план прибегнуть к помощи гебра, чтобы найти рабочих, и кто меня об этом уведомил? Может быть, ты слишком откровенен и доверяешь свои планы каждому?

— Нет, без сомнения…

— Не старайся в таком случае объяснить то, чего ты не понимаешь… Но довольно об этом. Скажи мне лучше, почему ты начал свои раскопки с этой стороны Экбатаны?

— Странный вопрос! Да потому, что я предполагаю здесь открыть то, чего ищу.

— Ты не прав: рвы, которые ты начал копать, не приведут тебя ни к семи стенам семи цветов, ни к цитадели, ни к храму Митры. Ты на ложной дороге, юный фаранги. Там, где ты копаешь, ты найдешь лишь развалины башен Селевка, новейшей постройки…

— Кто тебе это сказал? — в волнении вскричал Мориц. — Никто не вел здесь еще раскопок. Ты не можешь знать, что скрывается в земле в этом месте или в каком-либо другом…

— Я тебе повторяю, что я знаю, молодой человек… Более того, покажи мне место твоих раскопок, и я тебе объясню, в чем именно ты ошибаешься.

Не желая попасть впросак, Мориц колебался; наконец, обдумав все, он решил не скрывать ничего от старого гебра и, вынув свою записную книжку, в нескольких штрихах начертил карандашом план начатых раскопок.

Когда рисунок был окончен, гебр положил его перед собой и принялся внимательно рассматривать, в раздумье поглаживая рукой свою длинную бороду. Мориц в молчании ожидал его решения. Так прошла порядочная пауза. Наконец старик поднял голову и положил свой указательный палец на карту раскопок.

— Я вижу, — уверенным тоном сказал он, — что ты направил свои поиски с севера на юг. Но это ложный путь… Знаешь ли ты льва у ворот Хамадана?

— Да… Ты, конечно, говоришь о каменной статуе льва, которого считают покровителем города?

— Совершенно верно. Так вот, если ты желаешь иметь успех, стань впереди и в том направлении, в каком смотрит животное, проведи мысленно или, если угодно, в действительности прямую линию. Затем в пятистах метрах пересеки эту линию другой под углом в двадцать пять градусов и продолжи последнюю. Когда сделаешь это, встань в точке пересечения линий и смотри по направлению второй из них: глаз твой скоро заметит точку исчезновения ее. В этой точке смело начинай раскопки, и клянусь тебе моей бородой, — твоя кирка вскоре застучит по камням семи стен!..

Старый гебр говорил так авторитетно, что Мориц не мог ему не поверить. Вынув снова книжку, он быстро набросал план местности, руководствуясь его указаниями.

— А цитадель? — спросил он потом, улыбаясь. — Ты так хорошо знаешь погребенный в земле город, что, может быть, укажешь мне, где находится и она?

— Молодой человек, — ответил гебр, — не старайся за один раз узнать слишком много. Если твои глаза увидят семь украшенных позолотой стен Геродота, — а это случится непременно, — то, я полагаю, этого будет достаточно для начала. Потом, когда старый гебр докажет тебе, что ему можно верить, приходи вновь посоветоваться, и я раскрою перед тобой результаты своего собственного изучения.

— Хорошо, — отвечал Мориц, — я верю тебе и в доказательство начну мои работы в том направлении, которое ты мне указал. Но… мне недостает для этого…

— Чего? — прервал своего собеседника гебр.

— Рабочих!

— Возвратись домой, не опоздай, бойся мрака и разбойника, фаранги! — торжественно проговорил вместо ответа старик. — Завтра с первыми лучами солнца твои рабочие будут на своих местах.

— И ты это сделаешь?..

— Я.

— В таком случае я не знаю, как благодарить тебя. Но… позволишь ли ты мне спросить, по какой причине ты делаешь такое одолжение иностранцу?

— Я читаю в сердце человека! — торжественно сказал гебр. — Не спрашивай меня более! Возвратись домой! Завтра с зарей рабочие будут на своих местах.

Старик встал, показывая гостю, что их беседа окончена. Мориц и его сестра простились с хозяевами и вышли из грота.

Они застали своих лошадей по-прежнему неподвижно лежащими. Гебр отдал приказание маленькому Гассану принести им ведро воды и ячменя. Но животные, неизвестно по какой причине, продолжали лежать неподвижно, как будто не замечая питья и пищи. Гуша-Нишин с загадочной улыбкой на губах подошел к ним и, ласково погладив обоих животных по шее, произнес несколько слов на непонятном языке. Тотчас же лошади радостно заржали, быстро поднялись и начали медленно, большими глотками пить чистую воду; вслед затем они съели также и принесенный ячмень.

— Вот видите, даже неразумные животные узнают своих истинных друзей, — смеясь, сказал гебр. — Огонь небесный ваш покровитель! Митра да будет с вами!..

Старик вернулся в грот, а брат и сестра, взобравшись на седла, быстрым аллюром направились домой.

ГЛАВА VII. Успех

Глубокая тишина царствовала в лагере, когда, уже к ночи, вернулись туда Мориц и его сестра. Оставленный рабочими, он был угрюм и печален. Мрачно глядели пустые траншеи, среди которых там и сям виднелись в беспорядке брошенные инструменты. Эта картина произвела тягостное впечатление на молодого археолога.

Через несколько часов вернулись из своей экспедиции и доктор Арди с лейтенантом Гюйоном. Увы, экспедиция их оказалась совершенно бесплодной! Еврей Седекия с сожалением признался, что не может исполнить желание своего друга хаким-фаранги, так как считает невозможным ни за какую плату найти рабочих для господина Кардика: настолько сильно было предубеждение против молодого археолога в Хамадане и его окрестностях.

— А вы? — спросил доктор. — Имели вы успех?

В нескольких словах Мориц рассказал новоприбывшим об обещаниях гебра и его советах относительно места раскопок.

— Гм!.. — покачивая головой, произнес доктор Арди. — И вы, Кардик, верите этому?

— Я буду верить этому до завтрашнего утра, — отвечал молодой археолог. — Теперь уже слишком поздно, чтобы что-либо предпринять, и приходится довольствоваться обещаниями гебра. Но если завтра с зарею обещанные рабочие будут отсутствовать, я вновь отправлюсь на поиски, а там посмотрю: силой ли убеждения или как-нибудь иначе, но я попробую заставить этих скотов взяться за работу.

— «Или иначе?» — повторил лейтенант.

— Конечно. Три решительных европейца, — четыре, если считать Катрин, которая тверда не менее мужчины, — должны, я полагаю, быть в состоянии убедить эту толпу дикарей!

— Гм!.. — произнес доктор Арди, — трудное предприятие, мой друг! Все мы, взятые вместе, не имеем никакого авторитета в глазах этих людей; и если они откажутся работать за деньги, я решительно не понимаю, каким образом мы заставим их работать.

— Посмотрим! — сквозь зубы произнес Мориц.

— Что касается меня, — стараясь казаться веселой, чтобы рассеять печальные мысли брата, сказала мадемуазель Кардик, — то я глубоко верю в обещание Гуша-Нишина и готова держать пари, что завтра с зарей старый гебр пришлет нам партию рабочих, которые будут во сто раз лучше прежних.

— Иншаллах! — с улыбкой отозвался Мориц. — А теперь, моя маленькая сестренка, приказываю тебе в качестве начальника экспедиции немедленно идти поужинать и затем спать. Сегодняшняя наша экскурсия должна была тебя утомить.

— Да, скорее идите, дитя мое! — направляясь к столовой, сказал доктор Арди. — Судя по запаху, Гаргариди сегодня превзошел сам себя и приготовил вам настоящий пир.

— Старался, сколько мог, господин доктор, — скромно ответил лиценциат, занимая свое место позади стульев. — Я знаю, что мадемуазель не особенно любит мясо или рагу; поэтому я бегал в долину и весь день прошнырял там, как отравленная крыса, чтобы найти фруктов, которые, надеюсь, ей понравятся.

В самом деле, несколько тарелок, наполненных сочными фруктами: грушами, персиками, сливами, вишнями, абрикосами и гранатами, — занимали середину стола.

Мадемуазель Кардик с милой улыбкой благодарила своего верного слугу. Затем все сели за стол.

Нужно сказать, что в душе Катрин была еще более довольна фруктами и грудами пилава, приготовленного Аристоменом, чем это высказывала. Теперь она и ее гости могли поужинать, не думая ни о пальцах, ни о ногтях несчастного повара, которые — увы! — были сомнительной чистоты. Правда, чернота их не была чернотою негра, и Гаргариди всегда мог бы без особенных усилий придать им более приятный вид, но…

После ужина все отправились отдыхать, и скоро лагерь погрузился во мрак и молчание.

Утром на другой день, еще до восхода солнца, все наши герои уже были на ногах и вышли из палаток. Небо было еще задернуто бледной утренней пеленой, вскоре окрасившейся в яркий розовый цвет. И как раз в ту минуту, когда солнце появилось из-за соседней горы, вдали показалась многочисленная толпа людей, которые прибыли с лопатами и кирками на плечах.

Это были новые рабочие, явившиеся предложить свои услуги. Посланные Гуша-Нишина, все они принадлежали к секте гебров, что немало обрадовало Морица: вместо лжи, обманов и коварства, столь обычных среди мусульман, он встретил в новоприбывших правдивость и доверие. Они без всяких возражений приняли предложенные им Кардиком условия, — правда, очень выгодные, — и беспрекословно согласились на определенное им количество рабочих часов.

— Но ведь работать мы теперь будем не здесь, Мориц, не правда ли? — с живостью спросила мадемуазель Кардик в ту минуту, когда ее брат, сияя радостью, направился к траншеям.

— Ах, да… ведь это верно! — проговорил Мориц, приостановившись. — Так ты думаешь, что нам нужно последовать указаниям гебра?

— Конечно!.. Он же сдержал свое слово относительно рабочих!.. Мне кажется, с нашей стороны даже неблагородно не последовать его советам.

— Однако какая же предстоит нам проволочка! — тоном сожаления сказал Мориц.

— Ничто не помешает нам возобновить работы здесь, если в другом месте они не принесут желаемых результатов.

— Как это ты живо все решаешь! А время? А деньги?

— Я тебя прошу, Мориц, испытаем указания Гуша-Нишина!.. Я предчувствую, что мы найдем там то, что ищем…

— Ого, — смеясь сказал доктор Арди, — ну, уж если пошли в дело предчувствия, ничего не остается более, Кардик, как капитулировать…

— Голосуем! — смеясь, вскричал лейтенант. — Я со своей стороны всецело поддерживаю мнение мадемуазель Кардик.

— Что касается меня, то я становлюсь не на сторону нашей милой хозяйки, а на сторону мнения Гуша-Нишина! — переходя на серьезный тон, сказал доктор Арди. — Мнения, мой дорогой лейтенант, должны быть основаны на более или менее солидных данных, а не на одном предчувствии… Другое дело Гуша-Нишин: я уверен, что он наверняка знает некоторые древние предания о местоположении стен Экбатаны…

— Но почему же эти предания неизвестны мне?.. — все еще колеблясь, возразил Мориц. — Он не пожелал мне сообщить никаких сведений…

— Для чего же, в таком случае, он прислал рабочих? — спросила молодая девушка.

— Да ну, ладно! Быть по-твоему! — помолчав, сказал Мориц. — Отправимся к чудесному льву и начнем наши жонглерства… Отыщем мистическую точку исчезновения…

— Ах, как я тебе благодарна, Мориц! — вскричала обрадованная девушка. — В дорогу! В дорогу!.. Я спешу поскорее увидеть льва и начать розыски чудес, которые он согласится нам указать.

Рабочие до поры до времени были оставлены в траншеях под наблюдением Гаргариди, а четверо французов верхом отправились в экспедицию. Предусмотрительный Мориц не забыл взять с собой все необходимые для межевания инструменты.

Вскоре путники приблизились к воротам Хадамана и увидели перед собой изваяние льва. Это был полуобезображенный каменный колосс, лежавший на земле. Невежественные туземцы приписывали ему магические свойства: будучи покровителем города, лев, по их мнению, обладал свойством отвращать грозящий голод и холод; даже тень его считалась чудодейственной: она будто бы исцеляла больных лихорадкой и делала нечувствительной жажду уставшего путешественника. Когда наши всадники подъехали к статуе, то она, подобно известному колоссу Мемнона, издала слабый звенящий звук. Этот звук, тихий, торжественный и загадочный, показался мадемуазель Кардик предзнаменованием успеха.

— Видишь, Мориц, лев радуется, что ты к нему пришел!.. — вскричала она, спрыгнув с лошади и подбегая к статуе. — И какой, господа, прекрасный вид имеет этот памятник древнего ваяния!.. Ах, древние — наши лучшие учителя во всем…

— Особенно в искусстве ваяния, — сказал Мориц. — Нужно признаться, что старые скульпторы Азии неподражаемы… Однако за работу! Не будем терять времени!.. Вот правый глаз этого господина… Хорошо, теперь проведем прямую линию и отсчитаем пятьсот метров… Так ли, лейтенант?..

— Совершенно верно!

— Ну, вот и готово!.. Не угодно ли вам проверить, доктор?!

Проверка была повторена с соблюдением самых тщательных предосторожностей. Потом Мориц провел через найденную точку вторую линию, под углом в двадцать пять градусов к первой.

— Теперь марш вперед, Катрин! — проговорил молодой археолог сестре. — Иди, не торопясь, по этой линии до тех пор, пока мы не дадим тебе знак остановиться.

Молодая девушка медленно пошла в указанном направлении, на каждом шагу оглядываясь, чтобы не потерять из виду своих компаньонов. Наконец Мориц дал ей знак. Мадемуазель Кардик остановилась и в этой точке всадила в землю заостренный кол: это место, согласно совету старого гебра, должно было служить исходной точкой для новых работ.

Когда спутники девушки подошли к ней, она, горя лихорадочным нетерпением, поспешила сделать первый удар киркой. Внутренний голос говорил девушке, что они наконец вышли на истинную дорогу, — и эта мысль наполняла ее радостным волнением.

— Да что с тобой, Катрин? Уж не околдовал ли тебя, в самом деле, этот проклятый лев? — ласково проговорил Мориц, заметив волнение сестры. — Доктор, посмотрите-ка у нее пульс; не найдете ли вы лихорадки?

— Если бы она даже и была, то это прекрасная лихорадка, которую я рекомендую всем моим больным, — сказал добрый доктор. — Ее называют лихорадкой энтузиазма, и счастливы те, которые ею болеют!

— Будет разговаривать! — нетерпеливо вскричала Катрин. — Иди, Мориц, за рабочими и распорядись переноской наших палаток и багажа!.. Что касается меня, то я ни за что не расстанусь более со львом. Я устраиваюсь здесь…

— Хорошо, хорошо… — отозвался Мориц. — Будем надеяться, что тебе не придется быть обманутой в своих ожиданиях, сестренка.

С этими словами молодой человек вскочил на свою лошадь и галопом удалился по направлению к прежнему лагерю. Вскоре он возвратился оттуда в сопровождении двенадцати рабочих, которые немедленно приступили к работам. Остальные люди прибывали мало-помалу; наконец явился и Гаргариди с багажом. Прибыв на новое место, почтенный лиценциат немедленно принялся за разбивку здесь нового лагеря, который к вечеру был окончательно готов…

Уже пять дней кипела на новом месте работа и непрерывные удары кирок эхом отдавались в окружающих Хамадан горах. Между тем результаты далеко не соответствовали энергии рабочих и желаниям археологов: за все время было найдено лишь несколько изломанных и стершихся от времени медалей. Мадемуазель Кардик уже подумывала о вторичной поездке к Башне молчания, для нового совета со своими друзьями, как вдруг перед ней однажды словно из-под земли вылез маленький Гассан.

— Точно черт… — смеясь, сказал лейтенант.

— Скажите лучше, точно ангел, прилетевший на крыльях! — весело возразила Катрин. — Ну, как здоровье Леилы?.. Как поживает твой господин, мой маленький Гассан? Надеюсь, что ты пришел оповестить нас об их посещении, милый вестник?..

— Да, ханум, господин и Леила уже находятся в пути и послали меня вперед, чтобы увериться, что они будут желанными гостями.

— Разве можно в этом сомневаться?! Я сама иду им навстречу… Сопровождай меня, Гассан, чтобы я не сбилась с дороги!

Мадемуазель Кардик удалилась вместе с мальчиком и вскоре встретила старого мага и молодую девушку, неторопливо ехавших на двух прекрасных белых ослах, покрытых богатыми попонами. Видя спешащую навстречу им хозяйку, гости сошли на землю. Молодая девушка обняла прекрасную Леилу и высказала прибывшим свою живейшую радость и благодарность за их посещение. Из-под своих густых, белых бровей старый маг с видимым удовольствием смотрел на молодую иностранку и казался тронутым ее грацией и веселостью.

После первых приветствий сестра Морица поручила занимать старого гебра брату, а сама повела гостью в свою палатку, чтобы избавить не привыкшую к мужскому обществу Леилу от всякого стеснения. В палатке молодые девушки вступили в продолжительную дружескую беседу, которую прекратили лишь тогда, когда маленький Гассан заявил, что Гуша-Нишин собирается в обратный путь и спрашивает Леилу.

Когда гости удалились, мадемуазель Кардик осведомилась о поведении старого гебра. Ей сказали, что Гуша-Нишин с таинственным видом прошел по линиям раскопок, держась рукой за бороду и бормоча странные слова на непонятном языке.

— Он был доволен тем, что увидел? — спросила молодая девушка.

— Он не удостоил нас своей беседой, — недовольно сказал лейтенант. — Из ваших рассказов я сделал заключение, что старик этот — серьезный человек, но теперь я вижу, что это просто шарлатан.

— О, мессир лейтенант, не думайте так дурно о старом маге!.. Одна почтенная борода его может внушить уважение…

— Борода, без сомнения, превосходная, мадемуазель, но верьте моему опыту, — этот почтенный человек себе на уме!..

— Что касается меня, — проговорил Мориц, — то и мне Гуша-Нишин сегодня не понравился. Я испытываю сильное желание оставить эти раскопки и вернуться к моему первому плану…

— О, прошу тебя, Мориц, не делай этого, подожди!.. — вскричала молодая девушка умоляющим голосом. — Чтобы удостовериться в тщетности наших поисков, нужно некоторое время… Обещай мне еще десять дней серьезной работы, и если в течение этого времени мы ничего не найдем, я уступлю…

Не успела молодая девушка произнести этих слов, как вдали показалась фигура доктора Арди, в сильном волнении бежавшего из траншей.

— Победа!.. — кричал он прерывающимся голосом. — Сюда!.. Идите скорей!.. Бегите же!..

Молодые люди бегом бросились к месту раскопок, не веря неожиданному счастью. Но сомневаться было невозможно: из земли виднелся кирпичный зубец. Это стена, оборонительная стена!..

Словно туманом застлало глаза Морица, его сердце сильно забилось, и молодой археолог готов был упасть. Не менее возбужденная, его сестра схватила один из инструментов и с блестящими глазами, с раскрасневшимися щеками начала счищать землю, покрывавшую древние стены: вскоре она открыла глазированную поверхность, о которую сталь инструмента скользила. Тогда, бросив кирку, девушка взяла мокрую губку и принялась обмывать глазурь. Через несколько секунд показалась бледно-желтая полоса, а вверху ее — замечательный по свежести колорита зеленый пальмовый лист. Катрин продолжала свою работу, и вслед за листом на свет Божий выглянуло изображение белой маргаритки на ярко-красном поле. Наши герои испустили крик радости. На минуту в глубине траншеи продолжался концерт радостных восклицаний, поздравлений и горячих рукопожатий. Эта минута вознаградила Кардиков за все перенесенные труды и опасности.

— Здесь! здесь!.. — повторяла молодая девушка с влажными глазами. — Итак, вот эти стены, описанные Геродотом, которым удивлялись в древности!.. По твоей милости, дорогой брат, мы увидим их собственными глазами, и тысячи людей будут вновь ими любоваться…

— Да здравствуют Мориц и Катрин Кардик! — с энтузиазмом вскричал лейтенант.

— Да здравствует лейтенант Гюйон и хаким-баши! — смеясь и в то же время плача от радости, сказал Мориц.

— Честь и слава этому бедному, нами оклеветанному, Гуша-Нишин! — прибавила молодая девушка. — Но возобновим, господа, работу… Я не успокоюсь до тех пор, пока не увижу всю стену… Что, если это не одна из семи стен Экбатаны, а просто какой-нибудь водоем, какая-нибудь другая постройка?!..

— О, я дрожу от этой мысли!..

Работа закипела. С величайшими предосторожностями, чтобы не повредить эмали, труженики начали разбирать кирпичи, соединенные между собой твердым, как алмаз, цементом. Таким образом, мало-помалу, в течение пяти дней упорного труда было добыто, вытащено из земли, снабжено надписями, пронумеровано и упаковано в большие корзины около трех квадратных метров стены.

Особенно драгоценную находку представлял один фриз, изображавший охоту на львов. Жесты охотников, яростные прыжки преследуемых животных были воспроизведены на нем превосходно. Легкость рисунка, яркий колорит красок, художественная отделка, — все это показывало, что открытый фриз принадлежит к наиболее блестящей эпохе персидского искусства. Вокруг фриза был изображен роскошный венок из пальмовых листьев и маргариток, заключенный в изящные арабески.

Еще в самый день открытия стен мадемуазель Кардик выразила желание послать гонца к Гуша-Нишину, чтобы известить его об успехе раскопок. Получив известие, старый гебр не замедлил лично явиться, чтобы осмотреть работы своих новых друзей. За первым посещением последовало второе, третье, — и вскоре все привыкли видеть старого гебра медленно ходящим вдоль траншеи, с загадочным взглядом, устремленным в землю. Доктор Арди, хаким-баши, как его все называли, тщетно пытался изучать эту загадочную личность. Почти абсолютная молчаливость старого гебра и бесстрастное выражение его лица сводили на нет все остроумные наблюдения доктора.

ГЛАВА VIII. Семейное предание

Подняв занавес вьющихся растений, перенесемся теперь, читатель, в грот, где Гуша-Нишин принимал Морица и его сестру, и, миновав его, во вторую пещеру, служащую гебру рабочим кабинетом…

Дед и его внучка работают за длинным каменным столом, загроможденным различными странными предметами: кабалистическими амулетами, символическими перстнями, манускриптами из пожелтевшей бумаги, покрытой клинообразными надписями. На полках, приделанных к гранитным стенам пещеры, расставлены кубы, тигли, компасы, угломеры — целый научный арсенал. Там же виднеются: человеческий череп, чучела крокодила, обезьяны и змеи; разное оружие: кинжалы, ятаганы, стрелы, палаши и множество других предметов самых различных эпох и стран.

Уже несколько минут, как Гуша-Нишин, отбросив книгу, которую читал, погрузился в глубокое раздумье.

Его внучка, согнувшись над рукописью из пергамента, занята перепиской каких-то ученых отрывков. Всецело поглощенная своим занятием, она не замечает, что дед остановил на ней свой глубокий взгляд.

— Леила! — сказал он наконец торжественным тоном.

Молодая девушка подняла голову.

— Что, отец?

— Оставь эти письмена, дочь моя. Я хочу с тобой говорить.

Леила встала со своего места и, пересев к ногам старика, приготовилась слушать его речь.

— Леила, — сказал Гуша-Нишин, — ты чувствуешь большое расположение к этим иностранцам, фарангам?

— О, — отвечала девушка, внезапно покрываясь румянцем, — я люблю от всего сердца молодую фаранги Катрин!.. И знаешь ли, отец, она также меня любит!.. Мы с ней друзья…

— К чему это? — строго перебил девушку старый гебр. — Пойми, дитя мое, что ты оказываешь честь этой иностранке своею дружбой.

— Ах, отец мой, ты известен своими познаниями и мудростью, кроме того, твой почтенный возраст, твои добродетели… Но я, бедная девушка, разве я смею думать о себе столь же высоко?.. Вспомни то униженное положение, в каком находится у нас женщина… Я нахожу, что, напротив, молодая фаранги оказывает мне честь, обращаясь со мной, как с равной…

— Дочь моя, — отвечал гебр голосом более торжественным, чем обыкновенно, — приблизилось время, когда я должен передать тебе великие тайны. Ты достигла возраста благоразумия. Заботливым воспитанием я старался укрепить в тебе здравый смысл и ум, которыми природа так скупо наделяет ваш несовершенный пол. Так как слабость сердца составляет непременное свойство женской натуры, то я и не буду упрекать тебя за это…

— Отец, — печально проговорила Леила, — разве я не старалась всеми моими силами заменить тебе сына, которого ты так оплакивал?

— «Старалась»… — с горечью повторил старый гебр. — Напрасные старания! Ты не могла мне его заменить и не заменила!.. Может ли слабая голова девушки вместить в себя великие тайны священных знаний, которые едва может объять человеческий ум?.. Нет, вы созданы лишь для того, чтобы смотреть за домашним очагом и укачивать на своих коленях детей. Вам не по силам, хрупкие создания, высокая судьба!..

— Мое единственное желание — быть тебе угодной, отец, и я всегда старалась повиноваться тебе, — с покорностью сказала Леила.

— Я и не жалуюсь на тебя, Леила, — более мягким тоном проговорил старик. — Ты девушка неглупая, достаточно образованная и не ветреная. Не ты виновата, но неумолимый рок… В нашем роду уже много веков сменялось, не прерываясь, мужское поколение, но Владыка жизни прекратил этот порядок!.. Таинственны и непостижимы веления твои, могучий Митра!..

Старый гебр замолчал и с подавленным видом, опустив голову, погрузился в глубокие размышления. Молодая девушка, уважая его печаль, также замолчала.

— Покоримся же неизбежности, — вдруг снова заговорил старик, поднимая голову, — и исполним наш долг до конца. Леила, пришло время, когда ты должна знать, какая страшная ответственность лежит на твоих слабых плечах. Узнай, что ты — последняя представительница рода, знаменитейшего из всех существующих под солнцем. Наш род был первым из тысячи других жреческих родов. Столетия служили наши предки у алтаря божественного Митры, храня, вместе с тем, тайные знания, открытые только избранным. Астрономия, философия, магия, сокровенная политика, история, литература, великая наука о природе — всем этим владели наши предки, постепенно накопляя сокровища знания и свято передавая их потомкам.

— Долгое время члены нашего рода были в чести, славясь могуществом и святостью. Потом настали тяжелые времена упадка и гонений, а далее еще более тяжелое время полного распада. Наконец, ты сама видишь, дочь моя, какую судьбу влачат теперь последние представители некогда славного рода. Невидимые, презираемые всеми, вынужденные скрываться в глубине пещер, мы кажемся побежденными, и наши враги думают, что некогда славные маги теперь совершенно обессилены… Они не знают, невежды, что мы еще твердо держим в руках свои главные сокровища — сокровища науки, передаваемые неизменно от отца к сыну, и наши огромные богатства…

— Как, отец!.. Ты живешь в такой бедности, отказываешь себе в самом необходимом, а на самом деле ты богат? — сказала удивленная Леила.

— Да, в моих руках находятся огромные богатства. Но не прерывай меня; я открою тебе все по порядку… В те времена, когда великий бич Востока, Александр, сын Юпитера, появился на земле и подчинил мир своему мечу, Экбатана, царица Азии, славилась еще во всем свете своими богатствами, своими науками, своими искусствами и роскошью. Между всеми памятниками, свидетельствовавшими о ее великолепии, главным был храм Горящего Солнца, где мы, то есть мои и твои предки, были служителями. Но вот явился победитель и нагло потребовал дань. Пожары и грабежи сопровождали его шествие. Надо было покориться. Со смирением вручили наши предки гордым победителям ключи от сокровищниц, где хранились богатства храма Митры. Драгоценные каменья, дорогая утварь, богатые одежды из пурпура и шелка, художественные вазы, благоухающие смолы, редкие коренья, золото и серебро в монетах и слитках, — все это досталось пьяным македонским солдатам. Прекрасный Гефестион, любимец своего господина, получил львиную часть сокровищ, которые и стал разбрасывать направо и налево.

— Печально, печально!.. — со вздохом произнесла Леила.

— Но они не все взяли, — продолжал гебр торжествующим тоном. — То, что захватил победитель, не составляло и сотой доли того, что удалось сохранить от его ненасытной жадности.

— Слава Митре!.. Но как же спасли наши предки от грабежа и жадного взора победителя свои сокровища?

— Под основанием храма, открытого похитителю, был, он существует и теперь, обширный дворец, еще более роскошный, чем даже сам храм. Его подземелья изобиловали сокровищами, добровольно пожертвованными верными в течение столетий. Зная в совершенстве прошедшее, мудрые маги умели предугадать и будущее: они заранее предвидели, какое искушение могут представить для людской жадности собранные сокровища, и предусмотрительно придумали средство обмануть эту жадность — менее ценное они оставили в храме, а главнейшие богатства поместили под ним, в отдельном подземном помещении. Рабочие, которые строили этот второй дворец, самыми страшными клятвами обязались свято хранить в тайне его существование…

— Удивительная предусмотрительность!.. — заметила Леила.

— Да, хотя в делах человеческих часто бывает и так, что излишние предосторожности только вредят. Но продолжаю… Тайна эта передавалась из рода в род и сохранялась во всей строгости много столетий. Ключ к ней хранил старейший из всех магов и передавал его своему старшему сыну. Когда последний, после тщательного изучения наук, достигал совершеннолетия, его облекали в звание жреца Митры, а перед смертью отец открывал ему то место, где находятся сокровища, и указывал средства, как туда проникнуть… Таким образом из поколения в поколение нерушимо хранилась великая тайна. Тем временем политическая жизнь Азии шла своим чередом. Династии возникали и исчезали. Древнее наследство Кира, обширная империя Александра, разделенная и раздробленная на части, переходила из рук в руки. За Селевкидами следовали парфяне, арабы, монголы, турки… Передняя Азия, место избранное, колыбель человечества, где находился рай, где человек в первый раз возвел глаза к небу, чтобы поклониться божественному Митре, — эта земля, видевшая цветущие города Илион и Тир, Гомера и Фалеса, все богатства и все силы древнего мира, — была опустошена и разграблена ордами варваров, покрылась развалинами и в конце концов сделалась добычею турок. Даже в Фарсистане не сохранилось первоначальных имен некогда цветущих городов, которые падали один за другим, и там, где раздавался радостный шум человеческой жизни, теперь слышны только жалобные крики совы, да вой шакалов… Под действием воды, ветра, огня рушились стены, распадались храмы. Песок пустыни засыпал все скважины, сравнял и покрыл однообразным покрывалом еще недавно горделивые памятники цивилизации. Такова была судьба нашей славной Экбатаны. Лишь несколько холмов и посейчас обозначают местоположение царицы городов…

— Едва верится в возможность таких переворотов! — вставила Леила.

— … Ислам заменил в Иране культ солнца, рушился прежний порядок, гебры удалились в изгнание, откуда и следили за падением царств. Сильные верою в свое возвышенное призвание, они терпеливо ожидали времени, когда Митре будет угодно возвратить своим верным их древнюю славу…

— Ну, а тайна? — перебила Леила.

— Сейчас скажу… В начале царствования Фет-Али-Шаха, — это было много лет тому назад, — я был в дороге, когда получил важное известие, внезапно призывавшее меня к одру смерти моего отца. Прежде чем умереть, старец, по стародавнему обычаю, пожелал доверить мне путеводную нить, которая должна была провести меня в чудный подземный дворец Митры. Из глубины Халдеи, где я тогда был по поручению своих родных, отыскивая себе невесту, я поспешил домой, но увы! — бесполезно. Было слишком поздно!.. Мой отец умер, унеся с собою в царство мертвых тайну, которая так долго хранилась в нашем роде.

— Великий Боже!.. И ничего нельзя сделать, чтобы найти какой-либо след к ее открытию?

— Всю мою жизнь я ищу, но напрасно. К этому несчастью присоединились еще и другие. «Несчастье, — говорит мудрая народная поговорка, — никогда не приходит одно»… На моих глазах один за другим умерли в раннем возрасте мои сыновья. Последний, твой отец, достиг зрелого возраста, но он умер, дав жизнь лишь тебе, его единственному дитяти. С какой надеждой ожидали мы твоего рождения!.. И какова была горечь разочарования!.. Какие упреки пришлось выслушать твоей матери! Но вскоре и она унесла свою печаль в страну теней…

— Отец мой, прости меня…

— Воля Митры священна! — не дал девушке договорить старик. — Надо без ропота преклониться перед его велениями. Прямая линия окончилась, но мы привьем хрупкую ветвь, которая нам осталась, к ветке другой фамилии. Скоро я выдам тебя замуж за одного из твоих двоюродных братьев. А в минуту моей смерти ты узнаешь от меня те тайны, которыми я владею, и в свою очередь передашь их своему старшему сыну.

— Но эти тайны, отец мой, не будут ли бесполезны, раз путеводная нить ускользнула из твоих рук?

— Я не теряю надежды ее найти и не откажусь от надежды, пока жив. У меня есть довольно точные указания о месте, где находится обширный подземный храм. Одно затруднение — Я не знаю, как найти вход. Теперь пришли фаранги. Знания молодого ученого, его способности, средства, проницательность, его неукротимая энергия родили в моей усталой душе цветок новой надежды.

— Ты хочешь открыть свою тайну иностранцу? — спросила удивленная Леила.

— Да сохранит меня от этого Митра!.. Он будет только рукою, а я — головою. Я укажу ему след, но лишь сам войду в святая святых!..

— Но это будет обман! — оживленно сказала девушка.

— Нисколько. Разве имеет право этот иностранец знать наши тайны? Я скажу более: не есть ли дерзость, достойная наказания, само желание молодого фаранги наложить свою руку на развалины нашей священной столицы? Но я не буду ему препятствовать в этом. Пусть он откроет семь стен, окрашенных семью цветами радуги, пусть камень за камнем унесет дворцы, где жили Дейок, Астиаг, Киаксар, Камбиз, Кир. Что касается меня, то для себя я сохраню лишь вход в подземелье, а с моей смертью ты укажешь этот вход твоему сыну… Но даже твой супруг не должен никогда знать этой тайны… Теперь ты видишь, дочь моя, как высок наш жребий и какие важные обязанности возлагаются на тебя!

ГЛАВА IX. Неожиданные затруднения

Раскопки шли превосходно. Старый Гуша-Нишин каждый день приходил наблюдать за их результатами и казался очень довольным успехом работ. Со стариком часто приходила и его внучка.

Последней оказывалось со стороны хозяев самое любезное внимание. Под руководством сестры Морица молодая девушка делала быстрые успехи в изучении французского языка и мало-помалу привыкла к обществу. Беседуя со своей новой подругой, мадемуазель Кардик вскоре заметила, что в душе Леилы кроется какая-то тайна, которая ее мучает. Однако сестра Морица, со свойственной ей деликатностью, не старалась проникнуть в секрет девушки и только удвоила свою доброту и внимательность по отношению к ней. Тронутая этим выражением симпатии, Леила в свою очередь с удвоенным чувством доверия стала относиться к молодой француженке.

Подобно всем женщинам Востока, внучка старого гебра была воспитана в духе подчинения и покорности; но она выгодно отличалась от прочих женщин своей страны солидным образованием. Это превосходство предохранило ее от узости взглядов и позволило ей более критически отнестись к предстоявшей ей судьбе. Надо заметить, что объяснения деда и его намерения пали, как свинец, на сердце Леилы. Тяготили ее и эти предстоявшие ей обязанности, которые сам Гуша-Нишин назвал ужасными; но особенно тревожили девушку слова старика: «Скоро я выдам тебя замуж за одного из твоих двоюродных братьев». Ах, зачем родилась она в этой стране, зачем принадлежит к этой касте, где девушка не может сама выбрать любимого человека!.. Как жесток Митра, вручая в слабые женские руки тайну стольких поколений!.. И насколько лучше ее судьбы та спокойная, свободная жизнь, которую вела Катрин!

Чтобы рассеять свою грусть, Леила обращалась к своей подруге с бесконечными вопросами о Европе и европейцах. И Катрин не уставала описывать ей чудеса европейского искусства, величественные сооружения европейских городов, широкие улицы, освещенные магазины, театры Парижа и так далее.

Иногда лейтенант Гюйон оставлял на время траншеи и принимал участие в беседе молодых девушек. Даже Мориц, отчасти сердившийся на дружбу сестры с Леилой, отнимавшую у него лучшего работника, часто не в состоянии был отказаться от соблазна поболтать с подругами, освежаясь стаканом шербета и лакомясь сочными фруктами. Только старый гебр предпочитал по-прежнему одиноко бродить по траншеям, да не было веселого доктора Арди, отправившегося в Тегеран к своим больным.

Тем временем работы шли не прерываясь. Старый гебр объявил, что скоро можно будет приняться за раскопку цитадели, а затем и храма Митры. К сожалению, отпуск Луи Гюйона приближался к концу, и молодому офицеру вскоре предстояло возвратиться к месту своей службы.

Накануне своего отъезда, чтобы воспользоваться последними минутами пребывания с друзьями, лейтенант с удвоенным усердием работал рука об руку с Морицем. Пришедшая к ним Катрин радостно рассказывала офицеру и брату, каким образом, благодаря счастливому удару кирки, она сейчас открыла превосходную погребальную урну. Леила, не отлучавшаяся от своей подруги, также явилась в траншею. В разговоре, против обыкновения, принял участие даже старый маг… Вдруг вдали показался бежавший со всех ног и крайне взволнованный Гаргариди.

— Господа, господа!.. идите… идите скорей! — кричал грек задыхающимся голосом.

— Что там такое? — хладнокровно спросил, не прерывая работы, Мориц, слишком привыкший к бурным выходкам своего слуги, чтобы придавать им значение.

— Будьте так добры, господин, положите кирку и зайдите на минуту в свою палатку, чтобы переодеться…

— Переодеться? Да вы с ума сошли, Гаргариди?! Я нахожу, что мой костюм вполне хорош для работ.

— Для работ — да, совершенно верно. Но для приема представителей власти!..

— Каких там представителей? Если приехали гости, скажи им, пусть идут сюда, я не могу бросить работу.

— Но, господин, — с безнадежной миной проговорил Гаргариди, — я вам повторяю, что это очень важно…

— Что важно? Да объяснитесь же наконец!..

— Увы!.. Я сильно опасаюсь, что дело идет о прекращении раскопок.

— О прекращении раскопок? Ничего не понимаю!

— А работы в таком прекрасном положении! — жалобно произнес Аристомен. — Такое хорошее место! И все это, все пропадет! Боже мой!..

Аристомен прослезился и принялся усердно тереть глаза платком сомнительной чистоты. Как ни привык Мориц к выходкам своего слуги, но тут его терпение лопнуло.

— Да какой там черт хочет явиться? — нетерпеливо вскричал он. — Мне некогда с тобой болтать. Говори прямо или оставь меня в покое!

— Господин, — с обиженным видом возразил Гаргариди, положив платок в карман. — Я желал приготовить вас к неприятной новости, — и смею уверить, никто более меня не способен к столь деликатной обязанности; так, по крайней мере, думал мой бедный папа. Но если вам угодно, я прямо скажу вам, что два полицейских сыщика пришли из Хамадана и требуют вас к ответу.

— Полицейские! — воскликнула Катрин. — Что им здесь надо?

— Не могу вам этого сказать, мадемуазель, но думаю, что это не предвещает хорошего! И фигуры их… брр!.. Я еще ел тогда курицу! — сказал Гаргариди с трагическим содроганием.

— Как!.. потомок мессенского героя испугался простых полицейских? и еще персидских?.. — смеясь заметил лейтенант.

— Что поделаешь, господин лейтенант! Это выше моих сил.

— Ну, ладно, постарайтесь теперь хоть на минуту вдохновиться героизмом предков и подите, приведите сюда персидских стражей порядка! — приказал Мориц.

Гаргариди медленно удалился.

— Что бы это могло значить? — с беспокойством спросила брата Катрин.

— О, совершенно ничего, уверяю тебя. Какой-нибудь придира просто хочет сорвать с меня несколько туманов. Я привык к этому еще в Сузе.

Через несколько минут к траншей снова приблизился благородный Аристомен. За ним шли два субъекта с отталкивающими физиономиями, одетые в персидскую полицейскую форму.

Мориц сделал несколько шагов им навстречу, но, взглянув на подозрительные лица гостей, заменил приготовленные слова приветствия холодным вопросом:

— Что вам от меня нужно, господа?

Вместо всякого ответа один из полицейских вытащил из кармана бумагу и гнусавым голосом начал читать длинный фирман, в котором объявлялось, что данное Морицу Кардику разрешение производить раскопки в окрестностях Хамадана теряет свою силу, все работы его должны быть немедленно прекращены, и местность очищена.

— Прекратить работы! — запальчиво вскричал Мориц, с такой силой ударяя киркой, что комья земли полетели во все стороны. — Кто вы такие, что смеете говорить со мной подобным образом? Разве вы не знаете, что плохие шутки не всегда оканчиваются удачно?

— Мы и не думаем шутить, — возразил один из полицейских, человек мрачной, угрожающей наружности. — Знайте, что если вы откажетесь подчиниться фирману, мы вынуждены будем силой заставить вас повиноваться.

— Что такое? — вскричал Мориц. — Разве вы не знаете, что миссия моя официальная: я послан своим правительством, и повелитель Ирана дал мне свое разрешение!

— Он дал свое разрешение, — с усмешкой сказал полицейский, — но в его власти и взять его обратно. Не может же «Убежище Вселенной» спрашивать вашего позволения, чтобы переменить свое мнение!

— Так что же, вы посланы сюда его величеством? — спросил Мориц.

— Нет, но мы посланы его превосходительством принцем Абдул-Азисом, светлейшим губернатором Хамадана, — надменно отвечал перс.

— Вот как! Но скажите мне, бывает ли слуга могущественнее своего господина? Что мне ваш губернатор, когда я имею в кармане фирман самого шаха!

— Повторяю вам, — угрожающе сказал посланец, — что если вы осмелитесь не повиноваться приказанию его светлости, то берегитесь!

— Смеюсь я над его светлостью и его угрозами! Французский посланник сумеет заставить его уважать права французов.

— Ну, а те, что работают у вас, — со злостью заметил перс, — они тоже будут смеяться, когда их за ослушание будут сажать на кол, вешать, бить палками? Подчинитесь, повторяю вам!

Угрозы полицейского, действенность которых Мориц хорошо знал, сильно поколебали его решимость. Но, с другой стороны, возможно ли было без сопротивления выполнить это наглое требование, разбивавшее все его надежды? Не зная, что делать, Мориц раздумывал, когда к нему подошел старый гебр.

— Нечего колебаться, — сказал он вполголоса, — нужно подчиниться и прекратить работы.

— Как! — вскричал Мориц, не веря своим ушам, — ты ли говоришь мне это, Гуша-Нишин?

— Подчиниться на время, — сказал гебр на ухо молодому человеку. — Верь мне, это единственный выход. Прошу тебя, не теряй времени.

Но так как Мориц продолжал еще раздумывать, то Гуша-Нишин добавил строгим голосом:

— Обманывал ли я тебя когда-нибудь, молодой человек? Ведь ты достаточно проницателен, чтобы догадаться, что главная ответственность падет на меня… Я тебе повторяю, подчинись для вида…

Чувствуя, что по совести он не имеет права подвергать гебров гневу губернатора, Мориц наконец согласился на предложение мага.

— Я оставляю работы, — сказал он посланным, — но знайте, что прекращаю их лишь на время. Я протестую против насилия и немедленно явлюсь объясниться с вашим губернатором; если же он не удовлетворит мою жалобу, я еду в Тегеран.

— Дело! — сказал полицейский. — Но знайте еще, что мне приказано оставаться здесь до тех пор, пока рабочие не очистят траншей и не возвратятся в свои дома. Я жду!

— Дети! — вскричал тогда Гуша-Нишин, обращаясь к рабочим. — Владыка всех живущих желает, чтобы вы немедленно оставили работы. Возвратитесь в свои жилища и поклонитесь Ему, Оку мира, не вопрошая Его судьбы!

Услышав эту речь, гебры тотчас приостановили работу, сложили инструменты, собрали все пожитки, и выстроившись в ряд, направились мимо своего пастыря в горы.

— Хорошо! — сказал посланец губернатора. — Теперь данное мне поручение исполнено.

— Больше вам нечего здесь делать, — сказал Мориц. — Гаргариди, проводи их!

Когда полицейские скрылись, Катрин с плачем бросилась на шею брата.

— Какое насилие, какая чудовищная несправедливость! — говорила она. — Но ты протестуй, Мориц! Господин Гюйон, нет ли у вас влиятельных знакомых в Тегеране?

— Дорогая мадемуазель Катрин, — сказал лейтенант, — будьте уверены, что я сделаю все от меня зависящее для того, чтобы эта проблема была решена. И думаю, что мои хлопоты не останутся без успеха.

Тем временем Гуша-Нишин отозвал в сторону Морица, который, казалось, не разделял оптимистических надежд лейтенанта.

— Молодой человек, — сказал он, — я читаю твои мысли. Ты не надеешься ни на путешествие в Тегеран, ни на объяснения с губернатором Хамадана. Твои опасения вполне основательны. Но не падай духом!

— Но что же ты предполагаешь делать? — недоумевающе спросил Мориц.

— Положение затруднительное, но столетние притеснения научили нас, что делать в затруднительных случаях. Обманутые сами, мы сами обманем. Нам не позволяют работать днем, так будем работать ночью. Нас могут заметить на поверхности земли, будем продолжать раскопки под землей.

— Под землей! Что ты хочешь сказать?

— Я знаю невдалеке отсюда колодец Гуль-Гек во сто футов глубиною, никому неизвестный. Если из этого колодца проложить подземный ход в этом направлении, какое я тебе укажу, то он приведет вас в узкий коридор, идущий прямо к цитадели. Одно неудобство — тебе придется платить рабочим за подземную работу двойную, может быть, даже тройную плату. Но ведь тебя это не остановит?

— Меня остановит! Да я готов с удовольствием истратить на раскопки все, что имею, до последней полушки!

— Тогда нечего медлить. Хочешь ли ты сегодня же вечером пойти со мною и осмотреть Гуль-Гек? Я предупреждаю тебя, что ты не подвергаешься ни опасностям, ни неожиданным затруднениям.

— Я не боюсь ничего! — вскричал Мориц. — Говори, в котором часу мы отправимся?

— Сегодня вечером, когда спрячется луна.

— Согласен.

— Итак, ровно в полночь ты будешь у подошвы горы Эльвенд, возле упавшего столба, обозначающего место погребения некогда похороненного там чиновника. Я тебя буду ждать там, и мы спустимся вместе.

ГЛАВА X. Гуль-Гек

В полночь, лишь только луна начала скрываться за горизонтом, Мориц, согласно условию, прибыл к разрушенному столбу у подошвы Эльвенда. Старый маг был уже там. Он опирался вместо обычного посоха на тяжелый железный лом и нес в руках свернутую веревочную лестницу.

Обменявшись приветствиями, оба отправились в путь. Ночь была светлая; на небе блестели звезды, и луна, еще не успевшая совсем зайти, проливала слабый свет на дорогу. Старик смелым и решительным шагом шел впереди. Мориц следовал за ним молча, погруженный в свои печальные думы. Внезапная остановка работ крайне расстроила молодого человека, и хотя мадемуазель Кардик употребляла все усилия, чтобы рассеять мрачные мысли брата, старания ее на этот раз остались без успеха.

Время от времени гебр приостанавливался, как бы ориентируясь в окружающей местности. При этом он бормотал невнятные слова на каком-то хрипящем, странном языке, — Мориц предположил, что это или язык древних персов, или тайный язык магов, — а иногда сопровождал их странными жестами: подымал руки вверх, потом опускал их подобно крыльям и запрокидывал назад голову, словно от самого неба ожидал каких-то сверхъестественных указаний. Все это Гуша-Нишин проделывал, как бы забывая о присутствии молодого француза. Между тем последний видел в поступках мага простые уловки шарлатана, имевшие целью его одурачить, и чувство недоверия все более и более стало овладевать им. Наконец, выждав, когда старик остановился и, смотря на небо, вновь начал свои заклинания, археолог положил свою руку на плечо его и холодно спросил:

— Чего ищешь ты, Гуша-Нишин? Не говорил ли ты сам, что хорошо знаешь колодец Гуль-Гек?

— Я его знаю, молодой человек, — замогильным голосом ответил гебр.

— В таком случае, почему мы прямо не идем к нему?

— Чужеземец, я вопрошаю звезды, можно ли мне вместе с нечистым фаранги проникнуть в места, которых еще никогда не оскверняли шаги неверных.

— Что за вздор! — воскликнул Мориц. — Я не дитя, чтобы дурачить меня подобными отговорками. Скажи мне прямо, уверен ли ты действительно в успехе подземных раскопок?

Гебр, сложив руки на груди и склонив голову, не ответил ни слова.

— Отвечай! — повторил Мориц.

Еще несколько мгновений старик продолжал молчать. Потом, подняв голову и простерши руки к небу, он вскричал:

— Просвети меня, Митра! И вы, звезды небесные, внемлите молению ничтожнейшего из ваших служителей и вдохните в меня таинственный дар предвидения! О, со слезами молю вас, обитатели неба, даруйте мне силу разумения! Горе мне, нечестивому безумцу, если я обманываюсь, признавая в юном иностранце того, о котором сказано было в «Книге», что он должен прийти с запада и возвратить нам минувшую славу!

— Что говоришь ты? — спросил Мориц. Гуша-Нишин глубоко вздохнул. Но внезапно магом, казалось, вновь овладел припадок исступления.

— Довольно! — завопил он. — Не спрашивай меня, юный смельчак! Иди, куда ведут тебя звезды. Отдайся судьбе. Да исполнятся пророчества. Твоя слабая рука избрана Митрой, чтобы исполнить его веления. Вперед! Звезды это приказывают.

Словно в припадке безумия, старик большими шагами направился вперед, так что Мориц едва поспевал за ним. Между тем тропинка, которой они шли, скоро кончилась. Потянулась дикая местность, заросшая терновником, через который приходилось пробиваться силой. Его иглы рвали белое платье гебра, а куски скал, там и сям торчавшие из земли, кололи его голые ноги. Несмотря на это, он, казалось, не шел, а летел на крыльях.

Так прошло около часа. Наконец гебр остановился и, обратив свое лицо к небу, сказал:

— Ну вот, мы и у цели. Судьба исполняется… Подождем! Когда Альтаир покажется на горизонте, а Процион спрячется, тогда гебр приведет тебя к таинственному колодцу… Но помни, несчастный иностранец, если когда-нибудь ты изменишь тайне, в которую я тебя посвящу…

— Бесполезно пугаешь ты меня своими угрозами, — спокойно возразил Мориц. — Повторяю тебе, старик, я не дитя. Я уверен, что, если ты согласился показать мне вход в подземелье, так единственно для того, чтобы отсюда извлечь для себя какую-нибудь выгоду. Оставь поэтому притворство. К чему дожидаться твоих звезд, когда они здесь ни при чем, и мы только напрасно теряем время?

Старый гебр злобно взглянул на своего спутника, но не отвечал ни слова, продолжая стоять неподвижно. Лишь когда прошло несколько минут, Гуша-Нишин воскликнул:

— Альтаир показался! Звезды заговорили. Идем!

С этими словами старик уверенным шагом направился к месту, заросшему ветвистым кустарником. Пробравшись через эту живую изгородь, оба спутника очутились на широкой, вымощенной камнем площадке.

— Вот вход! — сказал торжественным голосом Гуша-Нишин, зажигая фонарь и указывая Морицу на большую плиту. — Всмотрись в свою совесть, молодой фаранги: если в сердце твоем скрывается хоть одна задняя мысль, если твоим намерениям не достает правды, если, одним словом, твоя душа не так чиста, как душа только что рожденного ребенка, — берегись проникать в это святилище! Есть еще время…

— В свою очередь и ты, старик, оглянись на себя, — решительно сказал Мориц, — и спроси свою совесть, имеешь ли ты право войти в это подземелье? Если так, то идем. Я следую за тобой.

Отступив на шаг, гебр испустил глубокий вздох и задумался. Но его колебание было непродолжительно: через минуту он подал Морицу тяжелый лом и решительным голосом сказал:

— Твои руки крепки и сильны, фаранги… Подыми плиту, и да хранит нас Митра!

Мориц взял лом, просунул один из его концов под край плиты и, употребив все усилия, поднял ее. Черное зияющее отверстие открылось глазам археолога. Старый маг, простерев руки, громким голосом произнес свои заклинания, после чего развернул веревочную лестницу и, укрепив ее при помощи крючьев, бросил вниз.

— Следуй за мной! — приказал он.

С этими словами старик начал спускаться в зияющую бездну, а Мориц за ним. Достигнув глубины около двенадцати метров, они очутились на небольшой площадке. Отсюда вниз шла витая, высеченная в камне лестница. Освещая дорогу фонарем, гебр с юношеской легкостью стал сбегать по ее ступенькам, сопровождаемый Кардиком. Этот спуск продолжался довольно долго. Наконец лестница прекратилась, и спутники очутились в обширном подземелье с полукруглым каменным куполом и каменными стенами.

— Вот! — сказал маг, поворачивая фонарь и освещая им комнату. — Отсюда можно следовать далее, если наука фарангов даст им средство ориентироваться по сторонам света.

— Ничего не может быть проще, — возразил молодой археолог, вынимая из кармана буссоль.

Старик взглянул на инструмент.

— Я уже видел употребление этого прибора, — проговорил он, — китайские мудрецы знали его гораздо раньше фарангов. Но верно ли, что он позволяет определять север даже в темноте без помощи звезд?

— Само собой разумеется.

— Мне это тоже говорили, но чтобы верить, я хотел видеть, — возразил Гуша-Нишин. — Можно ли также при помощи этого прибора определить и восток?

— Без сомнения. Стоит мне провести через центр компаса линию, перпендикулярную направлению стрелки, и направление этой линии покажет восток так же точно, как сама стрелка указывает север.

— А предположи далее, что мы будем копать галерею сначала на север, потом на запад. Даст ли твой прибор необходимые указания?

— Да, сто раз да! Я удивляюсь, мобед, как подобный тебе мудрец может задавать такие детские вопросы.

— Хорошо, — сказал маг, не смущаясь. — Слушай же, фаранги: чтобы достигнуть отсюда кремля Экбатаны, сначала надо копать на север на протяжении семисот футов, потом повернуть на запад и копать на протяжении сорока девяти футов.

— Все это сделать очень легко. Но объясни мне, какие примешь ты предосторожности, чтобы нас не открыли?

— Я обдумал все… Теперь ты возвратись в лагерь, а завтра вместе с сестрой начни для вида хлопотать о разрешении у губернатора Хамадана. Он ничего не сделает, так как ненавидит тебя, и разве только позволит тебе просить точного приказа у шаха. Тем временем наши люди, наученные мною, будут казаться свободными и даже, чтобы отклонить подозрение, будут искать себе работу. Но каждую ночь отряд из половины всех рабочих будет находиться здесь, готовый исполнять все наши приказания. Эти люди даже не осмелятся спрашивать, какие цели преследует их жрец. Они молча будут повиноваться. Что касается твоей сестры, которую ты не пожелаешь бросать одну в лагере на время твоих ночных работ, то она может находиться в гроте с Леилой. Грот этот никому неизвестен, и никто не станет там искать молодых девушек. Каждый вечер под покровом темноты вы будете выходить из лагеря. Моя дочь и Гассан будут вас ждать у Кали-Хин, где я назначил тебе сегодня вечером свидание; на рассвете же ты опять найдешь их тут. Таким образом все устроится прекрасно. Шпионы губернатора будут постоянно докладывать ему, как ты проводишь дни; но по ночам они не подумают за тобою наблюдать. Ночами-то мы и вознаградим потерянное.

— Я вполне согласен с этим планом, — сказал Мориц, — и если ты желаешь, то мы завтра же можем начать работать.

— Теперь возвратимся назад! — сказал маг.

Оба стали подниматься наверх сначала по каменной лестнице, а потом по веревочной, которую маг собрал, когда Мориц выпрыгнул из колодца. Затем они поставили каменную плиту на место и расстались. Час спустя Мориц был уже в лагере и рассказывал сестре о своем вечернем похождении.

ГЛАВА XI. Во дворце Абдул-Азиса

На другой день Мориц, согласно совету мага, предложил сестре сделать визит губернатору Хамадана. Молодая девушка охотно согласилась, и тотчас после завтрака Кардики приказали седлать лошадей для предстоящей поездки.

По персидскому обычаю их должны были сопровождать многочисленные слуги из туземцев, так как ничего не может быть неприличнее, по взглядам персов, как сделать церемониальный визит без сопровождения свиты; по крайней мере, два лакея и один оруженосец необходимы для человека, мало-мальски значительного.

Не желая уронить своего достоинства в глазах туземцев, брат и сестра покорились этому обычаю и въехали в Хамадан, окруженные целым отрядом слуг, которые бежали у ног их лошадей.

Миновав несколько грязных, узких улиц, заваленных мусором, поезд приблизился наконец ко дворцу губернатора. Брат и сестра слезли с лошадей и скинули галоши, которыми запаслись, чтобы иметь возможность выполнить восточный обычай разуваться при входе в дом. Затем они вошли во двор замка, весь запруженный толпою солдат, дервишей и разной челяди. Один из придворных, узнав о цели их приезда, отправился доложить об их визите губернатору, а пока он ходил, посетители имели возможность любоваться великолепием дворца, стены которого, украшенные красивыми фаянсовыми изразцами, казались словно кружевными.

Наконец докладчик вернулся и с важным видом заявил, что у его светлости принца-губернатора вскоре начнется завтрак, на котором могут присутствовать и фаранги; по окончании же завтрака, если его превосходительству будет угодно, он даст им отдельную аудиенцию.

— Ого, это совсем во вкусе Людовика XIV, — улыбаясь, заметил сестре Мориц, направляясь ко входу во дворец.

В ту минуту, как посетители входили в столовую залу, принц-губернатор Абдул-Азис-мирза входил туда же через другую дверь.

Это был пожилой человек лет шестидесяти, небольшого роста, с сумрачным и хмурым лицом. Он был одет в род сюртука из индийского кашемира, отороченного мехом. Широкая сабля в золоченых ножнах висела на его поясе. Высокая барашковая шапка, надвинутая на лоб, была украшена султаном с драгоценными камнями. За этой особой следовала многочисленная толпа придворных, посреди которых Мориц и его сестра не без удивления увидели профессора Гассельфратца.

— Бисмиллах![Приветствую именем Аллаха!], — важно произнес губернатор, войдя в залу.

Все присутствующие хором повторили то же слово.

В середине залы был разостлан великолепный ковер, а на нем превосходной работы кожаные скатерти. Губернатор сел на ковер по-турецки, и пир начался. Целая дюжина слуг окружала его светлость, наперебой подставляя ему блюда с кулинарными шедеврами персидской кухни. Тут были целиком изжаренные ягнята, начиненные финиками, виноградом, гранатами, фисташками и миндалем; «физзиган», или жаркое из цыплят, молодых куропаток и голубей, приготовленных в гранатовом соку и обсыпанных толчеными орехами; «кэбаб» — изрубленная на кусочки и зажаренная на вертеле баранина; горы пилава, покрытые кусками различной дичи; пирамиды овощей, пирожков и превосходных фруктов; наконец, конфет и пирожного было столько, что ими можно было бы снабдить несколько кондитерских.

— Ба!.. Ба!.., — говорил временами принц, погружая руку в блюдо с понравившимся кушаньем и отправляя куски последнего в рот.

Иногда Абдул-Азис, желая выразить свое особое благоволение кому-нибудь из приближенных, посылал ему кусок кушанья, которое считал вкусным. Счастливец, приняв кусок из рук слуги со знаками глубокого почтения, произносил, согласно обычаю, фразу: «Честь щедрости вашего превосходительства!» — и ел, возбуждая зависть у прочих приближенных губернатора.

Наконец его светлость утолил свой аппетит. Выполоскав рот и вымыв пальцы в золотой вазе тонкой чеканной работы, он' встал и удалился из столовой, где немедленно начался страшный беспорядок: придворные кинулись к блюдам и наперебой принялись опустошать их. За придворными следовали слуги и солдаты, наконец, рабы окончательно очистили блюда.

Брат и сестра с любопытством следили за этой картиной, пока явившийся камергер не известил, что его светлость желает видеть их. Следуя за этим придворным, Кардики прошли несколько убранных по восточному комнат и вступили в аудиенц-залу, где застали его светлость полулежащим на диване, с кальяном в зубах.

Увидев посетителей, губернатор знаком пригласил их сесть против себя и прежде чем начать разговор, молча осмотрел их с ног до головы.

— Так ты тот фаранги, — наконец обратился он к Морицу, — который имел дерзость явиться к нам для того, чтобы копать нашу землю и расхищать ее сокровища?

— Я этот фаранги.

Хорошо, хорошо!

— А эта ханум — твоя сестра?

— Совершенно верно.

— Что принесли вы мне в подарок?

Не ожидавшие такого вопроса, посетители удивленно переглянулись. Но вскоре Мориц овладел собою и, вынув из-за пояса превосходный работы револьвер, с улыбкой подал его принцу.

— Примите это оружие, ваша светлость, — любезно проговорил он. — Его наружность проста, но внутренние достоинства превосходны.

Глаза губернатора блеснули, и он жадно схватил револьвер, после чего, обращаясь к Катрин, спросил:

— А ты, ханум, ничего мне не принесла?

— Ничего, — холодно ответила Катрин, возмущенная этой наглостью.

Губернатор насупил брови и с минуту молчал. Наконец, скрестив руки на груди, он грубо спросил:

— Чего вы хотите от меня?

— Мы желаем просить, чтобы вы сняли запрещение, которое наложили на наши работы, — твердо ответил Мориц. — Вы не имеете никаких оснований противиться предприятию, которое разрешено самим шахом, и я прошу отменить свое постановление! В противном случае я приму другие меры и покажу вам, что Франция настолько могущественная страна, что нельзя безнаказанно оскорблять ее представителей…

По мере того, как молодой археолог говорил, лицо губернатора становилось все более и более мрачным.

Его глаза выражали ярость, губы искривились, рука судорожно сжимала рукоятку сабли.

— Фаранги наглы и нечестивы! — громко вскричал он наконец. — Они совершают святотатство, выкапывая и унося из нашей земли сокровища наших отцов. Эти сокровища — наши по праву! Мы не хотим более, чтобы их отправляли в чужие страны. Так говорил мне и глазной врач, земля которого более могущественна, чем Фарангистан.

— Ты полагаешь? — с иронией спросил Мориц.

— Я в этом уверен.

— Не буду спорить. Скажи только одно: если тебе жаль так сокровищ древности, которые я стараюсь открыть, то почему ты сам не предпринимаешь раскопок? Да и к чему тебе эти сокровища, в которых ты не смыслишь ровно ничего?

Губернатор пришел в страшное бешенство.

— Прочь с глаз моих, нечестивое отродье! — с яростью закричал он, вскакивая. — Уходи!.. Возвратись в твой лагерь! Я повторяю тебе — никогда, никогда я не позволю тебе копать!

— А я объявляю тебе, что достигну своей цели и презираю твой гнев.

— Помни, — бешено взвизгнул Абдул-Азис, — что если хоть один человек будет на тебя работать, я прикажу четвертовать его на твоих глазах!.. Я…

— Пойдем, сестра, — проговорил Мориц Катрин, поворачиваясь к губернатору спиной и не обращая внимания на его угрозы. — Что нам тратить время с этим безумцем.

Кардики вышли, оставив губернатора вне себя от бессильной ярости.

Гаргариди, в это время старавшийся над остатками губернаторского завтрака, заметив грозный взгляд своего господина, поспешно вскочил со своего места, вытер пальцы и начал созывать слуг. Через минуту брат и сестра ехали уже в свой лагерь, проклиная лицемера Гассельфратца, который, без сомнения, был главным виновником всех затруднений.

ГЛАВА XII. Подземное путешествие

В тот же вечер Мориц и маг находились у колодца Гуль-Гек с двадцатью рабочими-гебрами, которые прибыли поодиночке, без шума, прокрадываясь в темноте, подобно теням. Мадемуазель Кардик и Леила были оставлены в глубине грота, под охраной пантеры. Что касается маленького Гассана, то ему поручили стоять на страже у колодца и свистом предупреждать рабочих каждый раз, как им могла грозить опасность быть открытыми. Кроме того, на мальчика возложили подачу сигнала к прекращению работы перед зарей.

Вначале раскопки, несмотря на энергию рабочих, шли туго, — скала, в которой была высечена круглая комната, оказалась чрезвычайно твердой. Тем не менее рабочие, настойчива побуждаемые старым гебром, успели проложить отсюда ход по направлению к северу. По мере того, как ход этот шел дальше, грунт становился все рыхлее и работалось легче. На пятую ночь заступы землекопов стали разрывать землю, в которой опытный глаз Морица узнал искусственный конгломерат, насыпанный человеческими руками. Это наблюдение сильно обрадовало Кардика и старого мага, показав, что они находятся на верной дороге. Наконец вырытая галерея достигла длины в семьсот футов. Согласно указаниям мага, Мориц велел вырыть здесь довольно обширное подземелье и из него проводить новую галерею прямо на запад. Так как грунт оказался тут еще более рыхлым, то галерея прорывалась очень быстро и в пять ночей достигла назначенной магом длины — в сорок девять футов. Здесь кирки землекопов ударились обо что-то твердое — это была каменная стена, откопав которую, немного влево нашли портик с дверью.

Мориц уже хотел приказать рабочим проникнуть внутрь открытого сооружения, но старый маг решительно воспротивился этому.

— Нет, — заявил он молодому археологу, — я не могу согласиться, чтобы целые десятки людей проникли в это таинственное место. Правда, мои гебры послушны и верны, в этом нет сомнения. Но как все-таки доверить невежественным людям те важные тайны, которые, весьма возможно, откроются перед нами? А вдруг кто-нибудь из них разболтает о нашем открытии и это дойдет до ушей губернатора? Алчность последнего, наверное, будет возбуждена, и все погибнет… Нет, юный фаранги, только мы одни должны проникнуть внутрь древнего здания!

Подумав немного, Мориц полностью согласился с мнением старика.

— Хорошо, — проговорил он, — пойдем одни. Если появится необходимость, мы всегда можем позвать рабочих.

— Ну, а сестра твоя? — сказал старик.

— Что сестра? — с удивлением спросил Мориц.

— Женщины Фарангистана непослушны, они спорят с мужчинами и садятся за один стол с ними. Если сестра твоя захочет сопровождать нас при осмотре, как ты ей в этом помешаешь?

— О, насчет этого не беспокойся! — с улыбкой сказал Мориц. — Женщины Фарангистана так же рассудительны, как и мы, а иногда даже более нас. Если я объясню сестре, что ее присутствие будет затруднять нас, то, конечно, она останется возле Леилы.

Старик с сомнением покачал головой, но не сказал ничего.

— Только вот что, — продолжал молодой археолог, — не мало ли нас будет вдвоем? Быть может, нам придется преодолевать множество препятствий, которые потребуют физической работы. Между тем ты уже стар, а я один не могу сделать много. Наконец, возможно, что с нами случится какое-нибудь несчастье. Словом, третий надежный спутник был бы не лишним.

— Но кого же взять? — задумчиво спросил гебр. — Как жаль, что молодой, веселый офицер уехал!..

Мориц стал мысленно перебирать окружающих его людей, которые могли бы принять участие в исследовании подземного сооружения.

— А Гаргариди?! — вдруг воскликнул он. — Вот кто может быть для нас отличным спутником. Правда, это малый вздорный, но я его сумею удержать в нужных границах. Кроме того, он готов сделать все на свете, чтобы только разрушить планы Гассельфратца, которого он ненавидит от души.

Гебр согласился, и решено было взять с собой Гаргариди.

Вечером того же дня, перед восходом луны, молодой археолог и Гуша-Нишин простились с Катериной и Леилой, которые были оставлены в гроте под защитой маленького Гассана, очень гордившегося своей ролью, и, запасшись фонарями и веревками, отправились к колодцу Гуль-Гек. Гаргариди, согнувшись под тяжестью, с трудом тащил за ними огромную корзину, в которой лежал изрядный запас всевозможной провизии.

— Не слишком ли обременили вы себя, Гаргариди? — заметил своему Лепорелло Мориц. — Мне кажется, провизии взято слишком много.

Грек изобразил во всей своей фигуре оскорбленное достоинство.

— Да разве я для себя? — обиженно проговорил он. — О, господин, неужели вы не знаете, что нет человека умереннее Аристомена Гаргариди? Я могу быть без пищи двадцать четыре часа, сорок восемь часов, трое суток… Но вы… Разве вы согласитесь питаться одним воздухом? Кроме того, у старого бонзы ужасный аппетит!

— Хорошо, хорошо… Но помни, что дорога, может быть, окажется длинной. В силах ли вы будете все время тащить на себе такую тяжесть?

— Ба! — вскричал Гаргариди, облизываясь, — ручаюсь вам, что мы найдем средство облегчить эту тяжесть!

И он прижал корзину к своей груди, как бы опасаясь, что ее у него отнимут.

Вскоре путешественники очутились на дне колодца и достигли портика. Под напором лома дверь последнего отворилась, и взорам исследователей открылась длинная галерея, конец которой терялся в темноте. Толстые колонны, высеченные из скалы, тянулись двумя длинными рядами. Как эти колонны, так и стены, во всю их высоту, были разрисованы превосходными орнаментами и украшены древними надписями и арабесками, блиставшими яркостью удивительно сохранившихся красок.

Сориентировавшись немного, исследователи решили идти по этой галерее. Последняя оказалась еще длиннее, чем они предполагали: прошло уже полчаса, а конца ее все не было. Наконец при мерцающем свете фонаря Мориц, шедший впереди, заметил перемену: галерея внезапно расширилась, и путники очутились в необыкновенно высокой комнате. То там, то сям, подобно алмазам, блестели здесь в лучах света чудные сталактиты. Гигантские колонны, одетые зеленым бархатом мхов, поддерживали своды. Стены были разукрашены дивными фресками.

На первый взгляд казалось, что подземная зала не имеет другой двери, кроме той, в которую вошли исследователи. Но после некоторых поисков Морицу удалось найти еще дверь, которая вела дальше. Отворив ее, молодой археолог хотел переступить порог, как вдруг услышал крик Аристомена:

— Эй, господа! Здесь есть еще третья дверь!

Мориц и гебр поспешили на крик и в самом деле очутились перед входом в новую галерею. Подняв свой фонарь, маг, прежде чем войти, начал разбирать надписи, которые украшали фронтон этой двери. Но Гаргариди не пожелал ждать его и со свойственной ему отвагой бросился внутрь галереи. Через мгновение оттуда послышался его отчаянный вопль:

— Эй!.. черт возьми!.. здесь спуск, я качусь!.. Моя корзина!.. моя кор…

Голос несчастного оборвался на полуслове.

— Боже мой, он упал в пропасть! — вскричал молодой археолог, освещая фонарем галерею, которая невдалеке от входа прерывалась глубоким колодцем.

Гебр самодовольно улыбнулся.

— Мои предки, — проговорил он, — знали, как помешать любопытству смельчаков, которые захотели бы проникнуть сюда без их согласия.

— Но послушайте, ведь он погиб! — перебил старика Мориц.

С этими словами молодой человек осторожно подвинулся к краю пропасти и направил свет фонаря на дно ее. Однако внизу нельзя было рассмотреть ничего.

— Ау!.. Гаргариди!.. Аристомен!.. Где вы там?.. Ау… ау! — крикнул Кардик.

Несколько минут одно только эхо вторило этим крикам. Наконец снизу послышался глухой, задыхающийся голос:

— О!.. О!.. Я тут… да, господа… Немного ушибся, но так себе, пустяки… Черт знает только, ослеп, что ли, я!.. Я прекрасно верчу головой… но ни зги не вижу… Господа, есть ли у вас фонарь?

— Да, я держу его над вами, — с беспокойством ответил Мориц. — Я думаю бросить вам веревку… Как глубоко вы находитесь?

— И глубоко, и не глубоко, господин… Но вот беда… Я сильно боюсь, не пострадала ли корзина с провизией.

— Есть о чем беспокоиться! — вскричал Мориц. — Ловите лучше веревку! Я бросаю ее! Держите!

Молодой человек бросил в пропасть конец веревки. Через несколько секунд Аристомен отозвался:

— Веревка здесь… Я держусь!..

— Хорошо, так мы начнем вас поднимать…

— Извините, но ручка у корзины, мне кажется, расшаталась.

— Да подите вы к черту с вашей ручкой! Подымайтесь, или оставайтесь в этой яме со своей корзиной!

Последовало продолжительное молчание. Тщетно Мориц и гебр звали грека и дергали веревку: Аристомен оставался нем. Наконец он крикнул:

— Тащите!

Собрав все силы, Мориц и старый маг вытащили Гаргариди вместе с его драгоценным грузом. Тут объяснилась и причина абсолютной слепоты грека: оказалось, что во время падения высокая шляпа Аристомена надвинулась ему до подбородка, и он потратил немало усилий, чтобы вылезти из нее. Оказалось также, что он отделался лишь несколькими легкими ушибами и царапинами.

— Ба, мой бедный папа видал в своей жизни кое-что посерьезнее! — весело отвечал он на заботливые вопросы хозяина. — Сражения, дуэли, наводнения, пожары! И все это сошло ему вполне благополучно: лучшим доказательством служит то, что он умер в постели. Зато моя шляпа выглядит далеко не блестяще! — продолжал он, печально осматривая тулью своего цилиндра и разглаживая ее. — Вот она, служба ученого. Надеюсь, месье Кардик, что усыновившее меня отечество узнает о моем подвиге и вознаградит мои труды…

— Довольно медлить! — нетерпеливо сказал гебр. — Посмотрим другую галерею, не удобнее ли она для исследования.

— Одну минуту, почтенный старец, — ответил Гаргариди. — Ручка моей корзины совершенно отказывается служить… Но у меня есть порядочный клубок бечевки, при помощи которой я надеюсь так укрепить ее, чтобы больше не рисковать расстаться с корзиной. Бр… я пережил скверный момент там, внизу, когда я думал, что она пропала…

Усевшись на землю и поставив перед собою фонарь, Гаргариди принялся оплетать бечевкой ручку своей драгоценной корзины. Потом он привесил ее себе на грудь подобно тому, как это делают разносчики, и тогда уже пустился вслед за своими господами, очарованный своею находчивостью.

— Таким образом мои руки свободны, — рассуждал он сам с собою, — и я не чувствую усталости… Не повесить ли мне таким же образом на шею и фонарь? Да, это идея, которую надо осуществить при первой же остановке… Надеюсь, что ее придется ждать не слишком долго, так как, по-моему, давно пора бы нам присесть где-нибудь и пообедать… Увы, это большой недостаток моего господина — отсутствие регулярности в еде. А между тем, — о, Боже мой! — какую огромную важность имеет порядок во всем. Лучшим примером могу служить я сам собственной персоной: беспорядок меня губит…

Поглощенный этими глубокими соображениями, Гаргариди следовал за Морицом и старым магом, которые быстро шли вдоль галереи. С каждым шагом галерея расширялась и становилась выше. Вместе с тем живопись, украшавшая ее стены, становилась все более и более роскошною и оригинальной. Все заставляло думать, что недалеко древнее святилище…

И действительно, через две-три минуты исследователи вышли в обширную круглую залу, лепной потолок которой поддерживали колоссальные мраморные быки. Окружающая обстановка свидетельствовала, что здесь некогда происходило поклонение огню. В одном углу ротонды стоял алтарь из почерневшего от времени серебра; около него на стене висели художественной работы щипцы. Тут же висело белое шелковое покрывало, употреблявшееся для защиты священного пламени от нечистого дуновения. Это покрывало распалось на куски, лишь только исследователи подошли к нему поближе, чтобы рассмотреть его.

Обозрев все эти принадлежности древнего культа, наблюдатели принялись рассматривать украшенные великолепными фресками стены святилища, чтобы открыть в них какой-нибудь проход.

Нельзя было предполагать, что этой ротондой оканчивается вся система галерей, которые они прошли; напротив, все заставляло думать, что она служила лишь преддверием целого подземного города. Напрасно, однако, они вглядывались в циклопические стены, пожирая их своим жадным взором, — немые и таинственные камни берегли тайну, которая за ними укрывалась. Мориц был искренне огорчен, и гебр, по-видимому, живо ему сочувствовал. Даже Гаргариди выказывал беспокойство.

— Знаете что, господа? — предложил он. — Пообедаем-ка… Это прояснит наши мысли и усилит сообразительность, ручаюсь вам…

С этими словами Аристомен уселся поудобнее у стены, открыл корзину и вытащил провизию, которую он предложил своим компаньонам. Но так как Мориц и маг были заняты осмотром ротонды, то Гаргариди, не дожидаясь их, вооружился огромным ломтем хлеба, положил на него соответствующей величины кусок мяса и принялся жадно уписывать этот огромный бутерброд.

Потом, едва ворочая языком, грек произнес: «Пить!» — и достал бутылку превосходного хамаданского вина, оплетенную ивовыми прутьями.

— Ваше здоровье, господа! — вежливо проговорил он, укрепляя горло ее между губами и, для большего удобства, упираясь в стену запрокинутою головою…

Но в то же мгновение стена подалась под напором головы могучего Аристомена, сзади его образовалась зияющая черная дыра, и прежде чем он мог попытаться возвратить себе утраченное равновесие, прежде чем Мориц и гебр успели протянуть ему руку помощи, прежде чем даже они могли понять происшедшее, — несчастный лиценциат буквально был поглощен тьмой.

Когда же спутники его наконец опомнились и бросились спасать своего несчастного слугу, гранитная стена оказалась так же непроницаемой, как если бы она никогда не разверзалась, чтобы поглотить в своей пасти человека: громадная плита, подавшаяся под напором Гаргариди, пропустив его, сама собою стала на свое прежнее место…

ГЛАВА XIII. Вертящийся камень

Не более минуты понадобилось Морицу, чтобы прийти в себя от неожиданного сюрприза. Внезапное исчезновение слуги и глухой шум от вращения камня, повторенный эхом, довольно ясно указал причину происшедшего. Очевидно, в том месте стены, у которого сидел несчастный Аристомен, находилась потайная дверь, закрывавшаяся плитой, которая от самого легкого давления могла вращаться на скрытой оси.

Заключение это, быстро возникшее в уме ученого, подтвердилось дальнейшими опытами. Когда он, подойдя ближе, толкнул стену ногой в том месте, где приходилась голова Гаргариди, то сейчас же почувствовал, что камень поддался, как висячая дверь.

Взглянув в образовавшееся отверстие, молодой человек заметил, что секретная дверь ведет в обширную залу. На каменном полу последней, с поднятыми кверху ногами, лежал Гаргариди, еще не успевший прийти в себя.

— Вы ранены? — спросил его Мориц.

— О, нет, только контужен, уверяю вас!.. — смущенно произнес грек, тщательно ощупывая себя и осматривая.

Несмотря на все происшедшее, он не расстался ни со своею драгоценной корзиной, ни с фонарем, и в общем представлял из себя настолько смешную фигуру, что Мориц невольно рассмеялся. Потом, окончательно повернув камень, он направился в открытую залу, как вдруг неистовый крик заставил его обернуться.

— Остановись, несчастный! Ни шагу более, или страшись гнева небесного!.. — кричал маг.

Молодой археолог удивленно взглянул на своего спутника.

— Почему же? — спросил он. — Я, право, не вижу причины…

— Я тебе говорю, что ты совершаешь святотатство и что ты не должен двигаться далее вперед!.. Сию минуту вернись!.. — вне себя кричал старик, бросаясь к секретному входу.

Бледный как полотно, со сверкающими глазами и дрожащими губами, он походил на помешанного.

— Чего же нам бояться? — спросил молодой археолог, внимательно осматриваясь кругом. — Я не вижу никаких причин отступать… Напротив, Я замечаю здесь очень много любопытного. Смотрите, вон там видны различные предметы и мебель странной формы…

— Я тебе сказал, что нужно уходить, как можно скорее… Я этого хочу!.. Я требую! — кричал в бешенстве маг.

— Я этого хочу!.. Я требую!.. Ого!.. — гордо повторил Мориц, — Вот слова, которых я не привык слушаться и с которыми ты, должно быть, обращаешься ко мне по ошибке… Ты волен уйти, любезный Гуша-Нишин, если боишься. Что же касается меня, то, во всяком случае, я остаюсь здесь, остаюсь потому, что в этом заключается мое право, мой долг и мое удовольствие.

— Ты остаешься? — мрачным голосом повторил маг. — Хорошо, пусть будет так!.. Останемся вместе!..

Маг вошел в залу, где находился Мориц со своим слугой, и опустил плиту, которая, приняв вертикальное положение, закрыла потайную дверь. В тоне его слов слышалась затаенная угроза. Однако Мориц не обратил на это внимания: любопытство ученого взяло в нем верх над всеми другими чувствами, и он начал рассматривать странные предметы, которые находились в зале.

Прежде всего он заметил низкий стол, на котором стояла невысокая колонка из глазированного кирпича, а на ней был укреплен большой сероватый шар. С первого взгляда казалось, что это земной глобус. Но каково было изумление Морица, когда он при свете фонаря увидел, что глобус этот мог поворачиваться вокруг своей оси при помощи ручки из твердого дерева, и что при этом круговом движении он терся о две кожаные подушечки и три гребня с металлическими зубцами. Электрическая машина!.. В этом месте!.. Он едва верил своим глазам.

Но опыт не замедлил подтвердить его догадку: приблизив свою руку к металлическому кондуктору, молодой археолог получил электрическую искру. Он хотел повторить этот опыт, как подошедший маг остановил рукою движение машины и с гневом проговорил:

— Несчастный, ты оскверняешь своею святотатственною рукою небесный огонь! Разве ты не боишься, что тебя убьет молния?

— Ничуть! — отвечал Мориц. — Впрочем, если ты хочешь, я не буду прикасаться к предметам, имеющим в твоих глазах священный характер. Но зато ты позволишь, конечно, мне все осмотреть.

С этими словами Кардик поднял фонарь и начал осматривать остальные предметы, находившиеся в зале. Этот осмотр убедил молодого археолога, что он находится в настоящем физическом кабинете, притом не в кабинете физика-любителя, а серьезного ученого физика.

Все стены комнаты были заняты витринами, в которых виднелись различные приборы. Несмотря на странную форму, Мориц без труда узнал их: то были аппараты для изучения света и теплоты. Большая часть из них была сделана из бронзы, некоторые — из эмалированной глины, а некоторые — даже из стекла.

Посредине залы, на столах, были в строгом порядке расставлены другие инструменты. Тут были металлические зеркала, вогнутые и выпуклые, маятник, висевший на деревянной стойке, огромный подковообразный магнит, ареометры, сообщающиеся сосуды, перемежающиеся фонтаны, магдебургские полушария, калориметры, барометры, пирометры и различные термометры. Тут же была настоящая гальваническая батарея, солнечные и водяные часы, плювиометры, анемометры, гигрометры из волос, параболические зеркала, центробежная машина, хрустальные призмы, пневматический насос, — словом, полная коллекция физических аппаратов.

Мориц в изумлении созерцал эти живые доказательства высокой образованности древних магов. Незаметно переходя от аппарата к аппарату, он очнулся лишь тогда, когда очутился у дверей в следующую залу. В этой последней молодого археолога ждал не меньший сюрприз: он увидел здесь массу разнообразнейших машин, образовавших целый музей. Турбины, модели ветряных мельниц, водяные колеса, плуги из бронзы, ткацкие станки — все это в строгом порядке стояло у стен. Но что всего более удивило Кардика, так это большой котел с привинченной крышкой и с клапаном, на котором лежала тяжесть, — словом, настоящий котел Папена, прообраз паровой машины… Еще один шаг, и Мориц ожидал увидеть железнодорожные рельсы, локомотив и типографский станок…

Правда, ничего подобного он не встретил, но зато в третьей зале он нашел кубы, змеевики, отражательные печи, колбы, реторты и целую массу склянок, содержимое которых он легко узнал: сода, сера, квасцы, ртуть, селитра… Итак, маги, кроме механики и физики, столь же хорошо знали и химию.

Размышляя о тех удивительных успехах, какие достигла древнеперсидская цивилизация, Мориц задумчиво шел вперед, опустив голову, и вошел в длинный коридор, ведущий из третьей залы. Но тут голос мага снова вывел его из задумчивости.

— Я прошу тебя, умоляю тебя, фаранги, всем святым, — говорил гебр, — не ходи дальше. Помни, если ты пойдешь, пропадешь безвозвратно.

В голосе старика слышалась мольба, и он казался искренне испуганным.

— Да чего же ты боишься, маг? — спросил Мориц. — Какие опасности могут угрожать нам в этих пустых залах, которые более пятидесяти столетий не видали ни одного живого существа?

— Опасности эти ужасны. Страшно даже подумать о них!.. — ответил маг.

— Хорошо, в таком случае останься здесь и подожди нас, — ответил Мориц. — Но я… я пойду вперед, несмотря на все препятствия…

Сказав это, молодой археолог, в сопровождении верного Аристомена, смело направился в глубь коридора.

ГЛАВА XIV. Лабиринт

С криком бешенства бросился маг вслед за Морицем и его слугою, которые уже исчезли за поворотом коридора, и вскоре нагнал их. Теперь все трое находились в галерее шириною около сажени, стены которой были отшлифованы под мрамор. Конец галереи исчезал в таинственной темноте. Каждое произнесенное слово подхватывалось здесь эхом и разносилось далеко-далеко, наподобие раскатов грома. Даже шаги, даже дыхание исследователей сопровождалось громкими отголосками.

Мориц шел рядом с Гаргариди, внимательно осматривая стены коридора. За ними следовал Гуша-Нишин, бормоча какие-то слова на непонятном языке. Временами он бросал на своих спутников взгляды, полные ненависти и угрозы. Однако Мориц не обращал на это никакого внимания и смело шел вперед. Вскоре, однако, он увидел, что от галереи отходит под прямым углом другой коридор, и направился туда. Но едва путники прошли здесь несколько шагов, как на пути их попалась третья галерея, потом четвертая, пятая и так далее без конца. Некоторые из этих галерей на далекое расстояние тянулись по прямой линии, другие, напротив, были коротки и извилисты, поминутно изгибаясь под разными углами. Но размеры галерей, вышина их стен, внешний их вид повсюду были одинаковы, так что одна галерея как две капли воды походила на другую.

Исследователи блуждали в этом лабиринте больше часа и уже начали чувствовать усталость. Вдруг Мориц остановился. Опасение заблудиться в подземных галереях впервые пришло ему на ум. Что, если они не найдут обратного пути? Как будет беспокоиться Катерина, напрасно ожидая любимого брата!.. Но может случиться и еще худшее: исследователи могут навсегда остаться в этих мрачных подземельях и погибнуть здесь от голода и жажды!.. При этой мысли археологу припомнились случаи ужасной гибели смельчаков, пускавшихся исследовать подземные пещеры и становившихся жертвой своей отваги. Что, если такая же участь ждет и их?.. Холодный пот невольно выступил на лбу молодого археолога.

Между тем как эти мысли с быстротою молнии мелькали в голове Морица, его глаза вдруг встретились с глазами гебра. Прислонившись к стене, старый маг стоял, скрестив руки на груди, и взгляд его был таким загадочно-угрожающим, что молодой человек невольно вздрогнул.

— Что с тобой, Гуша-Нишин? — вскричал Мориц. — Почему ты так на меня смотришь?

Старик не отвечал, словно не слыша вопроса, и продолжал угрюмо смотреть на молодого археолога своими пламенеющими зрачками. Не вынося этого взгляда, Мориц приблизился к гебру и, схватив его за руку, повторил:

— Говори же, что ты знаешь?.. Почему так смотришь?.. Объяснись, Гуша-Нишин!..

— И кроме того, — с недовольным видом прибавил Гаргариди, — примите, пожалуйста, более любезное выражение лица, господин Гуша-Нишин… Здесь и так невесело, черт побери!..

Не обращая внимания на слугу, маг продолжал смотреть на Морица тем же загадочным, диким взглядом. Затем он вдруг жестом, полным безнадежного отчаяния, поднял обе руки, сделал шаг вперед и со стоном вскричал:

— О, трижды проклятый день!.. день скорби!.. день гнева! Они проникли в твое святилище, о Митра! Они оскверняют своими нечистыми ногами священную почву твоего храма!.. О, лукавый раб, безумный старик!.. Благодаря тебе совершилось это ужасное святотатство!.. Это ты привел неверных в сердце храма!.. Это ты ведешь их в грозное святилище великого Митры!.. Если их нечестивое дыхание заражает священный воздух, если их присутствие оскверняет святая святых, если их голос дерзает под священными сводами произносить слова на чужестранном языке, то это по твоей милости!.. благодаря тебе!.. О, несчастный Гуша-Нишин! О, презренный выродок славного рода!.. Храм осквернен!.. Святотатство свершилось!.. И твой первосвященник — виновник этого, о Митра!..

Старик бросился на землю, в отчаянии рвал на куски свои одежды и испускал жалобные стоны.

— … Ты хотел воспользоваться иностранною наукою, мобед! — стонал он, обращаясь к самому себе. — Ты думал обмануть молодого иностранца, чтобы открыть тайну, которую у тебя похитила жестокая судьба. Взамен того этот иностранец сам воспользовался твоим знанием… Как мог бы он без тебя проникнуть в эти места, уже присутствовать в которых для него есть преступление?!. О, нет названия твоей вине, старый безумец, и нет достаточно жестокой казни для ее искупления!..

Мориц и его слуга с изумлением, смешанным с ужасом, смотрели на старого мага. Наконец Гаргариди первый решился заговорить.

— Послушайте, Гуша-Нишин, — заговорил он, — чего же вы так убиваетесь? Мне кажется, дело поправимо… Мы выйдем отсюда, — и дело с концом…

При этих словах старик встал и выпрямился во весь свой рост.

— Что?! Выйти отсюда?! — громовым голосом сказал он. — Выйти?.. Показаться на свет небесный и разгласить тайны чудесного храма?.. О, нет, никогда! никогда! Скорее тысячу раз смерть!.. Скорее вы сделаетесь так же седы, как я… Я вам говорю, что это вещь невозможная. Понимаете ли вы?

— Но объясни же мне в таком случае, — сказал Мориц, стараясь сохранить спокойствие, — зачем ты спускался с нами в колодец Гуль-Гек, раз это такое святотатство?

— Теперь я могу тебе это объяснить, — с холодной усмешкой отвечал гебр, — сегодня для нас открылась могила, и мы простились навсегда со светом… Знай, что Гуль-Гек и галереи, ведущие к ротонде, служат преддверием к великому подземному храму Митры. В последние годы тайна входа в эти галереи была потеряна, и я тщетно стремился открыть ее. Правда, я знал, что для их отыскания нужно держаться севера. Но как было мне под землею двигаться к северу при отсутствии света священных звезд?.. Я недоумевал… В это время явился ты, владеющий чудесным инструментом, благодаря которому можно без ошибки определять направление, и я решил воспользоваться тобою, как орудием для открытия тайны. Действительно, ты привел меня к ротонде… Пускать тебя далее я не мог и не желал… К сожалению, неловкость этого безумца, — кивнул гебр на Гаргариди, — открыла тебе вход в храм. Напрасно пытался я удержать тебя, — ты не послушался и проник в священный лабиринт с досадою на меня! Несчастный, этим ты собственноручно подписал свой смертный приговор, готовь же камни для своей могилы!

При этих словах Мориц гордо поднял опущенную голову.

— Ты думаешь? — спросил он. — Ну, нет, еще посмотрим…

— Тщеславное дитя! — с горечью усмехнулся гебр. — Напрасно будешь истощать ты свои усилия… Лишь я один в состоянии вывести тебя отсюда, но я хочу лучше умереть здесь, чем дозволить тебе выйти из лабиринта и разгласить многовековую тайну, которую ты узнал на горе себе… Довольно!.. Готовься умереть!.. Ни ты, ни я никогда не должны увидеть солнечный свет!

Старый маг опустился на пол возле стены и, закрыв голову своим длинным одеянием, погрузился в мрачное безмолвие.

ГЛАВА XV. В святилище

Несколько минут тяжелое молчание царствовало в галерее. Машинально устремив взгляд на своего верного слугу, Мориц обдумывал, что теперь им предпринять. Что гебр никогда не откроет добровольно свою тайну — в этом молодой археолог, хорошо изучивший его характер, не сомневался. Обращаться к его чувствам было также бесполезно — это значило ожидать жалости от камня. Оставалось одно — самому проложить себе дорогу к выходу. И Мориц решился избрать это средство…

— Нечего делать, мой добрый Аристомен, — обратился он к слуге, — нам надо самим выбираться из этой ловушки, в которую мы попали, благодаря моей неосторожности. Идем же, не теряя времени, отыскивать выход…

— Сию минуту, господин, с удовольствием, — отвечал Гаргариди, ревизовавший в это время содержимое своей корзины. — Но перед отправлением, я думаю, нам надо подумать о провизии…

— Да, провизия… Вы человек предусмотрительный, Гаргариди; хорошо, что вы предвидели возможность задержки и запаслись съестными припасами… Наше положение таково, что каждый кусок хлеба нам теперь дорог…

— Конечно, — подтвердил Аристомен, — но… видите ли, господин… этот старый упрямец!.. Конечно, его бы следовало наказать… Однако, раз мы спасаемся на одном плоту, надобно по-братски разделиться, не правда ли?

— У вас хорошее сердце, Аристомен, — сказал тронутый Мориц. — Без сомнения, надо отделить часть провизии и нашему несчастному товарищу. Посмотрим, что у вас там есть?

— Наиболее существенную часть, — сказал Гаргариди, — мы, к сожалению, уже съели. Одна из бутылок разбилась при моем падении, другая остается. Кроме того, у нас есть хлеб, сосиски и бисквиты.

— Ну, так отделим часть старику — и в дорогу! — сказал Мориц. — Медлить нечего.

— Третья часть, ни более ни менее, — сказал Гаргариди, с математической точностью разделяя провизию. — Вот, гебр, — прибавил он, положив припасы на пол около мага, — как поступают фаранги. Ты хочешь, чтобы мы умерли с голоду, а мы делимся с тобою последним куском. Может быть, через несколько часов ты оценишь наше великодушие. Засим — покойной тебе ночи!..

Грек оставил мага, по-прежнему неподвижно сидевшего у стены, и с драгоценной корзиной в руках бросился догонять удалявшегося Морица. Молодой археолог быстро шел вперед вдоль длинной галереи, время от времени вынимая буссоль и определяя направление своего пути. Однако и буссоль на этот раз помогла мало. Исследователи встретили на своем пути такую массу разветвлений и перекрестных галерей, что окончательно запутались в их переходах. Самое худшее было то, что все галереи, как показал тщательный осмотр, совершенно походили друг на друга, и ни одна из них не представляла каких-либо отличительных признаков. Вследствие этого путники блуждали все в одном и том же месте, не продвигаясь далее…

Проблуждав таким образом несколько часов, наши герои вышли наконец в довольно обширную комнату, служившую перекрестным пунктом для нескольких коридоров, и остановились здесь, чтобы, как говорится, перевести дух. Гаргариди, по обыкновению, принялся копаться в своей корзине, а Мориц начал ломать себе голову, какое бы средство употребить, чтобы выйти из проклятого лабиринта. Вдруг взгляд его упал на лежавший в корзине остроконечный нож, с которым Гаргариди никогда не расставался.

— Вот что может заменить нам нить Ариадны — радостно вскричал он. — С помощью моей буссоли и это го ножа, надеюсь, мы сумеем разобраться!

— Как так, господин?

— Очень просто: буссоль будет указывать нам направление пути, а вашим ножом мы время от времени будем делать зарубки или ставить цифры, которые не только дадут нам возможность измерять пройденное расстояние, но и не позволят плутать по одним и тем же галереям.

— Дело! — одобрил Гаргариди.

Они двинулись дальше и после нескольких попыток в самом деле начали продвигаться вперед. Мориц концом ножа вырезал на стенах перекрестков цифры: один, два, три, четыре, пять, шесть…, буссоль же убеждала его, что на этот раз они не вертятся кругом, а непрерывно двигаются прямо на запад.

— Мужайтесь, Гаргариди! — ободрял он своего слугу, который едва тащил ноги от усталости. — Я убежден, что теперь мы на верной дороге.

— Все это прекрасно, — жалобно отозвался Аристомен, энтузиазм которого значительно остыл, — но в ожидании успеха не съесть ли чего-нибудь по кусочку? Я решительно падаю от изнеможения.

— Я не откажусь, — заметил Мориц. — Но надо быть бережливым…

— О, пару бисквитов и глоток вина — вот все, что мы себе можем позволить, — сказал Гаргариди, вынимая провизию из корзины. — Эге, вот я и доволен! — продолжал он через минуту, значительно повеселев. — Мужайтесь, господин!.. Вспомните пример, который завещал последующим поколениям мой знаменитый предок!..

— Какой пример? — рассеянно спросил Мориц, занятый внимательным осмотром одного места стены.

— Господин, не может быть, чтобы вы забыли, как герой Мессении вышел из пропасти, куда его бросили спартанцы, при помощи лисицы.

— Ага, помню, помню… — смеясь сказал Мориц. — Быть может, и нам боги пошлют подобную же помощь. В ожидании же этой помощи я уже сделал одно маленькое открытие.

— Какое? Где, господин? — с живостью спросил Гаргариди.

— Смотрите на этот угол! Видите?

— Я хорошо вижу только цифру семь, которую вы нацарапали моим ножом, вот и все.

— А вы не видите под цифрой какого-нибудь знака?

— Да это просто жилка мрамора!

— Нет, — с уверенностью сказал Мориц, — этот знак сделан человеческой рукою. Взгляните внимательнее!

— А ведь в самом деле!.. — воскликнул Гаргариди после минутного осмотра.

— Как же представляется вам этот знак?

— Точно перевернутый майский жук, поднявший все свои лапы вверх.

— Ну, а замечаете вы, что этот майский жук имеет семь лап?

— Семь, действительно… Что же из этого?

— Это значит, что мы достигли седьмого коридора…

— Седьмого! Вы, может быть, хотите сказать: семьдесят седьмого! Честное слово, мне кажется, что мы вертимся здесь целых семь лет!

— Нет, с тех пор, как мы вышли из последней комнаты, где останавливались, чтобы выбрать направление, мы в самом деле прошли только семь коридоров. Поэтому я думаю, что мы наконец на правильном пути.

— Не ошибиться бы, господин!

— А если я вам покажу тот же знак на четырнадцатом повороте, что тогда вы скажете?

— Я буду сильно удивлен, — отвечал Аристомен. Они пошли дальше вперед. Мориц, полный надежды, продолжал записывать в свою книжку цифры пройденных коридоров. Что касается Гаргариди, то он от нечего делать принялся измерять своей палкой ширину галереи.

— Победа! — вскричал Мориц, после сорока минут ходьбы. — Идите, смотрите, Гаргариди!

— Не чародей ли вы, господин? Или вы бывали здесь прежде? — сказал слуга, с изумлением рассматривавший на стене новый знак, подобный первому, с той лишь разницей, что на этот раз жук имел вместо семи лап четырнадцать.

— Ни то, ни другое, уверяю вас, — улыбнулся молодой археолог. — А теперь я не только предсказываю, что на двадцать первом повороте мы найдем подобный же знак с двадцатью одной лапой, но и смело утверждаю, что мы будем у входа в святилище.

— Как, господин, вы это можете знать? И почему двадцать один, а не какое-либо другое число?

— Это число сказано мною далеко не наугад. Вы немало учились, Гаргариди, и, вероятно, знаете, какое значение древние придавали этому числу, а равно и кратным его — семи и трем. Эти числа мы находим в природе и в созданиях человека; они же постоянно встречаются в мифологии, в религиозных церемониях, в заклинаниях, чародействах, — словом, всюду…

— Это очень любопытно! — с удивлением сказал Гаргариди. — В самом деле, если подумать, как часто встречаются эти числа!.. Семь цветов солнечного спектра, семь дней в неделе, семь главнейших грехов, семь таинств, три божественных начала, три главные добродетели… Кстати, господин, я забыл вам сообщить, что коридоры, как я заметил, постоянно расширяются.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно. До седьмого поворота они имели ширину двух моих палок, после четырнадцатого — между стенами их укладывались две мои палки и еще ладонь, а вот теперь моя палка укладывается три раза.

— Это еще более доказывает, что мы теперь на верном пути.

Предсказание молодого археолога оправдалось вполне.

Едва путники повернули в двадцать первый коридор и прошли несколько шагов, как оба испустили крик радости и удивления. Перед ними открылся широкий и высокий проход, с обеих сторон обрамленный колоссальными фигурами гигантов с бычьими головами и быков с человеческими лицами. В глубине проход замыкался родом алтаря, помещавшегося на возвышенной эстраде. Над алтарем блестело солнце, окруженное лучами, а вокруг него размещались двенадцать знаков зодиака. Все это сияло тысячами огней, отражая мерцающий свет фонаря.

Желая лучше рассмотреть эту волшебную картину, Мориц сделал несколько шагов к алтарю, но вдруг остановился, пораженный представившимся его взору странным видением: близ алтаря, на богато украшенном троне, сидела в повелительной позе человеческая фигура, с почерневшими глазницами, с кожей, подобно пергаменту. Высокая тиара, осыпанная драгоценными камнями, одежда, усеянная звездами и кабалистическими знаками, — все это свидетельствовало, что восседавший на троне был при жизни первосвященником храма. В одной руке трупа были зажаты два ключа, другая указывала на два сундука, помещавшихся по обе стороны алтаря.

— Жест этого почтенного мобеда ясно говорит, что нам делать! — обратился к своему спутнику Мориц, оправляясь от изумления и делая шаг вперед, чтобы схватить ключи.

— О, господин! — прерывающимся, испуганным голосом вскричал Гаргариди, удерживая его, — не трогайте этого!

— Почему?

— Я не знаю, но ни за что на свете я не дерзнул бы коснуться этого мертвеца.

— Вот вздор! — сказал Мориц.

Он решительно протянул руку и схватил оба ключа. В то же мгновение труп упал со своего трона и рассыпался в прах. Гаргариди с криком ужаса попятился назад. Но Мориц, не теряя хладнокровия, направился к сундукам.

Один из взятых им ключей был золотой, другой — из серебра; из тех же металлов были сделаны и сундуки. Молодой археолог наудачу открыл сначала серебряный сундук и был так ослеплен увиденным здесь, что первое время не верил собственным глазам. Весь сундук был полон редчайшими драгоценными камнями. Рубины, изумруды, бирюза, сапфиры, опалы, аметисты, топазы ослепительно горели при свете фонаря, отражая мириады разноцветных лучей.

Гаргариди, после некоторого колебания осмелившийся подойти к сундуку, был вне себя от восторга. Что касается Морица, то, полюбовавшись несколько минут сокровищами, он золотым ключом открыл второй сундук и, увидев его содержимое, забыл о всех богатствах мира.

— Видите, господин, — вскричал Гаргариди, — видите ли вы этот бриллиант?! «Регент», «Коинур» — камушки в сравнении с ним… А этот сапфир!.. Подобного нет у самого персидского шаха!..

— А кто поручится, что это настоящие, а не поддельные камни? — заметил Мориц.

— Поддельные! Да я вам скажу, господин, что при помощи этого сундука можно купить пол-Европы!.. В чем другом, а в камнях я знаю толк: недаром работал у ювелира!..

— Где только вы не работали?! — улыбнулся археолог. — Но еще лучше, если бы вы изучили зендский язык, Гаргариди, тогда вы здесь нашли бы себе занятие… Я думаю, что теперь в моих руках находятся документы, драгоценнее которых никогда не приходилось видеть ни одному из людей.

— Эти-то дощечки из алебастра? — тоном недоверия спросил грек, бросая презрительный взгляд на каменные таблицы, наполнявшие золотой сундук.

— Скажите: из нефрита, из чистого нефрита!.. Но вещество, из которого сделаны таблицы, здесь менее всего ценно. Драгоценно то, что на них написано.

— Что же там такое?

— Насколько я могу судить по первому взгляду, этот сундук заключает в себе точнейшие в свете летописи до Дария I, гравированные на нефрите клинообразными буквами.

— Это очень хорошо, — не разделяя восторгов археолога, сказал Гаргариди. — Но я полагаю, что в настоящую минуту добрый ломоть хлеба или кусок ветчины были бы для нас полезнее всех летописей в мире.

— Фи, какой материалист! — смеясь, проговорил

Мориц. — Впрочем, так и быть, перекусим немного… Уже восемь часов! — прибавил он, вынимая часы. — Там, наверху, солнце давным-давно взошло на небосклоне. Бедная сестра, как должна она беспокоиться.

— А закусив, — подхватил грек, — вздремнем немного и — в обратный путь.

— Идет!

Мориц и его слуга подкрепили свои силы несколькими бисквитами, потом растянулись у подножия алтаря и через минуту уже спали крепким сном.

ГЛАВА XVI. Две подруги

Между тем как Мориц вместе со своим спутником блуждал в подземельях храма Митры, его сестра оставалась в жилище мага вместе с Леилой и маленьким Гассаном. Чтобы убить время, молодые девушки занимали друг друга рассказами и слушали пение своего юного защитника, сопровождаемое игрой на догале (род большого тамбурина). В этих занятиях прошла ночь и наступило утро. Хотя исследователи не возвращались, однако молодые девушки не особенно беспокоились об этом, так как Мориц, отправляясь в Гуль-Гек, предупредил сестру, что, быть может, подземная экскурсия займет не только ночь, но и день. Правда, в сердце Катрин уже зародилось смутное беспокойство, но она тщательно скрывала его от Леилы, которая, в свою очередь, старалась рассеять все опасения подруги.

— Они, вероятно, нашли что-нибудь очень интересное, — говорила внучка мага, — а так как этот глупый Гаргариди набрал с собой столько провизии, что ее хватит на целую неделю, то они и находят излишним возвращаться. Сверх того, они наверное опасаются выходить из Гуль-Гека среди белого дня, так что их нужно ждать не ранее вечера.

Но наступил и вечер, прошла и вторая ночь, а никто из отсутствующих не возвращался. К утру беспокойство Катрин достигло высшей степени. Леила, бледная и молчаливая, казалось, обдумывала какое-то важное решение.

— Катрин, — наконец обратилась она к подруге, — нам нечего более обманывать себя: должно быть, с дорогими нам лицами что-нибудь случилось. Твой брат без причины не заставил бы тебя беспокоиться… Ввиду этого я намерена принять свои меры, и да простит мне Митра, если я поступлю дурно.

— Что ты хочешь сказать? — дрожа всем телом, вскричала мадемуазель Кардик. — О, если ты подозреваешь что-нибудь, то скажи мне прямо, не мучь меня!..

— Не спрашивай меня, дорогая, — нежным голосом отвечала Леила, — я еще сама ни в чем не уверена… Нужно поискать… Я справлюсь по книгам… Потерпи до вечера, а там будет видно…

С этими словами молодая девушка направилась в рабочий кабинет своего деда и, взяв с полки несколько толстых книг, начала их внимательно просматривать. Катрин лихорадочным взором следила за ее движениями.

— Могу я спросить, — сказала она после некоторого молчания, — что у тебя за сочинение?

— Это «Ключ Соломона», — не без важности отвечала Леила.

— Мне кажется, я знакома с этой книгой, — проговорила мадемуазель Кардик. — Позволь-ка мне посмотреть один том… Да, это она. Я припоминаю, что мы читали ее с Морицем, когда занимались изучением кельтской литературы. Ведь это, если я не ошибаюсь, собрание всех формул магии?

— Это провозвестник истины, — важно сказала Леила. — Вот, для примера, содержание первых глав этой книги: первая — о днях, часах и добрых планетах, вторая — о взаимной связи искусств, третья — о молитвах и заклинаниях, четвертая — о более могущественных заклинаниях, пятая — о заклинаниях непреодолимых…

— О, дорогая Леила! — с нетерпением перебила девушку Катрин, — надеюсь, что ты не думаешь помочь горю магией и заклинаниями.

При этих словах лицо внучки мага приняло строгое выражение.

— Бесполезно объяснять тебе то, что я ищу, — отвечала она. — Ты лучше сделаешь, если подкрепишься сном, пока позволяет время. Окончив свою работу, я также отдохну, а с наступлением ночи мы отправимся искать дорогих нам лиц.

Несколько смущенная замечанием подруги, мадемуазель Кардик поспешила исполнить ее желание. Расположившись на груде подушек, она закрыла глаза и, благодаря усталости, скоро уснула тяжелым сном.

ГЛАВА XVII. Новые жертвы

Проспав около пяти часов, Мориц почувствовал себя окрепшим для продолжения пути.

— Аристомен! — позвал он своего слугу, после нескольких минут раздумья, — взгляды мои установились: мы, очевидно, находимся в самом центре лабиринта; выход неблизко.

— Господин желает позавтракать?.. — сказал Гаргариди, внезапно вскакивая и протирая себе глаза.

— Нет, я говорю о том, куда нам направиться.

— Но, господин, говоря по чистой совести, нам нельзя и думать о том, чтобы начать обратное путешествие, не закусив!..

С этими словами Гаргариди поспешно открыл драгоценную корзину и мигом вытащил провизию.

— Мое мнение таково, — продолжал Мориц, торопливо поглощая свой завтрак, — что нам нужно вернуться по той же дороге, по которой мы пришли сюда. Направляясь сюда, я был убежден, что святилище расположено к востоку, и мое предположение оказалось совершенно верным. Что касается выхода, то, по моему мнению, он должен иметь диаметрально противоположное направление: ведь в каждой церкви притвор расположен как раз против царских врат.

— Вот это мне кажется чрезвычайно рассудительным! — восхитился Аристомен, который после еды всегда был в хорошем расположении духа. — Я думаю, господин…

Но тут Мориц прервал грека восклицанием, в котором слышался ужас.

— Что с вами, господин? — удивленно спросил Гаргариди.

Вместо ответа молодой археолог указал на фонарь, весь керосин в котором выгорел, и пламя грозило скоро потухнуть. Однако Аристомена это нимало не смутило. Приняв важный вид, он опустил руку в свою неистощимую корзину и с гордостью вытащил оттуда пачку спичек и пакет из десятка свечей.

— А это что, господин? — проговорил он. — Если считать, что каждая свеча может гореть шесть часов, то этого запаса нам хватит на двое суток с половиной… Но я надеюсь, что через несколько часов мы уже будем в лагере. Ах, господин, какой пилав я вам приготовлю!.. Я припрятал в своей палатке коробку сушеных шампиньонов и банку томатов. Что за соус выйдет из них, если только этот негодяй Али не своровал томаты, какой соус!.. Уверяю вас, что вы будете иметь истинно царское блюдо!..

— Ну, будет болтать!.. — прервал грека Мориц, поднимаясь. — Пора в дорогу! Постараемся найти галерею, ведущую прямо на запад. Если мои предположения верны, то, двигаясь в этом направлении, мы непременно доберемся до выхода…

Гаргариди со вздохом поднялся, и оба путника направились по той же дороге, которой пришли в святилище. Изображения жуков и сделанные вчера заметки служили им указаниями. При помощи этих знаков исследователи легко добрались до круглой ротонды, но здесь вынуждены были остановиться в недоумении: из ротонды шли далее четырнадцать галерей, причем ни одна из них не имела строго западного направления… Что делать?.. На что решиться?..

После нескольких минут размышления Мориц решил перенумеровать все коридоры при помощи своего ножа: один, два, три, четыре, пять и так далее до четырнадцатого.

— Мы осмотрим каждую из галерей до ее ближайшего поворота, — обратился он к Гаргариди, — а чтобы нам не заблудиться при дальнейшем пути, я в каждом коридоре буду оставлять отметки.

— С которого же начинать, господин?

— Начнем хоть с этого, — указал Мориц, — он наиболее отвечает тому направлению, по которому я думаю следовать: судя по буссоли, он идет на юго-запад.

— Ладно!

Они вошли в выбранную Морицем галерею. Но тщетно молодой археолог помечал крестами каждый поворот, каждый отделявшийся коридор, — направление галереи по-прежнему было юго-западное. Наконец, после довольно продолжительной ходьбы, путники достигли конца галереи. Мориц тщательно осмотрел стены и карнизы, чтобы убедиться, нет ли где секретного выхода, но стены не заключали никакой потайной двери. Нечего делать, исследователи вернулись назад и отправились в следующую галерею, повороты которой стали отмечать звездочкой. Но и этот второй коридор, после массы разветвлений, подобно первому, также окончился глухим концом. Бросив его, путники вошли в третий, все время ориентируясь по буссоли. Эта галерея привела их к помеченному крестом коридору, которым они проходили раньше…

Утомленный Гаргариди начал уже выказывать разочарование: все эти хождения заняли немало времени и опорожнили желудок бедного малого, который готов был кричать от голода. Наконец грек не вытерпел, внезапно сел на землю, вытер свой лоб и жалобным голосом воскликнул:

— Уф, я, право, теряю голову!.. Благодарю, господин!.. Мы вертимся, как лошади в цирке… Который теперь час?

— Двенадцать с половиной.

— Час завтрака, не правда ли?

— А не лучше ли отложить его ненадолго, Гаргариди?

— Извините, господин, но я по чести должен сказать, что мои ноги отказываются двигаться.

— Ну, как хотите, — пожал плечами Мориц, — в сущности ведь безразлично, умрем ли мы от голода теперь, или немного позже.

Не говоря ни слова, Гаргариди отрезал себе порядочный кусок хлеба и мигом съел его. Дожидаясь, пока он насытится, Мориц от нечего делать в сотый раз принялся осматривать стены и свод галереи.

— Как вы думаете, Аристомен, почему именно такое устройство имеют стены и свод в этих коридорах, а не иное? — спросил он.

— Почему? — удивленно повторил Гаргариди с набитым ртом. — Я не знаю, почему, господин.

— А я полагаю, что строители имели в виду главным образом акустический эффект… Ну-ка, попробуем… Слушайте!

И Мориц громко закричал:

— Гуша-Нишин!.. гебр!.. эге!..

Казалось, тысячи голосов раздались под сводами, повторяя без конца слова Морица; сначала эхо можно было уподобить раскатам грома, потом оно незаметно перешло как будто в дыхание ветерка.

Гаргариди, продолжавший сидеть около открытой корзины, был поражен. Самого Морица удивил необычайный эффект, произведенный его восклицанием, и он несколько минут прислушивался к сотням резонансов. Казалось, духи, столетия, спавшие под этими сводами, вдруг проснулись, чтобы ответить пришельцам.

— Честное слово, господин, — проговорил Гаргариди, — я не верю собственным ушам. Никогда я не мог подумать, чтобы один человек мог наделать столько шума!

— Очень легко понять, — проговорил Мориц, — для чего маги так устроили лабиринт. Предположим, что кто-нибудь из непосвященных пытался бы проникнуть в храм: какой ужас навели бы на него эти голоса, то нашептывающие в самое ухо, то внезапно поражающие его ударами грома!.. Нет сомнения, что люди суеверные и невежественные в страхе бежали бы из ужасного места!

— Да и не одни невежественные, господин!.. Я не суеверен и не невежда, говорю это без хвастовства. Я изучал все философские системы: Спинозу, Канта, Шопенгауэра. Однако уверяю вас, если бы мне привелось услышать эти голоса, не зная их происхождения, я почувствовал бы себя очень нехорошо.

— Однако довольно разговоров… Вы сыты, Гаргариди? Идем же в путь… Мы не должны терять ни времени, ни света. Исследуем четвертую галерею, углы которой будем помечать хоть буквой Б.

Снова началось блуждание по бесконечным галереям лабиринта, в полутьме, едва разгоняемой мерцающим пламенем свечи. Не переставая самым тщательным образом осматривать стены и своды галереи, проверяя каждый поворот при помощи буссоли, Мориц молча шел впереди, время от времени останавливаясь, чтобы сделать условленную пометку. Вслед за ним тащился измученный Гаргариди, жалуясь и бормоча о том, что подумал бы его «бедный папа», если бы увидел свое детище в столь ужасном положении… Наконец хныканье Аристомена надоело Морицу, и он предложил греку ожидать его в ротонде. Аристомен, однако, отказался.

— Оставьте по крайней мере там корзину, которая вас бесполезно обременяет.

— Да!.. А если кто-нибудь придет и возьмет ее?.. — с гримасой возразил Гаргариди. — Этот старик на все способен, господин!.. Нет, не так я глуп, сын своего отца…

И Аристомен нежно прижал корзину к своей груди.

В это время путники проходили по одиннадцатой галерее, и Мориц вычерчивал XI на двадцать третьем ее повороте. Вдруг до чутких ушей грека откуда-то донесся слабый шум. Аристомен прислушался и понял, что шум доносится из ближайшего бокового коридора. Недолго думая, неустрашимый потомок Мессенского героя зажег спичку, свернул в коридор и, сделав несколько шагов, увидел, что поперек галереи струится источник чистой, прозрачной воды. Гаргариди испустил крик радости и, опустившись на колени, принялся жадно глотать живительную влагу, после чего побежал объявить о своем открытии Морицу, который не заставил себя долго просить и с удовольствием утолил жажду свежей водой.

— Вот счастливое открытие! — заметил он. — Теперь, если даже мы съедим всю провизию, то еще в состоянии будем долго поддерживать свою жизнь этой водой.

— Как, жить одной водой?! — вскричал Гаргариди с ужасной гримасой.

— Это все лучше, чем умереть от жажды… Но что там такое на дне источника? — Мориц погрузил свою руку в воду и вытащил оттуда… коробку со спичками.

— Проклятие! — вскричал Аристомен, бледнея. — Это мои, господин!.. Это наши!.. О, трижды осел, битая скотина!.. Я уронил их, когда пил… Боже мой, как прав был мой бедный папа, когда твердил: «Аристомен, ты кончишь плохо».

— Да, это неприятный случай, — сказал Мориц, высыпая спички из коробки в надежде, что хотя некоторые из них остались сухи. К несчастью, они оказались подмоченными и негодными к употреблению.

— Нечего делать, — вздохнул молодой археолог, — мы осуждены теперь, как весталки, не гасить своего огня…

— О, господин, бейте меня, ругайте меня, прошу вас!

— Это все равно ни к чему не приведет, мой бедный Аристомен. Пойдемте лучше дальше, не теряя ни минуты.

Сильно опечаленные этим случаем, путники вновь пустились в свои утомительные блуждания. Уже четырнадцать галерей были осмотрены самым тщательным образом, и все без успеха. Между тем время уже было к ночи. Видя, что несчастный Гаргариди едва переставляет ноги, Мориц решил остановиться для ночлега и закусить.

— Будем спать по очереди, Аристомен, чтобы поддерживать свет, — проговорил он, — сначала ложитесь хоть вы, а через пять часов я разбужу вас и лягу в свою очередь.

Они принялись за скромный ужин. Гаргариди настолько устал, что засыпал даже во время еды. Мориц также чувствовал сильную усталость, но превозмог себя и не сомкнул глаз. Наконец пять часов прошло. Не без труда растолкав разоспавшегося слугу, молодой археолог вручил ему фонарь со свечой и посоветовал запастись бодростью, чтобы не дать сну побороть себя.

— Понимаю, господин, — отозвался Гаргариди.

Но едва Мориц уснул, как Гаргариди счел за лучшее последовать его примеру.

Прошло еще около четырех часов. Вдруг Мориц был внезапно разбужен ужаснейшим шумом: громкие стенания, крики и вопли, повторяемые тысячеголосым эхом, слышались в ротонде. Не на шутку испуганный, Мориц вскочил на ноги и увидел, что Гаргариди катается по полу и со стоном рвет на себе волосы. «Бедный малый сошел с ума», — мелькнуло в голове молодого археолога. С этой мыслью он подбежал к слуге, схватил его за руку и старался успокоить. Но Аристомен со злостью оттолкнул его и продолжал издавать свои причитания.

— Подлец!.. Обжора!.. Ни сердца, ни деликатности!.. — кричал он. — Все съесть!.. все сожрать!.. Ты не постыдился, чудовище, воспользоваться сном твоего господина, чтобы расхитить доверенное тебе… Недостойный обжора!.. негодяй!..

— Объясните мне, что случилось! — дергая его за руку, спросил Мориц. — В чем дело?.. Что произошло?..

— О, господин, можно ли было подумать, что потомок героя падет так низко, что будет виновен в столь черном деле?!

— Что такое?

— Господин, — продолжал Аристомен, подымаясь и с обреченным видом складывая руки на груди. — Перед вами самый презренный человек в мире… Вы имеете полное право презирать, ненавидеть меня…

— Да объясните мне прямо, что случилось?!

— Я объясню, господин… Да, я открою мое сердце и объявлю свою вину… Между тем как вы, истощенный усталостью и голодом, отдыхали на этих холодных камнях, ваш слуга бодрствовал… Я бодрствовал возле этой несчастной корзины… Увы!.. Голод жестоко мучил меня, но, клянусь честью моих предков, я не хотел ничего трогать до вашего пробуждения… Потом я вошел в сделку со своей совестью: "Не все ли равно, раньше или позже съем я свой завтрак? " — сказал я сам себе и съел свою порцию… затем другую… Потом я совершенно потерял голову и, не сознавая даже, что делаю, сожрал все, что было в корзине, все до последней крошки!.. — каялся Аристомен, проливая обильные слезы. — Лишь когда я увидел пустую корзину, то понял всю свою вину… Раскаяние охватило меня, но что значит раскаяние, когда все проглочено?!

Отчаяние несчастного обжоры было так искренне, что у Морица не хватило духу высказать ему ни одного слова упрека.

— Сделанного не воротишь, — промолвил он. — Пойду и вместо завтрака напьюсь хоть воды из источника. Что касается вас, Аристомен, то теперь, по крайней мере, вы не будете иметь предлога кричать о вашем голоде.

С этими словами Мориц направился в ту галерею, где протекал источник. Следуя за своим господином, Гаргариди продолжал выказывать глубокое отчаяние: он стукался головою о стены узкого коридора и ругал себя самыми страшными ругательствами, пока Морицу не надоело слушать его вопли и он не попросил грека замолчать. Несчастный Аристомен погрузился в суровое молчание и ограничился лишь тем, что старался изобразить на своем лице мрачную скорбь.

Утолив свою жажду водой, молодой археолог опять принялся за поиски выхода. Один за другим развертывались перед ними длинные коридоры, изгибаясь, раздваиваясь, оканчиваясь глухими стенами. Мориц безостановочно отмечал все эти ходы. Наконец он увидел, что все галереи до одной пройдены, осмотрены и пронумерованы, а выхода все-таки не нашлось…

Между тем в фонаре догорала уже последняя свеча. Еще несколько минут, и погаснет спасительный огонек… Несчастные скитальцы решили возвратиться к источнику и там ожидать своей участи.

Приближаясь к ручью, путники были удивлены, найдя там старого гебра. Скорчившись на полу, с головой, завернутой в плащ, старик, казалось, не замечал их присутствия. Напрасно Мориц обращался к нему с убеждениями, пытаясь вызвать в нем чувство человеколюбия; напрасно просил его вывести из этой могилы, — глухой стон старика был единственным ответом на его слова; завернувшись теснее в свой плащ, маг отвернул свое лицо к стене.

В этот момент свеча в последний раз вспыхнула, затем погасла. Беспросветная тьма охватила несчастных. Возле источника воцарилось глубокое молчание. Мрачно и однообразно протекали часы. Время от времени Мориц и его слуга глотали воду, но они не могли утолить ею мук голода… Что-то вроде помешательства начало овладевать ими. Ужасные видения, страшные галлюцинации вставали в их озлобленном мозгу. Затем прошло и это. Тупое оцепенение сковало их мысли; оба погрузились в какую-то спячку.

Мориц не знал, сколько времени провели они во тьме, как вдруг стон, вырвавшийся из груди мага, вывел его из оцепенения.

— Моя дочь! Леила!.. Ты ли это, несчастное дитя?.. — кричал старик.

Словно ужаленный, вскочил Мориц на ноги, не веря своим ушам. Он подумал сначала, не бред ли это. Но нет, через несколько мгновений он явственно услышал нежный голос, выходивший, казалось, из стены:

— Отец мой, где ты?.. Я здесь… ханум Катрин со мною!..

— Катрин!.. — радостно закричал молодой археолог.

— Мориц!.. Я здесь!.. Где ты?.. Мы ничего не видим, лампа едва светит… — отозвалась его сестра.

Мориц с изумлением начал осматриваться в темноте и, случайно взглянул вверх, заметил слабый свет над правой стеной.

— Они там, за стеной!.. Гуша-Нишин, посмотри! — закричал он, расталкивая старика.

Но тот с гневом оттолкнул его и, ударившись головою о стену, едва слышно простонал:

— И она!.. и она!.. Кончается древний, славный род!.. О, Митра, зачем ты так жестоко наказываешь меня?! Несчастный Гуша-Нишин, твой род угасает, и ты, ты сам должен принести в жертву этот последний цветок, распустившийся на твоем родовом дереве!.. Леила, дитя мое, единственная надежда моего рода и моей религии!.. Ты должна умереть на руках твоего деда!..

Тут голоса девиц снова послышались за стеной:

— Отец!.. Мориц!.. Где вы?.. Как к вам пробраться?.. Мы уже давно здесь блуждаем!..

— Умереть! — с отчаянием повторил Мориц. — Старик, ты не осмелишься жертвовать этими детьми ради гнусных суеверий… Кто позволил тебе губить свою внучку и мою сестру?.. Покажи им дорогу… выйди к ним, маг! Если это нужно для тебя, то оставь здесь меня одного: я умру спокойно, уверенный в их спасении…

С минуту гебр оставался неподвижен, охватив свою голову руками. Потом вдруг он выпрямился во весь рост и громко сказал:

— Дочь мага, иди направо, пройди шесть галерей, поверни налево, пропусти здесь семь коридоров, — ты достигнешь святилища, и там, пред алтарем, ожидай нас!.. Идем! — прибавил он, обращаясь к Морицу.

Взвалив себе на спину потерявшего сознание Гаргариди, молодой археолог последовал за стариком по извилинам лабиринта. Маг шел впереди так же уверенно, как если бы кругом царил не мрак, а сияние дня…

Спустя десять минут Мориц, истощенный и обессиленный, упал пред алтарем Митры вместе со своей тяжелой ношей. В то же время из противоположного коридора показался свет, и молодые девушки вошли под своды святилища…

ГЛАВА XVIII. Объяснение

Мориц продолжал лежать на ступенях алтаря. Страшная усталость приковала его к земле; искусственная энергия, возбужденная на несколько минут радостью и надеждой, исчезла, и когда молодые девушки подошли к нему, он не в состоянии был даже протянуть им руки.

— Боже мой! — с испугом вскричала Катрин, — мы пришли слишком поздно!

— Нет, нет, — приближая свою лампу, сказала Леила, — это только обморок.

Действительно, через несколько минут Мориц пришел в себя, встал и засыпал девушек вопросами: как отважились они пуститься в свое отважное предприятие? Каким чудом отыскали вход в лабиринт? Как не заблудились в его бесчисленных галереях?..

— А не закусим ли мы сначала, господин? — раздался позади Морица голос Гаргариди, к которому при виде провизии, захваченной молодыми девушками, вернулись все умственные способности. — Об остальном можно подумать после!

— Аристомен прав, — сказала Катрин, вынимая из принесенной корзины холодную говядину, вино и сухие пирожки. — Сначала нужно подкрепиться, а потом мы расскажем, как очутились здесь.

— А вы, Гуша-Нишин, — обратился Мориц к старому гебру, который стоял неподвижно, как статуя, весь поглощенный своими мыслями, — разве вы не хотите что-нибудь съесть?..

Не удостаивая ответом молодого фаранги, старый парс бросил презрительный взгляд на предлагаемую пищу, потом отрицательно покачал головою.

— Что касается вас, Гаргариди, то, надеюсь, вы не заставите себя просить? — обратился Мориц к своему слуге, алчным взглядом смотревшему на закуску.

— О, господин, возможно ли тут раздумывать? — проговорил тот, поспешно хватаясь за припасы. — Но не беспокойтесь: я буду мудр и не повторю ошибки, в которую впал. Неизвестно, сколько еще времени здесь шататься, и поэтому нам необходимо быть экономными. Притом же я часто слышал от врачей, что после продолжительного голодания нужно есть мало и медленно…

Здесь Аристомен принужден был остановиться: до того набил он свой рот пирожками…

— Объясни теперь мне, Леила, как могла ты проникнуть в святилище! — внезапно раздался глухой голос мага, в котором гневные ноты соединялись с нотами глубокой скорби.

Молодая девушка бросила умоляющий взгляд на суровую фигуру деда.

— Ты легко можешь себе представить, отец мой, — начала она тихим голосом, — какое горе овладело нами, когда мы начали думать, что с вами случилось какое-нибудь несчастье. Катрин, руководимая не знаю какими предчувствиями, первая стала беспокоиться; но я, — тут голос девушки окреп и она смело взглянула на старого мага, — я оставалась спокойной, доверяя мудрости и прямодушию Гуша-Нишина. Пришло, однако, время, когда и я начала разделять тревогу моей подруги. Прошли часы, дни… Я не могла, наконец, колебаться дальше и решила проникнуть в подземелья Гуль-Гека, чтобы разыскать вас… Но как и где? Счастливый случай помог мне.

— Ты помнишь, отец мой, тот день, когда ты открыл мне тайну существования этого храма, доступ в который был тебе прегражден? Твои слова глубоко запали в мою душу. Дочь детей Солнца, я глубоко скорбела об утрате ключа к великой тайне; во сне и наяву я мечтала о возвращении того, что ускользнуло из твоих рук, отец мой. И Митре угодно было, чтобы мой слабый женский ум открыл то, над чем ты всю жизнь напрасно трудился.

При этих словах Леилы старик поднял свою голову, и во взгляде его мелькнуло выражение родительской гордости.

— Это случилось, — продолжала девушка, — накануне того дня, когда ты, отец мой, решился спуститься в подземные недра вместе с молодым фаранги и его слугой. Я рассеянно перелистывала знаменитую книгу, которую ты научил меня читать, — «Ключ Соломона», — мечтая об открытии великой тайны. Вдруг внимание мое было приковано к одной странности: мне показалось, что некоторые буквы в книге были написаны несколько иным шрифтом, нежели прочие. В чем именно была эта разница, я не могла себе дать отчета, но была уверена, что это так. В то же время неведомый голос подсказал мне сложить выделяющиеся буквы. Я сложила и получила два слова: «Вращающийся камень». Прочитав эти слова, я не сомневалась, что открыла ключ к тайне.

— О, дочь моя, дочь моя! — раздирающим голосом прервал Леилу старик. — Что ты сделала? Почему ты мне в ту же минуту не сказала о своем чудесном открытии?

— Прости меня, отец мой, но в тот вечер ты был занят более обыкновенного и все время молчал, а я привыкла уважать минуты твоих размышлений. Не ты ли, кроме того, приучил меня думать о чем угодно, но говорить только то, в чем я твердо уверена? Я была убеждена, что нашла путь к важному открытию, но еще не знала этого открытия.

Старый маг горестно поник головою.

— Продолжай, дочь моя! — произнес он глухим голосом.

— На другой день, — возобновила прерванный рассказ Леила, — ваши сборы в путь помешали мне продолжить начатое. Потом мы остались одни с Катрин. Наступили тяжелые часы ожидания и беспокойства. Горе моей дорогой подруги раздирало мне душу. Мало-помалу в голове моей утвердилось убеждение, что вы погибаете в подземелье, и что вам необходимо помочь. Но как помочь? Как осмелиться проникнуть под священные своды храма, притом в сопровождении непосвященного лица? Долго я колебалась, умоляя Митру вдохновить меня, и наконец решилась. Уговорив Катрин уснуть, я изучила открытую тайну. Остальное все известно. Я знаю, отец мой, — закончила девушка, — что, быть может, я поступила вопреки твоему желанию, но, — что делать? — я не могла слышать рыданий молодой фаранги.

— Бедная сестра! — нежно проговорил Мориц, между тем как сестра его, склонив голову на плечо брата, плакала, вспоминая пережитое горе. — Что касается вас, дорогая Леила, — обратился он к внучке мага, — то я не нахожу слов, чтобы выразить вам свою благодарность и удивление вашему уму, проницательности, доброму сердцу и героизму.

— Ах, ты не можешь знать, — утирая слезы, проговорила Катерина, — до какой степени этот ангел заслуживает твоих благодарностей. Не говорю уже о том, что единственно благодаря Леиле я нашла тебя. Но, кроме того, все это время она меня поддерживала, ободряла и поучала…

— Ты смущаешь меня незаслуженными похвалами, — сконфуженно проговорила Леила.

— Дорогая героиня, — сказал Мориц, тронутый всем услышанным, — как могу я отблагодарить вас? Если я когда-нибудь вновь увижу дневной свет, Леила, то клянусь вам, вы не будете иметь более преданного и верного друга.

Старый гебр, погруженный в свои размышления, не обращал, казалось, внимания на происходивший разговор.

— Ах, Леила, Леила! — тяжело вздохнул он после нескольких минут сосредоточенного размышления. — Увы, поздно сожалеть о том, что уже сделано! Пусть совершится то, что определено судьбой!

Гуша-Нишин с видом отчаяния поднял руки к небу и быстрыми шагами удалился в одну из галерей, чтобы наедине предаться мрачным думам.

— Неужели, Леила, — тихо спросила Катрин, провожая его глазами, — неужели дед твой останется непреклонным и согласится обречь всех нас на мучительную смерть?

— Я этого боюсь… Но не суди его слишком строго, дорогая Катрин: ни ты, ни я — мы никогда не можем понять отчаяние, которое раздирает душу старца. Вообрази себе, что наиболее чтимая тобою святыня поругана, осквернена, уничтожена, — и ты будешь иметь слабое понятие о тех мучениях, которые должен переживать главный жрец Митры, видя его храм оскверненным.

— О, мой друг! — вскричала Катрин, глубоко тронутая словами подруги. — Пойдем же в таком случае к нему, постараемся рассеять его горе и смягчить его сердце.

— Увы! — печальным голосом ответила Леила, — мы только рассердим его. Гуша-Нишин не таков, как другие люди: утешения только надоедают ему.

— Но что же нам делать? — спросила мадемуазель

Кардик. — Если так, то мы должны позаботиться о себе сами и найти выход.

— Гм… — задумчиво сказал Мориц. — Это едва ли возможно. Много часов, мы с Гаргариди безуспешно блуждали во всех направлениях. Может быть, вы, Леила, лучше понимаете устройство этого адского лабиринта?

— К сожалению, я не захватила с собою книги, указания которой привели меня сюда, — отвечала молодая девушка. — Но я помню из нее многое и думаю, что так или иначе мы найдем выход. К счастью, мы захватили с собой достаточное количество провизии и свечей, так что их хватит на несколько дней.

Испуганное восклицание Катрин прервало речь девушки — сестра Морица заметила, что Гуша-Нишин подошел к ним и прислушивался к словам Леилы. Глаза старика блестели, лицо конвульсивно подергивалось, — видимо, два противоположных чувства боролись в его душе. Наконец, сделав над собой усилие, старый маг произнес:

— Молодые люди, не думайте напрасно истощать свои силы в бесплодных блужданиях. Воля человеческая не непреклонна и, может быть, моя смягчится. Подождите! Я начинаю сомневаться в своем решении; но я не могу решиться на что-нибудь в одну минуту. Сутки пролежу я пред Митрой, испрашивая его волю, после чего вы узнаете о решении вашей участи. А до того времени я запрещаю тебе, дочь моя, пользоваться тайнами, которые ты открыла в священной книге, и даже стараться припоминать что-нибудь из нее.

ГЛАВА XIX. Черная магия

Прошли условленные двадцать четыре часа. Все это время Гуша-Нишин просидел в своей любимой позе — опершись локтями о ступени алтаря и сжав правой рукой свою длинную бороду. В этой позе старик представлял собой превосходную модель для скульптора, который пожелал бы изобразить статую «Скорби» на какой-нибудь могиле. Он был в одно и то же время и печален, и суров.

Наконец маг поднял голову и уставил свой пылающий взгляд на Морица. Лицо гебра выражало непреклонность, соединенную с такой смертельной печалью, что сердце Катрин застыло от ужаса. Невольно она схватила Леилу за руку, как бы ища у своей подруги помощи. Та, в свою очередь, отвечала ей нервным пожатием.

Гуша-Нишин встал, простер руку к Морицу и начал говорить медленно, глухим голосом:

— Слушай, молодой фаранги! Ты вошел сюда вопреки моей воле. Ты, нечестивый иностранец, осмелился проникнуть в святилище, остававшееся неприкосновенным столько веков. Ты прошел со своим оскверняющим любопытством по всем святым местам. За это я решил наказать тебя. Вместе с тем я хотел наказать и самого себя и решил вместе с тобой умереть в глубине этой могилы. Но Митра судил иначе. Его всемогущею волей единственная надежда моего рода, последний цветок, распустившийся на засохшем стволе нашего дома, эта молодая девушка, — маг указал на Леилу, — проникла сюда. Ради нее я соглашаюсь совершить ужасное преступление! Я соглашаюсь позволить неверным выйти из этих святых мест, куда они дерзновенно проникли.

Мориц сделал невольное движение радости, но маг повелительным жестом остановил его.

— Подожди! Не радуйся еще, чужеземец! — сурово сказал он. — Да, я позволю тебе выйти отсюда вместе с сестрой и служителем. Да, эти глаза, которые осмелились созерцать страшные тайны, еще увидят свет. Да, молодой человек, ты поднимешься на поверхность земли, но с одним условием: я подвергну вас церемонии, которая лишит вас памяти. Лишь при таком условии ты избегнешь медленной, ужасной смерти и спасешь свою сестру, а я выведу на дневной свет молодую наследницу величия моего рода. Решай же! Но помни, что раз принятое решение твое должно быть неизменно!

Сказав это, маг умолк и распростерся ниц пред алтарем, а Мориц со своей сестрой и Гаргариди отошел на несколько шагов, чтобы вместе обдумать решение.

— Ну, как тебе нравится подобное предложение, Катрин? — спросил он молодую девушку. — И что ты думаешь об этой церемонии, которая лишит нас памяти?

— Я полагаю, — сказала мадемуазель Кардик после минутного размышления, — что приход сюда Леилы внушил ему это. Несмотря на всю свою суровость, старик, очевидно, не в силах видеть гибель единственной своей наследницы. Ради нее он решается спасти и нас. А чтобы мы, выйдя из подземелья, не вздумали разглашать тайн храма, Гуша-Нишин, вероятно, хочет взять с нас торжественное обещание молчать о всем виденном: это на своем цветистом языке он и разумеет под лишением памяти. А может быть, впрочем, он и действительно намерен отнять у нас память… Кто знает? — науки их обширны.

— Итак, по-твоему мнению, нужно подчиниться этой церемонии?

— Ты ведь не видишь другого средства выйти из этого ужасного подземелья?

— Увы, я, по крайней мере, не могу вывести вас отсюда.

— В таком случае, не о чем и раздумывать долго.

— Разумеется, — глубокомысленно заметил Гаргариди, — ведь если мы останемся здесь, то потеряем кое-что поценнее памяти — саму жизнь!

— Ну, хорошо! — решительно проговорил Мориц.

С этими словами он подошел к магу, по-прежнему лежавшему ниц, и легким прикосновением заставил его подняться.

— Гуша-Нишин, — сказал он твердым голосом, — мы принимаем предложенные тобою условия. Но позволь мне спросить, каким образом мы потеряем память?

Лицо мага изображало страшное страдание. Казалось, в душе его кипела борьба двух противоположных чувств. Наконец он сделал усилие над собой и с каким-то странным выражением проговорил:

— Не беспокойся, фаранги, у тебя останется еще довольно памяти. Ты забудешь лишь то, что произошло с тобою здесь, под этими сводами, забудешь даже место храма и вход в него.

— Отец, — раздался в этот момент серебристый голос Леилы, — ты и меня также подвергнешь этой церемонии! Я этого хочу. Пусть я также потеряю память! Только разделяя судьбу моих друзей, я могу позволить подвергнуть их этой церемонии.

Старик бросил на свою внучку пристальный взгляд, потом медленно проговорил:

— Пусть будет по-твоему! Ты подвергнешься той же участи. Потеряй память, Леила! Забудь, что ты привела чужеземцев в святая святых! Ошибка твоя изгладится из твоей памяти, как след человека, бегущего по зыбкому песку морского берега. Забудь, дитя! Только сохрани в своей памяти великое назначение твоего рода и всемогущество Бога, которому ты служишь! Теперь молчите все! — обратился старик к присутствующим и начал готовиться к церемонии.

Прежде всего он достал из одной ниши в святилище циркуль гигантских размеров, начертил им на полу перед алтарем полукруг и велел всем встать на колени по черте дуги последнего. Затем, поставив перед алтарем золотую курильницу, он насыпал в нее смолы, зажег последнюю от лампы, которую принесла с собой Леила, и бросил в пламя щепотку какого-то порошка. Мгновенно пламя вспыхнуло розоватым светом, струйки дыма поднялись от курильницы, и странный, опьяняющий запах наполнил святилище.

Все эти операции маг проделывал, бормоча про себя какие-то заклинания. Его лицо при этом совершенно преобразилось: неизъяснимое величие проглядывало во всех его чертах, а ввалившиеся глаза светились, как глаза орла.

Медленным шагом, торжественно взошел он потом на ступени трона, стоявшего за алтарем. В его руках было уже знакомое Морицу изображение солнца, укрепленное на длинном, гибком золотом стержне, и какой-то аппарат странной формы: молодой археолог различил в нем серебряный и золотой рефлекторы, какие-то тонкие блестящие стержни, спиральные нити. Что сделал старик с этим аппаратом, Мориц не успел рассмотреть, но вдруг ослепительный свет заставил всех присутствующих закрыть глаза.

Когда они через несколько мгновений снова получили возможность открыть глаза, то взорам их представилось фантастическое зрелище. Весь храм был залит блеском, который испускало из себя лучезарное солнце. Центральный бриллиант его рассыпал мириады лучей, которые горели и отражались в окружающих более мелких камнях. Алмазы слепили глаза своими радужными переливами; сапфиры бросали голубое пламя, гранаты и рубины — кроваво-красное, смарагды — зеленое, топазы, аметисты, аквамарины, бериллы светились всеми цветами радуги.

Маг стоял на нижней ступеньке трона, лицом к присутствующим, и медленно вращал над своей головою громадный опал, испускавший зловещий желтоватый свет. Монотонное, заунывное пение вылетало при этом из уст гебра.

Эта картина произвела на присутствующих неизъяснимое впечатление. Бесчисленные образы, странные, почти бесформенные, наполнили их душу. Им казалось, что они присутствуют при создании миров, что первобытная жизнь в ее колоссальных формах зарождается перед ними. Неведомые страшилища, страшные ящерицы, гигантские змеи, казалось, извивались и ползали у их ног… Потом вдруг им показалось, что как бы на гигантских крыльях они переносятся через пространство, видят мириады звезд, ослепительных солнц и комет. В то же время шум, подобный то плеску волн, разбивающихся о плоский песчаный берег, то реву разъяренного урагана все более и более поражал их слух.

Глаза расширялись, лица бледнели, прикованные взоры не могли оторваться от пылающего солнца. Тем временем жесты мага делались все порывистее, пение громче. Его фигура, казалось, выросла, и он головой доставал вершины свода. Его глаза метали молнии, все тело, казалось, испускало свет…

— О, довольно, отец! Довольно! — простонала Леила, простирая свои руки к старику.

Но тотчас, опустившись на землю, молодая девушка застыла как труп. В ту же минуту Катрин упала возле подруги. Мориц и Гаргариди еще продолжали стоять на коленях. Но напрасно хотели они подняться, бороться с чарами, возвратить себе свободу, — могучая сила сковала их, и несчастные скоро погрузились в могильный сон.

Как только маг увидел, что все жертвы его застыли в гипнотическом обмороке, он прекратил пение и жесты, положил на алтарь бриллиантовое солнце и, сойдя со ступеней трона, приблизился к лежавшим. Брошенный на них взгляд убедил старика, что чары сделали свое дело. Тогда, не теряя времени, он запер шкатулку, оставив магическое солнце блестеть и гореть под собранными золотым отражателем лучами огня, и взял на руки безжизненную Леилу. С этой ношей старик вышел из святилища, даже не оглянувшись на приговоренных им к смерти.

Следуя легким и уверенным шагом, он скоро достиг выхода, открытого Морицом, повернул вращающийся камень и через несколько минут выходил уже из устья колодца. Здесь он положил свою ношу на траву, закрыл тяжелую плиту и, вытащив из кармана какой-то стальной инструмент с заостренным концом, начертил на камне несколько странных знаков. Затем старый гебр снова взял Леилу на руки, поклонился луне, показавшейся в этот момент на небосклоне, и направился по дороге к Башне молчания.

ГЛАВА XX. Раскопки профессора Гассельфратца

Теперь, читатель, вернитесь назад к тому времени, когда Мориц вместе со своим слугой и старым магом спустился в подземные недра. Как помнит читатель, это произошло вечером, а на следующее утро, едва солнце показалось на горизонте, его первые лучи осветили картину оживленной деятельности, кипевшей на месте первоначальных раскопок Морица. В заброшенных траншеях толпилась масса рабочих в своих синих балахонах, с кирками и заступами в руках. Стук и звон этих инструментов раздавался так же, как в лучшие времена миссии Кардика. Но вместо стройных силуэтов Морица и его сестры на этот раз виднелась слонообразная фигура профессора Гассельфратца, самодовольно толкавшегося среди рабочих и время от времени обращавшегося к последним с речами на немецко-персидском языке собственного изобретения.

Профессор был человек ловкий: он сумел втереться в доверие к губернатору Хамадана, принцу Абдул-Азису, и прежде всего добился у него запрещения Морицу продолжать работы. А затем, после неудачного визита молодого археолога, он получил от губернатора фирман, дававший ему право самому производить раскопки всех курганов Хамаданской долины, с условием, чтобы все найденные драгоценности представлялись во дворец.

Получив этот фирман, немец решил, не теряя времени, воспользоваться предоставленным ему правом. Но продолжать раскопки на том месте, где они были с таким успехом начаты Морицом по указанию мага, профессор не посмел, опасаясь встретиться лицом к лицу с молодым французом. Поэтому он счел за лучшее вести работу на месте, первоначально избранном Кардиками. Рабочие у него были те же, что и у Морица; только на этот раз они работали гораздо усерднее, подбодряемые палочными ударами, на которые не скупились отданные в распоряжение Гассельфратца солдаты Абдул-Азиса.

Тем временем загадочное исчезновение Кардиков не осталось незамеченным. Жители Хамадана начали толковать, будто сам шайтан унес фаранги. Другие, менее суеверные, утверждали, будто они отправились в Тегеран, чтобы обратиться с жалобой непосредственно к шаху. Этот последний слух побуждал профессора с удвоенной энергией вести раскопки. Однако сначала последние оставались без всякого результата; наконец в один прекрасный день кирки рабочих застучали по какой-то каменной постройке куполообразной формы, сложенной из прочно зацементированных огромных камней!

Профессор от радости не чуял под собой ног. Он бросался во все стороны, кричал, говорил речи, ругался; его лысый череп ежеминутно покрывался обильным потом. Он уже мечтал о том, как будет докладывать о своем великом открытии Лютцен-Бауценской Академии Наук, как обогатит музей своего родного города. Его повелитель, светлейший князь Оттон XXIV, наверное, пожалует его тогда титулом хранителя музея, он поселится в казенной квартире, проживет очень долго и умрет, скопив много золота и славы. Не ограничиваясь этим, мечты профессора шли еще дальше: он представлял, как Оттон XXIV пожалует ему, сыну простого колбасника, дворянское звание и вожделенную частицу «фон», — как он, герр фон Гассельфратц женится на молодой красавице-баронессе, как многочисленное племя маленьких фон Гассельфратцев наследует в равной степени красоту матери и знания отца.

Соблазняемый подобными мечтами, немец энергично кричал на солдат, сопровождая свои приказания внушительными жестами. Те в свою очередь усиленно награждали рабочих палочными ударами. Однако, несмотря на старания, отрыть весь купол в этот день им не удалось. На следующее утро профессор поднялся чуть свет и принялся снова торопить рабочих. Наконец купол был весь вырыт. На горе Гассельфратца, в нем, однако, не оказалось никаких отверстий, через которые можно было бы проникнуть внутрь. Напрасно рабочие изрыли всю землю кругом — повсюду их кирки тупились и разбивались о гранит необыкновенной прочности. Эта была ни более ни менее, как отделанная сверху скала, выходившая из почвы; понятно, что никакие инструменты не могли с нею ничего поделать.

Раздумывая о том, что теперь делать, профессор вдруг услышал топот нескольких галопирующих по долине лошадей. Он поднялся на край траншеи и, приложив руку к глазам в виде зонтика, начал вглядываться. Вдали, среди тучи пыли, ясно виднелись цвета французской военной формы, — то был лейтенант Гюйон с доктором Арди и свитой. Они галопом подъехали к лагерю Кардиков, сошли здесь с лошадей и постучались в двери центрального шалаша, над которым развевалось трехцветное знамя. Ответа, однако, не было, и посетители отошли в сторону, видимо, совещаясь, куда могли деваться их друзья. Видя это, окулист решил, что настала минута для его появления. Он медленно вскарабкался на насыпь траншеи и тяжелым шагом направился к французскому лагерю, где неуклюже раскланялся с новоприбывшими. Потом он спросил, не знают ли лейтенант и доктор, что сталось с Кардиками, куда так загадочно пропали Мориц вместе со своей сестрой и Гаргариди.

— Что вы хотите сказать, профессор? — с живостью перебил немца Луи Гюйон. — Разве наших друзей здесь нет?

— Увы, дорогой лейтенант, вы сами видите, что это правда. Но куда отправились они, никто не знает. Наши рабочие воображают, что их унес черт. Как вам нравится, — черт! Что поделаешь с подобной фантазией?! Профессор с сожалением пожал плечами.

— Отправились! — повторяли, не слушая его, доктор и лейтенант. — Когда? Как? Для чего?

— Ничего не известно. Но вот уже несколько дней, как их никто не видел. Лагерь пуст, слуга-грек тоже неведомо где скрывается.

— Но, может быть, они в Хамадане? У мага? Черт знает что такое! Три человека пропали как по волшебству! — с жаром вскричал доктор Арди.

— Ах, господин доктор, — глубокомысленно покачивая своей тяжелой головой, ответил ученый, — по-моему мнению, здесь кроется какая-то тайна.

— Ну, а что же с раскопками? — спросил Гюйон. — Не знаете, снял губернатор свое запрещение?

Профессор скромно, как девушка, опустил глаза.

— Губернатор Хамадана, его светлость принц Абдул-Азис, — со смирением сказал он, — принимая во внимание мои лета, репутацию, о которой свидетельствуют мои титулы, и заслуги, которые я имел счастье лично ему оказать, удостоил меня разрешением производить раскопки, результаты которых всецело будут доставлены его светлости…

— Ах, вот оно что! — грубо перебил его лейтенант. — Это вы, значит, добились запрещения работ Кардика, чтобы занять его место! Конечно, сделано ловко. Но что касается меня, то я не могу сказать, чтобы это было честно.

— Господин лейтенант, — проговорил немец, бледнея, — вы оскорбляете меня.

— Со своей стороны и я должен заявить, — сухо проговорил доктор Арди, — что вполне разделяю мнение лейтенанта. Вообще роль, которую вы играете, мне кажется крайне подозрительной и недостойной порядочного человека.

— Даже более того, — вмешался Гюйон, — видя вас на месте наших друзей, мы имеем полное основание подозревать, не есть ли и само исчезновение их делом ваших рук.

— Клевета! Клевета! — вскричал профессор, подымая обе руки к небу. — Но я сумею разрушить составленный против меня гнусный заговор.

С этими словами он хотел уйти. Но лейтенант подал знак, и два солдата из его конвоя стали по обеим сторонам профессора.

— Остановитесь, господин Гассельфратц, — сказал твердо, но вежливо Гюйон. — Я имею фирман за собственноручной подписью шаха, предоставляющий Морицу Кардику исключительное право производить все раскопки около Хамадана. Этот же фирман дает мне полное право принимать всевозможные меры для сохранения безопасности французской археологической экспедиции. В силу этого права, находя поведение ваше подозрительным, я вас арестую и буду держать до тех пор, пока господин Кардик и его сестра не будут найдены. Итак, если вы знаете, где они теперь находятся, то советую вам сказать это немедленно для вашей же пользы.

— Эге, господин француз, уж не думаете ли вы, что ваши земляки сидят у меня в кармане? — злобно усмехнулся профессор. — Я протестую! Я протестую против вашего насилия! Я сейчас иду и обращусь к губернатору. Эй вы, сюда! — крикнул затем немец, обращаясь к персидским солдатам Абдул-Азиса.

— Вот фирман его величества! — сказал лейтенант, показывая пергамент, обернутый в зеленую шелковую обложку и помеченный государственной печатью.

При виде приказа своего повелителя персидские солдаты и рабочие раболепно упали на землю.

— Ну, хорошо! — с яростью вскричал Гассельфратц. — Вы теперь взяли верх надо мной. Желаю вам успеха! Но посмотрим, чья еще возьмет!

Отдав приказ стеречь профессора, лейтенант громко прочел рабочим приказ шаха; затем он и доктор принялись расспрашивать о судьбе своих друзей. Но напрасно интересовались они у рабочих, разносчиков, мелких торговцев, прежде часто посещавших лагерь, — никто не мог дать им ни малейшего указания. Видя полную неудачу своих розысков, доктор Арди решил поехать в Хамадан, чтобы там навести соответствующие справки, а лейтенант в то же время отправился повидаться с магом.

Подъехав к гроту, служившему жилищем гебра, молодой офицер несколько раз громко окликнул хозяина. Ответа не было. Лейтенант решился войти в грот, но увидел, что он пуст. Недоумевая, что бы такое это значило, он уже взялся за холку своей лошади, чтобы сесть в седло и ехать обратно, как вдруг услышал позади себя шелест. Он обернулся и увидел маленького Гассана. Лицо бедного мальчика было бледно и истощено до неузнаваемости; его большие темные глаза выражали глубокую печаль.

— Наконец-то! — обрадовался лейтенант. — Я думал, что вы все тут умерли. Ну, где же другие, мальчуган? Где Гуша-Нишин и Леила? Где фаранги?

Гассан печально покачал головой.

— Увы, саиб! — уныло произнес он. — Вот уже несколько ночей, как я напрасно жду их. О, я уверен, что мой господин погребен под землей вместе с саибом Морицом и его слугой. Тогда Леила и ханум Катерина ждали, долго ждали. С каждым часом ожидания ханум делалась все бледнее и печальнее. Напрасно Леила старалась ее успокоить. Наконец они обе ушли, оставив Гассана одного, с отчаянием в сердце. И вот никто более не приходит. Погасло священное пламя, и я не смею зажечь его, так как трогать его имеет право только один главный мобед…

— Что ты говоришь, мальчуган? — вскричал лейтенант, бледнея. — Почему ты думаешь, что они под землей?

— Я знаю, что хозяин с фаранги спустились под землю через Гуль-Гек. Леила и ханум Катерина это знали, и нет сомнения, они отправились туда же, чтобы отыскать их.

— Гуль-Гек?

— Да, скрытый колодец, ведущий под землю.

— Этот колодец ты можешь указать?

— Да, саиб, но Гуша-Нишин никогда не разрешал мне туда спускаться.

— Что нужды до запрещения, когда дело идет о спасении жизни твоего хозяина, Леилы и моих друзей. Наконец, я все беру на себя. Идем! Быть может, в эту самую минуту несчастные напрасно взывают о помощи. Садись сзади на мою лошадь, мальчик! Спасем их!

Гассан вскарабкался на спину лошади, уселся сзади офицера, и оба быстро поскакали к колодцу Гуль-Гек. Здесь Гассан показал лейтенанту место, где маг обыкновенно прятал свой лом. Вооружившись последним, Гюйон легко открыл отверстие колодца. Веревочная лестница висела над пропастью и, казалось, ожидала их. Поддерживая друг друга, они быстро спустились вниз, легко нашли проход, выкопанный рабочими, потом вошли в галерею, которая вела к вертящемуся камню. Но дальнейший путь был прегражден стенами. Что делать? Лейтенант задумался, но вдруг вспомнил о куполе, который открыл Гассельфратц, и в его мыслях мелькнула догадка: не служит ли купол вершиною подземного здания, в котором исчезли его друзья?

Поглощенный этой мыслью, Луи Гюйон вместе с Гассаном оставили подземелье и поскакали на место раскопок. Там лейтенант застал доктора Арди, вернувшегося из Хамадана, и передал ему результаты своих поисков. Доктор вполне согласился с мыслью молодого офицера, и последний, несмотря на наступившую ночь, отдал приказание немедленно начать работы. Рабочие, дрожавшие перед фирманом шаха, беспрекословно повиновались. Вскоре под их усилиями один из камней купола начал поддаваться. Наконец, будучи совершенно выдвинут, он покачнулся и с глухим шумом скатился к подножию купола. На его месте открылось зияющее отверстие бездонной пропасти, в глубине которой блистал странный свет. Горя нетерпением поскорее спуститься в открытое подземелье, лейтенант торопил рабочих устраивать спуск по образцу тех, какие применяются в каменноугольных копях, то есть спуск состоявший из системы блоков и корзины, привязанной к длинному канату. Однако, как ни поспешно трудились рабочие, дело это заняло весь остаток ночи. Лишь когда лучи солнца блеснули из-за горы и розовым светом озарили вершину купола, все было готово.

Возбуждение профессора Гассельфратца при виде отверстия было так велико, что лейтенант сжалился над ним и с добродушием военного предложил ему принять участие в спуске.

— Ах, господин лейтенант, да благословит вас Бог! — радостно вскричал ученый. — Я приму с большим удовольствием ваше любезное предложение и от души прощаю вам все свои обиды!

— Ну, ну, садитесь живее! — прикрикнул на него лейтенант.

Профессор Гассельфратц поспешил влезть в корзину, куда потом вошли доктор Арди, лейтенант Гюйон и маленький Гассан с провизией и фонарем. Затем офицер скомандовал рабочим спускать корзину.

Наконец корзина коснулась почвы. Лейтенант подал сигнал, чтобы спуск был прекращен, и четыре исследователя очутились в святилище. Глубокое изумление было первым чувством, которое охватило их здесь. Перед ними, на алтаре, сияло солнце из драгоценных камней, испуская белый магический свет. Полуослепленные его лучами, они отвернулись, но здесь их ожидала еще более изумительная картина: на гранитном полу подземелья были распростерты три неподвижных человеческих тела, — это были Мориц, Катрин и Гаргариди.

— Умерли! Мы опоздали! — вскричал доктор Арди, опускаясь на колени и осматривая тела несчастных. Но тотчас же он опять встал, сияя радостью.

— Они не умерли, даже не в обмороке: они только заснули, — успокоил добряк опечаленного Гюйона.

ГЛАВА XXI. Сокровище

— Спят! — с недоверием повторил лейтенант. — Вы, конечно, шутите, доктор! Что это за сон?

— Я и не говорю, что это натуральный сон, — спокойно возразил доктор. — Мы присутствуем при искусственном сне — магнетическом, гипнотическом, назовите его как угодно. Их загипнотизировали, вероятно, заставив смотреть на это солнце, которое, честное слово, и меня ослепило! Кстати, господа, я и вам советую не слишком смотреть на него, чтобы не подвергнуться участи наших друзей. Ну, однако, приступим к пассам!

Доктор устремил свой взгляд на лица спящих и принялся проделывать непонятные для его спутников жесты. Боясь помешать его опытам, Луи Гюйон вместе с Гассаном стали немного поодаль, попеременно смотря то на доктора, то на спавших. Что касается Гассельфратца, то с того самого момента, как корзина коснулась пола, он застыл в одной позе, устремив жадные взоры на алмазное солнце. Можно было думать, что эта драгоценность загипнотизировала его.

Между тем доктор Арди усердно продолжал свои пассы. Наконец Катрин слегка вздрогнула, приподнялась и, проведя рукою по лбу, слабым голосом проговорила:

— Мориц! Леила!

Потом она окончательно поднялась. В то же мгновение очнулся и Мориц. Брат и сестра не успели еще хорошенько прийти в себя, как вдруг Гассан, заливаясь слезами, бросился к ногам девушки и вскричал:

— Ханум!.. ханум!.. а где Леила?. , где хозяин?.. Как случилось, что ты здесь одна, без Леилы, когда вы отправились вместе? И каким образом саиб Мориц, спустившись с Гуша-Нишином, остался один?

Катрин вновь провела рукой по лбу, видимо стараясь прийти в себя и собраться с мыслями.

— В самом деле, — медленно проговорила она, — Леила была возле меня, я держала ее за руку… Куда же она девалась?.. А маг! Ты что-нибудь припоминаешь, Мориц? Не был разве он здесь, не стоял перед нами?.. О, как он был мрачен и страшен!.. Его руки медленно и тяжело поднимались и опускались… И Леила также испугалась! Да, да, я помню! Она кричала: "Отец мой, довольно! довольно!.. ". Потом я потеряла сознание и дальше ничего не могу припомнить…

Доктор и лейтенант с живейшим вниманием слушали речь молодой девушки.

— Ага, значит, маг-то и усыпил вас! — заметил Арди.

— Усыпил? — повторили брат и сестра.

— Конечно… Вон ваш слуга еще и до сих пор не проснулся, — сказал доктор, указывая на Гаргариди.

Эти слова окончательно возвратили сознание Морицу. Он поспешно подошел к своему слуге, потряс его за руку, окликнул по имени, — но все было напрасно. Лишь когда доктор Арди снова начал свои пассы, грек вскочил на ноги. Первой его фразой было:

— Ох, как же я голоден!

Доктор вытащил из кармана предусмотрительно захваченную бутылку с коньяком и поднес добрую порцию его Аристомену. Потом он заставил выпить понемногу и Морица с Катрин, после чего они совершенно оправились и отчетливо поняли наконец что произошло с ними.

При мысли об измене старика молодая девушка не могла удержаться от слез.

— О, моя бедная Леила! — проговорила она, вытирая слезы. — Как будет она страдать, узнав о поступке деда! Как будет беспокоиться о нашей участи. Выйдем отсюда, господа, из этого ужасного подземелья. Я хочу как можно скорее вновь увидеть дневной свет и успокоить мою несчастную подругу.

— Разумеется, нам надо скорее убираться отсюда, — сказал доктор. — Но, мне кажется, сначала надо решить, что нам делать с этим сокровищем, не правда ли, Гюйон?

— По шахскому фирману, — отозвался лейтенант, — наш друг владеет отныне исключительным правом производить раскопки около Хамадана, но с одним условием: ничего не увозить с собой без разрешения шаха, ни одного кирпича, а тем более такого камушка, как этот, — указал офицер на алмаз, сверкавший в центре солнца.

— Ну, если так, — сказал Мориц, — то нам необходимо отправить сокровище в Тегеран.

— Что такое?! — громовым голосом прервал археолога молчавший доселе немец. — Отправить драгоценности в Тегеран?! Отдать их шаху?! Го-го! Никогда, господа, никогда!

— А кто нам может помешать? — спросил Мориц.

— Я, господин Кардик, — возразил Гассельфратц, ударяя себя в грудь. — Я, открывший этот храм, я, которого весь ученый мир уважает за глубокие познания. Я объявляю эти драгоценности своею собственностью! Они принадлежат мне по праву!

— Вы ошибаетесь, профессор, — произнес Мориц, — приписывая себе честь открытия храма. Не вы, а я со своим слугой открыл его…

Но Гассельфратц не хотел ничего и слышать.

— Убирайтесь, вы! — грубо кричал он. — Неужели вы думаете, легкомысленный юноша, что я, Ганс Гассельфратц, я, член двадцати ученых обществ, я, удостоенный титулов и званий, я позволю обойти себя мальчишке!.. Ну, нет, мы посмотрим еще, господин Кардик, мы посмотрим…

И профессор направился к алтарю. Но в эту минуту храбрый Аристомен, возбужденный коньяком, ринулся на ученого и схватил его сзади. Профессор закачался и едва не упал, однако успел удержаться, ловко повернулся и нанес Гаргариди страшный удар в грудь. Несчастный грек кубарем полетел от алтаря, а немец, обезумев от алчности, жадно схватил ларец с драгоценностями, затем протянул руку к блистающему солнцу…

В тот же момент страшный гул, подобно грому, пронесся под сводами подземелья, и прежде чем кто-нибудь из зрителей успел сделать малейшее движение, — под алтарем разверзлась бездонная пропасть, в один миг поглотившая профессора вместе со всеми драгоценностями: старый Гуша-Нишин, очевидно, предусмотрел возможность святотатственного покушения и принял свои меры…

Мориц и его спутники едва успели вскочить в корзину и подать сигнал к подъему… И счастье их, что они поспешили: через несколько мгновений стены и колонны храма стали с грохотом рушиться, а из поглотившей Гассельфратца расщелины с клокотанием ринулся поток подземных вод, быстро затопивший развалины святилища.

ГЛАВА XXII. Заключение

Луна все более и более бледнела пред светом нарождающегося дня, а Леила не открывала еще глаз. Уже несколько часов Гуша-Нишин, в страшном волнении склонившись над ней, применял все свои врачебные познания, чтобы пробудить девушку от гипноза, — и все напрасно. Казалось, юная жизнь Леилы была отозвана в ту таинственную страну, откуда нет возврата. Удрученный усталостью и скорбью, маг бессильно опустился у ложа, на котором неподвижно покоилось тело молодой девушки.

— Горе мне! — глухо стонал он. — Неужели, о Митра, душа ее отлетела навеки, и я, несчастный, причина этого?.. Леила, Леила!.. Последний нежный отпрыск священного рода! Неужели ты погибла из-за меня?!

Энергия, поддерживавшая старого мобеда в течение последних дней, как бы чудом не дававшая ему чувствовать ни голода, ни жажды, ни усталости, — эта нечеловеческая энергия вдруг оставила его, и старик упал духом. Отчаяние охватило его сердце, он как будто сразу постарел на несколько лет. Тяжелые мысли, одна другой печальнее, проносились в его голове.

Измученный, разбитый волнением, он не замечал, что глаза Леилы уже с минуту как открылись. Сначала еще без сознания молодая девушка осматривалась тусклым взглядом, потом постепенно она пришла в себя, приподнялась на локте и чуть слышно прошептала:

— Отец мой!..

Старик быстро обернулся.

— Леила, дочь моя, ты возвращена мне! О, стократ да будет благословен Митра! — радостно воскликнул он и, может быть, впервые в своей жизни дал волю счастливым слезам, с нежностью отца обнимая молодую девушку.

Еще не вполне оправившаяся от гипноза, Леила снова закрыла глаза. Но вдруг она широко открыла их, и на лице ее отразился ужас.

— Как я здесь очутилась? — спросила она. — Где Катрин и ее брат?

Гуша-Нишин не отвечал.

— Где они? — повторила Леила.

— В подземелье, — твердо сказал маг.

— О, Боже! — с ужасом вскричала Леила. — Не ослышалась ли я?!

И, схватившись обеими руками за голову, бедная девушка силилась собрать ускользавшие от нее мысли.

— Я спала, не правда ли, отец мой?.. Спала долго… — говорила она, смотря на старика помутившимся взором. — И другие также… Да, да, я теперь припоминаю!.. Мы упали один за другим… Ах, отец мой! — отчаянно зарыдала она. — И ты мог обречь их на страшную смерть, их, доверившихся нам!

— Дочь моя, — сказал старый жрец, — так было нужно. Не думаешь ли ты, что мне самому это ничего не стоило? Разве ты видала когда-нибудь прежде, чтобы дед твой обманул оказанное ему доверие?.. Но здесь высшие соображения заглушают во мне голос справедливости и человеколюбия… Я должен совершить жертву, которой требует Митра.

Леила продолжала рыдать, в отчаянии ломая руки.

— Пусть будет проклят тот, кто требует таких жертв! Пустой истукан, дух зла!.. — говорила она вся в слезах.

— Леила, не богохульствуй!

— Где же твои наставления, Гуша-Нишин? — продолжала девушка, не слушая. — К чему учил ты меня распознавать дерево по его плодам?.. Но не думай, — прибавила она, вскакивая, — не думай, что я допущу совершиться такому злодеянию! Раз уже сумела я найти дорогу в святилище, найду ее и теперь, лишь бы мне не опоздать.

— Леила, — сказал маг дрогнувшим голосом, — сердце мое разрывается при виде твоего горя! Но не от меня все это зависит, брось же нечестивые слова и безумные планы!.. До сих пор ты была послушна. Я запрещаю тебе возвращаться в святилище!

— Отец мой, — печально, но твердо сказала Леила. — Ты поступился справедливостью ради интересов религии, а я пожертвую послушанием ради справедливости.

— На что же ты надеешься? — спросил жрец тем же расстроенным голосом.

— Найти их, вернуть к жизни и вывести на свет!

— Без врачебной помощи они не могут прийти в себя, а помощи этой ты им не можешь оказать.

— Тогда я умру вместе с ними! Прощай, отец мой! — добавила она, укутываясь в плащ.

— Итак, я остаюсь один, — слабо простонал старик, — один с моими горькими думами, один на краю могилы!..

— О, нет, нет! — быстро подбегая и горячо обнимая его, воскликнула девушка. — Пусти меня туда, куда я должна идти, а потом я вернусь к тебе и обещаю быть по-прежнему послушной дочерью!

— Один! — не слушая ее, горько продолжал Гуша-Нишин, — один должен поддерживать священный огонь!..

Но вдруг голос его прервался, ужас и отчаяние исказили его лицо.

— Силы небесные! — воскликнул он раздирающим Душу голосом, — очаг погас!

Да, это была правда. Оставшись с уходом Леилы без присмотра, священное пламя, с такой заботой поддерживаемое в течение веков, погасло навсегда.

Это несчастье окончательно сломило силы мага.

— О, Митра, померкла наша слава! — простонал он и как подкошенный упал на землю.

Со стоном отчаяния Леила припала к нему, став на колени.

— Отец мой, отец мой, очнись! — молила она.

Но старый маг продолжал лежать без движения. как мертвый. Тщетно пыталась Леила поднять его, тщетно старалась согреть и оживить его безгласное тело…

В эту минуту у входа в грот послышался энергичный стук. Милосердное небо! какая-то добрая душа послана ей! О, если бы этот пришелец был одним из гебров! В руках его великий маг был бы в безопасности, а она могла бы наконец бежать освободить пленников!.. Окрыленная надеждой, Леила быстро побежала к входу, дрожащими руками подняла занавес и застыла от радостного изумления: Мориц и его сестра стояли перед ней, целые и невредимые. С радостным криком бросилась она в объятия Катрин, и обе подруги залились слезами счастья.

— Прекрасно, чудесно! — вдруг раздался за ними добродушный голос доктора Арди. — А нам ни слова приветствия! Кажется, мы стоим приветствия ханум Леилы, освободив ее друзей.

— Хаким! — воскликнула молодая девушка, вспоминая о старом маге, — само небо посылает вас! Мой? бедный дед крайне нуждается в вашей помощи.

— Что с ним? — озабоченно проговорил Арди.

— Мы нашли священный огонь погасшим, он упал тогда, и я не могла ни поднять его, ни привести в чувство…

И Леила снова залилась слезами.

— Поднять его! — проговорил доктор, входя в грот и направляясь к лежащему без признаков жизни старику. — Бедное дитя, это будет впору разве нам троим! Гм!.. Скверная вещь! — процедил он сквозь зубы, исследовав неподвижное тело. — Зажгите-ка поскорее огонь и согрейте воду: мы испробуем теплые компрессы!

Леила и Катрин поспешно стали исполнять приказание врача, который, обратившись к Морицу и Гюйону, тихо прибавил:

— Ну, мне тут больше нечего делать… Я занял бедняжек, чтобы немного подготовить их к печальному известию… Мориц, возьмите-ка его под руки, а вы сюда, Гюйон!.. Положим его на софу… Вот так!..

— Умер? — вздрогнув, спросил молодой археолог.

— Нет никакого сомнения: апоплексический удар… Да это и к лучшему, — что оставалось ему в жизни, когда все надежды его были разбиты?

— Бедный Гуша-Нишин! — грустно заметил Мориц.

— Скажите лучше, бедная Леила! — возразил доктор. — Ее одиночество гораздо более достойно сожаления.

— Она не останется одна, — с живостью возразил Мориц, — Катрин считает ее своей сестрой.

— Ага!.. Ну, в таком случае, очень рад за нее!.. Но что же вы думаете теперь делать? Решили вы что-нибудь?

— Пока ничего еще…

— Тогда я предлагаю вам вот что: останемся здесь, пока Леила исполнит последний долг по отношению к своему деду, а затем отвезем ее в Тегеран. Моя жена будет в восторге от этой милой девушки, о вас же с Катрин нечего и говорить, — вы всегда будете желанными гостями в моем доме. Что касается раскопок, то, я полагаю, вы достаточно уже сделали открытий…

— Признаюсь, я сам думаю с ними немного приостановиться и ввиду этого с благодарностью принимаю ваше гостеприимное приглашение.

— А я со своей стороны предложил бы маленькое изменение в плане доктора, — вмешался Гюйон, — а именно, пусть Мориц едет ко мне.

— Охотно уступаю его вам, — отозвался, улыбаясь, доктор. — С моей стороны было бы слишком эгоистично завладеть ими всеми…

Две недели спустя тело мага было с торжеством похоронено в Башне молчания, а Леила со своими друзьями отправилась в Тегеран. Вскоре доктор представил своей жене обеих молодых девушек, которым госпожа Арди оказала самый сердечный прием, а Луи

Гюйон поместил у себя Морица, Гассана и верного Гаргариди.

Каждый день молодежь проводит у доктора долгие часы, к величайшему удовольствию гостеприимной хозяйки. Госпожа Арди уверяет, что ни за что не отпустит от себя Леилу и Катрин, но лукавый доктор пророчит, что скоро у нее отнимут их обеих: он полагает, и не без основания, что скоро придется праздновать двойную свадьбу, и сестра Морица превратится в мадам Гюйон, а Леила будет носить девичью фамилию своей подруги.

SpellCheck: Roland

Форматирование: Ustas PocketLib

Исходный электронный текст:

http://www.pocketlib.ru/

Частное собрание приключений

Основано на издании:

Санкт-Петербург

Издательство

«LOGOS»

1994

ББК 84. 4

Наследник Робинзона: Сборник романов. Пер. с фр. СПб. : Издательство «Logos». −1994-. — 512 с: ил. (Б-ка П. П. Сойкина).

ISBN 5-87288-074-Х