СЪ НЕВСКАГО БЕРЕГА
правитьВы этого требуете, сударыня? Прекрасно, я съ вами согласенъ и исполню ваше требованіе тѣмъ охотнѣе, что оно до нѣкоторой степени справедливо, хотя и односторонне.
Я получилъ изъ провинціи нѣсколько писемъ, въ томъ числѣ и ваше.
Иныя корреспонденціи вызываютъ на отвѣтъ и я отвѣчаю.
Нѣкоторые провинціальные читатели сѣтуютъ на меня за то, что я совершенно умалчиваю въ своемъ листкѣ объ общественной петербургской жизни. Петербургъ даже съ его уличнымъ житьемъ-бытьемъ для далекихъ провинціаловъ не потерялъ ente своего очарованія и вѣрю, сударыня, что вы интересуетесь лѣтнимъ солнцемъ, лѣтними развлеченіями и увеселеніями Петербурга болѣе всего другого, и не любите часто заглядывать въ темныя захолустья невской жизни или невской прессы.
На всѣхъ не угодишь, да и прилично ли угождать всѣмъ? Всеобщее угожденіе тѣмъ труднѣе, что каждый гражданскій носъ вооружена" своими особыми очками, сквозь призму которыхъ и смотритъ на божій міръ.
Въ этомъ мірѣ каждый видитъ только то, что самъ желаетъ въ немъ видѣть. Таковы и многіе органы нашей печати. Одни видятъ кругомъ только крамолы, другіе миръ и благодушіе. У одного «Голоса» множество очковъ и онъ ихъ мѣняетъ вмѣстѣ съ корректурными листами.
Можетъ быть, я не совсѣмъ правъ, что постоянно обхожу молчаніемъ общественную жизнь любезнаго провинціаламъ Петербурга, но несправедливы и тѣ читатели, которые ищутъ только веселыхъ картинъ и пейзажиковъ и зажмуриваютъ глаза при видѣ различныхъ безобразій. Они забываютъ, напр., что лѣтняя вонь, «Всемірный трудъ», «Заря» и Kо есть тоже продукты петербургской жизни и нашей болотистой почвы.
Уступая требованіямъ читателей, питающихъ платоническую любовь къ «блестящей столицѣ Невы», я хочу немного поговорить вообще о Петербургѣ и его характерѣ въ теченіе лѣтнихъ мѣсяцевъ. Прежде чѣмъ я перейду къ отрывкамъ изъ своего дачнаго дневника, веденнаго мною не для собственнаго удовольствія, но для своихъ читателей, я прежде всего скажу имъ, чтобъ они не очень увлекались «блестящей» стороной этого милаго города.
Читатель, въ особенности — провинціальный читатель, знай, что эта «блестящая» столица блеститъ только издали, ты не видишь ея литературныхъ лохмотьевъ, ея нарядной нищеты, ея блистательнаго надувательства и шарлатанства.
На парадныхъ улицахъ ты видишь роскошь изящныхъ магазиновъ, существующихъ въ кредита". блистающихъ передъ смертью. Вмѣсто Дамоклова меча надъ ними виситъ роковой молотъ аукціона. Какъ мыльные пузыри лопаются ихъ репутаціи, а корифеи этихъ репутаціи оканчиваютъ часто свое житейское поприще въ долговомъ отдѣленіи. Кстати, давно уже говорятъ объ уничтоженіи этого разсадника безполезныхъ людей и себѣ и другимъ, этого тормаза общественнаго кредита, ловушки, поставленной наивному должнику и никогда не опасной для изворотливаго плута. Говоря откровенно, долговое отдѣленіе приноситъ пользу не кредиту, по обществу, а нѣсколькимъ чиновникамъ, приставленнымъ оберегать цѣломудріе промотавшихся кутилъ. Но пока соберутся у насъ его уничтожить (вѣдь мы нелегки на подъемъ), оно пріютитъ еще въ своихъ сѣрыхъ стѣнахъ многихъ и многихъ.
Оно пріютитъ и владѣтеля огромныхъ зданій, увязшаго въ долгахъ съ головою, который живетъ только воспоминаніями своего прежняго величія и проѣдаетъ послѣдніе гроши въ ресторанахъ и модныхъ харчевняхъ. — Балетную фигурантку, получающую жалованья не болѣе пятнадцати руб. сер. въ мѣсяцъ, которая мчится сегодня въ богатомъ экипажѣ, вся въ блондахъ и золотѣ, — а завтра… завтра, быть можетъ, она позавидуетъ бюджету своего повара или тучнаго кучера.
Повсюду задрапированная бѣдность…
Весь Петербургъ живетъ въ долгъ, въ кредитъ. Онъ потому
что и жизнь и чувства у него словно взяты на прокатъ, на подержаніе, что завтрашній день у него не обезпеченъ…
Петербуржецъ часто живетъ въ бель-этажѣ, а потомъ неожиданно переселяется въ замокъ, но этотъ замокъ, не забудьте, называется — Литовскимъ!!.
Только и богатѣютъ одни адвокаты на счетъ обнищавшаго общества, перебивающагося со дня на день то процессами, то займами у ростовщиковъ. Адвокатамъ — лафа; гдѣ больное мѣсто, тамъ и жирныя мухи. «Ходатай по дѣламъ» сдѣлался своимъ человѣкомъ, наставникомъ. и хранителемъ всякаго почтеннаго гражданина. съ туго-набитымъ портфелемъ разными кляузами. Кляузы остались старыя, какими были и до нашествія прогресса на нашу землю, но прежніе подъячіе измѣнились. На нихъ уже не засаленные жабо и потертые видъ-мундиры, а бѣлые галстуки и модные фраки. Прежде они молчали, теперь ораторствуютъ à la г. Лохвицкій; прежде они строчили свои ябеды на площадяхъ и въ темныхъ корридорахъ присутственныхъ мѣстъ, теперь у нихъ свои канцеляріи, своя полиція, слѣдящая за должниками, свои конторы, заваленныя разнымъ хламомъ, но конторы чистыя и убранныя ясеневой и орѣховой мебелью. Старые подъячіе ходили сгорбившись и притаившись, новые «ходатаи по дѣламъ» держатъ себя прямо и высоко поднимаютъ голову. И мы скоро пожалѣемъ о тѣхъ временахъ. когда давалась взятка прямо и безъ всякой церемоніи, — теперь ее предлагаютъ въ прилично-запечатанномъ пакетѣ. Прежній подъячій жилъ милостями своихъ кліентовъ" и бралъ всѣмъ, что Богъ пошлетъ; теперь «ходатаи по дѣламъ» берутъ чистые проценты и, кромѣ процентовъ, никакими овощами не стяжаютъ. Однимъ словомъ, цивилизація рафинировала стараго подъячаго, и его типъ, въ его первичномъ состояніи, угрожаетъ изчезнуть съ лица русской земли. Но бояться этого нечего; новый типъ" «ходатая по дѣламъ» сохранитъ всѣ существенныя черты стараго, потому что почва та же и тотъ же характеръ дѣятельности. Мы знаемъ одинъ образчикъ" этого переходнаго типа, и когда нибудь удѣлимъ, ему нѣсколько самыхъ искреннихъ строкъ на страницахъ «Дѣла». Этотъ, «ходатай по дѣламъ» или, говоря высокимъ слогомъ, стряпчій дорогъ для нашей характеристики потому, что онъ соединяетъ" въ. себѣ простоту подъячаго временъ царя Алексѣя Михайловича съ рафинаціей временъ гг. Серебрянаго и Лохвицкаго. Для благозвучія мы назовемъ его здѣсь Дураковымъ; но тотчасъ же и оговоримся, что это названіе нисколько не выражаетъ качества головы нашего героя. Онъ кончилъ курсъ въ одномъ коммерческомъ училищѣ и четыре правила ярифметики изучилъ основательно. Затѣмъ онъ долго потѣлъ надъ сводомъ гражданскихъ законовъ и не даромъ! Всѣ 1700 параграфовъ этого свода онъ знаетъ, какъ свои пять пальцевъ, и потому можетъ возбуждать и выигрывать процессы за и противъ. Карьеру свою онъ началъ очень скромно, — хожалымъ по дѣламъ другого стряпчаго, при чемъ нужны были только крѣпкія ноги и прочныя подметки. Съ этими дарами природы онъ поспѣвалъ вездѣ — и въ кварталъ за справкой, и въ губернское правленіе за номеромъ, и въ переднюю своего патрона подать кстати шубу и палку. Эта расторопность и крѣпколобость тамъ, гдѣ нужно было не краснѣть и кланяться, вывела Дуракова въ люди. Изъ хожалаго онъ скоро превратился самъ въ «ходатая по дѣламъ». Почва, на которой ему суждено было подвизаться, была самая плодоносная. Купеческія кляузы и ихъ сомнительные счеты сдѣлались спеціальнымъ предметомъ его изученія. Эта долговременная практика такъ изощрила его способности, что онъ скоро обзавелся благопріобрѣтеннымъ домишкомъ и нѣкоторой долей движимаго капитальца. Но не въ этомъ, не въ стяжаніи появилась главная способность этого нѣкогда общипаннаго и приниженнаго хожалаго. Въ чемъ онъ неподражаемо великъ — это въ томъ хладнокровіи, съ которымъ анатомируетъ попавшагося ему должника. Какъ хищная птица, онъ нападаетъ на свою добычу, продаетъ у нея все, даже дѣтскія пеленки, и ни слезы матери, ни просьбы отца не смягчаютъ этого бумажно-чернильнаго сердца. Мы невольно разъ были свидѣтелями, какъ онъ чуть не силой врывался въ чужіе ящики, выгребалъ изъ нихъ все, что можно было захватить пятерней, и, обобравъ бѣдняка, пряталъ его въ долговую яму. Это называется у Дуракова вести дѣла энергически. И въ лѣтописяхъ управы благочинія — это дѣйствительно герой. У него не дрогнетъ рука, не моргнетъ глазъ, если какая нибудь бѣдная семья, послѣ его операціи, останется голодной и на холодномъ полу. Онъ столько видѣлъ горя и разора, онъ обладаетъ такой бегомотной шкурой на своей совѣсти, что его не тронетъ ни одна глухая и глубокая драма житейскаго несчастія. Вотъ въ этомъ-то бездушномъ стряпчемъ, говорящемъ на современномъ либеральномъ языкѣ, мы и усматриваемъ соединеніе доблестей стараго подъячаго и новаго «ходатая по дѣламъ». Это типъ переходный, но новый.
Современный ростовщикъ — это тоже новый типъ, но типъ отвратительный. Это не Плюшкинъ, скаредный, грязный на видъ и дрожащій надъ каждымъ огаркомъ. Современный ростовщикъ джентльменъ по виду, передовой человѣкъ по мнѣніямъ, даже либералъ. Онъ слѣдитъ за политикой и громко восхваляетъ отвѣтъ Рошфора, сдѣланный имъ по поводу наполеоновской амнистіи. Теперешній ростовщикъ живетъ по-барски: у него кресло въ оперѣ, экипажъ свой. Маститые старцы и кровные франты не стыдятся посѣщать его обѣды и жать ему руку при встрѣчѣ. Этотъ либералъ-ростовщикъ, берущій по 100 % съ каждаго бѣдняка, чувствуетъ нынче свою силу и чуть-чуть не гордится своею почтенною общественною дѣятельностью. За бутылкой вина въ гостиницѣ, онъ громко толкуетъ о людской подлости, о развратѣ, о плутовствѣ, — слышите, — ростовщикъ объ этомъ толкуетъ!..
Да, наша «блестящая» столица дожидается, давно уже дожидается своего новаго физіологическаго изслѣдованія.
Провинціальный читатель привыкъ судить о блескѣ, шумѣ и вѣчномъ карнавалѣ Петербурга по стереотипнымъ газетнымъ фельетонамъ, изъ которыхъ только явствуетъ, что фельетонистъ возвелъ свою праздность въ какую-то спеціальность, и всю свою жизнь фланерствуетъ очень серьезно по различнымъ гуляньямъ, театрамъ и маскарадамъ. Послушаешь такого праздношатающагося наблюдателя и въ самомъ дѣлѣ подумаешь, что въ «невскомъ городкѣ» стоитъ вѣчная масляница, идетъ пиръ-горой и люди только и дѣлаютъ, что веселятся. Но кромѣ этого веселья и неумолкающаго шума есть еще и другая сторона бытовой жизни Петербурга, сторона не веселая, подчасъ трагическая и всегда заставляющая задуматься.
Чтобъ поднять только одинъ уголъ того занавѣса, за. которымъ скрывается мрачная и малоизвѣстная картина общественной панорамы невской столицы, стоитъ только заглянуть въ сжатый и лаконическій отчетъ «Полицейскихъ» городскихъ вѣдомостей, который носитъ скромное названіе дневника приключеній. Дневникъ этотъ печатается ежедневно. Въ его лаконическомъ, канцелярскомъ стилѣ скрывается мрачная, ужасающая поэзія.
Этотъ ежедневный «дневникъ приключеній» — скорбные листы Петербурга. Каждый его параграфъ — ударъ погребальнаго колокола., извѣщающій о чьей нибудь печальной, скоропостижной или неестественной смерти. Читайте этотъ отдѣлъ постоянно и вы увидите, какъ весело живется въ «блестящей» столицѣ бѣдному, неимущему люду.
Это веселье можно назвать — танцемъ смерти. Въ «скорбныхъ листахъ» полицейскаго стилиста вы находите постоянно одни и тѣ же мотивы: тотъ повѣсился на шнуркѣ отъ собственнаго креста, этотъ бросился въ воду, другой былъ убитъ своею женою, третій задушилъ жену и самъ перерѣзалъ себѣ горло и т. д. Вотъ каковы веселые мотивы этихъ «городскихъ приключеній», ежедневно напоминающіе, что въ сторонѣ отъ праздно-шумящей толпы увеселительнаго Петербурга, есть еще особый темный міръ людей, которыхъ ощущенія гораздо сильнѣе и драматичнѣе, у которыхъ хандра и барскій сплинъ выражается бѣлой горячкой, а самоубійство является неизбѣжнымъ выходомъ изъ безъисходнаго положенія.
Да-съ, милостивые государи, «Полицейскія вѣдомости» очень любопытныя газета и ея литературное достоинство въ томъ и заключается, что она вовсе не литературна, хотя газета эта и редактируется въ настоящее время литераторомъ С. Максимовымъ.
Теперь отъ «скорбныхъ листовъ» этой газеты я перейду къ лѣтней жизни Петербурга и представлю читателямъ выдержки изъ своего дачнаго дневника. На мрачныхъ мотивахъ нельзя долго останавливаться.
Говорить о Петербургѣ въ лѣтніе мѣсяцы значитъ говорить о его дачной жизни. На лѣто городъ пустѣетъ… Нынѣшнимъ лѣтомъ въ душномъ и пыльномъ Петербургѣ жизнь въ особенности была невыносима; каждаго тянуло за городъ, въ лѣсъ, въ зелень и на вольный воздухъ. Съ невскимъ климатомъ случилось что-то такое особенное. Оттого-ли что надъ нимъ слишкомъ много смѣялись и бранили его, или отчего другого, только онъ совершенно перемѣнился. Петербургъ, такъ любящій все выписывать изъ-за границы, словно и лѣтнее солнце выписалъ если не изъ Италіи, то, по крайней мѣрѣ, изъ южной Франціи. Почти все лѣто городъ походилъ на громадную турецкую баню съ раскалившимися стѣнами и поломъ, гдѣ дышать было невозможно, а потому все почти населеніе бѣжало въ его окрестности, съ ихъ великолѣпными парками, садами и дачными палисадниками. Нужно сказать правду: искуство произвело чудеса на тощей болотистой петербургской почвѣ. Окраины Петрограда изобилуютъ самою богатой растительностью, какой не встрѣтишь ни въ одномъ приволжскомъ городѣ. Петербуржецъ вполнѣ умѣетъ цѣнить свою искуственную финскую природу съ ея густыми рощами и садами, и едва-ли раздѣляетъ мысль того мизантропа, который сказалъ, что деревья ростутъ только для того, чтобъ люди на нихъ вѣшались.
Финская природа прогрессируется вмѣстѣ съ ея обитателями. Южный жаръ и чисто южныя, частыя грозы, разражавшіяся впродолженіи нынѣшняго лѣта надъ невской столицей, приводятъ въ смущеніе самыхъ древнихъ ея сторожиловъ.
Подите же, говорите теперь, — «что наше сѣверное лѣто — каррикатура южныхъ зимъ!..»
Ежедневно къ вечеру по царскосельской желѣзной дорогѣ длинные поѣзди мчатся съ громаднымъ числомъ публики въ Павловскъ, гдѣ, при блестящемъ освѣщеніи воксала, по прежнему —
все тотъ же Іоганъ Страусъ, любимецъ Петербурга, о которомъ послѣ его отъѣзда Петербургъ долго вздыхалъ, слушая оркестръ Фюрстно. И вотъ теперь мы снова увидѣли любимаго капельмейстера на прежней эстрадѣ. Портретъ Страуса даже появился недавно въ «Иллюстраціи.»
Дѣятельность И. И. Излера тоже въ полномъ ходу. Излеръ въ исторіи загородныхъ развлеченій то же, что Краевскій въ литературѣ. Оба они равно знамениты; оба они умѣютъ угадывать и потакать слабостямъ публики. Краевскій только долженъ завидовать Излеру въ томъ, что канканеры послѣдняго лучше и талантливѣе доморощенныхъ канканеровъ «Голоса.» Не даромъ же, — это мы читали въ С. Петер. Вѣдомостяхъ, — самъ Краевскій не такъ давно сравнивалъ фельетоны своего собственнаго «Голоса» съ домомъ терпимости.
Минеральныя воды Излера, по примѣру Павловска, освѣтились газомъ. Въ концертномъ залѣ развлекаетъ публику французская труппа пѣвцовъ и танцоровъ, которыхъ танцы и забавные куплеты такъ возмущаютъ нѣкоторыхъ дряхлыхъ весталокъ нашей прессы. Предаваясь сами литературной проституціи, они почему-то приходятъ въ ужасъ отъ оперетокъ Оффенбаха и шалостей французскихъ пѣвицъ. Но И. И. Излеръ не слушаетъ журнальныхъ кликушъ и даже приступаетъ къ постройкѣ новаго большого театра для своей труппы.
Но Богъ съ ними, съ этими шумными гуляньями! Я дышу воздухомъ Лѣсного института, гдѣ царитъ самая благодатная тишина. Лѣсной институтъ — это особый уголокъ около Петербурга, это особый городъ съ своими нравами и обычаями: въ немъ обитаетъ болѣе 20 тысячъ жителей. Въ Лѣсномъ бываютъ, какъ и вездѣ, музыкальные вечера, балы, даже постоянные спектакли, но всѣ они имѣютъ характера" чисто семейный, домашній, словно вы находитесь въ гостяхъ у какого нибудь разбогатѣвшаго богатаго буржуа, который угощаетъ васъ баломъ или доморощеннымъ спектаклемъ.
О, Петербуржцы! вы не правы
Когда я лѣтомъ нужны вамъ
Зимы веселья и забавы…
Чѣмъ я вникаю больше въ нравы
Лѣсныхъ гражданъ, дѣтей и дамъ,
Тѣмъ прилипаю больше сердцемъ
Къ ихъ мирной жизни въ полу-снѣ.
Къ балконамъ ихъ, садовымъ дверцамъ
И къ соннымъ личикамъ въ окнѣ.
Нѣтъ темы здѣсь водевилистамъ,
Нѣтъ петербургской суеты…
Заглянешь въ прудъ и видишь ты,
Что червяки лишь вьются тамъ.
Чтобъ быть прибѣжищемъ въ жары,
Здѣсь ванны выстроены въ лужахъ,
Здѣсь сплетни разныхъ дамъ досужихъ
Язвятъ людей, какъ комары.
Все любо мнѣ въ тѣнистомъ паркѣ,
Гдѣ душны дни, гдѣ ночи жарки,
Гдѣ наши дачники со сна
Бредутъ подъ солнцемъ еле-еле,
И гдѣ къ стволу сопливой ели
Въ дремотѣ клонятся со сна,
Гдѣ, прислонясь къ телѣжкамъ дѣтскимъ,
Подъ крики плачущихъ ребятъ,
Сномъ непробуднымъ, сномъ мертвецкимъ
На мягкомъ дернѣ няньки спятъ…
Здѣсь что не дѣва, то невѣста,
Что не невѣста, то не Веста.
Благословенный уголокъ!
Здѣсь человѣкъ — скорбей не знаетъ;
Здѣсь Бороздинскій монологъ,
Когда въ театрѣ онъ играетъ,
Рукоплесканья вызываетъ.
Какъ взглядъ артистовъ здѣшнихъ новъ,
По каждой видимъ мы піесѣ:
Здѣсь Маннъ, освистанный въ Одессѣ,
Даетъ своихъ «Говоруновъ»,
Здѣсь дамы--нѣтъ храбрѣй ихъ въ мірѣ —
На лодкахъ плавая въ прудѣ,
Гдѣ глубины вершка четыре,
Боятся бури на водѣ.
Здѣсь люди дружбу такъ познали,
Что даже, сильно раскутясь,
Откусятъ носъ другъ другу въ залѣ
И помирятся черезъ часъ,
Забывъ о носѣ и скандалѣ.
При видѣ книги хмуритъ лобъ
Нашъ дачникъ, — книгъ здѣсь не читаетъ,
И четырехъ-колесный гробъ
Здѣсь «дилижансомъ» называютъ…
Однимъ словомъ, это новая Аркадія, находящаяся въ восьми верстахъ отъ развращеннаго Петербурга. Вкусъ аркадскихъ дачниковъ очень не взыскателенъ. Это всего замѣтнѣе по отношенію ихъ къ мѣстнымъ любительскимъ спектаклямъ.
Въ Лѣсномъ паркѣ, въ тихоновскомъ воксалѣ, существуетъ буфетъ; у этого буфета есть пристройка, нѣчто въ родѣ темнаго сарайчика и вотъ этотъ-то сарайчикъ и исполняетъ должность лѣтняго театра. Въ театрѣ духота невыносимая; кромѣ того въ немъ такъ темно, что едва можно различить, къ какому полу принадлежатъ участвующіе въ пьесѣ. Крошечная сцена изображаетъ изъ себя нѣчто очень комическое. Представьте себѣ, что на раскрытомъ ломберномъ столѣ разыгрывается пьеса въ пяти дѣйствіяхъ, состоящая изъ 15-ти дѣйствующихъ лицъ; вообразите, что играютъ до невозможности плохо и притомъ такія пьесы, какъ «Говоруны» и «Всѣ мы жаждемъ любви!» и вы себѣ составите самое полное понятіе о нашихъ аркадскихъ спектакляхъ…!І при всемъ томъ, этотъ театръ постоянно полонъ. Обливаясь потомъ и задыхаясь отъ духоты, публика высиживаетъ до полуночи въ этомъ драматическомъ сарайчикѣ, и умиляется, и хлопаетъ, хлопаетъ и умиляется…
Петербургская Аркадія, отличаясь цѣломудріемъ нравовъ, кромѣ того поражаетъ цѣлымъ рядомъ счастливыхъ семействъ, блистательно доказывающихъ, что семейныя начала вовсе не расшатаны «на хладныхъ невскихъ берегахъ». Передъ вами — 20 тысячъ мужей и женъ всѣхъ возрастовъ — отъ ранняго до двухсотлѣтняго, — влюбленныхъ другъ въ друга. Супружеское счастіе выражается на лицахъ каждой гуляющей четы супруговъ… Съ балконовъ постоянно раздается ихъ нѣжное голубиное воркованіе… Жены со всей семьей, цѣлыми стадами сходятся въ обѣденный часъ къ конторѣ дилижансовъ встрѣчать голодныхъ супруговъ, возвращающихся изъ города..
Если въ аллеяхъ парка вы встрѣтите мало интересныхъ дѣвицъ, за то въ немъ попадаются почти на каждомъ шагу дамы «въ интересномъ положеніи». Съ каждой дачи несется немолчный крикъ ребятишекъ. У каждаго аркадскаго чиновника почти всегда столько же дѣтей, сколько пуговицъ на его вицъ-мундирѣ… Не добрый ли это признакъ?..
Даже браки, состоящіе изъ трехъ лицъ, въ Лѣсной Аркадіи отличаются полнѣйшею гармоніею семейнаго мира и общаго довольства другъ-другомъ, и ихъ тройственность ничѣмъ не нарушается…
Только въ новой Аркадіи я понялъ и вполнѣ оцѣнилъ, что всякій очагъ вообще, и семейный въ частности, держится крѣпко только на трехъ ножкахъ, на трехъ опорахъ…
Когда нибудь на эту тему
Я напишу особую поэму.
Затѣмъ — отправимся въ дальнѣйшій путь.
Попробуемъ изъ лѣтняго Петербурга перенестись въ лѣтнюю Москву.
Если читатель не захочетъ послѣдовать за нами по нашему способу передвиженія, то есть совершить эту поѣздку единымъ махомъ, то онъ можетъ мысленно потолкаться на дебаркадерѣ московской желѣзной дороги, мысленно взять для себя билетъ въ какомъ ему угодно классѣ, и затѣмъ, тоже мысленно испытать всѣ маленькія путевыя впечатлѣнія, безъ которыхъ не обходится ни одно путешествіе по какимъ бы то ни было отечественнымъ дорогамъ: желѣзнымъ, каменнымъ, и, наконецъ, такимъ, которымъ и имени даже нѣтъ, и попавши на которыя горемычному проѣзжающему только и остается, что ухватить себя за животъ и бока да и кричать подъ звонъ «дара Валдая» по всю пасть: «караулъ!» или, еще проще--выскочить изъ повозки и идти пѣшкомъ!
Такъ, въ этой мысленной поѣздкѣ по московской желѣзной дорогѣ читатель, пожалуй, можетъ представить себѣ, какъ поѣздъ, съ которымъ онъ несется подобно вихрю — разумѣется, не очень быстрому — вдругъ сходитъ съ рельсовъ, какъ по этому случаю стоятъ ровно десять часовъ въ восхитительно-безлюдномъ полѣ, какъ потомъ трогаются, благодаря примѣрной распорядительности желѣзнодорожнаго начальства, пріѣхавшаго по сему случаю за четыреста верстъ изъ Москвы, какъ при семъ получившіе легкіе ушибы и незначительные вывихи старательно сосчитываются, а, по приведеніи числа ихъ въ извѣстность, съ ближайшей станціи посылается заявленіе о семъ случаѣ въ газету «Голосъ» для высшихъ соображеній, и проч. проч. Тотъ же читатель и такъ же свободно можетъ представить себѣ, какъ онъ обѣдаетъ и ужинаетъ въ разныхъ воксалахъ желѣзной дороги, какъ онъ угощается тутъ такими жареными перепелками, которыя летятъ не въ ротъ, а изо рта, какъ затѣмъ пьетъ чай и кофе, куритъ, спитъ, наконецъ заводитъ знакомство съ двумя непрерывно-икающими московскими купцами, съ тремя тамошними же знахарями, одной гадалкой на бобахъ и, пожалуй, даже съ самымъ спеціальнымъ «московскимъ адвокатомъ» Ѳедоромъ Ливановымъ[1], и т. д. и т. д.
Но вотъ мы положимъ, и въ Москвѣ.
Что же мы тутъ будемъ дѣлать?
Прежде всего мы должны сказать, что намъ мало знакома эта древняя столица въ подробностяхъ ея лѣтняго положенія. Правда, мы знаемъ, что и тутъ есть свои Лѣсные, Парголовы, Черныя рѣчки, Заманиловки, Новыя деревни и проч., извѣстные подъ скромными именами Сокольниковъ, Остапиныхъ, Давыдовыхъ, Петровскихъ-Разумовскихъ и проч.; знаемъ мы, что если захотѣть разводить какую-нибудь одуряющую скуку, то въ Давыдовѣ ее можно развести много безобразнѣе, чѣмъ даже въ самой Заманиловкѣ; знаемъ, что по сокольницкому парку покатываютъ такіе солидные купцы и на такихъ здоровыхъ мереньяхъ, какихъ (т. е. мереньевъ) не отыскать не только на петербургскимъ дачахъ, но даже на всѣхъ биржахъ петербургскихъ ломовыхъ извощиковъ; знаемъ, пожалуй, кое-что о тѣхъ маленькихъ баликахъ, которые даются въ Богородскомъ, на лужайкѣ подъ открытымъ небомъ и чуть не подъ ревъ пастушескихъ дудокъ; знаемъ, наконецъ… Но да проститъ намъ небо это маленькое хвастовство нашими маленькими знаніями, какъ, въ милосердіи своемъ, простило же оно когда-то г. Краевскому его изслѣдованіе о Борисѣ Годуновѣ, написанное уже положительно безъ всякихъ знаній.
Итакъ, оставивъ въ сторонѣ мало извѣстную намъ жизнь разныхъ подмосковныхъ Эльдорадо, мы остановимъ наше преимущественное вниманіе на самой Москвѣ, на той Москвѣ, центромъ которой почитается Кремль, а окружностью Большая Садовая улица, съ Камеръ-коллежскимъ и Коровьимъ валами, Вшивой горкой и прочими многочисленными продолженіями этой улицы.
Чудныя явленія представляетъ эта коренная московская жизнь! еще недалеко, напримѣръ, то время — да и теперь, признаться, не миновало оно окончательно — когда мудрѣйшіе изъ московскихъ гражданъ, такъ сказать — столбы, чуть не лѣзли на кремлевскую стѣну, шарахаясь и пугаясь чудовищныхъ призраковъ разныхъ сепаратизмовъ, реализмовъ и нигилизмовъ; недалеко и то время, когда тѣ же мудрѣйшіе низко стлались по землѣ, отхватывая чудодѣйственнаго трепака, и горячо обнимались и лобызались съ нашими заатлантическими друзьями; наконецъ даже и теперь сжимается еще радостно сердце каждаго москвича при сладостномъ воспоминаніи о тѣхъ незабвенныхъ дняхъ, когда чуть не все именитое московское гражданство, уподобившись закормленнымъ индюшкамъ, едва волочило ноги и въ какомъ-то сладостномъ полуснѣ и забвеніи чувствъ неустанно клохтало «слава» и «живіо.» А мало ли подобныхъ событій пережила Москва! Мало ли у нея было и потрясающихъ радостей и не менѣе потрясающихъ печалей, подъ вліяніемъ которыхъ выработался настоящій московскій человѣкъ, этотъ заправскій всероссійскій философъ, "мужъ совѣта и разумѣнія, " нашъ доморощенный Кифа Мокіевичъ.
Мы не будемъ указывать здѣсь на всѣ разновидности сказаннаго Кифы, проявляющіяся въ различныхъ сферахъ московской жизни, и укажемъ лишь на литературнаго Кифу, отъ времени до времени, высовывающаго свою мудрую голову, то въ томъ, то въ другомъ тамошнемъ органѣ. Теперь голова эта показалась въ «Современныхъ извѣстіяхъ», — послушаемъ, чѣмъ порадуетъ онъ насъ.
«Давно пора, — говоритъ мудрецъ. — обратить вниманіе на глубокое недоразумѣніе, которое открываете я между судомъ и врачами-экспертами каждый разъ, какъ заходитъ рѣчь объ умоизступленіи. Сущность недоразумѣнія здѣсь въ томъ, что врача, при такихъ случаяхъ, спрашиваютъ въ качествѣ свѣдущаго человѣка о томъ, чего онъ знать, на основаніи науки своей, не въ состояніи».
Ну, вотъ и спасибо мудрецу; а. то мы, признаться, думали, что сапожникъ въ сапогахъ, портной въ шитьѣ платья, а врачъ въ болѣзняхъ вполнѣ компетентны, и что во избѣжаніе ошибокъ именно къ свѣдущимъ-то людямъ и слѣдуетъ обращаться за разрѣшеніемъ разныхъ недоумѣній. Теперь все это оказывается вздоромъ, какъ удумалъ московскій Конфуцій.
Впрочемъ, послушаемъ дальше о тѣхъ соображеніяхъ, по которымъ врачъ оказывается некомпетентнымъ въ своемъ дѣлѣ.
«Психіатрія, — мудрствуетъ литературный Кифа, — незаконная дочь терапіи. За то нигдѣ нѣтъ такой и путаницы, какъ въ этой „наукѣ объ умственномъ здоровьѣ.“ Теоретическое ея бытіе не можетъ быть оправдано, и если она явилась и выросла въ науку, то совсѣмъ не по требованіямъ системы, а въ угоду внѣшнимъ, не только прикладнымъ, но накладнымъ, а именно (слушайте, слушайте, ради Бога!) политическимъ требованіямъ.»
Господи! какъ же жестоко заблуждались до сихъ поръ! Въ простотѣ ума и сердца, мы до послѣдняго времени думали, что сумасшедшаго сажаютъ іи" домъ умалишенныхъ для того, чтобы пользовать, лечить его тамъ на основаніи и по правиламъ науки объ умственномъ здоровья — психіатріи; теперь же все это оказывается вздоромъ, оказывается, что если и существуетъ подобная наука, то существуетъ она лишь какъ «незаконная дочь терапіи», выросшая въ угоду внѣшнимъ, «и именно политическимъ требованіямъ». Удивляемся, какіе всѣ мы были великіе простаки, когда думали, что разныя тамъ обливанья холодной водой и прочіе опыты леченья производятся надъ умалишенными съ единственной цѣлью — помочь больному; — по соображеніямъ московскаго философа все это вздоръ, ибо все это дѣлается въ силу извѣстныхъ политическихъ требованій; такъ что намъ теперь совершенно понятны жалобы гоголевскаго титулярнаго совѣтника Поприщина, указывавшаго на какія-то странныя притѣсненія въ сумасшедшемъ домѣ и писавшаго въ своихъ «Запискахъ» о какихъ-то ужасныхъ истязаніяхъ, и даже палочныхъ ударахъ, претерпѣваемыхъ имъ отъ великаго инквизитора: это — какъ мы теперь понимаемъ, благодаря разъясненію «Современныхъ Извѣстій» — дѣлалось, должно быть, именно по внушенію той незаконной дочери, которая явилась и выросла, на пагубу человѣчеству, по какимъ-то политическимъ требованіямъ.
Хорошо также разъясненіе, почему врачъ не имѣетъ права называть сумасшедшаго сумасшедшимъ. Вотъ оно:
«Одинъ признакъ болѣзни — страданіе; если паціентъ самъ не въ состояніи высказать, объ этомъ можетъ заключить діагностика по аналогіи. Другой признакъ болѣзни — появленіе припадка или поврежденія, которыми несомнѣнно сокращается жизнь. Когда нѣтъ ни того, ни другого, онъ веселъ, онъ счастливъ, пищевареніе и органы всѣ въ исправности… И вы называете его больнымъ! Правда, умственно больнымъ, но все равно, вы не имѣете права.»
Не дурно бы было послушаться московскаго философа и выпустить изъ сумасшедшаго дома всѣхъ паціентовъ съ исправными органами и пищевареніемъ, веселыхъ и счастливыхъ: — посмотрѣли бы мы, какого деруна задалъ онъ отъ нихъ и какъ бы во время этого побѣга онъ думалъ о томъ, что не имѣетъ права называть ихъ умственно больными!
Послѣ такихъ, исполненныхъ высочайшей мудрости, измышленій, почтенный московскій философъ задаетъ себѣ вопросъ о томъ, какіе же вопросы могутъ быть предлагаемы доктору на судѣ?
"Но отвѣтъ на этотъ вопросъ, — отвѣчаетъ Кифа, — встрѣчается съ недоразумѣніемъ, еще болѣе глубокимъ, которое требуетъ новаго разъясненія "
Съ особеннымъ нетерпѣніемъ ждемъ этого «новаго разъясненія», которое, по случаю «глубокаго недоразумѣнія», обѣщаетъ быть чѣмъ-то невѣроятнымъ!
Благотворительнымъ обществомъ для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ теперь почти никто не интересуется. Печальная дѣятельность этого филантропическаго бюро слишкомъ хорошо всѣмъ извѣстна, и нѣтъ надобности вновь говорить о томъ, о чемъ было говорено уже нѣсколько разъ прежде. Но въ отчеты этого общества все-таки не мѣшаетъ иногда заглядывать, хоть ради потѣхи. Если бы я издавалъ юмористическій журналъ, то всегда бы перепечатывалъ цѣликомъ эти курьезные отчеты съ приличными, разумѣется, коментаріями и поясненіями изъ канцелярскихъ тайнъ.
Господа писатели! Хотя вамъ очень хорошо извѣстны канцелярскіе порядки, проволочки и «справки» этого благотворительнаго заведенія, но вы все-таки сейчасъ удивитесь, узнавъ о новой штукѣ, выкинутой обществомъ литературнаго фонда. Такой удивительной штуки не придетъ никому въ голову, хотя бы эта голова украшала самое бюрократическое туловище. Въ отчетѣ одного изъ послѣднихъ лѣтнихъ засѣданій этого общества разсказывается такой случай.
Комитету общества было доложено прошеніе мужа одной писательницы, въ которомъ онъ объясняетъ, что жена его скончалась и проситъ о выдачѣ пособія на погребеніе ея тѣла.
Тогда навели въ комитетѣ справку. По справкѣ оказалось, что женѣ просителя не задолго до смерти было выдано въ пособіе сто рублей.
Затѣмъ опредѣлено (въ этомъ-то опредѣленіи и вся суть): «принять мѣры къ полученію обратно высланныхъ денегъ, (?!) и ту сумму, которая будетъ возвращена, выдать просителю для покрытія издержекъ, которыя онъ понесъ на погребеніе своей супруги.
Если бы я собственными глазами не читалъ этого печатнаго опредѣленія, то едва-ли бы повѣрилъ ему…
Что это такое? Шутка, мистификація или что нибудь другое? Вникните въ это мудрое рѣшеніе литературныхъ благотворителей.
Писательница заболѣваетъ, ей выдаютъ пособіе. Она не умѣетъ оцѣнить этого благодѣянія, деньги растрачиваетъ и умираетъ. Писательницу не на что похоронить. Мужъ проситъ пособія на ея похороны. Что же отвѣчаетъ филантропическій ареопагъ? Онъ требуетъ назадъ деньги, выданныя покойницѣ при жизни, деретъ съ мертваго рубашку.
— Принесите, молъ, обратно высланныя нами деньги, а мы оставшуюся сумму выдадимъ вамъ на похороны вашей супруги.
Выходитъ, что изъ одного пособія они ухитряются дѣлать два; выходитъ, что они отнимаютъ то, что уже однажды дали, и отнятыя деньги вновь дарятъ просителю на саванъ.
Все это какое-то необъяснимое сплетеніе канцелярскихъ безсмыслицъ. Даютъ, отнимаютъ, лотомъ вновь даютъ. Не лучше ли прямо отказать, чѣмъ такъ паясничать? Вѣдь, по всей вѣроятности, отъ пособія не осталось ни копѣйки, или, можетъ быть, остался одинъ четвертакъ. И вотъ „принимаютъ мѣры къ полученію обратно“ этого несчастнаго четвертака, а лотомъ снова вручаютъ его просителю на похороны русской писательницы.
Не жестокіе-ли юмористы наши литературные благодѣтели, которые такъ непристойно забавляются даже въ виду печальнаго поѣзда, отправляющагося на кладбище…
Благотворители и — канцелярскіе шутники!!..
Какъ извѣстно, Иванъ Александровичъ Хлестаковъ былъ поэтомъ самого необузданнаго запиранья, но сильно ошибаются тѣ, которые общимъ именемъ Хлестаковыхъ называютъ творцовъ холодной, сознательной лжи, лгуновъ по разсчету, по ремеслу. Кто такъ думаетъ, тотъ не понимаетъ Хлестакова. Иванъ Александровичъ художникъ своего вранья; онъ имъ увлекается, самъ начинаетъ вѣрить въ то, чего никогда не было.
Самъ не знаю и, что буду
Пѣть, но только пѣсня зрѣетъ —
можетъ воскликнуть онъ съ г. Фетомъ. Лганье у Хлестакова — его вдохновеніе, а не удочка, не ловушка.
Одного изъ нашихъ соотечественниковъ, а именно г. Кельсіева гдѣ-то въ печати совершенно несправедливо обвиняли въ хлестаковщинѣ — по поводу его книги „Пережитое и передуманное“. Хлестаковскаго вдохновенія нѣтъ въ его книженкѣ, написанной чисто съ спекулятивною цѣлью. Эта книга — реклама о самомъ себѣ, реклама холодная, сочиненная и сочиненная при этомъ далеко не искусно.
Когда явилась книга „Пережитое и передуманное“, то ея содержаніе прежде всего доказало, что г. Кельсіевъ въ своей жизни передумалъ очень мало. Въ настоящее время оказывается, что г. Кельсіевъ не только ничего не передумалъ, но даже „не переживалъ“ многаго изъ того, о чемъ заявляетъ въ своихъ воспоминаніяхъ. Воспоминанія эти онъ сочинилъ, какъ сочиняется всякій романъ или повѣсть.
Прозвонилъ, напр., г. Кельсіевъ о томъ, что онъ въ Тульчѣ былъ атаманомъ (казакъ-баши) некрасовцевъ, ну, и прекрасно, всѣ на слово повѣрили ему въ томъ, что онъ дѣйствительно былъ казакомъ-баши. Чтожъ тутъ мудренаго! Можно не вѣрить въ литературныя и гражданскія доблести писателя, но если онъ печатаетъ свою автобіографію, то какъ-то неловко заподозривать его въ неправдѣ, хотя бы такой писатель даже назывался Кельсіевымъ. Однако, за такую довѣрчивость насъ наказываетъ писатель, называющій себя Кельсіевымъ. Разумѣется, отечество ничего не теряетъ и не выигрываетъ отъ того, былъ ли такой русскій авантюристъ атаманомъ некрасовцевъ или не былъ, и всѣмъ намъ до этого очень мало дѣла. Забавенъ и жалокъ дѣлается только тотъ, кто понятно приписываетъ себѣ званія и роли, никогда ему непринадлежащія.
Кельсіева недавно изобличили и изобличили въ „Голосѣ“, гдѣ онъ былъ постояннымъ сотрудникомъ, гдѣ появлялись его полуфантастическія воспоминанія. Мы узнаемъ отъ константинопольскаго корреспондента „Голоса“, что атаманство г. Кельсіева настолько же справедливо, какъ справедливо то, что А. А. Краевскій былъ китайскимъ мандариномъ. Корреспондентъ „Голоса“ спрашивалъ одного честнаго стараго некрасовца С. О. Гончара о Кельсіевѣ, и говорилъ о его книгѣ. Вотъ что отвѣчалъ некрасовецъ:
— „ Читалъ я, батюшка, эту книгу, читалъ, и удивляюсь какъ это можно пустяки говорить, когда издалека приходятъ. Никогда онъ не былъ у насъ казакъ-баши, никогда! пріѣзжалъ въ Тульчу дѣтей у насъ учить по-русски, да не выучилъ. Какія-то красныя рубашки намъ нашивалъ, да не въ прокъ пошли…“
Вотъ вамъ и атаманъ некрасовцевъ!
По одному этому образчику можно судить о томъ, какъ добросовѣстно написана вся книга „Пережитое и передуманное“. Автору ея остается только сдѣлаться краснѣе тѣхъ красныхъ рубашекъ, которыми онъ ознаменовалъ свою дѣятельность въ Тульчѣ.
Нѣтъ, ужь это не хлестаковщина, господа, это что-то другое… Только во „^Всемірномъ Трудѣ“ и возможны дѣятели, подобные г. Кельсіеву, ибо для „Всемірнаго Труда“ --все возможно.
Будущій историкъ литературы съ изумленіемъ остановится на этомъ толкучемъ рынкѣ макалатурныхъ листовъ, выходящихъ изъ типографіи доктора Хана. Что подумаетъ этотъ историкъ о нашемъ прогрессивномъ времени, когда общество выносило существованіе такихъ журналовъ, на изданіе которыхъ неспособны даже спекулаторы въ родѣ г. г. Генкеля и Стелловскаго.
„Всемірный трудъ“ не только не журналъ, но даже не сборникъ, потому что даже у всякаго сборника есть своя цѣль, направленіе, свой общій планъ, при которомъ онъ составлялся… Одна смѣсь именъ авторовъ въ Вс. Трудѣ чего стоитъ! Петръ Боборыкинъ и Петръ Мартьяновъ, Петръ Каратыгинъ и… Мордовцевъ, Вик. Гюго и… Загуляевъ… Этотъ послѣдній сочиняетъ въ Вс. Трудѣ ретроградно-затхлыя хроники и пишетъ статьи о Анахарсисѣ Клотцѣ и эксцентрикахъ революціонной идеи. Загуляевъ пишетъ о А. Клотцѣ!!… Сообразите вы только это, если имѣете понятіе о томъ и о другомъ!..
Посмотрите далѣе: редакція В. Т. помѣщаетъ у себя въ переводѣ послѣдній романъ В. Гюго, и въ той же книжкѣ, рядомъ съ нимъ какой-то П. Каратыгинъ пишетъ отвратительную и бездарную пародію на Смѣющагося человѣка.
Докторъ Ханъ въ примѣчаніи къ переведенному роману называетъ его „художественнымъ и чрезвычайно замѣчательнымъ произведеніемъ великаго автора“, а П. Каратыгинъ пишетъ: L’Homme qui rit. по моему мнѣнію, великолѣпнѣйшая дичь, галиматья, чепуха… „
Такъ на Руси издаются журналы!.. Члены одной и той же редакціи въ одно и тоже время восторгаются и площадно ругаютъ одинъ и тотъ же романъ.
Мы понимаемъ, что можно все и всѣхъ пародировать, и В. Гюго въ томъ числѣ. Но пародія во 1-хъ не ругательство, во 2-хъ, чтобъ пародировать извѣстное произведеніе, нужно имѣть для этого дарованіе, а не одну способность бумажнаго пачкуна, нужно для этого не быть прежде всего П. Каратыгинымъ… Къ сожалѣнію, какъ всѣ крошечныя бездарности, сей П“ Каратыгинъ о себѣ очень высокаго мнѣнія. Упорствуя въ своемъ взглядѣ на галиматью L’homme qui rit. онъ сравниваетъ себя съ Галилеемъ и восклицаетъ, какъ онъ: Eppur’si muove!.. Это восклицаніе подходитъ къ г. Каратыгину только въ томъ смыслѣ, что онъ дѣйствительно долженъ чувствовать круженіе земли подъ своими ногами, долженъ сознавать, что она выскальзываетъ изъ подъ него…
„Голосу“ не понравилось напечатанное письмо Бѣлинскаго къ друзьямъ. Еще бы!.. „Голосъ“ пишетъ по этому поводу цѣлую статью, гдѣ говоритъ, что „мы (кто это мы?) никогда не благоговѣли передъ Бѣлинскимъ, какъ передъ человѣкомъ“, и толкуетъ даже о „помраченіи разсудка“ Бѣлинскаго. Въ заключеніе „Голосъ“ сомнѣвается въ подлинности письма Бѣлинскаго и предполагаетъ, что сами петербургскіе друзья уснастили его своими собственными вставками.
Въ настоящее время, увы! „Голосу“ нельзя даже опираться и на такія предположенія, потому что г. В. Боткинъ печатію заявила» подлинность письма Бѣлинскаго, которое, по его словамъ, дѣйствительно было писано къ нему, Боткину. Что скажетъ теперь А. А. Краевскій? Въ подлинности письма Бѣлинскаго нельзя уже болѣе сомнѣваться теперь; приходится его объяснять однимъ только «помраченіемъ разсудка» Бѣлинскаго. Есть, впрочемъ, еще одинъ выходъ.
А. А. Краевскій можетъ прибѣгнуть къ такому кунштуку: заявить въ «Голосѣ», что Бѣлинскаго никогда вовсе и на свѣтѣ не было, и что всѣ статьи подъ этой фамиліей выходили изъ подъ пера самого Краевскаго… Это не совсѣмъ правдоподобно, но мы знаемъ, что въ нашей журналистикѣ и особенно въ ея полемикахъ, правда — дѣло второстепенное, даже и у степенныхъ журналистовъ.
Но, постойте, господа! А. А. Краевскій и безъ такого заявленія достоинъ всеобщаго вниманія и удивленія, а почему — я это сейчасъ объясню.
Мы очень хороши знаемъ, что всѣ статьи, которыя появляются въ газетѣ безъ подписи, принадлежатъ самой редакціи. Такимъ образомъ, читая въ «Голосѣ» безъимянную статью о Бѣлинскомъ, никто не сомнѣвался, что она писана самимъ ея редакторомъ т. е. А. Краевскимъ. Въ скоромъ времени послѣ этой статьи въ «Голосѣ» появилась другая статья подъ названіемъ: «Воспоминаніе о В. К. Тредьяковскомъ». Статья эта тоже безъ подписи. Самая заголовка статьи (воспоминаніе) ясно доказываетъ, что она писана лицомъ, знавшимъ знаменитаго поэта; въ противномъ случаѣ, статья была бы названа не «воспоминаніемъ», а біографическимъ очеркомъ или какъ нибудь иначе. Такимъ образомъ, какъ воспоминанія о Бѣлинскомъ, такъ и воспоминанія о Тредьяковскомъ мы прямо приписываемъ А. А. Краевскому. Посмотрите же, однако, какое любопытное явленіе: 6-го августа текущаго года миновало ровно сто лѣтъ со смерти перваго русскаго профессора элоквенціи. Сколько же лѣтъ автору воспоминаній о немъ, если авторъ зналъ поэта въ самый разгаръ его дѣятельности? По нашему разсчету выходитъ болѣе 150 лѣтъ… Если редакторъ «Голоса» дожилъ до такой почтенной старости, то мы всѣ должны смотрѣть на него съ благоговѣніемъ, какъ на рѣдкій примѣръ литературнаго безсмертія.
Не найти нигдѣ таковскаго
Долголѣтья исполинскаго!
Былъ онъ другомъ Тредьяковскаго
И пріятелѣмъ — Бѣлинскаго.
У меня есть два любопытныхъ поэта и я не знаю, которому изъ нихъ отдать преимущество — П. Мартьянову-ли или Н. Пушкареву? Каждый хорошъ въ своемъ родѣ. Первый — очень миролюбивъ и въ контору «Всемірнаго Труда» сзываетъ всѣхъ славянъ для соединенія; второй — мраченъ и все сердится такимъ образомъ:
Я грозою на злыхъ налечу
И сатирой, забрызганной кровью,
Въ нихъ отважно швырнуть захочу…
П. Мартьяновъ не любитъ швырять въ публику сатиръ своихъ. а потому у него стихи благозвучнѣе, а потому у него не попадается такихъ строчекъ, какъ у г. Пушкарева:
Какъ бы ни были души въ васъ грязны,
Какъ ни въѣлся-бъ въ васъ порчи недугъ —
или еще: —
Ваши фразы о свободѣ
Позывъ къ злости (?1) производятъ…
Относительно взгляда на женщинъ оба стихотворца тоже расходятся. Н. Пушкаревъ швыряетъ въ нихъ сатирами, «обрызганными кровью», за то, что женщины любятъ танцоватъ, а г. Мартьяновъ, напротивъ, сердится на женщинъ за то, что его въ губы прямо не цѣлуютъ, а допускаютъ только къ ручкѣ, и обычай этотъ такъ галантерейно объясняетъ:
Отъ мозолей, понятная вещь, берегутъ
Губки дивныя эти созданья —
и печатно признается въ своихъ Аммалатъ-Бекскихъ страстяхъ и наклонностяхъ:
Что здоровье мнѣ, тѣло! мнѣ жизнь не почемъ!
Пусть съ огнемъ только женушка любитъ…
Но при всей видимой разницѣ между этими современными стихотворцами, подчасъ они удивительно родственны между собой, такъ что не различишь, гдѣ начинается Мартьяновъ и гдѣ кончается Пушкаревъ. Пишутъ они, напримѣръ, стихи на совершенно разные мотивы, а кажется, что вы читаете стихотворные рапорты одного и того же парнасскаго стиходѣйца…
Мартьяновъ рапортуетъ:
Есть у каждаго дѣло текущаго дня,
Спеціальное, личное, частное,
Дѣло цѣлямъ извѣстнымъ причастное,
А мое ретивое несчастное
«Замолчи!» убѣждаетъ меня.
А г. Пушкаревъ продолжаетъ:
Я-бъ и радъ замолчать, да душа не бревно (I?)
Какъ молчать, видя грязь вопіющую?
Какъ молчать, если сердце полно
Местью правою, къ дѣлу зовущею…
Согласитесь, что оба куплета точно однимъ перомъ написаны…
- ↑ Господинъ О. Ливановъ, авторъ залихватской книги "Раскольники и острожники, " почему-то печатію называетъ себя «московскимъ адвокатомъ.» Мы, признаться, исполнены недоумѣнія, слыша сіе! Сколько намъ извѣстно, въ Москвѣ не существуетъ своихъ, московскихъ законовъ, охранять кои были бы призваны какіе-то спеціальные «московскіе адвокаты»; почему мы вольны полагать, что прозваніе сіе столь же легкомысленно, какъ и прозваніе «московская ворона», данное однимъ лакеемъ другому, въ сценѣ Гоголя «Лакейская».