СЪ НЕВСКАГО БЕРЕГА.
правитьI.
правитьАкадемія художествъ напечатала свой отчетъ за два года, открыла художественную выставку и сочинила каталогъ свой… Академія художествъ выказала чрезвычайную дѣятельность… Желая говорить именно объ этой дѣятельности, я поведу свою рѣчь совсѣмъ о другомъ, я займусь нѣкоторымъ размышленіемъ «о туалетѣ вообще». Повидимому нѣтъ ничего общаго между принадлежностями туалета и дѣятельностью Академіи художествъ, но такъ могутъ разсуждать только поверхностные люди смотрящіе на туалетные атрибуты съ точки зрѣнія «Моднаго Магазина» и «Вазы»…. Туалетъ, милостивые государи, великое дѣло! Туалетъ всегда былъ и будетъ живымъ современнымъ… Пока внѣшніе признаки человѣческаго существованія, его нарядъ и его манеры, играютъ огромную роль въ оцѣнкѣ его нравственныхъ качествъ, пока люди, прежде чѣмъ взглянутъ за вашу физіономію, смотрятъ, нѣтъ ли заплатокъ на вашихъ ботинкахъ, до тѣхъ поръ туалетъ будетъ самымъ главнымъ нашимъ аттестатомъ.
Прозорливость русскаго простого человѣка, сочинившаго поговорку: «по платью встрѣчаютъ, по уму провожаютъ», совершенно стирается въ современномъ обществѣ, которое «по платью встрѣчаетъ, и по платью же провожаетъ.»
Не часто люди страдаютъ за свои убѣжденія, но за свою прическу, за свое платье имъ не мало случалось испытывать гоненій и преслѣдованій со стороны общества и извѣстной части журналистики.
Давно ли ношеніе бороды считалось у насъ признакомъ вольнодумства, и на каждаго бородовладѣльца чуть не пальцами показывали на улицахъ?… Мы помнимъ такое время…
— Русскій кафтанъ Павла Якушкина даетъ богатую тему для цѣлаго эпическаго сказанія о его похожденіяхъ въ Псковѣ и въ другихъ окраинахъ Россіи.
Затѣмъ начинается тургеневскій періодъ туалетнаго гоненія. Тургеневъ и его дальновидные сподвижники открыли въ длинныхъ волосахъ и высокихъ сапогахъ новый типъ людей, прародителемъ которыхъ явился всѣмъ набившій оскомину Базаровъ.
Но когда, къ общему удовольствію нашихъ проницательныхъ публицистовъ, всѣ успокоились на счетъ Базарова и воплощеннаго въ немъ нигилизма, вдругъ онъ оживаетъ, и гдѣ бы вы думали? Въ нашей Академіи художествъ.
Это кажется невѣроятнымъ; мы и сами не повѣрили бы этому, еслибъ насъ не убѣдилъ въ томъ напечатанный отчетъ Академіи за 1867—1868 годъ.
Базаровъ, занимающая естественными науками и странствующій по болотамъ, въ большихъ сапогахъ, не признавалъ Рафаэля, и господинъ Тургеневъ счелъ это личнымъ своимъ оскорбленіемъ. Но что же можно подумать объ Академіи, объ этомъ «храмѣ иску ства», гдѣ къ представителямъ этого искуства и къ ихъ произведеніямъ относятся ни только съ базаровскимъ отрицаніемъ, но и съ презрѣніемъ, которое доказываютъ на дѣлѣ.
Тургеневскій призракъ — Базаровъ не увлекался рафаэлевскими мадоннами, но нигдѣ и не говорилъ, что мѣсто этихъ мадоннъ въ темныхъ сараяхъ или въ дровяныхъ подвалахъ. Базаровъпризракъ, но наши академики — не мечта, «нѣтъ, это не мечта», какъ говорилъ Собакевичъ. Полюбуйтесь же дѣйствительнымъ нигилизмомъ этихъ почтенныхъ мужей, выразившемся въ академическомъ отчетѣ. Вотъ что мы читаемъ въ немъ: «при разборѣ кладовыхъ, найдено было въ нихъ и небреженіи безчисленное множество картинъ и другихъ художественныхъ произведеній, принадлежащихъ художникамъ съ громкою вой, нашимъ русскимъ, современнымъ, еще и иностранцамъ».
Что можетъ быть лучше и яснѣе этого «собственнаго показанія» Академіи? Это почище всякаго базаровскаго отрицанія! Въ продолженіи многихъ лѣтъ въ академическія кладовыя, какъ ненужный хламъ, какъ мусоръ, сваливались лучшія произведенія искуства, и теперь, только случайно открытыя, какъ помпеевскія рѣдкости, они появляются на свѣтъ Божій. Вотъ наши Геркуланумъ и Помпея, которые не были залиты огненной лавой, а просто преданы, какъ выражается отчетъ, «мглѣ и забвенію».
Всѣ вновь открытыя «замогильныя» произведенія, отнятыя у крысъ и плесени, выставлены теперь въ «музеѣ живописи» Академіи, во такъ какъ у музея нѣтъ никакихъ указателей и каталоговъ, то публика остается въ невѣденіи, какія именно картины добыты изъ академическихъ кладо, и какіе представители искуства явились изъ мрака на свѣтъ?
Въ «мглѣ и забвеніи» нашего художественнаго Геркуланума сдѣлана еще находка. Академія открыла въ своихъ нѣдрахъ другое богатство — большую библіотеку, въ которой оказалось 30,000 томовъ и 120,000 эстамповъ.
Читать и писать объ этомъ болѣе чѣмъ странно: словно дѣло идетъ объ открытіи древняго подземнаго города въ новой Мексикѣ, а не въ Академіи художествъ, существующей въ Петербургѣ, на Невской набережной.
Кажется, большаго отрицанія искуства мы еще нигдѣ не встрѣчали, какъ въ самой Академіи художествъ.
Обозрѣніе годичной выставки художественныхъ произведеній тоже привело насъ въ полнѣйшему убѣжденію въ томъ, какъ сильно развито въ современныхъ художникахъ отрицаніе. Они отрицаютъ даже мысль. Заглянемъ теперь на самую выставку.
II.
правитьНаши годичныя, художественныя выставки, со включеніемъ выставки и текущаго года, производятъ на внимательнаго зрителя совершенно новое и странное впечатлѣніе. Переходя изъ одной академической залы въ другую, разсматривая картины всевозможныхъ размѣровъ, онъ испытываетъ положеніе человѣка, попавшаго въ художественный скитъ, гдѣ новые сектаторы искуства словно дали другъ другу такой клятвенный обѣтъ: клянемся рисовать, но никогда ни о чемъ не думать. Мысль — это тотъ самый мѣдяный змѣй, изображенный профессоромъ Бруни… «Клянемся, братія, до гроба не мыслить. Аминь»…
Я предполагаю, если вы спросите художника:
— «О чемъ вы, мистеръ, думаете»? то художникъ озлобится, и за такую обиду, пожалуй, мазнетъ васъ по лицу кистью, сказавъ торжественно:
— «Я, милостивый государь, никогда ни о чемъ не думаю, а только творю. Я не ремесленникъ мысли и у меня есть только актъ творчества. Поэтому убирайтесь въ чорту!»
Вы будете глубоко наивны, если, смотря на ту или другую картину, пожелаете узнать отъ художника или изъ каталога: какая мысль заключена въ такой картинѣ? Въ каталогѣ вы прочтете только: «Сцена съ натуры, цѣна 500 р.», а художникъ на вашъ вопросъ или только зарычитъ Или понесетъ страшный вздоръ, гдѣ будутъ натыканы слова: «экспрессія… полу-тоны… пятна… сочность кисти… колоритъ» и т. д. Онъ не пойметъ вашего вопроса, а вы его отвѣта.
Насколько въ газетѣ г. Старчевскаго идетъ названіе «Сена Отечества», нетолько же возможно нашихъ живописцевъ считать «дѣтьми XIX вѣка». Ихъ также удобно отнести и къ XIX столѣтію и въ допотопной эпохѣ, когда люди ходили безъ одеждъ, какъ классные натурщики. Смотря на многія произведенія современныхъ художниковъ и скульпторовъ, такъ и думаешь, что они до сихъ поръ воображаютъ, что люди и донынѣ ходятъ, какъ баньщики, безъ всякихъ одеждъ, по допотопной модѣ. Не даромъ же у нихъ такое пристрастіе къ обнаженнымъ фигурамъ.
Прогуляемся теперь по заламъ нынѣшней академической выставки.
Въ скульпторной залѣ, на первомъ мѣстѣ, мы встрѣчаемся съ произведеніемъ Николая Акимоча Лаверецкаго, за которое онъ получилъ званіе академика. Произведеніе Николая Акимоча очень глубокомысленное: голая дѣвочка показываетъ голому мальчику птичку. Глубокомысліе сразу непонятно, но скрыто, вѣроятно, въ аллегорія этой группы. Неужели тутъ нѣтъ аллегоріи, Николай Акимычъ? Не стрижъ ли эта птичка? Или, можетъ быть, ваша статуя есть мраморная реклама одной изъ дѣтскихъ книжекъ г. Вольфа, въ которой:
Оля спрашиваетъ Колю:
«Коля, что это за птичка?»
Олѣ Коля отвѣчаетъ:
— «Воробей — той птичкѣ кличка.»
Послѣднее предположеніе, кажется, неошибочно: мотивъ для статуи заимствованъ у г. Вольфа и останется каменнымъ документомъ изобрѣтательности г. Лаверецкаго.
Если г. Лаверецкаго можно отнести къ разряду рекламныхъ скульпторовъ, то г. Вродзскій по преимуществу художникъ будуарный. Двѣ его группы изъ бронзы, «Спящій Амуръ* и „Амуръ, снимающій по пробужденіи вуаль“, принадлежитъ къ числу тѣхъ будуарныхъ украшеній, до которыхъ большія охотницы разныя богатыя капризницы. Эти вазы, съ крошечными фигурками амуровъ, такія же художественныя произведенія, какъ и разныя причудливыя игрушки изъ магазина Кача.
Кромѣ амуровъ г. Бродзкій выставилъ „каминъ изъ мрамора“, за который, вѣроятно, и получилъ званіе профессора… Чѣмъ хе наградитъ академія г. Бродзкаго, если онъ на слѣдующихъ выставкахъ явится съ мраморными табуретами, мраморными экранами и мраморными плевательницами? Кто разрѣшитъ этотъ вопросъ?…
Проходя молчаніемъ десять восковыхъ миніатюрныхъ группъ г. Меверта и Діану г. Іенсена, въ которыхъ столько хе мысли, сколько и въ каминѣ г. Бродзкаго, мы только съ нѣкоторымъ удивленіемъ остановимся передъ гипсовой группой г. Каменскаго „Вдова съ ребенкомъ“…
Рядомъ съ голыми бронзовыми и мраморными амурами и Діанами вамъ какъ-то странно видѣть эту изящно-простую и проникнутую истиннымъ чувствомъ группу г. Каменскаго. Молодая женщина, закутанная широкимъ платкомъ, съ грустной думой смотритъ на ребенка, который лежитъ на ея колѣняхъ. Вотъ тема этой группы. Тутъ нѣтъ щегольства обнаженныхъ формъ, красивыхъ драпировокъ и балетной граціи, и вы видите въ этой грустной фигурѣ тихое, глубокое женское горе, выраженное безъ всякаго академическаго кривлянья, что даетъ ей силу, что заставляетъ зрителя задуматься.
Смѣлость г. Каменскаго меня удивляетъ: онъ осмѣлился думать въ стѣнахъ академіи, осмѣлился вмѣсто боговъ и богинь, съ ихъ плѣнительною наготою, изображать горе какой нибудь овдовѣвшей титулярной совѣтницы.
Перейдемъ теперь въ отдѣленію живописи. Ботъ двѣ картины г. Перова: „Послѣдній кабакъ у заставы“ и „Сцена у желѣзной дороги.“
Когда-то г. Перовъ подавалъ большія надежды. Можно было предполагать, что онъ выучится думать и осмыслитъ тотъ родъ живописи, который называется жанромъ (Что такое, по мнѣнію художниковъ нашихъ, жанръ, мы увидимъ дальше). Но процессъ самостоятельнаго мышленія, кажется, показался г. Перову скучной гимнастикой и онъ свой талантъ (который у него есть безспорно) употребляетъ теперь на то, чтобъ мыслить и рисовать по Розенгейму. Послѣднія двѣ его картины именно таковы, и заставляютъ предполагать, что ихъ сюжетъ заимствованъ изъ гражданско-обличительныхъ стихотвореній г. Розенгейма.
Не говоря уже о томъ, что г. Розенгеймъ давно уже перешелъ въ предано, мы думаемъ, что даже въ тѣ времена, когда скрипѣло тяжеловѣсное, желѣзное перо этого стихотворца, его произведенія не могли дать пищи даровитому художнику. Правда, г. Розенгеймъ много обличалъ въ свое время, но думалъ очень мало. Цѣлый рядъ обличаемыхъ имъ явленій, явленій печальныхъ, смѣшныхъ и безобразныхъ, онъ объяснялъ очень просто, съ смѣлостью Скалозуба:
Осторожно вглядись, обсуди и тогда
Къ убѣжденью, быть можетъ, придешь,
Что въ народѣ самомъ затаилась бѣда…
Передъ картиной г. Перова „Послѣдній кабакъ у заставы“ невольно припоминаются эти граціозныя строки г. Розенгейма, съ коментаріями г. Скарятина, ядовито воскликающаго: „Кабакъ, кабакъ и кабакъ. Кабакъ въ селѣ, кабакъ въ полѣ, кабакъ въ лѣсу, кабакъ на большой и проселочной дорогѣ, всюду и вездѣ всепоглощающій кабакъ“…
Г. Перовъ точно иллюстрировалъ мнѣнія этихъ двухъ художниковъ въ прозѣ и поэзіи. Посѣтивъ множество кабаковъ, его мужички добрались, наконецъ, до „послѣдняго кабака у заставы“. Зимній вечеръ. Вдали тянется столбовая дорога. У освѣщенныхъ оконъ кабачка стоятъ мужицкія дровни съ продрогнувшими лошадками, которые ждутъ своихъ хозяевъ…
Посмотрите вы на эту картину и вспомните слова г. Розенгейма: Что въ народѣ самомъ затаилась бѣда…
Другая картинка г. Перова, „Сцена у желѣзной дороги“, тоже навѣяна розенгеймовско-скарятинскими мотивами. Сюжетъ незамысловатый. Видно начало поѣзда. Передъ опущеннымъ шлагбаумомъ стоитъ группа мужиковъ и бабъ и съ любопытствомъ звѣря смотрятъ на дивную „чугунку.“ Вотъ и все содержаніе картины, если только это можно назвать содержаніемъ. Выводъ такой: размышленіе по Розенгейму далеко неплодотворно для художника…
Г. Ковалевскій выставилъ восемь этюдовъ лошадей съ и туры. Это по- части коннозаводства, т. е. опять таки по части г. Розенгейма.
Такъ какъ я не членъ „Общества покровительства животныхъ“, то не ногу оцѣнить цѣли и усердія г. Ковалевскаго, снявшаго портреты съ обитательницъ довольно большой, конюшни въ восемь стойловъ.
Также я не ногу оцѣнить вполнѣ достоинствъ пяти портретовъ г. Быкова. Такъ какъ главное достоинство портретовъ сходство ихъ съ оригиналами, которые мнѣ неизвѣстны, то я не ногу на слово вѣрить академическому указателю, увѣряющему насъ, что это, напр., портретъ г. Быкова, это г-жи Дубровиной, а это портретъ матери художника.
Я не вѣрю даже г. Икову, который называетъ свою женскую фигуру, лежащую въ вызывающей позѣ — Сусанну… Вѣдь точно также возлежать могутъ и другія дѣвицы — Амаліи, Альфонсины, Клары, Мины и т. д.
Зачѣмъ именно написалъ г. Иковъ свою Сусанну, я не могу сообразить и просто теряю голову. Разумѣется, я теряю голову не въ томъ смыслѣ, чтобъ дать сюжетъ для картины г. Якоби, приславшаго на выставку свою новую картину: „Кардиналу Гизу показываютъ голову адмирала Колиньи, убитаго въ варфоломеевскую ночь 1572 года.“
Г. Якоби всегда выбираетъ трагическіе сюжеты для своихъ картинъ, понимая трагедію только въ смыслѣ мелодраматическомъ и кровавомъ. Онъ всегда хочетъ дѣйствовать на одни нервы: то изобразитъ умирающаго пересыльнаго преступника, то обезглавленнаго Робеспьера, надъ трупомъ котораго потѣшаются республиканцы, то, наконецъ, голову Колиньи, принесенную въ ящикѣ кардиналу Гизу. Пристрастіе къ кровавымъ эфектамъ, къ кровавымъ мантіямъ, въ фантастическому освѣщенію — вотъ характерныя черты дарованія г. Якоби, доказывающія, что онъ избралъ совершенно ложную и скользкую дорогу въ искуствѣ.
Лучшимъ доказательствомъ для г. Якоби, что „трагическое въ жизни“ можетъ быть выражено художникомъ безъ крови, безъ отрубленныхъ головъ, служитъ картина г. Гуна, остановившагося за томъ же этюдѣ 1572 года. Въ его картинѣ „Наканунѣ варфоломеевской ночи“ вы сильнѣе чувствуете весь ужасъ того времени. Передъ вамистарый католикъ, который торопится пришить дрожащими руками бѣлый крестъ на свою шляпу, чтобъ въ ночь избіенія гугенотовъ разъяренные убійцы его не приняли за протестанта. Экспресія всей фигуры этого старика дышетъ жизненной правдой; въ немъ одномъ цѣлая поэма того времени и его личныхъ страданій…
Картина г. Гуна положительно — лучшее произведеніе во всей выставкѣ нынѣшняго года.
Г. Литовченко, памятный, намъ, какъ творецъ „Демона“ (изъ поэмы Лермонтова), на выставкѣ текущаго года, взялъ на себя болѣе скромную роль художника-археолога, написавъ „Сокольничаго, временъ царя Алексѣя Михайловича.“
Многимъ художникамъ не мѣшаетъ взять примѣръ съ г. Литовченко — въ скромности. Пусть они рисуютъ сокольничихъ, безъ всякихъ претензій на глубину содержанія и вымысла и повторяютъ слова щедринскаго героя барона Швахкопфа: „Мой мизль — нѣтъ мизль.“
Послѣднее выраженіе можетъ съ успѣхомъ служить девизомъ большинства нашихъ художниковъ, у которыхъ дѣйствительно „нѣтъ мизлъ!“
Вотъ, хоть, напр. г. Маковскій. Онъ составилъ себѣ извѣстность портретною живописью. Его лица — живутъ, мѣховые воротники на нихъ дышутъ, пуговицы и золото блестятъ. Но такая извѣстность видимо не удовлетворила г. Маковскаго, и съ скромной долей г. Литовченки онъ не можетъ ужиться. Давно уже стадъ соблазнять его жанръ со смысломъ, давно уже онъ началъ стремиться въ изображенію реальныхъ сторонъ жизни. Все это очень хорошо, но бѣда заключается въ томъ, что жанристы, подобные г. Маковскому, имѣютъ совершенно дѣтское понятіе о реализмѣ въ искуствѣ. Они не стремятся и не умѣютъ осмыслить то или другое будничное явленіе жизни, не въ состояніи показать его трагическую или смѣшную сторону, а просто прибѣгаютъ къ фотографическому способу — дѣлать простые снимки со всего, что попадется подъ стекло ихъ камеръ-обскуры. Передъ ними, напр., стѣна съ изорванными, грязными обоями — они сейчасъ изобразятъ эту стѣну съ изумительною вѣрностью: изорванные обои вы готовы рукой ощупать; ползущій тараканъ чрезвычайно похожъ на таракана; паутина съ паукомъ дѣйствительно паукъ и паутина… Написавъ такую картину, художникъ воображаетъ, что онъ отдалъ дань реальности въ искуствѣ, что онъ настоящій жанристъ. На выставкѣ есть, напр., картина г. Боброва 2-го „Внутренность комнаты.“ Передъ вами двѣ комнаты съ скромной обстановкой и больше ничего. Разумѣется, для такого произведенія не нужно никакого творчества, никакой мысли, и даже наблюдательности никакой не нужно. Правда, тутъ есть жизненная правда, но такая же жизненная правда есть и въ изображеніи брошеннаго стоптаннаго башмака, запачканнаго грязью и дегтемъ.
Вотъ этою-то гоньбою за стоптанными башмаками и старыми подметками нѣкоторые наши художники и выражаютъ всю свою убогую реальность.
Возвратимся теперь въ г. Маковскому. Онъ является съ двумя своими картинами. Первая изъ нихъ не внесена въ каталогъ и подъ нею стоитъ надпись: „Разговоры по хозяйству“. За чайнымъ столомъ сидитъ старая барыня, а передъ ней стоитъ кухарка, ведущая съ ней бесѣду. Въ чемъ-же тутъ дѣло, думаете вы? Картина сама отвѣчаетъ за себя и за г. Маковскаго: „мой мизль — нѣтъ мизль“!
Другая картина г. Маковскаго носитъ огромное названіе: „изъ быта русскихъ бояръ конца XVII вѣка“.. Г. Маковскій вообразилъ, что для изображенія стараго боярскаго быта достаточно знанія костюмовъ того времени. Знай только выкройку сарафановъ и кокошниковъ, а за тѣмъ церемониться нечего. Боярина посади на стулъ, подведи къ нему русокосую красавицу съ опущенными глазами и съ чарой „зелена вина“ на подносѣ, и картина изъ быта XVII вѣка готова.
На выставкѣ кто-то изъ публики сдѣлалъ очень вѣрное заключеніе объ этой картинѣ, замѣтивъ, что тема ея „не изъ быта русскихъ бояръ конца XVII вѣка“, а изъ быта актеровъ александринскаго театра, изображающихъ какую нибудь сцену изъ старо-русской драмы гг. Аверкіева или Чаева. Передъ вами сидитъ переряженный не то г. Нильскій, не то г. Степановъ; передъ вами стоитъ не то г-жа Владимірова, не то г-жа Струйская, а сзади выглядываетъ не то г-жа Громова, не то г-жа Линская.
Г. Маковскому стоило придѣлать внизу своей картины суфлерскую будку и сходство съ Александринскимъ театромъ было бы окончательное. Картина г. Маковскаго характеризируетъ столѣтіе, выбранное художникомъ, только при помощи археологическихъ справокъ объ одеждѣ того времени. Если бы онъ, не измѣняя ни на волосъ положенія своей группы, перерядилъ эту группу въ костюмъ современнаго купечества, то передъ нами была бы сцена изъ комедіи Островскаго и. даже, пожалуй, Лейкина.
Г. Маковскій, задаваясь повидимому широкой программой для своей картины, все-таки нисколько не стоитъ выше художника Мельникова, написавшаго „Цвѣты въ вазѣ“. Одинъ срисовалъ боярскіе наряды, взятые на прокатъ у парикмахера Мишеля, другой копировалъ цвѣты, купленные въ любой оранжереѣ. Трудъ г. Мельникова даже почтеннѣе, ибо онъ безъ всякихъ претензій, и художникъ, съ своимъ оранжерейныхъ міросозерцаніемъ, не заглядываетъ въ сферы, ему незнакомыя.
Вотъ г. Шишкинъ такъ, по крайней мѣрѣ, остроуменъ. Отсутствіе содержанія въ своей картинѣ онъ вздумалъ пополнить игривостью подписи подъ своимъ произведеніемъ. Картина г. Шишкина — пейзажъ
Протекаетъ рѣчка
Черезъ рѣчку мостъ,
только на мосту нѣтъ овечки и самый мостъ полуразвалился, такъ, что и конному и пѣшему переправа черезъ него на другую сторону рѣки невозможна. На третьемъ планѣ картины видны крошечныя въ полвершка фигурки: извощикъ, только, сейчасъ доставившій въ берегу двухъ путниковъ — господина въ шляпѣ и даму съ ребенкомъ. Подъ картиной, вмѣсто подписи, находится извѣстный стихъ изъ басни:
„Чѣмъ на мостъ намъ идти, поищемъ лучше броду“…
По смыслу этой подписи почтенные дачники съ ребенкомъ должны перебираться на ту сторону рѣки — въ бродъ. Очень остроумное предложеніе со стороны г. Шишкина!..
III.
правитьМежду произведеніями жанристовъ годичной выставки, къ сожалѣнію, не замѣчены рецензентами и публикой работы петербургской артели художниковъ. Особенно труды трехъ художниковъ гг. Журавлева, Дмитріева-Оренбургскаго и Лемоха очень выдаются изъ всеобщей посредственности. Художественной простотой и свѣжестью незамысловатаго, но поэтическаго мотива дышетъ небольшая картинка г. Журавлева: „Возвращеніе съ бала“. Вы видите внутренность кареты. Откинувшись назадъ за плечо молодой жены лежитъ сильно выпившій супругъ. Онъ спитъ, но въ лицѣ его вы читаете всю исторію этого буйнаго, грубаго самодура. Рядомъ съ нимъ сидитъ молодая, запуганная жена. Изъ-подъ салопа выглядываетъ богатый, бальный нарядъ. Богатство при безконечномъ, молчаливомъ горѣ несчастной женщины — вотъ два контраста, которые встаютъ передъ вами въ лицѣ главной героини картины. Вы видите, какъ тяжело ея настоящее, какъ безразсвѣтно ея будущее, ей# такъ и и хочется сказать:
Бѣдная лучше впередъ не гляди!…
Другая картина того же художника: „Пріѣздъ художника домой“. Опять семейная, хоть очень обыкновенная, но печальная драма. Мужъ, долго не бывавшій дома, находитъ около жены ребенка. Стыдъ и страхъ заставляютъ жену закрыть лицо руками. Ребенокъ жмется въ ней тоже со страхомъ. Старуха мать хочетъ хоть немного отвести приближающуюся грозу… Но гроза уже близко, вы находитесь въ ея присутствіи. Сдержанность художника, успѣвшаго во время остановиться, выбрать надлежащій моментъ — составляютъ всю силу подобныхъ произведеній.
Тою же сдержанностью и вкусомъ, рѣдкими въ нашихъ художникахъ, отличаются „Утопленникъ въ деревнѣ“ г. Дмитріева и „Семейное горе“ г. Лемоха. Г. Дмитріевъ, въ „Утопленникѣ“, далекъ мелодраматическихъ традицій г. Якоби съ его обезглавленными трупами. Г. Дмитріевъ понимаетъ, что обезображенное лицо утопленника только можетъ смутить эстетическое чувство зрителя, нисколько не увеличивая трагизма изображаемаго событія, а потому онъ заслонилъ лицо утопленника группою стоящихъ мужиковъ. „Начальство“ на спинѣ одного крестьянина составляетъ актъ, отбирая показанія.
Тоже умѣнье не договариваться до конца, остановиться на художественномъ намекѣ, видно въ „Семейномъ горѣ“ г. Лемоха. Въ скромно-меблированной комнатѣ, за ширмами, лежитъ умирающій или уже умершій труженикъ. Вы его не видите, — изъ-за ширмъ выглядываетъ только задняя часть кровати, — но вы чувствуете, что за этими ширмами лежитъ покойникъ. На диванѣ, у стола сидитъ молодая женщина. Опираясь одной рукой на колѣни матери, убитая горемъ, вдова хочетъ скрыть свои слезы отъ старушки и, отвернувшись, закрываетъ свое лицо ладонью другой руки. Не видя холоднаго трупа мертвеца, не видя слезъ печальной вдовицы вы все-таки чувствуете и понимаете, что тутъ дѣйствительно „семейное горе“.
Отдохнувъ на произведеніяхъ этихъ трехъ художниковъ, не очень весело переходить къ другимъ украшеніямъ выставки. Полнѣйшее отсутствіе содержанія въ этихъ „украшеніяхъ“ замѣняется хитростью ихъ названій. Посмотрите какъ хитритъ г. Брянскій!… Нарисовалъ онъ этюдъ съ „женской головкой“, но чтобъ сдѣлать изъ этой „головки“ — картину, онъ положилъ передъ ней на столѣ золотое кольцо 94 пробы, затѣмъ вложилъ въ руки „головки“ смятую записку я назвалъ свой портретъ „невѣстой, получившей обратно обручальное кольцо“… Выраженіе лица этой „невѣсты“ до такой степени „удобное“, что положи г. Брянскій на столъ вмѣсто золотого кольца театральный билетъ, то смѣло могъ бы сдѣлать такую надпись подъ своей „головкой“: „невѣста, получившая отъ своего жениха билетъ въ итальянскую оперу“… И первая и послѣдняя подпись одинаково идутъ въ этой „головкѣ“, удобной для всякой „заголовки“…
Другой этюдъ того же г. Брянскаго: „туалетъ дѣвушки послѣ купанья“. Подъ такимъ названіемъ вы видите дѣвушку въ бѣлой кофтѣ и ничего болѣе. Отчего же г. Брянскому не рисовать послѣ того своихъ этюдовъ на такія темя: „человѣкъ, получившій насморкъ и сморкающійся въ платокъ“, или, „дѣвушка, убивающая блоху“, или, „юнкеръ, размышляющій о покупкѣ перочиннаго ножа“..
Это все „жанръ“, достойный г. Брянскаго и всѣхъ ему подобныхъ. Г. Брянскій всего лучше рисуетъ обручальныя кольца. Призовите въ его картинѣ любого ростовщика или оцѣнщика — и онъ признаетъ его кольцо несомнѣнно за золотое самой высшей пробы.
Совершенно въ другомъ родѣ произведеніе г. Шурыгина. Г. Шурыгину случилось прочесть двѣ „книжки“ гг. Стебницкаго и Авенаріуса. Понравились эти книжки г. Шурыгину и изъ этихъ двухъ книжекъ онъ составилъ одну картинку, которую назвалъ: „современные идеалисты“. Въ названіи видимая ошибка художника: по невѣденію онъ слово „идеалистъ“ смѣшалъ съ „энгилистомъ“, ибо и то и другое слово для него непонятны.
Въ картинкѣ два растрепанные „энгелиста.“ На одномъ красная рубашка и, разумѣется, высокіе сапоги. Онъ что-то громко читаетъ, размахивая рукой. Рядомъ стриженая „энгелиства“ въ очкахъ, слушаетъ его декламацію. Въ комнаткѣ видимые слѣды попойки: по полу разбросанныя бутылки и стаканы съ пивомъ… Цѣна 75 руб… Неужели редакція „Всемірнаго труда“, въ видѣ поддержки духа своихъ сотрудниковъ, не купитъ этой картины?..
Но вотъ картины г. Лесли… Г. Лесли удивительный комикъ среди художниковъ?… Какой бы мрачный сюжетъ не избралъ онъ для своей кисти, вы все-таки будете смѣяться… Что, напр., смѣннаго въ изображеніи „Утопленницы“, бросающейся въ воду съ Николаевскаго моста? Какъ-то дико, неловко улыбаться передъ такой картиной, но вы все-таки смѣетесь, смѣетесь -неудержимо. Растрепанная женщина, кулаки поднятые къ верху, вся фигура этой женщины возбуждаетъ въ васъ хохотъ, а не состраданіе или ужасъ. Чѣмъ это объяснить, какъ не комическимъ талантомъ г. Лесли?..
Точно также весело смотрѣть на другую картину г. Лесли, „Неронъ передъ трупомъ Агрипины“. Сюжетъ, повидимому, вовсе невеселый. Неронъ и Агрипина — фигуры настолько мрачныя, что едва-ли могутъ вызывать улыбку, и при всемъ томъ вы смѣетесь передъ этою картиною г. Лесли. Пухлая, подушкообразная личность Нерона, точно также какъ и Агрипина, похожая на лайковую куклу, набитую сѣномъ, заставляютъ забыть васъ всю зловѣщую исторію этихъ мрачныхъ фигуръ, и вы смѣетесь, смѣетесь и смѣетесь… Вѣроятно, этой дѣли и желалъ достигнуть г. Лесли, и предполагать въ немъ иныя стремленія едва-ли возможно…
Въ заключеніе своихъ замѣтокъ о художественной годичной выставкѣ, я скажу два слова о новомъ произведеніи г. Тютрюмова. Въ каталогѣ выставки, вѣроятно по случайной ошибкѣ, произведеніе г. Тютрюмова носитъ названіе: „Отдыхъ вакханки“. На самомъ дѣлѣ, это не картина, а планъ роскошнаго, архитектурнаго произведенія, нѣчто въ родѣ храма любви, гдѣ могутъ блаженствовать одни полубоги и великіе эпикурейцы. На перекоръ всѣмъ архитекторамъ, весь свой талантъ и воображеніе посвящающимъ художественному изображенію главнаго передоваго фасада зданія, г. Тютрюмовъ исключительно занялся отдѣлкой задней части своего аллегорическаго падлацо — и превзошелъ самого себя въ ея изображеніи. Истинные цѣнители по цѣлымъ часамъ любуются новымъ твореніемъ г. Тютрюмова…
На г. Тютрюмовѣ я и остановлюсь. Все, что можно было сказать о выставкѣ, съ той или другой точки зрѣнія, я сказалъ, проходя молчаніемъ множество этюдовъ, портретовъ и пейзажей. Зритель долженъ вынести невеселое впечатлѣніе, послѣ хожденія по задамъ выставки. Два-три порядочные этюда жанристовъ, два-три пейзажа, а все остальное сливается для него въ пестрое смѣшеніе красокъ, драпировокъ и золотыхъ рамъ… Изъ каждой такой золотой рамы кричитъ тотъ же щедринскій баронъ Швахкопфъ:
„Мой мизль — нѣтъ мизль!..“
Это восклицаніе провожаетъ васъ до самаго выхода, слѣдитъ за вами на лѣстницѣ, у параднаго подъѣзда Академіи, раздается за вами въ догонку на той сторонѣ Невы, за Николаевскимъ мостомъ..»
IV.
правитьОднако, справедливость — прежде всего.
Если, съ одной стороны, произведенія нашихъ художниковъ страдаютъ полнѣйшимъ отсутствіемъ содержанія, бѣдностью вымысла и окаменѣлостью мысли, то, съ другой стороны, большинство изъ нихъ безукоризненно въ техническомъ отношеніи. Лида на ихъ портретахъ смотрятъ, какъ живыя, въ изображеніи всевозможныхъ деталей краски подъ ихъ кистью изчезаютъ, и вы видите настоящее золото, бронзу, мѣха, бархатъ и атласъ. Въ этомъ отношеніи, въ дѣлѣ внѣшней отдѣлки и формы, наши художники далеко перещеголяли нашихъ современныхъ стихотворцевъ. Послѣдніе тоже бѣдны содержаніемъ, а по техникѣ ихъ стиха, по неряшливости и топорности версификаціи трудно вообразить, что эти птенцы русской поэзіи пишутъ свои стихи послѣ Жуковскаго, Пушкина и Грибоѣдова.
На этотъ разъ я хочу остановиться на литературныхъ упражненіяхъ одного изъ начинающихъ россійскихъ стихотворцевъ, а именно на г. Буренинѣ. Останавливаюсь именно на немъ, а не на комъ нибудь другомъ, потому, во-первыхъ, что въ этомъ стихотворцѣ рельефнѣе, чѣмъ въ другихъ поэтахъ-новичкахъ, замѣтно поразительное неумѣнье владѣть стихотворной формой, а во-вторыхъ потому, что въ г. Буренинѣ, болѣе, чѣмъ въ комъ нибудь другомъ, проявляется страшная заносчивость и самонадѣянность, далеко превышающія его очень скромное, микроскопическое дарованіе. Очень юные, начинающіе поэты нерѣдко бываютъ сбиваемы съ толку чрезмѣрными похвалами своихъ услужливыхъ пріятелей и приходятъ къ самообожанію раньше того времени, чѣмъ сдѣлаются извѣстными даже своимъ близкимъ родственникамъ. Поэтому я считаю за доброе, гражданское дѣло сказать слово правды такому начинающему птенцу, дабы «человѣкъ не баловался» и построже взглянулъ на свое Поэтическое баловство.
Можетъ быть, со временемъ, когда г. Буренинъ откажется отъ своей слабости писать стихи (въ чемъ я нисколько не сомнѣваюсь), и займется какою нибудь другою дѣятельностью попроще, онъ вѣрно оцѣнитъ все безкорыстіе моихъ совѣтовъ. Если жъ онъ теперь прогнѣвается на меня, то все же отъ этого истина не пострадаетъ…
Если бы у г. Буренина не было такой русской фамиліи, то, читая его первые опыты въ стихахъ, я склоненъ былъ бы предполагать, что авторъ этихъ «опытовъ» нѣмецъ или, по крайней мѣрѣ, бывшій обитатель Гельсингфорса. Извѣстно, что нѣмцы очень любятъ говорить по-русски, слѣдовательно могутъ имѣть и страсть къ сочиненію русскихъ стиховъ. Однако я не настаиваю на своемъ предположеніи (можетъ быть, фамилія г. Буренина псевдонимъ только), но только хочу пояснить свое недоумѣніе съ помощію стиховъ самого Буренина. Вотъ, напр., какіе стишки пописываетъ онъ:
Разливается новаго года заря,
Блескомъ юности розово-алымъ,
И ея (?!) полонъ сладостныхъ грезъ и надеждъ
Я встрѣчаю заздравнымъ бокаломъ.
Или вотъ такія строчки въ тѣхъ же стишкахъ:
Всякій, что находится въ кругу,
Нынче сталъ въ категоріи умныхъ.
Нерусская постройка первой строчки невольно напоминаетъ слова изъ нѣмецко-русской пѣсни:
У одинъ мужикъ одна женушка биль,
Хорошенькій, миленькій, — да!..
Подобно всѣмъ юнымъ, начинающимъ стихотворцамъ, г. Буренинъ, пожалуй, можетъ отвѣтить, что это опечатка… Такой отвѣтъ доводилось мнѣ слышать не разъ отъ многихъ чижиковъ россійской словесности, незамѣчавшихъ, въ наивности души своей, того, что и вся ихъ журнальная дѣятельность, есть ничто иное, какъ «большая литературная опечатка»…
Но отговариваться плохою корректурою не всегда возможно, что мы сейчасъ и узнаемъ при чтеніи поэмы г. Буренина «Грѣшница» изъ Альфреда де-Виньи (La femme adultère) (Вѣстникъ Европы, сентябрь).
Извѣстно, что Альфредъ де-Виньи одинъ изъ немногихъ французскихъ поэтовъ, у которыхъ форма доведена до удивительнаго совершенства. Всѣ стихи его отличаются античною строгостью и законченностью; всѣ стихи его точно бронзовые барельефы. Что хе сдѣлалъ г. Буренинъ изъ художественной поэмы Виньи? Мало того, что онъ взялся за переводъ съ умѣньемъ стихотворцевъ г г. Савича и Мартъянова, онъ начинилъ свой переводъ строфами собственнаго издѣлія" которые отличаются полною разнузданностью «испанскихъ мотивовъ» Вс. Крестовскаго.
Сличимъ одно мѣсто оригинала съ подлинникомъ:
«Voila ces yeux si purs dont mes yeux sont épris!
Votre front est semblable au lis de la vallée,
De vos lèvres toujours la rose est exhalée:
Que votre voix est douce et douces vos amours!
Oh! quittez ces colliers et ces brillants atours»!..
Я настолько великодушенъ, что не стану переводить этого мѣста стихами, для сравненія съ стихотворнымъ переводомъ г. Буренина, но у меня есть оружіе самое убійственное и самое простое. Я сдѣлаю построчный, прозаическій переводъ этой строфы и сравню его съ стихами г. Буренина. Прочтите буквальный переводъ въ прозѣ: «Вотъ эти чистыя очи, въ которыя влюблены мои глаза! Твое чело похоже на лилію долины! Розой дышутъ твои уста. Какъ сладокъ твой голосъ, какъ сладостна любовь твоя!.. Сбрось эти ожерелья и блестящія украшенія»…
Нуженъ большой талантъ бездарности, чтобъ это мѣсто, поэтическое даже въ буквальномъ переводѣ, обезобразить такимъ стихотворнымъ перевозомъ:
Любви сіяньемъ озарили
Лучи твоихъ очей мой взглядъ
Твое чело бѣлѣе лилій 1),
Уста слова любви струятъ, (?!)
Какъ будто роза ароматы!
О, сбрось съ себя одеждъ нарядъ… (?)
1) Рифмы озарили и лилій только могутъ соперничать съ однимъ старымъ двустишіемъ несчастнаго домашнего риѳмоплета:
Въ магазинѣ Бари,
Дѣвы очень стары…
Вѣдь просто обидно дѣлается за г. Буренина: буквальный, подстрочный переводъ выходитъ поэтичнѣе его рифмованной путаницы, гдѣ «лучи очей озарили взглядъ любви» и гдѣ, наконецъ, предлагается сбросить съ себя "одеждъ нарядъ? "По каковски послѣднее выраженіе? Вѣдь это равносильно «глазамъ очей», «щекѣ твоей ланиты»… и пр.
Дальше т. Буренинъ просто начинаетъ клеветать на А. Виньи и входитъ въ тонъ Вс. Крестовскаго, съ тою только разницею, что даже у послѣдняго нѣтъ такихъ варварскихъ стиховъ:
О, лучше бъ ты охолодила
То пламя, что во мнѣ зажгло
Мятежныхъ ласкъ твоихъ желанье (!)
Любви созрѣли грозди; я
Касаюсь къ нимъ…
Г. Буренинъ безцеремонно начинаетъ исправлять и пополнять французскаго поэта.
Слѣдующія строки показались ему незаконченными въ подлинникѣ:
Le séducteur, content du succès de son crime,
Fuit l’ennui des plaisirs et за jeune victime.
Seule, elle reste assise, et son front sans couleur
Du remords qui s’approche а déjà la pâleur…
Г. Буренинъ пересочинилъ ихъ такъ:
Въ тотъ часъ любовникъ пресыщенный
Ее покинулъ, и блѣдна
На ложѣ, нѣгой изступленной (?!)
Измятомъ, поднялась она…
Гдѣ нашелъ юный переводчикъ у Альфреда Виньи ложе, измятое изступленной нѣгой? Да и какъ можетъ быть нѣга — изступленной, злоба — кроткой, порокъ — добродѣтельнымъ и гт. Савичъ, Буренинъ и Панютинъ переводчиками Альфреда Виньи? Ни то, ни другое, ни третье — невозможно.
Не только въ нашихъ журналахъ, но даже въ поздравительныхъ стихахъ разносчиковъ афишъ странно встрѣчать нынче такія строки:
«Зефора ждетъ мужа», взглядъ уставивъ въ даль« (?!), а мужъ съ высотъ Сіона» съѣзжалъ, "коня ускоривъ "… Да, помилуйте, теперь писцы управы благочинія не пишутъ такимъ языкомъ, и я совѣтую г. Буренину «взглядъ уставитъ въ даль» и придумать для себя родъ занятій, который не компроментировалъ бы его такъ, какъ компроментируетъ подобное изступленное ломанье бѣднаго русскаго языка подъ редакціей экс-профессора Стасюлевича.
V.
правитьБлагодаря совокупности многихъ обстоятельствъ, журналистика наша имѣетъ для публики значеніе не «поучающее», а скорѣе «увеселяющее». Гейне, говоря о своемъ времени, такъ обрисовываетъ отношеніе печати къ обществу даже въ многодумной Германіи: * Когда въ народѣ, пишетъ онъ, общественная жизнь неподвижна, онъ все-таки ищетъ себѣ предметовъ для обсужденія и находитъ ихъ въ своихъ писателяхъ и въ своихъ комедіянтахъ. Вмѣсто пѣтушьихъ боевъ у нихъ есть газеты, въ которыхъ бѣдняки, кормимые съ этою цѣлью, рвутъ другъ на другѣ доброе имя,[1] а филистеръ кричитъ въ восторгѣ: «вотъ этотъ — молодецъ! Каково этому натрепали гребень-то».
Нѣкоторые наши собственные публицисты видимо изъ кожи лезутъ, чтобъ ихъ органъ принялъ характеръ «общественнаго увеселителя». Самымъ характернымъ увеселительнымъ зрѣлищемъ у насъ безспорно является «Русскій», газета, издаваемая и сочиняемая г. Погодинымъ, который, что видно изъ его же словъ, единственный сотрудникъ и единственный корректоръ этого веселаго изданія. Подобно «Диллетанту пятаго яруса», въ водевилѣ того же названія, гдѣ всю пьесу ведетъ одинъ актеръ, г. Погодинъ въ единственномъ своемъ лицѣ изображаетъ всѣ отдѣлы и рубрики своего «Русскаго»… «Одинъ въ полѣ не воинъ», говоритъ пословица. Для г. Погодина должна быть придумана новая поговорка: «Одинъ на Дѣвичьемъ полѣ — воинъ», да еще какой!.. У этого «воина» двѣ отличительныя черты: во-первыхъ онъ* сражается всегда съ тѣнями и призраками, а живые люди на его вызовы не отвѣчаютъ, почему воинственность его совершенно безопасна, а во-вторыхъ этотъ «воинъ» живетъ всегда заднимъ числомъ, потому, вѣроятно, что всѣ извѣстія, книги, журналы, доходятъ въ одно время, какъ въ Камчатку, такъ и на Дѣвичье поле… Почти навѣрное можно предположить, судя по пяти дюжинамъ «Русскаго», что извѣстія о лѣтнихъ торфяныхъ пожарахъ и голодѣ въ Россіи будутъ подвергнуты подробному изслѣдованію въ этой газетѣ только зимою будущащаго 1869 г.
До какой степени свойственно «Русскому» запаздыванье, доказываетъ № 68 этого погодинскаго изданія (отъ 2 октября), отъ первой до цослѣдней строчки посвященный нигилистамъ. Статья такъ и называется: «Нигилистамъ»… Г. Погодинъ только теперь сдѣлалъ открытіе нигилистовъ и даже недавно узналъ о томъ, что на Руси былъ недавно одинъ публицистъ, котораго фамилія Писаревъ!!… «Имя этого писателя, говоритъ г. Погодинъ о Писаревѣ, у насъ, въ кругу людей, занимающихся наукою и словесностью, было неизвѣстно (?!)». Только недавно, г. Погодинъ прочелъ въ газетахъ отрывокъ изъ статьи Писарева «Русскій Донъ-Кихотъ» (по поводу литературной дѣятельности г. Кирѣевскаго) и запылалъ страшнымъ гнѣвомъ и дрогнуло все Дѣвичье поле отъ богатырскаго посвиста «Русскаго».
«Читая, не вѣришь глазамъ своимъ, восклицаетъ Михаилъ Петровичъ: — Кирѣевскій мрачный обскурантъ! Человѣкъ глубоко павшій! Его идеи допотопныя, его ребяческія убѣжденія, натолкованныя нянюшкой и маменькой, раздѣляются всѣми старухами московскими!.. Кто это говоритъ»?..
Противъ такого обвиненія г. Погодинъ рѣшился ополчиться всѣмъ шрифтомъ собственной типографіи. Что Кирѣевскій не былъ обскурантомъ, г. Погодинъ доказываетъ такими убѣдительными аргументами:
Во 1-хъ. Кирѣевскій читалъ Шиллера, и Гете (Михаилъ Петровичъ! Да ктоже ихъ не читалъ? Ихъ одинаково читали Бѣлинскій и Булгаринъ, Добролюбовъ и Кельсіевъ, а между первыми и послѣдними, кажется, есть нѣкоторая разница!).
Во 2-хъ. Кирѣевскій былъ родственникъ Жуковскаго (съ которой стороны)?
Въ 3-хъ. Другъ Баратынскаго.
Въ 4-хъ. Товарищъ Веневитинова, Хомякова, Шевирева[2].
Въ 5-хъ. Жилъ долго въ Мюнхенѣ и Берлинѣ.
Въ 6-хъ. Имѣлъ характеръ благородный, деликатность и нѣжность тонкихъ чувствованій…
Такая оригинальная защита литературной дѣятельности Кирѣевскаго удивить хоть кого. Критикъ разбираетъ его сочиненія, его статьи, его кругозоръ, какъ мыслителя и журналиста, а Михаилъ Петровичъ, какъ сваха, толкуетъ о «тонкихъ чувствахъ» Кирѣевскаго, говоритъ о тѣхъ, съ кѣмъ онъ былъ другомъ, съ кѣмъ товарищемъ и въ какомъ именно городѣ нанималъ квартиру.
Отличный пріемъ защиты для нынѣшнихъ адвокатовъ. Представьте себѣ, что вамъ привелось бы слышать защитительную рѣчь какого нибудь адвоката, пожелавшаго оправдать передъ судомъ статью сотрудника, ну, хоть, «Голоса», или хоть самого Тиблена, за его бѣгство. Что бы вы сказали, услыхавъ такое слово: «Господа судьи! Передъ вами стоитъ человѣкъ, нѣжность сердца котораго способна къ воспринятые самыхъ высокихъ чувствованій. Онъ не можетъ безъ слезъ съѣсть куска ростбифа, не сказавъ при этомъ: я ѣмъ (о, чудовище!) мясо животнаго, котораго жизнь принесена въ жертву моего обжорства!.. Онъ друженъ съ А. А. Краевскимъ, а дружба послѣдняго возвышаетъ, онъ знакомъ съ докторомъ Ханомъ, а такое знакомство можетъ только благодѣтельно дѣйствовать на убѣжденія. Наконецъ, обвиняемый завтракалъ однажды въ одномъ ресторанѣ съ Спенсеромъ, и однажды его шляпу надѣлъ по ошибкѣ г. Фетъ, что скоро будетъ разсказано въ новой повѣсти знаменитой писательницы Ольги Н… Неужели же изъ всего этого не ясно, что обвиняемый — человѣкъ образованный, прогрессивный и самыхъ высокихъ правилъ и чувствованій.»
Если возможна такая адвокатская защита, то и аргументы, приводимые г. Погодинымъ, имѣютъ неотразимую силу.
Дальнѣйшее повѣствованіе г. Погодина не столько о г. Кирѣевскомъ, сколько о самомъ себѣ, еще болѣе любопытно по своей своеобразности.
Прочитавъ отрывки изъ статьи г. Писарева о Кирѣевскомъ, Михаилъ Петровичъ не выдержалъ. "Я въ тотъ же часъ, говоритъ онъ, написалъ записки въ лицамъ, знавшимъ Кирѣевскаго, и звалъ ихъ на крестовый походъ на невѣрныхъ,.
Увы! возваніе г. Погодина потерпѣло полнѣйшій афронтъ: по его собственному признанію, никто ему не откликнулся «изъ боязни мысли», какъ замѣчаетъ почтенный ученый. Оставшись одинокимъ бойцемъ на Дѣвичьемъ полѣ, г. Погодинъ задумалъ дѣйствовать одинъ. Затѣмъ Михаилъ Петровичъ вводитъ читателя въ свою личную, домашнюю жизнь. Мы узнаемъ, напр., что онъ прежде всего вытребовалъ «у своего книгопродавца» (или въ Москвѣ всѣ — свои люди, или же у г. Погодина дѣйствительно есть свой собственный книгопродавецъ — неизвѣстно) сочиненія Писарева. Потомъ, мы узнаемъ, что московскій ученый "въ четвергъ и пятницу 4 и 5 іюля (для потомства такая точность чрезвычайно важна), въ напрасномъ ожиданіи корректуръ своей газеты (косвенная жалоба на безпорядки собственной типографіи!), имѣя свободное время, за полночь, принялся читать «новаго нашего мыслителя». Чтеніе Писарева видимо сильно взволновало г. Погодина. Въ немъ проснулась старая его слабость писать письма въ знакомимъ и незнакомыхъ. «Цѣлое утро, признается онъ, я ходилъ у себя въ саду по моей липовой аллеѣ (да будетъ всѣмъ извѣстно, что у г. Погодина на Дѣвичьемъ подѣ есть садъ, а въ томъ саду есть липовая аллея… А есть ли у васъ въ саду яблони, Михаилъ Петровичъ?.. Очень любопытно знать) и обдумывалъ письмо къ Писареву», предполагая убить его стихами изъ Державина:
Я царь, я рабъ, я чернь, я Богъ.
Но, будучи я столь чудесенъ,
Отколь произошелъ, безвѣстенъ,
А самъ собой я быть не могъ.
Передъ смысломъ этихъ стиховъ, по мнѣнію М. П., теряются исторія, физіологія, анатомія, химія, зоологія и антропологія.
Письмо г. Погодина оказалось опять безполезныхъ, потому что онъ вдругъ узналъ о телеграммѣ, извѣщающей о смерти Писарева. «Погибель Писарева» поразила М. П. только потому, что, какъ говорилъ онъ, она совпала съ размышленіями моими объ его нравственномъ состояніи. «Паденіе Писарева» г. Погодинъ еще больше понялъ, когда прочелъ, «объ его университетской жизни въ прекрасной трезвой статьѣ г. Полевого»[3]. Чтеніе этой статейки привело г. Погодина къ тому соображенію, что «Писаревъ по выходѣ изъ университета вѣрно попался подъ вліяніе злаго духа».
«Марфа! Марфа! печешеся о мнозѣхъ», скажемъ мы Михаилу Петровичу; желая изслѣдовать самый корень зла, т. е. нигилизма, М. П. даже отыскалъ его родоначальника въ лицѣ покойнаго И. И. Введенскаго, который, по мнѣнію г. Погодина, распространялъ нигилизмъ во всѣхъ учебныхъ заведеніяхъ еще во времена Ростовцева.
Съ своей стороны, мы можемъ завѣрить М. П., что намъ тоже извѣстны нѣкоторыя воспоминанія Введенскаго о г. Погодинѣ и о томъ времени, когда московскій ученый странствовалъ по Европѣ и предлагалъ Шафарику и Гизо свои сочиненія въ обмѣнъ на ихъ произведенія, а воспитанники его московскаго пансіона, моримые голодомъ, принуждены были для пропитанія продавать свои собственные учебники. Объ этомъ разсказывалъ тотъ же Иринархъ Ивановичъ Введенскій, который имѣлъ несчастіе жить когда-то въ домѣ издателя «Русскаго». Помните, Михаилъ Петровичъ?..
Свою статью о нигилистахъ М. П. заканчиваетъ слѣдующей просьбой: «Пусть читатели простятъ мою ревность, она и не по разуму…» По разуму ли она? Читатели, вѣроятно, давно рѣшили это и безъ меня.
VI.
правитьВамъ, вѣроятно, доводилось слышать такіе разговоры.
Дама зрѣлая. Какая скука! Желала бы читать, но нынче и читать нечего.
Дама юная. Ужь и не говори, ma chère, — теперь печатаютъ одни мужицкіе романы, гдѣ герои какіе-то Ванюхи и Матрены, разговоры — безъ всякой деликатности. Благовоспитанной женщинѣ просто въ руки невозможно взять ни одного журнала…
Но ни однѣ только дамы изъ Коломны или изъ Опочки такъ разсуждаютъ: подобныя коробочки попадаются и между коршевскими рецензентами. Подъ таинственной буквой зетъ —
Хроникеръ иль хроникерша
Есть въ газетѣ Корша.
По многимъ пріемамъ и по «женственности» взглядовъ неизвѣстнаго автора скорѣе можно предполагать, что Зетъ одного пола съ Ольгой Н. и съ г-жею Мессарошъ. На эти предположенія особенно наводятъ послѣднія разглагольствованія Зета въ «С.-Петер. Вѣдом.» о петербургскихъ беллетристахъ, объ ихъ «мужицкихъ» романахъ. Зетъ возмущается тѣмъ, что эти беллетристы, вмѣсто фабренныхъ князей и батистовыхъ маркизъ, выводятъ въ своихъ произведеніяхъ неумытыхъ пейзановъ, которые только толкуютъ «о портянкысъ» (собственное выраженіе Зетъ), да о своихъ нуждахъ, да о какихъ-то преслѣдованіяхъ. Господинъ или госпожа Зетъ не выноситъ писателей, живописующихъ народный бытъ со всей его житейской правдой… Ему (или ей), какъ видно, желательно видѣть въ подобныхъ произведеніяхъ современныхъ беллетристовъ только народныхъ, балетныхъ пейзановъ; ему (или ей) хочется читать сахарныя элегіи о тѣхъ, мѣстахъ, гдѣ «живутъ мужики богатые, гребутъ золото лопатами», гдѣ «текутъ рѣки молочныя, а берега видны кисельныя»…
Дѣйствительно, какъ смѣютъ мужики говорить о портянкахъ, а романисты передавать намъ ихъ разговоры со всею циническою правдой дѣйствительности!.. Портянки! Фи! какъ это неблагозвучно!..
Какъ видите, и у «Петерб. Вѣд.» нашлась новая дѣвица Китти.
Въ утѣшеніе Зета могу только сказать:
Дождемся скоро мы чудесъ,
Жизнь обновится до изнанки:
Мужикъ заспорите про прогрессъ,
А рецензенты про портянки.
И къ Зету изо всѣхъ пустынь
Домчится пѣсни звукъ унылый:
"О, скинь мантилью, ангелъ милый,
И псевдонимъ, какъ маску, скинь.
Сердце г. Скарятина должно сильно радоваться отъ сознанія, что, въ чужой и враждебной «Вѣсти» газетѣ, у него являются неожиданные помощники. Враги по недоразумѣнію, рано-ли, поздноли, всегда должны придти къ примиренію и броситься другъ къ другу въ объятія. Г-ну Зетъ до полнѣйшей солидарности съ «Вѣстью» не нужно дѣлать никакого шага: онъ давно уже сдѣланъ.
- ↑ Все это такъ близко подходитъ къ намъ, словно дѣло идетъ не о германской журналистикѣ, а о нашей кликѣ съ ея Сувориными, Арсеньевыми, Зетамя и Загуліевыми.
- ↑ Извѣстно, что всѣ литературные дѣятеля прежняго времени была товарищами Жуковскаго и Баратынскаго.
- ↑ Въ августовской книжкѣ «Дѣла» мы уже оцѣнили эту «прекрасную и резвую статью», которая, какъ комъ грязи, была брошена г. Полевымъ на свѣжую могилу Писарева.