Сыскные подвиги Тома Соуэра в передаче Гекка Финна (Твен)/ДО

Сыскные подвиги Тома Соуэра в передаче Гекка Финна
авторъ Марк Твен, пер. С. Воскресенской

Оригинал: англ. Tom Sawyer, Detective, опубл.: 1898. — Перевод опубл.: 1898. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
МАРКА ТВЭНА ТОМЪ СЕДЬМОЙ
Сыскные подвиги Тома Соуэра въ передачѣ Гекка Финна
РАЗСКАЗЪ. Переводъ Е. Воскресенской. С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія бр. Пантелеевыхъ, Верейская, 16.
1898. http://az.lib.ru

Сыскные подвиги Тома Соуэра въ передачѣ Гекка Финна.

РАЗСКАЗЪ Переводъ С. Воскресенской. I*).

• ) Какъ ни странны событія, приводимыя въ этомъ разсказѣ, но они не вымышлены; даже публичное покаяніе подсудимаго истинный фактъ. Всѣ подробности взяты авторомъ изъ одного стариннаго шведскаго уголовнаго дѣла; измѣнены лишь дѣйствующія лица и самое мѣсто дѣйствія перенесено въ Америку. Прибавлены нѣкоторые эпизоды, но лишь два изъ нихъ имѣютъ значеніе. М. Т.

Случилось все это въ первую же весну послѣ того, какъ мы съ Томомъ Соуэромъ освободили нашего стараго негра Джима, который былъ посаженъ на цѣпь, какъ бѣглый невольникъ, на фермѣ Силаса, дяди Тома, въ Арканзасѣ. Стужа выходила изъ земли и изъ воздуха, и съ каждымъ днемъ все ближе надвигалось времячко ходить босикомъ, играть въ камешки, въ свайку, въ кубари, въ городки или спускать змѣевъ; потомъ придетъ и настоящее лѣто, а съ нимъ и купанье! Но тоска представлять себѣ все это и думать: когда-то еще настанетъ! Немудрено, если мальчикамъ и взгрустнется; вздыхаютъ они, имъ не по себѣ, хотя они сами не знаютъ, что съ ними. Они только слоняются туда и сюда и думаютъ свою думу; выищутъ себѣ уединенное мѣстечко на холмѣ за рощей, сидятъ здѣсь и смотрятъ на широкую Миссиссипи, а она омываетъ одну точку земли за другою, пробѣгаетъ мили за милями, стремясь все туда, гдѣ лѣсъ уже сливается передъ вами въ туманѣ и даль лежитъ неподвижно, въ суровомъ безмолвіи, точно кто-нибудь любимый вами и схороненный… и васъ начинаетъ томить желаніе тоже умереть, исчезнуть, покончить со всѣмъ этимъ…

Вы не знаете, что же это такое? Это весенняя лихорадка. Названіе говоритъ за себя. Когда она васъ захватитъ, вы желаете… О, вы не знаете хорошенько, чего именно вы желаете, но сердце у васъ разрывается именно отъ этого желанія! Въ общемъ чувствуется потребность уйти: уйти отъ всего стараго, приглядѣвшагося, надоѣвшаго до смерти, и посмотрѣть на что-нибудь новое. Въ этомъ суть: вамъ надо отправиться странствовать, и куда-нибудь подалѣе, въ чужія земли, въ которыхъ все такъ таинственно, чудесно и романтично. Если же это вамъ недоступно, то вы удовольствуетесь и меньшимъ: вы уйдете хотя куда-нибудь, лишь бы уйти, и будете рады всякому предлогу къ тому!

Такъ вотъ насъ съ Томомъ Соуэромъ одолѣвала весенняя лихорадка, и притомъ очень сильная; но Тому нечего было и думать о какомъ-нибудь путешествіи: тетя Полли, по его словамъ, ни за что не позволила бы ему бросить школу и терять лѣтнее время на бродяжничество, такъ что приходилось повѣсить носъ. Но сидимъ мы разъ вечеркомъ на крылечкѣ и разсуждаемъ объ этомъ предметѣ, какъ вдругъ выходитъ къ намъ тетя Полли съ какимъ-то письмомъ въ рукахъ и говоритъ:

— Томъ, надо тебѣ собраться въ дорогу и ѣхать въ Арканзасъ. Тетя Салли зоветъ тебя.

Я едва не выскочилъ изъ собственной кожи отъ радости и подумалъ, что Томъ бросится къ своей теткѣ и задушитъ ее въ объятіяхъ; но, повѣрите ли, онъ не сдвинулся съ мѣста, точно глыба какая, и не проронилъ ни слова. Я чуть было не заплакалъ, видя, что онъ такой дуракъ и пропускаетъ отличнѣйшій случай, который только можетъ представиться. Мы могли потерять его, если Томъ не выкажетъ, что радъ и благодаренъ! Но онъ продолжалъ себѣ сидѣть и молчать, пока я не пришелъ въ такое отчаяніе, что не зналъ уже, что и дѣлать, а тутъ онъ — я готовъ былъ убить его на мѣстѣ! — взялъ, да и говоритъ совершенно спокойно:

— Очень мнѣ жаль, тетя Полли, но, знаете, пусть уже извинятъ… не хочется мнѣ въ этотъ разъ.

Тетю Полли до того ошеломила подобная хладнокровная наглость, что она простояла цѣлыя полминуты безъ голоса, — чѣмъ я воспользовался, чтобы толкнуть Тома и шепнуть ему:

— Рехнулся ты, что ли? Пропускаешь такой славный случай!

Но онъ не смутился и шепчетъ мнѣ въ отвѣтъ:

— Геккъ Финнъ, по твоему, мнѣ надо выказать ей, что я радъ удрать отсюда? Да она тогда сейчасъ же начнетъ раздумывать и представитъ себѣ всякія болѣзни и опасности со мной по дорогѣ, словомъ, найдетъ всевозможныя препятствія къ тому, чтобы меня отправить. Не мѣшай мнѣ; я знаю, какъ ее провести.

Мнѣ не пришла бы въ голову такая штука! Но онъ былъ правъ. Томъ Соуэръ былъ всегда правъ: это была самая свѣтлая голова, какую мнѣ только приходилось встрѣчать; всегда знаетъ, что дѣлаетъ, и никто его ничѣмъ не поддѣнетъ. Тѣмъ временемъ тетя Полли опомнилась и такъ и разразилась:

— Пусть тебя извинятъ! Ему не хочется! Скажите на милость! Нѣтъ, я ничего подобнаго не слыхивала въ моей жизни!.. Ты смѣешь говорить такъ мнѣ? Вставай сейчасъ и собирай свои пожитки… И если я услышу еще хоть слово на счетъ того, что ты извиняешься, да не хочешь… я тебѣ поизвиню… прутомъ!

И она стукнула ему по головѣ своимъ наперсткомъ, когда мы проплелись мимо нея, а Томъ прохныкалъ все время, пока мы поднимались по лѣстницѣ. Но лишь только мы очутились въ его комнатѣ, онъ чуть не задушилъ меня отъ восторга при мысли о томъ, что намъ предстоитъ путешествовать.

— Знаешь, — говорилъ онъ, — прежде чѣмъ мы успѣемъ уйти, она примется уже сожалѣть о томъ, что рѣшилась меня отпустить, но не будетъ знать, какъ уладить дѣло. Послѣ того, что она мнѣ наговорила, гордость не позволитъ ей отступиться отъ своихъ словъ.

Томъ собралъ все свое въ десять минутъ, разумѣется, кромѣ того, чѣмъ хотѣли снабдить его на дорогу тетя Полли и Мэри. Потомъ, мы обождали еще десять минуть, чтобы дать ей время остыть и стать снова добренькой. Томъ говорилъ, что ей надо десять минутъ на то, чтобы пригладиться, если она взъерошилась наполовину, но цѣлыхъ двадцать, если всѣ перышки дыбомъ поднялись, что въ этотъ разъ и произошло. Когда время настало, мы спустились внизъ, торопясь узнать, что было въ письмѣ.

Тетя Полли сидѣла въ тяжеломъ раздумьѣ; письмо лежало у нея на колѣняхъ. Мы сѣли тоже и она начала такъ:

— У нихъ тамъ неладно и они думаютъ, что вы оба съ Геккомъ будете кстати… успокоите ихъ, какъ они выражаются… Хотя очень способны вы съ Геккомъ на это, нечего сказать!.. У нихъ тамъ одинъ сосѣдъ, Брэсъ Денлапъ; онъ сватался за ихъ Бенни, ухаживалъ за нею три мѣсяца; наконецъ, они объявили ему напрямикъ, что ничего изъ этого не выйдетъ; онъ разсердился и это теперь ихъ тревожитъ. Это человѣкъ, съ которымъ имъ желательно бытъ въ ладахъ, какъ видно уже изъ того, что они, въ угоду ему, наняли себѣ въ помощь на ферму его тунеядца-брата, когда это имъ не по карману, да и лишній онъ вовсе для нихъ… Что это за Денлапы?

— Они живутъ въ какой-нибудь мили отъ дяди Силаса, тетя Полли… Всѣ фермеры въ тѣхъ мѣстахъ устроились въ милѣ другъ отъ друга… И Брэсъ Денлапъ гораздо богаче всѣхъ; у него цѣлая куча негровъ. Самъ онъ бездѣтный вдовецъ, ему тридцать шесть лѣтъ; онъ очень гордится своимъ богатствомъ, заносчивъ и всѣ его немножко боятся. Я думаю, онъ воображалъ, что ему стоитъ только захотѣть, чтобы всякая дѣвушка пошла за него, и его очень озадачилъ отказъ Бенни… Но, еще бы! Бенни вдвое моложе его, и такая хорошенькая, такая миленькая, какъ… ну, вы сами ее знаете! Бѣдный дядя Силасъ… каково ему заискивать такимъ образомъ… самъ едва сводить концы съ концами, а тутъ нанимай еще такого безполезнаго человѣка, какъ Юпитеръ Денлапъ, въ угожденіе его братцу!

— Что за имя: Юпитеръ! Откуда оно?

— Это просто кличка. Но настоящее его имя уже совсѣмъ затерлось этимъ, я думаю! Теперь Юпитеру двадцать семь лѣтъ, а прозвали его такъ съ того дня, какъ онъ въ первый разъ вздумалъ купаться; когда онъ раздѣлся, школьный учитель увидалъ у него на лѣвой ногѣ, надъ колѣномъ, круглое темное родимое пятно, величиною съ порядочную монету, а кругомъ этого пятна еще четыре маленькихъ, и сказалъ, что это похоже на Юпитера съ его спутниками. Дѣтямъ это показалось забавнымъ и они прозвали его Юпитеръ; такъ онъ и остался Юпитеромъ до сихъ поръ. Онъ большого роста и силенъ, но лѣнтяй, лукавецъ и подлаза; притомъ и трусливъ, но все же довольно добрый малый… Отпустилъ себѣ длинные волосы, а бороду брѣетъ. У него за душой ни одного цента; Брэсъ кормитъ его даромъ, одѣваетъ въ свое старое платье и презираетъ его… Юпитеръ близнецъ съ другимъ братомъ.

— На кого же походитъ этотъ другой?

— Онъ вылитый Юпитеръ, какъ говорятъ, но былъ подѣльнѣе его; только не видать его уже семь лѣтъ. Когда ему было лѣтъ девятнадцать — двадцать, онъ былъ уличенъ въ кражѣ и попалъ въ тюрьму; ему удалось бѣжать оттуда и онъ скрылся — на сѣверъ куда-то. Слышно было сначала, что онъ продолжаетъ тамъ воровать и разбойничать, но съ тѣхъ поръ прошелъ уже не одинъ годъ. Теперь его нѣтъ въ живыхъ; по крайней мѣрѣ, такъ полагаютъ, Никакого слуха о немъ нѣтъ.

— Какъ его звали?

— Джэкъ.

Мы всѣ помолчали нѣкоторое время; тетя Полли погрузилась въ раздумье.

— Вотъ что, — сказала она, наконецъ, — тетю Салли безпокоитъ болѣе всего то, что этотъ Юпитеръ выводитъ изъ себя твоего дядю…

— Выводитъ изъ себя! Дядю Силаса! Да вы шутите! Развѣ дядя Силасъ способенъ сколько-нибудь сердиться?

— Твоя тетка говоритъ, что онъ доходитъ иногда просто до бѣшенства съ этимъ человѣкомъ; бываетъ готовъ его прибить.

— Ну, тетя Полли, это что-то неслыханное: дядя Силасъ не тронетъ и мухи!

— Какъ бы тамъ ни было, она очень встревожена. Она говорить, что дядя Силасъ даже совершенно перемѣнился, вслѣдствіе этихъ вѣчныхъ ссоръ. И всѣ сосѣди толкуютъ объ этомъ и винятъ во всемъ его же, твоего дядю, потому что онъ проповѣдникъ и не пригоже ему ругаться. Садіи пишетъ, что ему теперь тяжело и на каѳедру идти, до того ему стыдно; и всѣ охладѣли къ нему; онъ вовсе не такъ ужъ популяренъ, какъ былъ прежде.

— Но, странно все это! Вѣдь онъ былъ всегда такой добрый, простой, разсѣянный, не вникалъ ни во что… такой миленькій… словомъ, настоящій ангелъ! Что же такое съ нимъ сотворилось?

II.

Намъ очень посчастливилось: мы попали на винтовой пароходъ, который шелъ съ сѣвера и былъ зафрахтованъ до одной бухточки или рѣчонки на пути къ Луизіанѣ; такимъ образомъ, мы могли спуститься по всей Верхней Миссиссипи, и потомъ по всей Нижней, до самой фермы въ Арканзасѣ, не пересаживаясь на другой пароходъ въ Сенъ-Льюисѣ; это составляло, прямымъ путемъ, безъ малаго тысячу миль.

Довольно пустынное было это судно: пассажировъ было немного и все старики; они сидѣли всѣ въ одиночку, вдалекѣ другъ отъ друга, подремывали, не шевелились. Мы ѣхали четыре дня, прежде чѣмъ выбрались съ верховьевъ рѣки, потому что часто садились на мель; но это не было скучно… не могло быть скучно, разумѣется, только для такихъ мальчиковъ-путешественниковъ, какими были мы.

Съ самаго начала мы съ Томомъ догадались, что въ другой каютѣ, рядомъ съ нею, былъ больной: прислуга носила кушанья туда этому пассажиру. Наконецъ, мы спросили… то есть Томъ спросилъ… кто это былъ тамъ? Слуга отвѣтилъ, что какой-то мужчина, но что онъ не казался больнымъ.

— Однако, все же могъ быть боленъ дѣйствительно?

— Не знаю, можетъ быть… только кажется мнѣ, что онъ напускаетъ на себя хворь.

— Почему вы такъ думаете?

— Да потому, что при нездоровьи онъ бы раздѣлся же когда-нибудь, не такъ ли? А между тѣмъ этого не бываетъ. По крайней мѣрѣ, сапогъ-то своихъ онъ никогда не снимаетъ.

— Вотъ штука-то! Неужели даже когда спать ложится?

— Я вамъ говорю.

Тома сластями не корми, дай только тайну. Положите передо мною и имъ пряникъ и тайну, и вамъ нечего будетъ говорить: выбирайте! Выборъ самъ собой сдѣлается. Я, само собой, ухвачусь за пряникъ, это у меня въ природѣ, а онъ, это тоже у него въ природѣ, накинется на тайну. У людей наклонности разныя. Оно и лучше.

— А какъ зовутъ пассажира? — спросилъ Томъ у слуги.

— Филипсъ.

— Гдѣ онъ сѣлъ на пароходъ?

— Кажется, въ Александріи, тамъ, гдѣ примыкаютъ рейсы изъ Іовы.

— Изъ-за чего ему притворяться, какъ вы думаете?

— А кто его знаетъ… Я и не старался угадывать.

Я подумалъ про себя: этотъ тоже предпочелъ бы взять пряникъ.

— Вы не примѣтили за нимъ ничего особеннаго?.. Въ его разговорѣ или въ обращеніи?

— Ничего… развѣ то, что онъ какой-то запуганный, держитъ свою дверь на замкѣ день и ночь, а когда къ нему постучишься, то онъ не впуститъ, прежде чѣмъ не посмотритъ въ щель, кто идетъ.

— Это любопытно, однако! Хотѣлось бы мнѣ взглянуть на него. А что, если вы распахнете дверь совсѣмъ настежь, когда войдете къ нему въ слѣдующій разъ, и я…

— Нѣтъ, невозможно! Онъ всегда стоитъ самъ вплоть за дверью и не допуститъ никакъ…

Томъ призадумался, но сказалъ:

— Такъ вотъ что, одолжите мнѣ вашъ передникъ и позвольте принести ему завтракъ по утру. А я вамъ за то четверть доллара дамъ.

Слуга былъ радъ-радехонекъ, только съ условіемъ: какъ бы не прогнѣвался экономъ. Томъ отвѣтилъ, что онъ беретъ на себя уладить дѣло съ экономомъ, и уладилъ дѣйствительно. Намъ обоимъ было дозволено надѣть передники и подавать кушать.

Томъ мало спалъ, его такъ и подмывало узнать поскорѣе тайну этого Филипса; вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ не переставалъ дѣлать разныя предположенія, что было совершенно излишне, по моему! Если вамъ предстоитъ узнать суть чего-нибудь, то на что же ломать себѣ голову догадками и, такъ сказать, тратить заряды по-пусту? Я старался спать, говоря себѣ, что не дамъ и порошинки за то, чтобы узнать, кто такой этотъ Филипсъ.

Утромъ, мы напялили свои фартуки, взяли по подносу съ закускою и Томъ постучался къ пассажиру. Тотъ чуть-чуть пріотворилъ дверь, выглянулъ въ эту щелочку, потомъ впустилъ насъ и заперъ ее поспѣшно за нами. Но, прахъ побери, лишь только мы взглянули на него, такъ едва не выронили и подносы изъ рукъ, а Томъ проговорилъ:

— Какъ, Юпитеръ Денлапъ! Откуда это васъ несетъ?

Пассажиръ былъ ошеломленъ, разумѣется; сначала онъ какъ будто не зналъ, испугаться ему или обрадоваться, но, наконецъ, порѣшилъ на послѣднее, и щеки у него опять зарумянились, а то совсѣмъ побѣлѣли. Онъ принялся за ѣду, разговаривая съ нами въ то же время.

— Но я не Юпитеръ Денлапъ, — сказалъ онъ — Я скажу вамъ, кто я, если вы пообѣщаетесь мнѣ молчать. Я и не Филипсъ.

— На счетъ того, чтобы молчать, мы слово даемъ, но если вы не Юпитеръ Денлапъ, то вамъ нечего и объяснять, кто вы такой, — сказалъ Томъ.

— Почему же?

— А потому, что если вы не Юпитеръ, то другой близнецъ, Джэкъ. Вы вылитый портретъ Юпитера.

— Ну, что же, я Джэкъ. Но послушайте, почему вы знаете насъ, Денлаповъ?

Томъ разсказалъ ему все о нашихъ приключеніяхъ у дяди Силаса въ прошлое лѣто, и когда Джэкъ увидалъ, что мы знаемъ рѣшительно все объ его роднѣ, да и о немъ самомъ, онъ вовсе пересталъ таиться и заговорилъ съ нами вполнѣ по душѣ, не прибѣгая ни къ какимъ уверткамъ на счетъ своихъ собственныхъ дѣлъ; говорилъ, что доля его была тяжела прежде, тяжела она и теперь, да и останется тяжелою до конца его дней. Онъ велъ опасную жизнь и…

Онъ вдругъ содрогнулся и нагнулъ голову, какъ бы прислушиваясь. Мы оба молчали и съ секунду или поболѣе длилась тишина; слышался лишь скрипъ деревянныхъ частей парохода, да постукиваніе машины внизу.

Мы поуспокоили его нашими разсказами о его родинѣ, о томъ, что жена Брэса умерла три года тому назадъ, и Брэсъ хотѣлъ теперь жениться на Бенни, но она ему отказала; а Юпитеръ нанялся въ работники къ дядѣ Силасу, только все ссорился съ нимъ… Джэкъ слушалъ, слушалъ, да и разсмѣялся.

— Господи, — сказалъ онъ, — какъ это все напоминаетъ мнѣ старину! Слушаю вашу болтовню и отрадно мнѣ становится. Болѣе семи лѣтъ не приходило ко мнѣ ни вѣсточки… Но какъ отзываются они обо мнѣ?

— Кто?

— Фермеры… и моя семья.

— Да они вовсе ничего не говорятъ о васъ… Такъ, кое-когда развѣ кто упомянетъ…

— Вотъ тебѣ разъ! — промолвилъ онъ съ удивленіемъ. — Почему такъ?

— Да потому, что васъ давно считаютъ покойникомъ.

— Нѣтъ?.. Правду ли вы говорите?.. Честное слово? — проговорилъ онъ, вскакивая съ мѣста въ большомъ волненіи.

— Честное слово. Никто не думаетъ, что вы еще живы.

— Такъ я спасенъ… спасенъ, значитъ!.. Я могу воротиться домой!.. Они сокроютъ меня и спасутъ мнѣ жизнь. А вы молчите. Поклянитесь, что будете молчать… поклянитесь, что никогда, никогда не выдадите меня!.. О, ребята, пожалѣйте несчастнаго, котораго преслѣдуютъ денно и нощно, и который не смѣетъ лица показать! Я никогда не дѣлалъ вамъ зла и не сдѣлаю: это такъ же вѣрно, какъ Господь въ небесахъ! Поклянитесь же, что пощадите меня и поможете мнѣ спасти себѣ жизнь!

Мы поклялись бы, будь онъ даже собака; какъ же было отказать ему?.. Онъ, бѣдняга, не зная уже, какъ и выразить намъ свою любовь и благодарность, хорошо, что не задушилъ насъ отъ радости!

Поболтали мы еще, потомъ онъ вынулъ небольшой саквояжъ и сталъ его отворять, только велѣлъ намъ отворотиться. Мы послушались, а когда онъ позволилъ намъ повернуться опять, то мы увидѣли, что онъ совершенно преобразился. Онъ былъ въ синихъ очкахъ и съ самыми натуральными длинными темными бакенбардами и усами. Родная мать не узнала бы его! Онъ спросилъ, походитъ ли онъ теперь на своего брата Юпитера?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Томъ, — ничего похожаго нѣтъ, кромѣ длинныхъ волосъ.

— Правда; я подрѣжу ихъ коротко, прежде чѣмъ явлюсь туда. Юпитеръ и Брэсъ не выдадутъ меня, и я буду жить у нихъ, какъ чужой. Сосѣди ни за что не догадаются. Какъ вы полагаете?

Томъ подумалъ съ минуту и сказалъ:

— Мы съ Геккомъ будемъ молчать, это вѣрно, но если вы сами молчать не станете, то все же будетъ опасность… самая маленькая, пожалуй, а все же будетъ. Я хочу сказать, что голосъ-то у васъ совершенно такой, какъ у Юпитера… и развѣ это не можетъ заставить иныхъ вспомнить о его братѣ-близнецѣ, котораго всѣ считаютъ умершимъ, но который, можетъ быть, скрывается все время подъ чужимъ именемъ?

— Клянусь св. Георгіемъ, вы очень смѣтливый! — сказалъ Джэкъ. — Вы совершенно правы! Мнѣ надо притворяться глухонѣмымъ въ присутствіи сосѣдей. Хорошъ былъ бы я, явясь домой и позабывъ эту малость! Впрочемъ, стремился я не домой, я просто искалъ мѣстечка, въ которомъ могъ бы укрыться отъ сыщиковъ… тамъ, я переодѣлся бы, загримировался и…

Онъ бросился къ двери, приложился къ ней ухомъ и сталъ прислушиваться, весь блѣдный и едва переводя духъ.

— Точно взводятъ курокъ… — прошепталъ онъ. — О, что это за жизнь!

И онъ опустился на стулъ въ полномъ изнеможеніи, отирая потъ, струившійся у него но лицу.

III.

Съ этихъ поръ мы проводили съ нимъ почти всѣ время и одинъ изъ насъ ночевалъ у него въ верхней койкѣ. Онъ говорилъ, что былъ до крайности одинокъ и утѣшался теперь возможностью быть съ кѣмъ-нибудь и развлекаться тѣмъ среди своихъ горестей. Намъ очень хотѣлось узнать, въ чемъ же именно онѣ состояли, но Томъ находилъ, что самое лучшее средство къ тому — вовсе не стараться допытываться; было весьма вѣроятно, что онъ самъ начнетъ все разсказывать при которой-нибудь изъ нашихъ бесѣдъ; если же мы станемъ разспрашивать, онъ заподозрить насъ и замкнется въ себѣ. Все вышло какъ разъ такъ. Было очевидно, что ему самому страхъ какъ хотѣлось поговорить, но, бывало, дойдетъ онъ до самаго того предмета и вдругъ остановится, какъ въ испугѣ, и начнетъ толковать совсѣмъ округомъ. Но случилось же однажды, что онъ разспрашивалъ насъ довольно равнодушно, повидимому, о пассажирахъ, бывшихъ на палубѣ. Мы говорили, что знали. Но ему было все мало, онъ хотѣлъ больше подробностей, просилъ описывать въ самой точности. Томъ принялся описывать, и когда заговорилъ объ одномъ человѣкѣ, самомъ грубомъ оборванцѣ, Джэкъ вздрогнулъ, перевелъ духъ съ трудомъ и сказалъ:

— О, Господи, это одинъ изъ нихъ! Они тутъ, на пароходѣ; я такъ и зналъ! Я надѣялся, что избавился отъ нихъ, но никакъ не могъ самъ этому вѣрить! Продолжайте.

Томъ сталъ описывать еще одного паршивца изъ палубныхъ, и Джэкъ снова вздрогнулъ и проговорилъ:

— Это онъ, другой! О, если бы только настала темная и бурная ночь, я высадился бы на берегъ! Вы видите, меня выслѣживаютъ. Имъ дано право ѣхать на пароходѣ, пить въ нижнемъ буфетѣ и они пользуются этимъ, чтобы подкупить кого-нибудь изъ здѣшнихъ… сторожа, лакея или кого другого… Если я сойду на берегъ незамѣтно, они все же узнаютъ это не болѣе какъ черезъ часъ…

Онъ толковалъ торопливо и безпорядочно, но мало-по-малу, перешелъ къ разсказу! Сначала все перескакивалъ съ одного на другое, но какъ только коснулся самой точки, тутъ уже заговорилъ связно.

— У насъ было налажено дѣльце сообща, — началъ онъ. — Намѣтили мы для этого одинъ ювелирный магазинъ въ Сентъ-Льюисѣ. Въ немъ были два брилліанта величиною съ орѣхъ; всѣ бѣгали полюбоваться на нихъ. Мы были одѣты очень шикарно и разыграли свою штуку среди бѣлаго дня: попросили принести эти брилліанты къ намъ въ отель, какъ бы желая ихъ купить, а тамъ, разсматривая ихъ и передавая изъ рукъ въ руки, подмѣнили ихъ на поддѣльные, которые были уже припасены у насъ. Эти-то фальшивые каменья и воротились въ магазинъ, когда мы заявили, что вода въ нихъ все же не достаточно хороша для двѣнадцати тысячъ долларовъ.

— Двѣнадцати… тысячъ… долларовъ! — повторилъ Томъ. — Неужели они могли столько стоить по вашему?

— Ни одного цента менѣе.

— И вы съ товарищами увезли ихъ?

— Безъ всякаго затрудненія. Я полагаю, что ювелиръ не догадался и до сихъ поръ объ этой продѣлкѣ. Но все же намъ было не безопасно оставаться въ Сентъ-Льюисѣ и мы стали раздумывать, куда бы отправиться. Одинъ полагалъ туда, другой сюда, такъ что, наконецъ, мы рѣшили кинуть жребій; выпало на долю Верхняго Миссиссипи. Мы запечатали брилліанты въ пакетъ, на которомъ надписали наши имена, и оставили его на храненіе у кассира въ отелѣ, поставивъ ему непремѣннымъ условіемъ не отдавать его никому изъ насъ иначе, какъ въ присутствіи прочихъ; послѣ этого мы разошлись, чтобы побродить по городу. При этомъ, можетъ быть, у каждаго изъ насъ была одна и та же мысль на душѣ. Не могу утверждать навѣрное, но сдается мнѣ, что было такъ.

— Какая же мысль? — спросилъ Томъ.

— Обокрасть другихъ.

— Какъ? Одинъ изъ васъ присвоилъ бы себѣ то, что зарабатывали всѣ вмѣстѣ?

— Само собой.

Томъ Соуэръ пришелъ въ негодованіе, онъ говорилъ, что это было самое безчестное, самое подлое дѣло. Джэкъ Денлапъ возразилъ, что оно довольно обычно между лицами ихъ профессіи. По его словамъ, если пускаешься въ такіе обороты, то уже и наблюдай свой собственный интересъ; другіе о томъ не позаботятся… Онъ продолжалъ:

— Видите ли, горе было въ томъ, что двухъ брилліантовъ не раздѣлишь между троими. Будь у насъ три камешка… Но, что подѣлаешь, трехъ-то не было. Я расхаживалъ по улицамъ, думая и раздумывая, пока не рѣшилъ: я утащу брилліанты при первомъ удобномъ случаѣ; припасу заранѣе, во что мнѣ перерядиться, ускользну отъ товарищей, переодѣнусь гдѣ-нибудь въ укромномъ мѣстечкѣ, и тогда ищите меня! И я тотчасъ купилъ эти бакенбарды, очки, платье, упряталъ все въ саквояжъ и пошелъ… Вдругъ въ одной лавкѣ, въ которой продается всякая всячина, вижу я сквозь окно одного изъ моихъ товарищей. Это былъ Бедъ Диксонъ. Я очень обрадовался; думаю себѣ; посмотрю, что онъ покупаетъ. Притаился я и поглядываю. Ну, какъ вы полагаете, что онъ покупалъ?

— Бакенбарды? — спросилъ я.

— Нѣтъ.

— Очки?

— Нѣтъ.

— Да замолчи, Геккъ Финнъ, сдѣлай милость! — крикнулъ Томъ. — Ты только мѣшаешь разсказу. Что же онъ покупалъ, Джэкъ?

— Никогда не угадаете! Онъ покупалъ маленькую отвертку… самую что ни на есть крохотную отвертку.

— Вотъ тебѣ разъ! Зачѣмъ она ему понадобилась?

— Я и самъ недоумѣвалъ. Меня даже поразило. Къ чему могла понадобиться ему такая вещица? Удивительно!.. Когда онъ вышелъ изъ лавки, я спрятался такъ, что онъ меня не замѣтилъ; потомъ, идя слѣдомъ за нимъ, я увидѣлъ, что онъ остановился у продавца готоваго платья и купилъ тамъ красную фланелевую рубашку и старую потасканную одежду, ту самую, которая теперь на немъ, по вашему описанію. Я отправился на пристань, спряталъ свои вещи на пароходѣ, который мы уже присмотрѣли, пошелъ назадъ и мнѣ посчастливилось увидать, какъ и другой мой товарищъ торговалъ себѣ платье у старьевщика. Сошлись мы всѣ втроемъ, взяли свои брилліанты и сѣли на пароходъ.

"Но тутъ бѣда: нельзя намъ лечь спать, потому что требуется намъ наблюдать другъ за другомъ! Что дѣлать, иначе быть не могло; вѣдь не болѣе какъ недѣли за двѣ передъ тѣмъ, у насъ чуть было до ножей не дошло, и если мы дружили теперь, то только ради работы сообща. Во всякомъ случаѣ худо было то, что у насъ всего два брилліанта на троихъ. Ну, поужинали мы, потомъ стали бродить взадъ и впередъ по палубѣ, и курили до полуночи; потомъ сошли въ мою каюту, заперли дверь, пощупали пакетикъ, чтобы убѣдиться, тамъ ли брилліанты, и положили его на нижнюю койку такъ, чтобы онъ былъ у всѣхъ на глазахъ, а сами сидимъ и сидимъ… Подъ конецъ стало ужасно трудно удерживаться, чтобы не заснуть. Бедъ Диксонъ не смогъ. А лишь только голова у него опустилась на грудь и онъ принялся похрапывать ровно, заснувъ крѣпко но всей видимости, Галь Клэйтонъ кивнулъ мнѣ на брилліанты, потомъ на дверь. Я понялъ его отлично, всталъ и взялъ пакетикъ; мы постояли еще нѣсколько времени, выжидая въ полномъ молчаніи, но Бедъ и не шевельнулся; тогда я повернулъ тихонечко ключъ въ замкѣ, нажалъ также осторожно ручку, мы вышли неслышно на цыпочкахъ и затворили за собой дверь, также безъ малѣйшаго стука.

"На палубѣ не было никого и судно плыло неуклонно и быстро, прорѣзывая волны широкой рѣки. Мѣсяцъ свѣтилъ, какъ сквозь дымку. Мы не перекинулись ни однимъ словомъ, но прошли прямехонько на корму, подъ навѣсъ, и сѣли у палубнаго люка. Оба мы знали, что разумѣемъ, не имѣя надобности объяснять это другъ другу. Бедъ Диксонъ, проснувшись, долженъ былъ почуять штуку и явился бы тотчасъ къ намъ, потому что былъ не таковъ, чтобы испугаться чего-нибудь или кого-нибудь. Онъ долженъ былъ придти, а мы швырнули бы его за бортъ или отправили бы иначе на тотъ свѣтъ. Меня дрожь пронимала при этомъ, потому что я не такъ храбръ, какъ другіе, но если бы я только вздумалъ вилять… Ну, я понималъ, что лучше этого и не думать. Была у меня маленькая надежда на то, что мы сядемъ на мель гдѣ-нибудь и намъ можно будетъ улизнуть на берегъ, избѣжавъ всякой драки… Я такъ побаивался этого Диксона!.. Но нашъ пароходъ былъ приспособленъ къ мелководью и разсчитывать на такой случай было нельзя.

"Время тянулось, однако, а нашъ малый все не приходилъ! Стало уже и разсвѣтать, а его все нѣтъ и нѣтъ!

— "Чортъ возьми, — говорю я, — какъ ты полагаешь насчетъ этого?.. Не подозрительно ли оно?

— "Ахъ, чтобъ его! — отвѣчаетъ мнѣ Галь. — Да не одурачилъ ли онъ насъ? Разверни пакетъ.

"Я развертываю… Вѣрите ли: тамъ только два кусочка сахара! Вотъ почему онъ могъ тамъ остаться и дрыхнуть спокойно всю ночь! Ловко! У него былъ значитъ .подготовленъ фальшивый пакетикъ и онъ успѣлъ подмѣнить имъ, у насъ подъ носомъ тотъ, настоящій!

"Мы чувствовали себя въ дуракахъ. Но нечего было терять времени, необходимо было составить поскорѣе планъ, и мы его и составили. Надо было задѣлать пакетикъ попрежнему, войти опять въ каюту тихохонько, положить его на прежнее мѣсто и представиться, что мы знать ничего не знаемъ и рѣшительно не подозрѣваемъ, что негодяй смѣялся надъ нами, когда всхрапывалъ такъ усердно. Но мы не спустимъ глазъ съ него и лишь только выйдемъ на берегъ, то напоимъ его до-пьяна, обыщемъ, найдемъ брилліанты и покончимъ съ нимъ, если будетъ не слишкомъ опасно. Если мы его уличимъ, то по необходимости должны будемъ и раздѣлаться съ нимъ; иначе онъ насъ выдастъ и погубитъ, это уже несомнѣнно. Но я мало надѣялся на успѣхъ. Я зналъ, что его легко напоить, онъ всегда былъ готовъ на это! Но что за польза была бы въ этомъ? Обыскивайте его цѣлый годъ и все же не найдете ничего…

"Я разсуждалъ такъ, и вдругъ меня осѣнило! Я едва смогъ перевести духъ. Въ головѣ у меня промелькнула мысль, отъ которой мозгъ мой чуть не разлетѣлся на клочки… Но я былъ веселъ и счастливъ! Видите ли, я снялъ свои сапоги, чтобы дать отдохнуть ногамъ, и теперь, взявъ одинъ изъ нихъ, чтобы снова обуться, взглянулъ мелькомъ на каблукъ, и вотъ отъ этого-то и сперло дыханіе у меня!.. Вы не забыли о той загадочной маленькой отверткѣ?

— Какъ можно! — сказалъ Томъ съ волненіемъ.

— Такъ вотъ, стоило мнѣ взглянуть на каблукъ и я понялъ, гдѣ были запрятаны брилліанты! Посмотрите вы на него: онъ подбитъ стальною пластинкой и она прикрѣплена маленькими винтиками. На всемъ Диксонѣ не было ни одного винта, за исключеніемъ этихъ, на его сапогахъ; и такъ, если ему требовалась отвертка, то ясно для какой цѣли.

— Геккъ, не остроумно ли это? — крикнулъ Томъ.

— Ну, ладно, я надѣлъ свои сапоги, мы съ Галемъ сошли внизъ, юркнули въ каюту, положили пакетикъ съ сахаромъ на мѣсто, усѣлись тихонько и стали слушать, какъ Бедъ Диксонъ похрапываетъ. Галь Клэйтонъ тоже скоро заснулъ, но я не могъ спать; никогда въ жизни еще не былъ я такъ оживленъ! Я только нахлобучилъ себѣ шляпу на глаза и старался разглядѣть изъ подъ ея полей, гдѣ лежитъ мѣшокъ. Долго осматривалъ я такъ всѣ уголки и сталъ ужь думать, что далъ промахъ, но вдругъ увидалъ то, чего искалъ: мѣшокъ лежалъ у самой перегородки и почти не отличался цвѣтомъ своимъ отъ ковра. Тутъ же валялась круглая деревяшечка, величиною съ кончикъ вашего мизинца, и я подумалъ про себя: въ гнѣздышкѣ вмѣсто тебя лежитъ брилліантъ. Скоро я увидалъ и другой подобный круглячекъ.

"Подумайте только о хладнокровіи и ловкости этого подлеца! Онъ задумалъ свою хитрость и разсчиталъ напередъ, какъ мы поступимъ, и мы попались въ ловушку, продѣлали все, какъ онъ предвидѣлъ, точно пара болвановъ! Мы ушли, а онъ, не торопясь, отвинтилъ пластинку у каблука, вырѣзалъ гнѣздышки въ немъ, спряталъ туда камешки и снова привинтилъ ее. Онъ догадывался, что мы скрадемъ подложный пакетъ, пойдемъ наверхъ и будемъ ждать всю ночь его прихода съ цѣлью его утопить… и, прахъ побери, мы сдѣлали все, какъ по писанному! Да, нечего сказать, ловко было задумано!

— Признаюсь! — сказалъ Томъ съ восхищеніемъ.

IV.

— Цѣлый день провели мы, наблюдая другъ за другомъ и, правду сказать, очень было это тоскливо для двоихъ изъ насъ; даже до крайности утомительно. Къ вечеру мы пристали у одного маленькаго городка на Миссури, повыше Іовы; мы отправились на берегъ, поужинали тамъ и остались на ночлегъ въ какой-то гостинницѣ. Намъ отвели комнату наверху; въ ней были койка и еще кровать на двоихъ. Пока мы поднимались по лѣстницѣ гуськомъ, — хозяинъ шелъ впереди съ сальной свѣчею, а я позади всѣхъ, — я успѣлъ сунуть свой мѣшокъ подъ небольшой столикъ въ темныхъ сѣняхъ. Мы потребовали себѣ запасъ водки и принялись играть въ кости, но, когда замѣтили, что Бедъ уже порядочно нагрузился, то сами перестали пить, а его все угощали; наконецъ онъ перепился до того, что свалился со стула, да такъ и заснулъ.

"Мы принялись тогда за работу, при чемъ я посовѣтовалъ намъ обоимъ разуться, чтобы не стучать, да и у него стащить сапоги ради того, чтобы лучше его обшарить. Такъ мы и сдѣлали; при этомъ я поставилъ сапоги Беда рядомъ съ моими, у себя подъ рукой. Стащивъ съ него платье, мы освидѣтельствовали всѣ его карманы, носки, заглянули внутрь сапогъ, вывернули его мѣшокъ. Брилліантовъ не было нигдѣ. Мы нашли и отвертку. Галь спросилъ: «На что требовалось ему это?» Я отвѣтилъ: «Почемъ я знаю!..» Но когда Галь отвернулся, я засунулъ эту штучку въ себѣ. Наконецъ, Галь обозлился, пришелъ въ уныніе и сказалъ, что намъ уже не найти. Я только этого и ждалъ, и говорю ему:

" — Есть еще мѣсто, которое мы не осматривали.

" — Какое такое мѣсто? — спросилъ онъ.

" — А желудокъ.

" — И вправду! А мнѣ и невдомекъ. Чего проще! Ясно, какъ день. Только какъ же устроить?

" — Вотъ что, — сказалъ я, — ты побудь съ нимъ, пока я сбѣгаю за лекарствомъ. Будь спокоенъ, принесу такое зелье, что брилліанты не захотятъ оставаться долѣе въ томъ обществѣ, въ которомъ теперь находятся.

"Онъ сказалъ, что это отлично, и я на глазахъ у него надѣлъ сапоги Диксона вмѣсто своихъ, чего онъ не замѣтилъ. Они были мнѣ немножко велики, но это все же лучше, чѣмъ если бы были слишкомъ узки. Я захватилъ свой мѣшокъ, пробираясь черезъ сѣни, и черезъ минуту выскользнулъ изъ дома чернымъ ходомъ и зашагалъ вверхъ по рѣкѣ такъ, чтобы отхватывать по пяти миль въ часъ…

"И, знаете, недурно чувствуешь себя, ступая по брилліантамъ! Пройдя съ четверть часа, я подумалъ: я уже больше чѣмъ на милю оттуда и тамъ все еще спокойно. Черезъ пять минутъ я удалился еще болѣе, а позади меня остался человѣкъ, который начинаетъ думать, что у меня за помѣха случилась? Еще пять минутъ — и онъ уже порядочно встревожился, спускается внизъ. Еще пять — и мною пройдено двѣ съ половиною мили, а онъ страшно волнуется… начинаетъ ругаться, я увѣренъ! Наконецъ, прошло сорокъ минутъ — онъ догадывается, что его провели… Пятьдесятъ минутъ — истина раскрывается передъ его глазами! Онъ убѣжденъ, что я нашелъ брилліанты во время нашего обыска, сунулъ ихъ себѣ въ карманъ и виду не подалъ… Да, и онъ бѣжитъ въ догонку за мной. Онъ будетъ искать моихъ слѣдовъ на пескѣ, но такихъ слѣдовъ много и они могутъ направить его какъ вверхъ, такъ и внизъ по рѣкѣ.

"Въ эту минуту, вижу я, ѣдетъ человѣкъ верхомъ на мулѣ. Самъ не знаю зачѣмъ, я кинулся прочь отъ него, въ кусты. Это было нелѣпо. Поровнявшись со мною, онъ остановился, подождалъ немного, не выйду ли я, потомъ отправился далѣе. Я упалъ духомъ, понимая, что самъ испортилъ дѣло своей необдуманностью: онъ могъ указать на меня, если бы повстрѣчался съ Талемъ Клэйтономъ.

"Однако, около трехъ часовъ ночи, я добрался до Александріи, увидалъ у пристани этотъ пароходъ и очень обрадовался, чувству себя въ безопасности, понимаете! Разсвѣтало. Я вошелъ сюда, взялъ эту каюту, одѣлся въ это платье, потомъ снова вышелъ на палубу, взобрался на мостикъ къ шкиперу и сталъ сторожить, хотя понималъ, что это бездѣльно. Воротясь сюда, я полюбовался на свои брилліанты, все ожидая, когда же тронется пароходъ? А онъ стоялъ, потому что поправляли что-то въ машинѣ, но я не зналъ этого, будучи мало знакомъ съ пароходствомъ.

«Ну, короче сказать, двинулись мы съ мѣста лишь въ полдень, но я уже задолго передъ тѣмъ запрятался въ свою каюту, потому что еще до завтрака увидалъ издали человѣка, который по походкѣ походилъ на Клэйтона, и сердце у меня такъ и замерло. Я думалъ: если онъ узнаетъ, что я здѣсь, то попался я, какъ мышь въ мышеловку! Ему стоитъ только подстеречь меня и выждать… выждать, когда я сойду на берегъ, разсчитывая, можетъ быть, что онъ за тычячу миль отъ меня, пойти слѣдомъ за мною и отнять у меня брилліанты, а потомъ… О, я знаю, что онъ сдѣлаетъ потомъ!.. И это ужасно… ужасно!.. А теперь, какъ я вижу, и другой тутъ же.'на пароходѣ!.. О, ребята мои, это бѣда, страшная бѣда! Но вы поможете мнѣ спастись, неправда ли?.. О, милые мои, будьте жалостливы къ бѣднягѣ, котораго травятъ до смерти… спасите меня, и я буду благословлять самую землю, по которой вы ступаете!»

Мы старались его успокоить, говорили, что придумаемъ что-нибудь ему въ помощь и что ему нечего уже такъ бояться. Мало-по-малу, онъ ободрился, повеселѣлъ, отвинтилъ пластинки у своихъ каблуковъ, вынулъ брилліанты и сталъ подставлять ихъ такъ и эдакъ къ свѣту, чтобы полюбоваться ихъ игрой; нечего говорить, они были великолѣпны, когда лучи падали на нихъ: они вспыхивали и бросали снопы огня на все кругомъ. Но я все же думалъ, что за дуракъ этотъ Джэкъ. Будь я на его мѣстѣ, я отдалъ бы эти каменья тѣмъ двумъ молодцамъ съ тѣмъ, чтобы они сошли съ парохода и оставили бы меня въ покоѣ. Но у него были свои взгляды. Онъ говорилъ, что тутъ цѣлое состояніе, и не хотѣлъ ничего слышать.

Мы останавливались два раза для исправленія машины и стояли однажды ночью даже довольно долго у берега. Но Джэкъ находилъ, что недостаточно темно, и боялся сойти. При третьей подобной же остановкѣ дѣло показалось удобнѣе. Мы пристали къ берегу у одной рощи, миляхъ въ сорока отъ фермы дяди Силаса, часу во второмъ ночи; было облачно и начиналась настоящая буря. Джэкъ находилъ случай удобнымъ для бѣгства. Мы забирали на бортъ дрова, но скоро дождь полилъ, какъ изъ ведра, а вѣтеръ все усиливался. Понятно, что всѣ судорабочіе, завернувшись въ порожніе мѣшки, накинувъ ихъ на голову, какъ они всегда это дѣлаютъ, когда таскаютъ дрова. Мы достали такой же мѣшокъ для Джэка; онъ пробрался на корму въ этомъ одѣяніи и съ своимъ саквояжемъ подъ нимъ сталъ въ кучу съ прочими и перешелъ съ ними на берегъ. Когда мы увидѣли, что онъ уже за чертой свѣта отъ нашихъ фонарей и исчезъ въ темнотѣ, мы обрадовались и торжествовали… Но недолго. Кто-нибудь донесъ о томъ, потому что минутъ черезъ восемь или десять, смотримъ мы, тѣ двое молодцовъ бѣгутъ что есть мочи, проталкиваются впередъ, прыгаютъ на берегъ и были таковы! Мы ждали до разсвѣта, все надѣясь, что они воротятся, но нѣтъ! Оставалось намъ уповать только на то, что Джэкъ могъ уйти настолько впередъ, что они его не догонятъ и онъ успѣетъ пробраться къ своему брату и спрячется тамъ.

Онъ хотѣлъ идти прибрежной дорогой и поручилъ намъ узнать, дома ли Брэсъ и Юпитеръ и нѣтъ ли у нихъ кого чужого. Вѣсть эту мы должны были передать ему, придя украдкою послѣ солнечнаго заката въ небольшую смоковничью рощу, находившуюся за табачнымъ полемъ дяди Силаса, на прибрежьѣ; мѣсто это было очень уединенное.

Мы съ Томомъ долго еще толковали объ участи Джэка. Томъ полагалъ, что ему могло посчастливиться лишь въ томъ случаѣ, если бы тѣ двое погнались вверхъ по рѣкѣ, а не внизъ; но это было мало вѣроятно, потому что они знали, откуда онъ родомъ; поэтому скорѣе можно было ожидать, что они пойдутъ по вѣрному слѣду, будутъ подстерегать Джэка цѣлый день и потомъ убьютъ его, когда стемнѣетъ, и снимутъ съ него сапоги. Очень жалѣли мы бѣднаго Джэка.

V.

Машину успѣли починить только къ вечеру, и солнце почти уже зашло, когда мы пріѣхали къ мѣсту. Мы пошли на ферму, не останавливаясь нигдѣ, и только сдѣлали крюкъ въ рощѣ съ тѣмъ, чтобы объяснить Джэку, почему мы запоздали, и попросить его обождать, пока мы сбѣгаемъ къ Брэсу и узнаемъ, какъ тамъ все обстоитъ. Порядочно уже стемнѣло, когда мы, усталые и въ поту, обогнули лѣсную опушку и увидали въ шагахъ тридцати передъ собой группу смоковницъ. Но въ ту же минуту какіе-то два человѣка бросились въ эту чащу, и мы услышали страшный повторявшійся крикъ о помощи.

— Убили бѣднаго Джэка! — сказали мы. Не помня себя отъ страха, мы кинулись въ табачное поле и спрятались тамъ, дрожа такъ, что платье на насъ ходуномъ ходило. Я лишь только мы тамъ укрылись, какъ мимо насъ, прямо къ смоковницамъ, пробѣжали еще какіе-то двое; черезъ секунду оттуда выскочили уже четверо, и всѣ понеслись къ дорогѣ, то есть двое догоняли двухъ другихъ.

Мы лежали въ травѣ, совсѣмъ одурѣвъ, и прислушивались, но все было тихо, только сердце стучало у насъ въ груди. Тамъ, подъ смоковницами, лежало что-то страшное; намъ казалось, что у насъ подъ бокомъ привидѣніе… Мѣсяцъ поднялся какъ бы изъ подъ самой земли, такой огромный, круглый и яркій, и смотрѣлъ изъ-за вѣтокъ, точно лицо человѣческое изъ-за тюремной рѣшетки. Вокругъ насъ вставали темныя тѣни, вились какія-то бѣлыя клубья и всюду господствовала глубокая тишина, страшная, жуткая, какъ на кладбищѣ… Вдругъ Томъ шепчетъ мнѣ:

— Смотри… что это?

— Не надо, говорю я. И чего ты пугаешь такъ невзначай? Я и такъ чуть уже не умеръ отъ страха.

— Смотри, тебѣ говорятъ! Къ намъ кто-то идетъ… Оттуда, изъ подъ смоковницъ.

— Томъ, молчи!

— И какой громаднѣйшій!

— О, Господи… Господи… помилуй!.

— Молчи самъ теперь… онъ сюда направляется.

Томъ былъ въ такомъ волненіи, что едва могъ прошептать это. И я посмотрѣлъ… не могъ удержаться отъ этого. Мы оба приподнялись на колѣни, упершись подбородками въ плетень и стали смотрѣть, едва дыша. Что-то близилось по дорогѣ, но тѣнь отъ деревьевъ мѣшала намъ видѣть, что это такое, до тѣхъ поръ, пока это не поровнялось съ нами… Тутъ оно вступило въ пространство, ярко освѣщенное мѣсяцемъ… и мы такъ и повалились назадъ: это была тѣнь Джэка Денлапа!

Минуты съ двѣ мы не могли и пошевелиться; потомъ видѣніе исчезло, и мы заговорили шепотомъ. Томъ сказалъ:

— Онѣ всегда бываютъ неясныя, точно изъ дыма сотканныя. Можетъ быть, и дѣлаются изъ тумана… а это была не такая!

— Не такая, — подтвердилъ я. — Я отлично видѣлъ бакенбарды и очки.

— Да, и можно было тоже хорошо разсмотрѣть цвѣта на его маскарадномъ нарядѣ… Брюки клѣтчатыя, зеленыя съ чернымъ.

— Жилетъ изъ бумажнаго бархата, пунсовый съ желтыми клѣточками…

— Кожаныя штрипки у панталонъ… и еще одна изъ нихъ болталась, незастегнутая…

— Да и эта шляпа…

— Что за странная шляпа для тѣни!

Надо вамъ сказать, что тогда только-что вошли въ моду такія шляпы: черныя, высокія, вродѣ дымовой трубы, твердыя, негнущіяся и съ круглымъ дномъ… точно обрубокъ сахарной головы.

— Не замѣтилъ ты, Геккъ, волосы у него тѣ же?

— Нѣтъ… Или замѣтилъ?.. То кажется мнѣ, что да, то опять нѣтъ…

— Я не замѣтилъ, но что касается саквояжа, я очень хорошо видѣлъ его.

— И я. Но къ чему тѣни имѣть саквояжъ?

— Вотъ на! Не хотѣлъ бы я быть такимъ дуракомъ, будь я на твоемъ мѣстѣ, Геккъ Финнъ. Все, что было у человѣка, то и его тѣни принадлежитъ. Имъ надо имѣть свои вещи, какъ и всѣмъ другимъ. Ты видишь же, что платье у привидѣнія обратилось въ такое же вещество. Почему же не обратиться и саквояжу? Это понятно, я думаю.

Онъ былъ правъ. Я не могъ ничего возразить. Въ это время мимо насъ прошелъ Билли Уитерсъ съ своимъ братомъ Джэкомъ. Джэкъ говорилъ:

— Какъ ты думаешь, что такое онъ тащилъ?

— Не знаю… а только что-то тяжелое.

— Да, едва справлялся. Вѣрно это какой-нибудь негръ, который укралъ ржи у стараго пастора Силаса.

— Такъ и я думаю. Оттого я и виду не подалъ, что подмѣтилъ его.

— И я тоже!

Они оба захохотали и пошли, такъ что мы не слышали болѣе ничего, но изъ сказаннаго было уже видно, до чего сталъ непопуляренъ старый дядя Силасъ. Никогда эти люди не позволили бы негру обворовывать кого бы то ни было такъ безнаказанно!

Тутъ заслышались намъ и другіе голоса, сначала невнятно, потомъ все громче и громче, въ перемежку съ хохотомъ. Это шли Пэмъ Бибъ и Джимъ Лэнъ. Джимъ спрашивалъ:

— Кто?.. Юпитеръ Денлапъ?

— Да.

— Не знаю… Но думаю такъ. Я видѣлъ, какъ онъ копалъ землю, съ часъ тому назадъ, при закатѣ… вмѣстѣ съ пасторомъ. Онъ сказалъ, что не вырваться ему въ этотъ вечеръ, но собаку его мы можемъ взять, если хотимъ.

— Самъ онъ усталъ, вѣроятно.

— Полагаю… трудится такъ.

— Что и говорить!

Они разсмѣялись и прошли. Томъ сказалъ, что лучше всего пойти слѣдомъ за ними, потому что это по дорогѣ и намъ будетъ не такъ страшно встрѣтить опять тѣнь, если мы не одни. Мы такъ и сдѣлали, направляясь прямо къ дому.

Происходило это вечеромъ второго сентября, въ субботу. Я никогда не забуду этого числа, и вы увидите скоро, почему я такъ говорю.

VI.

Трусимъ мы такъ вслѣдъ за Джимомъ и Лэмомъ и поровнялись, наконецъ, съ заднимъ заборчикомъ, у котораго стояла хибарка стараго негра Джима (онъ тутъ и былъ схваченъ, послѣ чего мы его освободили), собаки высыпали намъ навстрѣчу и стали вертѣться около насъ въ знакъ привѣтствія; въ домѣ виднѣлся огонь, стало быть, намъ не было уже страшно и мы хотѣли перелѣзть черезъ изгородь, но Томъ шепнулъ мнѣ:

— Стой! Посидимъ съ минуту. Вотъ дѣла!

— Что такое? — спросилъ я.

— А очень многое, — отвѣтилъ онъ. — Ты ожидаешь, разумѣется, что мы такъ и кинемся разсказывать дома о томъ, кто убитъ тамъ среди смоковницъ и кто тѣ мерзавцы, что совершили это злодѣйство. Разскажемъ, что они задумали это, чтобы завладѣть брилліантами… словомъ, распишемъ все какъ нельзя лучше и будемъ торжествовать, потому что вѣрнѣе всѣхъ знаемъ, какъ и почему все это здѣсь случилось?

— Конечно, я этого ожидаю. Да ты будешь не Томомъ Соуэромъ, если пропустишь подобный случай. И если ты примешься расписывать, то уже, само собой, красокъ не пожалѣешь.

— Хорошо, — возразилъ онъ какъ нельзя спокойнѣе, — а что ты скажешь, если я не промолвлю ни слова?

Это меня изумило и я сказалъ:

— Я скажу, что ты врешь. Шутишь, Томъ Соуэръ, и болѣе ничего.

— А вотъ посмотримъ. Шла тѣнь босикомъ?

— Нѣтъ. Да что же изъ этого?

— Ты погоди… Увидишь, что. Была она въ сапогахъ?

— Была. Это я видѣлъ хорошо.

— Ты поклянешься?

— Изволь, поклянусь.

— Я то же. Что же это означаетъ, можешь сообразить?

— Нѣтъ, не могу. Что же такое?

— А то, что мошенники не завладѣли брилліантами!

— Господи, помилуй! Ты-то почему полагаешь?

— Не только полагаю, но знаю навѣрное. Развѣ брюки, очки, бакенбарды и саквояжъ и всякая тамъ принадлежность не вошли въ составъ тѣни? Не перешло ли сюда все, что было на покойникѣ? И если его тѣнь ходитъ теперь въ сапогахъ, то ясно, что сапоги остались тоже на мертвомъ; эти негодяи не сняли ихъ, почему-то. Какое тебѣ нужно еще доказательство?

Нѣтъ, подумайте только! Я не встрѣчалъ еще головы почище той, что была у Тома! У меня тоже были глаза и я могъ видѣть ими то и другое, но значенія этихъ вещей я не бралъ въ толкъ. Но Томъ Соуэръ былъ не таковъ! Если Томъ Соуэръ усматривалъ вещь, она становилась передъ нимъ на заднія лапки и объясняла ему: «Вотъ кто я и что во мнѣ!» Нѣтъ, право, я такой башки не встрѣчалъ.

— Томъ Соуэръ, — сказалъ я, — я повторю то, что говорилъ уже много разъ: я тебѣ и въ подметки не гожусь. Но этому всему такъ и быть надо; все на своемъ мѣстѣ. Господь Всемогущій сотворилъ насъ всѣхъ, но одному далъ глаза слѣпые, а другому зрячіе, и не намъ разбирать, для чего оно такъ. Должно быть, такъ слѣдуетъ; иначе было бы и устроено по другому. А ты продолжай. Я понялъ теперь хорошо, что тѣ подлецы брилліантовъ не унесли; но почему же?

— Потому что бросились бѣжать отъ тѣхъ двухъ людей и не успѣли стащить сапогъ съ убитаго.

— Дѣйствительно! Мнѣ ясно теперь. Но растолкуй же мнѣ, Томъ, почему намъ не пойти и не объявить всего этого?

— О, какой ты, Геккъ Финнъ, неужели не можешь догадаться? Вѣдь завтра же примутся за слѣдствіе. Тѣ двое людей заявятъ, что они услышали крикъ, но прибѣжали на мѣсто уже слишкомъ поздно для того, чтобы спасти человѣка. Судъ начнетъ, бобы разводить и порѣшитъ на томъ, что человѣкъ былъ застрѣленъ, зарѣзанъ или хваченъ чѣмъ по головѣ, и посему, волею Божіею, помре. А затѣмъ назначатъ въ аукціонную продажу его тряпье, ради покрытія судебныхъ издержекъ; а тутъ мы и заполучимъ все!

— Какъ это, Томъ?

— Мы купимъ сапоги за два доллара!

Ну, у меня въ зобу такъ и сперло.

— Господь мой! Брилліанты-то значитъ достанутся намъ?..

— Сообразилъ? Рано ли, поздно ли, а будетъ объявлена большая награда тому, кто ихъ найдетъ… Цѣлая тысяча долларовъ, можетъ быть. Это уже намъ!.. Однако, пойдемъ же и домой, повидаемъ нашихъ. Помни только, что мы ничего не знаемъ ни объ убійствѣ, ни о брилліантахъ, ни о какихъ-нибудь ворахъ… Смотри, не забудь.

Мнѣ немножко не понравилось его рѣшеніе. По моему, я продалъ бы брилліанты… да, сэръ, продалъ бы ихъ за двѣнадцать тысячъ долларовъ. Но я не сказалъ ничего; оно ни къ чему бы и не послужило. Я только спросилъ Тома:

— Но что же скажемъ мы тетѣ Салли, если она станетъ удивляться тому, что мы шли такъ долго отъ деревушки, Томъ?

— Это уже твое дѣло, — отвѣтилъ онъ. — Полагаю, что придумаешь что-нибудь.

Онъ всегда поступалъ такъ: самъ былъ очень прямъ и совѣстливъ и ни за что не захотѣлъ бы сказать неправду.

Мы пошли черезъ большой дворъ, замѣчая и то, и другое, и третье, словомъ, все знакомое намъ и что было такъ пріятно снова увидѣть; а когда мы вошли въ длинный крытый проходъ между бревенчатой стѣной дома и кухнею, то замѣтили и тутъ, что все виситъ на стѣнахъ попрежнему; между прочимъ, какъ всегда, висѣлъ и старый рабочій фризовый сюртукъ дяди Силаса съ капюшономъ и съ бѣловатымъ отъ носка пятномъ между плечъ, походившимъ на слѣдъ отъ комка снѣга, пущеннаго въ спину старику. Мы подняли щиколду и вошли. Тетя Салли прибирала въ комнатѣ, дѣти скучились въ одномъ уголку, а старикъ пріютился въ другомъ и молился о ниспосланіи всѣмъ имъ помощи въ такія трудныя времена. Тетя Салли бросилась къ намъ; съ радости даже слезы потекли у нея по щекамъ; она дернула каждаго изъ насъ за ухо, затѣмъ стала насъ душить поцѣлуями, потомъ потрясла опять за уши и не могла уняться, — до того была въ возхищеніи.

— Гдѣ вы пропадали, негодные? — говорила она. — Я до того безпокоилась, не знала, что и подумать! Вещи ваши прибыли уже давно и я варила вамъ заново ужинъ четыре раза, желая, чтобы все было повкуснѣе и горячо къ вашему приходу; наконецъ, вышла я изъ терпѣнья и… и… готова была шкуру съ васъ спустить! Но вы, должно быть, проголодались, бѣдняжки! Садитесь же, садитесь скорѣе, времени не теряйте!

Хорошо было сидѣть тутъ, забывъ всякую нужду и угощаясь, сколько душа пожелаетъ! Старый дѣдъ Силасъ сталъ повторять надъ нами одно изъ своихъ самыхъ нескладныхъ благословеній, въ которомъ было не меньше наслоекъ, чѣмъ ихъ въ луковицѣ бываетъ, а пока онъ тянулъ что то объ ангелахъ, я придумывалъ, что бы мнѣ сказать въ объясненіе того, что мы запоздали. Лишь только намъ наложили тарелки и мы принялись за ѣду, тетя Салли стала разспрашивать:

— Видите ли… мистриссъ…

— Геккъ Финнъ, съ которыхъ поръ я мистриссъ для тебя? Что я мало тебя цѣловала или шлепала съ того дня, какъ ты стоялъ въ этой комнатѣ и я приняла тебя за Тома Соуэра и благодарила Бога, пославшаго тебя ко мнѣ, хотя ты навралъ мнѣ съ три короба и я вѣрила всему этому, какъ дурочка? Зови меня «тетя Салли», какъ и звалъ всегда!

Я послушался и началъ:

— Видите ли, мы съ Томомъ рѣшили пройтись пѣшкомъ… въ лѣсу такой ароматъ… и повстрѣчали мы Лэма Бибъ и Джима Дэнъ… и они пригласили насъ пойти за ежевикой… и говорили, что могутъ взять собаку у Юпитера Денлапа, потому что онъ только-что имъ сказалъ…

— Гдѣ они его видѣли? — спросилъ старикъ, и когда я взглянулъ на него, дивясь тому, что ему любопытна такая ничтожная подробность, я увидалъ, что глаза у него горятъ и онъ такъ и впился ими въ меня. Это меня поразило до того, что я совсѣмъ растерялся; однако, собравшись съ духомъ, я отвѣтилъ:

— Видѣли они въ то время, когда онъ копалъ землю съ вами вмѣстѣ… солнце уже заходило или было около того.

Онъ проговорилъ только: «а», какъ будто ожидалъ не того, и потомъ не принималъ уже болѣе участія въ разговорѣ, а я продолжалъ:

— Такъ вотъ, какъ я говорю…

— Довольно, не надо больше! — перебила меня тетя Салли, пронизывая взглядомъ: она была взбѣшена. — Геккъ Финнъ, какимъ образомъ тѣ двое ходили за ежевикой въ сентябрѣ… и въ этихъ мѣстахъ?

Я увидалъ, что вляпался, и не зналъ, что сказать. Она обождала, все не сводя съ меня глазъ, а потомъ проговорила:

— И какже это пришла имъ идіотская мысль собирать ежевику ночью?

— Но… они… видите… они говорили, что у нихъ фонарь и…

— О, прикуси языкъ! Опомнись немножко; зачѣмъ нужна была имъ еще и собака? Для охоты за ежевикой?

— Я думаю… они… они…

— Ну, Томъ Соуэръ, что повернется сказать еще твой языкъ въ прибавку къ этому вранью? Говори… но предупреждаю тебя прежде чѣмъ ты откроешь ротъ, я не повѣрю ни одному твоему слову. Ты съ Геккомъ былъ занятъ чѣмъ-нибудь, что вовсе не ваше дѣло… я знаю это отлично, потому что знаю обоихъ васъ. Прошу тебя объяснить мнѣ и эту собаку, и ежевику, и фонарь, и весь прочій вздоръ. И говори не мямля… слышишь?

Томъ казался оскорбленнымъ и проговорилъ съ достоинствомъ:

— Мнѣ очень жаль, что съ Геккомъ обходятся такъ, и изъ-за того только, что онъ обмолвился… а это можетъ случиться со всякимъ.

— Въ чемъ обмолвился?

— Онъ назвалъ ежевику, разумѣя, понятнымъ образомъ, землянику.

— Томъ Соуэръ, если ты взорвешь меня окончательно, я…

— Тетя Салли, не подозрѣвая того… и безъ всякаго желанія съ вашей стороны, разумѣется… вы въ большомъ заблужденіи. Если бы вы изучали хорошенько естественную исторію, то знали бы, что рѣшительно во всемъ мірѣ… за исключеніемъ только Арканзаса, въ которомъ мы теперь… принято искать землянику именно съ собаками и фонаремъ…

Но тетя Салли кинулась впередъ, налетѣла на него и сбила съ ногъ. Она была взбѣшена до того, что захлебывалась отъ брани, и слова такъ и стремились у нея непрерывнымъ потокомъ. Тому только этого и хотѣлось. Онъ не препятствовалъ ей изливать свою злобу, пока не устанетъ; потомъ слѣдовало оставить ее въ покоѣ и дать ей остыть. Послѣ всего этого ей будетъ такъ досадно самой на себя, что она не заговоритъ уже о томъ же предметѣ и другимъ говорить не позволитъ. Именно такъ и произошло. Когда она утомилась и вынуждена была замолчать, Томъ сказалъ совершенно спокойно:

— Все же, тетя Салли…

— Молчать! — крикнула она. — Не хочу слышать ни слова отъ васъ!

Мы были въ безопасности, значить. Насъ не тревожили болѣе насчетъ того, что мы запоздали. Томъ провелъ это мастерски.

VII.

Бенни было не весела и даже вздыхала по временамъ; однако, она разговорилась, стала разспрашивать о Мэри, о Сидѣ, о тетѣ Полли; мало-по-малу гроза прошла у тети Салли: она снова развеселилась, начала тоже освѣдомляться о всѣхъ, словомъ, стала такою миленькою, какъ всегда, и нашъ ужинъ прошелъ шумно и весело. Одинъ только старикъ нашъ почти не принималъ участія въ бесѣдѣ, былъ разсѣянъ, тревоженъ и вздыхалъ частенько. Даже больно было смотрѣть, до чего онъ грустенъ и разстроенъ.

Немного спустя послѣ ужина къ намъ постучали, и изъ двери высунулъ голову какой-то негръ. Онъ кланялся и расшаркивался, держа въ рукахъ свою старую соломенную шляпу, и говорилъ, что масса Брэсъ стоитъ у забора, зоветъ Юпитера… и сердится очень на то, что ему приходится ждать своего ужина изъ-за брата. Не можетъ ли масса Силасъ сказать, гдѣ же онъ?

Никогда еще я не видывалъ дядю Силаса такимъ рѣзкимъ и гнѣвнымъ. Онъ крикнулъ: «Развѣ я сторожъ его брату?..», но тотчасъ осѣкся, какъ будто пожалѣвъ о томъ, что вырвалось у него, и сказалъ уже мягко:

— Не повторяй этихъ словъ, Билли; ты меня озадачилъ вопросомъ, а я теперь такой раздражительный сталъ, мнѣ нездоровится эти дни и я часто не владѣю собой! Скажи просто, что его здѣсь нѣтъ.

Когда негръ ушелъ, онъ всталъ и принялся расхаживать взадъ и впередъ по комнатѣ, бормоча что-то про себя и запуская руки себѣ въ волосы. Право, грустно было смотрѣть на него! Тетя Салли шепнула намъ, что не надо обращать вниманія на то, что онъ дѣлаетъ, потому что это его смущаетъ. Она говорила, что онъ теперь все задумывается, именно съ тѣхъ поръ, какъ начались эти непріятности, и что онъ даже мало сознаетъ что-нибудь, когда эти думы на него насѣдаютъ. Онъ теперь чаще прежняго ходитъ во снѣ, блуждаетъ по всему дому, иногда даже и выйдетъ съ крыльца, и это все во снѣ. Если бы намъ случилось увидѣть его въ такое время, мы должны были не окликать его и оставить въ покоѣ. Она думала, что вреда ему это не приноситъ, даже пользу дѣлаетъ, можетъ быть. Бенни была лучшимъ утѣшеніемъ для него въ это послѣднее время; она какъ будто знала, когда надо его уговаривать и когда оставить въ покоѣ.

Онъ все ходилъ взадъ и впередъ, бормоча что-то про себя, и сталъ уже замѣтно наконецъ уставать. Тогда Бенни подошла къ старику, приластилась къ нему сбоку, обвила его одной рукой вокругъ пояса, а другою взяла его за руку и стала ходить вмѣстѣ съ нимъ. Онъ улыбнулся ей, нагнулся и поцѣловалъ ее; мало-помалу съ лица его исчезло грустное выраженіе, и Бенни могла уговорить его пойти къ себѣ. Въ ихъ взаимномъ обращеніи было столько ласки, что было пріятно смотрѣть на нихъ.

Тетя Салли хлопотала, укладывая дѣтей спать; все въ домѣ стихло и стало такъ тоскливо, что мы съ Томомъ рѣшили пройтись при свѣтѣ луны. Дорогою мы заглянули на огородъ, сорвали тамъ арбузъ и принялись за него, продолжая бесѣдовать. Томъ говорилъ, что, по его убѣжденію, во всѣхъ ссорахъ могъ быть виноватъ только Юпитеръ и что онъ, Томъ, постарается быть свидѣтелемъ такой сцены и, если дѣло обстоитъ такъ, какъ онъ думаетъ, то онъ постарается заставить дядю Силаса прогнать этого дурака.

Мы просидѣли такъ, покуривая, грызя арбузъ и толкуя, часа два, можетъ быть; было довольно поздно, и когда мы воротились домой, тамъ было совсѣмъ темно и тихо: всѣ спали.

Томъ всегда замѣчалъ рѣшительно все; онъ замѣтилъ и те перь, что стараго зеленаго фризоваго сюртука дяди Силаса и было на стѣнѣ; между тѣмъ, по его словамъ, онъ висѣлъ тутъ по нашемъ уходѣ. Это показалось намъ страннымъ, но мы спѣшили къ себѣ, чтобы лечь.

Бенни долго ходила у себя въ комнатѣ, которая была рядомъ съ нашей; мы понимали, что она тревожится о своемъ отцѣ и не можетъ уснуть. Да и намъ не спалось; мы курили довольно долго и разговаривали вполголоса; намъ было жутко и грустно; мы не могли не толковать объ убитомъ и объ его тѣни, и это нагоняло на насъ такую тоску, что сонъ и на умъ не шелъ.

Когда стало еще позднѣе и всѣ звуки стали голосами ночи, всегда такими страшными, Томъ подтолкнулъ меня и шепнулъ: «Смотри!..» Я посмотрѣлъ и вижу, что по двору бродитъ человѣкъ, который какъ будто самъ не знаетъ, что ему надо. Было такъ сумрачно, что мы не могли разглядѣть всего хорошенько. Но, когда онъ направился къ изгороди и сталъ перелѣзать черезъ нее, луна освѣтила его фигуру и мы увидѣли, что на плечо у него вскинутъ заступъ, а на спинѣ стараго рабочаго сюртука выступаетъ бѣловатое пятно.

— Это онъ во снѣ ходитъ, — сказалъ Томъ. — Хотѣлось бы мнѣ пойти за нимъ и увидать, что онъ дѣлаетъ. Онъ побрелъ черезъ табачное поле… Вотъ его и не видно уже. Ужасно жалко, что онъ не можетъ и ночи провести спокойно.

Мы ждали долго, но онъ не возвращался или, можетъ быть, прошелъ другою дорогою; наконецъ, мы устали и легли спать. Только насъ мучили всякіе кошмары, а передъ разсвѣтомъ разбудила страшная буря: громъ и молнія наводили страхъ, вѣтеръ клонилъ и ломалъ деревья, дождь лилъ, какъ изъ ведра, и всѣ канавки превратились въ потоки. Томъ сказалъ мнѣ:

— Слушай, Геккъ, я замѣчу тебѣ любопытную вещь. До той самой минуты, когда мы съ тобою вышли вчера, въ семьѣ Джэка Дендана не могли знать о его убійствѣ. Но тѣ люди, что гнались за Клэйтономъ и Диксономъ, распространятъ вѣсть повсюду въ какіе-нибудь полчаса, и всякій, кто услышитъ ее, кинется отъ одной фермы къ другой, стараясь сообщить раньше другихъ подобную новость. Еще бы! Въ продолженіе лѣтъ тридцати не приходилось имъ и двухъ разъ разсказывать что-нибудь такое любопытное. Эта страсть передавать новости замѣчательна; но я ея не понимаю.

Онъ ждалъ съ нетерпѣніемъ, чтобы дождь пересталъ и намъ можно было бы выйти и повстрѣчать людей, чтобы посмотрѣть, какъ и что будутъ они намъ разсказывать. А онъ говорилъ, что мы должны притвориться очень изумленными и испуганными.

Мы вышли тотчасъ, какъ пересталъ дождь. Былъ уже бѣлый день; мы выбрались на большую дорогу и намъ встрѣчались разныя лица, которыя останавливали насъ, здоровались, разспрашивали, когда мы пріѣхали, какъ поживаютъ наши тамъ, долго ли мы здѣсь пробудемъ, словомъ, говорилось все обычное, но никто не заикнулся о случившемся. Это было даже изумительно! Томъ полагалъ, что, если мы пойдемъ въ рощу, къ смоковницамъ, то увидимъ, что трупъ лежитъ одиноко, нѣтъ ни души около него. Онъ говорилъ, что люди, гнавшіеся за ворами, могли забѣжать за ними слишкомъ далеко въ глубь лѣса, чѣмъ злодѣи воспользовались, чтобы убить и ихъ, такъ что некому было и разсказывать о случившемся.

И не успѣвъ еще одуматься, мы шли уже, куда надо, и очутились у смоковницъ. У меня морозъ по кожѣ пробѣгалъ, и я объявилъ, что шагу не ступлю далѣе, несмотря на всѣ просьбы Тома. Но онъ не могъ удержаться: ему хотѣлось удостовѣриться, цѣлы ли сапоги, не сняты ли они съ мертвеца. И онъ полѣзъ въ чащу, но черезъ минуту показался опять, глаза у него были выпучены, онъ страшно волновался и крикнулъ мнѣ:

— Геккъ, онъ ушелъ!

Я былъ пораженъ и сказалъ:

— Томъ, ты врешь.

— Честное слово, его нѣтъ. И никакого слѣда! Земля, правда, утоптана, но если была видна кровь, то ее смыло дождемъ. Здѣсь только грязь и слякоть.

Я согласился подойти, наконецъ, чтобы убѣдиться своими глазами. Томъ не лгалъ: не было и помину о трупѣ!

— Плохи дѣла, — сказалъ я — Брилліанты-то улизнули. Можно полагать, что мошенники тихонько воротились и утащили убитаго… Какъ ты думаешь?

— Похоже на то. Весьма даже вѣроятно. Но куда они его запрятали?

— Не знаю… да и знать не хочу, — сказалъ я съ досадой. — Для меня имѣетъ значеніе только то, что они взяли себѣ сапоги. Пусть себѣ лежитъ здѣсь въ лѣсу гдѣ-нибудь, я искать не пойду.

Томъ потерялъ тоже всякій интересъ къ дѣлу и если хотѣлъ знать, куда дѣвался убитый, то лишь изъ простого любопытства. Но онъ говорилъ, что намъ все же надо быть тише воды, ниже травы, потому что собаки или какіе-нибудь люди непремѣнно наткнутся на трупъ въ скоромъ времени.

Мы воротились домой въ завтраку, раздосадованные и упавъ духомъ. Никогда еще не приходилось мнѣ такъ горевать до сихъ поръ ни объ одномъ покойникѣ!

VIII.

Не весело было у насъ за завтракомъ. Тетя Салли какъ-то осунулась, казалась измученной, даже не унимала дѣтей, которыя очень возились и шумѣли, а она какъ будто и не замѣчала этого, что было вовсе не въ ея привычкахъ; намъ съ Томомъ было о чемъ подумать и безъ разговоровъ; Бенни видимо не выспалась и, когда поднимала голову, чтобы взглянуть украдкою на отца, я подмѣчалъ у нея слезинки на глазахъ. Самъ старикъ сидѣлъ передъ своею непочатою тарелкою, и кушанье на ней стыло, а онъ и не замѣчалъ, что оно ему подано; онъ все думалъ и думалъ о чемъ-то, не говоря ни слова и не проглатывая ни куска.

Въ то время, какъ у насъ стояла мертвая тишина, тотъ негръ высунулъ опять изъ дверей свою голову, говоря, что масса Брэсъ очень безпокоится о массѣ Юпитерѣ, котораго нѣтъ до сихъ поръ… И если бы массѣ Силасу было угодно…

Онъ смотрѣлъ на дядю Силаса при этой рѣчи, но не договорилъ: слова такъ и замерли у него на языкѣ, потому что дядя Силасъ поднялся, шатаясь, уперся одною рукою о столъ, а другою раза два потеръ себѣ грудь, точно задыхаясь. Наконецъ, все не сводя глазъ съ негра, онъ прошепталъ съ великимъ трудомъ:

— Что же онъ… онъ думаетъ… Что онъ воображаетъ такое?.. Скажи ему… скажи…

Онъ упалъ опять въ изнеможеніи въ свое кресло и произнесъ чуть слышно:

— Уходи… уходи…

Перепуганный негръ исчезъ, а мы всѣ почувствовали… Собственно не знаю, что это было за чувство, только очень тяжелое; нашъ старикъ едва переводилъ духъ, глаза у него закатились; казалось, что онъ умираетъ. Мы не смѣли пошевельнуться, но Бенни встала тихонько, подошла къ нему вся въ слезахъ, прижала къ себѣ его сѣдую голову и стала ее поглаживать и ласкать, а намъ сдѣлала знакъ уходить. Мы повиновались и выбрались вонъ осторожно, словно тутъ былъ покойникъ.

Мы съ Томомъ отправились въ лѣсъ, очень грустные, и разсуждали о томъ, какъ все не походило теперь на то, что было здѣсь прошлымъ лѣтомъ, когда мы тоже гостили у дяди Силаса. Такъ было все мирно, тихо и благополучно; дядя Силасъ пользовался общимъ уваженіемъ, былъ такой веселый, простодушный, недалекій, но добренькій… А теперь, посмотрите на него! Если онъ еще не совсѣмъ помѣшался, то очень близокъ къ тому. Мы это видѣли хорошо.

День былъ чудный, ясный, солнечный, и чѣмъ далѣе поднимались мы по холму, идя къ лугамъ, тѣмъ красивѣе и красивѣе становились деревья и цвѣты, и тѣмъ страннѣе и какъ бы грѣховнѣе казались намъ всякія смуты въ подобномъ мірѣ! Вдругъ, я такъ и обмеръ, схватилъ Тома за руку, а сердце во мнѣ и всѣ мои печенки и легкія и что тамъ еще во мнѣ есть, такъ и упало.

— Вотъ она! — сказалъ я. — Мы отпрянули назадъ, за кусты, всѣ дрожа, а Томъ шепнулъ мнѣ:

— Шш… Не шуми.

Она сидѣла, задумавшись, на большомъ пнѣ въ концѣ лужайки. Я хотѣлъ увести Тома прочь, но онъ не соглашался, а я безъ него не могъ тронуться съ мѣста. Онъ говорилъ, что намъ можетъ не представиться другого случая видѣть тѣнь, и онъ хотѣлъ насмотрѣться вдоволь на эту, хотя бы пришлось умереть. Ну, сталъ смотрѣть и я, хотя отъ этого едва чувствъ не лишился. А Тому не терпѣлось, онъ все болталъ, шепотомъ, разумѣется.

— Бѣдняга Джэкъ, — говорилъ онъ, — все-то на себя напялилъ, какъ и намѣревался. Мы не были увѣрены насчетъ его волосъ, такъ вотъ, посмотри, они у него уже не длинные, а подстрижены коротко, какъ онъ и хотѣлъ. Геккъ, я не видывалъ ничего натуральнѣе этой тѣни!

— И я тоже, — сказалъ я. — Я узналъ бы его, гдѣ хочешь.

— Я тоже скажу. Призракъ, а смотритъ такимъ крѣпкимъ, неподѣльнымъ… Ну, совсѣмъ Джэкъ, какимъ онъ былъ передъ смертью.

Мы продолжали смотрѣть. Вдругъ Томъ говоритъ:

— Однако, Геккъ, странная вещь. Тѣни какъ будто и не полагается бродить днемъ.

— Вѣрно, Томъ. Я никогда не слыхивалъ, чтобы это дѣлалось.

— То-то и есть; онѣ выходятъ только по ночамъ, да и то лишь послѣ полуночи. Тутъ что-нибудь да не ладно, припомни мои слова! Не можетъ быть, чтобы только этой тѣни дали право разгуливать днемъ. Между тѣмъ, чего ея натуральнѣе! Но, знаешь, Джэкъ хотѣлъ притвориться глухонѣмымъ для того, чтобы сосѣди не узнали его по голосу. Какъ думаешь, представится онъ такимъ, если мы къ нему обратимся?

— Господь съ тобою, Томъ! Что ты говоришь! Если ты окликнешь его, я умру тутъ на мѣстѣ!

— Ну, не бойся, не стану окликать… Однако, смотри, Геккъ, онъ чешетъ себѣ въ головѣ… Видишь?

— Вижу… Что же изъ этого?

— Какъ, что! Какой смыслъ ему почесываться? Развѣ можетъ у него тутъ зудить? Голова у тѣней изъ тумана или чего-нибудь въ этомъ родѣ; стало быть, какой же въ ней зудъ? Туманъ не можетъ зудѣть; всякій дуракъ это знаетъ.

— Хорошо, но если нѣтъ зуда и не можетъ быть, то чего же онъ чешется?.. Можетъ быть, привычка? Какъ ты полагаешь?

— Нѣтъ, сэръ, я этого не полагаю. Вообще, эта тѣнь ведетъ себя совершенно не такъ, какъ принято… Я начинаю думать, что тутъ какая-то фальшь… Я въ этомъ даже увѣренъ, какъ въ томъ, что я здѣсь сижу… Потому что, если бы она… Геккъ!

— Что еще тамъ?

— Сквозь нея нельзя видѣть кустарника!

— Еще бы, Томъ! Она непрозрачна, словно какая-нибудь корова. И я тоже начинаю думать…

— Смотри, смотри, Геккъ! Табакъ жуетъ… Тѣни никогда не жуютъ. Имъ нечѣмъ жевать. Геккъ!

— Что? Я слушаю.

— Это вовсе не тѣнь. Это самъ Джэкъ Денлапъ, какъ есть?

— Ну, помѣшался! — сказалъ я.

— Геккъ Финнъ, нашли мы трупъ подъ смоковницами?

— Нѣтъ.

— Или какой-либо слѣдъ его?

— Нѣтъ

— Оно и понятно. Никакого трупа и не было.

— О, развѣ мы, Томъ, не слышали…

— Да, слышали, кто-то крикнулъ, разъ, другой. Но развѣ это доказываетъ, что произошло убійство? Разумѣется, нѣтъ. Мы увидали, какъ выбѣжали четверо, а этотъ вышелъ оттуда и мы приняли его за тѣнь. Такая же тѣнь, какъ ты самъ! Это былъ живой Джэкъ Денлапъ, и онъ теперь тутъ и сидитъ. Онъ подрѣзалъ себѣ волоса, какъ хотѣлъ, и представляется теперь другимъ человѣкомъ, рѣшительно такъ, какъ задумалъ. Тѣнь!.. Хороша тѣнь!

— Онъ цѣлехонекъ, какъ орѣхъ!

Все стало понятнымъ: мы попали впросакъ. Я былъ очень радъ тому, что Джэка не убили; Томъ тоже, и мы не знали только, что ему больше понравится: узнаемъ мы его или нѣтъ? Томъ полагать, что лучше всего пойти къ нему и спросить. Онъ такъ и сдѣлалъ; я шелъ, поотставъ немного, потому что, какъ знать, все же могла быть это и тѣнь… Подойдя, Томъ сказалъ:

— Мы съ Геккомъ очень довольны тѣмъ, что встрѣтились съ вами опять, и вы можете быть спокойны насчетъ того, что мы не проболтаемся. И если вы думаете, что намъ лучше и вида не показывать, что мы съ вами знакомы, когда мы столкнемся съ вами при другихъ, то скажите; вы увидите, что на насъ можно положиться; мы лучше дадимъ себѣ руки огрубить, чѣмъ ввести васъ въ бѣду.

Сначала, онъ какъ будто изумился, увидѣвъ насъ, и не очень-то обрадовался, очевидно; но потомъ, по мѣрѣ того, какъ Томъ говорилъ, онъ пересталъ хмуриться и даже улыбнулся подъ конецъ, кивая головой нѣсколько разъ, дѣлая знаки руками и мыча: «Гу-у-гу-у-гу», знаете, какъ глухонѣмые.

Въ эту минуту стали подходить нѣкоторые изъ семьи Стива Никерсона, жившаго по ту сторону луга. Томъ сказалъ Джэку:

— Вы представляетесь великолѣпно. Я не видывалъ лучшаго подражанія. И вы правы: притворяйтесь и передъ нами, какъ передъ другими, это послужитъ вамъ для упражненія, да и лучше, не промахнетесь никогда. Мы не будемъ къ вамъ подходить, какъ будто и не знаемъ васъ, но, если потребуется наша помощь, оповѣстите насъ только.

Мы отправились далѣе, и когда поравнялись съ Никерсонами, они стали спрашивать насъ, какъ водится: это ли новый пріѣзжій, и откуда онъ, и какъ его звать, и какого онъ толка, баптистъ или методистъ, и какъ онъ по политикѣ, вигъ или демократъ, и долго ли онъ здѣсь пробудетъ… словомъ, осыпали насъ всѣми тѣми вопросами, которые дѣлаются людями при видѣ всякаго новаго лица, да и животными тоже. Томъ отвѣчалъ, что онъ не разумѣетъ знаковъ, которыми говорятъ глухонѣмые, не понимаетъ тоже и ихъ мычанья. Они прошли и стали дразнить Джэка; мы видѣли это и безпокоились за него: Томъ говорилъ, что ему потребуется немало времени, чтобы пріучиться не забывать, что онъ глухъ и нѣмъ, и не проговориться невзначай. Но Джэкъ справлялся отлично съ своею ролью, какъ мы видѣли, долго наблюдая за нимъ, и мы пошли далѣе, желая поспѣть къ школѣ къ рекреаціонному времени, а до нея было три мили пути.

Мнѣ было очень досадно на то, что Джэкъ не разсказалъ намъ ничего о борьбѣ подъ смоковницами и о томъ, какъ ему удалось избѣжать смерти. Я просто не могъ переварить этого, да и Томъ былъ очень недоволенъ, но онъ говорилъ, что будь мы на мѣстѣ Джэка, то старались бы такъ-же быть, какъ можно осторожнѣе, помалкивали бы и не рисковали ничѣмъ.

Всѣ мальчики и дѣвочки очень обрадовались, увидя насъ, и мы порядочно позабавились во все продолженіе рекреаціи. Гендерсоны, идя въ школу, видѣли глухонѣмого и разсказали о немъ прочимъ; поэтому всѣ школьники были заняты имъ, могли толковать только о немъ и очень хотѣли его увидать, потому что никогда еще въ жизни не видывали глухонѣмыхъ, и вѣсть о такомъ человѣкѣ приводила всѣхъ въ возбужденіе.

Томъ говорилъ мнѣ, что намъ теперь туго приходится отъ обѣщанія молчать: какими героями стали бы мы, разсказавъ все, что было намъ извѣстно! Но если поразсудить, то молчаніе было еще погеройственнѣе: изъ цѣлаго милліона ребятъ врядъ ли нашлись бы и двое, способные на него. Такъ рѣшилъ Томъ Соуэръ, и врядъ ли кто могъ опровергнуть это.

IX.

Въ какіе-нибудь два-три дня глухонѣмой сдѣлался весьма популярнымъ. Онъ перезнакомился съ сосѣдями и они очень ухаживали за нимъ, гордясь тѣмъ, что среди нихъ завелась такая диковинка. Они угощали его завтраками, обѣдами, ужинами, начиняли его свининой и кукурузной кашей и не уставали глазѣть на него и жалѣть, что не знаютъ больше о немъ: онъ былъ такъ непохожъ на другихъ, точно взятъ изъ романа! Знаки его были непонятны, никто не могъ уразумѣть ихъ, какъ и самъ онъ, по всей вѣроятности; но онъ мычалъ, и этимъ всѣ были довольны, даже восхищались тѣмъ, какъ именно онъ мычитъ. Ему подавали аспидную доску съ написанными на ней вопросами и грифель, и онъ писалъ отвѣты, только никто, кромѣ Брэса Денлапа, не умѣлъ разобрать его почерка. Брэсъ говорилъ, что и самъ онъ не все можетъ прочесть, но что большею частью онъ угадываетъ смыслъ. По его словамъ, глухонѣмой говоритъ, что онъ родомъ издалека, имѣлъ состояніе, но потерялъ все, благодаря плутамъ, которые его обобрали, и теперь онъ нищій и не можетъ себѣ ничего заработать.

Всѣ расхваливали Брэса Денлапа за его доброту къ этому чужаку. Онъ предоставилъ ему на житье небольшую деревянную клѣть и велѣлъ своимъ неграмъ прислуживать ему и приносить поѣсть.

Глухонѣмой заходилъ и къ намъ, потому что дядѣ Силасу, въ его постоянной скорби, было даже утѣшительно видѣть кого-нибудь, тоже пораженнаго горемъ. Мы съ Томомъ и виду не показывали, что знали его прежде, и онъ тоже какъ будто, и не видывалъ насъ. Всѣ наши высказывали передъ нимъ свои заботы, точно его тутъ и не было, но мы полагали, что нѣтъ никакой бѣды въ томъ, что онъ все это слышитъ. Большею частью онъ и не вслушивался, но иной разъ обращалъ вниманіе, какъ мы замѣчали.

Прошло еще дня два-три, и отсутствіе Юпитера стало всѣхъ безпокоить. Всѣ спрашивали другъ друга, куда бы могъ онъ запропаститься? И каждый отвѣчалъ, что и ума приложить не можетъ, качалъ головой и находилъ дѣло очень страннымъ. Прошло еще нѣсколько дней, потомъ, неизвѣстно откуда, пронеслась мысль: вѣрно онъ былъ убитъ! Можете представить себѣ, какъ это всѣхъ ошеломило. Всѣ языки такъ и замололи на этотъ счетъ! Въ субботу двѣ или три партіи отрядились въ лѣсъ искать, не найдутъ ли трупъ. Мы съ Томомъ примазались тоже; намъ было такъ пріятно участвовать въ такомъ подвигѣ; Томъ не могъ ни ѣсть, ни усидѣть на мѣстѣ отъ восторга. Онъ говорилъ, что если мы найдемъ тѣло, то прославимся и о насъ будетъ больше толковъ, чѣмъ если бы сами мы утопились.

Однако, всѣ скоро устали, но не Томъ Соуэръ! О, это было не въ его характерѣ! Въ ночь на воскресенье онъ не могъ даже заснуть, все придумывалъ средство, а на разсвѣтѣ стаскиваетъ онъ меня съ постели и кричитъ съ восхищеніемъ:

— Скорѣе одѣвайся, Геккъ! Я придумалъ! Нужна ищейка!

Минуты черезъ двѣ, мы уже бѣжали берегомъ къ деревнѣ, хотя было еще темно. У стараго Джэффа Гукера была ищейка и Томъ хотѣлъ выпросить ее.

— Только слѣды-то теперь уже не свѣжи, Томъ, — сказалъ я. — Къ тому же были дожди…

— Ничего не значитъ, Геккъ. Если трупъ запрятанъ гдѣ-нибудь въ лѣсу, «собака» найдетъ его. Если убійцы даже закопали его, то, разумѣется, не глубоко, иначе быть не можетъ, и собакѣ стоитъ пройти по этому мѣсту, чтобы почуять мертвечину. Геккъ, мы прославимся, это такъ же вѣрно, какъ то, что ты родился на свѣтъ!

Онъ такъ и горѣлъ; стоило ему только затлѣться, и всего его такъ уже пламенемъ и охватитъ. Такъ было и теперь; черезъ двѣ минуты онъ уже нарисовалъ себѣ все: мы не только найдемъ тѣло, нѣтъ, мы нападемъ и на слѣдъ убійцы, будемъ гнаться за нимъ, не выпустимъ его изъ вида, пока…

— Прекрасно, — сказалъ я, — но сперва найдемъ тѣло; полагаю, что и этой работы будетъ довольно намъ на сегодня. До сихъ поръ извѣстно намъ только то, что трупа не оказывается и слѣдовъ убійства нѣтъ. Очень возможно, что этотъ плутъ просто ушелъ куда-нибудь и никто не думалъ его убивать.

Онъ нахмурился и говоритъ мнѣ:

— Геккъ Финнъ, я не знаю, кто бы умѣлъ лучше тебя отравлять рѣшительно все! Пока тебѣ самому успѣхъ дѣла кажется сомнительнымъ, ты стараешься разочаровывать и другихъ. Что тебѣ за радость окачивать холодной водой этотъ трупъ и выдумывать собственную свою эгоистическую теорію о томъ, что никакого убійства и не было? Казалось бы, что нечего тебѣ мѣшать здѣсь. Я не понимаю, что заставляетъ тебя такъ поступать. Я-то никогда не позволилъ бы себѣ этого по отношенію къ тебѣ. Намъ представляется теперь такой великолѣпный случай совершить подвигъ, а ты…

— Да сдѣлай милость! — перебилъ я. — Я очень жалѣю о томъ, что говорилъ, и беру свои слова назадъ. Я сказалъ спроста. Располагай все, какъ знаешь. Мнѣ собственно и дѣла нѣтъ о Юпитерѣ; если онъ убитъ, я готовъ радоваться этому, какъ и ты; если нѣтъ…

— Я никогда не говорилъ, что радъ этому. Я только…

— Ну, если ты огорченъ, то и я огорченъ. Словомъ, куда ты повернешь, туда и я. Пусть онъ…

— Никакого повертыванія тутъ нѣтъ, Геккъ Финнъ, и рѣчи о томъ не было. А что касается до…

Онъ забылъ, о чемъ началъ рѣчь, и сталъ шагать молча, въ раздумьѣ, но скоро воскликнулъ опять:

— Какъ хочешь, Геккъ, а отличная штука будетъ, если мы найдемъ трупъ послѣ того, какъ всѣ отказались уже отъ попсовъ, а потомъ выищемъ и убійцу. Это принесетъ честь не только намъ, но и дядѣ Силасу, потому что это будетъ сдѣлано нами. Онъ снова оживетъ, увидишь, или я не добьюсь этого!

Но когда мы пришли въ кузницу Джэффа Гукера и сказали ему, что намъ нужно, онъ тоже порядочно насъ охладилъ.

— Берите собаку, если хотите, — сказалъ онъ, — но все это вздоръ, не найдете вы никакого трупа, потому что и нечего находить. Всѣ перестали искать, и правы. Какъ пораздумали, то и поняли, что убитаго быть не можетъ. Хотите знать, почему? Я скажу. По какому поводу убиваетъ одинъ человѣкъ другого? Томъ Соуэръ, отвѣть!

— Ну… онъ…

— Отвѣчай прямо, ты не дуракъ. Почему убиваетъ?

— Иногда изъ мести… Случается тоже…

— Постой. Одну вещь за-разъ. Ты говоришь: изъ мести. Это вѣрно. Ну, въ комъ могла зародиться месть къ такому ничтожному увальню? Кто могъ захотѣть убить подобнаго… кролика?

Томъ прикусилъ языкъ. Я полагаю, что онъ не обдумывалъ еще никогда тѣхъ причинъ, по которымъ одинъ человѣкъ возьметъ да и убьетъ другого, а теперь онъ видѣлъ, что трудно было предположить, чтобы кто-нибудь могъ озлиться до такой степени на такую овцу, какъ Юпитеръ Денлапъ. Кузнецъ продолжалъ:

— И такъ, месть надо отложить въ сторону; что же теперь? Грабежъ?.. Вотъ это такъ, Томъ! Да, сэръ, что дѣло, то дѣло. Кто-нибудь польстился на его оловянныя пряжки и…

Но ему казалось это такъ потѣшнымъ, что онъ залился смѣхомъ и хохоталъ, хохоталъ до упаду, а Томъ былъ совсѣмъ уничтоженъ; я видѣлъ, что онъ стыдился своего прихода и радъ былъ бы не начинать вовсе этого дѣла. Но старикъ Гукеръ привязался къ нему. Онъ перебиралъ всѣ случаи, по которымъ одному человѣку можетъ придти охота убить другого, и всякій дуракъ могъ видѣть, что ни одинъ изъ этихъ случаевъ не подходилъ къ Юпитеру; это доставляло нескончаемую потѣху старику; онъ не переставалъ глумиться надъ всею исторіею и надъ тѣми, что разыскивали трупъ.

— Если бы у нихъ была капля здраваго смысла, --говорилъ онъ, --то они догадались бы, что этотъ лѣнтяй просто улизнулъ, желая дать себѣ отдыхъ послѣ работы, черезъ какую-нибудь недѣлю, другую онъ воротится сюда, и какія-то рожи вы скорчите? А, впрочемъ, Господь съ вами, берите мою собаку и отправляйтесь съ нею на поиски. Бери ее, Томъ!

И онъ снова закатился хохотомъ безъ конца. Но Тому было уже неловко отступить и онъ сказалъ: «Спасибо, отцѣпите собаку», что Гукеръ и сдѣлалъ, и мы пошли домой, все слыша, какъ онъ еще не перестаетъ хохотать.

Собака была премилая. Нѣтъ собакъ ласковѣе ищеекъ, а эта же знала Тома и меня. Она прыгала и носилась вокругъ насъ такъ привѣтливо и была въ восхищеніи, находясь на свободѣ и въ полномъ отпуску; но Томъ былъ такъ разстроенъ, что даже мало обращалъ вниманія на нее и говорилъ, что сожалѣетъ теперь, зачѣмъ не удержался и не обдумалъ всего хорошенько, прежде чѣмъ сунулся въ глупое дѣло… Старый Джэффъ Гукеръ станетъ теперь разсказывать всѣмъ и намъ не обобраться насмѣшекъ!

Мы шли такъ, задами, домой, были оба въ худомъ настроеніи и замолкли. Вдругъ въ то время, какъ мы поровнялись съ дальнимъ концомъ нашего табачнаго поля, раздался протяжный собачій вой. Мы бросились на этотъ звукъ и увидали, что наша собака скребетъ землю лапами изъ всей силы, поднимая по временамъ голову вверхъ и начиная выть снова.

Она стояла надъ продолговатымъ четвероугольникомъ, имѣвшимъ форму могилы. Вслѣдствіе бывшихъ дождей земля тутъ осѣла и потому на ней явственно обрисовывалась эта форма…

И когда собака разрыла грунтъ на нѣсколько дюймовъ вглубь, она вытащила оттуда что-то… именно руку въ рукавѣ. Томъ перевелъ духъ и сказалъ:

— Идемъ, Геккъ… Найдено.

Какъ мнѣ стало страшно!.. Мы выбѣжали на дорогу и позвали первыхъ людей, которые намъ встрѣтились. Они схватили заступъ изъ сарая и вырыли трупъ. Въ какомъ волненіи были всѣ, скажу вамъ! Лица уже нельзя было признать, но въ этомъ и не было нужды. Всѣ говорили: «Бѣдный Юпитеръ! Это его одежда, до послѣдняго лоскута!»

Нѣкоторые изъ присутствовавшихъ бросились оповѣстить всѣхъ и донести мировому судьѣ для того, чтобы онъ могъ тотчасъ нарядить слѣдствіе, а мы съ Томомъ кинулись домой. Томъ былъ внѣ себя и совсѣмъ задыхался, когда мы вбѣжали въ комнату, въ которой находились дядя Силасъ, тетя Салли и Бенни. Томъ такъ и выпалилъ:

— Мы съ Геккомъ нашли трупъ Юпитера Денлапа, мы одни съ ищейкой, послѣ того, какъ всѣ отказались отъ поисковъ; и если бы не мы, не отыскать бы его никогда. И онъ былъ убитъ дубиной или чѣмъ-нибудь въ такомъ родѣ; я пойду отыскивать убійцу и, увидите, отыщу.

Тетя Салли и Бенни поднялись съ мѣста, поблѣднѣвъ даже отъ изумленія, а дядя Силасъ, какъ былъ, такъ и упалъ съ своего кресла на полъ ничкомъ и простоналъ:

— О, Господи!.. Вы нашли его…

X.

Мы всѣ оцѣпенѣли отъ этихъ страшныхъ словъ. Съ полминуты не могли даже двинуть рукою или ногою. Потомъ, опомнясь немного, подняли старика, усадили его опять въ кресло, Бенни стала его ласкать и утѣшать, также какъ и тетя Салли, но обѣ онѣ, бѣдняжки, были поражены до потери сознанія и, очевидно, даже не понимали, что дѣлаютъ. Томъ былъ тоже въ ужасномъ состояніи: его пронзила мысль о томъ, что онъ повергъ, можетъ быть, своего дядю въ тысячу бѣдъ, худшихъ, чѣмъ всѣ прежнія, и все это могло бы не случиться, если бы онъ не увлекся такъ своею жаждой прославиться и пересталъ бы разыскивать трупъ, какъ перестали другіе! Но онъ скоро овладѣлъ собой и сказалъ:

— Дядя Силасъ, не говорите подобныхъ словъ. Это опасно, между тѣмъ въ нихъ и тѣни правды нѣтъ.

Тетя Салли и Бенни были благодарны ему за такія увѣщанія и говорили то же самое; но старикъ только трясъ головою съ скорбнымъ и безнадежнымъ видомъ, слезы текли у него по щекамъ и онъ повторялъ:

— Нѣтъ… это я… Бѣдный Юпитеръ, я его уходилъ!

Ужасно было слушать это, а онъ принялся разсказывать, какъ оно случилось, и именно въ тотъ самый день, когда мы съ Томомъ пріѣхали, и около солнечнаго заката. Онъ говорилъ, что Юпитеръ выводилъ его изъ себя и разозлилъ, наконецъ, до того, что онъ пришелъ въ бѣшенство, схватилъ палку и ударилъ его по головѣ изо всей силы, такъ что тотъ повалился. Онъ тотчасъ раскаялся въ своемъ поступкѣ, испугался, сталъ на колѣни, поднялъ голову Юпитера и сталъ его просить вымолвить слово, доказать, что онъ живъ… Юпитеръ скоро опомнился, но лишь только увидалъ, кто поддерживаетъ ему голову, вскочилъ въ смертельномъ страхѣ, перепрыгнулъ черезъ плетень и убѣжалъ въ лѣсъ. Дядя Силасъ надѣялся поэтому, что поранилъ его лишь слегка.

— Но, нѣтъ, — сказалъ онъ, — это только испугъ придалъ ему эту вспышку силы и она скоро угасла, разумѣется. Онъ упалъ среди чащи и умеръ тамъ но недостатку чьей-либо помощи..

И дядя Силасъ принялся снова рыдать, упрекая себя и говоря, что на немъ теперь печать Каина и что онъ опозорилъ свою семью; его уличатъ и повѣсятъ. Томъ возражалъ ему, говоря:

— Нѣтъ, васъ не уличатъ, потому что вы не убивали его. Одинъ вашъ ударъ не могъ причинить ему смерти. Убилъ его кто-либо другой.

— Я, а никто другой! — отвѣчалъ старикъ. — Кто другой имѣлъ что-нибудь противъ него?.. Кто могъ имѣть что-нибудь противъ него.

Онъ смотрѣлъ на насъ, какъ бы надѣясь, что мы назовемъ лицо, которое могло бы питать вражду къ такому безобидному, ничтожному человѣку, но мы не нашлись, что сказать; онъ замѣтилъ это и лицо его омрачилось болѣе прежняго. Я не видывалъ никогда такого скорбнаго, жалкаго выраженія! Но Томъ вдругъ спохватился и сказалъ:

— Позвольте, кто-то зарылъ его. Кто же…

Онъ оборвался на полсловѣ и я понялъ почему. У меня морозъ пробѣжалъ по кожѣ, когда онъ только заговорилъ: я передъ тѣмъ еще вспомнилъ, что мы видѣли, какъ дядя Силасъ бродилъ съ заступомъ въ ту ночь. И я зналъ, что и Бенни видѣла его тогда; она какъ-то разъ упомянула объ этомъ. Томъ, не докончивъ своей фразы, заговорилъ тотчасъ о другомъ; онъ умолялъ дядю Силаса молчать, къ чему присоединились и мы всѣ; но Томъ утверждалъ, что онъ даже обязанъ это сдѣлать: ему нечего было доносить самому на себя, а если онъ промолчитъ, то никто его и не заподозритъ; если же все откроется и ему будетъ худо, это сокрушитъ сердце всей его семьѣ, убьетъ всѣхъ, а добра отъ этого никому не выйдетъ. Въ концѣ концовъ старикъ далъ слово молчать; мы всѣ ожили и старались его ободрить. Мы говорили ему, что отъ него требуется только, чтобы онъ сидѣлъ себѣ спокойно, а тамъ скоро все пройдетъ и забудется. Кому придетъ въ голову заподозрить дядю Силаса, толковали мы, когда онъ такой добрый, ласковый и пользуется такою хорошею репутаціею. Томъ говорилъ привѣтливо, отъ чистаго сердца: только подумайте минуту, поразсудите. Вотъ нашъ дядя Силасъ: онъ состоитъ здѣсь проповѣдникомъ уже много лѣтъ… и безкорыстно; всѣ эти годы онъ дѣлаетъ добро, оказываетъ услуги, по мѣрѣ своихъ силъ… и тоже безкорыстно; всѣ его любятъ, уважаютъ; онъ живетъ всегда мирно, занимается однимъ своимъ дѣломъ, словомъ, послѣдній человѣкъ во всемъ округѣ, который былъ бы способенъ тронуть другого. Подозрѣвать его? Да это такъ же невозможно, какъ…

— Именемъ закона штата Арканзасъ… арестую васъ по подозрѣнію въ убійствѣ Юпитера Деплапа! — прогремѣлъ голосъ шерифа на порогѣ комнаты.

Настало что-то ужасное. Тетя Салли и Бенни кинулись къ дядѣ Силасу, крича и рыдая, обнимали его, прижимали къ своей груди; тетя Салли гнала всѣхъ прочь, говорила, что не дастъ его, не позволитъ взять, а негры собрались у дверей, тоже плача… Я не могъ вынести этого, сердце у меня разрывалось, и я убѣжалъ.

Его засадили въ маленькій острогъ въ концѣ поселка, и всѣ мы отправились съ нимъ проститься. Томъ снова расходился и говоритъ мнѣ:

— Знаешь, у насъ впереди большой подвигъ; мы подвергнемся разнымъ опасностямъ, но освободимъ старика въ одну темнѣйшую ночь. Да, Геккъ, молва объ этомъ разнесется повсюду и мы прославимся!.. — Но дядя Силасъ разстроилъ весь этотъ чудный планъ, лишь только Томъ намекнулъ на него. Онъ сказалъ, что считаетъ своимъ долгомъ подвергнуться тому, чего требуютъ законы, и не тронется изъ тюрьмы, хотя бы даже въ ней и двери не было. Это разочаровало Тома и даже глубоко огорчило его, но нечего было дѣлать, приходились съ этимъ мириться.

Тѣмъ не менѣе Томъ считалъ себя отвѣтственнымъ за все происшедшее и обязаннымъ поэтому возвратить свободу дядѣ Силасу; онъ просилъ тетю Салли не падать духомъ, потому что намѣревался стараться день и ночь о томъ, чтобы доказать невинность старика. Тетя Салли ласкала его, благодарила, говоря, что вѣритъ въ его готовность употребить всѣ свои усилія, и просила его помогать Бенни въ присмотрѣ за домомъ и за дѣтьми. Потомъ, поплакавъ и распростясь, мы всѣ воротились на ферму, а тетя Салли осталась на мѣсяцъ у жены тюремнаго сторожа, въ ожиданіи суда, который былъ назначенъ на октябрь.

XI.

Тяжело было всѣмъ прожить этотъ мѣсяцъ. Бѣдная Бенни бодрилась, сколько могла; мы съ Томомъ старались поддерживать въ домѣ веселье, но, понятно, это плохо намъ удавалось. То же самое было и въ тюрьмѣ. Ходили мы навѣщать нашихъ стариковъ каждый день, но это было до крайности грустно, потому что дядя Силасъ спалъ мало, а во снѣ все расхаживалъ, такъ что страшно исхудалъ, сталъ совсѣмъ изможденный, заговаривался, и мы всѣ боялись, что эти огорченія одолѣютъ его въ конецъ и убьютъ. А когда мы пытались ободрить его, онъ только качалъ годовою и говорилъ, что если бы мы только знали, что значитъ имѣть на своей душѣ бремя убійства, то и не стали бы толковать! И когда Томъ и мы всѣ убѣждали его въ различіи между убійствомъ и случайнымъ нанесеніемъ смертельнаго удара, онъ говорилъ намъ, что не видитъ этого различія: убійство оставалось убійствомъ; онъ стоялъ на этомъ. И по мѣрѣ приближенія дня суда онъ становился все упорнѣе и началъ даже утверждать, что совершилъ убійство преднамѣренно. Это было ужасно, какъ можете себѣ представить. Дѣло становилось хуже въ пятьдесятъ разъ, и тетя Салли съ Бенни пришли въ совершенное отчаяніе. Старикъ давалъ намъ, однако, обѣщаніе не говорить такъ при постороннихъ, и мы были рады хоть этому.

Томъ Соуэръ все ломалъ себѣ голову надъ тѣмъ, какъ бы помочь дядѣ Силасу, и частенько не давалъ мнѣ спать почти цѣлую ночь напролетъ, все толкуя о затруднительномъ дѣлѣ, но никакъ не могъ придумать чего-нибудь подходящаго. Я полагалъ, что нечего тутъ и стараться; кругомъ было мрачно, я рѣшительно упалъ духомъ, но Томъ — нѣтъ! Онъ не хотѣлъ бросать дѣла и все выдумывалъ и придумывалъ, мучилъ свои мозги.

Наконецъ, наступилъ и судъ. Было это около половины октября. Мы всѣ явились, разумѣется; да и вся зала была биткомъ набита. Бѣдный дядя Силасъ походилъ болѣе на мертвеца, чѣмъ на живого человѣка; глаза у него ввалились, онъ весь нехудалъ и былъ крайне унылъ. Бенни сѣла возлѣ него съ одной стороны, тетя Салли — съ другой; обѣ онѣ казались страшно взволнованными и сидѣли, опустивъ вуали на лицо. Томъ усѣлся возлѣ защитника и совался во все, разумѣется, и адвокатъ, и судья, не мѣшали ему. Онъ даже иногда прямо принималъ на себя дѣло изъ рукъ адвоката, что было и недурно иной разъ: этотъ адвокатъ былъ какой-то захолустный, настоящая болотная черепаха, которая, по поговоркѣ, не умѣетъ даже спрятаться, когда дождь идетъ.

Присяжные были приведены къ присягѣ, обвинитель поднялся съ мѣста и началъ рѣчь. Онъ наговорилъ такихъ ужасныхъ вещей противъ дяди Силаса, что бѣдный старикъ застоналъ, а тетя Салли и Бенни залились слезами. То, что онъ принялся разсказывать объ убійствѣ, поразило насъ всѣхъ, до того оно не походило на заявленіе самого дяди Силаса. Онъ говорилъ, что представитъ двухъ очевидцевъ убійства, что два достовѣрные свидѣтеля видѣли, какъ подсудимый убилъ Юпитера, и убилъ предумышленно. Эти два лица видѣли, что Юпитеръ былъ поконченъ разомъ, отъ одного удара дубиной; потомъ на ихъ глазахъ подсудимый запряталъ тѣло въ кусты; Юпитеръ былъ тогда положительно мертвъ. Затѣмъ, продолжалъ обвинитель, Силасъ воротился и стащилъ убитаго въ табачное поле, тоже на виду у свидѣтелей, а позднѣе, ночью, воротился и зарылъ его, что тоже видѣлъ одинъ человѣкъ.

Я думалъ про себя, что бѣдный дядя Силасъ лгалъ намъ, потому что не думалъ о свидѣтеляхъ, и ему не хотѣлось приводить въ отчаяніе тетю Салли и Бенни. Онъ былъ правъ совершенно: на его мѣстѣ, я солгалъ бы точно такъ же, какъ и всякій другой, кто хотѣлъ бы спасти отъ лишняго горя и позора близкихъ своихъ, неповинныхъ ни въ чемъ. Нашъ защитникъ совсѣмъ осовѣлъ, да и Тома оно озадачило, какъ я замѣтилъ; впрочемъ, онъ тотчасъ же принялъ на себя спокойный видъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, но я-то видѣлъ хорошо, каково у него на душѣ. А публика… ну, что и говорить о ея впечатлѣніи!

Покончивъ свою рѣчь новымъ заявленіемъ о томъ, что свидѣтели подтвердятъ его показанія, обвинитель усѣлся на мѣсто и сталъ спрашивать тѣхъ, кого считалъ нужнымъ.

Прежде всего онъ вызвалъ кучу лицъ, которыя показали, что знали о смертной враждѣ между покойнымъ и дядей Силасомъ. Они слышали не разъ, какъ дядя Силасъ грозился покойному; всѣ говорили объ этомъ, а также и то, что покойный боялся за свою жизнь; онъ самъ повѣрялъ двумъ или тремъ лицамъ, что, рано или поздно, а дядя Силасъ уходитъ его.

Томъ и защитникъ предложили нѣсколько вопросовъ свидѣтелямъ, но это не помогло: тѣ твердо стояли на своемъ.

Вслѣдъ за тѣмъ былъ вызванъ Лэмъ Бибъ; онъ подошелъ къ рѣшеткѣ. Мнѣ вспомнилось, какъ онъ и Джимъ Лэнъ шли, толкуя о томъ, чтобы занять у Юпитера собаку или что другое, и это напомнило мнѣ ежевику и фонарь, а отъ этого мысли мои перешли на Билля и Джэка Уитерсъ, которые говорили о негрѣ, укравшемъ мѣшокъ зерна у дяди Силаса. Это вызвало у меня въ памяти тѣнь, которая показалась вскорѣ вслѣдъ за тѣмъ и такъ напугала насъ… А теперь этотъ самый призракъ сидѣлъ среди насъ, да еще, въ качествѣ глухонѣмого и не здѣшняго, на почетномъ мѣстѣ: ему дали стулъ за рѣшеткой, гдѣ онъ могъ сидѣть спокойно, скрестивъ ноги, тогда какъ вся публика едва не задыхалась отъ давки. Итакъ, мнѣ живо представилось все происходившее въ тотъ день, и я невольно подумалъ, какъ все было хорошо до него и какъ все подернулось скорбью съ тѣхъ поръ!

Лэмъ Бибъ, спрошенный подъ присягою, показалъ: — Въ тотъ день, второго сентября, я шелъ съ Джимомъ Лэнъ. Время было въ закату. Мы услыхали вдругъ громкій разговоръ, точно двое ссорились вблизи отъ насъ, за орѣховыми кустами, что ростутъ у плетня… Одинъ голосъ говорилъ: «Не разъ уже повторялъ я тебѣ, что убью тебя»… И мы узнали голосъ подсудимаго… Въ ту же минуту видимъ, какая-то орясина взвилась надъ орѣшникомъ я мигомъ опустилась опять; слышенъ былъ глухой ударъ; потомъ кто-то простоналъ разъ, другой… Мы проползли тихонько туда, откуда можно было видѣть… передъ нами лежалъ мертвый Юпитеръ Денлапъ, а подсудимый стоялъ надъ нимъ съ своей дубиной въ рукахъ… Потомъ онъ потащилъ трупъ и запрягалъ его въ кусты, а мы осторожно выбрались прочь и ушли…

Это было нѣчто ужасное. Морозъ пробиралъ всѣхъ по кожѣ, и въ залѣ въ продолженіе всего этого разсказа было такъ тихо, какъ будто она была пуста. А когда свидѣтель умолкъ, всѣ тяжело вздохнули и взглянули другъ на друга, какъ бы говоря: «Не страшно ли это?.. Что за ужасъ!»

Тутъ случилось нѣчто, поразившее меня. Во время показаній первыхъ свидѣтелей, говорившихъ о враждѣ, объ угрозахъ и о тому подобномъ, Томъ Соуэръ такъ и кипѣлъ, стараясь уловить ихъ на чемъ-нибудь. Чего онъ только ни дѣлалъ, чтобы сбить ихъ на перекрестномъ допросѣ, уличить во лжи, подорвать ихъ свидѣтельство! Теперь же происходило совсѣмъ не то. Когда Лэмъ началъ свой разсказъ, не упоминая ни слова о томъ, что онъ разговаривалъ съ Юпитеромъ и просилъ его одолжить ему съ Джимомъ собаку, онъ слушалъ тоже внимательно, какъ бы подстерегая его, и можно было ожидать, что онъ загоняетъ Лэпа на передопросѣ. Я такъ и готовился выступить тоже впередъ, какъ свидѣтель, и разсказать вмѣстѣ съ Томомъ все слышанное нами тогда между этимъ свидѣтелемъ и Джимомъ. Но, посмотрѣвъ на Тома, я такъ и дрогнулъ. Онъ сидѣлъ, угрюмо насупясь, и былъ за нѣсколько миль отъ насъ, мнѣ кажется! Онъ даже не слушалъ остальныхъ словъ Лэма, а когда тотъ покончилъ, онъ продолжалъ сидѣть, погрузясь въ ту же мрачную думу. Защитникъ толкнулъ его; онъ встрепенулся и только проговорилъ:

— Передопросите свидѣтеля, если находите нужнымъ, а меня оставьте… Мнѣ надо подумать.

Это сбивало меня съ толку. Я рѣшительно ничего не понималъ. А Бенни и ея мать… О, онѣ были совсѣмъ растерянныя и, очевидно, падали духомъ; онѣ откинули немножко свои вуали, чтобы уловить его взглядъ, но это было напрасно; да и мнѣ оно не удалось тоже. Болотная черепаха принялась за свидѣтеля, но не добилась ничего, только его потѣшила.

Тогда вызвали Джима Лэнъ, и онъ разсказалъ ту же исторію, слово въ слово. Томъ его и вовсе не слушалъ, сидѣлъ себѣ уткнувшись въ свои думы, за тысячу миль отъ насъ! Болотная черепаха справлялась одна и, разумѣется, шлепалась въ лужу попрежнему. Обвинитель такъ и сіялъ, но судья былъ видимо недоволенъ. Надо замѣтить, что Томъ былъ почти на положеніи адвоката, потому что, по законамъ штата Арканзасъ, подсудимый имѣетъ право выбирать кого хочетъ въ помощь своему защитнику, и Томъ уговорилъ дядю Силаса назначить его; поэтому теперь, когда онъ такъ очевидно пренебрегалъ своею обязанностью, судья не могъ быть доволенъ.

Единственный толковый вопросъ черепахи къ Лэму и Джиму заключатся въ слѣдующемъ:

— Отчего же вы не сказали никому тотчасъ о томъ, что вы видѣли?

— Мы боялись, какъ бы насъ не вмѣшали въ эту исторію. Притомъ же мы хотѣли уйти охотиться внизъ по рѣкѣ… и на цѣлую недѣлю. Но лишь только мы воротились и узнали, что ищутъ трупъ, то пошли къ Брэсу Денлапу и разсказали все, что знали.

— Когда же это?

— Вечеромъ въ субботу, девятаго сентября.

Судья вдругъ возгласилъ;

— М-ръ шерифъ! Арестуйте этихъ двухъ свидѣтелей по подозрѣнію въ соучастіи къ дѣлу убійства.

Обвинитель какъ вскочитъ съ мѣста и закричитъ:

— Ваша милость! Я протестую противъ подобнаго необычн….

— Садитесь! — перебилъ его судья, вынимая ножъ и кладя его передъ собой на пюпитръ. — Напоминаю вамъ объ уваженіи къ суду.

Пришлось ему послушаться. Вызвали Билля Уитерса.

Билль подъ присягою показалъ:

— Шли мы съ братомъ Джэкомъ по полю, принадлежащему подсудимому, вечеромъ, около солнечнаго заката, въ субботу, второго сентября, и видимъ, кто-то тащитъ на спинѣ что-то тяжелое. Мы подумали, что это какой-нибудь негръ укралъ зерно и несетъ, хорошенько разсмотрѣть сначала не могли; потомъ разобрали, что это человѣкъ взвалилъ на плечи другого, и тотъ виситъ совсѣмъ безъ движенія, такъ что мы подумали, это какой-нибудь пьяный. По походкѣ того, который несъ, мы распознали пастора Силаса и рѣшили, что это онъ подобралъ Сама Купера, валявшагося на дорогѣ; онъ всегда старался исправить Купера и теперь уносилъ его съ опаснаго мѣста…

Публика содрогнулась, представляя себѣ, какъ старый дядя Силасъ тащитъ убитаго къ тому мѣсту въ табачномъ полѣ, гдѣ его нашла послѣ собака. На лицахъ не выражалось состраданія къ подсудимому, и я слышалъ, какъ одинъ негодяй говорилъ: «Каково хладнокровіе! Такъ тащить убитаго и зарыть его потомъ, какъ скотину! И это дѣлаетъ проповѣдникъ!»

А Томъ все сидѣлъ задумавшись, ни на что не обращая вниманія, такъ что опять одинъ только защитникъ принялся передопрашивать свидѣтеля; старался онъ изо всѣхъ силъ, но ничего не достигъ.

Вызвали потомъ Джэка Уитерса и онъ разсказалъ то же самое, подтверждая сказанное братомъ.

Пришла очередь Брэса Денлапа. Онъ казался очень печальнымъ, чуть не плакалъ. Въ публикѣ зашевелились, заволновались; всѣ приготовились слушать, многія женщины повторяли: «Бѣдняжка, бѣдняжка…» нѣкоторыя даже вытирали себѣ глаза.

Спрошенный подъ присягою, Брэсъ Денлапъ сказалъ:

— У меня было не мало непріятностей по поводу моего бѣднаго брата; но я сталъ думать, что онъ преувеличиваетъ свои огорченія, потому что трудно было повѣрить, чтобы у кого-нибудь доставало духу обижать такое безотвѣтное существо…

Я замѣтилъ тутъ легкое движеніе со стороны Тома, но онъ тотчасъ принялъ на себя снова видъ человѣка, услышавшаго не то, чего ожидалъ, а Брэсъ продолжалъ:

— Вы понимаете, что не могъ я допустить и мысли, что станетъ притѣснять его пасторъ… было бы неестественно даже это подумать… и потому я мало обращалъ вниманія на рѣчи брата… чего теперь никогда, никогда не прощу себѣ! Поступи я иначе, и мой бѣдный братъ былъ бы со мною, а не лежалъ бы убитый… самъ безобидный такой!..

Тутъ голосъ у него прервался; прошло нѣсколько времени пока онъ собрался съ силами, чтобы продолжать, а публика вокругъ него говорила жалостныя слова, женщины плакали; потомъ все стихло опять такъ, что стало жутко; и среди этой полной тишины раздался стонъ дяди Силаса… Брэсъ началъ снова:

— Въ субботу, второго сентября, братъ не пришелъ къ ужину. Я немножко обезпокоился и послалъ одного изъ моихъ негровъ къ подсудимому, но онъ воротился съ извѣстіемъ, что Юпитера нѣтъ и тамъ. Я сталъ тревожиться болѣе и болѣе, не находилъ себѣ покоя… легъ спать, но не могъ заснуть, всталъ опять… это было уже глухой ночью… и пошелъ бродить по усадьбѣ подсудимаго и окрестъ нея, надѣясь, что повстрѣчаю моего бѣднаго брата; я не зналъ, что онъ уже въ лучшемъ мірѣ!.. — Тутъ Брэсъ снова чуть не задохся отъ волненія, а женщины почти всѣ разрыдались; но онъ скоро оправился и заговорилъ опять: — Я долго ходилъ такъ безъ толку, наконецъ, воротился къ себѣ и попытался заснуть хоть немного, но не удалось это мнѣ… Прошелъ день, другой… всѣ начинали тревожиться, толковали объ угрозахъ подсудимаго, стали подозрѣвать убійство, но мнѣ оно казалось невѣроятнымъ… Многіе стали искать трупъ, однако, не могли его найти и бросили дѣло, а я пришелъ въ той мысли, что братъ мой ушелъ куда-нибудь, чтобы поуспокоиться, и воротится снова, когда забудетъ о своихъ непріятностяхъ. Но въ прошлую субботу вечеромъ, девятаго сентября, Лэмъ Бибъ и Джимъ Лэнъ пришли ко мнѣ и разсказали все… передали всю сцену убійства, и сердце у меня такъ и упало… И тутъ я припомнилъ одну вещь, которой не придалъ значенія въ свое время. Ходили слухи о томъ, что подсудимый разгуливаетъ во снѣ и дѣлаетъ то или другое, всякіе пустяки, самъ не помня того. Но я вамъ разскажу теперь то, что мнѣ вдругъ припомнилось. Ночью въ это роковое второе сентября, когда я бродилъ близъ усадьбы подсудимаго и былъ занятъ своими грустными мыслями, случилось мнѣ повернуть на табачное поле, и тутъ я услышалъ стукъ заступа о песчаную землю; я пробрался поближе и заглянулъ сквозь зелень, обвивавшую плетень, и увидалъ, что подсудимый сгребаетъ землю лопатою… лопата у него съ длинною рукояткою… и онъ бросаетъ землю въ большую яму, которая почти заполнена до краевъ. Онъ стоялъ ко мнѣ спиною, но луна ярко свѣтила, и я узналъ его по его старому, рабочему, зеленому фризовому сюртуку съ бѣлымъ потертымъ пятномъ на спинѣ, похожимъ на пятно отъ пущеннаго комка снѣга… онъ зарывалъ убитаго имъ же!..

И Брэсъ опустился, какъ снопъ, на свое мѣсто, рыдая и причитая. Да почти и всѣ присутствовавшіе плакали и вопили: «Ужасно… Ужасно… страсти какія!..» Словомъ, поднялся такой чудовищный гамъ, что своихъ собственныхъ мыслей нельзя было слышать, и среди всего этого вдругъ поднимается старый дядя Силасъ и провозглашаетъ:

— Вѣрно все до послѣдняго слова… Я убилъ его и съ предумышленіемъ!

Ну, я вамъ скажу, всѣхъ такъ и ошеломило! Всѣ повскакали съ мѣстъ, бросились впередъ, чтобы лучше посмотрѣть на него, хотя судья колотитъ своимъ молоткомъ, а шерифъ оретъ: «Къ порядку!.. Къ порядку передъ судомъ!.. Къ порядку!..»

А старикъ все стоитъ, дрожитъ весь, глаза у него такъ и горятъ. Жена и дочь обнимаютъ его, стараются успокоить, а онъ и не смотритъ на нихъ, отстраняетъ только руками и повторяетъ, что хочетъ очистить покаяніемъ свою преступную душу, хочетъ сбросить съ нея невыносимое бремя; онъ не можетъ переносить его и одного часу долѣе! И тутъ онъ принялся за свою страшную исповѣдь, и всѣ — судья, присяжные, оба адвоката, и вся публика такъ и впились въ него глазами, едва переводя духъ, между тѣмъ какъ тетя Салли и Бенни плакали навзрыдъ. Но Томъ, повѣрите ли, даже не взглядывалъ на него! Смотритъ себѣ на что-то другое, на что именно, я не могъ разобрать. А старикъ такъ и кричитъ безудержу, слова льются у него огненной рѣкой:

— Я убилъ его!.. Я виновенъ!.. Но я никогда не обижалъ его прежде, не билъ, что они тамъ ни лгутъ о моихъ угрозахъ ему! Я не трогалъ его до той минуты, какъ схватилъ эту дубинку… тутъ сердце у меня похолодѣло совсѣмъ, потому что изсякла жалость въ немъ… и я нанесъ ему ударъ, чтобы сразить! Въ это мгновеніе воскресли передо мною всѣ понесенныя мною обиды, всѣ надругательства, которыми осыпалъ меня этотъ человѣкъ и мерзавецъ его братъ… они сговорились погубить меня въ глазахъ всего народа, отнять у меня мое доброе имя и вынудить меня на такое дѣло, которое опозоритъ меня и мою семью, никогда не дѣлавшую имъ зла, видитъ это Богъ!.. И на все это они рѣшились изъ-за подлаго мщенія… За что? За то, что моя невинная, чистая дочь, находящаяся теперь здѣсь, возлѣ меня, не хотѣла пойти за этого богатаго, наглаго невѣжду и подлеца, Брэса Денлапа, плачущаго теперь о братѣ, за котораго онъ и фартинга мѣднаго не рѣшился бы пожертвовать до тѣхъ поръ…

Въ эту минуту Томъ всколыхнулся и весь просіялъ, я это замѣтилъ какъ нельзя лучше; а старикъ продолжалъ свое говорить:

— Вспомнивъ все это, какъ я сказалъ, я позабылъ и Господа Бога моего, помнилъ только горечь свою сердечную и… Господи, помилуй меня!.. Нанесъ ударъ, чтобы убить. Черезъ секунду горе уже взяло меня… О, я раскаявался! Но я думалъ о своей бѣдной семьѣ и рѣшилъ, что надо скрыть дѣло ради нея… И я запряталъ трупъ въ кусты, стащилъ его въ табачное поле… а потомъ, ночью, взялъ заступъ и пошелъ зарывать убитаго туда, гдѣ его…

Томъ сорвался вдругъ съ мѣста и крикнулъ:

— Теперь ясно!.. — потомъ махнулъ рукой старику и все это такъ изящно, эффектно, и произнесъ: — Садитесь! Убійство было совершено, но вы тутъ ничѣмъ не участвовали!

— Ну, сэръ, вѣрите ли, наступила такая тишина, что было бы слышно паденіе булавки. Дядя Силасъ опустился на свою скамью почти въ безчувствіи, а тетя Салли и Бенни даже не замѣтили этого, потому что были сами озадачены и смотрѣли на Тома, разинувъ рты и не помня себя. Да и вся публика была въ такомъ же состояніи. Я не видывалъ еще никогда такой растерянности, озадаченности, такихъ выпученныхъ, не сморгнувшихъ ни разу глазъ! А Томъ, какъ ни въ чемъ не бывало, спрашиваетъ:

— Ваша милость, дозволяете говорить?

— Да говори, ради Бога! — отвѣчалъ ему судья, тоже изумленный и растерявшійся не меньше другихъ.

Тогда Томъ выступилъ впередъ и, помолчавъ нѣсколько секундъ — это для большого «эффекта», какъ онъ выражается — потомъ началъ спокойнѣйшимъ голосомъ:

— Недѣли двѣ тому назадъ у входа въ эту залу суда было прибито маленькое объявленіе, въ которомъ обѣщалась награда въ двѣ тысячи долларовъ тому, кто найдетъ пару крупныхъ брилліантовъ, украденныхъ въ Сентъ-Льюисѣ. Эти брилліанты цѣнятся въ двѣнадцать тысячъ долларовъ. Но оставимъ это пока въ сторонѣ… Я перейду теперь къ убійству и разскажу вамъ, какъ оно произошло… кто виновенъ… словомъ, всѣ подробности.

Всѣ придвинулись и навострили уши.

— Этотъ человѣкъ, Брэсъ Денлапъ, который такъ оплакиваетъ теперь своего покойнаго брата, хотя прежде пренебрегалъ имъ до-нельзя, хотѣлъ жениться на молодой дѣвушкѣ, которую вы видите здѣсь; но она ему отказала. Тогда онъ сказалъ дядѣ Силасу, что сумѣетъ ему насолить. Дядя Силасъ зналъ, что такому человѣку доступны всѣ средства и бороться съ нимъ трудно; онъ былъ въ большомъ огорченіи и тревогѣ; стараясь смягчить его и какъ-нибудь расположить снова въ себѣ, онъ придумалъ взять въ батраки на свою ферму этого ни на что негоднаго Юпитера и платить ему жалованье, хотя бы урѣзывая для того кусокъ у своей собственной семьи, а Юпитеръ, по наущенію своего брата, сталъ всячески оскорблять дядю Силаса и выводить его изъ себя съ тою цѣлью, чтобы вынудить его на такія выходки, которыя роняли бы его въ мнѣніи сосѣдей. И онъ добился своего: всѣ обратились противъ старика, начали разсказывать о немъ самыя подлыя вещи, что сокрушало его до-нельзя; онъ такъ тосковалъ и падалъ духомъ, что иной разъ былъ даже какъ бы не въ своемъ умѣ.

"Ну, вотъ, въ ту самую субботу, которая принесла съ собою столько хлопотъ, двое изъ находящихся здѣсь свидѣтелей, Лэмъ Бибъ и Джимъ Лэнъ, шли мимо того мѣста, на которомъ дядя Силасъ работалъ вмѣстѣ съ Юпитеромъ. Часть того, что они заявили, справедлива, остальное — ложь. Они не слыхали, чтобы дядя Силасъ грозился убить Юпитера, они не слыхали никакого удара, не видали никакого убитаго, не видали, чтобы дядя Силасъ запрятывалъ что-нибудь въ кусты. Посмотрите только на нихъ теперь: сидятъ они здѣсь и жалѣютъ, что намололи лишняго своимъ языкомъ… или, по крайней мѣрѣ, пожалѣютъ о томъ, когда услышатъ мою рѣчь далѣе.

"Въ эту же самую субботу вечеромъ, Билль и Джэкъ Уитерсы видѣли человѣка, который тащилъ на себѣ другого, это вѣрно; остальное въ ихъ показаніи — ложь. Сначала они подумали, что это какой-нибудь негръ, укравшій зерно у дяди Силаса… Замѣтьте, какъ они озадачены, видя, что кто-то слышалъ ихъ разговоръ!.. Они развѣдали потомъ, кто былъ тотъ, тащившій на себѣ что-то… и они знаютъ отлично, почему заявляютъ здѣсь подъ присягой, что признали дядю Силаса по походкѣ… Это былъ не онъ, и они знали это, когда присягали въ пользу своей лжи!

"Одинъ человѣкъ видѣлъ въ лунную ночь, какъ зарывали мертвое тѣло на окраинѣ табачнаго поля. Но зарывалъ не дядя Силасъ. Въ эту самую минуту онъ былъ у себя въ постели.

"Теперь, прежде чѣмъ я пойду далѣе, я долженъ спросить, замѣчали ли вы, что всѣ люди или задумаются поглубже, или если ихъ что-нибудь сильно тревожитъ, дѣлаютъ всегда машинальныя движенія руками, сами не замѣчая того и не слѣдя за своимъ движеніемъ? Иной человѣкъ поглаживаетъ себѣ бороду, другой — носъ, нѣкоторые проводятъ рукою подъ подбородкомъ, крутятъ цѣпочку, комкаютъ пуговку, многіе выводятъ пальцемъ какую-нибудь букву у себя на щекѣ или подъ подбородкомъ, или на нижней губѣ. У меня именно такая привычка: когда я тревожусь или досадую, или глубоко задумаюсь, я всегда вывожу большую букву V у себя на щекѣ, на губѣ или подъ подбородкомъ… и никогда ничего другого, кромѣ этого V, при чемъ, большею частью, не замѣчаю этого и вожу пальцемъ совершенно безсознательно…

Удивительно подмѣтилъ онъ это! Я самъ дѣлаю то же самое, только я черчу O. Въ публикѣ, какъ я видѣлъ, многіе кивали головами другъ другу, какъ дѣлаютъ обыкновенно, когда хотятъ выразить: «Такъ оно, вѣрно!»

— Я продолжаю. Въ эту же субботу… нѣтъ, вечеромъ наканунѣ, у пристани въ Флагерсѣ, это въ сорока миляхъ отсюда, стоялъ пароходъ; лилъ дождь и поднималась страшная буря. На этомъ суднѣ былъ воръ, у котораго находились тѣ два крупные брилліанта, о которыхъ было вывѣшено объявленіе у входа въ эту палату. Онъ сошелъ украдкою на берегъ со своимъ саквояжемъ и побрелъ среди бури и темноты, надѣясь, что ему удастся дойти до нашего селенія и быть здѣсь, уже въ безопасности. Но на томъ же пароходѣ находились двое его соучастниковъ въ кражѣ; они таились отъ него, но онъ зналъ, что они убьютъ его при первомъ удобномъ случаѣ и возьмутъ себѣ брилліанты; они украли ихъ всѣ втроемъ, а онъ успѣлъ завладѣть ими и скрылся.

"Ну, прошло не болѣе десяти минутъ послѣ того, какъ онъ сошелъ съ парохода, и товарищамъ его это стало уже извѣстно; они соскочили тоже на берегъ и бросились за нимъ. Можетъ быть, зажигая спички, они успѣли разглядѣть его слѣды; во всякомъ случаѣ они гнались за нимъ всю субботу, не показываясь ему, однако; къ тому времени, какъ солнце уже садилось, онъ добрался до группы смоковницъ близъ табачнаго поля дядя Силаса; онъ хотѣлъ вынуть тутъ изъ своего саквояжа поддѣльный нарядъ, безъ котораго боялся показаться у насъ въ поселкѣ… Замѣтьте, что это происходило почти тотчасъ послѣ того, какъ дядя Силасъ ударилъ своею дубинкою Юпитера Денлапа по головѣ… потому что ударить-то его онъ ударилъ.

"Въ ту минуту какъ тѣ двое, преслѣдовавшіе вора, увидали, что онъ юркнулъ въ чащу, они выскочили изъ своей засады, настигли его и убили до смерти…

"Да, хотя онъ кричалъ и молилъ, они были безпощадны и умертвили его… А два человѣка, которые шли въ это время по дорогѣ, услышали эти крики и бросились скорѣе въ рощицѣ… они туда и безъ того шли, какъ кажется… Завидя ихъ, убійцы пустились на-утёкъ; тѣ двое за ними, гонясь во всю прыть, но минуты черезъ двѣ они воротились и пошли въ ту же рощицу совершенно спокойно.

"Чѣмъ же занялись они тамъ? Я разскажу это вамъ. Они нашли всѣ тѣ принадлежности для переодѣванья, которыя воръ вынулъ для себя изъ своего мѣшка… и одинъ изъ нихъ нарядился во все это.

Тутъ Томъ замолчалъ на минуту, для большаго «эффекта», и потомъ проговорилъ очень рѣшительно:

— Человѣкъ, перерядившійся въ костюмъ, принесенный убитымъ, былъ… Юпитеръ Денлапъ!

— Господи, помилуй! — невольно вырвалось у всѣхъ, а дядя Силасъ казался совсѣмъ ошеломленнымъ.

— Да, это былъ Юпитеръ Деилапъ, не мертвый, какъ видите. Они стащили и сапоги съ трупа; Юпитеръ Денлапъ надѣлъ ихъ, а свои рваные башмаки надѣлъ ему. Потомъ Юпитеръ остался тутъ, а человѣкъ, бывшій съ нимъ, взвалилъ на себя трупъ и отнесъ его въ сторону, когда наступили уже сумерки; а послѣ полуночи онъ закрался къ дядѣ Силасу, взялъ его старый зеленый рабочій сюртукъ, который висѣлъ всегда на крюкѣ въ проходѣ между домомъ и кухнею, накинулъ его на себя, взялъ тоже заступъ съ длинною рукояткой, отправился въ табачное поле и схоронилъ убитаго…

Онъ помолчалъ съ полминуты, потомъ произнесъ:

— А кто, полагаете вы, былъ этотъ убитый?.. Это былъ… Джэкъ Денлапъ, давно пропавшій преступникъ.

— Господи, помилуй!

— А человѣкъ, зарывшій его… это Брэсъ Денлапъ, его братъ!

— Господи, помилуй!

— А кто, думаете вы, этотъ идіотъ, что мычитъ и представляется глухонѣмымъ пришлецомъ среди насъ уже цѣлыя недѣли?.. Это самъ Юпитеръ Денлапъ!

Тутъ, я вамъ скажу, раздался уже какой-то вой; во всю свою жизнь вашу, навѣрное, не видывали вы такого волненія! А Томъ очутился однимъ прыжкомъ около Юпитера, сорвалъ съ него очки и фальшивые бакенбарды, и передъ всѣми оказался убитый, такой же живой, какъ каждый изъ насъ! А тетя Салли и Бенни принялись со слезами цѣловать и обнимать дядю Силаса, и до того затормошили его, что онъ растерялся и одурѣлъ больше, чѣмъ когда-либо въ жизни, а этимъ уже многое сказано. Потомъ поднялся крикъ:

— Томъ Соуэръ!.. Томъ Соуэръ!.. Молчите всѣ!.. Пусть онъ продолжаетъ… Томъ Соуэръ!.

Можете представить, какъ это его возносило, потому что «не было для него ничего слаще, какъ дѣйствовать на виду у всѣхъ, быть героемъ», по его выраженію. Поэтому, когда все стихло, онъ началъ такъ:

— Остается сказать уже немногое. Когда этотъ человѣкъ, Брэсъ Денлапъ, доканалъ своимъ преслѣдованіемъ дядю Силаса до того, что тотъ разумъ потерялъ и позволилъ себѣ ударить палкой этого другого негодяя — братца, Брэсъ увидалъ въ этомъ подходящій для себя случай. Юпитеръ запрятался въ лѣсу и, я такъ думаю, сначала они порѣшили, что онъ воспользуется ночью, чтобы уйти вовсе изъ нашихъ мѣстъ, а Брэсъ станетъ распространять слухъ, что дядя Силасъ убилъ его и запряталъ куда-нибудь трупъ. Это должно было погубить дядю. Силаса, заставило бы его покинуть наши мѣста… привело бы, можетъ быть, и къ висѣлицѣ; не знаю. Но, когда они нашли подъ смоковницами убитаго человѣка, то увидали, что можно устроить дѣло складнѣе. Они не узнали своего брата въ этомъ мертвецѣ, потому что онъ былъ обезображенъ ударами, но рѣшили переодѣть его въ лохмотья Юпитера, который перерядился по своему, и потомъ подкупили Джима Нэпъ, Билля Уитерса и прочихъ лжесвидѣтельствовать на судѣ… что тѣ и исполнили. Всѣ они тутъ и опѣшили теперь; я такъ и предсказывалъ имъ, что почувствуютъ они себя плохо, когда я дойду до конца!

"Надо сказать, что мы съ Геккомъ Финномъ прибыли на одномъ пароходѣ съ ворами, и убитый разсказывалъ намъ дорогой о брилліантахъ; онъ говорилъ, что тѣ двое непремѣнно его убьютъ, лишь только найдутъ случай къ тому; мы обѣщали помочь ему спастись по возможности. Мы шли къ смоковницамъ, когда заслышали, что его убиваютъ; но когда, на слѣдующее утро послѣ бури, мы рѣшились пойти въ чащу, то не нашли никого и стали думать, что убійства и не было, можетъ быть. И вдругъ попадается намъ Юпитеръ Денлапъ, переодѣтый именно такъ, какъ Джэкъ хотѣлъ это сдѣлать; мы приняли его за настоящаго Джэка тѣмъ болѣе, что онъ мычалъ, какъ глухонѣмой, а Джэкъ намѣревался именно разыграть такую роль.

"Хорошо. Тутъ пошли слухи о томъ, что Юпитеръ убитъ; мы съ Геккомъ принялись искать его одни, когда другіе уже бросили дѣло; и мы нашли трупъ, чѣмъ очень гордились. Но дядя Силасъ поразилъ насъ, объявивъ, что это онъ убилъ человѣка. Мы были въ отчаяніи. Если мы отыскали трупъ, то мы же были обязаны спасти шею дяди Силаса отъ веревки. Но это было нелегкое дѣло, потому что онъ ни за что не хотѣлъ, чтобы мы освободили его изъ тюрьмы тѣмъ же путемъ, какъ нашего стараго негра Джима…

"Я ломалъ себѣ голову цѣлый мѣсяцъ, придумывая средство спасти дядю Силаса, но ничего у меня не выходило. И даже, идя сегодня сюда, въ судъ, я не запасся ничѣмъ, рѣшительно не зналъ, на что можно надѣяться. Но нечаянно я подмѣтилъ одну вещь, наведшую меня на мысль… вещь ничтожную, одинъ намекъ, такъ сказать, на которомъ нельзя еще было основываться… Но все же я призадумался, что не мѣшало мнѣ наблюдать… И пока дядя Силасъ городилъ этотъ вздоръ о томъ, какъ онъ убилъ Юпитера Денлапа, я подмѣтилъ снова ту штуку, и тогда я вскочилъ и остановилъ его, потому узналъ навѣрное, что передо мною сидитъ Юпитеръ Денлапъ! Я узналъ его по одной привычкѣ, которую я замѣтилъ за нимъ, гостя здѣсь въ прошломъ году… я ея не забылъ.

Онъ остановился и промолчалъ съ минуту, выгадывая снова «эффектъ», какъ я понималъ. Но онъ вдругъ повернулся, какъ бы желая уйти съ эстрады, и проговорилъ съ утомленіемъ и небрежно:

— Вотъ и все, кажется мнѣ.

Ну, я вамъ скажу, какой поднялся гвалтъ! Рѣшительно всѣ кричали:

— Что вы примѣтили?.. Не уходи ты, дьяволенокъ!… Развѣ можно раззадорить такъ публику и не договорить? Что дѣлалъ Юпитеръ? Какая привычка?

Тому только это и требовалось. Все было подстроено имъ для «эффекта». Уходить! Да его не стащили бы съ эстрады и воловьимъ ярмомъ!

— О, совершенные пустяки! — отвѣтилъ онъ публикѣ. — Видите ли, мнѣ показалось, что его взволновало немного то обстоятельство, что дядя Силасъ лѣзетъ такъ упорно самъ въ петлю,. настаивая на убійствѣ, котораго вовсе не совершалъ. И волненіе его возростало все болѣе и болѣе, а я не переставалъ наблюдать за нимъ, не показывая виду… И вдругъ я замѣтилъ, что пальцы у него начинаютъ шевелиться, лѣвая рука поднимается… и онъ чертитъ крестики у себя на щекѣ… Тутъ я его и поймалъ!

Какой тутъ поднялся опять крикъ, шумъ, топанье, битье въ ладоши! Томъ Соуэръ былъ счастливъ и гордъ до того, что не зналъ, что и дѣлать съ собою. Судья нагнулся изъ-за всего стола и спросилъ:

— Милый мой, вы были лично свидѣтелемъ всѣхъ подробностей этого ужаснаго замысла, всей этой трагедіи, которую вы описываете?

— Нѣтъ, ваша милость, я не видалъ ничего.

— Ничего не видали? Какъ-же такъ? Вы разсказывали все, точно оно происходило передъ вашими глазами. Какимъ образомъ вы могли?..

Томъ возразилъ самымъ равнодушнымъ тономъ:

— О, просто подмѣчая то и другое и сопоставляя вмѣстѣ подобныя наблюденія… маленькое «сыщицкое» дѣло, ваша милость; на это всякій способенъ.

— Вотъ уже нѣтъ! И два человѣка изъ милліона не додумались бы до этого. Вы замѣчательный малый!

Тутъ всѣ начали снова чествовать Тома, а онъ… Ну, онъ не продалъ бы такой минуты за цѣлый серебряный рудникъ. Судья сказалъ ему, однако:

— Но вы увѣрены, что не обманулись ни въ чемъ при вашемъ разсказѣ?

— Совершенно увѣренъ, ваша милость. Брэсъ Денлапъ тутъ передъ вами: пусть онъ попытается опровергнуть свое участіе въ дѣлѣ, если онъ хочетъ рискнуть; я обязуюсь заставить его раскаяться, если онъ сдѣлалъ эту попытку… Вы видите, онъ и не шелохнется. И братъ его тоже… и тѣ четыре свидѣтеля, которые лгали за деньги передъ судомъ, тоже сидятъ смирнехонько. А что касается самого дяди Силаса, ему нечего соваться впередъ, я не повѣрю ему, хотя онъ присягнетъ!

Всѣ даже расхохотались при этомъ, и самъ судья не могъ удержаться отъ смѣха. Томъ расцвѣлъ, что твоя радуга! Но когда снова все стихло, онъ взглянулъ на судью и сказалъ:

— Ваша милость, а въ залѣ-то воръ.

— Воръ?

— Да, сэръ. И при немъ тѣ брилліанты, что стоятъ двѣнадцать тысячъ долларовъ.

Господи Боже, что тутъ началось! Всѣ орали:

— Кто такой? Кто?.. Указать его!..

А судья произнесъ:

— Томъ Соуэръ, укажите вора. Шерифъ, арестуйте его. Кто же онъ?

— А вотъ этотъ недавній покойникъ, Юпитеръ Денлапъ, — сказалъ Томъ.

Снова все такъ и загремѣло отъ изумленія и неожиданности, но Юпитеръ, который и такъ былъ достаточно озадаченъ, тутъ уже совершенно окаменѣлъ отъ ужаса, потомъ сталъ вопить со слезами: — Это уже неправда! Ваша милость, зачѣмъ же такая напасть? Я довольно худъ и безъ этого! Въ остальномъ я винюсь. Брэсъ меня уговорилъ, обѣщалъ обогатить меня послѣ… и я согласился, сдѣлалъ все; теперь очень жалѣю о томъ; впутался и самъ не радъ… Но я не кралъ брилліантовъ… Прирости мнѣ на тѣстѣ, если я сдѣлалъ это! Пусть шерифъ обыщетъ меня.

— Ваша милость, — сказалъ Томъ, — называть воромъ будетъ неправильно. Я это докажу. Онъ укралъ брилліанты, но самъ не зная того. Онъ укралъ ихъ съ своего мертваго брата Джэка, послѣ того какъ Джэкъ укралъ ихъ у тѣхъ двухъ воровъ; но Юпитеръ не подозрѣвалъ, что крадетъ и ходитъ съ ними такъ цѣлый мѣсяцъ. Да, сэръ, онъ таскаетъ при себѣ цѣнностей на двѣнадцать тысячъ долларовъ… такое богатство!., и расхаживаетъ между нами, какъ бѣднякъ. Брилліанты и теперь при немъ, ваша милость.

— Обыскать его, шерифъ, — приказалъ судья.

Ну, сэръ, шерифъ принялся обшаривать Юпитера сверху и до низу, осмотрѣлъ его шляпу, чулки, сапоги; всякій шовъ… Томъ оставался спокоенъ, подготовляя новый «эффектъ». Наконецъ, шерифъ объявилъ, что ничего нѣтъ; всѣ были этимъ недовольны, а Юпитеръ сказалъ:

— Что взяли? Я говорилъ вамъ!

А судья проговорилъ съ своей стороны:

— На этотъ разъ, вы, кажется, ошиблись, мой милый.

Томъ сталъ въ эффектную позу и какъ будто совершенно углубился въ раздумье, почесывая себѣ затылокъ, потомъ вдругъ оживился и говоритъ:

— О, что это я!.. Совсѣмъ было позабылъ.

Это онъ вралъ, я знаю это. Онъ продолжалъ:

— Не сдѣлаетъ ли кто-нибудь мнѣ удовольствіе одолжить мнѣ., маленькую отвертку? Въ саквояжѣ вашего брата, который вы стащили, Юпитеръ, была отвертка, но она вѣрно теперь не при васъ.

— Нѣтъ ее у меня. Она была мнѣ не нужна и я отдалъ ее.

— Потому что вы не знали, на что она можетъ пригодиться.

У кого-то въ толпѣ нашлась отвертка и когда ее передали изъ. рукъ въ руки, черезъ всѣ головы, Тому, онъ сказалъ Юпитеру, на которомъ были сапоги Джэка:

— Поставьте ногу на этотъ стулъ… — а самъ сталъ на колѣни и принялся отвинчивать металлическую пластинку отъ его каблука… Всѣ такъ и ждали, что будетъ. А когда Томъ вытащилъ огромный брилліантъ, поднялъ его вверхъ и сталъ поворачивать, во всѣ стороны, заставляя его сверкать и горѣть на солнцѣ, у всѣхъ даже дыханіе перехватило, а Юпитеръ совсѣмъ носъ повѣсилъ. Когда же Томъ досталъ и второй брилліантъ, Юпитеръ пріунылъ окончательно. Еще бы! Онъ думалъ теперь, какъ бы онъ могъ уйти и зажить богато и независимо гдѣ-нибудь на чужой сторонѣ, если бы только ему посчастливилось догадаться о томъ, зачѣмъ лежала въ саквояжѣ отвертка! Да, было чему подивиться, всѣ ахали, и Томъ достигъ апогея славы. Судья взялъ брилліанты, всталъ съ мѣста, сдвинулъ себѣ очки на лобъ, прокашлялъ и сказалъ:

— Я сохраню эти каменья и извѣщу о находкѣ владѣльцевъ. И когда они пришлютъ за ними, я съ дѣйствительнымъ удовольствіемъ передамъ вамъ двѣ тысячи долларовъ, которыя вы заслужили. Но вы заслужили, сверхъ того, самую глубокую и искреннюю признательность здѣшняго общества за то, что избавили цѣлую невинную семью отъ незаслуженнаго горя и позора, спасли добраго и почтеннаго человѣка отъ казни и предоставили осужденію и карѣ закона гнуснаго и жестокаго злодѣя съ его несчастными клевретами!

Вотъ, сэръ, если бы къ этому оказался еще духовой оркестръ, чтобы проиграть тушъ, штука вышла бы вполнѣ законченная. Томъ Соуэръ былъ того же мнѣнія.

Шерифъ забралъ Брэса Денлапа и его шайку. Въ слѣдующемъ мѣсяцѣ ихъ судили и приговорили въ тюрьму. Всѣ обыватели стали опять ходить въ старенькую церковь дяди Силаса, любили и ласкали его и всю его семью попрежнему, не знали чѣмъ и угодить имъ, а дядя Силасъ говорилъ снова свои несвязныя, безтолковыя, глупенькія проповѣди, перепутывая передъ вами все такъ, что вамъ трудно было даже найти къ себѣ дорогу домой среди бѣлаго дня. Но прихожане дѣлали видъ, что лучше и краснорѣчивѣе этихъ проповѣдей ничего и не слыхивали; они слушали ихъ, плача отъ жалости и любви, хотя, клянусь, я едва выдерживалъ и всѣ мозги, какіе, у меня только есть, сбивались просто въ какой-то комокъ; но дало-но-малу эта общая любовь возвратила старику его разсудокъ и у него въ черепѣ все поустроилось попрежнему, — что не можетъ быть сочтено за лесть съ моей стороны. Такимъ образомъ, вся семья была счастлива, что твои птички; а какъ уже всѣ любили Тома, какъ были признательны ему и мнѣ тоже, хотя я тутъ былъ ни при чемъ, но когда прибыли двѣ тысячи долларовъ, Томъ Соуэръ отдалъ половину ихъ мнѣ и никому не сказалъ этого, что меня не удивило: я хорошо его зналъ.

КОНЕЦЪ.