Сын тайны (Феваль; Порецкий)/5/ДО

Сынъ тайны — Харчевня сыновей Эймона
авторъ Поль Феваль, пер. ? (гл. 1-4) и А.У. Порецкий (гл. 5-8)

Оригинал: фр. Le Fils du diable, опубл.: 1846. — См. содержание. Источникъ: «Отечественные Записки», №№ 5-8, 10-12, 1846, № 1 1847.; az.lib.ru

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.
ХАРЧЕВНЯ СЫНОВЕЙ ЭЙМОНА.

I.
Рѣшеное дѣло.

Нашъ разсказъ продолжается тамъ же, гдѣ мы его оставили: мы еще въ Тамплѣ, въ чистый понедѣльникъ вечеромъ, въ 1844 году.

Всѣ харчевни, сосѣднія съ рынкомъ, торговали прибыльно, потому-что чистый понедѣльникъ — день роздыха между воскресной гульбой и оргіей, посвященной вторнику; онъ — часть карнавала; его надо хоть немного вспрыснуть.

По-этому, пили такъ, какъ слѣдуетъ пить вокругъ Тампля; сидръ и бѣлое винцо лились водянистыми волнами. Модныя харчевни были запружены привычными посѣтителями ни больше, ни меньше вчерашняго, а лишнихъ гостей провожали въ другіе, не столь знаменитые кабачки, которые такимъ-образомъ пользовались частичкой обильныхъ барышей.

Это было почти въ то самое время, когда г-жа Лорансъ сходила по крутой и скользкой лѣстницѣ г-жи Батальёръ, чтобъ пробраться на Площадь-Ротонды. Она, какъ мы сказали, остановилась на минуту въ концѣ улицы Дюпти-Туаръ, потому-что, при свѣтѣ фонарей, приняла за Франца человѣка, который быстро перешелъ черезъ площадь и исчезъ въ темномъ пассажѣ.

Малютка была женщина твердая; безсознательные страхи, пугающіе другихъ женщинъ, нисколько на нее не дѣйствовали: ей нужно было догнать Франца и, пока не слышно было голоса идіота Геньйолета, запѣвшаго свою монотонную пѣсню въ темнотѣ пассажа, Малютка отважно пустилась-было въ незнакомое мѣсто.

Пѣніе идіота остановило ея первое движеніе.

— Впрочемъ, Францъ ли это? Дрожащій свѣтъ фонарей обманчивъ. — Въ нерѣшимости, она взглянула на зданіе Ротонды; зоркій глазъ ея замѣтилъ свѣтящуюся точку въ тѣни перистиля.

Она уже не колебалась, какъ-будто тамъ былъ предметъ ея страсти.

Малютка перешла площадь и остановилась у лавки добряка Араби.

Въ ту минуту, когда она приложила глазъ къ щели стѣны, щегольской экипажъ показался на перекресткѣ и поворотилъ въ Улицу-Тампля. Кучеръ остановилъ разгоряченныхъ коней у входа въ Церковь-Святой-Елизаветы; лакей откинулъ подножку и человѣкъ, закутанный въ резинковый плащъ, сошелъ на троттуаръ.

— Жди меня, сказалъ онъ.

Лакей затворилъ дверцу и сталъ ходить взадъ и впередъ передъ церковью; кучеръ, неутомимый соня, подобно всей своей братьѣ, прикорнулъ на козлахъ и заснулъ.

Господинъ прошелъ нѣсколько шаговъ по троттуару и повернулъ за уголъ Вандомской-Улицы.

Онъ былъ одѣтъ франтомъ; его короткій непромокаемый плащъ доказывалъ немалую претензію на англоманію; въ походкѣ видна была усиленная живость и проворство. Подъ узкими полями его шляпы вились длинно-отпущенныя кудри; впрочемъ ихъ только и было видно, потому-что поднятый по-британски воротникъ плаща закрывалъ большую часть лица.

Въ Вандомской-Улицѣ еще сохранился характеръ одной изъ границъ древняго владѣнія гостепріимныхъ рыцарей Іоанна-Іерусалимскаго. Не смотря на близость шумнаго торговаго Парижа, она въ запустѣніи, и ея мирная тишина странно прттиворѣнитъ крикамъ сосѣдняго бульвара. Между нею и кучей театровъ, такъ жарко спорящихъ за непостоянную благосклонность Парижанъ, тянется тѣсный рядъ домовъ, составляющихъ какъ-бы отдѣльный міръ: съ одной стороны ихъ, шумная толпа, съ другой — пустыня.

Нашъ незнакомецъ шелъ по Вандомской-Улицѣ, пробираясь вдоль стѣнъ, съ осанкой человѣка, довольнаго своей судьбой; но, не смотря на страстное желаніе, никакъ не могъ сдѣлать свою походку не столь рѣзкою. Прямыя складки плаща не скрывали его излишней дородности, и при всѣхъ его усиліяхъ молодиться, онъ все-таки казался только «бывшимъ молодымъ человѣкомъ».

Ясно, что такая замашка очень-опасна во время карнавала: отчаянные весельчаки по самой природѣ безжалостны къ прекраснымъ Нарциссамъ, которымъ подъ пятьдесятъ. Но нашъ молодецъ не боялся никакой враждебной встрѣчи на своемъ уединенномъ пути. Веселые и насмѣшливые крики долетѣли до него изъ Вандомскаго-Пассажа, этого нечистаго корридора, который только сидится передразнивать изящныя фешёнебльныя галереи — и только-что силится. Пассажъ, казалось, былъ такъ нее пусть, какъ улица, и газовый свѣтъ какимъ-то печальнымъ, задумчивымъ тономъ озарялъ его жалкій рынокъ.

На углу улицъ Вандомской и Колодезной, нашъ незнакомецъ повернулъ и направился къ Тамплю. Порывъ вѣтра распахнулъ полы его короткаго плаща, шумѣвшаго какъ пергаментъ, изъ-подъ котораго показалось бѣлое пальто.

Кавалеръ де-Рейнгольдъ силился завернуться своимъ непромокаемымъ плащомъ; но вѣтеръ бушевалъ, и онъ принужденъ былъ обратить всю свою заботливость на шляпу, потеря которой — чего-добраго! — могла лишить его и прически.

Сердито ворча, онъ продолжалъ свой путь и остановился только передъ харчевнею Жирафы.

Контора Іоганна была биткомъ набита. Жирафа сидѣла на своемъ мѣстѣ, круглѣе, толще, краснѣе, радостнѣе обыкновеннаго; она разливала красное вино такъ важно, въ такую чистую посуду, что гости ея пили и не могли напиться. У ней, соблазнительницы, для каждаго было такое замысловатое французско-нѣмецкое словцо, которое возбуждало жажду не хуже щепотки перца.

Мужъ ея, винопродавецъ Іоганнъ, стоялъ въ другомъ концѣ залы и занималъ разговоромъ лучшую часть общества.

Это было съ его стороны большою честью, потому-что Іоганнъ былъ человѣкъ не какой-нибудь, и не любилъ заговаривать съ каждымъ встрѣчнымъ.

Въ числѣ его слушателей были двое или трое изъ нашихъ Нѣмцевъ, собесѣдниковъ пирушки; но прочихъ не видно было: не видно было ни храбраго Германа, ни добраго продавца платья Ганса Дорна, ни Фрица, мрачнаго блутгауптскаго курьера. Общество состояло большею частію изъ людей незнакомыхъ, съ которыми намъ и знакомиться нѣтъ надобности. Мы займемся только двумя записными питухами, которыхъ сильно разжигали улыбки Жирафы.

Одинъ былъ жирный малой съ толстымъ лицомъ и неповоротливымъ туловищемъ, который прямо и безмолвно сидѣлъ за столомъ, со всей германской флегмой. Парень былъ очень-бѣлокурый, мясистый, румяный и, казалось, неповинный ни въ одной мысли. Его звали Николаемъ: это былъ племянникъ Іоганна, его собственный племянникъ, за котораго онъ прочилъ Гертруду и который поэтому былъ причиной нерасположенія Іоганна къ бѣднымъ Реньйо: шарманщикъ Жанъ, не смотря на свою бѣдность, переступилъ дорогу Николаю.

Другой былъ маленькій человѣчекъ, лѣтъ пятидесяти, или пятидесяти-пяти, пользовавшійся, по-видимому, совершеннымъ кредитомъ въ харчевнѣ. Этотъ человѣчекъ слылъ отчасти за полицейскаго агента, что и придавало ему не малую цѣну; онъ носилъ римское имя — Батальёръ. Когда-то давно женился онъ на дѣвушкѣ изъ Галльскаго-Квартала, и это былъ одинъ изъ тѣхъ преходящихъ браковъ, которые обходятся безъ контракта и священника. Супруги уже давно были въ разводѣ; но этотъ союзъ далъ дѣвушкѣ произвольное право пользоваться прекраснымъ именемъ — Батальёръ.

Она имъ воспользовалась и сдѣлалась одною изъ достопримѣчательностей Тампля. Бывшій мужъ ея гордился ею; онъ дорого бы далъ, чтобъ снова стать ея обладателемъ, пожертвовалъ бы ей своимъ политическимъ поприщемъ; онъ великодушно оставилъ бы его, чтобъ сдѣлаться по-прежнему простымъ продавцомъ тряпья.

Но… уже было поздно: напрасно несчастный Римлянинъ увивался вокругъ своей экс-супруги: она держала его въ почтительномъ отдаленіи. Онъ снизошелъ даже до безполезныхъ сожалѣній о быломъ. Такъ-какъ онъ былъ забавникъ и весельчакъ, то никто не зналъ его сердечной раны; но печаль невольно прорывалась наружу, и когда бѣлое вино начинало бродить у него въ головѣ, онъ обыкновенно начиналъ свою исторію привычною формулой, въ которой отзывалась и гордость и нѣжно-грустная меланхолія:

— Въ то время, когда я былъ мужемъ госпожи Батальёръ…

При видѣ толпы, набившейся въ харчевню Жирафы, кавалеръ Рейнгольдъ остановился въ нерѣшимости и какъ-бы въ смущеніи. Прежде, заведеніе Іоганна не отличалось, какъ теперь, обиліемъ постоянныхъ посѣтителей. Онъ имѣлъ привычку пробираться туда incognito и, если не призывалъ Іоганна къ себѣ на домъ, то совѣщался съ нимъ въ той запасной комнатѣ, въ которой мы видѣли пирующихъ Нѣмцевъ.

Но на этотъ разъ случился чистый понедѣльникъ: контора и общая зала были полнехоньки. Кавалеръ подошелъ къ двери и, всмотрѣвшись сквозь запыленное стекло, увидѣлъ многочисленное и блестящее общество тампльскихъ дамъ съ ихъ кавалерами, веселыми лоскутниками, и, въ одномъ углу, великолѣпнаго Полита, любимца г-жи Батальёръ, которому его повелительница жаловала по двадцати-пяти су на день.

Кавалеру было извѣстно, что его въ Тамплѣ знаютъ очень-хорошо. Выбранная имъ роль не могла сдѣлать его черезъ-чуръ популярнымъ: онъ боялся показаться въ толпѣ, особенно въ этотъ вечеръ, которому предшествовалъ день сроковъ.

Онъ не зналъ навѣрное, сколькихъ взяли въ тюрьму въ-теченіе этого дня; но зналъ, что аресты не пропускаютъ срока платежа, зналъ и нищету своихъ бѣдныхъ кліентовъ; стало-быть, сомнѣваться не въ чемъ.

За толпою гулякъ ему не видно было Іоганна, который въ это время находился на дальнемъ концѣ залы. Въ первую минуту, у него не достало смѣлости предстать предъ грозную толпу; по какому-то инстинкту онъ отступилъ и направился-было къ своему экипажу. Но, подумавъ, остановился: надо было переговорить съ Іоганномъ. Хотя храбрость была не его дѣло, но ему стало стыдно самого-себя; воротившись, онъ остановился противъ двери, на другой сторонѣ улицы, стараясь притаиться какъ-нибудь въ тѣни.

Нѣсколько минутъ стоялъ онъ, высматривая своего агента въ дымной атмосферѣ конторы и защищаясь всѣми силами отъ газоваго свѣта, пересѣкавшаго узкую улицу.

Наконецъ, пирующая толпа какъ-то разступилась и открыла честную фигуру трактирщика. Кавалеръ надвинулъ шляпу на глаза, вздернулъ выше воротникъ плаща и въ три прыжка перебѣжалъ улицу.

Вошелъ. Не смотря на предосторожности, всѣ узнали его съ перваго взгляда. Глухой ропотъ пробѣжалъ по залѣ.

— Хозяинъ!.. это хозяинъ! заговорили вполголоса въ толпѣ.

Но въ этомъ ропотѣ не было рѣшительно ничего угрожающаго: Рейнгольдъ боялся по-напрасну.

Въ зависти бѣднаго къ богатому есть какое-то странное почтеніе, которое даже самая страсть, въ минуты своихъ припадковъ, съ трудомъ можетъ поколебать. Конечно, если къ зависти присоединится еще справедливая ненависть и духъ мщенія, то можетъ случиться взрывъ; но это случается рѣдко. И притомъ, тутъ нужно особенное стеченіе обстоятельствъ. Вообще, бѣдный робокъ. А если онъ и вспылитъ, — вспышка его лихорадочная, дикая; онъ разить безъ толку, на удачу, и истинные враги его всегда съумѣютъ избѣжать ударовъ.

Какъ-только кавалеръ, вошелъ въ харчевню Іоганна, — страхъ его исчезъ будто по волшебству. Онъ почувствовалъ свою силу: почтительно открылись передъ нимъ всѣ головы; одна и та же улыбка — скромная, покорная, умильная, показалась на всѣхъ лицахъ; Жирафа подняла свое огромное туловище, трижды присѣла и снова опустилась подъ тяжестію глубочайшаго почтенія.

— Іоганнъ! закричала она: — эй, Іоганнъ… г. кавалеръ!

Трактирщикъ уже оставилъ своихъ собесѣдниковъ и шелъ къ Рейнгольду съ шапкой въ рукѣ.

Кавалеръ принялъ повелительный видъ и гордо окинулъ взглядомъ ряды собранія, смущеннаго, проникнутаго почтеніемъ.

— Здравствуй, Лотхенъ, толстая тётушка, сказалъ онъ Жирафѣ, которая какъ жаръ разгорѣлась отъ радости: — молодцы празднуютъ чистый понедѣльникъ!.. Люблю смотрѣть, какъ народъ тѣшится!.. Люблю народъ!.. Налей молодцамъ по стакану вина, Лотхенъ, — пусть пьютъ за мое здоровье!

Онъ принялъ позу Генриха IV, изрекающаго свое знаменитое желаніе о курицѣ въ супѣ.

Почтеніе и признательность заволновали собраніе.

Кавалеръ вышелъ величественной походкой, давъ знакъ Іоганну слѣдовать за собою.

— Что ни говори, а это хорошій человѣкъ! вскричалъ Римлянинъ, по имени Батальёръ, опорожнивъ стаканъ вина.

— Они, посмотришь издали — тигры, сказала спроста Николай: — а подойдешь вблизь — добрые люди!..

Два или три голоса заспорили, стали говорить, что еще сегодня, по жалобѣ кавалера, свели въ тюрьму пол-дюжины бѣдныхъ тампльскихъ торговцовъ.

Но негодующая Жирафа стукнула по конторкѣ и воскликнула въ порывѣ вдохновенія:

— Только мошенники не умѣютъ платить долговъ!.. Что жь! церемониться что ли съ ними!

— Ужь извините! прибавилъ Батальёръ: — когда я былъ мужемъ г-жи Батальёръ, случалось также, бывали худые плательщики, — ну, ихъ и выгоняли… что жь тутъ?

— Что жь тутъ! повторилъ Николай.

— Чорта ли! заключило собраніе: — торговля счетъ любитъ!

— Да оно и хорошо для хорошихъ торговцовъ, примолвилъ Батальёръ: — вотъ, примѣрно, мѣсто у тётки Реньйо, тамъ въ углу Ротонды… знатное мѣсто!.. Еслибъ я еще былъ съ мадамъ Батальёръ, сейчасъ же взялъ бы это мѣсто.

— Бѣдняжка Реньйо! заворчали нѣкоторыя нѣжныя души.

Жирафа пожала плечами.

— Говорятъ ее хотятъ посадить въ тюрьму… на старости-то лѣтъ!

— Э! сказалъ супругъ Батальёръ: — тридцать лѣтъ тётка Реньйо тѣшится этимъ мѣстомъ… всякому свой чередъ!..

Рейнгольдъ и Іоганнъ вдвоемъ стояли на улицѣ и разговаривали шопотомъ.

— Ихъ было выгнано пять, говорилъ трактирщикъ: — изъ пяти, я знаю, три заплатятъ: у нихъ есть тряпье… А у двухъ ничего… Знаете ли, г. кавалеръ, вѣдь мама Реньйо намъ много должна?

— Объ этомъ мы послѣ поговоримъ, перервалъ Рейнгольдъ. — Мнѣ нужно ввѣрить тебѣ одно важное дѣло.

— Да и это дѣло непустое!… и, какъ я говорилъ, у тётки Реньйо есть поддержка, сильные друзья; вотъ я и поступилъ какъ слѣдуетъ.

— Она взята? спросилъ кавалеръ съ нѣкоторой живостію.

— Нѣтъ еще… скрывается… завтра!

Рейнгольдъ быстро повернулся лицомъ къ своему агенту. Іоганнъ хотѣлъ продолжать разговоръ; но кавалеръ остановилъ его жестомъ, взялъ за руку, и, глядя на него пристально, пожалъ ему руку.

— Ты, Іоганнъ, вѣрно кое-что нажилъ, сказалъ онъ: — а все еще ты не то, что называется — богатый человѣкъ…

— Отчасти! произнесъ трактирщикъ.

— Съ другои стороны, продолжалъ Рейнгольдъ: — ты ужь и въ лѣтахъ… Пятьдесятъ-пять есть, не такъ ли, Іоганнъ?

— Пятьдесятъ-семь минуло въ іюнѣ!

— Видишь ли, мой другъ! Когда человѣкъ дожилъ до такихъ лѣтъ, тутъ поздно сбирать по су: надо или отказаться отъ богатства, или нажиться разомъ…

Іоганнъ опустилъ глаза, чтобъ исподтишка взглянуть на кавалера.

— Зачѣмъ вы мнѣ это говорите? пробормоталъ онъ.

— За тѣмъ, что ты человѣкъ благоразумный, отвѣчалъ Рейнгольдъ съ ласковой улыбкой: — потому-что ты смотришь на вещи какъ слѣдуетъ… и потому-что я считаю тебя своимъ преданнымъ слугой.

— У васъ есть какое-нибудь тяжелое дѣло, г. кавалеръ?

— Именно!.. нужно принять кое-какія мѣры… Отъискать съ пол-дюжины сорванцовъ… Это такое дѣло, гдѣ ты самъ, Іоганнъ, лично работать не будешь… Я такъ полагаюсь на тебя, мой другъ, что хочу пустить тебя впередъ…

— Стало-быть, есть опасность? спросилъ трактирщикъ.

— И да и нѣтъ… Во Франціи это не мудрено… Но въ Германіи…

— А, а!.. вскрикнулъ Іоганнъ; — дѣло въ Германіи?..

Рейнгольдъ засмѣялся.

— Случай побывать на своей сторонѣ! замѣтилъ онъ.

— Въ чемъ же дѣло?

Кавалеръ отвѣтилъ не вдругъ: онъ прежде осмотрѣлся кругомъ, нѣтъ ли гдѣ любопытнаго уха; потомъ подошелъ ближе къ своему агенту.

— Дѣло идетъ о ребенкѣ, сказалъ онъ.

— А!.. произнесъ Іоганнъ съ видомъ вниманія и любопытства: — стало-быть, есть о немъ вѣсти?

— Онъ въ Парижѣ.

— Я вамъ говорилъ тогда!..

— Другъ Іоганнъ, не хвастайся!.. Тутъ ты не укараулилъ… Что ты мнѣ сообщилъ? ничего!.. А между-тѣмъ, голубчикъ давно-то вертѣлся между нами. Хорошо, если еще твои земляки ничего не провѣдали.

— Могу васъ увѣрить…

— Пусть такъ!.. Твоя преданность не допускаетъ во мнѣ и тѣни подозрѣнія… но твердо ли ты увѣренъ, что въ этихъ скотахъ-Нѣмцахъ не родилось никакой недовѣрчивости?

— Ко мнѣ? возразилъ Іоганнъ. — Помилуйте!.. Они вѣрятъ, что я, какъ они же, умиляюсь памятью Блутгауптовъ… Если они мнѣ ничего не говорятъ, это потому-что сами не больше моего знаютъ.

— Тѣмъ лучше.

— Но какъ же вы-то узнали?

— Это другое дѣло… долго разсказывать. Главное то, что мы его узнали и что тутъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Мало того: такъ-какъ прилежаніе есть мать всѣхъ добродѣтелей, то мы, не теряя времени, принялись-было за дѣло, ухватились за первый случай.

— И промахнулись?

— Игра была у насъ вѣрная, продолжалъ Рейнгольдъ тономъ сожалѣнія: — но… не повезло!.. человѣчекъ въ добромъ здоровьѣ, и намъ предстоитъ трудъ.

Іоганнъ взглянулъ на кавалера и сдѣлалъ значительный жестъ.

— Фи! вскричалъ Рейнгольдъ въ отвѣтъ на этотъ жесть. — Вы, простаки, мечтаете, что ударь ножомъ… Это слишкомъ-опасно, мой другъ Іоганнъ, я этого не держусь.

— Когда нужно кончить… началъ-было трактирщикъ.

— Когда нужно войдти, перебилъ Реингольдъ: — не надо непремѣнно ломать двери!.. Я было-нашелъ средство немножко-получше; добрую дуэль съ отличнымъ фехтовальщикомъ.

— Чортъ возьми! вскрикнулъ Іоганнъ, пораженный удивленіемъ: — это, однако, чудесно!

— Не совсѣмъ-дурно!.. Да бѣсъ горами качаетъ… Игра проиграна; надо затѣвать другую, получше.

Собесѣдники стояли при входѣ въ Колодезную-Улицу, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ домишекъ Тампля, гдѣ царствовали глубокая тишина и мракъ. Кавалеръ въ другой разъ всмотрѣлся въ темноту: троттуары пусты, нигдѣ ни души.

Для большей предосторожности, онъ увелъ Іоганна на самую середину мостовой, чтобъ быть въ равномъ разстояніи отъ домовъ улицы Дюпти-Туаръ и хижинъ Тампля; потомъ приложилъ губы къ уху трактирщика и сталь шептать.

Двѣ или три минуты шепталъ Реингольдъ безъ остановки.

Когда онъ кончилъ, Іоганнъ потупилъ голову съ видомъ нерѣшимости.

— Понимаешь? спросилъ кавалеръ.

— Оно… ясно! отвѣчалъ Іоганнъ.

— Ну?..

— Ну!.. въ Германіи такіе же судьи, что и во Франціи… а у меня на плечахъ не двѣ головы, г. кавалеръ.

— Полно! возразилъ Реингольдъ: — тѣ мѣста тебѣ извѣстны лучше моего, и ты очень-хорошо знаешь…

— Средства есть, правда… но, видите ли, хоть мнѣ и пятьдесятъ-семь лѣтъ, а на тотъ свѣтъ еще не хочется…

— Кто же говоритъ объ этомъ?

— Дѣло-то на то похоже… такія продѣлки кончаются очень-плохо, вы знаете… и я думаю, что ужь лучше сбирать по су, нежели разомъ… сломить голову.

Реингольдъ не зналъ хорошенько, торгуется ли Іоганнъ, или отказывается; онъ пристально смотрѣлъ на него, пытаясь на лицѣ прочесть его мысли; но печальная, черствая физіономія бывшаго блутгауптскаго конюха была закрытая книга.

Іоганнъ былъ холоденъ и молчаливъ. Кавалеръ начиналъ отчаяваться.

— Что жь? ты мнѣ отказываешь? спросилъ онъ наконецъ.

— Право, г. кавалеръ, возразилъ Іоганнъ: — это дѣло… Еще-таки, еслибъ вы сказали, что хотите за это дать…

Рейнгольдъ ударилъ себя по лбу и захохоталъ.

— Другъ Іоганнъ! сказалъ онъ: — ты одинъ только и есть умный Нѣмецъ, какого я когда-либо встрѣчалъ!.. Безъ тебя, я забылъ бы самое главное!.. Тебѣ, конечно, слѣдуетъ десятковъ пять тысячь франковъ положить куда-нибудь?

— Почти.

— Хорошо! это дѣло тебѣ принесетъ тысячу экю дохода… Видишь ли, я не торгуюсь!.. Другимъ тоже будетъ хорошая плата и притомъ черезъ тѣ же руки: стало-быть, ты и тутъ можешь, если захочешь, выгадать себѣ барышокъ? Не такъ ли?

На лицѣ Іоганна не выразилось ни радости, ни другаго какого-либо ощущенія.

— Ну! проговорилъ онъ, протянувъ впередъ руки: — берусь за дѣло!

II.
Ларифля.

Рейнгольдъ и его повѣренный, Іоганнъ, были совершенно-согласны въ главномъ; оставались только трудности исполненія, и о нихъ-то разсуждали они вполголоса, прохаживаясь по троттуару.

— Трудно, сказалъ Іоганнъ, подходя съ кавалеромъ къ своей харчевнѣ: — въ Тамплѣ еще есть порядочные ребята безъ предразсудковъ… Для хорошаго дѣльца, когда бы дѣло шло только объ исправительной полиціи, у меня нашлось бы человѣкъ двадцать годныхъ… стоило бы только выбрать… но для большаго дѣла — тутъ уже не полиція… не легко, не скоро сунешься.

— Конечно! отвѣчалъ Рейнгольдъ: — но поищемъ!

— Поищемъ! поищемъ!.. Когда нѣтъ, такъ нѣтъ… Притомъ, это проклятое условіе — знать по-нѣмецки; — еще больше затрудняетъ дѣло.

— Да, вѣдь ты понимаешь, что это необходимо…

— Оно такъ.

— Надо, чтобъ они, въ случаѣ нужды, могли разъиграть роль вюрцбургскихъ крестьянъ.

— Конечно, но…

— Э, пріятель! поищемъ!

Они были передъ дверью Жирафы. Іоганнъ увлекъ за собою кавалера на другую сторону улицы и началъ разсматривать посѣтителей своей харчевни.

— Вонъ трое или четверо Нѣмцевъ, которые и сдѣлали бы наше дѣло, бормоталъ онъ, пожимая плечами: — да поди, скажи-ка имъ!.. Гансъ Дорнъ сегодня же узнаетъ; а завтра поутру пожалуетъ ко мнѣ и королевскій прокуроръ.

— Да самого-то Ганса Дорна, спросилъ кавалеръ: — нельзя ли его подкупить?..

Іоганнъ посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ.

— Подкупить Ганса Дорна! проворчалъ онъ: — это самый упрямый лошакъ изъ всего Тампля… Вы, кавалеръ, богаты, а двадцать разъ разоритесь, пока подкупите одинъ мизинчикъ у Ганса Дорна!.. Кромѣ Нѣмцевъ, я у себя не вижу ни одного годнаго… Дядя Батальёръ старый плутъ, бывалъ во всякихъ продѣлкахъ и, можетъ-быть, не отступился бы и отъ нашего дѣла… да это чистый Парижанинъ и, кромѣ тампльскаго арго, другаго языка не знаетъ.

— А этотъ молодчикъ? спросилъ Рейнгольдъ, указывая пальцемъ на Полита, который, бросивъ на конторку свои двадцать-пять су, выходилъ изъ харчевни.

Іоганнъ сильно пожалъ плечами.

— Это, сказалъ онъ: — это франтъ, отъ котораго пахнетъ одеколономъ; онъ на бульварѣ чиститъ зубы, чтобъ показать, что обѣдалъ у Деффье.

(Деффье — ближайшая кандитерская).

— Ну а вонъ тотъ здоровякъ, что говоритъ съ твоей женой? спросилъ еще Рейнгольдъ, указывая на Николая.

— Это мой племянникъ! отвѣчалъ Іоганнъ: — мальчикъ порядочно-воспитанный, знаетъ цѣну деньгамъ: онъ пойдетъ въ дѣло… только я не завяжу его въ нашу исторію.

— Такъ кого же наконецъ? спросилъ кавалеръ.

Іоганнъ съ серьёзно-озабоченнымъ видомъ потеръ лобъ.

— Досадно, бормоталъ онъ: — еслибъ мы были по ту сторону Нотр-Дамъ или около Гоблэнъ… тамъ — выбирай любаго…

— Пойдемъ туда, сказалъ Рейнгольдъ.

— Идти туда!.. Что касается до меня, то я не пущусь такъ далеко отъ своего заведенія… Въ Тамплѣ — такъ: тутъ меня знаютъ… есть пріятели; а въ тѣхъ мѣстахъ, говорятъ, и не суйся близко, не зная пароля.

— Все это выдумки! ворчалъ кавалеръ.

— Можетъ-быть, только галеры-то не выдумки.

Рейнгольдъ сдѣлалъ нисколько шаговъ по троттуару, потомъ съ нетерпѣніемъ топнулъ ногой и быстро вернулся къ Іоганну.

— Я вижу, ты не хочешь, сказалъ онъ. — А жаль, потому-что была бы для тебя хорошая выручка… Остается только просить тебя держать тайну. Найду кого-нибудь другаго.

— Постойте, сказалъ Іоганнъ.

— Стоять некогда.

— Жирафа слишкомъ хорошее заведеніе; а въ Тамплѣ есть другія мѣста… Видите ли, кавалеръ, я за деньгами не гонюсь; мнѣ незотѣлось бы оставлять васъ въ затруднительномъ положеніи… Обойдемъ вкругъ Ротонды; я загляну мимоходомъ къ своимъ товарищамъ; это наведетъ меня на мысль.

Они повернули въ Улицу-Птит-Кордри и чрезъ нѣсколько шаговъ вышли на Площадь-Ротонды, противъ дома Ганса Дорна.

— Сонъ и Два Льва, говорилъ про себя Іоганнъ: — это слишкомъ важно!.. Волчье-Поле — тутъ интриги… Развѣ у Четырехъ Сыновей Эймона…

— Я слыхалъ объ этомъ мѣстѣ, прервалъ Рейнгольдъ.

— Я думаю!.. веселое заведеніе. Смѣлые воры собираются тамъ каждый вечеръ… за бездѣлицу можно одѣться съ ногъ до головы… Еслибъ у этихъ волковъ былъ какой-нибудь порядокъ, можно бы славно уладить дѣло!.. Есть такіе, что въ день франковъ тридцать выручаютъ на платьѣ, которое достаютъ чортъ-знаетъ гдѣ; а вечеромъ соберутся у Четырехъ-Сыновей: глядишь, на каждомъ двое или трое панталонъ, въ карманахъ жилеты, и въ шляпахъ галстухи… Только толку тутъ не доберешься: все ободрано, распущено, пьяно… игра, драка, шумъ; вмѣсто того, чтобъ добиться какого-нибудь ранга, на-половину сидятъ въ тюрьмѣ.

— А далеко это отсюда? спросилъ Рейнгольдъ.

— Вотъ, отвѣчалъ Іоганнъ, указывая пальцемъ на желтоватый фонарь, висѣвшій предъ входомъ въ темный пассажъ.

Разговаривая такимъ образомъ, они продолжали идти и очутились по другую, противоположную Тампльскому-Рынку сторону Ротонды. Эта часть площади, на которую выходятъ улицы Форе и Божоле, кажется ночью еще мрачнѣе и уединеннѣе, нежели прочія части квартала. Мѣсто неопасное для пѣшеходовъ, потому-что въ нѣсколькихъ шагахъ, на углу Улицы-Персе, стоитъ гауптвахта; но, не смотря на это, проходящихъ тутъ мало. Газовые фонари, разставленные далеко одинъ отъ другаго, бросаютъ неопредѣленный отсвѣтъ на бѣдныя лавчонки Ротонды; въ перистилѣ господствуетъ совершенный мракъ; между колоннами вѣтеръ печально раскачиваетъ старыя вывѣски; ни одинъ лучъ свѣта не достигаетъ затворенныхъ дверей; ни одинъ звукъ шаговъ не раздается по неровной мостовой. Съ одной стороны высится массивный, мрачный, тяжелый полукругъ Ротонды; съ другой — подымаются высокіе заброшенные домы, гдѣ внизу тѣснятся бѣдныя семьи торговцовъ.

Темный проходъ, обозначавшійся фонаремъ, былъ почти въ центрѣ этихъ домовъ.

Надъ дверью пассажа висѣла слабо-освѣщенная средней величины картина, представлявшая на дымномъ грунтѣ четырехъ драгуновъ, сидѣвшихъ на длинномъ, неизвѣстномъ въ естественной исторіи животномъ.

То были Четыре Сына Эймона. На верху было написано:

«Вино, пиво, водка. Публичный бильярдъ. Садъ и кегли на дворѣ.» Рейнгольдъ и Іоганнъ остановились передъ вывѣской въ тѣни перистиля.

— Если еще здѣсь не найдемъ чего надо, сказалъ Іоганнъ: — такъ хоть повѣсьте, я ужь не знаю, гдѣ и искать!

— Какъ же бы увѣриться въ этомъ? продолжалъ Рейнгольдъ: — здѣсь нельзя смотрѣть въ окна.

Виноторговецъ уже открылъ-было ротъ, чтобъ отвѣчать, какъ со стороны гауптвахты въ перистилѣ послышались тяжелые, медленные шаги. Въ то же время, на другомъ концѣ площади раздались два мужскіе, сильно-охрипшіе голоса.

— Уйдемъ отсюда, проговорилъ кавалеръ, всегда благоразумный въ первую минуту.

— Чортъ возьми! ворчалъ Іоганнъ, вмѣсто отвѣта: — голоса, кажется, знакомые.

Дуо завывало извѣстный припѣвъ:

Ла ри фля фля фля

Ла ри фля фля фля --

Ла ри фля! — фля фля!..

Человѣкъ, шедшій по направленно отъ гауптвахты, былъ въ эту минуту на загибѣ Ротонды, и наши герои могли его видѣть. То былъ бѣднякъ въ дрянномъ сѣроватомъ пальто. Согнувшись, опустивъ голову, онъ вышелъ изъ перистиля и направился къ вывѣскѣ Четырехъ Сыновей Эймона.

Когда онъ подошелъ къ ближнему фонарю, то можно было разсмотрѣть длинныя пряди волосъ, выбивавшіяся изъ-подъ смятой шляпы, и густую бороду, закрывавшую большую часть лица.

— Гдѣ я видѣлъ этого человѣка? сказалъ про себя кавалеръ.

Іоганнъ лукаво посмотрѣлъ на него и улыбнулся.

— Этотъ человѣкъ, проворчалъ онъ: — занимаетъ васъ чаще, нежели другіе; и вы не разъ мнѣ говорили о немъ…

— Какъ его зовутъ?

— Въ самомъ-то дѣлѣ, онъ могъ бы поработать на насъ… не по доброй волѣ, конечно, потому-что дастъ себя изрубить въ куски за сына Блутгаупта.

— Какъ его зовутъ? повторилъ кавалеръ съ возрастающимъ любопытствомъ.

— Ему бы можно было кое-что сказать о дьяволѣ, продолжалъ Іоганнъ: — котораго онъ считаетъ своимъ хозяиномъ… послѣ нѣкотораго приключенія, весьма-хорошо вамъ извѣстнаго, кавалеръ…

— Да скажи же, какъ его зовутъ?

— Заговорить бы ему о Блутгауптскомъ Адѣ, который онъ видитъ во снѣ каждую ночь, омертвомъ тѣлѣ въ снѣгу, въ ямѣ, по гейдельбергской дорогѣ…

— Не-уже-ли это онъ?.. проговорилъ кавалеръ измѣнившимся голосомъ.

— Сказать бы ему, что онъ получитъ кровавую плату, продолжалъ Іоганнъ: — онъ бы все сдѣлалъ, что угодно… Это бѣдный Фрицъ, старый блутгауптскій курьеръ.

Рейнгольдъ отворотился. Онъ поблѣднѣлъ; дыханіе его сдѣлалось тяжело.

— На безрыбьи и ракъ рыба, говорилъ Іоганнъ: — и этого я знаю, гдѣ найдти… но куда дѣлись Ларифля?..

Ни голосовъ, ни шаговъ пѣсенниковъ не стало слышно. Когда Фрицъ исчезъ въ пассажѣ Четырехъ Сыновей Эимона, Іоганнъ вышелъ изъ перистиля, чтобъ посмотрѣть въ стороны; вдали, близь улицы Дюпти-Туаръ, онъ замѣтилъ на стѣнѣ двѣ движущіеся фигуры.

Сначала онъ ничего не могъ разсмотрѣть, но чрезъ нисколько минутъ молчаливыя движенія двухъ тѣней получили для него значеніе. Тѣни переодѣвались. При взаимной братской помощи другъ другу, они снимали двойные и тройные панталоны.

Іоганнъ слышалъ издали ихъ задержанный хохотъ и шутки, произносимый въ полголоса.

— Я думалъ, что ихъ уже нѣтъ въ Парижѣ, произнесъ онъ про себя послѣ минутнаго молчанія: — если это они, чортъ возьми! кстати!.. Тысяча экю годоваго дохода въ карманѣ!

Между-тѣмъ, два человѣка продолжали свое странное дѣло; каждый поочереди поднималъ ноги, а другой стягивалъ панталоны.

Послѣ этой операціи, раздѣтые все еще были одѣты.

Іоганнъ пристально всматривался. Онъ, казалось, узнавалъ ихъ, но медлилъ еще, потому-что тѣ, о которыхъ думалъ, были продувные плуты, отчаянные, но крайне-осторожные, и онъ никакъ не могъ понять, для чего они безъ нужды подвергались явной опасности, переодѣваясь на улицѣ во стѣ шагахъ отъ гауптвахты.

— Зеленый-Колпакъ и Барсукъ не рискнутъ такъ! думалъ онъ: — это не въ ихъ характерѣ… Если добыли панталоны, то сняли бы ихъ у Четырехъ-Сыновей, а не на улицѣ…

Когда онъ такъ размышлялъ, одинъ изъ двухъ поднялъ ногу слишкомъ-высоко и рухнулся вдоль стѣны. Товарищъ, хотѣвшій поднять его, также потерялъ балансъ и упалъ подлѣ.

Началась страшная возня; пріятели катались въ пыли и хохотали въ запуски.

Кому, какъ не тампльскому нѣмецкому харчевнику знать всѣ признаки пьянства? Іоганнъ по смѣху догадался, въ чемъ дѣло.

Пасмурное лицо его вдругъ просіяло.

— Клюкнули молодцы! весело проговорилъ онъ: — и, правду сказать, чистый понедѣльникъ: кто поработалъ, тому и выпить слѣдуетъ…

— Іоганнъ! тихо окликнулъ его кавалеръ Рейнгольдъ: — что ты тамъ дѣлаешь?..

Харчевникъ продолжалъ свои умозаключенія.

— Все равно! говорилъ онъ: — лучше бы работать было у Четырехъ-Сыновей, чѣмъ на улицѣ… бравые ребята!.. Подъ стать нашему дѣлу!.. Нечего и говорить, что во всемъ Тамплѣ ихъ не кѣмъ замѣнить… а если патруль пойдетъ, да захватитъ ихъ… десять тысячь франковъ пропали!.. Что жь, кончатъ ли они сегодня?..

Въ первомъ порывѣ участія, онъ сдѣлалъ уже нѣсколько шаговъ, чтобъ объяснить весельчакамъ опасность ихъ положенія.

— Іоганнъ! Іоганнъ! закричалъ кавалеръ, видѣвшій только непонятное для него отступленіе своего повѣреннаго: — мнѣ идти за тобой?

Въ эту минуту Іоганнъ остановился… Два человѣка наконецъ встали и, качаясь, связывали свою добычу въ узлы. Потомъ взяли другъ друга подъ руки и направились къ Четыремъ Сыновьямъ Эймона.

По временамъ, они пытались приплясывать подъ напѣвъ Ларифля, и потомъ во все горло кричали на заунывный ладъ нѣмецкихъ лоскутниковъ:

— Стараго платья, стараго платья проддать!

Въ эту минуту раздался шумъ патруля, выходившего изъ Улицы-Персе.

Іоганнъ дрогнулъ, какъ отецъ предъ опасностью, угрожающею его дѣтямъ. _

— Несчастные! думалъ онъ: — несчастные!.. захватятъ ихъ у меня!

Два человѣка, которыхъ онъ называлъ Зеленый-Колпакъ и Барсукъ, шли съ узлами подъ мышками, продолжая пѣть и хохотать.

Рейнгольдъ наконецъ понялъ, что Іоганнъ сторожилъ дичь, и спокойно прислонился къ колоннѣ.

Патруль приближался обыкновеннымъ шагомъ. Зеленый-Колпакъ и Барсукъ ничего не видѣли, ни о чемъ не думали. Уже подойдя къ вывѣскѣ Четырехъ-Сыновей, они замѣтили въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя вооруженную, силу.

Сердце у Іоганна забилось.

При видѣ солдатъ, мошенники замолкли и остановились въ изумленіи. Но пьяный храбръ: вмѣсто того, чтобъ скрыться, они стали на порогѣ, привѣтливо раскланялись съ солдатами, съ новымъ энтузіазмомъ запѣли любимый припѣвъ Ларифля и скрылись въ длинномъ, темномъ пассажѣ.

Іоганнъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ; крупныя капли пота выступали у него на лбу.

Начальникъ патруля остановился передъ фонаремъ Четырехъ-Сыновей. Оставалось рѣшить, будетъ ли онъ преслѣдовать ихъ до харчевни.

Но карнавалъ имѣетъ свои привилегіи. Снисходительная, великодушная для праздника вооруженная сила продолжала свой путь.

Іоганнъ вздохнулъ свободно.

— Трое! вскричалъ онъ, возвращаясь къ кавалеру: — двое такихъ, что въ цѣломъ городѣ не найдешь лучше!

— Тоже Нѣмцы? спросилъ кавалеръ, все еще думавшій о Фрицѣ.

— Кто ихъ вѣдаетъ гдѣ ихъ крестили, отвѣчалъ Іогаинъ: — а по-нѣмецки знаютъ: я часто говорилъ съ ними… Они, кажется, paботывали по дорогамъ на границахъ Альзаса.

Кавалеръ невольно отступилъ назадъ.

— Что жь! вскричалъ Іоганнъ съ изумленіемъ: — вы испугались? Не монаховъ ли набрать вамъ?

— Конечно… бормоталъ Рейнгольдъ.

— Чортъ побери! конечно! повторилъ харчевникъ. — Еслибъ я зналъ, что эти два молодца въ Парижѣ, то не заставилъ бы васъ упрашивать себя. Я думалъ, что они на галерахъ…

Рейнгольдъ снова встрепенулся.

Іоганнъ надулъ щеки и выпуститъ предлинное «пфу!» — Не понимаю я васъ! сказалъ онъ: — искали… а нашли, такъ морщитесь!

— Нисколько, проговорилъ Рейнгольдъ, стараясь подавить свое волненіе: — я очень-доволенъ… только скажи же, что это за люди?

— Касторъ и Поллуксъ, отвѣчалъ Іоганнъ, охотно читавшій всякія книжки и понимавшій нѣкоторыя миѳологическія украшенія слога: — это Дамонъ… а другой… Они бывали въ передѣлкахъ и не чета тампльскимъ трусамъ… За деньги изъ нихъ все сдѣлаешь… Глава братства называется Малу, по прозванью Зеленый-Колпакъ, — нѣчто изъ брестскихъ воспоминаній; другой, по имени Питуа, по прозванью Барсукъ, на котораго и похожъ дѣйствительно… Разъ шесть выручали они одинъ другаго передъ судьями, а на галерахъ я считалъ ихъ потому, что за послѣднія проказы они были осуждены на вѣчную работу.

— За убійство? спросилъ кавалеръ.

— Такъ точно, отвѣчалъ Іоганнъ: — да вѣрно ушли; не думаю, чтобъ ихъ выпустили… А что въ такую пору пробираются они въ Тампль, это я не совсѣмъ смекаю… Съ виду словно принялись воровать панталоны, какъ послѣдніе изъ послѣднихъ… Прежде, когда я ихъ знавалъ, они тѣшились надъ брильянтщиками въ Пале-Руаялѣ и продавали ихъ товаръ добряку Араби.

— И они не донесли на него? спросилъ Рейнгольдъ.

— Вотъ еще! донести на Араби! сказалъ Іоганнъ. — Старикъ — колдунъ; понапрасну время тратить… Теперь, кавалеръ, наши три голубчика въ одномъ гнѣздышкѣ… а можетъ-быть у Четырехъ-Сыновей найдемъ и четвертаго… Только тутъ и можно надѣяться, я васъ предупреждаю.

— Въ случаѣ крайности, отвѣчалъ Рейнгольдъ: — довольно и четверыхъ… только никакъ не меньше… Какъ же ты поведешь съ ними дѣло?

— Просто; и вы, конечно, увидите, потому-что, вѣроятно, не откажетесь поддержать меня на первомъ шагу?

Рейнгольдъ сдѣлалъ энергически-отрицательный жестъ:

— Зачѣмъ же? сказалъ онъ: — мое присутствіе не принесетъ никакой пользы.

— Извините, возразилъ Іоганнъ: — я на это разсчитывалъ… и рассчитываю.

— Да для чего же?

Іоганну не хотѣлось сказать настоящей причины, которая состояла въ томъ, чтобъ затянуть въ недоброе дѣло своего патрона, и затянуть безъ возврата.

— Причина очевидна, отвѣчалъ онъ, незадумавшись: — надо предложить Малу и Питуа суммы значительныя… Ихъ не проведешь: плохой воръ лучше хорошаго адвоката! Они знаютъ, что у меня только и есть, что дрянная харчевнишка… потребуютъ обезпеченія… вы и поручитесь.

Въ первую минуту Рейнгольдъ отказался напрямикъ; потомъ задумался; чрезъ нѣсколько минутъ, онъ быстро поднялъ голову и сказалъ хозяину:

— Хорошо; пойдемъ.

— О-го! вскричалъ харчевникъ со смѣхомъ: — теперь вы ужь слишкомъ-скоры! Вашъ костюмъ не подъ-стать Четыремъ-Сыновьямъ: тамошніе посѣтители неблизко слѣдуютъ за модой… Вамъ надо переодѣться.

— Вернуться домой?

— Нѣтъ, только ко мнѣ; у меня есть все, что вамъ надо; поѣдемте.

Кавалеръ шелъ молча. Скоро они вошли къ Іоганну, но не черезъ харчевню, а съ пассажнаго входа.

Чрезъ нѣсколько минутъ вышли. Іоганнъ не переодѣвался, а на кавалерѣ, вмѣсто франтовскаго платья, были картузъ и блуза.

III.
Четыре Сына Эймона.

Виноторговлю подъ вывѣскою Четыре Сына Эймона содержала вдова Табюро. Профаны входили и выходили чрезъ темный пассажъ, открывавшійся на самую площадь; но избранные посѣтители, пользовавшіеся особенною милостью хозяйки, знали другой выходъ, которымъ, въ случаѣ нужды, могли выйдти чрезъ сосѣдній домъ на улицу Шарло.

Тогда, какъ и теперь, изъ посѣтителей Четырехъ-Сыновей весьма-немногіе были хладнокровны къ удобствамъ такого рода. Уже съ давнихъ поръ заведеніе это приняло совершенно-спеціальный характеръ; здѣсь притонъ самыхъ эксцентрическихъ, самыхъ отважныхъ промышлениковъ: одни — чистые, простые бродяги; другіе — мошенники; иные, подъ предлогомъ продажи контрмарокъ, промышляютъ у театральныхъ подъѣздовъ; есть несчастные моряки, спасшіеся отъ кораблекрушенія и предлагающіе проходящимъ англійскія бритвы, перерѣзывающія волосокъ на воздухѣ. Самые честные въ счастливыя минуты торгуютъ на бульварахъ палочками съ оловянными набалдашниками и вызолоченными цѣпочками. Характеры миролюбивые и кроткіе приготовляютъ вербы и пользуются случаемъ у церковныхъ входовъ. Наконецъ, тамъ тысяча-одна быль различныхъ игорныхъ предпріятій, преслѣдуемыхъ и запрещенныхъ полиціей.

Но занятіе самое употребительное въ харчевнѣ Четырехъ Сыновей Эймона, безъ-сомнѣнія, кража платья и разныхъ матерій; близость Тампля даетъ этому промыслу значительную важность. И одинъ проворный дѣлецъ Четырехъ-Сыновей снабжаетъ, безъ помощи другихъ, товаромъ двѣ лоскутныя лавчонки; зная свое дѣло, онъ заводится дамой, которая дѣлаетъ честь своею довѣренностью всѣмъ моднымъ магазинамъ и разноситъ подъ камалью бездну разныхъ разностей.

Эти дамы всегда очень-милы и прекрасно одѣты, что, впрочемъ, не мѣшаетъ имъ вечеромъ упиваться водкой; отъ времени до времени, журналы объявляютъ, что двѣ или три изъ нихъ схвачены полиціей; но это бываетъ рѣдко: онѣ ловки, благоразумны, осторожны и опытность ихъ имѣетъ сильное вліяніе на итоги въ счетныхъ книгахъ модныхъ магазиновъ.

Надо, однако, сознаться, что истинныя артистки этого рода не посѣщаютъ мрачной харчевни Ротондской-Площади. Выборъ такого любезнаго промысла уже доказываетъ нѣкоторую степень развитія вкуса. Большая часть подобныхъ дамъ любятъ большой свѣтъ и роли графинь.

Иныя даже даютъ балы и участвуютъ въ благотворительныхъ предпріятіяхъ. Съ маленькимъ счастіемъ, онѣ доживаютъ до глубокой старости и кончаютъ жизнь на мягкихъ постеляхъ, среди почтеннаго семейства…

Виноторговля Четырехъ Сыновей Эймона непохожа на прочія харчевни окрестностей Тампля. Чтобъ добраться до нея, надо пройдти чрезъ темный пассажъ и грязный дворъ, на которомъ возвышаются двѣ деревянныя бесѣдки.

Это садъ, отѣненный круглый годъ маленькимъ кипарисомъ, погибшимъ лѣтъ десять тому назадъ, и горшкомъ базилики, служившимъ г-жѣ Табюро въ ея поваренномъ дѣлѣ.

Изъ сада, спустившись по тремъ ступенькамъ, вы входите въ большую залу съ бильярдомъ, покрытымъ темнымъ засаленнымъ сукномъ.

Эта зала украшена тремя рамками, въ которыхъ помѣщаются три объявленія:

Первое гласитъ: здѣсь нельзя куритъ въ присутствіи дамъ.

Второе: здѣсь играютъ въ пульку.

Третье содержитъ въ себѣ рукописныя правила для бильярда.

Налѣво отъ этой первой комнаты длинная зала. Здѣсь присутствуетъ г-жа Табюро за конторкой, окруженной мѣдною площадкой, которая уставлена множествомъ бутылочекъ и графиновъ всѣхъ величинъ.

Г-жа Табюро женщина лѣтъ пятидесяти, съ лицомъ мужественнымъ и не безъ достоинства. Самые старинные посѣтители помнятъ ее за конторкой Четырехъ Сыновей Эймона; тѣмъ не менѣе она выдавала себя вдовою капитана императорской гвардіи, почему и имѣетъ въ своей спальнѣ портретъ Наполеона. Она пускается въ разговоры о политикѣ, носитъ чепецъ съ широкими лентами и любитъ все объемистое.

Впрочемъ, это женщина серьёзная, достойная своего высокаго положенія въ обществѣ; нерѣдко, когда полиція проникала въ ея залы, она искусно отстаивала свои права вдовы почтеннаго воина, и ея твердое, но въ то же время уклончивое обхожденіе съ властями всегда спасало заведеніе.

Гостямъ своимъ она внушала особенное почтительное расположеніе къ себѣ, умѣла кстати повѣрить въ долгъ, и еслибъ кто принесъ къ ней украденный домъ, то она, конечно, нашла бы и для него приличное, надежное помѣщеніе.

Теперь г-жа Табюро читала фельетонъ политическаго журнала и захлебывала интересныя мѣста чтенія сильнымъ грокомъ.

Сколько она была спокойна и холодна, столько общество ея было безпокойно и шумно. Комплектъ Четырехъ Сыновей Эймона былъ полонъ въ этотъ-вечеръ; для праздника составился балъ.

Деревянные, раскрашенные подъ мраморъ столы отставлены къ стѣнамъ, табуреты задвинуты подъ столы, и средина залы представляла довольно-обширное пространство, удобное для кадрили. Г-жа Табюро не содѣйствовала, но и не препятствовала этимъ распоряженіямъ.

Танцы начались. Бильярдная, освѣщенная двумя закоптѣлыми лампами, была пуста; въ саду также никто не блуждалъ подъ тѣнью базилики; всѣ были въ залѣ; все смѣялось, пѣло; во всемъ Парижѣ не было въ это время собранія болѣе-веселаго и привольнаго.

Впрочемъ, въ этомъ шумномъ обществѣ находился человѣкъ, непринимавшій участія въ общихъ удовольствіяхъ и сидѣвшій молча въ отдаленномъ пустомъ углу залы. Подлѣ него стояла фляжка съ водкой.

То былъ Фрицъ, старый блутгауптскій курьеръ. Онъ каждый вечеръ приходилъ сюда и пилъ, — пилъ, что называется, до положенія ризъ.

Никогда ни съ кѣмъ не сказалъ онъ ни слова; только, подъ окончательнымъ вліяніемъ водки, губы его медленно шевелились, и онъ произносилъ что-то…

Еслибъ онъ пилъ не такъ откровенно, то въ харчевнѣ не оставили бы его въ покоѣ, потому-что никто не зналъ за нимъ никакого промысла, и никогда не приносилъ онъ вдовѣ Табюро ничего краденаго, — а это было обязанностью каждаго посѣтителя. Впрочемъ, сказать правду, кто такъ пьетъ, тотъ можетъ обойдтись и безъ другаго порока.

Фрицъ быілъ почти уже на половинѣ своего графина. Покраснѣвшая, измятая шляпа лежала подлѣ него на столѣ; верхушка головы его была едва покрыта рѣдкими волосами, а отъ волосъ въ безпорядкѣ спускались длинныя густыя пряди; большая съ просѣдью борода падала на хилую грудь.

Онъ сидѣлъ опустивъ голову и поднималъ ее для того только, чтобъ поднести къ губамъ рюмку. Рука его дрожала, рюмка стучала о зубы. Среди блѣдныхъ, впалыхъ щекъ краснѣлись огненныя пятна, порожденныя пьянствомъ и томительною болѣзнью.

Въ мутныхъ, впалыхъ глазахъ не видно было ни жизни, ни мысли.

Тусклымъ взоромъ окидывалъ онъ окружавшую его толпу; потомъ голова его снова упадала на грудь, и смутныя, глухой лепетъ вырывался изъ посинѣлыхъ губъ.

Онъ, казалось, ничего не видѣлъ, ничего не слышалъ.

Впрочемъ, привычные посѣтители Четырехъ-Сыновей платили ему тою же монетой и не обращали ни малѣйшаго вниманія на его мрачное расположеніе; каждый думалъ только о томъ, какъ бы повеселѣе провести чистый понедѣльникъ.

Тутъ были костюмы всѣхъ родовъ, и то, что Іоганнъ говорилъ кавалеру Рейнгольду, чтобъ убѣдить его переодѣться, было не совсѣмъ-справедливо. Франтовское платье кавалера на любомъ изъ обычныхъ гостей харчевни никого не удивило бы, потому-что этимъ смѣлымъ промышленикамъ все шло, все было въ пору. Хотя блузы составляли большую часть собранія, но мѣстами мелькали и черные фраки и модные жилеты. Тѣмъ не менѣе Іоганнъ былъ правъ: богато-одѣтый незнакомецъ необходимо возбудилъ бы общее вниманіе и подозрѣніе.

Съ другой стороны, кавалеръ былъ лицо слишкомъ-извѣстное въ Тамплѣ: легко могли найдтись люди, которые бы его и узнали.

Если костюмы кавалеровъ были разнообразны, то наряды дамъ Отличались еще большею разнохарактерностью. Въ одной кадрили была и толстая тётка въ клѣтчатой косынкѣ, повязанная бумажнымъ платкомъ, и щепетильная гризетка, и дама большаго свѣта.

И все это сливалось въ такое гармоническое братство! Знатная дама говорила торговкѣ «ты», и торговка отвѣчала ей также отъ чистаго сердца.

Нечего говорить, что танцы шли не въ большомъ порядкѣ; и однакожь разнузданность не далеко переходила за предѣлы, въ которыхъ удерживаютъ любителей на публичныхъ балахъ предусмотрительный городскія власти. Порывы ускромнялись почтеніемъ къ г-жѣ вдовѣ Табюро, которая отъ времени до времени прерывала свое чтеніе, чтобъ выпить глотокъ грока и повторить торжественнымъ голосомъ:

«Пожалуйста, не надѣлайте глупостей!»

Сказавъ это, она снова погружалась въ любопытный фельетонъ. Правда, гризетки дѣлали ей исподтишка гримасы и носы, а одинокіе кавалеры закидывали пріятныя словечки; но въ сущности все это было не такъ шумно, какъ балы Прадо и Шомьеръ, въ которые почтенные провинціалы отправляютъ своихъ наслѣдниковъ на десять учебныхъ мѣсяцевъ.

Оркестръ состоялъ изъ Малу, нарицаемаго Зеленый-Колпакъ, и его Пилада — Питуа, зовомаго Барсукъ.

Питуа игралъ на скрипкѣ; Малу надувалъ бомбарду {Родъ гобоя съ семью отверстіями.}, принесенную изъ брестской тюрьмы.

Оба были пьяны, и не желая лишиться удовольствія участвовать въ танцахъ, они играли въ самой кадрили и скакали какъ бѣсноватые, извлекая изъ своихъ инструментовъ неслыханные доселѣ звуки.

Такой концертъ произвелъ бы впечатлѣніе въ слуховомъ аппаратѣ даже глухо-нѣмаго.

Прибавьте же къ этому гулъ толпы и пискливые голоса дамъ…

Первенство въ концертѣ принадлежало бретонскому инструменту, гнусливые звуки котораго покрывали все прочее.

Малу, по прозванію Зеленый-Колпакъ, пользовался своимъ преимуществомъ: дулъ и плясалъ изъ всѣхъ силъ; а когда не доставало духа, то опрокидывалъ въ широкій ротъ бутылку съ ромомъ.

Этотъ Малу былъ лицо замѣчательное. Онъ казался лѣтъ тридцати-пяти. Лобъ у него былъ низкій, но широкій; волосы густые, коротенькіе и курчавые, лицо смуглое, глаза черные, блестящіе, ротъ рѣзко обрисованный.

Вообще, на лицѣ его, смягченномъ теперь пьяной улыбкой, выражалась живая отвага и нѣкотораго рода откровенность. Онъ танцовалъ съ хорошенькой дѣвочкой лѣтъ пятнадцати, которую называлъ Золотою-Пуговкой.

Товарищъ его, Питуа, по прозванію Барсукъ, нисколько не походилъ на него. Сколько Малу былъ ловокъ и статенъ, столько же Барсукъ былъ неуклюжъ и неповоротливъ. Онъ былъ черенъ какъ кротъ; пряди мягкихъ волосъ его падали на брови. Въ маленькихъ, живыхъ глазахъ выражалась какая-то веселость; но вообще въ этомъ лицѣ было что-то отталкивающее и коварное.

Питуа казался лѣтъ сорока.

Онъ танцовалъ энергическій канканъ съ высокой, красивой женщиной въ бархатной камали, въ шляпкѣ съ перьями.

Эта женщина была извѣстна подъ именемъ Графини. Съ товарами, перетасканными ею подъ бархатной камалью, или подъ индійской шалью, она могла бы открыть превосходный модный магазинъ.

Малу и Питуа никогда не разставались; вмѣстѣ поступили они въ солдаты; вмѣстѣ бѣжали изъ полка; вмѣстѣ работали въ большихъ и малыхъ промыслахъ, на дорогахъ и на улицахъ; вмѣстѣ были въ тюрьмѣ; вмѣстѣ на галерахъ; вмѣстѣ ушли; знали другъ друга въ бѣдѣ и въ счастьѣ, любили другъ друга… Странное дѣло! дружба, это чувство, запѣтое, такъ-сказать, поэтами до пошлости, чаще встрѣчается между разбойниками, нежели между людьми порядочными.

Малу часто подставлялъ свою грудь подъ ножъ, заносимый на Питуа; Питуа уступилъ товарищу женщину, которую они любили оба.

Имъ такъ тяжело было одному безъ другаго, что Питуа нарочно отдался въ руки правосудія, когда Малу сослали на галеры.

Нечего говорить, что достояніе ихъ было общее, не смотря на то, что равенство между ними было неполное; старшій вездѣ нуженъ: Малу, по прозванію Зеленый-Колпакъ, былъ главою братства.

Замѣчательно, что во всѣхъ шайкахъ злодѣевъ уваженіе всегда пропорціонально большей или меньшей преступности. Мошенникъ далеко-ниже въ ихъ глазахъ поддѣлывателя; простой воръ — не стоитъ и четверти убійцы. Малу и Питуа прошли рука-объ-руку всѣ степени преступленій; среди тампльскихъ плутовъ, они были орлами: — словно двое академиковъ въ кружку рифмоплетовъ!

Имъ всѣ дивились; всѣ охотно смѣялись каждому ихъ слову; а когда они начинали шутить, то общество приходило въ энтузіазмъ; всѣ замирали отъ веселья, слушая, какъ они гудѣли на скрипкѣ и бомбардѣ.

Женщины тѣснились вкругъ нихъ; мужчины уважали ихъ, не возвышаясь даже до зависти. Они были героями неподражаемыми; а о Зеленомъ-Колпакѣ и говорить нечего…

Балъ былъ въ самомъ разгарѣ, когда Іоганнъ и кавалеръ, перешедъ въ другой разъ черезъ Ротондскую-Площадь, вошли въ темный пассажъ.

IV.
Амуръ.

Бѣдному кавалеру было неловко въ его новомъ костюмѣ: онъ походилъ на павлина, у котораго отрѣзали хвостъ. Роли перемѣнились: теперь онъ казался слугою своего повѣреннаго и шелъ за нимъ, опустивъ голову, шагъ за шагомъ.

Іоганнъ первый вошелъ въ бильярдную и прошелъ черезъ нее какъ человѣкъ, знающій въ домѣ всѣ мышиныя норки. Рейнгольдъ едва не сломилъ себѣ шеи, спускаясь по тремъ узкимъ, грубо-обдѣланнымъ ступенямъ.

— О! о! сказалъ виноторговецъ, направляясь ко второй залѣ: — сегодня нѣтъ пульки. Что же тамъ за чортовъ шабашъ у нихъ?

Еще въ пассажѣ они услышали рѣзкіе звуки скрипки и бомбарды.

Но смотря на вывѣшенныя на стѣнахъ бильярдной объявленія, запрещавшія курить въ присутствіи дамъ, всѣ танцовали съ трубками въ зубахъ. Въ галереяхъ, конечно, также не стѣснялись. Іоганнъ и кавалеръ, подошедши къ порогу залы, видѣли только зеленоватыя массы дыма, среди которыхъ шла страшная толкотня.

Изъ этого густаго тумана вылетали странные крики, почти-мѣрный топотъ тяжелыхъ башмаковъ, хохотъ, отрывочные припѣвы, фальшивые аккорды завывавшей скрипки и сердитые звуки бомбарды. Кавалеръ, разинувъ ротъ, смотрѣлъ черезъ плечо Іоганна; онъ думалъ, что это сонъ: ему казалось, что передъ его глазами происходитъ какой-то фантастическій шабашъ, и онъ начиналъ трусить.

Раскаиваться было некогда; притомъ, онъ принялъ предложеніе Іоганна не безъ причины: во-первыхъ, ему нужно было какъ-можно-скорѣе загладить дуэльный промахъ; потомъ, по ребяческому смѣшному чувству, такъ понятному въ его старо-дѣтской натурѣ, ему чрезвычайно хотѣлось выказаться передъ Родахомъ, внушить ему высокую идею о своемъ умѣньѣ обдѣлывать дѣла. Превосходство барона тяготило его; онъ заранѣе предчувствовалъ удовольствіе блеснуть предъ этимъ иностранцемъ, который такъ гордо объявлялъ себя необходимымъ.

Эта мысль увлекала его еще больше, нежели самая выгода; онъ не могъ устоять передъ надеждой удивить въ свою очередь барона и сказать ему: — вотъ что я сдѣлалъ!

Робость его на минуту превратилась въ отважность; защуривъ глаза, онъ бросился впередъ и… задумался, и Богъ-знаетъ какіе ужасы пришли ему въ голову!

Онъ стоялъ позади Іоганна; морозъ, пробѣжалъ у него по кожѣ. Виноторговецъ, въ довершеніе маскараднаго костюма его, завязалъ ему лѣвый глазъ чернымъ шейнымъ платкомъ; платокъ уже промокъ отъ пота.,

Для большей предосторожности, Іоганнъ совѣтовалъ ему снять русый парикъ и явиться у Четырехъ-Сыновей въ естественномъ видѣ; но Рейгольдъ отстоялъ свои тупей.

— Да здѣсь балъ, проворчалъ виноторговецъ съ недовольнымъ видомъ: — какъ тутъ говорить съ ними въ этой свалкѣ?..

— Уйдемъ! проговорилъ несчастный кавалеръ.

— Какъ это можно!.. А если завтра не найдемъ ихъ?

— Ну же, поманернѣй, Графиня!.. говорилъ кто-то за дымнымъ облакомъ.

— Стой, Барсукъ! польку подъ конецъ!..

— Вонъ Зеленый-Колпакъ какъ вальсируетъ… одной рукой такъ и несетъ Золотую-Пуговку… а другой играетъ Vive Henri IV.

— А! чортъ его побери!..

Потомъ женскіе голоса говорили:

— Луазо, поноси меня этакъ!

— Поноси меня этакъ, Пти-Луи!

— Возьми, пожалуй, обѣими руками!

Но Луазо и Пти-Луи были не такъ сильны, какъ Зеленый-Колпакъ, и притомъ дамы ихъ вѣсили вдвое противъ Золотой-Пуговки.

Когда шумъ увеличился до нельзя, у конторки раздался звонокъ, и хриплый голосъ вдовы Табюро произнесъ обычную фразу:

— Пожалуйста, не надѣлайте глупостей!..

Кадриль кончилась; слова гвардейской вдовы, казалось, возъимѣли успѣхъ, и оркестръ замолкъ.

Въ эту минуту открыли окна; дымныя облака исчезли, и кавалеръ могъ однимъ взглядомъ окинуть все собраніе; но въ то же время гости замѣтили и его голову, выставлявшуюся изъ-за плеча Іоганна.

— Это что такое? разомъ закричали со всѣхъ сторонъ посѣтители.

— Ге! смотри-ка! сказала Золотая-Пуговка: — что за рожа!.. съ завязаннымъ глазомъ… можетъ-быть, Амуръ.

Это слово было принято съ всеобщимъ восторгомъ. Въ одинъ мигъ любопытная толпа окружила кавалера и, не смотря на усилія Іоганна, увлекла его въ залу.

Каждый заглядывалъ ему подъ носъ. Остроты сыпались. У кавалера подкашивались ноги.

— О! вотъ голова! что за голова! говорилъ Малу, осматривая его съ удивленіемъ: — на каждой щекѣ бѣлилъ и румянъ сантимовъ на шестьдесятъ!..

— Надо поставить его на столъ, прибавила Золотая-Пуговка: — и сбирать по одному су съ каждаго, кто захочетъ посмотрѣть вблизи.

Сказано — сдѣлано. Въ, одну минуту кавалеръ, ничего не понимая, очутился фута на три надъ толпою. При переносѣ, чья-то неловкая или вѣроломная рука сдернула съ него фуражку, а вмѣстѣ съ нею и парикъ, — такъ-что черный платокъ, повязанный діагонально, теперь раздѣлялъ горизонтально раскрашенное лицо кавалера отъ голаго, какъ колѣнки, черепа.

Общество запрыгало отъ радости; всѣ въ одинъ голосъ завопили:

— Это Амуръ, Амуръ!..

Никогда еще не было такъ весело у Четырехъ Сыновей Эймона. Фарсъ случился въ антрактѣ между двухъ кадрилей; случай какъ-будто нарочно выбралъ такую удобную минуту.

Веселый шумъ постоянно увеличивался; каждый отпускалъ кавалеру шутливое или острое словцо; дамы, опершись на руки своихъ кавалеровъ, изнывали, заливаясь громкимъ смѣхомъ. Г-жа Табюро, не смотря на свои почтенныя качества и уваженіе, какимъ обыкновенно пользовалась у своихъ посѣтителей, не могла ничего сдѣлать; напрасно звонила она изъ-за своей конторки съ важностію президента законодательнаго собранія; тщетно возвышала она свой сухой, хриплый голосъ, повторяя завѣтную фразу: «Пожалуйста, не надѣлайте глупостей!..»

Общій хохотъ и остроты заглушали ее. Кавалеры и дамы, танцующіе и нетанцующіе, всѣ собрались въ тѣсный кружокъ около несчастнаго кавалера Рейнгольда, который все еще стоялъ на столѣ, служившемъ ему пьедесталомъ. Испуганный, съ страшными проклятіями и местью на сердцѣ, онъ ёжился и, потупивъ развязанные глаза, не смѣлъ ни пошевельнуться, ни взглянуть на толпу, осыпавшую его громкими насмѣшками.

Во все время онъ не произнесъ ни слова; онъ не могъ дать себѣ отчета, что дѣлалось вокругъ него, и задыхался отъ страха; кровь стыла въ его жилахъ; вставные зубы стучали другъ о друга и готовы были выпасть. То было нѣмое, горькое отчаяніе тѣхъ несчастныхъ жертвъ, надъ которыми индійскіе людоѣды ругаются предъ ихъ закланіемъ.

Это-то отчаяніе именно и забавляло дамъ; онѣ не могли насмотрѣться на голову неизвѣстнаго человѣка, гладкую какъ яйцо, блѣдную отъ лба до подбородка.

— Надо бы крылушки, сказала Золотая-Пуговка, подошедъ еще ближе.

— Мальчикъ! закричала Графиня: — подай колчанъ Амуру!..

И новый залпъ хохота раздался вкругъ кавалера.

Іоганнъ, оттертый толпою отъ своего патрона, пытался приблизиться къ нему и по-временамъ обращался съ просьбами за него, но напрасно. Впрочемъ, онъ и не слишкомъ надрывался; порою далее и на его пасмурномъ лицѣ; пробѣгала злая улыбка. Фарсъ ему нравился; жалкое положеніе хозяина забавляло его.

Кромѣ вдовы Табюро, негодовавшей за своей конторкой на то, что никто не слышалъ ея возгласовъ, въ залѣ только одинъ человѣкъ не принималъ участія въ общемъ весельѣ: это былъ Фрицъ, неподвижно сидѣвшій въ своемъ углу, понуривъ голову и положивъ руку на фляжку съ водкой. Онъ ничего не видѣлъ; хохотъ и насмѣшки глухимъ шумомъ летѣли мимо ушей его.

Но вдругъ раздался такой пронзительный крикъ и хохотъ, что Фрицъ вздрогнулъ, поднялъ голову и какъ-бы съ просонья обвелъ вокругъ безсмысленнымъ взглядомъ.

Увидѣвъ издали возвышавшееся надъ толпою лицо кавалера, онъ вздрогнулъ.

— Всегда, всегда!.. проговорилъ онъ, закрывая лицо руками. — Онъ преслѣдуетъ меня… Пей сколько хочешь, а вѣрно не забудешь!..

Послѣдній взрывъ веселости произведенъ былъ Золотою-Пуговкой. Смѣлая воструха успѣла пробраться черезъ толпу, вскочила на столъ и стала рядомъ съ кавалеромъ.

Малу былъ подлѣ, на-готовѣ.

Золотая-Пуговка сдѣлала балетное па и, лаская одною рукою кавалера за подбородокъ, другую подняла надъ его лысою головою, держа двумя пальцами страшно-измятый парикъ.

Внизу, Малу, указывая бильярднымъ кіемъ на эту группу, произнесъ голосомъ человѣка, объясняющаго. восковыя фигуры:

— Миѳологическая картина… Психея, отъискавшая парикъ Амура…

Золотая-Пуговка, ободренная первымъ успѣхомъ, выразившимся судорожнымъ хохотомъ всего собранія, готовилась перейдти къ другому фарсу; уже большіе глаза ея заблистали шаловливой злобой и, казалось, не было причины, которая бы могла такъ скоро окончить комедію.

Къ счастію бѣднаго кавалера, веселость Іоганна, хотя и происходила изъ коварнаго источника, была непродолжительна. Онъ потѣшился минутнымъ отчаяніемъ-хозяина и — довольно.

Онъ вспомнилъ о десяти-тысячахъ франковъ, а этого было слишкомъ-достаточно, чтобъ сдѣлать его серьёзнымъ.

Энергически пробился онъ черезъ толпу и направился къ Малу.

Въ эту минуту, г-жа Табюро, одушевленная законнымъ негодованіемъ, сошла съ своего сѣдалища и устремилась къ толпѣ.

Такимъ-образомъ, помощь разомъ подоспѣла Рейнгольду съ обѣихъ сторонъ и онъ скоро былъ освобожденъ; но самую сильную помощь оказала ему, впрочемъ, не содержательница заведенія: толпа была черезъ-чуръ взволнована, краснорѣчіе г-жи Табюро, не смотря на ея величавый чепецъ съ лентами и почтенный журналъ, который она держала въ рукѣ, вѣроятно, не имѣло бы успѣха.

Іоганну, напротивъ, стоило только шепнуть по слову Питуа и Малу.

Питуа опустилъ руку Графини; Малу оставилъ начатую штуку и бросилъ кій.

— Это другое дѣло, проговорилъ онъ: — надо было бы тотчасъ сказать…

— Успокойся, милашка… будетъ тебѣ смѣяться! продолжалъ онъ, обращаясь къ Золотой-Пуговкѣ.

Пуговка покорно соскочила со стола.

Поднялся-было ропотъ; но Барсукъ закричалъ: «тсс!» и все замолкло.

— Я знала, сказала вдова Табюро: — что стоить мнѣ встать, и все прійдетъ въ порядокъ… Но кто же это смѣетъ нарушать спокойствіе въ заведеніи?

Кто относилось къ кавалеру Рейнгольду, на котораго Золотая-Пуговка надѣла уже парикъ.

— Ну, все кончено, тётка, отвѣчалъ Малу: — все будетъ тихо… А за этого новичка я отвѣчаю.

Г-жа Табюро медленно возвратилась на свое мѣсто.

Она такъ начиталась въ журналѣ о іезуитахъ, что готова была принять кавалера за ужаснаго соціуса, и потому, зная, какъ могущественны и опасны эти люди съ холерой за пазухой, рѣшилась дѣйствовать осторожно,

— Пожалуйста, сказала она голосомъ великодушнаго прощенія: — не возобновите своихъ глупостей!

Между-тѣмъ, Зеленый-Колпакъ и Барсукъ взяли кавалера подъ руки и посадили на табуретъ. Кавалеръ рѣшился наконецъ поднять глаза и робко посмотрѣлъ вокругъ себя.

Іоганнъ, стоявшій позади, наклонился къ нему на ухо.

— Это пустяки, прошепталъ онъ. — Не показывайте вида, что вы сердитесь… Волки наши у насъ, а это стоитъ чего-нибудь.

Рейнгольдъ старался повиноваться и употреблялъ всѣ усилія, чтобъ улыбнуться хоть немножко; но несчастный быль слишкомъ перепуганъ, и страхъ его отражался на лицѣ. Онъ снова опустилъ глаза, чтобъ не видѣть своихъ преслѣдователей.

Малу и Питуа сѣли по бокамъ; Іоганнъ также сѣлъ.

— Тётка! закричалъ Малу: — ямайскаго, лучшаго, запечатаннаго… Живо!

Принесли бутылку рома; Малу налилъ и безъ церемоніи положилъ руку на колѣно кавалеру.

— Ну, старикъ, сказалъ онъ: — кажется, тебѣ не понравились шутки этихъ вострухъ?.. Впрочемъ, сердиться тутъ не за что.

— Сердиться не за что, прибавить Барсукъ, положивъ свою черную руку на другое колѣно кавалера. Кавалеръ исподлобья смотрѣлъ то на того, то на другаго.

— Будемъ говорить дѣло, продолжалъ Малу.

— Ну, да! подхватилъ Барсукъ.

— Если ты будешь все врать, сказалъ Малу товарищу: — такъ ничего не будетъ.

Питуа сдѣлалъ знакъ покорнаго согласія и замолчалъ.

— Такъ-то, продолжалъ Малу: — вотъ дядя Іоганнъ говоритъ, что вамъ надо двухъ безстрашныхъ, чтобъ сладить кое-что, тамъ, въ Германіи… Если плата хорошая, мы, пожалуй… такъ что ли, Барсукъ?

Барсукъ важно кивнулъ головой.

— Это значить — да, продолжалъ Зеленый-Колпакъ, объясняя Рейнгольду пантомиму своего товарища: — это такъ Барсукъ говорить, когда его просятъ молчать… Такъ мы согласны… Въ нашемъ быту недурно прогуляться для здоровья заграницу… только надо сторговаться въ цѣнѣ: хотите заплатить какъ слѣдуетъ?

Рейнгольдъ все еще не успѣлъ оправиться отъ испуга.

Іоганнъ отвѣчалъ за него.

— Хозяинъ не скупъ, ребята; жаловаться не будете… скажите свою цѣну.

— Прежде, дядя-Іоганнъ, надо знать…

— Навѣрно еще ничего нельзя сказать; тамъ увидимъ… смотря какъ пойдетъ дѣло… вамъ, можетъ-быть, прійдется пробыть недѣли три, а можетъ-быть и сутки… Дѣло идетъ о человѣкѣ, который мѣшаетъ…

— Надо его угомонить?.. спросилъ Малу.

— Точно.

— Чортъ возьми!.. а къ какому сроку надо приготовиться?

— Дѣло не сейчасъ, а прежде бы надо, чтобъ тамошніе крестьяне привыкли къ вамъ.

— И чтобъ послѣ насъ узнали? сказалъ Питуа, дѣлая гримасу.

— Нѣтъ!.. а чтобъ не дать вида, что вы нарочно пріѣхали… Завтра въ полдень отправитесь.

Товарищи посмотрѣли другъ на друга.

Между-тѣмъ, посѣтители Четырехъ-Сыновей уже расположились по-прежнему. Одни пили, другіе играли, иные доканчивали прерванный балъ — пѣли и плясали.

Г-жа Табюро, дошедши до трогательнаго мѣста фельетона, плакала горько.

— Что ты на это скажешь, Барсукъ? спросилъ Малу послѣ долгаго молчанія. — По-моему, не будетъ ли это слишкомъ-проворно, какъ хочетъ дядя-Іоганнъ?

— Правда; не будетъ времени вернуться…

— Увидимъ!

— Ты говори, что думаешь, возразилъ благоразумный Барсукъ.

— Чортъ возьми…

— Это дѣло такое…

— Я думаю, что если дадутъ намъ по тысячѣ экю на брата… Іоганнъ привскакнулъ на мѣстѣ.

Кавалеръ, начинавшій приходить въ себя, замѣтилъ это движеніѣ и принялъ его за энергическій протестъ противъ запроса двухъ пріятелей; но еслибъ онъ повыше поднялъ глаза, онъ увидѣлъ бы, что Іоганнъ украдкой подмигивалъ то Малу, то Питуа.

И вотъ, вмѣсто того, чтобъ сдѣлать уступку, Барсукъ оказался еще задорнѣе.

— Три тысячи франковъ! закричалъ онъ. — За Датчанъ что ли насъ считаетъ дядя-Жирафъ?.. За три тысячи франковъ пускаться въ такую даль, къ дикарямъ!.. стоитъ!.. Тутъ по малой мѣрѣ нужно четыре тысячи.

Іоганнъ еще подмигнулъ.

— Ну, прибавилъ Зеленый-Колпакъ: — положимъ пять тысячь, для круглаго счета.

— Эхъ, какъ горячо! сказалъ Іоганнъ въ поддержаніе своей роли.

— Да такъ, промолвили воры, сдѣлавъ винопродавцу знакъ, который означалъ: — честный Іоганнъ, тебѣ будетъ за труды.

Іоганну нельзя было сейчасъ же уступить; для вида, онъ поспорилъ нѣсколько минутъ; потомъ замолчалъ, какъ-бы утомясь споромъ.

— Да, правда сказать, дружки мои, заключилъ онъ: — тутъ не моя воля… Если хозяинъ захочетъ дать вамъ по пяти тысячь франковъ на брата — пусть такъ!

Хозяинъ думалъ только о томъ, какъ бы убраться по добру по здорову; онъ отдалъ бы пять тысячь даромъ, еслибъ волшебная или другая какая сила перенесла его на подушки экипажа.

Онъ сдѣлалъ утвердительный жестъ.

Малу и Питуа схватили его за руки.

— Дѣло слажено! закричали они.

— А, а! старый Іоганнъ, прибавилъ Зеленый-Колпакъ: — хозяинъ вдвое сговорчивѣй тебя. Нехорошо хитрить съ добрыми пріятелями!..

— Я долженъ заботиться о хозяйской пользѣ, скромно отвѣчалъ харчевникъ: — ты знаешь, я не такой человѣкъ, чтобъ забылъ свою обязанность.

— Что правда, то правда, закричали въ одинъ голосъ пріятели.

Рейнгольдъ продолжалъ строить печальную гримасу. Горестное приключеніе, такъ-сказать, сплюснуло его. Ему казалось, что онъ окруженъ страшными фантастическими опасностями; онъ былъ въ положеніи человѣка, висящаго надъ пропастью, который не смѣетъ ни взглянуть, ни пошевельнуться.

Спокойная бесѣда, происходившая по обѣ стороны кавалера, не уменьшила его смущенія, потому-что онъ все еще слышалъ позади насмѣшливый и грозный ропотъ, поразившій его слухъ въ ту минуту, когда онъ былъ провозглашенъ Амуромъ.

Можно ли было кавалеру скоро оправиться отъ страха? еще слишкомъ-близко была враждебная толпа, которая сейчасъ такъ безжалостно надъ нимъ ругалась.

Во время краткаго молчанія, наступившаго за порѣшенымъ торгомъ, онъ осмѣлился робко взглянуть въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Іоганнъ.

— Хозяинъ что-то не въ своей тарелкѣ, замѣтилъ Малу.

— Я думаю, ему хотѣлось бы улизнуть, прибавилъ Питуа.

Іоганнъ выпилъ свой стаканъ рома и всталъ.

— Почему жь и не такъ? сказалъ онъ: — съ хорошими людьми что долго хлопотать; сказалъ слово — и дѣлу конецъ.

— Почти-что такъ, возразилъ Малу: — стоитъ только чокнуться, какъ водится между задушевными друзьями.

Онъ взялъ полный стаканъ и ловко подалъ его кавалеру.

— Хозяинъ! сказалъ онъ, приложивъ руку къ уху: — смѣю просить: промочить горлышко…

Рейнгольдъ обмокнулъ губы въ стаканъ съ ромомъ.

— Теперь, примолвилъ Питуа съ любезной улыбкой: — нужно бы задаточекъ…

— Что тебѣ еще нужно? спросилъ Іоганнъ.

— Малость какую-нибудь… лоскутокъ сотъ въ пять; намъ пополамъ.

Рейигольдъ засунулъ руку подъ блузу, изъ кармана своего бѣлаго пальто вынулъ богатый сафьяннный бумажникъ съ золотымъ замочкомъ и открылъ его.

Пальцы у него дрожали.

У бѣглыхъ каторжниковъ глаза были зоркіе: они разсмотрѣли бумажникъ.

Рейнгольдъ вынулъ пятисотенный билетъ и отдалъ. — Питуа и Малу замѣтили, что билетъ былъ не одинъ.

Они разсыпались въ благодарностяхъ.

— Вотъ добрый хозяинушка! говорилъ Малу, укладывая въ карманъ задатокъ. — Что тутъ толковать… за него можно отдать себя на битое мясо… не такъ ли, Барсукъ?

— О! воскликнулъ Барсукъ съ умиленіемъ: — можно избить себя до крови!..

Рейнгольдъ заперъ портфель и готовился распрощаться, какъ вдругъ сзади въ толпѣ поднялся внезапный вой; потомъ все стихло; настало глубокое молчаніе.

Невольно оглянулся Рейнгольдъ.

Восторженная толпа построилась въ два ряда и образовала широкій проходъ. По этой дорогѣ шелъ, шатаясь, человѣкъ.

Его бородатое лицо было мертвенно-блѣдно и все почти исчезало подъ висящими съ головы прядями волосъ.

Подъ этой волосяной занавѣской блестѣли неподвижные глаза какимъ-то кровавымъ отсвѣтомъ.

Онъ былъ пьянъ, такъ-что едва держался на ногахъ. — Все иронически кланялось при его проходѣ; а женщины забавлялись выдергиваніемъ длинныхъ волосковъ изъ его сѣдой бороды.

Онъ ничего не замѣчалъ и продолжалъ свое тяжелое шествіе, грозя повалиться на каждомъ шагу.

— Вотъ Фрицъ, сказалъ Іоганнъ, обращаясь къ каторжникамъ: — отведите его въ уголъ: пускай проспится; не то, онъ уйдетъ, а мнѣ нужно сегодня переговорить съ нимъ.

— Говори съ нимъ, пожалуй! отвѣчалъ Малу: — только отъ него, братъ, ни чорта не добьешься… онъ какъ вытянетъ графинъ водки, то ужь ничего и говорить не умѣетъ, кромѣ: «я его видѣлъ! я его видѣлъ!» — больше ни слова.

— Все равно, прибавилъ Барсукъ: — въ угоду тебѣ, дядя Іоганнъ, мы его, пожалуй, запрячемъ вонъ туда, подъ бильярдъ.

Кавалеръ, который пріободрился-было въ надеждѣ на скорое освобожденіе, снова поблѣднѣлъ при видѣ бывшаго блутгауптскаго курьера. Онъ начиналъ дрожать.

Фрицъ былъ отъ него не больше, какъ въ трехъ шагахъ. Опустивъ голову, онъ продолжалъ свое трудное, невѣрное шествіе.

Рейнгольдъ хотѣлъ посторониться и втискаться въ ряды; но — ноги его отяжелѣли какъ свинчатки.

Фрицъ сдѣлалъ еще шагъ, еще… и очутился лицомъ-къ-лицу съ Рейнгольдомъ.

— Амуръ, не плошай! вскричала издали Золотая-Пуговка.

Въ эту минуту, Фрицъ поднялъ голову, чтобъ разсмотрѣть, что загородило ему дорогу.

Увидѣвъ Рейнгольда, онъ быстро откинулся назадъ и вытянулъ руки, какъ-бы отталкивая страшное видѣніе.

— Они драться хотятъ, — сказалъ кто-то въ толпѣ.

— Хотятъ боксировать!

— Великая битва Бочонка съ Амуромъ! закричала Золотая-Пуговка, апплодируя руками и ногами.

— Пожалуйста… начала-было вдова Табюро.

Но усилившіеся крики заглушили ея голосъ.

Игроки, питухи и танцоры — всѣ бросили свои занятія и собрались смотрѣть битву, обѣщавшую любопытное зрѣлище.

Образовался кругъ; дамы впереди.

Фрицъ и кавалеръ, стоя другъ передъ другомъ, дѣйствительно были похожи на двухъ бойцовъ, готовыхъ начать рукопашную; но, всмотрѣвшись ближе, можно было замѣтить, что на обоихъ лицахъ выражался одинаковый мучительный ужасъ.

Отяжелѣлыя вѣки кавалера опустились, и взглядъ неподвижно уставился въ землю. Фрицъ смотрѣлъ во всѣ глаза, и расширившіеся зрачки его, казалось, хотѣли выскочить вонъ.

Онъ смотрѣлъ на Рейнгольда; лобъ его наморщился; губы судорожно шевелились; волосы встали дыбомъ.

— Не увести ли его? спросилъ Малу Іоганна.

— Сейчасъ, хладнокровно отвѣчалъ харчевникъ.

Малу повернулся къ Питуа.

— Смотри бумажникъ!.. проворчалъ онъ.

— Будетъ схватка! говорили въ толпѣ.

— Будетъ смѣху!..

— Держу десять су за Амура! закричала Золотая-Пуговка.

— Держу за Бочонка! подхватила Графиня.

Фрицъ посмотрѣлъ кругомъ; въ глазахъ его выражался испугъ.

— Онъ! бормоталъ бывшій курьеръ глухимъ голосомъ: — стало-быть, это — адъ!..

— Ну же! крикнула Золотая-Пуговка: — будьте умницы, расчешите другъ дружку!..

— Ну, Амуръ!

— Ну, Бочонокъ!

Фрицъ медленно откинулъ волосы на стороны и какъ-будто съ просонья протеръ глаза.

Темная мысль бродила въ отуманенной головѣ его.

— Адъ, повторялъ онъ: — это все грѣшники… и онъ о! убійца проклятый! какъ, должно-быть, горитъ у него сердце!..

Толпа дрожала отъ нетерпѣнія.

Фрицъ ступилъ шагъ впередъ и положилъ руки на плеча Рейнгольду. Кавалеръ вскрикнулъ и присѣлъ, какъ-будто его ударило громомъ…

При видѣ павшаго кавалера, гости Четырехъ-Сыновей испустили протяжный вой.

— Амуръ пораженъ, закричала Графиня: — Золотая-Пуговка, десять кругляковъ за тобой!..

— Постой на часъ! отвѣчала Золотая-Пуговка: — вотъ Бочонокъ падаетъ; подпорка не сдержала!

Фрицъ въ-самомъ-дѣлѣ опустился-было всею тяжестію на плеча Рейнгольду; потерявъ эту опору, онъ покачнулся впередъ, нѣсколько минутъ силился воротить равновѣсіе, и рухнулся внизъ лицомъ на полъ.

Тяжелый сонъ охватилъ его; онъ уже не шевелился.

— Вонъ онъ какъ захрапѣлъ, сказалъ Іоганнъ Малу: — спрячь ты мнѣ его въ уголъ… А теперь надо спровадить хозяина… Ужь будетъ съ него!..

Два друга вспрыгнули отъ усердія; оба въ разъ бросились на кавалера и подняли его на руки. Толпа тѣснилась у дверей бильярдной; они растолкали ее локтями и скоро выбрались на маленькій грязный дворъ, украшенный титломъ сада.

Здѣсь уже можно было поставить кавалера на ноги; но друзья продолжали его держать, конечно, въ доказательство своей услужливой преданности. Они пронесли Рейнгольда черезъ весь темный пассажъ и спустили уже на Площади-Ротонды.

— Счастливо оставаться, хозяинъ! сказалъ Малу: — въ другой разъ пожалуете на водку.

— Этакіе разбойники! шепнулъ Іогапнъ на ухо Питуа: — головой ручаюсь, что вы запустили руку…

— Ничего, только бумажникъ, отвѣчалъ Питуа.

— А со мной подѣлитесь?

— Тамъ увидимъ.

Іоганнъ подошелъ къ кавалеру и подалъ ему руку, въ которой бѣднякъ очень нуждался.

— Посмотрите за Фрицомъ! кричалъ издали харчевникъ двумъ неизмѣннымъ друзьямъ, которые уже были на дворѣ Четырехъ-Сыновей!

Воротясь въ харчевню, они снесли Фрица подъ бильярдъ и оставили его тамъ въ глубокомъ, тяжеломъ снѣ; потомъ усѣлись за свою бутылку рому, чтобъ подробнѣе изслѣдовать портфель.

— Посчастливился вечеръ! говорилъ Барсукъ, лаская въ рукѣ три или четыре билета французскаго банка.

— А заказъ-то! прибавилъ Малу: — я-таки радъ поработать въ Германіи.

— Притомъ, хозяинъ такой человѣкъ, что въ просакъ не посадитъ: это вѣрно.

Іоганнъ сказалъ каторжникамъ имя кавалера, чтобъ съ перваго раза внушить имъ довѣренность и сократить переговоры.

Друзья раза два-три чокнулись.

— Барсукъ, сказалъ Малу: — понимаешь ли ты, что это за добрый молодчикъ ждетъ нашихъ рукъ?

— Какой-нибудь молокососъ близко подъѣхалъ къ женѣ хозяина, отвѣчалъ Барсукъ.

— Хозяинъ не женатъ.

— Ну, къ любовницѣ…

— Можетъ-быть… а я такъ думаю, что тутъ денежки: дѣло стоитъ не малаго…. Десять тысячь на насъ двоихъ, кромѣ Іоганна; а Іоганнъ — какъ посмотрю я — не таковскій, чтобъ сталъ работать даромъ…

— Положимъ, двадцать тысячь!

— Ну! я жь тебѣ говорю, что такой человѣкъ, какъ хозяинъ, не броситъ тысячи наполеондоровъ такъ, за окно, изъ того только, чтобъ одному владѣть женой!

Барсукъ подумалъ съ минуту; потомъ однимъ глоткомъ выпилъ стаканъ рома.

— По мнѣ все равно, сказалъ онъ: — коли бы вездѣ дорываться до корня, конца бы ничему не было… Задали намъ работу, мы ее сработаемъ, — и дѣло въ шляпѣ… Валяй, скрипка!..

— Катай, бомбарда!.. воскликнулъ Зеленый-Колпакъ.

И они встали. Весело было у нихъ на сердцѣ, легко на душѣ, какъ-будто у добрыхъ людей. Опять зала огласилась ихъ нестерпимой музыкой. Барсукъ взялъ за руку Графиню; Малу — Золотую-Пуговку, и балъ снова пошелъ веселѣе прежняго.

А кавалеръ Рейнгольдъ добрался до харчевни Жирафы, опираясь на руку Іоганна.

— Что за нравы! говорилъ онъ жалобно: — кто повѣритъ, чтобъ въ Парижѣ происходили такія вещи!..

— Я всегда этому очень дивился, отвѣчалъ флегматикъ Іоганнъ.

— Мнѣ казалось, они хотѣли покуситься на мою жизнь!.. И эти опасныя твари… эти рожи, точно висѣльники!..

— Я вамъ не предрекалъ сен-жерменскаго салона.

— А это привидѣніе!.. проговорилъ кавалеръ, вздрогнувъ.

— Бѣдный Фрицъ! примолвилъ Іоганнъ.

Рейнгольдъ остановился.

— Какъ ты думаешь, узналъ онъ меня?

— Э, не заботьтесь объ этомъ! отвѣчалъ харчевникъ, пожавъ плечами: — онъ пьянъ, какъ стелька; а когда и не пьянъ, такъ полоумный… Полноте, хозяинъ! развеселитесь: — мы, для нынѣшняго дня, смастерили славное дѣльцо!… Троихъ завербовали; а ужь у меня есть надежда залучить и четвертаго…

— По-крайней-мѣрѣ, ты не сказалъ моего имени?

— Какъ можно!.. къ-чему это?..

— Не лжешь?

— Какъ честный человѣкъ!

Кавалеръ послѣ двухъ часовъ въ первый разъ вздохнулъ свободно.

Онъ взошелъ, безъ помощи Іоганна, на витую лѣстницу, ведущую въ жилище харчевника.

Когда онъ сбросилъ съ себя блузу и картузъ, чтобъ снова облечься въ свой фешенёбльный костюмъ, въ немъ не осталось и слѣдовъ тревоги.

Такъ все скользило по этой измѣнчивой натурѣ!

Кавалеръ былъ похожъ на ребенка, который плачетъ горькими слезами и — смѣется прежде, нежели обсохнутъ слезы.

— Амуръ! ворчалъ онъ, начиная улыбаться: — мысль не дурна, клянусь честью… эти канальи не совсѣмъ-глупы!

Онъ снялъ повязку и поправилъ парикъ передъ зеркаломъ.

— Не смотря на все, продолжалъ Рейнгольдъ: — я, кажется, показалъ довольно твердости… Есть люди, которые ужаснулись бы, увидѣвъ то, что я сейчасъ видѣлъ… Боже мой!.. Смѣло могу сказать тебѣ, Іоганнъ, что я не струсилъ.

— Это видно было, г. кавалеръ.

Рейнгольдъ затянулъ узелъ галстуха и еще разъ поправилъ прическу.

— Ну, примолвилъ онъ: — сегодняшнимъ вечеромъ я-таки доволенъ… Все идетъ ладно… и чертовски досадно будетъ, если еще разъ увернется отъ насъ этотъ пострѣлёнокъ… Прощай, Іоганнъ… Поѣду строить куры невѣстиной матери… Позаботься о дѣлѣ, и если будетъ что-нибудь новое; завтра утромъ приходи въ отель.

Кавалеръ дошелъ до своего экипажа, который все еще ждалъ его противъ Церкви-св.-Елизаветы.

Видя, какъ его кучеръ и лакей переминаются на холодѣ, онъ имѣлъ наслажденіе подумать:

— Эти дурачьё увѣрены, что у меня было нѣжное свиданіе.

Іоганнъ, взглянувъ на свое заведеніе, воротился къ Четыремъ Сыновьимъ Эймона, чтобы покончить начатое дѣло, а главное — узнать, много ли достанется на его долю изъ бумажника.

V.
Политъ.

Изъ харчевни Жирафы великолѣпный Политъ, для сваренія желудка, отправился на бульваръ. Проходя мимо Іоганна и кавалера, онъ не замѣтилъ ихъ: до мелкихъ ли тампльскихъ торговцевъ было теперь человѣку, пообѣдавшему чуть-чуть не два раза? Трость съ позолоченымъ набалдашникомъ вертѣлась у него въ рукѣ сама-собою; шляпа гнулась къ уху; зубочистка дѣйствовала будто послѣ трюфлей и шампанскаго. Между-тѣмъ, онъ съѣлъ только весьма-большое количество телятины.

Но… онъ любилъ телятину.

Закинувъ голову, Политъ шелъ, едва касаясь земли. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Вандомской-Улицы, церемоніалъ шествія былъ нарушенъ: Политъ неожидаино наткнулся на человѣка, остановившагося на троттуарѣ. Незнакомецъ, молча, съ покорнымъ видомъ, далъ дорогу, не поднявъ даже задумчиво-опущенной головы. Подъ дрянной шапкой, изобличавшей коммиссіонера или шарманщика, лица незнакомца нельзя было разсмотрѣть.

Бравая палка Полита поднялась по инстинкту; въ двѣнадцатикопеечной бутылкѣ вина много воинственности; но палка описала полукружіе, не задѣвъ никого.

Бѣднякъ шелъ своею дорогой медленно, едва передвигая ноги; казалось, сильное горе тяготѣло надъ его головой и сердцемъ; впрочемъ, въ этихъ кварталахъ господствуютъ страданія физическія: нерѣдко на этихъ отдаленныхъ улицахъ встрѣтишь несчастнаго, истомленнаго голодомъ…

Политъ остановился.

Превосходный художникъ, неутомимый наблюдатель, у котораго каждый штрихъ полонъ ума и философіи Гаварни, сказалъ: «удовольствіе столько доброты придаетъ душѣ!»

Говоря вообще, мысль, можетъ-быть, спорная; но въ-отношеніи удовольствій желудочныхъ, это аксіома непреложная.

Притомъ, у всѣхъ Политовъ въ свѣтѣ, отъ супруга знатной дамы до фаворита пожилой торговки, желудки должны быть превосходные, — качество, для нихъ необходимое, тѣсно связанное съ ихъ обязанностями.

Политъ положилъ прочное основаніе у г-жи Батальёръ и проѣлъ свой двадцать-пять су у Жирафы. Жирафа Богъ-знаетъ чего не даетъ за двадцать-пять су!

Въ эту минуту, у Полита была добрая душа; онъ остановился и удостоилъ бѣдняка взглядомъ. Въ немъ узналъ онъ стараго товарища, съ которымъ вмѣстѣ учился въ школѣ.

— Такъ, такъ! говорилъ онъ: — это Жанъ Реньйо!.. Какъ можно потерять человѣка изъ виду!.. и какъ судьба-то разбрасываетъ людей!.. Я сталъ бариномъ; имѣю значеніе; хорошо одѣтъ; рано или поздно, сдѣлаю партію — конечно. А онъ въ той же короткой курткѣ и въ картузѣ… остался такимъ ясѣ рабочимъ… Все зависитъ отъ характеровъ… Низшій классъ необходимъ!

Политъ, какъ видите, былъ немножко-моралистъ.

— Все равно, продолжалъ онъ: — это былъ славный малой… Онъ, кажется, сильно пріунылъ… можетъ-быть; ему пріятно будетъ увидѣть стариннаго…

Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ назадъ, онъ закричалъ: — Эй! Жанъ! Жанъ!.. Загордился ныньче!

Жанъ Реньйо не слышалъ и шёлъ, опустивъ голову.

Политъ побѣжалъ, догналъ его и схватилъ за руку.

— Что ты, Жанъ? сказалъ онъ: — оглохъ что ли?

Жанъ остановился и съ изумленіемъ посмотрѣлъ на него. Съ перваго взгляда, онъ не узналъ школьнаго товарища. Это видимо Польстило Политу, и онъ улыбнулся.

— Ты не узналъ меня, молодецъ? произнесъ онъ тономъ покровителя, поправляя свои галстухъ. Всѣ мы ростемъ… и, надо сказать, я перемѣнился въ манерахъ… но нисколько не горжусь этимъ, любезный… Давай же руку!

Печальное лицо Жана Реньйо прояснилось на минуту; онъ почти улыбнулся.

Въ школѣ они были большими друзьями.

— Какъ ты выросъ! тихо проговорилъ онъ. — Я бы прошелъ мимо и не узналъ тебя!

— Я думаю!.. сказалъ фаворитъ г-жи Батальёръ, поглаживая свой полу-чистыя перчатки.

Жанъ осмотрѣлъ его съ головы до ногъ.

— Какъ счастливы мы были, Политъ! сказалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ.

— Тебѣ такъ кажется?.. А я думаю иначе!

— Да, правда, продолжалъ Жанъ: — о чемъ одни жалѣютъ, какъ о потерянномъ счастьѣ, то другіе хотѣли бы забыть… ты, кажется, разбогатѣлъ?

— О, нѣтъ! отвѣчалъ -Политъ: — не разбогатѣлъ… но доволенъ…

— Имѣешь мѣсто?

— И башку!.. Но гдѣ жь ты былъ, душа моя, если не знаешь, что я съ Батальёръ…?

— А!..

Въ этомъ восклицаніи не было ни удивленія, ни негодованія: Жанъ Реньйо былъ честенъ по инстинкту; честь, которую онъ только понималъ, а не зналъ, предохраняла его самого отъ всего безчестнаго; въ другомъ же порокъ не возмущалъ его: съ дѣтства жилъ онъ въ той средѣ, гдѣ непризнанная или непонятая нравственность допускаетъ странныя исключенія; онъ видѣлъ, что гнусный порокъ принимается и живетъ даже въ нѣдрахъ семейства…

Ужь таковы нравы этого класса въ Парижѣ: порокъ легко такъ принимается и входитъ въ обыкновенный порядокъ вещей. Слова и мысли измѣняются. Какъ честность торговая мало походитъ на честность рыцарскую, такъ и понятіе добродѣтели измѣняется и, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, доходитъ до гнусной, нелѣпой безсмыслицы. Добродѣтелью называютъ иногда организованный порокъ… порокъ законный, нескрываемый, достигшiй до чудовищнаго спокойствія совѣсти.

У этихъ людей все, что не наказывается закономъ, — верхъ нравственности; самыя угрозы закона для нихъ еще сомнительны: законъ слѣпъ, законъ суровъ, говорятъ они!

Бракъ кажется имъ исключеніемъ, роскошью; они спариваются случайно; безъ угрызенія совѣсти бросаютъ на улицѣ несчастныхъ дѣтей, которыми потомъ населяются тюрьмы и разъигрываются судейскія драмы…

Этотъ классъ, въ сравненіи съ цѣлымъ населеніемъ столицы, къ-счастію, весьма-незначителенъ; но онъ разсѣянъ по всему городу, и большая часть этихъ людей должны быть оправданы невѣжествомъ и нищетой.

Въ нѣкоторыхъ домахъ, даже хорошо меблированныхъ, наивность разврата простирается до того, что мать оплакиваетъ дочь, вышедшую за бѣднаго человѣка, и въ упрекъ указываетъ на пышный экипажъ и блонды женщины, разумно проведшей свою молодость…

Изъ всего Парижа, бѣдный Тампльскій-Кварталъ, населенный почти-сплошь мелкими торговцами и двусмысленными промышлениками, конечно, менѣе всѣхъ понимаетъ честь.

Разумѣется, и въ Тамплѣ много честныхъ людей, но эта честность по необходимости идетъ объ-руку съ порокомъ, не въ силахъ отдалиться отъ него, и потому привыкаетъ къ нему, сживается съ нимъ и сталкивается безъ отвращенія.

Жанъ Реньйо принадлежалъ къ семейству, въ которомъ честность, кажется, переходила по наслѣдству отъ отца къ сыну; не смотря на то, онъ, по сосѣдству, съ-дѣтства еще привыкъ къ тампльскимъ исторіямъ. Онъ зналъ нравы торговцевъ: связь молодаго человѣка съ зрѣлой г-жею Батальёръ не могла изумить его, точно такъ, какъ не удивился бы онъ и связи хорошенькой дѣвочки съ пятидесятилѣтнимъ порядочнымъ человѣкомъ.

Можно сказать только, что Жанъ скорѣе бы умеръ, нежели рѣшился самъ также унизиться…

— Должность моя, продолжалъ Политъ, помахивая своею тростью: — хорошо выпить, хорошо съѣсть, выспаться… туалетъ довольно-пріятный… отъ времени до времени театръ, балы — для развлеченія, а главное — ничего не дѣлать!

Онъ взглянулъ на Жана, чтобъ видѣть, какое впечатлѣніе произвели на него эти слова.

Жанъ, развлеченный на минуту встрѣчей съ старымъ товарищемъ, снова отуманился.

— Что ты скажешь на это, спросилъ Политъ: — завидно, не правда ли?

Жанъ не отвѣчалъ.

Политъ потрясъ его за руку и подвелъ къ фонарю.

— Да какъ ты измѣнился, пріятель! вскричалъ онъ съ нѣкоторымъ участіемъ: — ты блѣденъ, какъ смерть, глаза красны… Боленъ?

Жанъ покачалъ головою.

— Влюбленъ? продолжалъ тампльскій левъ. — Вы, юноши, не зная жизни, смотрите на женщинъ серьёзно… Виданы ли такія мелочи въ девятнадцатомъ столѣтіи!.. Что же? отгадалъ я, пріятель?

Жанъ снова покачалъ головою.

— Съ тобой, кажется, не разговоришься!.. Ну, дружище, распахнись съ стариннымъ… кто знаетъ? можетъ-быть, я и могу помочь бѣдѣ… на свѣтѣ чего не случается!

Вмѣсто отвѣта, Жанъ закрылъ лицо руками.

— Стало-быть, тебѣ очень-тяжело!.. тихо проговорилъ денди съ участіемъ.

Грудь Жана поднялась, онъ всхлипывалъ; руки опустились, и Политъ увидѣлъ лицо его облитое слезами.

Это страданіе глубоко, неожиданно поразило его. Онъ остолбенѣлъ и не находилъ словъ.

Жанъ первый прервалъ молчаніе.

Губы его шевелились; онъ говорилъ что-то несвязное, непонятное; Политъ слушалъ. Мало-по-малу, Жанъ одушевился: потребность больной души раздѣлить горе взяла свое; онъ разсказалъ печальную исторію домашнихъ несчастій, опасность мамы-Реньйо и невозможность удовлетворить безжалостныхъ кредиторовъ.

По-мѣрѣ-того, какъ онъ говорилъ, пошлыя, грубыя черты франта принимали выраженіе возраставшаго участія, въ лицѣ его, на которомъ обыкновенно отражалась только непроницаемая безпечность, теперь заиграло искреннее состраданіе.

— Возможно ли? бормоталъ онъ: — притѣснять такъ бѣдную женщину!

Когда Жанъ кончилъ, Политъ стиснулъ кулакъ и сильно стукнулъ тростью.

— И все это отъ негодяя Іоганна! вскричалъ онъ. — Чортъ меня побери, еслибъ я зналъ это, понесъ бы къ нему свои двадцать-пять су!.. А Рейнгольдъ, кажется, такая же деревяшка безчувственная… Обидѣть такую старуху! не правда ли, вѣдь мама-Реньйо очень-стара?

— О, да! очень слаба!.. а тюрьма совсѣмъ убьетъ тт!

— Что касается до этого, пріятель, то тюрьма никого не убиваетъ… Въ Клиши такъ пируютъ и женихаются, что…

— Бабушка-то? что ты?..

— Конечно, ей уже не до того, отвѣчалъ Политъ съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ. — Но чортъ побери! вскричалъ онъ: — надо же, чтобъ я былъ голъ какъ соколъ!.. Кромѣ платья, которое видишь, ничего… Эхъ! еслибъ берегъ я денежку на чтрный день!

Онъ обшарилъ оба кармана своего жилета и вытащилъ двѣ монеты въ тридцать су.

— Золотая цѣпочка, продолжалъ онъ, взвѣшивая ее рукою: — но это мѣдь…

Жанъ протянулъ ему руку.

— Спасибо, бѣдный Политъ, сказалъ онъ: — я вижу, что у тебя все такое же доброе сердце… но ты не можешь помочь мнѣ…

— Вотъ что! сказалъ денди: — можно зайдти въ кандитерскуіо… авось прійдетъ мысль.

— Нѣтъ, сердце не лежитъ… проговорила Жанъ.

— Это ужь кому какъ, по характеру… Мнѣ стаканчикъ чего-нибудь всегда полезно… Такъ подумаемъ здѣсь, пожалуй… Тебѣ сколько надо?

— Всего теперь болѣе восьми-сотъ франковъ.

— Восьми-сотъ франковъ! повторилъ Политъ. — Еслибъ я заикнулся объ этомъ Жозефинѣ, она ужь двадцать разъ прогнала бы меня.

Онъ осмотрѣлъ свои панталоны, жилетъ, сюртукъ.

— Все это стоитъ тридцать франковъ, бормоталъ онъ: — никакъ не больше… остается найдти еще семь-сотъ-семьдесятъ…

Смѣшной стороны этой сцены растроганные товарищи не замѣчали.

Жанъ съ признательностью жалъ руку Полита, который нѣсколько минуть стояль молча, крутилъ напомаженныя кудри и грызъ набалдашникъ своей трости.

Вдругъ онъ снялъ шапку и сдѣлалъ пируэтъ.

— Ты сказалъ, что у тебя есть сотня франковъ? вскричалъ онъ съ восторгомъ, какъ-будто нашелъ золотую гору.

— Сто-двадцать франковъ! отвѣчалъ Жанъ Реньйо.

— Гэ! пріятель! продолжалъ Политъ, схвативъ его за талію и начиная рольку: — Іоганнъ намъ ни по чемъ.. къ чорту Рейнгольда!.. къ чорту тюрьму!.. Всѣ долги уплачены… и еще завтра будетъ на что позавтракать въ кандитерский!..

Обѣщанія Полита отзывались чудомъ: бѣдному Жану, при всемъ его простодушіи, что-то не вѣрилось; но Политъ говорилъ съ такимъ жаромъ, энтузіазмъ его былъ такой неподдѣльный; казалось, онъ такъ глубоко убѣжденъ…

Жанъ стоялъ передъ нимъ съ открытымъ ртомъ и вопросительнымъ взглядомъ, не смѣя заговорить, боясь помѣшать желанному объясненію:

— А, добрались! говорилъ Политъ, внѣ себя отъ радости. — Трудно было дойдти, да таки-дошли же!.. Давай свои сто-двадцать франковъ, дитя мое, и я ручаюсь, что къ полночи у насъ будетъ билетъ въ тысячу!

— Какъ же ты это сдѣлаешь? спросилъ наконецъ Жанъ.

— Не я, а ты, ты самъ сдѣлаешь это… Я только дамъ тебѣ удали, да научу, что съ ней дѣлать.

— Ты шутишь? грустно спросилъ Жанъ тономъ упрека.

— Нѣтъ, не шучу! возразить Политъ: — честное слово!.. Я нашелъ средство… и средство-то вѣрное.

— Что жь такое?…..

Тампльскій левъ посмотрѣлъ въ лицо шарманщику и положилъ обѣ руки на набалдашникъ своей трости.

— Тебѣ, Жаничка, никогда бы это и въ голову не пришло, проговорилъ онъ съ торжествующимъ видомъ: — а дѣло-то просто, такъ просто, что… мое почтеніе!.. зачѣмъ же есть на свѣтѣ тридцать и сорокъ?

— Тридцать и сорокъ! повторилъ Жанъ, въ которомъ эти поставленныя рядомъ два числа не возбудили никакой мысли.

— Ты сразу выучилъ слово, душа моя, продолжалъ Политъ: — это добрый знакъ… Тридцать и сорокъ — карточная игра; она такъ называется, потому-что… Да что тутъ!.. Во всякомъ случаѣ, — это игра, которая не употребляется людьми обыкновенными… Оно и легко, и скоро идетъ… Со ста франками, ты въ полчаса добудешь что тебѣ нужно.

Шарманщикъ выслушалъ до конца; потомъ подождалъ секунды двѣ-три и опустилъ голову.

— Это-то была твоя мысль? прошепталъ онъ, пріунывъ.

— Надѣюсь, дитя мое.

— Кромѣ этого у тебя нѣтъ другой надежды?

— Что за безтолочь эти люди, которымъ еще не удалось пожить на свѣтѣ! вскричалъ Политъ. — Поди, толкуй съ ними!.. Я тебѣ говорю, что это важнѣйшее средство.

— Однако, можно…

— Никогда!

Бѣдный Жанъ слишкомъ-горячо желалъ пріобрѣсть сумму, которую ему сулили: уговорить его было не трудно; впрочемъ, его прямой умъ и здравый смыслъ возставали противъ этихъ посуловъ, неимѣвшихъ никакого вѣроятія.

Хоть онъ и не былъ игрокомъ, но не могъ не знать, что всякая игра заключаетъ въ себѣ возможность проигрыша.

Политъ вознегодовалъ, зачѣмъ Жанъ не восхищается его мыслью.

— Это удивительно! ворчалъ онъ съ негодованіемъ: — по уши въ бѣдѣ, а туда же ломается, да разбираетъ средства, какъ выдраться изъ тисковъ!.. Съ тобой ли твои сто-двадцать франковъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Жанъ: — дома.

— Я бы на твоемъ мѣстѣ, мой милый, мигомъ слеталъ за ними.

Жанъ не шевелился.

Политъ взялъ его за плечо и провелъ нѣсколько шаговъ по направленно къ рынку; шарманщикъ сначала шелъ покорно, но потомъ, воспротивился, и остановился.

— Не хочу я идти за сто-двадцатью франками, проговорилъ онъ съ какой-то стыдливостью.

— Отъ-чего такъ?

— Отъ-того, что бѣдной бабушкѣ не миновать тюрьмы; ей будутъ очень-нужны эти деньги.

— Но тебѣ стоитъ только захотѣть, чтобъ твоя бабушка не попала въ тюрьму.

Жанъ стоялъ закинувъ голову и мялъ въ рукахъ картузъ; лицо его горѣло.

— Жанъ! несчастный Жанъ! говорилъ разсерженный Политъ: — мнѣ бы слѣдовало послать тебя къ чорту послѣ этого… но изъ дружбы стерплю!.. Послушай: вещь извѣстная!.. не пятьсотъ тысячь человѣкъ мнѣ это говорили, и всё люди порядочіные… Въ первый разъ всегда выигрываютъ!

Денди говорилъ съ глубокимъ убѣжденіемъ; Жанъ невольно поколебался.

— Почему же въ первый разъ выигрываютъ больше, нежели въ другіе разы? спросилъ онъ.

Политъ пожалъ плечами и посмотрѣлъ съ гордымъ сожалѣніемъ.

— Что мнѣ тебѣ сказать? вскричалъ онъ: — эти вещи тебѣ недоступны… ты меня не поймешь… Чтобъ постигать это, надо, видишь ли, пожить немножко въ обществѣ… Ну, слушай! хочешь положиться на стараго друга Полита?

— Я вѣрю, что тебѣ хочется помочь моему горю, отвѣчалъ Жанъ: — но…

— Брось свои но… не хочу я твоихъ но!.. Вѣришь ли ты мнѣ? — вѣрь же слову… Гэ! да это такая правда, что… Я знаю, что говорю… въ первый разъ всегда выиграешь… тутъ фальши нѣтъ!

— Еслибъ я этому вѣрилъ!.. началъ-было полубѣжденный шарманщикъ.

— Боже ты мой! прервалъ Политъ: — ошалѣлъ малой! Я жь тебѣ говорю, я самъ испыталъ… Когда я въ первый разъ сѣлъ за карты — полны карманы набились, а пришелъ, вѣдь, только съ двумя франками… Суди же, что можно сдѣлать со ста франками!

— Въ-самомъ-дѣлѣ, правда! думалъ вслухъ бѣдный шарманщикъ.

— А что до проигрыша, продолжалъ Политъ, у котораго разгоралось краснорѣчіе: — проигрышъ тутъ невиданное дѣло… рѣшительно невиданное… И, подумай хоть немножко, мой милый… Когда мама-Реньйо завтра утромъ проснется и увидитъ у себя на столикѣ деньги, какъ она будетъ рада!..

— Боже мой! Боже мой! еслибъ это могло случиться!..

— Какъ она сложитъ руки, бѣдная старушка!.. какъ будетъ благодарить Бога!

Дыханіе сперлось въ груди у Жана: такъ смущала и мучила его мысль объ игрѣ.

— Ты будешь у ея постели, продолжалъ Политъ: — ты спрячешься гдѣ-нибудь въ углу, увидишь, какъ она будетъ плакать и улыбаться!..

Слезы текли по лицу Жана.

— Потомъ, ты понемножку будешь подходить, тихонько, на цыпочкахъ… станешь возлѣ нея… она обниметъ тебя!.. Какъ вы будете счастливы!

Жанъ приложилъ руки къ взволнованной груди.

— Матушка! шепталъ онъ: — бѣдная матушка!.. Нѣтъ, ты на хочешь меня обманывать, Политъ… Я вѣрю тебѣ… я послушаюсь тебя.

Политъ захлопалъ въ ладоши, какъ-будто одержалъ трудную побѣду. Онъ взялъ Жана подъ руку и потащилъ его къ Площади-Ротонды.

— Это не дурно, говорилъ онъ, перемѣнивъ тонъ: — возьмемъ деньги и какъ-разъ обработаемъ дѣло!

Въ минуту прошли они улицу Птитъ-Кордри и достигли узкаго пассажа, ведшаго въ бѣдное жилище Реньйо.

— Ступай, сказалъ Политъ: — проворнѣй… Я подожду тебя здѣсь.

Шарманщикъ торопливо побѣжалъ въ пассажъ, а Политъ сталъ прохаживаться передъ входомъ.

Проходя дворомъ, Жанъ даже не взглянулъ на окно Ганса Дорна: такъ онъ былъ поглощенъ вновь-возродившейся въ немъ надеждой. Сквозь спущенные до низу занавѣсы изъ грубой кисеи, видно было, что комнаты Ганса освѣщены.

На полупрозрачной ткани рисовались поперемѣнно нѣсколько тѣней: легко можно было узнать изящный силуетъ Гертруды и тонкую талію какой-то другой женщины.

Съ ними былъ мужчина. — По тѣни, отброшенной на занавѣсы, нельзя было принять его за Ганса Дорна.

Эта тѣнь представляла тонкій, стройный станъ и вообще фигуру прекраснаго мужчины.

Жанъ ничего этого не видѣлъ. Онъ быстро бѣжалъ по избитой неровной лѣстницѣ и скоро очутился передъ дверью матери.

Дверь эта была приперта только защелкой; но Жанъ остановился, какъ-будто не смѣлъ перешагнуть за порогъ.

Разставаясь съ Политомъ, онъ былъ весь въ огнѣ; что-то толкало его впередъ: онъ проникнутъ былъ вѣрой и энтузіазмомъ; но, проходя пассажемъ и потомъ дворомъ, успѣлъ простыть. Вмѣсто того, чтобъ отворить дверь, онъ остановился на узенькой площадкѣ и долго стоялъ неподвижно. Таинственная рука влекла его назадъ; Жанъ колебался. Въ первый разъ въ жизни онъ побоялся увидѣть мать и бабушку.

Наконецъ онъ приподнялъ защелку съ быстротой человѣка, который, зажмуривъ глаза, пьетъ отраву, набросивъ произвольно покровъ на совѣсть.

Онъ вошелъ. Большая голая комната освѣщалась огаркомъ сальной свѣчи, свѣтильня которой нагорѣла и опустилась. Три четверти комнаты были въ тѣни; слабый, неровный свѣтъ терялся на мрачныхъ стѣнахъ. Мѣстами только неопредѣленныя формы предметовъ смутно выступали изъ темноты.

Когда нагаръ, скопившійся на концѣ свѣтильни, упадалъ самъ-собою и на минуту оживлённый огонекъ вспыхивалъ ярче, — глаза искали кругомъ чего-то — и ничего не находили. Повсюду пустота, скудость, доведенная до крайней степени. Все было мало-по-малу распродано: оставалась только толстая рѣдинка на окнѣ да истертое одѣяло на постели.

При входѣ, шарманщикъ не слышалъ никакого движенія въ комнатѣ; съ минуту ему казалось, что квартира ихъ опустѣла; но первый его взглядъ былъ на постель, и тамъ, при потухающемъ свѣтѣ огарка, онъ различилъ темную, неопределенную массу, отдѣлявшуюся отъ бѣлаго одѣяла.

Жанъ сталъ подходить на цыпочкахъ. По мѣрѣ приблщкснія, до слуха его доходили два тяжелыя, стѣсненныя дыханія.

— Онѣ спятъ, подумалъ онъ: — обѣ… можно будетъ!

Удвоивъ осторожность, онъ дошелъ до самой постели безъ малѣйшаго шума.

Темная масса, рисовавшаяся на постели, были двѣ спящія женщины — бабушка съ своей невѣсткой, Викторіей.

Старуха полулежала; ноги ея свалились съ постели, голова закинулась на подушку. Она спала съ полуоткрытыми глазами и разинутымъ ртомъ.

То былъ не сонъ, а какая-то тяжелая безчувственность, перемежавшаяся неожиданнымъ болѣзненнымъ содроганіемъ.

Мама-Реньйо и не перемѣнила своего дневнаго костюма: воротившись изъ дома Гельдберга, изнуренная, убитая, дна сѣла на постель и сидѣла неподвижно.

На нѣжные, грустные вопросы Викторіи она отвѣчала мертвымъ молчаніемъ. Только разъ открылись уста ея: она произнесла молитву Богу, въ которой слышалось имя ея сына.

Она не сказала, что было съ нею въ этомъ домѣ, не сказала о звѣрской жестокости Жака; она хотѣла скрыть свои муки.

Во весь этотъ долгій вечеръ, въ ея тусклыхъ глазахъ не нашлось ни одной слезы.

Теперь, когда усталость поборола страдалицу, ея сонъ похожъ былъ на сонъ смертный.

Ея тревожныя, вытянувшіяся черты, при онѣмѣніи всего существа, сохранили выраженіе мучительной тоски. На блѣдномъ лицѣ былъ какой-то свинцовый матъ; вѣки, исчезнувшія въ глубокихъ впадинахъ, казалось, ждали христіанской руки, которая закрыла бы мертвые глаза.

Слабое дыханіе ея слышалось тихимъ свистомъ въ горлѣ; сѣдые волосы, выбившіеся изъ-подъ чепчика, спутанными прядями облегали исхудалое лицо.

Подлѣ нея, у кровати, стояла на колѣняхъ Викторія, положивъ голову на одѣяло, облитое ея слезами.

Видно было, что сонъ застигъ ее внезапно; она должна была остановиться на половинѣ начатаго утѣшенія, замѣтивъ, что мама-Реньйо изнемогла отъ усталости; потомъ она не смѣла пошевельнуться, боясь встревожить сонъ, который служилъ перемежкой страданіямъ бѣдной старухи.

Не видно было лица Викторіи, приложеннаго къ одѣялу. Повисшія руки ея были сложены, какъ-будто на молитву.

То была горькая, полная безнадежности картина. Не нужно было видѣть выраженія лица Викторіи: одно ея положеніе вполнѣ высказывало всю необъятность ея печали.

Но свѣтъ падалъ на морщины лица старухи, въ которомъ выражалась агонія.

Жанъ стоялъ въ двухъ шагахъ отъ постели; онъ видѣлъ все это; у него сердце обливалось кровью. Въ эту минуту, онъ забылъ зачѣмъ пришелъ, забылъ, что Политъ ждетъ его на улицѣ.

Онъ ужь ничего не помнилъ; мысли его замерли; безмолвное, безграничное отчаяніе разливалось по немъ, какъ зараза. Онъ упалъ на колѣни возлѣ матери; голова его безотчетно склонилась на одѣяло, и вдругъ онъ вздрогнулъ, приподнялся: лобъ его коснулся холодной влаги слезъ…

Жанъ всталъ на ноги и пытался собрать въ головѣ мысли. Вспомнивъ, что хотѣлъ сдѣлать, онъ наклонился надъ постелью, чтобъ ощупать платье бабушки.

Викторія пошевелилась во снѣ, и изъ сжатой груди ея вырвался вздохъ.

Испуганный Жанъ отступилъ.

— Боже мой! прошепталъ онъ, схватившись за грудь: — отъ-чего я дрожу? Развѣ я замышляю преступленіе?..

Онъ опустилъ голову и съ минуту стоялъ неподвижно; потомъ примолвилъ, какъ-бы усиливаясь ободрить себя:

— Это нужно… онѣ слишкомъ страдаютъ… имъ никто не поможетъ, кромѣ меня!..

Онъ ступилъ шагъ впередъ, и вдругъ, будто очнувшись, быстро повернулъ голову въ самый темный уголъ комнаты.

— Геньйолетъ… подумалъ онъ.

Вмѣсто того, чтобъ подойдти къ постели, Жанъ пошелъ въ уголъ, гдѣ обыкновенно спалъ идіотъ.

Никого не было на его тощемъ тюфякѣ.

— Гепьйолета нѣтъ! думалъ Жанъ: — онѣ обѣ спятъ… Боже мой! Ты ли открываешь мнѣ путь къ спасенію ихъ? спасу ли я ихъ?..

Въ подобныя минуты глубокаго волненія, чистая душа во всемъ ищетъ предвѣстій. Жанъ подумалъ, что судьба нарочно удалила отъ него всѣ препятствія, и оживился надеждой.

Онъ воротился къ постели и снова сталъ искать въ складкахъ бабушкина платья кармана, гдѣ долженъ былъ храниться маленькій кошелекъ Гертруды.

Не смотря на чистое, доброе побужденiе, руки у Жана дрожали. Еслибъ кто со стороны взглянулъ на него въ эту минуту, то принялъ бы его за злодѣя.

Въ страхѣ и смущеніи, куда дѣвалась его ловкость: онъ долго шарилъ… Между-тѣмъ, малѣйшее сонное движеніе матери или бабушки бросало его въ жаръ и въ холодъ и едва не обращало въ бѣгство.

Не смотря на безконечную осторожность Жана, старуха какъ-то чувствовала его; она начинала двигаться и шевелить губами.

Шарманщикъ замѣтилъ эти признаки близкаго пробужденія и сталъ торопиться; но чѣмъ больше онъ торопился, тѣмъ больше руки его вязались и путались въ складкахъ платья.

Его томило чувство, въ которомъ были и неопредѣленный страхъ, и какъ-будто угрызенія совѣсти, и нетерпѣливая досада. Крупныя капли пота выступили у него на вискахъ.

Въ ту минуту, когда онъ уже начиналъ отчаиваться, рука его попала въ отверстіе кармана и ощупала шелковый кошелекъ съ желаннымъ сокровищемъ.

Жанъ коснулся своей добычи, но еще не могъ завладѣть ею: одинъ конецъ кошелька былъ прижатъ бокомъ старухи; надо было его вытащить.

Нужно было много терпѣнія. Жанъ началъ тянуть тихо, тихо… кошелекъ не подавался, а бабушка просыпалась…

Голова ея завертѣлась на подушкѣ, и она залепетала непонятный слова.

Руки ея блуждали въ пространствѣ; казалось, она хотѣла обнять любимое существо.

— Сынъ! сынъ!.. прошептала она наконецъ задыхающимся голосомъ: — не убивай меня!.. я твоя мать!..

Жанъ не зналъ хорошенько, не къ нему ли относятся эти слова. Онъ растерялся; вспомнилъ, что ему остается одно мгновеніе и потянулъ кошелекъ сильнѣе…

— Сынъ мой! сынъ!.. продолжала старуха въ волненіи, заплакавъ во снѣ: — прошу тебя, оставь мнѣ послѣднюю надежду!..

Жанъ обмеръ и растерялся окончательно, потому-что послѣднія слова отнесъ къ кошельку со ста-двадцатью франками.

Взглянувъ въ лицо бабушки, Жанъ увѣрился, что она еще не проснулась; онъ сдѣлалъ послѣднее усиліе — и кошелекъ освободился; но движеніе его было ощутительно. Старуха приподнялась.

— Жакъ!.. закричала она.

Шарманщикъ обратился въ бѣгство; онъ былъ уже въ пяти или шести шагахъ отъ постели.

— Я не бредила, продолжала мама-Реньйо, тряся за руку невѣстку: — глаза мои ничего нѣ видятъ; только я слышу шаги… Викторія! Викторія!

Викторія подняла голову.

Но въ эту минуту Жанъ былъ у свѣчи; онъ задулъ ее: все потонуло въ глубокой темпотѣ.

— Кто тамъ? закричала Викторія: — это ты, Жанъ? Шарманщикъ не отвѣтилъ; онъ вышелъ и бѣгомъ побѣжалъ по лѣстницѣ.

Политъ ждалъ и насвистывалъ арію съ руладами. Жанъ добѣжалъ до него и прислонился къ стѣнѣ: волненіе его истомило.

— Вотъ сто-двадцатъ франковъ мамы-Реньйо, проговорилъ онъ медленно, прерывающимся голосомъ. — Вотъ все, что у ней осталось… и… тутъ моя жизнь!.. Я укралъ ихъ… Политъ, если мы проиграемъ… я убью себя!..

VI.
У Ганса Дорна.

Настроеніе Полита измѣнилось. Пока онъ ждалъ Жана, прохаживаясъ по грязи, у него озябли ноги, и, вмѣсто волненія, произведеннаго въ немъ горемъ стараго товарища, теперь напала на него хандра.

Онъ оперся на трость и презрительно пожалъ плечами.

— Все зависитъ отъ характеровъ, сказалъ онъ: — вотъ я, я могу проиграть пять-сотъ мильйоновъ пистолей, не думая слагать оружія, какъ говорятъ старые воины… я искусный игрокъ!.. Но не въ томъ дѣло… Что мы съ тобой задумали, все это, видишь ли, глупости… и если ты раскаиваешься въ покражѣ ста-двадцати франковъ, — я согласенъ, это прекрасно, мой милый.

Жанъ смотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.

— Да, продолжалъ Политъ съ возрастающей-холодностью: — я обдумалъ… это не годится… положимъ, что я ничего не говорилъ.

— Я не понимаю тебя… пробормоталъ Жанъ.

— Можетъ-быть… да я-то себя понимаю… Когда я увидѣлъ тебя, мой милый, всего въ слезахъ, блѣднаго какъ полотно… не могу сказать, какъ это на меня подѣйствовало… клянусь честью, я думалъ, что заплачу.

— А теперь, перебилъ Жанъ: — тебѣ ужь не жаль меня?..

— Клянусь тебѣ, это неправда, вскричалъ Политъ, слегка разгорячившись: — я отдалъ бы все, что у меня есть, лишь бы спасти тебя отъ бѣды; даже занялъ бы, еслибъ имѣлъ кредитъ.

Онъ замолчалъ и сталъ пытаться сѣсть на набалдашникъ трости.

— Но у меня нѣтъ кредита, прибавилъ Политъ скороговоркой: — чорта ли же тутъ дѣлать?..

— Ты говорилъ объ игорномъ домѣ… сказалъ заикаясь шарманщикъ.

— Правда… съ кѣмъ не случается глупостей!

— Ты ужь не хочешь?..

— Вотъ что, душа моя; стоя здѣсь въ грязи, я надумался… надо же было какъ-нибудь убить время… какъ я подумалъ хорошенько, то и сказалъ самъ себѣ: Политъ, ты, братъ, большой дуракъ… вотъ что!..

Жанъ становился въ тупикъ.

— Я не раскусилъ дѣла, продолжалъ темпльскій левъ: — Словомъ сказать… видишь ли… нѣтъ средствъ…

Недавно Жанъ колебался и не имѣлъ духа пуститься на предложенное предпріятіе, какъ-будто оно было преступленіе: онъ отступилъ предъ нимъ добровольно. Теперь, когда явились препятствія, въ немъ вспыхнуло неодолимое влеченіе идти впередъ. Такъ ужь устроенъ человѣкъ!

Игорный домъ, сейчасъ ужасавшій шарманщика, теперь сдѣлался для него предметомъ страстнаго желанія: онъ хотѣлъ играть, играть изъ всѣхъ силъ; о проигрышѣ онъ уже не думалъ.

Ему казалось, что у него вырываютъ вѣрнѣйшее средство спасенія.

— Почему же нѣтъ средствъ? спросилъ онъ, смѣло выпрямившись.

— Смотри пожалуй! ворчалъ Политъ: — малой-то ужь самъ ершится… ты не съѣшь меня, душа моя, прибавилъ онъ вслухъ: — я въ этомъ не виноватъ.

— Да почему?.. скажи мнѣ почему? повторилъ шарманщикъ въ порывѣ горячности.

— Удивительно, что такой человѣкъ, какъ я, возразилъ Политъ тономъ довольства: — человѣкъ, привыкшій къ обществу, не подумалъ объ этомъ съ перваго раза… Тутъ много причинъ, мой бѣдный: Жанъ… Съ настойчивостью, ты могъ бы войдти, не смотря на то, что ты такой молокососъ: тамъ нѣтъ городскихъ сержантовъ, некому допрашивать о рожденіи… Но тамъ люди порядочные, твое плисовое платье… твой картузъ — не идетъ!

Жанъ потупилъ голову: это возраженіе показалось ему убійственнымъ.

— Боже мой! Боже мой! бормоталъ онъ: — не-уже-ли это можетъ помѣшать?..

— Это жестоко, примолвилъ денди: — но что жь дѣлать, безъ порядочнаго платья никуда нельзя показаться.

Жанъ теръ рукой свой пылающій лобъ; онъ готовъ былъ плакать съ досады.

— Ну, душа моя, заключилъ Политъ: — мнѣ остается пожелаю тебѣ лучшей удачи и отправиться.

— Постой еще немного!.. вскричалъ Жанъ умоляющимъ голосомъ.

— Пожалуй, я пробуду съ тобой сколько хочешь дитя мое… но это ни къ чему не поведетъ, и меня нисколько не забавляетъ… На твоемъ мѣстѣ, я лучше хватилъ бы стаканъ вишневки, чѣмъ отчаяваться натощакъ. Чорта ли тутъ? коли нельзя, такъ нельзя…

Жанъ вдругъ вскинулъ голову.

— Нашелъ! закричалъ онъ. И лицо его оживилось.

— Что нашелъ?

— Нашелъ средство одѣться…

— Будто?

— Ты увидишь… Все, что есть лучшаго!

Жанъ былъ внѣ себя отъ радости. Онъ забылъ семейное горе; будущее ему улыбнулось: предъ нимъ рисовались груды золота, счастливая старость бабушки… Онъ видѣлъ мать свою въ полной лавочкѣ, и новое платье на плечахъ Геньйолета. И еще оставалось довольно денегъ на ихъ свадьбу съ милой Гертрудой, о которой никогда не переставалъ думать.

Что за счастье!…

Онъ взялъ руку денди и пожалъ ее въ восторгѣ.

— Добрый Политъ! подожди меня только четверть часа.

Левъ скорчилъ гримасу неодолимаго отвращенія.

— Пожалуйста! настаивалъ Жанъ, боясь отказа.

— Я буду ждать тебя хоть двѣ недѣли, если нужно, возразилъ Политъ: — только не здѣсь: кто-нибудь можетъ пройдти и пересказать Жозефинѣ, что я таскаюсь по ночамъ… это поселитъ между нами недоразумѣніе… Ступай, дѣлай проворнѣй свое дѣло, и приходи ко мнѣ въ кандитерскую Ері-Scié, подлѣ цирка.

— Хорошо! сказалъ Жанъ, готовый идти хоть на край свѣта: — до свиданья; я мигомъ!

— До свиданья… жду!

Денди обдернулъ жилетъ, приподнялъ галстухъ и поправилъ шляпу на своей густой прическѣ; сдѣлавъ это, онъ пустился вдоль по бульвару, поддергивая жабо, вывертывая локти и рисуясь со всевозможной граціей.

Жанъ проворно побѣжалъ въ пассажъ и снова перешелъ черезъ дворъ; но вмѣсто того, Чтобъ идти домой, онъ повернулъ направо, къ квартирѣ Ганса Дорна.

— Ахъ, еслибъ отца ея не было дома! ворчалъ онъ, медленно взбираясь по лѣстницѣ: — но я держу пари, что его нѣтъ дома!.. нынѣшній вечеръ мнѣ счастье.

Онъ подошелъ къ двери и слегка стукнулъ три раза: то былъ условный знакъ у нихъ съ Гертрудой.

Никто не отвѣчалъ.

Между-тѣмъ, проходя дворомъ, онъ видѣлъ свѣтъ въ окнахъ. Квартира была непуста.

Когда робкимъ человѣкомъ неожиданно овладѣетъ духъ отваги — ничто такъ не разгоняетъ его геройства, какъ тотъ томительный часъ, который прійдется ему провесть у звонка почтеннаго человѣка.

Въ эти невѣрныя минуты, одинъ проситель успѣетъ забыть приготовленную рѣчь; другой потерять заученую улыбку; послѣ трехъ ударовъ звонка, любой храбрецъ не отъищетъ въ себѣ и слѣдовъ недавней увѣренности.

Жанъ съ увѣренностью постучалъ въ дверь; но по-мѣрѣ-того, какъ ждалъ онъ отвѣта, а отвѣтъ не являлся, увѣренность его слабѣла; лицо мрачилось; врожденная робость настигала его.

Можетъ-быть, Гансъ дома. Можетъ-быть, Гертруда спитъ. У Жана мурашки пробѣжали по кожѣ при мысли, что самъ продавецъ платья отворитъ ему дверь.

И онъ не смѣлъ постучать въ другой разъ.

Не рѣшаясь постучать еще разъ, онъ пытался прислушаться, угадать, что дѣлается за дверью.

Жанъ услышалъ что-то: это былъ какъ-будто шопотъ двухъ тихо-разговаривавшихъ; но съ этимъ двойнымъ лепетомъ мѣшался еще звукъ, который не давалъ Жану ничего разобрать, ничего предположить.

Этотъ третій звукъ выходилъ неизвѣстно откуда: онъ былъ слабый, смутный и непрерывистый.

Жанъ жилъ въ этомъ домѣ съ-дѣтства и не зналъ въ немъ никакого мастерства, которое бы производило такой непрерывный, послѣдовательный звукъ.

Еслибъ въ сосѣдствѣ была тюрьма, онъ подумалъ бы, что какой-нибудь узникъ пробиваетъ молотомъ отверстіе въ каменной стѣнѣ.

Зрѣніе не могло помочь его слуху. На узкой площадкѣ, находившейся передъ дверью Ганса, была страшная темнота. Шумъ продолжался. Были мгновенія, когда Жану казалось, что ему стоитъ только протянуть руку, да и схватить ночнаго работника, цробивающего стѣну.

Иногда онъ не могъ разобрать, откуда выходятъ эти звуки и что это за звуки. По ночамъ, нерѣдко бываетъ слышенъ подобный таинственный стукъ, и никто не можетъ ни объяснить себѣ, ни опредѣлить его. Изъ двадцати такихъ случаевъ, девятнадцать происходятъ отъ самыхъ простыхъ, естественныхъ причинъ; но тѣ, которые слышатъ его и пытаются разгадать его значеніе, почти-всегда увлекаются воображеніемъ. Тогда созидается романъ, въ минуту сметанный на живую нитку.

Настаетъ утро, и романъ исчезаетъ, драма падаетъ: это флюгеръ качался на вѣтрѣ, непритворенная дверь хлопала, собака скребла лапами, лавочникъ, неутомимый въ работѣ, выбралъ страшный полуночный часъ, чтобъ разрѣзывать на мелкіе кусочки свои сахарные пряники.

Жанъ былъ не въ такомъ спокойномъ расположеніи духа, при которомъ умъ свободно можетъ рыться въ предположеніяхъ; но эти звуки невольно привлекли его и заняли. Онъ обошелъ кругомъ площадку, ощупалъ всю стѣну и — ничего не нашелъ.

Никого нѣтъ. Если этотъ звукъ не сверхъестественный, то онъ непремѣнно долженъ быть у Ганса Дорна, или въ маленькомъ темномъ дровяномъ чуланѣ, который тоже принадлежалъ къ квартирѣ продавца платья.

Въ-самомъ-дѣлѣ, говорили, что у дяди-Ганса много денегъ, даже слишкомъ-много для человѣка его сословія. Можетъ-быть, не выдалбливаетъ ли онъ тайникъ для своихъ сокровищъ.

Жанъ протянулъ въ потьмахъ руку, чтобъ нащупать дверь чулана; она, казалось, крѣпко заперта была изнутри…

Этотъ стукъ, отъ чего бы онъ ни происходилъ, начался задолго до прихода Жана Реньйо; но когда раздался онъ въ первый разъ, его никто не слышалъ.

Гансъ Дорнъ ушелъ со двора еще въ сумерки; а у дочери его, хорошенькой Гертруды, вѣрно, нашлось другое дѣло вмѣсто того, чтобъ слушать, какъ возятся крысы въ старой стѣнѣ.

У ней былъ вечеръ. Отецъ велѣлъ ей любить Франца, услуживать ему: она искренно послѣдовала отцовскому совѣту.

Въ-самомъ-дѣлѣ, это былъ Францъ; его, назадъ тому два часа, видѣла Малютка, когда онъ переходилъ черезъ Площадь-Ротонды и потомъ проскользнулъ въ темный пассажъ продавца платья.

Францъ хотѣлъ видѣть Гертруду. Ему нужно было многое разсказать ей. Цѣлая странная глава прибавилась къ фантастической повѣсти его сегодняшняго утра. Радость переполнила сердце Франца. Романъ судьбы его развивался; у него кружилась голова отъ надеждъ; ему нуженъ былъ повѣренный.,

Притомъ, нѣсколько словъ, обмѣненныхъ утромъ съ Гертрудой, пока Гансъ искалъ знаменитый узелокъ съ платьемъ, открылъ новый міръ нашему юношѣ.

Гертруда знала Денизу и, казалось, любила ее. — И сколько Гертруда выиграла въ мнѣніи Франца съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ узналъ это! Сколькимъ лучше, прекраснѣе она показалась ему! Какой искренней, братской любовью полюбилъ онъ ее!

Францъ былъ въ разлукѣ съ Денизой съ-тѣхъ-поръ, какъ изгнаніе изъ дома Гельдберга заперло ему двери въ богатые салоны, въ которыхъ онъ бывалъ когда-то. Мамзель д’Одмеръ стала ему недоступна. Ночью, въ ту торжественную минуту, когда онъ обрекалъ себя на смерть, когда ему хотѣлось въ послѣдній разъ проститься съ Денизой, онъ принужденъ былъ употребить одно изъ тѣхъ романическихъ средствъ, которыя обыкновенно кончаются позоромъ для любимой женщины. Не будь дуэли, Францъ ни за что не рѣшился бы на это страшное средство, гдѣ вся опасность падала на Денизу. Онъ былъ предпріимчивъ; по, не смотря на неудержимый разгулъ его лѣтъ и характера, въ немъ было нѣжное, разборчивое чувство прекрасной души; онъ всегда отказывался отъ всякой попытки, опасной для любимой имъ женщины.

Теперь — Дениза дала ему право на свою любовь. Онъ берегъ, какъ сокровище, въ глубинѣ души своей дорогое признаніе красавицы.

Но тѣ же преграды еще лежали между ними. Двери виконтессы д’Одмеръ были и. теперь затворены для Франца такъ же плотно, какъ затворились онѣ передъ нимъ въ прошлую ночь. Не было никакихъ средствъ видѣться съ Денизой, и — эта очаровательная встрѣча передъ дверьми дома, и этотъ согласный поцалуй, память котораго пробѣгала трепетомъ по жиламъ Франца, — все, казалось, должно было заключить томленье долгой разлуки, — разлуки, которая могла тянуться до безконечности.

Еслибъ Францъ не встрѣтилъ хорошенькой Гертруды, еслибъ ея веселая улыбка не мелькнула ему предвѣстницей счастья, онъ усомнился бы въ своемъ будущемъ.

Съ послѣдней ночи, обстоятельства сильно измѣнились; по-крайней-мѣрѣ, такъ думалъ Францъ; онъ полонъ былъ надеждъ пылкихъ, почти безразсудныхъ. Онъ, бѣдный сирота, незнающій даже имени отца своего, мечталъ о знатности и богатствѣ; онъ мечталъ проникнуть наконецъ мрачную тайну, которою окружена была вся жизнь его.

Но это были только надежды; еще когда-то онѣ сбудутся, а между-тѣмъ, онъ страстно любилъ Денизу. Мысль, что онъ ее не увидитъ больше, терзала его. Но теперь, когда она открыла ему сердечное чувство, онъ не могъ ужиться съ мыслью о разлукѣ.

Гертруда должна была помочь его горю. Онъ видѣлся съ нею только два раза; но обстоятельства, которыя Францъ называлъ случаемъ, неожиданно скрѣпили ихъ дружбу. Не думая доискиваться источника этого чувства, Францъ полагался на Гертруду, какъ на стараго друга. Онъ не объяснялъ своего къ ней довѣрія: онъ просто вѣрилъ, — вѣрилъ въ преданность этой дѣвушки. Онъ вѣрилъ въ нее до того, что готовъ былъ основать на этой хрупкой опорѣ всѣ свои надежды на будущее.

И онъ шелъ высказать ей всю свою душу, — и счастливъ былъ напередъ, при одной только мысли о томъ, что онъ повѣритъ Гертрудѣ, и о томъ, что узнаетъ отъ нея.

Мёжду-тѣмъ, ничего новаго не было между нимъ и хорошенькой дочкой Ганса Дорна, ничего, кромѣ нѣсколькихъ торопливыхъ словъ, выговоренныхъ шопотомъ, въ заключеніе которыхъ Францъ сказалъ: я вернусь…

Развѣ этого не довольно для того, чтобъ Гертруда могла знать все, чего надѣется отъ нея Францъ?

Можетъ-быть. — Францъ ни въ чемъ не сомнѣвался; онъ еще никогда не былъ такъ веселъ.

Когда онъ взошелъ на лѣстницу Ганса Дорна, продавца платья уже давно не было дома: онъ ушелъ, не сказавъ дочери, когда воротится.

Гертруда была одна въ передней комнатѣ. Таинственный шумъ, который слышалъ Жанъ Реньйо, тогда еще не начинался.

Гертруда, по обыкновенно, вышивала. Она сидѣла у маленькаго столика, на которомъ помѣщались лампа и вся инструментальная мелочь, пригодная ея работѣ. Мысли веселыя и грустныя проходили въ умѣ ея другъ за другомъ, и всѣ отражались на ея миловидномъ личикѣ.

Она съ самаго утра не видала Жана. Чаще всего думала она о немъ: тогда въ чертахъ ея выражалось нѣжное чувство. Она любила Жана глубокой, истинной любовью; а Жанъ былъ такъ несчастливъ!

Но Гертрудѣ было шестнадцать лѣтъ. Въ эту пору жизни, печаль неустойчива: ее спахнётъ первая мимолетная радость. томъ, Гертруда думала, что ста-двадцати франковъ, скопленныхъ ея бережливостью, достанетъ мамѣ-Реньйо, чтобъ умилостивить своихъ преслѣдователей.

Время-отъ-времени, задумчивое, наклоненное лицо Гертруды вдругъ оживлялось. Она поднимала голову. Веселый блескъ игралъ въ глазахъ ея.

Тогда она опять являлась тою рѣзвой дѣвочкой, какою мы видѣли ее въ первыхъ главахъ нашего разсказа, — веселою, доброю дѣвочкой, съ открытымъ сердцемъ, съ открытой душой: это былъ хитрый, острый ребенокъ, любящій смѣяться и играть мимолетной радостью.

Въ эти минуты, когда лицо ея сіяло, и съ живыхъ, яркихъ глазокъ слетало облако задумчивости, — въ эти минуты она все оглядывалась на дверь. Она ждала кого-то, и этотъ кто-то медлилъ, при всемъ ея нетерпѣніи.

Наконецъ, послышались шаги на дворѣ, потомъ на лѣстницѣ.

— Я это знала! пролепетала Гертруда съ торжествующей улыбкой.

До-сихъ-поръ, ей не приходило въ голову пѣть; но теперь — она принялась за свое вышиванье и затянула какой-то куплетъ на удачу.

Стукнули въ дверь. — Гертруда продолжаетъ пѣть.

Стукнули посильнѣе.

— Гертрудочка! послышался голосъ за дверью: — мнѣ будетъ слышнѣй, если вы отворите.

Гертруда перестала пѣть и захохотала.

— Кто вы? спросила она не вставая.

Голосъ за дверью принялъ жалобный и вмѣстѣ насмѣшливый тонъ:

— Мамзель Гертруда, я — бѣдный Жанъ, вашъ сосѣдъ; я пришелъ…

— Тсс! закричала Гертруда, покраснѣвъ, и встала изъ-за работы.

— Я, пожалуй, замолчу, продолжалъ голосъ: — но если вы не отворите, я вамъ съиграю Parisienne на своей дикой шарманкѣ.

Гертруда уже не смѣялась. Лицо ея вспыхнуло и глаза гнѣвно сверкнули. Но она отперла дверь.

Францъ вбѣжалъ, и помирая со смѣху, поцаловалъ ее разомъ въ обѣ щеки.

Гертруда отскочила и нахмурилась.

— Батюшки нѣтъ дома, сударь, сказала она.

— Тѣмъ-лучше, отвѣчалъ Францъ, запирая дверь: — мой другъ Гансъ былъ бы для насъ съ тобой лишнимъ въ нынѣшній вечеръ, Гертрудочка… Намъ съ тобой нужно переговорить бездну секретовъ.

— Не мнѣ, по-крайней-мѣрѣ, возразила Гертруда, потупивъ глаза. На прекрасномъ лицѣ ея выражался гнѣвъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? спросилъ Францъ, смутившись.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, сударь.

У Франца пропала улыбка; онъ стоялъ передъ Гертрудой опустивъ руки.

Она сѣла за свое вышиванье, и, казалось, вся погрузилась въ работу.

Настало долгое молчаніе.

Помолчавъ съ добрую минуту, хозяйка незамѣтно приподняла свои шелковыя рѣсницы и вскользь взглянула на гостя.

Глубоко-печальный видъ Франца составлялъ рѣзкій контрастъ съ его недавней веселостью. Взглядъ Гертруды, еще потупленный и гнѣвный, сталъ мало-по-малу смягчаться.

А говорить она все-таки не начинала.

— Стало-быть, вы ее не видали? проворчалъ Францъ.

— Нѣтъ, сударь, отвѣчала Гертруда, не сводя глазъ съ своего вышиванья и рѣшившись казаться неумолимою.

Францъ тяжело вздохнулъ.

Снова наступило молчаніе.

Еще прошла минута; Гертруда въ другой разъ приподняла свои длинныя рѣсницы. Францъ стоялъ опустивъ голову; его нежданныя, живыя впечатлѣнія, какъ впечатлѣнія ребенка, не знали границъ; имъ уже овладѣло отчаяніе.

На этотъ разъ, Гертруда сжалилилась. Голосъ ея сталъ кротокъ и ласковъ.

— Да, проговорила она съ маленькимъ остаткомъ вражды: — а зачѣмъ вы смѣетесь надъ Жаномъ Реньйо?

Лицо Франца просіяло.

— Вы видѣли ее, вскричалъ онъ: — вы все это говорили, чтобъ отмстить мнѣ!

— Нѣтъ, сударь; кому нужно трудиться, хлопотать для такого злаго…

— Гертруда! Гертрудочка! сталъ упрашивать Францъ: — скажите, вы видѣли ее?

— Хорошо вы платите за хлопоты о вашихъ дѣлахъ!

— Боже мой! вскричалъ Францъ, который готовъ былъ пролѣзть въ игольныя ушки: — этотъ бѣдный Жанъ!.. добрый Жанъ!.. да знаете ли вы, Гертруда, какъ я люблю его!.. Гертруда! пожалуйста! скажите, вы видѣли ее!

— Не будете надъ нимъ смѣяться?

— Клянусь честью — никогда!.. Ахъ! если бы Дениза хоть въ половину такъ меня любила!..

Францъ проговорилъ это желаніе, сложивъ руки и поднявъ глаза къ небу.

На лицѣ Гертруды расцвѣла полная улыбка.

— Не знаю, любятъ ли васъ, сказала она: — но были очень-грустны, когда я пришла; глаза раскраснѣлись отъ слезъ… Когда я заговорила о васъ, поблѣднѣли… Когда я сказала, что вы спасены, меня обняли, и съ слезами на глазахъ сложили бѣлыя, прекрасныя ручки, чтобъ благодарить Бога…

VII.
Фея.

Францъ смѣялся; Францъ плакалъ и осыпалъ поцалуями руку Гертруды.

— И вы скрывали отъ меня все это? сказалъ онъ веселымъ и вмѣстѣ дрожащимъ голосомъ: — о! безжалостная! безжалостная!

— Зачѣмъ же вы смѣялись надъ бѣднымъ Жаномъ?.. тихо проговорила Гертруда.

— Разскажите же мнѣ еще о ней; теперь мы помирились: разскажите все, все…

Онъ взялъ стулъ и сѣлъ подлѣ швеи.

— О, да! продолжала Гертруда: — она васъ очень любить, бѣдная барышня!.. и если бы при ней кто вздумалъ смѣяться надъ вами, она бы еще не такъ защищала васъ, какъ я защищаю Жана Реньйо… Когда она вошла въ комнату, гдѣ я ждала ее, я испугалась — такъ она измѣнилась!.. Въ глазахъ ея было что-то странное… Вмѣсто того, чтобъ подойдти ко мнѣ, по обыкновенію, — потому-что она всегда такъ привѣтлива и добра ко мнѣ, — она бросилась въ кресла и закрыла лицо руками.

"У меня слезы навернулись, господинъ Францъ, когда слушала я ея рыданія, которыя она старалась подавить…

" — Я къ вамъ, мамзель Дениза, сказала я: — съ шитьемъ.

"Она не слышала. Я тихонько подошла къ ней и сѣла на кончикъ стула подлѣ нея.

" — Послушайте, сказала я: — мнѣ хотѣлось утѣшить васъ и обрадовать.

" — Обрадовать, отвѣчала она: — о! бѣдная Гертруда!.. если бы ты знала!

«Она отняла руки отъ лица и взглянула на меня… Глядя на нее можно было подумать, что она нѣсколько лѣтъ страдала. — Видѣвъ ее наканунѣ такою веселою, такою прекрасною, я не узнавала ее… Ахъ, господинъ Францъ! вы должны ее очень любить, и любить всегда!..»

Францъ взялъ руку Гертруды и приложилъ къ своему сердцу, которое сильно билось. Дѣвушка улыбнулась.

— Я не знала, какъ начать, продолжала она: — потому-что старая служанка ежеминутно входила въ сосѣднюю комнату… а оставить ее въ такомъ мучительномъ положеніи я не могла.

Я взяла ея холодную руку и согрѣла въ своихъ рукахъ.

" — Я знаю, отъ-чего вы плачете, сказала я: — онъ долженъ былъ сегодня по утру драться на дуэли.

Она съ изумленіемъ взглянула на меня и сказала:

" — О комъ говоришь ты, Гертруда?

"Я наклонилась къ ея рукѣ и долго цаловала ее, чтобъ не видать, какъ она покраснѣетъ… потомъ, собралась съ духомъ и отвѣчала:

" — Я говорю о господинѣ Францѣ.

Рука ея дрожала у меня въ рукахъ; я боялась взглянуть на нее, чувствуя, что она наклонилась надо мною. Рука ея обвилась вокругъ моей шеи; она прижала меня къ своей груди, которая билась такъ же, какъ теперь бьется ваше сердце…

" — Гертруда, Гертруда! говорила она: — мы въ дѣтствѣ были друзьями; я и до-сихъ-поръ люблю тебя…

Она остановилась; я думала, что оскорбила ее, но когда я хотѣла поднять голову, горячая слеза упала мнѣ на лицо.

" — Разскажи мнѣ все, сказала она: — не знаю, какъ ты отгадала мое чувство; но это правда, Боже мой! я люблю его… О! я люблю его, и никогда, никогда не полюблю никого, кромѣ его!

« — Слава Богу, милая барышня! вскричала я, поднявъ уже голову: — господинъ Францъ охотно бы выдержалъ завтра другую дуэль, чтобъ услышать то, что я теперь слышу!»

— Ты мой добрый ангелъ, Гертруда! прервалъ Францъ, привскакнувъ на стулѣ: — ну, что жь Дениза?

— Сначала она не поняла меня, продолжала Гертруда: — какъ-будто боясь ошибиться… потомъ, глядя съ вопросительнымъ видомъ, она покраснѣла… это ободрило меня.

Я смотрѣла на нее улыбаясь, и уже отгадывала ея вопросъ.

" — Голубушка моя барышня, сказала я съ такимъ удовольствіемъ, какъ еще никогда не говорила: — я видѣла господина Франца послѣ дуэли.

" — Онъ живъ?.. вскричала она: — и не раненъ?

Послѣ моего отвѣта, она замолчала, сложила руки и какъ-будто стала молиться.

Если бъ вы видѣли, господинъ Францъ, какая она была хорошенькая!..

Я ей разсказала все, что знала о вашей дуэли, что вы только о ней и думаете, и что я пришла къ ней по вашей просьбѣ…

Она была счастлива. Пока я говорила, щеки ея мало-по-малу покрывались свѣжимъ румянцемъ, заплаканные глаза прояснялись.

Она радовалась какъ ребенокъ; обнимала меня какъ сестру, удивлялась моей работѣ; воздухъ, небо… все казалось ей прекраснымъ, все веселило ее. Потомъ вдругъ лицо ея опять отуманилось.

« — Бѣдный братъ мой! проговорила она: — онъ пріѣхалъ сегодня утромъ, и я еще не видала его… Боже мой! я совсѣмъ растерялась отъ страха…» и убѣжала.

— И, уходя, ничего вамъ не сказала? спросилъ Францъ.

Гертруда едва не засмѣялась.

— Не довольно ли, сударь? сказала она съ улыбкой.

— О, да! отвѣчалъ Францъ: — я вамъ такъ благодаренъ, Гертруда, моя добрая сестрица!

Въ-продолженіе всего разсказа Гертруды, Францъ былъ молчаливъ. Глубокое, серьёзное чувство смѣнило обыкновенное беззаботное выраженіе лица его. Нѣсколько минутъ еще онъ спокойно упивался своимъ наслажденіемъ; но это не могло быть продолжительно; его пылкой душѣ нужно было излиться, дѣйствовать.

— Благодарю васъ, сестрица, сказалъ онъ веселымъ, живымъ голосомъ: — я, право, люблю васъ въ десять разъ больше, нежели сколько нужно любить, чтобъ называться вашимъ братомъ… Какая вы милашка, добрая!.. Дайте мнѣ поцаловать эти ручки, которыми согрѣвались ея ручки!

Гертруда не находила тутъ ничего дурнаго; но Францъ, поцаловавъ ручки вмѣстѣ и порознь каждую, протянулъ голову, чтобъ поцаловать Гертруду въ лобъ. Она покраснѣла и откачнулась.

— Не бойтесь ничего, Гертруда! сказалъ Франць, сдѣлавшійся въ эту минуту сантиментальнымъ: — вѣдь сюда упала ея слезинка… помните?

Гертруда засмѣялась.

— А вы, сказала она: — что вы мнѣ хотѣли сказать?

— О! я, отвѣчалъ Францъ: — это все продолженіе моей фантастической исторіи… Кажется, право, я сдѣлаюсь важной особой!.. Вы помните мои похожденія сегодня ночью?

— О, да! отвѣчала Гертруда, и на свѣженькомъ личикѣ ея выразилось живое любопытство.

— Ну! это все продолжается… говорилъ Францъ: — чудо за чудомъ… Я точно сынъ какого-нибудь принца!..

— Принца! простодушно повторила Гертруда.

— Если только, продолжалъ Францъ полу-серьёзно, полу-смѣясь: — какая-нибудь фея не взялась мнѣ покровительствовать… Во всякомъ случаѣ, я рѣшительно теряюсь и объявляю, что не умѣю разрѣшить этой загадки… Вотъ, какъ это было, Гертруда; посмотримъ, вы не отгадаете ли… Помните тотъ подарокъ, что таинственная рука положила мнѣ въ карманъ на балѣ у Фаваръ?

— Полный кошелекъ золота? сказала Гертруда.

— Ну, да!.. Видите ли, я еще не очень-старъ и не горжусь великою мудростію… Но этотъ кошелекъ заставилъ меня задуматься о тайнѣ моего рожденія; я былъ увѣренъ, что за этимъ первымъ подаркомъ скоро послѣдуетъ другой… и потому цѣлые сутки посвятилъ на то, чтобъ дѣлать шалость за шалостью…

— На это васъ взять! сказала Гертруда.

— Вы правы, сестрица, потому-что въ подобныхъ вещахъ я никогда не задумаюсь.

— Вы прокутили все, что было въ кошелькѣ?

— Фи!… и истратилъ въ-четверо больше и, конечно, еще не обзавелся всѣмъ необходимымъ!

— Что жь вы будете дѣлать? спросила Гертруда.

— А! вскричалъ Францъ: — а фея-то на что?.. Послушайте!.. Я заказалъ хорошенькую мебель у Монбро. Хотя я плохой наѣздникъ, но у Кремье держалъ пари за маленькаго Англичанина, которому нѣтъ подобнаго на Елисейскихъ-Поляхъ; потомъ бросилъ денегъ еще тамъ-и-сямъ и возвращался съ удовольствіемъ удовлетворенной фантазіи и съ нѣкоторымъ угрызеніемъ совѣсти: — еще такъ недавно я разбогатѣлъ! Прихожу домой въ Улицу-Дофине, иду къ привратницѣ, чтобъ взять ключъ отъ своей комнаты и думаю: зачѣмъ я не взялъ получше квартиры!…

Францъ пожалъ плечами съ такою простодушною надменностью, что, конечно, никто не упрекнулъ бы его за нее. Теперь онъ сидѣлъ Мондоромъ въ этой самой комнатѣ, куда вчера приходилъ со всѣмъ гардеробомъ подъ мышкой, и толковалъ о расточительныхъ шалостяхъ, о рѣдкой мебели, о лошадяхъ, — едва извинялъ себя, что не нашелъ дворца для своей пышной особы. Но все это было сказало такъ весело, такъ добродушно; смѣхъ, которымъ онъ сопровождалъ эти выходки, былъ такъ чистосердеченъ… Слова то же, что нѣкоторые наряды, въ которыхъ дурное становится еще безобразнѣее, а красивое еще прекраснѣе.

Гертруда была далека отъ подобныхъ мыслей; въ ней не было даже и впечатлѣнія, которое бы могло породить ихъ; заинтересованная первымъ разсказомъ Франца, она теперь слушала отъ всего сердца. Кромѣ любопытства, въ ней было только участіе къ расказчику и немного нетерпѣнія; она походила на тѣхъ неумолимыхъ читателей, которые возмущаются каждый разъ, когда драма замедляется и страсть успокоивается.

— А безъ квартиры, продолжалъ Францъ: — куда бы я дѣлъ мебель Монбро?

— Конечно, сказала Гертруда, чтобъ положить конецъ его разсужденіемъ.

— Я былъ изнуренъ усталостью, говорилъ Францъ: — не все вдругъ… я откладывалъ это распоряженіе на завтра.

"Вхожу. — Привратница, женщина важная, которая до-сихъ-поръ оказывала мнѣ нѣкоторое пренебреженіе и явное свое превосходство, вдругъ встала съ кожаныхъ креселъ и вѣжливо махнула очками. — Она обыкновенно привѣтствуетъ такъ только важныхъ посѣтителей. — Мужъ ея пересталъ работать и даже съ почтеніемъ приподнялъ картузъ, — тогда-какъ этотъ человѣкъ, занимаясь починкою старыхъ башмаковъ, обладаетъ въ высшей степени сознаніемъ собственнаго достоинства и еще никогда не снималъ передо мною шапки. Игравшіе въ углу ребятишки затихли, и, выпучивъ глаза, смотрѣли на меня съ почтительнымъ удивленіемъ.

"Это было вечеромъ, около половины седьмаго, или, можетъ-быть, и въ семь часовъ… А Гансъ когда вышелъ изъ дома, Гертруда?

— Въ половинѣ шестаго, отвѣчала дѣвушка, не понимая, къ чему клонился этотъ вопросъ.

— Можетъ-быть, и онъ… тихо сказалъ Францъ послѣ минутнаго молчанія. — Но съ какой стати?..

"Подобный пріемъ отъ привратниковъ, громко продолжалъ онъ: — былъ такъ необыкновененъ для меня, что я растерялся и, кланяясь, думалъ, не смѣются ли они надо мною.

" — Я пришелъ, за ключомъ, пробормоталъ я.

" — Развѣ вы хотите идти на верхъ? спросила привратница.

" — Надѣюсь, душа моя…

"Привратница улыбнулась; привратникъ тоже улыбнулся, и дѣти улыбнулись.

"Я готовъ былъ разсердиться.

" — Я полагала, что вы сегодня перейдете въ свою квартиру, сказала привратница.

" — Въ мою квартиру? повторилъ я.

" — Вы изволили нанять покои въ первомъ этажѣ… шесть чистыхъ комнатъ недавнo-отдѣланныхъ, съ террассою на дворъ…

" — О-го! подумалъ я: — это вторая глава маскарада… Идетъ! можно надѣяться! — И чтобъ не стать ниже своего положенія, я, какъ слѣдуетъ жильцу перваго этажа, надѣлъ шляпу.

" — Хорошо, голубушка, сказалъ я съ небрежнымъ видомъ: — только они, кажется, слишкомъ поторопились исполнить мое приказаніе… Покажи-ка мнѣ, пожалуйста, квартиру.

"Привратица, съ очками въ рукѣ, пошла впередъ по лѣстницѣ, обращаясь ко мнѣ на каждой ступени съ пріятной улыбкой.

"Я шелъ за нею очень-хладнокровно и важно.

"Дверь отворилась. Комнаты были красивы, чисты, веселы, приличны для жильца, но немножко скромны.

" — Тѣсно, кажется, сказалъ я привратницѣ.

" — Ваша комната… начала-было она.

"Я понялъ, и грозный взоръ мой поразилъ ее такъ, что она, казалось, хотѣла уйдти въ землю.

" — Смѣю надѣяться, бормотала она: — что я не оскорбила…

"Я махнулъ рукой, и она замолчала. Чтобъ развлечь мои мысли, привратница отворила въ стѣнѣ маленькій шкафъ и достала бумажникъ.

" — Вы изволите знать, что это такое? Тутъ банковые билеты, сказала она, подавая мнѣ бумажникъ.

"Пусть меня повѣсятъ, Гертруда, — я ничего этого не зналъ.

" — Хорошо, хорошо, знаю, голубушка, сказалъ я и положилъ бумажникъ въ карманъ, не взглянувъ въ него.

"Что вы скажете объ этомъ, Гертрудушка?

— Странно! отвѣчала дѣвушка, которая слушала разсказъ Франца, не обращая вниманія на его фарсы.

— Конечно, продолжалъ онъ: — въ квартирѣ можно будетъ разставить мебель Монбро… я оставилъ ее за собою… но не въ томъ дѣло. Мнѣ хотѣлось вывѣдать что-нибудь отъ привратницы; но какъ было это сдѣлать въ принятой мною роли? Я выдавалъ себя знающимъ все, хозяиномъ; все было сдѣлано по моему приказанію: какъ спросить послѣ этого? Къ-счастію, чтобъ развязать языкъ подобнымъ людямъ, нужно только не мѣшать имъ; а разъ начавъ, они Богъ-знаетъ чего не разскажутъ. Такимъ-образомъ, безъ особенныхъ дипломатическихъ усилій, я узналъ, что мои предполагаемые агенты ушли только-что передо мною. Ихъ было двое: одинъ оставался у воротъ въ каретѣ, а другой нанялъ отъ моего имени квартиру и заплатилъ впередъ за двѣ трети. Дѣло сдѣлано съ нѣкоторою торопливостью и, какъ замѣтила привратница, повѣренный точно опасался, чтобъ я не возвратился раньше. Онъ обѣжалъ комнаты, быстро осмотрѣлъ все и положилъ въ шкафъ, подъ особенное сбереженіе привратницы, бумажникъ съ банковыми билетами; потомъ ушелъ, какъ пришелъ, приказавъ мнѣ кланяться и не сказавъ своего имени…

Францъ замолчалъ.

— Потомъ? спросила Гертруда, ожидавшая еще чего-то.

— Все.

— Больше ничего не узнали вы объ этихъ двухъ мужчинахъ?

— Ничего.

— И не подозрѣваете, кто бы это былъ?

— Нисколько, отвѣчалъ Францъ.

Хорошенькая Гертруда стала слушать внимательнѣе. Она ждала съ нетерпѣніемъ, чтобъ Францъ высказалъ свои догадки о тѣхъ незнакомцахъ, которые взяли на себя трудъ нанять для него квартиру въ Улицѣ-Дофина и перенести его пенаты изъ мансарды въ первый этажъ.

Францъ нѣсколько времени молчалъ. Онъ пробѣгалъ въ памяти то, что передумалъ прежде, и искалъ новыхъ заключеній.

— Положимъ, проговорилъ онъ наконецъ: — въ одномъ изъ нихъ я подозрѣваю… даже больше, почти угадываю…

— Кого? спросила нетерпѣливо Гертруда.

— Но эта разгадка, продолжалъ Францъ: — не поведетъ меня далеко, потому-что я не знаю имени этого человѣка… Нужды нѣтъ! можно попытаться… Знаю только, что, судя по описанію привратницы, человѣкъ, остававшійся въ каретѣ, одно лицо съ моимъ видѣніемъ на балѣ Фаваръ.

— А! произнесла Гертруда, открывъ ротикъ.

— Именно, мой замѣчательный Нѣмецъ, прибавилъ Францъ: — Испанецъ, Армянинъ… это таинственное существо, которое преслѣдуетъ меня своими милостями.

— А другой? спросила Гертруда.

Францъ заикнулся и посмотрѣлъ ей въ лицо.

— Другой, проговорилъ онъ: — этотъ труднѣй… Если вѣрить разсказамъ моей привратницы, его имя должно быть намъ коротко знакомо, а вамъ, сестрица, знакомѣе, нежели мнѣ.

Любопытство Гертруды усилилось.

— И костюмъ и наружность, продолжалъ Францъ: — все совершенно-сходно съ человѣкомъ, о которомъ я говорю… и лѣта его… даже выговоръ немножко-нѣмецкій… Что касается до физіономіи, мнѣ сказали, что это воплощенная честность; и чѣмъ больше я думаю, все больше узнаю въ немъ… вашего отца, Гертруда.

— Моего отца! вскричала изумленная дѣвушка.

Это слово вызвало Гертруду изъ фантастической области, куда залетѣло-было ея нѣмецкое воображеніе; имя отца воротило ее въ міръ дѣйствительности.

Съ перваго раза она изумилась, потому-что мысль объ отцѣ была безконечно-далека отъ прихотливыхъ, странныхъ представленій, пробужденныхъ въ ней разсказомъ Франца. Теперь она ощутила что-то похожее на чувство ребенка, неожиданно встрѣтившаго близкое, знакомое ему имя на чудесныхъ страницахъ Тысячнодной Ночи.

И еще къ большему удивленію, она вспомнила, что происходило въ тотъ день утромъ. Это странное существо, которое Францъ называетъ Нѣмцемъ… отецъ знаетъ его, любитъ его и почитаетъ какъ господина.

Непривыкшее къ притворству лицо Гертруды измѣнилось; эта перемѣна не ускользнула отъ Франца, который все время смотрѣлъ на нее пристально.

— Пожалуйста, проговорилъ онъ: — скажите мнѣ, Гертруда… какъ вы думаете, можно предположить, что это былъ вашъ отецъ?

Дѣвушка открыла-было ротъ, чтобъ отвѣчать утвердительно; но въ ту же минуту въ нее закралось робкое сомнѣніе.

Отецъ, можетъ-быть, имѣетъ причины скрываться; можетъ-быть, даже нельзя было сдѣлать иначе, потому-что онъ окружилъ себя глубокой тайной.

Гертруда проникла эту тайну неумышленно, случайно; но поступки Ганса Дорна утромъ, глазъ-на-глазъ съ Францомъ, казалось, властительно начертали правила и для ея дѣйствій.

Отецъ ея не говорилъ; на вопросы Франца онъ былъ вполнѣ безотвѣтенъ; Гертруда рѣшила, что и ей должно также молчать.

Надо было притвориться незнающей. Но когда она подумала объ этомъ дѣлѣ, ей показалось невозможнымъ даже сомнѣваться.

Странная исторія, разсказанная Францомъ, приняла въ ея глазахъ видъ разительной истины. Таинственный дѣятель этого чуда былъ рѣшительно ея отецъ подъ вліяніемъ Нѣмца.

Утромъ они говорили о Францѣ.

Какая неизъяснимая любовь проявилась въ Гансѣ Дорнѣ къ этому безродному юношѣ! Еще, въ концѣ ихъ разговора, Нѣмецъ спросилъ адресъ Франца. И сама же она, Гертруда, достала этотъ адресъ отъ мамзели д’Одмеръ.

И не смотря на все, отвѣтъ срывался у нея съ языка. Она не смѣла говорить; яркимъ румянцемъ горѣло ея благородное, неумѣвшее лгать личико.

Потупленные глаза боялись встрѣтить взоръ Франца.

Францъ продолжалъ внимательно слѣдить за нею. На лицѣ его выражалось что-то сложное, что трудно было опредѣлить.

Можно было подумать, что это — сильная радость, сдержанная, скрытая подъ наружной досадой.

— Вы не хотите мнѣ отвѣчать, продолжалъ онъ печально: — и вы… и вы меня обманываете, Гертруда!

Гертруда еще больше покраснѣла, но ничего не отвѣчала. Она видимо страдала; она стояла между отцомъ и Францомъ: Францъ называлъ ѣѣ сестрой, она любила его съ каждой минутой больше, и больше; отецъ… любимое существо, каждое желаніе котораго было для нея священнымъ закопомъ.

У Гертруды было доброе, нѣжное сердце; но въ ней сильно развилась рѣшительность дѣвушки, воспитанной мужчиною. Что разъ было рѣшено ею въ самой-себѣ, въ томъ воля ея была тверда и неизмѣнна.

Но если у ней доставало воли не уступать, — за то въ искусствѣ дипломаціи была она несильна. Ей казалось, что положить конецъ вопросамъ Франца, отказавшись отвѣчать на-отрѣзъ, положительно, значитъ геройски исполнить свой долгъ и ненарушимо сохранить отцовскую тайну. Она не знала, что много есть такихъ обстоятельствъ, гдѣ отказаться отвѣчать — все равно, что двусмысленно признаться; она не знала, что первое правило скрытности, какъ искусства, — есть умѣнье мило и ловко лгать.

— Послушайте, господинъ Францъ, сказала она, не поднимая глазъ, но съ видомъ немножко-рѣшительнымъ, отъ котораго стала еще милѣе; — если вы хотите, чтобъ мы остались друзьями, не спрашивайте меня объ этомъ… Одинъ разъ навсегда: я ничего не знаю, ничего не предполагаю, и мнѣ нѣчѣго вамъ отвѣчать.

На губахъ Франца мелькнула улыбка.

— Хорошо, сестрица, сказалъ онъ покорно: — если хотите, не будемъ говорить объ этомъ… Дорого бы я далъ, чтобъ узнать… Но вижу, что вы не сговорчивы, гдѣ дѣло идетъ о скромности.

Глубокій вздохъ облегчилъ грудь Гертруды; въ душѣ, она наивно торжествовала: она сдержалась, не сказала ничего…

Францъ, съ своей стороны, не казался безутѣшнымъ, какъ слѣдовало бы побѣжденному. Послѣдній отказъ, которому онъ покорился, не навелъ на него слишкомъ-горькаго унынія. По лицу его, даже посредственный наблюдатель догадался бы, что онъ уже зналъ почти все, что хотѣлъ узнать.

Такимъ образомъ, два ребенка были оба въ восторгѣ: Гертруда сберегла тайну; Францъ разгадалъ ее. Счастливая битва, гдѣ не было ни побѣдителя, ни побѣжденнаго; гдѣ оба войска, какъ бываетъ на болѣе-обширныхъ сценахъ, вмѣстѣ воспѣвали хвалу Богу!

— Я вамъ повинуюсь, сестрица, говорилъ Францъ, между-тѣмъ, какъ успокоившаяся Гертруда смотрѣла на него съ улыбкой: — бросаю въ сторону всѣ вопросы, которые вамъ не нравятся… кромѣ ихъ, у насъ есть о чемъ говорить!.. Этотъ человѣкъ, который, конечно, не отецъ вашъ, не оставилъ никакихъ слѣдовъ въ моей квартирѣ; не знаю, смогу ли я когда-нибудь отъискать его… впрочемъ, въ сущности, что мнѣ до того за дѣло?.. Поступки ихъ со мной что-нибудь да значатъ: ясно, что тутъ скрывается мой отецъ, — такъ не станутъ дѣйствовать съ мальчикомъ, котораго намѣрены потомъ бросить.

— Я увѣрена… съ живостью начала-было Гертруда, потомъ снова покраснѣла, смутилась и замолчала.

Францъ какъ-будто и не замѣтилъ ея смущенія.

— Вотъ я богачъ! продолжалъ онъ. — Это хорошо… Вы, сестрица, не можете себѣ представить, какъ ко мнѣ идетъ богатство!.. Боже мой! я не очень люблю деньги, не думаю быть скрягой… но еслибъ у меня была комната, доверху насыпанная золотомъ, я былъ бы счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ.

— Ахъ, Господи! вскричала Гертруда: — что жь бы вы стали дѣлать съ этимъ золотомъ?

— Я отворилъ бы двери и окна, возразилъ Францъ.

Потомъ, въ глазахъ его показалась задумчивость, и онъ прибавилъ важнымъ голосомъ:

— Знаете ли, Гертруда, какъ это должно быть пріятно!.. Я видѣлъ нищету въ глаза; знаю, что терпятъ бѣдные въ Парижѣ…. О! какая чудная была бы жизнь! всегда имѣть возможность помогать… осушать всѣмъ слезы… Вотъ блѣдная дѣвушка на колѣняхъ предъ жесткимъ ложемъ старика-отца, — она встаетъ и улыбается… Такъ счастливы цвѣты, растущіе на безплодной землѣ;, когда освѣжитъ ихъ капля росы! А вотъ — и сильный человѣкъ, но голодъ довелъ его до отчаянія, до преступленія… онъ отворачивается отъ бездны и опять гордо несетъ бремя жизни… Вездѣ умолкаютъ жалобы и рыданія: во всемъ, что только можно окинуть, во что можно проникнуть взоромъ, все начнетъ улыбаться счастіемъ… О! да, Гертруда! золото — чародѣй-могучій!.. Я желалъ бы имѣть мильйоны!

Гертруда съ чувствомъ смотрѣла на него. Францъ тихо привлекъ ее къ себѣ и сталъ нѣжно ласкать ея руку.

— Сколько радостей можно купить за горсть золота! снова началъ онъ тихимъ голосомъ, въ которомъ звучала какая-то гармонія: — сколько позора слыть! сколько проступковъ искупить, сколько обидъ сгладить!.. Но послушайте, милая сестрица, зачѣмъ отъискивать сцены страшной нищеты, кроющейся въ Парижѣ, которыя иногда удивляютъ и пугаютъ богатаго человѣка; бываетъ и другое горе, также невѣдомое чужому сердцу — и это горе надобно перемѣнить на радость! Я знаю одного молодаго человѣка… онъ прекрасенъ, великодушенъ, твердъ; онъ поддерживаетъ бѣдную семью; онъ любитъ милаго ребенка, свою сосѣдку… Гертруда потупила глаза.

— Этотъ ребенокъ, продолжалъ Францъ: — платитъ ему за любовь любовью… Она сама мнѣ сказала… Они съ-дѣтства играли вмѣстѣ, никогда не разставались другъ съ другомъ… Еслибъ они женились, во всемъ огромномъ Парижѣ не нашлось бы людей счастливѣе ихъ… потому-что, повторяю вамъ, Гертруда, они любятъ другъ друга любовью истинной, какъ могутъ любить только прекрасныя души: у юноши благородное сердце; дѣвушка — ангелъ!

Францъ улыбался: румянецъ Гертруды отъ самаго лба разлился до горлышка, плотно подхваченнаго ея шерстянымъ платьемъ.

— Она мила какъ вы, примолвилъ Францъ: — прекрасна какъ вы, добра какъ вы!..

Онъ наклонился и губы его коснулись лба Гертруды.

— Не краснѣйте, сестрица, шепнулъ онъ ей на ухо: — все это — вы; да вы еще лучшіе… Вотъ видите ли! прибавилъ Францъ, вдругъ приподнявъ голову въ порывѣ горячности: — если я буду такъ богатъ, какъ думаю, кто помѣшаетъ мнѣ подѣлиться съ молодымъ человѣкомъ по-братски?.. Развѣ онъ не братъ мнѣ, Гертруда?.. вѣдь онъ васъ любитъ и вы его любите!

Голосъ Франца придалъ этимъ словамъ чудную нѣжность. Прекрасные глаза Гертруды были въ слезахъ.

— Бѣдный Жанъ!.. прошептала она: — но… онъ гордъ, и я тоже горда, господинъ Францъ…

Вѣтеръ перемѣнился уже въ головѣ Франца.

— Тамъ увидимъ! сказалъ онъ, вдругъ перемѣнивъ тонъ: — вообразите, Гертрудочка, я жду-не-дождусь, когда у меня будетъ мебель Монбро!.. Право, вчера у меня не было такой заботы; богатство тоже имѣетъ свои неудобства… Но о чемъ вы думаете, сестрица? вы такія грустныя!..

Гертруда думала о Жанѣ.

— Ну! развеселитесь же! говорилъ Францъ, лаская Гертруду. — Даю вамъ честное слово, что мы всѣ будемъ счастливы.

И пока онъ говорилъ такъ весело, съ улыбкой на губахъ, на прекрасное лицо его опять набѣжала задумчивость.

— Прошло ли два часа съ-тѣхъ-поръ, какъ все это со мной сталось? прошепталъ онъ: — и сколько мыслей въ эти два часа!.. Иногда мнѣ еще кажется, что это сонъ… Этотъ человѣкъ… не отецъ ли мой, Гертруда?.. Въ прошлую ночь, я его видѣлъ на балѣ; гордая, смѣлая душа у него въ глазахъ; я, кажется, полюбилъ бы его… А моя мать… О, я вижу ее, прекрасную, праведную!.. Францъ замолчалъ въ какомъ-то восторженномъ созерцаніи.

— А можетъ-быть, это только посланный отъ моего отца, быстро примолвилъ онъ: — почему знать?.. Бываютъ минуты, когда кровь во мнѣ горитъ огнемъ… Мнѣ кажется, что отецъ мой долженъ быть принцъ!

Гертруда улыбнулась. Францъ какъ-будто очнулся.

— Принцъ ли, нѣтъ ли, вскричалъ онъ: — но я не промѣняю своей судьбы ни на чью!… Я молодъ, счастливъ!… Чего же мнѣ ждать въ будущемъ, кромѣ радости?

— Богъ слышитъ васъ, г. Францъ, проговорила Гертруда: — вы добры, вы думаете о тѣхъ, кто страдаетъ… Вы стоите счастья.

— Нужно ли мнѣ желать больше счастья? возразилъ Францъ: — не вы ли сами принесли мнѣ его сегодня, сестрица?.. Вы мнѣ говорили о ней, вы сказали, что она любитъ меня…

— Я вамъ сказала, что думала, прервала Гертруда: — но бѣдный Жанъ и я — мы тоже любимъ другъ друга, а все-таки несчастливы.

Словно холоднымъ дождемъ окатило энтузіазмъ Франца.

— Вы правы, сестрица, произнесъ онъ, и въ голосѣ его слышалась скорбь: — я былъ слишкомъ-веселъ; вы хорошо сдѣлали, что разбудили меня. Да, я знаю, еще много преградъ между мной и Денизой… и если я потеряю Денизу, утѣшутъ ли меня чужія радости!…

Голова его склонилась. Переходя всегда изъ одной крайности въ другую, онъ на нѣсколько минутъ какъ-будто изнемогъ, такъ-что Гертруда, замѣтивъ его внезапную грусть, раскаялась въ словахъ своихъ.

Но не успѣла она открыть рта, чтобъ утѣшить и ободрить его, какъ грустная туча пронеслась. Францъ по-прежнему довѣрчиво взглянулъ на свѣтъ.

— Надо бороться, сказалъ онъ рѣшительно: — это ясно!… и у меня есть оружіе… Да и то сказать, Гертруда, вчера я не отчаивался; а на сколько измѣнилось мое положеніе со вчерашнихъ поръ!… Наконецъ, есть ли у меня хоть одинъ порядочный соперникъ?

— А господинъ кавалеръ Рейнгольдъ?…

— Живая каррикатура!… старая кокетка въ мужескомъ родѣ!

— Онъ богатъ. Бѣдненькій господинъ Францъ… онъ дворянинъ.

— Ну, что же? а я?

Гертруда тихонько покачала прекрасной головкой.

— Кто еще знаетъ… прошептала она.

Францъ съ дѣтской досадой топнулъ ногой.

— Вы злы! сказалъ онъ.

Привѣтливая улыбка Гертруды опровергла это восклицаніе.

— О, господинъ Францъ, возразила она: — я обѣщалась очень любить васъ обоихъ, и васъ и мадмуазель Денизу… только… я боюсь.

— Боитесь… чего? вскричалъ Францъ съ такимъ жаромъ, какъ-будто все дѣло зависѣло отъ воли Гертруды: — сколько еще мнѣ нужно времени, чтобъ добраться до своей родни?… Волей или неволей, но даю вамъ слово, что не пройдетъ мѣсяца, какъ я узнаю имя своего отца… и это имя, я увѣренъ, стоитъ имени кавалера Рейнгольда… А что до богатства, то, судя по началу, оно у меня должно быть велико… и притомъ, у меня еще есть протекція у виконтессы: ея сынъ мнѣ другъ.

— Вы разсчитываете на него? спросила Гертруда.

Францъ съ минуту колебался.

— Теперь нѣтъ, сказалъ онъ наконецъ: — но когда я буду въ состояніи доказать…

— Когда вы будете въ состояніи доказать, перебила Гертруда: — тогда вы не будете нуждаться въ помощи виконта д’Одмера… Но до того еще… кто знаетъ?…

— Гертруда, Гертруда! перебилъ въ свою очередь Францъ: — вы хотите привести меня въ отчаяніе!…

— Я хочу васъ приготовить.

— Но развѣ у меня нѣтъ опоры въ самой Денизѣ?… Я ее увижу…

— Господинъ Францъ, сказала Гертруда, и въ голосѣ ея отзывалась легкая насмѣшка: — троттуаръ передъ домомъ д’Одмеръ невѣрное мѣсто для свиданій!…

Францъ закусилъ губы, и брови его хотѣли нахмуриться. Но вмѣсто того онъ, играя, обхватилъ талію Гертруды.

— Хорошо, сеотрица, вскричалъ онъ: — если вы непремѣнно хотите, чтобъ я сказалъ… я полагаюсь на васъ, и ни на кого, кромѣ васъ, не полагаюсь.

— Ахъ, Господи! сказала смѣясь Гертруда: — какая у васъ сильная защита, господинъ Францъ.

— Самая лучшая; вы это знаете, потому-что сами отвергли всѣ другія… У васъ такое прекрасное сердце…

— Хорошо! перебила Гертруда: — теперь ужь я не злая… Начинаются комплименты…

— Вы знаете, что я васъ люблю, возразилъ Францъ: — и очень былъ бы радъ, еслибъ и вы меня любили!

Гертруда всѣми силами старалась удержать свой насмѣшливый видъ; но Францъ былъ счастливецъ: его голосъ инстинктомъ зналъ извилистый путь къ женскому сердцу.

Когда онъ хотѣлъ — ему не противились.

Впрочемъ, на этотъ разъ, онъ имѣлъ много выгодъ на своей сторонѣ. Гертруда была душою предана Денизѣ, и ничто не побуждало ее бороться съ чувствомъ, которое влекло ее къ Францу. Ея чистая, добрая душа рвалась наружу.

— Вы пойдете къ ней, говорилъ Францъ: — я знаю, что вы пойдете, сестрица… вы скажете ей, какъ мнѣ горько безъ нея, какъ мнѣ нужно ее видѣть…

Въ эту минуту, въ улыбкѣ Гертруды мелькнуло лукавство, потому — что висѣвшая на стѣнѣ кукушка слегка зашипѣла, что предвѣщало минуты, черезъ двѣ бой.

Она взглянула на циферблатъ: стрѣлка подвигалась къ девяти часамъ.

Францъ нѣ могъ отгадать, что значитъ этотъ взглядъ и эта улыбка.

— Вы будете просить ее, продолжалъ онъ: — вы будете умолять ее за меня на колѣняхъ…

— О, сударь!.. Какъ вы торопитесь!..

— Что это? Вы мнѣ отказываете?

— Кажется.

— Гертруда!..

— Господинъ Францъ…

— Сестрица!..

— Бѣдный господинъ Францъ…

Кукушка пробила девять. Съ первымъ ударомъ, послышался глухой, отдаленный стукъ экипажа на Площади Ротонды.

— Слушайте! сказала Гертруда, схвативъ за руку Франца.

Оба замолчали. Въ эту безмолвную минуту, до слуха ихъ въ первый разъ дошелъ тотъ слабый, послѣдовательный стукъ, который мы, съ Жаномъ Реньйо, слышали на лѣстницѣ.

Ни Францъ, ни Гертруда нѣ обратили на него вниманія.

Экипажъ быстро приближался. Наконецъ, онъ остановился какъ-будто у самаго входа въ пассажъ, ведущій къ Гансу Дорну.

Гертруда захлопала въ ладоши и хорошенькое личико ея расцвѣло. ,

— Вотъ точность-то! проворчала она.

— Вы ждете кого-нибудь? спросилъ Францъ.

— Да, отвѣчала Гертруда.

— Не надо ли мнѣ уйдти?

— Нѣтъ!.. Вы не будете лишнимъ, и, можетъ-быть, этотъ визитъ касается немножко и до васъ… Потрудитесь только уйдти въ батюшкину комнату.

— Да кто же это? спросилъ Францъ, вставая.

Легкій шумъ шаговъ послышался на дворѣ.

Францъ хотѣлъ повторить вопросъ; но Гертруда толкнула его въ комнату Ганса Дорна и заперла за нимъ дверь.

VIII.
Дениза.

Только-что Францъ вошелъ въ комнату Ганса, какъ слышавшіеся на дворѣ легкіе шаги заглохли на ступеняхъ лѣстницы. Черезъ минуту, стукнули въ дверь и, на этотъ разъ, Гертруда не заставила ждать себя.

Двѣ двери приходились одна противъ другой. Когда та изъ нихъ, которая вела на лѣстницу, растворилась, Францъ, смотрѣвшій въ замочную скважину, чуть не опрокинулся назадъ. Гертруда такъ упорно отказывалась отъ его порученія, что онъ какъ-будто настроился въ ожидаемой особѣ узнать мадмуазель д’Одмеръ.

Вошла Дениза. Разговоръ Франца и Гертруды былъ прерванъ стукомъ кареты виконтессы, въ ней Дениза, съ неразлучной спутницей, старой Маріанной, ѣздила къ одной изъ своихъ пріятельницъ, и на возвратномъ пути изъявила желаніе заѣхать къ швеѣ, чтобъ провѣдать о разныхъ вещахъ, заказанныхъ къ блестящему празднику въ замкѣ Гельдберга.

Дениза, прежде равнодушная ко всѣмъ удовольствіямъ, въ этотъ день съ утра была проникнута внезапнымъ энтузіазмомъ къ обѣщанному празднику; она долго говорила о немъ съ матерью, которая очень любила этотъ разговоръ. Ее, казалось, все забавляло: и обѣщанные балы, и охота, и далекія прогулки по дикимъ горамъ, которыми, говорятъ, окруженъ древній замокъ Гельдберга.

Виконтесса не узнавала ея. Иногда она пыталась объяснить счастливое расположеніе Денизы пріѣздомъ брата Жюльена; но это объясненіе было не довольно-естественно для такой тонкой наблюдательницы, какъ виконтесса д’Одмеръ. Ея опытность не позволяла ей смотрѣть на вещи съ такой общей точки зрѣнія; она лучше любила объяснять факты чѣмъ-нибудь невѣдомымъ: погодой, нервами, фантазіей.

И, въ глубинѣ сердца, она повторяла любимое восклицаніе:

«О, молодыя дѣвушки! молодыя дѣвушки!..»

Это восклицаніе виконтесса немножко употребляла во зло; но будто нельзя ее въ томъ извинить? Кто нашелъ одно такое могучее, глубокое, всесвѣтное словцо, которое на все отвѣчаетъ, все объясняетъ, которое идетъ въ какомъ угодно задорномъ спорѣ, рѣшаетъ какія угодно мудреныя задачи, которое одно стоитъ двухъ-трехъ философскихъ системъ, кто нашелъ такое дорогое словцо, тотъ можетъ безъ грѣха пристраститься къ нему.

Подобное словцо разгоняетъ вліяніе размышленія и страхи: это — мягкая подушечка, на которой спокойно почиваетъ лѣнивый умъ.

Тѣмъ больше слѣдуетъ придерживаться этихъ безцѣнныхъ формулъ, что на нихъ-то именно успоконвается большинство добрыхъ людей. Можно ихъ и пересчитать!

Такъ, кромѣ: о, молодыя дѣвушки, молодыя дѣвушки!, есть еще: о, женщины, женщины! у старыхъ холостяковъ: о, дѣти, дѣти! у наставниковъ-воспитателей: о, глупость, глупость! у изгнаннаго изъ порядочнаго круга фанфарона, освистаннаго актёра, обруганнаго автора, у писателя, именующаго себя литераторомъ, которому неблагодарная публика упорно отказываетъ въ своемъ удивленіи…

И, если окинуть глазомъ пошире, въ ту ли, въ другую ли сторону, нападешь на тотъ же рядъ мыслей, и выведешь по истинѣ богатые результаты. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Весь день виконтесса д’Одмеръ провела съ дочерью; праздникъ предвѣщалъ чудо, которому въ грядущихъ вѣкахъ не будетъ подобнаго. И, по поводу праздника, виконтесса очень-ловко ввернула нѣсколько словъ о томъ, какой любезный, очаровательный этотъ добрый кавалеръ Рейнгольдъ…

Дениза была въ такомъ чудесномъ расположеніи духа, что не нашла ни одного возраженія на панегирикъ кавалеру.

И восхищенная виконтесса, сквозь блистательный праздникъ Гельдберга, уже прозрѣвала другой скромный праздникъ, на которомъ она играла главную роль: ей мечтались свадьбы, букетъ померанцевыхъ цвѣтовъ, мильйоны, и много другихъ пріятныхъ вещей…

Вечеромъ, Дениза выѣхала подъ прикрытіемъ Маріанны. Окончивъ визитъ, она велѣла кучеру везти себя на Площадь-Ротонды.

— Сударыня, сказала Маріанна: — господинъ кавалеръ ужь долженъ быть теперь у насъ.

— Милая моя, возразила Дениза: — надо же немножко подумать о праздникѣ!.. Если не поторопить Гертруды, мнѣ прійдется быть въ замкѣ Гельдберга во всемъ старомъ!..

И Дениза, по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько дней, нашла себѣ аргументальную подушечку, на которой преспокойно почивала. Знаменитый праздникъ отвѣчала за все. Убѣжденная Маріанна замолчала.

Когда карста остановилась у дверей Ганса, Дениза вышла.

— Если хотите, останьтесь, душенька Маріанна, сказала она: — я сію минуту ворочусь; я только на два слова.

Маріанна была стара; въ этотъ часъ, она обыкновенно лол;илась спать; а въ каретѣ такія мягкія, покойныя подушки!.. Дениза была совершенно-увѣрспа, что застанетъ ее спящею. Она вошла въ пассажъ Ганса Дорна.

Посѣщеніе это было условлено у Денизы съ Гертрудой еще съ утра. Гертруда не могла ей пересказать всего, потому-что сперва казалось не достанетъ времени, а послѣ потому, что еще не знала до конца всей исторіи Франца. Она обѣщала ей опять увидѣться съ нимъ и еще разузнать; особенно хотѣла разспросить, не можетъ ли имѣть какихъ-нибудь послѣдствій дуэль, и совершенно ли Францъ внѣ всякой опасности.

Это былъ предлогъ, которымъ Дениза убаюкивала свою совѣсть, точно такъ, какъ заказанная работа была предлогомъ, убаюкавшимъ Маріанну въ каретѣ. Въ сущности, Дениза знала почти все, что могла знать; но ей хотѣлось еще поговорить о Францѣ, еще услышать его имя; она столько страдала въ прошлую ночь, столько перенесла мучительнаго страха!

Вошедъ, Дениза протянула руку Гертрудѣ; Гертруда граціозно присѣла. Несмотря на то, что въ дѣтствѣ онѣ вмѣстѣ играли, Гертруда, обладавшая всевозможнымъ тактомъ, никогда не думала о недостижимомъ для нея равенствѣ и свою сердечную привязанность прятала подъ форменнымъ почтеніемъ. Дениза, напротивъ, охотно и съ радостно сглаживала разстояніе, положенное между ними общественнымъ бытомъ.

Гертруда уже давно перестала говорить Денизѣ «ты»; но Дениза постоянно употребляла съ хорошенькой швеей это дружеское слово.

Обѣ онѣ были въ своихъ роляхъ. Онѣ любили другъ друга; ихъ доблестныя души и характеры осуществили трудную задачу — сблизить богатую дѣвушку съ дочерью человѣка, живущаго трудами рукъ своихъ.

Въ этомъ союзѣ не было ни зависти съ одной стороны, ни гордости съ другой; отъ него не страдали даже безсмысленно-тѣсныя условія свѣта, потому-что каждая изъ двухъ подругъ была совершенно на своемъ мѣстѣ; а если иногда и выступали онѣ на шагъ изъ строго-очерченнаго круга условныхъ приличій, то этотъ смѣлый шагъ никогда не бывалъ ей стороны Гертруды.

— Я еще не поблагодарила тебя хорошенько, добрая Гертруда, сказала Дениза: — за радость, которую ты принесла мнѣ утромъ. Еслибъ ты знала все, что онъ говорилъ мнѣ вчера вечеромъ!.. Трудно мнѣ было сохранить какую-нибудь надежду…

Какое-то смущеніе видно было на лицѣ Гертруды; какъ-то неловко было ей, чего-то не доставало въ ея пріемахъ, всегда открытыхъ и ласковыхъ.

Можно было подумать, что она боится, или совѣсть немножко упрекаетъ ее.

Она подвинула кресло; Дениза сѣла.

Скрывавшійся за дверью Францъ сейчасъ же узналъ мадмуазель д’Одмеръ. Въ первую минуту, онъ совершенно изумился; потомъ напала на него радость; наконецъ — нетерпѣніе. Не прошло двухъ-трехъ секундъ, какъ вошла Дениза, а у Франца уже всѣ ногти были обгрызаны; онъ чувствовалъ, какъ росло въ немъ неодолимое желаніе отворить разлучницу-дверь.

Ему не видно было Денизы. Замочная скважина позволяла видѣть только предметы, находившіеся на прямой линіи между двумя дверьми; а Дениза помѣстилась въ сторонѣ.

Ему хоть бы послушать, за невозможностью поглядѣть; но у Ганса Дорна была добрая дверь; а дѣвушки, конечно, говорили тихонько; по-крайней-мѣрѣ, бѣдному Францу ничего не было слышно.

Между-тѣмъ, какъ онъ проклиналъ свое горе, Гертруда сѣла возлѣ подруги, и онѣ стали разговаривать:

— Видѣла ты его? спросила Дениза.

— Видѣла, отвѣчала Гертруда.

— Ну?…

Вмѣсто отвѣта, Гертруда бросила бѣглый взглядъ на дверь. Новыя мысли родились въ головѣ ея. Она не смѣла… Это свиданіе, съ такою радостію приготовленное, теперь начинало пугать ее.

Она дивилась, какъ этотъ страхъ не пришелъ ей прежде въ голову. Какъ-то прійметъ Дениза ея смѣлую выходку? И какъ сказать ея, что Францъ здѣсь?

А утаить его присутствіе Гертруда не надѣялась. Она такъ живо представляла положеніе молодаго человѣка, какъ-будто онъ стоялъ передъ ней въ эту минуту. Она видѣла его лицо, на которомъ грозное нетерпѣніе росло съ минуты на минуту.

Онъ еще молчитъ; за дверью ничего не слышно; но, вѣроятно, сейчасъ заговоритъ; по-крайней-мѣрѣ, зашевелится и привлечетъ вниманіе Денизы.

И если Дениза разсердится!.. Гертруда винила себя; бѣдная дѣвушка! она горько каялась.

Пока не пріѣзжала мадмуазель д’Одмеръ, она только и думала о томъ, какъ ей весело будетъ увидѣть ихъ обоихъ вмѣстѣ; какъ они изумятся, покраснѣютъ; какъ они будутъ лепетать и улыбаться… Теперь, сомнѣнія одолѣли ее; не знала она, нѣтъ ли чего-нибудь оскорбительнаго въ ея усердіи.

Она сидѣла возлѣ подруги краснѣя, не смѣя взглянуть отъ стыда и страха.

— Ну, что же? повторила Дениза.

— Боже мой! сударыня… возразила испуганная Гертруда: — право, я хотѣла сдѣлать все къ лучшему!

Голосъ ея немножко дрожалъ. Дениза взглянула, и въ глазахъ ея мелькнуло безпокойство.

— Не случилось ли несчастія? прошептала она.

— О, нѣтъ, нѣтъ! съ живостію подхватила Гертруда: — я видѣла господина Франца; ему рѣшительно нечего бояться… напротивъ, я думаю, онъ очень доволенъ.

— Ты меня не обманываешь, Гертруда?

— А, сударыня!..

Въ этомъ восклицаніи слышался упрекъ; но Гертруда все-таки не поднимала глазъ.

Дениза съ минуту смотрѣла на нее молча. Она замѣтила, что взоръ ея хорошенькой швеи изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ часто забѣгаетъ на дверь Ганса Дорна.

— Что съ вами, Гертруда? проговорила она: — я васъ никогда не видала въ такомъ безпокойствѣ…

Съ-давнихъ-поръ, въ первый разъ Дениза отбросила свое ласковое ты. Но эта перемѣна не успѣла опечалить Гертруду, потому-что въ эту минуту въ комнатѣ Ганса послышался шорохъ: коротенькое терпѣнье Франца приходило къ концу.

Гертруда двинула стуломъ и закашляла; ея смущеніе становилось все замѣтнѣе.

— Гертруда, сказала Дениза, которая не преминула подумать, что пріятельница за нее тревожится: — я тверда, вы это знаете… пожалуйста, не скрывайте ничего!

— Я ничего не скрываю отъ васъ, сударыня, отвѣчала Гертруда,

Она хотѣла продолжать; но мысль о Францѣ, засѣвшемъ въ сосѣдней комнатѣ, перервала рѣчь ея. Она не хотѣла, по-крайней-мѣрѣ, лгать.

Дениза взяла ее за руку. Неизвѣстность тревожила ее больше всего.

— Добрая Гертрудочка, сказала она умоляющимъ голосомъ: — я знаю, что ты меня любишь… Изъ дружбы ты не хочешь сказать мнѣ правды… Но умоляю тебя, говори! Еслибъ ты знала, какъ ты пугаешь меня!

— Боже мой! Боже мой! шептала бѣдная Гертруда, у которой сквозь печаль и боязнь пробивалась улыбка.

Еслибъ посторонній человѣкъ, не зная положенія дѣла, вошелъ неожиданно, онъ бы никакъ не понялъ, что происходитъ между двумя красавицами. Глаза Денизы были сухи, но поблѣднѣвшее лицо ея съ каждой минутой становилось печальнѣй. Гертруда, напротивъ, вся горѣла яркимъ румянцемъ; изъ потупленныхъ глазъ, казалось, готовы были покатиться слезы; но бѣглый взглядъ прокрадывался иногда къ гансовой двери, и за слезой, которая будто стояла на краю вѣкъ, пробивалась лукавая улыбка.

Гертруда колебалась еще нѣсколько минутъ, но когда Францъ слышнѣй зашевелился въ своей засадѣ, она вдругъ подняла голову съ видомъ отчаянной рѣшимости.

— Ну, что дѣлать! вскричала она: — ужь лучше все сказать, нежели оставлять васъ въ такомъ безпокойствѣ… Если разсердитесь, мнѣ будетъ горько… пусть же мнѣ, а не вамъ будетъ горько.

Она оборотилась къ двери Ганса, но уже не украдкой, а съ смѣлымъ взглядомъ и гордо-поднятой головой.

— Онъ тамъ, сказала она, собравъ все свое мужество.

Летучая краска выступила на щекахъ Денизы; она встала и тихо проговорила:

— Я хочу его видѣть.

Гертруда готова была расцаловать ее за это слово: оно какъ бальзамъ кануло ей на сердце.

Легко и весело бросилась она къ завѣтной двери и быстро растворила ее. Вошла. Дениза слѣдовала за ней.

Францъ стоялъ передъ дверью. Его застали въ-расплохъ; онъ растерялся.

— Дениза! бормоталъ онъ. — Мадмуазель…

Дениза протянула ему руку; онъ взялъ и не смѣлъ даже поднести ее къ губамъ.

На Франца напала робость. Только-что передъ тѣмъ, въ минуту жаркаго нетерпѣнія, одна мысль пронеслась у него въ головѣ, — одна изъ тѣхъ мыслей, которыя въ такую яркую краску вводятъ гордаго юношу, — ужасная мысль: страхъ показаться смѣшнымъ въ глазахъ любимой женщины!

Вспомните свою молодость: не безпокойство, а глубокая тоска нападала на васъ иногда стремительнѣе и неотразимѣе существенныхъ бѣдствій.

Глупое ли слово сорвется, или выдастся неловкое движеніе, неосторожность — и сердце сожмется, и потъ прошибетъ васъ: вы страдаете, страдаете такъ, какъ-будто-бы васъ мучила нечистая совѣсть.

Дверь отворилась въ ту самую минуту, когда эта мысль, этотъ страхъ, такъ легко проникающій въ молодое сердце, пронизывалъ Франца острыми шпильками. Несчастный соображалъ свое положеніе, и его била лихорадка. Даже ночное свиданье, о которомъ память недавно берегъ онъ какъ святыню, теперь показалось ему пошлымъ.

Что за роль, Боже мой! что за жалкая роль! Во всѣхъ водевиляхъ, въ самыхъ ничтожныхъ водевиляхъ — взрослый малый обѣщается умереть, выманиваетъ признанье и — не умираетъ!

Этотъ фактъ уже обратился во всеобщее достояніе: всѣ знаютъ, что малой не умретъ; всѣ знаютъ, и народъ смѣется надъ нимъ.

Францу хотѣлось умереть.

Когда Дениза появилась въ дверяхъ, вмѣсто того, чтобъ обрадоваться, ему захотѣлось спрятаться.

Еслибъ въ эту минуту онъ встрѣтилъ хитрую улыбку Гертруды, я не знаю, до какой бы крайности не довело его отчаяніе.

Но Гертруда стояла задомъ и приготовляла освѣщеніе на конторкѣ Ганса.

Дениза не раздѣляла смущенія Франца; она даже не замѣчала этого смущенія. Она молчала, но молчала отъ-того, что сердце ея было полно. Она видѣла Франца, спасеннаго отъ страшной ночной опасности, — спасеннаго еще отъ другой опасности, которую замѣшательство Гертруды вызвало-было въ ея воображеніи.

Давно уже они любили другъ друга. Они встрѣтились въ то время, когда Дениза вышла изъ пансіона, встрѣтились, въ кругу богачей… Чтобъ не сказать дурнаго слова объ этихъ питомцахъ банка, ограничимся только тѣмъ, что Францъ не былъ похожъ на нихъ.

Въ кругу этихъ людей, гдѣ самый безсильный владѣлъ отъ ста до шести сотъ тысячь франковъ, бѣднаго конторскаго прикащика было и не видно. У него не было ни лошадей, ни жокеевъ; у него не было даже той всесвѣтной вещи, которую и мулаты придаютъ себѣ: имени, титла, этого жалкаго прививка!

Онъ былъ точь-въ-точь въ сомнитѣльномъ положеніи тѣхъ древнихъ пастушекъ, которыя выходили за мужъ за царей: у него нѣ было ничего, кромѣ добраго сердца и хорошенькаго личика.

Еще, правда, было у него что-то, чего мы не умѣемъ съ точностью опредѣлить: очаровательный талантъ, врожденное отличіе, и кроткое и гордое; даръ не знаю чего-то, что нравится, что имѣетъ вліяніе.

Еслибъ дѣло шло о лошади, Джентльмены назвали бы это кровью или породой.

У Денизы была натура любящая, стремящаяся любить все прекрасное. Доблесть увлекала ее; она сама была — превосходный типъ той изящной простоты и кротости, тайною которыхъ владѣетъ истинная аристократія.

Въ ней не было и признака кокетства, въ простонародномъ смыслѣ этого слова. Она ничего не скрывала, ни въ чемъ не притворялась; случайно-услышанное слово не вызывало на лицѣ ея того пугливаго румянца, который претендуетъ на значеніе стыдливости, а между-тѣмъ означаетъ только весьма-достаточную опытность. Прекрасные глаза ея съ свѣтлымъ, спокойнымъ взоромъ, не слишкомъ-часто прятались подъ рѣсницы. И на лицѣ и въ глубинѣ души, все у ней было чисто и натурально.

Она не умѣла играть той старой роли съ гримасами и поддѣлками, которую рутина внушаетъ дѣвушкамъ; она всегда была сама собою, то-есть, граціозною, скромною, непорочною.

Въ свѣтѣ, куда ввела ее мать, было, конечно, много и блестящихъ красавицъ, и красавцевъ неотразимо-обольстительныхъ; но Дениза, — была ли она слишкомъ-разборчива, или вкусъ у ней былъ такой несчастный, — только она ни къ кому изъ окружавшихъ не почувствовала симпатіи, кромѣ двухъ существъ: Ліи Гельдбергъ — такой же доброй, открытой души, какъ она, и Франца.

Во всѣхъ прочихъ, она видѣла только милые глазки, милыя личики, милыя платья, милые усики, милые жилеты — и больше ничего!

Развѣ не было у ней на столько опытности, чтобъ отличить истинное отъ поддѣльнаго?

Она избрала Франца въ этой блестящей толпѣ. Хотя воспитаніе и обстоятельства странно сгладили въ немъ тотъ тонкій оттѣнокъ, о которомъ мы сейчасъ говорили, но Дениза отличила его отъ большинства добрыхъ дворянчиковъ, которые сердятся, когда ихъ назовешь отцовскимъ именемъ. Подъ его ребяческимъ фанфаронствомъ она предчувствовала инстинкты рыцарской доблести.

Они тогда же полюбили другъ друга, не сказавъ о томъ ни слова. Признаніями обмѣнялись они только въ послѣднее свиданіе; но обмѣнъ сердцами совершился еще за нѣсколько мѣсяцевъ.

Мы говорили, что въ лицахъ Франца и Денизы было большое сходство, которое становилось еще разительнѣе, когда случайно выражалось на нихъ одно и то же чувство. Въ нравственномъ отношеніи, между ними не было ничего общаго, кромѣ ихъ одинаково-открытыхъ душъ. Характеры ихъ были не противоположны, но и не сходны. Францъ быль живъ, рѣзокъ, смѣлъ; Дениза больше тиха и робка. У Франца веселость доходила до безразсудства; Дениза была серьёзна. Но извѣстно, что природа создавала людскіе характеры, не слѣдуя правиламъ поэтическаго искусства. Человѣкъ безпрестанно измѣняется сообразно обстоятельствамъ. Черты, которыми обрисовали мы Франца и Денизу, могли, какъ все на свѣтѣ, измѣняться, пока не установились, не достигли полнаго равновѣсія.

На-примѣръ, въ настоящую минуту, переходя за условную грань свѣтскихъ приличій, робкая Дениза не чувствовала никакого замѣшательства. Она была въ полномъ довольствѣ, тогда-какъ Францъ, отважный пажъ, потерялся, разстроился.

Чѣмъ дальше тянулось молчанье, тѣмъ сильнѣй томило Франца его ребяческое горе.

— Дениза, лепеталъ онъ. полу-поднявъ глаза: — что бы вы ни сказали мнѣ, ничто не сравняется съ упреками моей совѣсти… я — съумасшедшій! Изъ жалости, не считайте меня низкимъ человѣкомъ!..

Гертруда слушала и старалась удержаться отъ смѣха, чему, конечно, помогала глубоко-безутѣшная мина бѣднаго Франца.

Что касается до Денизы, можно было подумать, что она ничего не слыхала.

Она продолжала держать Франца за руку и оглядывала его съ головы до ногъ своимъ очаровательнымъ взглядомъ.

— Францъ, сказала она наконецъ тихо, не думая скрывать выразившагося въ глазахъ ея глубокаго волненія: — я очень счастлива, что опять васъ вижу!..

Столько любви было въ этихъ простыхъ словахъ, что безсмысленный стыдъ Франца исчезъ, какъ-будто его не бывало. Онъ ужь не думалъ о своемъ воображаемомъ преступленіи и совершенно оправился.

Взглянулъ онъ, наконецъ, на Денизу и прикоснулся губами къ ея мягкой ручкѣ. Дениза улыбалась; они стояли очень-близко другъ къ другу, и глаза ихъ вели между собой бесѣду.

Гертруда, сама не зная почему, чувствовала, что краснѣетъ. По какому-то безсознательному движенію, она пошла къ двери, чтобъ уйдти въ переднюю комнату.

Францъ, также, можетъ-быть, не зная почему, слѣдилъ за ней глазами и одобрялъ ее.

Но когда хорошенькая швея сбиралась переступить за порогъ, Дениза обратилась къ ней:

— Останься, добрая Гертруда, сказала она кротко и спокойно: — ты между нами нелишняя.

Гертруда пошла за-работой, и, воротясь, сѣла къ рабочему столу Ганса.

Дениза и Францъ сѣли другъ возлѣ друга. Послѣднія слова дѣвицы д’Одмеръ, сказанныя самымъ невиннымъ тономъ и которыя можно бы принять только за желаніе показать довѣренность къ Гертрудѣ, придали, однако, свиданію нѣкоторую важность. Оно могло уже быть только бесѣдой, правда, очень-дружественной, но не свиданіемъ съ глаза на глазъ. Денизѣ стоило сказать одно слово, чтобъ отнятъ у этого положенія всю его двусмысленность и неловкость. Безъискуственная простота, это неодолимое и нѣжное очарованіе, въ рукахъ Денизы была истиннымъ талисманомъ.

Ея кроткое лицо не выражало ни безпокойства, ни волненія; взоръ ея обращался на Франца съ невозмутимымъ счастіемъ; и хотя губы ея шевелились отъ мимолетнаго дуновенія мысли, но то была тайная молитва къ Богу, который послалъ ей это счастіе.

Францу, можетъ-быть, хотѣлось бы побольше раманическаго. Онъ ощущалъ и какое-то непонятное чувство любви и вмѣстѣ съ тѣмъ досаду, что чудесное и романическое исчезало. Дениза проясняла все; всякій путь передъ ней становился ровнымъ. Отъ одного только звука ея голоса, отъ одного слова, сказаннаго съ откровенной простотой и достоинствомъ, всякая интрига теряла свою насмѣшливую двусмысленность. Теперь здѣсь была только прекрасная молоденькая дѣвушка съ ясной и нѣжной улыбкой, а Францъ чувствовалъ, какъ-будто у него удила въ зубахъ. Уединеніе этой комнатки внушало ему какую-то почтительную робость, которой не могъ бы поселить въ немъ никакой свѣтскій этикетъ.

Дениза первая прервала молчаніе.

— Я не знала, что встрѣчу васъ здѣсь, Францъ, сказала она: — но если бы и знала — все-таки пришла бы… потому-что мнѣ и нужно и пріятно видѣться съ вами.

— Какъ вы добры!… прошепталъ Францъ.

Онъ приноровилъ свой голосъ такъ, чтобъ слова не достигали до слуха Гертруды. Онъ все еще не разставался съ мыслію о свиданіи безъ постороннихъ, съ глаза на глазъ.

Голосъ Денизы, напротивъ, былъ звученъ и спокоенъ.

— Мнѣ хотѣлось увидѣть васъ, потому-что вчера вы заставили меня заглянуть въ самую глубь моего сердца… Я давно знала о вашей любви, Францъ, давно подозрѣвала и свою… но старалась сомнѣваться.

— Развѣ такое большое несчастіе любить меня? спросилъ съ упрекомъ Францъ.

Голубые глаза Денизы приняли задумчивое и важное выраженіе; улыбка ея исчезла.

— Не знаю, отвѣчала она, невольно опустивъ глаза: — я слишкомъ-молода, я незнакома еще съ жизнію… И вы, Францъ, и вы еще не ребенокъ ли?

Это слово всегда какъ-то неловко звучитъ въ ушахъ двадцатилѣтняго юноши. Францъ бросилъ исподлобья взглядъ на Гертруду, чтобъ узнать, слышала ли она.

На хорошенькомъ личикѣ швеи, которая страшно серьёзничала, проглядывала плутовская улыбка. Она какъ-будто старалась обмануть торопливостью, съ которою бѣгала ея иголка; но длинныя черныя рѣсницы не совсѣмъ скрывали искорки ея веселенькихъ глазъ.

Съ той минуты, какъ Дениза вошла въ комнату продавца платья, не слышно стало того стука, о которомъ мы нѣсколько разъ говорили и который слышалъ Жанъ Реньйо на лѣстницѣ. Теперь онъ послышался опять, но такъ слабо, что наши влюбленные и не обратили на него вниманія. Одну Гертруду поразилъ онъ; она подняла голову и стала вслушиваться. Стукъ былъ въ углу комнаты, примыкавшей къ перегородкѣ прихожей, гдѣ стояла кровать Ганса Дорна. То былъ глухой и непрерывный скрипъ, раздававшійся въ проходѣ за кроватью. Казалось, работа шла съ наружной стороны стѣны.

Гертруда съ безпокойствомъ прислушивалась съ минуту; но, снова отвлекаемая разговоромъ влюбленныхъ, она увѣрила себя, что стукъ этотъ былъ гдѣ-нибудь у сосѣдей. Въ Тамплѣ столько разнородныхъ ремесленниковъ!

— Не знаю, повторила Дениза, опустивъ голову: — если я хотѣла поговорить съ вами, Францъ… это для того, чтобъ… я вамъ сказала вчера правду, я люблю васъ… Но чего мы можемъ надѣяться?

Лицо Франца просіяло.

— Вчера, возразилъ онъ: — въ тѣ минуты блаженства, подобный вопросъ привелъ бы меня въ отчаяніе, потому-что я не зналъ бы, что отвѣчать; но сегодня, еслибъ вы знали, какъ все перемѣнилось! Еслибъ вы знали, сколько у меня надеждъ въ будущемъ… Но это длинная исторія…

— Да и времени нѣтъ, прервала Дениза.

— Наша добрая Гертруда все знаетъ, продолжалъ Францъ: — я ей разсказалъ свой секретъ; она вамъ передастъ его.

— Поэтому, вы съ Гертрудой, спросила мадмуазель д’Одмеръ, ласково взглянувъ на швею: — давно знакомы?

— О, да… вскричалъ, не подумавъ, Францъ; но потомъ остановился, пораженный громкимъ хохотомъ Гертруды.

— О, да! повторила она: — наше знакомство надо считать не недѣлями, не мѣсяцами, не годами!

— И я не знала! прервала Дениза.

— Я такжѣ, сказала Гертруда: — и господинъ Францъ… увѣряю васъ… Мы вчера въ первый разъ увидѣлись.

Францъ покраснѣлъ до ушей. У него и въ умѣ не было лгать: такимъ давнишнимъ другомъ казалась ему Гертруда.

— И ужь повѣряются тайны? проговорила съ удивленіемъ Дениза.

— О! перебила Гертруда: — со вчерашняго дня было столько приключеній! Господинъ Францъ подвергался смерти… а это можетъ идти за десять лѣтъ.

При послѣднихъ словахъ, на лицѣ этой дѣвушки выразилось глубокое чувство. Потомъ она снова опустила глаза на вышиванье. Дениза, казалось, хотѣла расцаловать ее. Францъ все еще не опомнился отъ своей невольной лжи.

— Клянусь честью, сказалъ онъ: — я не думалъ васъ обманывать; у меня нѣтъ друзей ближе Гертруды и отца ея… Мнѣ кажется, что они всегда любили меня, какъ любятъ теперь, и если я сказалъ вамъ неправду, то невольно…

— Благодарю, моя добрая Гертруда, сказала Дениза: — я не знала, что обязана тебѣ такою благодарностью.

— О! я теперь богатъ друзьями, подхватилъ Францъ съ внезапнымъ порывомъ радости. — Я вамъ объясню, Дениза, все въ двухъ словахъ: я богатъ и дворянинъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? съ удивленіемъ проговорила Дениза.

— Но всего дороже для меня то, продолжалъ Францъ: — что вы полюбили меня, еще бѣднаго и безъ имени.

Въ словахъ его было столько увѣренности, и въ чувствѣ, съ которымъ онъ проговорилъ ихъ, такъ вѣрно высказывался человѣкъ, обрадованный неожиданнымъ счастіемъ, что въ Денизѣ не могло родиться и тѣни сомнѣнія.

Гертруда, напротивъ, не смотря на свое незнаніе свѣта, смутно предугадывала, сколько можетъ быть препятствій и неизвѣстности между настоящимъ положеніемъ Франца и его ожидаемымъ счастіемъ. Сердце ея сжималось отъ такой довѣрчивости Франца. Внутренній голосъ, какъ зловѣщее эхо, возставалъ въ ней и говорилъ: «горе порывамъ радости!» И она, всегда такая веселая, сама не понимала, отъ-чего эти радостныя восклицанія такъ фальшиво звучатъ и наводятъ на нее тоску.

— Вы правы, Францъ, сказала Дениза: — я васъ любила бѣднымъ, любила бы и всегда… но теперь… надо благодарить Бога, потому-что я никогда не ослушалась бы маменьки, и намъ съ вами не видать бы счастья.

Францъ потиралъ руки, какъ-будто вспомнивъ, что опасность миновалась, — онъ сталъ еще счастливѣе.

— Боже мой! сказалъ онъ, глубоко сочувствуя вчерашнему своему положенію: — не понимаю, какъ могъ я тогда надѣяться! Вы, Дениза, подкрѣпляли меня; я зналъ ваше сердце, зналъ, какое оно благородное и доброе… Безразсудный, я не думалъ о своей нищетѣ! Мнѣ не приходило въ голову, что вы виконтесса, потому-что я думалъ только о васъ-самихъ… Но теперь, прибавилъ онъ важнымъ тономъ: — надобно смотрѣть серьёзно… Когда дѣло идетъ о васъ, Дениза, тогда легкомысліе преступно… Послушайте: черезъ нѣсколько дней я узнаю имя моего отца; до-тѣхъ-поръ буду молчать, и только съ полною увѣренностью, явлюсь представиться виконтессѣ д’Одмеръ.

Умно было придумано, и Дениза одобрила Франца наклоненіемъ головы.

— Но какъ вы думаете, Дениза, не-уже-ли, представясь со всѣми титлами и богатствомъ, я получу отказъ?

— Маменька очень-добра, отвѣчала Дениза: — я ей скажу, что люблю васъ…

Францъ прижалъ ея руку къ губамъ своимъ.

— Когда вы такъ говорите, сказалъ онъ: — я всегда боюсь, не сонъ ли это счастливый… Но нѣтъ, вы тутъ! это правда! Все, о чемъ я безумно мечталъ, Богъ исполнилъ… О! какъ вы прекрасны, Дениза! Какъ мила мнѣ жизнь…. Мы еще молоды, и будущность стелется предъ нами на цѣлое столѣтіе, и ни одного облачка! Вездѣ, всегда ваша небесная улыбка! Счастье безконечное!..

Онъ остановился; сердце его было слишкомъ-полно. Ему не доставало словъ высказаться. Съ минуту онъ, молча, погруженный въ самого-себя, съ тайнымъ восторгомъ любовался Денизой. Дениза также смотрѣла на него: она была вполнѣ увлечена и убѣждена. Ни малѣйшее сомнѣніе не представлялось уму ея. Заразительное очарованіе души Франца перешло въ ея душу, и, восхищенная, она лелѣяла въ себѣ сладкія надежды. Она уже ни о чемъ не спрашивала; она вѣрила; она была такъ счастлива этой вѣрой.

Стулья ихъ какъ-то сдвинулись. Они очутились такъ близко другъ къ другу, что головы ихъ касались, и свѣтлорусыя кольца волосъ ихъ съ легкимъ оттѣнкомъ сливались въ одинъ цвѣтъ: то была картина нѣжная, какъ улыбающаяся надежда юности.

Съ перваго взгляда можно было подумать, что это — братъ съ сестрой. Но отуманенные взоры Франца сверкали иногда молніей, и въ томныхъ, подернутыхъ усталостью глазахъ Денизы отражалась страсть. Любовь проникала ихъ, — та плѣнительная, юная любовь, которая украшаетъ все, даже самую красоту… Такъ прелестный цвѣтокъ, распустившійся въ тѣни, поразитъ васъ новыми переливами и оттѣнками, когда солнце, вдругъ пронизавъ надъ ними густую тѣнь деревъ, коснется золотымъ лучомъ своимъ его дѣвственнаго вѣнчика…

Гертруда не смѣла взглянуть на нихъ. Стыдливымъ румянцемъ горѣло ея лицо, и тяжело было у ней на сердцѣ.

Глухой, постоянный, однозвучный стукъ все раздавался изъ прохода за кроватью Ганса Дорна…

— Помните ли вы, Дениза, медленно проговорилъ Францъ: — тотъ балъ, на которомъ я увидѣлъ васъ въ первый разъ?.. Мнѣ казалось тогда, что я изнемогаю, а когда раздался вашъ голосъ, думалъ, что умру… Тогда я былъ еще ребенкомъ, и прежде того не поднималъ глазъ ни на одну женщину… Знаете ли, отъ-чего я полюбилъ васъ?

— Не знаю отъ-чего, я сама съ трепетомъ слушала ваши первыя слова?.. прошептала Дениза.

— Отъ-того, что тутъ есть что-то чудное! продолжалъ Францъ. — Я полюбилъ бы васъ и безъ того, потому-что такая любовь не можетъ родиться безъ воли Бога… Вы такъ похожи на мать мою!

— На вашу мать?.. повторила Дениза.

— Я не зналъ ея, снова продолжалъ Францъ, грустно опустивъ голову: — не портретъ ея висѣлъ за моей кроватью, какъ святыня… и долго онъ былъ единственнымъ предметомъ любви моей… Когда я увидѣлъ васъ, Дениза, мнѣ показалось, что я вижу ее. До-тѣхъ-поръ, она мнѣ рисовалась въ воображеніи ангеломъ, а тутъ я увидѣлъ ее въ васъ… та же красота — спокойная и ясная, та же нѣжная, непринужденная откровенность, тотъ же взглядъ, высказывающій сердце. Да, Дениза, это судьба наша! Съ того перваго дня, образъ вашъ глубоко напечатлѣлся въ душѣ моей, и когда я возвращался вечеромъ домой, не увидѣвъ васъ во весь день, тогда любовался вами въ портретѣ матери…

Онъ остановился; улыбка счастія показалась на губахъ его. На глазахъ у Денизы навернулись слезы.

— О, да! вскрикнулъ весело Францъ: — я не думалъ тогда о препятствіяхъ, которыя насъ разлучали… я думалъ только о томъ, что вы прекрасны, и хотѣлъ хоть издали любить васъ… Я счастлива., Дениза, я увидѣлъ опасность только теперь, когда моя добрая звѣздочка уже помогаетъ мнѣ одолѣть ее… Я слышалъ, что кавалеръ Рейнгольдъ получилъ отъ виконтессы д’Одмеръ обѣщаніе отдать ему вашу руку; но воображеніе нарисовало мнѣ вашу открытую, чудную головку, ваши голубые глаза, ваши свѣтлые локоны, Дениза, которые какъ сіяніе, какъ прелестная рамка, обрисовываютъ ваше личико и грезятся мнѣ всегда во снѣ; я подносилъ этотъ портретъ къ уродливому лицу Рейнгольда и говорилъ себѣ: это невозможно…

Францъ снова остановился, опустилъ глаза и поблѣднѣлъ.

— Боже мой! произнесъ онъ съ невольнымъ трепетомъ: — однакожь это было возможно!.. Но зачѣмъ грустить? прибавилъ онъ, стараясь разогнать тоску. — Дениза, Дениза! намъ ужь нечего бояться!.. Вы еще не знаете всего: вашъ братъ мнѣ другъ; черезъ нѣсколько дней, когда я узнаю имя отца моего, онъ, Жюльенъ, представитъ меня вашей матушкѣ.

Дениза молчала; но за нее говорило лицо ея, озаренное счастьемъ. Она въ душѣ благодарила Бога. Она, вмѣстѣ съ Францомъ, была полна какой-то вѣры. Каждое слово его разгоняло ея сомнѣнія. Когда она ѣхала къ Гертрудѣ, ей чуть-чуть мелькала какая-то неясная надежда; теперь страхъ казался ей уже невозможнымъ.

Время летѣло; Дениза забыла о Маріаннѣ, сидѣвшей въ каретѣ; забыла все и убаюкивала себя тишиною счастья. Францъ обнялъ ея талію, и задумчивая, наклонившаяся головка ея покоилась у него на плечѣ.

Забылись бы они такъ надолго, потому-что какое-то невѣдомое, несознанное ими чувство отгоняло отъ нихъ мысль о разлукѣ. Гертруда разбудила ихъ. Она кончила вышиванье воротничка, который служилъ поводомъ пріѣзду Денизы. Когда она дошивала послѣдній листокъ узора, стукъ изъ-за кровати отца послышался ей сильнѣе и ближе. Она тихо подошла къ кровати и просунула голову за занавѣски: кровать, о которую она оперлась ногой, вдругъ подломилась и ударилась объ стѣну…

Стукъ замолкъ…

Гертруда прислушивалась еще немного у отцовской кровати, потомъ воротилась къ Денизѣ и Францу, которые, впрочемъ, не замѣчали ея; и она, чтобъ разбудить ихъ, шутя накинула воротничекъ на плечи Денизы.

— Вотъ вамъ отговорка, сказала она: — вы какъ-будто ждали воротничокъ, хотѣли взять его съ собой.

Дениза вздрогнула и встала.

— Развѣ я такъ долго здѣсь? робко проговорила она.

— Четверть часа… сказалъ Францъ.

— Да! больше часа! подхватила Гертруда: — но какъ вамъ это нравится, господинъ Францъ?

Францъ пристально вглядѣлся въ тонкую, прекрасную работу ея.

— Восхитительно! сказалъ онъ.

— Ты волшебница, Гертруда! примолвила Дениза, любуясь шитьемъ. — Но мнѣ ненавистенъ этотъ воротничокъ, прибавила она съ глубокимъ вздохомъ.

— Отъ-чего?

— Отъ-того, что онъ напоминаетъ мнѣ тотъ праздникъ въ замкѣ, въ Германіи… и долгій путь…

— О, бѣдняжка господинъ Францъ! сказала Гертруда: — двѣ недѣли въ разлукѣ!..

Францъ, казалось, ничего не понималъ. Гертруда поправляла складки воротничка съ кокетствомъ автора, читающею свое сочиненіе.

— Я слышала сегодня, что приглашенія скоро будутъ разосланы, продолжала Дениза: — а за приглашеніемъ скоро и отъѣздъ.

— И вы непремѣнно должны быть на этомъ праздникѣ? спросилъ Францъ.

— Ужь мѣсяцъ, какъ маменька считаетъ дни, отвѣчала Дениза: — мы заранѣе приняли приглашеніе и совершенно приготовились въ дорогу.

— Говорятъ, онъ будетъ чудесенъ! примолвила Гертруда, и въ голосѣ ея слышалось немножко зависти.

— Какъ охотно я уступила бы тебѣ свое мѣсто! возразила Дениза. — Это будутъ дни тяжелые; я не могу подумать о нихъ безъ страха… Вы не успѣете, Францъ, получить тѣхъ счастливыхъ извѣстій, которыя могутъ доставить вамъ пріемъ у маменьки… Желаніе ея выдать меня за Рейнгольда ускоритъ нашъ отъѣздъ… а тамъ, въ этомъ семействѣ Гельдберговъ…

При послѣднемъ словѣ, Францъ быстро поднялъ голову, которая опустилась-было при первыхъ словахъ Денизы.

— Праздникъ будетъ въ замкѣ Гольдберговъ? спросилъ онъ.

— Да; и вы, конечно, догадываетесь, что меня обступятъ, будутъ осаждать… Еслибъ это было въ Парижѣ, еслибъ я могла иногда васъ видѣть, мнѣ было бы легче… но одна!

— Нѣтъ, прервалъ Францъ: — это будетъ лучше, чѣмъ въ Парижѣ: вы будете видѣть меня безпрестанно; я думаю тоже ѣхать въ замокъ Гельдберга.

Гертруда посмотрѣла на него искоса, не поднимая головы.

— Но, сказала Дениза: — ваше отношеніе къ Гельдбергамъ…

Францъ покраснѣлъ: ему пришла на мысль Сара.

— Но я буду приглашенъ, возразилъ онъ: — даю вамъ слово, что мы увидимся на праздникѣ.

— Если онъ сказалъ, то сдѣлаетъ, насмѣшливо воскликнула Гертруда. — Господинъ Францъ съ-тѣхъ-поръ, какъ разбогатѣлъ и сдѣлался принцемъ крови, обѣщаетъ, пожалуй, если хотите, перескочить черезъ Сену!.. А кто знаетъ, можетъ-быть, и сдѣлаетъ, примолвила она, вдругъ понизивъ голосъ, какъ-будто мысль ея была поражена чѣмъ-то сверхъестественнымъ: — со вчерашняго дня съ нимъ случилось столько чуднаго, что если подумаешь — голова вкругъ идетъ…

Въ это время, Жанъ Реньйо въ первый разъ постучался въ дверь. Гертруда не слыхала. Жанъ принужденъ былъ постучаться въ другой и третій разъ. Услышавъ наконецъ, Гертруда бросилась въ прихожую и затворила за собою дверь комнаты, гдѣ сидѣли Францъ и Дениза. Это вѣрно Гансъ Дорнъ: Гертруда не смутилась, потому-что совѣсть ея была чиста. Она торопливо отворила дверь и протянула голову, ожидая отцовскаго поцалуя. Жанъ и не думалъ воспользоваться такою неожиданною милостью.

— Простите, мамзель Гертруда, сказалъ онъ, не входя въ комнату: — что я такъ поздно безпокою васъ; но у меня до васъ большая просьба…

Бѣдный Жанъ въ этотъ разъ былъ застѣнчивѣе обыкновеннаго; а когда Гертруда, узнавъ его, невольно отшатнулась назадъ, онъ еще больше смутился. Разставаясь съ Политомъ на Площади-Ротонды, онъ весь былъ проникнутъ надеждой; онъ хотѣлъ играть, выиграть и спасти маму-Реньйо, которую такъ любилъ; онъ былъ наэлектризованъ краснорѣчіемъ любимца г-жи Батальёръ. Но вотъ уже больше двухъ или трехъ минутъ онъ не слышалъ этого подстрекающего краснорѣчія. Горячность его остывала, застѣнчивость брала верхъ. Привѣтливый и дружескій пріемъ Гертруды, бывало, скоро разгонялъ робость шарманщика; по теперь Гертруда, казалось, также была смущена не меньше его. Жанъ преодолѣлъ свою робость и началъ говорить, хотя краснѣя, но свободно. Послѣ нѣсколькихъ словъ, рѣчь его спуталась: онъ бормоталъ что-то… не зналъ…

— Говорите скорѣе, Жанъ, что вамъ надобно? тихо сказала Гертруда: — мнѣ некогда.

Шарманщику хотѣлось бы уйдти; только мысль о старой мамѣ могла остановить его.

— Господинъ Дорнъ ужь воротился? спросилъ онъ тихо, потупивъ глаза.

Гертруда покраснѣла и замялась. Ей казалось, что Жанъ услышитъ шопотъ изъ второй комнаты. Чтобъ объяснить ему эти голоса, стоило только сказать, что отецъ дома; но она не умѣла лгать.

— Нѣтъ еще… отвѣчала она.

Лицо Жана прояснилось.

— О, стало-быть, не все еще потеряно! вскричалъ онъ. — Добрая мамзель Гертруда, вся моя надежда на васъ… одолжите мнѣ до завтра панталоны, жилетку и фракъ…

— Зачѣмъ это? съ удивленіемъ спросила Гертруда.

Жанъ не отвѣчалъ. Гертруда вспомнила, что въ тотъ день былъ чистый понедѣльникъ.

— Не сбираетесь ли вы на балъ? снова спросила она съ возрастающимъ удивленіемъ.

Жанъ взглянулъ на нее сквозь слезы.

— На балъ!.. повторилъ онъ.

Въ этомъ словѣ было столько болѣзненной жалобы, что Гертруда испугалась. — Жанъ, бѣдный мой Жанъ! сказала она, взявъ его за руку: — я глупа!.. Но не понимаю, зачѣмъ вамъ теперь такъ поздно нужно нарядное платье?

Жанъ покачалъ головой и снова потупилъ глаза.

— Мнѣ бы не хотѣлось, мамзель Гертруда, чтобъ вы меня разспрашивали, потому-что вы, можетъ-быть, и не одобрите… Но я ничего отъ васъ не скрываю, вы знаете; если вамъ угодно выслушать, я скажу вамъ…

Глаза Гертруды заблистали любопытствомъ… Но въ комнатѣ Ганса Дорна въ эту минуту послышался стукъ отодвигаемыхъ стульевъ. Гертруда забыла-было о Францѣ и Денизѣ. Она вдругъ перемѣнилась.

— Я вѣрю вамъ, вѣрю, добрый мой Жанъ, торопливо проговорила она: — да и къ-чему мнѣ знать?.. Подождите, я сейчасъ принесу все, что вамъ нужно.

— Впрочемъ, если вы желаете, мамзель Гертруда, знать…

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Подождите, я сейчасъ ворочусь.

Она поспѣшно дошла до двери гансовой комнаты; но, взявшись за ручку, остановилась въ нерѣшимости. Глаза Жана слѣдили за нею, полные благодарности и любви. Но эти-то глаза и остановили ее, потому-что въ той комнатѣ былъ огонь, и Жанъ могъ увидѣть въ отворенную дверь Денизу съ Францомъ. Впрочемъ, надобно было рѣшиться, и она придумала средство такое же наивное, какъ душа ея, а между-тѣмъ вѣрное, потому-что Жанъ былъ самаго покорнаго характера.

— Послушайте, Жанъ, сказала она, принимая немного-важный тонъ: — я, пожалуй, схожу за платьемъ: но вы должны оборотиться спиной къ этой двери; вы не должны видѣть, что тамъ есть… это тайна батюшки.

Жанъ ту же минуту послушно обернулся къ лѣстницѣ. Гертруда взяла свѣчу и оставила его впотьмахъ. Она торопливо вошла въ комнату и думала, что затворила за собой дверь; но язычокъ стараго замка не попалъ на мѣсто, и половинка осталась полуотворенною. Дениза и Францъ, держа другъ друга за руки, тихо разговаривали. Они почти не замѣтили Гертруды, проходившей мимо ихъ въ самую заднюю комнату, откуда утромъ Гансъ Дорнъ досталъ весь гардеробъ для Франца. Гертруда поставила свѣчу на сундукъ и начала прибирать Жану платье по его росту.

Жанъ все стоялъ лицомъ къ неосвѣщенной лѣстницѣ, вовсе не думая проникнуть мнимую тайну Ганса Дорна. Стукъ, слышанный Гертрудой за кроватью и Жаномъ на лѣстницѣ, теперь затихъ. Жану послышалось только, какъ-будто кто отпиралъ изнутри дровяной чуланъ. Онъ хотѣлъ-было идти развѣдать, что это былъ за стукъ, какъ вдругъ другой предметъ отвлекъ его вниманіе. Съ лѣстницы подулъ сквозной вѣтеръ, и дверь, которую Гертруда не заперла, понемногу стала растворяться; тогда Жанъ услышалъ какой-то невнятный шопотъ. Сначала, онъ ничего не разобралъ; но потомъ отличилъ мужской голосъ. Первая вспышка ревности обожгла ему сердце; глаза его загорѣлись; кровь похолодѣла въ жилахъ. Ему нужно было принудить себя, чтобъ не оглянуться назадъ. Но онъ противился искушенію и стоялъ неподвижно. Между-тѣмъ, Гертруда напрасно старалась изъ кучи платья выбрать полный, удобный для Жана костюмъ. Она теряла терпѣніе; а извѣстно, что при нетерпѣніи всегда, какъ на зло, дѣло не подвигается впередъ.

Гертруда не возвращалась. Въ ушахъ Жана все еще раздавался подозрительный шопотъ. Лихорадочнымъ жаромъ горѣла у него голова; передъ глазами его тянулись видѣнія, созданныя ревнивымъ воображеніемъ. И въ ту минуту, когда онъ уже совсѣмъ готовъ былъ поддаться новому увлеченію, но еще держался за инстинктивное чувство доброты, ему послышался звукъ поцалуя. Онъ вздрогнулъ, какъ-будто его укололи, обернулся, вперилъ жадный взоръ въ комнату Ганса, увидѣлъ тамъ бѣлокурую голову юноши, склоненную надъ бѣлой женской ручкой, и снова услышалъ поцалуй. Лицо этого юноши поразило Жана; оно было ему знакомо; но онъ не могъ вдругъ припомнить, гдѣ видѣлъ его. Перегородка мѣшала ему видѣть лицо женщины, чью руку цаловалъ молодой человѣкъ; но Жанъ и не заботился о томъ: ему не приходила на умъ ни одна женщина, кромѣ Гертруды… Сквозной вѣтеръ подулъ назадъ, половинка двери затворилась; Жанъ машинально повернулся и сталъ въ прежнее принужденное положеніе. Онъ стоялъ безъ мысли, какъ-будто ошеломленный ударомъ въ голову.

— Вотъ, Жанъ, возьмите, сказала Гертруда, воротившаяся наконецъ съ платьемъ: — но батюшка скоро прійдетъ; уйдите же скорѣе, а платье принесите завтра утромъ какъ-можно-раньше.

Жанъ не трогался, и только молча, сдѣлавъ полуоборотъ головой, вперилъ въ нее глаза свои, мрачные и неподвижные.

— Ну, что же?.. сказала Гертруда, подавая ему узелъ.

Жанъ медленно поворотился и посмотрѣлъ на затворенную дверь. Гертруда топнула ножкой отъ нетерпѣнія.

— Гертруда, Гертруда! пробормоталъ Жанъ, сложивъ руки съ умоляющимъ видомъ: — ради Бога! сжальтесь надо мной!..

Гертруда не поняла причины этой внезапной скорби; притомъ, когда она проходила гансову комнату, Дениза сказала ей, что сбирается ѣхать. Она сунула въ руки Жана узелъ и шутя протолкала его до лѣстницы; потомъ заперла дверь.

Жанъ медленно, какъ-будто считая ступени, съ неповоротливостію автомата, двигаясь по данному направленію, спустился съ лѣстницы. Вышедъ на дворъ, онъ закрылъ руками свое пылающее лицо. Новая мысль блеснула у него въ головѣ; память его просвѣтлѣла. Здѣсь, на этомъ самомъ мѣстѣ, онъ видѣлъ въ первый разъ того молодаго человѣка; и Гертруда была тутъ же!.. Онъ бросилъ взоръ на освѣщенное завѣтное окно своей милой, и пустился бѣжать, скрѣпя свое занывавшее сердце.

Минуту спустя, Францъ и Дениза также вышли изъ квартиры Ганса Дорна.

— Дай Богъ, чтобъ ваши надежды сбылись, Францъ! говорила мадмуазель д’Одмеръ, входя въ аллею: — но будете ли вы счастливы, или нѣтъ, я обручена съ вами… буду — или ваша, или — ничья.

Старая Маріанна очнулась отъ сна, когда Дениза садилась возлѣ нея въ карету.

— Молодость-то легче мотылька! пробормотала она: — я бы и не повѣрила, что можно такъ скоро взбѣжать и сбѣжать по лѣстницѣ!..

Гертруда осталась одна въ комнатѣ и поправляла свою чистенькую постельку. Ганса Дорна еще не было. Не было никого ни на лѣстницѣ, ни на дворѣ. Нѣсколько минутъ спустя, дверь дровянаго чулана медленно отворилась и опять заперлась безъ шума. Черная тѣнь скользнула въ темнотѣ и ползкомъ спустилась съ лѣстницы. Она перешла дворъ, потомъ темную аллею и вышла на Площадь-Ротонды. Газовый свѣтъ издали упадалъ на безжизненное лицо идіота Геньйолета. Въ рукѣ у него былъ огромный, покрытый известковою пылью гвоздь. Онъ сѣлъ на мостовую, прислонясь спиною къ стѣнѣ; вытащилъ изъ кармана лоскутокъ, служившій ему носовымь платкомъ, отеръ имъ потъ съ лица и внимательно смѣрилъ рукой длину забѣлившейся части гвоздя.

— Крѣпко! бормоталъ онъ: — руки болятъ!.. а дира ужь вотъ какая!

И онъ началъ точить свой гвоздь о камни мостовой; скрипъ и визгъ желѣза мѣшался съ хриплымъ, однозвучнымъ пѣніемъ Геньйолета. Начальныхъ словъ не было слышно: такъ глухо и отрывисто выговаривалъ онъ ихъ; но потомъ, возвысивъ голосъ, онъ внятно запѣлъ:

Я видѣлъ, какъ старый Гансъ шкапъ отворялъ!

Онъ ящикъ-то спряталъ высоко, высоко!..

А завтра я диру проверчу,

Да желтушки найду!..

Ай-да дѣльцо! ай-да ну!

IX.
Игорный домъ.

Игорный домъ баронессы Сен-Рошъ, въ Улицѣ-Пруверъ, былъ притономъ средней-руки и слишкомъ отзывался близостью торговыхъ площадей и Улицы-Сен-Дени.

Для наполненія своихъ залъ, баронесса принуждена была принимать у себя весьма-мелкихъ посѣтителей, что, конечно, тяжело бываетъ подобнымъ ей людямъ.

Двери ея дома были открыты для гулящихъ кассировъ и прикащиковъ, для мелкихъ барышниковъ, и небогатыхъ, но разгульныхъ сынковъ, которые развратничаютъ трусливо, разсчитывая каждую копейку.

Къ-счастію, близкое сосѣдство Пале-Руаяла доставляло ей нѣсколько посѣтителей постоянныхъ и съ вѣсомъ: то были провинціальные франты, блестящіе искатели приключеній; наконецъ, иностранцы — эта завидная добыча, которую перебиваютъ другъ у друга всѣ игорные домы.

Разумѣется, тонкому плуту, выдающему себя за графа, неловко же сѣсть бокъ-о-бокъ съ какимъ-нибудь бухгалтеромъ Ломбардской-Улицы; но игорные домы на высшую ногу стали рѣдки; а полиція чутка, какъ бѣсъ. Выбирать не изъ чего. Счастливые дни рулетки миновались, и игрокъ, какъ наблюдательный философъ, предвидитъ, съ стоически-затаеннымъ горемъ, минуту, когда безвинно-преслѣдуемый бубновый король принужденъ будетъ скрывать свою побѣдную голову въ постыдной дали квартала Сен-Марсо. Если нужно, его будутъ преслѣдовать даже до Бьевра. Но бубновый король и въ изгнаніи найдетъ себѣ вѣрную дружину.

Игорный домъ Улицы-Пруверъ былъ еще далекъ отъ такихъ крайностей. По нынѣшнимъ плохимъ временамъ, домъ этотъ могъ считаться заведеніемъ очень-удобнымъ. Игру тамъ вели большую, а если иногда и встрѣчалась голь, за то были также и маркизы и прелестницы. Притомъ, обстоятельство весьма-утѣшительное: баронесса Сен-Рошъ еще ни разу не имѣла дѣла съ полиціей.

Она была, какъ не трудно отгадать, вдова, и вдова значительнаго человѣка; она испытала большія несчастіо; непрерывная цѣпь плачевныхъ обстоялельствъ поставила ее въ настоящее положеніе, для котораго, конечно, она не была создана.

О! если умершіе могутъ слѣдить за дѣлами на землѣ, то покойный баронъ Сен-Рошъ долженъ быть самый несчастный покойникъ! По-крайней-мѣрѣ, его благородная вдова старалась сохранить, въ своемъ несчастіи, все возможное достоинство. Помощники у ней были люди замѣчательные: правая рука ея, банкометъ въ тридцать-и-сорокъ, былъ не кто иной, какъ господинъ де-Наварэнъ, заслуженный штаб-офицеръ, службы греческаго короля, украшенный на полѣ знаменитаго сраженія собственноручно славнѣйшимъ изъ Эллиновъ — великимъ Колокопуло!

Мы еще не имѣли случая говорить о господинѣ Наварэнѣ; что же касается до баронессы Сен-Рошъ, намъ она уже извѣстна подъ именемъ Жозефины Батальёръ, тампльской торговки.

Кромѣ господина Наварэна, Батальёръ пользовалась помощью и совѣтами другой особы, которая, казалось, была рождена для этого рода дѣлъ. Госпожа де-Лорансъ мѣшалась во все, и вездѣ видна была ея опытная рука. Снаружи, ничто не показывало промысла этого дома. Онъ съ-виду былъ степененъ и чистъ; сосѣди, вѣроятно, и не подозрѣвали, что происходитъ у нихъ подъ бокомъ.

Входъ былъ съ Улицы-Пруверъ, но былъ также и другой выходъ, на птичій торговый рынокъ. Скромно освѣщенная лѣстница не бросалась въ глаза тѣмъ обличительнымъ газовымъ свѣтомъ, который сдѣлался вывѣскою всякаго публичнаго дома. Вошедшій сказывалъ смиренному, получающему хорошую плату, швейцару, фамилію баронессы и шелъ въ первый этажъ. Въ дверяхъ встрѣчалъ его старый слуга, въ сѣрой ливреѣ, съ почтенной наружностью, лысымъ лбомъ и патріархально-простодушною улыбкой.

Этотъ почтенный человѣкъ былъ, такъ-сказать, контролеръ заведенія. Онъ принималъ надежныхъ и отказывалъ подозрительнымъ. Получившіе отказъ уходили въ полномъ убѣжденіи, что они не туда зашли.

Такой почтенный старикъ могъ ли служить церберомъ у дверей игорнаго дома? Этого драгоцѣннаго служителя отъискала Малютка.

При входѣ, не слышно было никакого шума; развѣ иногда долеталъ едва-внятный говоръ, когда голоса игроковъ случайно становились громче.

Но это рѣдко случалось, потому-что вывѣшенное въ залѣ на стѣнѣ объявленіе предписывало строгіе законы, требовало, чтобъ люди и разорялись безъ шума. Но еслибъ и случилось кому за шумѣть, то крики теряли свою рѣзкость, проходя сквозь двери, обитыя шерстяными матеріями. Они достигали до уха непосвященнаго въ таинства дома не больше, какъ отголоски гостинаго дамскаго разговора.

Не было слышно ни звона золота, ни тѣхъ монотонныхъ, завѣтныхъ возгласовъ банкомета, которые поражаютъ всякаго при входѣ въ игорный домъ.

Гость, впущенный старикомъ, вступалъ въ прихожую, по-видимому принадлежавшую благородному дому: въ ней было очень-ограниченное число вѣшалокъ; но въ сторонѣ находилась другая комнатка, въ которой всѣ стѣны были унизаны гвоздями и вѣшалками.

За прихожей слѣдовала небольшая зала. Тутъ нѣсколько молоденькихъ и большею частію хорошенькихъ дамъ, казалось, собрались провести въ пріятной бесѣдѣ вечеръ.

Это дамское общество, безъ сомнѣнія, было тутъ для отвода глазъ полиціи въ несчастномъ случаѣ, а можетъ-бытъ, имѣло и другую цѣль.

Въ третьей комнатѣ стоялъ столъ для ланцкнехта, въ который играли подъ надзоромъ довѣреннаго отъ дома лица.

Въ четвертой и послѣдней — большой, длинный, четвероугольный, обтянутый зеленымъ сукномъ столъ, окруженный въ четыре ряда игроками, служилъ для игры въ тридцать-и-сорокъ.

Въ этой комнатѣ присутствовала сама баронесса Сен-Рошъ и ея оффиціальная правая рука — господинъ де-Наварэнъ, заслуженный штаб-офицеръ.

Три первыя комнаты меблированы были довольно-просто; послѣдняя была почти вовсе безъ мебели. По голымъ стѣнамъ, она походила на бильярдную залу. И дѣйствительно, въ ней не было ни картинъ, ни гравюръ; только двѣ палисандроваго дерева рамки, какъ во всѣхъ кофейныхъ домахъ; да горка съ двумя дюжинами кіевъ и другими принадлежностями. На одной изъ рамокъ были три связки маленькихъ нанизанныхъ шариковъ, для отмѣтки числа очковъ; на другой — законы бильярдной игры.

Не было только самого бильярда.

Кромѣ этихъ двухъ рамокъ, назначенія которыхъ нельзя было угадать съ перваго раза, еще двѣ особенности дѣлали эту комнату не совсѣмъ-похожею на залу, назначенную для игры въ тридцать-и-сорокъ, какія бывали въ прежнихъ публичныхъ игорныхъ домахъ.

Во-первыхъ, сзади банкомета была приставлена къ стѣнѣ огромная, обтянутая зеленымъ сукномъ, широкая доска. По обѣимъ сторонамъ ея стояли неподвижно два видные лакея.

Во-вторыхъ, рѣшетчатая ложа какъ-то неловко нарушала симметрію комнаты. Въ этой ложѣ могло помѣститься три или четыре человѣка. Она была совершенно закрыта снутри шелковыми занавѣсками и задней стороной своей примыкала къ стѣнѣ, имѣвшей, вѣроятно, въ этомъ мѣстѣ отверстіе для выхода изъ ложи; передняя часть этой ложи выступала до игорнаго стола и приходилась на самой серединѣ его.

Баронесса Сен-Рошъ всегда помѣщалась между ложей и Наварэномъ, который, какъ банкометъ, сидѣлъ противъ середины стола.

Баронесса по временамъ наклоняла голову и приставляла ухо къ ложѣ. Безъ-сомнѣнія, она слушала чьи-нибудь слова, которыхъ никто, кромѣ ея, не могъ слышать. Игроки привыкли къ этому явленію, и потому не удивлялись.

Снаружи въ ложѣ было устроено небольшое отверстіе или форточка, отворявшаяся прямо на столъ; въ эту форточку иногда просовывались бѣлыя женскія руки, сыпали золото или бросали банковые билеты на ставки.

Изрѣдка изъ форточки показывались и мужскія руки.

Никто изъ гостей не могъ проникнуть тайны этой ложи, принцессиной ложи, какъ ее называли. Она занимала всѣ бывшія въ домѣ головы, — и какихъ предположеній не сочиняли на ея счетъ эти головы!

Счастливые игроки поглядывали на ложу съ довольной улыбкой, какъ-будто она скрывала какое-нибудь благосклонное божество; несчастливые бросали на нее сердитые взгляды и, казалось, обвиняли ее. Наконецъ, люди безъ предразсудковъ полагали, что за этими занавѣсками скрываются какія-нибудь знатныя особы..

И загадка эта, никогда неразгаданная, не только не вредила пользамъ заведенія, но даже служила ему приманкой. Эта бѣлая ручка, такъ часто игравшая банковыми билетами, сводила съ ума самыхъ хладнокровныхъ: иные даже и приходили только для ложи, къ ней только и обращались съ своими рѣчами. Одни воображали за занавѣсками прелестное личико, другіе — лицо старой герцогини-мильйонерши. И всѣ мечтали о побѣдѣ надъ воображаемой женщиной, Всѣ мечтали объ обольщеніи принцессы, и исторія съ Францомъ, приглашеннымъ въ ложу, оправдывала эти надежды и мечты, которыя, слѣдовательно, были не совсѣмъ же несбыточны.

Было около половины одиннадцатаго. Игорное собраніе было въ полномъ своемъ составѣ. Господинъ де-Наварэнъ, заслуженный штаб-офицеръ, занималъ свое мѣсто справа отъ ложи; подлѣ него стояла касса, а. далѣе за кассой какой-то господинъ, державшій талію.

Господинъ де-Наварэнъ имѣлъ видъ вмѣстѣ и воинственный и мягкій. Пріемы его были полны достоинства, важны и очень-вѣжливы; особенно манера, съ которой онъ сгребалъ золото со ставокъ, показывала человѣка какъ-нельзя-болѣе благороднаго.

На немъ лежала не одна обязанность. Кромѣ важной и оффиціальной должности содержателя банка, исполняемой имъ совершенно-удовлетворительно, онъ же, своими сѣдыми усами, внушалъ почтеніе и ограничивалъ порывы — или слишкомъ буйныхъ игроковъ, или еще неопытныхъ новичковъ, которые иногда порывались оспоривать опредѣленіе судьбы.

Въ случаѣ тревоги, опять онъ же, господинъ де-Наварэнъ, долженъ былъ спасать отечество, съ помощію двухъ рослыхъ, въ сѣромъ ливреѣ, лакеевъ, которые стояли за нимъ. Малютка совершенно-справедливо говорила Эсѳири, что у ней въ игорномъ домѣ приняты всѣ возможный предосторожности. Подъ рукой у господина де-Наварэна въ столѣ была мѣдная ручка, которую мы можемъ сравнить съ предохранительнымъ клапаномъ пароваго котла. Дѣйствовалъ ею г. де-Наварэнъ просто и легко. При малѣйшемъ подозрительномъ шумѣ, игроки должны были встать; заслуженный штаб-офицеръ давилъ ручку и скрытая пружина поднимала со всѣхъ четырехъ сторонъ стола бильярдные борты, а рослые лакеи брали огромную доску, обтянутую зеленымъ сукномъ, и, опустивъ ее между бортами, совершенно закрывали весь игорный столъ съ деньгами, картами и всѣми обличительными признаками.

Въ то же время, ложа, отъ одного толчка, неслышно вкатывалась въ сосѣднюю комнату, и оставляла вровень съ стѣной только наружную свою сторону, представляющую деревянную рѣшетчатую дверь.

И вмѣсто этого вертепа, гдѣ тридцать-и-сорокъ пересыпали столько золота, въ одно мгновеніе являлась самая невинная бильярдная зала.

Безчисленное множество репетицій совершенно пріучили всѣхъ къ этой перемѣнѣ декорацій; для нея, на-самомъ-дѣлѣ, было нужно ни болѣе, ни менѣе четверти минуты.

Впрочемъ, мы уже сказали, что всѣ эти мудрыя предосторожности были до-сихъ-поръ безполезны. Полиція ни разу еще носу не показывала въ домъ баронессы Сен-Рошъ.,

Въ настоящій вечеръ, игра шла какъ-нельзя-лучше; игроки все больше тѣснились около стола. Золото сыпалось, лилось и переливалось; шелковистые, прозрачные и мягкіе листочки банковыхъ ассигнацій тамъ-и-сямъ лоснились при огнѣ. Форточка ложи еще не открывалась; принцесса, вѣроятно, еще не пріѣхала.

Баронесса Сен-Рошъ, во всемъ блескѣ своего убранства, предсѣдала съ истиннымъ величіемъ. Человѣкъ, метавшій карты, бывшій прежде въ долѣ у Фраскати, исполнялъ свою должность какъ виртуозъ, и однимъ взглядомъ окидывалъ всѣ ставки.

Около стола не было недостатка въ странныхъ лицахъ. Демонъ игры одушевлялъ всѣхъ своимъ дыханіемъ то безобразно-смѣшнымъ, то ужаснымъ. Одни бросали горстями, съ какимъ-то безумнымъ мужествомъ, луидоры; другіе робко ставили скромный пятифранковый экю; третьи, благоразумные, только издали слѣдили за игрой и прилежно отмѣчали на картахъ свои воображаемые выигрыши. Подобныя лица очень-хорошо знакомы всякому, кто хоть разъ былъ въ игорномъ домѣ. Это важные, угрюмые сумасброды, истые философы, упрямыя головы, которыя грезятъ о невозможномъ, строятъ фантастическіе выводы, хотятъ даже остановить самое движеніе. Въ золотыя времена Пале-Руаяля ихъ бывало много; и они-таки выигрывали франковъ по десяти въ вечеръ. Теперь они, несчастные, въ упадкѣ; прозябаютъ въ ожиданіи великаго реформатора, который возстановитъ рулетку.

Изъ всей этой внимательной, жадной толпы, кромѣ баронессы Сен-Рошъ, намъ знакомы еще два лица: водевилистъ Амабль Фисель, авторъ Бутылки Шампанскаго, и Пиладъ его, графъ Миремонъ, пришли сюда убить, по-обыкновенію, время и занять чѣмъ-нибудь свое скучное бездѣлье.

Ни тотъ, ни другой изъ нихъ не былъ игрокомъ; но погода была холодная, и притомъ надо же что-нибудь дѣлать. Они стояли, взявшись, по-обыкновенію, подъ руки, въ заднемъ ряду, съ лорнетами въ глазахъ.

— Вотъ какъ, говорилъ Фисель: — и вы получили посланіе изъ дома Гельдберга?

— Посланіе съ нарочнымъ.

— А о чемъ оно?

— О! оно очень-любезно!.. Дѣло идетъ объ этомъ великолѣпномъ праздникѣ, о которомъ столько толковъ… знаете, тамъ въ замкѣ, въ Германіи…

— Какъ не знать!

— Вамъ тоже пишутъ о немъ?

— Конечно!.. Безъ меня и не думали обойдтись!.. Я не зналъ, что будутъ писать намъ обоимъ и хотѣлъ васъ представить.

— И я также, другъ мой, сказалъ нѣсколько-обидѣвшійся Миремонъ: — впрочемъ, благодарю за намѣреніе.

— Ну, да! прибавилъ Фисель: — я вижу, на насъ смотрятъ какъ на истинныхъ друзей… я, по своему письму, угадываю содержаніе вашего… На васъ, конечно, разсчитываютъ, чтобъ веселѣй было на праздникѣ..

— Разумѣется, отвѣчалъ Миремонъ: — чтобъ, такъ-сказать, увлечь все это!

— Чтобъ оживить праздникъ…

— Согрѣть…

— Чтобъ говорить и дѣлать какъ-можно-больше глупостей…

— Наконецъ, чтобъ потѣшить всѣхъ этихъ богачей!

Оба друга переглянулись и обмѣнялись неизмѣримыми зѣвками. Таковы ужь парижскія знаменитости. Никто не зѣваетъ шире тѣхъ, которые слывутъ за отъявленныхъ весельчаковъ. Знаменитое своимъ раннимъ цвѣтомъ каштановое дерево въ Тюильри, прозванное «деревомъ 25 марта», едва раскрываетъ свои достославныя почки, а его безвѣстные сосѣди ужь въ полномъ цвѣту.

— И вы придумали что-нибудь? спросилъ Миремонъ.

— Тысячу вещей!

— Чортъ возьми!.. надо бы намъ согласиться, если вы хотите: у меня пока ничего нѣтъ въ головѣ.

— Мы подѣлимся, сказалъ великодушный Фисель: — прежде всего нуженъ театръ…

— Разумѣется… и труппа!

Фисель съ видомъ глубокаго превосходства пожалъ плечами.

— Надо веселить весь этотъ людъ, прибавилъ онъ: — а молоденькія банкирши и баронессы лучше захотятъ сами играть, чѣмъ слушать парижскихъ актёровъ… Положимъ, найдется по десяти импровизированныхъ актёровъ и актриссъ… выйдетъ двадцать счастливыхъ людей!

Миремонъ, казалось, не убѣдился.

— Подумайте! сказалъ Фисель: — какой прекрасный случай разрядиться въ перья, цвѣты, брильянты!.. А потомъ, первые любовники… въ обтяжку панталоны, франтовскіе башмаки!..

— Съ одной стороны правда! прошепталъ Миремонъ: — этимъ будетъ забава, а другимъ?

— Ну, положимъ, другихъ наберется до шести-сотъ… Съ одной стороны, будетъ двадцать избранныхъ счастливцевъ, которые рады будутъ выставить себя на всеобщее удивленіе; съ другой, шесть-сотъ зрителей, довольныхъ какъ боги Олимпа; они будутъ безпощадно грызть избранниковъ и единодушнымъ приговоромъ признаютъ ихъ смѣшными.

— Амабль, сказалъ Миремонъ: — когда вы не пишете, сколько у васъ ума!.. Но что же играть?

— Во-первыхъ, Бутылку Шампанскаго...

— Да это старо!

— Я перемѣню имена дѣйствующихъ лицъ, и пріищу другое названіе… напримѣръ, Торжество Шампанскаго и Любви… какъ это вамъ нравится?

— Сантиментально, но мило… Смотрите… вотъ принцесса!

Дѣйствительно, форточка таинственной ложи отворилась и показалась дивная ручка съ банковымъ билетомъ…

Едва произнесъ графъ Миремонъ: «принцесса», какъ слово это пробѣжало по всѣмъ устамъ вокругъ стола. Всѣ глаза уставились на ложу.

Впрочемъ, тутъ не было ничего необыкновеннаго., Почти каждый вечеръ открывалась форточка и показывалась та же самая ручка; но много мѣсяцевъ прошло уже съ-тѣхъ-поръ, какъ загадка эта въ первый разъ запала всѣмъ въ головы и, повторяясь каждый вечеръ, оставалась еще неразгаданною; а время всегда придаетъ важность таинственному. Догадки и толки растутъ, разнообразятся; правдоподобіе въ заключеніяхъ теряется, и головы самыя положительный впадаютъ наконецъ въ романическія предположенія.

На-счетъ принцессы ходили тысячи исторій, и появленіе ея всегда приводило въ волненіе общество. Баронесса Сен-Рошъ крѣпко сопротивлялась нападеніямъ любопытныхъ. Ее осаждали, преслѣдовали… къ ней подступали со всѣхъ сторонъ… Старые, привычные уже гости, сдѣлавшіеся друзьями дома, подъѣзжали къ ея сердцу. За иностранцевъ хлопотали ихъ кошельки, какъ доказательства самыя неотразимыя; но ничто не брало: стойкость баронессы выдерживала всѣ возможныя аттаки, и любопытные — оставались при своемъ любопытствѣ. Когда нападающіе слишкомъ подступали, хитрая баронесса дѣйствовала какъ старые олени, которые поднимаютъ своихъ самокъ и сбиваютъ со слѣда собакъ: она сама пускала въ ходъ какое-нибудь новое предположеніе и запутывала дѣло такъ, что самые искусные люди совершенно терялись въ догадкахъ.

Съ минуту (а это не мало въ подобномъ мѣстѣ) кругомъ стола носился какой-то невнятный шопотъ, и игра пріостановилась. Скромная часть общества, какъ-то: мелкіе торговцы, разгульные прикащики и прочіе имъ подобные, сильно таращили глаза и, казалось, пожирали эту просунувшуюся изъ ложи ручку. Нѣкоторыя, сидѣвшія кое-гдѣ около стола дамы, чувствуя, что звѣздочки ихъ тускнѣютъ и гаснутъ, закусили губки и тихонько утверждали, что принцесса должна быть — какое-нибудь старое чудовище, которому нельзя и показаться. Извѣстно, что и у старой женщины могутъ быть хорошенькія руки. Иностранцы не опускали лорнетовъ; Англичане, всегдашніе посѣтители игры, ощупывали свои бумажники и преважно сами себѣ задавали вопросъ, до какой крайности способны дойдти они въ этомъ случаѣ.

Но нечего дѣлать! Баронесса молчала, не смотря на британскіе бумажники, и лучшія двойныя театральныя трубки не могли проникнуть сквозь шелковыя занавѣски.

— Ну же, ну! господа! сказалъ заслуженный штаб-офицеръ греческаго короля: — извольте заниматься игрой, если угодно играть.

Но это воззваніе мало имѣло успѣха; всѣ были слишкомъ-сильно заняты ложей.

— Чортъ возьми! эта рука должна быть мнѣ знакома, сказалъ Миремонъ Фиселю.

— Удивительно, прошепталъ Фисель: — тутъ цѣлый водевиль и водевиль съ успѣхомъ.

— Разсмотрите хорошенько, Амабль: это рука молодой маркизы де-Вьё-Льё.

— Я вижу, отвѣчалъ Фисель: — водевиль… три дѣйствія… мужъ ищетъ свою жену и находитъ ее невинною въ этой ложѣ… Какой-нибудь Арналь занимается отмѣткой счастливыхъ картъ… честный, но слабый кассиръ теряетъ честь…

— Но нѣтъ, прервалъ Миремонъ: — у маркизы рука больше… да, я держу пари, это маленькіе пальчики виконтесы де-Лонире.

— Хорошенькіе куплеты, продолжалъ Фисель: — остроты… немного сердечной теплоты… О, да! двадцать-пять представленій непремѣнно!

Водевилистъ протяжно вздохнулъ; лицо его сіяло. Не всякій день случалось ему нападать на мысль.

Пока онъ восхищался самъ собой, а изобрѣтательный Миремонъ пріискивалъ третье имя для обладательницы бѣленькой ручки, тишина воцарилась около стола, и игра начала мало-по-малу брать свое.

Господинъ де-Наварэнъ только-что сбирался подать сигналъ къ начинанію таліи, какъ вдругъ, среди этой тишины, предшествующей обыкновенно приговорами фортуны, дверь отворилась. Прежде, въ подобную торжественную минуту, самъ король могъ бы войдти, не обративъ на себя вниманія; но въ этотъ вечеръ, казалось, и воздухъ волновался какимъ-то увлеченіемъ; у всѣхъ нервы были потрясены, и всѣ невольно обратились къ двери.

Вошелъ человѣкъ высокаго роста. Изящный костюмъ его былъ полонъ благородства и строгой простоты. Онъ былъ молодъ и съ замѣчательно-прекраснымъ лицомъ. Никто не зналъ его. Сама баронесса Сен-Рошъ не могла скрыть своего изумленія.

Гордо и спокойно приблизился онъ къ играющимъ; потомъ обошелъ кругомъ стола, остановился по лѣвую сторону ложи (правую замыкала баронесса) и отъискалъ себѣ мѣсто въ первомъ ряду игроковъ.

Рука таинственной женщины все еще покоилась на столовомъ сукнѣ; незнакомецъ наклонился впередъ и прикоснулся къ ней; рука съ трепетомъ отдернулась назадъ.

Это всѣхъ поразило; игра остановилась. Англичане и прикащики разинули рты. Фисель забылъ о водевилѣ, и Миремонъ уже не пріискивалъ четвертаго имени… Послышалось легкое движеніе внутри ложи и баронесса Сен-Рокъ, вѣроятно по условному знаку, приставила ухо къ занавѣскѣ. Черезъ двѣ или три секунды, она встала и подошла къ незнакомцу.

— А, завязывается! сказалъ Фисель.

— Что бы это значило? шепталъ Миремонъ.

Баронесса сказала нѣсколько словъ на ухо незнакомцу; онъ поклонился въ знакъ согласія. Потомъ, она пошла къ боковой двери; незнакомецъ послѣдовалъ за ней и вышелъ, какъ вошелъ, не проронивъ ни одного слова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ежедневные посѣтители игорнаго дома Улицы-Пруверъ дали рѣшетчатой ложѣ такое точное названіе, которое стоило всякихъ описаній.

Во внутренности ея былъ микроскопическій будуаръ, изящный какъ игрушка, весь убранный шелковой матеріей, украшенный со всевозможнымъ кокетствомъ.

Въ ту минуту, какъ незнакомецъ, дерзнувшій коснуться безъ церемоніи бѣленькой ручки, выходилъ изъ залы за баронессой, Малютка была одна въ ложѣ. Она стояла опершись рукой на ручку креселъ, въ положеніи безпокойнаго ожиданія.

Внутренность ложи была гораздо-темнѣе залы; она освѣщалась только свѣтомъ зальной люстры, проникавшимъ туда сквозь занавѣски.

При этомъ полусвѣтѣ, Малютка могла все видѣть, а сама оставалась невидимой. Любопытные взоры игроковъ никакъ не могли проникнуть сквозь занавѣски темной ложи, тогда какъ Сара, зная мѣста, гдѣ раздѣлялись эти занавѣски, свободно окидывала взоромъ весь столъ.

Когда собиралось общество извѣстнаго рода, и Малюткѣ приходила въ голову мысль явиться между игроками, тогда наказъ о пріемѣ гостей дѣлался гораздо-строже, и Сара, измѣнивъ свою наружность театральнымъ переодѣваньемъ, смѣло приходила въ залу и садилась за зеленый столъ. Баронесса Сенъ-Рошъ обладала драгоцѣннымъ даромъ убирать голову и замаскировывать лицо. И дѣйствительно, подъ ея рукой, г-жа де-Лорансъ такъ преобразовывалась, что могла обмануть даже близкихъ друзей своихъ; но она была крайне-благоразумна въ своихъ выходкахъ и всегда дѣйствовала навѣрняка.

Въ этотъ вечеръ г-жѣ де-Сен-Рошъ не было надобности заниматься туалетомъ Сары; присутствіе водевилиста и графа де-Миремона, принимаемыхъ въ домѣ Гельдберга, не позволяло ей показаться въ залѣ. Незнакомецъ, знавшій, вѣроятно, условныя для входа слова, явился въ игорномъ домѣ черезъ нѣсколько минутъ послѣ ея пріѣзда.

Малютка не замѣтила его прихода. Она въ это время задумалась о происшествіяхъ того дня. Рука ея машинально поднялась и открыла стоявшій возлѣ нея превосходной работы ящикъ, служившій ей кассой. Она вынула изъ него банковый билетъ и, просто по привычкѣ, просунула его въ форточку. Она участвовала и играла на своемъ столѣ, гдѣ содержатель банка распоряжался ея же деньгами, играла изъ дѣтской прихоти, понятной въ опытномъ игрокѣ. Настоящая война была между Наварэномъ и всей толпой, а не ею. Играя противъ него, она играла противъ себя. Но заслуженный штаб-офицеръ греческой службы утверждалъ, что эта невинная игра была не вовсе-безполезна: ея банковые билеты привлекали чужіе билеты; раскрывались бумажники, и игра оживлялась.

Если Сара хотѣла играть сама, и не шутя, то садилась за ланцкнехтъ, и присутствіе ея тамъ всегда знаменовалось грудами золота.

Но въ этотъ вечеръ въ головѣ у нея была не игра. Память ея была полна, и мысль работала неусыпно. Сколько происшествій въ двадцать-четыре часа, не считая даже приключеній на балѣ Фаваръ! Болѣзнь мужа, но-видимому дошедшая до крайняго развитія; дуэль Франца, вышедшаго побѣдителемъ — оставшагося для нея живымъ упрекомъ; наконецъ дочь ея — бѣдный ребенокъ, слабый и блѣдный, котораго она видѣла у Араби сквозь дурно-сколоченныя доски.

Юдиѳь, единственная дочь знатной дамы, наслѣдница всѣхъ этихъ тщательно-скрытыхъ мильйоновъ, Ноно-Гилифарда, раба ростовщика, мученица идіота, несчастное твореніе, которое, не успѣвъ развиться, чахло, окруженное презрительнымъ сожалѣніемъ тампльскихъ нищихъ!..

Юдиѳь, которая завтра же, можетъ-быть, промѣняетъ свой разостланный на каменномъ полу тощій тюфякъ на великолѣпное ложе, свое запачканное, истертое ситцевое платье на кружева и бархаты, свои слезы на улыбки, свое блѣдное, худощавое личико на прелесть счастливой юности!..

Да, она была прекрасна даже въ этомъ болѣзненномъ положеніи!

Сколько лучей невѣдомыя ей теперь радости зажгутъ въ ея томныхъ глазахъ! Какъ богато заблестятъ ея теперь-нечесанные волосы! Сколько граціи будетъ въ изгибѣ этой таліи, теперь уничтоженной нуждою, прикрытой отвратительными лохмотьями!

Сара улыбнулась. Никогда еще она не видѣла ее такъ хорошо; никогда она сама не погружалась такъ глубоко въ страшную нищету, въ которой гибла дочь ея, — и все это наканунѣ освобожденія, наканунѣ дня торжества и радости!

Юдиѳи нѣтъ еще пятнадцати лѣтъ. И цѣлая жизнь счастія за нисколько лѣтъ тяжелыхъ! Пройдетъ нѣсколько дней, и она забудетъ свои страданія: вновь расцвѣтетъ она, и минувшее горе превратится въ очарованіе…

Такъ думала Сара. Она устроивала прекрасную, спокойную, блестящую будущность дочери съ такою нѣжною предупредительностью, отъ которой материнское сердце дѣлалось какъ-бы гнѣздомъ, гдѣ находится мысль о ея дитяти…

Потомъ приходили ей другія мысли; какая-то тѣнь набѣгала на ея улыбку, лобъ морщился, въ лицѣ выражалась угроза. И все за Юдиѳь!..

Она думала о господинѣ де-Лорансѣ, стоявшемъ живою преградой между Юдиѳью и жизнью; думала о Францѣ, который, погубивъ мать, можетъ разрушить всю будущность дочери.

И лицо ея становилось страшно; подъ полуопущенными рѣсницами таился холодный, неумолимый взглядъ.

Для обороны нужно было убійство…

И сквозь эти мысли пробивались другія — легкія, соблазнительныя. Душа этой женщины была — хаосъ. Тамъ смѣшались всѣ степени зла и не могли погасить одной искры божествеинаго огня.

Г-жа де-Лорансъ думала о Ліи, своей меньшой сестрѣ. Ліа была счастлива, а Юдиѳь терпѣла горе. Ліа была прекрасна какъ ангелъ и душа у ней была ангельская… Бѣдная Юдиѳь! изъ-за нея же г-жа де-Лорансъ ненавидѣла Лію, — изъ-за нея, которая страдала такъ тихо, которую страданія не научили ненавидѣть.

За Ліей — Эсѳирь. Эсѳирь — графиня, вдова. Ей только двадцать-пять лѣтъ… Во всемъ этомъ Сара завидовала ей. Но, кромѣ зависти, въ сердцѣ ея крылся еще инстинктъ пропаганды, который западаетъ въ сердце вмѣстѣ съ порокомъ. Перевоспитаніе Эсѳири уже было начато; Сара не хотѣла ее оставить на полдорогѣ.

Эсѳирь, докторъ, весь свѣтъ, все… все мѣшалось въ мечтахъ Сары.

При первой ставкѣ, мысли ея набрели на барона Альберта Родаха, который такъ странно являлся ей въ домѣ Гельдберга. Со вчерашняго дня, она встрѣтилась съ нимъ три раза — сначала въ Тамплѣ, потомъ на балѣ Комической-Оперы, а наконецъ въ домѣ отца. Онъ знаетъ Эсѳирь. Сара старалась угадать, какъ попалъ онъ къ Гельдбергамъ, и вдругъ рука ея, машинально просунутая въ форточку, почувствовала прикосновеніе другой руки.

Она очнулась и быстро осмотрѣлась. Налѣво отъ ложи стоялъ высокій человѣкъ съ протянутой еще рукой. Сара взглянулаь на него сквозь занавѣски и узнала барона Родаха. Невольный страхъ охватилъ ее.

— Опять онъ!.. прошептала она.

X.
За занавѣской.

Баронъ Родахъ неподвижно стоялъ подлѣ ложи и, не сводя глазъ, смотрѣлъ на рѣшетку. Случай направлялъ взоръ его прямо на то мѣсто, гдѣ была Сара: онъ, казалось, видѣлъ ѣѣ сквозь занавѣску.

Малютка, замѣтивъ его, наклонилась въ другую сторону и тихо подозвала Батальёръ. Послушное ухо баронессы Сен-Рошъ прильнуло къ рѣшеткѣ. Малютка что-то сказала ей, и г-жа Сен-Рошъ встала, чтобъ исполнить приказаніе, т. е. привести барона въ ложу.

Выходъ Родаха такъ же заинтересовалъ игроковъ, какъ и приходъ его. Нѣсколько минутъ они ждали, не возвратится ли онъ.

— Пожалуйста, пожалуйста, господа, сказалъ заслуженный штаб-офицеръ: — займемся своимъ дѣломъ… Ставка кончена… ничего больше?..

Темныя карты выстроились въ шеренгу.

Г-жа Сен-Рошъ и баронъ шли корридоромъ въ сосѣднюю съ залой комнату, изъ которой былъ входъ въ ложу, и въ которую она, въ случаѣ нужды, вкатывалась.

Малютка уже отворила дверцу ложи и стояла на порогѣ; въ лицѣ ея выражалось сильное смущеніе. Увидѣвъ г-жу Сен-Рошъ, шедшую впереди, она повелительнымъ жестомъ остановила ее и сказала: — хорошо, голубушка Батальёръ, оставьте насъ.

Баронесса остановилась и поворотила налѣво-кругомъ. Родахъ, догнавшій ее въ эту минуту, при имени Батальёръ быстро обернулся. Торговка была уже въ концѣ корридора. Онъ стоялъ неподвижно, устремивъ глаза на дверь, въ которую она исчезла.

Малютка замѣтила это и, сама не понимая почему, еще больше смутилась.

Г-жа Сен-Рошъ, напротивъ, не зная, какой эффектъ произвело ея имя, спокойно возвратилась въ игорную залу и сѣла на свое мѣсто.

— Куда она провела его? спросилъ Миремонъ водевилиста.

Фисель указалъ на ложу.

— Гы, гм! пробормоталъ графъ. — Вотъ прекрасная мысль!.. далъ бы я что-нибудь, чтобъ знаъ, дѣйствительно ли бѣлая ручка принадлежитъ маркизѣ или графинѣ…

— Вотъ бы сцена!.. сказалъ Фисель: — только ложу-то нельзя поставить на театрѣ!..

Молчаніе воцарилось вокругъ стола; игра шла своимъ чередомъ; ничто болѣе не развлекало игроковъ.

Насмотрѣвшись на дверь, въ которую вышла Батальёръ, баронъ Родахъ обратился къ г-жѣ де-Лорансъ и съ важною вѣжливостью поцаловалъ у ней руку. Малютка еще не успокоилась отъ своего смущенія; брови ея морщились, она краснѣла. Это смущеніе, котораго она не могла преодолѣть, еще замѣтнѣе было предъ яснымъ спокойствіемъ прекраснаго лица Родаха.

— Вы, кажется, не ждали меня, сказалъ онъ выпрямившись.

Глаза Сары опустились; она не вдругъ отвѣчала.

— Альбертъ! Альбертъ! проговорила она наконецъ голосомъ, въ которомъ слышно было смущеніе: — вы странный человѣкъ!.. Кто васъ привелъ сюда? какъ вы прошли?.. Не-уже-ли вы меня искали здѣсь?

Баронъ холодно улыбнулся.

— Сколько вопросовъ! Будемъ отвѣчать по порядку… Привелъ меня сюда не столько случай, сколько собственное желаніе… Прошелъ я сюда, сказавшись другомъ г. Наварэна и произнеся почтенное имя баронессы Сен-Рошъ…

Сара блѣднѣла, слушая его.

— Что касается до третьяго вопроса, продолжалъ баронъ: — то не-уже-ли вы сомнѣваетесь, что я искалъ васъ?

— Только… проговорилъ онъ послѣ минутнаго молчанія, съ неуловимымъ оттѣнкомъ ироніи: — можетъ-быть, я пришелъ и еще для чего-нибудь…

— Что жь это что-нибудь?.. спросила Малютка, стараясь улыбнуться.

— Это моя тайна, отвѣчалъ баронъ съ почтительнымъ поклономъ.

Малютка взглянула на него, какъ-будто стараясь угадать его мысль по глазамъ; но глаза Родаха, гордые, блестящіе, выразительные, были въ эту минуту зеркаломъ, въ которомъ ничего не отражалось.

Малютка обыкновенно играла примадонну въ комедіяхъ; но какую роль взять теперь? Мысль барона была неуловима. Малютка не знала, дѣйствовать ли съ нимъ какъ съ другомъ, или какъ съ врагомъ. Мысль объ опасности никогда не приходила ей въ голову. Но она знала Альберта живымъ, веселымъ, безпечнымъ, быстрымъ въ словахъ и на дѣлѣ, теперь онъ былъ важенъ и холоденъ… Это маска, конечно, и для такого человѣка маска тяжелая; между-тѣмъ, Альбертъ такъ свободенъ въ ней, какъ-будто никогда не снималъ ея. Вчера вечеромъ, она видѣла его въ бальной толпѣ, въ его настоящемъ видѣ, и слышала только остроумныя, веселыя выходки своего прежняго поклонника. Въ нѣсколько часовъ все измѣнилось: сегодня, въ отели Гельдберга, Альбертъ былъ уже холодно-суровъ. Теперь, эта холодность, казалось, еще болѣе увеличилась; въ улыбкѣ барона Сара видѣла что-то язвительное…

Сначала она думала-было прибѣгнуть къ испытанному оружію своего кокетства; потомъ пришла ей мысль противопоставить холодности холодность: — она знала всѣ роды битвъ и умѣла повергнуть мужчину къ ногамъ своимъ.

Тайное предчувствіе отнимало у нея бодрость. Она не рѣшалась. Родахъ, обладавшій большею частью ея тайнъ, казался ей слишкомъ-силенъ и опасенъ для рѣшительнаго нападенія.

— Боже мой, какъ я глупа — ломаю себѣ голову! сказала она, стараясь смѣяться: — вы, конечно, пришли сюда не для меня одной, Альбертъ… сестра, которую вы почти такъ же хорошо знаете, какъ и меня, уже открыла мнѣ загадку: вы игрокъ.

Родахъ молчалъ.

— Ну! весело продолжала Сара: — однимъ общимъ чувствомъ больше между нами… зачѣмъ же вы скрывали это отъ меня?

— А вы, отвѣчалъ Родахъ: — вы такъ много отъ меня скрывали!..

Малютка слегка наморщила брови.

— Но вы аттакуете меня, проговорила она. — Послѣ такой долгой разлуки, вы не находите ничего, кромѣ упрековъ… У меня леденѣетъ сердце, между тѣмъ, — такъ мало нужно, чтобъ сдѣлать меня счастливѣйшею изъ женщинъ…

Голосъ Малютки былъ нѣженъ; въ послѣднихъ словахъ ея слышалась мольба; взоръ ея блестѣлъ изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ.

Баронъ не былъ тронутъ и этимъ.

Малютка сдѣлала нетерпѣливый жестъ.

— Что жь! вскричала она: — если вы меня не любите, зачѣмъ же преслѣдуете?.. Съ вчерашняго вечера вы всюду за мною… Вспомните, что только любовь можетъ извинить человѣка, старающагося проникнуть извѣстныя тайны…

Родахъ не отвѣчалъ.

— Послушайте! продолжала Сара, и въ глазахъ ея сверкнула ненависть: — берегитесь… До-сихъ-поръ, у меня не было враговъ, которые бы не раскаялись въ-послѣдствіи!..

— Я знаю это, проговорилъ баронъ: — и никто столько не раскаивался, какъ тѣ, кто любилъ васъ…

Сара вздрогнула. Ротъ ея открылся; она замолчала и потупила глаза.

Баронъ взглянулъ на нее съ холоднымъ, презрительнымъ видомъ; потомъ, какъ-будто пересиливъ невольное отвращеніе къ роли, которую долженъ былъ принять, взялъ руку Сары и поцаловалъ ее.

— О, да! сказалъ онъ нѣжнымъ голосомъ: — любившіе васъ — страдаютъ… и есть человѣкъ, который бы дорого даль, чтобъ не знать васъ;

Родахъ зналъ больше, нежели одного такого человѣка, и при воспоминаніи о разговорѣ съ докторомъ Хозе-Мира, голосъ его невольно сдѣлался язвительнымъ: докторъ многое разсказалъ ему;

— Кто жь этотъ человѣкъ? спросила Малютка; не поднимая глазъ.

— Вы знаете его, отвѣчалъ баронъ: — знаете, что я пріѣхалъ изъ Германіи, чтобъ васъ увидѣть.

Малюткѣ нужно было употребить всѣ усилія, чтобъ не обнаружить своего восторга. Опасность превратилась для ней въ побѣду. Еще рабъ! она не сомнѣвалась — она рождена, чтобъ быть обожаемой.

— Послушайте, Сара, продолжалъ Родахѣ медленно: — скоро наступить день, когда вы узнаете, что дѣлается въ душѣ моей… вы узнаете, что заставило меня приникнуть въ вашу тайну.

— Отъ-чего же не теперь? спросила г-жа де-Лорансъ;

— Потому-что сегодня я хочу говорить о себѣ… только и васъ и о себѣ… Я знаю всѣ ваши тайны, кромѣ одной… и ее-то хочу узнать.

— Всѣ мои тайны! Повторила Сара съ новымъ ужасомъ. Она украдкой смотрѣла на барона.

Родахъ, казалось, задумался.

Глядя на него, Малютка какъ-бы мѣрилась силами съ человѣкомъ, который осмѣлился сказать ей: «я знаю всѣ ваши тайны…»

Не ошибается ли онъ?

По мѣрѣ того, какъ она думала, взоръ ея прояснился, лобъ разглаживался.

Всѣ ея тайны! Какая глупость! Притомъ, она думала, что Родахъ еще любитъ ее: она была слишкомъ-увѣрена въ своемъ могуществѣ; развѣ опытъ не доказалъ ей, что она способна овладѣть и забавляться каждымъ сердцемъ, которое слѣпо ей поддается?.. Развѣ не обольщала, не побѣждала она всю жизнь?.. Развѣ она знала, что такое слабые и сильные? Не клонились ли подъ ея игомъ самые могучіе характеры?

Съ увѣренностью въ побѣдѣ, впрочемъ, готовая на все, она ждала.

— Сара, сказалъ Родахъ послѣ минутнаго молчанія: — откровенность можетъ все загладить… сердце часто заблуждается, а кто умѣетъ любить, тотъ умѣетъ и прощать… Зачѣмъ вы сегодня были у этого юноши въ Улицѣ-Дофина?

Малютка рѣшилась ничему не удивляться и, не смотря на то, изумилась.

— Какъ! вы и это знаете?..

— Этого-то я и не знаю, это-то я и хотѣлъ бы объяснить себѣ въ вашу пользу, отвѣчалъ баронъ: — вотъ почему я рѣшился… Кажется, только любовь…

Сара привольно вздохнула.

— Вы ревнивы, сказала она.

— Развѣ я не имѣю повода къ этому? спросилъ баронъ.

Правду сказать, если роль и была тяжела для него, то тѣмъ не менѣе онъ разъигрывалъ ее безъ особеннаго труда. Сара, сама не понимая того, помогала ему. Она задумалась, потомъ вдругъ что-то вспомнила.

— Вотъ что! вскричала она, захлопавъ въ ладоши: — Боже мой, какъ же это раньше не пришло мнѣ въ голову!.. Не запугали бы вы меня какъ дѣвчонку, Альбертъ, своими строгими выходками!.. Теперь я помню, что видѣла васъ у англійской кандитерской. Съ-тѣхъ-поръ, конечно, лицо ваше такъ вытянулось… Не правда ли?

Родахъ сдѣлалъ двусмысленный жестъ, какъ человѣкъ, который, не зная о чемъ идетъ рѣчь, хочетъ казаться знающимъ.

Малютка приняла это замѣшательство Родаха за досаду на открытую тайну. Она слишкомъ любила свою идею, чтобъ потерять ее изъ вида хотя на минуту.

— Вотъ причина вашего театральнаго появленія въ отели моего отца, продолжала она: — васъ мучитъ ревность, бѣдный Альбертъ! баронская, студенческая ревность!.. Фи! идетъ ли вамъ, донъ-Хуанъ! кончать тѣмъ, чѣмъ начинаютъ пастушки… И послѣ визита въ отель, вы были какъ грѣшникъ въ аду… вы слѣдили за мной изъ дома къ Батальёръ, къ Францу…

— А! прервалъ Родахъ, притворяясь незнающимъ: — его зовутъ Францомъ!

— Вы все меня слѣдили… Что же касается до того, какимъ образомъ вошли сюда, какія употребили средства, чтобъ узнать имена банкира и баронессы, я не знаю; впрочемъ, не надо быть ворожеей, чтобъ отгадать это!

Родахъ не мѣшалъ ей говорить и, казалось, не хотѣлъ возобновлять ея опасеній.

— И… вы любите этого Франца?.. сказалъ онъ съ притворнымъ недоумѣніемъ.

— Можетъ-быть, отвѣчала Сара, покачивая головкой.

Черныя брови Родаха сдвинулись.

— А еслибъ я его и любила, продолжала Малютка съ пріятной, вызывающей улыбкой: — что бы вы сдѣлали, Альбертъ?

Родахъ опустилъ глаза и произнесъ съ мрачнымъ видомъ:

— Я убилъ бы его!

Малютка съ явнымъ удовольствіемъ украдкой смотрѣла на него минуты двѣ; потомъ взяла его за руку и увлекла въ глубину ложи, сѣла подлѣ него и наклонила голову къ нему на плечо.

Роскошные черные волосы ея разсыпались шелковыми волнами по груди Родаха; глаза въ полумракѣ ложи блестѣли страннымъ блескомъ. Она была прекрасна.

— Еслибъ кто исполнилъ то, что вы сказали, проговорила она тихимъ, вкрадчивымъ голосомъ: — я принадлежала бы ему всю свою жизнь!..

Въ этихъ словахъ, произнесенныхъ нѣжнымъ голосомъ, съ-улыбкой, звучала такая непреклонная воля, что баронъ невольно вздрогнулъ. Онъ не зналъ г-жи де-Лорансъ такъ коротко, какъ она думала; но судилъ о ней по этой первой встрѣчѣ; онъ угадывалъ, какой энергическій характеръ скрывался подъ прекрасной наружностью. Эта женщина пугала его гораздо-больше, чѣмъ Рейнгольдъ и Мира: она была самымъ опаснымъ врагомъ изъ всѣхъ жаждавшихъ крови Франца.

Сара не совсѣмъ обманывалась, говоря, что баронъ ее преслѣдовалъ; дѣйствительно, онъ слѣдилъ ее, но не отъ англійской кандитерской, а отъ дверей Франца; за нею вошелъ онъ и въ игорный домъ, хотя, конечно, нашелъ бы туда дорогу и безъ нея, — потому-что въ дружеской бесѣдѣ съ докторомъ Хозе-Мира онъ узналъ многое, а между-прочимъ и имена Наварэнъ и баронессы Сен-Рошъ.

Вышедъ изъ отели Гельдберга въ половинѣ шестаго, Родахъ провелъ около часа у Ганса Дорна; вмѣстѣ съ нимъ отправились къ Францу; тамъ они безъ него наняли квартиру, къ величайшему удивленію привратницы, въ первомъ этажѣ. Имъ, казалось, не хотѣлось встрѣтиться съ юношей: такъ они торопились. Гансъ Дорнъ едва успѣлъ осмотрѣть квартиру. Возвращаясь, баронъ разсказывалъ торговцу, что дѣлается въ Германіи, и старый блутгауптскій служитель быль тронутъ до слезъ.

— Ребенокъ будетъ счастливъ! говорилъ онъ. — Богъ милостивъ къ-нему, потому-что Онъ сохранилъ для него вашу любовь… Пусть Жиды дѣлаютъ, что хотятъ… Говорятъ, портреты старыхъ графовъ перевернуты лицомъ къ стѣнѣ… Мать пресвятая Богородица! найдемъ мы ихъ; увидятъ они своего сына въ баронскихъ креслахъ передъ каминомъ.

Благородное сердце Ганса сильно билось при мысли объ освобожденной родинѣ. Родахъ слушалъ его молча.

Они разстались, когда баронъ вошелъ въ свою квартиру, въ первый разъ по пріѣздѣ въ Парижъ.

— Больше всего, другъ мой, сказалъ Родахъ: — береги ларчикъ, который я тебѣ далъ: въ немъ, можетъ-быть, вся будущность Франца…

Родахъ былъ изнуренъ отъ усталости. Три ночи провелъ онъ не смыкая глазъ. Два часа оставалось для отдыха. Онъ легъ не раздѣваясь, и когда будильникъ, поставленный въ изголовьи, прозвонилъ, онъ вскочилъ съ постели и вышелъ. Карета отвезла его въ узкую, грязную Улицу-Пьер-Леско, гдѣ жилъ храбрый боецъ дома Гельдберга.

Какъ всѣ ему подобные, Вердье перебивался со-дня-на-день: игралъ, пилъ; нормальный бытъ его былъ бездомье и безденежье. Рана, приковавшая его къ постели, застигла его въ такомъ обыкновенномъ, но тѣмъ не менѣе бѣдственномъ положеніи. Разсчитывая на плату за поединокъ, онъ наканунѣ прокутилъ послѣдній экю. Рана его была неопасна, но, оставаясь безъ всякихъ пособій, причиняла ему страшную боль. Подлѣ кровати, на соломенномъ стулѣ стояла чашка съ какимъ-то напиткомъ, котораго теперь уже не оставалось ни капли. У него была лихорадка; темная, пустая комната, казалось ему, была наполнена призраками. Задыхающимся голосомъ звалъ онъ друзей своихъ: никто не отвѣчалъ. Онъ дрожалъ и думалъ о предсмертной минутѣ.

Баронъ, отворивъ дверь, не зналъ куда идти. Отчаяніе задушило стоны больнаго; въ темной комнатѣ слышно было только неровное, тяжелое дыханіе.

— Вердье! окликнулъ баронъ.

— Кто тутъ? спросилъ хриплый голосъ: — не-уже-ли это вы наконецъ, кавалеръ Рейнгольдъ?

Родахъ ощупью подошелъ къ кровати.

— Охъ! какъ я страдаю! какъ ослабъ! говорилъ Вердье: — чортъ знаетъ, хорошо ли, что вы какъ собаку бросили меня умирающаго!.. Оставилъ бы я вамъ предъ смертью на память кое-что… Пить, пожалуйста, пить; я задыхаюсь!

— Гдѣ достать огня? спросилъ баронъ.

— Есть огарокъ на коробкѣ за дверью… Спички на стулѣ подлѣ меня; не разбейте трубки! Охъ, охъ! Хорошо вы сдѣлали, что пришли, потому-что мнѣ такъ же нуженъ королевскій прокуроръ, какъ и лекарь!

Родахъ зажегъ спичку, и голыя, грязныя стѣны освѣтились. Вердье съ усиліемъ приподнялся и сѣлъ.

— Мнѣ грезится! это дьяволъ!.. пробормоталъ онъ, увидѣвъ Родаха, и снова упалъ на подушки.

Между-тѣмъ, Родахъ искалъ, чѣмъ бы утолить жажду больнаго.

— Пейте, сказалъ онъ, подавая ему полную чашку.

Вердье, блѣдный не столько отъ болѣзни, сколько отъ страха, оборотился, выпилъ и отдалъ чашку барону, не смѣя взглянуть на него.

— Благодарю васъ, господинъ Гётцъ, прошепталъ онъ: — конечно, сдѣлавъ мнѣ столько зла, вы не захотите уморить меня?..

— Такъ кавалеръ Рейнгольдъ не приходилъ? спросилъ Родахъ вмѣсто отвѣта.

— Дрянная тварь! вскричалъ Вердье, оживленный негодованіемъ: — подлый барышникъ!.. Еслибъ вы знали, господинъ Гётцъ!..

— Я все знаю, прервалъ Родахъ.

— Стало-быть, вы знакомы съ нимъ?

— Я сейчасъ отъ него.

— Получилъ онъ мое письмо?

— Да.

— Вы пришли, можетъ-быть, по его порученію?

— Нѣтъ.

Вердье, казалось, ждалъ дальнѣйшаго объясненія. Сдѣланное имъ усиліе тотчасъ послѣ лихорадочнаго припадка утомило его и онъ ослабѣлъ еще болѣе.

— Я былъ у Рейнгольда, когда принесли ваше письмо, продолжалъ Родахъ.

— Что же онъ сказалъ?

— Немного… что вы плутъ, кажется, и что не умѣли заработать обѣщанной платы.

— И все?

— Почти… Бросилъ ваше письмо въ огонь, сказавъ, что не дастъ ни сантима.

Вердье сжалъ кулаки.

— Еслибъ я могъ задушить его! сказалъ онъ, скрежеща зубами.

— Вы можете, по-крайней-мѣрѣ, погубить его, отвѣчалъ баронъ.

Вердье приподнялся; глаза блестѣли страшнымъ огнемъ.

— Послушайте, продолжалъ Родахъ съ своимъ обыкновеннымъ хладнокровіемъ: — вамъ извѣстно, что я знаю васъ съ головы до ногъ, и что у меня есть ваши росписки, которыя стоютъ галеръ… вы къ моихъ рукахъ: больше мнѣ не нужно… и потому прямо совѣтую вамъ принять мое предложеніе безъ торга.

— Я не знаю какое? проговорилъ Вердье съ безпокойнымъ видомъ.

Родахъ вынулъ изъ кармана бумажникъ.

— Сколько вамъ обѣщалъ Рейнгольдъ за сегодняшній подвигъ? спросилъ онъ.

— Двѣ тысячи франковъ, отвѣчалъ Вёрдье.

Баронъ вырвалъ изъ бумажника листокъ и написалъ на немъ нисколько словъ карандашемъ.

— Я плачу за него, если вы подпишите эту росписку, сказалъ онъ, подавая бумажку Вердье, который прочелъ:

"Получилъ отъ господина кавалера Рейнгольда по условію пятьсотъ франковъ въ счетъ платы за дуэль съ господиномъ Францомъ.

«Парижъ, 6 февраля 1844 г.»

— Я не могу подписать этого, сказалъ онъ.

— Послушайте! отвѣчалъ баронъ, пожимая плечами: — на что мнѣ это, еслибъ дѣло шло не о васъ же самихъ?.. Повѣрьте мнѣ, подпишите, подпишите.

— Но, добрый господинъ Гётцъ!..

Баронъ вынулъ кошелекъ и, отсчитавъ двадцать-пять золотыхъ монетъ, положилъ ихъ на стулъ, замѣнявшій ночной столикъ.

Нравственно и физически Вердье былъ въ крайне-слабомъ состояніи; онъ съ жадностію посмотрѣлъ на золото.

— Клянусь вамъ честью, продолжалъ баронъ: — я никогда не употреблю этой расписки противъ васъ.

— Видите ли, говорилъ Вердье въ раздумьѣ: — вотъ что…

— Полно!.. Рейнгольдъ, который такъ подло поступилъ съ вами, будетъ наказанъ…

— О! подлецъ!.. бормоталъ Вердье.

— Эти двадцать-пять луидоровъ вамъ…

— Какъ они мнѣ нужны, то одинъ Богъ знаетъ!..

— Если не хотите, я возьму назадъ деньги; Рейнгольдъ не будетъ отмщенъ, и я донесу на васъ, какъ на поддѣлывателя…

Въ подтвержденіе послѣдней угрозы, баронъ Родахъ вынулъ изъ бумажника четыре или пять очевидно-поддѣльныхъ векселей на имя Лафита и съ подписью на оборотѣ Ж. Б. Вердье.

Больной хотѣлъ еще обдумать; но мысли путались въ слабой головѣ его; онъ махнулъ рукой и подписалъ странную квитанцію; потомъ опустился, вытянулся во всю длину и затихъ.

Родахъ положилъ бумажникъ въ карманъ и, сбѣжавъ съ пятаго этажа, отправился за докторомъ.

Квитанція должна была также поступить въ ларчикъ, отданный на сохраненіе Гансу Дорну.

Изъ Улицы-Пьер-Леско Родахъ поѣхалъ въ квартиру Франца, надѣясь встрѣтить здѣсь Ганса; но вмѣсто его увидѣлъ, чрезъ окошечко привратнической канурки, Сару.

При видѣ г-жи де-Лорансъ, въ головѣ его родился цѣлый рядъ мыслей: это новая опасность, можетъ-быть, а можетъ-быть и новое оружіе…

Нужно было удостовѣриться, и онъ велѣлъ кучеру ѣхать за коляской Малютки.

Двѣ или три минуты въ ложѣ господствовало молчаніе; Родахъ былъ подъ вліяніемъ послѣднихъ словъ Сары, которыя поразили его, какъ страшная угроза.

Онъ опустилъ голову и какъ-будто обдумывалъ что-то; голова Сары лежала еще на плечѣ его. При слабомъ свѣтѣ, проникавшемъ въ ложу сквозь занавѣски, Малютка казалась дѣвочкой въ цвѣтѣ первой красоты. Въ позѣ ея было что-то необыкновенно-привлекательное, въ полузакрытыхъ томныхъ глазахъ блестѣла такая нѣга… такъ очаровательна была ея улыбка… тонкіе бѣлые пальцы ея скользили въ темныхъ кудряхъ Родаха. Глядя на это ангельское личико, съ такою кроткою, спокойною улыбкой, можно было усомниться въ смыслѣ послѣднихъ словъ ея объ убійствѣ.

— Какъ ты прекрасенъ, мой Альбертъ! сказала она вкрадчивымъ, нѣжнымъ голосомъ: — и какъ я безумна, оцѣняя чувство, которое меня влечетъ къ тебѣ!.. Что бы ты ни дѣлалъ, развѣ я могу не любить тебя?

Родахъ опустилъ глаза и медлилъ отвѣтомъ.

— А между-тѣмъ, какъ бы я увѣрена была въ твоей рукѣ, Альбертъ!.. Ты такъ отваженъ!.. Въ Баденѣ ты усмирилъ такихъ разбойниковъ!..

Малютка взяла его руку и сжала въ своихъ рукахъ; потомъ заманчиво вздохнула и продолжала:

— Какъ бы я любила тебя!..

— Такъ вы очень его ненавидите? проговорилъ Родахъ.

Малютка выпрямилась, откачнулась къ спинкѣ креселъ и измѣнившимся голосомъ сказала:

— О, другъ мой, ты ошибаешься… я никого не ненавижу… но, тихо прибавила она: — есть люди, которые мнѣ мѣшаютъ…

— Въ томъ числѣ и этотъ юноша?

— Да, баронъ.

— Такъ вы любили его?

— Ревнивецъ! произнесла Малютка съ кокетливой улыбкой: — но, безъ шутокъ, я не умѣю отвѣчать серьёзно… я не любила его, какъ васъ, Альбертъ; однакожь…

— Однакожь?.. повторилъ Родахъ.

— Ну! вскричала Малютка съ притворнымъ жаромъ: — еслибъ ты любилъ такъ другую женщину, мой Альбертъ, она пугала бы меня!.. Видишь, какъ я откровенна? Боже мой, я ничего не могу скрывать отъ тебя…

Это была формальная, краснорѣчивая уловка, достойная стараго адвоката. Вопросъ, представленный прямо, былъ отклоненъ. Родахъ съ невольнымъ ужасомъ смотрѣлъ на хладнокровіе, съ какимъ эта женщина подавала ему кинжалъ, стараясь какъ-бы опьянить его, подобно обыкновеннымъ убійцамъ, которые предъ роковой минутой ищутъ бодрости въ винѣ.

Барону тяжела становилась его роль; негодованіе возмущало его, и онъ долженъ былъ употребить усиліе, чтобъ сохранить наружное спокойствіе.

— Вы откровенны, отвѣчалъ онъ съ нѣкоторой злобой, которая, впрочемъ, не могла удивить Сару: — но мнѣ надо знать больше… Зачѣмъ вы были у него сегодня?

Малютка опустила глаза, стараясь покраснѣть.

— Ты видишь, что я не могу всего сказать, тихо отвѣчала она: — этотъ юноша можетъ не сохранить тайны, погубить меня… и, еслибъ ты зналъ все, что я передумала, увидѣвъ тебя, мой Альбертъ!.. До твоего пріѣзда, я едва осмѣливалась мечтать объ этомъ… Для моего полнаго блаженства, должна я принадлежать тебѣ одному, и юноша пугаетъ меня.

Въ это время, дверь игорной залы отворилась съ необычнымъ шумомъ; вошли два новые посѣтителя, непоходившіе на прочихъ серьёзно-важныхъ игроковъ. Они обошли рука объ руку вокругъ стола и подошли къ баронессѣ Сен-Рошъ.

Малютка сильно сжала руку Родаха и вздохнула, устремивъ взоръ на новыхъ посѣтителей.

Глаза Родаха оборотились въ ту же сторону.

— Не онъ ли это? спросилъ баронъ.

— Это онъ! отвѣчала Сара какъ-бы съ сожалѣніемъ.

— Который?

— Поменьше.

— Но это ребенокъ!

— Ребенокъ, который сегодня утромъ убилъ на дуэли перваго парижскаго бойца!.. отвѣчала Сара.

— О-го! вскричалъ Родахъ съ улыбкой, которую не могъ удержать при мысли о Вердье: — посмотримъ! каковъ-то онъ на дѣлѣ! Но этотъ несчастный боецъ… также не изъ числа ли вашихъ друзей?

Малютка на этотъ разъ дѣйствительно смутилась.

— Нѣтъ, отвѣчала она тихимъ голосомъ: — но, признаюсь, Альбертъ, эта дуэль заставила меня задуматься… я разсчитывала…

— Вы разсчитывали?..

— Повѣрь мнѣ, прошу тебя, это было для тебя, чтобъ принадлежать тебѣ, тебѣ одному навсегда!.. Я богата… отецъ мой дастъ праздникъ въ Германіи, въ замкѣ Гельдберга… я разсчитывала…

Родахъ понялъ и вздрогнулъ.

— Такъ у васъ есть другой боецъ, кромѣ меня? спросилъ онъ, стараясь сохранить свое хладнокровіе.

— Я богата! повторила Сара: — и теперь можно сказать… я была у него сегодня, чтобъ пригласить его на гельдбергскій праздникъ.

Она не замѣтила блѣдности, покрывшей лицо Родаха.

Баронъ, надо думать, зналъ замокъ Гельдбергъ. Онъ содрогался при мысли объ опасности, которой никакое благоразуміе не могло ни предвидѣть, ни избѣжать.

Онъ сдѣлалъ усиліе, взялъ руку Сары и поднесъ ее къ своимъ губамъ.

— Благодарю! прошепталъ онъ: — тысячу разъ благодарю васъ… Наконецъ, вы освободили меня отъ сомнѣнія, которое такъ меня тяготило! Но увѣрены ли вы, что онъ будетъ по вашему приглашенію?

Сара надменно улыбнулась.

— Онъ любитъ меня какъ ребенокъ и безъ ума отъ меня! отвѣчала она.

— Итакъ, сказалъ баронъ: — если вы позволите, я также буду на праздникѣ въ замкѣ Гельдбергъ!

Сара, внѣ себя отъ радости, подставила ему свой лобъ; Родахъ поцаловалъ ее. Договоръ былъ заключенъ; Вердье замѣненъ другимъ.

Между-тѣиъ, Францъ жалъ руки направо и налѣво, какъ человѣкъ короткій въ домѣ; дружески поздоровался съ заслуженнымъ штаб-офицеромъ греческой службы и представилъ баронессѣ Сен-Рошъ своего товарища, молодаго виконта Жюльена д’Одмеръ.

— Кажется, сказалъ Миремонъ Фиселю: — лица какъ-будто знакомыя.

— Который повыше — женихъ графини Лампіонъ, отвѣчалъ водевилистъ: — что касается до другаго…

— А! помню! вскричалъ графъ: — другой — это молокососъ, что вчера вечеромъ бралъ урокъ фехтованья у Гризье… Видно не убили сегодня по утру!

— Ныньче чистый понедѣльникъ, позавтракали…

— Луиза здѣсь? спросилъ Францъ баронессу Сен-Рошъ.

(Имя Луизы, какъ уже извѣстно, принимала въ извѣстныхъ случаяхъ г-жа де-Люрансъ.)

— Нѣтъ, мой птенчикъ, отвѣчала красная торговка, едва удерживаясь отъ смѣха при мысли о большомъ господинѣ, котораго проводила къ Сарѣ.

— И туть никого нѣтъ? еще спросилъ Францъ, взглянувъ на ложу.

— Никого, голубчикъ.

Францъ поворотился на каблукахъ.

— Любишь ты, Жюльенъ, тридцать-и-сорокъ? продолжалъ онъ.

— Меня это усыпляетъ… Съиграемъ въ ланцкнехтъ.

— Идетъ, ланцкнехтъ! сказалъ Жюльенъ,

Во взглядѣ Франца сегодня было что-то самодовольное, торжествующее, несносное въ другихъ; но къ нему это шло. Открытое, умное лицо его блестѣло удовольствіемъ; въ немъ во всемъ выражалось счастье и удовлетворенное самолюбіе.

Онъ не могъ повѣритъ Жюльену свою тайну; нужно было тщательно скрыть отъ него приключенія нынѣшняго вечера, которыя бы онъ разсказалъ съ такимъ удовольствіемъ. Отъ-того сердце его какъ-бы переполнилось; онъ чувствовалъ потребность двигаться, говорить, жить.

Въ юности, такое состояніе обыкновенно обнаруживается шумною, проказливою дѣятѣльностью.

Францъ оперся на руку виконта д’Одмера и вошелъ въ сосѣднюю залу испанскимъ пѣтухомъ, какъ маленькій студенть, корчащій негодяя. На него нельзя было смотрѣть серьёзно; но въ возбужденной имъ улыбкѣ не было бы ни сожалѣнія, ни насмѣшки. Такой прекрасный ребенокъ! Эти большіе, голубые, плутовскіе и вмѣстѣ кроткіе глаза смотрятъ такъ откровенно, такъ добродушно!

Сколько въ немъ молодости, сколько прелести! Онъ нравился всѣмъ и всѣхъ привлекалъ къ себѣ. Женщины любовались имъ, думая, какъ прекрасно онъ долженъ быть воспитанъ; мужчины не завидовали ему, потому-что онъ былъ слишкомъ еще молодъ; старики бодрились, глядя на него и воображали себя также восьмнадцати-лѣтними.

— Господа, сказалъ онъ, входя въ залу, гдѣ играли въ ланцкнехтъ; — предупреждаю васъ, я сегодня въ ударѣ… я уже, выигралъ столько, что всю жизнь можно быть, счастливымъ!

— Ну-ка, господинъ Францъ! сказалъ оффиціальный представитель баронессы Сен-Рошъ; — присядьте… проиграете, что выиграли.

Францъ сѣлъ, оставивъ подлѣ себя мѣсто для Жюльена д’Одмера.

Игроки знали его и всѣ привѣтствовали, кромѣ одного молодаго человѣка въ черномъ фракѣ, который сидѣлъ прямо противъ него, и которому, казалось, было неловко въ нѣсколько-широкомъ платьѣ. Онъ сидѣлъ на кончикѣ стула неподвижно, какъ идолъ; лицо его было блѣдно, разстроено; капли пота выступали на вискахъ. Передъ нимъ лежала довольно-почтенная груда золота — около двухъ тысячь франковъ. Онъ игралъ съ постояннымъ счастьемъ и въ-продолженіе получаса, съ-тѣхъ-поръ, какъ пришелъ, не проигралъ еще ни разу. Никто не зналъ его. Вошелъ онъ въ комнату застѣнчиво и неразвязно; за нимъ слѣдовалъ молодой человѣкъ однихъ съ нимъ лѣтъ, дурнаго тона, съ пошлыми ухватками; этотъ молодецъ и теперь стоялъ сзади его. Первый же, когда вошелъ, сѣлъ на первое свободное мѣсто, вытащилъ изъ жилетнаго кармана шесть золотыхъ монетъ и выложилъ на столъ. Игралъ онъ сперва слушая наставленія товарища, потомъ слѣдуя собственному увлеченію — и безпрестанно выигрывалъ.

Отъ застѣнчивости или скупости, но съ самаго начала до-сихъ-порь онъ упрямо не отрывалъ взора отъ своей небольшой казны, которая между-тѣмъ все увеличивалась. Рѣсницы его не поднимались; никто не могъ всмотрѣться въ цвѣтъ глазъ его. Даже шумное появленіе Франца не отвлекло его вниманія отъ денегъ.

Еслибъ даже сама хорошенькая Гертруда нечаянно попала сюда, въ домъ г-жи Сен-Рошъ, и она не узнала бы Жана Реньйо въ этомъ мрачномъ, поглощенномъ своимъ занятіемъ игрокѣ. Не столько переодѣванье, сколько внутреннее волненье произвело въ немъ эту перемѣну; онъ непохожъ былъ на самого-себя.

Жанъ весь поглощенъ былъ своей игрой; на лицѣ его было написано сильное напряженіе усталаго мозга; онъ видимо страдалъ, боролся съ чѣмъ-то — и… ужь не существовалъ: — онъ игралъ!

Мысль, заставившая его войдти въ этотъ домъ, исчезала предъ невѣдомою еще страстью. Золото, лежавшее передъ нимъ, ужь не казалось залогомъ счастія бабушки; золото стадо просто золотомъ; демонъ сдѣлалъ свое — воздухъ игорнаго дома заразилъ бѣднаго Жана. Онъ былъ въ лихорадочномъ жару и игралъ уже для игры.

Стоявшій сзади его Политъ едва удерживалъ порывы его радости; онъ и самъ старался бытъ хладнокровнымъ, потому-что это въ тонѣ порядочнаго общества.

Однимъ краемъ глаза искоса посматривалъ онъ на ростущую груду золота и не думалъ останавливать Жана. Эта груда, однакожъ, могла бы спасти старуху Ренѣйо, и сверхъ-того накормитъ пріятелей завтракомъ въ лучшемъ ресторанѣ. Но Политъ совершенно полагался на повѣрье, которое сулитъ всегда вѣрный выигрышъ новому игроку въ первую его игру. А первая игра не повторится — пустъ же за одно: пустъ растетъ груда! Политъ рисовался, драпировался, запускалъ свои красно-загрубѣлые пальцы въ всклоченные волосы и крѣпко жалѣлъ, что законы дома принудили его еще въ прихожей разстатѣся съ тростъю, у которой набалдашникъ красовался гальванической позолотой. Онъ лорнировалъ сомнительнаго поведенія дамъ, сидѣвшихъ кое-гдѣ около стола, корчилъ бывалаго — и былъ невыносимъ.

По-временамъ, онъ на ципочкахъ проходилъ по комнатѣ и отворялъ немного дверь, чтобъ броситъ робкій взглядъ на играющихъ въ тридцать-и-сорокъ.

Батальёръ — его повелителѣница, была тутъ! А Батальёръ строжайше приказала ему ноги не заноситъ въ игорный домъ.

Политъ, по слабости своего пола и не желая потерятъ мѣста, никогда не смѣлъ преступитъ этотъ наказъ своей владычицы. Теперъ — онъ былъ тутъ, какъ запрещенный товаръ. Одинъ разъ Батальёръ, по примѣру Юпитера, который обольщалъ дочерей смертныхъ, показываясъ имъ во всей своей славѣ, вздумала ослѣпитъ Полита, ошеломитъ, уничтожитъ его, и — посадивъ съ собой въ карету, свезла въ Улицу-Пруверъ, въ игорный домъ, гдѣ предсѣдала она подъ благороднымъ именемъ баронессы Сен-Рошъ.

Эта выдумка произвела свое дѣйствіе; Батальёръ объявила свое командирское слово, наказавъ любимцу никогда не переступатъ за порогъ Тампля. Но праздношатающійся Политъ узналъ дорогу и средства попастъ туда… и доволѣно.

Появленіе Франца не разстроило счастъя Жана Ренѣйо. Впрочемъ, и Францъ не ошибся; ему также везло, и скоро его груда золота сравнялась съ грудой Жана. Кромѣ ихъ, почти всѣ прочіе проигрывали.

Но если счастъе было у нихъ одинаково, за то наружности ихъ совершенно разногласили.

Францъ былъ веселъ до дурачества: онъ смѣялся, шутилъ, острилъ, такъ-что даже на лицахъ у проигравшихся исчезали морщины. Жанъ Ренѣйо, напротивъ, рта не открывалъ; во все время, онъ только одинъ разъ рѣшился на движеніе — когда нужно было поднятъ упавшій на полъ луидоръ; и въ томъ, правду сказать, Политъ предупредилъ его, положивъ монету въ свой карманъ.

Жанъ тяжело дышалъ; брови его нахмурились; волосы на лбу растрепались. И по мѣрѣ увеличенія выигрыша, лихорадочный жаръ все сильнѣе палилъ мозгъ его: онъ уже не помнилъ себя.

Два банковые билета прибавились къ его золотой грудѣ; выигрышъ его простирался уже почти до четырехъ тысячь.

Политъ наклонился сзади къ его уху.

— Ты чертовски наработалъ, дружокъ, прошепталъ онъ: — но не надо увлекаться!.. Послушай, бьетъ двѣнадцать часовъ… Начался другой день… значить, ты ужь не первый день играешь: счастье можетъ повернуться…

Жанъ, съ видомъ нетерпѣнія, пожалъ плечами.

— Извини! проговорилъ Политъ: — видно у всякаго своя голова… Такъ-какъ я тебѣ больше ненуженъ… я не мѣшаюсь… раздѣлывайся, какъ знаешь!

Политъ оставилъ свой постъ сзади Жана и подошелъ къ двери взглянуть на игру въ тридцать-и-сорокъ. Каждый разъ, взглядывая на красную, жирную, цвѣтущую и пламенѣющую Батальёръ, онъ чувствовалъ себя счастливымъ и гордился положеніемъ, которое занималъ въ свѣтѣ.

Францъ въ эту минуту держалъ банкъ и выигрывалъ съ необыкновеннымъ счастьемъ; ставка его, немаловажная и съ самаго начала удвоивавшаяся безпрестанно, возрасла до значительной суммы, такъ-что игроки, чтобъ противостать ему, поднимались со всѣхъ концовъ стола: всѣмъ доставались доли и всѣмъ доставался на долю проигрышъ — и первымъ и послѣднимъ.

Однакожь, передъ этимъ счастливымъ банкомъ фортуна Жана еще не преклонялась: онъ уже не выигрывалъ, но и проигрывалъ самые пустяки.

— Идетъ тысяча франковъ, сказалъ Францъ.

Проигравшіеся уже разстроивались; сумму эту набрали съ трудомъ. Францъ выигралъ.

— Двѣ тысячи франковъ! воскликнулъ онъ весело и взялъ новую колоду изъ огромнаго запаса картъ.

Послѣ многихъ толковъ, собралось двѣ тысячи. Францъ выигралъ и двѣ тысячи.

— Четыре тысячи франковъ! вскричалъ онъ.

— Я ставлю сто франковъ, сказалъ его сосѣдъ.

— Я триста.

— Я пятьдесятъ…

И такъ далѣе. Очередь перешла всѣхъ. За послѣдней ставкой сосчитали: не достаетъ еще цѣлой четверти всей суммы.

Уже двѣ или три минуты Жанъ ничего не выигрывалъ. Безумная ярость кипѣла въ немъ. Ноги его тряслись; руки судорожно искали какого-нибудь предмета… Невозможность продолжать игру длила остановку. Жанъ горѣлъ, кипѣлъ отъ нетерпѣнія.

— Что жь это? сказалъ Францъ. — Васъ пугаютъ двѣсти луидоровъ… Стыдъ!

Глаза Жана, которые онъ отрывалъ до-сихъ-поръ только на середину стола, теперь поднялись и остановились на грудѣ золота, лежавшей передъ Францомъ. Въ ушахъ шарманщика зазвенѣло; онъ обернулся, какъ-бы ища опоры въ Политѣ. Но Политъ былъ на другомъ концѣ комнаты. Взоръ Жана, какъ-будто отъ упругой пружины, воротился на блестѣвшую передъ нимъ груду луидоровъ; ноздри его расширились; изъ груди вырвался сильный, громкій вздохъ.

До-сихъ-поръ, онъ пускалъ свои ставки скромно и неговоря ни слова: вдругъ посреди всеобщей тишины раздался еще никому незнакомый голосъ и заставилъ всѣхъ игроковъ поднять головы.

Политъ вздрогнулъ, остановился на серединѣ комнаты и потомъ въ три прыжка очутился на своемъ прежнемъ мѣстѣ.

— Я ставлю все! сказалъ Жанъ отрывисто, сиплымъ голосомъ.

— Вотъ какъ надо! вскричалъ Францъ. — Вотъ человѣкъ храбрый!

Прочіе игроки сняли свой ставки и приготовились смотрѣть; это былъ любопытный поединокъ. Талія началась; Съ первой карты, Жанъ какъ-бы опьянѣлъ; кровь бросилась ему въ голову, въ глазахъ потемнѣло. Онъ жаднымъ взоромъ ловилъ карты, таращилъ глаза и ничего не видѣлъ. Что-то красное заслоняло отъ него карты. Политъ неподвижно, затая дыханіе, смотрѣлъ за двухъ.

Пролетѣло двѣ или три секунды въ ожиданіи — два столѣтія! — потомъ говоръ раздался около стола:

— Выигралъ!

— Кто? спросилъ Жанъ слабымъ голосомъ.

Между игроками поднялся хохотъ, и проклятіе, вырвавшееся у Полита сквозь зубы, открыло Жану истину.

Онъ поблѣднѣлъ и зашатался на стулѣ.

— Сосчитай, сказалъ Политъ: — у тебя, можетъ-быть, больше четырехъ тысячь.

Жанъ сталъ считать; руки его тряслись и нѣмѣли… оказалось меньше четырехъ тысячь.

— Все кончено, пробормоталъ уничтоженный Политъ. — У тебя ничего не осталось! Уйдемъ!

Жанъ не трогался съ мѣста; казалось, онъ ничего не понималъ. Но когда, лопаточка повѣреннаго дома загребла всю его груду и потащила ее къ Францу, Жанъ слѣдилъ за ней безсмысленнымъ взоромъ.

Вокругъ стола раздавался еще громкій смѣхъ. Въ простодушномъ отчаяніи этого бѣдняка было что-то чрезвычайно-странное.

— Пойдемъ! повторилъ Политъ.

Жанъ понялъ наконецъ. Передъ нимъ на столѣ ничего не было. Онъ провелъ рукою по лбу и поднялъ глаза.

Взоръ его искалъ побѣдителй.

— Восемь тысячь франковъ! говорилъ Францъ съ беззаботной веселостью.

— Посмотри, сказалъ ему на ухо Жюльенъ: — какъ этотъ молодой человѣкъ на тебя смотритъ!

Жюльенъ говорилъ о Жанѣ Реньйо, котораго огненные большіе глаза впились въ Франца съ страшною ненавистью.

Щеки шарманщика были блѣдны; онъ едва дышалъ сквозь стиснутые зубы.

Прекрасное, улыбающееся лицо Франца показалось ему лицомъ демона: то была бѣлокурая голова, которую онъ видѣлъ въ комнатѣ Ганса Дорна. Поцалуй, звукъ котораго уязвилъ его сердце какъ лезвее кивала, былъ поцалуй этихъ розовыхъ губъ!

И какъ счастливъ, кажется, этотъ красавецъ отъ его несчастія, отъ его отчаянія!..

Глаза ихъ встрѣтились. На лицѣ Франца выразились состраданіе и жалость; онъ не узнавалъ шарманщика, но видѣлъ его смущеніе и отъ чистаго бы сердцѣ возвртилъ ему выигранныя деньги.

Жанъ понялъ; сердце его сжалось отъ подавленной, ядовитой злобы; судорожно сжатыя руки его впились въ столъ. Мускулы его съёжились, какъ-будто онъ хотѣлъ броситься на своего противника.

Онъ вспомнилъ о Гертрудѣ, которая, можетъ-быть, обманула его, о мамѣ-Реньйо — больной, которую бы спасло это золото!..

Ему стало страшно самого-себя; онъ предчувствовалъ ту минуту, когда ярость преодолѣетъ его, когда онъ бросится на человѣка, вырвавшаго у него послѣднюю надежду. Онъ всталъ и выбѣжалъ.

XI.
За-полночь.

Съ полчаса уже какъ пробило полночь. Въ улицахъ, сосѣднихъ съ торговою площадью, Царствовала глубокая тишина. Тамъ-и-сямъ, не смотря на полицейскій надзоръ, виднѣлись полуотворенныя двери кабаковъ и только изрѣдка заблудившійся пьянчуга терся объ стѣны вдоль пустыхъ троттуаровъ. Въ Улицѣ-Ферронри и во всю длину Рынка-Невинныхъ до угла Saint-Eustaclie, торговцы спали между своими корзинами. Было холодно. Привилегированные харчевники угощали своихъ многочисленныхъ посѣтителей.

Два человѣка шли въ темнотѣ подъ галереею рынка. Они были печальны и разстроены. Одинъ шелъ качаясь, какъ человѣкъ, котораго одолѣлъ хмѣль, такъ что товарищъ долженъ былъ его поддерживать.

То были Жанъ Реньйо и Политъ, шедшіе изъ игорнаго дома баронессы Сен-Рошъ.

Въ Политѣ не было уже той торжественности, которая такъ нравилась г-жѣ Батальёръ. Онъ забылъ надвинуть шляпу на ухо, и трость его вертѣлась мельницей только изрѣдка, робко. Но смущеніе его было ничто въ сравненіи съ отчаяніемъ Жана Реньйо. Когда свѣтъ газа падалъ на его блѣдное, разстроенное лицо, можно было подумать, что это привидѣніе. Онъ шелъ опустивъ глаза; на лицѣ его не было ни мысли, ни жизни. Онъ не отвѣчалъ на болтивые упреки Полита, даже не слыхалъ ихъ.

— Извѣстная вещь, печально говорилъ тампльскій левъ: — нельзя выигрывать два дня сряду!.. Началъ въ понедѣльникъ вечеромъ, а кончилъ поутру во вторникъ… Мнѣ бы надо было взять тебя за воротъ и увести силой… но мнѣ что-то не по себѣ въ этомъ домѣ… Если бы я зашумѣлъ, призвали бы Жозефину и тогда — прощай!..

Жанъ былъ похожъ на лунатика, который идетъ ничего не слыша и не видя.

— Слыханное ли дѣло, продолжалъ Полить: — проиграть четыре тысячи франковъ на одну карту… четыре тысячи вѣрныхъ денегъ, которыя бы можно было положить въ карманъ и унести преспокойно!.. И еслибъ еще меня не было, чтобъ зажать тебѣ ротъ и закричать: не слушайте его, онъ съ ума сошелъ!.. потому-что ты, пріятель, дѣйствительно рехнулся… честное слово.

Жанъ вздыхалъ.

Они вошли въ Улицу-Рамбюто.

Между-тѣмъ, какъ Полить болталъ безполезные упреки, въ душѣ шарманщика произошла перемѣна: его отчаяніе снова смѣнилось лихорадкой. Онъ мало-по-малу одумывался: медленные, тяжелые шаги его оживлялись; онъ бормоталъ несвязныя слова и сопровождалъ ихъ судорожными жестами.

Чрезъ четверть часа, онъ остановился на грязной мостовой Тампльской-Улицы.

— Я вернусь, сказалъ онъ, сильно сжавъ руку товарища.

Полить прервалъ свою безконечную рѣчь.

— Куда это? спросилъ онъ съ изумленіемъ

— Онъ еще долженъ быть тамъ, продолжалъ Жанъ: — я хочу убить его!

— Кого убить?

Жанъ обернулся и пошелъ назадъ. Политъ погнался, чтобъ удержать его.

Жанъ отбивался; лицо его было красно, глаза глядѣли безсмысленно.

— Я хочу убить его! повторилъ онъ: — убить его!.. Еслибъ ты зналъ, что я видѣлъ вечеромъ!.. онъ сидѣлъ подлѣ нея и цаловалъ ея руку… Я знаю, это мой злой духъ… Мама-Реньйо умретъ на соломѣ, въ тюрьмѣ… а Гертруда! о, Гертруда не будетъ любить меня!..

Двѣ слезы скатились на его разгорѣвшіяся щеки.

— Вотъ оно, я и не думалъ, что говорю правду, думалъ Политъ: — бѣдняжку хоть сейчасъ въ домъ сумсашедшихъ!… Пойдемъ, Жанъ, голубчикъ, будь уменъ, пойдемъ спать.

Жанъ сдѣлалъ послѣднее усиліе, чтобъ вырваться, но отчаяніе снова оставило его; скоро онъ пересталъ отбиваться, опустилъ голову на грудь и безсознательно пошелъ за Политомъ, который велъ его къ Тампльскому-Кварталу.

Денди уже не ворчалъ болѣе; ему жаль было Жана; онъ устремилъ свое краснорѣчіе на то, чтобъ ободрить шарманщика.

— Дѣло непропавшее, говорилъ онъ: — это приходитъ и уходитъ… Застигнемъ счастье, такъ ужь не сдѣлаемъ глупости!.. Эхъ, Господи! прибавилъ онъ въ сторону: — этому человѣку надо бы выпить немножко… Хочешь пить, Жанъ?

— Да, отвѣчалъ шарманщикъ, положивъ руку на стѣсненную грудь: — очень хочется!

— Вотъ оно какъ сходится!.. я бы тоже рѣку выпилъ… Да чортъ знаетъ, не заперто ли все… и притомъ пусто, рѣшительное отсутствіе всякой монеты!

Они прошли чрезъ Улицу-Персё и вышли на Площадь-Ротонды. Слонъ, Два Льва и другія харчевни были заперты.

Политъ опустилъ руку въ карманъ жилета.

— Еслибъ пять франковъ, продолжалъ онъ: — нашелъ бы. я что надо у Четырехъ Сыновей Эймона… тётка Табюро всегда пустить знакомаго человѣка… А то пять су!

Политъ остановился и вскрикнулъ отъ радости; пальцы его ощупали на днѣ кармана луидоръ, захваченный со стола во время ланцкнехта.

— Вотъ чѣмъ платятъ за музыку! вскричалъ онъ, припрыгивая. — Ура, Жанъ!.. свадьба на большую ногу, съ пирогомъ, бѣлымъ виномъ и для десерта пуншъ… угостимся какъ слѣдуетъ, будемъ пить до завтра.

Жанъ стоялъ неподвижно.

— Пить! повторилъ онъ про себя: — старый Фрицъ всегда говоритъ, что онъ пьетъ, чтобъ забыть… правда ли, что пьяный ничего не помнить?

— Гэ! сказалъ Политъ съ изумленіемъ: — развѣ ты никогда еще не былъ пьянъ?

— Никогда… Мы уже такъ давно обѣднѣли!

— Ну, сынъ мой! вскричалъ Политъ: — я посвящу тебя въ это наслажденіе… Когда на душѣ тяжело, видишь ли, тогда только и есть хорошаго, что вино. Пріятно такъ, отрадно; воображаешь себя помѣщикомъ; никакому богачу не позавидуешь!.. Эхъ!.. чудная вещь!

— Да правда ли, что все забывается?

— Все!.. отвѣчалъ Политъ и пустился-было въ поэтическое описаніе опьянѣнія; но Жанъ прервалъ его.

— Когда такъ, сказалъ онъ, схвативъ его за руку: — пойдемъ пить!

Политу того только и надо было. Чрезъ нѣсколько минуть, они уже шли по темному проходу, передъ которымъ еще тускло свѣтился раскрашенный фонарь.

Политъ постучалъ палкой въ дверь-бильярдной залы.

— Кто тамъ? спросили изнутри.

— Свои, отвѣчалъ Политъ.

— Что надо?

— Закусить немного, старый балагуръ Франсуа… Холодно; отворяй дверь!

Служитель вдовы Табюро замялся-было, но минуты черезь двѣ дверь отворилась.

Бильярдная была пуста, какъ и прежде, когда мы въ первый разъ вошли въ харчевню Четырехъ Сыновей, Эймона; но прежняго шума, толкотни и веселости въ сосѣдней залѣ теперь и слѣдовъ не было. Вмѣсто яркаго бальнаго освѣщенія, на конторкѣ стояла тусклая, закопченая лампа, которая только пыталась, такъ-сказать, разогнать темноту.

Столы были пусты: на двухъ или трехъ изъ нихъ покоились головы заснувшихъ питуховъ. Только и слышно было, что глухой, протяжно-тяжелый храпъ.

Съ перваго взгляда, бросались въ глаза только заснувшіе на столахъ; но при внимательномъ обзорѣ, можно было различить въ полумракѣ мужчинъ и женщинъ въ маскарадныхъ костюмахъ, лежавшихъ кто гдѣ попалъ, на скамейкахъ, на составленныхъ табуретахъ и даже на полу. Всѣ они лежали въ такихъ странныхъ позахъ, что, казалось, невидимая сила разбросала ихъ. Питуа, по прозванію Барсукъ, лежалъ на спинѣ, съ сложенными на груди руками. Потъ катился съ него градомъ, потому-чт Графиня, упавшая на него поперегъ, затрудняла ему дыханіе. Малу, болѣе счастливый, пировалъ особо; граціозная головка Золотой-Пуговки, спавшей дѣтскимъ, сладкимъ сномъ, едва касалась плеча его.

Другіе лежали гдѣ и какъ кого засталъ побѣдоносный хмѣль. Въ комнатѣ было темно, душно.

Г-жа Табюро, дочитавъ свой журналъ и допивъ послѣднюю каплю пунша, вышла изъ-за конторки и оставила заведеніе подъ надзоръ Франсуа, предоставивъ ему право отворять дверь для алчущихь и жаждущихъ знакомыхъ гостей.

Кромѣ Франсуа, въ залѣ были еще два неспавшіе человѣка, сидѣвшіе предъ графиномъ водки въ самомъ темномъ углу комнаты.

Уходя съ кавалеромъ Рейнгольдомъ, Іоганнъ сказалъ Питуа и Малу, чтобъ они сберегли для него Фрица: они и сберегли Фрица.

Два человѣка передъ графиномъ водки были Іоганнъ и старый блутгауптскій курьеръ.

Іоганнъ взялся достать четырехъ доброхотовъ, знающихъ нѣмецкій языкъ и годныхъ для дѣла, которое должно было свершиться по — ту-сторону Рейна. Изъ четырехъ онъ нашелъ только двоихъ и теперь удилъ третьяго.

Фрицъ былъ несчастный, у котораго ежедневное пьянство подавило всѣ способности; нельзя было узнать, каковъ онъ былъ прежде; знавшіе его въ молодости говорили, что Фрицъ честенъ и уменъ. Но какъ имъ повѣрить! въ немъ ничего не осталось, кромѣ безпрерывнаго желанія пить. Фрицъ былъ красивъ собою, теперь это — развалины, страшныя, отвратительныя. Двадцать лѣтъ уже никто не видѣлъ улыбки на лицѣ его, двадцать лѣтъ, съ той ночи наканунѣ праздника всѣхъ-святыхъ, когда послѣдній изъ графовъ Блутгауптовъ умеръ отъ старости подлѣ жены своей… Въ ту ночь, Фрицъ возвратился изъ Фраикфурта-на-Майнѣ, куда былъ посыланъ. Его напоили во Франкфуртѣ, и онъ пилъ всю дорогу. Ночь была темная, буря свистѣла между деревьями аллеи, ведшей къ замку. Фрицъ вспомнилъ о страшныхъ легендахъ про старый замокъ. Проѣзжая мимо пропасти, называемой Блутгауптскимъ Адомъ, онъ увидѣлъ, какъ двѣ тѣни скрылись между деревьями, и ему стало страшно: дворецкій Блазіусъ часто разсказывалъ, какъ Рудольфъ Блутгауптъ, Черный-Графъ, умершій въ смертномъ грѣхѣ вовремя крестовыхъ походовъ, ловить въ бурныя ночи заблудившихся путниковъ и ведетъ ихъ къ пропасти…

Фрицъ испугался. Не надѣясь на усталую лошадь, онъ спрятался за толстымъ деревомъ. Вдругъ, среди ночной тишины, раздался предсмертный крикъ, крикъ раздирающій душу, ужасный, который потомъ не разъ повторялся въ грезахъ Фрица. Въ то же время луна блеснула изъ-за облаковъ и онъ увидѣлъ лицо Чернаго-Графа. То былъ кавалеръ Рѣпньйо, одинъ изъ друзей управителя, Цахеуса Несмера.

Фрицъ былъ свидѣтелемъ страшнаго, позорнаго убійства.

Онъ спустился подъ гору и на гейдельбергской переправѣ нашелъ трупъ. Фрицъ жилъ въ замкѣ графа Ульриха. Въ бездушномъ трупѣ онъ узналъ Рэмона д’Одмеръ, мужа молодой грифини Елены.

Послѣ этой ночи, господиномъ Фрица сдѣлался Цахеусъ Несмеръ и его компаньоны. Убійца былъ одинъ изъ нихъ: Фрицъ не смѣлъ донести и молчалъ. Но съ той поры, совѣсть не переставала мучить его, и онъ старался заглушить ѣѣ въ безчувственномъ опьянѣніи.

Трое знали его тайну: сначала Іоганнъ и кавалеръ Рейнгольдъ, который отъ времени до времени платилъ ему за молчаніе; третій былъ Отто, побочный сынъ графа Ульриха, которому Фрицъ самъ открылъ свою тайну.

Таковъ былъ человѣкъ, котораго Іоганнъ хотѣлъ завербовать въ полчище своего хозяина. И, сказать правду, это не слишкомъ-трудно было сдѣлать: у Фрица была добрая душа; въ сердцѣ его еще сохранилась преданность къ роду Блутгауптовъ: то былъ какъ-бы темный, смутный инстинктъ любви и почтенія, который, при благопріятныхъ обстоятельствахъ, могъ дойдти до преданности, но могъ и омрачиться, исчезнуть, забыться и обмануться.

У Фрица не оставалось ничего для нравственной борьбы; онъ потерялъ тотъ умъ, который освѣщаетъ битву, и ту волю, которая беретъ верхъ.

Одна защита его была — остатокъ религіознаго чувства, того слѣпаго, суевѣрнаго чувства, которое призываетъ Божество только для заклинаній отъ нечистой силы.

Іоганнъ зналъ Фрица, какъ свои пять пальцевъ. Въ полночь, затворивъ свою харчевню, онъ возвратился къ Четыремъ Сыновьями Эймона. Фрицъ храпѣлъ въ углу бильярдной. Виноторговецъ растолкалъ его и довелъ до стола, у котораго они теперь сидѣли за графиномъ водки.

Уже съ полчаса сидѣли они тутъ, когда вошли Политъ и Жанъ Реньйо.

Іоганнъ пилъ, чтобъ заставить пить Фрица, и, встрѣтивъ неожиданное сопротивленіе, сидѣлъ облокотившись на столъ, красный, полупьяный.

Фрицъ былъ мраченъ и молчаливъ, какъ всегда. Тусклый свѣтъ лампы едва освѣшалъ это впалыя щеки съ красными пятнами, обросшія щетинистой густой бородой.

Фрицъ пилъ; мутные, безсмысленные глаза его были уставлены на Іоганна.

— Ну, старикъ, говорилъ Іоганнъ: — видишь, дѣло такое, что будетъ на поживу.

— Германскіе судьи приговорятъ къ смерти такъ же, какъ и французскіе, отвѣчалъ блуттауптскій гонецъ.

Іоганнъ пожалъ плечами.

— Да боишься что ли ты смерти? спросилъ онъ со смѣхомъ.

Гонецъ вздрогнулъ и проглотилъ стаканъ водки.

— За смертью адъ, пробормоталъ онъ: — адъ, гдѣ жгутъ вѣчнымъ огнемъ!.. Еслибъ я не боялся, то, дядя Іоганнъ, давно бы не видать вамъ бѣднаго Фрица на тампльскомъ рынкѣ.

— Отъ-чего такъ?..

— Отъ-того, что часто, когда идетъ онъ ночью по набережной, то наклоняется надъ Сеной… О! еслибъ смерть была только сонъ, продолжалъ онъ съ жаромъ: — какъ скоро заснулъ бы я, дядя Іоганнъ!.. Но сатана смѣется подъ зеленой водой… адъ ждетъ меня… я не хочу умирать!..

И голова его опустилась на грудь.

— Экая дурь на человѣка напала! вскричалъ Іоганнъ: — вспомни-ка, товарищъ, что ты видѣлъ въ Блутгауптской пропасти въ ночь на всѣхъ-святыхъ?

Фрицъ вздрогнулъ.

— Ну! продолжалъ Іоганнъ: — а кавалеръ Рейнгольдъ развѣ умеръ отъ того? Двадцать лѣтъ прошло, а онъ себѣ здоровъ, какъ ни въ чемъ небывалъ!.. Въ Германіи есть судьи, какъ и во Франціи; да нѣмецкіе-то судьи не видятъ дальше своего носа… Ужь повѣрь мнѣ, старикъ, не захотѣлъ бы я сдѣлать зло старому товарищу… Бояться тутъ нечего, а дѣло золотое… Можно на тебя разсчитывать?

Фрицъ тихо покачалъ косматой головой.

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ.

Іоганнъ топнулъ съ нетерпѣніемъ ногою и безсознательно выпилъ полный стаканъ водки.

Жанъ и Политъ вошли и сѣли у ближайшаго къ конторкѣ стола, не замѣтивъ двухъ другихъ собесѣдниковъ, которымъ, напротивъ, стоило только поднять глаза, чтобъ ихъ увидѣть; но Фрицъ никогда не обращалъ вниманія на окружавшихъ его, а Іоганнъ былъ такъ занятъ въ эту минуту, что не могъ обратить на нихъ вниманіе. Шумъ, произведенный Политомъ, привлекъ-было на минуту его взоръ; по скоро онъ опять занялся своимъ дѣломъ.

— Живѣй, Франсуа! живѣй! кричалъ Политъ въ лучшемъ расположеніи духа: — итальянскихъ пирожковъ, студени, сардинокъ въ маслѣ и запечатаннаго вина! Цѣна ничего не значитъ… за деньгами дѣло не станетъ!

Франсуа, который спалъ стоя, пошелъ и принесъ все, что было съѣстнаго въ заведеніи вдовы Табюро, откупорилъ двѣ бутылки вина, нарицаемаго Бордо, и пирушка началась.

Политъ ѣлъ одинъ, но ѣлъ за двоихъ; Жанъ пилъ усердно.

— Захлопотался! говорилъ Политъ: — сегодня не то, что прежде!.. Кушай же, Жано: фрикасе такое, какого не найдешь у Ванданжъ де-Бургонь!

— Пью, пью, отвѣчалъ Жанъ съ закраснѣвшимися уже щеками: — а все не забываю.

— Постой, дружище, еще забудешь; не выпилъ еще и бутылки… пей, знай!

Жанъ пилъ; глаза его блестѣли; щеки были красны.

— Я не забылъ ничего… ничего!.. говорилъ онъ, поднося ко рту стаканъ уже дрожащей рукой.

На полу и на скамьяхъ ноги шевелились, руки выпрямлялись; сквозь храпъ слышались смутные голоса, болтавшіе во снѣ.

Въ другомъ концѣ залы, Іоганнъ дѣлалъ свое дѣло.

— Жалко смотрѣть, бѣдный Фрицъ, на твои лохмотья!.. говорилъ онъ: — подумаешь, какъ прежде-то ты хаживалъ!..

Фрицъ стыдливо посмотрѣлъ на свое оборванное сѣрое пальто.

— Денегъ немного, отвѣчалъ онъ: — а каждый день надо фляжку водки.

— Понимаю… еслибъ дѣло-то наше сладилось, товарищъ, достало бы каждый вечеръ хоть на бутылку… и одѣлся бы ты порядочно.

Фрицъ провелъ рукою по лбу.

— Послушай, Іоганнъ, сказалъ онъ: — черезъ тебя я уже доставалъ денегъ, и съ-тѣхъ-поръ, какъ взялъ ихъ, меня совѣсть мучить еще больше… Иногда, подъ пьяную руку, хочется мнѣ поджечь твой домъ, потому-что я черезъ тебя получилъ кровавую плату. До-тѣхъ-поръ, я былъ еще не совсѣмъ проклятъ… берегись; я чувствую хмѣль… убирайся!

Торговецъ вина невольно отодвинулся и искоса взглянулъ на Фрица. Двадцать пьяныхъ годовъ сдѣлали Фрица нѣмымъ; но онъ былъ сильный малый: Іоганнъ зналъ это.

— Что тебя кольнуло, товарищъ? ласково проговорилъ онъ. — Я для тебя же стараюсь… хочу, чтобъ тебѣ досталась пожива: вотъ въ чемъ дѣло… Еслибъ ты разъ обзавелся порядкомъ, торговля твоя пошла бы какъ по маслу… И повѣрь мнѣ, когда человѣкъ счастливъ, да есть ему на что погулять съ пріятелемъ… такъ надъ прошлыми грѣхами… развѣ только посмѣешься.

Негодованіе Фрица исчезло такъ же скоро, какъ и пришло. Глаза его, заблестѣвшіе на минуту гнѣвомъ, снова потускли, снова сдѣлались безсмысленны.

Онъ налилъ стаканъ и разомъ опорожнилъ его.

— Какъ зовутъ того, кого хотятъ убить? спросилъ онъ тихимъ, беззвучнымъ голосомъ.

— Петромъ, Павломъ, Яковомъ, отвѣчалъ виноторговецъ: — что тебѣ въ этомъ?.. ты не знаешь его.

— Молодь онъ?

— Довольно.

— Счастливъ?

— А я почемъ знаю… Вотъ въ чемъ дѣло, пріятель: ты поѣдешь… поставятъ передъ тобою кого бы то ни было… ты выстрѣлишь и возвратишься съ барышомъ… согласенъ?

Фрицъ не отвѣчалъ; онъ, казалось, думалъ о другомъ и не понималъ Іоганна.

— Приходитъ мнѣ въ голову, проговорилъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — что еслибъ была подлѣ меня жена, молодая, ласковая, кроткая, добрая, я былъ бы не такъ несчастливъ.

— Я думаю! прерваль Іоганнъ, увидѣвъ въ этомъ новый путь къ соблазну.

— Она бы, можетъ-статься, полюбила меня, продолжалъ бывшій блутгауптскій курьеръ, и въ смутномъ взглядѣ его выразилась какая-то нѣжность: — я бы слушалъ, какъ она молится… она бы стерегла меня отъ ночныхъ страховъ…

Іоганнъ, закрывшись стаканомъ, смѣялся. — Вишь, старый чортъ! думалъ онъ.

— Правда, товарищъ, громко сказалъ онъ, удерживаясь отъ смѣха: — мнѣ бы въ голову не пришло… Тебѣ надо жену; а чтобъ имѣть жену, нужны деньги.

Въ это время, подлѣ конторки возвысился голосъ Полита. Великолѣпный левъ былъ за третьей бутылкой. Ему становилось чрезвычайно-весело. Онъ уже запѣвалъ куплеты, которыми обыкновенно оглашалъ за десертомъ покои своей владычицы; — чтобъ быть фаворитомъ значительной женщины, еще недостаточно быть хорошимъ малымъ, нужно владѣть пріятными талантами.

Этотъ шумъ снова обратилъ вниманіе Іоганна, который теперь уже узналъ Жана Реньйо.

— Э-ге-ге! произнесъ онъ, ставя на столъ опорожненный стаканъ: — этотъ что тутъ дѣлаетъ?

Онъ ненавидѣлъ бѣднаго Жана, какъ соперника племянника своего, Николая, имѣвшаго виды на хорошенькую Гертруду, и пока онъ смотрѣлъ на него, отъискивая, въ чемъ бы обвинить его, счастливая мысль мелькнула въ головѣ его.

— Э-ге-ге! повторилъ онъ: — молодецъ долженъ знать по-нѣмецки… Гертруда вѣрно выучила его… и деньги ему нужны… не попытать ли?

Съ этой минуты, продолжая убѣждать Фрица, онъ уже не терялъ изъ вида Полита и его собесѣдника.

— Пейте, голубчики, думалъ онъ: — пейте побольше: намъ будетъ полегче съ вами ладить…

Политъ и Жанъ не нуждались въ приглашеніи; особенно Жанъ, который осушалъ стаканы свои съ какимъ-то увлеченіемъ..

Когда левъ окончилъ куплетъ, они чокнулись.

— Если я буду богатъ, сказалъ Политъ: — возьму къ себѣ Жозефину Батальёръ чистить сапоги… ха! ха! ха! вотъ разъярится-то старая!.. знаешь ты Гюффе, Жанъ?

— Я, кажется, тону, бормоталъ шарманщикъ: — я задыхаюсь!..

— Надо пить!.. Гюффе была за казакомъ… несчастіе постигло ее!.. Когда сапоги будутъ нехорошо вычищены, я заставлю Жозефину драться съ Гюффе… ха! ха! ха!.. вотъ потѣха-то будетъ!

У Полита навернулись слезы.

— У меня голова кружится, говорилъ Жанъ: — а я все еще не забываю!.. вонъ мама-Реньйо на постели… Вонъ Гертруда поднимаетъ руку… слышу… поцалуй…

Онъ судорожно сдавилъ себѣ грудь.

— А вотъ, это развѣ не онъ передъ нами? вскричалъ онъ: — я знаю: это его наглая улыбка, длинные, женскіе волосы… А! онъ очень-красивъ, очень-богатъ!.. Гертруда, Гертруда, Богъ тебя проститъ!..

Онъ погрозилъ привидѣнію кулакомъ; хотѣлъ встать, но не могъ и тяжело опустился на табуретъ.

Политъ пѣлъ во все горло; Фрицъ стоялъ посереди комнаты и, покачиваясь на длинныхъ ногахъ, грезилъ какъ сонный.

— Ну, старикъ, продолжалъ Іоганнъ: — будемъ искать жонку… есть у тебя какая на примѣтѣ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Фрицъ.

— А что ты скажешь о Гертрудѣ, дочкѣ пріятеля Ганса?..

— Милашка! проговорилъ курьеръ.

— Да еще какая, дружище!

— Она такая добрая, невинная!.. Не коснулся бы страхъ ея изголовья…

— И говорить нечего!.. и есть-таки кое-что у дяди Ганса, въ хорошихъ рукахъ… Не одинъ изъ тампльскихъ молодцовъ зарится на нее… а ужь если кому достаться ей, такъ вѣрно тебѣ.

Въ первый разъ послѣ столькихъ лѣтъ, показалась улыбка на безжизненномъ лицѣ бывшаго Блутгауптскаго курьера.

— Гертруда! проговорилъ онъ: — она хороша и добра, какъ ея мать, и еслибъ не пріѣхалъ Гансъ Дорнъ, мать ея полюбила бы меня…

Іоганнъ раздѣлилъ остатокъ водки на оба стакана. Голова его кружилась; онъ упорно, машинально продолжалъ начатое дѣло, но былъ пьянѣе своего товарища.

— За твое здоровье, старикъ! весело продолжалъ онъ: — и за здоровье твоей невѣсты… Ужь положись на меня — все слажу, и на свадьбу вино ставлю даромъ.

Фрицъ пилъ медленно и улыбался. Вѣки его дрожали; онъ какъ-будто заснулъ.

— Хорошій сонъ! говорилъ онъ: — сегодня утромъ, я ее видѣлъ въ Ротондѣ… врядъ ли не получше матеріи… за эту цѣну, я, кажется, остальную душонку отдамъ тебѣ, сатана…

Брови его сдвинулись, и онъ оперся обоими локтями на столъ.

— Такъ дѣло слажено, товарищъ? спросилъ Іоганнъ.

Фрицъ не смотрѣлъ на него и утвердительно покачалъ головою.

Пока виноторговецъ жалъ ему руку въ зпакъ заключеннаго торга, Фрицъ уснулъ.

— Трое! сказалъ Іоганнъ, приподымаясь съ усиліемъ на ноги: — я не укралъ у хозяина… Гдѣ жь бы добыть теперь четвертаго?.. Кажется, былъ кто-то.

Мутнымъ взглядомъ окинулъ онъ залу и началъ считать по пальцамъ: Малу сначала, потомъ Барсукъ, потомъ Фрицъ.

— Только трое, ворчалъ онъ, осматривая пустой графинъ: — а! а! знаю! и глаза его попали на Полита и его собесѣдника.

Политъ заснулъ почти въ одно время съ Фрицемъ; онъ пытался курить, но расколотый чубукъ остался у него въ зубахъ.

Жанъ Реньйо, съ смутнымъ желаніемъ возвратиться домой, старался встать.

— Выпилъ, голубчикъ! подумалъ Іоганнъ; — теперь я, пока не совсѣмъ пьянъ, сдѣлаю изъ него, что захочу.

Жанъ, шатаясь, шелъ къ двери въ бильярдную; Іоганнъ осторожно пробирался за нимъ между разбросанными членами спавшихъ посѣтителей, задѣлъ руку, щеку, наступилъ на грудь и наконецъ, безъ дальнѣйшихъ приключеній, вышелъ на чистое мѣсто.

Они почти вмѣстѣ вышли на Площадь-Ротонды; свѣжій воздухъ пахнулъ на нихъ и довершилъ опьянѣніе.

Іогапнъ взялъ подъ руку Жана, который не узналъ его, и оба отправились черезъ площадь, толкая другъ друга и описывая безчисленные повороты.

У каждаго изъ нихъ была своя постоянная мысль: Іоганнъ думалъ заработать плату; а Жанъ повторялъ сквозь стиснутые зубы:

— Обманули! ничего не забывается… ничего!

— Такъ-какъ ты знаешь по-нѣмецки, началъ Іоганнъ: — то это кстати тебѣ, пріятель… и если хочешь работать какъ слѣдуетъ, твоя бабушка не останется въ нуждѣ.

Жанъ остановился и выпрямился.

— Это не Политъ! пробормоталъ онъ съ изумленіемъ: — куда же я дѣлъ Полита?..

— Только надо держать тайну! продолжалъ Іоганнъ съ таинственнымъ видомъ, думая, что отвѣчаетъ на вопросъ Жана: — а легко… Убить человѣка — не значить самому умереть, любезный…

— О! есть человѣкъ, котораго бы мнѣ хотѣлось убить! вскричалъ шарманщикъ, судорожно сжимая кулаки.

— Ладно! того-то и надо!.. его-то и надо… говорилъ Іоганнъ. Жанъ не слушалъ.

— Я найду дорогу, думалъ онъ въ слухъ: — укралъ мои деньги… деньги, которыми я спасъ бы бабушку… это еще ничего… Развѣ не видѣлъ я, какъ онъ поцаловалъ руку Гертруды!

— Дѣйствительно такъ, говорилъ Іогаипъ: — недурно, недурно!..

— Гертруда! повторялъ Жанъ жалобнымъ голосомъ: — моя единственная отрада!.. Она не любитъ меня… Ты видишь, надо убить его!

— Непремѣнно надо, сказалъ Іоганнъ: — да еще разомъ зашибешь двѣ пешки; и тысячу франковъ получишь безъ хлопотъ!

— Тысячу франковъ! вскричалъ Жанъ, какъ-бы опомнившись: — что ты говоришь мнѣ о тысячѣ франковъ?

— Потому-что тотъ же и насъ обокралъ.

— И вы хотите убить его?

— Именно…

Жанъ выдернулъ свою руку.

— Убирайтесь, сказалъ онъ: — я васъ не знаю.

Они были на углу рынка передъ лавкой Реньйо. — А съ тѣмъ, что останется отъ тысячи франковъ, старуха опять бы завела торговлю… А? или тебѣ лучше кажется оставить красавчика, чтобъ онъ цаловалъ хорошенькую Гертруду?..

Жанъ снова схватилъ его руку.

— Кто вы? вскричалъ онъ задыхаясь: — о комъ вы говорите? И, не дожидаясь отвѣта, продолжалъ: — онъ похожъ на женщину?.. бѣлое лицо, розовое, длинные волосы локонами?..

— Оно такъ! думалъ Іоганнъ съ изумленіемъ: — если это въ-самомъ-дѣлѣ онъ! Онъ точь-въ-точь такой, прибавилъ въ слухъ виноторговецъ.

— Улыбается такъ, продолжалъ Жанъ: — словно переодѣтая дѣвочка…

— Ну, да! да! — Давайте же деньги, вскричалъ шарманщикъ, сжимая руку Іоганна: — я убью его.

Іоганнъ былъ не въ такомъ состояніи, чтобъ обдумывать, какъ ничтожно безумное обѣщаніе пьянаго ребенка; ему казалось, что онъ такой ловкій и смѣтливый. Онъ подвелъ шарманщика къ фонарю и показалъ ему свое лицо.

— Не забудешь, другъ? сказалъ онъ: — завтра увидимся.

Онъ возвратился въ свою харчевню; а Жанъ, идя по темному проходу домой, уже ничего не помнилъ. За то улыбающееся лицо Франца не оставляло его; злоба его усиливалась, и онъ ворчалъ тономъ угрозы:

— Я ничего не забылъ… ничего!..