Сын тайны (Феваль; Порецкий)/3/ДО

Сынъ тайны — Ротонда Тампля
авторъ Поль Феваль, пер. ? (гл. 1-4) и А.У. Порецкий (гл. 5-8)

Оригинал: фр. Le Fils du diable, опубл.: 1846. — См. содержание. Источникъ: «Отечественные Записки», №№ 5-8, 10-12, 1846, № 1 1847.; az.lib.ru

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
РОТОНДА ТАМПЛЯ.

I.
Туалетъ Гертруды.

Весь Парижъ танцовалъ въ эту ночь, начиная отъ обитателей самыхъ мрачныхъ переулковъ до великолѣпнѣйшихъ частей города. У богатыхъ и бѣдныхъ, честныхъ и безчестныхъ, старыхъ и молодыхъ была въ эту ночь одна цѣль, одна мысль: достиженіе удовольствія какими бы то ни было средствами… И всѣ веселились, всѣ радовались.

Но вотъ все кончилось… утреннее солнце освѣтило слѣды ночныхъ оргій; блѣдное зимнее солнце смотрѣло на пасмурный и усталый отъ удовольствій городъ. Послѣ подобныхъ ночей, въ которыя большая половина Парижа забываетъ все для удовольствія, городъ принимаетъ унылый, стыдливый видъ; пробужденіе его пасмурно, какъ пробужденіе пьяницы послѣ отчаянной оргіи…

На бульварѣ встрѣчаются недовольные прохожіе, съ трудомъ передвигающіе ноги и безсмысленно озирающіеся. Изъ извощичьихъ экипажей, наполненныхъ пьяными, раздаются по-временамъ хриплыя, отвратительныя ругательства. — Изъ-подъ слишкомъ-короткаго пальто проглядываетъ нижній край испанскаго костюма. — На каждомъ шагу встрѣчаешь пьяныхъ, которымъ заботливые городовые сержанты не позволяютъ валяться по улицамъ.

Все это грустно, гадко, отвратительно. Это оборотъ медали, не имѣющей и хорошей стороны…

Тампль не былъ еще открытъ. Иныя торговки отдыхали послѣ утомительнаго празднованія; другія укладывали свои костюмы до будущаго года.

Въ одномъ только домѣ, выходившемъ на Тампльскую-Площадь, ночь прошла тихо, мирно. То былъ домъ, въ которомъ обиталъ Гансъ Дорнъ.

Гансъ жилъ по одну сторону двора, а семья Реньйо по другую. Квартира Ганса состояла изъ нѣсколькихъ комнатъ, въ которыхъ видно было довольство; у семейства Реньйо была одна комната — бѣдное, жалкое убѣжище, въ которомъ спали старуха Реньйо, Викторія и Геньйолетъ, идіотъ. — Жанъ Реньйо, шарманщикъ, спалъ въ коморкѣ съ маленькимъ окномъ на дворъ.

Когда Жанъ Реньйо не бродилъ по городу съ тяжкой ношей на спинѣ, тогда онъ сидѣлъ у этого узенькаго окна и, подперевъ голову рукою, глядѣлъ на дворъ. Проходили цѣлые часы, а Жанъ Реньйо все сидѣлъ на одномъ мѣстѣ и все глядѣлъ по тому же направленію, на окно комнатки хорошенькой Гертруды… Жанъ Реньйо очень любилъ хорошенькую Гертруду.

Онъ былъ добрый, честный, прямодушный молодой человѣкъ. Понимая сердцемъ страданія своей матери и бабушки, онъ посвятилъ имъ всю жизнь свою, жизнь полную любви и самоотверженія. Онъ нѣжно любилъ бѣднаго Жозефа, прозваннаго Геньйолетомъ и лишеннаго разсудка… онъ убивалъ себя, чтобъ только доставать хлѣбъ этимъ тремъ драгоцѣннымъ ему существамъ. Но мысли его принадлежали Гертрудѣ. Онъ любилъ ее наивною, глубокою любовію, согрѣвающею душу одинъ только разъ въ жизни, но остающеюся сладостнымъ воспоминаніемъ до глубокой старости… Онъ полюбилъ ее самъ не зная какъ и за что. Она была такъ добра и такъ мила! Съ кроткой улыбкой и слезами состраданія на глазахъ подавала она милостыню! Жанъ Реньйо видѣлъ все это изъ своего окошечка.

Жанъ былъ мечтательный ребенокъ. Уединенная, кочевая жизнь увеличивала наклонность его къ мечтательности. Въ пѣсняхъ, наигрываемыхъ его инструментомъ, онъ внималъ только чистой мелодіи. Господь создалъ его музыкантомъ и поэтомъ — не творящимъ, но сочувствующимъ.

Онъ мечталъ, любилъ и никому не повѣрялъ тайны своей грусти.

Гертруда часто видала его передъ своими окнами. Онъ былъ хорошъ собою; умная и кроткая улыбка его проникала ей въ сердце. Гертруда помнила, что когда она была еще ребенкомъ, Жанъ Реньйо часто останавливался у окна ея и забавлялъ ее куколками, кружившимися на передкѣ его шарманки.

Въ то время, Жанъ обходился съ Гертрудой, какъ съ ребенкомъ. Теперь же, проходя по двору, онъ снималъ передъ нею свою фуражку; одинъ взглядъ на нее заставлялъ его краснѣть… Чтобъ любоваться ею, онъ скрывался за клѣтчатую холстинную занавѣску своего окошечка.

Замѣтивъ, что онъ избѣгалъ встрѣчи съ нею, Гертруда спросила его однажды:

— Жанъ, за что вы перестали любить меня?..

Бѣдный шарманщикъ чуть не заплакалъ… не съ горя, а отъ радости. Съ той минуты онъ опять сталъ смѣлѣе и уже не прятался, чтобъ полюбоваться Гертрудой. Возвращаясь домой, онъ останавливался на дворѣ, и Гертруда, услышавъ звуки знакомой шарманки, сбѣгала внизъ. Тогда они мѣнялись нѣсколькими словами, говорили о своей будущности… Жанъ Реньйо забывалъ грустную дѣйствительность и улыбался надеждѣ.

О любви въ краткихъ разговорахъ ихъ не было и помина. Молодые люди не думали давать имени тому, что ощущали… Чѣмъ болѣе Гертруда понимала, какъ бѣдный молодой человѣкъ жертвовалъ собою для блага родныхъ, тѣмъ болѣе любила его. Жанъ угадывалъ чувства Гертруды и самъ болѣе и болѣе привязывался къ ней чувствомъ признательности.

Когда старуха, бабушка Жана, была больна, Гертруда ухаживала за нею, утѣшала ее и ласками своими вызывала улыбку на безцвѣтныя, морщинистыя уста старухи.

Викторія же не могла смотрѣть на Гертруду безъ грусти. Она угадала любовь дѣтей. Гансъ Дорнъ былъ добрый сосѣдъ, но рѣшится ли онъ отдать дочь свою за бѣдняка!.. Итакъ, имъ угрожало еще новое бѣдствіе… Викторія не сообщала своихъ опасеній старухѣ, потому-что бѣдная мадамъ Реньйо и безъ того уже много страдала. У нея была тайна, иногда невольно вырывавшаяся изъ груди, переполненной горечью. Тогда она говорила о сынѣ, котораго помнили нѣкоторыя торговки Тампля, и который покинулъ свою семью, лишивъ ее послѣднихъ средствъ.

Этого сына звали Жакомъ. Онъ былъ любимецъ матери, а отецъ далъ ему воспитаніе свыше своего состоянія. Старики говорили, что бѣгство этого сына нанесло смертельный ударъ отцу, и что съ-тѣхъ-поръ несчастіе тяготѣло надъ бѣдной семьей. Семья обнищала. Братья Жака умерли одинъ за другимъ, и вскорѣ остались только старуха, мать Жака, Викторія, жена старшаго сына Реньйо, мать двухъ сыновей, изъ которыхъ младшій былъ идіотъ.

Казалось, проклятіе тяготѣло надъ семействомъ Реньйо. Въ Тамплѣ сожалѣли о нихъ, потому-что бабушка была старшиною торговокъ, и болѣе тридцати лѣтъ вывѣска ея была на одномъ и томъ же мѣстѣ; по вмѣстѣ съ тѣмъ ихъ какъ-будто опасались: говорили, что они приносятъ несчастіе… Всѣ страшились убійственной заразы — нищеты.

Общее мнѣніе всего рынка состояло въ томъ, что Жакъ Реньйо погибъ неизвѣстно гдѣ. Люди добрые говорили, что онъ былъ повѣшенъ въ Англіи. Но у старухи вырывались иногда слова, по которымъ можно было предполагать, что сынъ ея еще живъ… слова таинственныя и безсвязныя, выходившія изъ сердца ея въ минуты глубочайшей скорби и невыносимѣйшихъ страданій… Она не отвѣчала, когда ее просили объяснить эти слова…

Совсѣмъ разсвѣло. Это было около того времени, когда Францъ и Жюльенъ д’Одмеръ выходили изъ Англійской-Кофейной.

Гансъ Дорнъ почти не спалъ всю эту ночь. Воспоминанія его, внезапно пробужденныя приключеніями того вечера, не давали ему сомкнуть глазъ. Все видѣнное казалось ему сновидѣніемъ. Онъ уже такъ давно пересталъ надѣяться, какъ вдругъ неожиданная встрѣча обратила опять всѣ мысли его къ прошедшему, къ Замку-Блутгауптъ, полному еще славныхъ историческихъ воспоминаній, къ двумъ молодымъ, прелестнымъ женщинамъ, изъ которыхъ одна клонилась уже къ смерти, а другая счастливо, весело улыбалась…

Маргарита и Гертруда! Дочь знаменитаго графа, преждевременная жертва злодѣянія, — и дочь бѣднаго фермера, цвѣтущая здоровьемъ и молодостью…

Увы! теперь обѣихъ не стало… а между-тѣмъ обѣ онѣ были еще молоды и прелестны, когда Всевышнему угодно было призвать ихъ къ себѣ!

Отъ Гертруды осталась дочь, существо кроткое, похожее на мать; Маргарита оставила сына, которому теперь не извѣстно даже имя родителей его… Гертруда была любима, счастлива; но гдѣ былъ наслѣдникъ славнаго рода Блутгауптовъ?

Холодная дрожь пробѣжала по жиламъ Ганса… Послѣдній изъ Блутгауптовъ умиралъ, быть-можетъ, въ эту минуту, пораженный шпагой отчаяннаго дуэлиста…

Лицо Ганса было блѣдно; во взорѣ выражался ужасъ; холодныя руки были сложены на колѣняхъ. Неясныя видѣнія мелькали передъ помутившимися глазами его. Холодный потъ выступалъ на вискахъ…

За перегородкой, Гертруда проворно стягивала шнурки своего корсета, постепенно обрисовывавшаго юныя ея формы. Туалетъ Гертруды былъ не продолжителенъ. Она развязала тесемочку, и длинныя, густыя кудри разсыпались по круглымъ, бѣлымъ плечамъ ея. Два или три раза прошли зубцы гребня по шелковистымъ кудрямъ; потомъ она красиво сложила и прикрѣпила ихъ за головой. Простенькое платьице покрыло корсетъ — и Гертруда была одѣта.

Тогда только она приподняла одинъ уголокъ опущеннаго занавѣса.

Жанъ Реньйо былъ у своего окна и грустно смотрѣлъ на окна комнатки Гертруды.

— Бѣдный Жанъ! проговорила молодая дѣвушка съ грустію: — какъ бы я желала утѣшить, осчастливить его!

Потомъ она воротилась къ кроваткѣ и преклонила колѣни предъ образомъ Богородицы, привезеннымъ матерью ея изъ Германіи. Гертруда помолилась за Жана, за отца, нѣжно ею любимаго, и за всѣхъ несчастныхъ, нуждающихся въ утѣшеніи.

Краткая, наивная молитва ея вознеслась къ небу чистымъ ѳиміамомъ…

Когда она встала, на лицъ ея была прежняя безпечная веселость; она подложила огня въ маленькую желѣзную печку и стала раздувать его, напѣвая пѣсенку.

II.
Добрякъ Араби.

Гертруда раздувала огонь и пѣла какъ пташка. Свѣжій, звучный голосокъ ея разносился по комнаткѣ.

Когда по угольямъ пробѣжало синее пламя, она пошла за глинянымъ горшкомъ, который осторожно уставила на уголья. Даже въ этихъ простыхъ хозяйственныхъ занятіяхъ всѣ движенія ея были живы, граціозны.

По-временамъ голосокъ ея возвышался, по-временамъ походилъ на тихій ропотъ, по-временамъ совсѣмъ умолкалъ… Тогда хорошенькая головка ея задумчиво опускалась на грудь: она мечтала… но не долго; внезапно прежняя веселость сіяла на лицѣ ея; тучка, омрачавшая ясный взоръ ея, разсѣевалась.

Пока горшокъ нагрѣвался на огнѣ, она убрала свою постельку и задернула бѣлые какъ снѣгъ занавѣсы. Въ одно мгновеніе комната была чиста, красива.

Въ горшкѣ готовился завтракъ. То былъ здоровый, густой нѣмецкій супъ. Гертруда приправляла его привычною рукою; потомъ деревянной ложкой наполнила порядочную чашку супа, прикрыла его фаянсовой тарелкой, повязала голову кисейнымъ платочкомъ и поспѣшно сбѣжала внизъ.

Сошедъ на дворъ, она взглянула на окно Жана Реньйо, кивнула ему головой, и лицо молодаго человѣка внезапно прояснилось, какъ-бы освѣщенное солнечнымъ лучомъ.

Гертруда быстро перешла черезъ дворъ.

Лавчонки уже отпирались. Въ сосѣднихъ шинкахъ торгаши и торговки заливали жажду утренней рюмочкой водки. Тряпичники были почти всѣ по своимъ мѣстамъ.

Близь шинка подъ вывѣской Двухъ-Львовъ была лавчонка, раздѣленная на-двое. Одну половину занималъ передѣлыватель стараго платья въ новое — бѣднякъ, не имѣвшій средствъ платить за цѣлую лавку, а другую — одно изъ замѣчательнѣйшихъ лицъ Тампля въ 1844 году.

Лавчонка эта имѣла едва-ли не болѣе жалкую наружность, нежели всѣ остальныя. Передъ входомъ постоянно висѣли красные панталоны съ голубыми лампасами и два или три синіе фрака съ мишурнымъ шитьемъ.

Это была вывѣска, — но вывѣска лгала: всѣ въ Тамплѣ знали, чѣмъ торговалъ хозяинъ этой лавчонки.

Внутренность ея была еще раздѣлена плотной дубовой перегородкой съ полукруглымъ отверстіемъ. Въ перегородкѣ дверь, которая никогда не отворялась. За отверстіемъ, отъ десяти часовъ утра до четырехъ пополудни, сидѣлъ старикъ, по имени Араби, дававшій деньги въ займы подъ залогъ; каждый день являлся онъ въ извѣстное время, прятался за свою перегородку и уже не показывался до извѣстнаго часа.

Всѣ тампльскіе торгаши долго думали, что Араби спалъ въ своей лавчонкѣ за неприступной перегородкой. Въ четыре часа, полуоткрытое отверстіе и дверь запирались, но никто не видалъ, какъ выходилъ Араби.

Можетъ-быть, уходилъ онъ только тогда, когда становилось совсѣмъ-темно; можетъ-быть, ускользалъ онъ съ другой стороны Ротонды… никто этого не зналъ навѣрное.

Во всемъ Тамплѣ и окрестностяхъ его не было ни одного человѣка, который не зналъ бы хоть по имени стараго ростовщика.

Лѣтомъ и зимою онъ носилъ теплые сапоги поверхъ панталонъ, старую шинелишку съ мѣховымъ воротникомъ и клеёнчатую фуражку съ длиннымъ козырькомъ, закрывавшимъ лицо его.

Видавшіе его, случайно, ближе — говорили, что лицо его было желто и морщинисто, какъ сушеное яблоко, носъ крючкомъ, губы узкія, глаза маленькіе, но живые, моргавшіе за большими синими очками. Они увѣряли еще, что старому добряку, — такъ называли его, — было по-крайней-мѣрѣ лѣтъ подъ сто.

Торгаши боялись его, и немногіе изъ нихъ рѣшились бы пройдти въ полночь мимо лавчонки Араби. Говорили, что въ это время старый добрякъ — или тѣнь его — бродила по опустѣлымъ проходамъ, смотря на землю и отъискивая не обронилъ ли кто мѣдныхъ или другихъ денегъ. Говорили еще, что онъ былъ тотъ проклятый Еврей, странствующій уже въ-продолженіи нѣсколькихъ столѣтій и извѣстный во всемъ мірѣ подъ именемъ Вѣчнаго Жида.

Не смотря на эти суевѣрныя вѣрованія, всѣ, въ случаѣ нужды, спѣшили просить помощи у стараго Араби, — а нужда почти неразлучная спутница негоціантовъ Тампля!

Можно бы, правда, обратиться и къ Мон-де-Пьетё, но тамъ требуются нѣкоторыя формальности, тягостныя для закладчиковъ. Добрякъ же Араби давалъ хоть менѣе оцѣнщиковъ и бралъ большіе проценты, но за то давалъ безъ всякихъ прижимокъ, былъ бы закладъ. Ему не было никакого дѣла до паспортовъ и до мѣста жительства; добрый старикъ не справлялся даже объ имени закладчика и принималъ все безъ разбора: случайно ли найденные часы, золотую ли цѣпочку, или нѣсколько аршинъ сукна. Закладчики имѣли еще ту выгоду, что добрякъ давалъ имъ взаймы даже менѣе трехъ франковъ, что запрещено въ Мон-де-Пьете.

За перегородкой находился маленькій прилавокъ, на которомъ въ порядкѣ лежали вещи съ билетиками; если, по прошествіи двухъ недѣль, закладчики не приносили двойной суммы займа, то эти вещи продавались.

Хотя всѣ знали, что панталоны и фраки, висѣвшіе на передкѣ лавочки, ничего не значили, хотя Араби бралъ беззаконные проценты, однакожь никто не доносилъ на него.

Одно обстоятельство будетъ вѣчно покровительствовать лихоимству — именно, нужда.

Ограбленные сначала бѣсились и клялись погубить стараго плута; но вслѣдъ за порывомъ гнѣва наступало размышленіе: пріидетъ опять нужда, къ кому тогда обратиться?.. Развѣ игрокъ доноситъ когда-нибудь на игорный домъ, въ который входилъ онъ богатымъ, и изъ котораго выходилъ пищимъ?..

Впрочемъ, всѣ думали, что доносъ на добряка Араби былъ бы оставленъ безъ вниманія. Вѣроятно, полиція знала очень-хорошо о тайномъ ремеслѣ стараго ростовщика, подкупившаго агентовъ, надзиравшихъ за рынкомъ. Это было довольно-вѣроятно, потому-что агенты старались какъ-можно-рѣже проходить мимо таинственной лавчонки.

Къ ней-то и направлялась хорошенькая Гертруда, вышедъ изъ дома, въ которомъ жила съ отцомъ.

Лавчонка добряка была еще заперта; дощатая дверь была еще закрыта желѣзными заржавленными болтами. Гертруда постучалась.

— Кто тамъ? спросилъ извнутри слабый голосъ.

— Это я, Гертруда.

— Ахъ, благодарю, добрая барышня! радостно отвѣчалъ тотъ же голосъ: — погодите минуточку, я сейчасъ отопру.

Послышался шумъ за дощатою дверью, и вскорѣ она отворилась.

Гертруда вошла въ маленькую четвероугольную, слабо-освѣщенную коморку. Тамъ было живое существо — блѣдная, худощавая дѣвочка, служанка стараго Араби.

На сыромъ полу коморки лежалъ жосткій матрацъ.

Дѣвочку звали Ноэміей. Въ Тамплѣ называютъ галифардами мальчиковъ, служащихъ для разсылки и разноски вещей. Ноэмія занимала эту самую должность у ростовщика и была извѣстна во всемъ Тамплѣ подъ именемъ Ноно-Галифарды.

Врядъ ли въ цѣломъ мірѣ было существо несчастнѣе этой дѣвочки. Въ холодныя зимнія ночи она спала въ лавчонкѣ, прикрываясь однимъ ситцевымъ платьицемъ. Вѣтеръ свисталъ сквозь щели неплотной двери, а ей негдѣ было укрыться. Ростовщикъ поручалъ ей работы, которыя были ей не по-силамъ, не платилъ ей и едва кормилъ.

Когда она выходила, тампльскія торговки, изъ сожалѣнія къ страдальческому виду ея, давали ей кусокъ хлѣба; но у нея былъ непріятель, неутомимо преслѣдовавшій и обкрадывавшій ее съ адскою хитростью.

Идіотъ Геньйолетъ всегда поджидалъ ее, и лишь-только замѣчалъ бѣдную Галифарду съ кускомъ хлѣба въ рукахъ, какъ нападалъ на нее, отнималъ хлѣбъ и билъ въ добавокъ.

Ноно убѣгала, громко рыдая. Торгаши нарочно выходили изъ шинковъ, чтобъ посмотрѣть на эту сцену, и хохотали, — было чему смѣяться. А Геньйолетъ, гордясь своей побѣдой, садился верхомъ на скамью и запѣвалъ пѣсню. Въ вознагражденіе за подвигъ, его подчивали водкой. На другой день онъ дѣлалъ то же, потому-что не находилъ другаго такого слабаго и безобиднаго существа.

Какъ про стараго Араби, такъ и про служанку его носились странные слухи. Старикъ велъ чрезвычайно-уединенную жизнь и ни съ кѣмъ не знался. У служанки его не было ни родителей, ни родныхъ, — по-крайней-мѣрѣ, никто не зналъ, откуда она. Однакожь, кромѣ Гертруды, приносившей Ноэміи каждое утро завтракъ, у нея была еще другая покровительница. Мадамъ Батальёръ подзывала ее къ себѣ каждый разъ, когда она проходила.

По этому обстоятельству разсказывали даже довольно-странный случай.

Однажды на бѣдную Галифарду напалъ, по обыкновенію, врагъ ея Геньйолетъ. Онъ жестоко прибилъ ее и не переставалъ бить, такъ-что бѣдняжка должна была скрыться въ лавку мадамъ Батальёръ, у которой въ это время была красивая, богато-одѣтая дама, покупавшая какую-то бездѣлушку.

Ноно-Галифарда сѣла въ уголъ, запыхавшись и утирая слезы. Дама посмотрѣла на нее, а потомъ стала шопотомъ разговаривать съ хозяйкой лавки.

Ноно была въ то время еще очень-мала и щедушнѣе теперешняго. Она продолжала тихо плакать и закрыла лицо руками… Просидѣвъ нѣсколько времени въ тепломъ углу, бѣдное дитя заснуло…

Тогда богато-одѣтая дама тихонько подошла, наклонилась къ ней и долго смотрѣла на нее съ выраженіемъ нѣжнаго участія; потомъ поцаловала въ лобъ Ноно-Галифарду…

Вотъ что разсказывали. Мадамъ Батальёръ увѣряла, что это ложь, выдумка сосѣдокъ-сплетницъ.

Галифардѣ было теперь пятнадцать лѣтъ, но страданія препятствовали развитію и росту ея. Она была щедушна; ни малѣйшая выпуклость, обозначающая развитіе юной дѣвицы, не рисовалась подъ ситцевымъ, дырявымъ платьицемъ. Вообще все тѣло ея отличалось однообразной худобой, бывающей слѣдствіемъ болѣзни, нищеты или горя…

Не смотря, однакожь, на эту худобу, талья Ноно была тонка и граціозна, черты лица правильны и пріятны. Въ нихъ выражалась кроткая покорность судьбѣ. Иногда бѣдная дѣвочка даже улыбалась сквозь слезы. Тогда прелестные черные глаза ея, впалые отъ горя, оживлялись нѣжнымъ, проницательнымъ взглядомъ.

То былъ солнечный лучъ, на минуту падающій на землю въ пасмурное зимнее утро…

Того, кто сказалъ бы, что Галифарда хороша, назвали бы въ Тамплѣ сумасшедшимъ. Тамъ она внушала къ себѣ много презрѣнія и немного состраданія… А между-тѣмъ, она была прекрасна, какъ нѣмое страданіе, покоряющееся року. Молчаливая грусть ея могла заставить поэта мечтать…

Галифарда сѣла на свои жосткій матрацъ и съ жадностію ѣла завтракъ, принесенный ей Гертрудой.

Свѣтъ, болѣе и болѣе проникавшій въ сырую коморку, освѣщалъ чудную картину. Онъ скользилъ по волосамъ Гертруды и обрисовывалъ очеркъ свѣжаго лица, блиставшаго жизнію, весельемъ и довольствомъ; потомъ падалъ прямо на худощавое лицо Галифарды, оживленное въ эту минуту радостью и признательностью.

Снаружи, какъ-будто для большаго контраста, виднѣлось безсмысленное лицо идіота, заглядывавшаго въ лавчонку и ворчавшаго отъ досады потому-что онъ не могъ завладѣть добычей…

III.
Ноно-Галифарда.

Прошедъ нѣсколько разъ передъ лавчонкою стараго Араби, идіотъ Геньйолетъ спрятался за одинъ изъ столбовъ навѣса. Съ жадностію пса, смотрящаго на кушающаго господина своего, слѣдилъ онъ за каждымъ движеніемъ Галифарды.

— Какъ ты проголодалась, бѣдная Ноно! сказала Гертруда, съ улыбкой смотря на нее.

— О, да! отвѣчала дѣвочка: — я очень проголодалась!.. Я умерла бы съ голода, еслибъ вы, мамзель Гертруда, не сжалились надо мною; хозяинъ мой съ каждымъ днемъ становится скупѣе… а если я достану гдѣ-нибудь кусокъ хлѣба, такъ Геньйолетъ отнимаетъ его у меня…

— Приходи къ намъ, бѣдная Ноно, когда тебѣ захочется ѣсть…

— Я не смѣю отойдти отъ лавки… хозяинъ очень-старъ, но у него достаетъ еще силы бить меня… Притомъ же, чтобъ идти къ вамъ, надобно пройдти корридоръ, въ которомъ я могу встрѣтить Геньйолета.

— Такъ ты очень боишься его?

Галифарда задрожала всѣмъ тѣломъ.

— Однажды, сказала она, переставъ ѣсть: — онъ напалъ на меня вечеромъ, на площади . Боже мой! онъ такъ же золъ, мамзель Гертруда, какъ вы добры!.. Геньйолетъ схватилъ меня за волосы, повалилъ на мостовую, и билъ руками и ногами съ бѣшенствомъ… и чѣмъ болѣе онъ меня билъ, тѣмъ болѣе возрастало его бѣшенство!.. Еслибъ не Германнъ, другъ вашего отца, я думаю, онъ убилъ бы меня…

На глазахъ Галифарды выступили слезы. Гертруда, сильно растроганная, сѣла возлѣ нея на матрацъ. Геньйолетъ спрятался за столбъ.

— Но за что же онъ такъ ненавидитъ тебя? спросила Гертруда.

— За то, отвѣчала дѣвочка: — что я отняла у него мѣсто… Онъ прежде служилъ у моего хозяина, который прогналъ его за то, что онъ его обкрадывалъ.

Гертруда взяла холодную руку Ноно, стала согрѣвать ее въ своихъ рукахъ и сказала:

— Поторопись, Ноно; — батюшка ждетъ меня.

Въ нѣсколько минутъ Галифарда опорожнила чашку. За столбомъ сердито заворчалъ идіотъ.

— Галифарда все съѣла! проворчалъ онъ: — и ничего не оставила Геньйолету…

Онъ высунулся изъ-за столба. Ноно увидѣла его и задрожала. — Гертруда скоро оглянулась и замѣтила идіота, издали грозившаго кулакомъ своей жертвѣ.

Гертруда взяла изъ рукъ бѣдной Галифарды чашку и встала.

— Онъ бѣдный безумный, проговорила она: — надо простить ему.

— О, я отъ души ему прощаю! съ живостію и съ ангельскимъ выраженіемъ во взорѣ вскричала молодая дѣвочка: — прощаю ему уже потому, что вы любите его брата… Я молю Бога за него и всѣхъ бѣдныхъ родныхъ его.

Яркій румянецъ выступилъ за щекахъ Гертруды.

— Прощай, Ноно! произнесла она тихимъ голосомъ: — нѣтъ ли у тебя еще какой просьбы ко мнѣ?

Галифарда какъ-бы колебалась съ минуту, потомъ опустила глаза, и вѣки ея обозначились на исхудалой щекѣ полукругомъ длинныхъ, черныхъ рѣсницъ.

— У меня есть до васъ просьба, отвѣчала она наконецъ: — но я боюсь опечалить васъ, добрая барышня…

Гертруда, готовившаяся уже удалиться, остановилась. — Ноно взяла руку ея и поцаловала.

— Я такъ счастлива, продолжала она, когда вы улыбаетесь, и такъ несчастлива, когда замѣчаю печаль въ вашихъ глазахъ!

— Говори скорѣе.

— Вчера приходила сюда мадамъ Реньйо… бѣдная старуха плакала, и я слышала, какъ она умоляла моего хозяина одолжить ей денегъ.

— Сколько? спросила Гертруда.

— О, много, много! возразила дѣвочка: — я уже говорила вамъ, что она не можетъ заплатить за свое мѣсто, да это еще ничего!.. Я узнала, что она много должна и что ее хотятъ посадить въ тюрьму!

Краска исчезла съ лица Гертруды.

— И Араби не далъ ей денегъ?

Ноно пожала плечами и отвѣчала:

— У нея не было заклада; хозяинъ прогналъ ее и обругалъ.

Головка Гертруды опустилась на грудь; она задумалась.

— Надобно помочь ей, сказала она про-себя. — Прощай, Ноно; завтра я опять пріиду.

Когда Гертруда ушла, Галифарда подняла взоръ къ небу и молила Господа, чтобъ онъ даровалъ счастіе доброй ея покровительницѣ.

Гертруда не дошла еще до темнаго корридора, ведшаго къ дому, въ которомъ жилъ отецъ ея, когда худощавый старикъ, закутанный въ камлотовую шинель съ теплымъ воротникомъ и въ старой фуражкѣ съ длиннымъ козырькомъ, попался ей на встрѣчу. Покачиваясь и скользя по сырой мостовой, шелъ онъ къ рынку. За нимъ шла толпа мальчишекъ, изрѣдка и боязливо насмѣхаясь надъ нимъ. Тряся головой и опираясь на длинную палку съ чернымъ костянымъ набалдашникомъ, старикъ перешелъ черезъ Площадь Ротонды.

Это былъ добрякъ Араби, пробиравшійся къ своей лавчонкѣ ранѣе обыкновеннаго, потому-что наканунѣ былъ день праздничный и лавки не отпирались.

Войдя въ первую коморку, онъ сердито посмотрѣлъ на бѣдную служанку.

— Лѣнивица! проворчалъ онъ: — развѣ я держу тебя для того, чтобъ ты валялась на моемъ матрацѣ до полудня?.. Я далъ тебѣ шерсти, чтобъ ты вязала чулки, когда меня здѣсь нѣтъ… Гдѣ твоя работа, негодная?..

Ноно не отвѣчала, но, робко опустивъ глаза, стояла передъ своимъ хозяиномъ.

— Убери сейчасъ комнату! сказалъ ростовщикъ.

Ноно сложила матрацъ и съ усиліемъ подняла его. Добрякъ отворилъ дверь въ сосѣднюю комнату; служанка снесла туда матрацъ, и — комната была убрана.

Потомъ Араби вынулъ изъ кармана два большіе ключа, и однимъ отворилъ дверь въ свою контору. Дверь заскрипѣла на петляхъ; старикъ исчезъ, и, секунду спустя, за дубовой перегородкой послышался стукъ желѣзныхъ болтовъ и засововъ. Потомъ отворилось окно, и въ отверстіи его, въ тѣни, появилось лицо ростовщика. — Контора была отворена.

— Пошла, лѣнивица, за моимъ завтракомъ! сказалъ ростовщикъ служанкѣ: — да смотри, скорѣе! не зѣвать на дорогѣ!

Съ этими словами онъ положилъ три сантима на почернѣлую отъ времени грязную долку, находившуюся передъ полукруглымъ отверстіемъ. Ноно взяла деньги и поспѣшно удалилась. Минуту спустя, она воротилась съ маленькимъ кускомъ хлѣба и крошечнымъ кусочкомъ сыра, продаваемаго за безцѣнокъ по причинѣ порчи.

Араби принялъ все это своими костлявыми, длинными пальцами и взявъ ножикъ, обточенный уже до-нельзя, принялся завтракать съ чувственною медленностью, разрѣзая хлѣбъ и сыръ на микроскопическія частицы.

— Лѣнивица!.. Кто поздно встаетъ, тому не даютъ завтракать!.. Да, я думаю, ты и не голодна… Будь умницей, береги мои вещи и въ-особенности не воруй!.. Воровство — смертный грѣхъ… Если ты будешь хорошо вести себя, такъ въ полдень получишь кусокъ хлѣба и остатокъ отъ моего сыра.

Ноно прошла въ заставокъ, гдѣ хранились заложенныя вещи.

Араби продолжалъ завтракать съ наслажденіемъ, выглядывая изъ своей конторки, точно старая обезьяна, грызущая украденный орѣхъ.

Гертруда, между-тѣмъ, прошла темный корридоръ. — На дворѣ ждалъ ее Жанъ Реньйо, съ шарманкой на спинѣ. Она скоро прошла мимо его.

— Подождите здѣсь, сказала она: — я сейчасъ вернусь.

Скоро добѣжала она до своей комнатки, не взглянула даже на горшокъ, въ которомъ перекипалъ супъ, и поспѣшно отворила простенькій шкапикъ орѣховаго дерева. Тамъ лежалъ кошелекъ съ шестью двадцати-франковыми монетами, подаренными ей отцомъ въ разное время. Она взяла этотъ кошелекъ и такъ же скоро сбѣжала внизъ.

Вмѣсто того, чтобъ выйдти на дворъ, она подозвала къ себѣ молодаго шарманщика. Онъ повиновался ей. Жанъ былъ грустнѣе обыкновеннаго.

Гертруда положила руку на поношенный воротникъ бархатной куртки бѣдняка и нѣсколько секундъ молча глядѣла ему въ глаза… Это уже не была прежняя беззаботная, веселая дѣвушка, съ дѣтскою живостью отгонявшая отъ себя грустныя мысли: теперь на лицѣ ея выражалось серьёзное, глубокое участіе.

— Жанъ, проговорила она съ выраженіемъ упрека: — вы часто говорите, что любите меня, а между-тѣмъ вы ко мнѣ недовѣрчивы!

Шарманщикъ опустилъ глаза и принужденно улыбался.

— Еслибъ я былъ счастливъ, Гертруда, отвѣчалъ онъ: — то, Богъ свидѣтель, ничего не скрывалъ бы отъ васъ… но, прибавилъ онъ дрожащимъ голосомъ: — зачѣмъ огорчать васъ моими страданіями?

Молодая дѣвушка насупила брови.

— Вы лгали!.. сказала она: — вы никогда не любили и не любите меня!..

Бѣдный Жанъ Реньйо сложилъ руки, и вся любовь его, преданная, почтительная, искренняя, глубокая, выразилась въ его взглядѣ.

— О, Гертруда! произнесъ онъ тихимъ голосомъ: — не говорите этого!.. Я, быть-можетъ, поступаю дурно, любя васъ… потому-что ничѣмъ въ жизни не могу подѣлиться съ вами… развѣ только своими страданіями и горестію… но я люблю васъ, люблю васъ невольно, какъ безумный!

Гертруда отвернула голову, чтобъ скрыть свое волненіе; ей нужно было еще казаться строгой, обиженной…

— Кто любитъ, сказала она съ усиліемъ, стараясь сохранить свою строгость: — тотъ довѣрчивъ… Мнѣ кажется, еслибъ я страдала, то находила бъ утѣшеніе, разсказывая вамъ о своихъ горестяхъ… Но вы, Жанъ, не таковы: вы молчите, и отъ постороннихъ людей узнала я объ опасности, угрожающей вашей бабушкѣ!

Шарманщикъ закрылъ лицо руками.

— Не-уже-ли уже весь Тампль знаетъ объ этомъ? вскричалъ онъ печально: — повѣрьте, Гертруда, я самъ только вчера узналъ… но есть люди, инстинктомъ угадывающіе чужое горе!.. Кто сказалъ вамъ о нашей бѣдѣ?.. Что говорятъ про насъ?

Въ выраженіи голоса Жана Реньйо было столько боязни, горести, что Гертруда не могла удерживать слезъ своихъ. Она хотѣла отвѣчать, но произнесла нѣсколько несвязныхъ словъ.

Жанъ Реньйо понялъ и опять закрылъ лицо обѣими руками. Какъ свинцовая тяжесть, тянула его къ землѣ шарманка; онъ спустилъ ее съ плечь и, не говоря ни слова, сѣлъ на первую ступень лѣстницы. Гертруда сѣла возлѣ него.

— И такъ, это правда? спросила она.

— Правда! отвѣчалъ шарманщикъ со стономъ, вырвавшимся изъ глубины груди: — хоть бабушка и очень-стара, но не въ тѣхъ еще лѣтахъ, которыя избавляютъ отъ тюрьмы… Вчера вечеромъ матушка разсказала мнѣ о нашемъ бѣдственномъ положеніи… Я сначала думалъ, что имъ нужны были деньги только на уплату за мѣсто, и былъ счастливъ, потому-что въ нѣсколько дней заработалъ эту сумму; но бабушкѣ нужно больше, гораздо-больше… Недѣли, мѣсяцы времени надобны для того, чтобъ накопить эту сумму!..

Рыданія прервали слова его.

— Въ тюрьму! продолжалъ онъ: — въ тюрьму, въ ея лѣта!.. Я молодъ, прибавилъ Жанъ, поднявъ голову: — и не боюсь презрѣнія свѣта!.. Объ одномъ молю Бога: чтобъ меня посадили за бабушку… что мнѣ до того, что станутъ говорить люди? Вы, Гертруда, не будете презирать меня, вы будете знать, что я честный человѣкъ…

— Честный человѣкъ и добрый сынъ, мой бѣдный Жанъ! сказала молодая дѣвушка, сжимая руки шарманщика въ своихъ рукахъ: — у васъ благородное сердце, и я горжусь своей любовію къ вамъ!

Во взорѣ Жана выражались блаженство и горесть: на глазахъ были слезы, уста улыбались.

— Благодарю! проговорилъ онъ: — благодарю!

Послѣ минутнаго восторженнаго молчанія, онъ вдругъ покачалъ головой и сказалъ:

— Но зачѣмъ говорить объ этомъ?.. Не я нуждаюсь въ утѣшеніи, моя добрая Гертруда! Я буду трудиться, работать, и если найду занятіе менѣе-неблагодарное, такъ продамъ свою шарманку… моего бѣднаго товарища и друга! прибавилъ онъ, погладивъ инструментъ рукою: — утѣшавшаго меня тысячу разъ своими унылыми мелодіями… которыя я особенно люблю… Но я продамъ его, продамъ!.. И желалъ бы принести большую жертву своей бабушкѣ!

Онъ всталъ и хотѣлъ уже накинуть на шею ремень шарманки. Гертруда удержала его за руку.

— Постойте, проговорила она: — погодите еще минутку; мнѣ нужно переговорить съ вами…

Жанъ повиновался, какъ всегда… но Гертруда молчала: она какъ-бы не смѣла или не знала какъ приступить къ тому, о чемъ хотѣла говорить.

Молча сидѣли бѣдныя дѣти на запыленной ступенькѣ старой, худой лѣстницы.

Много было свиданій въ прошедшую ночь подъ шелковыми драпировками, въ тишинѣ роскошныхъ будуаровъ, на эластическомъ бархатѣ дивановъ… Но врядъ ли гдѣ-нибудь было столько любви, преданности великодушной и искренней…

Жанъ и Гертруда любили другъ друга всѣми силами души. На истоптанной ступенькѣ, между сырыми и грязными стѣнами мрачной лѣстницы было то, что трудно встрѣтить въ великолѣпныхъ жилищахъ: чистое, непорочное сердце дѣвушки, благородное и чистое сердце юноши; взаимная, искренняя любовь; двѣ совѣсти, которымъ нечего было скрывать и которыя съ гордостію могли открыть предъ цѣлымъ свѣтомъ свои сокровеннѣйшія тайны…

Однакожь, Гертруда все еще колебалась. Она покраснѣла, какъ-бы стыдясь того, чего не могъ произнести языкъ ея.

Жанъ смотрѣлъ на нее съ безпокойствомъ.

— Мнѣ надобно поговорить съ вами, повторила она послѣ краткаго молчанія: — я хочу просить… о! я буду очень несчастна, если вы откажете въ моей просьбѣ!

— Могу ли я отказать вамъ въ чемъ-нибудь, Гертруда?

Молодая дѣвушка насильно улыбнулась и опустила руку въ карманъ.

— Обѣщаетесь ли вы сказать «да»?.. спросила она вкрадчивымъ голосомъ.

— Обѣщаю, отвѣчалъ шарманщикъ.

Тогда Гертруда поспѣшно вынула изъ кармана кошелекъ. Улыбка исчезла съ лица Жана.

— Вы обѣщались исполнить мою просьбу! вскричала Гертруда умоляющимъ голосомъ и опустивъ глаза: — возьмите эти деньги и снесите ихъ своей бабушкѣ.

Жанъ не отвѣчалъ; съ испуганнымъ видомъ смотрѣлъ онъ на кошелекъ.

— О, бѣдность! бѣдность! проговорилъ онъ. — Радости другихъ еще болѣе отравляютъ наши страданія… Гертруда, благодарю васъ отъ всего сердца… но вашъ отецъ богатъ въ сравненіи съ нами… Вѣдь рыночныя торговки говорятъ уже, что любовь моя къ вамъ не безкорыстна!..

— Не безкорыстна!… вскричала Гертруда съ негодованіемъ.

— Мы нищіе!.. произнесъ шарманщикъ съ горькою безнадежностью.

Гертруда опустила голову: она уже не смѣла предлагать Жану денегъ.

Нѣсколько секундъ спустя, она подняла глаза; лицо ея, обыкновенно безпечное и веселое, приняло выраженіе гордой рѣшимости.

— Жалъ! сказала она тихимъ, но твердымъ голосомъ: — я не знаю и не хочу знать, что говорятъ рыночныя торговки… но еслибъ отецъ мой страдалъ и еслибъ вы предложили мнѣ помощь, клянусь Богомъ, я не отвергла бы вашего предложенія…

— Я мужчина, проговорилъ шарманщикъ: — а вы дѣвушка!..

— Итакъ, вы не хотите мнѣ быть обязаннымъ! съ сердцемъ вскричала Гертруда: — подите! вы слишкомъ горды!.. Вы не любите ни меня, ни своей матери!

Жанъ не отвѣчалъ на это обвиненіе; но все страданіе души его выразилось на его блѣдномъ лицѣ.

Гертрудѣ стало жаль его; однакожь она продолжала:

— Нѣтъ! вы не любите меня… потому-что вамъ не жаль огорчить меня… Вы не любите ни матери, ни бабушки, потому-что не хотите спасти ихъ!..

— О, Боже, Более!.. проговорилъ Жанъ, съ отчаяніемъ всплеснувъ руками.

— Вы не чувствуете состраданія къ другимъ, а думаете только о себѣ!.. продолжала Гертруда.

— Послушайте, сказалъ шарманщикъ умоляющимъ голосомъ: — приказывайте, Гертруда, я готовъ вамъ повиноваться… готовъ отдать жизнь свою за мать… Но вы ребенокъ, Гертруда, и деньги эти принадлежатъ не вамъ, а вашему отцу!

— Нѣтъ, мнѣ! вскричала молодая дѣвушка съ надеждой: — онѣ мои! О, повѣрьте, я не рѣшусь солгать даже для того, чтобъ спасти васъ, Жанъ!.. Деньги эти принадлежатъ мнѣ! Я накопила ихъ, и благодарю за то Всевышняго!..

Жанъ страдалъ… Жанъ былъ счастливѣйшимъ изъ смертныхъ…

Онъ не чувствовалъ въ себѣ силы долѣе сопротивляться. Нѣжный голосъ Гертруды и воспоминаніе объ отчаяніи бабушки уже сильно поколебали его рѣшимость.

— Нѣтъ, не могу! сказалъ онъ еще разъ слабымъ голосомъ: — не могу!

Молвія негодованія блеснула въ глазахъ Гертруды; она опустилась на колѣни, схватила руку Жана и подняла къ нему прелестный, ясный взоръ…

— Прошу васъ! произнесла она умоляющимъ голосомъ.

Зрѣніе Жана помутилось… онъ страстно прижалъ молодую дѣвушку къ сердцу и вскричалъ съ чувствомъ:

— О, какъ я васъ люблю, Гертруда!

Гертруда опустила кошелекъ въ карманъ бархатной куртки шарманщика; потомъ скоро встала, обхватила шею Жана обѣими руками и съ признательностію поцаловала его въ лобъ.

— И я люблю васъ! вскричала она, смѣясь сквозь слезы. — Мои бѣдный Жанъ! никогда еще я не любила васъ такъ, какъ теперь!.. Благодарю, благодарю васъ!

И какъ птичка вспорхнула она на лѣстницу и сверху бросила еще улыбку, еще поцалуй бѣдному шарманщику…

IV.
Семейство Реньйо.

Противъ оконъ квартиры Ганса Дорна, по другую сторону маленькаго двора, было одно съ узкими и запыленными стеклами, замѣненными по-мѣстамъ бумагой, пропитанной масломъ; сквозь стекла видѣнъ былъ кусокъ пожелтѣлой отъ ветхости холстины съ заплатами. Это была занавѣска. Она пропускала скудный свѣтъ въ небольшую комнатку, все убранство которой составляли деревянная скамья, старое кресло, набитое соломой, и двѣ жалкія кровати.

При взглядѣ на эту комнату, невольно сжималось сердце. Въ печи не было ни огня, ни золы. У голыхъ стѣнъ не стояло даже шкапа, послѣдней мебели нищеты. Смотря на жалкое состояніе кроватей, можно было понять, отъ-чего онѣ были еще тутъ, а не проданы.

Это была квартира семейства Реньйо. Бабушка и Викторія спали вмѣстѣ на одной большой кровати; идіотъ Геньйолетъ спалъ на другой. Направо отъ печки была дверь въ коморку Жана.

Старуха неподвижно сидѣла на кровати. Викторія работала надъ какимъ-то шитьемъ у окна. Глазъ съ трудомъ могъ слѣдовать за быстрыми движеніями опытной руки ея. Но часто она останавливалась… тусклымъ, безнадежнымъ взоромъ смотрѣла она на дворъ…

Тогда идіотъ, сидѣвшій верхомъ на скамьѣ, насмѣшливо глядѣлъ на нее и сочинялъ новый нериѳмованный куплетъ, въ которомъ обвинялъ мать въ лѣности. Геньйолетъ былъ не въ духѣ. Онъ только-что вернулся домой и былъ чрезвычайно-недоволенъ тѣмъ, что ему не удалось поживиться завтракомъ маленькой Галифарды. На окнѣ лежалъ, правда, хлѣбъ; но Геньйолетъ только тогда ѣлъ сухой хлѣбъ, когда отнималъ его у бѣдной служанки добряка Араби.

— Гдѣ Жанъ? спросила старуха, не произнося еще ни слова съ самаго утра.

— Онъ уже ушелъ съ своей шарманкой, отвѣчала Викторія.

— Тютю! гиги! Какъ бы не такъ! закричалъ идіотъ и, сдѣлавъ гримасу, запѣлъ на свой однообразный ладъ:

Да, да, да, да!

Братъ мой Жанъ играетъ на шарманкѣ,

Да заигрываетъ съ хорошенькой сосѣдкой!

И оба смѣются,

Когда мама Реньйо горько плачетъ

На своей постели…

Вотъ тебѣ и праздникъ!

Викторія бросила на идіота взглядъ, исполненный материнскаго отчаянія.

Бабушка опустила сѣдую голову на подушку.

— Я сегодня очень-нездорова! проговорила она. — Бѣдная Викторія! мнѣ кажется, что намъ уже не долго вмѣстѣ страдать…

Викторія встала и пододвинула кресло къ кровати.

— Не говорите этого, добрая матушка, сказала она: — конечно, мы очень-несчастливы; но Господь-Богъ еще милостивъ къ намъ, даровавъ намъ добраго, честнаго Жана…

— Правда, правда! сказала старуха; — Жанъ добрый сынъ… мы еще не совсѣмъ несчастны…

Она хотѣла улыбнуться, но слеза покатилась по морщинистой щекѣ ея; сухими, костлявыми руками закрыла она свое лицо и зарыдала.

Викторія оставила работу; идіотъ попрыгивалъ на скамьѣ и, прерывая свою безконечную пѣсню, кричалъ:

— Ну, пошла же, кляча! ну, пошла!

— Боже мой! говорила старуха: — я не желала бы разставаться съ вами, бѣдныя дѣти… но въ мои лѣта тяжко страдать!.. Притомъ же, вотъ ужь двадцать-пять лѣтъ, какъ я плачу каждую ночь… Еслибъ ты знала, какъ я любила его!.. Добрый мужъ мой умеръ, благословляя его…

Викторія облокотилась на спинку кровати. Она не знала, какъ прервать разговоръ, возобновлявшійся каждый день и истощавшій послѣднія силы старухи.

— Вотъ уже двадцать-пять лѣтъ, продолжала послѣдняя: — какъ я не знаю покоя… Прежде мы были богаты, дочь моя, и всѣ говорили: «Реньйо счастливы»… У меня были прекрасныя дѣти… Ты помнишь, какъ я любила Пьера, твоего мужа! Жозефъ, мой второй сынъ… честный, благородный Жозефъ!.. Жанъ, крестный отецъ твоего старшаго сына… А дочери мои, какъ онѣ были хороши! Въ цѣломъ Парижѣ не было такихъ красавицъ!.. Да, правда, правда: Реньйо были счастливы!..

— Успокойтесь, матушка; Богъ милостивъ; все поправится, сказала Викторія.

Старуха пристально посмотрѣла на нее, потомъ отвѣчала глухимъ голосомъ:

— Мертвые не воскресаютъ!.. Потомъ мгновенная молнія блеснула въ потухшемъ взорѣ ея. — Они завидовали семейству Реньйо. Да и было чему!.. Самыя выгодныя сдѣлки доставались намъ… мы занимали нѣсколько лавокъ… Помнишь, Викторія? крайняя лавка, которую мы занимаемъ и теперь… была моя; Пьеру, твоему мужу, принадлежали двѣ слѣдующія… потомъ была лавка Жана, потомъ Жозефа, и наконецъ моихъ дочерей… Отъ самой площади Ротонды до Колодезной-Улицы были лавки Реньйо, людей счастливыхъ, достаточныхъ, здоровыхъ и честныхъ…

Старуха замолчала и провела рукою по лбу, на которомъ выступали крупныя капли пота.

— Матушка! добрая матушка, не вспоминайте о прошломъ!.. произнесла Викторія умоляющимъ голосомъ.

— Оставь меня, дочь моя, возразила старуха: — я молодѣю, вспоминая о быломъ счастіи… О! какъ мы любили другъ-друга, какъ мы были счастливы, собираясь по воскресеньямъ къ обѣду, за общій столъ!.. Старшая дочь моя, бѣдная Марта, пѣла за дессертомъ пѣсни, и отецъ ея говаривалъ, что ему пріятнѣе слушать ея пѣніе, нежели пѣніе оперныхъ пѣвицъ… Елена, младшая дочь, читала намъ занимательныя исторіи изъ прекрасныхъ книгъ… исторіи, заставлявшія насъ плакать или смѣяться… сыновья мои разговаривали съ женами, которыхъ нѣжно любили… и вокругъ всего стола были прелестныя дѣти, которымъ счастіе улыбалось въ будущемъ… Боже мой! Боже мой! Что сталось съ этими радостями и надеждами!..

Бабушка опять закрыла лицо руками.

Викторія отвернулась, чтобъ отереть слезу.

Идіотъ запѣлъ:

Сегодня чистый понедѣльникъ,

А у мамы Реньйо денегъ нѣтъ

Заплатить за мѣсто.

И насъ выгонятъ, да выгонятъ,

Вотъ тебѣ и праздникъ!

— Умерли!.. продолжала старуха голосомъ, прерываемымъ рыданіями: — умерли всѣ!.. честные сыновья, счастливыя дочери, улыбавшіеся малютки… всѣ умерли!.. одни за другими… умерли, когда счастіе уже покинуло насъ!.. Бѣдный Геньйолетъ правъ: у мамы Реньйо нѣтъ тридцати-трехъ су, чтобъ заплатить за уголокъ, остававшійся ей въ Тамплѣ!.. У ней ничего не осталось; дѣти ея нищіе, а она окончитъ дни свои въ тюрьмѣ.

Геньйолетъ вытаращилъ безсмысленные глаза.

— Ого-го! закричалъ онъ, смѣясь: — мама Реньйо будетъ съ ворами!.. Ого-го-го!

Страшная блѣдность покрыла лицо Викторіи. — Бабушка наклонилась къ ней и судорожно сжала ея руку. На лицѣ старухи выступила горькая усмѣшка.

— У меня былъ еще сынъ, проговорила она прерывающимся голосомъ: — сынъ, имя котораго не хочу произнести… сынъ, убившій отца и превратившій всѣ наши радости въ горе и отчаяніе… Онъ былъ нашъ любимецъ… Мы воспитали его какъ сына богатыхъ и знатныхъ родителей… Онъ зналъ все то, чего мы не знали… мы гордились имъ… Увы! гордымъ Богъ противится… даже мать не должна гордиться своимъ сыномъ!.. Жакъ презиралъ насъ; онъ стыдился насъ… и часто я видѣла, какъ онъ краснѣлъ, опускалъ глаза и отворачивался отъ меня, когда мы встрѣчались на улицѣ… Онъ боялся, чтобъ кто-нибудь не узналъ, что онъ сынъ простой тампльской торговки… Но это еще не все, Боже мой!.. Однажды, мужъ мой съ ужасомъ увидѣлъ, что ящикъ, въ которомъ онъ хранилъ свои деньги, былъ пустъ… Насъ обокрали… маленькое имущество наше, собранное неусыпными трудами и лишеніями, пропало… Воръ же былъ… нашъ сынъ!

Послѣднія слова были произнесены глухимъ, почти-невнятнымъ голосомъ. Старуха съ усиліемъ переводила духъ. Обыкновенно, дошедъ до этого мѣста разсказа, уже тысячу разъ слышаннаго кроткою Викторіею, она умолкала… Но теперь она уперлась на подушку и, приблизившись къ Викторіи, сказала:

— Дочь моя вчера я была у священника… знаешь, зачѣмъ?

Викторія отрицательно покачала головой.

— Я спрашивала его, продолжала старуха таинственнымъ голосомъ: — накажетъ ли Богъ сына, если онъ прогонитъ старуху-мать?

Викторія не понимала; наклонившись еще болѣе къ ней, старуха продолжала:

— Священникъ отвѣчалъ: такой сынъ будетъ проклятъ на этомъ и будущемъ свѣтѣ!… Правду ли онъ сказалъ, Викторія?

— Я думаю, матушка.

Старуха опустилась на жосткую подушку и стала бормотать невнятныя слова, смысла которыхъ Викторія не понимала.

— Я то же, я то же думаю!.. говорила она: — я думаю, что Богъ проклянетъ его… а между-тѣмъ, я должна его видѣть!.. Боже мой! не грѣшу ли я, навлекая на голову своего сына проклятіе неба?.. Давно ужь собираюсь я сходить къ нему… Другіе не узнаютъ его… но могутъ ли лѣта обмануть взоръ матери?.. Я узнала его, узнала сейчасъ!.. Я знаю, гдѣ онъ живетъ и чѣмъ занимается… онъ очень-богатъ!.. До-сихъ-поръ, я не смѣла просить у него милостыни, потому-что страшилась навлечь на него проклятіе Всевышняго!..

Эти слова не доходили до слуха Викторіи, погрузившейся въ собственныя размышленія… Старуха тихо, но долго говорила о неблагодарномъ сынъ… Переполненная душа ея охотно изливала горесть свою наружу.

— Никто этого не знаетъ, продолжала она: — да и дай Богъ, чтобъ никто не зналъ!.. Онъ обладаетъ мильйонами… купилъ себѣ дворянство… Я, какъ мать его, имѣла право стараться узнать, какимъ образомъ онъ разбогатѣлъ… Долго не могла я ничего узнать… но наконецъ открыла его тайну!..

Голосъ ея становился слабѣе и слабѣе. Она бормотала еще нѣсколько мгновеній и наконецъ произнесла слово преступленіе… Съ этимъ словомъ, она какъ-будто пробудилась, задрожала, поспѣшно вскочила и, устремивъ безпокойный взглядъ на невѣстку, спросила дрожащимъ голосомъ:

— Что я сказала?.. слышала ли ты, Викторія, слово, отъ котораго зависитъ жизнь его?..

Викторіи показалось, что старуха находится въ лихорадочномъ бреду.

— Чья жизнь? спросила она.

— Не спрашивай! вскричала старуха съ возраставшимъ волненіемъ: — не спрашивай, дочь моя!.. Эта мысль убиваетъ меня!.. О, нѣтъ, нѣтъ! Я не пойду къ нему! Въ тысячу разъ лучше умереть въ тюрьмѣ… Я знаю его: онъ выгонитъ меня… а священникъ сказалъ мнѣ вчера: «Господь не милуетъ дѣтей, отрекающихся отъ своихъ родителей!..»

Бабушка въ изнеможеніи опустилась на подушку; усталые глаза ея сомкнулись. Викторія поправила жесткую подушку…

Только однообразное пѣніе идіота прерывало тишину, наступившую въ бѣдномъ жилищѣ.

Молчаніе длилось нѣсколько минутъ.

Вдругъ дверь съ шумомъ отворилась, и Жанъ Реньйо вошелъ въ комнату, опустилъ шарманку на полъ и двумя скачками очутился возлѣ кровати бабушки.

Яркій румянецъ покрывалъ щеки его; глаза его блистали радостію.

— Бабушка! вскричалъ онъ, опустившись на колѣни возлѣ кровати: — радуйтесь, радуйтесь! Господь Богъ сжалился надъ нами… васъ не посадятъ въ тюрьму!

Старуха съ трудомъ подняла отяжелѣвшія вѣжды. Викторія съ изумленіемъ смотрѣла на сына.

— Я принесъ деньги! вскричалъ Жанъ, смѣясь и плача.

— Деньги! повторила Викторія съ безпокойствомъ.

— Деньги! повторилъ идіотъ и пересталъ пѣть: — ого-го! деньги… Я хочу ѣсть…

Бабушка оставалась неподвижною.

Жанъ Реньйо вынулъ изъ кармана шелковый кошелекъ, подаренный ему Гертрудой. Безпокойство Викторіи видимо увеличивалось… звукъ золота заставилъ старуху вздрогнуть, и во взорѣ ея блеснула искра жизни.

— Ого-го!.. произнесъ шопотомъ Геньйолетъ, съ жадностью вытаращивъ глаза.

Онъ прилегъ на скамью и притворился спящимъ; но жадный взоръ его не сходилъ съ кошелька, въ которомъ звучало золото.

— Откуда у тебя эти деньги? строгимъ голосомъ спросила Викторія.

— Сколько тутъ? спросила бѣдная старуха.

Жанъ высыпалъ на руку шесть золотыхъ монетъ.

— Свѣтляки!.. проворчалъ идіотъ: — купите мнѣ водки!..

— Сто-двадцать франковъ! проговорила старуха: — давно уже не видала я золота!..

Викторія схватила руку сына.

— Ради Бога, Жанъ, скажи, гдѣ взялъ ты эти деньги? спросила она.

— А еще сколько? спросила бабушка.

Жанъ уныло опустилъ голову; онъ понялъ, что этой суммы было недостаточно.

— Ничего больше нѣтъ!.. отвѣчалъ онъ: — тутъ все!

— Чтобъ спасти меня отъ тюрьмы, мрачно возразила бабушка: — нужно втрое болѣе этого…

Между-тѣмъ, Викторія съ материнскимъ безпокойствомъ смотрѣла на Жана. Откуда могъ онъ достать эту сумму?..

— Жанъ, сынъ мой, сказала она умоляющимъ голосомъ: — прошу, умоляю тебя!.. скажи, гдѣ досталъ ты этотъ кошелекъ?

Въ радости своей, молодой человѣкъ не замѣтилъ безпокойства матери. Бабушка такъ боялась тюрьмы, что сначала и не подумала о томъ, откуда взялись эти деньги; по теперь ей стало стыдно эгоистическаго движенія, и она тоже устремила на Жана безпокойный, строгій взглядъ…

Бѣдный молодой человѣкъ робко опустилъ глаза, и яркая краска опять выступила на щекахъ его, поблѣднѣвшихъ при послѣднихъ словахъ бабушки. Ему стыдно было признаться, что онъ принялъ эти деньги, какъ подаяніе…

— Говори, Жанъ! произнесла старуха повелительнымъ голосомъ. Жанъ молчалъ.

— Сынъ мой… бѣдное дитя мое! произнесла Викторія задыхающимся голосомъ: — о, я не переживу этого несчастія!..

Предъ этимъ непрямо-выраженнымъ обвиненіемъ, Жанъ смѣло поднялъ голову и тихимъ голосомъ произнесъ имя Гертруды.

Идіотъ громко захохоталъ.

Викторія глубоко вздохнула.

— И это ея собственныя деньги! продолжалъ шарманщикъ: — одну часть заработала она собственными трудами, а другую подарилъ ей отецъ…

Жанъ опять опустилъ глаза. Мать прижала его къ сердцу и поцаловала въ лобъ.

— Жанъ, мой бѣдный Жанъ! говорила она: — прости мнѣ, что я осмѣлилась подозрѣвать тебя!..

Бабушка опять погрузилась въ свои мрачныя размышленія. Прежнія воспоминанія опять овладѣли ею.

Геньйолетъ всунулъ горлышко своей фляжки въ ротъ, и откинувъ голову назадъ, колотилъ ладонью по дну; но въ фляжкѣ не было ни капли.

— Свѣтляки! ворчалъ онъ; — а! у Ганса водятся свѣтляки!.. Я пойду къ нему… мнѣ нужно купить водки…

Викторія посадила Жана на кресло и съ улыбкой смотрѣла ему въ лицо.

— Какъ онъ насъ любитъ! думала она, лаская русыя кудри его, спускавшіяся на воротникъ бархатной куртки: — какъ онъ добръ! и какъ мнѣ стыдно, что я осмѣлилась подозрѣвать его!.. Мой милый, возлюбленный Жанъ, ты простишь мнѣ, не правда ли?.. прибавила она вслухъ: — страданія заставляютъ меня иногда быть мнительной!..

Жанъ покрывалъ руки матери поцалуями.

— Она кроткая, прелестная дѣвушка, продолжала мать съ грустію. — Она любитъ тебя… Я это давно замѣтила… Каждое утро и каждый вечеръ молю я о ней Бога… за то, что она отдала свое сердце моему Жану, моему сыну, спасающему меня отъ отчаянія, отъ ропота на Провидѣніе!.. О, еслибъ ты зналъ, какъ я люблю ее… и какъ бы мнѣ хотѣлось назвать ее дочерью!..

— Какъ вы добры, какъ вы добры, матушка!.. произнесъ Жанъ, съ наслажденіемъ внимавшій каждому слову матери.

— Еслибъ я была богата, продолжала Викторія, вздохнувъ: — завтра же ты былъ бы ея мужемъ… По волѣ Всевышняго, матери и отцы должны заботиться о счастіи дѣтей… Но у меня ничего нѣтъ, мой бѣдный Жанъ… Отецъ твой умеръ, оставивъ вамъ въ наслѣдство нищету… Еслибъ ты былъ одинъ, ты могъ бы трудиться, заработывать деньги и, можетъ-быть, Гансъ согласился бъ отдать за тебя свою Гертруду… (Викторія прижала сына къ своему сердцу). Но на твоихъ рукахъ цѣлая семья!.. продолжала она, не будучи болѣе въ силахъ удерживать слезъ: — ты убиваешь себя въ тщетныхъ усиліяхъ!.. Наше несчастіе тяготѣетъ и надъ тобою!.. Знаешь что, Жанъ, мой добрый сынъ? уйди отъ насъ… уйди далеко, далеко!.. Я увѣрена, что тогда мы не будемъ тебѣ въ тягость, — ты разбогатѣешь!.. Тогда Гансъ Дорнъ, какъ человѣкъ справедливый и добрый, отдастъ за тебя дочь свою!..

Жанъ хотѣлъ прервать слова матери, но не могъ. Она говорила скоро и съ восторженнымъ волненіемъ…

Но голосъ бабушки заставилъ ее умолкнуть. Старуха вдругъ приподнялась и сказала твердымъ, рѣшительнымъ голосомъ:

— Викторія! дай мнѣ мое праздничное платье. Я пойду со двора.

Викторія пошла въ уголъ, служившій шкапомъ, и сняла со стѣны платье, завернутое въ продырявленную простыню.

Старуха мрачнымъ взоромъ слѣдила за ея движеніями. Она, казалось, состарѣлась еще десятью годами со вчерашняго дня.

Нѣсколько минутъ спустя, старуха надѣла шерстяное платье темнаго цвѣта, встала съ постели и преклонила колѣни для утренней молитвы… Но она была такъ разстроена и взволнована, что безпрестанно сбивалась, и между латинскими изрѣченіями твердила:

— Я должна видѣть его!.. Не дай, о Боже, чтобъ онъ прогналъ свою мать!..

Она не хотѣла сказать Викторіи, куда отправлялась, и удалилась молча.

Идіотъ Геньйолетъ проводилъ ее до лѣстницы, громко распѣвая; потомъ воротился, сталъ у окна, поднялъ уголъ занавѣски и, устремивъ безсмысленный взоръ на окна Ганса Дорна, проговорилъ:

— А-га! такъ тамъ водятся свѣтляки… Теперь знаю, гдѣ ихъ можно достать…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ то самое время, когда Гертруда возвращалась къ себѣ на верхъ, душевно радуясь побѣдѣ, одержанной надъ отказомъ Жана Реньйо, она услышала голосъ отца, звавшаго ее въ сосѣднюю комнату. Гертруда поспѣшно побѣжала къ печи, чтобъ тотчасъ подать завтракъ отцу; но огонь погасъ во время ея отсутствія, и сгустившійся супъ простылъ въ горшкѣ. Гертруда собрала уголья и принялась раздувать огонь.

Между-тѣмъ, продавецъ платья скорыми, но неровными шагами прохаживался по своей комнатѣ. Промолчавъ нѣсколько минутъ, онъ опять закричалъ:

— Гертруда! Гертруда!

Молодая дѣвушка продолжала раздувать огонь. Она была очень-недовольна приключившеюся непріятностью; однакожь улыбка не сходила съ лица ея, потому-что совѣсть ни въ чемъ ея не упрекала… Она была чрезвычайно-довольна своимъ утромъ; улыбка Жана Реньйо не выходила изъ ея памяти; она любила его болѣе прежняго за услугу, ему оказанную…

Не получая отвѣта, продавецъ платья продолжалъ расхаживать по комнатѣ. Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, онъ опять позвалъ дочь, но тщетно: Гертруда въ торопяхъ не отвѣчала на зовъ отца.

Гансъ позвалъ въ третій разъ, и наконецъ Гертруда вошла къ нему съ полной чашкой супу въ рукахъ.

— Здравствуй, папенька! сказала она, ожидая, что отецъ побранитъ ее.

Но Гансъ не произнесъ ни слова; разсѣянно поцаловалъ онъ дочь въ лобъ, и молодая дѣвушка, взглянувъ отцу въ лицо, испугалась его блѣдности.

На лицѣ Ганса обыкновенно выражалась прямая, открытая веселость. Когда Гертруда здоровалась съ нимъ, онъ обыкновенно обѣими руками бралъ ее за голову и долго, съ любовію и отеческою гордостью, смотрѣлъ ей въ глаза.

Но сегодня не было ни поцалуя, ни улыбки… Брови его были нахмурены, взоръ печаленъ, задумчивъ…

Гертруда посмотрѣла на него съ безпокойнымъ изумленіемъ.

— Никто не приходилъ? проговорилъ Гансъ глухимъ голосомъ.

— Никто, боязливо отвѣчала Гертруда.

— Гдѣ ты была?.. Я нѣсколько разъ звалъ тебя.

Смущенная Гертруда робко извинялась, но Гансъ не слушалъ ея и проворчалъ сквозь зубы:

— Время проходитъ… а его нѣтъ!

— Не хочешь ли позавтракать, папенька? спросила Гертруда.

— Хочу, хочу… дай сюда…

Гертруда поставила чашку на столъ, возлѣ котораго Гансъ наканунѣ разговаривалъ съ Францомъ, придвинула стулъ и усадила отца.

Гансъ поднесъ ложку супа ко рту; потомъ опять опустилъ ее въ чашку и задумался…

V.
Ожиданіе.

— Тебѣ не нравится сегодня супъ? спросила Гертруда, внутренно раскаяваясь въ томъ, что мало заботилась о немъ сегодня.

Гансъ покачалъ головой. Гертруда тихо поднесла другой стулъ къ столу и сѣла возлѣ отца.

— Папенька, спросила она, робко ласкаясь къ отцу: — ты сердитъ на меня?

Вмѣсто ожидаемаго поцалуя, Гертруда встрѣтила неудовольствіе на лицѣ отца: Гансъ Дорнъ пожалъ плечами.

— Боже мой! продолжала Гертруда, принимавшая на себя неудовольствіе отца. — Я сегодня опоздала… я снесла завтракъ бѣдной Галифардѣ…

— Что мнѣ за дѣло!.. вскричалъ Гансъ, нетерпѣливо топнувъ ногою.

Онъ никогда еще не обходился такъ съ Гертрудой.

— Папенька, сказала она, со слезами на глазахъ: — прости… впередъ этого не случится…

— Что? спросилъ Гансъ, устремивъ на дочь мрачный взоръ.

Гертруда испугалась этого взора.

— Ты нездоровъ? спросила она съ безпокойствомъ.

Гансъ ударилъ кулакомъ по столу.

— Не-уже-ли я не могу имѣть минуты покоя? вскричалъ онъ сердито. — Оставь меня! Я хочу остаться одинъ…

Гертруда повиновалась и грустно пошла къ двери. Подходя къ ней, она опять услышала голосъ отца.

— Никто не идетъ!.. говорилъ онъ: — можетъ-быть, онъ не нашелъ дома… можетъ-быть…

Гансъ замолчалъ. Глаза его остановились на той страницѣ открытой книги, на которой онъ вчера вечеромъ записалъ послѣднюю покупку… Что-то необъяснимое приковывало взоръ его къ этимъ строкамъ… Глубокая горесть замѣнила досаду, за нѣсколько минутъ предъ тѣмъ выражавшуюся на лицѣ его.

— Бѣдный юноша, бѣдный юноша!.. произнесъ Гансъ Дорнъ задыхающимся голосомъ: — онъ принесъ мнѣ на память свое послѣднее имущество!.. Слезы выступили на глазахъ Ганса; онъ сердито захлопнулъ книгу, оттолкнулъ ее отъ себя и вынулъ изъ кармана большіе серебряные часы.

— Время проходитъ! продолжалъ онъ: — половина десятаго!.. Не можетъ быть!.. Вѣрно часы мои идутъ впередъ… Гертруда, посмотри, сколько на стѣнныхъ часахъ?

Гертруда пошла въ свою комнату и взглянула на часы, висѣвшіе противъ ея постели.

— Половина десятаго, отвѣчала она отцу.

Гансъ глубоко вздохнулъ и, облокотившись на столъ, закрылъ лицо руками. Въ этомъ положеніи онъ оставался нѣсколько минутъ, вздрагивая при малѣйшемъ шумѣ и прислушиваясь къ шагамъ, раздававшимся на дворѣ. Въ полурастворенную дверь Гертруда съ нѣжнымъ безпокойствомъ смотрѣла на отца.

По прошествіи нѣсколькихъ минутъ, онъ скоро всталъ и съ безпокойствомъ началъ прохаживаться взадъ и впередъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на дочь, не спускавшую съ него глазъ.

Мало-по-малу, взоръ Ганса прояснился; даже улыбка выступила на лицѣ его.

— Какъ я безразсуденъ! проговорилъ онъ: — о чемъ я безпокоюсь?.. Конечно, онъ обѣщалъ прійдти; но до меня ли ему теперь?.. У него есть болѣе-важныя дѣла…

Гертруда слышала, по не понимала. Она была счастлива тѣмъ, что на лицѣ Ганса не было уже мрачнаго выраженія, столько испугавшаго ее.

Гансъ увидѣлъ ее и сдѣлалъ знакъ, чтобъ она подошла.

— Помнишь ли ты его, дочь моя? спросилъ онъ, какъ-бы считая ненужнымъ произносить имя человѣка, занимавшаго всѣ его мысли.

— Кого? спросила Гертруда.

— Не можетъ быть, чтобъ ты забыла его… Стоитъ взглянуть на него одинъ разъ… и черты его навѣки врѣжутся въ память… Онъ быль здѣсь, года Два тому… Сердце мое рвалось къ нему, и прошедшее, исполненное невыразимыхъ радостей, ожило въ моей памяти…

Онъ замолчалъ, какъ-бы желая дать Гертрудъ время сказать: — «помню…» но молодая дѣвушка не знала, о комъ говорилъ отецъ ея.

— Странно! продолжалъ онъ съ досадой: — какъ дѣти скоро забываютъ!.. Много ли ты встрѣчала такихъ благородно-гордыхъ людей, съ такимъ повелительнымъ взоромъ, съ такою очаровательною улыбкою?..

— Я видала только одного человѣка, которому не знаю равнаго, отвѣчала Гертруда: — но это было не два гола тому, а вчера вечеромъ…

Взоръ Ганса блеснулъ восторгомъ, потомъ омрачился.

— Ты говоришь про молодаго человѣка, продавшаго мнѣ свое платье? проговорилъ онъ.

Гертруда утвердительно кивнула головой.

— Правда! сказалъ Гансъ Дорнъ, смягчивъ голосъ: — правда, дочь моя… Онъ тоже благородный, прекрасный молодой человѣкъ… дочь покойной Гертруды Дорнъ должна уважать и любить его…

Молодая дѣвушка взоромъ испрашивала объясненія этихъ словъ; но Гансъ Дорнъ уже молчалъ и опять погрузился въ размышленія.

Наступила минута молчанія, во время котораго Гертруда не переставала думать о томъ, за что она должна любить и уважать молодаго незнакомца, — шалуна, хотѣвшаго насильно поцаловать ее и продававшаго весь свой гардеробъ.

— Но я говорю тебѣ о другомъ, милая Гертруда, продолжалъ Гансъ ласковымъ голосомъ, какъ-бы желая помочь дочери вспомнить: — помнишь ли, два года тому, приходилъ ко мнѣ незнакомецъ, руку котораго я цаловалъ почтительно?..

— Помню! вскричала вдругъ молодая дѣвушка: — помню! Мужчина высокаго роста, закутанный въ красный плащъ…

— Именно такъ. О, я зналъ, что ты не могла забыть его!.. Одинъ взглядъ его проникаетъ до глубины души и наполняетъ ее любовію и восторгомъ…

— Взоръ его сверкалъ какъ молнія, проговорила молодая дѣвушка съ невольнымъ трепетомъ: — я боялась его!

— Вы, женщины, всего боитесь… Нѣтъ, Гертруда, этотъ человѣкъ страшенъ только для злыхъ и сильныхъ… Хорошо ли ты вглядѣлась въ черты его?

— Не смотря на страхъ, который онъ внушалъ мнѣ, я не могла отвести отъ него взора…

— Не замѣтила ли ты въ немъ чего-то особеннаго, сверхъестественнаго?.. Мнѣ всегда кажется, что ему даровано какое-то высшее могущество…

— Не замѣтила… возразила молодая дѣвушка.

~ Какая досада! Дѣти ничего не замѣчаютъ! съ неудовольствіемъ проговорилъ продавецъ платья. — Когда онъ на меня смотритъ, я чувствую непреоборимую власть его надъ моею совѣстью и волей… Тогда я уже не принадлежу себѣ… По одному слову, одному знаку его я готовъ отказаться отъ всего въ мірѣ… готовъ пожертвовать своею жизнію!..

Щеки Ганса горѣли; жилы на лбу его надулись; онъ говорилъ съ жаромъ, и съ каждымъ словомъ разгорячался болѣе-и-болѣе… Звукъ часовъ въ сосѣдней комнатѣ заставилъ его опомниться. Гансъ замолчалъ и, считая удары, нѣсколько разъ измѣнялся въ лицѣ.

— Десять часовъ! проговорилъ онъ тихимъ голосомъ: — кто знаетъ, живы ли еще мужъ и юноша?..

Потомъ онъ взялъ Гертруду за руку и подвелъ ее къ кровати, гдѣ стояло маленькое распятіе изъ чернаго дерева.

— На колѣни, дочь моя, сказалъ онъ: — и молись изъ глубины души за людей, которымъ угрожаетъ смертельная опасность…

Съ самаго утра, всѣ слова Ганса были загадками для молодой дѣвушки; только послѣднія слова нѣсколько объяснили ей тайну…

— Не-уже-ли вчерашній молодой человѣкъ находится въ опасности? спросила она.

— Да! отвѣчалъ Гансъ: — и другой еще…

— О, Боже мой! вскричала Гертруда: — а онъ быль еще такъ веселъ! онъ говорилъ только о маскарадѣ, думалъ только объ удовольствіяхъ…

— Молись, дочь моя, молись! прервалъ ее Гансъ.

Гертруда сложила руки и стала молиться съ усердіемъ.

— Одинъ изъ нихъ любилъ твою мать какъ братъ, продолжалъ Гансъ, на лбу котораго выступили крупныя капли пота: — а за другаго мать твоя сама была готова отдать жизнь свою…

Гертруда продолжала молиться. — Гансъ Дорнъ не могъ самъ молиться: онъ былъ слишкомъ взволнованъ.

Въ то самое время, когда молодая дѣвушка встала, творя крестное знаменіе, на дворѣ послышались скорые шаги…

Гансъ хотѣлъ броситься къ окну, но остановился… Гертруда стояла возлѣ кровати, устремивъ неподвижный, боязненный взоръ на отца.

Шаги затихли въ корридорѣ, потомъ опять раздались на лѣстницѣ.

Гансъ приложилъ обѣ руки къ груди.

— Идетъ сюда! проговорилъ онъ шопотомъ. — Слушай… слушай!..

Кто-то сильно постучался въ дверь.

Ноги торговца подкосились.

— Это не онъ! произнесъ онъ съ отчаяніемъ: — онъ такъ не станетъ стучать!..

Стукъ усиливался.

— Отворить, папенька? спросила Гертруда.

— Дѣлай, что хочешь, отвѣчалъ Гансъ Дорнъ, опустивъ отяжелѣвшую голову на грудь.

Гертруда тихо пошла въ другую комнату и отворила дверь.

Кто-то скоро вбѣжалъ, и громкій звукъ поцалуя раздался по комнатѣ. — Молодая дѣвушка отступила съ испугомъ… Францъ долженъ былъ поддержать ее.

— Папенька! папенька! произнесла она: — идите скорѣе! это онъ!..

Но голосъ ея былъ слишкомъ ослабленъ волненіемъ, и отецъ не слышалъ ея зова.

Францъ не зналъ, чему приписать это смущеніе; впрочемъ, онъ и не хотѣлъ думать о немъ, а поддерживая талью молодой дѣвушки, нѣжно цаловалъ шелковистыя кудри ея.

— Здоровъ ли шарманщикъ? спрашивалъ онъ улыбаясь. — Онъ счастливъ, и я бы очень желалъ быть на его мѣстѣ… О, какіе у васъ прекрасные волосы!.. счастливъ долженъ быть шарманщикъ, цалуя эти шелковистыя кудри!..

Гертруда приложила палецъ ко рту и показала на полурастворенную дверь въ сосѣднюю комнату.

— А! отецъ тамъ! шопотомъ и съ граціозною безпечностью сказалъ Францъ: — онъ не знаетъ о вашей любви?.. Не бойтесь, красавица, я скроменъ, какъ глухой и буду молчаливъ, какъ нѣмой… Впрочемъ, по вашимъ глазкамъ вижу, что вы не слишкомъ боитесь нескромности… Вы такъ же добры и невинны, какъ милы, а я негодный болтунъ, потому-что заставляю васъ краснѣть и опускать глазки, которыми не могу довольно налюбоваться.

Съ этими словами онъ взялъ руку Гертруды и поднесъ ее къ своимъ губамъ.

— Увѣряю васъ, продолжалъ онъ кроткимъ, почти-серьёзнымъ тономъ; — я полюбилъ васъ какъ сестру… не знаю отъ-чего, но я такъ же скоръ на дружбу, какъ на любовь… Вчера, уходя отсюда, я посмотрѣлъ вамъ въ глаза… Сколько нѣжнаго состраданія было въ вашемъ взглядѣ!.. Я увѣренъ, что этотъ взглядъ принесъ мнѣ счастіе!.. Не смотря на то, что я былъ чрезвычайно-занятъ въ прошедшую ночь, раза два-три вспоминалъ я о васъ… а сегодня утромъ, когда готовился разстаться съ этимъ свѣтомъ, вашъ образъ явился между образами всѣхъ тѣхъ, кого я люблю…

— Итакъ, вы спаслись отъ угрожавшаго вамъ несчастія? спросила Гертруда съ участіемъ.

Францъ насупилъ брови, потомъ захохоталъ.

— Да, да! отвѣчалъ онъ: — съ такими поединками я преспокойно могу прожить до ста лѣтъ… Нѣтъ худа безъ добра… Впрочемъ, я тутъ самъ рѣшительно ничего не понимаю…

— А папенька ждетъ! сказала Гертруда: — о! еслибъ вы знали, какъ онъ безпокоился, и заставлялъ меня молиться за васъ!

— За меня? вскричалъ Францъ съ изумленіемъ.

Гергруда взяла его за руку.

— Пойдемте, пойдемте… сказала она: — онъ уже больше часа ждетъ васъ…

Эта сцена продолжалась не болѣе минуты, а между-тѣмъ бѣдный Гансъ потерялъ уже надежду. Онъ все сидѣлъ на томъ же мѣстѣ, подперевъ голову руками. Разговоръ въ сосѣдней комнатѣ долеталъ до слуха его невнятнымъ ропотомъ… Онъ очень-хорошо зналъ, что тотъ, кого онъ ждалъ, не сталъ бы терять времени въ разговорахъ. Сначала онъ самъ не рѣшался подойдти къ двери: такъ сильно обманутая надежда поразила его сердце… Но потомъ разсѣялись и надежда и опасенія… Гансъ Дорнъ впалъ въ прежнюю мрачную апатію…

Францъ слѣдовалъ за Гертрудою.

— Отецъ вашъ долженъ быть прекрасный человѣкъ! говорилъ онъ: — вчера онъ далъ мнѣ денегъ, а сегодня спасъ вашими молитвами, которыя не могутъ не быть угодны Господу…

— Пойдемте, пойдемте скорѣе! говорила Гертруда.

Вступивъ въ сосѣднюю комнату, она сказала тихимъ голосомъ:

— Папенька, вотъ онъ!

Гансъ оглянулся. Увидѣвъ открытое и веселое лицо Франца, онъ громко вскрикнулъ и вскочилъ. Онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ и, казалось, не могъ перенести слишкомъ-большой радости.

— Гюнтеръ!.. проговорилъ онъ. — Боже! благодарю! благодарю!..

Сложивъ руки на груди, онъ поднялъ кверху взоръ, исполненный признательности…

VI.
Исторія одной ночи.

Францъ былъ чрезвычайно изумленъ сильнымъ смущеніемъ добраго продавца платья. Онъ сначала думалъ, что тутъ должна быть какая-нибудь ошибка, потому-что доселѣ не имѣлъ никакихъ сношеній съ Дорномъ.

Теперь онъ пришелъ къ торгашу по весьма-простой, понятной причинѣ: онъ продалъ свое платье, потому-что не надѣялся остаться въ живыхъ; теперь же онъ хотѣлъ воротить платье.

Онъ хотѣлъ съ перваго слова объяснить причину своего прихода; но его приняли какъ человѣка ожидаемаго. На лицѣ Гертруды выражалась радость, а продавецъ платья не могъ прійдти въ себя отъ восторга.

— Вотъ добрые люди! думалъ Францъ: — какое живое участіе принимаютъ они во всѣхъ, съ кѣмъ имѣютъ дѣло!…

Францъ подошелъ къ Гансу.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ: — за участіе, которое вы принимаете во мнѣ…

Гансъ Дорнъ смотрѣлъ на него съ восторгомъ и не находилъ словъ для отвѣта. Сложивъ на груди руки, онъ не могъ отвести взора отъ благороднаго, смѣлаго и милаго лица Франца.

— Какъ онъ выросъ!.. думалъ онъ: — какъ хорошъ и благороденъ!.. И нѣтъ ни одной раны!.. О, какъ я былъ безразсуденъ, что опасался за него!.. Не сказалъ ли онъ мнѣ, что онъ будетъ спасенъ?.. А развѣ что-нибудь можетъ противиться его волѣ?..

Францъ, улыбаясь, подалъ руку торгашу. Послѣдній съ почтительною любовію коснулся руки его.

— Повѣрьте, сказалъ молодой человѣкъ: — я никогда не воображалъ, чтобъ кто-нибудь принималъ во мнѣ такое живое участіе!.. Не знаю, симпатія ли это, но мнѣ кажется, что и вы мнѣ старый, давнишній другъ… Я забылъ, какъ васъ зовутъ, потому-что одинъ только разъ слышалъ ваше имя въ Тамплѣ… Я совсѣмъ не знаю имени вашей дочери, а между-тѣмъ готовъ сдѣлать для нея все, что можно сдѣлать для сестры… готовъ ввѣриться вамъ, какъ отцу!

Гансъ сжималъ руку молодаго человѣка, хотѣлъ говорить, но не могъ.

— Знаете ли, зачѣмъ я пришелъ? продолжалъ Францъ, садясь безъ церемоніи: — вы меня вчера много разспрашивали, и я отвѣчалъ откровенно, потому-что мнѣ нечего скрывать… по теперь мнѣ это кажется страннымъ… я въ такомъ положеніи, что малѣйшая вещь можетъ взволновать меня… Скажите жь мнѣ откровенно, изъ одного ли любопытства вы меня разспрашивали?

Гансъ Дорнъ колебался.

«Я долженъ молчать», думалъ онъ. «Онъ не открылъ мнѣ своихъ намѣреній касательно молодаго человѣка…» — Молодой человѣкъ, прибавилъ онъ вслухъ съ принужденнымъ спокойствіемъ: — я видѣлъ васъ вчера вечеромъ въ первый разъ… Разспрашивалъ же я васъ потому-что мы по закону обязаны знать тѣхъ, у кого покупаемъ вещи; я долженъ бы разспросить васъ еще болѣе, но одно лицо ваше внушило мнѣ довѣренность…

— Благодарю васъ, сказалъ Францъ; — извините, я зналъ, какъ васъ зовутъ, и забылъ…

— Гансъ Дорнъ, отвѣчалъ продавецъ платья.

— Гансъ Дорнъ! повторилъ Францъ. — Теперь я ужь не забуду имени честнаго, благороднаго человѣка… А какъ зовутъ вашу милую дочку?

— Гертрудой! отвѣчала молодая дѣвушка, садясь къ окну и принимаясь за шитье.

— Гертрудой! повторилъ опять Францъ. — Гансъ и Гертруда, вотъ два имени, которыхъ я не забуду, потому-что у меня не много друзей.

И онъ кивнулъ головой хорошенькой дѣвушкѣ, которая опустила голову, слегка покраснѣвъ.

— Вмѣсто свѣдѣній, которыхъ я отъ васъ требовалъ, продолжалъ Гансъ Дорнъ: — вы разсказали мнѣ въ двухъ словахъ свою исторію . говорили о маскарадъ и поединкѣ… улыбаясь, сказали вы мнѣ, что, быть-можетъ, это ваша послѣдняя ночь… Люблю подобныхъ вамъ молодыхъ людей!.. Я невольно привязался къ вамъ, сиротѣ посреди многолюднаго Парижа… Если бъ вы были убиты, я оплакивалъ бы васъ долго долго… Все въ васъ нравится мнѣ… У васъ нѣмецкое имя — я самъ Нѣмецъ; кромѣ того, вы похожи на человѣка, которому я служилъ нѣкогда… Вотъ отъ-чего я такъ обрадовался, увидѣвъ васъ сегодня утромъ. Когда я пожалъ вамъ руку, мнѣ казалось, что я нашелъ друга, стараго, дорогаго друга!..

Францъ еще разъ пожалъ ему руку.

— Знаете ли что? господинъ Дорнъ, сказалъ онъ весело: — еслибъ я не былъ влюбленъ какъ безумный, такъ женился бы на вашей дочери… Готовъ биться объ закладъ, что въ цѣломъ Парижѣ нельзя отъискать другаго столь же честнаго и добраго человѣка, какъ вы!.. Какъ бы то ни было, но я часто буду навѣщать васъ и подарю хорошенькій золотой крестикъ миленькой Гертрудѣ, надувшей теперь губки и считающей меня, вѣроятно, самолюбивѣйшимъ человѣкомъ въ цѣломъ мірѣ!.. Но пора приступить къ дѣлу: такъ-какъ я живъ и здоровъ, то принесъ вамъ деньги, чтобъ выкупить свой гардеробь.

— Развѣ вы не истратили двухъ-сотъ-пятидесяти франковъ?

— Вотъ еще! вскричалъ Францъ съ неудовольствіемъ: — я истратилъ пятьсотъ!

— Но….

— Ахъ, господинъ Дорнъ! прервалъ его молодой человѣкъ: — вы не можете представить себѣ, что случилось со мною въ эту ночь… По-временамъ мнѣ самому не вѣрится… Съ этими словами онъ вынулъ изъ кармана кошелекъ, наполненный червонцами, и высыпалъ часть его на столъ.

— Чистое ли это золото? не фальшивыя ли деньги? спросилъ онъ.

Гансъ взялъ одинъ изъ червонцевъ и долго его разсматривалъ. Пока онъ повертывалъ его въ рукахъ, глаза его блистали радостію и улыбка выступила на устахъ. Видно было, что не одно золото занимало его.

— Это чистое золото, отвѣчалъ онъ: — и каждая изъ этихъ монетъ стоитъ десять флориновъ и тринадцать крейцеровъ австрійскихъ… Ужь не нашли ли вы ихъ?

— Лучше того! возразилъ Францъ. — Это самая забавная часть моей исторіи… Представьте себѣ, я положилъ деньги, полученныя отъ васъ, въ правый карманъ своего пажескаго кафтана… Я былъ наряженъ пажомъ, прибавилъ онъ, обратившись къ Гертрудѣ, съ изумленіемъ смотрѣвшей на золото, лежавшее на столѣ: — это премиленькій костюмъ; вамъ онъ былъ бы очень къ-лицу!.. Итакъ, въ правомъ карманѣ были деньги, лѣвый былъ пустъ… Должно полагать, что на маскарадахъ бываютъ и воры: искусная рука похитила мое сокровище… все это очень-естественно и возможно… но вотъ что удивительно: пока мой правый карманъ опустошали, лѣвый наполнялся, и — вы видите, что я не остался въ убыткѣ!

Противъ ожиданія молодаго человѣка, продавецъ платья не обнаружилъ большаго изумленія. На лицѣ же Гертруды выразилось наивное любопытство.

— Не правда ли, это непостижимо? продолжалъ молодой человѣкъ: — таинственная рука забилась въ мой карманъ нарочно для того, чтобъ наполнить его золотомъ?

— Да, это довольно-странно! холодно возразилъ Гансъ Дорнъ.

— Васъ, Нѣмцевъ, продолжалъ Францъ: — ничѣмъ не удивишь!.. Нѣтъ, господинъ Дорнъ, это не только странно, но просто непостижимо!.. Постойте; это еще не все… Я увѣренъ, что когда вы узнаете конецъ моихъ приключеній, такъ, просто, станете въ тупикъ!..

— Извольте разсказывать, сказалъ Гаисъ, все еще скрывая свое волненіе подъ видомъ холоднаго равнодушія.

Францъ началъ разсказывать, какъ онъ явился на балъ съ Жюльеномъ д’Одмеромъ. При этомъ имени, вниманіе Дорна удвоилось. Потомъ Францъ говорилъ о мужчинѣ въ нѣмецкомъ костюмѣ, превращавшемся то въ Испанца, то въ Армянина… Франца чрезвычайно изумляло то, что, перемѣняя костюмъ, незнакомецъ перемѣнялъ и выраженіе своей физіономіи. Въ нѣмецкомъ костюмѣ онъ былъ гордъ и серьёзенъ, въ испанскомъ веселъ и любезенъ, въ армянскомъ безпеченъ и пьянъ…

Молодой человѣкъ разсказывалъ съ такимъ жаромъ, что Гертруда слушала его, удерживая дыханіе, чтобъ не проронить ни одного слова. Разсказъ казался ей таинственной легендой Германіи, ея родины… Невольно приближала она стулъ свой къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ молодой человѣкъ.

Гаисъ же слушалъ спокойно, хладнокровно. Казалось, нить этой запутанной, таинственной исторіи была въ его рукахъ. Изрѣдка внутреннее волненіе проявлялось на лицѣ его, но онъ старался преодолѣть себя и тотчасъ же принималъ прежній, холодный видъ.

Францъ разсказалъ о встрѣчѣ съ Армяниномъ, о выходѣ изъ театра, о появленіи трехъ незнакомцевъ, какъ-бы слѣдившихъ за нимъ; о томъ, какъ остановились часы въ Англійской-Кофейной, и какъ извощикъ, котораго онъ нанялъ, не хотѣлъ ѣхать.

При бѣжавъ на мѣсто поединка, онъ оглянулся и мелькомъ увидѣлъ Армянина, вылѣзавшаго изъ кареты, изъ которой онъ самъ вышелъ, потому-что лошади едва передвигали ноги. Но и это былъ, вѣроятно, обманъ его воображенія, потому-что первый человѣкъ, котораго онъ встрѣтилъ въ Булоньскомъ-Лѣсу, былъ тотъ же незнакомецъ, съ серьёзнымъ и благороднымъ лицомъ…

— Онъ дрался за васъ! невольно вскричалъ Гансъ Дорнъ.

Гертруда сложила руки и наклонилась нѣсколько впередъ, чтобъ услышать отвѣтъ Франца.

— Кто вамъ это сказалъ? спросилъ молодой человѣкъ, насупивъ брови и внимательно посмотрѣвъ на продавца платья.

— Никто не сказалъ; я только спрашиваю, отвѣчалъ Дорнъ.

— Вы угадали! вскричалъ Францъ съ прежнею веселою безпечностью: — да, онъ стоялъ лицомъ-къ-лицу съ Вердье, моимъ противникомъ… И какъ онъ дрался!.. Не хуже самого Гризье! Когда я прибылъ на мѣсто, незнакомецъ получилъ легкую рану… по моей винѣ, потому-что я невольно вскрикнулъ, увидѣвъ его… Но эта была бездѣлица, — двѣ-три капли крови, не болѣе!.. У бѣднаго Вердье зарябѣло въ глазахъ… онъ уже не нападалъ, а защищался на удачу… мнѣ стало жаль его… Я хотѣлъ-было помочь ему, но не успѣлъ… Вердье упалъ, пораженный въ грудь…

— А незнакомецъ? спросилъ Гансъ, не будучи уже въ состояніи скрывать своего восторга.

— Богъ-знаетъ, куда дѣвался! возразилъ Францъ: — вы можете понять, что вся эта исторія совсѣмъ не нравилась мнѣ… Вѣдь я не ребенокъ, и мнѣ не нужно защитниковъ… Поздно ли, рано ли, но я разсчитаюсь съ этимъ человѣкомъ… Утромъ же я былъ такъ пораженъ, что не могъ сказать ни слова. Онъ поклонился секундантамъ Вердье, отеръ шпагу о траву и исчезъ за деревьями…

VII.
Гардеробъ Франца.

Хотя Гансъ Дорнъ все еще старался сохранить видъ равнодушія, но открытая, прямая физіономія его измѣняла ему, и Францъ легко могъ прочесть на ней живѣйшее участіе.

— Онъ сказалъ, что спасетъ его!.. повторялъ Дорнъ про себя съ суевѣрнымъ вѣрованіемъ.

Францъ смотрѣлъ на него и торжествовалъ. Ему удалось изумить Нѣмца.

— А Вердье? спросила Гертруда кроткимъ, нѣжнымъ голосомъ: — убитъ?..

Францъ съ живостію оглянулся. Онъ не замѣтилъ, что Гертруда приблизилась къ нему.

— О, милая Гертруда! сказалъ онъ улыбаясь: — такъ вы принимаете болѣе участія въ Вердье, нежели во мнѣ!.. Нѣтъ, онъ былъ еще живъ, но, кажется, надежды большой не было… Когда я подошелъ къ нему съ Жюльеномъ, онъ лежалъ на травѣ безъ чувствъ… Секунданты рвали его рубашку, чтобъ осмотрѣть рану… Но какъ вы блѣдны, Гертруда! Посмотрите-ка, господинъ Гансъ, какое живое участіе возбудилъ мой разсказъ въ вашей дочери!..

Яркій румянецъ выступилъ на щекахъ молодой дѣвушки. Она съ упрекомъ взглянула на Франца и отступила къ окну.

— А? что вы скажете, господинъ Дорнъ?.. спросилъ молодой человѣкъ.

— Я скажу, что у васъ въ эту ночь были весьма-странныя приключенія, весело возразилъ продавецъ платья: — но одного я не понимаю: за что незнакомецъ дрался съ вашимъ противникомъ?

— Этого я и самъ хорошенько не знаю, возразилъ Францъ: — хотя это занимаетъ меня больше всего… Вердье былъ безъ памяти, а потому у него нельзя было просить объясненія этой загадки… Когда его уложили въ карету, одинъ изъ свидѣтелей поѣхалъ съ нимъ, а другой остался съ нами. Онъ разсказалъ намъ, что незнакомецъ встрѣтился съ ними шагахъ въ тридцати отъ заставы и что Вердье вздрогнулъ при видъ его… Незнакомецъ взялъ Вердье подъ руку и отвелъ въ сторону.

"Свидѣтель не могъ разслышать ихъ разговора. Незнакомецъ, по-видимому, чего-то требовалъ. Вердье не соглашался. Мало-помалу, незнакомецъ разгорячился и сталъ говорить громче. До слуха секундантовъ дошли оскорбительныя слова.

" — Если вы не соглашаетесь, вскричалъ наконецъ незнакомецъ, вынувъ изъ-подъ плаща шпагу: — такъ должны сперва драться со мною!

" — Съ удовольствіемъ, возразилъ Вердье, надѣясь на свою ловкость.

"Секунданты были призваны, и они становились въ позицію въ то самое время, когда я явился съ Жюльеномъ. Они дрались не долѣе минуты… и бѣдный Вердье получилъ то, что самъ назначалъ мнѣ…

"Такъ-какъ воображенію моему представились съ большою ясностію всѣ мои ночныя приключенія, то я спросилъ секунданта:

" — Не знаете ли вы, были ли у этого незнакомца личныя причины вызвать господина Вердье на дуэль?

"Секундантъ посмотрѣлъ на меня съ улыбкой и спросилъ:

" — Знакомы ли вы съ нимъ?

" — Я видѣлъ его въ эту ночь въ первый разъ.

" — Говорилъ ли онъ съ вами?

" — Ни слова.

" — Въ такомъ случаѣ, возразилъ секундантъ: — нельзя предположить, чтобъ онъ дрался за васъ… Не знаю, что вы сдѣлали Вердье, но онъ пришелъ сюда съ твердымъ намѣреніемъ убить васъ… Не можетъ быть, чтобъ пиво, которое вы плеснули ему въ лицо, могло озлобить его до. такой степени.

" — Я, право, ничего другаго не знаю.

" — Такъ, вѣроятно, Вердье очень злопамятенъ, потому-что онъ упражнялся большую часть ночи, чтобъ набить руку… Когда мы ѣхали сюда, онъ разсказывалъ намъ мѣсто и глубину раны, которую нанесетъ вамъ…

«Вотъ все, что я могъ узнать отъ секунданта; онъ самъ ничего болѣе не зналъ. Вы, господинъ Дорнъ, человѣкъ умный: не можете ли вы объяснить мнѣ эту загадку?.. Полагаете ли вы, что между поступкомъ незнакомца и мною есть какая-нибудь связь?»

— Я увѣрена въ этомъ! невольно вскричала Гертруда.

Продавецъ платья быстрымъ движеніемъ заставилъ ее молчать.

— А я нахожу, сказалъ Гансъ: — что никакой связи нѣтъ и быть не можетъ. Судя по вашему разсказу, незнакомецъ зналъ Вердье, потому-что Вердье смутился, увидѣвъ его… Вѣроятно, у нихъ были свои дѣла.

Францъ посмотрѣлъ сперва на Гертруду, опустившую глаза, потомъ на торгаша, на открытомъ лицъ котораго выражалось никоторое замѣшательство.

— Чѣмъ болѣе думаю, тѣмъ болѣе теряюсь!.. вскричалъ молодой человѣкъ послѣ краткаго молчанія. — Въ глазахъ этого человѣка было странное выраженіе, когда онъ преслѣдовалъ меня въ маскарадѣ… Онъ не даромъ наблюдалъ за мною, и никто не заставитъ меня отказаться отъ того мнѣнія, что я былъ причиной ссоры его съ Вердье… Впрочемъ, сказать правду, я весьма-доволенъ тѣмъ, что остался живъ, и не вижу никакой причины сердиться за то, что негодяю помѣшали убить меня… Я дѣйствовалъ прямо… слѣдовательно, ни въ чемъ не могу упрекнуть себя… Если долговязый Нѣмецъ дрался за меня, я ему очень благодаренъ!.. Но какъ бы то ни было, если я встрѣчусь съ нимъ, прибавилъ Францъ: — такъ спрошу, какое онъ имѣлъ право защищать меня!..

Лицо юноши омрачилось.

— Можетъ-быть, онъ и имѣетъ на то право, продолжалъ онъ тихимъ голосомъ: — вѣроятно, есть люди, знающіе меня, но мнѣ незнакомые… Тѣ, которые бросили меня въ свѣтъ одного, беззащитнаго, вѣроятно, знаютъ, гдѣ я и что я дѣлаю… Быть-можетъ, въ нихъ заговорила совѣсть…

Гансъ отвернулся, чтобъ скрыть свое смущеніе.

Кроткій взоръ Гертруды покоился на молодомъ человѣкѣ, котораго она полюбила еще болѣе съ-тѣхъ-поръ, какъ узнала, что онъ несчастливъ.

Францъ задумался… Приключенія прошедшей ночи пробудили въ немъ неясную боязнь и еще болѣе-неясную надежду. Внутренній голосъ говорилъ ему о его матери, объ отцѣ!.. Но этотъ незнакомецъ не могъ быть его отцомъ, потому-что былъ слишкомъ-молодъ… И покинулъ ли бы онъ его, если могъ жертвовать собственною жизнію для спасенія его жизни?..

Францъ часто задумывался, но не на долго; веселая, безпечная натура его всегда брала верхъ надъ задумчивостью… И теперь онъ откинулъ назадъ свои кудри, какъ-бы желая разогнать грустныя мысли, и сказалъ Гертрудѣ:

— Полно, принесите мнѣ мое платье, господинъ Дорнъ. Вѣдь я пришелъ сюда не для того, чтобъ надоѣдать вамъ плачевными исторіями… Кошелекъ мой полонъ: чего же мнѣ больше?.. Къ-чему мучить себя, стараясь разгадывать непостижимыя тайны?..

Гансъ всталъ и пошелъ въ чуланъ, гдѣ тщательно хранился лучшій товаръ его.

Францъ снова остался одинъ съ Гертрудою.

Молодая дѣвушка опять принялась за шитье. Она дошивала красивый кружевной воротничокъ.

— Это вы для себя шьете? спросилъ Францъ, чтобъ вступить въ разговоръ.

— О, нѣтъ! отвѣчала молодая дѣвушка: — подобныя вещи мнѣ не по состоянію.

— Для кого же?

— Для дѣвицы, которую вы, вѣроятно, знаете, потому-что сейчасъ произнесли имя ея.

— Я произнесъ имя дѣвицы?.. Не помню.

— Вы произнесли имя брата ея, сказала Гертруда.

— Такъ это для Денизы? вскричалъ Францъ съ живосьтю, но тотчасъ же опомнился, прикусилъ губу и слегка покраснѣлъ.

Гертруда съ улыбкой посмотрѣла на него и сказала:

— Какъ хороша и, особенно, какъ добра мамзель Дениза д’Одмеръ!.. Отецъ мой давно знаетъ ея мать, и я иногда бываю у нихъ. Хотя я дочь бѣднаго торговца, однакожь мамзель Дениза разговариваетъ со мною, какъ съ равной… Ахъ, еслибъ вы знали, г. Францъ, какое у ней доброе сердце!..

Францъ краснѣлъ при каждомъ словѣ Гертруды; смущеніе его возрастало.

Глаза Гертруды заблистали, какъ-будто-бы внезапная мысль сверкнула въ умѣ ея. Лукавая улыбка выступила на ея лицѣ.

— Она открываетъ мнѣ свои секреты, сказала она: — будучи дѣтьми, мы часто играли вмѣстѣ, и она не забываетъ того времени… Ахъ, какъ счастливъ будетъ тотъ, кого она полюбитъ!

Францъ вздохнулъ изъ глубины души; ему очень хотѣлось говорить, но онъ удержался. И въ то самое время, когда молодой человѣкъ былъ чрезвычайно доволенъ своею скромностью, Гертруда, смотрѣвшая на него искоса и съ лукавой улыбкой, громко засмѣялась.

— Г. Францъ! сказала она, устремивъ на него веселый, открытый взоръ: — мнѣ вчера не даромъ показалось, что я уже видала васъ… я долго не могла вспомнить, а теперь знаю… Я видала васъ подъ окнами Денизы д’Одмеръ!

Молодой человѣкъ сталъ отпираться.

— Нѣтъ, нѣтъ! продолжала Гертруда: — теперь я совершенно увѣрена въ этомъ! вы стояли на улицъ и смотрѣли… ахъ, какъ вы смотрѣли, г. Францъ!.. А вошедъ въ комнату Денизы, я увидѣла ее у окна; приподнявъ одинъ уголокъ занавѣски, она смотрѣла на улицу…

— Не-уже-ли!.вскричалъ Францъ.

Въ ту самую минуту, когда Гертруда хотѣла отвѣчать, вошелъ отецъ ея съ платьемъ молодаго человѣка.

Дѣвушка принялась опять за работу.

Францъ возвратилъ Дорну деньги, пожалъ ему руку и простился. Проходя мимо Гертруды, онъ наклонился къ ней и произнесъ шопотомъ:

— Если вы ее увидите, скажите, что поединокъ кончился благополучно… для меня.

Гертруда кивнула головой.

— До свиданія! сказалъ Францъ и удалился.

Продавецъ платья подошелъ къ окну и взоромъ слѣдилъ за уходившимъ. Когда, наконецъ, Францъ скрылся въ корридорѣ, Гансъ Дорнъ сѣлъ опять къ столу и подперъ голову рукою. Ему не за чѣмъ было болѣе принуждать себя… слезы радости катились по щекамъ его.

Гертруда думала сначала о тайнѣ, которую случайно узнала; — потомъ мало-по-малу мысли ея обратились къ таинственной исторіи, разсказанной Францомъ, и невольный страхъ овладѣлъ ею. Лицо ея поблѣднѣло, голова опустилась на грудь… Она страшилась таинственнаго незнакомца, которому воображеніе ея придавало сверхъестественное могущество… Онъ рисовался передъ нею въ томъ видѣ, въ какомъ описалъ его Францъ…

Кто-то постучался.

Гертруда вздрогнула, хотѣла встать, но остановилась съ дѣтскою боязнію. Наконецъ, по знаку отца, она пошла къ двери, отворила ее, громко вскрикнула и прислонилась къ стѣнѣ…

Боязнь ея какъ-бы вызвала страшное привидѣніе.

На порогѣ стоялъ незнакомецъ.

VIII.
Шкатулка.

Гертруда съ перваго взгляда узнала таинственнаго и грознаго незнакомца, игравшаго такую странную роль въ разсказѣ Франца. Неподвижная, не стараясь скрывать своего ужаса, стояла она противъ двери.

— Здѣсь живетъ Гансъ Дорнъ, продавецъ платья? спросилъ незнакомецъ, не переступая еще черезъ порогъ.

Съ этими словами онъ вѣжливо приподнялъ шляпу и открылъ величественное чело, на которомъ ночь, проведенная безъ сна, не оставила ни малѣйшаго слѣда усталости.

Гертруда робко опустила глаза и такъ смутилась, что не знала, что отвѣчать.

Баронъ Фон-Родахъ шагнулъ за порогъ, бросивъ взглядъ, исполненный отеческой нѣжности, на молодую дѣвушку.

— Милое дитя мое, сказалъ онъ: — я вошелъ къ вамъ, не ожидая вашего отвѣта… Вы, вѣроятно, забыли меня, но я узналъ васъ, потому-что хорошо помню вашу добрую мать, на которую вы похожи лицомъ и, вѣроятно, сердцемъ…

Гертруда съ робостію подняла глаза.

Родахъ улыбался; улыбка его была кротка и ласкова.

— Бѣдная Гертруда! проговорилъ онъ, думая не о дѣвушкѣ, стоявшей передъ нимъ, но о другой Гертрудѣ, которая нѣкогда была такъ же мила и молода, но которой теперь уже не было на свѣтѣ…

Но ему некогда было предаваться печальнымъ мыслямъ, а потому, послѣ нѣсколькихъ секундъ молчанія, онъ спросилъ:

— Гдѣ вашъ отецъ, милая Гертруда?

Молодая дѣвушка указала пальцемъ на полурастворенную дверь въ сосѣднюю комнату.

Баронъ Фон-Родахъ поцаловалъ молодую дѣвушку въ лобъ и пошелъ въ комнату Ганса.

Поцалуй его заставилъ Гертруду вздрогнуть. Молча сѣла она въ уголокъ, изрѣдка и съ боязнію посматривая на страшнаго незнакомца.

При входѣ Родаха, Гансъ поспѣшно и почтительно всталъ; баронъ сѣлъ на стулъ, на которомъ за нѣсколько минутъ сидѣлъ Францъ. Гансъ Дорнъ почтительно стоялъ передъ нимъ.

— Онъ былъ здѣсь, — сказалъ продавецъ платья.

— Знаю, отвѣчалъ Родахъ. — Я поджидалъ его на улицѣ.

— Видѣлъ ли онъ васъ?

— Нѣтъ… я сидѣлъ въ каретѣ.

— Онъ мнѣ все разсказалъ, сказалъ Гансъ. — Я угадалъ все, что казалось ему непостижимой тайной… Вы сказали, что спасете его, и спасли… Но вы сами ранены?..

— Ничего, царапина, отвѣчалъ Родахъ. — Запри двери, Гансъ, намъ надобно поговорить о весьма-важныхъ дѣлахъ.

Торгашъ заложилъ желѣзный болтъ у двери, потомъ воротился къ Родаху.

— Теперь вы можете говорить смѣло, сказалъ Гансъ. — Никто не подслушаетъ и не увидитъ васъ.

Точно, никто не могъ подслушать ихъ разговора, потому-что толстая дверь была плотно заперта… Но, провожая взорами молодаго человѣка, Гансъ отворилъ окно и въ забытьи не закрылъ его; никто не обратилъ на это вниманія, потому-что желѣзная печь достаточно нагрѣвала воздухъ.

Окно было только полурастворено; но вѣтеръ, дувшій снаружи, приподымалъ, по временамъ, кисейную занавѣску… И каждый разъ два жадные вытаращенные глаза устремлялись во внутренность квартиры продавца платья…

То были глаза идіота Геньйолета, не отходившаго отъ окна, у котораго мы его оставили и надѣявшагося высмотрѣть мѣсто, куда сосѣдъ прячетъ свои свѣтляки. Съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ видѣлъ золото въ рукахъ брата, эта мысль овладѣла больнымъ его воображеніемъ… Онъ зналъ, что за каждую изъ этихъ маленькихъ блестящихъ монетъ можно было достать цѣлую груду мѣдныхъ су… а за каждый су рюмку водки.

Геньйолетъ высматривалъ… высматривалъ терпѣливо. По-временамъ онъ напѣвалъ хриплымъ голосомъ куплетъ своей пѣсни, или говорилъ о свѣтлякахъ и о водкѣ.

Онъ видѣлъ Франца только потому, что молодой человѣкъ подходилъ къ окну. Золота же его онъ не видалъ, потому-что тогда окно было еще закрыто.

Но Геньйолетъ ждалъ, ждалъ терпѣливо.

Когда Гансъ воротился въ комнату, Родахъ распахнулъ свой плащъ и вынулъ изъ-подъ мышки небольшую шкатулку, обитую кожей и гвоздями, съ серебряными шапочками.

Тогда только идіотъ увидѣлъ блескъ чего-то, и глаза его засверкали… но вѣтеръ утихъ, занавѣска опустилась и опять скрыла отъ него внутренность комнаты Ганса.

Идіотъ глухо заворчалъ; брови его насупились и онъ сталъ смотрѣть съ большимъ вниманіемъ…

Родахъ положилъ руку на шкатулку и сказалъ:

— Поговоримъ сперва о немъ; ты правъ, Гансъ, у него благородное, неустрашимое сердце!.. Я наблюдалъ за нимъ и готовъ поклясться, что мы не ошиблись!.. Хоть у меня нѣтъ никакихъ новыхъ доказательствъ, но, при взглядѣ на него, кровь древняго рода закипѣла въ моихъ жилахъ, и сердце сказало мнѣ, что это онъ!..

— Голосъ крови и сердца никогда не обманываетъ, возразилъ Гансъ: — я самъ чувствую къ нему невольное влеченіе.. Вы дворянинъ, а я бѣдный васаллъ… не смѣю сказать, что люблю его столько же, какъ вы… только если нужно будетъ отдать за него жизнь, я охотно отдамъ ее!

Баронъ подалъ ему руку; Дорнъ не пожалъ ея, по почтительно поцаловалъ.

— Ему нужна любовь вѣрныхъ васалловъ отца его, продолжалъ Родахъ: — я намѣренъ испытать твою преданность, Гансъ; молодой человѣкъ окруженъ недоброжелателями: по дѣтской довѣрчивости своей, онъ легко можетъ попасться въ ихъ сѣти… Есть ли у тебя друзья, за которыхъ можно было бы положиться?

Гансъ подумалъ и отвѣчалъ:

— У меня есть пріятели, которымъ я могу повѣрить все свое маленькое состояніе, накопленное трудомъ, и судьбу дочери.

— Кто они?

— Мои земляки и прежніе блутгауптскіе васаллы… Германнъ, фермеръ замка; Фрицъ, курьеръ; Іоганнъ… Гансъ замолчалъ и подумалъ; потомъ продолжалъ: — да! и Іоганну я могу повѣрить свое состояніе, но не тайну его!… Эта тайна дороже золота!

— Кто же еще?

Гансъ назвалъ еще четверыхъ или пятерыхъ изъ собесѣдниковъ, съ которыми провожалъ наканунѣ масляницу.

— Хорошо, сказалъ Родахъ: — мы должны благодарить Господа, что можемъ собрать, вдали отъ родины, столькихъ честныхъ и добрыхъ Нѣмцевъ… Переговори съ каждымъ особо, но узнай сперва степень привязанности ихъ къ прежнимъ ихъ повелителямъ… Поторопись, потому-что жизнь его все еще въ опасности.

На лицѣ Ганса опять выразились боязнь и безпокойство.

— Развѣ поединокъ не конченъ? спросилъ онъ.

— Несчастный, вызвавшій его на дуэль, не скоро поправится… но со вчерашняго вечера я узналъ многое!.. Во всю прошлую ночь я не отдыхалъ ни минуты, и усилія мои были вознаграждены… Поединокъ этотъ былъ не случайный, а холодно-обдуманное и разсчитанное убійство…

— Убійство! вскричалъ Дорнъ.

— Положительныхъ доказательствъ у меня еще нѣтъ, возразилъ баронъ: — но я пріѣхалъ только вчера, а всего въ одну ночь не сдѣлаешь… Однакожь сегодня же, я увѣренъ, узнаю всю истину.

Баронъ задумался. Гансъ не смѣлъ разспрашивать.

— Да, продолжалъ баронъ, какъ-бы отвѣчая на собственныя размышленія: — да, это обстоятельство еще болѣе утверждаетъ мое мнѣніе… если его преслѣдуютъ, значитъ, его боятся… а стали ли бы они бояться его, еслибъ какая-нибудь тайна не придавала ему важности?.. Эти люди богаты и могущественны; у него ничего нѣтъ; онъ ничего не можетъ имъ сдѣлать… Какъ же иначе объяснить ихъ ожесточеніе?..

Родахъ отодвинулъ отъ себя шкатулку и облокотился на столъ.

— Двадцать лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ! произнесъ онъ, понизивъ голосъ. — Они не узнаютъ меня… взоръ ихъ былъ омраченъ ужасомъ, когда они меня видѣли… Но хоть бы они и узнали меня, я не могу медлить… Съ деньгами они всегда найдутъ людей, готовыхъ служить ихъ низкому коварству… Вердье обезоруженъ… но можетъ явиться другой… и, быть-можетъ, я не успѣю защитить его своею грудью…

— О комъ говорите вы, господинъ баронъ? спросилъ Гансъ.

Родахъ посмотрѣлъ на него, какъ-бы не понявъ вопроса.

— На прежнемъ ли мѣстѣ находится домъ Гельдберга и Компаніи? спросилъ онъ.

— На прежнемъ, отвѣчалъ Гансъ.

Родахъ опять задумался.

— Притомъ, продолжалъ онъ про себя: — кромѣ шпаги, есть еще тысячи другихъ средствъ избавиться отъ человѣка… Я долженъ знать… и потомъ смѣло приступить къ борьбѣ!

Одной рукой придвинулъ онъ къ себѣ шкатулку, потомъ устремилъ на Ганса проницательный взглядъ, пробудившій въ глубинѣ души добраго продавца платья цѣлый міръ воспоминаній…

— Вотъ надежда Блутгаупта, проговорилъ онъ.

Гансъ съ любопытствомъ взглянулъ на шкатулку. Родахъ продолжалъ:

— Вотъ единственное оружіе, которымъ я могу бороться съ людьми, завладѣвшими достояніемъ древняго, благороднаго дома… Они сильны и готовы на всѣ средства… Но съ помощію этого талисмана надѣюсь побѣдить ихъ…

Гансъ смотрѣлъ на шкатулку, какъ на нѣчто сверхъестественное.

— Я увѣренъ въ тебѣ, другъ Гансъ, продолжалъ Родахъ, пристально смотря Дорну въ глаза. — Еслибъ я зналъ человѣка болѣе вѣрнаго и болѣе преданнаго, я обратился бы къ нему.

— Благодарю васъ, господинъ баронъ! сказалъ Гансъ съ чувствомъ: — и клянусь, что скорѣе разстанусь съ жизнію, нежели съ сокровищемъ, ввѣреннымъ мнѣ вами!

— Вѣрю, отвѣчалъ Родахъ: — и въ твои руки отдаю надежду Блутгаупта. Будь скроменъ, Гансъ Дорнъ; не говори ничего даже своей дочери!.. Я вступаю въ борьбу, которой послѣдствія нельзя предвидѣть… Въ моихъ рукахъ эта шкатулка не можетъ быть безопасна… береги ее; я пріиду за нею тогда, когда имя Блутгаупта оживетъ съ прежнимъ блескомъ!..

Гансъ почтительно поклонился и сказалъ:

— Клянусь именемъ моей матери, что возвращу вамъ этотъ залогъ, когда вы потребуете его отъ меня.

Родахъ всталъ и накинулъ плащъ.

— Мнѣ легче, сказалъ онъ: — одной великой отвѣтственностью менѣе… Теперь скажи мнѣ, Гансъ, гдѣ живетъ молодой Францъ?

Такъ-какъ съ послѣдними словами Родахъ подошелъ уже къ двери, отворенной Дорномъ, то Гертруда разслышала ихъ.

— Боже мой! вскричалъ Гансъ: — я и забылъ спросить его объ этомъ!..

— Я могу узнать, шепнула Гертруда отцу, все еще бросая боязливые, недовѣрчивые взгляды на таинственнаго незнакомца.

— Какимъ образомъ? спросилъ Гансъ Дорнъ.

Гертруда покраснѣла; чтобъ объяснить какимъ образомъ, она должна была измѣнить чужой тайнѣ… По счастію, у молодыхъ дѣвушекъ, какъ бы онѣ невинны ни были, всегда есть порядочный запасъ женской сметливости.

— Господинъ Францъ говорилъ намъ о виконтѣ Жюльенѣ д’Одмеръ, отвѣчала она.

— Правда! вскричалъ отецъ ея. — Не угодно ли вамъ подождать здѣсь четверть часа, господинъ баронъ? я сбѣгаю и узнаю.

Родахъ посмотрѣлъ на часы.

— Теперь мнѣ некогда, отвѣчалъ онъ: — я послѣ зайду.

Съ этими словами онъ вѣжливо поклонился Гертрудѣ и ушелъ.

Гансъ проводилъ его до-низу, потомъ поспѣшно воротился, чтобъ спрятатъ ввѣренную ему шкатулку.

Онъ поставилъ ее въ шкапъ, ключъ отъ котораго носилъ всегда при себѣ. — Въ то самое время, какъ онъ ставилъ шкатулку на верхнюю полку, солнечный лучъ проникъ въ комнату… серебряные гвозди на шкатулкѣ заблистали…

Продавецъ платья невольно оглянулся и только тогда замѣтилъ, что окно было полурастворено… Вѣтеръ дулъ и подымалъ занавѣску…

Гансу казалось, что весь міръ съ жадностію смотритъ на его драгоцѣнную шкатулку; онъ скоро подошелъ къ окну и, затворяя его, невольно заглянулъ въ противоположныя окна квартиры бѣдныхъ Реньйо.

Тамъ, за стекломъ, онъ увидѣлъ два странно-сверкавшіе глаза… Защитивъ глаза рукою отъ солнца, онъ пристальнѣе посмотрѣлъ на противоположное окно, но за запыленными стеклами ничего уже не было видно…

Только старая занавѣска съ заплатками легко колыхалась отъ вѣтра, дувшаго въ щели…

IX.
Обѣщанный праздникъ.

Семейство виконтессы д’Одмеръ сидѣло за завтракомъ.

Окна столовой выходили надворъ, и стукъ немногихъ экипажей, проѣзжавшихъ по улицѣ, не доходилъ до слуха сидѣвшихъ за столомъ.

Виконтесса Елена д’Одмеръ сидѣла между своими дѣтьми, Жюльеномъ и Денизой.

Лицо ея было кротко и сохранило слѣды прежней красоты. Русые волосы вились еще вокругъ бѣлаго лба, на которомъ не было еще ни одной морщинки. Въ молодости, она походила на сестру свою Маргариту… Но сходство это было поразительно при взглядѣ на Денизу. Исключая цвѣта волосъ, молодая дѣвушка была живой портретъ своей тётки.

Можно было замѣтить, что, не смотря на раннее время, виконтесса провела уже нѣсколько времени предъ туалетомъ. Волосы ея, становившіеся уже рѣдкими, были тщательно убраны; платье, крѣпко стянутое, умѣряло слишкомъ сильное развитіе нѣкогда прелестной тальи. На груди у ней была брошка, въ которую вдѣланъ медальйонъ, подобный видѣнному нами нѣкогда въ рукахъ Раймонда д’Одмера. Въ этомъ медальйонѣ заключались волосы Жюльена и портретъ виконта.

Съ перваго взгляда на Елену, можно было узнать сердце и умъ ея. Она была кроткая, добродѣтельная женщина, но вмѣстѣ съ тѣмъ слабая, ума недальняго и безъ всякой силы воли. Въ свѣтѣ, гдѣ ума совсѣмъ и не нужно, она считалась женщиною умною. Въ свѣтѣ часто глупцы слывутъ людьми умными…

Послѣ смерти мужа, виконтесса д’Одмеръ находилась долго въ бѣдности. Письмо Отто, побочнаго сына графа Блутгаупта, извѣстило ее о смерти мужа, не объясняя, однакожь, подробностей ея. Елена, не знавшая никогда дѣлъ мужа, а слѣдовательно и козней презрѣннаго Жака Реньйо, послала въ Германію повѣреннаго и тогда-только узнала, что какъ наслѣдство отца, такъ и имѣніе Гюнтера, дяди ея, сдѣлалось законною добычею хищниковъ. Итакъ, съ этой стороны ей нечего было болѣе надѣяться. Родныхъ же своего мужа она почти не знала; притомъ же Раймондъ самъ нѣсколько разъ говорилъ ей, что родные его были такъ же бѣдны, какъ онъ самъ.

Тяжка была жизнь виконтессы; братья иногда помогали ей. У Отто, Альберта и Гётца ничего не было, кромѣ старыхъ изодранныхъ плащей; но для добраго дѣла они всегда умѣли добыть нѣсколько червонныхъ.

Елена воспитала своихъ дѣтей, какъ могла: она была добрая мать, и материнская любовь придала ей силы и терпѣніе. Жюльенъ и Дениза получили хорошее образованіе. Когда первому минуло восемьнадцать лѣтъ, одинъ изъ друзей покойнаго д’Одмера предложилъ Еленѣ опредѣлить его въ одинъ изъ банкирскихъ домовъ. Домъ этотъ основался недавно, но уже пользовался европейскимъ кредитомъ.

Елена охотно согласилась, и Жюльенъ сдѣлался прикащикомъ въ домѣ Гельдберга, Рейнгольда и комп.

Это обстоятельство дало кавалеру Рейнгольду случай сблизиться съ виконтессой. Въ то время она была еще очень-хороша собою, и частыя посѣщенія кавалера имѣли, вѣроятно, не совсѣмъ безкорыстную цѣль. Впрочемъ, Рейнгольдъ никогда не переступалъ за границы приличія и, къ крайнему изумленію виконтессы, по прошествіи нѣкотораго времени, просилъ у нея руки Денизы.

Надобно, однакожь, сказать, что въ то же время положеніе дѣлъ виконтессы д’Одмеръ значительно измѣнилось. Жюльенъ не былъ болѣе прикащикомъ въ банкирскомъ домѣ: онъ состоялъ въ королевской морской службѣ гардемариномъ первой степени; Дениза только-что вышла изъ одного изъ первыхъ парижскихъ пансіоновъ, и была не только прелестною, образованною дѣвицею, по и богатою наслѣдницею.

Неожиданно виконтесса д’Одмеръ получила огромное наслѣдство послѣ смерти одного изъ родственниковъ своего мужа, котораго она никогда не видала. Не смотря на то, что теперь Елена была богата, она сохранила со времени своей бѣдности особенное уваженіе къ богатству и охотно приняла предложеніе кавалера Рейнгольда, — потому-что онъ былъ богатъ.

Но это еще не все: она сама задумала женить своего сына на графини Лампіонъ. Виконтесса забыла о происхожденіи Эсѳири, потому-что нѣсколько лѣтъ, проведенныхъ въ бѣдности, погасили въ ней огонь прежней гордости. Притомъ же, Жюльенъ любилъ графиню Эсѳирь.

Дениза, которой не было еще прямо объявлено предложеніе кавалера, была не только равнодушна, но чувствовала къ нему даже нѣкоторое отвращеніе, въ-слѣдствіе котораго перестала навѣщать семейство Гельдберга, въ которомъ была у ней нѣжно-любимая подруга. Дениза всемъ сердцемъ привязалась къ кроткой Ліи.

Въ то утро, съ котораго мы начали эту главу, Дениза была чрезвычайно печальна. Въ прелестныхъ, томныхъ глазахъ ея выражалась тайная грусть. Она ничего не ѣла, и даже присутствіе любимаго брата изрѣдка только вызывало на уста ея принужденную улыбку. По-временамъ она какъ-бы приходила въ себя и принуждала себя быть веселою; но — тщетное усиліе! Въ умъ ея была тягостная мысль, которую она не могла разогнать.

Иныя матери скоро угадываютъ тайну сердца дочерей своихъ; другія же какъ-бы упорствуютъ въ своей непроницательности. Виконтесса оскорбилась бы, еслибъ кто-нибудь сказалъ ей:

— Дочь ваша любитъ…

Жюльенъ также не обладалъ особенною проницательностью; однакожь онъ угадалъ то, чего мать его не хотѣла видѣть.

Впрочемъ, Жюльенъ самъ былъ разсѣянъ, задумчивъ, не въ духѣ. Удовольствія ночи оставили въ немъ непріятное впечатлѣніе. Теперь, когда винные пары разсѣялись, онъ съ невольнымъ ужасомъ помышлялъ о своей незнакомкѣ. Онъ встрѣтилъ ее послѣ веселаго ужина; интрига скоро завязалась, и во всю ночь Жюльенъ въ какомъ-то страстномъ порывѣ любилъ эту женщину необузданно, безсознательно.

Когда страсть угасла — пробудился разсудокъ. Страшное сомнѣніе вкралось въ умъ молодаго человѣка… Пока онъ былъ съ этой женщиной, въ немъ говорила одна страсть; теперь же издали и въ отсутствіи онъ видѣлъ то, чего не видалъ, когда былъ съ незнакомкой: онъ узнавалъ ее…

Сомнѣніе его еще болѣе усиливалось, когда онъ вспоминалъ слова Франца:

— Что бы ты сдѣлалъ, еслибъ встрѣтилъ здѣсь женщину, которую любишь?

Впрочемъ, не должно слишкомъ поэтизировать ощущенія молодаго лейтенанта. — У кого послѣ оргіи не бываетъ мрачныхъ мыслей?.. У Жюльена былъ сплинъ. Онъ сидѣлъ задумчивъ и печаленъ, и одна рука его, опущенная въ карманъ, судорожно мяла записочку, заставившую его поблѣднѣть въ Англійской-Кофейной.

Одна виконтесса д’Одмеръ была весела. Съ любовію и гордостью смотрѣла она на красивый мундиръ своего сына, и мысли ея были заняты предстоящими брачными церемоніями, балами…

— Не сердись на сестру, милый Жюльенъ, сказала она, наливая чай: — она сегодня, вѣроятно, нездорова…

— О! я вполнѣ увѣренъ, что Дениза рада мнѣ, разсѣянно возразилъ лейтенантъ.

Молодая дѣвушка подала ему руку и принужденно улыбнулась.

— Я ей дамъ лекарства, и все пройдетъ, продолжала виконтесса д’Одмеръ: — но какъ ты кстати пріѣхалъ, Жюльенъ!.. Еслибъ ты опоздалъ однимъ мѣсяцемъ, то не могъ бы быть на праздникѣ, который будетъ данъ Гельдбергомъ въ германскомъ замкѣ.

— Что это за праздникъ? спросилъ лейтенантъ разсѣянно.

— Развѣ я не писала тебѣ объ немъ? съ живостію спросила виконтесса д’Одмеръ. — Удивительный праздникъ!.. Онъ будетъ стоить несметныя суммы… всѣ домогаются чести быть приглашенными… Дениза поѣдетъ… Не правда ли, другъ мой?

— Правда, маменька, отвѣчала молодая дѣвушка, разслышавшая только послѣднія слова матери.

— Она возьметъ съ собою двѣнадцать бальныхъ платьевъ, продолжала виконтесса съ возраставшимъ жаромъ: — четыре маскарадные костюма… это я все устроила; потому-что, Богу извѣстно, я забочусь о Денизѣ болѣе, нежели о самой-себѣ!.. Ахъ, мой милый Жюльенъ, я не утѣшилась бы, еслибъ тебѣ не удалось быть на этомъ праздникѣ!.. Десять лѣтъ будутъ о немъ говорить.. да!

— А рада ли Дениза? спросилъ Жюльенъ.

— Рада ли? съ изумленіемъ повторила виконтесса; — да какъ же не радоваться?

И она посмотрѣла на дочь. Молодая дѣвушка молчала.

— Дениза, продолжала виконтесса съ нѣкоторою досадою: — Жюльенъ спрашиваетъ, рада ли ты, что поѣдешь въ замокъ Гельдберга?

— Очень-рада! проговорила Дениза съ принужденной улыбкой.

Жюльенъ замѣтилъ, что слова Денизы противорѣчили тону, которымъ они были произнесены.

Виконтесса продолжала съ таинственною важностью:

— Приглашенія еще не разосланы, но подобный праздникъ трудно скрыть… всѣ наперерывъ другъ предъ другомъ стараются быть приглашены… Я знаю людей, которые охотно заплатили бы пятьдесятъ луидоровъ за приглашеніе… Но общество будетъ отборное: приглашены будутъ только люди знатные и мильпонеры!..

— Не знаю, гдѣ находится замокъ г. Гельдберга, замѣтилъ молодой виконтъ: — но мнѣ кажется страннымъ, что онъ задумалъ перетащить своихъ гостей въ Германію.

— Въ этомъ-то и заключается вся прелесть! вскричала виконтесса д’Одмеръ. — Это чудесная мысль!.. Замѣть, что домъ Гельдберга беретъ на себя доставить всѣхъ приглашенныхъ въ Германію… Всѣ почтовые экипажи будутъ наняты… Вефуру поручено распорядиться, чтобъ на извѣстныхъ станціяхъ были приготовлены роскошные обѣды, завтраки и ужины.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, сказалъ лейтенантъ: — это будетъ очень-любопытно.

— Ты понимаешь, что ни о чемъ не объявлено еще оффиціально, сказала виконтесса, мигнувъ однимъ глазомъ: — мы первые узнали объ этомъ… Кавалеръ Рейнгольдъ бываетъ у насъ почти каждый день… не правда ли, Дениза?

Молодая дѣвушка утвердительно кивнула головой, но, не смотря на всѣ свои усилія, не могла улыбнуться. Грусть ея видимо усиливалась; можно было замѣтить, что она съ трудомъ удерживала слезы…

Но виконтесса д’Одмеръ ничего не замѣчала. Она была влюблена въ домъ Гельдберга, тратившаго сотни тысячь франковъ для одного бала. Въ-продолженіи двухъ или трехъ недѣль, съ-тѣхъпоръ, какъ ей сообщили тайну готовившагося праздника, она мечтала только о поѣздкѣ въ Германію, о туалетѣ и о счастіи сочетаться родственными узами съ богатой и могущественной фамиліей.

Впрочемъ, виконтесса считала совершенно излишнимъ безпокоиться о маловажныхъ болѣзняхъ молодыхъ дѣвушекъ, а между-тѣмъ она была добрая мать, заботившаяся только о счастіи своихъ дѣтей!

Да и чего не доставало Денизѣ? Докторъ ручался за ея здоровье; у нея было множество новѣйшихъ платьевъ, шляпокъ, кружевъ; ей ни въ чемъ не отказывали; ее возили на балы… О чемъ же она могла горевать?.. Блѣдность ея была естественное слѣдствіе дѣвическихъ болѣзней… Нѣтъ, Дениза не имѣла никакого права жаловаться, грустить!

А между-тѣмъ, виконтессѣ самой было нѣкогда восьмнадцать лѣтъ!.. Тоска любви заставляла и ее горевать, блѣднѣть. Сколько безсонныхъ ночей провела она нѣкогда въ замкѣ Роте!..

Но вѣдь это было такъ давно!.. Нельзя же всего запомнить!

Виконтесса д’Одмеръ вполнѣ предалась описанію обѣщаемаго празднества. Жюльенъ начиналъ слушать съ большимъ вниманіемъ: онъ былъ молодъ, и ему говорили объ удовольствіяхъ…

— Когда же будетъ этотъ праздникъ? спросилъ онъ, въ первый разъ наливая себѣ вина.

— Это еще неизвѣстно… Кавалеръ Рейнгольдъ все открываетъ намъ… но мосьё Авель Фон-Гельдбергъ, распоряжающійся всѣмъ, не назначилъ еще дня… Тебѣ надобно будетъ запастись, Жюльенъ; во-первыхъ, ты долженъ сшить себѣ охотничье, а потомъ три или четыре бальныя платья, да еще нѣсколько сюртуковъ для прогулки… Мундиръ же ты будешь надѣвать только въ особенные случаи… Потомъ… постой, что тебѣ еще нужно?

— Кажется, все, маменька, отвѣчалъ лейтенантъ улыбаясь.

— Видишь ли, другъ мой, возразила виконтесса съ важностію: — я забочусь обо всемъ… на то я и мать, чтобъ объ васъ пещись… Ну, посуди самъ, въ какое непріятное положеніе ты можешь стать, если вдругъ тамъ окажется въ чемъ-нибудь недостатокъ… Правда, у всѣхъ парижскихъ портныхъ нѣмецкія фамиліи, но изъ этоге еще не слѣдуетъ, чтобъ въ Германіи были портные… не забудь еще, другъ мой, что женитьба твоя зависитъ, быть-можетъ, отъ этого праздника…

— Моя женитьба! повторилъ лейтенантъ, нахмуривъ брови.

Виконтесса съ изумленіемъ и грустію посмотрѣла на него.

— Ужь не раздумалъ ли ты? спросила она; но такъ-какъ Жюльенъ не отвѣчалъ, то она продолжала съ живостію: — Конечно, другъ мой, это дѣло весьма-важное, и для счастія супруговъ нужно не одно богатство… Но подумай, умоляю тебя… Только мильйонеры могутъ задавать подобные балы!

Жюльенъ молчалъ. Виконтесса произнесла таинственнымъ голосомъ:

— Я разсчитала, что этотъ праздникъ будетъ стоить по-крайней-мѣрѣ четыреста тысячь франковъ!..

Жюльенъ задумался.

— Говорятъ, что она все еще прелестна!.. проговорилъ онъ. Виконтесса улыбнулась… она успокоилась.

Двѣ крупныя слезы медленно текли по щекамъ Денизы. Никто не обращалъ на нее вниманія, и она могла наконецъ дать волю слезамъ своимъ…

Въ это самое время отворилась дверь въ залу.

— Швея Гертруда Дорнъ желаетъ видѣть барышню, доложила служанка.

Дениза поспѣшно встала, радуясь возможности скрыть свои слезы.

Виконтесса осталась одна съ сыномъ.

X.
Молодыя дѣвушки!..

Виконтесса слѣдила за удалявшейся Денизой радостно улыбаясь.

— Видишь ли, сказала она Жюльену: — по лицу сестры твоей можно бы подумать, что она, бѣдняжка, очень-нездорова; а лишь-только дѣло дошло до нарядовъ, она и выздоровѣла!

— Она очень перемѣнилась, замѣтилъ Жюльенъ.

— Свадьба все поправитъ, возразила виконтесса.

— Я замѣтилъ на глазахъ ея слезы…

— Э, Боже мой! вскричала виконтесса: — развѣ ты не знаешь, какъ плаксивы молодыя дѣвушки!

Она глубоко вздохнула и, поднявъ глаза къ небу, проговорила:

— О! молодыя дѣвушки! молодыя дѣвушки!..

Потомъ она отошла отъ стола, сѣла на кушетку и подозвала къ себѣ сына.

— Поди сюда, Жюльенъ, сказала она: — и поговоримъ о дѣлѣ. Мы теперь одни.

Лейтенантъ сѣлъ на кушеткѣ. Виконтесса положила къ нему на плечо свои бѣлыя, аристократическія руки и нѣсколько минутъ любовалась имъ молча. На лицѣ ея была улыбка любящей, счастливой матери…

— Какъ ты сталъ хорошъ, мой Жюльенъ! сказала она наконецъ нѣжнымъ голосомъ: — но скажи мнѣ, о чемъ ты грустишь?.. Не отпирайся! я замѣтила, что ты не такъ веселъ и беззаботенъ, какъ прежде… Что съ тобою?.. Схвативъ обѣими руками голову лейтенанта, она поцаловала его въ лобъ. — Я горжусь тобою, мой Жюльенъ, продолжала она: — три раза имя твое появлялось въ журналахъ… всѣ говорили мнѣ о тебѣ… всѣ говорили: «Онъ дѣлаетъ честь своему имени! При Лудовикѣ XV былъ начальникъ эскадры баронъ д’Одмеръ, а вашъ Жюльенъ, виконтесса, будетъ по-крайней-мѣрѣ контр-адмираломъ!..» Скажи самъ: могла ли я не гордиться?.. О, благодарю, благодарю тебя, сынъ мой!..

Жюльенъ отвѣчалъ на ласки матери и улыбался ей; но лицо его по-прежнему оставалось озабоченнымъ.

— Боже мой! вскричала виконтесса, внимательно посмотрѣвъ на сына: — ты скрываешь что-нибудь отъ меня, Жюльенъ… Ради Бога, скажи, что съ тобою?.. Ты, можетъ-быть, недоволенъ службой?.. Можетъ-быть, несправедливый или слишкомъ-строгій начальникъ…

— Я совершенно доволенъ своею службой, съ живостію произнесъ лейтенантъ: — начальники любятъ меня…

— Потому-что ты не нуждаешься ни въ нихъ, ни въ комъ, сынъ мой! возразила виконтесса. — Говорятъ, морская служба тягостна… О, я не хочу, чтобъ ты принуждалъ себя… При малѣйшей непріятности подавай въ отставку и пріѣзжай въ Парижъ… Ты уже участвовалъ въ двухъ кампаніяхъ, а этого слишкомъ-достаточно для молодаго дворянина… Не такъ ли, Жюльенъ?

— Морская служба мнѣ нравится, тѣмъ болѣе, что…

— Что такое?

— Что я не женюсь на графинѣ Эсѳири…

— Отъ-чего же ты не хочешь жениться на ней, Боже мой?.. Ты любишь ее; мнѣ кажется, что ты ей нравишься; у тебя хорошее состояніе; она ужасно богата… Ты дворянинъ, а это большое достоинство въ ея глазахъ; потому-что, я замѣтила, она аристократка въ полномъ смыслѣ этого слова… Ты красавецъ; она очаровательна!.. Отъ-чего же тебѣ не жениться на ней?

Жюльенъ покачалъ головой.

— Все это правда, матушка, проговорилъ онъ. — Но…

— Но?..

Лейтенантѣ потупилъ глаза и молчалъ.

Онъ вспоминалъ о балѣ, но не смѣлъ сообщить матери своихъ сомнѣній… Онъ колебался. Виконтесса настоятельно и съ нѣкоторой досадой требовала, чтобъ онъ объяснился.

— Боже мой! вскричалъ наконецъ молодой человѣкъ: — вы угадали, матушка, я грустенъ… и Эсѳирь причиной моей грусти!

— Отъ-чего?

— Это чрезвычайно-затруднительный вопросъ… Я люблю ее… люблю столько же, какъ прежде… но не могу жениться на ней…

— Почему же?

Жюльенъ не зналъ, что отвѣчать: онъ стыдился своихъ подозрѣній, которыя, однакожь, все болѣе и болѣе овладѣвали имъ. И въ-самомъ-дѣлѣ, подозрѣнія эти были чрезвычайно-безразсудны; строгая нравственность дочерей Гельдберга была всѣмъ извѣстна. Никогда клевета не дерзала касаться имени ихъ!.. Въ смущеніи Жюльенъ опустилъ руку въ карманъ… пальцы его коснулись записочки… Онъ совершенно забылъ объ ней. Въ то же мгновеніе смущеніе его прошло, но выраженіе лица сдѣлалось грустнѣе…

Записка эта могла служить отвѣтомъ на вопросы виконтессы и въ то же время препятствіемъ къ браку его съ Эсѳирью. Онъ взглянулъ на мать и вынулъ записку изъ кармана.

— Матушка, сказалъ онъ серьёзно: — я долго молчалъ, потому-что долженъ открыть вамъ странную новость… вы, вѣроятно, поймете и объясните лучше меня это обвиненіе…

— Обвиненіе? повторила виконтесса.

— Да; прочтите и вы увидите, что говорятъ о Гельдбергѣ…

— О Гельдбергѣ!.. это должна быть низкая клевета!

Жюльенъ молча подалъ ей измятую записку. Одинъ уголъ ея былъ оторванъ.

Виконтесса съ трудомъ разобрала полуистертыя буквы:

«Сестра твоя выйдетъ замужъ за убійцу твоего отца» продолжала она какъ-бы невольно въ-слухъ: «а ты женишься на дочери…»

Послѣ этихъ словъ былъ оторванъ уголъ.

Жюльенъ ожидалъ, что мать его съ презрѣніемъ пожметъ плечами и броситъ записку — однакожь, ошибся. Виконтесса прочитала ее два или три раза, потомъ возвратила сыну. Руки ея опустились, она прислонилась къ спинкѣ кушетки и задумалась… брови ея сблизились…

Двадцать лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ мужъ ея умеръ, но Елена не забывала его, потому-что была добра отъ природы и всякій разъ воспоминаніе о Раймондѣ пробуждало въ глубинѣ души ея тяжкую грусть…

Жюльенъ молча глядѣлъ на мать.

— Я не въ первый разъ слышу объ этомъ, произнесла она наконецъ съ усиліемъ: — но это или ошибка, или клевета… Бѣдный отецъ твой погибъ, какъ и многіе другіе, въ страшной пропасти, называемой Блутгауптскимъ-Адомъ, въ имѣніи нашего дяди Гюнтера… Кавалеръ Рейнгольдъ честный человѣкъ… Я готова поклясться въ томъ передъ Богомъ… Я разспрашивала его нѣсколько разъ и убѣдилась, что кавалеръ не зналъ даже моего бѣднаго Раймонда… Обвиненіе это есть слѣдствіе недоразумѣнія или сходства именъ… Правда, передъ смертію, отецъ твой былъ въ связи съ человѣкомъ безнравственнымъ, какимъ-то Реньйо… А ты знаешь, что это имя у насъ въ Германіи переводится Рейнгольдъ…

— Но этотъ Реньйо… прервалъ Жюльенъ слова матери мрачнымъ и грознымъ выраженіемъ голоса.

Виконтесса остановила его.

— Дай мнѣ договорить, сказала она: — этотъ Реньйо былъ человѣкъ безчестный, но не убійца… Я сама не хорошо знаю эту печальную исторію… Отецъ твой случайно познакомился съ Реньйо и, по-видимому, стыдился этого знакомства, потому-что скрывалъ его отъ меня… Въ нашемъ прежнемъ домѣ, отецъ твой занималъ комнату, совершенно-отдѣльную отъ моей; тамъ онъ принималъ этого Реньйо… Я часто слышала разсказы о немъ, но не помню, чтобъ видала когда-нибудь его самого… Раймондъ умеръ въ Блутгауптскомъ-Адѣ… Дяди твои, Отто, Альбертъ и Гётцъ, пріѣхали около того времени въ Парижъ и обвинили господина де-Реньйо… Но исторія, которую они мнѣ разсказали, походила на романъ. Я освѣдомлялась въ Германіи и узнала, что господинъ де-Реньйо былъ во Франкфуртѣ только мимоѣздомъ и умеръ гдѣ-то въ Австріи…

Елена замолчала. Мать и сынъ просидѣли нѣсколько минутъ молча, подъ вліяніемъ тягостныхъ впечатлѣній.

— Матушка, сказалъ наконецъ лейтенантъ: — вы сдѣлали что могли… Вы, женщина, оставались однѣ, въ бѣдности, съ двумя дѣтьми… Но я теперь не ребенокъ и вижу, что мнѣ предстоитъ великая обязанность… Я долженъ непремѣнно ѣхать въ Германію и узнать, точно ли умеръ господинъ де-Реньйо.

На глазахъ виконтессы навернулись слезы; она подала сыну руку.

— Поѣзжай въ Германію, сынъ мой! сказала она. — Богъ свидѣтель, я теперь столько же люблю твоего отца, какъ любила въ счастливѣйшее время нашего супружества… Поѣзжай… мы поѣдемъ вмѣстѣ… воспользуемся своимъ пребываніемъ въ замкѣ Гельдберга, чтобъ сдѣлать нужныя разъисканія…

Эти слова непріятнымъ образомъ поразили сердце молодаго человѣка.

Виконтесса промолчала нѣсколько минутъ, потомъ продолжала:

— Помнишь ли ты моихъ трехъ братьевъ, Жюльенъ?

— Помню, возразилъ лейтенантъ: — отецъ мой былъ еще живъ, когда трое молодыхъ людей въ красныхъ плащахъ вошли къ нему въ комнату… онъ нѣжно обнялъ ихъ…

— Да, да! произнесла виконтесса съ улыбкой, смѣшанной съ горечью: — они всегда были странны и во всемъ отличались отъ другихъ людей…

— Однакожь, вы прежде любили ихъ! сказалъ Жюльенъ.

— Я и теперь ихъ люблю… Вѣдь они мнѣ братья, и безъ ихъ помощи я не была бы въ силахъ перенести бѣдствія и нищету, столько лѣтъ тяготѣвшую надо мною… Но они люди странные!.. Я не могу забыть того, что отецъ твой, Жюльенъ, поѣхалъ въ Германію по ихъ совѣту… Съ-тихъ-поръ, я видѣлась съ ними пять или шесть разъ, и всякій разъ они приносили мнѣ помощь… Не смотря на то, я всегда принимала ихъ холодно… Безъ нихъ, Раймондъ не предпринялъ бы злополучнаго путешествія… Не знаю, оскорбила ли ихъ моя холодность, но давно уже я не видала ихъ…

Слова виконтессы д’Одмеръ произвели на молодаго человѣка дѣйствіе, совершенно противоположное тому, какого она ожидала. Они внушили ему участіе къ побочнымъ сыновьямъ графа Ульриха. Часто говорили при немъ о трехъ братьяхъ, надъ которыми тяготѣло двойное изгнаніе, изъ семьи и изъ отчизны, но никогда еще онъ не принималъ въ нихъ такого участія, какъ теперь.

— Отъ-чего же я не видалъ ихъ ни разу послѣ смерти батюшки? спросилъ онъ.

— Ты былъ въ коллегіи, отвѣчала виконтесса: — и, сказать.откровенно, я всегда распоряжалась такимъ образомъ, чтобъ ты не встрѣчался съ ними, ногому-что я боялась вліянія ихъ на твой юный умъ… Я знаю, другъ мой, что они никогда не сдѣлаютъ зла съ намѣреніемъ; но они съ непонятнымъ безразсудствомъ вдаются во всѣ отчаянныя предпріятія… гдѣ есть опасность, тамъ должны быть и они… у нихъ тѣ же политическія идеи, которыя погубили отца моего, графа Ульриха… Они были бѣдны, не знали, гдѣ преклонить голову, а между-тѣмъ, ни одинъ изъ нихъ не позаботился о томъ, чтобъ заняться чѣмъ-нибудь… Они безпрестанно вмѣшивались въ тайные заговоры, волнующіе Германію; они сражались какъ настоящіе странствующіе рыцари противъ мнимыхъ враговъ нашей фамиліи, — существъ, созданныхъ ихъ пылкимъ, необузданнымъ воображеніемъ!..

— Что же они дѣлаютъ теперь? спросилъ Жюльенъ.

— О! ты ничего не знаешь, возразила виконтесса: — потому-что былъ въ морѣ… Но безпорядочное поведеніе ихъ не осталось безъ наказанія… Я трепещу, когда подумаю, что и ты, другъ мой, могъ пойдти по слѣдамъ ихъ, еслибъ я рѣшилась ввѣрить имъ тебя!..

— Но что же сталось съ ними?.. съ безпокойствомъ спросилъ Жюльенъ.

— Они въ тюрьмѣ, Жюльенъ… въ тюрьмѣ! И обвинены въ убійствѣ!..

— Въ Вѣнѣ?

— Во Франкфуртѣ.

— А далеко Франкфуртъ отъ замка Гельдберга?

— Въ нѣсколькихъ миляхъ, не болѣе… Но къ-чему этотъ вопросъ?

— Я хочу посѣтить моихъ трехъ несчастныхъ дядей: Отто, Альберта и Гётца.

Виконтесса съ изумленіемъ посмотрѣла на сына.

— Дѣлай что хочешь, Жюльенъ, сказала она: — ты теперь въ такихъ лѣтахъ, что самъ можешь судить о ихъ поведеніи… Однакожь, любя ихъ всѣмъ сердцемъ, я опасаюсь ихъ и считаю низкой клеветою обвиненіе въ преступленіи, приписываемомъ кавалеру Рейнгольду… Впрочемъ, ты самъ его знаешь… Скажи, какого ты объ немъ мнѣнія?

— Одного съ вами, матушка, отвѣчалъ Жюльенъ разсѣянно.

— Но кто далъ тебѣ эту записку?

— Не знаю.

— Гдѣ же ты получилъ ее?

Лейтенантъ колебался, но секунду спустя, отвѣчалъ:

— На маскарадѣ, въ залѣ Комической-Оперы.

— Въ прошлую ночь?

— Да.

Виконтесса посмотрѣла на сына, потомъ громко засмѣялась.

— А я еще сожалѣла о немъ!.. вскричала она: — я безпокоилась объ утомленіи, написанномъ на лицѣ его!.. Знаю я теперь причину этой блѣдности, любезный виконтъ!.. Вы прекрасно воспользовались первыми минутами своего отпуска… поздравляю!

И она весело поцаловала его.

— Ребенокъ! продолжала она: — и ты можешь такъ серьёзно принимать къ сердцу маскарадную шалость… развѣ ты не видишь, что надъ тобою подшутилъ человѣкъ, завидующій твоему счастію?.. Другъ мой! графиня Эсѳирь красавица и богата… У тебя есть соперники!.. Я сама сейчасъ назову тебѣ человѣкъ двадцать… Какъ! ты не понялъ причины этой безъименной клеветы?..

Виконтесса д’Одмеръ говорила съ жаромъ; она защищала дѣло, уже вполовину выигранное въ сердцѣ Жюльена однимъ воспоминаніемъ объ Эсѳири.

— Но, возразилъ онъ: — тутъ говорится не обо мнѣ одномъ, а о моей сестрѣ и кавалерѣ Рейнгольдѣ…

Госпожа д’Одмеръ съ улыбкой пожала плечами.

— По всему видно, что ты прямо съ корабля, мой бѣдный Жюльенъ! возразила она. — Я говорила тебѣ сейчасъ о зависти молодыхъ людей… но это ничто въ сравненіи съ завистью молодыхъ дѣвушекъ!.. Не-уже-ли ты думаешь, что онѣ могутъ смотрѣть равнодушно на бракъ твоей сестры съ однимъ изъ первѣйшихъ богачей цѣлой Франціи?.. Онѣ сохнутъ съ досады, и, еслибъ женщины выходили на дуэль, у Денизы была бы, по-крайней-мѣрѣ, дюжина поединковъ!..

— Но мнѣ кажется, проговорилъ Жюльенъ: — что она не слишкомъ дорожитъ своимъ счастіемъ…

— Пустое, другъ мой!.. Надобно быть женщиной, чтобъ угадывать то, что происходитъ въ сердцѣ молодыхъ дѣвушекъ… Ты увидишь, что Дениза вернется столь же веселою, какъ она была печальна за завтракомъ… Она бросится къ тебѣ на шею, какъ-будто-бы только-что увидѣла тебя… Увѣряю, ты не узнаешь ея!.. Грусть молодыхъ дѣвушекъ такъ же скоро проходитъ, какъ и приходитъ.. говорятъ, это бываетъ отъ раздраженія нервовъ… Кадриль, прогулка, или нарядъ, — вотъ лучшія лекарства въ этомъ случаѣ.

— Кажется, Дениза была прежде благоразумнѣе… съ легкимъ упрекомъ сказалъ лейтенантъ.

— Ахъ, другъ мой, ты не знаешь, какъ странны молодыя дѣвушки!.. О, молодыя дѣвушки!.. Однако я заговорилась и отклонилась отъ главнаго предмета… Скажи же мнѣ, Жюльенъ, любишь ли ты еще бѣдную Эсѳирь?

— Она сама, быть-можетъ, забыла меня! проговорилъ лейтенантъ.

— Забыть, тебя, Жюльенъ! вскричала виконтесса д’Одмеръ: — Боже мой! какъ мужчины несправедливы!.. Всякій разъ, когда я встрѣчалась съ Эсѳирью — замѣть, Жюльенъ, всякій разъ! — она подходила ко мнѣ и справлялась о тебѣ… Повѣрь мнѣ, другъ мой, я опытна въ этихъ вещахъ: графиня Эсѳирь любитъ тебя по-прежнему..

— Возможно ли? проговорилъ лейтенантъ съ радостной улыбкой.

— Зачѣмъ же мнѣ обманывать тебя, сынъ мой?.. Еслибъ ты зналъ, какія уловки она употребляла, чтобъ только заговорить о тебѣ!.. Любящія женщины очень-хитры, но за то матери проницательны, и сколько разъ уклонялась я съ намѣреніемъ отъ ея вопросовъ, чтобъ помучить ее!.. А между-тѣмъ, я ни о чемъ такъ охотно не говорю, какъ о моемъ любезномъ сынѣ… но я хотѣла видѣть сильна ли любовь ея, и смѣло могу сказать, что она отъ тебя безъ ума!.

Жюльенъ съ нѣжностію пожалъ руку матери,

— Благодарю, проговорилъ онъ: — о! благодарю, матушка!.. И я… люблю ее!

— Насилу-то! вскричала виконтесса, съ радостію поцаловавъ сына въ обѣ щеки: — ты не повѣришь, мой добрый Жюльенъ, какъ ты меня обрадовалъ… Я люблю Эсѳирь какъ дочь, и бракъ вашъ всегда былъ моею сладостнѣйшею мечтою…

Сердце Жюльена было переполнено; растроганнымъ взоромъ благодарилъ онъ мать. Сомнѣнія его исчезли… онъ стыдился ихъ. Эсѳирь любила его! Кто могъ знать это лучше его матери?..

Въ это самое время отворилась дверь въ залу. Дениза, удалившаяся грустною, печальною, воротилась съ улыбкой на лицѣ.

Казалось, самъ случай оправдывалъ всѣ предсказанія виконтессы. Милыя черты Денизы блистали удовольствіемъ и радостью. Жюльенъ съ изумленіемъ смотрѣлъ на нее.

Мать значительно взглянула на сына.

— Что я говорила тебѣ! сказала она съ торжествующимъ видомъ.

Дениза весело подошла къ матери, поцаловала ее и потомъ бросилась на шею Жюльену.

— Братъ, милый братъ! вскричала она: — какъ я рада, что ты возвратился!..

— Что я говорила? повторила виконтесса.

— Что съ тобою было сегодня утромъ, сестрица? спросилъ Жюльенъ, отвѣчая на ласки Денизы.

— Я была нездорова, возразила молодая дѣвушка, слегка покраснѣвъ: — мнѣ было невыразимо грустно!

— А мамзель Гертруда принесла тебѣ, вѣроятно, лекарство? спросила виконтесса съ добродушной насмѣшкой.

Слова эти, произнесенныя случайно, такъ близко подходили къ истинѣ, что Дениза покраснѣла еще болѣе.

Виконтесса не ошиблась: Гертруда, точно, принесла лекарство. Она говорила о Францѣ… о Францѣ, оставшемся въ живыхъ…

Дениза произнесла нѣсколько невнятныхъ словъ… ей казалось, что мать угадала ея тайну.

— Скажи намъ, пожалуйста, продолжала виконтесса: — какое чудное лекарство разогнало такъ скоро твою болѣзнь и грусть?

Дениза краснѣла болѣе и болѣе.

— Я не понимаю, о чемъ вы меня спрашиваете, матушка, проговорила она тихимъ голосомъ: — Гертруда принесла мнѣ кружевной воротничокъ, заказанный мною для предстоящаго бала у Гельдберга.

Виконтесса громко засмѣялась.

— Что я говорила, Жюльенъ?.. вскричала она въ третій разъ. — Кружева, наряды, бездѣлушки! О, молодыя дѣвушки! молодыя дѣвушки!…

Садясь въ карету, по выходѣ изъ квартиры Ганса Дорна, баронъ Фон-Родахъ сказалъ кучеру:

— Въ улицу Виль л’Эвёкъ, къ дому Гельдберга!..

XI.
Прихожая.

Не было еще полудня. Въ великолѣпныхъ конторахъ банкирскаго дома Гельдберга, Рейнгольда и Комп., все кипѣло жизнію. Не смотря на то, что день былъ праздничный, всѣ служащіе были да своихъ мѣстахъ; стальныя перья быстро скользили по бумагѣ, и звукъ считаемыхъ денегъ разносился по всѣмъ комнатамъ.

Прохожіе съ завистью заглядывали въ окна, защищенныя желѣзными рѣшетками, чтобъ насладиться хоть видомъ драгоцѣннаго металла.

Пять или шесть каретъ съ гербами стояли передъ параднымъ крыльцомъ, съ котораго безпрестанно сходили прикащики всѣхъ парижскихъ банкирскихъ домовъ. У каждаго изъ нихъ были подъмышкой или на спинѣ туго-набитые мѣшки. Сундуки Гельдберга походили на публичные колодцы, изъ которыхъ всѣ черпаютъ, по въ которыхъ не изсякаетъ вода.

Наемная карета, запряженная парой жалкихъ извощичьихъ лошадей, остановилась у крыльца, и баронъ Фон-Родахъ соскочилъ на троттуаръ. У крыльца стояла толпа ливрейныхъ лакеевъ, разсуждавшихъ о политикѣ въ ожиданіи господъ своихъ. Величаво посмотрѣли они на человѣка, пріѣхавшаго въ такомъ болѣе-нежели скромномъ экипажѣ.

Не безъ труда пробрался между ними Родахъ и дошелъ до двери конторы, гдѣ встрѣтилъ новое препятствіе. Прикащики, безпрестанно входившіе и выходившіе, преграждали ему дорогу. Обождавъ еще нѣсколько минутъ, онъ вошелъ въ прихожую, гдѣ встрѣтилъ его красивый, видный швейцаръ, присутствіе котораго было такъ же безполезно, какъ и самая прихожая, ибо чтобъ говорить о дѣлахъ, надобно было пройдти въ слѣдующую комнату.

Это была квадратная комната, обставленная скамьями, обитыми зеленымъ сафьяномъ. Тутъ-то и была настоящая прихожая.

На скамьяхъ терпѣливо ждали десять или двѣнадцать человѣкъ. Мужчина въ черномъ фракѣ важно прогуливался взадъ и впередъ. Это былъ просто лакей, но его можно было принять по-крайней-мѣрѣ за нотаріуса по важности, съ которою онъ прохаживался.

— Можно видѣть господина Гельдберга? спросилъ баронъ.

Лакей, похожій на нотаріуса, поклонился съ гордою вѣжливостью.

— Кого вамъ угодно, господина Гельдберга-отца или сына? произнесъ онъ густымъ басомъ, которому нѣмецкое произношеніе придавало еще болѣе пріятности.

— Господина Гельдберга-отца.

— А!.. Господина Гельдберга-отца нельзя видѣть теперь.

— Такъ потрудитесь сказать мнѣ, въ какіе часы можно его видѣть?

— Ни въ какіе.

— Скажите же мнѣ, наконецъ, когда можно поговорить съ нимъ о дѣлахъ?

— Никогда.

Родахъ съ досадой посмотрѣлъ на важнаго лакея. Ему показалось, что онъ смѣется надъ нимъ. Но едва взглянулъ онъ въ лицо лакею, какъ гнѣвъ его внезапно прошелъ, и онъ отвернулся, какъ-бы желая скрыть свое лицо отъ знакомаго человѣка.

Эта предосторожность была, однакожь, ненужна, потому-что лакей, одѣтый нотаріусомъ, не удостоивалъ его взгляда.

— Что дѣлать! возразилъ Родахъ съ притворнымъ равнодушіемъ: — если нельзя видѣть господина Гельдберга-отца, такъ доложите обо мнѣ хоть сыну его…

— Очень-хорошо, возразилъ лакей: — это другое дѣло… Но господинъ Авель Фон-Гельдбергъ занятъ дѣлами.

— На долго?

— Можетъ-быть.

— А господинъ кавалеръ Фон-Рейнгольдъ?

— Занятъ.

— А донъ Хозе-Мира?

— Занятъ.

Родахъ подумалъ съ минуту, потомъ пошелъ къ скамьѣ, сказавъ:

— Я подожду.

— Такъ не угодно ли вамъ будетъ присѣсть? съ гордою вѣжливостью сказалъ важный лакей, когда баронѣ уже сидѣлъ.

Люди, ожидавшіе въ прихожей, подсѣли какъ-можно-ближе къ двери въ контору. Родахъ же занялъ мѣсто поодаль отъ нихъ и внимательно смотрѣлъ на лакея въ черномъ фракѣ, продолжавшаго прогуливаться взадъ и впередъ. Убѣдившись, что лицо его было ему знакомо, баронъ сталъ разсматривать окружавшіе его предметы.

Никакихъ украшеній не было въ этой комнатѣ; полъ былъ плитяной; въ одномъ углу стояла изразцовая печь. Кромѣ выхода въ сѣни и входа въ контору были еще три двери.

На первой изъ нихъ, на лакированной мѣдной дощечкѣ, была слѣдующая надпись:

«Церера, общій банкъ для земледѣльцевъ».

На второй — длинными буквами:

«Денежный Заемъ».

На третью, мѣдникъ приколачивалъ золоченую доску съ надписью, сдѣланною красивыми фигурными буквами:

"Желѣзная дорога изъ Парижа въ ****.

«КОМПАНІЯ ВЛАДѢЛЬЦЕВЪ БОЛЬШИХЪ ИМѢНІЙ».

Это было совершенно-новое предпріятіе, только-что пущенное въ публику.

Родахъ ждалъ терпѣливо; размышленія его не давали ему соскучиться.

Съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ ждалъ, многіе изъ сосѣдей его были приняты, отпущены и замѣнены другими. Между вновь-прибывшими находилась старуха, въ черномъ, изношенномъ, но еще чистомъ платьѣ.

Одинъ видъ этой женщины внушалъ невольную тоску. Замѣтно было, что она долго, теривливо боролась съ горемъ, но наконецъ горе обезсилило ее… въ впалыхъ, тусклыхъ глазахъ ея видны были слѣды горькихъ слезъ…

Робко отворила она дверь въ прихожую и не смѣла войдтй. Важный лакей, заботившійся о томъ, чтобъ старуха не простудила теплой комнаты, попросилъ ее войдти.

Дрожащимъ, тихимъ голосомъ объявила она, что желала бы видѣть кавалера Рейнгольда. Важный Нѣмецъ отвѣчалъ ей то же, что онъ сказалъ Родаху, и старуха сѣла на скамью, въ самый отдаленный уголъ. Она сидѣла неподвижно, опустивъ голову на грудь; только изрѣдка, когда громче раздавался звукъ золота, она подымала голову и погружала взоръ въ ту сторону, откуда слышался звукъ.

Во взорѣ ея была какъ-бы жалоба отчаянія: то былъ взоръ человѣка, умирающаго съ голоду и смотрящаго на хлѣбы, выставленные въ окнахъ булочной…

Время проходило, и безпокойство выразилось на лицѣ старухи.

— Позвольте узнать, сказала она, когда важный лакей проходилъ мимо ея: — скоро ли мнѣ можно будетъ видѣть господина кавалера Фон-Рейнгольда?

— Подождите, сударыня, подождите, спокойно возразилъ Нѣмецъ.

— Мнѣ некогда ждать, робко проговорила старуха.

— Такъ идите съ Богомъ.

Съ этими словами, Нѣмецъ повернулся и мѣрными шагами пошелъ въ другую сторону. Когда онъ воротился, бѣдная старуха встала, подошла къ нему и, глубоко вздохнувъ, сказала рѣшительнымъ голосомъ:

— Я принесла деньги.

Лакей остановился.

— Такъ что жь вы прежде не говорили? сказалъ онъ: — вамъ незачѣмъ было ждать. Потрудитесь пройдти въ кассу.

— Извольте видѣть, я принесла только частицу… въ зачетъ…

— А, чортъ возьми! возразилъ Нѣмецъ: — позвольте вамъ доложить, что Гельдбергъ и Компанія никогда въ зачетъ не принимаютъ!

— Потому-то я и желала бы лично повидаться съ кавалеромъ Рейнгольдомъ…

— Понимаю! понимаю… но теперь его нельзя видѣть.

— Послушайте, робко и нерѣшительно сказала старуха: — я нѣкогда знала господина Рейнгольда, и онъ, вѣроятно, меня помнитъ… Потрудитесь только доложить ему, что мадамъ Реньйо желала бы переговорить съ нимъ…

Наивно-насмѣшливая улыбка выступила на лицѣ важнаго лакея. Теперь только онъ рѣшился взглянуть въ лицо старухи и отвѣчалъ:

— Извините, сударыня, очень можетъ быть, что господинъ кавалеръ зналъ васъ… но и я знаю свою обязанность, а потому не смѣю его безпокоить… Подождите своей очереди!

Бѣдная старушка глубоко вздохнула и опять сѣла на прежнее мѣсто.

Баронъ Родахъ издали слѣдилъ за этой сценой, но не могъ слышать имени, произнесеннаго старухой. Только видъ ея пробудилъ въ немъ неясное воспоминаніе. Ему казалось, что онъ видитъ ее не въ первый разъ.

Дверь, надъ которою только-что прибили новую надпись, съ шумомъ отворилась, и четыре человѣка, украшенные орденами, вошли въ прихожую, громко разсуждая. Въ прихожей надѣли они шляпы, не обращая ни малѣйшаго вниманія на присутствующихъ.

— Это хорошая афера, говорилъ одинъ изъ нихъ.

— Разумѣется! отвѣчалъ другой: — а домъ Гельдберга, благодаря Бога, силенъ… вынесетъ на своихъ плечахъ!

— При такихъ благопріятныхъ обстоятельствахъ, сказалъ третій: — капиталъ скоро удвоится.

— А вотъ и начало! сказалъ четвертый, коснувшись тростью до новой досчечки: — главное сдѣлано!

Они громко захохотали и удалились.

Это были, по-видимому, «владѣльцы большихъ имѣній».

— Скоро ли моя очередь? спросилъ Родахъ, не вставая съ мѣста.

Важный лакей, низко и почтительно поклонившійся только-что прошедшимъ господамъ, не обратившимъ на него ни малѣйшаго вниманія, отвѣчалъ не оглядываясь:

— Не знаю.

Баронъ прождалъ еще около десяти минутъ, въ-теченіе которыхъ дверь въ Контору Желѣзной Дороги два раза отворялась; черезъ прихожую прошли два почтенные человѣка, на лбахъ которыхъ явственно было написано: акціонеры.

XII.
Бочка Данаидъ.

Когда они прошли, возлѣ печки зазвонилъ колокольчикъ и важный лакей поспѣшно удалился.

Секунду спустя, онъ воротился и произнесъ съ прежнею важностію:

— Сегодня никого больше не будутъ принимать.

Старуха всплеснула руками и опустила голову, какъ громомъ пораженная.

Два или три человѣка ушли бормоча что-то сквозь зубы.

Лакей направилъ шаги къ конторѣ.

— Клаусъ! произнесъ баронъ тихимъ голосомъ.

Нѣмецъ остановился, вытаращивъ глаза, но не оглядывался.

— Клаусъ! повторилъ Фон-Родахъ.

Лакей быстро повернулся и однимъ скачкомъ очутился посреди комнаты. Взглянувъ въ лицо барону Фон-Родаху, онъ невольно вскрикнулъ.

Баронъ приложилъ палецъ ко рту.

Клаусъ внезапно замолчалъ; но прежнее изумленіе выражалось на лицъ его.

— Подойди ко мнѣ, сказалъ баронъ.

Клаусъ повиновался.

— Мнѣ сказали, продолжалъ Родахъ: — что ты служишь у Жида… но мнѣ не сказали, что ты забылъ своихъ прежнихъ господъ.

На блѣдномъ и важномъ лицъ Нѣмца выступилъ яркій румянецъ; вѣки его дрожали, въ глазахъ выражалось сильное волненіе.

— Ваше сіятельство… проговорилъ онъ.

— Тсс! этотъ титулъ не принадлежитъ мнѣ… Меня зовутъ барономъ Родахомъ, и ты меня не знаешь.

— Помилуйте! какъ мнѣ не знать! вскричалъ блутгауптскій егерь.

— Я баронъ Фон-Родахъ, говорятъ тебѣ; твои новые господа не должны знать моего настоящаго имени… Я ввѣрилъ тебѣ свою тайну: сохранишь ли ты ее?

Клаусъ приложилъ руку къ сердцу.

— Приказывайте, ваше сіятельство, сказалъ онъ: — я готовъ вамъ повиноваться… О, нѣтъ! клянусь честію, я не забылъ ни васъ, ни вашего благороднаго отца… Я бѣдный человѣкъ, и обязанъ служить, гдѣ прійдется… но сердце мое принадлежитъ прежнимъ господамъ моимъ… Скажите одно слово, и я готовъ служить вамъ.

— Благодарю, возразилъ Родахъ: — ты честный человѣкъ, и я узнаю въ тебѣ нашего васалла… Дай мнѣ руку!

Клаусъ съ восторгомъ схватилъ руку барона. Съ лица его исчезла прежняя тугая, натянутая важность, которую онъ считалъ необходимою принадлежностью чернаго фрака и своей должности… Теперь на лицъ его выражалось добродушіе и искренняя привязанность.

— Приказывайте! сказалъ онъ.

— Мнѣ необходимо сейчасъ же видѣть кого-нибудь изъ компаньйоновъ Гельдберга, отвѣчалъ баронъ Фон-Родахъ.

— Меня прогонятъ, какъ собаку, — подумалъ Клаусъ, но, не колеблясь ни секунды пошелъ къ конторъ, попросивъ Родаха слѣдовать за нимъ.

Старуха Реньйо съ грустью и завистью смотрѣла имъ вслѣдъ:

— А меня! произнесла она: — меня не впустятъ!

Дверь опять затворилась. Старуха осталась одна. Она подняла къ небу глаза, омоченные слезами, и опять опустила голову на грудь… руки ея, сложенныя на колѣняхъ, дрожали…

Баронъ Фон-Родахъ и Клаусъ молча проходили рядъ комнатъ конторы Гельдберга.

Бывшій васаллъ Блутгаупта шелъ впереди съ прежнимъ важнымъ видомъ. Онъ былъ одѣтъ гораздо-лучше барона, тѣмъ болѣе, что, съ самаго прибытія въ Парижъ, послѣдній не успѣлъ еще переодѣться. Старый дорожный плащъ его и сапоги были покрыты пылью.

Прикащики, конторщики и писаря смотрѣли на него мрачнымъ взглядомъ птицъ, заключенныхъ въ клыку. Родахъ же осматривался съ видимымъ удовольствіемъ.

Въ послѣдней залъ была круглая чугунная лѣстница въ бельэтажъ. Клаусъ и баронъ пошли по этой лѣстницѣ, и вошли въ маленькую прихожую, гдѣ сидѣлъ лакей, одѣтый такъ же, какъ и Клаусъ. Ему, вѣроятно, было приказано никого не принимать, потому-что онъ всталъ передъ дверью.

— Вы знаете, сказалъ онъ Клаусу: — что никого болѣе не велѣно принимать…

— Это мое дѣло, возразилъ Клаусъ съ видомъ лакея, за котораго возложено особое порученіе. — Пустите, мосьё Дюранъ, господа ждутъ.

Мосьё Дюранъ отступилъ, проворчавъ что-то сквозь зубы и весьма-недовольный, что другой зналъ то, чего онъ не зналъ.

Клаусъ на-ципочкахъ пошелъ къ кабинету. Не смотря на наружную рѣшительность, онъ дрожалъ подъ своимъ чернымъ фракомъ.

Три раза стукнулъ онъ въ дверь кабинета, Отвѣта не было.

— Не принимаютъ! шепнулъ онъ барону: — ахъ, ваше сіятельство! еслибъ не вы…

— Они тамъ? прервалъ Родахъ.

Клаусъ, лицо котораго было блѣдно, утвердительно кивнулъ головою.

Родахъ взялся за бронзовую позолоченную ручку и сказалъ Клаусу:

— Не безпокойся, тебя не прогонятъ; а если прогонятъ, я возьму тебя къ себѣ въ услуженіе.

Внезапная радость засіяла на лицѣ бывшаго блутгауптскаго васалла. Только изъ уваженія къ черному фраку онъ не запрыгалъ.

Родахъ вошелъ и затворилъ за собою дверь.

Онъ вступилъ въ обширную комнату, меблированную съ строгою роскошью. На противоположномъ концѣ стоялъ большой письменный столъ чернаго дерева, съ рѣзными ножками. Вокругъ камина изъ чернаго мрамора, стояло въ безпорядкѣ нѣсколько креселъ.

Въ комнатѣ никого не было. Родахъ подошелъ къ письменному столу, на которомъ въ безпорядкѣ лежала кипа бумагъ съ печатными заголовками… Вдругъ въ сосѣдней комнатѣ послышались голоса. Родахъ оглянулся. Дверь была полурастворена. Онъ подошелъ къ ней. Мягкій коверъ заглушалъ шаги его…

Родахъ заглянулъ въ полурастворенную дверь, но никого не было видно; за то онъ могъ слышать.

Разговаривавшихъ было четверо.

У одного былъ молодой, но довольно-грубый голосъ; у другаго въ выраженіи голоса было что-то приторно-ласкательное; третій говорилъ медленно, докторальнымъ тономъ, и наконецъ, четвертый говорилъ жалобнымъ, стариковскимъ голосомъ.

— Господа, говорилъ именно этотъ голосъ: — у меня сердце раздирается на части и обливается кровію, когда я посмотрю на то, что вы дѣлаете!.. Боже мой! Не-уже-ли такой славный, богатый домъ долженъ лопнуть!.. Такія ли дѣла были при достойномъ, почтенномъ старомъ г. Гельдбергѣ?.. Все было просто, чисто, честно! Доходы вѣрные… риска ни малѣйшаго… за то и книги наши можно было хоть напечатать… все на лицо!…

— Пустыя, ничтожныя дѣлишки, почтеннѣйшій мосьё Моро! сказалъ приторный голосъ.

— Старинная система! прибавилъ грубый голосъ съ легкимъ нѣмецкимъ произношеніемъ.

Баронъ Фон-Родахъ прислушивался внимательно, и на лицѣ его выразилось внезапное безпокойство.

— Не-уже-ли дѣла ихъ плохи? подумалъ онъ.

— Пускай, старинная, да за то хорошая система, продолжалъ добрякъ, котораго назвали господиномъ Моро: — за то въ тогдашнее время касса ваша была всегда полна… а теперь что? Пусто!

Докторальный голосъ закашлялъ; приторный произнесъ нѣсколько словъ, которыхъ баронъ не могъ разслышать.

— Да и нельзя ей быть полною! продолжалъ Моро, постепенно разгорячаясь и повышая голосъ: — что я за кассиръ!.. Такъ только, ради формы!.. Сегодня принесете деньги, а завтра подавай назадъ!

Всѣ три голоса заговорили вмѣстѣ. Родахъ угадалъ, чьи были эти голоса: приторный — кавалера Рейнгольда; докторальный — Португальца Хозе-Мира; грубый — молодаго Гельдберга.

— Однако послушайте, почтеннѣйшій Моро, сказалъ послѣдній: — мы были заняты важнымъ дѣломъ… Я не думаю, чтобъ вы пришли сюда только для того, чтобъ бранить насъ, какъ школьниковъ?

— Я пришелъ сказать вамъ, возразилъ кассиръ: — что въ субботу вечеромъ у меня было въ кассѣ двадцать-двѣ тысячи франковъ; сегодня утромъ я собралъ по векселямъ сорокъ-пять тысячь франковъ, потому-что намъ нужно заплатить сегодня около шестидесяти тысячь…

Кассиръ замолчалъ, и никто не отвѣчалъ. Любопытство заставило Родаха заглянуть въ полурастворенную дверь и на противоположной стѣнѣ увидѣлъ зеркало, въ которомъ отражалась группа изъ четырёхъ лицъ: лысаго старика, съ добрымъ и честнымъ лицомъ, — это былъ кассиръ; блѣднаго молодаго человѣка съ незначительной физіономіей и красивыми бакенбардами; длиннаго, худощаваго человѣка съ мрачнымъ, злобнымъ выраженіемъ лица, и наконецъ, нарумяненнаго и набѣленнаго волокиты, съ низкой, лицемѣрной физіономіей, и походившаго на старую кокетку.

Родахъ никогда не видалъ Авеля Фон-Гельдберга, но черты Португальца и кавалера Рейнгольда глубоко врѣзались въ его памяти.

Всѣ трое были въ замѣшательствѣ, и видно было, что имъ нетерпѣливо хотѣлось спровадить почтеннаго господина Моро.

Но онъ продолжалъ настойчиво:

— Такимъ-образомъ, я могъ произвести уплату, и въ кассѣ осталось бы еще семь тысячь франковъ… но, открывъ кассу, я не нашелъ въ ней ни одного су…

Компаньйоны посмотрѣли другъ на друга.

— Я не бралъ, проговорилъ молодой Гельдбергъ.

— И я не бралъ, сказалъ г. Рейнгольдъ.

— И я, прибавилъ Португалецъ.

Кассиръ бросилъ на нихъ взглядъ, въ которомъ гнѣвъ замѣнилъ уваженіе.

— Такъ, стало-быть, я взялъ ихъ! вскричалъ онъ, бросивъ счетную книгу на столъ: — касса моя похожа на бочку съ четырьмя кранами!.. У васъ, господинъ докторъ, есть ключъ отъ нея; и у васъ, господинъ Гельдбергъ, и у васъ, господинъ Рейнгольдъ!.. наконецъ, у меня четвертый ключъ!.. Не хотите ли вы обвинить меня въ похищеніи вашихъ двадцати-двухъ тысячь франковъ!

Родахъ слушалъ и хмурилъ брови.

— Двадцать-двѣ тысячи! подумалъ онъ: — а я полагалъ, что здѣсь считаютъ не иначе, какъ милліонами!

И случайно взоръ его остановился на только-что отпечатанномъ объявленіи общества новой желѣзной дороги. Тамъ было напечатано крупными буквами:

"Капиталъ Общества:

«Сто-девяносто мильйоновъ франковъ.»

— Полноте, почтеннѣйшій мосьё Моро! сказалъ, наконецъ, кавалеръ Рейнгольдъ: — ну, прилично ли затѣвать шумъ изъ-за такой бездѣлицы?.. Напишите вексель въ тридцать тысячь франковъ, и дѣло съ концомъ!

— Легко сказать «напишите»! отвѣчалъ кассиръ: — а когда дѣло дойдетъ до расплаты, тогда что?

— Это наше дѣло, возразилъ Авель, пожавъ плечами.

— И мое дѣло, г. Гельдбергъ! отвѣчалъ съ достоинствомъ старикъ. — Вы знаете, что на Биржѣ ходятъ мои векселя въ триста тысячъ франковъ безъ вашего бланка, вы знаете, какъ слѣпо я вѣрилъ вамъ!.. У меня, господа, нѣтъ никакого состоянія, а я человѣкъ семейный…

— Ахъ, мосьё Моро! прервалъ его кавалеръ: — ради Бога, избавьте насъ отъ этихъ подробностей!

— Я знаю, что у васъ есть еще большія средства, продолжалъ кассиръ: — я былъ бы спокоенъ, еслибъ зналъ всѣ дѣла въ подробности… но вы ведете особыя книги… и никто, кромѣ васъ, не знаетъ положенія дѣлъ нашихъ съ домомъ Яноса Георги, въ Лондонѣ…

— Это мое дѣло, сказалъ кавалеръ.

— Съ домомъ фан-Прэтта, въ Амстердамѣ, продолжалъ Моро.

— Это мое дѣло, возразилъ Авель Гельдбергъ.

— Съ домомъ г. де-Лоранса, въ Парижѣ…

— Это мое дѣло, сказалъ докторъ Хозе-Мира.

— Дай Богъ, чтобъ хоть съ этой стороны вы были обезпечены, продолжалъ кассиръ: — а то другой надежды нѣтъ!.. Вы сейчасъ спрашивали, зачѣмъ я пришелъ сюда… Затѣмъ, чтобъ, наконецъ, высказать вамъ всю правду. Я долго молчалъ, но не могу больше… двадцать лѣтъ служу я въ домѣ Гельдберга, и благоденствіе его дороже мнѣ собственной жизни…

Старый кассиръ замолчалъ, и Родахъ замѣтилъ, что онъ утеръ слезу.

— Успокойтесь, другъ мой! сказалъ кавалеръ Рейнгольдъ съ видомъ покровительства: — мы всѣ знаемъ, что вы честный и вѣрный слуга…

— Да, да… я честный слуга! съ твердостію возразилъ кассиръ: — а потому и долженъ говорить прямо… Домъ вашъ клонится къ упадку; я не хочу быть свидѣтелемъ совершеннаго его разоренія, а потому прошу представить мнѣ ваши особыя книги и отдать ключи отъ кассы. Въ противномъ случаѣ, прошу искать другаго кассира…

Моро взялъ свою счетную книгу подъ мышку, почтительно поклонился и вышелъ.

Компаньйоны остались одни и съ изумленіемъ смотрѣли другъ на друга. Въ-продолженіе нѣсколькихъ минутъ, они молчали.

— Онъ намъ нуженъ, сказалъ наконецъ Рейнгольдъ: — вспышка его скоро пройдетъ…

— Во-первыхъ, надобно бы немедленно отдать ему двадцать-двѣ тысячи франковъ, въ которыхъ онъ нуждается, замѣтилъ Авель Фон-Гельдбергъ: — а у меня нѣтъ теперь денегъ.

— Ни у меня…

— Ни у меня… сказали въ одинъ голосъ компаньйоны его.

— Господа, сказалъ Рейнгольдъ: — Моро правъ въ нѣкоторомъ отношеніи… Я признаюсь, что въ субботу вечеромъ взялъ шесть тысячь франковъ изъ кассы.

— А я взялъ пятьсотъ луидоровъ въ воскресенье утромъ, прибавилъ Авель.

— Я взялъ остальное вчера вечеромъ, проворчалъ докторъ, насупивъ брови.

— Въ такомъ случаѣ, я не удивляюсь, что кассиръ ничего не нашелъ! сказалъ Рейнгольдъ, засмѣявшись. — Впрочемъ, шутки въ сторону, господа… Кредитомъ шутить не должно, а если Моро отойдетъ отъ насъ, многое откроется… "

— Кто можетъ намъ запретить пользоваться собственными деньгами? сказалъ докторъ.

— Конечно, никто, отвѣчалъ Рейнгольдъ: — но прежде всего должно позаботиться о томъ, чтобъ было чѣмъ пользоваться. Повторяю: мы непремѣнно и сейчасъ же должны достать сумму, нужную кассиру… Подумайте-ка, господа, не пріищете ли вы какого-нибудь средства?

Докторъ и Авель задумались.

— Я знаю стараго Моро, сказалъ наконецъ Авель: — и готовъ биться объ закладъ, что у него есть вся сумма… Онъ только пугаетъ насъ…

— А если нѣтъ?

— Ну, такъ займемъ, чортъ возьми!

— У кого? спросилъ Родахъ.

— У васъ есть друзья…

— Конечно; но въ подобныхъ случаяхъ надобно бы имѣть этихъ друзей подъ рукой.

Въ то самое время, когда докторъ Мира готовился сдѣлать свое замѣчаніе, у двери послышался легкій шумъ…

Компаньйоны оглянулись и остолбенѣли . На порогѣ стоялъ незнакомецъ. Онъ вѣжливо имъ поклонился.

— Господа! сказалъ онъ: — вамъ нуженъ другъ? Располагайте мною!

XIII.
Три компаньйона.

Баронъ Фон-Родахъ произнесъ эти слова серьёзнымъ голосомъ, въ которомъ была, однакожь, замѣтна гордая насмѣшка.

Появленіе его поразило трехъ компаньйоновъ, подобно громовому удару.

Въ домѣ Гельдберга болѣе всего была охраняема неприступность частной комнаты компаньйоновъ. Никто не былъ впускаемъ безъ особеннаго ихъ согласія. Тамъ они могли все говорить и все дѣлать, не опасаясь "любопытныхъ. Даже самъ Моро, по должности кассира пользовавшійся многими преимуществами, не смѣлъ входить безъ приглашенія въ залу, въ которой находился Родахъ, и которая называлась пышнымъ именемъ конференц-залы. Моро обыкновенно входилъ по особой лѣстницѣ только въ ту залу, гдѣ Родахъ слышалъ разговоры компаньйоновъ.

Въ конференц-залу имѣли входъ только агенты, ходившіе по особымъ дѣламъ гг. компаньйоновъ, богатые капиталисты и акціонеры, которыхъ нужно было задобривать.

Внезапное и совершенно-неожиданнее появленіе посторонняго человѣка поразило ужасомъ компаньйоновъ.

Домъ, подобный дому Гельдберга, можетъ долго устоять на твердомъ своемъ основаніи, какъ бы ни были истощены его средства. Но для этого необходимо, чтобъ ослабленіе его оставалось непроницаемою тайною. Пока не возбуждено сомнѣніе, коммерческій колоссъ живетъ и идетъ прежнею дорогой. Бываютъ примѣры, что наканунѣ банкрутства нѣкоторымъ домамъ вѣрятъ еще на мильйоны; всѣ восхваляютъ эти домы и провозглашаетъ ихъ твердыми въ то самое время, когда они рушатся на своемъ подточенномъ основаніи. Гроза разразилась — отъ могущественнаго дома остались однѣ развалины и человѣкъ, спасающійся бѣгствомъ…

Бываютъ еще примѣры, что домъ надежный и твердый внезапно останавливаетъ свои операціи. Онъ какъ-будто чахнетъ подъ тяжестью проклятія… Проклятіе это не что иное, какъ клевета, слухъ, распущенный злонамѣренными, о ненадежности этого дома…

Домъ Гельдберга былъ еще силенъ; онъ далеко не истощилъ еще своихъ средствъ, но давно уже клонился къ упадку. Непостижимое поведеніе начальниковъ этого дома, грабившихъ другъ друга и себя самихъ, влекло его къ катастрофѣ, отъ которой могло его спасти только одно изъ коммерческихъ чудесъ, такъ часто случающихся въ наше время. И именно три компаньйона надѣялись на такое чудо: надобно было только выгадать время и поддерживать свой кредитъ. Домъ Гельдберга держался въ послѣднее время только своимъ кредитомъ; одно слово, произнесенное самими компаньйонами, могло разорить его!..

И вдругъ человѣкъ посторонній, чужой, слышалъ это слово.. онъ зналъ ихъ тайну!..

Они занимались цѣлое утро. Основаніе гигантскаго предпріятія было полезно. Скоро на биржѣ заговорятъ о покой желѣзной дорогѣ общества владѣльцевъ большихъ имѣній. Начнутъ покупать и перекупать акціи, тѣмъ болѣе, что въ это же время съ намѣреніемъ былъ распущенъ слухъ о празднествѣ въ замкѣ Гельдберга. Всѣ говорили о немъ и изумлялись колоссальному богатству Гельдберга.

Итакъ, все шло какъ-нельзя-лучше. Одинъ ловкій ударъ, одно предпріятіе должно было не только поднять падавшій домъ, по даже возвысить его надъ важнѣйшими европейскими конторами. И въ это благопріятное время судьба или измѣна поставила передъ тремя компаньйонами олицетворенную угрозу!..

Жалобы кассира не тронули ихъ; они презирали затруднительное положеніе своихъ финансовъ, потому-что видѣли передъ собою блистательную будущность… Но вдругъ туча омрачила эту будущность… тайна ихъ не была уже тайною…

Поблѣднѣвъ отъ бѣшенства и ужаса, смотрѣли они на незнакомца.

Баронъ фон-Родахъ глядѣлъ на нихъ холоднымъ, спокойнымъ взоромъ. Онъ изучалъ ихъ физіономіи, чтобы по нимъ распредѣлить свои дѣйствія.

Докторъ Хозе-Мира первый пришелъ въ себя, но отвернулся и молчалъ.

Рейнгольдъ употреблялъ всѣ усилія своего ума, чтобъ придумать слова, которыми могъ бы смутить и поразить незванаго гостя. Но у кавалера Рейнгольда былъ врагъ, котораго ему трудно было побѣдить… Онъ былъ трусъ до подлости и рѣшался на отчаянныя мѣры только въ гакомъ случаѣ, когда ему самому не грозила ни малѣйшая опасность. Двадцать лѣтъ благосостоянія не сдѣлали его лучшимъ. Докторъ же добивался только одного — чтобъ, хоть преступленіемъ, составить себѣ спокойную, счастливую будущность; совѣсти своей онъ не боялся, потому-что она умолкла уже въ немъ съ раннихъ лѣтъ. Слѣдовательно, достигнувъ своей цѣли, онъ былъ бы, если и не добродѣтеленъ, такъ, по-крайней-мѣрѣ, безвреденъ; между-тѣмъ, какъ кавалеръ Рейнгольдъ отъ природы былъ расположенъ вредить, дѣлать зло.

Но Хозе-Мира не вполнѣ достигъ своей цѣли. Онъ не быль ни спокоенъ, ни счастливъ. Предавъ однажды волю огненнымъ страстямъ своимъ, онъ обезчестилъ молодую дѣвушку, почти ребенка… Въ-послѣдствіи, она сдѣлалась для него орудіемъ небесной кары.

Онъ любилъ. Подъ холодною наружностью его скрывались пылкія, необузданныя страсти. Все бытіе его сосредоточилось въ этой любви. Всѣ горести, всѣ радости его проистекали изъ нея. Въ-продолженіе многихъ лѣтъ, онъ тщетно старался побѣдить эту любовь; та, которую онъ любилъ, ненавидѣла, презирала его, а онъ все болѣе и болѣе къ ней привязывался… она поручала ему дѣла безразсудныя, а онъ, человѣкъ умный, разсудительный — повиновался!..

Хозе-Мира, какъ мы уже знаемъ, подобно компаньйонамъ своимъ, бралъ деньги изъ общей кассы. Но, увы! руки его служили только проводникомъ. Онъ все отдавалъ любимой женщинѣ и въ награду получалъ презрительную или насмѣшливую улыбку.

Женщина эта была развратна, въ томъ нѣтъ сомнѣнія; но въ-отношеніи къ доктору, она была справедлива. Быть-можетъ, онъ былъ виновникомъ испорченности ея нравовъ.

Есть, говорятъ, два рода ядовитыхъ змѣй: однѣ бросаются на всѣхъ безъ разбора; другія берегутъ ядъ свой для минуты гнѣва. Рейнгольдъ принадлежалъ къ первому роду, а Хозе-Мира ко второму. Рейнгольдъ дѣлалъ зло безъ разбора, Хозе-Мира магъ бы сдѣлаться безвреднымъ, еслибъ не имѣль причины злиться. Но въ минуту гнѣва, онъ былъ страшнѣе Рейнгольда, потому-что умѣлъ искусно скрываться и обдумывать всѣ свои дѣйствія.

Хозе-Мира былъ головою компаніи. Рейнгольдъ былъ рукою ея. Кавалеру поручались всѣ сдѣлки, потому-что онъ быль хитеръ, пронырливъ, вкрадчивъ и всегда сладко улыбался. Мрачная же физіономія доктора отталкивала съ перваго взгляда и внушала непреодолимую недовѣрчивость.

Что же касается до молодаго Гельдберга, то на совѣсти его не было кроваваго преступленія. Онъ не зналъ настоящаго источника своего богатства. Авель былъ просто свѣтскій молодой человѣкъ, съ дѣтства пріученный къ коммерческимъ уловкамъ, которыми негоціанты обманываютъ другъ друга. Лихоимство вскормило и воспитало его; добродѣтелью Авеля была — выгода; нравственностью — ариѳметика. А между-тѣмъ, ему было дано прекрасное воспитаніе, въ-слѣдствіе котораго въ сердцѣ его осталась пустота, въ умѣ совершенное знаніе четырехъ первыхъ правилъ ариѳметики, а въ рукѣ красивый почеркъ.

Сверхъ-того, онъ былъ левъ и приторный любезникъ, любилъ танцовщицъ, обожалъ лошадей, держалъ огромные пари, какъ Англичанинъ, и самъ рисовалъ покрой своихъ жилетовъ. Люди, подобные ему, выходятъ иногда въ люди, вопреки аксіомѣ: «изъ ничего — ничего не сдѣлаешь…»

Авель первый прервалъ молчаніе. Пока Хозе-Мира осторожно молчалъ, а кавалеръ Рейнгольдъ придумывалъ, что бы сказать, онъ смѣло приставилъ лорнетъ къ глазу и дерзко осмотрѣлъ незнакомца съ ногъ до головы.

— Что значитъ эта комедія? спросилъ онъ презрительно: — и что нужно этому человѣку?

— Этому человѣку нужно многое, мосьё Авель де-Гельдбергъ, отвѣчалъ баронъ съ вторичнымъ и столь же вѣжливымъ поклономъ: — этотъ человѣкъ такъ много наслышался о вашемъ домѣ, что охотно желалъ бы вступить съ вами въ сношенія.

Авель еще разъ осмотрѣлъ барона съ ногъ до головы, презрительно пожалъ плечами и повернулся къ своимъ компаньйонамъ.

Хозе-Мира внимательно глядѣлъ исподлобья на незнакомца. На лицѣ кавалера Рейнгольда изумленіе смѣнилось тайнымъ ужасомъ. Казалось, лицо незнакомца пробудило въ немъ страшныя воспоминанія.

— Это, вѣроятно, сумасшедшій! сказалъ Авель своимъ компаньнонамъ.

— Должно быть, проговорилъ Рейнгольдъ разсѣянно.

— Надобно позвать людей и велѣть его выбросить…

— Конечно, отвѣчалъ кавалеръ едва-слышнымъ голосомъ.

Потомъ, быстрымъ движеніемъ онъ наклонился къ доктору и шепнулъ ему:

— Лицо это мнѣ знакомо!..

— Нѣтъ, возразилъ Португалецъ, опустивъ глаза: — оно только напоминаетъ другое лицо…

— Которое мы давно видѣли?

— Очень-давно!

— Но гдѣ? когда?.. Вспомните, докторъ!.. Отъ этого зависитъ развязка этой непріятной сцены.

— Двадцать лѣтъ тому… шепнулъ докторъ.

— Не помню!..

— Старый Гюнтеръ Фон-Блутгауптъ…

Кавалеръ махнулъ рукой. Лицо его прояснилось.

— Въ-самомъ-дѣлѣ! вскричалъ онъ: — я ожидалъ худшаго… Не можетъ же быть, чтобъ старый графъ воскресъ… Что же, Авель, продолжалъ онъ, оборотившись къ молодому человѣку: — вы хотѣли звонить; зачѣмъ же дѣло стало?

Быстрый разговоръ доктора и кавалера продолжался не болѣе трехъ четырехъ секундъ. Родахъ все еще неподвижно и скрестивъ руки на груди стоялъ на порогѣ.

— Я пріѣхалъ издалека, сказалъ онъ: — и нарочно для того, чтобъ повидаться съ вами, господа… Увѣряю васъ, вы вѣчно будете раскаяваться, если прогоните меня не выслушавъ…

Авель захохоталъ и пошелъ къ колокольчику; кавалеръ тоже принужденно засмѣялся. Хозе-Мира сохранилъ свой мрачный видъ. Въ то самое время, когда Авель взялся уже за шнурокъ колокольчика, онъ проговорилъ какъ-бы не-хотя:

— Не торопитесь, Авель, сказалъ онъ: — прежде нужно бы узнать…

— Узнать, что? вскричалъ молодой человѣкъ, дернувъ за шнурокъ.

— Имя того, кого вы хотите прогнать, мосьё Авель де-Гельдбергъ, сказалъ баронъ Родахъ повысивъ голосъ: — узнать, точно ли онъ сумасшедшій или въ полномъ разумѣ… нищій, или мильйонеръ…

— Какое намъ до этого дѣло? прервалъ слова его Авель.

Рейнгольдъ и Мира помѣнялись взглядами.

— Узнать еще, продолжалъ Родахъ спокойно: — не имѣетъ ли человѣкъ, нечаянно появившійся предъ вами, права войдти въ вашу конференц-залу… узнать, наконецъ, не имѣетъ ли онъ въ одной рукѣ средства погубить вашъ домъ, не смотря на мнимое благоденствіе его, а въ другой средства спасти его, не смотря на дѣйствительный упадокъ…

Дверь, въ которую вышелъ кассиръ, отворилась въ эту минуту, и на порогѣ явился лакей.

— Вы звонили? спросилъ онъ.

Молодой Гельдбергъ небрежно указалъ пальцемъ на Родаха; но въ то самое время, когда онъ хотѣлъ приказать вывести его, Хозе-Мира произнесъ поспѣшно:

— Никого не впускать сюда!.. Ступай!

Молодой Гельдбергъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на доктора. Лакей исчезъ.

— Объяснитесь, только скорѣе! сказалъ Хозе-Мира, ступивъ шагъ впередъ: — кто вы? что вамъ нужно?

— Гораздо было бы приличнѣе, вскричалъ Авель, отвернувшись съ досадой: — сбросить этого господина съ лѣстницы!..

— Черезъ четверть часа, вы, мосьё Авель, сами поблагодарите господина доктора, сказалъ Родахъ; потомъ, обратившись къ Мира, онъ продолжалъ: — вы желаете, чтобъ я объяснился скорѣе? Извольте; но я долженъ, однакожь, доложить вамъ, что у насъ накопилось много дѣлъ… Прежде я попрошу у васъ позволенія присѣсть.

Родахъ осмотрѣлся. Въ этой комнатѣ не было ни одного лишняго стула. Подумавъ съ секунду, онъ воротился въ конференцзалу и сѣлъ на одномъ изъ покойныхъ креселъ, окружавшихъ каминъ.

Компаньйоны остались одни, и Родахъ слышалъ, какъ они о чемъ-то съ живостію перешептывались.

Наконецъ, и они вошли въ кабинетъ. Кавалеръ Рейнгольдъ ласково улыбался; на лицѣ Авеля не было прежняго дерзкаго, презрительнаго выраженія; только Хозе-Мира былъ тотъ же. Онъ понялъ, какой опасности могло подвергнуть ихъ необдуманное поведеніе молодаго Гельдберга. Незнакомецъ, внезапно и неожиданно появившійся между ними, внушалъ ему сильное безпокойство, и онъ предостерегъ своихъ компаньйоновъ, посовѣтовавъ имъ быть осторожными и вѣжливыми.

Родахъ опустился въ кресло передъ каминомъ.

— Простите мнѣ, господа, сказалъ онъ: — мою безцеремонность… но я только вчера съ дороги и во всю ночь не смыкалъ глазъ… я ужасно усталъ!.. Потрудитесь присѣсть и выслушать меня; надѣюсь, мы поймемъ другъ-друга.

Онъ усѣлся въ креслѣ и положилъ ноги на желѣзную рѣшетку камина.

Компаньйоны сѣли; они замѣчали, что незнакомецъ, сначала столь дурно принятый, бралъ уже нѣкоторый перевѣсъ надъ ними. Они были у себя, а между-тѣмъ, человѣкъ этотъ игралъ первую роль. Онъ былъ совершенно спокоенъ, а они — смущены.

— Я былъ здѣсь во время вашего разговора съ кассиромъ… сказалъ баронъ Родахъ.

— И вы подслушивали? вскричалъ молодой Гельдбергъ съ прежнею дерзостью.

— Признаться сказать, подслушивалъ, возразилъ баронъ Родахъ: — я слышалъ весь вашъ разговоръ съ кассиромъ и по уходѣ кассира… Но не безпокойтесь, господа; въ вашемъ разговорѣ я не открылъ ничего новаго… я зналъ все это прежде; итакъ, вамъ нечего бояться…

— Я то же думаю, сказалъ Рейнгольдъ съ улыбкой.

— Въ-самомъ-дѣлѣ?.. Позвольте вамъ сказать, что кассиръ вашъ почтенный и честный человѣкъ, но слишкомъ-взъискателенъ… Я только удивляюсь, какъ онъ забылъ одинъ счетъ…

— Какой? спросилъ Рейнгольдъ.

— Онъ говорилъ, кажется, о счетъ фан-Прэтта въ Амстердамъ, о счетѣ Яноса Георги въ Лондонъ, и о счетъ Лоранса въ Парижъ… Но онъ забылъ счетъ Цахеуса Несмера во Франкфуртѣ-на-Майнѣ…

Лицо Хозе-Мира еще болѣе омрачилось. Молодой Гельдбергъ сталъ слушать со вниманіемъ.

— Но, сказалъ Рейнгольдъ, принужденно улыбаясь: — вѣдь нашъ корреспондентъ и другъ Цахэусъ Несмеръ умеръ…

— Правда.

— Наслѣдниковъ у него нѣтъ…

— Есть, кавалеръ, есть… племянникъ, сынъ сестры его; онъ еще ребенокъ, но ему дали опекуна… Однакожь возвратимся къ вашему кассиру. Мое появленіе спасаетъ васъ отъ непріятности. Если бы отпустите кассира, я охотно поступлю на его мѣсто; если же вы намѣрены оставить его у себя, такъ я вамъ сейчасъ же достану двадцать-двѣ тысячи франковъ, въ которыхъ вы нуждаетесь…

— Позвольте вамъ замѣтить, сказалъ кавалеръ: — что домъ Гельдберга…

— Будьте откровенны со мною! прервалъ его баронъ, внезапно перемѣнивъ тонъ: — дѣла дома Гельдберга мнѣ такъ же хорошо извѣстны, какъ вамъ самимъ, а потому рѣшайте: — быть мнѣ вашимъ другомъ или врагомъ?

Рейнгольдъ и Мира посмотрѣли на него съ замѣтнымъ ужасомъ. Авель Гельдбергъ ничего не понималъ.

Родахъ вынулъ изъ бумажника двадцать банковыхъ билетовъ и положилъ ихъ на каминъ.

— Позвоните, мосьё Гельдбергъ, сказалъ онъ: — и отошлите эти деньги въ кассу…

Авель повиновался машинально.

Черезъ минуту слуга унесъ двадцать банковыхъ билетовъ.

Баронъ вынулъ изъ бумажника пять или шесть измятыхъ записокъ.

— Признаюсь, продолжалъ онъ: — что я не надѣялся найдти вашъ домъ въ такомъ жалкомъ положеніи… Я пріѣхалъ сюда для полученія двухъ-сотъ тридцати тысячь франковъ по этимъ векселямъ.

— Двухъ-сотъ тридцати тысячь франковъ! повторили компаньйоны въ одинъ голосъ.

— Срокъ имъ будетъ 1-го марта, продолжалъ баронъ: — къ 1-му марту будущаго года у меня есть еще векселя на двойную противъ этой сумму.

— Но мы были въ дружескихъ и коммерческихъ сношеніяхъ съ покойнымъ Цахеусомъ Несмеромъ, вскричалъ Рейнгольдъ: — и эти векселя не представляютъ дѣйствительнаго долга.

— Такъ затѣвайте процессъ, холодно возразилъ баронъ: — если вы правы, господа… Впрочемъ, не безпокойтесь теперь объ этомъ: наслѣдникъ Цахеуса будетъ ждать, и его выгоды такъ же, какъ и мои, требуютъ поддержанія дома Гельдберга.

— И ваши? проговорилъ докторъ.

— Вы, вѣроятно, помните, господа, продолжалъ Родахъ, закрывая бумажникъ: — что, годъ тому назадъ, недѣль шесть спустя послѣ смерти Цахеуса Несмера, вы получили письмо, извѣщавшее васъ о пріѣздѣ барона Родаха, пользовавшагося довѣренностью Несмера при жизни его и уполномоченнаго привести дѣла его въ порядокъ.

— Я самъ получилъ это письмо, отвѣчалъ Авель Гельдбергъ: — я не зналъ этого барона; хотя нѣкоторые доводы его были неосновательны, я, однакожь, рѣшился принять его какъ дворянина; но онъ не пріѣзжалъ.

— Правда, онъ заставилъ васъ ждать, возразилъ незнакомецъ: — но у него были дѣла… онъ путешествовалъ по Швейцаріи и Италіи; по, наконецъ, онъ пріѣхалъ… Баронъ Фон-Родахъ передъ вами.

XIV.
Три ключа.

При имени барона Родаха, компаньйоны поклонились, а Авель ниже другихъ.

— Еслибъ вы съ перваго слова открыли намъ свое имя, проговорилъ онъ: — то конечно…

— Молодой человѣкъ! возразилъ Рбдахъ: — я не въ первый разъ имѣю дѣло съ негоціантами и обижаюсь только на улицѣ или въ обществѣ, а не въ кабинетѣ… Не трудитесь же извиняться, тѣмъ болѣе, что я самъ виноватъ… Итакъ, я писалъ вамъ въ своемъ письмѣ, о которомъ вы, по-видимому, забыли, что я въ одинъ годъ кончу всѣ дѣла вашего корреспондента и друга Цахеуса Несмера. Я сдержалъ слово. Почтенный Несмеръ ничего не скрывалъ отъ меня. Я зналъ всю настоящую и прошедшую жизнь его; знаю, прибавилъ онъ съ удареніемъ на каждомъ словѣ: — всѣ сношенія, существовавшія между имъ и вами, господа…

Улыбка Рейнгольда превратилась въ гримасу. Самъ Мира невольно насупилъ брови.

— Я знаю все, продолжалъ Родахъ: — рѣшительно все, начиная отъ смерти графа Ульриха до смерти самого Несмера!

Голосъ Родаха нѣсколько дрожалъ, когда онъ произносилъ имя графа, но лицо оставалось спокойнымъ и твердымъ.

— Одного только я не знаю, продолжалъ онъ: — и именно того, что случилось въ-теченіе года, прошедшаго послѣ смерти Цахеуса; надѣясь получить отъ васъ вѣрныя свѣдѣнія, я пріѣхалъ сюда… Случай открылъ мнѣ то, о чемъ вы, можетъ-быть, умолчали бы, именно — о важныхъ опасностяхъ, угрожающихъ дому Гельдберга.

— Господинъ баронъ, возразилъ Рейнгольдъ: — опасности эти болѣе фиктивны, нежели дѣйствительны… У насъ есть предпріятіе, обѣщающее намъ самыя блистательныя выгоды.

— Объ этомъ-то я и хотѣлъ поговорить съ вами… Но еще разъ умоляю васъ, не скрывайте отъ меня ничего и не старайтесь меня обманывать; вы главнѣйшіе должники наслѣдника Несмера, а потому наша собственная польза требуетъ, чтобъ мы поддерживали васъ. Считайте же меня однимъ изъ вашихъ компаньйоновъ и говорите со мною, какъ съ человѣкомъ, время, вліяніе и состояніе котораго принадлежатъ вамъ.

Рейнгольдъ вскочилъ въ порывъ признательности и схватилъ руку барона, — она была холодна и судорожно сжимала руку кавалера; но послѣдній не обратилъ на это вниманія и продолжалъ жать руку Родаха.

Авелю и доктору Хозе-Мира показалось, что блѣдность выступила на щекахъ барона.

— Господа, вскричалъ Рейнгольдъ, обратившись къ нимъ: — я думаю, что колебаться пёчего… Мы съ признательностью должны принять предложеніе барона и за откровенность заплатить ему откровенностью.

— И я то же думаю, сказалъ докторъ Мира.

Во всемъ этомъ разговоръ было много, чего не понималъ молодой Гельдбергъ; но онъ счелъ за нужное притвориться понимающимъ и повторилъ поклонившись:

— Я то же думаю и съ признательностью принимаю предложеніе господина барона.

— Съ неожиданною помощью, ниспосланною намъ нашею доброю звѣздою, продолжалъ кавалеръ Рейнгольдъ, которому послѣднія слова барона какъ-бы развязали языкъ: — мы выйдемъ изъ затруднительнаго положенія и найдемъ средства расплатиться съ наслѣдникомъ нашего корреспондента и друга, Цахеуса Несмера… Пользуясь вашимъ позволеніемъ, господа, я разскажу барону въ подробности всѣ наши виды и надежды. Что касается до меня лично, такъ мои дѣла прекрасны: у меня есть свои маленькія предпріятія, находящіяся въ самомъ цвѣтущемъ состояніи. Откупъ лавчонокъ Тампля — дѣло человѣколюбивое и въ высшей степени выгодное; сверхъ того, я намѣренъ вступить въ богатый бракъ; итакъ, вы видите, баронъ, что имѣете дѣло не съ нищими, и что ничего не рискуете, отдавая свой капиталъ въ наше предпріятіе…

— Далѣе? сказалъ Родахъ.

— Что жь касается до самаго долга, продолжалъ Рейнгольдъ: — такъ у него есть векселя, уплата по которымъ должна произойдти въ весьма-непродолжительномъ времени… Акціи на Цереру очень возвысились на биржѣ, — и наконецъ, огромное предпріятіе, желѣзная дорога изъ Парижа въ *** наполнитъ опять наши сундуки золотомъ.

— Устроено ли это предпріятіе? спросилъ Родахъ.

— Нѣтъ еще… хе, хе, хе! подобныя предпріятія устроиваются не такъ скоро, какъ вы думаете! Они сопряжены съ большими трудностями. Желѣзныя дороги упали въ цѣнѣ; кромѣ того, и въ этомъ предпріятіи насъ останавливаетъ недостатокъ наличнаго капитала… Ужь коли говорить откровенно, такъ надобно сказать, что до удаленія отъ дѣлъ почтеннаго друга и компаньйона нашего, г. Моисея Гельдберга, мы считали мильйоны не десятками, а сотнями… Замѣтьте, что я ни мало не преувеличиваю, потому-что и понынѣ всѣ думаютъ, что мы обладаемъ этими огромными суммами…

— Правда, сказалъ Родахъ: — я самъ…

— Это-то и спасетъ насъ, прервалъ его Рейнгольдъ: — но въ сущности мы порядочно разорились… Не дѣлайте мнѣ знаковъ, докторъ, я знаю, что говорю, и совершенною откровенностью хочу заслужить довѣренность г. барона.

Авель утвердительно кивнулъ головою.

Кавалеръ продолжалъ:

— Общество владѣльцевъ утверждено уже на прочномъ основаніи и воротитъ намъ, я въ томъ увѣренъ, наше прежнее богатство… уменьшившееся по нашей же винѣ, господинъ баронъ! прибавилъ Рейнгольдъ со вздохомъ. — Если предпріятіе наше удастся, въ чемъ я и не сомнѣваюсь, такъ мы дадимъ нашему дому европейское значеніе и выкупимъ всѣ долги… Повѣрьте, мы приняли всѣ мѣры; ничто не упущено изъ виду; большую часть своихъ наличныхъ денегъ мы истратили на то, чтобъ ослѣпить роскошью людей, нужныхъ намъ… Служащіе у насъ живутъ какъ принцы!.. Всѣ журналы говорятъ о нашихъ балахъ…

— Правда, сказалъ молодой Гельдбергъ, съ самодовольной улыбкой закручивая усы: — мы задаёмъ тонъ въ Парижѣ.

Докторъ не принималъ никакого участія въ разговорѣ и казался погруженнымъ въ размышленія. Мрачный взоръ его былъ неподвижно устремленъ на лицо барона Родаха.

— Но этого всего еще не мало, продолжалъ кавалеръ: — балъ все-таки балъ!.. Чтобъ придумать что-нибудь новое, надобно бы устроить балъ на Кладбищѣ-Отца-Лашеза…

— Однако, сказалъ баронъ: — я все еще не понимаю, какая связь можетъ быть между вашими балами и…

— И обществомъ владѣльцевъ большихъ имѣній? вскричалъ Рейнгольдъ, громко засмѣявшись.

— По всему видно, г. баронъ, что вы не Парижанинъ, сказалъ Авель съ гордою скромностью человѣка, сознающаго свое преимущество предъ другимъ.

— Ахъ, любезнѣйшій баронъ! вскричалъ кавалеръ: — вѣдь здѣсь не ваша добродѣтельная Германія! Балы служатъ вывѣской нашимъ сундукамъ… Конечно, метода эта нѣсколько устарѣла… всѣ это знаютъ, но все-таки вдаются въ обманъ… Какъ бы то ни было, но мы рѣшились произвести эффектъ новый, чтобъ изумить, ослѣпить всѣхъ… Мы рѣшились пригласить весь парижскій большой свѣтъ въ нашъ замокъ въ Германіи!

— Въ замокъ Блутгауптъ? глухо произнесъ баронъ.

— Именно, въ замокъ Блутгауптъ, возразилъ Авель.

— Это послужитъ намъ средствомъ извлечь пользу изъ недвижимаго имущества, неприносящаго намъ почти никакого дохода, по причинѣ упрямства бывшихъ блутгауптскихъ васалловъ, переселившихся въ разныя стороны… А между-тѣмъ, надо сказать, что это имѣніе представляетъ собою огромный капиталъ… Нашъ почтенный другъ и компаньйонъ, Моисей Гельдбергъ, нѣкоторымъ образомъ виновникъ упадка нашего дома; Богъ-знаетъ отъ-чего ему непремѣнно захотѣлось пріобрѣсти въ свое полное владѣніе замокъ, съ зависящими отъ него землями? По этому-то случаю мы и выдали векселя Несмеру, Яносу Георги и фан-Прэтту… Но дѣло сдѣлано, и жаловаться поздно; надобно лучше стараться поправить его… Мы намѣрены дать въ старомъ замкѣ праздникъ, который будетъ продолжаться двѣ недѣли…

— Для этого нужна огромная сумма, сказалъ баронъ.

— Огромная!.. Но за то праздникъ этотъ вскружитъ всѣмъ голову!..

— Праздникъ будетъ такой, какому не было подобнаго! сказалъ Авель, потирая руки: — балы въ паркѣ…

— Рыбная ловля ночью, какъ въ Шотландіи!..

— Охота при факелахъ, какъ при Фуке!..

— Турниры… какъ на праздникѣ Эглингтона!..

— Волшебно-очаровательныя прогулки!

— Скачки!..

— Охоты за дикими звѣрями!..

— И когда мы воротимся, — въ порывѣ энтузіазма, всѣ акціи на желѣзную дорогу будутъ разобраны въ мигъ…

Баронъ Родахъ подумалъ съ минуту.

— Я одобряю вашу мысль, сказалъ онъ: — и помогу вамъ.

— Вы наше провидѣніе! вскричалъ Рейнгольдъ: — насъ до-сихъ-поръ останавливало только одно: — недостатокъ денегъ!

— Я вамъ охотно помогу, повторилъ Родахъ: — но слова вашего кассира внушили мнѣ нѣкоторую недовѣрчивость; если вы будете опустошать кассу по мѣрѣ того, какъ я буду наполнять ее…

— Мы дадимъ вамъ формальное обѣщаніе…

— Этого мало, сказалъ баронъ.

— Что жь вамъ еще угодно? спросилъ Рейнгольдъ.

— Отдайте мнѣ ключи отъ вашей кассы.

Компаньйоны стали дѣлать возраженія.

— Господа, продолжалъ Родахъ съ холодною вѣжливостью: — надѣюсь, что вы говорили со мною откровенно… По тому, что вы мнѣ сказали и что я зналъ самъ, мнѣ кажется, будто мы знакомы уже лѣтъ двадцать… Я охотно соединюсь съ вами и буду поддерживать васъ всѣми силами… Но вы должны исполнить мое желаніе.

— Конечно, г. баронъ, требованіе ваше… началъ кавалеръ.

— Какъ вамъ угодно, прервалъ его Родахъ: — я увѣренъ, что еслибъ мнѣ вздумалось принять рѣшительныя мѣры и вступить съ вами въ тяжбу, такъ домъ Гельдберга не захочетъ объявить себя несостоятельнымъ за такую ничтожную для него сумму…

— Конечно, проговорилъ Авель, но…

— Позвольте!… Я же, напротивъ, не хочу увеличивать затруднительнаго положенія дома. Я даже предлагаю ему все свое имѣніе и вліяніе… Итакъ, мнѣ кажется, имѣю право предлагать нѣкоторыя условія..

Съ этими словами онъ посмотрѣлъ на часы, потомъ прибавилъ:

— Мнѣ нужно сообщить вамъ еще многое… время летитъ, а потому рѣшайтесь скорѣе.

Компаньйоны взглянули другъ на друга, и, противъ чаянія, докторъ Хозе-Мира первый прервалъ молчаніе.

— Мнѣ кажется, сказалъ онъ, ударяя на каждомъ словѣ и смотря въ землю: — требованіе господина барона совершенно справедливо.

Авель и Рейнгольдъ посмотрѣли на него съ изумленіемъ.

Онъ всталъ и вручилъ Родаху свой ключъ съ низкимъ поклономъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, сказалъ молодой Гельдбергъ, послѣ краткаго молчанія: — если г. баронъ наполняетъ нашу кассу, такъ ему принадлежатъ и ключи отъ нея!

— Извольте! прибавилъ Рейнгольдъ: — что касается до меня, я вполнѣ довѣряю г. барону!

Подавая ключъ Родаху, онъ наклонился къ нему и шепнулъ ему на ухо:

— Я бы желалъ наединѣ переговорить съ вами, г. баронъ; будьте такъ добры, зайдите послѣ ко мнѣ.

Родахъ кивнулъ головою и обратился къ молодому Гельдбергу, подававшему ему ключъ съ другой стороны.

— По окончаніи нашего совѣщанія, шепнулъ Авель: — я бы желалъ переговорить съ вами наединѣ, г. баронъ…

Родахъ кивнулъ и ему.

Кто-то постучался, и, по приказанію Рейнгольда, вошелъ слуга, мосьё Дюранъ, съ двумя письмами.

Авель и Рейнгольдъ обратились къ вошедшему; воспользовавшись этой секундой, Хозе-Мира слегка коснулся плеча Родаха и шепнулъ ему на ухо:

— Я бы желалъ удостоиться чести поговорить съ вами безъ свидѣтелей…

Рейнгольдъ взялъ письма у слуги.

Одно изъ нихъ было съ городской почты. На другомъ Родахъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ, которое онъ умѣлъ, однакожь, скрыть, увидѣлъ печать почтамта во Франкфуртѣ-на-Майнѣ…

XV.
Первое письмо.

У Авеля Фон-Гельдберга не было такихъ причинъ, какъ у его компаньйоновъ, чтобъ принять насильно-предлагаемую помощь барона Родаха. У него на совѣсти не было страшнаго преступленія. Не смотря на то, и онъ уже не сопротивлялся. Одни векселя, находившіеся въ бумажникѣ Родаха, достаточно убѣждали его. Сверхъ того, молодой Гельдбергъ инстинктивно угадывалъ, что между его домомъ и Родахомъ была важная тайна. Наконецъ, Авель видѣлъ въ немъ новаго компаньйона, отъ котораго въ-послѣдствіи можно было отдѣлаться, но который теперь являлся избавителемъ…

Рейнгольдъ и докторъ думали почти то же; но они, кромѣ того, вполнѣ понимали, что не могли успѣшно бороться съ противникомъ, вооруженнымъ такимъ страшнымъ оружіемъ. Имъ казалось, что у барона рѣшительно однѣ съ ними выгоды, — и на этомъ-то они основывали всю свою надежду.

Баронъ былъ представителемъ Цахеуса Несмера, бывшаго друга и товарища ихъ; слѣдовательно, признавалъ себя врагомъ враговъ дома Гельдберга. Теперь оставалось еще узнать, въ какой степени баронъ Родахъ былъ представителемъ наслѣдника Несмера. Другихъ доказательствъ, кромѣ словъ его и векселей, представленныхъ имъ, не было. Компаньйоны никогда не слышали о племянникѣ Цахеуса, за опекуна котораго выдавалъ себя Родахъ; но всѣ выгоды въ настоящую минуту были на сторонѣ послѣдняго, и потому нельзя было требовать отъ него-самого никакихъ объясненій, тѣмъ болѣе, что онъ предлагалъ мирный союзъ.

Во всѣхъ поступкахъ своихъ, Родахъ являлся человѣкомъ довѣрчивымъ и щедрымъ, и каждый изъ компаньйоновъ просилъ у него особеннаго свиданія, чтобъ употребить эти качества въ свою пользу.

Физіономіи трехъ компаньйоновъ прояснились; дѣла устроились къ лучшему; всѣ были довольны.

Одинъ Родахъ оставался по-прежнему холодно-вѣжливъ. Выраженіе лица его было по-прежнему гордо, спокойно, твердо. Одной секунды было достаточно для него, чтобъ скрыть безпокойство, возбужденное взглядомъ на письмо изъ Франкфурта.

— Это отъ Бодена? спросилъ молодой Гельдбергъ.

— Я думаю, отвѣчалъ Рейнгольдъ, разсматривая адресъ. — Позвольте намъ, господинъ баронъ, прочесть эти два письма…

— Не церемоньтесь со мною, сказалъ Родахъ.

Рейнгольдъ поспѣшно распечаталъ письмо и сталъ читать просебя. Онъ насупилъ брови и съ досадой пожалъ плечами.

— Да, это отъ Бодена! сказалъ онъ: — онъ до-сихъ-поръ ничего не могъ узнать!.. Услуга, оказываемая намъ господиномъ барономъ, даетъ ему право знать всѣ наши дѣла, какъ большія, такъ и малыя. Боденъ, прибавилъ онъ, обратившись къ Родаху съ пріятной улыбкой: — одинъ изъ служащихъ у насъ; мы отправили его въ замокъ Гельдбергъ для надзора за приготовленіями къ празднику… Такъ-какъ онъ долженъ былъ проѣхать черезъ Франкфуртъ, то мы поручили ему освѣдомиться, что сталось съ тремя побочными сыновьями Блутгаупта…

— А!.. произнесъ Родахъ съ нѣсколько-преувеличеннымъ равнодушіемъ.

— Да; продолжалъ Рейнгольдъ: — не считаю нужнымъ говорить вамъ, господинъ баронъ, что эти бродяги злѣйшіе враги дома Гельдберга.

— Я знаю это не хуже васъ, возразилъ Родахъ: — что же пишетъ вамъ господинъ Боденъ?

— Ничего! вскричалъ Рейнгольдъ, пожавъ плечами съ досадой: — онъ заходилъ въ тюрьму и увѣряетъ, будто-бы его не допустили до трехъ братьевъ…

— Больше ничего?

— Онъ пишетъ еще, что всѣ въ городѣ увѣрены, будто теперь они не уйдутъ… Вѣдь вы знаете: они уходили почти изъ всѣхъ германскихъ тюремъ.

— Говорятъ.

— Нѣтъ, это дѣйствительно такъ.

— Они, кажется, отчаянные молодцы, готовые на все! прибавилъ Гельдбергъ.

— Да, говорятъ, повторилъ баронъ. — Что же еще пишетъ вашъ повѣренный?

— Что тюремный стражъ человѣкъ строгій, денно и нощно стерегущій узниковъ.

— Да, я знаю его. Мейстеръ Блазіусъ человѣкъ достойный… что же еще?

— Больше ничего.

Баронъ опустился на спинку кресла.

— Мало, проговорилъ онъ небрежно: — и если вамъ угодно, такъ я могу сообщить вамъ гораздо-болѣе-подробныя свѣдѣнія.

Докторъ Хозе-Мира, погрузившійся опять въ размышленія, поднялъ голову при этихъ словахъ и сталъ внимательно слушать.

— Развѣ вы знаете этихъ людей? спросили вмѣстѣ Рейнгольдъ и Авель.

— Знаю, отвѣчалъ Родахъ: — я самъ пріѣхалъ прямо изъ Франкфурта.

— Вы видѣли ихъ въ тюрьмѣ?

— Нѣсколько разъ въ тюрьмѣ и до того… Вы, вѣроятно, знаете, что одинъ изъ трехъ братьевъ, Отто, вкрался въ довѣренность Цахеуса Несмера, подъ именемъ Урбана Клоба?..

— Мы слышали объ этомъ, отвѣчалъ Рейнгольдъ: — только послѣ смерти нашего корреспондента Цахеуса, и не хотѣли вѣрить!

— Однакожь, это сущая правда… Этотъ мнимый Клобъ до того умѣлъ поддѣлаться къ общему нашему патрону, что зналъ всѣ тайны его даже лучше меня… Это обстоятельство заставило меня сблизиться съ молодымъ человѣкомъ; я часто бывалъ у него но дѣламъ и видалъ его братьевъ.

Различныя ощущенія выразились на лицахъ трехъ компапьйоновь.

Авель былъ блѣденъ, и на лицѣ его былъ написанъ невольный ужасъ. Рейнгольдъ и Хозе-Мира съ жаднымъ любопытствомъ смотрѣли на барона.

— Правда ли, что они изумительно похожи одинъ на другаго? спросилъ Рейнгольдъ.

— Сходство есть, возразилъ Родахъ: — но вы знаете, что обыкновенно преувеличиваютъ…

— Походятъ ли они на покойнаго графа Ульриха? спросилъ Хозе-Мира, и глаза его засверкали.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Родахъ нисколько не колеблясь.

— Что жь они говорятъ?.. спросилъ Рейнгольдъ.

— Они говорятъ, что убили Цахеуса Несмера, одного изъ убійцъ отца ихъ.

Рейнгольдъ и Хозе-Мира вмѣстѣ опустили глаза.

— Какъ! вскричалъ молодой Гельдбергъ: — они признаются?..

— Не передъ судомъ… а только передо мною… Они даже гордятся этимъ подвигомъ.

— Какіе закоренѣлые злодѣи! проговорилъ молодой человѣкъ.

— Они люди рѣшительные, сказалъ баронъ, устремивъ холодный взоръ на двухъ компаньйоновъ: — разсчитывающіеся только съ своею совѣстію.

— Стало-быть, вы другъ ихъ? проговорилъ Рейнгольдъ.

Баронъ насупилъ брови, и молнія гнѣва сверкнула въ глазахъ его.

— Я баронъ Фон-Родахъ, возразилъ онъ, гордо поднявъ голову: — отецъ ихъ отказалъ мнѣ нѣкогда въ рукѣ дочери своей, Маргариты… а она любила меня!.. Я поклялся мстить всему роду Блутгауптовъ!..

Слова эти, произнесенныя съ внезапной энергіей, воротили улыбку на уста кавалера Рейнгольда; даже мрачное лицо доктора Мира нѣсколько прояснилось.

— Въ-самомъ-дѣлѣ! вскричалъ Рейнгольдъ: — мнѣ разсказывали эту исторію… вамъ отказали въ рукѣ молодой графини Маргариты и выдали ее за стараго колдуна Гюнтера…

Лицо барона сдѣлалось задумчивымъ.

— Я былъ почти ребенокъ, произнесъ онъ съ грустію: — когда она уѣхала; мнѣ казалось, что вся будущность моя исчезла въ густомъ туманѣ… Кровь застыла въ жилахъ. О! я жестоко страдалъ… и это первое несчастіе имѣло вліяніе на всю мою жизнь… Я уѣхалъ изъ Германіи… Видъ замка Роте раздиралъ мнѣ сердце… Двадцать лѣтъ прошли съ-тѣхъ-поръ, какъ я ни разу не преклонялъ головы подъ кровомъ родительскимъ!

Въ послѣднихъ словахъ, произнесенныхъ медленно и съ грустію, было глубокое выраженіе истины. Мира вздохнулъ, какъ-будто бы съ груди его спала свинцовая тяжесть; лицо его прояснилось; онъ почти улыбался.

— Прекрасно, г. баронъ! вскричалъ Рейнгольдтъ съ непритворною радостью и вторично протянувъ руку Родаху: — это обстоятельство еще болѣе сближаетъ насъ!.. Мы тоже ненавидимъ весь родъ Блутгауптовъ по причинамъ, частію вамъ извѣстнымъ… Но я увѣренъ, что побочные сыновья графа Ульриха и въ тюрьмѣ не сидятъ сложа руки.

— О, нѣтъ! отвѣчалъ Родахъ.

— Чего же они надѣятся?

— Во-первыхъ, уйдти изъ тюрьмы.

— Всѣ узники таковы! сказалъ Авель: — но вотъ уже годъ, какъ они сидятъ подъ замкомъ… это говоритъ въ пользу Франкфуртской тюрьмы…

— Но если они и уйдутъ, тогда что?.. спросилъ Рейнгольдъ.

— Они не скрываютъ своихъ намѣреній, отвѣчалъ Родахъ: — они начали уже дѣйствовать и твердо рѣшились достигнуть своей цѣли… мейнгеръ Фабрицій фан-Прэттъ первый падетъ подъ кинжалами ихъ.

Авель съ изумленіемъ вытаращилъ глаза, а компаньйоны его невольно вскрикнули.

— Потомъ пріидетъ очередь Маджарина Яноса Георги, продолжалъ Родахъ съ прежнею холодностью: — со смертію Маджарина половина принятой ими обязанности будетъ исполнена.

Кавалеръ употреблялъ всѣ усилія, чтобъ удержать на лицѣ улыбку. Хозе-Мира былъ неподвиженъ и холоденъ, какъ мраморъ.

— Остальное они исполнятъ разомъ, продолжалъ Родахъ. — Если только смерть не отниметъ у нихъ возможности дѣйствовать, такъ они начнутъ по старшинству съ Моисея Гельдберга…

— Моего отца!.. вскричалъ Авель, вскочивъ съ кресла.

— Молодой человѣкъ, сказалъ Родахъ: — если вамъ неизвѣстна исторія вашей фамиліи, такъ и я не берусь разсказать вамъ ее… Но, во всякомъ случаѣ, вамъ извѣстно, что вашъ прекрасный замокъ Гельдбергъ принадлежалъ прежде роду Блутгауптовъ.

— Но вѣдь мы купили его! съ живостію вскричалъ молодой человѣкъ: — отецъ мой заплатилъ за него!..

— Такъ-какъ не я намѣренъ убить вашего отца, возразилъ баронъ Родахъ съ спокойной улыбкой: — то считаю излишнимъ спорить о правахъ его… Я разсказалъ вамъ только намѣренія трехъ братьевъ по вашему же требованію, господа.

Авель сѣлъ и провелъ рукою по лбу, на которомъ выступили крупныя капли пота.

— Я забылъ, проговорилъ онъ: — что крѣпкія стѣны защищаютъ моего отца отъ убійцъ!

— Послѣ Моисея Гельдберга, продолжалъ Родахъ, вѣжливо поклонившись доктору: — вѣроятно, пріидетъ очередь дона Хозе-Мира…

Синеватая блѣдность покрыла лицо Португальца.

Кавалеръ Рейнгольдъ задыхался; въ глазахъ его, устремленныхъ на Родаха, выражался непобѣдимый ужасъ.

— Послѣ дона Хозе-Мира, продолжалъ баронъ: — разумѣется…

— Довольно, довольно!.. проговорилъ кавалеръ задыхающимся голосомъ.

Баронъ замолчалъ.

За тѣмъ послѣдовало довольно-продолжительное молчаніе. Каждый изъ трехъ компаньйоновъ по-своему старался преодолѣть свое смущеніе; невыразимо-тягостное чувство овладѣло сердцами ихъ…

Молодой Гельдбергъ очень любилъ своего отца, но себя онъ любилъ еще больше, и потому скорѣе другихъ утѣшился.

Мира, обыкновенно мрачный и пасмурный, измѣнился немного; отчаяніе же Рейнгольда было самое очевидное.

Всѣ трое молчали и какъ-бы боялись смотрѣть другъ на друга.

Передъ ними, баронъ фон-Родахъ, виновникъ этого смущенія, оставался холоденъ и спокоенъ. Равнодушно смотрѣлъ онъ на компаньйоновь: ни горе, ни радость не выражались на лицѣ его.

По прошествіи нѣсколькихъ минутъ, Рейнгольдъ собралъ всѣ свои силы, чтобъ стряхнуть иго, надъ нимъ тяготѣвшее. Онъ разсчиталъ, что угрожавшая ему опасность была еще далека, и что, когда всѣ сообщники его падутъ, онъ будетъ еще имѣть время принять свои мѣры. Онъ внезапно поднялъ голову и принужденно захохоталъ.

— О, г. баронъ! вскричалъ онъ: — какія мрачныя извѣстія вы намъ сообщаете!..

— Вы сами желали знать намѣренія трехъ братьевъ, и я счелъ долгомъ не скрывать отъ васъ ничего…

— Мы вамъ душевно благодарны, г. баронъ!.. Впередъ мы будемъ осторожнѣе… Такъ вотъ въ какихъ пріятныхъ мечтахъ господа побочные сыновья проводятъ время въ тюрьмѣ!.. Очень-хорошо… Если имъ удастся убѣжать, такъ мы пріймемъ свои мѣры!..

— Для того-то я и предупредилъ васъ, сказалъ Родахъ.

— Тысячу разъ благодаримъ васъ!.. Хе, хе, хе! Теперь господамъ побочнымъ сыновьямъ труднѣе будетъ выполнить принятую ими на себя обязанность… Мейнгеръ фан-Прэттъ хитеръ… Я помню то время, когда храбрый Маджаринъ Яносъ Георги раздавилъ бы этихъ господъ какъ мухъ! Хоть онъ теперь степенный и почтенный негоціантъ, но я увѣренъ, что гдѣ-нибудь въ углу у него спрятана его старая сабля… Что же касается до насъ, такъ и мы съумѣемъ защититься… не правда ли, докторъ?

Хозе-Мира утвердительно кивнулъ головою.

— Во-первыхъ, продолжалъ кавалеръ: — мы воспользуемся поѣздкой въ Германію, чтобъ поручить этихъ господъ особому покровительству военнаго начальства и просить, чтобъ ихъ стерегли какъ дикихъ звѣрей…

— Чудесная мысль! вскричалъ Авель.

Кавалеръ совершенно развеселился.

— У меня всегда чудесныя мысли, другъ мой, возразилъ онъ смѣясь: — и въ доказательство этого я сообщу вамъ еще другую.

— Говорите!

— Мы попросимъ господина барона, чтобъ онъ заключилъ съ нами наступательный и оборонительный союзъ противъ побочныхъ сыновей.

— Браво! вскричалъ Гельдбергъ.

— Такъ-какъ господинъ баронъ былъ съ ними почти въ дружескихъ сношеніяхъ, продолжалъ Рейнгольдъ: — то онъ будетъ имѣть возможность сблизиться съ ними и открывать намъ всѣ ихъ намѣренія… Что вы скажете, господинъ баронъ?

Родахъ колебался.

— Подобная мѣра не нравится, быть-можетъ, вашему благородному прямодушію? продолжалъ Рейнгольдъ. — На это я осмѣлюсь замѣтить, что противъ убійцъ всякая мѣра позволительна…

Странный огонь сверкнулъ въ глазахъ барона.

— Всякая мѣра позволительна противъ убійцъ? повторилъ онъ протяжно. — Справедливо, мосьё Рейнгольдъ, справедливо!.. Вы убѣдили меня… тѣмъ болѣе, что судьба моя теперь тесно связана съ вашею судьбою… Итакъ, положитесь на меня.

Кавалеръ весело потиралъ руки; Авель благодарилъ отъ имени своего отца, а донъ-Хозе-Мира проворчалъ сквозь зубы что-то въ родѣ благодарности.

Пробило три часа; Авель и Рейнгольдъ встали въ одно время.

— Извините, господинъ баронъ, сказалъ молодой Гельдбергъ: — но мнѣ надо ѣхать по нашему дѣлу, которымъ я теперь долженъ пренебрегать менѣе, чѣмъ когда-либо, потому-что, по милости вашей, мы получаемъ необходимые намъ финансы…

— И я долженъ удалиться по той же причинѣ, прибавилъ Рейнгольдъ.

Авель поклонился и вытелъ. Кавалеръ хотѣлъ послѣдовать за нимъ; но Родахъ, спокойно отпустившій молодаго человѣка, знакомъ остановилъ Рейнгольда.

— Извините, господинъ кавалеръ, сказалъ онъ: — мнѣ нужно сказать вамъ еще слова два о весьма-важномъ предметѣ, о которомъ я не хотѣлъ говорить при вашемъ молодомъ компаньйонѣ, непосвященномъ, по-видимому, въ ваши главнѣйшія тайны.

— Извольте говорить, я слушаю, возразилъ Рейнгольдъ садясь.

— Я хотѣлъ поговорить о ребенкѣ, одно имя котораго можетъ однимъ разомъ уронить вашъ домъ…

— О какомъ ребенкѣ? сказалъ кавалеръ, какъ-будто-бы не понимая, а въ дѣйствительности для того, чтобъ обдумать свой отвѣтъ.

— О ребенкѣ, родившемся въ ночь на праздникъ Всѣхъ-Святыхъ, въ замкѣ Блутгауптъ…

Рейнгольдъ притворился, будто-бы внезапно понялъ, и засмѣялся, смотря на Португальца, блѣдное лицо котораго прояснилось.

— Сынъ дьявола? спросилъ онъ.

— Сынъ дьявола, проворчалъ докторъ.

— Сынъ дьявола, повторилъ баронъ Родахъ: — коли вамъ угодно называть его такимъ образомъ… Скажите мнѣ, пожалуйста, можетъ ли онъ быть намъ опасенъ?..