Сын тайны (Феваль; Порецкий)/2/ДО

Сынъ тайны — Карнавалъ
авторъ Поль Феваль, пер. ? (гл. 1-4) и А.У. Порецкий (гл. 5-8)

Оригинал: фр. Le Fils du diable, опубл.: 1846. — См. содержание. Источникъ: «Отечественные Записки», №№ 5-8, 10-12, 1846, № 1 1847.; az.lib.ru

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
КАРНАВАЛЪ.

I.
На улицѣ.

Весь Парижъ веселился. Толпа, неизвѣстно откуда выходящая ежегодно пять или шесть разъ на свѣтъ Божій, пахнущая затхлымъ, жаждущая маскарадовъ, бѣгущая на фейерверки и безъ стыда влекущая за собою по асфальтовой мостовой безобразныхъ, тощихъ дѣтей и полуобстриженныхъ собакъ, шумно волновалась по улицамъ отъ тріумфальныхъ Воротъ-Звѣзды до Заставы-Трона.

Это былъ одинъ изъ тѣхъ дней, когда шести или семи-этажные домы на Маре какъ бы выкидываютъ всѣхъ своихъ жильцовъ на мостовую, — когда Сен-Марсельскій-Кварталъ высыпаетъ въ изумленный городъ дикихъ обитателей своихъ, — и когда студенты покидаютъ Шомьеру.

Въ эти дни большой народной выставки, фешенебльная часть города находится во власти черни. Нарядные щеголи, укращающіе окрестности Итальянскаго-Театра, не выходятъ изъ своихъ квартиръ. Возлѣ парижской кофейной не видно ни одного лакированнаго сапога, и Гортони тщетно ищетъ въ безпрестанно-возобновляющейся толпѣ львовъ съ туго-набитыми бумажниками.

Было воскресенье на масляницѣ. Погода была прекрасная. Толпа шумѣла, толкалась, бранилась, — словомъ, веселилась. Воздухъ былъ наполненъ тяжелымъ запахомъ жирныхъ блиновъ. Давно уже пробило три часа. Голодные желудки, пробродившіе съ утра, направляли усталыя ноги къ мѣстамъ, откуда разносились кухонныя испаренія.

Между длиннымъ цугомъ экипажей, тянувшихся отъ Шато-д’О до Сен-Мартенскихъ-Воротъ, была извощичья коляска, изъ отворенныхъ дверецъ которой выглядывала голова человѣка, безпрестанно осматривавшагося и нетерпѣливо понукавшаго кучера. Какъ-бы выведенный изъ терпѣнія, человѣкъ этотъ выскочилъ изъ коляски, заплатилъ извощику и вмѣшался въ толпу, покрывавшую троттуары.

Человѣкъ этотъ былъ закутанъ въ длинный дорожный плащъ, поднятымъ воротникомъ котораго онъ закрывалъ себѣ часть лица. Открытая же часть была прекрасна, благородна: чело его было гордо, возвышенно и обрамлено черными, вившимися волосами; взглядъ спокоенъ и вмѣстѣ проницателенъ; въ глазахъ блисталъ твердый умъ и сила мужественной воли. Но все это было какъ-будто покрыто вуалемъ усталости, и по пыли на плащѣ незнакомца можно было догадаться, что онъ только-что пріѣхалъ издалека.

По мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ перекрестку Шато-д’О, толпа становилась гуще и плотнѣе. Но у незнакомца были широкія, здоровыя плечи и твердая воля пробраться впередъ. Онъ безостановочно подвигался впередъ между ворчавшимъ народомъ, невольно и неохотно разступавшемся. Проклятія сыпались на него; самые сердитые замахивались на него зонтиками; но одного взгляда незнакомца было достаточно, чтобъ заглушить проклятія и остановить замахнувшуюся руку, и когда незнакомецъ повернулъ за уголъ Тампльской-Улицы, о немъ говорили только два или три женскіе голоса, увѣрявшіе, что онъ удивительный красавецъ и чрезвычайно похожъ на актёра Меленга.

Въ Тампльской-Улицѣ нашему путешественнику было легче пробираться впередъ. И тамъ была толпа, но не такая плотная. Скорымъ шагомъ направился онъ къ тампльскому рынку.

Хотя было воскресенье и наступалъ вечеръ, однакожь всѣ лавки были отворены. Безчисленное множество зѣвакъ, уткнувъ носы въ окна, любовались маскарадными костюмами и, въ-особенности, маленькими картинками.

Покупатели толпились еще по пассажамъ, на-четверо раздѣляющимъ большой базаръ парижскаго тряпья.

Всѣ торопились покупать и продавать, потому-что часъ закрытія приближался. Тампль закрывается въ одно время съ биржей, — впрочемъ, между ними, и кромѣ этого, много сходнаго.

Нашъ путешественникъ миновалъ уже церковь св.-Екатерины и искалъ приличнаго мѣста, чтобъ перейдти черезъ улицу. Кареты безостановочно слѣдовали одна за другою. Незнакомецъ шелъ медленно по троттуару, глазами ища прохода между экипажами.

Такимъ-образомъ, онъ дошелъ до угла маленькой Улицы-Фонтановъ, и такъ-какъ, повидимому, не желалъ удаляться отъ Тампля, то остановился на концѣ троттуара.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, за угломъ Улицы-Фонтановъ, стояли два человѣка и разговаривали. Видно было, что они не принадлежали къ веселившейся черни, толпившейся вокругъ нихъ. — Это были два барина.-- Появленіе ихъ въ этомъ кварталѣ и въ такой день могло казаться аномаліей.

Одинъ изъ нихъ былъ высокій молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-восьми или тридцати, съ загнутыми вверхъ усами и остроконечной эспаньйолкой. Онъ былъ въ черномъ платьѣ; сюртукъ, застегнутый до верху, красиво сидѣлъ на немъ. Въ рукѣ у него была недокуреная сигара, отъ которой подымалась синеватая струйка дыма, но которую онъ не бралъ въ ротъ, вѣроятно, изъ уваженія къ своему товарищу.

Другой стоялъ спиной къ Тампльской-Улицѣ. На немъ былъ бѣлый пальто англійскаго покроя; подъ разстегнутымъ пальто виднѣлся фракъ изъ тонкаго синяго сукна, съ золотыми пуговицами. На бѣлой манишкѣ красовались два алмаза чистѣйшей воды. Изъ кармана чернаго атласнаго жилета выходила толстая цѣпочка, каждое звѣно которой стоило по-крайней-мѣрѣ луидоръ. Сверхъ бѣлыхъ перчатокъ, у него были надѣты кольца. По первому взгляду на лицо его трудно было опредѣлить его лѣта. Щеки его были довольно-свѣжи; брови черны какъ смоль, а изъ-подъ широкихъ полей шляпы вились искусно-завитые волосы. Но не смотря на эти признаки, можно было узнать, что ему было уже далеко за сорокъ. Когда онъ улыбался, лицо его покрывалось морщинами.

Нашъ незнакомецъ разсѣянно взглянулъ на этихъ людей. Младшаго онъ не зналъ, а лица втораго не могъ видѣть. Итакъ, ничто не заставляло его долѣе заниматься ими, и онъ опять посмотрѣлъ на середину улицы, гдѣ безпрерывная цѣпь экипажей какъ-бы смѣялась надъ его нетерпѣніемъ.

На углу Улицы-Фелиппо стояла красивая коляска, а близь площади тампльской ротонды — карета.

Карета уже болѣе четверти часа стояла на этомъ мѣстъ. Въ ней пріѣхала молодая дѣвушка, робко закрывавшаяся вуалемъ и скрывшаяся въ одномъ изъ пассажей рынка.

Коляска только-что пріѣхала. На ней не было герба, чѣмъ она рѣзко отличалась отъ экипажей разбогатѣвшихъ торгашей. Сторы ея были опущены. Кучеръ, въ ливреѣ темнаго цвѣта, безъ труда удерживалъ пару лѣнивыхъ лошадей. Изъ коляски вышла молодая женщина въ скромной шубѣ. Она проскользнула въ толпѣ съ ловкостью кошки. Казалось, маленькія ножки ея даже не коснулись земли, потому-что на ботинкахъ не было и слѣда толстаго слоя грязи, покрывавшей мостовую. Передъ шляпкой ея спускался черный вуаль, съ вышитыми узорами, сквозь которые можно, было однакожь, замѣтить огненные глаза незнакомки.

Она шла скоро и тѣмъ безпокойнымъ шагомъ, который изобличаетъ опасеніе быть узнаннымъ: живые глаза ея бросали направо и налѣво въ толпу быстрые взгляды. Дошедъ до Улицы-Фонтановъ, она увидѣла нашего незнакомца, вздрогнула, остановилась и поспѣшно схватилась за лорнетъ. Чтобъ лучше видѣть, она приподняла вуаль.

Она была очень-хороша собою; въ тонкихъ чертахъ ея проявлялся жидовскій типъ; подвижной зрачокъ ея то повелѣвалъ, то ласкалъ; около нѣсколько-низкаго лба красовались прелестные черные волосы; губы ея были узки и нѣсколько блѣдны; въ движеніяхъ проявлялась безпечная грація.

Когда она приставила лорнетъ къ глазу, толпа заколыхалась; между ею и незнакомцемъ остановились экипажи; въ-продолженіе нѣсколькихъ секундъ она тщетно искала его взоромъ, закрыла лорнетъ, опустила вуаль, простояла минуту въ нерѣшимости, потомъ скоро пошла къ четвероугольнику, называемому обычными посѣтителями Тампля Пале-Роялемъ.

— Я ошиблась, проговорила она: — вѣдь его нѣтъ въ Парижѣ!

Въ Пале-Роялѣ, гдѣ толпились покупатели обоихъ половъ, была лавка богаче и красивѣе другихъ, принадлежавшая толстой купчихѣ, мадамъ Батальёръ. Къ этой лавкѣ направляла шаги скромная шуба; въ этой же лавкѣ была молодая дѣвушка, пріѣхавшая въ карегѣ.

Мадамъ Батальёръ продавала и покупала все, что угодно. Лавка ея была набита народомъ.

Молодая дѣвушка выжидала удобную минуту, чтобъ переговорить съ хозяйкой. Она подняла одинъ конецъ своего вуаля и открыла лицо правильной и рѣдкой красоты, увеличенной чистымъ, непорочнымъ выраженіемъ дѣвственности.

Наконецъ, мадамъ Батальёръ увидѣла ее и немедленно оставила покупателей.

— Ничего нѣтъ еще, сказала она шопотомъ: — почтальйонъ приходилъ, а писемъ нѣтъ!

— Я пріиду завтра, проговорила молодая дѣвушка съ глубокимъ вздохомъ.

— Если вамъ угодно, сказала купчиха: — я сама принесу вамъ отвѣтъ…

— Нѣтъ, нѣтъ! прервала ее молодая дѣвушка: — я прійду…

Едва она произнесла эти слова, какъ поспѣшно опустила вуаль и поблѣднѣла: она увидѣла молодую даму въ скромной шубѣ, быстро переходившую черезъ площадку

— Сестра! произнесла она съ испугомъ. — Ради Бога, сударыня, не выдайте меня!

— Фи, какъ можно! вскричала мадамъ Батальёръ съ ласковой улыбкой, провожая молодую дѣвушку, тотчасъ же исчезнувшую въ толпѣ: — я олицетворенная скромность, барышня!..

И съ тою же улыбкою приняла она молодую даму и указала ей на удалявшуюся молодую дѣвушку.

— Прекрасно! сказала скромная шуба, сжавъ губы.

— Каждый Божій день… проговорила коварная купчиха…

Между-тѣмъ, незнакомецъ все оставался на томъ же мѣстѣ. Нѣсколько разъ рядъ экипажей прерывался, и онъ могъ бы перейдти на другую сторону улицы; но, вѣроятно, его удерживала какая-нибудь причина, потому-что онъ прислонился къ стѣнѣ и какъ-бы прислушивался… Нѣсколько словъ, произнесенныхъ человѣкомъ въ бѣломъ пальто, привлекли его вниманіе.

— Вы славный малой, Вердье, говорилъ человѣкъ въ бѣломъ пальто. — Будьте спокойны… я помогу вамъ проложить дорогу въ коммерціи.

— Вы говорите это не въ первый разъ, кавалеръ, а между-тѣмъ я все еще прежній бѣднякъ!

— Дурныя привычки, Вердье, сынъ мой! возразилъ бѣлый пальто отеческимъ тономъ: — дурныя привычки! Надобно быть справедливымъ… Теперь вы похожи на порядочнаго человѣка… но прежде!.. не болѣе какъ съ мѣсяцъ назадъ, отъ васъ за цѣлый льё несло трактиромъ… а это никуда не годится!

— Дайте мнѣ хорошее мѣсто, сказалъ Вердье: — я сбрѣю усы и перестану шататься по трактирамъ.

Кавалеръ опустилъ два пальца въ карманъ жилета и небрежно сталъ побрякивать деньгами.

— Хорошее мѣсто найдти не трудно, сказалъ онъ: — это бездѣлица! Но вы уже не въ такихъ лѣтахъ, чтобъ могли идти въ прикащики, Вердье… А мы принимаемся за великолѣпное предпріятіе…

— Въ ожиданіи котораго я умру съ голода! прервалъ его Вердье: — нѣтъ! мнѣ ждать некогда… признаться, мнѣ бы пріятнѣе получить сотню луидоровъ въ руки, нежели слушать ваши обѣщанія…

— Вы получите ихъ, другъ мой, получите больше… Могу ли я въ чемъ-нибудь отказать вамъ?.. Но скажите, увѣрены ли вы въ себѣ?

Вердье повертѣлъ палкой и отвѣчалъ:

— Я каждую недѣлю хожу по два и по три раза къ фехтмейстеру; а юноша нашъ, кажется, не умѣетъ взять шпаги въ руки.

Въ это самое время приблизился нашъ незнакомецъ. Этотъ разговоръ сильно возбуждалъ его любопытство. Онъ не зналъ о комъ говорили, но чувствовалъ непреодолимое желаніе узнать… Изъ-за угла онъ бросилъ косвенный взглядъ на разговаривавшихъ.

Человѣкъ въ бѣломъ пальто по-прежнему стоялъ къ нему спиной; другой улыбался, и улыбка придавала отвратительное выраженіе его физіономіи.

Вмѣсто притворнаго прямодушія, бывшаго прежде на лицѣ его, теперь на немъ выразилось что-то низкое, жадное. Онъ уперъ кулакъ въ бокъ, а другою рукою продолжалъ вертѣть палкой. Это движеніе объясняло, такъ-сказать, мысль его и придавало ему видъ низкаго спадассена.

— Но какимъ же образомъ вызвали вы его на дуэль, если онъ не умѣетъ владѣть шпагой? спросилъ кавалеръ.

Вердье пожалъ плечами.

— Очень-простымъ образомъ! отвѣчалъ онъ. — Я далъ оскорбить себя…

— А!.. произнесъ кавалеръ радостно: — такъ этотъ мальчишка оскорбилъ васъ!…

— Да, да, отвѣчалъ Вердье, загорѣлыя щеки котораго покрылись легкой краской: — въ кофейной Пирона, въ Латинскомъ Кварталѣ… мальчишка нашъ отчаянный игрокъ… я сказалъ, что онъ сплутовалъ… а онъ… вмѣсто отвѣта, плеснулъ мнѣ цѣлый стаканъ пива въ лицо.

Кавалеръ захохоталъ.

— Вотъ что дѣло, такъ дѣло! вскричалъ онъ: — вотъ что называется быть мастеромъ своего дѣла!… Вы получите сто луидоровъ, любезнѣйшій… а если дѣло кончится въ нашу пользу, такъ… я готовлю вамъ сюрпризъ… вы будете довольны мною!

Кавалеръ вынулъ большіе плоскіе часы и посмотрѣлъ на нихъ.

— Скоро четыре часа! сказалъ онъ: — виконтесса ждетъ меня… а между-тѣмъ, я желалъ бы узнать еще нѣкоторыя подробности… вы будете драться на шпагахъ?

— На шпагахъ, отвѣчалъ Вердье.

— А гдѣ?

Усилившаяся суматоха и шумъ воспрепятствовали незнакомцу услышать отвѣтъ Вердье; но и человѣкъ въ бѣломъ пальто не разслышалъ его, и потому повторилъ вопросъ.

Незнакомецъ внимательно слушалъ; но и въ этотъ разъ стукъ колесъ и крики народа заглушили слова Вердье.

Въ ту же минуту послышался чистый, звучный голосъ юноши, обратившій на себя вниманіе незнакомца. Передъ Улицей Фонтановъ проѣзжала извощичья коляска, изъ которой выглядывала веселая, дѣтская голова, обрамленная прелестными свѣтлорусыми волосами; голубые глаза юноши были вполовину закрыты длинными, шелковистыми рѣсницами; на розовыхъ губахъ была беззаботная улыбка; круглыя щеки были нѣсколько блѣдноваты, какъ-бы послѣ утомленія. Еслибъ надъ губами не вились маленькіе русые усики, то можно бы подумать, что эта головка принадлежала молодой дѣвушкѣ.

Юношѣ казалось не болѣе восьмнадцати лѣтъ, и сквозь дѣвическую граціозность проглядывала уже по-временамъ будущая мужественная красота.

— Стой! кричалъ онъ кучеру: — стой!

Кавалеръ и товарищъ его были очень-заняты, и это обстоятельство не обратило на себя ихъ вниманія. Незнакомецъ случайно оборотилъ голову; но лишь только взоръ его остановился на прелестномъ лицѣ юноши, какъ физіономія его оживилась. Внезапная краска выступила на щекахъ его, и онъ сдѣлалъ движеніе, какъ-бы желая броситься впередъ — по остановился; разговоръ сосѣдей слишкомъ занималъ его.

Извощикъ остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него; юноша выскочилъ изъ коляски и перешелъ на другую сторону улицы. Подъ мышкой у него былъ большой пакетъ.

Незнакомецъ съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на людей, разговоръ которыхъ такъ сильно возбудилъ его любопытство. Тайный инстинктъ удерживалъ его; но болѣе-могущественный инстинктъ увлекалъ его въ противоположную сторону. Онъ скорыми шагами пошелъ вслѣдъ за прелестнымъ юношей, уже терявшимся въ толпѣ.

Послѣдній поворотилъ за уголъ домовъ, окружающихъ Тампль, когда незнакомецъ проходилъ между экипажами. Наконецъ, и онъ дошелъ до угла; двухъ минутъ достаточно было, чтобъ догнать юношу.

Въ это самое время, дама въ скромной шубѣ выходила изъ лавки мадамъ Батальёръ. Чтобъ дойдти до своей коляски, она непремѣнно должна была идти на встрѣчу юношѣ и незнакомцу. Лишь-только она увидѣла перваго, остановившагося, чтобъ посмотрѣть на нее со всею нескромностью ребенка, она быстро отворотилась и удвоила шаги.

Это движеніе увеличило любопытство молодаго человѣка, готовившагося уже отправиться вслѣдъ за нею. Но взглядъ, брошенный на пакетъ, заставилъ его перемѣнить намѣреніе.

— Талья ея, подумалъ онъ: — но всѣ женскія тальи похожи одна на другую!.. Притомъ же, прибавилъ онъ улыбаясь: — она вѣрно закупаетъ не въ Тамплѣ!…

Весьма довольный этимъ заключеніемъ, онъ вступилъ въ рынокъ.

Дама съ опущеннымъ вуалемъ и незнакомецъ были близко другъ отъ друга.

Большіе черные глаза дамы съ живостію и быстро смотрѣли по сторонамъ. Хотя лицо незнакомца было закрыто поднятымъ воротникомъ, однакожь она узнала его и остановилась.

Онъ хотѣлъ отвернуться и пройдти мимо, но она удержала его за руку.

— Я не могу ошибиться два раза сряду!… проговорила она, вперивъ въ него взоръ: — вы баронъ Фон-Родахъ?…

Путешественникъ отступилъ съ изумленіемъ и утвердительно кивнулъ головою.

Молодая дама подняла вуаль.

— Вы не узнаёте меня? спросила она.

Баронъ осмотрѣлъ быстрымъ взглядомъ хорошенькое личико, уже описанное нами. Онъ видѣлъ его въ первый разъ.

Молодая дама нетерпѣливо топнула ногой.

— Что же вы молчите?.. сказала она, топнувъ ногою.

Барону Фон-Родаху не хотѣлось признаться, что онъ впервые видѣлъ хорошенькую молодую даму, и потому онъ взялъ руку ея и нѣжно сжалъ въ своихъ рукахъ.

Дама ласково улыбнулась.

— Здѣсь не прилично вступать въ объясненія, сказала она: — а я непремѣнно хочу знать причину вашего долгаго молчанія… Отъ двухъ до четырехъ часовъ, г. де-Лорансъ на Биржѣ…

При имени Лоранса, лицо барона осталось спокойнымъ, но сердце сильно забилось.

Молодая дама опустила вуаль.

— Прійдите въ эти часы… сказала она: — или когда вамъ будетъ угодно… мужъ мой не ревнивъ.

Послѣднія слова она произнесла страннымъ тономъ. Въ немъ можно было угадать продолжительную и терпѣливую борьбу, коварное торжество жены и глубокое несчастіе мужа…

Она слегка кивнула головой и удалилась, сказавъ:

— До завтра.

Баронъ смотрѣлъ за нею вслѣдъ. Молнія блеснула въ глазахъ его.

— Г-жа де-Лорансъ!… проговорилъ онъ: — старшая дочь Моисея Гельда!…

II.
Четыре квадрата.

Старый денди въ бѣломъ пальто и товарищъ его, казалось, случайно забрели въ окрестности Тампля. Вердье, вѣроятно, жилъ близь Пале-Рояля, въ трактирѣ котораго проводилъ цѣлые дни, а иногда и ночи.

Кавалеръ же, по-видимому, обиталъ по близости Шоссе-д’Антенской-Улицы или Биржи.

Не смотря на то, они ни мало не изумились, встрѣтивъ другъ друга у Тампля. Бѣдный Вердье закупалъ тамъ все, что ему было нужно. Кавалеръ самъ имѣлъ тамъ нѣкоторыя дѣлишки. Сверхъ того, надобно пройдти мимо Тампля отъ Гандскаго-Бульвара въ Бретаньскую-Улицу, куда кавалеръ ходилъ очень-часто.

Онъ и теперь пошелъ туда, между-тѣмъ, какъ Вердье отправился куда-нибудь поиграть на бильярдѣ.

Кавалеръ остановился у стараго дома, находившагося на углу Бретаньской-Улицы, и спросилъ, дома ли виконтесса д’Одмеръ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы узнали имена молодой дамы въ скромной шубѣ и путешественника. Ее зовутъ г-жею де-Лорансъ, а его барономъ фон-Родахомъ. Больше ничего не знаемъ о послѣднемъ.

Съ молодою дѣвушкою, пріѣхавшею въ каретѣ, мы опять скоро встрѣтимся.

Что же касается до г-жи Лорансъ, то она была цвѣтъ цвѣта финансовой аристократіи. Мужъ ея — биржевой маклеръ Леонъ де-Лорансъ, человѣкъ чрезвычайно богатый и славившійся своею честностью. Отецъ же ея былъ старый геръ Фон-Гельдбергъ, богатый банкиръ.

Старый Гельдбергъ былъ честный человѣкъ, истинный патріархъ, робкій и скромный, не смотря на мильйоны доходовъ, и вполнѣ преданный своимъ дѣтямъ. Впрочемъ, въ послѣднемъ отношеніи природа щедро наградила его.

Авель, сынъ Гельдберга, былъ блистательный молодой человѣкъ, одинъ изъ первыхъ львовъ Парижа и вмѣстѣ съ тѣмъ опытный дѣлецъ.

Сара, старшая дочь его, вышла за г. де-Лоранса.

Эстерь, вторая дочь, овдовѣла на двадцать-пятомъ году отъ рожденія. Покойный мужъ ея былъ пэръ Франціи.

Ліа, младшая дочь, была прелестна и кротка, какъ ангелъ.

Кавалеръ Фон-Рейнгольдъ, главный компаньйонъ дома Гельдберга, Рейнгольда и Комп., пользовался славой благоразумнаго филантропа и умнаго негоціанта. Онъ вмѣстѣ съ Авелемъ Фон-Гельдбергомъ, управлялъ всѣми дѣлами, потому-что старый Моисей удалился уже отъ дѣлъ. Не смотря на то, они все еще шли по проложенной имъ дорогѣ.

Въ кругу своихъ богатыхъ знакомыхъ, Моисей Фон-Гельдбергъ и семейство его пользовалось общимъ уваженіемъ. Всѣ восхищались тонкимъ умомъ, добродѣтелью и граціей г-жи де-Лорадсъ, милою кротостью и милосердіемъ прелестной Эстери, вдовы генерала графа де-Лампіона, бывшаго пэромъ Франціи.

Хотя Ліа была еще ребенкомъ, но уже герцоги и маркизы домогались руки ея.

Что касается до Авеля Фон-Гельдберга, то ему не доставало только звучнаго титула, чтобъ быть самымъ ослѣпительнымъ свѣтиломъ столицы. Онъ смѣло могъ имѣть притязанія за руки богатѣйшихъ наслѣдницъ самыхъ фешёнебльныхъ частей города. Старый отецъ гордился имъ.

Послѣ этого пускай читатель какъ хочетъ толкуетъ себѣ поведеніе г-жи де-Лорансъ. Мы же должны только прибавить, что малѣйшій недоброжелательный намекъ на поведеніе ея вооружилъ бы противъ клеветника сотни защитниковъ чести прелестной и добродѣтельной жены биржеваго маклера.

Пока г-жа де-Лорансъ шла къ своей коляскѣ, баронъ фон-Родахъ стоялъ неподвижно на одномъ мѣстѣ. Онъ, можетъ-быть, думалъ о причинахъ ошибки молодой женщины. Но онъ думалъ не долго, вспомнивъ о происшествіяхъ, предшествовавшихъ этой встрѣчѣ.

Родахъ осмотрѣлся; но юноша уже исчезъ.

Внутренности лавокъ становились уже мрачными; торгаши и покупатели шевелились въ нихъ какъ тѣни.

Ничто не можетъ подать вѣрнаго понятія о жадной дѣятельности Тампля въ извѣстные дни. Это рѣдкое зрѣлище, занимающее немаловажное мѣсто въ физіономіи столицы Франціи. Тампль, этотъ огромный шалашъ, — самая вѣрная и близкая дружка Биржи. Биржа-рынокъ, сложенный изъ камня; Тампль — рынокъ, сложенный изъ полусогнившихъ досокъ; на Биржѣ считаютъ банковые билеты: въ Тамплѣ въ большомъ ходу вонючія мѣдныя монеты; но въ томъ и другомъ главнымъ двигателемъ корысть — и, быть-можетъ, тряпки и рубища простонароднаго рынка стоютъ болѣе, нежели обманчивыя мечты, служащія основаніемъ великолѣпной Биржѣ.

Одна разница — и немаловажная — существуетъ между Биржей и Тамплемъ: въ Тамплѣ не бываетъ банкротовъ; тамъ обкрадываютъ ближняго только налично.

Любопытно было бы посѣтить въ одинъ и тотъ же день Биржу и Тампль — мильйонный рынокъ и нищенскій базаръ. Тамъ, въ двухъ самыхъ рѣзкихъ видахъ, представляется горячка спекуляцій, которою боленъ нашъ вѣкъ. Промышленая физіономія Парижа, скрывающаяся за столькими благовидными обманами, является тамъ во всей наготѣ своей. Наблюдатель увидитъ жадность и грубость щедрой и утонченной столицы…

Тампль состоитъ изъ четырехъ главныхъ квадратовъ, носящихъ живописныя имена и перерѣзанныхъ множествомъ пассажей и корридоровъ для облегченія сообщенія. Въ этихъ квадратахъ заключается тысяча-девять-сотъ лавчонокъ или мѣстъ, отдаваемыхъ въ наемъ по одному франку по шестидесяти сантимовъ за каждую въ недѣлю.

Между этими мѣстами есть хорошія и дурныя. Наружныя самыя выгодныя; внутреннія не такъ доходны. Не всякій покупатель захочетъ пробраться черезъ узкіе пассажи, по сторонамъ которыхъ сидятъ женщины, молодыя и старыя, хорошенькія и безобразныя, но всѣ до одной страшныя крикуньи и мастерицы ругаться.

Въ другой день и другое время, юноша, о которомъ мы упоминали, не прошелъ бы спокойно ни по одному корридору, по причинѣ пакета, бывшаго у него подъ мышкой. Надобно замѣтить, что тампльскіе торгаши столько же любятъ покупать, какъ и продавать. Но въ этотъ день молодой человѣкъ обошелъ уже два квадрата и тщетно обращался ко многимъ торговкамъ. Ни одна изъ нихъ не хотѣла слушать его: имъ было некогда.

На свѣжемъ лицѣ юноши выразилась досада.

— Какъ быть? проговорилъ онъ, покачавъ головой: — у меня всего осталось пять франковъ, а я хочу повеселиться въ эту ночь какъ мильйонщикъ!..

Онъ остановился въ нерѣшимости.

— Мнѣ кажется, продолжалъ онъ съ задумчивой улыбкой: — что это будетъ моя послѣдняя ночь… Тѣмъ болѣе долженъ я веселиться!.. Если Дениза любитъ меня, такъ сегодня же должна признаться… а другая женщина, отъ которой я безъ ума!.. о, я увижу ее… хоть одинъ разъ еще!

Прохожіе толкали его то направо, то налѣво, но онъ ничего не примѣчалъ. Въ эту минуту, онъ почти забылъ о причинѣ, заставившей его прійдти въ Тампль. Большіе голубые глаза его были въ задумчивости, а на прелестномъ лицѣ выражалась глубокая тоска… Онъ еще разъ произнесъ имя Денизы, и на рѣсницахъ его повисла слеза.

Молодаго человѣка звали Францомъ; у него не было родныхъ; ему было восьмнадцать лѣтъ.

Вотъ все, что онъ зналъ о себѣ.

Благородная его наружность нисколько не располагала посѣтителей Тампля въ его пользу. Только женщины ласково смотрѣли на него.

— Эй, франтъ, посторонись! кричалъ савояръ, безъ церемоніи толкая его въ сторону.

— О-го! видно прокутился, мусье! кричалъ уличный мальчишка, натягивая ему носъ.

Наконецъ, толчокъ болѣе-грубый вывелъ Франца изъ задумчивости. Онъ осмотрѣлся и покраснѣлъ съ досады, увидѣвъ, что былъ мишенью всѣхъ насмѣшекъ. Нѣжныя брови его насупились; мягкая рука его сжалась, какъ-будто онъ намѣревался вступить въ кулачный бой.

Громкій, грубый смѣхъ пронесся въ толпѣ.

Францъ покраснѣлъ до ушей, отвернулся и пошелъ дальше.

Нѣсколько секундъ спустя, пришелъ на это мѣсто баронъ фон-Родахъ, но Францъ былъ уже далеко.

Онъ подошелъ къ лавкѣ, гдѣ было менѣе покупателей.

— Скажите мнѣ, пожалуйста, гдѣ мѣсто мадамъ Батальёръ? спросилъ онъ.

— Не знаю, отвѣчала торговка изъ зависти.

— А лавка Ганса Дорна?

— Не знаю.

Между-тѣмъ, время уходило и тогда, какъ Францъ сталъ уже подходить къ цѣли своихъ поисковъ, раздался звонъ колокола, и торгаши, начали запирать лавки.

Наконецъ, молодой человѣкъ дошелъ до послѣдней лавчонки, на углу Площади-Ротонды.

Сколько другія лавки были оживлены и шумны, столько же эта была пуста и мрачна. Весь товаръ ея состоялъ изъ нѣсколькихъ лоскутьевъ, висѣвшихъ у двери. Во внутренности же были голыя скамьи и пустыя полки. Въ одномъ углу неподвижно сидѣла старуха. Въ другомъ была еще женщина, лѣтъ сорока, сохранившая прелестную талію подъ рубищами. Посреди лавчонки, худощавый, уродливый, блѣдный мальчикъ сидѣлъ верхомъ на скамьѣ и монотоннымъ голосомъ напѣвалъ какую-то пѣсенку.

— Не купите ли платья? спросилъ Францъ, остановившись на порогѣ лавчонки.

Старуха подняла голову и съ выраженіемъ глубокаго отчаянія посмотрѣла на него.

И другая женщина скоро подняла голову. Лицо ея, сохранившее слѣды рѣдкой красоты, было покрыто болѣзненною блѣдностью, глаза красны отъ слезъ.

Мальчишка захохоталъ дикимъ смѣхомъ идіота…

III.
Лавчонка.

Францъ невольно заглянулъ во внутренность пустой и мрачной лавочки, находившейся въ такой рѣзкой противоположности съ прочими лавками, наполненными покупателями — и остановился на порогѣ, не смѣя ни удалиться, ни повторить своего вопроса. Двѣ женщины молча смотрѣли на него. Мальчикъ-идіотъ продолжалъ хохотать…

Сердце Франца сжалось.

— О!.. о!.. кричалъ мальчикъ, сжимая грудь обѣими руками: — ой, больно! я слишкомъ-долго смѣюсь!.. Вольно жь ему спрашивать маму Реньйо, не хочетъ ли она купить чего-нибудь… Ступай себѣ: денегъ нѣтъ!.. Еслибъ у мамы Реньйо были деньги, такъ она купила бы хлѣба Геньйолету… а Геньйолету ужасно ѣсть хочется!

Онъ пересталъ смѣяться и произнесъ послѣднія слова жалобнымъ голосомъ.

Младшая изъ женщинъ обратила къ нему взоръ, исполненный глубокаго отчаянія.

— Жанъ сейчасъ вернется, бѣдное дитя мое, сказала она: — и я дамъ тебѣ поѣсть.

Старуха сложила свои морщинистыя руки и бормотала сквозь зубы:

— Я видѣла его еще сегодня; онъ очень измѣнился, но сердце мое узнало его… съ деньгами, которыя онъ тратитъ въ одинъ день, эти бѣдныя дѣти моглибъ прожить въ довольствѣ цѣлый годъ… Я пойду наконецъ къ нему!.. Пойду, пойду!

Старуху звали мадамъ Реньйо. Она была старшая торговка въ цѣломъ Тамплѣ. Другую женщину, сноху ея, звали Викторіей. То была мать идіота, Жозефа, котораго уличные мальчишки прозвали Геньйолетомъ, какъ-бы въ подражаніе его плаксивому голосу.

Между-тѣмъ, Францъ все оставался на порогѣ, какъ-бы ожидая отвѣта.

— Сейчасъ прозвонилъ колоколъ, сказала ему Викторія: — пора запирать лавку, и мы не смѣемъ уже покупать…

— О, о! закричалъ идіотъ, опять захохотавъ: — это ничего не значитъ, что прозвонилъ колоколъ… Но главное то, что. у мамы Реньйо денегъ нѣтъ… хо, хо, хо!

— Жозефъ! Жозефъ! проговорила Викторія съ кроткимъ упрекомъ.

Идіотъ началъ колотить обѣими руками по скамьѣ.

— Ну! кричалъ онъ: — пошла, пошла! кляча!..

Потомъ вдругъ запѣлъ на голосъ, имъ самимъ сочиненный:

Завтра понедѣльникъ,

А у мамы Реньйо денегъ нѣтъ,

Чтобъ заплатить за мѣсто;

И какъ-разъ васъ выгонятъ!

Въ чистый понедѣльникъ!

Выгонятъ, да выгонятъ,

Вотъ-тебѣ и праздникъ!

И опять застучалъ по скамьѣ и закричалъ:

— Ну, шевелись, клячонка!..

Мать его забыла о Францѣ. Она смотрѣла за него, и глаза ея снова омочились слезами.

— Пойду, ворчала старуха. — Боже мой! какъ я его любила!.. Думала ли я, что мнѣ такъ страшно будетъ идти къ нему!.. Но онъ, можетъ-быть, прогонитъ меня… Тогда да будетъ онъ проклятъ!..

Морщинистыя руки ея задрожали.

— Мадамъ Реньйо! закричалъ голосъ въ сосѣдней лавчонкѣ: — запирайте, или штрафъ заплатите!

Старуха встала.

— Тридцать лѣтъ я торгую въ этой лавчонкѣ, сказала она: — но сегодня, можетъ-быть, послѣдній день… Все равно, надобно исполнять свою обязанность…

И съ помощію Викторіи она стала запирать тяжелые ставни.

Идіотъ не трогался. Онъ продолжалъ стучать по скамьѣ и повременамъ кричалъ:

— Ѣсть хочу!

Зрѣлище этой нищеты глубоко тронуло сердце Франца. Онъ опустилъ пальцы въ карманъ жилета и вынулъ свою единственную пятифранковую монету, но не зналъ, какъ предложить ее бѣднякамъ.

— Я уже говорила вамъ, сказала Викторія, увидѣвъ его на томъ же мѣстѣ: — что теперь поздно… Если вамъ очень нужно, такъ ступайте въ тотъ домъ, что на площади, и спросите Ганса Дорна… Посторонитесь… надобно запереть дверь.

Францъ стоялъ неподвиженъ, но при послѣднихъ словахъ Викторіи посторонился: однакожь, вмѣсто того, чтобъ отступить, онъ поспѣшно вошелъ въ лавку и положилъ свою пятифранковую монету на скамью, передъ идіотомъ; потомъ поспѣшно удалился.

Геньйолетъ заревѣлъ отъ радости и началъ катать по полу монету, на четверенькахъ ползая за нею.

Францъ же стоялъ уже предъ домомъ продавца стараго платья Ганса Дорна.

То было узкое зданіе въ нѣсколько этажей, покрытое одинакими вывѣсками. Лавки, выходившія на площадь, были уже заперты. Францъ вошелъ въ длинный, мрачный корридоръ, ведшій на дворъ.

У одной изъ дверей нижняго этажа стояла дѣвушка съ веселымъ и открытымъ лицомъ и разговаривала съ шарманщикомъ, согбеннымъ подъ тяжестью своего пискливаго инструмента.

Шарманщикъ былъ немногимъ старѣе Франца. На робкомъ лицѣ его выражались кротость, добродушіе и задумчивая мечтательность, противорѣчившая его прозаическому ремеслу. Онъ былъ слабаго, нѣжнаго сложенія и какъ-бы изнывалъ подъ тяжестію своей шарманки.

Дѣвушка же, напротивъ, была жива, свѣжа, здорова. Въ веселой улыбкѣ ея выражалось счастіе юности. Она могла бы подѣлиться, безъ ущерба для себя, съ бѣднякомъ своею радостью, живостью, здоровьемъ.

Въ то самое мгновеніе, когда Францъ вошелъ на дворъ, шарманщикъ держалъ руку молодой дѣвушки. Услышавъ шумъ, онъ скоро отступилъ и покраснѣлъ какъ вишня.

Молодая дѣвушка также покраснѣла и серьёзнымъ видомъ замѣнила улыбку.

— Гдѣ живетъ Гансъ Дорнъ, продавецъ платья? спросилъ Францъ.

— Здѣсь, отвѣчала молодая дѣвушка.

— До свиданія, мамзель Гертруда, проговорилъ шарманщикъ, приподнявъ Фуражку.

— Прощайте, Жанъ Реньйо, отвѣчала молодая дѣвушка, ласковой улыбкой провожая его.

Бѣдный шарманщикъ удалялся неохотно; Францъ былъ очень хорошъ собою и оставался одинъ съ Гертрудой…

Вскорѣ послышались на улицѣ плачевные звуки шарманки, игравшей польку.

Францъ съ удовольствіемъ любовался свѣжимъ личикомъ Гертруды, и тягостное впечатлѣніе, оставленное на душѣ его видомъ нищеты въ крайней лавчонкѣ, мало-по-малу разсѣевалось.

Гертруда была добрая дѣвушка. На языкѣ у нея было то же, что на сердцѣ, и въ веселой улыбкѣ выражалась вся душа ея. Она никогда не сердилась за комплиментъ, сказанный красивымъ молодымъ человѣкомъ, потому-что, чувствуя себя чистой и непорочной, не боялась ничего въ мірѣ; но въ эту минуту, она невольно подчинилась тяжелому впечатлѣнію, оставленному въ душѣ ея грустію бѣднаго Жана Реньйо, любившаго ее нѣжно; Гертруда любила его, и потому какъ-бы раскаявалась въ своей веселости.

— Гансъ Дорнъ мой отецъ, сказала она: — пожалуйте; онъ дома.

Произнеся эти слова, Гертруда пристальнѣе взглянула на Франца, и румянецъ ярче загорѣлся на круглыхъ щекахъ ея: она поняла опасность и въ первый разъ въ жизни рѣшилась быть осторожной.

Между-тѣмъ, бѣдный Жанъ Реньйо подходилъ къ пустой лавчонкѣ, которую запирали бабушка и мать его. Жанъ былъ сынъ Викторіи и братъ идіота. Почтительно вручилъ онъ старухѣ деньги, собранныя имъ въ тотъ день. Онъ дѣлалъ это каждый вечеръ; но сборы были недостаточны для пропитанія всего семейства.

Жанъ трудился сколько могъ и постоянно страдалъ. Еслибъ за эту минуту онъ могъ видѣть поведеніе Гертруды, которую любилъ ревниво, какъ любятъ всѣ страдальцы, то ощутилъ бы невыразимую радость.

Молодая дѣвушка обратилась въ героическое бѣгство. Поспѣшно взбѣжала она по нетвердымъ ступенямъ и не останавливаясь дошла до комнаты отца, находившейся въ первомъ этажѣ.

Францъ слѣдовалъ за нею.

— Батюшка, тебя спрашиваетъ какой-то господинъ, сказала Гертруда.

Гансъ Дорнъ, продавецъ платья, сидѣлъ передъ столомъ, на которомъ горѣла тоненькая сальная свѣча, и сводилъ счеты. Возлѣ него лежало нѣсколько пятифранковыхъ монетъ и кучи мѣдныхъ денегъ.

На дворѣ совершенно стемнѣло. Въ полусвѣтѣ, распространяемомъ тусклой свѣчей, можно было разсмотрѣть старую мебель Ганса и кровать его съ саржевыми занавѣсками. Нельзя было сказать, чтобъ въ этой комнатѣ обнаруживалось довольство, однакожь не было и нищеты. Все въ ней было опрятно; только длинный рядъ всякаго платья, висѣвшаго по стѣнамъ, придавалъ ей нѣсколько непріятный видъ.

Гертруда сѣла возлѣ отца. Съ этого безопаснаго мѣста она устремила свѣтлый, ясный взоръ на молодаго человѣка, ей улыбавшагося.

Знавшіе мать Гертруды увѣряли, что она чрезвычайно походила на нее. Читатели наши, вѣроятно, не забыли Гертруды, служанки графини Маргариты Фон-Блутгауптъ.

По-временамъ, когда продавецъ платья цаловалъ свою любимую дочь, составлявшую единственное счастіе его въ этой жизни, онъ становился печаленъ и на глазахъ его навертывались слезы… Черты дочери напоминали ему жестокую потерю.

Гансу Дорну было теперь сорокъ лѣтъ; онъ былъ здоровъ, силенъ и сохранилъ еще свѣжесть молодости. Лицо его, по-прежнему, было открыто и прямодушно; густые, курчавые волосы его начинали сѣдѣть. Можно было замѣтить, что онъ много страдалъ; но страданія не стерли съ лица его прежней веселости, и Гансъ былъ еще любимъ своими товарищами, какъ добрый весельчакъ.

Францъ развязалъ свой узелъ и сталъ раскладывать на сголѣ завязанныя въ немъ вещи.

Не взглянувъ на молодаго человѣка, Дорнъ принялся ихъ разсматривать.. Между ними была шинель, черный фракъ и панталоны, нѣсколько жилетовъ и галстуховъ.

Гансъ тщательно разсмотрѣлъ всѣ вещи и произнесъ важно:

— А что вы хотите за это?

— Двѣсти-пятьдесятъ франковъ, отвѣчалъ Францъ.

Гансъ отодвинулъ вещи и взялся опять за перо.

— Половину дамъ, сказалъ онъ.

— Половину! вскричалъ молодой человѣкъ съ негодованіемъ: — за новыя вещи, стоющія мнѣ тысячу франковъ!

— Это доказываетъ только, что портные страшные воры! возразилъ Гансъ. — Я сказалъ вамъ послѣднюю цѣну.

— Сто-двадцать-пять франковъ! проговорилъ молодой человѣкъ съ отчаяніемъ.

Въ кроткихъ глазахъ хорошенькой Гертруды выразилось состраданіе.

— Больше дать не могу, сказалъ продавецъ платья: — ступайте въ Ротонду, попытайтесь… лавка стараго Араби, можетъ-быть, не заперта еще… онъ дастъ вамъ за все три луидора… съ тѣмъ условіемъ, что если хотите, такъ можете выкупить ваши вещи за 500 франковъ… До свиданія!

Францъ перебиралъ то шинель, то новенькій черный фракъ, то чистенькіе, красивые жилеты.

Гансъ Дорнъ погрузился опять въ свои счеты, не взглянувъ даже на бѣднаго продавца.

— Боже мой! Боже мой! проговорилъ Францъ: — у меня больше ничего нѣтъ… а что я сдѣлаю со ста-двадцатью-пятью франками… Послушайте, прибавилъ онъ умоляющимъ голосомъ: — да разсмотрите хорошенько вещи… я увѣренъ, что вы ихъ не хорошо видѣли!

— И смотрѣть больше не хочу, возразилъ Гансъ: — ни одного франка не прибавлю.

Молодой человѣкъ скрестилъ руки на груди и вздохнулъ. Гертруда была глубоко тронута. Самъ Гансъ невольно поднялъ голову.

Едва онъ взглянулъ на молодаго человѣка, какъ весь измѣнился въ лицѣ.

— Гертруда, произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ: — ступай въ свою комнату.

Молодая дѣвушка повиновалась, бросивъ послѣдній, любопытный взглядъ на молодаго человѣка, видъ котораго смутилъ отца ея.

Гансъ старался собраться съ духомъ. Оставшись наединѣ съ молодымъ человѣкомъ, онъ долго смотрѣлъ на него, потомъ опустилъ глаза.

— Какъ васъ зовутъ? спросилъ онъ тихимъ голосомъ.

— Францомъ.

— Вы Нѣмецъ? съ живостію спросилъ торгашъ.

Молодой человѣкъ слегка покраснѣлъ и отвѣчалъ:

— Нѣтъ… я Французъ… Парижанинъ.

IV.
Первый поцалуй.

Францъ и продавецъ платья вступили въ разговоръ, продолжавшійся около десяти минутъ.

Человѣкъ болѣе обидчивый, оскорбился бы нѣкоторыми вопросами торгаша; но Францу нечего было скрывать. За 250 франковъ, въ которыхъ онъ нуждался, онъ былъ готовъ разсказать всю свою исторію.

По прошествіи десяти минутъ, Гансъ вынулъ изъ ящика двѣсти-пятьдесятъ франковъ и дважды пересчиталъ ихъ.

Францъ съ живостію схватилъ деньги и спряталъ ихъ въ карманъ.

— Благодарю! сказалъ онъ, застегивая сюртукъ. — По вашей милости я умру приличнымъ образомъ и вдоволь повеселюсь въ послѣднюю ночь карнавала… Дайте мнѣ вашу руку, добрый человѣкъ… Дай Богъ счастья вамъ и вашей дочери!

Онъ пожалъ руку торговцу и украдкой бросилъ поцалуй къ полурастворенной двери въ комнату Гертруды.

Поцалуй рѣдко не достигаютъ своего назначенія; молодая дѣвушка спряталась за дверь, но щеки ея горѣли.

Францъ почти бѣгомъ спускался по шаткой лѣстницѣ.

Продавецъ стараго платья проводилъ его до дверей и задумчивымъ, грустнымъ взоромъ слѣдилъ за нимъ.

— И онъ былъ бы теперь этихъ лѣтъ, проговорилъ онъ, медленно покачавъ головою. — Когда я взглянулъ на него, мнѣ показалось, что я вижу передъ собою кроткое лицо графини… Она была такъ прелестна! На каждомъ красивомъ лицѣ встрѣтишь частичку той красоты, которою она вполнѣ обладала.

Подумавъ еще съ минуту, онъ опять принялся за дѣло.

Францъ, между-тѣмъ, продолжалъ поспѣшно удаляться. Прошедъ нѣсколько улицъ, онъ остановился на углу Бретаньской, у той самой двери, въ которую вошелъ человѣкъ въ бѣломъ пальто. Онъ осмотрѣлъ обѣ стороны улицы и сталъ у двери.

Въ этой мирной части города улицы были почти пусты, почти всѣ магазины закрыты; только по-временамъ мирные граждане возвращались домой, въ свой тихій уголокъ, сдѣлавшійся для нихъ еще дороже послѣ дикаго шума и необузданнаго веселья, котораго они мимоходомъ были свидѣтелями.

Францъ прохаживался взадъ и впередъ съ нетерпѣливостью человѣка, ожидающаго кого-нибудь. Время шло чрезвычайно-медленно. Куда молодой человѣкъ ни смотрѣлъ, вездѣ встрѣчалъ только силуэты честныхъ гражданъ, или толстыя пары обитателей того квартала, возвращавшіяся домой изъ гостей.

Онъ пришелъ туда веселый и исполненный надежды; теперь лицо его нахмурилось.

— Должно быть очень-поздно! ворчалъ онъ. — Если она не прійдетъ?.. Она, быть-можетъ, уже дома… Боже мой! я не хочу, не могу умереть, не увидѣвшись съ нею!..

По прошествіи двухъ или трехъ минутъ, онъ поднесъ руку къ карману жилета.

— У меня были часы!.. произнесъ онъ траги-комическимъ тономъ: — были!.. Бѣдные часы! Впрочемъ, пора было разстаться съ ними… у меня не оставалось ни одного су!.. Право, лучше умереть со шпагой въ груди, нежели задохнуться въ мансардѣ отъ дыма, подобно какому-нибудь водовозу, не имѣющему работы… Какъ бы узнать, который часъ?..

Онъ скорымъ шагомъ отправился къ табачной лавочкѣ, въ которой вмѣстѣ съ сигарами продавались чулки, подтяжки, мыло, помада, вакса и множество разныхъ товаровъ.

Францъ заглянулъ въ окно; стрѣлка на часахъ, висѣвшихъ на стѣнѣ, показывала пять часовъ.

— Она обыкновенно возвращается въ это время, подумалъ онъ. — Я готовъ биться объ закладъ, что прождалъ не напрасно!

Онъ воротился на прежнее мѣсто и опять сталъ прохаживаться. По прошествіи нѣсколькихъ минутъ, молодой человѣкъ вдругъ остановился.

Въ недальнемъ разстояніи онъ увидѣлъ двухъ женщинъ, шедшихъ къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ онъ: одна была въ шляпкѣ, другая въ чепчикѣ. Онѣ были еще далеко, но сердце Франца сильно билось… Вдругъ деньги зазвучали въ его карманъ, потому-что онъ радостно вспрыгнулъ.

То была она!.. Онъ узналъ ее… Еще нѣсколько секундъ, и она пройдетъ возлѣ него…

Но въ то же самое мгновеніе, новая мысль поразила его въ самое сердце.

Дениза была не одна; она должна будетъ войдти въ домъ, и тяжелая дверь, у которой стоялъ онъ, запрется за нею… Онъ быстро отступилъ и, не зная еще, что предпринять, спрятался за уголъ.

Обѣ женщины подошли къ двери. То были молодая дѣвушка и ея служанка. Послѣдняя подняла молотокъ. Францъ дрожалъ и обѣими руками сжалъ сердце, готовое выскочить изъ груди.

Дверь отворилась. Такъ-какъ она была тяжела, то служанка, Маріанна, вошла первая, чтобъ подержать ее.

Въ то самое время, когда молодая дѣвушка готовилась переступить за порогъ, Францъ бросился къ двери и громко захлопнулъ ее. Незнакомка такъ испугалась, что не могла даже вскрикнуть.

Между-тѣмъ, служанка за дверью въ темнотѣ искала госпожу свою.

— Мадмуазель Дениза! говорила она: — гдѣ вы?

Дениза не отвѣчала.

Старая Маріанна продолжала искать ощупью и звать; наконецъ проговорила съ сердцемъ:

— Экая рѣзвушка!.. Она, вѣрно, ускользнула впередъ, и теперь наверху смѣется надо мною!

Это размышленіе совершенно успокоило ее, и она зашла къ привратнику, чтобъ отдохнуть и потолковать съ нимъ.

За дверью же стояли, неподвижны и нѣмы, Францъ и Дениза.

Молодая дѣвушка уже не боялась, потому-что узнала Франца; но Францъ самъ былъ до того испуганъ своею дерзостью, что не находилъ словъ для извиненія. Не смотря на то, онъ остановился между дверью и Денизой, чтобъ преградить ей дорогу.

Молодая дѣвушка первая прервала молчаніе.

— Пропустите меня, проговорила она; — во время карнавала позволительны шалости; я прощаю вамъ… только пропустите меня!

Слова эти были произнесены спокойно и съ достоинствомъ; не смотря на то, въ нихъ проглядывали волненіе и гнѣвъ.

Но Францъ не трогался.

Брови Денизы слегка насупились и она сердито топнула ножкой.

Она была очень-молода, но стройна и прелестна собою. Движенія ея были исполнены граціи и достоинства; нарядъ отличался изящною простотою.

Но всего страннѣе было то, что она походила на Франца. Очеркъ лица ихъ былъ одинаковъ; въ улыбкѣ была та же кротость; тотъ же умъ блисталъ въ большихъ голубыхъ глазахъ. Только выраженіе благородной дѣвственности замѣняло у молодой дѣвушки рѣзкое и рѣшительное выраженіе лица юноши. Но въ эту минуту было наоборотъ: Францѣ робко опустилъ глаза и покраснѣлъ; Дениза смотрѣла на него смѣло, гордо.

Молодая дѣвушка все болѣе и болѣе сердилась.

— Пропустите меня! повторила она повелительнымъ голосомъ: — или я позову на помощь!

Потомъ она прибавила съ горькимъ презрѣніемъ:

— Я почитала васъ взрослымъ молодымъ человѣкомъ, уже вышедшимъ изъ дѣтскихъ лѣтъ, и думала, что вамъ извѣстны правила чести… Но теперь вижу, что жестоко ошибалась!

Эти слова какъ острые кинжалы вонзились въ сердце бѣднаго Франца.

Онъ сложилъ руки и поднялъ на Денизу умоляющій взоръ.

— Прошу васъ, проговорилъ онъ: — простите меня… еслибъ вы знали…

— Я ничего не хочу знать, прервала молодая дѣвушка: — и еще разъ приказываю вамъ не удерживать меня… Маріанна, вѣроятно, меня ищетъ; дверь отворятъ и насъ застанутъ вмѣстѣ!

— Правда, проговорилъ Францъ съ грустною покорностью: — я виноватъ… Боже мой! Желаніе увидѣть васъ въ послѣдній разъ осмѣлило меня на этотъ дерзкій поступокъ!

Дениза хотѣла отвѣчать съ строгостью, но удержалась; по лицу ея распространилась прежняя блѣдность.

— Пустите меня, повторила она еще разъ, но безъ гнѣва. — Если вы уѣзжаете, г. Францъ, я желаю вамъ счастія… Но, ради Бога, не удерживайте меня долѣе…

— Я не уѣзжаю, возразилъ Францъ: — а все-таки вижу васъ въ послѣдній разъ… Благодарю за ваше желаніе… оно усладитъ мою послѣднюю ночь.

Кровь застыла въ жилахъ Денизы.

— Прощайте! продолжалъ Францъ, отступая отъ двери: — прощайте, Дениза!.. Позвольте мнѣ назвать васъ такъ въ послѣднюю минуту передъ вѣчной разлукой; позвольте сказать вамъ, что я любилъ… люблю васъ всѣми силами души моей, и что моя послѣдняя мысль будетъ принадлежать вамъ!

Молодая дѣвушка уже не думала удаляться. Прелестные глаза ея съ боязнію были устремлены на Франца.

— Зачѣмъ говорите вы о вѣчной разлукѣ? спросила она шопотомъ. — Вы ребенокъ, Францъ… вы хотите испугать меня, чтобъ я скорѣе простила вамъ вашъ проступокъ…

Францъ покачалъ головой.

— Я говорю спокойно о вѣчной разлукѣ, возразилъ онъ: — потому-что никто въ этомъ мірѣ не пожалѣетъ, не вспомнитъ обо мнѣ… Я умѣлъ бы сохранить свою тайну, еслибъ кто-нибудь любилъ меня… еслибъ даже я могъ надѣяться, что сжалятся надъ моею сильною, пламенною любовью… о! тогда я не думалъ бы о смерти, потому-что дорожилъ бы жизнью! Любовь должна придавать намъ неимовѣрную силу, и съ нею въ сердцѣ, съ увѣренностью во взаимной любви, никакой соперникъ не можетъ быть намъ страшенъ…

Дениза опустила голову.

— Вы выходите на дуэль? проговорила она.

Францъ утвердительно кивнулъ головою.

— Быть-можетъ, съ убійцею? прибавила Дениза.

Францъ не отвѣчалъ.

— Умѣете ли вы владѣть шпагой?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Францъ.

Прелестное лицо Денизы покрылось смертною блѣдностью.

— Францъ, проговорила она: — ради Бога, откажитесь отъ поединка.

Францъ съ восторгомъ приложилъ руку ея къ сердцу.

— Нельзя, возразилъ онъ, съ трудомъ удерживая порывъ радости.

— Послушайте, продолжала молодая дѣвушка, тронутая до слезъ: — я не хочу, чтобъ вы умерли… Скажите, чѣмъ могу я заставить васъ отказаться отъ поединка?

Лицо Франца блистало радостью и невыразимымъ блаженствомъ. Онъ взялъ руку Денизы и прижалъ ее къ губамъ своимъ.

— Ничто не можетъ заставить меня отказаться отъ поединка, сказалъ онъ звучнымъ, торжествующимъ голосомъ: — но идти на поединокъ не значитъ идти на смерть… и я чувствую… о! повѣрьте мнѣ, я чувствую, что еслибъ былъ увѣренъ въ вашей любви, то съумѣлъ бы защитить жизнь свою…

Кровь бросилась въ лицо молодой дѣвушки; она стыдливо опустила глаза.

— Боже мой! Боже мой! думала она съ отчаяніемъ: — я могу спасти его!..

— Сжальтесь надо мною, Дениза! продолжалъ Францъ, прижавъ молодую дѣвушку къ сердцу: — скажите, что вы меня любите, и я убью своего противника!

Дениза не сопротивлялась; у нея уже не было ни воли, ни силы. Она опустила блѣдное лицо на плечо Франца, говоря:

— Боже мой!.. Боже мой!

Открывъ глаза, она встрѣтила пламенный взоръ молодаго человѣка; тихимъ голосомъ говорилъ онъ ей:

— Прошу, умоляю васъ, скажите, любите ли вы меня?

На устахъ Денизы выступила непорочная, прелестная улыбка.

— Францъ, проговорила она: — я всю ночь буду молить Бога за васъ…

— Вы меня любите!

— Да! я люблю васъ… и умру, если вы умрете!

На троттуарѣ съ обѣихъ сторонъ послышались шаги. Уста молодыхъ людей слились, и быстрый поцалуй огненной струей пробѣжалъ по ихъ жиламъ…

Францъ убѣжалъ, а Дениза безъ чувствъ прислонилась къ двери. Она простояла нѣсколько минутъ въ забытьи. Все происшедшее между ею и Францомъ походило на сонъ, исполненный ужаса и сладости.

Когда она вошла въ комнату матери, она была холодна и блѣдна, какъ мраморъ.

Виконтесса д’Одмеръ сидѣла передъ каминомъ; по одну сторону, граціозно согнувшись, сидѣлъ кавалеръ, оставившій, вѣроятно, свое бѣлое пальто въ передней.

— Ты опоздала сегодня, дитя мое, сказала виконтесса: — г. де-Рейнгольдъ давно уже ждетъ тебя.

Кавалеръ всталъ, поклонился и улыбнулся.

Дениза отвѣчала на поклонъ его.

— Добрыя вѣсти! сказала виконтесса, поцаловавъ дочь въ лобъ:

— Я получила письмо отъ твоего брата, Жюльена; онъ будетъ сюда завтра, не позже.

— Нашъ милый Жюльенъ! сказалъ кавалеръ: — онъ долженъ быть красавецъ собою!

Дениза какъ-будто ничего не понимала. Въ глубинѣ сердца и ума ея была одна мысль, одно имя…

Францъ какъ безумный бѣжалъ по бульвару, то останавливался, то бѣжалъ смѣясь и не обращая никакого вниманія на изумленныхъ прохожихъ…

V.
Жирафа.

Тампль былъ давно уже закрытъ. Сквозь щели досчатыхъ стѣнъ шалашей виднѣлся свѣтъ отъ газовыхъ фонарей, слабо освѣщавшихъ главный пассажъ. Все было тихо на рынкѣ, столь шумномъ за нѣсколько минутъ. Духъ обмана и жадности, обыкновенно оживляющій Тампль, дремалъ. Четыре сторожа и четыре собаки охраняли длинные ряды четыреугольныхъ будокъ отъ ночныхъ бродягъ.

Въ то же время и великолѣпная бѣлая колоннада Биржи отдыхаетъ отъ дневнаго лихорадочнаго треволненія. Не слышно шаговъ на широкомъ крыльцѣ портика, и только двое часовыхъ, непонимающихъ ни значенія акцій, ни законовъ о компаніяхъ, молча прохаживаются передъ затворенною рѣшеткою.

И окрестности Тампля были также уединенны, молчаливы. Только въ двухъ соперничествовавшихъ между собою гостинницахъ Льва и Слона было шумно, и около нихъ нетерпѣливыя маски шумѣли, дурачились, бранились, ожидая начала бала.

Между харчевнями, окружающими Тампль, первое мѣсто послѣ гостинницъ подъ вывѣсками Льва и Слона занимаетъ Жирафа.

Путешественникъ, баронъ Фон-Родахъ, тщетно проискавъ молодаго Франца, отобѣдалъ въ одной изъ гостинницъ и опять принялся искать. Люди, встрѣчавшіеся съ мрачнымъ, таинственнымъ незнакомцемъ, принимали его за полицейскаго агента; но онъ, по-видимому, не обращалъ никакого вниманія на впечатлѣніе, производимое имъ на прохожихъ.

Вышедъ изъ гостинницы, онъ пошелъ прямо къ отдаленнѣйшему концу Ротонды и шелъ какъ человѣкъ, знающій дорогу, идущій прямо къ цѣли. Но, дошедъ до конца улицы, онъ остановился въ нерѣшимости.

Передъ нимъ высился совершенно-новый домъ, и по изумленію его можно было догадаться, что онъ прежде не зналъ этого дома.

— Какая досада! проговорилъ онъ, покачавъ головой: — Тампль запертъ; я долженъ ждать до утра, чтобъ увидѣть мадамъ Батальёръ; что же касается до моего пріятеля Ганса, такъ онъ вѣрно переѣхалъ: квартиры въ этомъ новомъ домѣ не по его состоянію!

Не смотря на эти размышленія, баронъ позвонилъ и вошелъ къ привратнику.

— Не здѣсь ли живетъ Гансъ Дорнъ? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ голосъ привратника изъ жарко-натопленной коморки, откуда страшно несло лукомъ.

— А чѣмъ онъ занимается? прибавилъ привратникъ.

— Онъ торгуетъ платьемъ, отвѣчалъ баронъ: — и жилъ въ этомъ домѣ.

— Не въ этомъ домѣ, а въ лачугѣ, которая прежде была на мѣстѣ его, возразилъ привратникъ: — мы веточниковъ къ себѣ не пускаемъ…

И съ этими словами онъ грубо захлопнулъ дверь предъ носомъ барона.

— Гдѣ же найдти теперь Дорна? думалъ Родахъ, осматриваясь. — Дай Богъ, чтобъ онъ не навсегда выѣхалъ изъ Тампля!… Если онъ живетъ здѣсь по близости, такъ я найду его, хоть бы мнѣ пришлось стучаться во всѣ двери!…

Въ это самое время, Гансъ Дорнъ входилъ въ харчевню подъ вывѣскою Жирафа, хозяинъ ея, Іоганнъ, былъ землякъ и старый знакомый Ганса. Въ этой харчевнѣ преимущественно собирались Нѣмцы, которыхъ множество въ Тамплѣ и которые почти всегда составляютъ между собой особую компанію.

Въ первой комнатѣ были разнощики. Имъ прислуживала толстая, краснощекая баба, перемѣшивавшая французскія слова съ нѣмецкими. Она была сожительница Іоганна, бывшаго конюшаго Блутгаупта, съ которымъ читатели уже знакомы. Ее звали Лисхенъ, Лотхенъ и Ленхенъ, но посѣтители шутя называли ее Жирафой.

Въ другой, небольшой комнатъ, выходившей окнами на Колодезную-Улицу, вокругъ двухъ или трехъ столовъ, сдвинутыхъ вмѣстѣ, сидѣла довольно многочисленная компанія Нѣмцевъ, справлявшихъ между собою карнавалъ.

Нѣсколько разъ въ году, эти самыя лица собирались въ харчевнѣ Іоганна пить и вспоминать былыя времена…

Проходя черезъ первую залу, Гансъ дружески пожалъ руку хозяйкѣ.

Радостное восклицаніе привѣтствовало его, когда онъ вошелъ во вторую комнату. Онъ занялъ единственное пустое мѣсто и пиръ начался.

Почти всѣ собесѣдники были прежніе слуги дома Блутгаупта, или выходцы ихъ Вюрцбурга. Различны были теперешнія занятія ихъ, однакожь почти всѣ принадлежали къ Тамплю.

Іоганнъ очень постарѣлъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не былъ такъ мнителенъ и ворчливъ, какъ прежде. Дѣла его шли очень-хорошо и онъ уже нажилъ себѣ маленькое состояніе.

Фрицъ, курьеръ, не могъ похвалиться своею участью. Онъ торговалъ платьемъ, какъ Гансъ Дорнъ, но не былъ такъ счастливь. На немъ былъ старый, сѣрый пальто, изношенный до нельзя, и измятая, протертая шляпа.

Гансъ былъ одѣтъ чисто. Онъ уже не ходилъ по дворамъ, а закупалъ платье въ большомъ количествѣ, на площадкѣ Тампля. Пріятели его увѣряли, что онъ накопилъ уже маленькій капиталецъ для своей Гертруды.

Прочіе же собесѣдники были низшіе слуги замка, или другіе вюрцбургскіе переселенцы. Большая часть изъ нихъ перебывала во многихъ городахъ до переселенія своего въ Парижъ. Нѣмцы, вообще, трудолюбивы и бережливы; почти всѣ они довольно-легко заработывали себѣ насущный хлѣбъ и не могутъ жаловаться на новую родину.

Вечеръ начался весело: Іоганнъ подалъ на столъ лучшее свое вино. Конечно, съ рейнскимъ его нельзя было сравнить, но все-таки оно пилось.

Гансъ одинъ былъ задумчивъ и озабоченъ на этомъ, такъ-сказать, семейномъ праздникѣ.

— Ну, что, дѣтушки, спросилъ Іоганнъ: — лучше ли идутъ ваши дѣла?

— Слава Богу, не дурно, отвѣчали со всѣхъ сторонъ.

— Парижъ добрый городъ для людей хорошаго поведенія, прибавилъ дюжій парець, довольно-хорошо одѣтый и бывшій фермеромъ при замкѣ Блутгауптъ; его звали Германномъ: — кто можетъ воздержаться отъ вина, тому въ Парижѣ хорошо!

Вся компанія одобрила это нравоученіе, и всѣ предложили выпить за здоровье Германа, уже порядочно подгулявшаго.

Лицо Фрица омрачилось, и онъ бросилъ грустный взглядъ на свой жалкій пальто, продранный въ локтяхъ, съ замѣчательнымъ воротникомъ, безъ пуговицъ и составлявшій, въ-самомъ-дѣлѣ, рѣзкій контрастъ съ праздничными нарядами другихъ собесѣдниковъ.

— Вино, проворчалъ онъ покраснѣвъ и спрятавъ носъ въ стаканъ: — утѣшаетъ… кто пьянъ, тотъ забываетъ… счастливы тѣ, кому нечего забывать!…

Фрицу было пятьдесятъ лѣтъ. Длинное, блѣдное лицо его обросло бородою. Морщины на лбу и мрачный взглядъ изобличали перенесенныя имъ страданія и горести. Онъ заработывалъ столько же, какъ и другіе, но каждый день уходилъ неизвѣстно куда и возвращался пьяный.

— Какъ я радъ, продолжалъ Германнъ: — что намъ удалось еще разъ собраться всѣмъ вмѣстѣ! мы держимся крѣпко; съ-тѣхъ-поръ, какъ мы собираемся, ни одинъ еще не отсталъ…

— Исключая бѣдной Гертруды, сказалъ хозяинъ, искоса посмотрѣвъ на Ганса.

Гансъ былъ такъ озабоченъ и разсѣянъ, что слышалъ только послѣднее слово.

— Спасибо, сосѣдъ, отвѣчалъ онъ: — дочь моя, благодаря Богу, здорова; она поручила мнѣ поклониться всѣмъ вамъ.

Собесѣдники перемигнулись.

— Однако, что съ тобою сегодня, Гансъ? спросилъ Іоганнъ. — Вы всѣ часто попрекаете мнѣ за то, что я угрюмъ и хмура, а ты, Гансъ, слывешь за весельчака въ нашей компаніи… Теперь, кажется, наоборотъ: мнѣ приходится смѣяться за тебя.

Гансъ принужденно улыбнулся.

— Правда, сказалъ онъ: — мнѣ сегодня грустно… Но вздоръ! я пришелъ сюда пѣть родимыя пѣсни и вспоминать прежніе годы. И такъ, будемъ пѣть и разговаривать, товарищи!

Гансъ откинулъ назадъ сѣдѣющія свои кудри, и поднявъ стаканъ, запѣлъ нѣмецкую пѣсню, часто раздававшуюся нѣкогда подъ сводами залы суда въ замкѣ Блутгауптъ. Товарищи подтянули и вскорѣ пѣсня, повторенная хоромъ, достигла до ушей мелкихъ разнощиковъ, пировавшихъ въ первой комнатѣ.

И глубокое молчаніе наступило тамъ… Стаканы, поднесенные уже къ губамъ, опустились обратно на столъ… многія сердца забились… многіе глаза омочились слезами… казалось, вѣтеръ донесъ до нихъ голосъ милой родины…

— Браво! закричали разнощики по окончаніи перваго куплета и выпили за здоровье земляковъ, напомнившихъ имъ о Германіи.

Въ другой комнатѣ всѣ собесѣдники были еще болѣе тронуты. Многіе дрожащимъ голосомъ подтягивали, когда Гансъ запѣлъ второй куплетъ. Напѣвъ пѣсни былъ простъ и исполненъ нѣжной меланхоліи, свойственной всѣмъ пѣснямъ музыкальной Германіи. Характеръ цѣлаго народа выражался въ этой пѣснѣ.

Выходцы пѣли съ чувствомъ, и съ каждымъ стихомъ новыя воспоминанія раждались въ умъ ихъ: прошедшее пробуждалось… Всѣмъ ясно представилось великолѣпное мѣстоположеніе и посреди его грозный, гордый, древній замокъ…

Послѣдніе звуки пѣсни замерли въ воздухѣ; стаканы чокнулись; потомъ наступило продолжительное молчаніе.

— Доброе было времечко! сказалъ наконецъ Германнъ, глубоко вздохнувъ.

Гансъ смотрѣлъ на одну точку, и улыбка не сходила съ лица его; онъ какъ-будто улыбался счастливому прошедшему.

— Доброе было времечко! повторилъ Германнъ: — мы были молоды, а замокъ принадлежалъ еще Блутгаупту… Теперь не то!… Родъ Блутгаупта пресѣкся…

Гансъ задумчиво посмотрѣлъ на него и проговорилъ:

— Кто знаетъ?… Можетъ-быть, на свѣтѣ есть еще одинъ Блутгауптъ…

Іоганнъ покачалъ головой. Другіе собесѣдники съ изумленіемъ посмотрѣли на Дорна.

— Помните ли вы графиню Маргариту? спросилъ послѣдній послѣ краткаго молчанія и такимъ тихимъ голосомъ, что товарищи едва могли разслышать слова его.

— Помнимъ ли! вскричалъ Германнъ.

— Я молюсь ей, прибавилъ Францъ: — потому-что нѣтъ никакого сомнѣнія, что она причислена на томъ свѣтѣ къ лику святыхъ!

Гансъ опустилъ глаза.

— Жаль, что вы не видали его, проговорилъ онъ. — Это было точно видѣніе!.. Я думалъ, что она сама предо мною!..

Онъ замолчалъ. Собесѣдники слушали его, разинувъ рты. Іоганнъ смотрѣлъ на него изъ-подлобья.

Окно, выходившее на Колодезную-Улицу, было завѣшано кускомъ клѣтчатаго холста. Тугія складки этихъ занавѣсокъ падали косвенно, оставляя съ каждой стороны незакрытыми два уголка окна.

Германнъ сидѣлъ противъ самаго окна.

Въ то самое мгновеніе, когда Гансъ Дорнъ хотѣлъ говорить, бывшій фермеръ вздрогнулъ и указалъ пальцемъ на окно.

Всѣ глаза обратились въ ту сторону.

Къ самому стеклу было приложено блѣдное лицо, тотчасъ же удалившееся и исчезнувшее во мракѣ.

Гансъ вздрогнулъ и страшно вскрикнулъ:

— Еще!.. еще одно видѣніе!..

— Чортъ возьми! сердито закричалъ Іоганнъ: — я проучу твое видѣніе, сосѣдъ!.. Я покажу ему, каково подглядывать за честными людьми… Задерни занавѣски, Фрицъ, я сейчасъ вернусь.

Съ этими словами онъ всталъ, схватилъ палку и выбѣжалъ на улицу.

Іоганнъ не затворилъ за собою двери и по уходѣ его въ отверстіи ея показалось безсмысленное лицо идіота Геньйолета.

Никто не замѣтилъ его.

Онъ посмотрѣлъ на собесѣдниковъ глупо ухмыляясь; потомъ пробрался въ комнату и спрятался подъ столъ, возлѣ самой двери.

VI.
Маленькій Гюнтеръ.

Жозефъ Реньйо или Геньйолетъ былъ безобразно сложенъ; огромная голова у него торчала на тонкой шеѣ; пальцами и слѣдками непомѣрной величины оканчивались его тощія руки и ноги. Широкій ротъ его былъ постоянно открытъ съ безсмысленной идіотской улыбкой. Носъ сплющенъ; глаза на выкатѣ; рѣдкіе, рыжеватые волосы спускались до самыхъ бровей, надъ которыми не было лба.

Онъ усѣлся подъ столомъ и опустилъ языкъ въ рюмку съ водкой, бывшую у него въ рукахъ. Опорожнивъ, или, лучше сказать, вылакавъ рюмку, онъ вынулъ изъ кармана маленькую фляжку и поцаловалъ ее гримасничая, снова наполнилъ рюмку и опять сталъ лакать… Все это онъ дѣлалъ очень-тихо; никто не подозрѣвалъ его пребыванія.

Іоганнъ былъ на улицѣ. Въ харчевняхъ, какъ и вездѣ, отсутствующіе служатъ предметомъ разговора.

Собесѣдники стали говорить о хозяинѣ; всѣ соглашались съ тѣмъ, что онъ честный человѣкъ; но бываютъ улыбки, опровергающія слова. Вообще, легко можно было замѣтить, что хозяину харчевни товарищи его не слишкомъ довѣряли.

— Онъ сдѣлался ростовщикомъ, сказалъ Германнъ: — а такихъ людей я не больно уважаю…

Въ это время воротился Іоганнъ и опять не затворилъ за собою двери. Онъ поставилъ палку въ уголь и сѣлъ на прежнее мѣсто съ недовольнымъ видомъ.

— Полноте, господа, сказалъ онъ: — мы, кажется, не столько пили, чтобъ намъ могли мерещиться домовые… На улицѣ никого нѣтъ… Выпьемъ-ка лучше!

— Я очень-хорошо зналъ, что ты никого не найдешь, проворчалъ Гансъ: — не нашимъ глазамъ найдти мертвеца, когда мертвецъ не захочетъ показаться!..

— Экой вздорь!.. сказалъ Іоганнъ.

Собесѣдники невольно вздрогнули, а Фрицъ набожно перекрестился.

— Но кого же ты видѣлъ еще, Гансъ? спросилъ Германнъ. — Скажи, пожалуйста.

— Я видѣлъ не мертвеца… а человѣка живаго, отвѣчалъ продавецъ платья: — но зачѣмъ говорить объ этихъ вещахъ?.. Вѣдь вы знаете, что я только и думаю о Блутгауптъ!

Германнъ протянулъ къ нему руку черезъ столъ.

— За это мы тебя и любимъ, сосѣдъ! сказалъ онъ: — у тебя доброе сердце… ты помнишь!

— Да полно! закричалъ Іоганнъ, пожавъ плечами: — что мы здѣсь, на похоронахъ, что ли?.. Поговоримте лучше о живыхъ, а не то мы не выпьемъ и этой бутылки!.. Ну, что, сосѣдъ Гансъ, когда ты отдашь свою дочку за-мужъ? а?

— А! вскричалъ Германнъ: — славная будетъ женка!.. еслибъ мнѣ лѣтъ двадцать съ костей долой…

— Она еще дитя, прервалъ его Гансъ: — до свадьбы далеко!

— Хе, хе, хе! засмѣялся скептикъ Іоганнъ: — ныньче, любезный сосѣдъ, дѣтей уже нѣтъ… и у твоей Гертруды есть глаза… Ну, да я знаю, что говорю!

— У ней есть глаза и деньги, прибавилъ Германнъ: — ты, сосѣдъ Гансъ, найдешь ей добраго, честнаго, работящаго мужа… Только смотри, чтобъ у него были и честное ремесло и денежка на черный день… Глупостей не дѣлай! Чтобъ жениться, надобно имѣть деньги, а когда ихъ нѣтъ, такъ и любовь пойдетъ къ чорту!

— Жалко!.. произнесъ плаксивый голосъ возлѣ двери: — у Жана Реньйо денегъ нѣтъ…

Всѣ обратились въ ту сторону, откуда слышался голосъ, и замѣтили Гепьйолета, сидѣвшаго подъ столомъ и преспокойно лакавшаго водку.

Іоганнъ мигнулъ собесѣдникамъ и засмѣялся.

— Я не хотѣлъ говорить тебѣ объ этомъ, сосѣдъ, сказалъ онъ: — но, кажется., бѣдный Жанъ ухаживаетъ за твоей дочкой.

— Жанъ добрый, честный малой, возразилъ продавецъ платья: — онъ содержитъ всю семью… но, признаюсь, я не хотѣлъ бы отдать ему свою Гертруду.

— Еще бы! вскричали всѣ въ одинъ голосъ.

Геньйолетъ выползъ изъ-подъ стола и сѣлъ верхомъ на скамью.

— Ну, пошла! закричалъ онъ весело, принявъ любимую свою позицію: — пошла, кляча!..

Потомъ прибавилъ плаксивымъ голосомъ:

— Геньйолету очень пить хочется… а онъ знаетъ, что братъ его Жанъ говоритъ мамзель Гертрудѣ.

— Слышишь? вскричалъ Іоганнъ.

— Да, да, продолжалъ Геньйолетъ: — и каждый вечеръ мамзель Гертруда надуваетъ стараго Ганса!

— Это что такое? проворчалъ сквозь зубы Германнъ.

— Какъ же она надуваетъ его? Скажи, Жозефочка, спросилъ Іоганнъ ласковымъ тономъ: — если скажешь, такъ я попотчую тебя рюмочкой.

— Не люблю вина, сказалъ Геньйолетъ съ презрѣніемъ: — дай мнѣ лучше четыре су.

— Дамъ; только скажи, Геньйолетъ.

Идіотъ сталъ покачиваться на скамьѣ. Гансъ былъ совершенно спокоенъ. На лицѣ Іоганна выражалась злобная радость.

Геньйолетъ покачался еще нѣсколько минутъ, потомъ вдругъ запѣлъ во все горло пѣсню, имъ самимъ сложенную:

Завтра понедѣльникъ,

А у мамы Реньйо денегъ нѣтъ,

Чтобъ заплатить за мѣсто;

И какъ-разъ насъ выгонятъ!

Въ чистый понедѣльникъ!

Выгонятъ, да выгонятъ,

Вотъ тебѣ и праздникъ!

— Да эту пѣсню мы знаемъ, прервалъ его Іоганнъ: — а дальше что?..

Идіотъ безсмысленно посмотрѣлъ на него, потомъ какъ-будто сталъ припоминать.

— А рюмочку-то ты хотѣлъ поднести? сказалъ онъ.

Іоганнъ взялъ бутылку со стола и наполнилъ фляжку идіота.

— Ну, кляча! закричалъ онъ, стуча изо всей силы по скамьѣ.

Потомъ опять запѣлъ:

Каждый вечеръ Жанъ Реньйо

Мамѣ деньги носитъ,

Чтобъ хлѣбца купила!

Да мнѣ онъ су даетъ,

Чтобы я не говорилъ,

Что къ мамзель Гертрудѣ ходитъ,

И цалуетъ, да цалуетъ!

Вотъ тебѣ и праздникъ!

Всѣ собесѣдники улыбнулись. Гансъ слегка нахмурилъ брови.

— Сосѣдъ, сказалъ онъ Іоганну: — ты хотѣлъ огорчить меня, но тебѣ не удалось… Жанъ Реньйо бѣденъ, это я знаю и безъ тебя, но онъ честенъ… а Гертруда моя скорѣе умретъ, нежели захочетъ огорчить отца!

Іоганнъ съ досадой сжалъ губы.

— Пошелъ вонъ! закричалъ онъ идіоту, погрозивъ ему кулакомъ.

Гость убѣжалъ припрыгивая.

— Я самъ былъ бѣденъ, проговорилъ Гансъ какъ-бы про себя: — однако Гертруда моя, не была несчастлива!..

Іоганнъ былъ порядочно зажиточенъ; но, желая еще болѣе увеличить свое состояніе, онъ сдѣлался ростовщикомъ. Занятіе очень-скверное, но доходное… Не смотря, однакожь, на свое относительное богатство, Іоганнъ былъ скупъ. У него былъ племянникъ, которому онъ самъ помогать не хотѣлъ, и потому прочилъ за него дочь Ганса съ приданымъ, о которомъ всѣ говорили. Въ этотъ самый вечеръ, онъ хотѣлъ порѣшить дѣло, но ему не удалось, и онъ нахмурился.

Наступило продолжительное молчаніе, вскорѣ приведшее всѣхъ незамѣтнымъ образомъ къ прежнимъ воспоминаніямъ. Каждый невольно воротился къ прежнимъ мыслямъ, и когда, наконецъ, Германнъ снова произнесъ имя Блутгаупта, всѣ уже забыли объ идіотѣ.

— Какъ бы то ни было, сказалъ бывшій фермеръ замка: — а никому неизвѣстны подробности этой страшной исторіи…

— Дѣла демона, проговорилъ другой фермеръ: — всегда остаются тайною… а истребленіе рода Блутгаупта дѣло демона!

— Ужасная была ночь! продолжалъ Германнъ. — Страшно подумать, что тогда было въ замкѣ!

Фрицъ хотѣлъ поднести стаканъ ко рту, но рука его дрожала.

— Въ замкѣ и внѣ замка, проговорилъ онъ: — о, да! ужасная была ночь!.. Адъ былъ мраченъ… и я постоянно слышу крикъ, не дающій мнѣ спать и заставляющій меня пить… пить и пить, чтобъ забыться!

Онъ провелъ рукою по лбу, на которомъ выступило нѣсколько капель пота.

— Одинъ изъ насъ, сказалъ Іоганнъ: — знаетъ, кажется, всѣ подробности… именно сосѣдъ Гансъ… Но онъ скрытенъ; не довѣряетъ старымъ товарищамъ.

Гансъ не отвѣчалъ.

— Правда, Гансъ все молчитъ, сказалъ Германнъ. — Однако онъ почти всю ночь пробылъ въ спальнѣ графини Маргариты… а жена его, царство ей небесное! всю ночь не выходила оттуда.

Гансъ все молчалъ; онъ казался погруженнымъ въ размышленія.

— Мы всѣ слышали, продолжалъ Германнъ, понизивъ голосъ: — что къ утру три красные человѣка явились въ замкѣ Блутгауптѣ, какъ дѣлаютъ они искони-вѣковъ въ случаѣ чьего-нибудь рожденія и смерти… Клаусъ, который теперь на службѣ въ домѣ Гельдберга, видѣлъ, какъ они мчались въ утреннемъ туманѣ, когда онъ возвращался изъ Гейдельберга, куда его посылала наша бѣдная графиня… Первый скакалъ сломя голову; онъ былъ огненно-краснаго цвѣта; второй скакалъ съ ребенкомъ на рукахъ; у третьяго была перекинута черезъ сѣдло женщина въ обморокѣ…

Старые слуги и васаллы Блутгаупта сто разъ слышали эту исторію, но каждый разъ слушали се съ новымъ участіемъ. Они сами играли, такъ-сказать, роль въ этой таинственной легендѣ и въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ совершилось дѣло дьявола…

— Ребенокъ былъ сынъ дьявола, сказалъ Іоганнъ: — а женщина была Гертруда, на которой сосѣдъ нашъ Гансъ женился полгода спустя.

Гансъ обратилъ на него строгій взоръ.

— Ребенокъ былъ законный наслѣдникъ Блутгаупта, произнесъ онъ медленно: — а женщина была кроткое существо, молящееся теперь, за насъ предъ престоломъ Всевышняго.

Іоганнъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.

— Конечно, сказалъ онъ: — намъ съ тобой, Гансъ, и спорить нельзя: ты знаешь, а мы не знаемъ; но зачѣмъ же ты молчишь и скрываешь отъ добрыхъ пріятелей то…

— О чемъ я долженъ молчать, прервалъ его Гансъ. — Я слабъ… у меня есть дочь, у которой я единственный покровитель… Еслибъ слова мои могли быть полезны наслѣднику нашего стараго господина, такъ, — Богъ мнѣ свидѣтель! — я не сталъ бы молчать… хоть бы мщеніе ихъ и уничтожило меня!

— Чье мщеніе? спросилъ съ живостію Іоганнъ, изъ-подлобья взглянувъ на Ганса.

— Они люди могущественные, продолжалъ Гансъ вмѣсто отвѣта: мы ничего не можемъ сдѣлать противъ нихъ, ничѣмъ не можемъ помочь наслѣднику Блутгаупта!

— Стало-быть, не дьяволъ, проговорилъ одинъ изъ собесѣдниковъ: — задушилъ графа Гюнтера и задавилъ графиню Маргариту?

— У дьявола здоровыя плечи, сказалъ Германнъ: — все можно свалить на нихъ!

— Однакожь, Гансъ, прибавилъ Іоганнъ небрежно: — чортовъ ли онъ сынъ или нѣтъ; но ты, какъ воспитатель его, долженъ же знать, куда онъ дѣвался?

— Долженъ бы, но не знаю! отвѣчалъ продавецъ платья. — Впрочемъ, это обстоятельство не тайна, и я могу все разсказать вамъ.

"Послѣ смерти графа Гюнтера, я удалился съ Гертрудой въ имѣніе Роте, гдѣ у меня были родные. Ребенка мы взяли съ собой и втайнѣ воспитывали его. Только сыновья графа Ульриха знали нашу тайну и иногда навѣщали нашу хижинку. Они были еще очень-молоды и очень-бѣдны. Они были изгнаны и не имѣли ни денегъ, ни пристанища; но они трудились, ѣли сухой хлѣбъ, пили чистую воду, чтобъ только быть въ состояніи воспитать ребенка, котораго страстно любили…

"Я часто замѣчалъ слезы на глазахъ благороднаго Отто, когда онъ смотрѣлъ на спокойно-почивавшаго племянника своего… Онъ, вѣроятно, думалъ о графинѣ Маргаритѣ, на которую ребенокъ походилъ поразительно.

"Я видѣлъ, какъ безпечный Гётцъ и легкомысленный Альбертъ наклонялись со слезами на глазахъ и въ сильномъ волненіи надъ колыбелкой…

"У маленькаго Гюнтера были бы три могущественные защитника, еслибъ Богу было угодно… Гюнтеръ былъ прелестенъ собою. Кроткая душа матери отражалась въ его большихъ голубыхъ глазахъ. Мы съ Гертрудой готовы были пожертвовать жизнію, чтобъ только избавить его отъ слезинки…

"Прошло четыре года. Жена моя стала беременна и родила дочь, единственное утѣшеніе мое на этомъ свѣтѣ. Около того времени, три брата внезапно перестали навѣщать насъ. Ихъ одолѣли враги; полиція схватила ихъ и заключила въ темницу.

«Мы не знали, что происходитъ въ замкѣ Блутгауптъ; но, кажется, тамъ не забывали ужасной ночи. Всѣ продолжали называть законнаго наслѣдника своего господина сыномъ дьявола… Впрочемъ, вы, Германнъ и Фрицъ, должны это знать лучше меня: вѣдь вы были еще въ Вюрцбургѣ въ то время.»

— Мы повторяемъ только то, что другіе говорили, возразилъ Германнъ, какъ-бы пристыженный: — а всѣ увѣряли, что отецъ дитяти былъ дьяволъ… и посуди самъ, Гансъ, графъ Гюнтеръ былъ ужь очень-старъ.

Іоганнъ, слушавшій Ганса съ жаднымъ вниманіемъ, кивнулъ головой въ подтвержденіе словъ Германна и злобно улыбнулся.

Фрицъ пилъ. Взоръ его былъ мраченъ и неподвиженъ; губы шевелились по-временамъ, но никто не слышалъ того, что онъ произносилъ.

— Вскорѣ всеобщее вниманіе было обращено на насъ, продолжалъ Гансъ. — Тайна сдѣлалась гласною; всѣ узнали, что мнимый сынъ дьявола былъ у насъ въ домѣ… и, по странному противорѣчію, не смотря на это страшное проклятіе, всѣ васаллы Блутгаупта ожидали его…

«Вы сами знаете, въ какомъ несчастномъ положеніи были тогда крестьяне!… Промышленники, заступившіе мѣсто благородныхъ, вѣковыхъ дворянъ, сбирали со всѣхъ непомѣрныя подати. Богатыя, плодородныя поля едва доставляли бѣднымъ земледѣльцамъ насущный хлѣбъ! Всѣмъ завладѣли жадные хозяева и вскорѣ фермеры стали удаляться, чтобъ съискать новую отчизну!…»

— Правда, правда, проговорилъ Германнъ.

— Люди, продолжалъ Гансъ Дорнъ: — появившіеся въ замокъ въ послѣдніе годы жизни стараго графа: Жидъ Моисей Гельдъ, Маджаринъ Яносъ, докторъ Хозе-Мира, Голландецъ фан-Прэтъ, Реньйо были еще тамъ…

При имени Реньйо, Фрицъ устремилъ на продавца платья дикій, блуждающій взоръ.

— Я одинъ былъ на краю Ада, пробормоталъ онъ невнятнымъ голосомъ: — и вотъ уже двадцать лѣтъ, какъ не могу заснуть спокойно!…

Германнъ и другіе собесѣдники заставили его замолчать. Іоганнъ заботился о томъ, чтобъ стаканы не были пусты и вмѣстѣ съ тѣмъ внимательно слушалъ.

Гансъ продолжалъ:

"Однажды, бѣдная жена моя осталась одна дома. Она кормила въ то время Гертруду грудью. Маленькій Гюнтеръ игралъ на дворѣ.

"Вдругъ она услышала жалобный крикъ. Поспѣшно положивъ Гертруду въ колыбель, она выбѣжала за порогъ. Маленькій Гюнтеръ исчезъ. Вдали слышался еще жалобный крикъ дитяти и въ облакѣ пыли жена моя увидѣла всадника, скакавшаго во весь галопъ. Ей показалось, что то былъ Яносъ, Маджаринъ…

"Сыновья Ульриха спаслись изъ темницы. Они потребовали у насъ отчета во ввѣренномъ намъ сокровищѣ. Мы показали имъ пустую колыбель…

«Много лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ. Моя бѣдная Гертруда умерла. Терпѣливо и неутомимо искалъ я сына своего стараго господина. Сыновья графа Ульриха дѣлали то же, не смотря на всѣ опасности, которымъ подвергались; но всѣ поиски были тщетны. Похитившіе ребенка умѣли скрыть его… и, быть-можетъ, послѣдній потомокъ рода Блутгауптъ подвергся одинакой участи съ своими родителями…»

Гансъ замолчалъ и подперъ голову рукою.

Собесѣдники ждали гораздо-болѣе сверхъестественности отъ таинственной исторіи.

— Какъ! вскричалъ Іоганнъ: — сынъ дьявола умеръ?

— Должно полагать, возразилъ Германнъ: — а такъ-какъ сыновья графа Ульриха дѣти незаконнорожденныя, то конецъ всему роду Блутгауптовъ!

Всѣ вздохнули. Гансъ перебиралъ еще густыя кудри своихъ сѣдѣющихъ волосъ.

— Не знаю, проговорилъ онъ, отвѣчая на собственную мысль. — Боже мой, не знаю!.. Но никогда я не встрѣчалъ такого поразительнаго сходства . У меня не выходитъ изъ памяти лицо этого молодаго…

— Онъ не все разсказалъ, проворчалъ Іоганнъ: — онъ скрываетъ отъ насъ главное!

— Если это онъ! продолжалъ Гансъ съ сверкающимъ взоромъ: — если я видѣлъ наслѣдника Блутгаупа!..

Германнъ хотѣлъ что-то спросить, но Іоганнъ удержалъ его.

Гансъ всплеснулъ руками и поднялъ глаза къ небу.

— Чѣмъ болѣе думаю, тѣмъ болѣе убѣждаюсь… что это онъ… онъ!

— А гдѣ же онъ? спросилъ Германнъ.

Восторгъ Ганса внезапно прекратился; щеки его покрылись блѣдностью.

— Я глупецъ!.. проговорилъ онъ съ грустной улыбкой: — пейте, товарищи, и не спрашивайте… Я видѣлъ сегодня молодаго человѣка, походившаго на графиню Маргариту… Сходство было поразительное, это правда… но еслибъ онъ и точно быль сынъ Блутгаупта, такъ есть-ли чему радоваться?

— Мы здоровы, сильны! сказалъ Германнъ съ жаромъ: — мы можемъ помочь сыну нашего бывшаго господина…

— Благодарю за это слово, Германнъ! сказалъ Гансъ: — если когда-нибудь тебѣ понадобится помощь друга, смѣло приходи ко мнѣ… но ни здоровье, ни сила наша не помогутъ юношѣ, о которомъ я говорю, — прибавилъ онъ съ грустію: — черезъ нѣсколько часовъ все будетъ кончено для него… Впрочемъ, не нашему брату быть защитникомъ и покровителемъ графа… Настоящихъ покровителей его нѣтъ… они опять въ темницѣ…

Онъ покачалъ головой и протянулъ стаканъ къ Іоганну; послѣдній вылилъ въ стаканъ его остатокъ изъ послѣдней бутылки и ушелъ въ погребъ за новыми.

Наступила минута молчанія послѣ ухода хозяина. — Гансъ опустилъ голову и забылъ о стаканѣ съ виномъ, который держалъ въ рукахъ.

— Все это вздоръ! вскричалъ онъ внезапно съ яростію: — сыновья Ульриха никогда не выйдутъ изъ темницы… пускай же онъ умираетъ!

Онъ поднялъ стаканъ, но въ то самое время, когда подносилъ стаканъ ко рту, кто-то коснулся плеча его. — Онъ оглянулся и отскочилъ.

За нимъ стоялъ мужчина. Никто не замѣтилъ, какъ онъ вошелъ. Незнакомецъ былъ высокъ ростомъ и закутанъ въ широкій плащъ.

Изъ-подъ шляпы, надвинутой на глаза, видно было блѣдное лицо, показавшееся за нѣсколько минутъ предъ тѣмъ за окномъ.

Гансъ хотѣлъ произнесть чье-то имя, по незнакомецъ приложилъ палецъ ко рту и сдѣлалъ ему повелительный знакъ, чтобъ онъ за нимъ слѣдовалъ…

VII.
Пришлецъ съ того свѣта.

Когда незнакомецъ удалился съ Гансомъ Дорномъ, собесѣдники молча посмотрѣли другъ на друга, какъ люди, пораженные одною мыслію. Никто не спросилъ, кто былъ этотъ незнакомецъ…

— Заговори только о чортѣ, а онъ тутъ-какъ-тутъ! — сказалъ одинъ изъ собесѣдниковъ: — слышалъ ли кто-нибудь изъ васъ, какъ онъ вошелъ?

Всѣ отвѣчали отрицательно.

Германнъ всталъ, пошелъ къ двери, отворилъ и затворилъ ее раза три. Дверь скрипѣла. Потомъ онъ воротился на свое мѣсто и опорожнилъ стаканъ.

— Дверь скрипитъ, сказалъ онъ: — не въ замочную же скважину онъ пролѣзъ!

— Узналъ ли ты его, Германнъ? — спросилъ одинъ изъ собесѣдниковъ.

— Узналъ, отвѣчалъ бывшій фермеръ.

— Который же это?

— Вотъ въ томъ-то и задача! Лѣтъ двадцать уже, какъ я не видалъ ихъ… притомъ же, я никогда не могъ различить ихъ…

Іоганнъ воротился съ полными бутылками. Всѣ собесѣдники замолчали, и никто не сказалъ слова о происшедшемъ. Никто не касался вина, не смотря на всѣ убѣжденія Іоганна. У каждаго было что-то тяжелое на-сердцѣ. Одинъ Фрицъ продолжалъ пить не останавливаясь и не принимая никакого участія въ общей озабоченности. Онъ бормоталъ несвязныя рѣчи… Говорилъ о блутгауптскомъ «Адѣ» и о страшномъ крикѣ, отзывавшемся въ ушахъ его, о лицѣ подлаго убійцы, освѣщенномъ луной…

Но всѣ уже знали эту исторію, потому-что Фрицъ не въ первый разъ напивался и не въ первый разъ ее разсказывалъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гансъ Дорнъ и незнакомецъ медленно шли по улицѣ. Блѣдный свѣтъ фонарей падалъ на высокую, статную фигуру барона фон-Родахъ, закутанную въ широкій плащъ.

Послѣ грубаго отвѣта привратника, баронъ терпѣливо продолжалъ свои поиски. Случайно остановившись на углу Колодезной-Улицы, онъ услышалъ звуки знакомой пѣсни. Скоро дошедъ до харчевни Жирафы, онъ заглянулъ въ окно и увидѣлъ Ганса съ товарищами. Движеніе Іоганна, схватившагося за палку, не ускользнуло отъ него, и онъ поспѣшно удалился.

По прошествіи нѣсколькихъ минутъ, онъ возвратился, вошелъ въ первую залу и велѣлъ себѣ подать стаканъ вина. Разнощики, разгоряченные виномъ, громко разговаривали, и никто не обратилъ вниманія на барона, который, воспользовавшись той минутой, когда Іоганнъ вышелъ, не затворивъ за собою двери, вошелъ во вторую комнату.

Вышедъ на улицу. Гансъ и баронъ прошли нѣсколько шаговъ молча. Гансъ былъ сильно взволнованъ и не находилъ словъ. Баронъ размышлялъ о чемъ-то.

— Слава Богу! произнесъ наконецъ торгашъ: — я уже не надѣялся увидѣться съ вами…

Баронъ, невольно ускорявшій шаги подъ вліяніемъ сильнаго внутренняго волненія, вдругъ остановился. Съ уваженіемъ, смѣшаннымъ съ любовію, смотрѣлъ Гансъ на мужественное и благородное лицо барона, освѣщенное фонаремъ, возлѣ котораго они остановились.

Гансъ хотѣлъ еще что-то сказать, но баронъ остановилъ его знакомъ.

— Говори мнѣ о молодомъ человѣкѣ, сказалъ онъ.

— Если вы слышали, что я тамъ разсказывалъ, возразилъ Гансъ: — такъ вы все слышали… онъ приходилъ ко мнѣ сегодня вечеромъ, и мнѣ показалось, что сама графиня Маргарита предстала предо мною…

Лицо Родаха еще болѣе поблѣднѣло.

— Онъ поразительно похожъ на нее, — продолжалъ продавецъ платья. — Ея глаза, ея кроткая улыбка…

— Знаю, возразилъ Родахъ: — я видѣлъ его…

— Видѣли… Что же?

— Это онъ!

Гансъ приложилъ обѣ руки къ сердцу.

— Въ такомъ случаѣ, самъ Господь прислалъ васъ!

— Не знаешь ли, какъ его зовутъ?

— Францомъ.

Баронъ не могъ удержать движенія радости.

— Ты видишь! вскричалъ онъ: — нѣмецкое имя!..

Гансъ покачалъ головой.

— Это не доказательство, сказалъ онъ грустно: — молодой человѣкъ сказалъ мнѣ, что онъ Французъ и не знаетъ нашего языка.

Выраженіе радости исчезло съ лица барона.

— Нѣтъ, это онъ! сказалъ Родахъ послѣ минутнаго молчанія: — это онъ! я въ томъ увѣренъ!… Сердце не обманетъ меня!… Долго тяготѣла надъ нами рука Всевышняго, по наконецъ Онъ сжалился надъ нами… Зачѣмъ приходилъ къ тебѣ молодой человѣкъ?

— Продавать свое платье.

— Стало-быть, онъ бѣденъ?

— У него ничего нѣтъ… Я говорилъ съ нимъ не болѣе десяти минутъ, по знаю всю его исторію… онъ благородный юноша, безпеченъ и вѣтренъ какъ дитя, но храбръ какъ мужъ . Онъ былъ довольно-долгое время прикащикомъ въ банкирскомъ домѣ, откуда его вдругъ прогнали ни за-что, ни про-что… Жилъ около двухъ мѣсяцевъ послѣднимъ жалованьемъ… Платье, проданное имъ мнѣ, послѣднее имущество его, и онъ рѣшился промотать все въ эту же ночь.

— Много ли ты далъ ему?

— Двѣсти-пятьдесятъ франковъ.

— Что же онъ хочетъ дѣлать съ этими деньгами?

— Во-первыхъ, заплатить какой-то должокъ, — отвѣчалъ Гансъ: — бездѣлицу, кажется, два луидора… потомъ хочетъ взять на прокатъ маскарадный костюмъ и дать завтракъ въ англійской кофсйной…

— Потомъ?

Гансъ понизилъ голосъ.

— Онъ хочетъ драться завтра въ шесть часовъ… Онъ никогда не бралъ въ руки шпаги, и потому хочетъ взять урокъ, чтобъ знать, по-крайней-мѣрѣ, пріемы.

Слушая продавца, баронъ фон-Родахъ невольно улыбнулся. Съ отеческою снисходительностью представлялъ онъ себѣ прекраснаго юношу, безпечнаго и беззаботнаго, бросающаго послѣдній луидоръ, чтобъ весело идти на встрѣчу смерти… Но вдругъ лицо его омрачилось. Въ гордомъ взглядѣ его выразилась нѣжная заботливость.

— Дуэль! проговорилъ онъ. — Въ эти лѣта! Онъ, вѣроятно, былъ сильно озабоченъ?

— Да, онъ былъ очень озабоченъ тѣмъ, какъ бы достать деньги, чтобъ весело провести ночь! возразилъ Гансъ. — Онъ смѣялся, признаваясь мнѣ, что никогда не бралъ шпаги въ руки, во, не смотря на то, божился, что помучитъ своего противника и даромъ не дастъ убить себя…

— А противникъ его искусенъ? спросилъ Родахъ, насупивъ брови.

— Одинъ изъ первыхъ фехтовальщиковъ въ Парижѣ!

— Какъ его зовутъ?

— Молодой человѣкъ не говорилъ мнѣ этого.

Родахъ прошелъ еще нѣсколько шаговъ въ сильномъ волненіи. — Ему невольно и безпрестанно приходилъ на память разговоръ, подслушанный имъ на углу Улицы-Фонтановъ.

Гансъ слѣдовалъ за нимъ, опустивъ голову. Онъ былъ почти увѣренъ, что покровитель, появленіе котораго сначала столько его обрадовало, уже опоздалъ. Какъ отъискать молодаго человѣка въ пестрой толпѣ масокъ? Они имѣли всего только одну ночь срока, потому-что на другой день ему предстоялъ поединокъ… поединокъ неровный, на который молодой Францъ шелъ какъ жертва, готовая пасть!

Пройдетъ нѣсколько часовъ, и надежда, на минуту пробужденная, исчезнетъ навсегда!..

Тѣ же мысли толпились и въ умѣ барона Родаха; но опасенія Ганса не могли сравниться съ боязнію, сжимавшею его сердце… Онъ много страдалъ въ свою жизнь, и въ эту минуту всѣ страданія его пробудились вмѣстѣ, какъ нѣсколько растравленныхъ ранъ… На юношѣ, которому угрожала смерть, сосредоточивались всѣ надежды, всѣ воспоминанія его. Годы и опытность закалили его твердость, научили бороться съ несчастіемъ, и новый ударъ не сразилъ его. По прошествіи нѣсколькихъ минутъ, баронъ внезапно остановился и обратился къ Гансу:

— И ты не отговорилъ его?

— Вспомните, когда вамъ было восьмнадцать лѣтъ, возразилъ торгашъ: — что бы вы отвѣчали тому, кто сталъ бы уговаривать васъ наканунѣ перваго поединка?

— Я былъ безразсудно отваженъ! проговорилъ баронъ.

— Та же горячая, пламенная кровь течетъ въ жилахъ его, продолжалъ торгашъ: — всѣ ужасы ада не заставятъ его отступить на шагъ!

Въ глазахъ Родаха сверкнула молнія.

— Тѣмъ лучше! тѣмъ лучше! проговорилъ онъ какъ-бы невольно.

Гансъ глубоко вздохнулъ, и восторгъ барона прошелъ. Онъ скрестилъ руки на груди и нетерпѣливо топнулъ ногой.

— Однакожь, я долженъ отъискать его! сказалъ онъ. — Времени немного, одна ночь!

— Я ищу его пятнадцать лѣтъ! проговорилъ бѣдный Гансъ.

Родахъ вдругъ поднялъ голову.

— Ты говорилъ, что онъ хотѣлъ взять урокъ фехтованья? спросилъ онъ съ живостію.

— Да; только онъ больше заботился о маскарадѣ.

— Не сказалъ ли онъ, къ какому фехтмейстеру намѣренъ идти?

Гансъ почесалъ лобъ.

— Можетъ-быть и сказалъ, отвѣчалъ онъ: — да я не помню.

— Подумай! подумай! вскричалъ Родахъ съ жаромъ: — вспомни, дѣло идетъ о жизни его!

Бѣдный Гансъ продолжалъ почесывать себѣ лобъ.

— Постойте! проговорилъ онъ: — ахъ, Боже мой! Кажется, онъ сказалъ мнѣ… только я не знаю этого имени… постойте… нѣтъ! не помню!

И онъ съ отчаяніемъ сдавилъ лобъ обѣими руками.

— Постойте! вскричалъ онъ вдругъ: — кажется, онъ сказалъ: «я пойду къ первому фехтмейстеру…»

— Но имя, имя!

— На языкѣ вертится… постойте! вскричалъ продавецъ платья, дѣлая неимовѣрныя усилія, чтобъ преодолѣть свою память: — я слышалъ уже это имя… слышалъ… какъ зовутъ перваго фехтмейстера?

— Гризье.

— Гризье! вскричалъ Гансъ съ радостію.

Родахъ вздохнулъ изъ глубины души.

— Мнѣ кажется, сказалъ онъ: — что съ-тѣхъ-поръ, какъ я пріѣхалъ въ Парижъ, самъ Господь ведетъ меня… Гансъ, другъ мой, наша добрая звѣзда не угасла еще на небѣ!

— Гризье! возразилъ торгашъ: — такъ и есть: Гризье!…

— Онъ будетъ спасенъ, сказалъ Родахъ: — если это тотъ, кого мы ищемъ, на колѣняхъ будемъ благодарить Господа!… А не онъ — такъ тѣмъ лучше для него!

Онъ пожалъ руку Ганса, перебросилъ конецъ плаща черезъ плечо, и скорыми шагами удалился.

Гансъ хотѣлъ еще что-то сказать, но незнакомецъ уже исчезалъ во мракѣ. Только возлѣ фонарей рисовался черный силуэтъ его, да раздавались звуки шпоръ, ударявшихъ о плиты троттуаровъ.

VIII.
Патріархальная семейная жизнь.

Контора банкирскаго дома Гельдберга, Рейнгольда и компаніи, находилась въ улицѣ Виль-л’Эвекъ, въ Предмѣстьи-Сент-Оноре, въ красивомъ зданіи, вѣроятно построенномъ какимъ-нибудь вельможею въ началѣ царствованія Лудовика XVI и послѣ революцій впавшее во власть финансовой знати.

Независимо отъ главныхъ частей зданія, имѣвшихъ аристократическую наружность, г. фон-Гельдбергъ пристроилъ обширные флигеля, въ которыхъ множество писарей и прикащиковъ стальными перьями царапали разлинованную бумагу коммерческихъ книгъ.

Эти писари и прикащики считали себя втрое-важнѣе министерскихъ чиновниковъ. Высокое уваженіе, которымъ пользовался домъ Гельдберга, отражалось и на служащихъ у него.

И точно, любо было смотрѣть на эту образцовую контору. Тамъ, отъ конторщиковъ, украшенныхъ орденами, до старыхъ наполеоновскихъ солдатъ, отворявшихъ двери, все внушало довѣріе, все было въ порядки, спокойно, тихо. Шумъ лакированныхъ ботинокъ заглушали коврики; глаза, ослѣпленные бѣлоснѣжными галстухами, находили отдохновеніе въ зеленыхъ очкахъ.

Въ 1844 году, этимъ домомъ управлялъ Авель-фон-Гельдбергъ, съ двумя главными компаньйонами своего отца: кавалеромъ Рейнгольдомъ и богатымъ иностраннымъ докторомъ, по имени ХозеМира.

Г. фон-Гельдбергъ-отецъ былъ уже очень-старь и истощенъ дѣятельною жизнію. Онъ принадлежалъ къ числу промышленыхъ и безпокойныхъ людей, трудящихся неусыпно, неутомимо и непользующихся плодами своихъ усилій. Эти люди похожи на шелковичныхъ червей, дѣлающихъ себѣ коконы, въ которыхъ они умираютъ. Они накопляютъ мильйоны, а признательные наслѣдники ставятъ имъ мраморные памятники на Кладбищѣ-Отца-Лашеза.

Старикъ Гельдбергъ давно уже удалился отъ дѣлъ. Дѣти и компаньйоны, питавшіе къ нему безпредѣльное уваженіе, увѣряли, будто-бы старикъ вполнѣ наслаждался мирнымъ счастіемъ, заслуженнымъ трудами цѣлой жизни. Это было весьма-вѣроятно. Не смотря на то, въ конторѣ носились слухи, сильно противорѣчившіе мнимому блаженству стараго банкира. Говорили, что онъ совсѣмъ не по доброй волѣ удалился отъ дѣлъ. Послѣ игры, коммерція самое увлекательное изъ всѣхъ занятій. Всѣ знали, что старый Гельдбергъ былъ воплощенная коммерція. Можно ли было послѣ этого повѣрить взезапной любви къ отдыху, успокоенію?… Говорили, что почтенный старикъ сдѣлался жертвой семейнаго заговора. Всѣ возстали противъ него: компаньйоны, сынъ, блистательная г-жа де-Лорансъ, графиня Лампіонъ и даже Ліа, кроткое дитя, съ нѣжною любовью и погіечительностью ухаживавшая за отцомъ.

Если и было принужденіе, такъ ужь во всякомъ случаѣ въ пользу старика: въ этомъ не было никакого сомнѣнія. Три дочери Гельдберга, ангелы кротости, не могли имѣть недобродѣтельныхъ намѣреній; Авель не многимъ уступалъ сестрамъ своими добрыми качествами, а компаньйоны были самые благородные люди, самые великодушные друзья.

Старика заставили предаться покою; отъ него удалили всѣ хлопоты и труды, неприличные уже преклоннымъ лѣтамъ его. Онъ по прежнему былъ главой всего дома, и за власть, отнятую у него, ему платили двойною любовію, удвоеннымъ почтеніемъ. Компаньйоны были его покорнѣйшіе слуги; дѣти обожали его; онъ былъ для всѣхъ идоломъ, — но идоломъ, поставленнымъ подъ стекло.

Старый Гельдбергъ покорился. Онъ уже не мѣшался ни въ какія дѣла, не зналъ, что дѣлалось, и когда компаньйоны просили у него совѣта, онъ на отрѣзъ отказывалъ имъ въ помощи своей многолѣтней опытности.

Гельдбергъ удалился отъ дѣлъ около конца 1838 года, въ самый разгаръ промышленыхъ сатурналій, волновавшихъ всю Францію. До-тѣхъ-поръ, банкирскій домъ его ни разу не отступалъ отъ прямаго пути древнихъ законовъ и обычаевъ. Онъ обиралъ ближняго по древней методѣ: самъ не рискуя ничѣмъ. Доходы его были чисты; счеты ясны; онъ дѣйствовалъ навѣрную, и сундуки его наполнялись хоть не такъ быстро, но постоянно.

Послѣ удаленія стараго Моисея отъ дѣлъ, внезапно произошла быстрая перемѣна. Коммандитство мало-по-малу проникло въ старый домъ; спекуляціи на асфальтѣ были введены кавалеромъ Рейнгольдомъ; Авель и г-жа де-Лорансъ пріобрѣли акціи на желѣзныя дороги. Гельдбергъ и Компанія появились на четвертыхъ страницахъ журналовъ, и сундуки ихъ, превратившіеся въ бочки Данаидъ, поглотили мильйоны, исчезнувшіе Богъ-вѣсть куда.

Не смотря на то, домъ сохранилъ свою прежнюю репутацію строгой честности. Однакожь прежніе корреспонденты говорили, что еслибъ старый Моисей не удалился отъ дѣлъ, то дѣла пошли бы совсѣмъ иначе. Они прибавляли, что честный старикъ видѣлъ, понималъ всѣ эти спекуляціи и сильно горевалъ. Какъ-бы стыдясь показываться, онъ запирался на все то время, пока контора была отперта. Никто не смѣлъ тогда безпокоить его. Онъ хотѣлъ быть одинъ, рѣшительно одинъ, отъ девяти часовъ утра до пяти вечера.

Никто не зналъ, что онъ дѣлалъ въ это время. Тщетно дѣти старались проникнуть тайну отца — они ничего не узнали, а старикъ отвѣчалъ молчаніемъ на всѣ распросы ихъ.

Въ-продолженіе шести лѣтъ, каждый день, безъ всякаго исключенія, дверь комнаты его запиралась и отпиралась въ извѣстные часы.

Между-тѣмъ, въ комнатѣ его не было ничего такого, чѣмъ бы онъ могъ заняться. Онъ не занимался ни живописью, ни точеніемъ, ни механикой; библіотека его состояла изъ однѣхъ еврейскихъ книгъ, за которыхъ лежалъ густой слой пыли: слѣдовательно, онъ и не читалъ. Онъ не спалъ, потому-что постель его всегда оставалась въ томъ видѣ, въ какомъ каммердинеръ оставлялъ ее съ утра.

Что же онъ дѣлалъ?.. Что же онъ дѣлалъ?…

Не писалъ ли своихъ мемуаровъ?

Загадка оставалась неразрѣшенною.

Въ пять часовъ, онъ сходилъ въ залу, очень-спокойно принималъ ласки дочерей, садился обѣдать, и вечеръ проводилъ въ кругу дѣтей.

Отъ пяти часовъ до полуночи онъ велъ патріархальную жизнь.

Часть нижняго этажа была занята конторой. Оффиціальная зала, въ которую собирались компаньйоны и которую называли конференц-залой, находилась въ бель-этажѣ. Остальную часть нижняго этажа занималъ докторъ Хозе-Мира.

Въ бель-этажѣ правую сторону занималъ самъ старикъ. Лѣвую графиня де-Лампіонъ и Ліа. Въ серединѣ же находились парадные покои.

Въ третьемъ этажѣ, Авель устроилъ себѣ красивую временную квартиру, потому-что у него былъ свой домъ въ центръ города. Въ этомъ же этажѣ жилъ и кавалеръ Рейнгольдъ.

За домомъ находился прекрасный большой садъ, выходившій на Улицу-Асторгъ. На концѣ этого сада были два уединенные кіоска, имѣвшіе выходъ на улицу. Обь этихъ кіоскахъ носились забавные слухи. Конторщики разсказывали, что они служили любовнымъ похожденіямъ герцогу де-Барбансаку, прежнему владѣльцу дома. Говорили также, что и герцогиня частенько возвращалась домой въ поздніе часы черезъ одинъ изъ кіосковъ. Впрочемъ, выходъ на улицу былъ какъ-бы нарочно для того устроенъ.

Одинъ изъ старыхъ конторщиковъ разсказывалъ еще, что однажды утромъ онъ собственными глазами видѣлъ, какъ рано утромъ изъ кіоска вышелъ мужчина, закутанный въ плащъ. Товарищи его хотѣли удостовѣриться въ справедливости этихъ словъ и нѣсколько дней сряду караулили на углу Асторгской-Улицы. Но никто не выходилъ, и исторія была забыта…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Было около восьми часовъ вечера, и вся семья Гельдберга собралась въ маленькой гостиной въ бель-этажѣ. Тамъ, обыкновенно, старый Моисей любилъ сидѣть послѣ обѣда. Гостиная эта была убрана со всею роскошью и пышностью, приличною огромному богатству дома Гельдберга. Картины лучшихъ мастеровъ, изображавшія сюжеты изъ Ветхаго Завѣта, украшали стѣны. Мебель отличалась восточными формами и была разставлена по мягкому ковру.

Гостиная была освѣщена двумя подсвѣчниками съ тремя свѣчами, по еврейскому обычаю. Въ одномъ углу стояла красивая курильница въ видѣ жертвенника и распространяла въ воздухѣ благоуханіе.

Возлѣ камина, сидѣлъ г. фон-Гельдбергъ въ единственномъ креслѣ, находившемся въ комнатѣ.

Онъ былъ дряхлый старикъ. Рѣдкіе волосы, бѣлые какъ снѣгъ, вѣнчали лоснящійся его черенъ. Лицо его было желто и перерѣзано безчисленнымъ множествомъ морщинъ. Онъ сидѣлъ согнувшись; подбородокъ его касался груди.

Впрочемъ, онъ былъ весьма-почтеннаго вида. Только по одному можно было узнать въ немъ Моисея Гельда, бывшаго ростовщика Франкфуртской Юденгассе: по маленькимъ сѣрымъ глазамъ, живость которыхъ была умѣрена годами, но въ которыхъ по-временамъ вспыхивалъ еще внутренній огонь.

Онъ сидѣлъ неподвижно, устремивъ довольный взоръ на дѣтей, собравшихся вокругъ его.

Возлѣ него сидѣла на подушкахъ старшая дочь его, Сара, — г-жа де-Лорансъ. При свѣчахъ, красота ея была ослѣпительна. Черные глаза ея сверкали; нѣсколько рядовъ коралловъ придавали еще болѣе блеска чернымъ какъ смоль волосамъ ея. Вообще она походила на одну изъ поэтическихъ восточныхъ жрицъ радости… Она полулежала на подушкахъ, опершись на ручку кресла отца. Въ этомъ положеніи всѣ формы ея обрисовывались плѣнительно. Въ рукахъ ея была книга, которую она читала отцу тихимъ, нѣжнымъ голосомъ.

За нею, мужчина лѣтъ сорока, разговаривалъ съ Эсѳирью, второю дочерью Моисея.

Этотъ человѣкъ былъ слабаго сложенія; на лицѣ его было написано страданіе, и по-временамъ болѣзненныя судороги искажали блѣдное лицо его. Въ промежуткахъ между судорогами лицо его было благородно, даже прекрасно; но эти минуты были весьма-рѣдки и коротки; чаще же всего онъ гримасничалъ, не въ состояніи будучи преодолѣть искажавшихъ его судорогъ.

Разговаривая съ графиней, онъ часто посматривалъ на Сару, отвѣчавшую нѣжными улыбками на его взгляды и протягивавшую къ нему иногда свою бѣлую ручку.

Человѣкъ этотъ былъ биржевой агентъ Леонъ де-Лорансъ, мужъ старшей дочери г. фон-Гельдберга.

Старый Моисей смотрѣлъ на нихъ съ видимымъ удовольствіемъ. Когда они сжимали другъ другу руку, старикъ улыбался, и когда Сара продолжала читать, онъ ласково кивалъ зятю головою. Сара была любимая дочь старика; онъ называлъ ее Малюткой, и всѣ въ семьѣ подражали отцу.

На киванье тестя биржевой агентъ отвѣчалъ улыбкой, въ которой Моисей видѣлъ одно только счастіе; но въ этой улыбкѣ было болѣе грусти… скрытой, подавленной, убійственной грусти!.. Въ ней можно было прочесть терпѣливыя страданія человѣка, долго боровшагося съ несчастіемъ, но наконецъ потерявшаго всю надежду…

Видѣвшіе его вмѣстѣ съ женою думали, что, вѣроятно, любовь служила ему утѣшеніемъ въ тайныхъ страданіяхъ: Сара была такъ прелестна, и они, по-видимому, такъ хорошо понимали другъ друга! Грусть мужа приписывали единственно болѣзни: онъ умиралъ, и страдалъ тѣмъ болѣе, что въ жизни былъ такъ невыразимо-счастливъ…

Эсѳирь, разговаривавшая съ нимъ въ эту минуту, ни мало не походила на сестру: она была высокая, красивая женщина во всемъ блескѣ молодости. Черты ея были правильнѣе чертъ Сары; но въ общности ихъ было менѣе прелести. Въ полной и роскошно развитой таліи ея не доставало женской граціи. Выраженіе ея лица было холодно и, казалось, въ глазахъ не доставало мысли.

Эсѳирь была графиня, но графиня Лампіонъ. Титулъ нравился ей, фамилія надоѣдала. Одни недоброжелатели называли ее госпожей Лампіонъ; друзья же забывали непріятную, неблагозвучную фамилію пэра Франціи и называли ее просто графиней Эсѳирью.

Съ другой стороны камина, сидѣла за пяльцами младшая дочь Моисея Гельда.

Ліѣ было только восьмнадцать лѣтъ. Талія ея, уже развитая, была совершеннѣе таліи Эсѳири и граціознѣе таліи Сары. На нѣжномъ, задумчивомъ лицѣ ея исчезалъ еврейскій типъ. Надъ прелестнымъ, бѣлымъ челомъ вились густыя, шелковистыя кудри съ каштановыми отливами. На устахъ — была серьёзная, задумчивая улыбка.

Красота Ліи заключалась не въ однѣхъ внѣшнихъ формахъ. Умъ блисталъ въ глазахъ ея. Въ рѣдкихъ улыбкахъ ея выражалась доброта и искренность. Она была еще очень-молода; но, вѣроятно, въ душѣ ея были уже воспоминанія, потому-что маленькіе пальцы ея разсѣянно водили иглой, и голова иногда задумчиво опускалась на грудь…

Когда Сара прерывала чтеніе, взоръ ея иногда останавливался на младшей сестрѣ; и въ эти минуты въ глазахъ Малютки было что-то злобное, коварное.

Ліа не замѣчала этого. Она ничего не замѣчала. Разговоръ агента съ Эсѳирью долеталъ до слуха ея невнятнымъ ропотомъ. Она сама бесѣдовала съ своимъ сердцемъ, и сердце ея произносило только одно имя.

У Ліи была тайна. Сара не любила младшей сестры, а мадамъ Батальёръ была подкуплена Сарой…

Посреди комнаты, за карточнымъ столомъ, играли въ трикъ-тракъ кавалеръ фон-Рейнгольдъ и докторъ Хозе-Мира.

Молодой Авель Фон-Гельдбергъ смотрѣлъ на игру съ видомъ человѣка скучающаго.

Авелю былъ двадцать-восьмой годъ. Онъ былъ стройный, красивый молодой человѣкъ, украшенный приличнымъ количествомъ волосъ на щекахъ, подбородкѣ и надъ губами; на немъ очень-граціозно сидѣлъ фешёнебльный костюмъ нашего времени, такъ-часто обезображивающій людей самыхъ стройныхъ. Лицомъ онъ походилъ на графиню Лампіонъ. Видно было, что онъ отличался блистательнымъ умомъ; но за то въ высшей степени обладалъ свѣтскимъ лоскомъ, который придаетъ умъ глупцамъ, и дѣлаетъ умныхъ людей глупцами.

Онъ ужасно скучалъ въ эту минуту. По патріархальному обычаю, всѣ члены дома Гельдберга должны были пробыть часа два-три послѣ обѣда съ старикомъ-отцомъ. Авель зѣвалъ, но не уходилъ, и для развлеченія думалъ о ножкахъ танцовщицы или о славной рыси своей любимой лошади.

Кавалера фон-Рейнгольда мы описывать не будемъ. Читатели знакомы уже съ пріятной физіономіей человѣка въ бѣломъ пальто.

Что же касается до доктора Хозе-Мира, то двадцать лѣтъ времени не произвели ни малѣйшей перемѣны въ его наружности. Онъ не помолодѣлъ и не состарѣлся: онъ былъ все также худощавъ, блѣденъ и холоденъ; лѣта его были также загадочны.

По-временамъ, онъ обращалъ суровый взглядъ на госпожу де-Лорансъ.

Рейнгольдъ же въ то время улыбался украдкой, но не говорилъ ничего, потому-что за нимъ зѣвалъ Авель.

Вскорѣ голосъ госпожи де-Лорансъ сталъ ослабѣвать, притворно ли или въ-самомъ-дѣлѣ отъ усталости.

Старый Моисей погладилъ морщинистою рукою прекрасные черные волосы дочери.

— Довольно, Малютка, довольно, сказалъ онъ ласково: — ты устала… отдохни.

Госпожа де-Лорансъ закрыла книгу и поцаловала руку отца.

— Читай ты теперь, Ліа, сказала она, вставая.

Молодая дѣвушка отошла отъ пялецъ и сѣла на подушку, у ногъ старика.

Авель же занялъ мѣсто, оставленное младшей сестрой и протянулъ ноги.

Малютка подошла къ столу. Безпокойный взоръ агента слѣдилъ за нею.

Она сѣла возлѣ кавалера фон-Рейнгольда. Впалые глаза доктора устремились на нее съ ужаснымъ выраженіемъ…

ІХ.
Любящіеся супруги.

Кавалеръ съ сладкою любезностью поклонился госпожѣ де-Лорансъ.

— Продолжайте вашу игру, сказала Малютка: — вы можете разговаривать со мною играя… Здоровы ли вы, докторъ?

Хозе-Мира холодно и важно поклонился.

— Кавалеръ, продолжала Малютка: — скоро ли ваша свадьба?

Рейнгольдъ поправилъ волосы.

— Сударыня, возразилъ онъ: — о свадьбѣ я не могу еще ничего сказать… но все идетъ хорошо, очень-хорошо!

— Такъ что же вы мѣшкаете?

— Мадмуазель д’Одмеръ не приняла еще моего предложенія… но мать ея…

— Фи, кавалеръ! вскричала Малютка смѣясь: — не-уже-ли такой человѣкъ, какъ вы, долженъ идти по избитой дорогѣ старой школы?…

— Хе, хе, хе! произнесъ Рейнгольдъ.

— Не-уже-ли вы должны осаждать мать, чтобъ побѣдить дочь?…

— Средство это, быть-можетъ, очень-старо; но оно вѣрно.

— Какъ вамъ не стыдно!

Кавалеръ нѣжно и самодовольно улыбнулся, выставивъ на показъ два ряда бѣлыхъ вставпыхъ зубовъ.

— Вы заставите меня думать, продолжала Сара, — что страшитесь соперника…

— О! возразилъ Рейнгольдъ: — Дениза еще такъ молода!…

— Берегитесь, кавалеръ; она очень-хороша собою!… Но играйте, ради Бога, а не то мосьё де-Лорансъ прійдетъ сюда съ своими супружескими приторностями.

Рейнгольдъ захохоталъ и весело продолжалъ играть.

Длинное лицо Хозе-Мира осталось строгимъ и неподвижнымъ.

Биржевой агентъ продолжалъ искоса смотрѣть на жену. — Авель зѣвалъ. — Ліа читала. — Прекрасная графиня Лампіонъ казалась статуей скуки.

— Желаю вамъ успѣха, продолжала Малютка: — мамзель д’Одмеръ очень-богата… слѣдовательно, прекрасная партія!

— Все удается тому, кто умѣетъ ждать, возразилъ кавалеръ: — притомъ же, мнѣ уже пора насладиться супружескимъ счастіемъ.

Малютка невольно усмѣхнулась и отвернулась. Взоръ ея встрѣтилъ взоръ агента, и она ласково кивнула ему головой.

— Сударыня, продолжалъ кавалеръ: — смотря на васъ, невольно полюбишь супружескую жизнь…

Лицо доктора приняло сатанинское выраженіе.

— Правда, возразила Сара, не переставая улыбаться: — мосьё де-Лорансъ счастливый смертный!…

Она посмотрѣла Рейнгольду въ лицо, и. въ глазахъ ея было что-то коварное, ѣдкое.

— Желаю и вамъ такого же счастія, прибавила она.

Кавалеръ невольно опустилъ глаза.

Докторъ продолжалъ медленно кидать кости, не спуская взора съ Сары.

Она приблизилась къ столу и шепнула Рейнгольду на ухо:

— А молодой человѣкъ?… Кончено?

— Какой молодой человѣкъ? спросилъ кавалеръ.

— Сынъ дьявола?…

Рейнгольдъ вздрогнулъ и изъ-подлобья посмотрѣлъ на доктора, по-видимому совершенно занятаго игрой.

— Что же? продолжала г-жа де-Лорансъ: — вы онѣмѣли?

— Сударыня, проговорилъ Рейнгольдъ: — я не зналъ, что вамъ извѣстно…

— Мнѣ все извѣстно, кавалеръ, все…

— Я вижу, возразилъ кавалеръ съ любезностью: — что отъ васъ трудно скрыть тайну… но есть вещи, которыхъ не слѣдуетъ повѣрять дамамъ…

Малютка нетерпѣливо пожала плечами…

— Повѣрьте, сказала она: — что я не хуже васъ умѣю быть скромной… притомъ же, я не знаю этого молодаго человѣка… я вполнѣ одобряю способъ, придуманный вами, чтобъ отослать его во владѣнія отца…

— Какъ, отца? повторилъ Рейнгольдъ съ изумленіемъ.

— Дьявола! проворчалъ докторъ, весьма-довольный этой мрачной шуткой.

Рейнгольду было какъ-то неловко. Слова г-жи де-Лорансъ касались Франца и порученія, возложеннаго на Вердье. Кавалеръ поступилъ въ этомъ случаѣ неосторожно. Онъ вступилъ въ прямыя сношенія съ негодяемъ, которому было поручено вовлечь Франца въ неравный поединокъ. Это могло окомпрометтировать его. Къ довершенію же бѣды, тайна его была въ рукахъ женщины… Женщины, которая могла сдѣлаться его врагомъ… Женщины, способной на все!..

Но нельзя было болѣе скрываться. Сара знала все; слѣдовательно, надобно было во всемъ признаться.

— Надѣюсь, сударыня, продолжалъ Рейнгольдъ: — что вы извините мою откровенность, и не разсердитесь за то, что я объяснился безъ обиняковъ… Повторяю, мнѣ было бы пріятнѣе, еслибъ моя тайна не была вамъ извѣстна… но такъ-какъ кто-то счелъ нужнымъ увѣдомить васъ обо всемъ, прибавилъ онъ, бросивъ ядовитый взглядъ на Португальца, оставшагося холоднымъ: — то я двумя словами отвѣчу на вашъ вопросъ… Домъ Гельдберга можетъ быть спокоенъ: молодой человѣкъ, будь онъ хоть сыномъ дьявола, какъ вы говорите, — скоро не будетъ въ состояніи вредить намъ.

— Такъ дѣло еще не кончено? спросила г жа де-Лорансъ.

— Завтра утромъ все будетъ кончено.

Малютка опустила голову на спинку стула.

— Какъ долго! произнесла она небрежно: — мнѣ кажется, еслибъ мнѣ была нужна чья-нибудь смерть, я умѣла бъ обоидтись и безъ посторонней помощи.

— Сладко было бы умереть отъ вашей руки!.. началъ-было Рейнгольдъ, но Сара встала и прервала комплиментъ его.

— Какая безконечная партія! сказала она: — простите, кавалеръ, но я должна отнять у васъ вашего партнёра… вы сами сейчасъ видѣли, что докторъ мнѣ очень-полезенъ, открывая мнѣ чрезвычайно-любопытныя вещи…

Португалецъ отодвинулъ стулъ и всталъ. Рейнгольдъ отошелъ, низко поклонившись.

Малютка опустила бѣлую ручку на руку доктора.

— Что новаго? спросила она.

— Ничего, отвѣчалъ Мира.

— Опасаетесь ли вы еще будущихъ платежей?

— Очень.

— Писалъ ли фан-Прэтъ?

— Два раза со вчерашняго дня,

— А лондонскій домъ?

— Яносъ Георги угрожаетъ рѣшительными мѣрами, если къ десятому числу мы не заплатимъ ему.

— Сколько ему должны?

— Девять-сотъ тысячь франковъ.

— А фан-Прэту?

— Вдвое болѣе.

— А сколько въ кассѣ?

— Нѣсколько сотъ луидоровъ.

Эти слова были произнесены скоро и такимъ тономъ, какъ-будто дѣло шло о самыхъ незначительныхъ предметахъ. Хозе-Мира былъ холоденъ и неподвиженъ; Малютка небрежно опиралась на его руку.

Она промолчала нѣсколько секундъ, потомъ произнесла шопотомъ:

— Дайте мнѣ оставшіеся луидоры.

— Завтра вы ихъ получите, возразилъ докторъ не колеблясь.

Сара не поблагодарила.

— Сейчасъ, другъ мой, сказала она нѣжно мужу, издали смотрѣвшему на нее съ безпокойствомъ.

Но вмѣсто того, чтобъ удалиться отъ доктора, она съ силой сжала руку его.

— Мосьё де-Лорансу, кажется, лучше? сказала она.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Мира.

— Посмотрите на него хорошенько… Вы человѣкъ ученый… скажите, долго ли онъ можетъ еще прожить?

Мира обратилъ взоръ къ биржевому агенту, лицо котораго въ эту минуту страшно искажалось нервическими судорогами.

Докторъ покачалъ головой.

— Можетъ-быть, годъ, возразилъ онъ: — а можетъ-быть и мѣсяцъ.

Вздохъ, вырвавшійся изъ груди Малютки, противорѣчилъ улыбкѣ, несходившей съ лица ея.

Докторъ смотрѣлъ на нее пристально. Рука его дрожала; сердце сильно билось; виски были холодны и влажны; волненіе его, до-тѣхъ-поръ скрытое, становилось замѣтнымъ.

— Вы страстно любите! произнесъ онъ глухимъ голосомъ, исполненнымъ отчаянія.

— Да, отвѣчала Сара.

Молнія сверкнула въ глазахъ доктора, и щеки его покрылись синеватою блѣдностью.

Малютка отпустила руки его и громко, весело засмѣялась.

Смѣхъ рѣдко раздавался въ маленькой гостиной Моисея Гельдберга.

Авель не дозѣвнулъ; полусонная Эсѳирь оглянулась; Рейнгольдъ приблизился; биржевый агентъ улыбнулся, какъ-бы успокоившись.

Докторъ стоялъ неподвиженъ и съ изумленіемъ смотрѣлъ на Сару.

— Ха, ха, ха! вскричала она, опустившись на стулъ. — Докторъ чрезвычайно-забавенъ!… Леонъ, знаешь ли, что онъ мнѣ говорилъ?.. Ты никакъ не угадаешь!

Биржевой агентъ и не намѣревался угадывать.

Малютка продолжала хохотать.

— Докторъ, сказала она отрывисто, какъ-бы утомленная смѣхомъ: — докторъ хочетъ идти со мною въ маскарадъ!

Хозе-Мира отступилъ съ изумленіемъ.

— Браво! вскричалъ Авель.

— Брависсимо! прибавилъ Рейнгольдъ.

— Такъ что же? вскричалъ агентъ развеселившись: — отъ-чего же нѣтъ?

Докторъ опустилъ глаза и не смѣлъ поднять ихъ.

— Вы насмѣхаетесь надо мною, мосьё де-Лорансъ, проворчалъ онъ, едва шевеля губами: — но я не сержусь на васъ: надо мною смѣются, а васъ убиваютъ!

Никто не разслышалъ этихъ словъ.

Пробило девять часовъ. Авель сталъ радостно потирать руки, Эсѳирь проснулась, Ліа закрыла книгу.

Старый Моисей поцаловалъ въ лобъ каждаго изъ своихъ дѣтей, а Сару два раза; потомъ удалился къ себѣ и уснулъ съ спокойною совѣстью, съ счастіемъ за сердцѣ. Ему снились кроткія улыбки дочерей. Ему нечего было болѣе желать въ этомъ мірѣ: онъ былъ счастливъ, вполнѣ счастливъ!…

Молодой Фон-Гельдбергъ ускакалъ въ клубъ.

Выходя изъ комнаты, Малютка шепнула Эсѳири:

— Прійдешь?

— Пріиду, отвѣчала Эсѳирь.

— Такъ до свиданія!

Сестры разстались, и Сара уѣхала съ мужемъ. Дорогой она не сказала ему ни слова.

— Ты никуда не поѣдешь сегодня, Сара? спросилъ г. де-Лорансъ, выходя изъ кареты.

— Не знаю, небрежно отвѣчала Малютка.

Нѣсколько минутъ спустя, мужъ и жена сѣли вмѣстѣ близь камина въ спальной г-жи де-Лорансъ. Это была прелестная комнатка, убранная Сарой по ея вкусу; а у нея было много вкуса. Все окружающее ее было исполнено граціи.

Молчаніе, начавшееся въ каретѣ, продолжалось и у камина. Г. де-Лорансъ, казалось, успокоился, и судороги его нѣсколько унялись. Онъ смотрѣлъ на жену, раздѣвшуюся и накинувшую за обнаженныя плечи легкій, прозрачный пеньвуаръ.

Десять лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ женился на ней; десять лѣтъ уже Парижъ считалъ его счастливѣйшимъ изъ смертныхъ, и съ каждымъ годомъ онъ открывалъ новыя прелести въ своей Сарѣ; каждый день она казалась ему прелестнѣе, моложе; онъ любилъ ее страстно.

Въ минуту спокойствія лицо его было прекрасно. Во взглядѣ его, устремленномъ на жену, выражалась любовь неограниченная, безпредѣльная…

Малютка опустилась въ кресло и, по-видимому, совсѣмъ забыла о мужѣ; глаза ея были устремлены въ потолокъ, а маленькая ножка стучала по ковру.

Десять часовъ давно пробило. Сара позвала служанку. На лицѣ г. де-Лорана выразилось безпокойство. Служанка вошла.

— Ты можешь идти спать, сказала ей Сара.

Лицо г. де-Лоранса прояснилось, и онъ вздохнулъ, какъ-бы избавившись отъ великой опасности.

Сара опять устремила глаза въ потолокъ, и опять мѣрно застучала ножкой.

За нѣсколько минутъ до одиннадцати часовъ, она опять взглянула на часы и тогда только замѣтила присутствіе мужа. Она посмотрѣла на него ласково, почти дружески. Этотъ взглядъ сладостно, утѣшительно проникъ въ душу агента.

— О чемъ ты задумался, Леонъ? спросила Сара улыбаясь.

— Я думаю о тебѣ.

— Вѣчно обо мнѣ! проговорила молодая женщина съ сантиментальнымъ вздохомъ.

Г. де-Лорансъ всталъ и, сѣвъ возлѣ Малютки, взялъ ея руку и долго, долго цаловалъ ее.

— Вѣчно о тебѣ! повторилъ онъ: — вѣчно!.. Что ты ни дѣлай, Сара, а не заставишь меня разлюбить тебя!

Малютка еще нѣжнѣе прежняго взглянула за него.

— Бѣдный Леонъ! проговорила она: — какъ ты добръ, и какъ бы я желала тебя осчастливить!..

— Ты легко можешь это сдѣлать, Сара… однимъ словомъ, однимъ взглядомъ, одной улыбкой!..

Головка Сары опустилась на плечо его, и мягкіе черные волосы ея коснулись щеки биржеваго агента… онъ поблѣднѣлъ отъ избытка счастія…

— Ты хорошъ собою, Леонъ, проговорила она: — ты добръ, благороденъ, великодушенъ… ты имѣешь все, чтобъ быть любимымъ…

Г. де-Лорансъ прижалъ руку къ сильно-бившемуся сердцу. Голосъ Малютки принялъ еще нѣжнѣйшее выраженіе.

— И я сама не знаю, отъ-чего не могу любить тебя! прибавила она, покачавъ головою.

Биржевой агентъ вздрогнулъ; холодъ пробѣжалъ по его жиламъ, какъ-будто бы его поразили кинжаломъ въ самое сердце.

Сара продолжала смотрѣть на него нѣжнымъ, спокойнымъ взглядомъ, подобнымъ яду, остающемуся въ ранѣ послѣ нанесеннаго удара.

— Вы жестоки! сказалъ г. де-Лорансъ съ глубокою горестію, но безъ гнѣва. — Вы знаете, Сара, что этимъ убиваете меня… Сжальтесь же хоть разъ надо мною, и не произносите словъ, заставляющихъ меня страдать такъ сильно!..

Лицо его, за минуту еще прекрасное и спокойное, было теперь искажено судорогами. Глаза его прищурились, лобъ безпрестанно покрывался морщинами.

Малютка продолжала нѣжно и кротко улыбаться.

— Я откровенна, сказала она: — и вы напрасно сердитесь зато, что я говорю вамъ правду… Но оставимте разговоръ, непріятный для васъ… Откройте, пожалуйста, окно.

Мужъ повиновался, не спрашивая зачѣмъ.

Когда онъ шелъ къ окну, Малютка слѣдовала за нимъ взоромъ. Она не перемѣнила положенія; по въ глазахъ ея было что-то коварное.

Г. де-Лорансъ отворилъ окно, и струя холоднаго воздуха проникла въ нагрѣтую атмосферу спальни. На улицѣ все было тихо, пусто.

— Что вы видите? спросила Малютка.

— Ничего, отвѣчалъ биржевой агентъ: — только за углу стоитъ коляска.

— Хорошо, возразила Сара: — закройте окно… холодно.

Мужъ опять повиновался.

Когда онъ обернулся, чтобъ воротиться на свое мѣсто, жена его стояла передъ зеркаломъ и приглаживала волосы. Онъ не сѣлъ.

— Ты ляжешь спать, Сара? сказалъ онъ. — Мнѣ пора идти.

— Какъ тебѣ правится моя прическа? спросила Малютка вмѣсто отвѣта.

— Она очаровательна!.. Тебѣ все къ-лицу!

— Безъ лести?

— Могу ли я льстить?..

Сара съ кокетствомъ посмотрѣла на него.

— Останься, сказала она тихимъ голосомъ: — останься, прошу тебя.

Г. де-Лорансъ сѣлъ съ радостію.

Сара пригладила волосы и вынула изъ шкафа черное атласное домино и бархатную маску.

Бѣдный мужъ задрожалъ.

— Сударыня! вскричалъ онъ: — что вы хотите дѣлать?

Малютка разложила домино на кушетку и долго выбирала платье между множествомъ нарядовъ, висѣвшихъ въ гардеробѣ.

— То же, что обыкновенно дѣлаютъ, когда наряжаются, возразила она небрежно. — Коляска, которую вы видѣли, ждетъ меня.

Де-Лоранъ насупилъ брови; гнѣвное, повелительное слово готово было сорваться съ языка его. Возмущенное достоинство говорило ему, что онъ имѣетъ право приказывать… но у него не доставало твердости. Любовь лишила его воли; страсть сдѣлала его рабомъ; десять лѣтъ провелъ онъ въ постоянной борьбѣ; десять лѣтъ имѣли на характеръ его дѣйствіе полустолѣтія… Онъ сопротивлялся сначала, былъ силенъ, твердъ; но сила и твердость его истощились въ постоянной борьбѣ, преодолѣвшей его сопротивленіе. Теперь въ слабомъ тѣлѣ его оставалась слабая душа; и физическое страданіе, возбуждавшее сожалѣніе свѣта, было только наружнымъ выраженіемъ моральной пытки.

Онъ промолчалъ…

Малютка сбросила пеньйуаръ и подошла къ зеркалу, чтобъ затянуть шнурки корсета.

Г. де-Лоранъ страдалъ невыразимо. Судороги подергивали и искажали лицо его, но онъ молчалъ, и только во взорѣ выражалось все его отчаяніе.

Пальцы Сары проворно затягивали шелковую тесьму корсета, и съ каждой секундой болѣе и болѣе обрисовывалась прелестная ея талія. Завязавъ тесьму, она надѣла выбранное ею платье и сама старалась застегнуть его сзади.

Г. де-Лорансъ съ трудомъ переводилъ дыханіе. Онъ всталъ, чтобъ уйдти отъ зрѣлища, пожиравшаго его внутренность.

— Останься, Леонъ, останься, сказала Сара: — ты мнѣ нуженъ, другъ мой.

— Сударыня, проговорилъ г. де-Лорансъ задыхающимся голосомъ: — пощадите меня!.. вы видите, какъ я страдаю…

— Какое ребячество! вскричала Малютка съ граціозной улыбкой: — посудите сами, Леонъ: слуги нескромны… и если я позову служанку, завтра весь Парижъ будетъ знать нашу тайну…

Съ безжалостнымъ намекомъ произнесла она предпослѣднее слово. Агентъ остановился въ нерѣшимости.

— Помогите мнѣ, продолжала Сара: — я не могу застегнуть платья… помогите…

Лорансъ подошелъ къ ней, блѣдный какъ смерть. Всѣ считали его счастливымъ, и онъ чрезвычайно дорожилъ этимъ мнѣніемъ. Счастіе его было бы такъ велико въ дѣйствительности, что онъ дорожилъ даже предположеніемъ о немъ.

Онъ приблизился и дрожащими руками прикоснулся къ платью; но руки дрожали…

— Не могу! произнесъ онъ жалобнымъ голосомъ: — клянусь честью, не могу!

Сара только поворотила голову и кивнула ею какъ-бы для того, чтобъ придать ему терпѣнія. Яркій румянецъ горѣлъ на щекахъ ея; глаза сверкали… никогда она не была такъ прекрасна!.. Ноги Лоранса подкосились; онъ упалъ на колѣни.

— Не могу! повторилъ онъ машинально и опустивъ голову.

— Попытайтесь, возразила Сара. — Полноте, будьте же поуслужливѣе!

Агентъ съ отчаяніемъ всплеснулъ руками; слезы брызнули изъ глазъ его.

— Послушайте! сказалъ онъ: — я знаю, что проживу недолго… подождите нѣсколько мѣсяцевъ, Сара… нѣсколько недѣль, если хотите… Когда я умру, вы будете свободны…

Сара пожала плечами съ улыбкой.

— Вы проживете сто лѣтъ! возразила она. — Всѣмъ извѣстно, что нервная боль — вѣрный признакъ долголѣтія!.. Ради Бога, поспѣшите!.. Мнѣ некогда…

— Сара! Сара! продолжалъ несчастный умоляющимъ голосомъ: — вы знаете, что я исполняю малѣйшія ваши прихоти?.. Строго бы осудилъ свѣтъ страсть, таящуюся въ груди вашей: я скрылъ все, я даже помогалъ вамъ… Сколько разъ провожалъ я васъ изъ дома ночью?.. Но вы уходили, чтобъ играть, Сара… Въ женщинѣ страсть къ игрѣ большой порокъ, по я забывалъ все изъ любви къ вамъ!.. Въ эту же ночь вы уходите изъ дома не для игры…

Сара ласково взяла мужа за руку, чтобъ заставить его встать, и спросила:

— Ну, что?.. Кончили ли вы?

Лорансъ схватился обѣими руками за голову; потомъ скоро всталъ и гордо поднялъ голову.

— Сударыня, сказалъ онъ голосомъ, которому негодованіе придало твердость: — я не хочу, чтобъ вы выходили!

Малюгка отступила отъ него и скрестила на груди руки. Грудь ея высоко подымалась; глаза метали молніи; страшно было взглянуть на нее.

— Вы не хотите! повторила она съ разстановкой, громкимъ, звучнымъ голосомъ.

Биржевой агентъ не отвѣчалъ. Около секунды онъ выдерживалъ неподвижный, грозный взглядъ жены… потомъ глаза его опустились.

На лицѣ Сары опять появилась улыбка, и она обратилась къ мужу спиной.

Лорансъ застегнулъ платье.

Сара надѣла домино и указала мужу на свѣчку.

— Посвѣтите мнѣ, сказала она.

Вмѣсто того, чтобъ выйдти на большую лѣстницу, она пошла въ комнату мужа. Тамъ была круглая лѣстница, ведшая въ контору, которая находилась въ нижнемъ этажѣ. Проходя черезъ комнату мужа, Малютка взяла ключъ съ камина, и имъ отворила дверь изъ конторы на улицу.

Не переступивъ еще за порогъ, она пожала руку мужу… рука эта была холодна какъ ледъ.

— До завтра! сказала она, весело выскочивъ на улицу.

Г. де-Лорансъ долго оставался на одномъ мѣстѣ, неподвижный, блѣдный, какъ мертво цъ.

— Пойду за нею! вскричалъ онъ, по тотчасъ же прибавилъ: — нѣтъ, нѣтъ!.. Я умру, если увижу!

Медленно и придерживаясь за перилы, взобрался онъ по лѣстницѣ къ себя и пошелъ въ комнату Сары. Тамъ онъ опустился на кресло, на которомъ прежде сидѣла Малютка и черезъ спинку котораго былъ перекинутъ пеньйуаръ ея. Онъ тяжело дышалъ; въ груди его слышалось глухое хрипѣніе… Вдругъ онъ схватилъ пеньйуаръ и съ безумнымъ упоеніемъ прижалъ къ нему губы.

— Она лишила меня всего, произнесъ онъ: — состоянія, чести… и жизни!.. Но я люблю ее, люблю!..

X.
Зала Гризье.

Сердце Франца было полно. Любовь его къ мадмуазель д’Одмеръ было чувство серьёзное, глубокое. Помышляя о Денизѣ, онъ старался быть возмужалымъ, укрощалъ порывы дѣтской радости, сосредоточивался въ самомъ-себѣ и наслаждался своимъ счастіемъ.

Дениза открыла предъ нимъ свою душу; она любила его, и все исчезало передъ этою мыслію: и предстоящій поединокъ, и удовольствія послѣдней ночи карнавала… Все это длилось, однакожь, не болѣе получаса; потомъ рѣзвая натура его взяла верхъ надъ томностью и мечтательностью; ему стало стыдно своихъ вздоховъ.

— Ей будетъ принадлежать послѣдняя мысль моя, проговорилъ онъ: — умирая, я произнесу ея имя… но до-тѣхъ-поръ, morbleu! надобно пожить — и пожить весело!

Разсуждая такимъ-образомъ, онъ шелъ по линіи бульваровъ, на которой толпился народъ; завернулъ въ первый попавшійся ресторанъ и пообѣдалъ очень-умѣренно, во-первыхъ, потому-что счастіе лишило его аппетита, а во-вторыхъ, для того, чтобъ не слишкомъ умалить свое сокровище.

За десертомъ онъ нѣсколько успокоился. Только одна половина мыслей его принадлежала Денизѣ; другая половина раздѣлялась на множество предметовъ: онъ думалъ о фехтованіи, о поединкѣ, о блистательномъ костюмѣ, о шампанскомъ, искрящемся въ длинныхъ рюмкахъ, о черныхъ глазкахъ, на него устремленныхъ… Въ этой смѣси была нѣкотораго рода профанація. Францъ понялъ это и насильно изгналъ воспоминаніе о Денизѣ изъ ума своего, чтобъ не ставить ея въ параллель съ мечтами чувственныхъ наслажденій.

Онъ откинулъ назадъ длинныя кудри шелковистыхъ волосъ, гордо, рѣшительно поднялъ голову, выходя изъ ресторана, и прямо отправился къ костюмеру, въ Вивьеннскую-Улицу. Тамъ онъ выбралъ себѣ костюмъ пажа среднихъ вѣковъ. То былъ миленькій костюмъ, въ которомъ сливались бархатъ, шелкъ, кружева и золото безъ большой исторической вѣрности, по съ рѣдкимъ вкусомъ.

Францъ примѣрилъ его и посмотрѣлся въ зеркало.

Жена костюмера подала ему дамскій билетъ и засмѣялась.

— Надѣньте маску, сказала она: — и васъ пропустятъ даромъ.

Францъ опять раздѣлся.

— Я прійду сюда одѣться въ полночь, сказалъ онъ.

Жена костюмера долго смотрѣла ему вслѣдъ, какъ-бы желая вознаградить себя за множество непріятныхъ физіономій, которыя представлялись ей въ этотъ день.

На углу бульвара и Монмартрскаго-Предмѣстья есть узкій, длинный переулокъ, передъ которымъ всегда стоятъ три или четыре экипажа. Францъ вошелъ въ него и, подошедъ къ одному дому, спросилъ о чемъ-то привратника. Тотъ указалъ ему 3-й нумеръ, на дворѣ.

Францъ, вѣроятно, долго бы проискалъ, еслибъ не услышалъ топанья и звука шпагъ, ударявшихся одна о другую. Онъ постучался и вошелъ въ залу средней величины, наполненную людьми въ маскахъ и съ рапирами въ рукахъ.

Францъ вошелъ въ залу Гризье, фехтмейстера-литератора, ученики котораго принцы и поэты, — фехтмейстера, съумъвшаго придать мысль рапирѣ и возведшаго свое искусство на высокую степень разумнаго искусства.

Нашъ молодой человѣкъ съ робостью остановился у входа. Страшный шумъ и суматоха оглушили его; онъ не скоро могъ прійдти въ себя.

Окинувъ все собраніе быстрымъ взоромъ, Францъ рѣшился наконецъ выйдти впередъ и спросить, гдѣ Гризье.

Ему указали на человѣка въ синемъ фракъ, наблюдавшаго за дѣйствіями своихъ учениковъ.

Францъ пробрался до него и сказалъ ему нѣсколько словъ тихимъ голосомъ. Фехтмейстеръ осмотрѣлъ его съ головы до ногъ.

— Извольте, отвѣчалъ онъ молодому человѣку: — я къ вашимъ услугамъ.

Гризье снялъ фракъ, надѣлъ кожаный нагрудникъ и маску. Но надобно было выждать, чтобъ очистилось мѣсто. Францъ спокойно осмотрѣлъ присутствующихъ.

Въ залѣ Гризье собиралось лучшее общество. Тамъ было нѣсколько молодыхъ русскихъ дворянъ, Англичане, Испанцы; тамъ были Александръ Дюма, великій романистъ нашего времени; Рожё де-Бовуаръ, умный разсказчикъ; Гриммъ, остроумный критикъ… Съ тайною завистью смотрѣлъ Францъ, какъ ловко они владѣли рапирами, съ какою быстротою и живостью наносили и отражали удары.

Наконецъ, Гризье поставилъ его въ позицію и далъ ему рапиру въ руки.

— Жаль, сказалъ онъ: — народа слишкомъ много… Извольте слушать внимательно!..

По объясненію искуснаго учителя, Францъ въ нѣсколько минутъ понялъ первыя правила фехтовальнаго искусства.

— Устали вы? спросилъ Гризье, по прошествіи четверти часа.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Францъ.

И точно, лицо его было спокойно, дыханіе ровно, рука тверда. Гризье улыбнулся подъ маской.

— У васъ много присутствія духа, сказалъ онъ: — я не думалъ, что вы такъ сильны… Вашъ соперникъ нескоро одолѣетъ васъ!

— Постараюсь, отвѣчалъ Францъ. — Будемъ продолжать!

Гризье опять сталъ въ позицію и показалъ ему ударъ въ полкруга.

— Это вѣрнѣйшій ударъ для защиты, сказалъ онъ: — разъ, два, парируйте!

Францъ повиновался, сначала довольно-неловко, потомъ вѣрно. Послѣ десяти или двѣнадцати разъ Гризье остался вполнѣ доволенъ.

— Покажите же мнѣ теперь, какъ нападать, сказалъ Францъ.

— Не горячитесь! отвѣчалъ Гризье, опять улыбнувшись: — до этого еще далеко!..

Увидѣвъ приготовленія Гризье къ ассо въ такой поздній часъ, присутствующіе съ любопытствомъ посмотрѣли на прекраснаго, но нѣжнаго и, по-видимому, слабаго юношу, впервые бравшаго въ руки рапиру. Всѣ поняли, что дѣло шло о приготовленіи къ дуэли. Но никто не позволилъ себѣ сдѣлать нескромнаго вопроса, и вскорѣ всѣ стали расходиться.

Зала уже порядочно опустѣла, когда дверь отворилась, и новое лицо вошло въ нее. То былъ человѣкъ, не въ первый разъ входившій къ фехтмейстеру. Онъ прошелъ прямо къ тому мѣсту, гдѣ Гризье училъ Франца, и скрылся за занавѣсью комнатки, гдѣ хранились платья.

Незнакомецъ былъ закутанъ въ широкій плащъ съ поднятымъ воротникомъ. Прошелъ за занавѣсъ, онъ сѣлъ на табуретъ и оттуда, черезъ отверстіе, оставленное имъ въ занавѣсѣ, устремилъ взоръ на Франца, продолжавшаго брать урокъ.

— Устали вы? спросилъ еще разъ Гризье.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Францъ, рука котораго начинала принимать твердость желѣза.

Однакожь въ залѣ было жарко, особенно за занавѣсомъ, гдѣ топилась желѣзная печь.

Незнакомецъ откинулъ назадъ воротникъ плаща. Тогда Гризье узналъ его и протянулъ къ нему руку.

— Здравствуйте, баронъ Родахъ! сказалъ онъ: — давно мы васъ не видали!

— Я путешествовалъ, отвѣчалъ баронъ, и опять устремилъ взоръ на юношу.

Однакожь, Францъ начиналъ уставать. Онъ опустилъ рапиру и потеръ руку.

— Я устану прежде, чѣмъ научусь аттакѣ, сказалъ онъ.

— Потерпите! возразилъ Гризье: — до утра еще долго!

— Какъ бы не такъ! съ живостію прервалъ его молодой человѣкъ: — у меня еще много другихъ дѣлъ въ эту ночь!

Въ залѣ оставалось не болѣе трехъ свидѣтелей и столько же за занавѣсомъ. Гризье посадилъ Франца на скамью и самъ сѣлъ возлѣ его.

— Побесѣдуемъ, сказалъ онъ: — пока рука ваша отдохнетъ. Скажите, вамъ очень хочется убить вашего противника?

Мысль объ этомъ не приходила еще въ голову Франца.

— Мнѣ все равно!.. отвѣчалъ онъ, пожавъ плечами.

— Кто кого оскорбилъ? Онъ васъ, или вы его?

— Онъ меня… впрочемъ, я отплатилъ ему. Онъ сказалъ мнѣ: Вы плутуете! А я выплеснулъ ему цѣлый стаканъ пива въ лицо…

— Въ кофейной?

— Въ кофейной.

Гризье нахмурился. Онъ надѣялся, что причина поединка была маловажна, а извѣстно, что никто въ цѣломъ Парижѣ не мирилъ столькихъ противниковъ, какъ Гризье.

— Вѣроятно, продолжалъ онъ, не теряя еще надежды: — вашъ противникъ одинъ изъ вашихъ товарищей, пріятелей?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Францъ: — это одинъ изъ тѣхъ молодцовъ, непріятныя лица которыхъ часто встрѣчаются въ кофейныхъ и игорныхъ домахъ… Я узналъ имя его только по карточкѣ, которую онъ мнѣ далъ.

— А могу ли я узнать, какъ его зовутъ?

— Вердье, отвѣчалъ Францъ.

Гризье вздрогнулъ. Баронъ фонъ-Родахъ, незамѣтнымъ образомъ приблизившійся къ разговаривавшимъ, вздрогнулъ еще сильнѣе.

— Вердье! проговорилъ онъ, припоминая. — Гдѣ я слышалъ это имя?.. Помню, помню!.. подумалъ онъ, опустивъ руки. — Это человѣкъ, котораго я видѣлъ въ Улицѣ-Фонтановъ. Недаромъ я такъ внимательно вслушивался въ слова его… А! здѣсь запечатлѣлось у меня его лицо, — и онъ приложилъ руку ко лбу: — мнѣ нетрудно будетъ узнать его!

— Вердье! повторилъ Гризье, насупивъ брови: — онъ искусно владѣетъ шпагой… Онъ первый изъ второстепенныхъ фехтовальщиковъ. Знали ли вы это?

— Я думалъ, что онъ изъ первыхъ, отвѣчалъ Францъ.

— На что же вы надѣетесь?

— Ни на что… но и не боюсь ничего.

Произнося эти слова, онъ улыбался, и ясный, свѣтлый взоръ его былъ устремленъ на учителя.

Гризье опустилъ голову.

— Молодой человѣкъ, сказалъ онъ: — по моему мнѣнію, подобный поединокъ убійство, и я отказываюсь отъ содѣйствія…

— Милостивый государь, прервалъ его Францъ рѣшительно: — поединокъ этотъ мнѣ нравится… Вы не имѣете средствъ воспрепятствовать ему, потому-что честь обязываетъ васъ сохранить мою тайну. Отказывая же мнѣ въ своемъ содѣйствіи, вы отнимаете у меня послѣднее средство спастись отъ опасности.

Гризье задумался.

— Если вы откажетесь дать мнѣ урокъ, продолжалъ Францъ: — я ужь не пойду къ другому фехтмейстеру, и завтра утромъ прямо отправлюсь на мѣсто поединка, а тамъ… что Богъ дастъ!

Гризье молчалъ.

Францъ всталъ.

— Прикажете мнѣ идти? спросилъ онъ.

Гризье осмотрѣлся; зала опустѣла; за занавѣсомъ былъ одинъ только баронъ Родахъ, но и его не было видно. Гризье знакомъ показалъ молодому человѣку, чтобъ онъ остался; потомъ всталъ и снялъ со стѣны двѣ острыя шпаги. Францъ положилъ рапиру и взялъ одну изъ шпагъ, къ концу которой была прикрѣплена металлическая пуговица. У Гризье же осталась въ рукахъ шпага острая.

Францъ хотѣлъ надѣть фехтовальную рукавицу.

— Не нужно! сказалъ Гризье: — и маску снимите! Завтра вы будете безъ маски, и остріе шпаги будетъ блистать предъ вашими глазами… Я не сомнѣваюсь въ вашей храбрости; но видъ обнаженной шпаги, направленной къ груди, ослѣпляетъ въ первый разъ людей самыхъ храбрыхъ… Я хочу, чтобъ вы привыкли!

Францъ всталъ въ позицію, и ассо снова начался. Гризье нарочно ставилъ молодаго человѣка въ опасныя положенія, изъ которыхъ тотъ выходилъ съ ловкостію и удивительнымъ проворствомъ. Опытная рука учителя начинала уставать прежде руки ученика.

Когда же они перешли отъ парадъ къ аттакамъ, тогда проявилась наружу вся живость Франца, которую онъ прежде умѣрялъ съ такимъ трудомъ. Невозможно было удержать его! Онъ съ такою пылкостью бросался впередъ, что Гризье долженъ былъ употреблять все свое искусство, чтобъ не ранить его.

— Если вы будете аттаковать такимъ-образомъ, сказалъ онъ наконецъ: — то будете убиты при первомъ пассѣ.

Францъ незамѣтнымъ образомъ воспламенился; взглядъ его, дотолѣ кроткій, сверкалъ грознымъ блескомъ. Онъ былъ въ какомъ-то упоеніи.

— Нѣтъ! вскричалъ онъ, откинувъ назадъ бѣлокурыя кудри. — Клянусь вамъ честію, завтра я буду хладнокровенъ!.. Я буду парировать какъ старикъ, буду разсчитывать каждую тьерсу, каждую кварту; буду описывать полукруги по всѣмъ правиламъ… Но теперь я только учусь поражать… Въ позицію, господинъ профессоръ!.. Парируйте, и не щадите меня.

Лезвія шпагъ крестились, и, съ неимовѣрною ловкостью воспользовавшись только-что полученнымъ урокомъ, Францъ вытянулъ руку… Гризье хотѣлъ парировать, но шпага юноши съ такою силою ударила въ грудь его, что сталь разлетѣлась на куски.

Баронъ Родахъ съ трудомъ удержалъ восклицаніе, готовое вырваться изъ его груди; голова его горѣла, и рука старалась удержать сильное біеніе сердца.

— Какъ онъ прекрасенъ! думалъ баронъ: — и какъ храбръ!.. какъ мужество славныхъ предковъ его блеститъ въ огненномъ взорѣ его!.. О, это онъ! онъ!

Гризье съ минуту не могъ прійдти въ себя отъ этого неожиданнаго удара; потомъ улыбнулся, почувствовавъ невольное расположеніе къ незнакомому юношѣ.

— Это смертельный ударъ! сказалъ онъ, поклонившись: возьмите другую шпагу, и будемъ продолжать.

Францъ бросилъ обломокъ шпаги и посмотрѣлъ на часы.

— Я еще знаю очень-мало, сказалъ онъ: — но ужь поздно… мнѣ некогда… тѣмъ болѣе, что если я буду продолжать урокъ, такъ устану… а я намѣренъ протанцовать до утра.

Гризье съ изумленіемъ посмотрѣлъ на него и проворчалъ съ неудовольствіемъ:

— Танцовать!

— Теперь половина двѣнадцатаго, продолжалъ Францъ: — а въ семь часовъ утра, я долженъ быть за заставой Мальйо… Говорятъ, мѣсто очень удобное… Итакъ, кому остается только семь вѣрныхъ часовъ жизни, тотъ имѣетъ право скупиться своимъ временемъ…

И онъ поспѣшно застегивалъ сюртукъ, обрисовывавшій тонкую, стройную его талію.

— Не забудьте, сказалъ Гризье: — стать въ такомъ разстояніи, чтобъ конецъ вашей шпаги едва касался конца шпаги противника… Выступайте, парируйте, отвѣчайте и аттакуйте!

— Помню, помню все, отвѣчалъ Францъ: — забуду только на ночь, а къ утру опять вспомню!

— Лучше бы совсѣмъ не забывать… замѣтилъ Гризье.

— Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ Францъ: — теперь я весь предамся удовольствію… Прощайте! благодарю васъ, прибавилъ онъ, протянувъ къ Гризье руку: — если я буду счастливъ, такъ завтра прійду разсказать вамъ все дѣло… Еслижь вы не увидите меня…

Онъ не договорилъ, а только безпечно махнулъ рукой и пошелъ къ выходу. Гризье невольно, машинально послѣдовалъ за нимъ.

— Помните, говорилъ онъ голосомъ, дрожащимъ отъ внутренняго, сильнаго волненія: — перемѣняйте контры, чтобъ не открыть вашего намѣренія… придумайте сперва параду согласно съ обстоятельствами, потомъ выпадайте!

— Благодарю, благодарю! вскричалъ Францъ, переступивъ уже за порогъ: — прощайте!

— Постойте!.. вскричалъ ему Гризье вслѣдъ: — постойте! есть ли у васъ секунданты?

— Найду въ маскарадѣ! отвѣчалъ Францъ издали.

Гризье воротился въ залу. Не смотря на грусть свою, онъ улыбнулся.

— Какой славный, храбрый юноша! говорилъ онъ: — поучиться бы ему!… Онъ перещеголялъ бы всѣхъ моихъ учениковъ.

Баронъ Фон-Родахъ стоялъ посреди залы; Гризье не замѣчалъ его.

— Можетъ-быть, я и ошибаюсь, продолжалъ онъ, снимая нагрудникъ: — но мнѣ кажется, что онъ отдѣлается счастливо!…

— А я клянусь въ томъ честію! произнесъ мужественный, звучный голосъ Родаха.

Гризье вздрогнулъ и оглянулся. Онъ увидѣлъ въ дверяхъ только конецъ плаща и услышалъ шумъ шаговъ по каменной мостовой двора. Фехтмейстеръ опять бросился къ двери…

Въ полумракѣ переулка рисовалась высокая фигура барона Родаха…

XI.
Человѣкъ въ трехъ костюмахъ.

Было три часа утра. Окна и стѣны въ залѣ Фаваръ дрожали отъ отчаянныхъ полекъ. Пестрая толпа шумѣла, кричала, бѣсилась, словомъ — веселилась изо всей мочи. Люди безцеремонные, прикащики, конторщики, гризетки, студенты, лейтенанты и второстепенныя лоретки плясали до упаду; люди, считавшіе себя болѣе значительными особами, писаря, молодые журналисты и лакеи, пользующіеся довѣренностью и ключомъ отъ платянаго шкафа своихъ господъ, важно прохаживались въ черныхъ фракахъ.

Робкіе садились въ уголку и только изрѣдка дерзали заговаривать съ случайно-подходившими къ нимъ масками; смѣльчаки всѣмъ предлагали свое сердце и ужинъ; провинціалы шумѣли и брали за подбородокъ дурныхъ женщинъ, что у нихъ значитъ интриговать, опытные заглядывали подъ маски и выбирали.

Любовь была главнымъ предметомъ всѣхъ отрывчатыхъ и продолжительныхъ разговоровъ; всѣ мѣнялись, перекидывались сердцами; каждый мужчина былъ побѣдителемъ; каждая женщина любила. Нужно было много шампанскаго, чтобъ залить этотъ общій пожаръ сердецъ…

Въ эту ночь, зала Комической-Оперы едва вмѣщала въ себѣ безчисленное множество масокъ. Плотная, сжатая толпа цѣлой массой двигалась, наполняя воздухъ общимъ глухимъ говоромъ, прерываемымъ женскими криками и громкимъ смѣхомъ.

Въ самой серединѣ давки была пара, съ трудомъ прочищавшая себѣ дорогу и отъискивавшая, по-видимому, пріятелей, съ которыми разошлась. Въ этой парѣ былъ молодой человѣку высокаго роста, съ правильными, пріятными чертами лица, въ мундирѣ морскаго офицера, — и пажъ въ бархатной маскѣ. По высокому росту, его можно было принять за мужчину, по по граціи за женщину.

Молодому человѣку казалось около двадцати-пяти лѣтъ. На лицѣ, одушевленномъ удовольствіемъ, выражалась искренность, но вмѣстѣ съ тѣмъ и нѣкотораго рода слабость, — не слабость труса, по слабость человѣка довѣрчиваго, котораго легко увлечь и обмануть. Онъ былъ хорошъ собою; улыбка его была благородна и пріятна; сердце искреннее и легко-воспламенявшееся выражалось въ кротости его взгляда.

Этотъ молодой человѣкъ былъ виконтъ Жюльенъ д’Одмеръ, морской лейтенантъ въ отпуску, прибывшій въ Парижъ нѣсколько часовъ назадъ и уже хорошо поужинавшій.

— Рѣшено, говорилъ виконтъ осматриваясь: — я буду твоимъ секундантомъ, Францъ, если ужь ты не хочешь позволить мнѣ развѣдаться съ этимъ негодяемъ… Впрочемъ, ты хоть и моложе, но ловче меня и справишься тамъ, гдѣ я стану въ тупикъ… Да куда, къ чорту, дѣвались наши дамы?

— Я ихъ сейчасъ видѣлъ, отвѣчалъ Францъ: — но этотъ долговязый, въ нѣмецкомъ костюмѣ, преградилъ намъ дорогу… Замѣтилъ ли ты, Жюльенъ, какъ онъ смотрѣлъ на меня?

— Я замѣтилъ только, что онъ подбирался къ моему голубому домино, отвѣчалъ лейтенантъ. — Готовь биться объ закладъ, что они знакомы… Но я самъ умѣю угадывать хорошенькихъ женщинъ и отобью ее у него!

Францъ разсѣянно опустилъ голову.

— Какъ взоръ его слѣдилъ за мною! проговорилъ онъ, какъ-бы про себя: — онъ очень-хорошъ собой! Я бы желалъ походить на него!

— Вотъ еще! возразилъ Жюльенъ: — въ нѣмецкомъ костюмѣ онъ похожъ на театральнаго героя!.. Но послушай, Францъ, мать моя все болѣе и болѣе сближается съ домомъ Гельдберга, и ты знаешь, что я самъ имѣю нѣкоторое вліяніе на одного изъ членовъ этой фамиліи…

— Не-уже-ли ты все еще хочешь жениться на графинѣ Эсѳири? спросилъ Францъ.

— Разумѣется, возразилъ лейтенантъ: — мы, моряки, славимся постоянствомъ… Эсѳирь прекраснѣйшая женщина въ цѣломъ Парижѣ!.. Но не въ томъ дѣло: я хотѣлъ сказать, что можно бы помирить тебя съ Гельдбергомъ.

— Не надо, отвѣчалъ Францъ.

— Однако, ты самъ сейчасъ признался, что у тебя нѣтъ никакого состоянія…

— Нѣтъ… но все-таки я не хочу мириться…

— Какъ хочешь!.. Странно, однакожь, что я полюбилъ тебя именно за твое упрямство, Францъ!.. Ты былъ еще ребенкомъ, когда я встрѣтился съ тобою въ первый разъ у Гельдберга, а между-тѣмъ, ты умѣлъ уже говорить: «я хочу»… я же готовъ согласиться на все, чего другіе хотятъ непремѣнно…

Францъ прервалъ его, съ силой сжавъ ему руку.

— Посмотри, сказалъ онъ, указавъ пальцемъ въ противоположную сторону.

— Нашъ Нѣмецъ! вскричалъ Жюльенъ, посмотрѣвъ по направленію пальца своего товарища: — только онъ перемѣнилъ костюмъ…

— И разговариваетъ съ ними! сказалъ Францъ.

Дѣйствительно, человѣкъ, на котораго указалъ юноша, разговаривалъ съ двумя дамами въ голубомъ и черномъ домино. Онъ былъ молодъ и отличался замѣчательно-пріятнымъ и веселымъ лицомъ. На нѣмъ былъ красивый испанскій крестьянскій костюмъ, со множествомъ пуговицъ, съ кушакомъ, украшеннымъ бахрамой и съ сѣточкой на головѣ.

Дамъ, съ которыми онъ разговаривалъ, можно было различить не только по цвѣту ихъ домино, но и по сложенію.

Черное домино было низкаго роста, граціозно, сюбтильно. Голубое домино имѣло величественный станъ; нескромныя атласныя складки обнаруживали роскошную талію.

— Это онѣ, вскричалъ Францъ: — впередъ! Я безъ ума отъ этой женщины… Проберемся къ нимъ.

— Чортъ возьми! отвѣчалъ Жюльенъ: — я тоже безъ ума, только отъ другой! Посмотри, Францъ, можетъ ли здѣсь которая-нибудь изъ женщинъ сравняться съ нею… Если этотъ проклятый Испанецъ ухаживаетъ за нею, я проучу его!..

Они стали пробираться, но подвигались медленно. На половинѣ дороги, замѣтили они, что Испанецъ взялъ подъ руки обѣихъ дамъ, и всѣ трое вышли изъ залы.

— Исчезли! вскричалъ Жюльенъ съ досадой.

— Я готовъ биться объ закладъ, прибавилъ Францъ: — что если мы пойдемъ за ними, то прокружимся напрасно всю ночь… Выйдемъ лучше въ противоположную дверь и пойдемъ къ нимъ на встрѣчу… на счастье!..

— Изволь, отвѣчалъ лейтенантъ. — Я увѣренъ, что та, которую я выбралъ, хороша собою, какъ ангелъ!

— А моя! вскричалъ Францъ: — представь себѣ, Жюльенъ, прибавилъ онъ, слегка покраснѣвъ: — что я влюбленъ, влюбленъ не шутя…

— А, ба! произнесъ молодой виконтъ; — въ черное домино?..

— Совсѣмъ нѣтъ… въ молодую дѣвушку, которая чиста, мила…

— Непорочна и обворожительна! продекламировалъ Жюльенъ: — знаемъ! это старая пѣсня!..

Францъ посмотрѣлъ на него съ боку, какъ-бы желая удержаться отъ смѣха.

— Непорочна и обворожительна! повторилъ онъ: — именно, Жюльенъ, ты правду сказалъ… не смотря на то, это проклятое черное домино околдовало меня!

— Здѣсь ли твоя непорочная? спросилъ лейтенантъ.

— Фи! возразилъ Францъ. — Я уже сказалъ тебѣ, что она невинное, кроткое дитя… Представь себѣ, Жюльенъ, хоть мать твою, когда она была молода… или сестру…

Францъ сильно покраснѣлъ, и, забывъ, что лицо его закрыто маской, отвернулся, чтобъ скрыть свое смущеніе. Но Жюльенъ д’Одмеръ не понялъ смысла словъ и не замѣтилъ смущенія его.

— Ты невольно пробудилъ во мнѣ угрызенія совѣсти, Францъ, сказалъ онъ: — я настоящій школьникъ!.. Только-что пріѣхавъ въ Парижъ, я прочиталъ на аффишѣ, что здѣсь маскарадъ и, вмѣсто того, чтобъ идти къ матери, нетерпѣливо меня ожидающей, принарядился какъ могъ и отправился прямо сюда… Скажи мнѣ, по-прежнему ли мила и хороша собой Дениза?

— Она очаровательна! отвѣчалъ Францъ вполголоса.

— И мать моя все еще хочетъ выдать ее за кавалера Рейнгольда?

Францъ еще болѣе понизилъ голосъ и отвѣчалъ:

— Я слышалъ объ этомъ, но никогда не вѣрилъ… мадмуазель д’Одмеръ такъ прелестна, а кавалеръ такъ старъ!

— Отъ-чего же? возразилъ Жюльенъ: — у него нѣтъ ни одной сѣдинки…

— Еще бы! на парикѣ!

— И зубы цѣлы…

— Вставные!

— Онъ свѣжъ какъ розанъ…

— Румянится!

— Онъ хорошо сложенъ…

— Весь на ватѣ!

— Онъ мильйонеръ.

— Противъ этого я ничего не могу сказать… Но съ-тѣхъ-поръ, какъ я отошелъ отъ Гельдберга, не знаю, что дѣлается въ свѣтѣ… А ты, Жюльенъ, не-уже-ли серьёзно намѣренъ жениться на графинѣ?

— Другъ мой, мать моя очень желаетъ этого, отвѣчалъ лейтенантъ: — притомъ же, графиня богата… и, не шутя, мнѣ кажется, я влюбленъ въ нее.

Францъ хотѣлъ что-то сказать, но промолчалъ. Они подходили уже къ двери, противоположной той, въ которую вышли Испанецъ съ двумя дамами. Францъ еще разъ оглянулся.

— Что это? вскричалъ онъ, внезапно остановившись. Посмотри, Жюльенъ, посмотри!

Лейтенантъ вскрикнулъ отъ изумленія.

На томъ мѣстѣ, откуда за нѣсколько минутъ ушелъ Испанецъ, стоялъ незнакомецъ въ нѣмецкомъ костюмѣ и спокойно смотрѣлъ на толпу.

— Онъ опять переодѣлся! произнесъ Жюльенъ съ изумленіемъ.

— Не можетъ быть! Онъ не имѣлъ времени, возразилъ Францъ.

— И посмотри: за нѣсколько минутъ онъ былъ веселъ, а теперь грустенъ.

— Правда.

— Однакожь, это тотъ самый человѣкъ… въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія.

— Ни малѣйшаго!

— Тутъ вѣрно скрывается какая-нибудь тайная исторія… и я желалъ бы узнать…

Францъ замолчалъ и, покачавъ бѣлокурой головой, продолжалъ печально:

— Да мнѣ какое до этого дѣло? Мнѣ некогда разгадывать загадокъ… Будемъ искать нашихъ дамъ, Жюльенъ; онѣ должны быть теперь свободны и, можетъ-быть, насъ ищутъ.

Они сошли съ лѣстницы, ступени которой были покрыты толпою. Жюльенъ часто оглядывался, чтобъ удостовѣриться, не слѣдовалъ ли за ними незнакомецъ. Францъ о чемъ-то думалъ.

— Ты дворянинъ, Жюльенъ, сказалъ онъ наконецъ, когда они вошли въ большую залу: — слѣдовательно, у тебя должны быть болѣе-строгія правила, нежели у насъ, дѣтей случая… Еслибъ ты любилъ женщину богатую, прелестную и, подобно тебѣ, благородную, и вдругъ случайно встрѣтилъ ее въ одномъ изъ тѣхъ публичныхъ мѣстъ, гдѣ женской добродѣтели трудно уцѣлѣть вполнѣ… скажи, далъ ли бы ты этой женщинѣ имя своего отца?

— О какомъ публичномъ мѣстѣ говоришь ты?

— Мало ли ихъ! На-примѣръ, въ маскарадѣ?

Лицо лейтенанта приняло серьёзное выраженіе.

— А зачѣмъ ты это спрашиваешь? проговорилъ онъ.

— Такъ, ни зачѣмъ.

Жюльенъ задумался.

— До-сихъ-поръ я любилъ только одну женщину, отвѣчалъ онъ наконецъ: — эта женщина — Эсѳирь фон-Гельдбергъ, которую я зналъ еще до замужства, когда мы были бѣдны и когда я былъ твоимъ товарищемъ въ конторѣ банкирскаго дома Гельдберга и Комп. Я давно люблю ее, хоть и не люблю говорить объ этомъ… Однакожь, еслибъ я увидѣлъ Эсѳирь на балу, такъ завтра уѣхалъ бы, уѣхалъ навсегда, забывъ всѣ мечты о счастіи. Но еслибъ кто-нибудь сказалъ мнѣ, что видѣлъ ее здѣсвъ я отвѣчалъ бы ему, что онъ лжетъ и — убилъ бы его!

Въ глазахъ Жюльена д’Одмеръ выразилась неожиданная рѣшимость. Безпечная слабость и мягкость характера его уступили мѣсто внезапной твердости. Францъ опять хотѣлъ что-то сказать, но удержался — промолчалъ.

— А еслибъ это сказалъ тебѣ другъ? проговорилъ онъ.

Брови лейтенанта насупились. Онъ промолчалъ съ минуту, пристально смотря въ глаза своему товарищу.

— Развѣ ты видѣлъ ее? произнесъ онъ глухимъ голосомъ.

Францъ колебался, Жюльенъ могъ бы прочесть отвѣтъ на лицѣ его, еслибъ оно не было закрыто маской. Подумавъ съ минуту, молодой человѣкъ принужденно захохоталъ.

— Какой вздоръ! вскричалъ онъ: — графиня спокойно почиваетъ въ домъ своего отца, и вамъ, почтенный виконтъ, не за что убивать меня!..

Лицо Жюльена прояснилось.

— Ты напугалъ меня, сказалъ онъ улыбаясь. — За то ты долженъ объяснить мнѣ, кто эти дамы, которыхъ мы ищемъ… Я увѣренъ, что ты знаешь обѣихъ.

— Можетъ-быть, возразилъ Францъ: — но сказать не могу, кто онъ.

— Браво! Ты скроменъ.

— Онѣ объ знатныя дамы…

— Я такъ и думалъ! Далѣе?

— Ничего больше сказать не могу… Тайна чернаго домино принадлежитъ мнѣ вполовину; потому-то я и храню ее… Тайна голубаго домино до меня не касается; какъ же я могу открыть ее?..

— Хороша ли она собой?

— Прелестна!

— Ты въ томъ увѣренъ?

— Совершенно.

— Больше мнѣ и знать не нужно! вскричалъ лейтенантъ весело. — До прочаго мнѣ и дѣла нѣтъ… Но вотъ, кажется, одна изъ нихъ?.. Тамъ. въ концѣ залы?..

— Голубое домино! вскричалъ Францъ: — и Испанецъ… удивительно! прибавилъ онъ: — непостижимо!..

— А съ другой стороны и черное домино! сказалъ лейтенантъ: — послушай, Францъ, употребимъ хитрость… Ты ступай налѣво, а я направо… не будемъ терять ихъ изъ вида… и какъ бы онѣ ни уклонялись, одинъ изъ насъ все-таки встрѣтитъ ихъ.

— Прекрасно! сказалъ Францъ: — на счастье!..

Они разстались и пошли въ разныя стороны. Но вскорѣ толпа сбила ихъ съ пути, и они потеряли изъ вида не только оба домино, но и другъ друга. Пока Францъ употреблялъ всѣ усилія, чтобъ пробраться впередъ, кто-то взялъ его подъ руку и нѣжно шепнулъ ему на-ухо:

— Подарить тебѣ мое сердце, очаровательный пажъ?

Францъ быль рѣзокъ отъ природы и по лѣтамъ. Не зная, чѣмъ можетъ кончиться это приключеніе, онъ отвернулъ голову какъ женщина, намѣревающаяся помучить своего обожателя.

Но это не лишило смѣлости обожателя.

— Прелестный пажъ, продолжалъ онъ: — я уже цѣлый часъ слѣдую за тобою… морякъ, съ которымъ ты сейчасъ гуляла, долженъ быть глупъ, потому-что оставилъ тебя одну… Посмотри на меня, я гораздо-красивье его!

Францъ употреблялъ всѣ усилія, чтобъ не захохотать и все еще отворачивалъ голову. По голосу и неровнымъ движеніямъ своего обожателя, Францъ понялъ, что онъ былъ пьянъ.

Между-тѣмъ, волокита продолжалъ изъясняться въ любви. Ободренный молчаніемъ Франца, онъ схватилъ его за талью и чмокнулъ въ щеку.

Францъ отвѣтилъ ему ударомъ кулака — однимъ изъ тѣхъ ударовъ, которыми такъ щедро надѣляютъ другъ друга веселящіеся на публичныхъ балахъ просвѣщеннѣйшей столицы въ мірѣ.

Еслибъ не было давки, волокита упалъ бы навзничъ.

Францъ оглянулся и остолбенѣлъ. На лицѣ его выразилось величайшее изумленіе. Обожатель его былъ не кто иной, какъ незнакомецъ въ нѣмецкомъ костюмѣ! Только онъ еще разъ переодѣлся. Теперь на немъ былъ армянскій костюмъ.

Юноша осмотрѣлся, какъ-бы спрашивая у толпы объясненія этой странной тайны. Толпа же смотрѣла на нихъ и громко смѣялась. Онъ опять взглянулъ на Армянина, чтобъ замѣтить на лицѣ его какое-нибудь отличіе… по нѣтъ! Это былъ тотъ же самый человѣкъ… спокойный и серьёзный въ нѣмецкомъ костюмѣ; веселый, смѣющійся въ испанскомъ; а теперь пьяный, безпечный и хохотавшій тяжелымъ смѣхомъ человѣка совершенно-опьянѣвшаго!..

XII.
Два домино.

Армянинъ продолжалъ хохотать, смотря на молодаго пажа. Пажъ не могъ ни смѣяться, ни сердиться: такъ велико было его изумленіе. Онъ вперилъ глаза въ страннаго человѣка, измѣнявшагося передъ глазами его подобно Протею, и не смотря на то, что рѣшился вполнѣ предаться одному удовольствію, старался разгадать тайну… Что значили эти превращенія?.. Были ли они слѣдствіемъ заклада?.. Или переодѣвался онъ для одного своего удовольствія?.. Не было ли у него серьёзной цѣли?.. Но какой?

Группы, образовавшіяся вокругъ Армянина, осыпали его шутками. Армянинъ бойко отвѣчалъ. Францъ съ изумленіемъ замѣтилъ сходство и вмѣстѣ съ тѣмъ различіе веселаго лица пьянаго съ задумчивымъ, даже печальнымъ лицомъ незнакомца, съ которымъ онъ уже два раза встрѣчался…

Вдругъ раздался рѣзкій, пронзительный крикъ.

Лицо Армянина внезапно измѣнилось; онъ пересталъ смѣяться; глаза его засверкали; онъ выпрямился. Все различіе между имъ и человѣкомъ въ нѣмецкомъ костюмѣ исчезло.

Выпрямившись, насупивъ брови и наклонивъ на одно плечо голову, Армянинъ, по-видимому, прислушивался. Онъ протрезвился и въ глазахъ его, за минуту отуманенныхъ, заблисталъ лучъ ума. Онъ пересталъ отвѣчать на шутки окружавшихъ его.

Двѣ или три секунды спустя раздался другой крикъ, подобный первому.

Армянинъ бросился въ толпу и по прямой линіи пошелъ прямо туда, откуда слышались крики.

Францъ понялъ, что эти крики служили сигналомъ. Онъ хотѣлъ-было броситься вслѣдъ за Армяниномъ, но толпа отодвинула его. Тщетно старался онъ пробраться впередъ… Армянинъ скрылся.

Тогда молодой человѣкъ обратился опять въ ту сторону, гдѣ видѣлъ оба домино. Они были еще тамъ, но уже безъ Испанца, о которомъ они, по-видимому, забыли.

— Какая неосторожность! говорило голубое домино, наклонившись къ уху своей подруги. — Я боюсь, чтобъ Жюльенъ не узналъ меня!..

— Ба! возразило черное домино, пожавъ плечами: — викотъ д’Одмеръ не колдунъ… онъ не узнаетъ насъ… а эта маленькая опасность придаетъ нѣкоторую прелесть нашему приключенію… иначе я бы смертельно соскучилась!..

Такое утѣшеніе не слишкомъ подѣйствовало на голубое домино; покачавъ головой, оно отвѣчало:

— Тебѣ легко говорить, сестра… маленькій Францъ знаетъ тебя только подъ вымышленнымъ именемъ… Ты здѣсь мадамъ Луиза де-Линьи, и свѣтъ не обвинитъ тебя въ проступкахъ этой дамы… но меня Жюльенъ знаетъ; одной догадки его достаточно, чтобъ погубить меня!

— Развѣ ты его любишь? спросило черное домино.

— Онъ хорошъ собою.

— Любишь ли ты его?

— Онъ знатенъ.

— Да любишь ли?

— Онъ богатъ, и морской мундиръ мнѣ нравится…

Онѣ находились въ отдаленномъ углу. Вокругъ нихъ была плотная ограда черныхъ фраковъ. Жарко; онѣ задыхались подъ масками. Сѣвъ на ближайшую скамью, онѣ подняли черныя бархатныя маски, обшитыя внизу кружевами и опустили капюшоны. Не смотря на послѣднюю предосторожность, при яркомъ свѣтѣ люстръ и кенкетовъ нижняя часть лицъ ихъ была замѣтна.

Въ голубомъ домино можно было узнать правильное, прекрасное лицо графики Эсѳири; подъ чернымъ домино скрывались граціозная талія и пламенныя черты госпожи де-Лорансъ.

Она насмѣшливо смотрѣла въ эту минуту на сестру.

— Я не спрашиваю болѣе, любишь ли ты его, Эсѳирь, продолжала она: — тебѣ нравятся наружность, имя, богатство и мундиръ его… этого довольно!.. Что же касается до меня, я была безъ ума отъ молодаго Франца…

— Онъ удивительно милъ!..

— Онъ мальчишка!.. Это мимолетная прихоть… я вижусь съ нимъ въ послѣдній разъ…

— Но онъ будетъ искать тебя… преслѣдовать…

Сара презрительно пожала плечами.

— Я знаю, что ты умѣла принять свои мѣры, сказала Эсѳирь, но г. де-Лорансъ можетъ случайно узнать…

Сара прервала слова сестры еще болѣе презрительнымъ движеніемъ.

— Францъ знаетъ только г-жу де-Линьи, отвѣчала она: — а г-жа де-Линьи вдова.

Малютка очень ошибалась. Францъ былъ писаремъ въ домѣ Гельдберга, слѣдовательно не могъ не знать дочерей стараго банкира. Сара же не знала его. Хотя онъ довольно-часто являлся на балы Гельдберга, однакожь игралъ тамъ такую ничтожную роль, что Сара, блистательная царица этихъ баловъ, очень-легко могла не замѣтить бѣднаго писца, замѣшаннаго въ толпѣ.

Есть пословица, которая говоритъ, что всѣ видятъ солнце, но солнце не всѣхъ видитъ.

Въ-отношеніи къ Францу, Сара была солнцемъ.

Когда Францу отказали отъ мѣста въ конторахъ отца ея, тогда только г-жа де-Лорансъ встрѣтилась съ нимъ случайно. Онъ былъ молодъ; въ характерѣ его замѣчалась смѣсь робости и смѣлости, пробуждающая въ свѣтскихъ женщинахъ тайныя желанія. Сара полюбила молодаго человѣка; но прихоть ея была столько же коротка, какъ пламенна и необузданна. Францъ отплатилъ ей тою же монетою. На прихоть опытной кокетки, онъ отвѣчалъ прихотью ребенка. Только прихоть Франца еще продолжалась, когда прихоть дочери стараго Жида уступала уже скукѣ.

Сара была такъ очаровательна и увлекательно-кокетлива! Юноша оставался подъ вліяніемъ очарованія; онъ хотѣлъ выпить до послѣдней капли упоительный напитокъ, котораго коснулись дѣвственныя уста его. Итакъ, преимущество было на сторонѣ г-жи де-Лорансъ, что весьма-натурально въ борьбѣ неопытнаго юноши съ тридцатилѣтнею кокеткою, знакомою со всѣми тайнами женской дипломаціи. Но это преимущество было только мнимое, потому-что у кокетки была тайна, а юноша случайно узналъ эту тайну.

Наступила минута молчанія между двумя сестрами; потомъ графиня продолжала тѣмъ небрежнымъ и равнодушнымъ тономъ, который женщины употребляютъ, чтобъ выразить мысль, наиболѣе ихъ занимающую:

— Вѣроятно, у маленькаго Франца есть болѣе-счастливый соперникъ…

— Можетъ-быть, отвѣчала г-жа де-Лоранъ.

— Хорошо ли ты знаешь этого барона Родаха, Сара?

— Довольно-хорошо… а ты?

— И я… Гдѣ ты познакомилась съ нимъ?

— Въ Гомбургѣ, два года назадъ… а ты?

— Въ Баденѣ; тоже два года…

Сестры искоса посмотрѣли другъ на друга.

— Не баронъ ли Родахъ, продолжала Эсѳирь: — причиной твоего равнодушія къ бѣдному Францу?

Сара въ первый разъ замѣчала такую проницательность въ сестрѣ своей.

— Не баронъ ли Родахъ, возразила она: — причиной твоего сегодняшняго любопытства?

Молодая вдова покраснѣла и поспѣшно надѣла маску. Сара лукаво улыбнулась. Она хотѣла продолжать разговоръ, какъ вдругъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя, увидѣла молодаго виконта д’Одмера, внимательно разсматривавшаго всѣ домино. Она поспѣшно надѣла маску.

— А-га! радостно вскричалъ лейтенантъ, замѣтивъ ихъ: — я нашелъ васъ, belles dames, и теперь ни за что отъ васъ не отстану. А куда вы дѣвали вашего Испанца, mesdames? продолжалъ лейтенантъ: — вотъ чудакъ! онъ такъ скоро переодѣвается, что я не успѣлъ бы въ это время повязать галстухъ!

— Что вы говорите? спросило черное домино, измѣняя голосъ.

— Я говорю, отвѣчалъ лейтенантъ: — что съ-тѣхъ-поръ, какъ вы ушли отъ насъ, мы съ Францомъ видѣли его то Нѣмцемъ, то Испанцемъ… Право, я ожидаю встрѣтить его еще въ какомъ-нибудь турецкомъ костюмъ!..

— Именно, сказалъ подошедшій къ нему въ это время Францъ: — я видѣлъ его сейчасъ въ армянскомъ костюмѣ… онъ былъ мертвецки-пъянъ.

— Не-уже-ли? вскричалъ Жюльенъ съ изумленіемъ.

— Это еще не все! продолжалъ Францъ: — но за столомъ я вамъ все разскажу… Mesdames, прибавилъ онъ, обращаясь къ сестрамъ: — мы такъ боимся опять потерять васъ, что не отойдемъ ни на шагъ…

Сара скучала; она подала руку Францу. Эсѳирь давно уже привыкла слѣдовать примѣру сестры своей, указавшей ей путь, по которому она теперь шествовала большими шагами. Она подала руку лейтенанту. Опасеніе быть узнанной кинуло ее въ дрожь.

Обѣ пары направились къ выходу.

Францъ и Жюльенъ осматривались по сторонамъ, но нигдѣ не замѣтили фантастическаго человѣка, явившагося имъ въ трехъ образахъ. Въ залахъ не было уже ни Нѣмца, ни Испанца, ни Армянина…

На крыльцѣ и въ окрестныхъ улицахъ была та же страшная давка. Наши кавалеры пробирались съ трудомъ, употребляя всѣ усилія, чтобъ защитить своихъ дамъ отъ толчковъ и разныхъ другихъ непріятныхъ прикосновеній. Вслѣдъ за уносившею ихъ толпою, они вошли въ переулокъ, полусвѣтъ въ которомъ казался имъ глубокимъ мракомъ въ сравненіи съ яркимъ освѣщеніемъ театра.

За Францомъ и Сарой шли три человѣка. Было холодно, и они тщательно кутались въ свои длинные, широкіе плащи. Францъ не замѣтилъ ихъ. Доходя до конца переулка, молодой человѣкъ услышалъ нѣкоторыя слова изъ разговора этихъ незнакомцевъ.

— Какая досада! говорилъ одинъ: — не оглянется; я не видалъ еще лица его…

— Тише! произнесъ другой голосъ: — онъ услышитъ… Посмотри на него, когда мы пройдемъ мимо фонаря…

Францъ не думалъ, чтобъ разговоръ шелъ о немъ. Однакожь, звуки перваго голоса показались ему знакомыми. Онъ оглянулся…

Три незнакомца внезапно остановились, и двое изъ нихъ громко вскрикнули.

— Это живой портретъ ея! произнесли они въ одинъ голосъ.

Потомъ одинъ изъ нихъ прибавилъ:

— Да это мой сердитый пажъ

Францъ не могъ уже сомнѣваться въ томъ, что незнакомцы говорили о немъ. Онъ хотѣлъ-было отпустить руку Сары и подойдти къ нимъ; но они замѣтили его движеніе, скоро отступили и скрылись во мракѣ.

— Что съ вами? спросила г-жа де-Лорансъ: — мы отстанемъ отъ вашего друга… Пойдемте скорѣе!

Францъ не зналъ, что отвѣчать. Мысли перепутались въ головѣ его. Во всю эту ночь вокругъ него разъигрывалась какая-то таинственная драма. Онъ пошелъ съ Сарой и вскорѣ догналъ Жюльена д’Одмера, ожидавшаго его на углу бульвара.

Три незнакомца вышли изъ переулка, остановились на улицѣ и начали тихо разговаривать.

— Давно уже я не плакалъ, сказалъ одинъ изъ нихъ растроганнымъ голосомъ: — но теперь у меня слезы на глазахъ…

— Я вспомнилъ про его мать! прибавилъ другой: — про бѣдную мать его… когда она была еще счастлива и улыбалась!

— Какъ онъ хорошъ собою!..

— И какъ силенъ!.. Еслибъ вы видѣли, какъ онъ ударилъ меня!…

— Онъ долженъ быть богатъ!

— Богатъ и знатенъ!

— Богатъ, знатенъ и счастливъ!.. Онъ долженъ познакомиться съ счастіемъ, котораго не знала бѣдная мать его!

Третій незнакомецъ взялъ другихъ за руки и проговорилъ торжественнымъ голосомъ:

— Но прежде всего его надобно спасти!.. Враги его могущественны, и жизнь его постоянно грозитъ имъ мщеніемъ… Возблагодаримъ Всевышняго за то, что Онъ привелъ насъ сюда сегодня!.. Завтра было бы поздно!.. Ступай за нимъ, сказалъ онъ незнакомцу, бывшему по правую его сторону: — зайди съ нимъ вмѣстѣ въ кафё… вели подать себѣ ужинъ въ сосѣдней комнатѣ и ни на минуту не выпускай его изъ виду… А ты, продолжалъ онъ, обратившись къ другому: — стой у двери кафе… Поединокъ назначенъ въ семь часовъ въ Булоньскомъ-Лѣсу… Въ полчаса окончу я свое дѣло… Ждите меня!

Они молча пожали другъ другу руки и разстались.

XIII.
Армянинъ.

Было около половины шестаго часа утра.

Въ маленькомъ кабинетѣ Англійской-Кофейной сидѣлъ человѣкъ передъ тремя или четырьмя пустыми бутылками.

Въ сосѣднемъ кабинетѣ разговаривали, смѣялись, пѣли.

У человѣка, сидѣвшаго на бутылкахъ, на раскраснѣвшемся лицѣ сіяла улыбка. Легко можно было угадать, что жидкость изъ четырехъ бутылокъ перелилась въ его вмѣстительный желудокъ. Возлѣ него, на стулѣ, лежалъ плащъ. За нимъ, на крючкѣ, висѣла шляпа съ широкими полями. На немъ былъ красный армянскій костюмъ, открытый на груди и выставлявшій наружу тонкую батистовую, но измятую рубашку. Видно было, что онъ только-что позвонилъ, ибо шнурокъ отъ колокольчика, до котораго онъ могъ достать рукою, раскачивался еще во всѣ стороны.

Вошелъ прислужникъ.

— Бутылку шато-марго, сказалъ незнакомецъ.

Прислужникъ съ восторгомъ и уваженіемъ посмотрѣлъ на четыре бутылки.

— Вотъ губка! подумалъ онъ: — распиваетъ-себѣ одинъ, да и знать никого не хочетъ!… Я готовъ биться объ закладъ, что это Англичанинъ.

Онъ побѣжалъ за потребованнымъ виномъ.

— Мальчикъ! вскричалъ мнимый Англичанинъ въ армянскомъ костюмѣ.

— Что прикажете, сударь?

— Проворенъ ли ты?

— О-го! будетъ пожива, подумалъ прислужникъ, потомъ прибавилъ вслухъ и съ улыбкой: — зачѣмъ вы изволите это спрашивать?

— Потому-что мнѣ хочется бросить десятокъ луидоровъ!

— О! да это долженъ быть Русскій! подумалъ прислужникъ.

— Какъ тебя зовутъ?

— Пьеромъ; имя мое выставлено на картѣ.

Армянинъ опустилъ руку въ карманъ и вынулъ шелковый кошелекъ.

Пьеръ подумалъ, что это долженъ быть Американецъ.

— Что прикажете? спросилъ онъ.

Незнакомецъ положилъ шесть золотыхъ на столъ.

— Въ этой комнатъ у васъ двое молодыхъ людей, сказалъ онъ.

— Точно такъ… съ барышнями…

— Именно… я ихъ знаю… и мнѣ бы хотѣлось…

Армянинъ замолчалъ.

Пьеръ посмотрѣлъ на него изъ-подлобья.

— Экой я олухъ! подумалъ онъ: — онъ, просто, Французъ, да еще женатый!

— Понимаешь?… продолжалъ космополитъ: — это шутка… закладъ…

— Да, да, возразилъ Пьеръ: — понимаю! И онъ лукаво улыбнулся.

— Понимаешь?

— Очень-хорошо.

— Что же ты понимаешь?

Лукавая улыбка исчезла съ лица Пьера; оно приняло глупое выраженіе.

— Не знаю, отвѣчалъ онъ.

Армянинъ посмотрѣлъ на часы и продолжалъ:

— Я тебѣ сейчасъ объясню въ чемъ дѣло. Съ той стороны у васъ превѣрные часы… Теперь ровно половина шестаго… если чрезъ полчаса пробьетъ пять часовъ вмѣсто шести, такъ эти деньги твои.

Прислужникъ почесалъ за ухомъ.

— Оно бы не трудно, отвѣчалъ онъ: — да назадъ ставить часы нельзя… Впрочемъ, если вамъ угодно, я проведу стрѣлку по всѣмъ часамъ… пускай себѣ бьютъ…

— Нѣтъ, нѣтъ! прервалъ его незнакомецъ: — надобно такъ сдѣлать, чтобъ никто не замѣтилъ.

— Въ такомъ случаѣ, возразилъ Пьеръ: — лучше всего остановить маятникъ.

Армянинъ пристально посмотрѣлъ на него.

— Другъ мой Пьеръ, сказалъ онъ: — ты малой находчивый; останови маятникъ, и если часы не пробьютъ ранѣе часа, такъ ты получишь шесть луидоровъ… Теперь принеси мнѣ бутылку шато-марго. Живѣе!

Прислужникъ убѣжалъ.

Армянинъ подошелъ къ окну и отворилъ его.

По бульвару прохаживался взадъ и впередъ мужчина, закутанный въ плащъ. Армянинъ, въ-продолженіи нѣсколькихъ минутъ, смотрѣлъ на него съ искреннимъ состраданіемъ.

— Бѣдный часовой! проговорилъ онъ: — хоть бы мнѣ ухитриться какъ-нибудь подать ему стаканъ вина… Бѣднякъ!.. Мнѣ здѣсь хорошо, а ему!

Армянину стало холодно; онъ поспѣшно затворилъ окно.

— Каждый изъ насъ дѣлаетъ что можетъ, продолжалъ онъ про себя. — Онъ такъ часто караулитъ подъ окнами и балконами, что ему не трудно прогуливаться по морозу… Что касается до меня, я могу быть гораздо-полезнѣе въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ можно поужинать и выпить…

Прислужникъ воротился съ бутылкой. На ципочкахъ подошелъ онъ къ Армянину и съ жестомъ мелодраматическаго тирана шепнулъ ему на ухо:

— Свершилось!!…

Армянинъ приложилъ палецъ ко рту и отвѣчалъ такимъ же тономъ:

— Хорошо!!… Иди, другъ мой, Пьеръ, и будь скроменъ, какъ могила!

Прислужникъ нѣжно взглянулъ на золотыя монеты и ушелъ.

Армянинъ принялся за пятую бутылку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ сосѣднемъ кабинетѣ сидѣли за столомъ Францъ, Жюльенъ д’Одмеръ и два домино. Нѣсколько пробокъ было уже пущено въ потолокъ; разговоръ оживился; движенія сдѣлались вольнѣе.

Жюльенъ сидѣлъ съ своимъ голубымъ домино на диванѣ; черное домино играло шелковистыми волосами Франца. Длинныя рюмки, увѣнчанныя минутной пѣной, чокались; руки встрѣчались; глаза блистали…

Дамы не сняли масокъ по весьма-понятной причинѣ. Тщетно старался Жюльенъ заглянуть въ лицо своему домино. Эсѳирь упорно противилась мольбамъ его. Ужинъ былъ вкусный и значительно подѣйствовалъ на прелестную графиню. Она была смущена; сердце ея билось; грудь высоко подымалась… Лица ея не было видно, но по положенію и по взгляду ея можно было угадать чувственную ея натуру. Она вся предавалась удовольствію, вся предавалась минутнымъ радостямъ. Однакожь, не смотря на это упоеніе, она сохраняла инстинктивную осторожность.

Жюльенъ же не отличался проницательностію. Винные пары воспламенили его. Съ упоеніемъ впивался онъ въ пухлую ручку графини…

Сара тоже осталась въ маскѣ, но Францъ и не упрашивалъ ея снять маску. Видно было, что онъ зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.

Время проходило… и утренняя заря свѣтилась уже сквозь опушенные занавѣсы оконъ.

Приходила усталость. Госпожа де-Лорансъ опять скучала. Не разъ уже она скрывала зѣвоту подъ бархатной маской.

Эсѳирь боялась. Величайшимъ желаніемъ ея было промѣнять свою неблагозвучную фамилію на болѣе-древнюю. Она любила не Жюльена, а виконта д’Одмера, и раскаивалась теперь въ шалости, въ которую завлекла ее сестра. За наслажденіемъ послѣдовало пресыщеніе, а съ пресыщеніемъ воротились и опасенія.

Одинъ Жюльенъ не уставалъ. Онъ былъ влюбленъ, и любопытство его задѣто. Онъ многое бы далъ, чтобъ увидѣть лицо прелестной незнакомки. Но всѣ мольбы его были тщетны и не могли оживить остывшаго удовольствія. По прошествіи нѣсколькихъ минутъ, Сара произнесла убійственный вопросъ, выражающій какъ-бы послѣдній вздохъ умирающаго удовольствія:

— Который часъ?…

Францъ взглянулъ на часы, потому-что и ему нельзя было опоздать.

— Мы только-что пришли! сказалъ Жюльенъ смѣясь: — эти часы идутъ впередъ…

— Теперь половина шестаго, прибавилъ Францъ: — еще рано…

Сара взглянула на графиню, которая кивнула головой… Очарованіе исчезло; Амуръ опустилъ крылья… наступило утро послѣ бала…

И въ сосѣднемъ кабинетѣ Армянинъ посмотрѣлъ на свои часы; на нихъ было болѣе половины седьмаго.

Пятая бутылка была пуста. Онъ позвонилъ.

— Другъ мой, Пьеръ, сказалъ онъ вошедшему прислужнику: — ты заработалъ шесть луидоровъ… возьми ихъ и принеси мнѣ бутылку лафиту.

Пьеръ взялъ деньги и поклонился чуть не до земли.

— Ты помнишь, что я тебѣ обѣщалъ десятокъ луидоровъ, продолжалъ Армянинъ: — если хочешь получить остальные четыре, такъ задержи моихъ веселыхъ сосѣдей полчаса, когда они велятъ подать счетъ.

— Это можно, отвѣчалъ Пьеръ съ сіяющимъ лицомъ.

Въ это самое время зазвенѣлъ колокольчикъ въ сосѣдней комнатъ.

— Подай счетъ! кричалъ Францъ.

— Гм! Онъ аккуратенъ! проворчалъ Армянинъ: — другъ мой, Пьеръ, принеси мнѣ лафиту и помни, что я тебѣ сказалъ.

— Mesdames, говорилъ Францъ: — при другихъ обстоятельствахъ, мы не отпустили бы васъ такъ рано… но сегодня у насъ есть дѣла.

— Успѣемъ еще! замѣтилъ лейтенантъ, стараясь обнять талью графини, которая теперь сопротивлялась. — Прелестная Анна, когда я опять увижусь съ вами?..

Графиню звали Анной, точно такъ, какъ г-жу де-Лоранъ звали Луизой.

— Не знаю, отвѣчала она: — я не часто могу удаляться изъ дома… мужъ мой строгъ…

— О, нѣтъ, никогда! вскричалъ Жюльенъ съ жаромъ.

— А я не спрашиваю васъ, Луиза, когда мы увидимся, сказалъ Францъ.

— Развѣ вы не любите меня болѣе? спросила Сара кокетничая.

— Не знаю… но я увѣрился, что ваша прихоть давно прошла.

— Ошибаетесь…

— Не отпирайтесь… да и что мнѣ въ этомъ?.. Я почти убѣжденъ, что мы никогда болѣе не увидимся, сказалъ онъ, поцаловавъ ея руку. — Позвольте мнѣ поблагодарить васъ, Луиза; я не знаю женщины очаровательнѣе васъ, исключая одной, которая выуше женщины… Вы полюбили меня и въ-продолженіи нѣкотораго времени я былъ счастливъ!.. Благодарю васъ за это счастіе; благодарю и за теперешнее равнодушіе!.. Мнѣ трудно былобъ разставаться съ жизнію, еслибъ въ двухъ сердцахъ оставилъ я по себѣ сожалѣніе!..

— Что это значитъ? съ изумленіемъ спросила Сара.

— Это значитъ, что я долженъ теперь говорить съ вами откровенно, продолжалъ Францъ, нѣжно пожавъ ей руку: — я знаю, какъ велико мое счастіе… я знаю, что могъ гордиться вашею любовію…

Онъ почувствовалъ, что рука Сары задрожала.

— Я знаю васъ, сударыня, продолжалъ онъ улыбаясь: — я былъ однимъ изъ прикащиковъ въ домѣ г. фон-Гельдберга.

Сара поблѣднѣла подъ маской.

— Могъ ли я не гордиться любовію г-жи де-Лорансъ!

— Тише! произнесла Малютка задыхающимся голосомъ: — тише, умоляю васъ!..

— Не бойтесь, Луиза, отвѣчалъ молодой человѣкъ, грустно покачавъ головой: — ваша честь въ добрыхъ рукахъ… Впрочемъ, хотя бы вы и довѣряли мнѣ, вамъ не долго оставалось бы опасаться моей нескромности…

Сара пристально взглянула ему въ глаза.

— Я не боюсь васъ, Францъ, сказала она принужденно-ласкательнымъ голосомъ: — знаю, что вы добры и великодушны… я безпокоюсь не о себѣ… вы говорите съ такою безнадежностью… Францъ, я люблю васъ, а вы пугаете меня!.. Какая мнѣ нужда въ томъ, что случай открылъ вамъ мое настоящее имя? Я бы сама открыла вамъ его, еслибъ вы того пожелали, потому-что я вся принадлежу вамъ… Но чего должна я страшиться за васъ, Францъ?..

Францъ посмотрѣлъ на нее съ чувствомъ.

Онъ вѣрилъ въ искренность словъ ея и былъ признателенъ. Какъ ребенокъ, онъ всегда готовъ былъ открыть свою тайну первому встрѣчному, не зналъ мужественной скромности, пріобрѣтаемой лѣтами и опытомъ, не боялся смерти, — но время поединка приближалось… Поединокъ занималъ его… Онъ долженъ былъ говорить о немъ…

— Разставшись съ вами, сказалъ онъ: — я пойду на поединокъ.

— А!.. вскричала Сара съ живостію.

Потомъ прибавила болѣе равнодушно:

— За какую-нибудь ничтожную бальную сцену?…

— Нѣтъ, Луиза… за важное оскорбленіе… это поединокъ на смерть!

— Съ такимъ же ребенкомъ, какъ вы?

— Съ дуэлистомъ по ремеслу, который шутя убьетъ меня!

Въ глазахъ Сары сверкнула молнія радости.

— Мой бѣдный Францъ! произнесла она голосомъ, исполненнымъ состраданія.

Потомъ, опустивъ голову на плеча молодаго человѣка, она прибавила нѣжнымъ голосомъ:

— Я запрещаю тебѣ идти на этотъ поединокъ!

Францъ еще разъ поцаловалъ руку ея и сказалъ:

— Благодарю!… У васъ доброе сердце, Луиза… но я не могу вамъ повиноваться!…

Сара замолчала; она задумалась, пристально смотря на Франца.

— Не-уже-ли?.. произнесла она невольно.

— Что такое? спросилъ Францъ.

Госпожа де-Лорансъ вздрогнула и принужденно улыбнулась.

— Не знаю… Не-уже-ли я должна лишиться тебя?.. Не-уже-ли этотъ человѣкъ такъ страшенъ? спросила она.

— Вы не знаете и не можете знать его, Луиза… но искусство его извѣстно въ Парижѣ… Все равно! прибавилъ Францъ безпечно: — я постараюсь защититься, какъ умѣю.

Онъ схватилъ ножъ со стола, и повертывая имъ, вскричалъ:

«Выпадай, парируй; аттакуй! ха, ха, ха! увидимъ!»

— Боже мой!.. произнесла Сара задумчиво: — я не могу прійдти въ себя!.. Какъ же зовутъ этого человѣка?

— Вердье, отвѣчалъ Францъ.

Малютка вздрогнула, покраснѣла, потомъ поблѣднѣла. Рука ея была въ огнѣ.

— Что съ вами? спросилъ Францъ.

Глаза Жидовки горѣли страннымъ огнемъ; но она уже успѣла прійдти въ себя.

— Ничего, отвѣчала она спокойнымъ, твердымъ голосомъ: — я никогда не слыхала этого имени…

Между-тѣмъ, Жюльенъ продолжалъ изъясняться въ любви.

Пьеръ отворилъ дверь въ комнату Армянина.

— Теперь можно подать счетъ? спросилъ онъ тихимъ голосомъ.

Армянинъ посмотрѣлъ на часы, лежавшіе возлѣ него на столѣ и отвѣчалъ:

— Нѣтъ еще.

Францъ опять сталъ звонить и кричать:

— Подайте счетъ!

Пьеръ не трогался.

Свѣтлѣло. Свѣчи разливали тусклый свѣтъ. Дамы встали и накидывали на плечи мантильи.

Жюльенъ д’Одмеръ съ большимъ жаромъ умолялъ голубое домино, чтобъ оно назначило ему еще свиданіе.

Францъ и Сара перестали разговаривать. Молодой человѣкъ нетерпѣливо бранилъ медленность прислужника. Малютка искоса посматривала на него. Подъ маской на блѣдномъ, истомленномъ, но все еще прекрасномъ лицѣ ея, выражалось то необдуманное состраданіе, то холодное, безжалостное торжество.

Мѣсто безумной радости и наслажденій заступили скука и чувство пресыщенія… Въ подобныхъ обстоятельствахъ, самое грустное — развязка. Усталость, блѣдныя лица, зѣвота, сердечная пустота, скука, безпорядокъ въ одеждѣ, пустыя бутылки на замаранной скатерти… и блѣдный свѣтъ занимающейся зари.

— Чортъ возьми! вскричалъ Францъ: — онъ, кажется, смѣется надъ нами.

И онъ съ такою силою дернулъ колокольчикъ, что оборванный шнурокъ остался у него въ рукѣ.

Прислужникъ не могъ долѣе медлить. Онъ вошелъ. Францъ вырвалъ у него изъ рукъ счетъ.

— Вѣрно! вскричалъ онъ, взглянувъ на итогъ.

Потомъ опустилъ руку въ карманъ: карманъ былъ пустъ. Подобныя непріятности частенько случаются на публичныхъ балахъ.

Францъ смутился, потому-что Жюльенъ д’Одмеръ напередъ объявилъ ему, что не взялъ съ собою ни одного франка. Жюльенъ глядѣлъ на него съ боку и понималъ всю затруднительность его положенія. Нашептывая слова любви мнимой Аннѣ, уже не слушавшей его, онъ трепеталъ при мысли объ угрожавшемъ имъ стыдѣ. Машинально Францъ сталъ искать въ другомъ карманѣ, хотя и былъ увѣренъ, что онъ туда ничего не клалъ.

Прислужникъ начиналъ посматривать на него съ безпокойствомъ. Жюльенъ притворялся, будто ничего не видитъ, и продолжалъ нѣжничать съ голубымъ домино.

Между-тѣмъ, Францъ вынулъ что-то изъ кармана, и неизъяснимое изумленіе заступило мѣсто смущенія на лицъ его. Онъ вынулъ кошелекъ, наполненный золотомъ. Странный случай! Съ одной стороны его обокрали, съ другой обогатили.

Лейтенантъ изумился не менѣе Франца.

— Посмотримъ! сказалъ онъ весело: — не получилъ ли и я подарка!

Смѣясь опустилъ онъ руки въ карманъ и вынулъ клочокъ бумаги, на которомъ было написано нѣсколько словъ карандашомъ. Онъ засмѣялся еще громче и сталъ разбирать написанное… но вдругъ поблѣднѣлъ и брови его грозно насупились.

— Что это? спросило голубое домино.

Лейтенантъ не отвѣчалъ и поспѣшно спряталъ записку.

Францъ не приходилъ въ себя отъ изумленія. Это обстоятельство напомнило ему странныя и уже забытыя приключенія той ночи. Онъ вспомнилъ, что незнакомецъ въ нѣмецкомъ костюмѣ нѣсколько времени упорно преслѣдовалъ его. Онъ высыпалъ деньги на столъ: то была германская золотая монета.

Задумчиво опустилъ онъ голову… но ему некогда было думать. Нетерпѣливо покачавъ головой, какъ-бы желая прогнать волновавшія его мысли, онъ отсчиталъ сколько нужно было заплатить по счету, и вскричалъ:

— Пойдемъ, Жюльенъ!… пора!

— Рано еще! возразилъ молодой виконтъ д’Одмеръ разсѣянно.

— Посмотри, теперь только половина шестаго…

Францъ посмотрѣлъ на часы… Точно, стрѣлка стояла на половинѣ шестаго, но маятникъ былъ неподвиженъ.

— Часы стоятъ! вскричалъ Францъ поблѣднѣвъ: — на дворѣ совсѣмъ свѣтло!… Быть-можетъ, время прошло!…

— Такъ пойдемъ скорѣе!.. возразилъ лейтенантъ.

Едва онъ проговорилъ эти слова, какъ въ корридорѣ послышался бой часовъ… пробило семь.

Францъ считалъ удерживая дыханіе. Когда раздался послѣдній ударъ, онъ схватилъ Жюльена за руку и повлекъ его къ двери. Лейтенантъ сопротивлялся, но Францъ былъ силенъ. Онъ увлекъ виконта д’Одмера, едва успѣвшаго кивнуть своей красавицѣ и бросить ей послѣдній поцалуй.

Дамы остались однѣ. Сара понимала, въ чемъ дѣло; Эсѳирь была крайне изумлена. Едва успѣла она открыть ротъ, чтобъ просить сестру объяснить ей странное поведеніе молодыхъ людей, какъ на порогѣ, въ открытой двери, показалась фигура Армянина.

Онъ сдѣлалъ три восточные поклона и медленно удалился.

— Баронъ Фон-Родахъ!.. вскричали обѣ сестры въ одинъ голосъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Незнакомецъ, сторожившій на бульварѣ, передъ кафе, былъ все еще на своемъ мѣстѣ. Онъ удалялся только на минуту за каретой, которая и стояла теперь передъ Англійской-Кофейной.

Онъ переговорилъ о чемъ-то съ кучеромъ. Послѣдній мигнулъ глазомъ въ знакъ того, что понялъ, въ чемъ дѣло, улыбнулся и получилъ два луидора.

Вышедъ изъ Англійской-Кофейной, Францъ увидѣлъ карету и, не справляясь о цѣнѣ, вскочилъ въ нее вмѣстѣ съ Жюльеномъ д’Одмеромъ, съ сожалѣніемъ оглядывавшимся назадъ.

— Въ Булоньскій-Лѣсъ, къ заставѣ Мальйо! вскричалъ Францъ. — Скачи во весь галопъ!

Обыкновенно извощики не отличаются ни живостію, ни повиновеніемъ, но этотъ былъ самый лѣнивый, неповоротливый изъ всѣхъ парижскихъ извощиковъ. Методически снялъ онъ мѣшки съ овсомъ, висѣвшіе на мордахъ его клячь; осмотрѣлъ постромки, поправилъ упряжь и двѣ добрыя минуты напяливалъ свой каррикъ со множествомъ воротниковъ въ рукава.

— Пошелъ же! кричалъ Францъ: — пошелъ!..

Лейтенантъ меланхолически смотрѣлъ на закрытыя окна кофейной…

Извощикъ подошелъ къ дверцамъ кареты, вынулъ изъ кармана микроскопическую жестяную коробку и силился открыть ее; но рукавицы мѣшали ему; коробка не открывалась.

— Пошелъ же! кричалъ Францъ, бѣснуясь въ каретѣ.

— Надобно, сударь, вынуть нумеръ… отвѣчалъ извощикъ.

— Чортъ тебя возьми и съ нумеромъ!.. Пошелъ скорѣе, получишь на водку!..

— Покорно васъ благодарю, сударь, но у меня жена и трое малютокъ; надо прокормить всю семью, а съ насъ берутъ штрафъ, коли не показываемъ нумера…

Говоря такимъ образомъ, онъ продолжалъ силиться надъ коробкой, безпрестанно скользившей между его пальцами.

Армянинъ, красный костюмъ котораго былъ скрытъ теперь подъ плащомъ, подошелъ къ незнакомцу, прохаживавшемуся по бульвару. Они стояли на углу улицы Фавёръ и смѣялись, смотря на эту сцену.

Наконецъ, извощикъ рѣшился взобраться на козлы; но было уже десять минутъ восьмаго…

— Теперь, сказалъ Францъ: — надобно припомнить уроки Гризье! Ты, Жюльенъ, думай о своей красавицѣ, а я буду повторять урокъ.

Онъ опустился въ уголъ кареты и, высвободивъ рдпу руку, сталъ дѣлать эволюціи въ воздухѣ, говоря по временамъ:

— Шагъ впередъ… парирую кварту и отвѣчаю!.. Потомъ аттакую… берегитесь, мосьё Вердье!

Но вдругъ онъ замѣтилъ, что лошади едва передвигали ноги.

— Въ галопъ! закричалъ онъ кучеру: — пошелъ въ галопъ!

Но кучеръ не слушалъ.

За каретой, по троттуару, спокойно слѣдовали Армянинъ и товарищъ его.

Но трудно долго задерживать храбраго человѣка, когда дѣло касается его чести. Посреди Елисейскихъ-Полей, Францъ сжалъ руку Жюльену, начинавшему дремать.

— Мы опоздаемъ, сказалъ онъ.

— Кажется, отвѣчалъ лейтенантъ.

— Вердье не будетъ ждать.

— И я то же думаю.

Францъ выглянулъ изъ окна и нѣсколько секундъ смотрѣлъ на медленный шагъ лошадей, перегоняемыхъ прохожими.

— Жюльенъ, сказалъ Францъ: — можешь ли ты добѣжать не останавливаясь до Булоньскаго-Лѣсу?

— Испытать можно, отвѣчалъ лейтенантъ.

Францъ отворилъ дверцы и выскочилъ изъ кареты; Жюльенъ послѣдовалъ за нимъ. Оба пустились бѣжать по направленію къ Заставѣ-Звѣзды. Пробѣжавъ около трехъ-сотъ шаговъ, они оглянулись, чтобъ увидѣть, многимъ ли перегнали извощика… Онъ ѣхалъ вслѣдъ за ними крупной рысью.

Въ каретѣ спокойно сидѣли Армянинъ и его товарищъ.

Францу пришла охота переломать кости кучеру, иронически смотрѣвшему на него; по время было дорого… онъ опять пустился бѣжать. — Нѣсколько минутъ спустя, онъ былъ за заставой Maльно и вмѣстѣ съ Жюльеномъ вступилъ въ кустарникъ, направо отъ аллеи, ведущей къ Орлеанской-Заставѣ.

Извощикъ остановился у рѣшетки. Армянинъ и товарищъ его также вступили въ кустарникъ.

Францъ шелъ скоро. Онъ не зналъ, какое именно мѣсто выбралъ его противникъ, но пространство между аллеей и городской стѣной такъ узко, что разойдтись не было никакой возможности. Прошелъ нѣсколько шаговъ, онъ услышалъ звукъ шпагъ, ударявшихся одна о другую.

— Ого! вскричалъ Жюльенъ: — у насъ, кажется, будетъ партія вчетверомъ… А можетъ-быть, твой же противникъ набиваетъ себѣ руку со своими секундантами.

— Посмотримъ, сказалъ Францъ.

Онъ бросился къ тому мѣсту, гдѣ слышался шумъ, и на лощинѣ увидѣлъ двухъ мужчинъ, отчаянно нападавшихъ другъ на друга…

— Вердье! вскричалъ Францъ.

— Нѣмецъ! прибавилъ Жюльенъ остолбенѣвъ…