Сын генерала Бек-Алеева (Оленин)

Сын генерала Бек-Алеева : Из низового быта. Рассказ
автор Пётр Алексеевич Оленин

Источник: Оленин П. А. На вахте. — СПб.: Типография П. П. Сойкина, 1904. — С. 55.

Как сейчас помню косновца^[1] Фёдора: высокий, стройный, с мужественным загорелым лицом и серыми умными глазами встаёт он в моём воспоминании.

Где он теперь? Сложил ли свою голову где-нибудь в прикаспийских камышах, в которые забросила его мачеха-судьба, или ещё и теперь существует где-нибудь в Астрахани, в таких местах, где копошится босая команда?

Мне думается, что он не мог дойти до крайних пределов падения: он мог погибнуть, но, судя по его характеру, я уверен, что он до конца сохранил благородство души и независимость мысли — качества, которые отличали его в то далёкое время, когда я знал его молодого, сильного, с разбитой жизнью, но несокрушимым духом.

В тёмные осенние ночи нередко приходилось мне делать объезды рыболовных вод. Смелые ловцы не хотели признавать ни прав собственности на воду, ни ограничительных законов, и ставили свои сети там, где им вздумается. Они заграждали ими узкие ерики^[2], входящие в море, и мешали рыбе подниматься вверх по течению. Ещё меньше обращали они внимания на «запретную полосу» и на время, в которое лов рыбы совершенно не дозволен. В этой полосе и в это время рыба ловилась особенно хорошо, и поэтому к ней то и тяготели ловцы.

На низовьях Волги шла, таким образом, постоянная борьба. Ловцы ставили свои сети, промысловые и казённые разъезды их разыскивали и конфисковали.

Но так как одна удача с избытком вознаграждала за потерю нескольких сетей, то естественно, что ловцы и не думали бросать свой промысел.

В преследовании этих смелых каспийских рыбаков необходимо было соблюдать известный такт. Установилось какое-то молчаливое соглашение между обеими сторонами: они понимали друг друга.

Дозор понимал, что рыбакам необходимо ловить для того, чтобы кормиться, и что поэтому они не могли признавать никаких ограничений. Ловцы же знали, что дозор должен ловить их, что это его обязанность. Целый ряд хитростей пускался в ход с обеих сторон, но вместе с тем допускались и компромиссы. Дозор делал некоторые поблажки, ловцы же старались не раздражать его напрасно: так они не посягали на особо важные ерики.

Впрочем, иногда все эти негласные условия нарушались, борьба обострялась, и с обеих сторон проявлялась особая энергия. Нередко происходили настоящие столкновения, и в ход пускалось холодное оружие: вёсла, палки и «урлюки»^[3], которые было очень удобно метать на далёкое расстояние.

Заранее делались приготовления. Разъезды с разных промыслов съезжались вместе для того, чтобы дать генеральное сражение ловцам. Десятки косных^[4] разными потоками устремлялись к морю. Но не дремали и ловцы: их лёгкие бударки^[5] как чайки вылетали из камышей, и на каждую косную приходилось по несколько бударок. Заранее оповещённые о готовящемся походе, ловцы выезжали все — и стар, и млад, — чтобы оказать отчаянное сопротивление и отбить у дозора излишнюю ретивость.

Происходили настоящие сражения. Дозорные забирали массу сетей, которые ловцы ставили в таких случаях безо всякого стеснения… Ловцы же не бежали в камыши при виде опасности, а хладнокровно выжидали.

Исход борьбы по большей части зависел от смелости и численности. Вмиг косные бывали окружены лёгкими бударками. После короткого сражения становилось очевидным, каков будет его результат. Слабейшая сторона, потеряв несколько вёсел, получив пробоины, уступала и «выкидывала белый флаг». Если же перевес оказывался на стороне дозора, что случалось далеко не часто, то ловецкие бударки исчезали так же быстро, как появлялись, и уплывали в камышовую крепь, пути к которой были известны только ловцам, и куда посторонним пускаться было небезопасно.

По большей части, однако, побеждали ловцы, потому что дозор разбивался на партии, а ловцы следили за ними из камышей и нападали, уверенные в превосходстве своих сил. Победив, они отбирали сети, ломали вёсла и нередко высаживали косновцев на какой-нибудь уединённый островок, затерявшийся в лабиринте ериков и ильменей^[6]: сиди мол у моря, да жди погоды, жди, пока свои не наедут случайно и не выручат.

Так как дозорные косные ходят под «казённым флагом» и подчинены бакенному кормщику — лицу полуофициальному, то ловцы, во избежание ответственности, посягают только на предметы неодушевлённые, соблюдая неприкосновенность дозорных команд.

Такой образ действий они считают совершенно правильным: дают острастку и только. И дозор смиряется: ему обыкновенно и в голову не приходит придавать серьёзное значение таким схваткам или видеть в победе ловцов оскорбление флага. Это не в обычаях «камышей»… И вот нередко ловцы тут же на островке разведут костёр, варят уху, калмыцкий чай и празднуют свою победу, угощая побеждённых, очутившихся, как будто, в плену.

Лунная ночь… Плывёт-плывёт косная. Серебряный след тянется за ней. Косная подвигается медленно, сзади по дну тащится маленький якорёк, которым захватывают ловецкие сети. Мерно, чуть слышно погружаются вёсла в воду.

Вокруг стоят неподвижной стеной высокие камыши; птичий гам, неумолчный и разнообразный, несётся из непроезжей и непроходимой крепи. Белые цапли и неуклюжие бабуры^[7] тяжело снимаются с песчаных отмелей при приближении лодки и пересаживаются на новую отмель. Вверху искрится тёмное южное небо, и горизонт утопает в ночной дымке, которая точно живёт и движется.

На одной из таких косных был косновец Фёдор. По одежде он нисколько не отличался от других, но в лице его было что-то, изобличавшее его происхождение. При внимательном наблюдении можно было заметить, что человек этот из совсем другой среды и знавал иную жизнь. Не к тяжёлому веслу, казалось, была привычна его красивая рука.

Лицо Фёдора было интеллигентно. Странное впечатление произвело оно на меня: в нём была какая-то подавленная и затаённая грусть.

Я недолго находился в сомнении: скоро я узнал, что мой косновец, действительно, не так давно был совсем в иных условиях: он служил в полку, мог сделать блестящую карьеру и вместо того затерялся в непроходимых камышах Прикаспийского края…

Почему? Зачем? Вот что захотелось мне узнать; но это удалось не так скоро. Я уже встречал когда-то интеллигентных людей в босяцкой среде: у нас на промыслах был соленосом бывший судебный следователь с литературной фамилией, был пленный француз-садовник. На весенней путине катали селёдку землемер и бывший техник. Но всё это были люди опустившиеся, спившиеся безнадёжно с круга. Помочь им выбраться снова в люди было почти невозможно, так как, благодаря слабости характера, все их благие намерения и надежды гибли после первой же рюмки, от которой эти люди уже не раз отрекались, но не в силах бывали отречься окончательно.

Фёдор был человек совсем другого закала. Главное его отличие от других заключалось в том, что он совершенно не пил. Это указывало на то, что причины, заставившие его переменить свою жизнь, были не обыкновенные, а особенные.

И мне хотелось доискаться, какие это были причины.

В сношениях с людьми Фёдор держал себя, как самый заправский косновец. Спал он под общим пологом, ел из общего котла. Когда я узнал, кто он, то я предложил устроить для него лучшее положение, но он на отрез отказался.

— Я вас не прошу принимать во мне участие, и не желаю менять своё занятие, — ответил он мне.

— Но на другом деле вы можете принести более пользы, — пробовал я убедить его.

— Я вовсе не желаю приносить кому-либо пользу: я зарабатываю свой хлеб для себя и как сам хочу, — сказал он, и тон его показывал, что он вовсе не желает продолжать разговор на эту тему.

Видя, что от него я ничего не узнаю, и, считая неделикатным насильно вторгаться в чужую душу, я попытался собрать о нём какие-нибудь сведения на промысле, но там знали тоже очень мало. По паспорту он числился поручиком в запасе и носил фамилию небезызвестную в военном мире.

На промысле он появился с партией «путинных»^[8] рабочих, и когда те ушли, закончив работы, он попросил оставить его на промысле косновцем. Так как на промыслах дорожат трезвыми людьми, а Фёдор в рот не брал водки, то его охотно оставили, подивившись, что он не просит более видного положения.

Тому же, что бывший офицер избрал себе такое несоответственное занятие, на каспийских промыслах никто не удивляется.

Стояла чудная июньская ночь; казалось, вся окрестность, тихий Бузан, все эти ерики и ильмени, затерявшиеся в зелёных камышах, отдыхали после знойного дня…

Наши косные собрались в одно место, к Баткашнову ильменю. До полуночи мы не вытащили ни одной сетки: очевидно, ловцы в эту ночь забрались в другие воды.

У берегов стон стоял от назойливого пения комаров. Кто не бывал в каспийских камышах в это время года, тот не может представить себе, что такое казнь египетская! Менее минуты нельзя было выдержать у берега и никакой дым не спасал. С моря тянул ветерок. Комары ветра не любят и потому избегают широких водных протоков. Мы выплыли на середину Чадринкского ерика и стали на якоря. Скоро утомлённые косновцы позаснули, и только вахтенные, разгоняя сон, напевали тихие, грустные песни, сидя на носовых лавочках косных.

Мне не спалось. Южная ночь как-то странно раздражала нервы и наполняла душу и тело какой-то сладкой истомой. Что-то вспоминалось, о чём-то думалось, и хотелось поделиться с кем-нибудь своим настроением, отрадным и печальным в одно и то же время. Но с кем поделиться? Кому раскрыть душу, растревоженную чарами ночи и девственной природой, здесь, у взморья, далеко от культурных мест, в таинственных камышах?

Мне взгрустнулось ещё более от этой невозможности. Моё одиночество тяготило меня и мысли уносились в иной край, к иным людям.

Я полулежал на киргизской кошме, глядя на полог тёмного неба, усеянный мерцающими звёздами…

Как было одиноко!..

Вдруг тихая песня на незнакомом языке вывела меня из моего странного настроения… Знакомый мотив звучал в сонном воздухе…

Deserto sulla terra…

Где? Когда я это слышал?.. Меня не сразу даже поразило несоответствие этой итальянской арии с окружающей первобытной обстановкой… Каспийская глушь, где раздолье ловцам да чайкам и бакланам… чёрные косные, о борта которых шумит и струится вода… уснувшие косновцы, киргизы, чернорабочие из сёл по Бузану… и вдруг ария из «Трубадура», ария, невольно переносящая в блестящий театр, залитый электричеством… На сцене купы деревьев, балкон замка и смуглый Манрико в испанско-цыганском костюме с гитарой в руках… «Deserto sulla terra»…

«Одинокий на этой земле бедный трубадур»… Я приподнялся и взглянул. На тёмном фоне неба вырисовывалась тёмная фигура: косновец Фёдор сидел на носу косной и пел… Пел песню, которая и его, также как и меня, переносила в иной мир, к иной жизни, к иным людям. Заметив, что я не сплю, он оборвал арию на полуслове.

— Не спите? — спросил он. — И мне не спится… В таких ночах есть что-то беспокойное, тревожное…

— Послушайте, — обратился я к нему на «вы», чего до сих пор по его просьбе не делал, — послушайте…

Но я не знал, что сказать ему. Какое, в сущности, имел я право вторгаться в чужую жизнь?

— Я знаю, о чём вы хотите сказать, — быстро перебил он меня. — Я верю, что в вас говорит не праздное любопытство, а действительно доброе чувство.

— Вы правы: такие ночи тревожат душу… и хочется, чтобы близко был человек, который мог бы понять…

— Вот уже четыре года, как нет у меня такого человека… — сказал он, скорее сам себе. — Я один… один, насколько может быть одинок человек…

— Но зачем же…

— Слушайте. Я для вас своего рода сфинкс… Я золоторотец особого, не шаблонного типа, и это вас смущает. Вам чудится тайна…

— Вы угадали.

— И тайна эта действительно существует… Эта тайна разбила мою жизнь, она оставила пустоту в моей душе… и ничто, и никогда эту пустоту не наполнит… Вот вы хотели подать мне руку, извлечь меня из моего тяжёлого положения… А знаете ли вы, что оно единственное для меня подходящее? Мне некем быть… В том мире, в котором я жил когда-то, — я теперь никто… никто…

Фёдор казался взволнованным. Он остановился и как-то поник головой.

— Как бы я хотел пить!.. Пить до «положения риз», до озверения… Но я не могу…

— Вы, должно быть, страшно несчастны? — Вот всё, что я попытался сказать.

— Да, я несчастен, — просто ответил он и засмеялся. — То, что я называю несчастьем, — для многих только блажь. Но я привык быть самостоятельным в своих мнениях… Эта ночь так меня расположила, что я скажу вам о себе…

Я сын генерала Бек-Алеева… Он пишет свою фамилию в два слога — Бек—тире—Алеев… но… я бы произвёл её скорее от бакалеи… (он странно засмеялся, и мне стало неловко). В нашем роду не было ни беков, ни князей, но несомненно были купцы… Но это к делу мало идёт…

Генеральские сыновья с колыбели предназначены к военной карьере… Предназначен был и я… Всё это, впрочем, слишком ординарно и неинтересно… Ещё бы: потомку бека, конечно, следовало и воспитание дать соответствующее… Не стоит рассказывать, каково оно было… я перескочу эту пору моей жизни и перейду прямо к позднейшему. В двадцать лет я уже был офицером — офицером с уверенностью в «карьере»… И вот вы видите, какова она оказалась.

Я не любил отца и отец не любил меня, но так как я был единственный наследник «знаменитой» фамилии, то он возлагал на меня известные надежды… Любить он не мог, не умел. Есть такие люди… Меня, вообще, некому было любить… Матери я не помню… Детство моё сложилось грустно, юность по́шло, мне нечем помянуть их… Офицером я жил, как живёт большинство офицеров: мелкие будничные и специальные интересы, скука провинциального прозябания… женщины… и какие женщины (он брезгливо вздрогнул)! Полковые проказы… вино… сплетни… учения… вот всё, чем наполнялась жизнь…

Служил я в коннице… Однажды весною мы ушли «на траву»… Вы знаете этот кавалерийский термин? Я устроился в селе, где два раза в день проходили поезда, где было несколько человек, с которыми можно было хоть в винт поиграть… Меня не тянуло на лоно природы, я не любил её тогда. И поэтому я скучал так, как можно скучать только в русском селе, где есть вокзал с начальником станции, телеграфист, учитель и становой… Я скучал и играл в винт, играл в винт и скучал. Словом, как эскадронные кони, я тоже был «на траве»… Хотя, в сущности, чем эта жизнь была хуже городской? То же самое!.. Вам не скучно меня слушать?

— Что вы! Что вы!..

— Знаете, это в первый раз со мной за четыре года… В первый раз я рассказываю о себе. До сих пор я ни с кем не откровенничал… Мне кажется, однако, что вы уже угадываете мою историю. В человеческой жизни иногда самая пустая вещь, самое простое обстоятельство играют крупную роль… Вся судьба, вся будущность, иногда, зависит от случайной встречи… Я не знаю, почему учёные математики не разработали ещё «теорию случайности» в pendant^[9] к «теории вероятности»…

Одна такая встреча перевернула всё моё существование, более — она переродила меня и, верьте мне — я не променял бы себя, полубосяка, на себя прежнего, себя офицера… Я никогда, никогда не был таким, каков я теперь… Тогда в душе у меня не было ничего. Я не был счастлив, но не был и несчастлив… Я просто жил потому, что родился для того, чтобы жить… Теперь я несчастен… это правда, но я чувствую, что во мне есть душа… что эта душа полна чем-то таким, чего никогда в ней не было ранее… Теперь, а не тогда, я стал человеком.

В моём селе я встретил молодую девушку. Она была учительницей… Ни до, ни после я не встречал такого существа… Она… она «светилась»… Иначе я не умею охарактеризовать её. Именно — светилась, но не отражённым светом, а своим собственным, светом своей души. Я не стану рассказывать, как я полюбил её, как она полюбила меня… Зачем? Это до некоторой степени было бы профанацией… Вы меня понимаете? Ранее я смотрел на женщин как на игрушку, как на существо человеческое, с которым весело забавляться… Я не скрою, к женщинам я относился более чем легкомысленно, и на моей душе была не одна девушка… Это гадко, но это было… я не щажу себя…

К этой девушке в первый раз в жизни я отнёсся иначе… Говоря с ней, я вспомнил, что у меня была мать, могла быть сестра, может быть дочь… Я понял, что, относясь к такой девушке по-прежнему, я осквернил бы прежде всего свою же душу…

Остальное не стану досказывать. Конечно, потомок крымских беков не допустил и мысли о возможности такого мезальянса, конечно, он сделал всё, чтобы разрушить моё счастье… Я упорствовал, я боролся, но она не захотела войти насильно в семью… Она была слишком горда, и мы расстались… Она замужем теперь; я слышал, что она счастлива… А я — здесь… Ничто не удержало меня от этого шага… Отец меня проклял, но я охотно прощаю ему это и никогда не прощу свою разбитую жизнь… Вы понимаете теперь, почему я не пью, почему я не хочу и не могу искать лучшей доли? В моём теперешнем положении я нахожу некоторое удовлетворение, я вижу в нём возмездие… Если последний Бек-Алеев не мог быть счастлив по своему, не мог очистить свою душу от разной скверны, так пусть же он, по крайней мере, будет свободен… Я здесь потому, что я «так» хочу, потому что «так» не хочет отец. Он победил меня однажды, я же победил его на всю жизнь… Смотрите — светает! — неожиданно сказал Фёдор. — Сколько поэзии в таком утре… Боже, как бы люди могли быть счастливы, если бы сами себе не мешали всяким навязанным, самими же ими придуманным вздором!

Он поднялся во весь свой рост на лодке и стал смотреть на побелевший восток. С моря тянуло холодком, чуть слышно шевелились камыши; водяной орёл, смелый и гордый, плыл в тёмной синеве неба… А Бек-Алеев стоял, и мне показалось при бледном свете зари, что губы его дрожат, а по щекам текут слёзы.

Примечания

1. Косновец — гребец на «косной» лодке в Каспийском море.
2. Ерики — узкие протоки.
3. Урлюки — металлический снаряд, употребляемый на лодках для рыбной ловли.
4. Промысловые лодки.
5. Рыбацкая двухвёсельная лодка.
6. Ильмень — озеро.
7. Бабура — птица-баба, пеликан.
8. Рабочие, нанимающиеся на определённый срок, на «путину» — весеннюю, летнюю, осеннюю…
9. фр.