Счастливый день (Гнедич)/ДО

Счастливый день : Страница изъ лѣтняго дневника
авторъ Петръ Петровичъ Гнѣдичъ

Дата созданія: 1892. Источникъ: Гнѣдичъ П. П. Кавказскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1894. — С. 157.

I

Жара!.. Въ тѣни 39! Проклятый югъ! И чего фарисействуютъ эти поэты! «Воздухъ чистъ и свѣжъ, какъ поцѣлуй ребенка!»^[1] Во-первыхъ, поцѣлуй ребенка чистъ только тогда, когда за нимъ смотритъ нянька, а во-вторыхъ — почему здѣшній воздухъ свѣжъ, когда нечѣмъ дышать? Это раскаленная печь, — пещь вавилонская, куда увы! — не приходитъ ангелъ, утоляющій жаръ. Некуда дѣваться, — все вокругъ — на пятьсотъ верстъ — все полно этимъ мучительнымъ, удушливымъ жаромъ. Что же дѣлать? Куда бѣжать? Это сонъ, кошмаръ! Вѣдь есть же гдѣ-нибудь прохлада, возможно же гдѣ-нибудь жить?..

Тамъ, на сѣверѣ, теперь тоже вечеръ. Красныя смолистыя сосны стоятъ въ сыромъ, прозрачномъ воздухѣ приозерья Грудь дышетъ полно, радостно, ёмко. Подымается снизу синій туманъ и змѣйками ползетъ по корнямъ, распластавшимся поверхъ песчанаго обрыва. На озерѣ тихо, свѣжо — все дрожитъ и клубится. Далекіе вѣтрила рѣютъ, какъ сказочныя птицы. Благоухаютъ цвѣты, поетъ соловей, — а здѣсь?..

На далекомъ фонѣ порыжѣвшей и побурѣвшей, выжженной степи стоятъ декораціей горы. Горы тяжелыя, приземистыя, синія. Изъ степи тянетъ «кизякомъ» — вонючимъ топливомъ юга. Меланхолически-глупые волы лѣниво переступаютъ шагъ за шагомъ и оставляютъ по себѣ густое облако пыли. Посмотришь въ степь — точно рядъ батарей даютъ дружные залпы: такія бѣлыя облака кружатся и стоятъ то тамъ, то тутъ надъ дорогой.

II

Приходитъ докторъ. На югѣ нельзя безъ доктора — особенно на водахъ.

— У насъ — эпидемія, — рѣшается онъ меня обрадовать послѣ нѣкотораго молчанія и удивляется, что я остаюсь равнодушнымъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, — продолжаетъ онъ, — настоящій холерный случай. А вы вотъ сегодня за обѣдомъ ѣли ботвинью.

— По вашему совѣту — не мѣняю привычекъ.

— Да… но осторожность — это все-таки.

Молчаніе. Олеандры благоухаютъ въ саду своимъ острымъ миндальнымъ запахомъ; мнѣ начинаетъ казаться, что это пахнетъ синильной кислотой.

— Надо быть осторожнымъ, — повторяетъ докторъ, выкуривъ папиросу. — Вотъ вѣдь Бармалеевъ умеръ отъ неосторожности.

— Какой Бармалеевъ?

— Холерный, о которомъ я вамъ говорилъ…

Вижу, что доктору неудержимо хочется разсказать «случай». Вспоминаю, что онъ мнѣ разъ ставилъ термометръ, и въ благодарность прошу его разсказать подробно.

— Бармалеевъ — онъ здѣшній. Вымочило его дождемъ. Съ дождемъ здѣсь шутить нельзя. Здѣсь, батенька, не сѣверъ — извините! На сѣверѣ помочитъ дождемъ, и конецъ, а здѣсь по три года пото́мъ человѣка лихорадка треплетъ.

— Да, здѣсь у васъ, конечно… — соглашаюсь я.

— Ну, вы сами знаете… Но за то здѣсь есть и средство отъ простуды. Вымокшій лѣзетъ на горячую печь, во всемъ мокромъ, какъ есть — и лежитъ тамъ, пока не высохнетъ. Выходитъ согрѣвательный компрессъ всего тѣла.

— Отчего же Бармалеевъ?..

— Онъ все это продѣлалъ, да-съ!.. Но потомъ разгоряченный пошелъ въ каменоломни въ горы, а тамъ сырость и тепла градусовъ семь…

— Ну, и что же?

— Продрогнувъ, почувствовалъ аппетитъ, съѣлъ нѣсколько огурцовъ, запилъ изъ ключа и легъ на траву спать… Къ вечеру сдѣлалась холера. Три дня не посылалъ за врачемъ и на четвертый умеръ.

III

Соглашаюсь съ докторомъ, что Бармалеевъ дѣйствовалъ неосторожно.

— А вы — ботвинью! — еще разъ укоряетъ онъ.

Изъ степи тянется караванъ верблюдовъ, запряженныхъ въ арбы. Скрипъ отъ нихъ самый ноющій, раздражающій, жестокій. Точно сотня журавлей, гусей, ословъ и павлиновъ кричатъ одновременно надъ самымъ ухомъ.

— На чеснокъ теперь расходъ огромный! — говоритъ мой собесѣдникъ, закуривъ снова папиросу.

— Отчего же это? — стараюсь удивиться я.

— Дезинфекція отъ холеры. Барыни даже на груди носятъ, не только въ карманахъ.

— Какая гадость! — не выдерживаю я.

Молчаніе.

— Косцы пришли изъ голодныхъ губерній, — сообщаетъ докторъ. — Вотъ гдѣ холера-то будетъ, среди нихъ!

— Да полно вамъ все о ней. Квасу хотите?

— На кипяченой водѣ?

— На кипяченой.

— Лучше бы кахетинскаго. А, впрочемъ, давайте.

Пользуюсь случаемъ шепнуть человѣку, чтобы скорѣй сѣдлали мнѣ лошадь и подводили къ крыльцу.

— Да! Загулюшниковъ умеръ! — внезапно вспоминаетъ гость.

— Какой Загулюшниковъ?

— А генералъ съ камнями въ печени. Впрочемъ, этого ждать надо было. Тутъ ужъ не эпидемія…

IV

Приносятъ квасъ. Докторъ пробуетъ.

— Холоденъ очень, а, впрочемъ, что же…

Молчимъ.

— Третьяго дня съ обрыва упала коляска — саженъ на пятнадцать внизъ. Лошади пропали совсѣмъ. Переярковъ — изъ Москвы. У него печень встряхнута, у мальчика палецъ вывихнутъ; жена отдѣлалась незначительными поврежденіями…

— Еще квасу, докторъ?

— Нѣтъ, спасибо.

Молчаніе.

— Вы слышали, — продолжаетъ докторъ, — Аксай разлился во время бури и пассажирскій поѣздъ затопило?

Молчу, рѣшившись стоически выдержать медленное поджариванье на огнѣ. Изъ окна вижу, какъ чрезъ дорогу, извиваясь и судорожно подтягиваясь, ползетъ гадюка. Докторъ тоже на нее смотритъ.

— Вчера въ станицѣ, — задумчиво говоритъ онъ, — мальчику выжигали рану: тоже гадюка укусила.

Рѣшаюсь выгнать конюха. Долго ли осѣдлать — а онъ возится безъ конца. Но докторъ внезапно самъ поднимается съ мѣста.

— До скораго свиданія, — говоритъ онъ, протягивая руку. — Я вечеркомъ приду, чаю вмѣстѣ напьемся.

Молчу. Все молчу, такъ-же сосредоточенно и упорно. Сижу, какъ каменная баба — по-египетски — прямо и неподвижно. Закрадывается мысль: а не обидѣлся ли на меня докторъ? Онъ идетъ унылой походкой къ двери и, взявшись за ручку, останавливается.

— Да, я забылъ вамъ сказать, — говоритъ онъ, — что на васъ старуха Кирьякова въ судъ подала. Вашъ цѣпной лесъ ее помялъ, — я же ей и свидѣтельство давалъ въ пораненіяхъ.

Я, повидимому, выхожу изъ состоянія квіетизма.

— Вы, докторъ, — вы же и давали свидѣтельство?

— Amicus Plato…^[2] — начинаетъ докторъ.

— Да вѣдь это торговка, которая шатается по чужимъ дворамъ. Я для того и держу цѣпныхъ собакъ, чтобъ къ нимъ не подходили.

— Ну, ужъ тамъ какъ судья посмотритъ, — а я васъ по дружески предупреждаю.

V

Въ головѣ бьютъ какіе-то тулумбасы. Связная цѣпь мыслей прыгаетъ въ бѣшеной пляскѣ. Что-то соображаю, но сообразить не могу. Жаръ не проходить, дышать нечѣмъ, пыль стоитъ столбомъ, кизякомъ пахнетъ по-прежнему. Взять развѣ холодную ванну? Но лѣнь двинуться, лѣнь пройти крытой галлереей до ванны. Вокругъ мухи. Безконечное количество мухъ, но не сѣверныхъ, а южныхъ. Онѣ летаютъ, жужжатъ, ползаютъ по лицу и рукамъ. Кусаютъ такъ больно, какъ у насъ онѣ кусаются только осенью. На каштанѣ сидитъ какая-то зеленая птица и, повидимому, очень довольна собою и погодой. Отъ жара начинаю пьянѣть. Приходитъ въ голову счастливая мысль: а вдругъ хватитъ апоплексія — тогда, быть можетъ, будетъ не такъ жарко.

Надѣваю для верховой ѣзды гамаши и туго перетягиваю широкій ремень пояса. Я бы предпочелъ болото Елагина острова плѣнительному Кавказу. Мимо, на коняхъ, проѣзжаетъ шепелявый докторъ, съ цѣлой фалангой своихъ паціентокъ. Онъ, кажется, всѣ женскія болѣзни лѣчитъ верховою ѣздой. Сзади этой вереницы тащится извѣстный путешественникъ. Онъ замѣтилъ меня въ окнѣ и отвернулся. Мы съ нимъ въ ссорѣ. Я-то рѣшительно ничего противъ него не имѣю, а имѣетъ онъ противъ меня. Онъ, два года назадъ, лазилъ на Араратъ и увѣрялъ печатно, что видѣлъ тамъ развалины Ноева ковчега. Я усомнился; онъ предложилъ съѣздить наверхъ еще разъ со мною. Тогда я не сдержался и объяснилъ, что Араратъ, о коемъ говорится въ Торѣ, и на коемъ остановился почтенный патріархъ, никогда на Кавказѣ и не былъ, а находился въ Гималайской цѣпи, и что ошибку сію давно уже исправили западные ученые. Тогда путешественникъ счелъ мои слова за кровную обиду, пересталъ кланяться, укоряя меня въ поверхностномъ отношеніи къ жизни вообще, а къ наукѣ въ особенности, но объ Араратѣ болѣе не говорилъ.

Я знаю, онъ теперь хочетъ подняться на Эльбрусъ и непремѣнно сдѣлать съемки. Но въ немъ мною поселена уже нѣкоторая неувѣренность: онъ разспрашиваетъ мѣстныхъ жителей — въ самомъ дѣлѣ это Эльбрусъ, или нѣтъ…

Вотъ идетъ старый генералъ въ разстегнутомъ сюртукѣ и бѣломъ жилетѣ. По его жилету можно ясно опредѣлить меню сегодняшняго обѣда въ ресторанѣ: супъ бискъ, курица съ рисомъ, телятина и розовое желе, — все это въ достаточномъ количествѣ имѣется на груди и галстукѣ…

Однако, что же это конюхъ!

VI

А! вотъ, наконецъ, ведутъ. Мой кабардинецъ вздрагиваетъ и помахиваетъ хвостомъ. Беру нагайку и иду на крыльцо. Конюхъ снимаетъ картузъ.

— Овса нигдѣ нѣтъ, — обиженнымъ тономъ заявляетъ онъ, мягко, по-южному произнося г, — ей-Богу; всю станицу обѣгалъ, — вся рубаха мокрая, — ей-Богу! Есть овесъ за церковью — такъ шелуха одна — горобей клевать не станетъ, ей-Богу!

Сажусь на лошадь. Тугое азіатское сѣдло скрипитъ новой подушкой. Поворачиваю отъ дома въ степь и сразу пускаю карьеромъ. Кабардинецъ храпитъ и, мѣрно встряхивая гривой, отбиваетъ тактъ по мягкой дорогѣ. Вотъ заборъ конюшни, вотъ оранжерея… Трахъ!

Вдругъ лошадиная голова пропадаетъ изъ моихъ глазъ. Выпускаю инстинктивно стремена и поводья, и думаю — спотыкнулся онъ, или падаетъ; если спотыкнулся — то мнѣ, очевидно, не слѣдуетъ падать; если же онъ падаетъ, то висѣть на воздухѣ я не могу. Сей мыслительный процессъ совершается довольно быстро, прежде чѣмъ я начинаю отдѣляться отъ сѣдла. Но это отдѣленіе всѣ мои сомнѣнія уничтожаетъ: внѣ всякаго сомнѣнія, я лечу, — при этомъ не вверхъ, какъ птица, и не внизъ, какъ камень, — а какъ летаютъ ловкіе гимнасты — впередъ, описывая нѣкую параболу…

Лежу. Пыль въ общемъ — довольно мягкая и сносная, хотя нѣсколько осколковъ щебня непріятно дѣйствуютъ на нервы. Зарождается новый вопросъ: что переломлено — рука, нога или ребро, а, можетъ быть, и ровно ничего? Рѣшаюсь подняться. Кабардинецъ сконфуженно поднимается тоже. Отъ пыли у него весь бокъ и вся морда справа точно муко́й обсыпана.

— Что же ты это, а? — спрашиваю я.

Онъ вздрагиваетъ и поворачивается къ конюшнѣ. Конюхъ перехватываетъ его.

— Ахъ ты, скотина! Ты это какъ же смѣешь? — удивляется онъ и начинаетъ его чистить ладонью. — Ей-Богу, скотина…

VII

Руку больно, ногу больно. Но не лучше-ли, все-таки, сѣсть и поѣхать? Конюхъ подаетъ свалившуюся шляпу.

— Вы его, подлеца, хорошенько прогуляйте, что онъ, въ самомъ дѣлѣ, ей-Богу, а?

Пускаю его опять вскачь. Повидимому, это доставляетъ ему удовольствіе. Боли особенной на карьерѣ я не чувствую, — только дрожатъ локти и колѣни. Встрѣчные оглядываютъ насъ въ недоумѣніи, — должно быть, хороши мы съ праваго боку.

Солнце садится. Стало прохладнѣе. Иноходью возвращаюсь къ дому.

— Я такъ и думалъ, что вы упадете, — говоритъ знакомый старый казакъ. — Все ждалъ, когда вы упадете…

— Это съ чего же ты ждалъ?

— Правая передняя у него ненадежна. Онъ еще тутъ безъ васъ зимой зашибъ. Я такъ и думалъ, что онъ васъ уронитъ.

Отдаю поводья конюху.

— Что же ты насчетъ правой передней мнѣ ни слова?

— Господи, да почемъ я зналъ, что вы не знаете? Кабы я зналъ! Мнѣ и то удивительно, что вы такъ скачете. Развѣ можно такъ!

Поднимаю переднюю ногу.

— Да ты перековалъ сегодня?

— Утромъ ковалъ.

— Что жъ ты мнѣ ни слова! Какая жъ это ковка, — вонъ она какъ хлябаетъ.

— Это точно! Кузнецы здѣсь препаршивые…

Иду съ остервенѣніемъ домой: правая нога слушается довольно плохо, рука совсѣмъ не хочетъ подниматься. Сдаю человѣку платье; колѣна въ крови, рука ободрана.

VIII

Начинается, какъ будто, лихорадка. Не лечь ли ужъ въ постель? А то ходить и сидѣть совсѣмъ неудобно.

Чортъ знаетъ, что такое. И лежать больно. Кое-какъ умостился на лѣвомъ боку. А вѣдь сначала совсѣмъ не больно было.

Стучатъ въ дверь.

— Войдите!

Докторъ. Пришелъ чай пить.

— Вы печень-то не повредили?

— А я почемъ знаю…

— Дайте пощупать.

Щупаетъ. Потомъ начинаетъ надавливать ушибы.

— Больно?

— Очень больно.

— Гм… Вотъ на пальцѣ здѣсь синева. Свинцовой водицей. А на руку хоть просто бы компрессикъ.

Кладу компрессикъ, посылаю за водицей. Рука ноетъ, нога ноетъ.

— А у насъ фельдшеръ заболѣлъ, — старается меня утѣшить докторъ. — Говорятъ, заразился. Только я полагаю — отъ абрикосовъ.

Тукъ! Тукъ! раздается въ дверь.

— Войдите.

Конюхъ.

— Дозвольте за Копеечкой послать.

— За какой Копеечкой?

— За бабой Копеечкой. Она коровъ лѣчитъ…

— Да что ты, рехнулся?

— Чего рехнулся. У него заднія ноги вывернуты, — у иноходца-то, — ей-Богу! Началъ водить, а у него на составѣ на самомъ все свернулось — ей-Богу!

— Какъ же я сейчасъ-то скакалъ?

— Да что жъ, скакать-то на немъ можно, а только вправить надо.

— Ты пошли за ветеринаромъ.

— Дозвольте за Копеечкой. Копеечка намедни какъ хорошо корову керосиномъ натерла…

Мнѣ дѣлается ясно, отчего вчерашній варенецъ отзывался нефтью. Посылаю его за Копеечкой.

IX

— Вамъ бы нуженъ массажъ, — совѣтуетъ докторъ. — Удивительно, какъ у васъ ключица цѣла. Вы очень счастливо отдѣлались. Запишите, сегодня счастливый день. Я, знаете, вѣрю въ дни счастливые и несчастные.

— Я думаю, что я могъ бы сегодня и совсѣмъ не падать.

— Но могли бы и на смерть разбиться.

Тукъ! Тукъ!

Это газеты — только-что пришла вечерняя почта. Передаю доктору журналы, самъ берусь за письма.

— Однако, въ Европѣ холера все увеличивается, — удивляется докторъ.

Вскрываю пакетъ отъ «друзей».

«…Какъ ты счастливъ на своемъ роскошномъ югѣ, — читаю я, — среди сказочной, волшебной природы. Мы здѣсь затоплены дождями, а у васъ тепло, солнце, цвѣты. Ты живешь окруженный радужнымъ праздникомъ жизни, ѣздишь по благоухающей степи»…

Влетаетъ на свѣтъ лампы изъ открытаго окна мышь и начинаетъ безшумно чертить взадъ и впередъ подъ потолкомъ. Докторъ ихъ боится и потому кидается къ двери.

Вотъ лакей и швейцаръ съ двумя половыми щетками и полотенцами. Начинается бѣготня. Наконецъ, мышенокъ падаетъ обезсиленный за мою кровать.

Меня отодвигаютъ отъ стѣны, завертываютъ его въ тряпку и куда-то уносятъ. Докторъ возвращается на прежнее мѣсто.

— Мнѣ сейчасъ говорили, что въ нѣмецкой колоніи дифтеритъ появился, — начинаетъ онъ.

А нога ноетъ все больше и больше…

Примѣчанія

1. М. Ю. Лермонтовъ «Герой нашего времени»
2. лат.