Счастливый день (Гнедич)

 См. также одноимённые страницы.

Счастливый день : Страница из летнего дневника
автор Пётр Петрович Гнедич

Из сборника «Кавказские рассказы». Дата создания: 1892, опубл.: 1894. Источник: Гнедич П. П. Кавказские рассказы. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1894. — С. 157.

I

Жара!.. В тени 39! Проклятый юг! И чего фарисействуют эти поэты! «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребёнка!»^[1] Во-первых, поцелуй ребёнка чист только тогда, когда за ним смотрит нянька, а во-вторых — почему здешний воздух свеж, когда нечем дышать? Это раскалённая печь, — пещь вавилонская, куда увы! — не приходит ангел, утоляющий жар. Некуда деваться, — всё вокруг — на пятьсот вёрст — всё полно этим мучительным, удушливым жаром. Что же делать? Куда бежать? Это сон, кошмар! Ведь есть же где-нибудь прохлада, возможно же где-нибудь жить?..

Там, на севере, теперь тоже вечер. Красные смолистые сосны стоят в сыром, прозрачном воздухе приозёрья Грудь дышит полно, радостно, ёмко. Подымается снизу синий туман и змейками ползёт по корням, распластавшимся поверх песчаного обрыва. На озере тихо, свежо — всё дрожит и клубится. Далёкие ветрила реют, как сказочные птицы. Благоухают цветы, поёт соловей, — а здесь?..

На далёком фоне порыжевшей и побуревшей, выжженной степи стоят декорацией горы. Горы тяжёлые, приземистые, синие. Из степи тянет «кизяком» — вонючим топливом юга. Меланхолически-глупые волы лениво переступают шаг за шагом и оставляют по себе густое облако пыли. Посмотришь в степь — точно ряд батарей дают дружные залпы: такие белые облака кружатся и стоят то там, то тут над дорогой.

II

Приходит доктор. На юге нельзя без доктора — особенно на водах.

— У нас — эпидемия, — решается он меня обрадовать после некоторого молчания и удивляется, что я остаюсь равнодушным.

— В самом деле, — продолжает он, — настоящий холерный случай. А вы вот сегодня за обедом ели ботвинью.

— По вашему совету — не меняю привычек.

— Да… но осторожность — это всё-таки.

Молчание. Олеандры благоухают в саду своим острым миндальным запахом; мне начинает казаться, что это пахнет синильной кислотой.

— Надо быть осторожным, — повторяет доктор, выкурив папиросу. — Вот ведь Бармалеев умер от неосторожности.

— Какой Бармалеев?

— Холерный, о котором я вам говорил…

Вижу, что доктору неудержимо хочется рассказать «случай». Вспоминаю, что он мне раз ставил термометр, и в благодарность прошу его рассказать подробно.

— Бармалеев — он здешний. Вымочило его дождём. С дождём здесь шутить нельзя. Здесь, батенька, не север — извините! На севере помочит дождём, и конец, а здесь по три года пото́м человека лихорадка треплет.

— Да, здесь у вас, конечно… — соглашаюсь я.

— Ну, вы сами знаете… Но зато здесь есть и средство от простуды. Вымокший лезет на горячую печь, во всём мокром, как есть — и лежит там, пока не высохнет. Выходит согревательный компресс всего тела.

— Отчего же Бармалеев?..

— Он всё это проделал, да-с!.. Но потом разгорячённый пошёл в каменоломни в горы, а там сырость и тепла градусов семь…

— Ну, и что же?

— Продрогнув, почувствовал аппетит, съел несколько огурцов, запил из ключа и лёг на траву спать… К вечеру сделалась холера. Три дня не посылал за врачом и на четвёртый умер.

III

Соглашаюсь с доктором, что Бармалеев действовал неосторожно.

— А вы — ботвинью! — ещё раз укоряет он.

Из степи тянется караван верблюдов, запряжённых в арбы. Скрип от них самый ноющий, раздражающий, жестокий. Точно сотня журавлей, гусей, ослов и павлинов кричат одновременно над самым ухом.

— На чеснок теперь расход огромный! — говорит мой собеседник, закурив снова папиросу.

— Отчего же это? — стараюсь удивиться я.

— Дезинфекция от холеры. Барыни даже на груди носят, не только в карманах.

— Какая гадость! — не выдерживаю я.

Молчание.

— Косцы пришли из голодных губерний, — сообщает доктор. — Вот где холера-то будет, среди них!

— Да полно вам всё о ней. Квасу хотите?

— На кипячёной воде?

— На кипячёной.

— Лучше бы кахетинского. А, впрочем, давайте.

Пользуюсь случаем шепнуть человеку, чтобы скорей седлали мне лошадь и подводили к крыльцу.

— Да! Загулюшников умер! — внезапно вспоминает гость.

— Какой Загулюшников?

— А генерал с камнями в печени. Впрочем, этого ждать надо было. Тут уж не эпидемия…

IV

Приносят квас. Доктор пробует.

— Холоден очень, а, впрочем, что же…

Молчим.

— Третьего дня с обрыва упала коляска — сажень на пятнадцать вниз. Лошади пропали совсем. Переярков — из Москвы. У него печень встряхнута, у мальчика палец вывихнут; жена отделалась незначительными повреждениями…

— Ещё квасу, доктор?

— Нет, спасибо.

Молчание.

— Вы слышали, — продолжает доктор, — Аксай разлился во время бури и пассажирский поезд затопило?

Молчу, решившись стоически выдержать медленное поджаривание на огне. Из окна вижу, как чрез дорогу, извиваясь и судорожно подтягиваясь, ползёт гадюка. Доктор тоже на неё смотрит.

— Вчера в станице, — задумчиво говорит он, — мальчику выжигали рану: тоже гадюка укусила.

Решаюсь выгнать конюха. Долго ли оседлать — а он возится без конца. Но доктор внезапно сам поднимается с места.

— До скорого свидания, — говорит он, протягивая руку. — Я вечерком приду, чаю вместе напьёмся.

Молчу. Всё молчу, так же сосредоточенно и упорно. Сижу, как каменная баба — по-египетски — прямо и неподвижно. Закрадывается мысль: а не обиделся ли на меня доктор? Он идёт унылой походкой к двери и, взявшись за ручку, останавливается.

— Да, я забыл вам сказать, — говорит он, — что на вас старуха Кирьякова в суд подала. Ваш цепной лес её помял, — я же ей и свидетельство давал в поранениях.

Я, по-видимому, выхожу из состояния квиетизма.

— Вы, доктор, — вы же и давали свидетельство?

— Amicus Plato…^[2] — начинает доктор.

— Да ведь это торговка, которая шатается по чужим дворам. Я для того и держу цепных собак, чтоб к ним не подходили.

— Ну, уж там как судья посмотрит, — а я вас по дружески предупреждаю.

V

В голове бьют какие-то тулумбасы. Связная цепь мыслей прыгает в бешеной пляске. Что-то соображаю, но сообразить не могу. Жар не проходить, дышать нечем, пыль стоит столбом, кизяком пахнет по-прежнему. Взять разве холодную ванну? Но лень двинуться, лень пройти крытой галереей до ванны. Вокруг мухи. Бесконечное количество мух, но не северных, а южных. Они летают, жужжат, ползают по лицу и рукам. Кусают так больно, как у нас они кусаются только осенью. На каштане сидит какая-то зелёная птица и, по-видимому, очень довольна собою и погодой. От жара начинаю пьянеть. Приходит в голову счастливая мысль: а вдруг хватит апоплексия — тогда, быть может, будет не так жарко.

Надеваю для верховой езды гамаши и туго перетягиваю широкий ремень пояса. Я бы предпочёл болото Елагина острова пленительному Кавказу. Мимо, на конях, проезжает шепелявый доктор, с целой фалангой своих пациенток. Он, кажется, все женские болезни лечит верховою ездой. Сзади этой вереницы тащится известный путешественник. Он заметил меня в окне и отвернулся. Мы с ним в ссоре. Я-то решительно ничего против него не имею, а имеет он против меня. Он, два года назад, лазил на Арарат и уверял печатно, что видел там развалины Ноева ковчега. Я усомнился; он предложил съездить наверх ещё раз со мною. Тогда я не сдержался и объяснил, что Арарат, о коем говорится в Торе, и на коем остановился почтенный патриарх, никогда на Кавказе и не был, а находился в Гималайской цепи, и что ошибку сию давно уже исправили западные учёные. Тогда путешественник счёл мои слова за кровную обиду, перестал кланяться, укоряя меня в поверхностном отношении к жизни вообще, а к науке в особенности, но об Арарате более не говорил.

Я знаю, он теперь хочет подняться на Эльбрус и непременно сделать съёмки. Но в нём мною поселена уже некоторая неуверенность: он расспрашивает местных жителей — в самом деле это Эльбрус, или нет…

Вот идёт старый генерал в расстёгнутом сюртуке и белом жилете. По его жилету можно ясно определить меню сегодняшнего обеда в ресторане: суп биск, курица с рисом, телятина и розовое желе, — всё это в достаточном количестве имеется на груди и галстуке…

Однако, что же это конюх!

VI

А! вот, наконец, ведут. Мой кабардинец вздрагивает и помахивает хвостом. Беру нагайку и иду на крыльцо. Конюх снимает картуз.

— Овса нигде нет, — обиженным тоном заявляет он, мягко, по-южному произнося г, — ей-Богу; всю станицу обегал, — вся рубаха мокрая, — ей-Богу! Есть овёс за церковью — так шелуха одна — горобей клевать не станет, ей-Богу!

Сажусь на лошадь. Тугое азиатское седло скрипит новой подушкой. Поворачиваю от дома в степь и сразу пускаю карьером. Кабардинец храпит и, мерно встряхивая гривой, отбивает такт по мягкой дороге. Вот забор конюшни, вот оранжерея… Трах!

Вдруг лошадиная голова пропадает из моих глаз. Выпускаю инстинктивно стремена и поводья, и думаю — споткнулся он, или падает; если споткнулся — то мне, очевидно, не следует падать; если же он падает, то висеть на воздухе я не могу. Сей мыслительный процесс совершается довольно быстро, прежде чем я начинаю отделяться от седла. Но это отделение все мои сомнения уничтожает: вне всякого сомнения, я лечу, — при этом не вверх, как птица, и не вниз, как камень, — а как летают ловкие гимнасты — вперёд, описывая некую параболу…

Лежу. Пыль в общем — довольно мягкая и сносная, хотя несколько осколков щебня неприятно действуют на нервы. Зарождается новый вопрос: что переломлено — рука, нога или ребро, а, может быть, и ровно ничего? Решаюсь подняться. Кабардинец сконфуженно поднимается тоже. От пыли у него весь бок и вся морда справа точно муко́й обсыпана.

— Что же ты это, а? — спрашиваю я.

Он вздрагивает и поворачивается к конюшне. Конюх перехватывает его.

— Ах ты, скотина! Ты это как же смеешь? — удивляется он и начинает его чистить ладонью. — Ей-Богу, скотина…

VII

Руку больно, ногу больно. Но не лучше ли, всё-таки, сесть и поехать? Конюх подаёт свалившуюся шляпу.

— Вы его, подлеца, хорошенько прогуляйте, что он, в самом деле, ей-Богу, а?

Пускаю его опять вскачь. По-видимому, это доставляет ему удовольствие. Боли особенной на карьере я не чувствую, — только дрожат локти и колени. Встречные оглядывают нас в недоумении, — должно быть, хороши мы с правого боку.

Солнце садится. Стало прохладнее. Иноходью возвращаюсь к дому.

— Я так и думал, что вы упадёте, — говорит знакомый старый казак. — Всё ждал, когда вы упадёте…

— Это с чего же ты ждал?

— Правая передняя у него ненадёжна. Он ещё тут без вас зимой зашиб. Я так и думал, что он вас уронит.

Отдаю поводья конюху.

— Что же ты насчёт правой передней мне ни слова?

— Господи, да почём я знал, что вы не знаете? Кабы я знал! Мне и то удивительно, что вы так скачете. Разве можно так!

Поднимаю переднюю ногу.

— Да ты перековал сегодня?

— Утром ковал.

— Что ж ты мне ни слова! Какая ж это ковка, — вон она как хлябает.

— Это точно! Кузнецы здесь препаршивые…

Иду с остервенением домой: правая нога слушается довольно плохо, рука совсем не хочет подниматься. Сдаю человеку платье; колена в крови, рука ободрана.

VIII

Начинается, как будто, лихорадка. Не лечь ли уж в постель? А то ходить и сидеть совсем неудобно.

Чёрт знает, что такое. И лежать больно. Кое-как умостился на левом боку. А ведь сначала совсем не больно было.

Стучат в дверь.

— Войдите!

Доктор. Пришёл чай пить.

— Вы печень-то не повредили?

— А я почём знаю…

— Дайте пощупать.

Щупает. Потом начинает надавливать ушибы.

— Больно?

— Очень больно.

— Гм… Вот на пальце здесь синева. Свинцовой водицей. А на руку хоть просто бы компрессик.

Кладу компрессик, посылаю за водицей. Рука ноет, нога ноет.

— А у нас фельдшер заболел, — старается меня утешить доктор. — Говорят, заразился. Только я полагаю — от абрикосов.

Тук! Тук! раздаётся в дверь.

— Войдите.

Конюх.

— Дозвольте за Копеечкой послать.

— За какой Копеечкой?

— За бабой Копеечкой. Она коров лечит…

— Да что ты, рехнулся?

— Чего рехнулся. У него задние ноги вывернуты, — у иноходца-то, — ей-Богу! Начал водить, а у него на составе на самом всё свернулось — ей-Богу!

— Как же я сейчас-то скакал?

— Да что ж, скакать-то на нём можно, а только вправить надо.

— Ты пошли за ветеринаром.

— Дозвольте за Копеечкой. Копеечка намедни как хорошо корову керосином натёрла…

Мне делается ясно, отчего вчерашний варенец отзывался нефтью. Посылаю его за Копеечкой.

IX

— Вам бы нужен массаж, — советует доктор. — Удивительно, как у вас ключица цела. Вы очень счастливо отделались. Запишите, сегодня счастливый день. Я, знаете, верю в дни счастливые и несчастные.

— Я думаю, что я мог бы сегодня и совсем не падать.

— Но могли бы и на смерть разбиться.

Тук! Тук!

Это газеты — только что пришла вечерняя почта. Передаю доктору журналы, сам берусь за письма.

— Однако, в Европе холера всё увеличивается, — удивляется доктор.

Вскрываю пакет от «друзей».

«…Как ты счастлив на своём роскошном юге, — читаю я, — среди сказочной, волшебной природы. Мы здесь затоплены дождями, а у вас тепло, солнце, цветы. Ты живёшь окружённый радужным праздником жизни, ездишь по благоухающей степи»…

Влетает на свет лампы из открытого окна мышь и начинает бесшумно чертить взад и вперёд под потолком. Доктор их боится и потому кидается к двери.

Вот лакей и швейцар с двумя половыми щётками и полотенцами. Начинается беготня. Наконец, мышонок падает обессиленный за мою кровать.

Меня отодвигают от стены, завёртывают его в тряпку и куда-то уносят. Доктор возвращается на прежнее место.

— Мне сейчас говорили, что в немецкой колонии дифтерит появился, — начинает он.

А нога ноет всё больше и больше…

Примечания

1. М. Ю. Лермонтов «Герой нашего времени»
2. Платон — друг… [но истина дороже] (лат.)