Ростопчина Е. П. Счастливая женщина. Литературные сочинения. / Сост., коммент. А. М. Ранчина
М., «Правда», 1991.
I
править«Еще час, еще одно круговращение быстрой стрелки по недвижному циферблату, еще урочный бой двенадцати ударов — и год будет кончен, и настанет новый… Новый год! таинственное, заманчивое слово, — как оно возбуждает воображение, как оно тревожит любопытство! как оно вместе и многообильно и богато угрозами!.. Новый год! Везде теперь его ждут с каким-то невольным, неразумным нетерпением, везде приготовились его встречать; всякий, по своему состоянию и средствам своим, хочет провести как можно лучше первые минуты этого дня, начинающего цепь многих других часов, которые, по всеобщему суеверию всех народов и всех веков, как будто зависят от него, как будто существуют в нем как зародыш сокровенной будущности. Везде, от дворца до хаты, от мраморных палат до утлой землянки, где только живут люди и бьются сердца, все заняты тревожным ожиданием и неразрешимыми догадками… Как будто в эту ночь, вместе связывающую и разделяющую два года, истекший и начинающийся, — как будто в эту урочную ночь судьба разыгрывает огромную томболу, приглашая на нее всех смертных и вынимая им жеребьи, — кому выигрыш и счастье, кому черный билет и смерть или страданье. Сколько теперь радости, поздравлений, увеселений в иных домах и сердцах, сколько горя в других! Все те, чьи желания и потребности удовлетворены, чья жизнь не выходила из обыкновенной колеи, все те, кто никого и ничего не потеряли, кто видят близ себя всех своих, все, кто надеются, кто наслаждаются, — они сегодня вдвое веселей, вдвое спокойнее, чем в прочие дни. Но зато, — всем, кто лишился кого или чего-нибудь дорогого, кто скорбит, кто поминает, нуждается, боится, — им во сто раз больнее и грустнее, чем в обыкновенную пору, — а между тем время, равнодушное время свершает свое шествие, судьба идет себе своей чередой, — и ничем они не возмущаются: ни радостными восклицаниями, ни плачем скорби, и никому, ни ликующим, ни горюющим, не скажут они заветной тайны будущего, ими приготовляемого! Сколько людей теперь беззаботно встречают этот новый наступающий год, которым не дастся его докончить на земле и которые в течение его улягутся в своих безмолвных гробах. Сколько еще таких, которым суждено хуже — похоронить своих близких или своих милых, — и эти тоже ничего не подозревают… Но есть предчувствия, говорят! Да, предчувствия у слабонервных женщин, у некоторых организмов, — да кто же их слушает?.. Кто им верит?.. Только некоторые, — а вообще предчувствий нет, или человек не умеет их понимать! Зачем предчувствия, когда действительность и существенность так нас опутали, что мы все хотим объяснить и истолковать и все стараемся привесть в факты?
Вот и я сама, — я прежде верила в предчувствия, — но я их в себе стараюсь заглушить, я их боюсь; так как в жизни гораздо более горя, чем радости, более дурного, чем хорошего, — то лучше ничего не предугадывать и не предвидеть, из опасения предузнать что-нибудь мучительное и страшное!
Но мне грустно… Никогда не могла я равнодушно и беспечно переживать это обновление годов; оно всегда меня настраивало на особенный лад, наводило на меня и ложные мысли и мрачные мечтания. Оттого-то не люблю я встречать в одиночестве эту минуту нового года, я бы хотела или уснуть, чтоб не чувствовать ее пришествия, или забыться в каком-нибудь общем увлечении и волнении света, чтобы мне невозможно было заниматься собою, предаваться своим размышлениям. Оттого-то я всегда стараюсь проводить в шумном обществе вечер 31 декабря… мне этот вечер и страшен и люб. Он мучит меня как угроза и волнует как обещание.
И сегодня хотела я его провесть не так, не здесь, дома, в своем уединении, — но!..
Сегодня… более чем когда-нибудь мне следовало, мне хотелось радоваться и веселиться, — но!..
Что-то делается там, у них?.. Как проходит их чинное семейное собрание, для которого они расстроили все мои планы?.. Чем и как отличают они от обыкновенных дней этот день исключительный, который они испортили безвратно для меня… и не для меня одной…
А ныне, в первый раз, следовало бы нам вместе встретить новый год и проводить минувший, который был для нас так многозначителен и так замечателен! И я, и он, мы оба того желали, надеялись; мы готовили себе такое тихое, блаженное уединение вдвоем… все рушилось перед приличием света и требованиями семейных отношений!.. Боже мой! Для того, кто знает, что под ними кроется, какая ничтожность ими выражается, — какие это глупые, напыщенные фразы!.. какое громкое заглавие для мелких условных, пустых обычаев, — а между тем, как все это сильно, чтоб вредить и разъединять!..
У них так заведено, они привыкли собирать в этот день всех своих родственников до седьмого колена, у них играют в карты на пяти столах, болтают в трех комнатах, впрочем, как и в обыкновенные дни, — они между собой не скажут и слова, не обменяются и взглядом, а все же нужно и требуется, чтобы все были налицо, чтоб все зевали и скучали вместе, не смея отлучиться или опоздать…
Какой эгоизм!.. Какое домашнее тиранство под видом семейного согласия!., а это называется любить и дорожить присутствием!..
Мне кажется, если бы я была матерью или сестрою, то хотела бы, чтоб ко мне пришли, чтоб меня отыскали, но не стала бы требовать, не стала бы взыскивать! Мне кажется, что если бы у меня был сын или брат, я желала бы единственно знать и видеть его счастливым, лелеяла бы его счастье больше своего собственного и, понимая права любви, не противоставляла бы ей беспрестанно родство и дружбу неумолимыми ее соперниками, я бы умела мерить все эти чувства, совместные по самому различию своему, а не выводила бы ежедневно на безвыходно мучительную борьбу, где, если и нет побежденного, то все ранены и страдают…
Но каждый думает и чувствует по-своему! Людей не выучить снисхождению и не отучить их от взыскательности. Приходится вспоминать, что говаривала мне в мою детскую пору одна умная женщина: „иной любит, как другой не любит!“ — Вот и все тут!
А что если это все с их стороны даже не эгоизм и не излишняя требовательность преувеличенного до тиранства чувства семейной привязанности!.. Если это просто — шарлатанство, желание показать свету какое-то редкое согласие, какую-то примерную, единодушную, родственность и семейность?.. Если сегодняшнее собрание не что иное, как заранее приготовленная картина, где каждый играет свою роль, должен быть на своем положенном месте, как необходимое лицо в какой-нибудь китайской церемонии?.. Эта мысль, это сомнение уже не раз приходили мне в голову… боюсь на них остановиться, спешу отвергнуть их как невозможность, как призрак моего расстроенного воображения. Мне больно теперь, находясь в ежедневном, неприязненном столкновении с этим семейством, дурно ко мне расположенном; но мне стало бы вдвое тяжелее, если б я была уверена в их неискренности между собою и должна бы была видеть его обманутого и ослепленного ложью таких отношений! Нет, лучше удалить от себя это подозрение — от него и грустно, и тошно…
Однако я странно встречаю этот год, который издали обещает мне так много: я расстроена и грустна, уж не предчувствие ли это?.. А я только что отвергала предчувствия. Нет, хочу развеселиться, хочу заставить просветлеть свои мысли…
Вот полночь, бьет первый удар, — прощай, минувший год, благодарю!.. Здравствуй, наступивший. Как тебя принять, как друга или недруга? Ах!.. сердце опять забилось тревожно, пойду помолюсь!..»
II
правитьЖенщина, писавшая эти строки, была в самом деле, как она то сама чувствовала, в раздражительном, странном состоянии, но это состояние души ее зависело от не менее странного положения ее в свете, от обстоятельств, не совсем от нее зависевших. Марина Ненская, которую везде называли счастливейшею женщиной, в самом деле была, или казалась и почиталась одною из любимиц счастья и судьбы, избалованных избранниц рока и случая, захотевших показать в ней создание, вполне одаренное для благополучия и для наслаждения всем тем, что только принято считать за благо в жизни. Во-первых, она была богата, для иных в этом слове все заключается; потом она была по рождению и по замужеству из таких семейств, которые везде могут ожидать почета, по громкой известности и блеску знатного имени. Она была хороша, умна, добра и к тому же свободна; свободна, хотя замужем, потому что совершенное несогласие возрастов, характеров, склонностей и привычек скоро ослабило союз, заключенный с обеих сторон не по сердечному желанию, а по ошибочным соображениям. Без ссор и неудовольствий, без жалоб и огласки, не допускаемых между людьми известного света и воспитания, прилично и с достоинством, сохраняя все формы взаимного уважения, Марина Ненекая и муж ее разъехались, чтоб жить каждый по-своему, напрасно попытавшись связать свои разно направленные жизни. Муж, человек положительный, успевший насытиться всеми преимуществами и удовольствиями, доставляемыми ему положением и богатством, достигнувший той печальной поры, когда, быв многократно обманут и сердцем и рассудком, не мог даже прибавить к своему утешению, что никогда еще
«Обманут не был он желудком»1,
1 «Пиры» — поэма Евгения Баратынского. (Примеч. авт.).
принужденный, по расстроенному здоровью, отказаться даже от своего прославленного роскошного стола и всеми завидуемого повара, муж продал свой дом в столице и отправился в дальние поместья — искать выздоровления в лучшем климате и более умеренной жизни, а притом заниматься улучшениями в своих владениях, устройством заводов и разработкой золотых приисков. Одним словом, хозяйничать на большую руку, когда хозяину ничего нового не оставалось предпринимать или желать на других стезях и на других поприщах жизни, ему вполне известной и надоевшей. Марина, напротив, только начинала жить, и молодые силы ее во всем ее окружающем находили цель и предмет. Так как у них не было детей и она не только не чувствовала себя нужною равнодушному и полуокаменевшему мужу, но, напротив, была бы ему решительно в тягость в его новом быту, то общим согласием положено было ей остаться в Петербурге, с условием, что года через два или полтора она навестит его, или он сам приедет с нею повидаться. Это было тем приличнее, что отец Марины занимал важную должность на службе, и дочь, хотя не возвращаясь в родительский дом, оставалась порученною покровительству и присмотру отца.
Сначала Марина, как все женщины очень молодые, вертелась и забавлялась в вихре всех рассеянностей и всех удовольствий шумного света. Потом пустота и суета этой жизни без цели и без причины, вечно праздничной и вместе с тем вечно будничной в ее тревожном однообразии и однообразном треволнении, — все это ее утомило, — и она стала себя спрашивать, для того ли она на свете и затем ли родилась, чтобы получать и отдавать визиты, примерять и изнашивать прежде всех новомодные наряды и хоронить блестящие балы, встречаясь лицом к лицу с бледной северной зарею, когда она уезжала полусонная и усталая из душных залов, а заря, вставая лениво и как будто неохотно из-под мягкого одеяла сизо-розовых облаков, показывалась ей предвестницей нового дня, ничем не отличенного от вчерашнего, ничем не розного со всеми предыдущими?..
Год-другой прошел еще, покуда Марина не умела или просто не хотела разрешить себе этих вопросов. Иногда, не ясные еще, но уже волнующие мысли, чувства, побуждения возникали и проявлялись в этой молодой, пробуждающейся душе, смущая ее своими намеками, своими загадочными вопросами. Искушение парило уже над ее безмятежною головою и, мало-помалу развертывая перед нею соблазнительную логику своих умствований и наущений, играло в глубине ее мыслей роль змея, соблазнившего Еву. Снова для Евиной правнучки в тысячном поколении свершалось испытанное столь многими дочерьми и внучками общей прародительницы — возобновлялась эта вечная драма женщины, тоскующей, пытливой и праздной, раздумывающей о своей участи и недовольной ею. Снова женщине надоедало ее безбурное неведение, ее неполное существование, и она начинала волноваться и колебаться, сманиваемая в мир познания всем ее окружающим и всем в ней трепещущим. Древо добра и зла, пугающее сначала неопытных и понемногу заманивающее их под свою таинственную тень, вдвое привлекательную запрета ради, и манило ее, и притягивало ее издали обаятельными обетами… И тем опаснее было это обаяние, тем сильнее его навевание, что бедная женщина изнемогла от сердечной устали одиночества, от жажды и голода, утомивших ее душу в аравийской пустыне ее жизни, ничем и никем не населенной… Все причины женского падения, все ловушки и подкопы светской жизни окружали Марину… Но она еще противостояла им и сама хранила себя. Это потому, что Марина была выращена в такой сфере, где приличие, гордость и чувство собственного достоинства долго заменяют женщинам более строгие правила добродетели, возвышаемой до степени долга, более спасительные уроки чистой, прямой, задушевной, на убеждениях основанной нравственности. Вообще у светских людей и в светских семействах, воспитывая девушек, только стараются развить их для света, а не для них самих, только хлопочут об одном внешнем усовершенствовании их, придают им тот блестящий и все сглаживающий лоск светскости, который должен выказать их в наилучшем виде. Таланты, осанка, поступь, наружная изящность обращения, заученная наперед стыдливость, — вот что у слишком многочисленных родителей почитается главными условиями модной девушки, высоко поставленной в обществе женщины, высшею степенью совершенства и достоинства. Для этих блестящих качеств мотыльковской натуры, для этой раззолоченной пыли, стряхиваемой в глаза людям с легких крыльев великосветской бабочки, слишком часто жертвуется всем внутренним, глубоким, нужным и спасительным. Где преподают девушке прямую и грустную науку жизни?.. где приготовляют ее к борьбе, к испытанию, к душевному изнеможению, слишком часто ожидающим ее на житейском поприще? Где твердые основы всякого воспитания — учение горьких и глубоких истин жизни, стойкость убеждений и самопожертвование, внушаемое заранее ради веры и христианского самоотречения?.. Где, наконец, истолкование о долге, об обязанностях, о всех тяжких, но неизбежных тайнах, ожидающих женщину на ее земном пути — и для которых ей нужно бы запастись такою теплою верою, таким сильным чувством строгого долга, таким терпением и такою твердостию?
Нет, этого обыкновенно не имеют в виду в светском воспитании, в развитии дочерей и девушек тех семейств, которые живут и вращаются в мелочах и суетах не общественной, а общепринятой светской жизни! Но зато обычай, тон, приличие, все условное, все принятое имеют между ними силу закона и до известной степени, покуда… до слишком потрясающего столкновения женщины с искушениями и трудностями жизни, заменяют ей все то, что не дало ей ложно направленное ее воспитание, все то, чего недостает в ее уме, в ее душе для защиты и ограждения ее. В мирном и великолепном доме своих родителей, окруженных людьми лучшего круга и лучшего образования, Марина с малолетства слышала разговоры, где перебиралось все то, что можно, все то, что не дозволено по светскому уставу и светским понятиям. При ней, десятилетней девочке, рассуждали о личностях того круга, обсуживали их, выхваляя одних, укоряя других. Она знала, какое строгое соблюдение всего принятого требуется от женщины, знала, не понимая вполне их смысла, но пораженная иными словами и речами; она слышала укоры каким-то слабостям, каким-то отступлениям, прославление какой-то непорочности, неприкосновенности и какого-то гордого достоинства, которые представлялись ей ореолом, окружающим даму, всеми превозносимую. Она приучалась полагать все заслуги и совершенства женщины в исполнении малейших и неуловимейших предписаний учтивости, скромности, этикета и обычая: нельзя, не принято, и проч., и проч…
Азиатские народы, эти умные консерваторы, над которыми мы бессознательно и неразумно смеемся, не поняв до сих пор, что они, дошедши — остановились, и достигнув относительной образованности — врезались в нее, как мозаичные узоры в вечном камне, их предохраняющем, — китайцы, понимая и зная натуру своих женщин и боясь не уметь обуздать их, вздумали назвать красотою недоразвитие женских ног — и придумали целую систему отвратительных мер и жестоких мучений, чтобы умалить, изуродовать эти бедные ноги и тем приковать, вернее и прочнее, чем цепями, целые поколения хромых жен к их домашней, безвыходной, недвижной жизни. У нас, европейцев, не ноги с детства умалены и стеснены в неумолимых колодках, а умы женщин и понятия их вырабатываются и ограниваются по известной форме, упрочивающей потом на всю жизнь недвижимость моральную и заключение души в пределах, ей назначенных. Оно вернее!.. И подобно тому, как китайцы пеленают пальчики ног у девушек, а черкесы зашивают грудь малолетних дочерей своих в жесткую и узкую кашубу (кожа, которая никогда не снимается, не перешивается и не приспособляется к росту девушек, давит им грудь и мешает плечам развернуться, а лишь в день брака распарывается на них кинжалом мужа), так просвещенные народы употребляют мало-помалу составленный кодекс утеснительных понятий и условий, который и раздается преимущественно женщинам высшего круга и, если он принят и соблюден в точности, приготавливает их как нельзя лучше к искусственной, мелкой, условной жизни, им предназначенной. И почему бы не так? Ведь растут же цветы в оранжереях и живут птицы в клетках!.. Конечно, никогда бедное, тощее растение в теплицах и парниках не получит той мощной красоты, той дикой, роскошной свежести, того сильного аромата, которые принадлежат исключительно творениям Создателя и природы, расцветшим свободно и произвольно на родной почве, под небом и воздухом, им свойственным; конечно, никогда бледная канарейка или слепой соловей, вскармливаемые в клетках, для удовольствия хозяев, не поют так весело и громко, не полетят так живо и стремительно, как вольные птички Божии в лесах… но те и другие украшают жилища наши, одни наслаждают наш взор своими яркими красками и ласкают обоняние наше своим душистым дыханием — другие тешат наш слух своим пением, забавляют прихоть нашу, чего же больше?.. А что они достигли или нет своего полного развития, проявления всех своих сил и свойств, данных им матерью природой и неистощимою щедростью Творца, что нам за дело? Не все ли нам равно?.. И если вместо женщины, твари разумной, одаренной бессмертной, всеобъемлющей душою, любящим сердцем и светлым умом, из тепличек и клеток домашнего воспитания выходит часто безмозглая кукла, способная только наряжаться и отмалчиваться на все вопросы жизни, — что же за беда?.. Ведь иногда кукла безвреднее и особенно сподручнее женщины; кукла не имеет ни личного мнения, ни слишком больших требований; кукла везде поместится, не стесняя никого, а женщина, пожалуй, могла бы… Да что тут долго спрашивать! Многие поймут и оценят все отрицательные достоинства и преимущества куклы пред женщиной! Оттого-то кукле так все и удается в свете и на свете!..
Марина была не кукла, и потому ей не все удавалось! Лишившись матери на осьмнадцатом году своем, она осталась скорей заботой, чем отрадой на руках отца, обремененного и без того службой и делами, и была поручена дома надзору гувернантки, а вне дома и при редких девических выездах — покровительству двух теток, из которых одна была двоюродная, стало быть, мало в ней принимала участия, а другая, сама еще прехорошенькая и довольно молодая, занималась гораздо более собою, нежели племянницею. Утром отец приходил пить чай к дочери, много ее ласкал, расспрашивал о вчерашних выездах и занятиях, о том, что могло ей быть нужно или приятно, исполнял все ее требования и даже прихоти, крестил, целовал (он был очень нежный отец) и уезжал на весь день. Обедывал он с нею вообще, когда был дома и не имел гостей; но правда, что раз пять в неделю он или был отозван, или сам должен был принимать друзей и сослуживцев своих, а потом нельзя же было и ему не побывать в клубе или в ресторанах, прославленных гастрономическим искусством! Итак, Марина знала, что у нее есть отец, который ее любит, подобно тому, как каждый из нас мог бы знать, что у него есть своя звезда, хранительница и сопутственница, данная роком, — но почти не видела этого отца, как все мы не можем видеть своей звезды. Марина имела полный досуг, была предоставлена самой себе в эти самые опасные и самые знаменательные годы жизни, где человек знакомится прежде с самим собой, потом со всем, что может привлекать его внимание и порождать его участие. Гувернантка, женщина добрая, тихая, накопляющая последний десяток заранее назначенного ею количества тысяч русских рублей, чтоб разменять их на французские франки и удалиться с ними на покой в свой родимый городок на берегах Луары, — гувернантка очень заботилась о своей питомице, то есть спрашивала, хорошо ли она спала, оделась ли довольно тепло в ненастную погоду, — и только! Да больше от нее, правда, и не требовалось. Марина ведь кончила свое воспитание с учителями и ей оставалось только ожидать условного возраста и окончания годичного траура, чтоб явиться формально в свете. Наставница шила и перешивала свои чепцы, считала и пересчитывала свои будущие доходы, по вечерам вязала или делала филе, но все это в одной комнате с Мариною и не спуская глаз с нее. А Марина думала и мечтала!..
Лермонтов рассказал нам своими звучными, музыкальными стихами, как Демон воспитывал княжну в старинном доме и пустом зале ее знатных предков. Смерть, пресекшая скитальческую, неудовлетворенную, тревожную жизнь его, и заодно обаятельную, прелестную Сказку для детей, лучшее его произведение в артистическом отношении, эскиз художника, обещавший мастерскую картину, смерть не дала ему докончить рассказ и показать мораль, то есть вывод и заключение такого воспитания. Но по тому обстоятельству, что его демон выбрал зеркало в подмогу и способ своего преподавания, можно заключить, что он был дух суетности и тщеславия, питатель женских прихотей и женского самолюбия, и что княжна должна была выйти из его школы отличною кокеткой, посвященной во все таинства науки света и общежития. Есть и другие демоны, которым обстоятельства часто дозволяют вмешиваться в дела, худо веденные человеком, и между прочим в воспитание детей, брошенных им на произвол. Например, демон любознания, или еще лукавый, сладкогласный, медоточивый демон несбыточных надежд и тревожных ожиданий, который лучше и вернее всех прочих знает дорогу к девичьему сердцу, который вкрадчивее других и вместе всех других опаснее, потому что он обращается не к дурным, а к лучшим потребностям и качествам юных организаций, им приготавливаемых к горю и страданию. Этот демон не с зеркалом и не с наущениями лести и кокетства приступает к своим слушательницам, — нет! он говорит им о лучших порывах и чистейших чувствах сердца; он открывает им, что есть, что должно быть в жизни высокое, полное счастие, совершенство и исполнение всего, чего можно желать в мире; он показывает им книги, где находится быль всех любивших и всех страдавших на земле, — и говорит им: «Вот что есть жизнь!» — Книги, да, книги! От них зависит часто или почти всегда не только судьба женщин, но и внутреннее их направление, характер их, образ мыслей, все, что довершает или даже составляет женщину. Есть у многих народов одна и та же пословица: «Скажи мне, с кем водишься, я скажу тебе, кто ты». А мы говорим: «Скажи мне, что ты читаешь, назови свою любимую книгу, — и мы тебе скажем, что ты за человек и каковы твой ум, твое сердце, твои наклонности!»
Да, по книгам можно и должно судить о читателе. И потому мне всегда дико, жалко и больно, когда я вижу молодых женщин нашего времени, читающих усердно и жадно — Поль де Кока! И только одного Поль де Кока, или, пожалуй, еще бойкие вымыслы Евгения Сю, Сулье, молодого Дюма, всей этой школы гуляк-весельчаков, да Диккенса — этого представителя реализма, то есть осуществления в лицах всех пошлостей и ничтожностей дюжинного человека — Диккенса, талантливого и добросовестного, но заблуждающегося коновода целых сотен бездарных производителей так называемой новейшей мещанской (bourgeoise) литературы, — литературы, имеющей целью не возвышать мысль и не воспламенять душу к служению высокому и прекрасному, а единственно выводить под самыми яркими красками все обыденное, всякому понятное и знакомое.
По несчастью, это противоэстетическое направление достигло теперь величайшего развития и, как зараза, овладело вкусом нового поколения. Но каково же слышать похвалы ему между женщинами, прежде стражами божественного огня поэзии и красоты! Это производит такое же впечатление, как вид молодой, прелестной девушки, срисовывающей, потупя глазки, с примерною рачительностью и тщательностью Поль-Поттерову корову. Вообще, положительность и натуральность мне кажутся не принадлежностью женщины, и я с уважением вспоминаю о матерях и тетках нашего столь положительного и столь натурального поколения, которые в свои младые годы срисовывали эскизы и этюды по Рафаэлю и читали Шатобриана, Шиллера, Жан-Поля, пожалуй и M-me Cottin и M-me de Genlis и Мисс Джэн Портер, от которых не приходилось краснеть их щечкам, ни запятнаться их воображению; тогда, как величайшим отступлением от принятых правил, как грех против нравственности, почиталось прочесть Новую Элоизу, и девушки не смели в том признаться ни подругам своим, ни женихам. Недалеко время, когда тайком переписывали и декламировали Торе от ума, почитаемое чуть ли не безнравственностью, за первую сцену, где Софья Павловна и Молчалин ночью разыгрывают серенады на фортепьянах и флейте. С тех пор нас ко многому приучили и мы обстреляны, как усачи!..
Да, тогда выучивали наизусть Расина, Жуковского, Millevois и Батюшкова. Тогдашние женщины не нынешним чета! Они мечтали, они плакали, они переносились юным и страстным воображением на место юных и страстных героинь тех устаревших книг; это все, может быть, очень смешно и слишком сентиментально по-теперешнему, но зато вспомните, что то поколение мечтательниц дало нам Татьяну, восхитительную Татьяну Пушкина, милый, благородный, прелестный тип девушки тогдашнего времени, — а нынешние, а любительницы Поль де Кока и Евгения Сю, а барышни наши, которые с 16-ти лет напевают Беранже, выученного наизусть тайком от маменек и наставниц, у которых они их крадут, что они дадут поэзии?., что они обещают жизни?.. Жалких списков с плохих оригиналов, как говорил Грибоедов, во время которого, впрочем, знали только гризеток, а не новейший тип отчаянных и разбубенных femmes-viveurs!..[1] Мечтательницы, отжив свою молодость, оставались и остаются еще теперь образованы, женственны, готовы понимать все высокое и любить все прекрасное; они воспитывают своих дочерей в строгом соблюдении собственного достоинства и внутреннего и наружного; они проповедуют им, иногда неловко, но всегда с хорошею целью, о приличии и добродетели, так нагло осмеянных модною безнравственностью, и хоть словами отстаивают чувство и назначение женщины. А приверженницы естественности и правды, открытых мещанскою литературою, начитавшись и насмотревшись вдоволь забавных биографий гризеток, лореток, львиц и тому подобных разных пародий на женский пол, они слишком часто принимают мнения и правила своих героинь, они привыкают смотреть на жизнь с их веселой и разгульной точки зрения, из шутки и шалости сначала, а потом по привычке и склонности, подражают их обычаю, выучиваются курить, тянуть шампанское не хуже удалых гусаров, и стараются осуществить на деле и перенести из книг в действительность сцены и быт, знакомые им по модным romans de moeurs[2]. Не лучше ли плакать над смертью Аталы и над судьбой Теклы Валленштейн, чем гоняться за похождениями, наружностью и нравами Rose Pompon и Lizine?.. (Здесь не упоминается о новейших романах русской литературы потому, что хотя они водятся, как говорят, в каких-то журналах, но дамы и девушки высшего сословия их не читают)[3].
Марина — это легко угадывается — Марина не могла попасть в число читательниц, образуемых по образу и подобию любимых типов новейших положительных романов. Мать ее, женщина слабая и вечно больная, но благовоспитанная и набожная, не могла сама заниматься ею, но тщательно и любовно присматривала за ее учителями и гувернантками и выбирала их сама, со всевозможной осторожностью. Марина была ее единственное дитя, и, не вставая с дивана, куда приковала ее болезнь, она следовала за нею мыслию и надзором и охраняла ее детство и первые годы девического возраста, так что ни одно знакомство с подругами, ни один урок, ни одна книга не доходили до дочери без ее ведома, позволения и разбора. Мать Марины не допускала до нее ничего такого, что могло бы возмутить расцветание этой розы, блестящей и белоснежной. Вычитанные мысли доходили до девочки провеянные и прочищенные материнскою заботливостью. Эта больная мать была сама из числа тех мечтательниц, о которых мы говорили, и она воспитывала себе идеальную девушку, украшенную всеми изнеженными и немного изысканными совершенствами романических героинь, расхваленных и воспетых в ее собственную молодость. Когда она умерла, Марина продолжала идти по ее следам и внушениям, и хотя она осталась, как мы видели, почти полною хозяйкою себе самой и отцовского дома, но направление уже было принято, вкус развит, душа окрылена, если так можно выразиться, и девушка сдержала все то, что обещалось девочкой. Это самое уединение Марины, эта умственная заброшенность, в которой ее оставляли, способствовали к ее полному, своеусловному, ни от кого и ни от чего не зависящему развитию.
Марина, ожидая возраста, назначенного для ее выезда в свет, росла и крепла мысленно, приучалась сознавать себя и свои чувства. Когда гувернантка ее говорила отцу, что она легла в 11 часов и спокойно почивала до 9-ти, Марина улыбалась, потому что под кисейною занавескою ее кровати всегда ожидала ее какая-нибудь любимая книга, которую она никогда до зари не выпускала из рук, покуда все в комнате и доме на ее половине спало невозмутимым сном. Марина жила в мире, открытом ей материнским мановением. Книги заменяли ей воспитателей, она окружила себя гениями и мыслителями всех веков и народов; Гете, Шиллер, Жан-Поль, Шекспир, Данте, Байрон, Мольер и сладкострунные поэты, теперь столь пренебрегаемые у нас, Шенье, Жуковский, Пушкин, Мур, Гюго и романисты-сердцеведцы, Бальзак, Больвер, Нодье, — и все, что только могло возвысить душу, развить воображение, тронуть сердце созревающей затворницы, все это любила, знала, понимала она. Конечно, от этого переселения в мир идеальный и письменный она удалилась понятиями и чувствами от действительности, предавалась мечтательности и восторженности; но это самое придавало особенную прелесть ее словам, ее обращению; она говорила как другие пишут, и в ней не было ничего пустого и пошлого, чем портятся девушки, слишком рано посвященные в светскую жизнь и ее развлечения. Когда Марине минуло 18 лет и ее стали изредка и понемногу показывать свету на родственных обедах или вечеринках запросто у коротких знакомых, она всюду производила впечатление своим появлением и своею красотою, так что ровесницы и подруги ее стали на нее посматривать не совсем благосклонно и неохотно принимали ее в свой кружок в углу гостиных, откуда они обыкновенно наблюдают за женщинами и пробуют кокетничать с мужчинами. Даже сама тетка ее, госпожа Горская, эта дама еще молодая, которая, достигши известных лет (вообще всегда очень неизвестных!), сохраняла еще привычки и притязания первой молодости, даже Горская не любила вывозить ее и являться рядом с нею. Марина слишком затмевала других женщин! Оттого случалось, что когда Марине захочется в театр, Горской вдруг сделается никак невозможно ее везти, или, когда Марина явится когда-нибудь в гости. слишком цветущая блистательная, у Горской разболится голова, и они должны уезжать домой. Другая тетка, двоюродная, очень умная и добрая, мать семейства, хозяйка открытого и гостеприимного дома, не всегда была свободна к услугам Марины, которую она очень любила и высоко ценила. Марина очень хорошо понимала и колкости Горской, и невыгодность своей зависимости от чужих капризов или чужих досугов. Оттого-то и отдали ее замуж очень рано. Когда богатый, знатный, но 45-летний Ненский стал свататься за Марину чрез Горскую, и отец, обрадованный таким выгодным и по всему блестящим женихом, призвал Марину в свой кабинет, чтоб сообщить ей его предложение, разумеется, Марина тотчас отказала, и отец, страстно ее любивший, нимало не вздумал ее принуждать. Но тут вся родня пришла в движение и стали хлопотать в пользу жениха. Горская взялась адвокатствовать. Она хвалила и высчитывала Марине все выгоды, все преимущества такого брака: у Ненского теперь один из лучших домов Петербурга, как по роскоши отделки, так и по блеску приема; что же будет, когда он женится и захочет ввести в лучшее общество свою молодую и прекрасную жену?.. Ненский занят, дела и служба поглощают его совершенно, — Марине будет тем свободнее! Ненский самолюбив и любит, чтоб все ему принадлежащее блистало и удивляло, Марина, любящая по догадкам светские удовольствия, будет ими наслаждаться вполне, и так далее! Но Марину вся эта логика не трогала и даже не смущала. Не ее можно было соблазнить такою мишурою! Марина не чувствовала в себе ни сребролюбия, ни честолюбия, ни суетности. Марина иначе понимала жизнь, хотела и твердо хотела прямого счастья, а Марина знала, что оно дается только браком по любви. Марина хотела любить своего мужа и для того надобно было, чтоб жених мог ей нравиться.
Тогда принялась за дело другая тетка. «Друг мой, — говорила она Марине, — не потому только, что Ненский богат и выгодная партия, как у нас выражаются, а потому, что он прекрасный человек, благородный, честный и всем даже известен с хорошей стороны, советую я тебе за него выйти; он немолод, вот все, что против него можно сказать! Взгляни около нас: ты знаешь много молоденьких парочек, сочетавшихся по любви, а многие ли из них счастливы?.. Одних жен, избравших себе мужей почти ровесников и совершивших в полном угаре блаженства и необдуманности важнейший шаг в жизни женской, не запирают ли по ревности и не тиранят ли по капризу, по глупости, по дикости своей молодые мужья, образованные, но не воспитанные, по теперешнему обычаю?.. Других, и притом хорошеньких, умных, любящих, не бросают ли после медовых месяцев супружества, чтоб вернуться к разгульной и бессмысленной жизни товарищей, чтоб предаваться картам, даже чтоб волочиться за французскими актрисами или наездницами цирка?.. И чего ожидать от мужчин, не вышколенных еще опытом и не обуздываемых ни уважением к семейству, ни религией, ни строгими правилами, ни рассудком?.. Поищи, сосчитай, назови мне счастливые супружества!.. Молодость вообще страшно эгоистична: она хочет жить и наслаждаться; она во всем ищет своего удовлетворения, а не исполнения обязанностей или привязанностей, которым бы пожертвовала вполне собою и своими страстями, или просто своими прихотями. Молодой человек ищет себе в жены не столько подругу, сколько игрушку, не столько дает ей свою любовь, сколько требует от нее ее любви и своего счастья. Он знает, что нравится, что может и должен нравиться; он в брак вступает победителем и как победитель, обыкновенно, и не подчиняется! Мужчина зрелых лет, напротив, не может питать самоуверенности и самодовольствия; он уже перестал нравиться, и Слава Богу для женщины или девушки им избранной! И если он, как Ненский, человек умный и достойный, с ним более данных для счастия супружеской жизни. Ненский будет тебя любить и баловать… Право, право, эта участь стоит, чтоб ты о ней подумала!..»
Еще говорили Марине: "Ты сирота; мудрено девушке одинокой поддерживаться в светской жизни, сдобровать в строгом, взыскательном, насмешливом обществе. Малейшая ветреность, малейшая необдуманность могут выставить ее нападениям и злоречию, и то, что ничего бы не значило при покровительстве и защите матери, становится предосудительным девушке, не имеющей такой опоры. Ты лучше, пригожее, умнее многих других, этого уже довольно, чтоб тебе завидовали, чтоб матери и дочери вооружились против тебя и преследовали тебя по-женски, то есть беспощадно! Горская первая тебя выдаст; ты ей мешаешь, при тебе она не так молода, как бы хотела, не так хороша, как бы могла еще казаться; она не может тебе того простить, и выезжая с нею, ты для нее обуза. Выйдя за Ненского, ты переменишь вдруг свое положение на самое блистательное, самое спокойное, самое упроченное… Ты будешь счастливою женщиною!
Но и эти доводы не убеждали Марину. Если б ей было семнадцать лет по рассудку и мыслям; если б она, как многие другие ее сверстницы, была ребенком доверчивым и легковерным, пустым и суетным, ее легко уговорили бы, и блестящий дом, кареты, бриллианты, кружева, а еще более независимость, свобода, возможность выезжать одной, одним словом, все, что обыкновенно у нас обещается и сулится под заманчивою формою чепчика, этой принадлежности замужних женщин, все это вознаградило бы в ее глазах старость 45-летнего жениха, — и она согласилась бы, как соглашаются слишком многие! Но Марина была девушка умная, рассудительная, с благородными мыслями, чувствами и правилами, что называют у нас серьезная. Она жизнь понимала и принимала серьезно, и потому все перспективы брака, куда ее заманивали, не казались ей такими, какими снились они ее воображению, каких просило ее сердце…
Нападения приняли другой вид, подчинились другой тактике. По наущениям Горской и согласно с ее соображениями Ненский стал часто посещать дом отца Марины и являться везде, где только она показывалась; он оказывал ей особенное внимание, явное предпочтение; вмешивался во все разговоры, ее занимавшие, изобличал ум, чувство, благородную готовность ко всему хорошему, часто заговаривал о пустоте и неполности жизни одинокого человека, о трудности найти женщину вполне достойную такого имени, о счастье посвятить себя единственно этой избранной. Брак почитал союзом священным двух душ, сближенных сродством понятий и сочувствий. Одним словом, Марину атаковали всем тем, что было в уме и сердце ее высокого, прямого и глубокого. Самолюбию ее кадилось не так, как обыкновенно заведено: ей не льстили прямо и в лицо, ей не говорили о ее красоте и миловидности, но ей показывали, что ее ставят выше всех и понимают, как она хочет быть понятою. К ее мнению, вкусам, к малейшему ее слову или намеку оказывалось утонченное внимание и уважение. Как было ей противостоять?.. Марина более и более привыкала к Ненскому, стала его почитать и сказав себе: «жаль, что этому человеку нет десяти лет меньше!» — через три месяца согласилась быть его женой!..
III
ЗАМУЖЕСТВО СЧАСТЛИВОЙ ЖЕНЩИНЫНенский, стало быть, в самом деле так сильно любил Марину, что не мог жить без нее?
О! Ни мало!.. Ненский ничего не любил на свете, кроме дел своих, денег, оборотов, значения в обществе, да хорошего повара.
Или же он очень был влюблен в нее?
Нисколько!.. В его года люди положительные не влюбляются. Для них самое прелестное личико не более картинки, самая милая девушка не иное что, как ребенок, чье внимание приобретается более или менее долгим угождением и ухождением, смотря по его характеру. Женщина для них дама, которую они ценят, смотря по тому, какое положение она занимает в свете и с кем в родстве или сношениях. Нарядное платье, модная шляпка, необходимая светскость и благовоспитанность, вот все, чего они требуют от женщины вообще и от своей жены особенно. Более им и не нужно! Дело в том, что Ненский вдруг решился жениться, то есть что ему надоело маяться по-холостому и на холостой ноге, и он, подумавши, заключил, что следует обзавестись женою, хозяйкой дома, а потому надо и выбрать как можно лучше, в знатной семье, хорошенькую, образованную, блистательную, чтоб она достойно носила его имя и поддерживала в обществе его вес и значение.
Ненский до сорока пяти лет и до второго своего парика прекрасно прожил без жены, вовсе не замечая, чтобы ему чего-нибудь в жизни недоставало, и не поддавался никогда на все убеждения, намеки и рассуждения о необходимости и пристойности брака, которыми его обильно угощали маменьки и тетеньки во всех домах, куда он езжал и где были зрелые невесты.
Ненский умел пользоваться и свободой своей и своим состоянием; он посещал общество французских актрис, не пропускал ни одного маскарада, давал у себя обеды и балы для молодых людей и дам не совсем известного, хотя очень веселого общества, короче, наслаждался по-своему. Но, незадолго пред его знакомством с Мариной, ему изменила одна танцовщица, обобрала его какая-то андалузянка с берегов Гаронны, и все эти обстоятельства вместе, в связи с новыми морщинками, которые неучтивое зеркало ему неумолимо изобличило, вселили в уме Ненского позднее отвращение к холостой жизни и мало-помалу навели его на мысль искать преобразования и совершенного перерождения в женитьбе. Он свел счеты за несколько лет и нашел, что никакая жена, как бы дорого ни обошлись ее водворение в доме и барское содержание, не будет ему стоить тех денег, которые выманивались у него жадными предметами его беглых и оседлых предпочтений. К тому же жена, законная жена, это нежнее, важнее, да жена и не уедет с каким-нибудь парикмахером проживать в Париже полновесные червонцы, добытые у русского богача.
Он хотел кончить, как говорится, потому и вознамерился выбрать подругу между тех, которые желают начать жить… Оно всегда или почти всегда так бывает!
Разумеется, Ненский стал мысленно выбирать и перебирать самых видных, самых модных девушек лучшего круга, будучи заранее уверен, что ему не откажут. Марина бросилась ему в глаза, как блестящий метеор. Не только замечательная красота ее, но молва о ее разуме, рассудительности, прекрасном воспитании, имя и сан ее отца, все это льстило самолюбию и честолюбию Ненского, все это обещало ему не причудливую, пустую бабенку, а «даму солидную», хозяйку, какую он именно желал для своего дома, — и вот почему он так решительно и так упрямо положил себе задачею получить ее согласие. Преследуя ее и стараясь ей нравиться, он не притворялся и не играл комедии; нет, он только приводил в действие все свои лучшие способности, выказывал себя в лучшем виде, чтоб достичь желанной цели. Это ведь нельзя почитать обманом; это значит только, по пословице: «товар лицом продавать» и являться неопытной девушке в праздничной форме. Вольно же девушкам не знать, что эта праздничная форма характеров и людей не общеупотребительна потом, в домашнем, обиходном житье, и что она, подобно парадному мундиру, надеваемому только при случае и в оказии, дома обыкновенно складывается с плеч и бережется тщательно, впредь до востребования!
Покуда Ненский не был женихом Марины, он бросил все занятия свои, запустил все дела, подчиняя во всем свою жизнь — жизни девушки и стараясь своим присутствием вечно доказывать ей свою привязанность. Марину удивляло и трогало такое поведение со стороны человека степенного; оно доказывало ей, как дорого он ее ценит, и это ее склонило принять искание Ненского. Сделавшись женихом, он предупреждал все желания, все прихоти своей невесты, в глазах ее старался угадывать ее мысль, а букет из дорогих тропических цветов, который каждое утро подавался ей от его имени, не был искуснее подобран и изящнее составлен, чем весь план обхождения степенного человека с благодарной ему Мариной. После брака, задав блестящие и богатые праздники, открыв свой дом и поставя его на лучшую ногу, Ненский назначил Марине по три тысячи в месяц на ее булавки, предоставил ей полную свободу и весь дом в ее распоряжение; позднее же он понемногу возвратился к своим бумагам, счетам, делам и служебным отношениям и виделся с женою только мельком, чтоб уговориться с нею о приеме гостей или о времени ее выездов в свет, куда он любил ее сопровождать, наслаждаясь и торжествуя при виде впечатления, всюду ею производимого.
«Прекрасный муж, почтенный человек, примерный Ненский», — кричали единогласно и Горская, и отец Марины, и старая гувернантка, и даже сама двоюродная тетка, эта женщина умная и добрая, любившая Марину. Да, все они были восхищены обхождением Ненского с его молодою женою, и все поздравляли друг друга с таким желанным и вполне благополучным пристроением девушки, им дорогой. «Счастливая женщина» — так стали называть Марину сперва в семействе, а потом в свете. Счастливая женщина, — раздавалось в ушах ее, — и когда все вокруг нее так были уверены в ее счастье, надо же было и ей сначала поверить, что в самом деле она счастлива!
И пенять ли им за то?.. Проклинать ли свет и людей за их ошибку, за их ложные понятия?.. Нет, — они грешат иногда по неведению, по забытью и привычке все мерить, взвешивать, ценить и судить по наружности, по расчету, по принятому мерилу богатства и весу золота, — они счастьем называют благосостояние и отсутствие зла почитают благом. Они забыли, что сами были молоды, забыли прежние свои воззрения на жизнь и прежние с ней недочеты; они проповедуют мнения принятые и без худого намерения посылают жертву на казнь, думая вести ее на торжество. «Счастливая женщина», это по-светски значит женщина, у которой богатый дом и щегольской экипаж, лакомый обед и модное платье, — женщина, которая пользуется всеми выдумками роскоши, всеми излишествами, столь нужными в светской жизни, — женщина, которую никто не огорчает, не беспокоит и не стесняет. Чего же ей более?.. Муж, доставивший все эти удобства, не есть ли редкий, примерный муж?.. И как не пожелать такого своей дочери, своей сестре? И если твое сердце, бедная девушка, не принимает их ученье, не разделяет их положительности, если ты чувствуешь в себе призвание любить, жажду иного, не столь внешнего счастья, потребность взаимности с существом тебе милым и дорогим, то тебе скажут, что это пустые бредни молодости и неопытности, обман твоей восторженности и твоих мечтаний, тебя же обвинят, тебя же осмеют!.. Не спорь, не говори по вдохновению души твоей или по внушению молодого сердца, ты не убедишь и не переуверишь никого!.. Вырви лучше его из груди твоей, это беспокойное сердце, непокорное премудрости света, нагни смиренно свободолюбивую головку и ступай по стезям, проложенным и протоптанным издавна твоими несчетными предшественницами… Покорись… Отдай свою свободу и свою судьбу в руки незнакомого человека, простись навеки с любимыми своими надеждами и ожиданиями, откажись даже от возможности их исполнения — отдай свои права на неожиданное, на неизвестное, на случайность, отучись говорить и думать: «быть может!» — разбей его и брось, этот первообраз, составленный пылкими мечтами в глубине девического воображения и заветно хранимый тобою, как залог неминуемой встречи и счастливой любви… Не зови его, не жди, этого незнакомого, но уже любимого… Ведь они сказали, что все это пустое, несбыточное, невозможное! Они старее, умнее, опытнее тебя — они хотят тебе добра… Поди, бедная девушка, неси себя на жертву их премудрости, но только не оглядывайся назад, потому что голова твоя закружится и сердце дрогнет, когда ты измеришь все расстояние, отделяющее тебя от всего того, чего ты желала и ждала!..
Но так ли легко все это исполняется, как говорится?
Спросите Марину!
Она вошла в мужнин дом без заблуждений, несовместных с ее годами и нравом, но с твердою, благородною самоуверенностью, с намерением верно и свято исполнять свои обязанности, уже не мечтая о любви, слишком невозможной, но готовая подарить мужу прямую и высокую дружбу, делить с ним добро и зло, радость и горе, принимать участие во всем, его занимающем, и уделять ему сколько можно из богатого родника своего собственного внутреннего мира. Она готовилась быть его подругою, понимая под этим словом полное, сознательное, неизменное сотоварищество двух существ, свободно избравших один другого, для перехода через неизвестную и подчас трудную дорогу жизни. Посмотрим, сбылись ли ее ожидания.
Когда Марина должна была признаться себе самой, что супружество было для нее только продолжением девического уединения, что ничего общего не было и не могло быть между ею и мужем, что она не только не нужна ему, но что, по образу жизни и занятиям своим, он часто стесняется ее присутствием, удивление и недоумение овладели ею. Зачем же он женился? — спрашивала она себя, — и не могла приискать удовлетворительного ответа. Сначала она полагала, что он, судя по летам ее, считал ее полуребенком и потому не искал с ней обмена мыслей и раздела умственной жизни. Она старалась всячески доказывать ему, что она не столь ребячлива, как он может предполагать, и что готова быть участницей в его занятиях. Но скоро она поняла, что ему вовсе не нужно ее участия, и что дела его такого рода, а мысли такого устройства, что их и делить и сообщать не приходилось. Тогда Марине показалось, что ему должно быть скучно, потому что собственной его жизни недостаточно, чтоб его занять, и она захотела привлечь его в свою сферу, сделать его сообщником многосторонних и разнохарактерных занятий. Но и это не удалось! Предлагала ли она ему послушать музыку или пение? — он всегда отговаривался недосугом. Хотела ли она сообщить ему что-нибудь новое, только что ею прочитанное в журналах или книгах посерьезнее? — он или не понимал, или не хотел понимать. Заводила ли разговор, где столкновение или различие мнений могло служить поводом к размену остроумных или веселых замечаний? — он выслушивал, одобрял все ею сказанное и не отвечая уходил.
Журналы и книги получал и выписывал он, так же как и все лучшие из выходящих в Европе гравюр и литографий, лишь для показа, чтоб их все могли видеть в его кабинете, потому что так принято в богатых домах, но никогда сам в них не заглядывал. Музыку он почитал необходимым для оживления послеобеденных умирающих бесед. Он гордился талантами жены и потому, когда были гости и когда было при ком блеснуть ее игрою, он сам открывал фортепьяно и неотступно просил ее утешить его слух какими-нибудь мнимолюбимыми им пьесами. Но когда они оставались вдвоем, он так же мало интересовался игрою Марины, как и ее разговором.
Она спрашивала себя, куда ж девались его общительность, его разговорчивость, его внимание, которыми он так искусно облекался при ней перед их помолвкою… Все это исчезло, как декорация после спектакля, как праздничные убранства после праздника… Способность ее понимать, способность мыслить в нем оставалась — только он ее не употреблял. К чему?..
О мужья!.. Не все ли вы такие?.. Лучшие из вас не следуют ли этой системе не церемониться и не женироватъся, как скоро обряд венчания утвердит вас владетелями навеки и безвозвратно тех самых девушек, которым вы расточаете так много исканий и угождений прежде брака?.. Это равнодушное безучастие, эта убийственная лень не составляют ли весь запас ваших домашних отношений, когда вы с глазу на глаз? Не все ли, или не почти все ли вы отталкиваете такими приемами эти неопытные и невзыскательные сердца молодых жен, которые напрашиваются на привязанность, и так легко были бы удовлетворены, если б вы хотели, если б вы умели их лелеять ласкою и снисхождением?.. И когда ваша угрюмая положительность, когда ваше обидное нерадение удаляют от вас разочарованных подруг, когда под кровом вашим начинается эта томительно-неровная борьба, эти безвыходные положения, которые так часто разрушают навсегда согласие, спокойствие, даже самую святость брака, когда вражда и отвращение садятся бессменными стражами у ваших изголовий, и кровь Евы заговорит в груди ее правнучек, и они из тесноты и пустоты этой домашней, вами отравленной, жизни рвутся и просятся, как тоскующие души, на простор другого, более им сродного существования, когда… Скажите сами, скажите, кто виноват?..
Марина скоро увидела ясно, каковы есть, будут и должны быть ее отношения к мужу. Твердая и решительная столько же, сколько и прямая, она окинула мысленным взором себя, его, свое положение, и прозрела!.. Итак, напрасно степенная девушка геройски заглушала в себе и романические мечты и жажду любви, свойственную ее молодости, напрасно она приняла жизнь такою, какою она предстала ей, об руку с строгим долгом, напрасно в супружестве согласилась искать не восторженного счастья, а тихого мира и дружбы, основанной на обоюдной преданности, эти скромные ожидания не сбылись! Муж, который годился ей в отцы, обманул ее, если не так, то почти столь же горько, как мог бы сделать молодой человек, избранный по страсти, слепо и безусловно. Что-то похожее на иронию и насмешку над собой уязвило душу Марины. Холодное отвращение собирало по каплям льдины в этой душе глубокой и таинственной. Скука, апатия, сплин заменили в ней прежнюю силу, прежнюю волю; умственная дремота оковала все ее способности. Марина Ненская стала всматриваться в мужа уже не как в друга, чтоб изучать его на любовь и радость, а как в нежеланного и неприятного товарища, данного ей судьбою в сопутники длинного пути. Он не остерегался, изобличая все более и более сухость и пустоту своей натуры. Суд Марины определил скоро его настоящую цену, и по мере того, как ее глаза находили у него ежедневно все более морщин, прежде скрытых добродушным невниманием, не хотевшим их видеть, рассудок ее стал замечать его недостатки. Но он, впрочем, был не дурной человек, нет! он просто был человек очень обыкновенный.
А Марина все продолжала слыть счастливою женщиною!..
Да и жаловаться она не могла: ее не обижали, не оскорбляли, не теснили. Ее предоставляли самой себе, вот и все!
В первое время такого грустного замужества она скучала, ужасно скучала. Марина находилась в положении богатого купца, который бы оснастил и нагрузил всякими драгоценными товарами корабль свой, чтоб ехать торговать в далекий край, и вдруг, настигнутый бурею, должен был бы искать спасения у первой попавшейся земли, казавшейся ему населенною и полною жизни; он пристал, бросил якорь и снял паруса; но вдруг выходит, что он попал на необитаемый остров, где все мертво, глухо и дико. Корабль цел и невредим, запас товаров наготове, но некуда и некому сбывать их, и купец видит, что богатства его не нужны ему…
Но купец может починить свой корабль, снова распустить нетерпеливые паруса, снова пуститься по океану и плыть на отыскивание другого края, более удобного и гостеприимного, а Марина?..
Марина хотела было помириться с диким островом, куда судьба занесла ее; Марина, снявши, по совершенно женскому движению, кружевной чепчик, эмблему обмана, ее постигшего так незаслуженно, Марина принялась снова за девическую жизнь свою, за книги, карандаши и фортепьяно… Но эти верные друзья и наперсники оказались теперь недостаточными, чтоб занять ее праздность и рассеять ее скуку. Да книги же как будто были виноваты перед ней, или она перед ними: жизнь в них представлялась не такою, какою она ее нашла, или, может быть, она не так ее искала, как они советовали. Марина чувствовала себя с ними в разладе. То, что прежде в них так сладостно манило и волновало ее, рассказы о счастливой любви, теперь ее сердило и досаждало ей. Она заперла книги в палисандровый шкаф своего роскошно убранного кабинета и забросила куда-то ключ от них.
Марина начала выезжать и принимать гостей с утра до вечера, или, правильнее сказать, до другого утра, так поглотил и завлек ее вихрь светских удовольствий. С такими натурами нет меры и расчета ни в чем; они всегда у крайностей; посредственность в чем бы ни было им несвойственна и ненавистна. Они хотят жизни, только жизни, требуют ее, ищут везде, где она является в блеске и разгаре своем: готовы взобраться на облако, или соскочить в бездну, если им обещают, что там ждет их жизнь. Они могут, как Виллисы, умирать от истощения в безумной пляске, — или, как Магдалина, идти жить в пустыне, питаясь кореньями и упиваясь слезами. Невозможно им только спокойствие, безжизненное, бездейственное спокойствие, доля уставших, отрада истомленных. Противно им все пошлое, обыкновенное. Ощущение, чувство, страсть, вот их стихия, вот назначение их и условие их бытия. Подите, заприте их в каком-нибудь безвыходном кругу безжизненной тиши, и посмотрите как они урвутся и освободятся. Они саламандры, им нужно пламя, жить в огне!..
Но вихрь ветра и шум его только издали кажутся приличною сферою для таких организаций. Не теплоту находят они в ней, а духоту многолюдных сборищ; не сияние, им нужное, а минутный блеск бальных зал. Праздник остается и кажется таким лишь для взора, поверхностно скользящего по наружности его, не углубляющегося в его значение, не ищущего ничего под его блестящею обстановкою. Марина танцевала и наряжалась, не пропускала ни одного бала, не покидала ни одного котильона, вертелась до упаду, веселилась до упоения, но возвращалась домой уставшая, — не утомленная! Забавы тешили ее, но радость от нее бежала, как полуденная тень от безумного ребенка, за нею гоняющегося. С первого появления в петербургских гостиных Марине не мудрено было стать на самом завидном месте. Мода усыновила ее между своими балованными любимицами. Если б Марина была тщеславна, тщеславие ее нашлось бы вполне удовлетворенным. Но успехи в свете составляют цель лишь для кукол и мраморных статуэток, для настоящей женщины они только средство… средство выказать себя на выгоднейшем подножии, чтоб произвести лучшее впечатление.
На кого?
Этот вопрос не сделают женщины, похожие на ту, о которой мы говорим! Для других пусть он останется нерешенным — зачем им объяснять его?
Но Марина, пылкая, страстная, блестящая Марина — была вместе с тем чиста и непорочна, как голубь. Запретная мысль, грешное искушение не могли прийти ей в голову. Поняв свою супружескую долю как отсутствие любви, Марина не думала, не хотела, не могла искать замены позволенному счастию. Строгие правила нравственности врезались глубоко в ее душе, воспитанной в подчинении им. К тому же она была набожна и благочестива. Не с сухостью методических протестанток, не с утонченным ригоризмом католичек, рассказывающих иезуиту не только все смущавшее их души, но все ссоры, мелочи и дрязги своего хозяйства, более даже — все сокровеннейшие тайны своих супружеских отношений, но с простотою, смирением и невопрошающей верою дочерей православия, Марина молилась, как молилась ее покойная мать, как и она, приносила к подножию киота утренние думы и вечерние воспоминания свои. Это спасительное обыкновение освящало ее сердце и мысли и хранило в ней детскую непорочность. Она была добродетельна по увлечению и нравственна по убеждению. И потому Марина хранила себя и остерегалась всякой страсти, тогда как другие остерегаются только огласки. Вступая на поприще светских успехов, Марина сказала себе, что ничего более не будет там искать, и действительно, ничего не искала.
Как! — скажут нам: так она не была кокеткой?
Напротив! Следует только разобрать и определить, в чем именно состоит кокетство и какие женщины бывают кокетки.
Знать цену себе и красоте своей, если в самом деле хороши, — понимать в себе власть ума и могущество приманчивости, если вы их имеете, желать, чтоб и другие, чтоб даже все поняли и оценили в вас эти лучшие дары, какими судьба может наградить женщину, вот кокетство не только позволительное, но даже должное, и оно так врожденно, так свойственно женщинам, что лучшие из них им руководятся до самой старости, желая нравиться вообще всем и каждому и всюду всегда производить благоприятное впечатление. Нравиться и быть любимой — два условия женского бытия; и если найдутся иные, которые от них отказываются, то это какие-то анормальные существа, исключения.
Марина была кокетлива, себе неведомо — как и почему, а по природному инстинкту и бессознательно. Нравиться было ей так же сродно и необходимо, как розе расцветать в летнюю пору. Она любила лестный говор похвалы и удивления, которыми встречался ее приезд в свет; она наслаждалась приветными взглядами толпы, когда, блистательна и свежа, она облокачивалась на перилы ложи своей в театре или каталась по Невскому и на островах в богатой карете, — более она не требовала и не ожидала.
Конечно, многие старались ей понравиться и влюбить в себя эту женщину, с которой протанцевать одну мазурку было уже отличием и честью, по положению, сделанному ей светом среди его богинь. Но все эти попытки оставались без успеха. Марина принимала всех равно, никто ей не нравился, никого она не предпочитала, и ей не стоило усилия ее равнодушие ко всем. Как только ухаживание и угодничество поклонника пыталось перешагнуть за пределы самых пустых светских отношений, Марина откровенно и решительно останавливала вознамеривавшегося идти далее, и смотря по характеру его, или по мере его ума, он оставался ее преданным доброжелателем, или делался ее врагом.
Года с два прожила, или, лучше сказать, проплясала Марина таким образом, и эта вечная, суетливая пустота стала ей надоедать. Балы ее утомляли, рауты и театры усыпляли; дома ей становилось все скучнее и постылее… Марина иногда просиживала у себя на диване целые вечера и отказывалась от самых заманчивых приглашений. Глаза ее бродили по потолку, а мысли терялись где-то… в загадочном и таинственном мире женских грез… Она серьезно начала спрашивать себя, что с нею делается, чего ей недостает? Иногда ей приходило желание путешествовать… ехать далеко, надолго… не за тем, чтоб видеть что-нибудь новое, или посетить какой-нибудь край, предмет для нее особенного любопытства, но просто за тем, чтоб избавиться от своей настоящей жизни и всего того знакомого, обыденного, обыкновенного, что ее окружало. Укрыться, урваться… вот чего ей хотелось, так неопределенно, а между тем так сильно и так настойчиво. Ничто ее не веселило, ничто не занимало, ничего она не хотела. Она думала, что она больна, и не умела назвать себе своей болезни.
А в свете все говорили, что она счастливая, вполне счастливая женщина!
IV
правитьРаз, на шумном рауте, где Марина почти зевала по обыкновению, ей представили приезжего, только что возвратившегося из-за границы. Это был Борис Ухманский. Они разговорились, понравились друг другу, оба нашли удовольствие в своей беседе — и так ею увлеклись, что незаметно оставались вместе более полутора часов.
Это не водится и не делается, как известно. Светское приличие и закон общежития требуют, чтоб в больших собраниях никто не занимался исключительно теми людьми и разговорами, которые ему нравятся и его занимают. В свете каждый, а еще более каждая принадлежит всем. Монополии возбраняются, как исключения, обидные для общества. Всего менее надо говорить с тем, с кем всего более хочется говорить. Уж это так принято! А за пренебрежение своих законов свет умеет мстить и наказывать по-своему, отлично и метко!
Раут собирался, оживлялся, кипел говором, потом пустел и расходился от 11-ти часов до половины первого, пока Марина Ненская и Борис Ухманский сидели на vis-à-vis[4] перед камином и, ничего не замечая из всего происходящего вокруг, продолжали говорить живо и одушевленно.
О чем же они говорили?.. О том, о сем, а больше ни о чем!-- как обыкновенно случается при первой встрече, когда умы, предчувствуя согласие или спор, хотят уловить характер друг друга, перебегают от предмета к предмету, все обнимают поверхностно и все бросают на лету, действуя оглядкою и ощупью, чтоб лучше понять средства и силы друг друга.
Видели ли вы, как дерутся на рапирах два противника на первой своей схватке?
Таков точно первый разговор между светскими умными людьми. У ратоборцев железо обдумывает каждое движение, каждый удар, глаз силится угадать мысль противника в его взоре; рука примеряется к напору, к меткости чужой руки, каждый шаг, каждое направление оружия рассчитаны, чтоб испытать чужую силу, не выдавая своей собственной, и волнение боя одушевляет все более и более двух фехтующих; скоро все силы, все способности обоих разгораются в этой схватке, как будто в настоящем бою. Так-то и в беседе. Вместо железа язык ловит последнее слово, чтоб отвечать ему возражением; глаза также преследуют, угадывают, ловят мысль в других глазах; шутка, острота, рассуждение, отрицание, опровержение, все это быстро обменивается, перекидывая разговор как мяч, как волан, летящий с ракетки на другую; то он ловится искусно и удачно, то роняется не менее искусно, чтоб удобнее было перенести разговор на другое поле, возобновить его в другом виде. Разумеется, надо, чтобы оба говорящие были если не равных сил, то равно опытны в прекрасной науке светских разговоров и умной болтовни, ежедневно более и более вытесняемых из обычая и моды у европейцев грустными обстоятельствами их политического положения и проистекающих оттого фальшивых отношений членов общества между собою, у нас же — картами и умственною ленью, этою разрушительницею всякой общительности и всяких бесед, выходящих из круга вечных вопросов о здравии и толков о погоде.
И Борис, и Марина, оба были умны, образованы, сообщительны, а в этот вечер их обоих оживляло удовольствие от находки достойного собеседника. Как мы сказали, они долго продолжали то спорить, то соглашаться и наконец, когда беспрестанно отодвигаемые кресла уезжающих образовали пустыню около них, Марина, удивленная, взглянула на часы и еще более удивилась, узнав, что уже поздно и что они почти одни пересидели весь раут и гостей, его составлявших.
Марина кивнула головой своему новому знакомцу, подошла к столу, где хозяйка допивала чашку чая, как бы в знак окончания своего угощательного подвига, и вышла в переднюю, где ей подали шубу из черно-бурых лисиц, крытую темно-вишневым бархатом.
Покуда она ждала своей кареты и рассеянно отвечала некоторым запоздавшим, которых застала на мраморной лестнице, блуждающие взоры ее нечаянно устремились к гостиной, откуда она вышла.
И там, на пороге, задумчиво прислонясь к раззолоченной двери, стоял он… пристально и упорно глядя ей вслед, провожая ее всем вниманием и всем участием своим… Она вздрогнула. Неведомое ей дотоле чувство боязни, удовольствия и робости закралось в ее всегда слишком спокойное сердце. Ей стало вдруг чего-то так страшно и вместе так весело, так легко. Она слетела скорее, чем сбежала с лестницы, — как птичка, ослепленная слишком долгим смотрением на солнце в поднебесье, слетает на землю и ищет тени, чтоб отдохнуть. Закричали карету Ненской, Марина поспешила в нее сесть, закрыв глаза и прислонив голову к оранжевому штофу подушек. Она думала, она вспоминала… Не ясны, но сладки были ее думы…
И в мраке слабо освещенной кареты, и сквозь закрытые ресницы все ей снился и мерещился этот взгляд, этот длинный, проницательный, притягивающий взгляд, который так смутил ее… все ей представлялся стройный, ловкий мужчина, прислонившийся к двери и смотревший на нее так странно, так нежно, а вместе так робко и так смело!..
Роковая минута наступила для Марины — и не обманула своим появлением смущенной женщины! Скоро она поняла значение этой минуты, этой встречи, этого взгляда, озаривших как молния серый горизонт ее бесцветной жизни.
Борис Ухманский должен был понравиться Марине. Он отвечал всем ее понятиям о мужчине в полном смысле слова. Он нисколько не походил на толпу, дотоле ее окружавшую, на всех тех, кого она обыкновенно встречала в обществе под названием умных, милых, опасных молодых людей и с которыми ей всегда бывало так скучно. Естественность, простота, спокойное самосознание заменяли в нем обыкновенную суетность, изысканность и тщеславие его ровесников. Он ничего не искал, ничем не притворялся, не придавал себе тех модою прославленных пороков, которые почитаются заслугами и преимуществами. Он не старался создать себе характера и личности в подражание какому-нибудь типу, присвоенному обществом; ни наружность его, ни умственная сторона не гонялись за образцами, узаконенными парижскими картинками мод или новейшими произведениями французской или английской литературы. Он не был ни разочарован, ни гуляка, ни отживший пресыщенный, в двадцать пять лет уничтоживший в себе запас жизненной энергии и сам себя приговоривший на прозябание без ощущений и без удовольствий. Он был и оставался самим собою, то есть Борисом Ухманским, ни на кого не походящим и никого не напоминающим.
Мы сказали, чем и каким не был он; таких отрицательных сведений о нем мало; следует объяснить, кто и каков он был.
Кстати, о наружности его. Напрасно уроды обоего пола и философы (что часто выходит одно и то же!) хотят положить, утвердить, что красота ничего не значит и что не стоит труда обращать внимания на нее! Нет, неправда, тысячу раз неправда! Бог и природа, которые лучше нашего знают, что хорошо, создали и образовали ее, эту чудную, мощную, всевластную красоту, и даруя ей нечто понятное не только разумной твари, человеку, но даже и бессловесным, тем самым утвердили царство ее во всей вселенной. Стоит ей только показаться, чтоб все земнородное чувствовало ее обаяние и поклонялось ее могуществу. Красота — чудное влияние, данное иным созданиям, как ключ от сердец, это талисман, помогающий счастливцам приманивать и привораживать к ним прочих членов человечества!
Но, скажут нам, красота вещь условная; понятия о ней различны и многосложны, как самые лица, нравы и вкусы бесчисленных племен, рассеянных по земному шару.
Нет, ответим мы, красота едина, хотя разнообразна, как всякое качество, проявляющееся в различных видах и мерах, но проистекающее от одного начала; как храбрость, как ум, которые обозначаются в людях более и менее сильно, смотря по условиям их существования, времени, положения и развития, красота может изменять некоторые свои оттенки, быть более или менее совершенною, но все-таки она красота, и безобразие не победит ее никогда!
Но, скажут еще, она относительна и условна, красота у образованных народов не то, что у диких, у негров, у калмыков!
Всеконечно! — но потому-то они и дикие, и негры, и калмыки, что их красота походжа на наше безобразие, что их ум был бы у нас глупостью, что их храбрость становится для нас зверством и кровожадностью.
Но и у нас понятия о красоте изменчивы и прихотливы, как бывает она сама подчас. Например, то, что вообще толпа называет прекрасною женщиною, бывает часто прославлением лишь одной формы, украшенной белизной, румянцем, свежестию — и только! Но строгий взгляд артиста, но воображение мыслителя требуют более: первый хочет видеть правильные, благородные, стройные черты и очертания; второй требует выражения жизни, мысли, пламени, одним словом, сквозь оболочку красоты хочет любоваться душою, ее дополнением! — даже в требованиях и понятиях своих живописец не совсем согласен с ваятелем. Вот почему сказано выше, что красота вместе едина и многоразлична.
Спросите у женщин, что думают они о красоте мужчин? Нравятся ли им так называемые молодцы и красавцы? — и по ответу их судите об этих женщинах!
Жалко тех из них, которым могут нравиться молодцы, то есть мужчины высокие, румяные, с правильными чертами и самодовольными лицами. Вообще многие того мнения, что выражения: quel bel homme — какой красивый! обидны и хуже насмешки. Мужчина может быть: статный, ловкий, величественный. Но мужчина-красавец, мужчина-молодец, — воля ваша! — они смешны до крайности! Если случается таких встречать, то всегда хочется послать их, по прямому их назначению, стать фланговыми в гренадерской роте, где они всегда преуспевают гораздо более, чем в гостиных.
Когда мужчина очень умен или замечателен по какому-либо другому достоинству, то, будь он и глупо-хорош, все-таки об нем уж не говорят единственно как о молодце и красавце; это качество, между прочим, ему позволяется, но уж не составляет его исключительного отличия. Убийственный титул красавца и молодца всегда дается тем только, за которыми нет ровно никаких других качеств.
По-французски comme il est beau[5] и comme il est bien[6] представляют два совершенно различные смысла. Попробуйте сказать: comme il est beau! и вам представится нечто похожее на первую попавшуюся картинку модного журнала, нечто белое, как молоко, и румяное, как крымское яблоко, завитое, напомаженное, если с усами, то с усами подстриженными и нафабренными как у восковых болванов в парикмахерских магазинах, если с бакенбардами, то они тщательно приглажены, размерены и отмерены с математическою точностью, одним словом, нечто приторное до отвращения и пошлое до пренебрежения.
Но скажите, напротив: comme il est bien!-- и невольно воображение ваше разыграется, сообразно вашему вкусу и личному мнению, и вам причудится выразительное лицо, глаза с умными или страстными взорами, черты если не совсем правильные, то всегда благородные и мужественные, одним словом, лицо, принадлежащее единственно и вполне своему обладателю, а не впадшее в форму общую многим, как слепок для кукольных голов. И потом воображение ваше дорисует ли или нет портрет, им вызванный на заданную тему, придаст ли еще другие оттенки, вами признанные нужными, к дополнению симпатического лица, уж это совершенно в вашей воле.
Все это нужно было объяснить, чтоб определить, каким лицом, какою наружностию судьба наградила Бориса Ухманского. Конечно, проходя мимо него или завидя его издали в креслах театра, или проезжающего в санях или дрожках, никакая купчиха или старушка доромантических веков не вскрикнула бы от удивления и не обратилась бы еще раз на него поглядеть. Но зато ни одна молодая женщина или девушка, ни один человек наблюдательный и просвещенный не встречали его в обществе, не остановив на нем испытующего и заинтересованного взора. Но зато, раз увидя его, нельзя было его позабыть. У Бориса было так много неуловимого, неопределенного своеобразия в наружности и приемах, так много чувства и мысли в выражении его физиономии, иногда так много огня, а иногда так много тихой грусти тайных дум во взорах, что нельзя было с первого появления не признать в нем одного из тех существ, которые созданы, чтоб привлекать сочувствие, и природа так решительно назначила его типом для романистов, что невольно должно было предполагать в нем героя многих сердечных романов.
Довольно о внешней стороне его, посмотрим нравственную. По редкому исключению среди теперешних общепринятых условий воспитания молодых людей, Борис вырос на руках наставника, каких мало. Вейссе, курляндец по происхождению, космополит по воспитанию, немец по учености и душе, но притом, по странному исключению, парижанин по уму, — Вейссе был единственным преподавателем, хранителем, другом и сотоварищем Борису, которого слабое здоровье не позволило определить ни в военные заведения, ни в университет. Борис был единственный сын богатых людей, у которых кроме того было четыре дочери. Следовательно, все надежды, все заботы семейства были сосредоточены на нем. Гордость родных и желание их видеть сына блестящим и отличным учеником или студентом среди товарищей какого-нибудь общественного курса должны были уступить осторожности. Они оставили Бориса дома и лет до осьмнадцати заботились гораздо более о подкреплении его здоровья и физических сил, чем о развитии памяти и познаний в ущерб всему прочему. Но Борис учился, потому что на то была его собственная охота; развивался, потому что добрый и кроткий Вейссе, полюбивший его как родного сына, незаметно, но постоянно передавал в его юный, восприимчивый ум всю ученость, всю ясность и полноту своего собственного ума, а главное, Борис, никем и ничем нестесняемый и неподстрекаемый, вырабатывался сам собою из себя самого, как живая бабочка из мертвой куколки, как могучее дерево из молодого отпрыска, как все прекрасное и сильное, предоставленное закону благой природы и напутствуемое благоприятными попечениями, ему сродными и полезными. С даровитыми и благорожденными натурами есть особенные условия: чем меньше их воспитывать, тем лучше они выходят. Одну только посредственность и бездарность следует учить и образовывать насильно, чтоб она не оставалась навеки в своем невежестве и своей грубости. Блестящий ум или первоклассный талант сами найдут, сами укажут себе приличные путь, даже проложат, если обстоятельства им враждебны или неблагоприятны.
Когда Борису минуло осьмнадцать лет, отец и мать пригласили первых профессоров столицы заниматься с ним дельно и последовательно. В один год такого занятия он успел более, чем сверстники его, переходящие из лекции на гулянье и с бального шума на студенческую скамью. Борис выдержал кандидатский экзамен.
Его послали путешествовать. Разумеется, Вейссе поехал с ним, и дружеские отношения двух товарищей-сопутников заменили между ними прежние отношения ученика к наставнику и наоборот. Почтение Бориса к Вейссе нисколько не стесняло свободы его прежнего питомца; немец продолжал, как нянька, охранять его здоровье и покой. Проездивши два года по Европе, Борису захотелось узнать и Россию, нашу молодую мать, которая так проста и однообразна, но зато так сильна и свежа в своем единстве. Потом, повинуясь желанию родителей, он вступил в службу, но в дипломатическую, и отправленный курьером к одному из поверенных наших при германских княжествах, остался там на несколько лет.
Вот простая повесть Бориса, до минуты встречи его с Мариной. Чтоб ее дополнить, следовало бы сказать: любил ли он, сколько раз, когда и где, кого и как, и долго ли или нет, — все то, что составляет биографию сердца молодого человека, дожившего до двадцати пяти лет. Но этого-то именно мы не можем обстоятельно рассказать, по той причине, что Борис, многого требуя и многого ожидая от любви, не находил ее до этой поры. И если он и шалил случайно при беглых встречах, легко попадающихся каждому молодому, пригожему и богатому человеку, особенно путешественнику, если он гонялся за удалой гризеткой Латинского квартала в Париже и отчаянно вальсировал с нею на загородных балах в саду Большой Хижины и Мабиля, или шармировал (сентиментальничал) с белокурою и голубоокою немочкою у берегов Рейна, романсовал с путешествующими варшавянками и позволял себе иногда far l’amore[7] с пламенными трастверинками в Риме, или смуглыми пляшущими тарантеллу и салтареллу неаполитанками в Сорренто, то это были только мгновенные вспышки молодой крови, скоро забываемые развлечения праздной фантазии, которые занимали Бориса только несколько дней и не оставляли никакого следа в его воображении. Ни душа, ни сердце, ни даже чувство его при том не были затронуты. Не того нужно было чистым и высоким мечтам русского пришельца; он уезжал, и мимолетные видения легко сменялись и заменялись перед ним, а сердце его оставалось пусто и сиро, и он чувствовал, что счастие и любовь еще впереди!
Две недели не прошли с памятного обоим раута, как Борис и Марина оба знали, оба чувствовали, что они предназначены друг другу. Непреодолимое сочувствие влекло их одного к другому. Все вкусы, все мнения были у них соответственны. Даже все желания, все тайные движения их сердец согласовались без их ведома, и прежде всяких объяснений они понимали один другого. Нельзя было бы найти мужчину и женщину более под пару, более достойных один другого. Ни одна из красавиц, прежде встречаемых Ухманским наяву или на полотне в созданиях великих художников, не могла спорить с стройною, пламенною, чудноокою Мариною, которая как пальма возвышалась блестящим и пышным цветом юга между северных разнообразных красот. Ни один из мужчин, видаемых Мариною, не мог ей так понравиться, как задумчивый, немного бледный Борис, чье привлекательное и аристократическое лицо напоминало ей портреты Байрона в его первую, еще целомудренную молодость. Так было и в умственном отношении. Одна Марина могла понимать вполне глубокую душу и смелый ум Бориса; она одна могла говорить с ним и о современности, его занимавшей, и об искусствах, ему дорогих, ей одной были доступны все стороны мысли его, все обнимающей и все вопрошающей. Словом, они так шли один к другому, так казались каждый на своем месте, когда находились вместе, что свет сам, казалось, понимал их необходимое сближение и одобрял его, стараясь свести их в разговорах или танцах, где каждый из двух должен был выставлять другого во всем его блеске.
Все поклонники Марины Ненской удалились от нее, уступая приближению нового состязателя, всем им опасного.
Все дамы, сколько-нибудь претендующие на исключительное внимание Бориса, перестали его атаковать, чувствуя неравность боя с такою соперницей, какова была Марина.
Да не дивятся читатели такому снисхождению, которое покажется им вне общего порядка вещей и узаконенных привычек света! — Пусть, напротив, подумают они и вспомнят, что в обществе сначала всегда так поступают. Когда обоюдное влечение обнаружится где-нибудь между лицами различного пола, свидетели всегда как будто обрадованы таким событием, дающим пищу разговорам и зрелище праздному любопытству. Сперва как будто все покровительствуют двух занятым, но зато потом, когда свету покажется, что эти двое довольно искренно и глубоко любят друг друга, чтоб пренебрегать всеми прочими, тогда поднимается отовсюду грозная буря преследований, насмешек, клеветаний и нападений: тогда общество начинает торжественно вопиять о возмущенном приличии, об оскорблении нравственности; тогда все, что гадко, старо, глупо, отвратительно, восстанет против того, что молодо, счастливо, любимо и прекрасно, и порицание раздастся единогласно из тысячи уст, осуждающих тех, кому внутренне они завидуют! Да, почти всегда и почти везде свет и общество, а иногда и самые близкие родственники, участвуют в искушении молодой женщины, и право, если мы сказали почти, то это слово здесь совершенно лишнее и поставлено только во избежание могущих возникнуть споров между нами и читателем!
Но когда все и всё казались в заговоре против девственной души Марины и целомудренной ее строгости, она сама, молодая и беззащитная, вступилась за себя и умела себя отстоять.
Право, такие подвиги и такие намерения не редки между женщинами, хотя никто никогда их не ставит им в заслугу. Когда женщина падает, то обвинители против нее находятся легко; но кто знает, сколько усилий истощено ею прежде падения, чтоб удержаться на узкой стезе добродетели и долга, как отчаянно она цеплялась за все подпоры на краю пропасти, по которой скользили слабые ноги ее, кто знает, как долго, мучительно, упорно она боролась, как просила помощи у Бога и людей, и как дорого достается ей это счастье, за которое ее карают и казнят!..
Случается иногда и так, что тот самый, который должен был бы дать ей руку помощи, поддержать и защитить ее женскую слабость, он же и сталкивает ее в бездну. Сколько мужей как бы нарочно ускоряют критический переворот в жизни своих жен, кто ревностию и подозрениями, кто собственною своею неверностию, иные — и это всех виновнее, потому что не сердце, а порок причина их вины, — грубым, жестоким обращением, припадками бешенства и злобы, или какими-нибудь слабостями и наклонностями, возмущающими в женщине все, что природа дала ей нежных и возвышенных чувств!..
Марина, как только заметила, что Ухманский ей слишком нравится и может быть опасен тому невозмутимому спокойствию, которому она добровольно обрекла себя в первые безрадостные дни своего замужества, — Марина вознамерилась удалить этого демона-соблазнителя своей души. С твердостью женщины, искренней со всеми, а еще более с самой собою, она стала отстранять от себя Бориса. Благодаря ее гостеприимным привычкам, дом ее был открыт почти каждое утро всем ее коротким знакомым, а вечерние приемы приманивали к ней все, что было помоложе и одушевленнее между дамами и мужчинами высшего круга. Как другие, как все прочие, Борис имел доступ к ней, но в эти часы веселого сборища и общих бесед он не мог приблизиться к ней, не мог заниматься ею исключительно, и потому она продолжала принимать его по-прежнему. Зато, едва гости разъезжались и Борис пытался оставаться долее других, она умела его выпроваживать под каким-нибудь предлогом. Если он приезжал, когда никого не было, швейцар Ненской отказывал, говоря, что барыни нет дома. В обществе Марина так окружала себя остроумными старичками и иностранными дипломатами, что к ней и с поклоном мудрено было пробраться. Никто так не привязчив и не любит монополизировать исключительное внимание, слух, взор, ум и беседу первенствующих женщин, как старики, которыми никто не интересуется, и иностранцы, которым многие и многое чуждо в нашем обществе. На балах Марина перестала танцевать все мазурки с Борисом, который заранее пригласил ее на всю зиму, под придуманным предлогом, что он под рост ей и им так ловко вместе облетать пространные залы. Когда Борис, удивленный ее переменою в обхождении с ним, стал упрекать ее в капризах и неровности духа, она просто и прямо объявила ему, что ей не нравятся общие замечания на их частные и длинные разговоры вдвоем, и что она хочет избежать всего подобного. Сначала он стал убеждать ее презреть глупые и пошлые толки, беспрестанно возникавшие и так же легко и скоро умолкавшие в праздном и насмешливом обществе, но когда он увидел, что она настаивает на принятом намерении, то он из удивленного перешел в оскорбленного и осыпал ее жалобами и укоризнами. Он представлял ей, что она едва ли вправе жертвовать им и его спокойствием пустой болтовне посторонних и равнодушных. Дело завязывалось; оба были в переходном состоянии от первоначального сочувствия и благорасположения к страсти полной и сильной. Самое волнение обоих просветило и вразумило неопытную женщину. Она стала избегать Ухманского. Он досадовал, сердился, иногда грустил: она оставалась непреклонною.
Чем взволнованнее и беспокойнее становилась Марина, тем заметнее избегала она Ухманского, тем суше и холоднее с ним обращалась. Разумеется, она перехитрила и пересолила свой отпор и свое старание казаться равнодушною, потому что разыгрывала роль трудную и самой себе ненавистную. Если бы она в самом деле не была расположена внимать исканиям Бориса или просто была бы к нему совершенно равнодушна, то самое обыкновенное приличие заставило бы ее казаться с ним не только учтивою, но даже ласковою, и она бы не стала его так тщательно избегать. Не отталкивая и не приманивая его, она умела бы не выходить с ним из границ светского обращения и отношений. Но где страстной и пылкой молодой женщине, неопытной в делах сердца и тайнах любви, где ей сохранить присутствие духа и наружное равнодушие в обращении с тем, кого она втайне предпочитает? Где ей рассчитывать верно и тонко политику своих мнимых пренебрежений, когда весь ум ее занят внутреннею, ежеминутною борьбою против сердца, против увлечения, против молодости, в ней громко вопиющей, против страстного любопытства, подстрекающего ее сблизиться с существом, пробудившим в ней все, что до него в ней долго, но зато так чутко и так трепетно дремало?.. Марина, желая показать себя равнодушною, была чуть ли не враждебна с Ухманским, и надобно было иметь всю неопытность его, чтоб не проникнуть ее неловкой хитрости и ее неискусного притворства.
Но Борис был новичок, если не в любви (той, которая обыкновенно разумеется под этим именем и которую приличнее назвать любовным похождением), то, по крайней мере, в предначинаниях, ведущих к прочтению этой чудной книги любви истинной и высокой, которая открывается столь не многим избранным в жизни. Для него женское сердце было глубокою тайною; еще менее понимал он борьбу женской гордости с страстью, почитаемою запрещенною. Если он и верил добродетели, долгу, святости супружеских клятв, то все-таки он не предполагал, чтоб их власть, располагающая поступками, могла заставить молчать чувства. Он не сомневался в искренности Марины — и тем сильнее подозревал ее в сухости и холодности.
И вот завязалась между этими двумя неопытностями борьба на смерть и жизнь, в которой следовало пасть отрицательной силе одной из них, или всей силе убеждения и страсти другой. Впечатления обоих противников изменились; вместо симпатии они выказывали один другому неудовольствие и придирчивость, похожие на ненависть, которыми они часто обманывали не только посторонних зрителей, но и самих себя. Не раз после встречи, прошедшей без знака участия или даже внимания с обеих сторон, после свидания, долго и страстно ожидаемого, горячо желанного, а проведенного в ссорах и в взаимных нападках, они расставались недругами, и каждый из них, оставшись наедине и стараясь успокоить свое волнение, спрашивал себя, действительно ли он любит, и что это за любовь, которая так похожа на вражду?..
Марина, как женщина, скорее догадалась и поняла свои собственные чувства. Но твердость ее не поколебалась в намерении защищать и отстаивать свое сердце до последней крайности. Амазонки мужественно отрубали себе грудь, добровольно проливали свою кровь, чтобы сделать себя способнее носить и употреблять бранное оружие воинов: Марина, бесстрашнее и геройственнее их, рвала свое сердце и проливала горьчайшие слезы, чтоб быть и оставаться непобедимою.
Как больно было ей за то! С каким растерзанным сердцем, с какою безотрадною, язвительною тоскою возвращалась она в свою богатую и безмолвную спальню, после бала, проведенного в ссоре, или вечера, употребленного на безвыходные споры! Как горько плакала и как мало молилась она, приготовляясь склонить бледную и уставшую голову на бессонную подушку под штофными и кружевными занавесками! Какие томительные ночи проводила она, облокотясь на раззолоченный стол и до зари перебирая в расстроенном уме все, что было говорено и не договорено между ею и им! Как сердито сдвигались ее брови, когда она припоминала свою какую-нибудь неловкость, невольное замешательство, или никем не замеченный трепет, которые могли бы открыть глаза ему и расстроить все ее хитросплетенные холодности! Но в те дни, когда эти хитрости ей вполне удавались, когда ничто не изменяло ей и она твердо выполняла свою роль и оставляла его недовольным и отверженным, в те дни ей было еще больнее. Вступив за порог своего покоя, она вместе с пышным платьем и удушливою снуровкою снимала с себя угнетающую маску вечного притворства; она становилась опять самой собою, то есть слабой, любящей женщиной, и обильные слезы сменяли заученные улыбки, которыми она пред светом и пред ним прикрывала свои внутренние страдания.
Борис не понимал ее!.. Он был обманут ее стратегией, он верил не только, что она равнодушна, но что она чувствует к нему решительную антипатию.
Зная хорошо Ненского, он не мог предполагать, чтоб Марина любила такого мужа; ему пришло в голову, что она уже любит кого-нибудь другого — и он стал наблюдать.
Марина воспользовалась этим новым случаем, чтоб попеременно оказывать явное предпочтение то тому, то другому из ее прежних, теперь удаленных ею угодников. Борис попеременно подозревал в счастье то того, то другого, досадовал, бесился и, наконец, бросив совсем ухаживать за недосягаемою красавицею, стал расточать свое внимание другим, более доступным.
Марина видела и ревновала! Ревновала страстно, отчаянно, мучительно, но не сдалась и не изменила своей тайне. Только она худела и бледнела со дня на день — и тонкие черты ее лица стали угловатее выказываться, меж тем как и без того огромные, продолговатые глаза ее стали казаться еще огромнее сквозь покров обыкновенной им теперь мрачности и тоски. Изнурительная лихорадка, неизбежное следствие внутренней борьбы, продолжительной бессонницы и беспрерывного волнения, овладела ею и принесла с собою кашель, этот зловещий признак для двадцатитрехлетних женщин нашего неумолимого климата.
Отец, тетка, даже делами заваленный муж заметили нездоровье и перемену Марины; доктора были призваны и посланы к ней со всех сторон. Стали поговаривать о необходимости поездки на воды за границу и зимы, проведенной в Италии.
Марина не соглашалась. Ее сопротивление удивляло всех. Счастливая женщина, которой предлагали избрать страну, где бы ей было желательно лечиться, предоставляя ей полную свободу и значительные средства, долженствовавшие упрочить ей самое блистательное, барское существование в любой столице Европы, — счастливая эта женщина была загадкою всем своим приятельницам. Иные пожимали плечами, говоря, что она просто блажит, другие полагали, что чахотка лишает ее способности наслаждаться чем бы то ни было и даже желать чего-нибудь.
V
правитьМежду этими приятельницами таявшей и гаснувшей Марины была одна, годами пятью ее старее, слывшая вообще в свете умною и рассудительною женщиною. Графиня Войновская, полька, бывшая до семнадцати лет первостатейного красавицею, вдруг имела несчастье, самое жестокое для женщины в эту пору ее полного расцветания: натуральная оспа обезобразила ее так, что вместо очаровательной девушки она встала со смертного одра едва не уродом. Это обстоятельство имело величайшее, разрушительное влияние на всю ее участь и изменило не только ее положение в свете, но и самый характер ее и умственное в ней направление. До этой зари женского рассвета, до этой эры весны своей видеть себя окруженной и приветствуемой не только похвалами, но восторгом, расти в отцовском доме предметом надежд, гордости, ожиданий и честолюбия родителей, предвидеть уже пред собою целую будущность торжества — и вдруг лишиться всего этого вместе, по одному несчастному случаю! Какое молодое девическое сердце перенесло бы покорно и смиренно такой переворот?.. Текла, знатного происхождения, избалованная, гордая, высокомерная, была, однако, бесприданница, и только на редкой красоте ее основывались блестящие расчеты ее семейства на выгодную для нее партию. С красотой погибла и всякая надежда. Возраст девушки давал ей довольно сознания, чтоб понять весь ужас такого крушения всех ее желаний и ожиданий. Врожденная сметливость ее соотечественниц открывала ей много печальных истин, которые другой девушке стали бы доступны только после тяжелого опыта. Она сокрушалась и оплакивала свою красоту с таким отчаянием, что родные, видя для нее невозможность утешиться в светской жизни, вздумали было уговаривать ее поступить в монастырь, где ее перемена была бы ей не так чувствительна и где звание ее и имя могли доставить и упрочить ей сначала почет, потом, со временем, власть и сан игуменьи. Но ни почет, ни власть не могли заменить красоту плачущей Текле, а к монашеской жизни она не чувствовала никакого призвания. Рассудок и сила воли вразумили несчастную девушку. Она сказала себе: «Если не могу быть прекрасною и любимою, не могу привлекать к себе взоры и сердца, то буду блистать умом и заставлю себя заметить и уважить везде за мои нравственные превосходства!» И вот она сама занялась своим воспитанием, слишком слегка оконченным суетными родителями. В замке, где они проживали почти весь год, находилась старинная библиотека, составленная каким-то предком, и в ней накоплено было все, что наука, история и литература тогдашнего времени производили замечательного и дельного на разных языках. Текла начала учиться, не с старанием и прилежанием любознательной девушки, но с отчаянною энергиею труженика, знающего, что жизнь его зависит от приобретенных им познаний. Честолюбие и славолюбие находились наставниками при гордой, уродливой Текле, они твердили ей свое магическое: вперед! — и при помощи их поощрений Текла стала сначала образованною, потом ученою девушкой. Языки, теория искусств, геральдика, история, все, что составляет предмет разговоров в избраннейшем обществе людей образованных и серьезных, все, чем можно блеснуть, похвастать и поставить себя на почетнейшем месте в мнении общества, все стало знакомо Текле, во всем она успевала быстро. Учение, которое сначала было ее целью, стало для нее мало-помалу приятным развлечением, средством занимать бесцельную жизнь и забывать неизлечимое горе. Двадцати двух лет она была и слыла такою превосходною и замечательною девушкою, что один очень старый и богатый вельможа, не имевший ни детей, ни наследников и желавший отдать свое имение в хорошие руки, отличил Теклу и предложил ей сделаться скорее его дочерью, чем женою, и призревать его последние дни в благодарность за все преимущества, которые он хотел ей предоставить. Текла ни минуты не колебалась: она никогда не смела и подумать о каком-нибудь замужестве, смотрясь в зеркало и сознавая свое безобразие; неожиданное предложение почти семидесятилетнего жениха показалось ей особенным счастьем, Божиим благословением. Оставаться старою девушкою было для нее страшнее и постыднее всего на свете; она вышла за старого вельможу, была с ним довольно счастлива, потому что он исполнил свое слово и баловал ее сколько мог. Года через три она похоронила его, оставшись владетельницею огромного состояния. Тогда уже следы ужасной оспы были не так заметны на лице ее; ей оставался прекрасный, стройный стан, которым она умела пользоваться и красоваться, облекая его в самые дорогие и самые изящные наряды. Не прошло и полугода, как благородная и богатая вдова, при том любезная, умная, ученая, увидела у ног своих многих женихов и могла выбирать.
Выбрало за нее сердце — и как слишком часто случается, оно ошиблось! Граф Войновский, тридцатилетний красавец-молодец, с черными, мастерски закрученными усами и с беспокойным, вечно бродящим взглядом, лихой наездник, меткий стрелок, известный дуэлист и игрок, усердно посещавший Рулетенбрун в Баден-Бадене и Гомрубре, срывавший даже раза два банк на этих водах, от которых так много воды утекает из кошельков наших русских путешественников, граф Войновский, настоящий воин рыцарей изобретательности меж польскими графами и венгерскими магнатами, соблазнил строгий ум и отуманил светлый разум Теклы, потому что он первый, он единственный имел догадливость видеть в ней женщину, когда все прочие искатели обращались к ее уму, к ее значению в свете, ко всем преимуществам, которые в ней не происходили от нее самой. Текла забыла строгоспасительные уроки зеркала, забыла убеждения и выводы многолетних размышлений, поверила любви искусительного и ловкого Войновского и отдала ему с своей рукою управление всех своих поместьев. Обобрав ее, проиграв и прокутив ее деньги, он бросил ее, развелся с нею, по польскому обычаю, и немного спустя женился на итальянской певице, а бедная Текла осталась во второй раз в жизни на развалинах всех надежд и всех радостей своих. Это горе, это незаслуженное несчастье иссушили, уничтожили в ней сердце; она поняла, что теперь в самом деле все для нее кончено на поприще любви и взаимности; она решилась жить впредь одним умом.
Остатки богатства и личные ее качества позволяли ей избрать общество, где и какое она хотела; дела привели ее в Петербург, и она почувствовала себя на своем месте в этой столице, где каждый может найти и составить себе и род жизни, и круг знакомства согласно своему званию, вкусу и характеру.
Молодая старушка, по отсутствию всего того, что живит и греет молодость женщин, графиня Текла не сохранила ни притязаний, ни заблуждений. Прозревши так грустно в собственной судьбе своей, она обрела способность прозревать ясно и в чужой. Зоркость и дальновидность ума ее стали известны и беспрекословны в ее кругу. Такт, эта принадлежность женщин, вышколенных светскою наукою, это тонкое чутье, которое догадливее ума и часто полезнее его, это шестое чувство, которое неуловимо и, вместе с тем, положительно научает всем едва заметным, но многозначительным оттенкам светской жизни и общественных условий, такт был в высшей степени развит у ней. С первой встречи, с первого слова она умела определить человека и поставить его на приличном ему месте, как в личном своем мнении, так и в обхождении с ним. Не употребляя на себя собственно ничего из своей зоркости, понятливости, ловкости, не имея тех многосложных и поглощающих забот, которые обыкновенно нужны женскому кокетству и женской суетности для их маленьких воинственных соображений и дипломатических видов, графиня Текла могла располагать всеми силами и всеми свойствами своего блестящего ума, чтоб заниматься другими, чтоб всех распознавать, все понимать, все предугадывать, и потому она была необходима всем тем, которые живут чужими мыслями и чужими мнениями, за неимением своих собственных, и которым нужно заимствовать где-нибудь готовые суждения на те частые случаи, где у них оказывается умственный неурожай.
Люди, особенно женщины, поставленные обстоятельствами в положение графини Теклы, могут легко им воспользоваться, чтоб вредить и страхом заставить себе выплатить все то, в чем отказывает им любовь. Ирония и насмешка становятся в их руках орудиями, которые лучше всяких приманок красоты и любезности покоряют им чужие умы. Слишком часто они употребляют во зло и для зла эту власть; но Текла от природы получила скорее добрые наклонности, она не хотела вредить и не любила смотреть на чужое горе. Но иногда, когда внутренние, вечные, ото всех тщательно скрываемые страдания озлобляли ее душу и расстраивали ее нервы, когда слабость женщины, несчастной по сердцу, брала верх над прекрасными качествами ее благородного характера, она впадала в припадки нерасположения и хандры, и в это время дух отрицанья, дух сомненья затемнял своим враждебным наваждением ее светлый разум, и она язвительно смеялась над всем и над всеми, а всего более над собой. Тогда Текла безжалостно разрушала заблуждения других, менее опытных, обнажала мелкие немощи человечества, прикрытые под пышными уловками самолюбия, срывала личину с лицемерия и притворства и прямо в глаза смотрела предубеждению, вызывая его на бой. Но, к счастию, такие минуты редко на нее находили. Укрощенная, умиротворенная каким-нибудь благотворным размышлением, она опять убаюкивалась в своем покорном покое, как море на собственном лоне после бури, и тот самый ум, который пытался быть ее возмутителем, становился ее успокоителем и утешителем.
Легко понять, что графиня Войновская была принята и усвоена петербургским обществом, сродным ко всему новому и готовым поддаться всякому, обладающему уменьем и способностью его подчинить. Дом графини Войновской сделался любимым съездом беседолюбивых дипломатов и женщин средних лет, ищущих приюта от шума вечных балов и убежища от нашествия двадцатилетних красавиц. Все, что втайне носило в уме или в груди какую-нибудь рану самолюбия или боль сердечную, должно было чувствовать себя сродственным в доме умной Теклы; все, что искало развлечения, или надеялось блеснуть в отборном кругу замечательнейших умов, скоро сосредоточилось около женщины, которая хотя и первенствовала, но не могла никому внушать ни зависти, ни ревности. О ней жалеть было другим женщинам так сладко, что они забывали с ней состязаться.
Время появления Теклы в столичном свете русском было то самое, в которое Марина начинала так скучать и так пресыщаться обыденностью своего существования, до возвращения Бориса из-за границы. Марина, не знавшая, куда деваться и где приютиться, искала тоже знакомства и короткости умной чужестранки, и хотя меж ними не было ничего общего, кроме выдающегося ума обеих, хотя резкая противоположность во всем прочем должна была, по-видимому, навсегда положить преграду между ними, они скоро сошлись и полюбили друг друга. Быть может, это совершенное различие их участей и их призваний, столько же, сколько их наружностей и наклонностей, укрепило союз их дружбы, сочетая две крайности в одну средину и сливая два диссонанса в одну гармонию. Быть может даже, что дружба должна была сделаться прочнее и откровеннее между двумя женщинами, столь разно думающими и чувствующими, что никогда никакое столкновение не могло произойти меж ними и что никакое соперничество не угрожало их короткости. Остывшее и поневоле несколько холодное сердце отжившей графини Теклы могло, однако, понимать кипящее жизнью и пламенное сердце молодой, еще не жившей Марины, между тем как опытность первой и ее взгляд на мир, не отуманенный заблуждениями, могли руководить вторую, обо всем передумавшую, но ничего еще не испытавшую. Что Текла поняла вполне и скучающую Марину, и причину ее странного томления, в том нет сомнения; но она пощадила благое неведение девственной души, она не открыла, не разгадала ей собственную ее тайну. «Зачем ее заранее тревожить? — так подумала графиня, — ее пора и без того придет, так не лучше ли не чрез меня?»
Когда Марина познакомилась с Борисом, графиня прежде их самих поняла, что такое сближение не пройдет им даром. Сродство этих двух существ было для нее слишком очевидно и слишком несомненно, чтоб она не предугадала последствия. Но она и тут не изменила своему мудрому правилу молчания. Она выжидала, и фаталистка, как все люди, много пострадавшие на своем веку, она говорила самой себе: «чему быть, того не миновать!»
В настоящую минуту нашего рассказа, когда между Мариною и Борисом происходила эта драма несдающейся любви, которая, как перемежающаяся лихорадка, состояла из взаимного увлеченья и отпора, безвыходно перемежающихся, графиня Текла зорким оком следила за обоими и начинала себя спрашивать: не пора ли ей вступиться, открыть вполне глаза молодой женщине, остановить ее на пути к решительному шагу, или помочь ей за него перейти?.. Она боялась будущности за свою любимицу, но в то же время чувствовала, как эта будущность заманчива и богата обещаниями… Графиня не помогала роману Марины, как делают иные услужливые приятельницы, готовые увлечь молодую женщину, чтоб иметь одною больше в своем числе; графиня и не мешала этому роману, как другие, враждебные всему, что дает какое-нибудь преимущество другой женщине; но графиня часто иносказательно и косвенно объяснила Марине все, что происходило в ней самой и около нее. Смелый и светлый ум графини был как зеркало, в котором Марина могла смотреть на себя и на окружающих. Как хиромантия гадает о будущем и разоблачает его любопытному взору вопросителя, так опытность и дальновидность умной Теклы разгадывали настоящее и определяли его значение. С нею Марина не могла оставаться при заблуждениях и слепоте детского увлечения. Ее рука вела к самопознанию и решимости. Благодаря ей Марина поняла, что женщина должна располагать собою, но не быть игрушкою чужой воли или собственной минутной слабости. Но положение ее не облегчалось и не менялось: шагнуть вперед она не смела и не хотела, назад идти ей казалось невозможным… И так, Марина все худела и таяла, а Борис делался с нею капризнее и страннее. Свет же недоумевал, от чего бы худеть и гаснуть самой счастливой из счастливых женщин!
Борис принялся ухаживать за тремя кокетками вдруг, чтоб развлечь себя и рассердить Марину. Всякий день новые толки и новые слухи о нем доходили до бедной женщины; то она верила всему, то ничему не верила и старалась удержать своего мучителя, не отчаивая его совсем и не подавая надежды. Но и это ей не удавалось. Согласные без объяснений в затаенной любви своей, они переставали соглашаться, как скоро дело касалося до ее пределов: нетерпеливый, он стремился или вперед к блаженству, или назад, к совершенному отчуждению. Она только плакала: сделать более не могла!
Однажды, к весне, Ненский, сведя в сотый раз все счеты своих денежных оборотов, остался ими много доволен и решил сам с собой, что ему пора объехать свои вотчины и предпринять другие, значительнейшие дела. Он послал просить Марину в свой кабинет, что случалось только очень редко, на важнейшие совещания, и объявил ей, что он должен уехать надолго из Петербурга. Марина обмерла: она думала, что он увезет ее с собою. Но он объяснил ей, зачем и почему она была бы ему помехою в его разъездах, просил ее остаться поддерживать его служебные отношения и кредит, уведомил, что он будет искать ей другой дом, менее обширный, но если можно, еще богаче их собственного, и назначил ей огромное содержание, с полною свободою располагать своею жизнию, как ей угодно.
Изумление Марины граничило с испугом. Свобода, ей! — в ту самую минуту, как она чувствовала себя слишком мало зависимою, боялась своей собственной воли как несчастия и готова была сама сковать цепи, чтобы опутать ими крылья души своей, летящей так стремительно к запретному! Оставаться одной! Эта мысль приводила ее в головокружный страх. Она забывала, что она уже давно была одна сердцем и существованием своим и что только одно наружное сожительство скрывало подчас от ее воображения всю одинокость ее положения.
Скоро все устроилось, как было решено. Ненский уехал, поручив Марину ее отцу; она переехала на дачу и ради приличия, чтоб не оставаться одной, взяла к себе свою гувернантку, мадам Боваль, почти ослепшую, но все-таки веселую и говорливую достаточно, чтоб держать свое место в гостиной Марины и в разговорах ее гостей. Мадам Боваль было сказано, чтоб она не отлучалась, когда приезжают вседневные посетители. Назвать того именно, кого она боялась и с кем не хотела оставаться наедине, Марина не решилась; ей казалось, что при этом имени она слишком покраснеет, так что даже полуслепые глаза старушки должны будут это заметить. Ухманские проводили лето в соседстве, следовательно, встречи с Борисом должны были повторяться еще чаще, чем в городе. Марина смутно чувствовала, что есть над нею воля судьбы, сильнее ее собственной. Как люди, которые с крутизны смотрят в глубину бездны, мало-помалу поддаваясь ее обаятельному притяжению, неизбежно должны в нее упасть, так она, вникая в странное положение, сделанное ей неожиданным отъездом мужа, переставала противиться и очертя голову скользила почти бессознательно по скату, влекущему ее вопреки всем ее стараниям…
Графиня Войновская успела уже во многом поколебать ее прежние, девические убеждения. Раскрывая молодому ее воображению многие тайны действительной жизни, доселе видимые ею лишь сквозь покров, набрасываемый на них лицемерием и тем условным молчанием, которым члены благопристойного общества покрывают и покровительствуют один другому, рассчитывая на взаимное снисхождение; преподавая ей науку жизни в примерах, взятых из биографии известнейших женщин, рассеянных по гостиным и дворцам европейского общества, графиня пересоздавала шаткие мнения неопытной ригористки. Графиня приучала ее быть снисходительнее к собственному сердцу и в искушениях его видеть неизбежное требование необходимости. Графиня действовала невольно и бессознательно на ум Марины, пока любовь убеждала и смягчала ее сердце.
И как часто возобновляется это перевоспитание молодых женщин через других, более опытных и более самостоятельных! Как часто влияние приятельницы сильнее самого могущества перволюбимого человека! Как не доверять женщине, подруге иногда по участи и горю?.. Как сомневаться, когда красноречивые уста проповедуют вам об обетованном крае всех радостей жизни, куда они заманивают вас не ради своего, а вашего только блаженства?
А соседство Бориса?.. а эта загородная жизнь, столь коварно способная к ежеминутному сближению?.. а упоительное обаяние весны, природы, незаходимых вечерних зорь, превращающих окрестности Петербурга в какое-то магическое царство, где исчезают границы дня и ночи, понятия о часах, обыкновенном разделении времени, а сила собственных двадцати лет и возвышенной страсти, вскипевшей наконец в груди, долго к тому приготовляемой мечтами и желаниями одинокой юности и девственного, но пылкого воображения!
Борис угадывал наконец любовь Марины. Ей ни в чем не оставалось ему признаться. Все недомолвки, все недоразумения были теперь объяснены, поняты; он знал, как много он любим, и чувствовал все права, которые давала ему эта любовь Марины!
Он уже был вполне счастлив и блажен, когда она еще продолжала бояться и трепетать перед новой судьбой, открывшейся ей в нескончаемой будущности двух сердец, сближенных всеми сочувствиями и всеми созвучиями их односущности. Для него миновала пора томления и борьбы и настала чудная пора взаимности, наслаждения, полного доверия. Для нее прежние слезы, прежние колебания заменились новыми опасениями, новым страхом молвы, света, толков, одним словом, всего и всех. Совесть ее, голубица, трепещущая уже в когтях орлиных, еще торговалась и защищалась, переживая свою непорочность. Всегдашнее принуждение, неизменная осторожность были в тягость простодушной и прямодушной Марине и стоили неимоверных усилий ее откровенному характеру, которому ложь и обман были так противны и противоестественны, что если бы вдруг образ Ненского мог предстать пред ней и решительно спросить ее о тайных ее чувствах, то она бы, не запинаясь и не защищаясь, готова была во всем ему признаться. Малейший шорох, появление каждого нового лица приводили неловкую женщину в страх и трепет, даже когда она одна сидела в своей комнате, с новыми думами и новыми своими ощущениями. Отец, тетки, мадам Боваль, даже горничная и слуги ее, кто бы ни вошел, кто б ни заговорил нежданно вблизи ее, — она вскакивала вся дрожащая и взволнованная, и первые слова ее всегда странно и несвязно путались, не отвечая на вопросы ей предлагаемые. Вместо умной речи, прежде от нее всегда слышанной, теперь от нее получались только робкие и всегда рассеянные выражения. Рассеяние блуждало в потерянном взоре и в притворной улыбке ее. Лихорадочный огонь зажигался беглыми искрами в ее опущенных глазах и вспыхивал ярким румянцем на бледном ее лице. Рука ее дрожала в руке каждого родственника или друга, к которому она простиралась. Марина жила в смятении и трепете, как на горячих угольях. Покой и беспечность стали для нее недоступны и невозможны. Борис шутил над ней и старался ее успокоить, но в тайне еще более дорожил ею, видя всю нежность и всю женственность ее души и ее нрава, понимая, как дорого ей стоили блаженство и их взаимная любовь.
Марина знала и чувствовала, что перед Богом и самой собою она была свободна любить Бориса, не принадлежала никакому другому человеку и никого, стало быть, не обманывала; она знала и чувствовала, что любовь ее свята и чиста перед небом, хотя земля не назвала бы ее такою. Но женское сердце, как люди, одержимые изнурительною болезнию и осужденные на раннюю смерть, предугадывало непрочность своего теперешнего существования и чуяло недоброе впереди. Но как ни велико было ее счастие, оно казалось ей неполным, покуда не было скреплено вечною клятвою. Но как ни страстна была любовь к ней Бориса, все-таки она не смела поверить в ее постоянство, в ее неизменность, в ее вековечность. «Вечность!» — вот первый крик всякой истинной, глубокой любви, когда она взаимна и находит предмет себя достойный!.. Это лучшее доказательство бессмертия нашей души, что она хочет увековечить свою любовь и не довольствуется для нее временем и временным. Когда нам здесь бывает хорошо, то мы вдруг чувствуем потребность перенести наше благо туда, в мир лучший, где не боимся за него ни конца, ни перемены… Потому-то истинная любовь всегда бывает склонна к мистицизму. Потому-то любовь некоторых избранных граничит всегда с какою-то томительною тоскою, это их мучит высокая жажда беспредельного! И потому нередко такие существа помышляют о смерти, когда они чувствуют себя на вершине человеческого блаженства. Одна смерть как порог бессмертия, кажется им возможною после достижения всего лучшего, что только доступно человеку на земле.
Все это переиспытано было Мариною почти в первые дни ее так называемого счастья. Лишь только борьба утихла и короткость взаимности заступила место всех столкновений между двумя любящими, Марина как будто переродилась. Она почувствовала в себе новую жизнь, новую душу, новые способности и новые желания. Все житейское, все прежде знакомое и без того мало ею ценимое, теперь предстало ей в такой ничтожности, в таком виде суетности и пустоты, что она с презрением отвратила от него свой взор и свою мысль. Тогда, измеряя вдруг, как далеко любовь перенесла ее за границы ее прежнего существования, она спросила себя, чем же ей должно будет жить, если когда-нибудь эта любовь от нее отнимется?..
Ей стало страшно, как будто предсмертная мука отозвалась ей ответом на вопрос ее…
Да, любовь высокая, настоящая любовь, без примеси всякой мелочности и всякой суетности, возвышает душу и расширяет ее. Она становится духовным крылом, поднимающим почти до небес земную тварь, очищенную и просветленную. Но где сердца, способные так любить? Много ли насчитаем мы их между теми, которые почитаются любящими около нас?
К счастию Марины, Борис не только понимал ее, но и вполне ей сочувствовал. И в нем любовь была не прихотью глаз, не вспышкою чувственности, но глубокая потребность, единственное назначение молодого и чистого сердца. Он, как мужчина, терзал и мучил обожаемую женщину, покуда не был уверен в ее страсти, покуда она не предалась ему совершенно и не признала его полным владыкою своим. Но лишь только союз двух сердец был заключен и запечатлен первым поцелуем, Борис тоже стал другим человеком, увлекся давно желанным и трудно достигнутым своим счастьем и любил свою Марину столь же страстно, столь же нежно, столь же безмерно и всепреданно, как она сама его любила.
В это первое и сладчайшее время их любви им удалось скрыть ее от всех любопытных и лишних взоров благодаря осторожности их обоих. Марина старалась ничего видимо не изменять в своих привычках и в своем роде жизни, принимала как прежде, выезжала и была одинаково доступна даже скучнейшим из скучных и вечно праздных соседей-посетителей, которые так портят дачную жизнь всем тем, кому судьба пошлет их в кару. По обращению ее с Борисом можно скорее было подумать, что они хуже, чем в ссоре, — в совершенном равнодушии, так мало занималась она им при свидетелях. Лишь графиню Теклу не могли обмануть эти уловки: по незаметным для других оттенкам она поняла и прочитала, что происходило в сердцах двух любовников. Борис часто казался расстроенным и вместе довольным, Марина была в замешательстве и рассеянии; графине более ничего не нужно было, чтоб не иметь ни малейшего сомнения. Она тоже молчала и говорила себе втихомолку: «так написано!»
Но если Борис и Марина не изменяли себе, то им изменяли, и тем легче, что они не подозревали никаких враждебных нападений. Горская — эта тетка Марины, которая так хлопотала о заключении брака племянницы с двойною целью, во-первых, сбыть ее с рук, а во-вторых — устроить у нее для самой себя и своих знакомых приятелей открытый дом, где ей легко будет затевать на чужой счет и богатые праздники, и блестящие удовольствия, Горская, постаревшая и подурневшая с прибавлением трех-четырех лишних годов, в последнее время не могла жить без Марины и преследовала ее своим расположением и своею короткостью. Для многих родство есть только прекрасный и неоспоримый предлог тиранить людей, навязывать им свое присутствие, свои мнения, свои советы, свое покровительство. Ведь не даром же так давно и так часто говорится на всевозможных языках: «Боже мой, спаси нас от друзей наших, от врагов уж мы сами убережемся!» Это знак, что везде люди равно терпят от так называемых своих и что эти свои первые их недоброжелатели всегда под рукою, когда дело идет к разрушению их желания или к нарушению их тайны. Где чужого легко удалить и оставить в неведении, там свой непременно вкрадется и узнает все то, что хотят скрыть или о чем нужно умолчать. Чужие видят вас в наряде и, так сказать, наготове; они судят о ваших годах по лицу вашему, по благоприятной наружности; свой непременно откроет им, в каком году вы родились, пересчитает ваши лета и, буде только возможно, прибавит вам хоть несколько месяцев, из участия! Чужие говорят вам, что у вас хороши волосы, или зубы, или цвет лица; свои объясняют, что у вас парик, не то накладка, или что вы красите волосы, носите фальшивую челюсть, румянитесь или даже белитесь. Чужие поздравляют вас с вашим богатством, с благоустройством вашего дома и имения, с красотой вашей дочери; свои начнут жалеть о расстройстве ваших дел, о бессовестности вашего управителя, который вас обкрадывает, а еще более о том, что за вашею дочерью нет приданого и что, следовательно, для нее нельзя ожидать хорошего жениха. Для женщин свои еще опаснее, особенно когда они бывают оне и к антагонизму, естественно внушаемому им родством, присоединяется еще чувство зависти, никогда не дремлющее между женщинами. Если Горская перестала думать о всяком состязании с прекрасною племянницею, пятнадцатью годами ее моложе, то все-таки не могла она перестать ей завидовать, и каждое преимущество, каждое качество Марины было ей, как говорится, острый нож в сердце. К тому же, с тех пор, как исключительное чувство завладело всем существом и всеми помыслами молодой женщины, она понемногу отставала от шумных удовольствий, и, еще не переставая исполнять того, что так повелительно называется светскими обязанностями, состоящими в частых визитах и посещениях, умела уже отговориться от лишнего выезда в театр или концерт, от устройства пикника или катанья, чтоб оставаться дома, свободной и одной, то есть с Борисом. Это самое очень не нравилось Горской, привыкшей рассчитывать на общество блестящей Марины, чтоб ездить с нею в ее ложи, распоряжаться и угощать на ее праздниках и еще более, чтоб являясь с нею, пользоваться везде окружающими ее сопутниками и, за неимением собственных поклонников и обожателей, казаться не совсем оставленною между мужчинами, искавшими чести и удовольствия разговаривать с Мариною. Этот расчет, общий многим женщинам на возрасте, объясняет отчасти многие связи дружбы и короткости между дамами различных лет и, по-видимому, во всем совершенно разных и противоположных. Чем менее Марина являлась в свете, тем ничтожнее, тем незаметнее без нее казалась там Горская; вот почему последняя не могла corласиться на ее отсутствие и всячески старалась увозить и вывозить ее против ее воли. Раздраженная сопротивлением, тетка стала раздумывать, а потом разыскивать, почему бы племяннице вдруг полюбить домашнюю жизнь без гостей и шума? Раза два, когда Марина сказывалась больною и спущенные шторы служили предлогом к непринятию посторонних у ее подъезда, Горская забегала навестить больную — и всегда заставала ее милее и одушевленнее обыкновенного, либо беседующую с Борисом, при мадам Боваль, либо ходящую по комнатам с видом нетерпения, изобличавшим тревожное ожидание, — этого достаточно было! — Горская догадалась, что Ухманский влюблен в Марину, за нею ухаживает, принят благосклонно; она ужасно рассердилась, испугалась, оскорбилась — и замучила две упряжки лошадей, разъезжая по островам, по Охте, Черной речке и Петергофской дороге, чтоб всем и везде рассказать о неимоверном происшествии.
Какое было ей дело до Марины, до Ухманского, до их романической любви?.. Разве Горская имела несчастие сама влюбиться в Бориса, без всякого от него к тому повода и поощрения? Разве она была таких строгих правил и мнений, что всякая любовь, даже самая благородная, не выходящая из тесных границ приличия, должна была казаться ей непростительным и неслыханным преступлением?.. Нет! Она не была влюблена в Бориса, она не почитала за грех и обыкновенно не осуждала сердечных отношений; но в настоящем случае ей досадно было, что ее не приняли в поверенные наперсницы, что от нее таились и скрывались, что обошлись без нее, а главное, что ее любопытная догадливость и страсть мешаться в чужие дела и хлопотать о чужих заботах были, как ей казалось, так нагло одурачены родною племянницею.
Кроме того, большая часть женщин почитают себя обокраденными и готовы кричать караул, когда они видят, что другую любят больше, чем они сами когда-либо могли быть любимы. Да в добавку страсть болтать, удовольствие первой распустить по городу новость, долженствующую наделать шума, желание представить себя в выгоднейшем виде, восставая на легкомыслие и безнравственность другой, разве мало этого, чтоб подвигнуть всех Горских в мире (а мало ли их) на разгласку и нападения?
Чем более женщина кричит про другую, подозреваемую или уличенную в запрещенном чувстве или преступной связи, тем более в ней самой предполагается или должно предполагаться добродетели, строгости, чистоты и безгрешности!
Как приятно прославлять себя на счет чужих недостатков! Разве это не одно почти утешение тех строгих добродетелей, которые никогда не бывали искушаемы, потому что ни в ком не пробуждали искушения?
И Горская кричала и шумела так усердно про недостойную свою племянницу, что скоро весь Петербург заговорил о Марине и об Ухманском. Разумеется, не всех вдохновлял благородный гнев возмущенной добродетели Горской, не все бранили молодую и до того уважаемую женщину за то, что она, имея, или лучше сказать, не имея мужа, могла предпочесть молодого человека, вполне достойного ее предпочтения; но все-таки первый шаг к предубеждению и восстанию против нее был сделан, и с тех пор праздное внимание всех неблагонамеренных было устремлено на предмет таких нападений и слухов.
А для женщины несчастие начинается с той самой минуты, как имя ее произносится в свете вместе с именем постороннего ей мужчины!
Безопасность ее уничтожена, и первая ложь, первая клевета, первая глупость, которую вздумается про нее распустить бессмысленному болтуну, будет принята и повторена везде за святую истину, как возобновление старого слуха и доказательство, скрепляющее справедливость первого обвинения!
Все, что прежде завидовало Марине втихомолку, теперь могло громко преследовать ее насмешками и анекдотами. Доказать никто ничего не мог против нее, так чинно и прилично держала она себя в свете и дома; но сплетничать могли все, повторяя как водится: «говорят»!
«Говорят!» — адское изобретение, слово, которым тысячи невиннейших и чистейших существ можно представить в самом гнусном виде!.. «Говорят!» — выражение, употребляемое безыменною клеветою, фальшивый штемпель, которым запечатывается всякая ложь, не смеющая возвышать собственного голоса, нейтральное знамя, которым прикрывается контрабанда всевозможных выдумок, клеветаний и наветов… «Говорят!»… спросите их, кто же, кто говорит, и никого не называют они, потому что говорят они сами, они, злоязычные завистники и преследователи всего того, что оскорбляет их, выходя из-под уровня, которым глупость, бездарность и все низости человеческого рода хотели бы подавить все, что над ними чем-нибудь да возвышается!
Марина заметила, что некоторые приятельницы менее прежнего искали ее короткости, что некоторые люди, требующие исключительного внимания к их особе, менее прежнего льнули к ней; но она даже не успела разобрать, почему это, так мало все постороннее теперь ее занимало.
Приглашения и посещения сыпались к ней по-прежнему, больше прежнего даже; так всеобщее любопытство готово всегда пробудиться при малейшем не только событии, но даже оттенке новизны в жизни или характере кого-нибудь из членов этого вооруженного междоусобия, которое мы привыкли называть большим светом.
Но важнее для него было то, что семья Бориса узнала о городских слухах и взволновалась до крайности, как будто все ее благосостояние, благоденствие и самое здравие поколебались в своем основании. Эта семья состояла, как сказано, из отца его, матери и четырех сестер. Отец, преклонных лет и слабого нрава безличность в лице богатого хлебосола и гостеприимца, давно уже не управлял ни домом своим, ни детьми, предоставя все жене своей. Старуха Ухманская была одно из тех неопределенных существ, которые сами не знают, зачем они на свете и чего они хотят, но зато крепко хотят и упорствуют в своей воле, когда им вздумается что-нибудь захотеть. Из сестер Бориса две старшие, гораздо старее его, но невышедшие замуж, потому что они были слишком нехороши собою и не довольно богаты либо умны, чтоб искупить этот недостаток, обе находились в этом странно-враждебном положении старых дев, где все кажется им в заговоре против них — и слишком прекрасные женщины, и несправедливые, слишком любящие красоту мужчины, и жизнь, не исполнившая их ожиданий и не уготовившая им места между своими избранными гостями, и земля, не умевшая их оценить, и самое небо, забывшее, видно, назначить на их долю кого-нибудь или что-нибудь. Они страстно полюбили брата с тех пор, как Борис, прежде ими ревнуемый за пристрастие к нему родных, встал на ноги и, получив в обществе личное значение и товарищей, мог иногда доставлять им кавалеров для танцев, или собеседников для их семейных вечеров. Но сестрина любовь выражалась у них странною, эгоистическою привычкою присвоивать себе брата, как вещь, и располагать им произвольно, как будто он с тем родился, чтоб заменять их грустному одиночеству опору и защиту неявившихся и несуженых им мужей. Для них приятнее было, чтоб брат скучал дома, чем знать его веселящимся в другом месте. Они рады были поссорить его со всеми в мире, лишь бы не пришлось им предполагать, что он кого-нибудь любит, кто не принадлежит их семейству.
Две меньшие сестры были какие-то безответные блондинки, свеженькие, беленькие, розовенькие, называемые дома детьми и маленькими барышнями, хотя младшая из них уже перешла за срок годов, подлежащих не только опеке, но даже попечительству. Потерявши давно надежду отдать замуж двух старших дочерей своих — хотя она ни им и никому другому в том не признавалась, — мать сосредоточила на этих двух меньших все тревожные ожидания материнской заботливости. Они казались ей красавицами, в сравнении со старшими, и она надеялась, что они, рано или поздно, должны быть оценены в свете и найти блестящих и богатых женихов.
Странно и любопытно замечать и вместе объяснять, почему в свете иные выходят и другие не выходят замуж? по какому соизволению или препятствию рока то, что так удается одним девушкам, остается всегда недоступным для других? Разумеется, тут не идут к примеру ни превозносимые красавицы, хотя и бесприданницы, ни слишком богатые наследницы, которым всегда готов сбыт, как бы уродливы, глупы и злонравны они не были. Но мы говорим только вообще об этом подразделении девушек-невест, которые всего лучше определяются неопределенным выражением ни то, ни се, которые не дурны, не глупы, не бедны и в отрицательном своем достоинстве подлежат такой противоположности жребия. Часто они только что появятся на сцене общества, тотчас найдут жениха, составят партию, а почему — остается неизвестным! Но горе зато, если они засидятся на бархатных скамьях вдоль бальных зал, горе, если свет успеет разглядеть их, оценить их незначительность, тогда они осуждены без возврата: минет им 20 лет, минет 25, а искателей все нет, а женихи не являются, и танцоры начинают забывать их, маменьки хмурятся, бедняжки дочки желтеют, молоденькие подруги посмеиваются, но супостаты женихи не трогаются их жалким сиротством, и если еще две зимы пройдут для них даром, то кончено навек, и они остаются старыми девами без выслуги, а почему, точно так же необъяснимо, как причина замужества многих им подобных и равных. Не судьба! вот все, что можно сказать об этой немилости к ним амура и гименея, разборчивых и прихотливых, как в мифологические времена своей славы и своего величия!
Если б сравнение могло воплотить нравственное положение Бориса в его семье, то мы сказали бы, что как в игре, называемой детьми и няньками в коршуны, где все играющие, сколько бы их ни было числом, ухватятся и держатся за одного, представляющего наседку и защищающего их от нападений коршуна, в семье Ухманских все придерживались за Бориса, чувствуя его превосходство и желая им украсить собственную ничтожность. Он был их солнце, от которого падал отблеск. Не даром старые друзья дома, все сваты и кумовья, составляющие обыкновенно ареопаг внутри семейств, пред которым предстают и обсуживаются молодые люди до тех пор, пока свет не произнесет над ними окончательного своего приговора, не даром этот ареопаг важно провозгласил сына Ухманских жемчужиною их семейства. Действительно, он взял себе весь ум, весь блеск, все дарования, и чем ярче выдавалась его личность, еще облагороженная прекрасною наружностию, тем бесцветнее, тем обыкновеннее отступали и терялись сестры его в тень и глубину домашней картины. Участь их в обществе подтвердила решение старых друзей и родных: они не выходили из числа жалких тружениц светской жизни, осужденных и в гостиной и на бале служить обоями, и занимать вдоль стен те места, куда никто не заглядывает и откуда не вызываются никогда на сцену светских успехов и удовольствий, обреченные на вечное созерцание и безмолвное присутствие. Зато, чем более страдало личное самолюбие барышень Ухманских, тем более они и родители их искали себе возмездия и удовлетворения в успехах Бориса, тем сильнее хотелось всем им поставить и выставить свой кумир на самом выгодном месте в глазах и мнении света.
Когда Борис вернулся в родительский дом и столичное общество после долгого отсутствия, семейство его ожило и одушевилось, видя, как его везде принимают. И покуда Борис, увлеченный своим упорным преследованием Марины, оставался непременным соучастником, неизбежным лицом всех балов и праздников, Ухманские вращались всюду около него, как спутники около своей планеты, и почитали себя обязанными восхищаться тою женщиною, которая более всех прочих его привлекала. Во весь период романа этих врагов-любовников, вечно ссорящихся и страстно влюбленных, не было конца ни меры похвалам и панегирикам несравненной Марине в доме Ухманских. Любимый их разговор был о ее вчерашнем наряде, о последней остроумной фразе, ею сказанной, о цвете ее глаз, о форме ее рук и ног, о роскоши шелковых длинных кудрей, рассыпанных по плечам и груди ее. Если можно было возвысить Марину в глазах Бориса и еще более воспламенить к ней молодого человека, то Ухманские, конечно, в том успели — так усердно, хотя бессознательно хлопотали они о том. Не раз пытались они сблизиться и познакомиться с предметом их общей, эпидемической прихоти, но Марина, как бы охраняемая тайным предчувствием, всегда отклоняла такое сближение. Избегая Бориса, она очень естественно должна была избегать и семейства его, а положение ее в свете, как молодой дамы, отделяло ее равно от сношений с старыми матушками и с молодыми девушками. И так, без всякой неучтивости, она могла не переступать, в отношении к Ухманским, за черту самых обыкновенных поклонов и обмена двух-трех слов в зиму.
Но когда до Ухманских дошло, что их Борис не шутя влюблен в Ненскую и проводит у ней большую часть дней своих, — они пришли в негодование, достойное поспорить с добродетельным восстанием Горской, и досада их на Марину разразилась громом обвинений и проклятий.
Она отнимала у них сына и брата; она удаляла его от исполнения всех светских и семейных обязанностей; она занимала у него слишком много времени; она могла повредить его карьере, помешать его ходу (неизвестно, впрочем, куда он шел и чего хотело для него их честолюбие!), она должна была погубить, да, она губила его! С той минуты все человеческие и нечеловеческие усилия были употреблены Ухманскими, чтобы исторгнуть Бориса из цепей его чародейки. Не было дня, чтоб не возобновлялись к тому неисчислимые попытки. То откровенно упрекали его в холодности его к семейству и в пожертвовании всех прежних, Богом и природою врожденных привязанностей, одной новой, и притом непозволенной. То косвенно и с хитросплетенными уловками нападали на женщин, забывающих свои обязанности и смеющих любить постороннего, чужого им человека… То прямо обращались к его сыновней и братней любви, к его благодарности, к его сердцу, и ради всех этих причин просили забыть, бросить коварную кокетку. Мать с искренними слезами и с настойчивостию женщины, привыкшей повелевать всеми своими и не видавшей дотоле себе сопротивления, мать бросилась на колени перед Борисом, заклинала его не огорчать, не убивать ее. И когда удивленный сын хотел знать, чем и как убивает он свою мать, всегда свято им уважаемую и любимую, то начинались нескончаемые проповеди и наставления, всегда приходящие к одному заключению — необходимости разлуки его с тою, которая отдала ему жизнь свою, отдавая свою любовь и свое сердце!
Эти терзания томили Бориса несказанно и отравляли ему все счастие его, которое было столь ново и столь полно. Одаренный утонченною, почти женственной чувствительностью, он с трудом переносил пытку, от которой всякий другой, более твердый и более самостоятельный, отшутился бы одним решительным словом. Там, где надо было или тотчас положить конец всем допросам и расспросам сильным и безвозвратным отрицанием, недозволяющим даже родственному любопытству проникать в заветные тайны двух сердец, или признанием того, что он чувствовал, и своего мнения о подобных отношениях, скрепить и возвысить в глазах семейства клятвы, им данные, и верность, ставшую ему долгом, Борис все испортил своею уклончивостию. Он хотел все согласовать, всех примирить, как в своем сердце, так и в разделе его жизни; он надеялся, не ожесточая своих и всего более матери, усыпить все требования, успокоить все опасения своего семейства — и сохранить притом любовь Марины. Он ошибся!
Но за эту ошибку должен был платить не он один: Марина более его страдала и терпела от нее!
Когда Борис был у нее и с нею, чудная заря их восторженной любви светила на него всеми своими лучами и душа его просветлевала и согревалась; в теплой, благотворной атмосфере, где жизнь была ему легка, где сердце его было полно и довольно, где счастие улыбалось ему глазами милой, любимой и многолюбящей женщины, Борис становился еще лучше, еще добрее, чем бывал обыкновенно; мысли его возносились далеко и высоко над всеми мелкими неприятностями жизни, он забывал все, что было не Марина, и не постигая ничего в мире выше ее любви, ничего не желал, ничего не хотел, кроме ее… Если пылкое упоение недавнего блаженства владело вполне его чувствами, его страстями, то не менее того наслаждался он другою, высшею отрадою — разделять свои мысли, свои думы, всю душу свою, с существом, столь ему сродным, что оно казалось ему вторым и лучшим его я. Это духовное соединение, умножающее существование каждого из двух, сливая их обоих вместе, еще более сближало двух счастливцев, и, расставаясь каждый вечер, после нескольких часов, проведенных в неумолкаемом обмене всех их помыслов и ощущений, им казалось невозможным разрознить свои души и сердца. Их души спаялись в огне вечно пылающей страсти, самая короткая разлука была им мучительна. Марина, как женщина, сильнее и живее ощущала это впечатление; однако и Борису минута расставания каждый раз была, тяжелой необходимостью. Несколько раз прощался он с нею, несколько раз возвращался, опять садился у ног ее, опять прижимал ее страстно к своему сердцу, как будто в век не хотел и не мог с ней разлучиться; доходил до дверей — и вновь вспоминал, что оставалось что-то ей досказать; жадно ловил еще взор, еще слово, еще ласку, и наконец, решившись уйти, отрывался от нее как безумный, в чаду благополучия, превышающего силы человеческие, с сердцем, равно томимым воспоминанием и надеждою!
Но дома ожидала его иная жизнь, другой мир. Но переступя порог родительского крова, молодой человек был как бы облит вдруг льдом с головы до ног, и боязнь ожидаемых истязаний поглощала мало-помалу его радость, его светлую мечту о милом завтра, о новой встрече. Входя в чинную гостиную своей матери, где зеленый штоф мрачно и резко оттенял золоченые рамы дедовских портретов и не менее сухие лица раздосадованных родителей, Борис чувствовал себя обданным скукою и скованным оцепененьем. Он перерождался; он отталкивал от себя откровенность и простодушие, чтоб принимать вид холодно-спокойный, чтоб войти в роль строгого бесстрастия. Вместо улыбки, вместо привета его ожидали едкие вопросы, колкие намеки, недоброжелательство, очевидное и еще более ощутительное в каждом слове, в каждом взоре, в каждом движении. В семействах первая любовь молодого человека вменяется ему в какое-то преступление против самой семейственности: та, которую он любит, если она не очень блистательная и богатая невеста, становится общим врагом, страшилищем, о котором и слышать никто не хочет, предметом ежечасных раздоров и камнем преткновения домашнего мира, как бы возвышенна и трогательна ни была любовь ею чувствуемая и любовь ею внушаемая.
Борис, обожаемый и балованный до той поры, не мог забыть прежней ласки и прежнего пристрастия своего семейства. Его кроткая и любящая натура прощала оскорбления и помнила только добро. Он говорил себе, что его родные заблуждаются, и довольствовался тем, что избегал всех поводов и случаев к возобновлению споров, но не уступая им ни на шаг в глубине и тайне своего сердца и думая, что этого довольно для невредимости его любви. «И овцы целы, и волки сыты» была обыкновенная его поговорка самому себе, когда он вырывался из средины домашнего круга, успев отвратить расспросы и догадки об его отсутствии и употреблении дня. Выигранный вечер, промежуток спокойствия казались ему значительною победою, и он радостно и восторженно предавался мечтам о своей Марине, о своем благополучии, пока в гостиной против них и против него составлялись новые заговоры.
К Ухманским езжало много коротких знакомых. У старших барышень были свои ровесницы — зрелые и перезрелые девицы, подобно им не вышедшие замуж за неимением женихов, или дамы, уже отцветавшие и потому готовые гнать и ненавидеть всех дам цветущих и завидуемых, в числе и главе коих была всюду превозносимая Марина Ненская. В свете, на каждом шагу, и между самыми безвредными, благонамеренными существами, беспрестанно возобновляется история того афинского обывателя, который, не знавши Аристида, хотел его изгнания, потому что, говорил он, — «скучно слушать, как все хвалят этого Аристида». Похвалы и внимание, расточаемые кому-нибудь, доставляют ему тысячи врагов, которые и в глаза его не видали. Оттого у бедной Ненской было так много врагов и оттого все приятельницы старших Ухманских с такою радостию принимали и повторяли, разумеется преувеличивая их, жалобы на Марину, издыхаемые сестрами Бориса. Скоро в этом кругу и во всех прочих к нему примыкавших не было другого разговора, как про бесстыдную связь и гнусные проделки Марины с Ухманским, и счастливая женщина, хранящая свою тайну, как заветный клад, не дающая ни малейшего повода к подозрениям и пересудам, была оглашена, растерзана и посрамлена злоязычием прежде, нежели она успела спросить себя, откуда падало на ее голову такое раздражение всех злословий и клевет.
Откуда?..
Разумеется, из того самого дома и семейства, где всего более должны были щадить и оберегать ее, если бы согласные и примерные семейства понимали, что значат и чего требуют взаимные отношения чести и дружбы между родными!
Когда шум был произведен и всеобщее восстание праздного злоречия, ядовитой зависти и притворного смиренномудрия успело уже помрачить славу и имя Марины, Ухманские стали упрекать Бориса в безнравственности Ненской, допустившей про себя такую молву, и добродетельное отчаяние их вышло из меры. Им было и стыдно и страшно за Бориса…
Если бы он совершил воровство или фальшивый вексель и Марина бы ему помогала, то нельзя было бы более огорчаться и более кричать оскорбленному и обесчещенному семейству!.. А между тем, ни мать, ни сестры Бориса не были злыми или вовсе бесчувственными созданиями. Нет, напротив, они были из числа так называемых bonnes personnes, добрых особ, но эти-то именно bonnes personnes и делают, и причиняют всякое зло и всякий беспорядок в свете, то языком своим, то своею страстию и привычкою мешаться в чужие дела, заниматься всегда чужими тайнами. Мелочность, щепетильность, ограниченность их сосредоточивают их в пеленах собственных, тесных понятий; скудные сердцем, недостаточные умом, они все судят на свой лад, все измеряют на свой аршин, не хотят понять ничего общечеловеческого и гонят с жестокою нетерпимостию все то, чего не понимают.
Борису становилось с каждым днем все труднее согласовать свою любовь с домашним спокойствием и родственными отношениями. Каждая минута его счастия продавалась ему теперь ценою бессчетных неприятностей и препятствий. Чаша радостей его была упоительна и сладка по-прежнему, но горечь оставалась на дне ее и отравляла жаднопиющие уста… Взор его стал омрачаться, и прежняя задумчивость одинокой поры его жизни показывалась по временам на его отуманенном челе. Марина замечала, и страдание все более и более вкрадывалось в ее душу, которая только просила покоя и забвения от людей, чтоб наслаждаться жизнию, для которой природа дала ей любовь, страсть, силу и молодость.
В таком положении находились они друг перед другом и оба вместе перед светом, Борис Ухманский и Марина Ненская, когда канун Нового года доставил новый случай требовательности семейству Борисову и принес еще обманутую надежду и грустный недочет той, которую свет еще не переставал так ошибочно именовать счастливой женщиной.
VI
правитьМарина, перестав писать свой дневник, — привычка большей части пылких и восторженных женщин, которые не хотят или не находят себе поверенных по душе, а между тем чувствуют потребность и необходимость высказаться, излить в словах чувства и мысли, всегда сильно ими овладевающие, — Марина исполнила свое намерение, помолилась, не без слез, легла, но не могла найти ни сна, ни покоя под голубыми штофными занавесками своей богато убранной постели, и встала, чтоб написать записку Борису. Не так давно они расстались, ибо Борис пил чай с нею и поехал домой лишь только к сроку, назначенному матерью, почти в одиннадцать часов, но никогда еще не было ей так мучительно-грустно без него. Так называемые праздничные дни имеют всегда это влияние на людей, слишком щедро одаренных способностию и пониманием счастия, когда это счастие бежит от них и не дается их упорному преследованию. Будни проходят как могут, так себе, а если неудачи знаменуют их для нас, то они кажутся нам в порядке вещей и подходящими под общее правило человеческих предположений, изменяемых и расстраиваемых расположениями судьбы. Но когда все около нас радуется или почитается радующимся, торжествуя день какого-нибудь общего праздника, особенно из тех, которые и в церкви и внутри семейств искони избираются на исполнение обрядов, полных какого-то мистического и религиозного веселия, впечатление которого неизгладимо врезывается в память и воображение наше с самого детства, каково Рождество, Новый год, Светлая Пасха, — когда мы собирались, готовились участвовать в общей радости, — и вдруг непредвиденная печаль омрачит наше сердце, разрушит наши надежды и желания, тогда вдвое, во сто раз больнее нам наше горе и оно увеличивается тем веселием, которому другие предаются в глазах наших. Как ни ослабли предания и как ни изглаживаются обычаи семейных праздников в обществе высшего круга, однако их внешняя сторона еще уцелела, по крайней мере в отношении к двум главным торжествам христианского года и к возобновлению самого года: большинство обменивает поздравления и желания по принятому обычаю, без искренности и убеждения; но для некоторых иначе устроенных и настроенных исключений эти взаимные поздравления, эти обеты, эти желания полны еще таинственного смысла, умилительного значения. Они любят видеть себя окруженными всем тем, что им дорого; они желают слышать любимый или родной голос, говорящий им условное приветствие, под которым их собственная мысль доискивается чего-нибудь лучшего и полнейшего. Им особенно нужно, им сладко, при таинственном трепете, возникающем в них в заветную минуту возобновления какого-нибудь ежегодного торжества, благодарить Провидение за прошедшее и настоящее, и вместе увериться в будущем, покоя свой взор на предметах их любви и дружбы. Без этого общения одиночество чувствительнее отзывается в пустоте около них — и боязнь неведомого врывается в их души, грозя всем тем, что может случиться и горестного и несчастного в их судьбе. Марина была совершенно такого расположения и таких свойств: быть может, воображение, быть может, суеверие преувеличивало в вечер 31 декабря ее чувствительность и раздражительность. Оставаться одной, когда она надеялась, что Борис проведет целый вечер с нею и вместе с нею встретит первый год, рождающийся над их любовью, казалось ей так невероятно, неестественно и странно, что она была взволнована и расстроена, как настоящею продолжительною разлукою. Но в записке к нему она умерила выражение грустных чувств своих, она не хотела, чтоб слова ее подразумевали и тень упрека, она только посылала ему благословения, ласки и кончала светлым упованием на радостное свиданье в следующий день.
Записка должна была быть подана Борису утром, в ту самую минуту, как он проснется. Марина хотела, чтоб ее привет был первым, который встретит ее возлюбленного в тот день.
На следующее утро, лишь только зимнее, морозное утро слегка подернуло небосклон светло-розовым сияньем, Марина проснулась, и мысли ее вмиг возвратились к тому предмету, к той думе, которые последние занимали их накануне и на которых они остановились, когда она задремала. Но следы грусти ее изгладились вместе с мраком полуночи и неразлучными с ним страхом, томлением. Надежда светилась в ее взорах, когда молодая женщина, небрежно набросив на плечи розовый кашемировый пеньюар, подошла к зеркалу своему и увидала в нем свое милое лицо, свою блистательную красоту. Надежда еще громче заговорила в ее груди, когда ей подали записку от Бориса.
«Друг мой, — писал он, — прости мне огорчение, которое я так невольно причинил тебе вчера и которое я сам разделял с тобою. Если б ты могла прочитать в моем сердце и видеть, как грустно, как скучно было мне без тебя! Первая мысль моя, когда пробило двенадцать часов, и первый бокал шампанского были тебе посвящены! Да разве ты этого не знаешь, моя Марина? разве ты не убеждена в том, что ты и только ты одна — все для меня: и жизнь, и счастье, и любовь, и вечная, не покидающая меня мечта?.. Вчера надо забыть, и для того сегодня видеться как можно долее и быть как можно счастливее. Так как ни ты, ни я не можем располагать собою во время обеда, и оба должны быть каждый с своими: я — дома, ты — у твоего батюшки, то проведем вместе целое утро. Кажется, ты сбиралась ехать с поздравительными визитами по всем тетушкам?.. Пожертвуя мне ими, останься дома; я постараюсь приехать как можно раньше, лишь только позавтракаю с родными. До свиданья, мой светлый ангел! Жди меня, я последую этой записке!
P. S. A покуда тысячу раз целую розовые кончики твоих крошечных пальчиков и носок твоего башмачка, если ты позволишь!»
Улыбка пробежала по лицу Марины, и она начала торопиться своим туалетом. Она собиралась к обедне и велела уж было заложить себе карету. Но отдумала, боясь, что она опоздает возвратиться и что Борис приедет без нее. Карету велено отложить, и Марина, жалуясь на головную боль, объявила горничным, что она боится простуды и не поедет утром с визитами. «Лучше отдохну, — говорила она, — и соберусь с силами, чтоб ехать кушать к папеньке». И затем всем девушкам позволено идти со двора, а швейцару послан приказ никого не принимать, кто б ни приехал ее поздравлять с Новым годом.
— А если будут кто-нибудь из своих?..
— Кому же быть? Папенька при дворе, потом принимает своих подчиненных; тетушка тоже… Кроме них, я никого не хочу видеть!
— А если… заедут., кто-нибудь из ежедневных?..
— Отказывать решительно всем, — я нездорова!.. Однако… да!.. если нечаянно будет… Борис Михайлович Ухманский… и привезет мне книжку или газеты… то их просить… на минуту!.. я буду в своем кабинете.
И Марина, отдавая эти противоположные приказания робким и нетвердым голосом, покраснела до того, что еще более растерялась и отвернулась, притворясь, что ищет чего-то в картоне лент, ею перерытом вверх дном.
Знает ли хоть один из мужчин, всегда готовых утверждать, что женщины не умеют любить, — знает ли, чего стоит и каких усилий требует от них, от бедных этих женщин, малейшая подробность, самое малозначительное обстоятельство их жизни, когда они хотят устроить ее для беспрепятственного служения своей любви и должны ежеминутно хитрить, лгать, притворяться, обманывать горничных (что редко, однако, удается!), усыплять подозрения слуг и при том сохранять всегда и достоинство женщины, и гордость госпожи?.. Понимают ли они, независимые и свободные, как неловко, как трудно, при теперешних условиях домашней жизни в известном слое общества, ограждать себя и от докучливых, и от любопытных, словом, от друга и недруга?.. Измененная привычка, переиначенный приказ, полученное или отправленное письмо, все это подает повод прислуге к неисчислимым и почти всегда верным догадкам, все это служит им истолкованием, комментарием барских действий и даже дел. А легкое содрогание голоса, а вспыхнувший румянец на лице, а улыбка, а досада, а всякое мановение барыни, разве они не подмечены, не ловятся налету, не толкуются и не переводятся любопытною и часто враждебно расположенною челядью?.. Разве все это не составляет хотя слабой, но ежеминутно выплачиваемой пошлины, которою окупается всякая любовь и всякая радость светских женщин.
Марина обновила изящный и нарядный négligé, который был придуман как нельзя лучше, чтоб возвысить восточный и вместе южный тип ее красоты, и пошла с радостным сердцем и легкой поступью ожидать приезда Бориса.
В первой части ее ожидания она сидела у камина, то играя потухающим пламенем сожженного угля, то подбавляя топлива, потому что он любил, приезжая с мороза, находить у нее яркий огонь и отрадно живительную теплоту. Беспрестанно раздававшийся звонок в сенях и шаги, поднимавшиеся по мраморной лестнице, заставляли ее вздрагивать и вставать с места; она подбегала к дверям, думая встретить его, но узнавала походку слуги и не хотя, чтоб кто-нибудь видел ее нетерпение, поспешно возвращалась к своему месту, чтоб получить каждый раз визитные карточки и доклад о приезжавших и неприятных поздравителях. На следующий час Марина не утерпела, оставила камин и села к окну, чтоб видеть издали на улице знакомые сани. Но время шло, улица все более оживлялась — он все не ехал!.. Сердце ожидающей женщины билось уж не одним радостным, нетерпеливым волнением: беспокойство и болезненное чувство, похожее на сожаление, начинали примешиваться к ее светлым надеждам. Праздник и веселое влияние прекрасной погоды, несмотря на легкий мороз, вызывали на улицу многочисленную толпу всех сословий и состояний, и довольные лица беспрестанно мелькали мимо безмолвных окон и блуждающих взоров одинокой затворницы. Кареты неслись стремглав, наполненные нарядными шляпами, с виду новыми и только что с иголочки, и под этими шляпками улыбались беззаботно щеголихи, перебирая крошечные записные книжечки, полные визитных билетов. Сани скользили, мча военных в полной парадной форме, с блестящими киверами и развевающимися султанами. Но если издали слышалея по отвердевшему снегу мерный топот гордого рысака и показывалась высокая круглая шляпа над темно-синим плащем с меховым воротником, Марина приподымалась и вглядывалась, будто стараясь поскорее уловить ожидаемое сходство, желанные черты… Но мимо, мимо пролетали сани, и это опять был не он… а его все не было и не бывало!.. Тут стали ее тревожить и мучить разные догадки, довольно правдоподобные чтоб взволновать душу и не столь готовую для таких впечатлений: что если случилось с Борисом какое-нибудь несчастье, слишком обыкновешнное в такие дни, когда все улицы кипят народом и экипажами, и легко зацепить, задеть, сломать, повалить легкие сани вместе с ездоком?.. Лошадь его горяча и молода: что, если она понесла, сломала сани, опрокинула Бориса?.. Он, может быть, ушиблен… убит… Ведь всякое несчастья возможно, особенно когда его не ожидают… Ведь так часто случается слышать о подобных приключениях!.. И замирая боязнию, она вскакивала, чтоб позвать, спросить, послать к нему, но рассуждение ее удерживало и она останавливалась перед опасением возбудить неуместные шутки и догадки своей прислуги… Между тем испытание продолжалось, и каждая минута его усугубляла. На Марине уж лица не было: она дрожала, кровь приливала ей то к неровно бьющемуся сердцу, то к горячей голове… Часы пробили сперва два… потом половину, скоро три… и наконец половину четвертого… Начинало смеркаться, потемнело, улица пустела, пешеходы и экипажи редели… Уж горничная Марины пришла сказать, что она вернулась и успела все приготовить для одеванья. Уж внизу начинали суетиться, освещая подъезд и лестницу и поговаривая о карете для барыни; уж она сама, утомленная и недвижная, покидала окно в немой безнадежности, как вдруг улица снова оживилась мчавшими санями, и вот они остановились у дома, и вот дверь в сенях с шумом растворилась, поспешные шаги раздались… приблизились, и Борис раскрыл дверь и приподнял ковровую портьеру кабинета. Марина, себя не помня от волнения, бросилась к нему навстречу. Он сжал ее крепко в своих объятиях, расцеловал у ней руки, он казался весел, доволен… «Наконец, — вскричал он, — наконец я тебя вижу, бесценный ангел мой!.. Представь себе, я только что освободился, целое утро спешил к тебе и все не мог! Я думаю, уж слишком два часа?..»
— Два, — проговорила Марина слабым голосом, — два!!. сейчас будет бить четыре!..
— Четыре!.. возможно ли, мой друг?.. Нет, ты ошибаешься; или часы неверны! (он взглянул на севрскую фарфоровую группу, венчающую над камином бронзовый цокль, в котором был вделан циферблат, и сличил его стрелки с своими часами). Ах нет!.. Они идут ровно с моими, как мы их вчера поставили, это я опоздал!.. А ты меня давно ждешь?
— Давно, — с утра! я нарочно к обедне не поехала, никого не принимала, не завтракала…
— Не завтракала! — зачем же так расстроивать все твои привычки?.. это совсем лишнее, моя дорогая!
— Ведь ты писал, что сейчас будешь, вслед за своей запискою, я все ожидала!.. Но ты хочешь курить, ищешь огня?
И снова оживленная и прыткая, как газель (сравнение, приисканное для нее Борисом, по томной красоте и блестящей влажности черных глаз у обеих), она мигом достала спичек, зажгла свечи в двойном подсвечнике на геридоне и подошла к нему с огнем в одной руке и китайским ящичком, полным душистых сигареток, в другой руке. Он поспешил освободить ее от двойной ноши, и только в эту минуту, при ярком сиянии, бросаемом на нее двойным подсвечником, заметил, как она бледна и расстроена.
— Марина, ангел мой, моя возлюбленная, что с тобою?.. что сделалось?.. ради Бога, не скрывай от меня, скажи скорее!
— Что сделалось, Борис? Ничего особенного, но я так измучилась, ожидая тебя!
— Дитя!.. когда ты перестанешь ребячиться и отравлять наше счастье твоим всегдашним беспокойством?.. что тебе было так волноваться, ведь ты знала, что я буду?
— Ты писал, что сейчас, — я поверила, обрадовалась; потом мне стало так больно, так грустно!.. ты знаешь, как для меня невыносимо ожидать!
— Ангел мой, прости меня! это не моя вина, и ты сама в том уверена! Меня задержали; надобно было завтракать с моими; потом приехала вся родня, следовало принимать гостей и поздравления; потом матушка увезла меня с собою к ее старому дяде, моему двоюродному дедушке… нельзя было никак отговариваться!.. я оставил ее там и прискакал к тебе, как сумасшедший. Вот и все!.. Чем же тут огорчаться и мучиться!
И он стал на колени перед нею и успокоивал ее ласками, как мать убаюкивает неугомонное дитя, не замечая, что докуренный кончик его сигаретки упал на край нового платья и зажег его. Но запах гари охватил обоих, и они принялись тушить вспыхнувшую искру. Однако платье было слегка прожжено.
— Ах, Борис, какой неловкий!.. вечно зажжет меня!.. и новое платье!.. Стоило мне так об нем хлопотать!
— Новое? — в самом деле, — и прелестное к тому же!.. Да как оно вам пристало, моя кокетливая красавица! как вы в нем хороши!..
И он осматривал ее с ног до головы с страстным удивлением и вниманием; он любовался противоположностью богатых узоров старинного кружева, из которого был сделан маленький чепчик, слегка наброшенный на ее голову, и черно-синеватого отлива ее густых волос, спускающихся двумя косами вдоль ее продолговатого и нежного лица. Он был в восторге, он улыбался, торжествовал…
А она?..
Она провела пять мучительно длинных часов напрасного ожидания… она выстрадала все, что можно было выстрадать от обманутой надежды, от потерянной радости, от беспокойной неизвестности… Ее душа и сердце были расстроены на весь день… Она не могла себя пересилить, и принимая его ласки со всею благодарностию безумной любви, она все-таки оставалась томна и грустна, как молодая пальма, смятая бурею и не вдруг оживающая под дыханьем благотворно просиявшего дня.
Он заметил. Он стал расспрашивать. Ему больно и досадно было, что его присутствие и ласки не прогоняют тучи, омрачившей многолюбимую.
— Борис, — отвечала она кротко, но твердо, — не допрашивай меня, не утешай и не смейся надо мною! Это не поможет!.. Вы, мужчины, не можете нас понимать, а еще менее с нами равняться. Конечно, мы глупы, мы слабы, мы дети, что так томимся и мучимся тем, что для вас кажется и остается безделицами. Но разве мы радуемся, что нас Бог такими создал? разве мы добровольно поддаемся слишком страстным движениям нашего ненасытного сердца?.. Разве от нас зависит не чувствовать, когда нам чувствуется, не плакать и не терзаться, когда нам больно?.. Вот ты упрекаешь меня теперь, что я задумчива и тосклива: но если бы ты видел меня давеча утром, если бы ты приехал, когда обещал, ты скорей дивился бы моему веселию, моей безумной радости! Ты говоришь, что ты не виноват, что так опоздал, что тебя увезла мать твоя, что тебе также было досадно и грустно; это может быть правда, но тем не менее, мой день, мой Новый год, столь ожидаемый, пропал даром, и покуда ты по крайней мере не замечал хода времени, занимаясь посещениями и роднёю, я просидела тут одна, прождала, промучилась, как души чистилища, всегда ожидающие минуты избавления и всегда обманутые в своей надежде; я пересчитала каждый час, каждые полчаса, каждую четверть; я истощила все силы в этой пытке, чем же она мне заплатится?.. Вот и вчера: я без тебя протосковала целый вечер; от этого я провела дурную ночь… от этого я жаждала сегодняшнего утра, чтоб заменить наш вчера расстроенный вечер, чтоб наглядеться на тебя, наговориться с тобою, и что же вышло… ах! правду сказал тот поэт, который довольно понимал женщин, чтоб вложить в уста одной из них, тоже обманутой в долголелеянной надежде, этот стих, полный для нас значения и уроков:
«On prévoit un plaisir, — c’est un chagrin qu’on a!»1
1 «Предвидят удовольствие, — а огорчение имеют!» (фр.). (Примеч. сост.)
Борис опустил голову и молчал! Чем мог он ответить, чем опровергнуть логику Марины и любви?.. Да, и канун праздника, и самый праздник, все было у них испорчено, отнято; всем пожертвовал он семейству! матери, светским и родственным отношениям, а любимая женщина, а то сердце, которое было ему всех ближе и дороже, он осудил на страдание и томление… почему?
Потому, что Борис был слаб, слаб характером и духом, и не мог противостать ни людям, ни вещам, умевшим его оплести привычкою и предубеждениями.
Эта слабость была его единственным пороком; посмотрим, как умели им воспользоваться, чтоб чрез него действовать на две участи, на два сердца!.. Марине доложили, что карета подана, она отправила Бориса, чтоб сбираться к церемонно-семейному обеду у отца, и они расстались оба грустные, оба печальные, сожалея о двух прекрасных днях, безжалостно украденных у счастья, и не зная, когда удастся им наверстать так глупо утраченное время.
Через несколько дней Борис приехал сказать Марине, что на французском театре дают скоро бенефис, замечательный по выбору новой и очень трогательной пьесы, наделавшей много шума в Париже и появляющейся в Петербурге с громкою молвою о ее успехах и несчетных слезах, вызванных ею вместе с лаврами. Борис просил Марину взять ложу для этого представления. Оба редко показывались в этой миленькой, но предательской зале Михайловского театра, где все лица так знакомы друг другу, все места так на виду и наперечет, что нельзя в ней скрыть от общего неумолимого внимания ни взора, ни улыбки, ни поклона, еще менее разговора или встречи слишком занимательной. Марина боялась выставлять на показ волнение, которого она не умела превозмочь в присутствии Бориса, а ездить куда-либо без него, жертвовать несколькими часами, которые она могла провести с ним, казалось ей верхом безумия и не нужного самопожертвования. Но только что она услышала о желании Бориса, она послала за ложею и с ребяческим удовольствием выжидала случая разделить с ним даже театральное впечатление. Он должен был ехать с нею, или, по крайней мере, находиться в ее ложе, а чтоб придать более незначительности его присутствию, она намеревалась пригласить одну из теток своих и двух других кавалеров. Под таким прикрытием, она не опасалась злобных замечаний. Ложи не достали, все были разобраны. Марина предлагала двойную, тройную цену, рассылала по городу десятки записок, употребляла во зло своих друзей, хлопотала, как будто бы дело шло о каком-нибудь важном случае или зрелище, не долженствовавшем более повторяться. Два дня продолжались ее старания, на третий достали ложу, уступленную каким-то спекулянтом за безумные деньги. Марина прыгала от радости, разослала свои приглашения, поехала к Андриё выбирать новую наколку для головы. Наконец, настал желанный день бенефиса. Она не обедала от нетерпения и провела более часа за туалетом, тогда как обыкновенно ей нужно было гораздо менее времени, даже для приготовления к балу. Но зато этот туалет был обдуман и придуман с удивительным искусством, чтоб поразить Бориса при первом взгляде. Иная поэма стоит менее соображений и вдохновений удачно наметанному стихотворцу, чем стоила женщине эта гениальная обстановка ее красоты. Высокий и стройный стан ее терялся в легких и прозрачных сборках белого тарлатана; кружевные волны огибали ее плечи и руки; газ обвивал ее тонкую и немного длинную шею; каскады черных шелковистых длинных буклей падали ей до плеч, а маковка крошечной ее головки была чуть-чуть прикрыта наколкою из сребристой дымки, к боку которой прикалывалась белая лилия, окруженная длинными, изумрудно блестящими листьями: эти цветы, вместе с серебряною бахромою дивной наколки, мастерского каприза Андриё, следовали за изгибами длинных буклей и с ними сбегали живописно вдоль шеи Марины, вплетаясь и впутываясь в кольца волос при малейшем ее движении. Белая атласная мантилья набрасывалась сверх ее наряда, а бирюзовые браслеты окаймляли конец ее перчаток и оттеняли нежную белоснежность ее рук. В общем виде вся эта смесь газа, дымки, серебра, атласа, тарлатана окружала Марину такими неуловимыми отливами разнообразной белизны, что она казалась то воздушной сильфидой, одетой в облако, то ундиной, появляющейся сквозь струи и брызги недосягаемого водопада. Довольная собой и заранее наслаждаясь впечатлением, которое она должна была произвести на него, она спорхнула с лестницы, села в карету и приказала ехать скорее, так сильно горело в ней одно из сладчайших нетерпений жизни, нетерпение женщины, ожидающей страстный взор любимого человека!.. Театр был почти полон, когда она вошла в свою ложу и встретила выразительно восторженные взгляды и немые, но лестные приветы изумления и любопытства сотни глаз, обращенных к ней и рассматривающих ее с видимым наслаждением. Как ни привыкла женщина к подобным торжествам, но все-таки они приносят ей невыразимое, но понятное упоение. И как весело быть предметом всеобщего удивления, когда близок тот, кому жертвуется в приношение весь этот фимиам!..
В ложе уже красовалась Горская, в греческой феске над фальшивыми косами, и за нею, над цитаделью накрахмаленных концов воротничка, высовывалась светло-русая, завитая, бакенбардами окаймленная, но увы, незначительная голова одного из непобедимых львов, разделяющих меж собою первенство моды в гостиных высшего круга. В другом углу ложи находился кавалергард, родственник Марины, но Бориса тут не было. «Он сейчас будет!» — подумала она и уселась прямо лицом к партеру, предоставя старшей в роде и по годам пользоваться лучшим креслом ложи и привилегией облокачиваться на бархатный край ее. Спектакль начинался знаменитою драмою, которую уже играли. Поэтому не было много разговоров меж Мариною и ее приглашенными: все слушали, то есть все, кроме ее! Она притворялась следящей за ходом пьесы, но была занята только своим тайным ожиданием. И вот она считает секунду за секундою, минуту за минутою… вот она поглядывает беспрестанно, но все украдкою, то на стенные часы над аркою, венчающей занавес театра, то на едва зримые часы в готическом кольце на своей руке. Вот она ждет, недоумевает и волнуется разными мучительными догадками и опасениями… А его все нет!., а надо скрывать свое беспокойство, свою тоску, эту безумно-томительную тоску первой любви при ее первых испытаниях!.. надо оставаться спокойной, даже веселой, разговаривать, отвечать на вопросы, которых лихорадка души не дает ни расслышать, ни понять; надо обмениваться пустыми приветами, или замечаниями о пьесе, которой ни единого слова отсутствующая мысль не схватила.
Первое действие драмы кончилось — Борис не являлся!.. Началось второе, тоже кончилось — его все не было!.. Настало третье действие и десятый час, у Марины затемнело в глазах, она перестала дышать и готова была упасть в обморок от грозы, в сердце и груди ее свирепствовавшей незаметно для ее спутников, как вдруг один из них, взглянув на литерную ложу против них, узнал там все семейство Ухманских и Бориса между ними, держащего в руке огромную зрительную трубку своей матери… Марина вздрогнула при этом имени и известии, как будто молния упала и разразилась у ног ее. Да, это точно был он, Борис… которого она так ожидала, которому так радовалась, для которого собственно поехала, для которого наряжалась и была прелестна!.. Он ее обманул!.. О! нет, нет!.. Верно, он не виноват, верно, он не добровольно пожертвовал этим свиданием, ею, их взаимною радостью… Но разве он не мог, не должен был устоять против всех стараний удалить его от нее?.. Разве она сама согласилась бы для кого или чего-нибудь в мире изменить их распоряжения, не сдержать данного ему слова?.. Разве вся сила, вся воля, вся энергия и страстность любви должны быть уделом одной женщины?.. Разве он затем ее полюбил, чтобы всегда и везде жертвовать ею прочим привязанностям своего сердца?.. Ад кипел в душе бедной женщины: она играла веером и продолжала беседовать с своими кавалерами…
Борис издали глядел на нее так грустно… так нежно!.. Дома она нашла записку, в которой он умолял ее простить его. Мать нечаянно объявила после обеда, что у нее есть ложа, но нет кавалера и Борис должен был ее сопровождать!
VII
правитьТак всегда случалось!.. Когда между Борисом и Мариною было условлено свидание, когда она ждала его дома, когда должна была найти в театре или встретить на бале, всегда какое-нибудь непредвиденное, но его семьею устроенное, обстоятельство разрушало все соображения и приготовления двух любящихся. Борис, желая только уберечь безопасность своей любви, не подвергая ее слишком решительным нападениям родителей, Борис страдал от таких помешательств, но переносил их и жертвовал часами и днями, чтоб отстоять безопасность нескольких лет, как он полагал. Он не рассуждал о том, что часы и дни составляют настоящее и что это настоящее и есть жизнь, тогда как будущее, неверное, неведомое будущее никому не принадлежит и никем не может быть упрочено, а потому и не стоит таких жертв. Он не рассуждал, что жизнь и молодость бегут от нас… что счастье крылато, как сама любовь, а потому надо держать их крепко, когда они у нас в руках, и дорожить каждой минутой, ими дарованной. Он хотел помирить любовь с уставом светской мудрости, заставить их ужиться ладно и согласно, продолжать в одно время и прекрасный роман своего сердца и вседневно положительную жизнь семьянина… Но понимал он, что эти две противоположности несовместимы и что, рано или поздно, одна из двух побеждает и вытесняет другую?.. Марина, решительнее его и самостоятельнее, была крепка и тверда теперь в своей любви, как прежде в своем сопротивлении. Жизнь ее сосредоточилась в этой страсти, в этом чувстве: она ими дышала, и ими только могла и страдать и блаженствовать. Но пылкость и искренность ее тем более были уязвлены этими мелкими, но ежедневно повторяемыми булавочными ранами, которыми осыпали ее со всех сторон. Раздражительность возрастала в ней вместе с тайным, но непримиримым и горьким негодованием, которое возбуждали в ней происки и проделки Ухманских. Мало-помалу она узнала, сколько они ей вредили в общем мнении. Приятельские языки довели до слуха ее все толки, все клеветы, против нее распространяемые. Она пожимала плечами и презрительно улыбалась, когда узнавала новые нелепости, распускаемые и другом и недругом про нее и Бориса, про чистую их любовь, про счастье, таимое так тщательно и строго ее пугливою скромностью. Но потом, когда восстание против нее завербовало не только праздную болтливость незнакомых ей людей, но даже тех, на которых она полагалась, как на защитников своих, когда те, которые назывались ее друзьями, стали тоже пересказывать напраслины на ее счет и перетолковывать каждое ее слово, каждый шаг ее, чтоб находить новые поводы к ее обвинению, она рассердилась на свет, для нее столь враждебный, и начала понемногу от него удаляться. Это была большая с ее стороны ошибка. Отступите перед недоброжелательством и злобою света, обнаружьте только слабость и несмелость, и вся стая завистников и клеветников бросится на вас и будет рвать вас на клочки! Марине следовало открыть свой дом, назначить три-четыре праздника на зиму, пококетничать с двумя-тремя посланниками и секретарями разных миссий, и в неделю все общество было бы снова у ног ее и прославляло бы снова свою богиню красоты и ума. Но она слишком углубилась в жизнь сердца, чтоб предаваться расчетам необходимого в свете макиавеллизма, и потому она потеряла позицию, которую не хотела защищать. Разрыв меж ею и обществом становился ежедневно непримиримее и громче. Она почти перестала выезжать к своим знакомым и принимать их к себе. Про нее уже не злословили, а кричали, на нее не клеветали, а вопияли!.. Она была обречена светскому осуждению, как будто совершила какое-нибудь ужасное преступление. Но тем сильнее, тем более привязывалась она к Борису и к своей любви; в них видела она вознаграждение за все и за всех!..
Графиня Текла в это время уехала в свои поместья. С нею и в ней Марина потеряла единственный голос, который не убоялся бы за нее вступиться и оправдать. Графиня Текла, пользуясь своим особенным положением в свете, никого не боялась и ни в ком не искала, потому что ни в ком не имела нужды. Никаких женских слабостей ей не могли приписать, и потому, защищая другую женщину, она не казалась бы отстаивающей свое собственное дело ради круговой поруки. Но ее уже не было в Петербурге, когда тучи стали сбираться над одинокой головой счастливой женщины. Скажите, кому мешало, кому вредило это счастье, тихое и пристойное, от которого не страдал даже так называемый муж, который своим отъездом, своим равнодушием сам отказался от молодой жены, ему чужой по всему?.. Скажите, за кого, за что так грозно ополчалось наше строгое, благочинное общество, которое терпит так много соблазнительных историй, так много шумных, непристойных связей и разгульных огласок в своем кругу?.. Почему на Марине взыскивалось так нравственно то, что прощается так легко другим женщинам, давно отбросившим женский стыд и уважение собственного достоинства?.. Не потому ли, что самолюбие массы скорей потворствует явному разврату, чем примерам исключительной любви, от которых оно не может выиграть ни сравнения, выгодного для себя, ни надежды наследовать мимолетное наслаждение, всем доступное и всем возможное?.. Не потому ли, что женщина, которая шалит, дает залог против себя всем мужчинам и чрез сравнение с собою возвышает добродетель прочих женщин.
Ухманские, видя, что в течение почти двух лет любовь Бориса к Марине не только не ослабла, но еще усилилась и возросла, возбуждаемая привычкою счастья, столь восторженного и столь полного, — Ухманские принялись за новую попытку. Они вознамерились женить Бориса…
Ухманские положили, что лишь женитьба вырвет Бориса из власти Марины, и стали усердно искать ему невесту.
Разумеется, что она должна была быть богата, пригожа, не столько из знатного рода, сколько принадлежащая семейству в ходу, значительному по местам, связям и влиянию своему в обществе.
Более от нее не потребовалось, — да и к чему?.. что еще нужно женщине, чтоб составить полное счастье рассудительного человека?
Разумеется еще, что Борис ничего не знал об этом новом заговоре и что ему последнему должны были объявить о его успехе, предоставляя силе и власти святых родственных обязанностей убедить его под конец принять эту невесту, о которой столь многие за него хлопотали.
Отец Бориса, сам старик Ухманский, не был в числе домашнего совета, решившего так беспрекословно участь молодого человека.. Он слишком любил сына и слишком желал его личного счастья, чтоб хотеть мешать ему в этом счастье и жертвовать им из видов и расчетов семейной политики. Лишь бы Борис его приходил к нему веселый и довольный, лишь бы он мог любоваться улыбкою своего любимца и знать, что ему хорошо, — старик, по нраву или по старости перешедший за черту светского честолюбия и светских понятий о благоустройстве жизни вообще, старик не желал ничего для своего единственного сына и не соблазнялся за него никакими выгодами или приманками блеска и богатства. Беспрестанно возбуждаемый и вооружаемый против Марины, он не только не ненавидел ее, но бессознательно, хотя тайно, привык издали видеть в ней причину счастья Бориса, за что любил ее и был ей благодарен в душе. Но слабый и хилый, непривыкший спорить с женою, всегда им повелевающей, он скрывал свои чувства и только втайне справлялся о всем, что относилось к Борису, что Борис делал, думал, чем был доволен или нет. Поверенный и собеседник его был добрый Вейссе, наставник Бориса, проживавший в доме и по-прежнему полный отцовской любви к своему бывшему питомцу. Вейссе, понимавший человека, досозданного им, и знавший ему цену, не без страха видел Бориса сначала поглощенного светом, а потом женщиною. Он боялся, чтоб то и другое влияние разлагательно не подействовало на его прекрасную душу и светлый ум; боялся тем более, что ему известна была мягкость характера, от которой он не мог избавить своего питомца. Но когда он увидел, что любимая женщина благотворно наполняет жизнь и сердце Бориса, не уничтожая, а напротив поддерживая и возвышая в нем все его качества, — воспитатель почувствовал сам нечто вроде любви к незнакомой, но уже дорогой ему Марине. Он стал искать встречи с нею, ей неведомо и незаметно. Представиться блестящей и знатной законодательнице высшего общества скромный немец не дерзал, да и не желал. Он знал за собой такую робость, которая не допустила бы его явиться Марине в настоящем своем виде, и не хотел показаться ей не в свою пользу. К тому же он совестился говорить об ней с Борисом, расспрашивать его. Но любопытство его сумело найти случай; он разузнавал, куда Борис едет, и уверенный, что каждый выезд влюбленного должен иметь непременною целью встречу с предметом любви, когда Вейссе слышал, что Борис собирается в театр, концерт или в какое-нибудь место публичного увеселения, он отправлялся за ним и не спрашивая никого об Ненской, сам узнал ее в толпе петербургских красавиц, по соображениям своим и внутреннему сочувствию к вкусу своего питомца. С тех пор добрый Вейссе часто находился на дороге Марины, — издалека узнавал ее карету, ее ливрею, старался обогнать на улице, чтоб только взглянуть на ее чудную и симпатичную красоту, доставал такое кресло в театре, из которого виднее была ее ложа, и восхищался Мариною не менее самого ее обожателя.
После таких похождений Вейссе являлся к старику Ухманскому, описывал ему Борисову красавицу, хвалил ее наряды, превозносил ее грацию и миловидность, заочно влюблял в нее старика, — и они проводили целые вечера в таких разговорах. Ухманский слушал, улыбаясь, эти рассказы о сердечном выборе обожаемого сына, потирал руки, расхаживал — и обыкновенно кончал тем, что велит поплотнее затворить дверь, и примется сам описывать своему собеседнику приключения своей собственной молодости, свои успехи, свои любовные шалости и непременно заставит покраснеть целомудренного ученого, представляя ему картины нравов тогдашнего времени, времени, когда любовью называлось легкокрылое удовольствие.
Итак, покуда в зеленой гостиной г-жи Ухманской не было более приятного занятия, как бранить Ненскую и советоваться о средстве поссорить ее с Борисом, внизу, в теплой и тихой спальне хозяина дома, два союзника, незнакомые Марине, восхищались прелестною женщиною и торжествовали за Бориса при мысли, что он ею любим.
И однажды, когда в зеленой гостиной, не заметя присутствия немца, или вовсе не почитая нужным от него остерегаться, барышни Ухманские усердно перебирали всех невест петербургских и остановились на двух княжнах В…, как на тех, которых они преимущественно желали себе в невестки, Вейссе, нечаянно приподнявший голову при имени Бориса, вслушался, догадался, понял и, всплеснув руками, побежал прямо к своему воспитаннику, к которому он имел доступ во всякое время и с которым сохранил прежнюю свободу говорить обо всем, до него касающемся, кроме только Марины.
— Берегитесь! — закричал просто оторопевший от испуга Вейссе, — берегитесь, — вас хотят женить!
— Меня?.. — отвечал Борис с величайшим удивлением, — меня?., а кто и на ком?..
— Ваша матушка, ваши сестрицы!.. они сейчас говорили, что за княжнами В. будет дано по три тысячи душ, да еще много денег, и что они для нас прекрасные невесты…
— Прекрасные, может быть, — сказал равнодушно Борис, — но жаль только, что старшая рыжа, а меньшая кривобока; впрочем, мне до этого дела нет, — и без меня вероятно найдутся многие, кому эти недостатки не помешают за них свататься!
— Так вы не согласитесь?..
— Никогда и ни за что в мире!
Восхищенный, теряя голову от радости, Вейссе схватил обе руки своего воспитанника, сжимал их, благодарил его…
— За что же? — спрашивал тот изумленный.
Вейссе запнулся. Он не знал, как выразить свои мысли и свои чувства. Бедный поэт в душе, недоступный положительной премудрости века, немец имел о любви такое же превыспренное понятие, как и о женщинах: для него изменить своей любви, отречься от нее, было бы таким же ужасным преступлением, как бежать с поля сражения или не сдержать данной присяги. Он любил видеть в Борисе нового Макса Пиколомини, другого Дон Карлоса в любви; ему прискорбно было бы отказаться от этих сравнений, если б молодой герой действительного романа в своей жизни не умел бы сохранить рыцарской верности к своей даме… Во-вторых, Вейссе, много и долго наблюдавший за женщинами в гостиной Ухманских, не находил ни одной, кроме Марины, которая казалась бы ему достойною всей любви его воспитанника. Успокоенный, он отправился в свою комнату, к своим любезным книгам.
Но это неожиданное открытие невинного Вейссе предостерегло Бориса и дало ему средство отклонить разные попытки, скоро после того предпринятые в его семействе, чтоб сблизить его с княжнами В. Когда ему стали яснее намекать о женитьбе, он отвечал, точно так же, как немцу, и резкая откровенность его слов лишила его сестер всякой надежды когда-либо его уговорить, так неизлечима показалась им антипатия брата к богатым и некрасивым невестам.
Это обстоятельство дало несколько месяцев роздыха двум любящим. Зима кончилась благополучно. На лето Ухманская должна была везти на воды двух младших своих дочерей, которых бледность и несвежесть сокрушали ее материнское самолюбие. Хотя она и старалась уверить всех и себя вместе с прочими, что они больны к росту, но эта отчаянная уловка никого не обманывала и нисколько не помогала. Разве весь город не знал давно, что в лета ее девочек растут только заботы и неудовольствия непристроенных и почти безнадежных кандидаток на супружество?.. Она повезла их купать в минеральных водах и взяла тоже с собой двух старших, уже нечаявших ничего от всех вод и источников мира, которые не обладают чудными свойствами молодящего фонтана Жуванского. Старик Ухманский остался на руках Бориса и Вейссе, и все трое переехали на дачу.
Соседкою их, как и в прежние два лета, была Марина Ненская.
Волшебно и быстро пронеслась эта пора возобновленья для всей природы, а вместе для счастья Марины и Бориса. Никто не мешал им, никто не разлучал их. Не придумывали ежедневно и ежечасно средства расстроивать все их намерения. Они вполне наслаждались этою дачною жизнью, которая или так приятна и удобна, когда проводится в хорошем соседстве, с людьми нам симпатичными, или так нестерпимо несносна, когда ее портит соседство людей недоброжелательных и ежеминутное, неизбежное сообщение с нелюбезными, любопытными, праздными и по несчастию знакомыми докучателями. На даче, где жилища обыкновенно похожи на карточные домики, где жизнь каждого на виду, где близость позволяет всякому видеть, что делается у других, где нет средства не принять даже тех, кого зимою в свою переднюю не допускают, на даче блаженствуют, или мучатся, смотря по стечению обстоятельств. Борис и его прекрасная соседка вполне блаженствовали. Они видались с утра до вечера, разделяли все занятия, все удовольствия, все прогулки один другого. Присутствие мадам Боваль, этого бессменного ординарца, приставленного к себе светобоязнию Марины, как отвод от замечаний и толков, позволяло им кататься вместе на лодке в ясные вечера, ходить слушать музыку в иллюминованных садах или разъезжать в низком ландо от сумерек до восхода месяца и звезд, в эти часы, когда самые прозаические люди, самые отчаянные говоруны чувствуют наитие какой-то ленивой, полной дум молчаливости, когда не хочется ни заниматься делом, ни предаваться беседе, но хочется только впивать в себя прохладу летнего воздуха, наслаждаться вечною красотою мироздания, дышать, созерцать и забываться, утопая в лени и неге общего успокоения всей природы. И если самые равнодушные, самые положительные люди не изъяты из-под влияния этого общего ощущения, то как сильно должно оно быть в душах и сердцах двух молодых, поэтических и влюбленных счастливцев!..
Старик Ухманский и Вейссе, предоставленные тоже полной свободе отъездом женской половины семейства, пользовались соседством и случаем, следовали за неразлучными, любовались Мариною и наконец познакомились с нею. Тогда все вместе, чувствуя, но не выражая симпатическую власть, их сближавшую, зажили в согласии и радости дружеских отношений, легко объясняемых соседством и загородной свободой. Тайные обожатели Марины, столь преданные ей и столь мало требующие от нее, довольны были, когда им удавалось сопутствовать ей на прогулке, пить чай на ее балконе, слушать ее, когда она играла на фортепьянах, когда пела с Борисом и сливала мягкий и страстный контральто своего голоса с звучным его баритоном. Неизданная любовь двух стариков возрастала ежедневно, и Марина сладко улыбалась, примечая ее немое, но верное и искреннее служение. В день ее рождения они сделали ей сюрприз: приготовили иллюминацию, фейерверк, музыку в палисаднике ее дачи. Борис был в упоении: ему казалось, что это счастье никогда не должно кончиться… А Марина?
Она жила как в забытье, в чаду непонятного, но сладчайшего сна, перенесшего ее за пределы земных огорчений и забот, на свободную высоту надзвездных сфер, куда не смели следовать за нею ни помеха, ни оковы действительного мира… Душа ее отверзалась этому блаженству, как распустившийся цветок благотворному дыханию ветерка. Всякий день, просыпаясь, она глядела на солнце, на небо, на землю, где все казалось ей так прекрасно и так чудно благоустроено, и благодарные слезы струились из глаз вполне теперь счастливой женщины.
Волнение и страх, неотвратимые в первые дни такой любви, прекрасной и высокой, но долженствовавшей бояться людей и искать тайны, теперь изгладились в сердце, умиротворенном привычкою. Она быв уверена в Борисе, видела, что никто его у ней не оспаривает, — чего же больше нужно было ей?
Их единодушие, единомыслие, их совершенное сочувствие всегда и во всем так развились под двойным влиянием привычки и короткости, так чудно настроились для полной гармонии, что часто, когда один к двух начинал излагать какое-нибудь мнение, какую-нибудь мысль, у другого они были на языке и готовы выразиться совершенно так же. Случалось, что на двух противоположных концах комнаты оба вдруг отвечали в одно слово на какой-нибудь вопрос, или сами предлагали присутствующим тот же вопрос в одно время. Даже когда каждый из них бывал у себя, и им порознь рассказывали про современное событие, про городскую новость, — и спрашивали, что они об том думают, их первое впечатление всегда было одинаково и сказанное одним непременно выходило точно то же, что с своей стороны говорил другой.
Их самих дивило почти столько же, сколько радовало, это необъяснимое слияние их духовного существа. Они сознавали, что, кроме их воли, было меж ними нечто сильнейшее, связующее их неразрывно и не раздельно.
Такие эры в человеческой жизни не описываются и не рассказываются: слова и выражения земные, столь разнообразные для обозначения всех оттенков горести и скорби, отчаяния и муки, бедны, недостаточны, чтоб в ярких и светлых красках представить полное блаженство и его чудные картины. Даже радость в сердце нашем не столь разнообразна, не столь многосложна, как горе. Счастье звучит однотонно; скорбь может перебегать неисчислимые гаммы человеческих страданий на земле! И недолго длится оно, это земное блаженство, столь несродное, видно, людям, что один вид его возбуждает в них завистливое желание его уничтожить! Недолго длилось и это лето, столь дивно проведенное двумя любящимися. Ранняя северная осень повеяла на него своим холодным дыханием, и оно исчезло без возврата. Сентябрь, столь близкий у нас от живительного мая, выгнал из дач их минутных жителей, оголил от листьев сады и рощи, служившие им кратковременным приютом, и город в несколько дней опять наполнился.
Вернулись мать и сестры Бориса, перевезли его и старика в обновленный, но столь же скучный дом. Марина тоже переехала, — и все пошло по-старому, то худо, то хорошо, то весело и грустно, чаще, однако, худо и грустно!
Ей немало стоило потерять вдруг сладкую привычку видеться беспрестанно с Борисом, начинать с ним утро, вместе завтракая, советоваться о распоряжениях и предположениях на целый день, и кончать вечер далеко за полночь, говоря друг другу до завтра, с восхитительною уверенностью, что это завтра придет, столь же ясное, как нынче, и что никто у них его не отнимет!
Ей казалось странным и противоестественным не обедать с ним, не делить вместе все занятия, все прогулки. Она привязалась к его отцу, к кроткому и верному Вейссе. Ей недоставало их обоих. Ухаживая за стариком, исполняя его маленькие прихоти, когда он желал, чтоб она для него пела или играла с ним в шахматы, она приучилась к его обществу, к его ласковому и почти родственному обращению. Ей казалось, что отец Бориса усвоивал ее себе в дочери своею любовью… Ей казалось, бывая с ним ежедневно; что она принадлежит к его семейству и что эта тихая семейная жизнь служит дополнением ее задушевному счастью. А Вейссе, с скромною ученостью, с своим просвещенным и светлым умом, был для нее таким приятным собеседником, так живо принимал участие в ее разговорах с Борисом!.. Теперь немец продолжал навещать ее, но Ухманского к ней решительно не пускали. Жена и дочери его, узнав, что он видался с нею и как бы потворствовал своим снисхождением ее короткости с Борисом, осыпали его упреками и выговорами, негодовали и сердились и так его окружали присмотром, что он не мог увернуться от них. Зимой же подагра и без того не давала ему выходить из комнаты и покидать кресло. Только изредка мог он посылать Марине, через сына или через Вейссе, букет цветов и нежный поклон, когда знал, что красавица его последних дней сбирается выехать куда-нибудь.
Отложив попечение о княжнах В… Ухманские не вовсе отреклись от надежды и желания женить Бориса. Только, наученные первою неудачею, они взялись теперь за дело умнее — не останавливали своего выбора на рыжеватых или кривобоких наследницах и стали требовать красоты, как необходимого качества для невесты ими желаемой. В эту пору только что появилась на сцену света молоденькая и пригоженькая девушка — дочь графини Эйсберг, знаменитой красавицы, и как за ней объявлялось приданое гораздо значительнее даже состояния забракованных княжен, то к ней устремились помышления и ласкательства сестер и матери Бориса. Известно было, что графиня Эйсберг, не сошедшая еще сама с бального паркета и не кажущая более тридцати лет, намерена сбыть дочь свою с рук, выдав ее замуж как можно скорее, чтоб не иметь возле себя такого бедственного и неопровержимого метрического свидетельства о ее годах. С ней познакомились и заманили в зеленую гостиную, и дело пошло на лад… Девочка была глупа, — глупа как первая элегия 16-тилетнего вздыхателя поэта, обращающегося к луне и деве, — глупа как журнальная острота, глупа, как бывают глупы эти редкие и жалкие натуры, из которых старательное воспитание не может образовать даже обыкновенной светской куколки, лепечущей довольно складный вздор и рассуждающей ловко и мило о тряпках. Такие исключения редки в нашем обществе, но зато, когда они попадаются, то поверьте, что в само жалкой хате глухой деревни вы не найдете ничего приторнее, бесцветнее и ничтожнее великосветской дурочки, которая, существуя отрицательно, знает твердо все, что не должно делать, чего не должно говорить, но зато ровно ничего не делает, не говорит и даже не понимает. Когда в семью вкрадется такой нулек с розовыми щечками и тонкой тальицей, — его скорей вывозят, пока он не утратил свежей приманки нежной молодости, — его скорей пристроивают, пока свет еще не успел догадаться о его пустоте, и только после брака может муж решить задачу о навязанном ему ничтожестве, которое раньше он распознать не мог.
Хорошо еще, когда, как за графиней Ненси, обильное прилагательное может искупить умственную бедность существительного. Такое вознаграждение приемлется с удовольствием, особенно когда ему сопутствуют голубые томно-неясные глазки, белокурые букли, развеваемые, как пух, около овального личика, и вечная улыбка, вылепленная, как из воска, на бледно-карминовых губках. Вся эта нега и сладость, эта жена-варенье могут приятно занять медовый месяц расчетливого новобрачного, — а потом!.. Ведь потом, если они и надоедают, то как легко с ними управиться и как мало места занимает глупая жена в жизни умного мужа!
Борис не подозревал новых ловушек, опять для него подготовленных. Беспечный и спокойный, он раза два был приглашен к графине Эйсберг и просидел, как другие, на ее аристократических и модных вечерах. Ненси подружилась с его меньшими сестрами, бывала у них, приводила в восторг зеленую гостиную, — но он все-таки не догадывался. Свет был дальновиднее его. В городе заговорили о слаживаемой свадьбе Бориса Ухманского и графини Ненси Эйсберг.
В одно утро Марина, снова терзаемая разными неудачами и расстроенными свиданиями, сидела задумчивая и бледная в любимом своем кабинете и держала в руке книгу, которой она не открывала. Ее мысли кружились упорно и безостановочно, как часовая стрелка около мерного круга часов, все около одного и того же предмета — Бориса и их взаимных отношений! — Она была недовольна и расстроена; она чего-то боялась, сама еще не зная почему, но предвидя и предчувствуя, по возобновленным отсутствиям Бориса, что против нее опять работают и восстают в доме его родных.
Вдруг раздался звонок в сенях. Она никого не ожидала и не хотела видеть. Он должен был заехать перед обедом, чтоб сказать ей, может ли или нет провести с нею вечер. Но для него теперь было рано, а внизу было приказано чужих не принимать. Стало быть, — это ее отец, редко ее навещающий, за недосугом, но всегда принимаемый ею с радостью, как существо, любившее ее в свою меру, видевшее ее в свою пору, но никогда ее не огорчавшее, и потому дружественное и приязненное. Марина не привыкла рассчитывать на отца своего, когда ей нужна была опора или отрада, не привыкла делить с ним ни своей скорби, ни своей радости, но она знала, что может быть уверена в неизменности спокойной его привязанности, и не требовала от него более, повторяя свою привычную поговорку, объяснявшую ей многое и многих на белом свете: «Иной любит, как другой не любит!»
На этот раз приехал не он: шум женского шелкового платья и легких женских шагов раздавался в ближней комнате. Удивленная Марина привстала, чтоб посмотреть, кого допустили к ней, когда она запретила принимать, и очутилась перед молодой, прекрасной, но немного изнуренной женщиной, княгиней Л…, подругой ее детства и одной из ее самых коротких знакомок.
— Мэри, — ты это?.. какой приятный сюрприз!.. Я тебя совсем не ожидала…
— Я думаю, не ожидала, когда ты никого пускать не велела; но я насильно к тебе ворвалась, а твои люди не смели меня остановить, хотя им очень того хотелось! Что с тобою? Я тебя сто лет не видала… ты нигде не бываешь!
— Я все не очень здорова… Погода такая дурная…
Приезжая сомнительно покачала головой, села на диван, посадила возле себя Марину, притянула ее к себе за обе руки и стала пристально смотреть ей в глаза. Марина не отворачивалась, не опускала глаза, но душа ее таилась за зеркальною ясностью черных глаз, и заветное чувство, сжившееся с душой ее, не должно было изменить ей, так привыкла она скрываться от всякого постороннего взора и всякой догадки.
— Марина, — со мной не притворяйся!.. Может быть, ты в самом деле не совсем здорова, это бывает, особенно когда приходится терпеть неприятности и горе… (Тут княгиня кашлянула раза два с трудом, как будто что-то теснило ей грудь.) Но кроме того, ты должна быть… расстроена!.. И потому-то я к тебе приехала. Тебе нужно утешение друга: я тут! Будь со мною откровенна!
Марина остолбенела. Никто не смел до тех пор напрашиваться на ее доверие. Это была первая попытка. И от кого же?.. Княгиня Л…, самая модная и самая ветреная, по-видимому, из молодых и беззаботных щеголих высшего круга, добрая, но слывшая пустою, княгиня Л… менее чем всякая другая казалась способною ей сочувствовать, ее понимать. Некогда они учились вместе танцевать, играли вместе в куклы и потому сохранили привычку говорить друг другу ты, видались раза два в неделю, обедали одна у другой, иногда выезжали вместе; но так как между ними не было в умственном отношении ничего общего и сходного, то и не могло быть никакого обмена доверия и признаний. Да и в чем было Мэри признаваться княгине?.. Как и Марина, единственная дочь, она росла, балована и любима; как и она, появилась в обществе блистательная и приветствуемая всеобщею благосклонностью; но счастливее ее, вышла замуж; за молодого человека по любви и с тех пор, хотя слабое здоровье иногда покрывало бледностью ее классическое лицо, она не переставала показываться всегда торжествующею и веселою на поприще света, участвовала во всех его удовольствиях, предавалась всем его волнениям и рассеянностям. Ее называли тоже счастливой и ей тоже многие завидовали. Только чрезмерная живость ее характера болезненно изобличалась иногда в беспокойстве ее взоров, всегда как будто ищущих чего-то; только возбужденный нервическою раздражительностью ум ее быстро и не всегда ловко перебегал от предмета к предмету, и многословные вопросы, не дожидаясь ответа, сыпались потоком из судорожных уст ее. За это приятельницы называли ее иногда шутя вопросительным знаком и говорили, что она вечно как будто играет в игру прерванных слов, но никому в голову не приходило, чтоб сердце ее, если оно у нее было, могло участвовать в этой излишней пылкости и стремительности ее мысли.
Итак, Марина глядела на княгиню и думала: о чем она говорит?.. Зачем расспрашивает ее с непривычным ей участием? Княгиня продолжала:
— Марина, я тебя люблю, право люблю; мне жаль тебя! я все знаю!.. Но теперь это выходит невыносимо! Я вчера сердилась и наговорила всем им колкостей и злых намеков за тебя!
Марина еще более удивилась…
— За меня?.. Кому же?.. ради Бога, скажи мне все, Мэри!.. не понимаю, в чем дело?
— В том, что все, решительно все заняты теперь только тобою, твоим будущим разрывом, и любопытно знать, чем все это кончится…
— Разрыв?.. чем кончится?.. Мэри, ты меня с ума сведешь!.. Что это все значит?
Мэри вздрогнула при выражении с ума сведешь и как-то дико посмотрела на свою собеседницу. Она провела рукою по лбу и продолжала: — Да, да! это все точно так, как я говорю! Вчера, у моей кузины, я даже поссорилась с некоторыми из наших дам… Как же можно?.. держать пари о тебе — при мне!
— Пари, о чем?.. я все не понимаю…
— О том, победишь ли ты или нет; удержишь ли Бориса, или его женят на маленькой графиньке…
Марине сделалось дурно; сердце ее забилось, как будто хотело разбить грудь ее и вырваться окровавленное на волю… Она ухватилась за ручку дивана и спросила едва внятным голосом:
— Женить… на ком?..
Удивление и негодование превозмогли ее стоическую скрытность, она уже не думала больше отпираться от своей любви, она хотела только знать, знать скорее и вполне все, что ей угрожало.
— На Ненси Эйсберг, этой девчонке, которую так стали хвалить Ухманские, с тех пор как узнали, что за ней дадут все саратовские вотчины ее матери и все тамошние мериносы, на которых она сама так похожа!
— Ненси Эйсберг!.. Этот ребенок… это ничтожное, бессловесное созданье!.. На ней женить его?.. Да кто ж это выдумал!.. разве это возможно?..
— Так неужели ты в самом деле ничего не знаешь, Марина?.. разве тебе Борис Ухманский не сказал?.. разве это все неправда и выдумка, что вчера говорилось у моей кузины?
— Я ничего не знаю, милая Мэри, — повторяла Марина с усилием, — ничего!.. расскажи мне… все это для меня так неожиданно, так невероятно!
Она помнила, что вчера еще, вчера!.. он, Борис, стоя на коленях перед нею, глядел ей в глаза, чтоб читать в них, столько ли она любит его, сколько он ее, и не умея решить этой задачи, благодарил Бога и ее за свое счастье, за эту взаимную любовь, столь полную и глубокую, что ни тот, ни другой не знали, кто из двух ею более проникнут!
Бледная княгиня обвила шею Марины своею прозрачною ручкою, склонила ее к себе на плечо, поцеловала Марину в лоб, как больного ребенка, и просила не сердиться и не огорчаться, если она первая, неосторожными вопросами своими, открыла ей неприятную для нее тайну. Силы Марины не устояли против этих ласк: сердце ее, теснимое столь многими, столь различными мучительными чувствами и тронутое нежданным сочувствием, растаяло от умиления; она заплакала, горько и громко, как плачут одни только сильные, когда они побеждены слишком великим и слишком новым горем.
Она умоляла княгиню ничего не скрывать от нее; ей нужно было все знать, чтоб действовать верно и решительно. Как всегда, и теперь она хотела смело встретить лицом к лицу предстоящую борьбу. Истина ее не пугала: ей невыносима была только неизвестность.
Княгиня передала ей все городские толки и слухи об устроиваемой свадьбе Бориса Ухманского и стараниях его семейства, при пособии и ополчении всех старух, отъявленных и непризнающихся, которые составляли их подвижную милицию и по всему Петербургу развозили описания всех достоинств их семейства, обещающих такое неслыханное благополучие его будущему сочлену. Княгиня передала своей слушательнице, безмолвной и окаменелой, вчерашний разговор о ней на рауте у ее кузины, где многие, стараясь предугадать окончание этой забавной истории, предлагали держать заклады, иные за постоянство Бориса и торжество Марины, другие, в большинстве, за успех предприятия Ухманских, увенчанный свадьбою Бориса. Она описала колкие выходки и насмешливые улыбки тех из женщин, которые возненавидели Марину за то, что им не удалось отбить у нее Ухманского. Она повторила злобные замечания и двусмысленные намеки тех из мужчин, которые вообще искали благосклонности Марины и даром тратили для неблагодарной свои вздохи, свои угождения и несметное множество убийственно-красноречивых взглядов и невинных желтых перчаток. Марина слушала, бледнела, краснела, дрожала и спрашивала сама себя, как могла она накликать на свою голову столько злобы и ненависти, она, которая никому не вредила и никого не обижала?.. Она поняла теперь, за какую цену люди продают свое удивление, свои похвалы, какая внутренняя досада скрывается всегда под их лживыми приветами и мнимым доброжелательством и как жадно ловят они случай сбросить личину притворства и отомстить тем, кто у них, по их же пословице, как бельмо на глазу. Она содрогалась, но не от сознания своей немощи и своего бессилия, а от гнева и благородной жажды справедливости. Ей хотелось встретиться со своими злобными поносителями и насмешниками и спросить у них, за что они на нее вооружаются?..
Не одно только сердце, не одно только чувство справедливости громко вопияли в Марине: гордость, эта орлица, которую стрелы клеветы не могут заставить упасть на землю, как бы смертельно они ее ни поражали, и которая, раненная ими, все возносится выше и выше, на недосягаемые снизу вершины, исцелиться или умереть в недоступной тишине, — гордость была в ней раздражена, и ее голос говорил едва ли не громче самой любви. Как! — заветные тайны ее души служили предлогом безумному закладу насмешливой молодежи!.. Как! — ее любовь, ее счастие сделались предметом общего разговора, как обыденное событие, как водевиль, данный на театре!.. И все это потому, что нескромная болтливость одного недоброжелательного семейства предала ее имя на забаву толпы, потому что эгоизм этого семейства жертвовал ею для своих расчетов, потому что Ухманские, не щадя в ней ни молодости, ни искренности, ни даже самой любви ее и любви к ней Бориса, Ухманские распустили по городу толки о семейных делах своих и тайне сына, долженствовавшей быть для них священной!.. Это несчастие, сотканное из таких мелких причин и ничтожных побуждений, эта лавина, устремляющаяся на нее со всех сторон и грозящая ее раздавить, — Марина одним взглядом, одною мыслью их поняла и объяснила себе все их значение, все их последствия. Но, против собственного чаяния, она не чувствовала себя уничтоженной; напротив, силы, доселе ей самой неведомые, проснулись в ее душе и готовились противостать всему и всем… Марина подняла голову, отерла слезы свои, продолжала расспрашивать княгиню, — и та удивилась, увидя такую перемену в лице и голосе женщины, за минуту до того разбитой и уничтоженной. Княгиня Мэри, натура, не одаренная самостоятельностью и твердостью, не понимала этой железной воли, которая в борьбе сгибалась только, чтоб сосредоточиться, и выпрямлялась сильнее и непреклоннее в своей упругости. Она ожидала нервических припадков, истерики, обморока, после которых обыкновенно другие женщины притихают и смиряются, покоряясь неизбежности или чужой власти, сильнее их. Тут же она видела горе глубокое, горе истинное, но твердость непоколебимую и решимость бороться до крайности. Она обняла Марину. — Прощай, — сказала она вставая, — тебя, я вижу, лучше предоставить себе самой! Ты одна за себя заступишься и все конечно устроишь к лучшему. Ах, Марина, как ты счастлива, что ты так сильна! Тебя никогда не сразит никакое огорчение!
Марина горько улыбнулась… — Посмотри! — отвечала она и, схватив руку княгини, положила ее себе на лоб, покрытый холодным потом, хотя над его мраморною поверхностью ни одна складка не обозначала мучения, в нем гнездившегося. — Посмотри! — продолжала Марина и провела рукою княгини по своим вискам, бившимся, как пульс в лихорадке, а потом по своему сердцу, трепетавшему прерывисто и вздымавшему высоко грудь… Княгиня испугалась, хотела остаться, чтоб подать помощь Марине, если она занеможет. — Нет, ступай! — возразила она, — со мной ничего хуже не сделается, я себя знаю; но тебе не годится здесь оставаться, тебя это расстроит, моя добрая, милая Мэри; ты ведь не привыкла к горю и не тебе с ним совладать!.. Прощай, Господь с тобой.
Тут княгиня в свою очередь горько улыбнулась, подняла глаза и плечи вверх, хотела что-то сказать, но спохватилась и вышла из комнаты, тяжело вздыхая. Много дум пробудили в ней последние слова ее приятельницы. Когда-нибудь узнается, какие были эти думы.
Марина осталась неподвижна; взяв голову в руки, она предалась всем размышлениям и страданиям, которые вдруг на нее нахлынули… Потерянное счастье… уничтоженная, нет, хуже!.. отравленная любовь… вся жизнь ее, сокрушенная одним ударом… но более всего, но больнее и мучительнее всего, вероломство Бориса… измена того, которого она так высоко ставила в своем уважении и своей любви, и все эти задушевные муки свирепствовали в ней и терзали ее.
Долго просидела она в безмолвии и забытье своего горя. Смерклось, пришли освещать комнату, спускать гардины и сторы, она притворилась больною и молча махнула рукою человеку, чтоб он ничего не трогал и унес нестерпимый ей свет лампы. Потом пришли доложить, что кушанье на столе. Мадам Боваль пришла звать ее к обеду, но она отказалась, жалуясь на простуду и лихорадку, и слабым голосом просила, чтоб ее оставили одну в покое и темноте. Наконец, настал вечер, холод охватил кабинет, не согреваемый более потухшим камином. Она все сидела, не трогаясь с места и не переставая думать, мыслить, страдать… На другой день, когда горничная расчесывала ее длинные черные косы, на самой маковке найдена была целая прядь совершенно белых волос…
В половине девятого часа она вдруг вздрогнула и опомнилась; у подъезда остановился экипаж, она узнала знакомый стук его кареты, оправилась с ног до головы и позвонила, чтоб велеть подать огня. Борис вошел к ней вместе с людьми, принесшими лампу и свечи, — он остолбенел, увидя ее лицо…
— Что с вами, Боже мой! — вскричал он, — вы нездоровы?..
Она, чувствуя тяжесть взоров наблюдательной прислуги, улыбалась и протянула ему руку, другою показывая кресло возле себя.
— Да, я где-то, верно, простудилась; меня знобит и оттого я, должно быть, очень бледна… — И она куталась крепче в горностаевую кацавейку, чтоб подтвердить свои слова.
Люди вышли, тяжелая портьерка упала вдоль затворенной двери, они остались вдвоем.
— Марина, что сделалось?.. ты не больна, ты чем-то страшно взволнована? — И он схватил обе ее руки и привлекал ее ближе к себе, чтоб посмотреть ей в лицо. Он ужаснулся, так бледно и искажено было это лицо, столь ему знакомое и приятное во всех своих изменениях. Она освободила свои руки, спокойно, но решительно.
— Борис, — начала она, и голос замирал в ее горле, и слова не вязались в стиснутых устах. — Борис, кажется, между нами первым и главным условием была взаимная откровенность, откровенность полная, всегда, в каком бы то ни было случае?.. Не так ли?
— Точно так!.. но что за вопрос, к чему?..
— К тому, что когда любят женщину, или говорят ей, что ее любят, тогда не думают, по крайней мере, не должны думать о женитьбе на другой.
— Женитьба!.. да разве я об ней помышляю!.. что это значит?..
— Я не разбираю, вы ли помышляете, или другие за вас, но дело в том, что вы женитесь, и уже весь город об этом говорит, а я одна ничего не знаю…
— Это неправда! клянусь, мой друг, неправда! гнусная ложь!.. Кто мог тебе сказать? Ради Бога, ради любви моей к тебе, не верь, успокойся! Расскажи мне, откуда ты это взяла?
Она повторила ему все слышанное от княгини Мэри, толки света, загадыванья и заклады некоторых любопытных, общее порицание, падавшее на него. Он пришел в негодование. Благородный гнев вскипел в душе его, не способной к обману и лжи. Он клялся, что нет ничего правдоподобного во всех этих слухах, кроме желания его матери и сестер женить его, о котором он ничего не сказал Марине, чтоб не потревожить ее и не огорчить напрасно. «Ты знаешь, ангел мой, — прибавил он, — что меня не женят без моего ведома и согласия, а я никогда не соглашусь!»
— Никогда, Борис… этим много сказано!.. подумай, тебя уговорят!
— Никогда, покуда я тебя люблю, — так как я люблю тебя больше прежнего, люблю с каждым днем все более и более, то нет причин предвидеть, чтоб я мог тебя разлюбить, а из этого выходит, что я никогда не женюсь!
— Нет, мой друг, — и она грустно качала головой, — из этого ничего не выходит, кроме беспокойства для меня и всевозможных причин остерегаться… Я знаю, каково влияние твоих на тебя; если они положили себе целию женить тебя, то рано или поздно им это удастся!
Борис почти рассердился… Он доказывал, что влияние его семьи ограничивается маленькими пожертвованиями, в которых он ей не отказывает, чтоб сохранить свою свободу в главном, то есть в любви своей к Марине.
— Борис, маленькие пожертвования ведут и к большим… уступчивость — колесо на мельнице: попадись пальцем — оно увлечет и скрутит всего человека… Это неизбежно!.. И самые эти слухи, эти вести о твоей женитьбе, откуда могли они произойти? Разве ты бываешь в доме Эйсбергов?
Борис опустил голову и призадумался… — Да, — сказал он, помолчав, — я был на званых вечерах… Но не помню ничего такого, что могло бы дать повод заключить что-нибудь из моих посещений; с девчонкой я не говорил, она сидела в другой комнате, как водится.
— Борис, — вымолвила она робко и нежно, глядя ему в глаза с подобострастным умилением, — Борис, хочешь ли ты доказать мне свою любовь?..
— Чем?.. что прикажешь? говори!.. Ты знаешь, я готов на все, что только можно, и даже невозможно, чтоб только успокоить тебя!..
— Обещай мне, что ты никогда больше не поедешь к графу или графине Эйсберг!
— Ангел мой, что за странная мысль и не нужная предосторожность?.. Я тебе дал и опять даю свое честное слово, что я не думаю жениться ни на ком, и на Ненси Эйсберг менее, чем на всякой другой, чего ж тебе более!
— Если ты вовсе не думаешь о Ненси и ее саратовских степях и мериносах, то тем менее жертва, которой я прошу: успокой меня!.. принеси это удовлетворение моему самолюбию, моему женскому достоинству, оскорбленному городскими сплетнями, избавь меня от неприятности видеть мое имя на весах с именем этой девочки, которую мне дают в соперницы!
Борис начал говорить ей, что лучше заставить свет забыть поскорее предмет его праздного внимания, а потому ему должно не менять своих привычек и действий, не подавать повода к новым толкам и пересудам, которые непременно воспоследовали бы, если перестали бы его видеть в доме, куда ездила половина Петербурга. Он боялся раздразнить общее мнение — этот меч о двух лезвиях. Он и так уже страдал глубоко, зная, что легкоязычная молва сочетала его имя с именем Марины и употребляла одно как оружие против другого. Он негодовал на огласку, произведенную их любовью.
— Кто виноват? — отвечала Марина; — все слухи, все толки произошли из дома твоих — из гостиной твоей матери; если б там нас оставили в покое, то никто бы не узнал, что мы видимся чаще, чем простые знакомые в свете!
— Ты несправедлива к моим: они жаловались не для того, чтоб вредить тебе, но потому, что боятся за меня; им, конечно, не может быть приятно, что, полюбя тебя, я отстал от них, навлекаю на себя и тебя строгие суждения людей почтенных. Они предвидят худые последствия… Матушка, особенно, так непреклонна в понятиях о долге. Она стара, она меня так любит!.. Мы должны простить ей!
Так всегда оканчивались все разговоры, следовавшие за объяснениями между ними, когда она не хотела покориться требованиям и предписаниям, признаваемым ею совершенно несправедливыми. Но в этот раз, глубоко оскорбленная, она не удовольствовалась уклончивыми убеждениями Бориса, она настоятельно требовала, чтоб он перестал ездить к Эйсбергам и доказал свету, что не думает о перемене своей участи. Она представляла ему, что любовь их уж слишком известна, чтоб им удалось кого-либо убедить в ее несуществовании, и что поэтому им остается только вынудить ей всепрощение постоянством и достоинством, которыми они могут ее оправдать.
Сердце его внутренно говорило ему то же. Он дал слово не посещать родных белокурой Ненси. Несколько дней прошло. Марина прояснилась, но не успокоилась. Ей стоило неимоверного усилия над собою, чтоб показываться изредка в свете и встречаться с людьми, когда она знала, как они издеваются над нею и муками ее сердца. Однажды, сбираясь на великолепный праздник, где должна была встретить весь город, а между прочим и всех вечно девственных Ухманских и обеих графинь Эйсберг, она так испугалась своей бледности и своего изнеможения, что послала за румянами, и в первый раз от роду искусственная краска заменила на лице ее исчезнувший румянец, молодости и здоровья. Но никто не заметил этой нерадостной обновки. Напротив, когда высокая и величественная фигура Марины показалась в ярко освещенной зале, когда голубое дымковое платье, вышитое серебром, прильнуло к ее чудным плечам и резко окаймило белизну их, когда брильянты на голове ее заспорили блеском своим с блеском искрометных глаз, когда, легка и жива, она пошла танцевать, скользя по зеркальному паркету, со всех сторон посыпались похвальные восклицания о красоте ее. Немногие оставшиеся ей приверженцы, мужчины, слишком серьезно занятые кто делом, кто делами, чтоб сохранять притязания другого рода, — эти присяжные судьи большого света, беспристрастные ценители, провозглашали ее все-таки торжествующею и первенствующею, — и грустный избыток ее волнения увенчал ее избытком красоты.
Она слышала и видела, как мать Бориса несколько раз подходила к сыну, убеждая его, умоляя идти пригласить на мазурку Ненси Эйсберг… У ней при каждой попытке захватывало дух от беспокойства, но Борис не соглашался и остался непоколебим. Он один знал историю купленных румян. Это маленькое вещественное доказательство любви и пытки, ради его претерпеваемой, больше тронуло его, чем целые дни, проведенные Мариною в слезах. В сердце лучшего из мужчин прокрадываются движения суетного самолюбия, когда дело идет о его влиянии и власти над женским сердцем.
На следующее утро, довольная впечатлением, произведенным ею накануне, не только на всех, но еще более на одного, Марина встала веселее обыкновенного и поехала кататься перед обедом, с намерением накупить новых цветов для своего кабинета. Она ждала к столу дорогих гостей: Бориса, редко у нее обедающего, и с ним Вейссе. Для этого праздника она заказала все любимые кушанья Бориса, выучила новые романсы, чтоб спеть их ему, когда он будет лениво курить, за послеобеденной чашкою кофе. Пробыв долго в цветочной лавке, она возвращалась домой уж в сумерки, когда недалеко от ее дома ей встретился Борис, ехавший в противоположную сторону и, сколько она могла различить во время наскоро обмененного поклона, в белом галстухе, одетый как для церемонного выезда, а не для дружеского обеда запросто. Этот вид испугал ее. Она почувствовала колотье в сердце, и ожидание чего-то неприятного вмиг разрушило все ее приятное расположение. Дома ей сказали, что Ухманский заезжал, но ничего не велел сказать. Она села, озабоченная и недвижная. Принесли купленные горшки камелий и гиацинтов, она стала расставлять их по столам и жардиньеркам, но руки ее дрожали и она уже не надеялась, не чаяла ничего хорошего. Предчувствия сбылись: в пять часов явился Вейссе и объявил, что Борис не будет. Он отозван на большой обед. Но куда? к кому?.. Немец ничего не знал, и Борис ему ничего не поручал, думая сам повидаться с Мариною до обеда. Не нужно говорить, как грустно протек теперь без него этот неудавшийся обед, как напрасно приневоливала себя Марина казаться спокойной и занимать разговором своего подобострастного гостя. Наконец, понимая ее и соболезнуя о ней без слов, Вейссе взял шляпу и ушел. Она осталась одна.
Безумная мысль, но неотразимая, как вдохновение, и непобедимая, как наитие самого духа увлекательных искушений, безумная мысль зажглась вдруг в душе ее. Ей захотелось узнать, где Борис, с кем он, для кого пожертвовал ею… Она уверена была в том, что только неотлагаемое дело, или неизбежная обязанность могли помешать ему быть у ней. От нее Борис поехал к себе домой… следовательно, его люди могли знать, где он. Марина схватила первую попавшуюся книгу, завернула и запечатала ее старательно, как деловые бумаги, и послала ее к Борису с своим дворецким, приказав отдать в собственные ему руки, как весьма важное, а если не застанут Ухманского, то узнать только, где он, и привезти ей пакет назад.
Это только выражало все беспокойства и все предположения женщины, тесно связанной в путах этой искусственной жизни, где ей всегда надо быть не там, где бы хотелось, не с тем, с кем нужно, где и сердце и любопытство ее осуждены прибегать беспрестанно к неимоверным ухищрениям и уловкам для каждой безделицы, которую хочется разведать, для каждой подробности, которую нужно узнать. Это только было как двухстрочный постскриптум длинного письма, написанного нарочно, чтоб сбить к толку чужую догадливость, тогда как в столь коротком постскриптуме выражается настоящая мысль пишущего.
Через полчаса пакет привезен назад; камердинер Ухманского объявил, что барин его поехал с тремя сестрицами на званый обед к графу Эйсбергу, и вероятно там проведет весь вечер, ибо карете его не велено приезжать.
Марина едва не упала при этом известии. Не в силах преодолеть своего волнения, своих мучительных ощущений, она велела заложить карету и сама, едва помня, что делает, едва зная, чего хочет, поскакала. Графиня Эйсберг жила в Большой Морской, поэтому в Большую Морскую велено ехать, но не сказано куда… Дорогою лишь она достаточно образумилась, чтобы придумать довольно правдоподобно предлог своей поездки. Она вспомнила, что в соседстве с Эйсбергами находятся три модные магазина, где она берет свои шляпы, цветы, чепчики и проч. Она велела остановиться у первого из них, вышла, кое-что спросила, показалась недовольною тем, что ей предлагали, и, велев людям и карете дожидаться ее тут, пошла пешком до другого магазина. Что стоило ей это обстоятельство, по-видимому столь маловажное! Женщины ее круга не ходят пешком по вечерам одни, и она менее всякой другой переступала обыкновенно за черту всего принятого и установленного приличиями ее света. В первый раз еще в своей жизни находилась она на улице в эту пору; она боялась, дрожала, и к душевному ее волнению присоединялся трепет женщины, выходящей из всех своих привычек. Когда она отдавала приказание своим людям, голос и язык изменяли ей, едва достало ей силы выразить свою волю. Людей удивила такая неожиданность! Лакей с изумлением посмотрел на нее!.. Кажется, в такие минуты, когда с нами или около нас совершается что-нибудь важное и горестное, когда мы поглощены грозою души нашей, мы бы не должны замечать маленьких внешних обстоятельств, мелочных подробностей, нас окружающих. Напротив! тогда-то умственные силы в нас удесятерены, тогда-то именно глаз наш не глядя все видит и мысль наша все обнимает, и все эти мелочи действуют на нас больнее и мучительнее, чем во всякое другое время. Марину пронзили как огненные стрелы, удивленные взоры лакея… Она побежала по замерзшему тротуару, чтоб укрыться от них, и скоро очутилась у самого дома, занимаемого Эйсбергами. Этот дом, одноэтажный, с большими, длинными зеркальными окнами, доходящими почти до самого пола, был тогда ярко освещен, и в нем раздавался сложный шум веселого и многолюдного собранья. Но с тротуара ничего нельзя было видеть. Марина перешла на другую сторону улицы, и там, прислонясь к стене, едва дыша, едва стоя на ногах, она устремила всю душу свою с взорами в глубину этого торжествующего дома, где скрывалась загадка ее жизни… Тяжелые штофные гардины окон были раздвинуты, и под их ярким малиновым отливом выступали, как легкие облака, другие — белые, прозрачные, сквозь разрез которых виднелись оживленные группы гостей, яркие лампы, цветы, даже наряды дам. Сначала вся эта фантасмагория бросилась в глаза дрожащей наблюдательнице и ослепила ее, не давая ей ничего и никого рассмотреть. Потом она привыкла к блеску и начала различать лица ходящих и сидящих в ярко освещенной комнате. Вот самая старшая сестра Бориса… Она разряжена, как кукла, улыбается самодовольно и кого-то держит за руку… Кого?.. Но половина занавеси скрывает ту особу… а! вот она показалась… Это другая женщина!.. Но кто же?.. Лицо ее обращено в другую сторону, ничего не видать… Но она обернулась, это сама графиня Эйсберг, разряженная не менее своей гостьи и столь же веселая, столь же улыбающаяся, как она. Глаза Марины отвернулись с отвращением… Все не то, чего она ищет! Но где же он?.. Она подвинулась немного далее, стала против другого окна… Вот средняя сестра Ухманская, самая к ней неприязненная; она сидит на кресле и зовет рукою к себе кого-то… Приближается белое платье, пестреет лента широкого пояса… вот белокурые букли, тоненькая фигурка, это Ненси!.. Ухманская усаживает ее возле себя… нагибается к ней, целует ее… Марине делалось дурно… Но вот, наконец, вот он сам, Борис!.. Он говорит с двумя мужчинами, она узнает и тех двух… все вместе подходят к окну, берут стулья, садятся… И Борису пришлось быть подле Ненси… Несчастная Марина не дождалась ничего более. Вопль отчаяния невольно вырвался из груди ее, она бросилась бежать к своей карете… Когда она дошла до нее, ей больше не помнилось, сколько времени продолжалась ее отлучка, ее пытка… Ей казалось, что она целую вечность простояла против этого проклятого дома, а она всего четверть часа употребила на свое тревожное наблюдение. Человек усадил ее в карету почти бесчувственную, она только могла махнуть рукой; он понял и велел кучеру ехать домой.
Когда Марину довезли до ее подъезда, ее трясла сильная лихорадка и бред начинал путать ее мысли. Бессмысленно и бессознательно дотащилась она до своей спальни, где горничная раздела и уложила ее. Всю ночь продолжался у нее сильный жар с перемежающимся бредом.
К утру она уснула часа на полтора. Но едва солнце зарумянило восточный край горизонта, как она уж была на ногах. Мучительная боль, чувство жизни и горя вместе, кольнуло ее в сердце и рассеяло благодатное забытье; с воплем открыла она глаза, смутно припоминая вчерашнее, не умея еще различить почему, но зная уже, но чувствуя, что она несчастлива…
В этот раз она не писала к Борису, не посылала за ним. Она выждала обыкновенный час своего утреннего одеванья, чтоб не подать своим домашним никакого повода к удивлению и заключениям, и тогда только позвонила, когда этот час наступил.
Кто из вас, читающих, пережил такое выжидание и помнит его мучения!.. Кто, раненный насмерть изменившим счастьем или улетающей надеждою, сдерживал рукою судорожное биение сердца, затаивал крики безумного отчаяния и ждал, смотря на часы и следуя за стрелкою их, невозмутимо мерною и точною в своих движениях?..
Марина проследила таким образом пять круговращений часовой стрелки, когда доложили ей о приезде Ухманского. Она с минуту старалась найти в груди своей силу и голос, чтоб отвечать; но жизнь ее покидала, и два слова стоили ей неимоверных усилий. Выйти в гостиную ей было невозможно, так сильно она дрожала; она приняла Бориса в спальне, убранной тщательно и изящно как всегда, как будто ничего особенного не случилось с ее жилищем. Борис испугался и остановился на пороге, увидя Марину. Не получив ее вчерашней записки, не подозревая, где и как она его видела, он шел к ней веселый и довольный, — и остолбенел перед ее тенью, немою и бледною, как мрамор. Не протягивая ему руки, не приветствуя его, она показала ему место против себя. Он осыпал ее вопросами и восклицаниями. Наконец, она могла говорить.
— Вы были вчера у графини Эйсберг: вы провели там целый день?
Он едва мог расслышать. Вместо ответа он молча наклонил голову.
В свою очередь она ожидала, чтоб он сказал что-нибудь.
— Я был там… я не сдержал своего слова; но клянусь Богом и тобою, все это случилось неожиданно, против моей воли! Почти в четыре часа, когда я уж готовился приехать обедать здесь, меня потребовали к матушке; она лежала в постели, у нее был доктор, который нашел у нее припадок подагры и не велел ей двигаться с места, между тем как она была отозвана на большой обед к графине Эйсберг и должна была везти туда всех сестер. Обед давался нарочно для них. Что было делать? Меня обступили, показали мне приглашение, в котором упоминалось и мое имя, чего прежде мне не говорили, зная, что я непременно откажусь, и матушка умолила меня почти со слезами пожертвовать для нее собою, отправиться вместо нее с тремя из сестер. Я не мог не согласиться! Прискакал к тебе, чтоб уведомить тебя, предоставить тебе решение этого случая, но тебя не было дома, и я не хотел доверить людям изустное поручение. Меня сестры ждали, совсем готовые, едва успел я вернуться вовремя… Вот сущая правда: что ж из этого выходит?
— Выходит, что я не могу больше верить вашему честному слову… Выходит, что всегда, во всем я пожертвована другим… Выходит, что мне наскучило терпеть и страдать, что я не хочу дожить до другого случая и дня, похожих на вчерашние. Нам должно расстаться!
Все это было сказано без запальчивости, без одушевления, спокойно, шепотом, как решение, обдуманное и приготовленное заранее. Он недоумевал, не верил… Он встал, подошел к ней, хотел взять ее руку, посмотреть ей в глаза; она отвернулась, скрестила ледяные руки на груди и повторила тверже прежнего:
— Да! нам должно расстаться!
Он испугался ее спокойствия.
— Я виноват, — я нарушил данное слово, — но за такую вину можешь ли ты, вправе ли ты отвергать меня, навсегда лишить меня моего счастия?.. Если ты любишь меня, захочешь ли сама добровольно от меня отказаться?
— Люблю, по несчастью, и потому, хочу, должна отказаться от вас, покуда вы меня не оставили!..
Он стал на колени возле ее дивана.
— Марина, я не оставлю тебя и не могу оставить, покуда люблю! Я повторяю тебе то, что говорил прежде и чему ты до сих пор верила! Любовь моя к тебе нисколько не угасла, не уменьшилась: ты мне стала еще дороже, несказанно дороже и милее прежнего; я не могу жить без тебя; но я не могу убивать матушку моим неповиновением!.. Прости меня!
— Я не сержусь; я рассмотрела, обдумала нашу судьбу, наши отношения: нам надо расстаться, я должна добровольно оторваться от вас, покуда вас силою не вырвут из моих объятий, если не из моего сердца!
— Но никто меня не оторвет от тебя! В настоящем ты уверена, а будущее еще так далеко! Зачем о нем сокрушаться? Люби меня, будем счастливы, пока нам любится и счастливится…
— Я не могу быть счастлива, когда знаю, что мое счастье непрочно и ненадежно, как больной, приговоренный к неизбежной смерти!.. Я не умею любить, когда вижу, что меня не так любят, как я того требую… Да я и не люблю в минуты, подобные вчерашним… когда мне слишком больно и тяжело, сердце мое закрывается, и то, что я чувствую, похоже на ненависть… Это слишком недостойно обоих нас: расстанемся друзьями, чтоб не сделаться врагами!
Слезы навернулись на выразительных глазах его; он понимал, как должна была страдать эта женщина, чтоб так с ним говорить. Но он не знал, о каких минутах она намекала, и как до нее дошло, что он обедал у Эйсбергов. Она рассказала ему свою сумасбродную поездку, свою отчаянную попытку отыскать его, рассказала, как наблюдала она, стоя ночью на тротуаре, все, что она могла разглядеть сквозь окна ненавистного дома, все, что угадывала из неслышных ей разговоров. Он слушал ее с состраданием матери к жалобам любимого ребенка, он пугался ее мучений, он упивался ее любовью. Страсть, истинная, пылкая, неподдельная страсть юноши и мужчины горела в глазах его, выражаясь в порывистых восклицаниях… Она оживала при этих доказательствах его любви; румянец возвращался к ее щекам; принуждение и оцепенение тоски сменялись в ней теплою грустью, она заплакала… Он думал, что победил, что она прощает и мирится. Он ошибался!
— Нет! — сказала она наконец, тихо отталкивая его, — нет!.. Мое решение неизменно: мы должны расстаться, мы расстанемся!.. Вчерашний вечер убил во мне и счастье, и даже уверенность в возможность счастья; я не хочу, чтоб другой такой же день убил и любовь мою!.. Борис, простимся навсегда!.. Говорят о дружбе, заменяющей будто бы любовь; да, может быть, она точно существует, когда любовь успела вымереть или переродиться от давности в остывших и постаревших сердцах обоих любящих; но во всем разгаре, во всей силе любви и страсти, во всей пылкости жизни и молодости вдруг велеть сердцу перевернуться, перейти к холодной приязни, к бескорыстному участию, — нет! Это невозможно! Это не в силах человеческих!.. Я не постигаю такой перемены… Я не предлагаю обманчивой дружбы… Я не могу видеть чужим и посторонним того, что было моим… После, когда-нибудь… лет через десять, через пятнадцать, все это станет для меня понятным и возможным, но теперь, — теперь я только могу расстаться… Пусть от меня ничего не требуют!
— Но и расстаться нам незачем; ангел мой! — говорил он ей нежно и убедительно. —Кто требует от нас такой жертвы?.. Кто может разлучить нас против воли?
— Я, Борис! Я сама!.. — отвечала она, вставая с решимостью. — Я чувствую, что унижусь в собственных глазах своих, если останусь долее в таких двусмысленных и недостойных меня отношениях. Вы находите, что любя меня, вы можете оказывать другой обидное для меня предпочтение; вас уверили, что можно припасать себе невесту, сохраняя при том и сердечную связь… Но я не так думаю!.. Но для меня эта светская утонченная нравственность — и безнравственна, и низка… Сегодня здесь, вчера у ног невинной девушки, которую вы обманываете вместе со мною!.. Нет!.. этому не бывать!.. Не хочу принимать, как возлюбленного друга, завтрашнего жениха!.. Не хочу дождаться, чтоб меня бросили, — сама бросаю, сама рву союз, ставший вам цепью!.. Недавно я предлагала вам выбор между Ненси и мною, теперь уж поздно! Мое сердце слишком уязвлено… один разрыв может его успокоить!
— Успокоить разбивши?.. — говорил он с отчаянием и целуя безумно и страстно длинные локоны, которые в беспорядке мотались на плечах ее, развившись без ее ведома от волнения и лихорадки. — Ты любишь меня, Марина, ты любишь меня слишком пламенно и глубоко, чтоб исполнить такое намерение; ты умрешь, и я сам…
Она не дала ему договорить; она быстро схватила его за руку и повлекла его к высокому зеркалу. — Смотрите, — вскричала она дико, — вы говорите, что я умру от разлуки и разрыва с вами: но разве вы уж не убили меня теперь своею любовью?.. Смотрите, какова стала я теперь, и вспомните, какую вы меня взяли?.. Где моя красота?.. Где мои силы?.. Где мое здоровье?.. Все, все истощилось в этой адской борьбе, в этих ежедневных мученьях, которые жгут и сушат меня на огне всех томлений… Мне не жаль ничего, я все бы сейчас вторично отдала на жертву любви; но вправе ли были вы жертвовать мною вашему семейству?.. Разве кто или что-нибудь на свете может меня сокрушить еще больше?.. Умереть!.. Но это было бы благом и спасением в сравнении с тем счастьем, которое вы мне дали! — Она упала на кресло утомленная, и потоки слез облегчили ее сердце. Борис стоял как приговоренный. Он чувствовал, что ему нечего было отвечать ей. Тяжелое сознание своей слабости давило его душу. В первый раз он слышал от обожаемой женщины такие отчаянные упреки; совесть повторяла их ему… Он чувствовал, что любит искренно, честно, с увлечением, но что его поступки не обличали такой любви и что оправдываться он мог бы только, обвиняя других в порабощении его воли, вопреки его сердцу…
Долго рыдала она молча, закрывши глаза и лицо руками. Долго молчал он, смотря на эту картину страданья. В нем страшно боролись два противоположные чувства: любовь юноши и сыновняя привязанность. То его увлекала страсть, и он готов был закричать Марине, что он предается ей навсегда и отказывается от всего, что могло разлучить их. То снова им овладевали строгие внушения сыновнего долга, и он решался покориться желанию матери, жениться, забыть свою любовь, свое счастье, свою Марину… Он тоже страдал невыразимо.
Наконец, ему показалось, что он нашел исход. Он поднял голову. — Марина, — сказал он медленно и тихо, как бы уничтоженный внутреннею борьбою, — друг мой! лучше всех ты можешь судить о искренности моей, о силе любви моей к тебе: знай же, что покуда она не уменьшится и не остынет, я не женюсь и не оставлю тебя, как бы о том ни старалась вся семья. Дозволь же мне не прекословить моей матери, ездить, куда она меня посылает, сближаться с кем ей угодно, оказывать ей в поступках моих то повиновение, в котором сердце мое ей отказывает! Пусть она строит планы для моей будущности; они нам не помешают, если ты не будешь беспокоиться ими более, чем я сам. Тебе и одной тебе принадлежит настоящее; но могу ли я отречься от всего будущего?.. Верь мне, когда я разлюблю тебя, когда ты менее будешь меня привлекать, тогда я сам приду тебе в том признаться!.. Покуда не мучь себя и меня напрасно, не жертвуй нами и нашим счастьем!
— Покуда!.. А разве ты говорил мне покуда, когда ты искал моей любви?.. Разве ты не говорил тогда всегда!.. Разве ты сказал мне, что тебе нужно позволение и разрешение твоей матери и согласие всех сестер, чтоб меня любить? Разве я торговалась с тобою, как ты теперь торгуешься?.. Предлагал ли кто-нибудь из нас условия другому, была ли речь о постороннем влиянии между нами?
Он снова замолчал.
— Послушай, — продолжала она дрожащим голосом, — что было, ты знаешь, и ты знаешь тоже, как долго, как добросовестно защищалась я от твоей любви; ты помнишь, сколько времени и усилий стоило тебе, чтоб увлечь меня; ты должен помнить, что я не шутила ни моею, ни твоею любовью, что, отдавая тебе жизнь мою, я требовала, я хотела тоже всей твоей жизни; признался ли ты мне тогда, что через два или три года ты будешь говорить мне о твоих обязанностях и твоем послушании матери?.. Могла ли я предвидеть все, что теперь сбывается?.. Если б ты разлюбил меня, если б я перестала тебе нравиться, — я поняла бы, что ты готов меня бросить, я уразумела бы, что счастье должно умереть вместе с любовью; но ты любишь меня все так же, ты дорожишь мною как прежде, а люди разрушают наше счастье, разбивают наши сердца!.. Ты мужчина — и не умеешь защищать женщины, которая доверилась твоей чести!..
Оскорбленный не столько этими словами, сколько справедливостью их, он встал и медленно вышел из комнаты, оборачиваясь, в ожидании, не позовет ли она его. Но ее намерение было непоколебимо, как последняя сила отчаяния… Она не вернула его. Он уехал… К вечеру ее нашли без чувств на диване.
Через два дня, проведенных в неописанных терзаниях, Вейссе прибежал рассказать ей, что Борис в горячке и, приходя в память, беспрестанно требует ее и тоскует о ней. Сокрушенный учитель умолял ее не мучить возлюбленного его питомца. Старик Ухманский, не зная ничего, только от нее ожидал спасения. Она обещалась быть у больного, прося только Вейссе улучить для этого посещения время, когда при нем не будет ни сестер его, ни матери. Разумеется, это свидание было смешением слез, объяснений, взаимных уверений и ласк… Разумеется, Марина не могла оставаться непреклонною, видя Бориса похудевшего и слабого, молящего ее о примирении. Они помирились.
Пока Борис выздоравливал и она, укоряя себя в его болезни, писала к нему по три раза в день самые страстные письма и каждый вечер, в сопровождении Вейссе, посещала его на полчаса, — пока Ухманские благовестили по всему городу о внезапной болезни Бориса и их беспокойстве о нем, — на рауте у княгини Мэри объявлено было, что Ненси Эйсберг выходит за какого-то троюродного брата, столь же белокурого, столь же ничтожного, но столь же богатого, как она сама… Эта свадьба была устроена еще с детства их, по духовному завещанию дедушки, оставившего им майорат в Эстляндии, с условием, что они женятся, чтоб все богатство осталось в роде и никому чужому не довелось им воспользоваться.
Так вот каким успехом увенчались все хлопоты, старания, искания и домогательства клана Ухманских и всех их помощниц!
И когда они оставались в неловком положении стаи ворон, перед носом которых коршун умчал добычу, на которую клювы и когти их жадно метили, — когда насмешки со всех сторон петербургских гостиных посыпались на искательниц богатых невест, когда вне себя от негодования старшая сестра Бориса потребовала через третье лицо объяснения у матери Ненси и истолкновения всех ласк и приманок, которыми семейство Эйсберг осыпало семейство Ухманских, — оказалось, по всему сказанному, а еще больше, по всему недосказанному в ответах, что у графини Эйсберг никогда и в помышлении не было выдать дочь свою за Бориса и что она просто кокетничала с молодым человеком, для себя самой, не за дочь, но для удовлетворения собственного женского самолюбия, которому было бы приятно приковать лишнего блестящего вздыхателя к своей торжествующей колеснице… Ухманские разобиделись ужасно. Графиня Эйсберг вдвое больше. Они рассорились домами и скоро перестали совсем кланяться между собою.
А Борис? а Марина?..
Они были предоставлены своей любви, и это неудачное сватовство имело по крайней мере ту выгоду для них, что дало им выиграть полгода спокойствия и отсрочки.
Только самолюбие Бориса было глубоко раздражено докучною мыслью о смешной огласке, данной семейному поголовному походу в его пользу, и не менее сердило его то, что свет имел право почитать его отказанным женихом.
Но сердце Марины не могло оправиться от полученного удара, не могло забыть, что возлюбленный ее держал на весах ее и ее любовь против каприза своей семьи — и что она не победила, не перевесила в этом случае. Она помнила, с какими слезами и как покорно умаливала она Бориса пожертвовать ей ничтожною девочкою, которая даже ему не нравилась…
Что же будет, — думала она, — что же будет, если ему в самом деле кто-нибудь понравится?
И душа ее замирала, не умея дать себе ответа… И сердце ее сжималось, не смея взглянуть в темное будущее, полное загадочных угроз… Страдая за себя, она страдала тоже за него. Зная, как свету теперь легко было вымещивать на нем все его превосходства, имея случай насмехаться над неудачным сватовством и возможность упрекать Бориса в мнимой алчности к деньгам, которую изобличила так неловко неуместная жадность его семейства, и нежность, и гордость, все струны ее женского сердца были вместе затронуты. И за что все это горе? — смутно роптал в ней внутренний голос, — за то, что ты любишь, в полном смысле слова любишь, бедная женщина, между тем, как другие любят так, что чувство их похоже на равнодушие! Не всегда ли так бывает на белом свете?..
VIII
правитьМарина права была, когда в минуту отчаянья она сравнивала свое счастье с больным, приговоренным к смерти. Да, если можно назвать счастьем это тревожное, непрочное, всегда борящееся и всегда напуганное чувство, в котором редкая и мгновенная радость искупается частым и длинным страданьем, если эта бесконечная борьба на жизнь и смерть между женщиною и целым светом заслуживает имя блаженства, если любовь и страсть ничего лучшего не могут дать той, которая, жертвуя им так много, справедливо ожидает тоже многого от них, если все это составляет в самом деле единственное счастье, возможное вне строгой законности, — то оно точно, как умирающий, живет порывами и припадками, существует только предсмертною мукою. Но как матери всего дороже больное дитя, заранее предреченное преждевременному концу, как она тем нежнее и тем заботливее лелеет и хранит и баюкает это дитя, с которым ежеминутно боится расстаться, — так и женщине такое мучительное, болезненное, страдальческое счастье становится и милее и дороже, когда она сегодня — завтра должна его лишиться. Не с улыбками, а с слезами бережет она его! Не радостными и легкими днями, а минутами горького блаженства и страшного забытья считает она его. И потому, нянчится она с ним так страстно и так упорно. И потому это счастье, лишенное жизненности, овладевает всей душою ее, всеми ее силами и помышлениями…
Так-то счастливая женщина дорожила теперь этим возрождением своего благополучия — перемирием меж ее любовью и косвенными влияниями, ей враждебными. Но здоровье ее получило такое потрясение, от которого все ласки Бориса не могли его восстановить. К весне доктора настояли, чтоб Марина ехала за границу — на воды, на теплый воздух, а еще более на совещания с теми светилами науки, которым не раз удавалось воскрешать подобные ей цветы севера, замороженные холодом или подкошенные тайными огорчениями. Она не соглашалась до тех пор, пока Борис не объявил, что он поедет вслед за нею. Тогда надежда не расставаться с ним, совершить с ним это путешествие, которое так долго снилось ее пламенному воображению, вместе насладиться всеми чудесами природы и искусства, всеми благословениями южного неба, — надежда освободиться вдруг и надолго от всего, что теснилось между ними, эта сладкая, эта живительная надежда восстановила больную, одушевила ее пламенною радостью. Марина скоро окончила все приготовления, скоро устроила все дела свои. Подорожная взята, карета уложена, прощальные визиты, — эта пустая китайская церемония, которая никого не обманывает и никакой приязни не выражает, а требуется светом, как необходимость, — прощальные визиты сделаны и получены, как вдруг Борис на вопросы Марины о дне его выезда стал отвечать бессвязными обещаниями и неудачными отговорками…
Дело объяснилось! Ему не позволяли уехать… То есть, если почти тридцатилетнему сыну нельзя буквально запретить такое само по себе незначительное предприятие, как поездку на воды, то мать и сестры Ухманского умели действовать всеми соединенными силами просьб, увещеваний, убеждений и возражений, чтоб отговорить его от исполнения его желания и удержать при себе, вопреки всему, что влекло и манило его вдаль. Старуха Ухманская будто бы занемогла; это была ее обыкновенная уловка, ultima ratio[8] всех ее покушений на независимость и волю слишком почтительного сына. Отец не удерживал Бориса, — напротив, он отстаивал своего любимца сколько мог. Но что мог его беспристрастный ум пред ополчением четырех дочерей, четырех стародевических языков, вооруженных всею женскою хитростью, изощренною праздностью сердца и расчетами эгоизма?
Дамская оппозиция одержала верх: Борис дал слово отсрочить свой отъезд.
Этот новый удар, это новое доказательство ничтожности любви перед другими отношениями, довершили раздражение и отчаяние Марины. Все, что обещала она себе радостного и чудесного от своего путешествия, мгновенно рушилось, и сердце ее разбилось вдребезги вместе с светлыми ее надеждами. Но для того, чтоб отступиться от принятого намерения, чтобы остаться на явное сознание перед целым городом причины, ее удерживающей, было уж слишком поздно. Она должна была ехать, и она поехала. Полуслепая гувернантка, да люди, преданные ей, сопровождали ее на этом крестном пути ее сердца, переполненного горечью отчаяния и обмана.
Куда же она ехала?.. Она сама не знала… Она отдала почтовый маршрут дворецкому, заменявшему ей курьера, и велела везти себя без остановки… Куда? — для нее было все равно теперь, когда она уезжала одна… Борис посадил ее в карету, заливаясь слезами. Она вспомнила знаменитый упрек одной несчастной женщины, любимой королем, молодым Людовиком XIV, когда ее удаляли, увозили от него, а он тоже плакал при расставании, вместо того, чтоб заступиться за любовь свою и единым словом разгромить все, что против нее покушалось. «Sire, vous êtes roi vous pleurez — et je pars!»[9] — говорила Мария Манчини сыну Анны Австрийской. «Борис, ты мужчина, ты плачешь, и ты любишь меня, а я еду без тебя!» — хотела бы сказать Марина своему отчаянному, но бессильному другу… Но это только бы удвоило его горе оскорблением, но ничему не помогло бы. Она смолчала! — и пожала руку рыдающему Вейссе, который закрывал дверцы дорожного дормеза и повторял последнее дружеское благословение над склоненною головою плачущей женщины, которая и теперь еще, и в эту самую минуту, не переставала слыть и любимою и счастливою между всеми, кто не читал в душе ее страшной повести такой любви и такого губительного счастия!..
В Германии Марина не видела ничего, ничем не занималась, ничего не хотела заметить. Правда, где ей было наблюдать и замечать, когда она безотрывочно смотрела на портрет Бориса, не выпускаемый ею из рук! Слепая француженка и дворецкий распоряжались вместо нее, возили ее на воды, приглашали докторов на консультации, она все допускала рассеянно, но ни в чем не принимала участия. Все существо ее, истерзанное, измученное долгими страданиями и волнением, впало в благотворное оцепенение. Душа ее спала умственным сном, покуда физические силы отдыхали в своем изнеможении. Через два месяца она прибыла в Баден, где ее ожидала графиня Текла Войновская. Женщина-урод ужаснулась, видя жестокую перемену, совершившуюся в столь немного времени в женщине-красавице. Сердце Теклы, закаленное и холодное, как сталь, для всего, что касалось лично ее самой, сохранило редкое свойство ощущать чужое горе и соболезновало страданию другого нежного сердца, потому что хотя только раз в жизни, но зато вполне, оно испытало все терзания обманутой любви и горького разъединения. Текла, без расспросов и признаний, тотчас поняла все, что должна была прочувствовать и прострадать некогда молодая и пламенная ее приятельница, чтоб дойти до теперешнего ее наружного бесчувствия. Она поняла, какое сомнение, какое недоверие тяготело над нею. Кроме того, по переписке с петербургскими друзьями графиня Войновская знала о городских слухах насчет неудавшейся свадьбы Бориса, о странном и предосудительном для него положении, в которое вовлекло его слишком расчетливое семейство. Ей не трудно было угадать все, что больная приятельница не решилась бы, да и не сумела бы, может статься, сама открыть ей: графиня вознамерилась спасти Марину. Не теряя времени, она написала Борису, чтоб он тотчас же приехал, если не хочет быть виною смерти им недавно еще столь обожаемой женщины. Письмо графини дышало благородным негодованием тех смелых и твердых душ, которые в прямоте своей ненавидят все, что неправо, нечестно, несправедливо. Не боясь ничьих упреков за свое вступательство в чужие тайны и семейные дела, когда нужно было помочь страждущим и требовалось действовать сильно и скоро, — она не умела щадить мелких расчетов самолюбия, не подчинялась уточненным привычкам угождать равно и виноватым и правым, уберегать и ту и другую сторону, чтоб все были ею довольны, и волки могли быть сыты, когда овцы оставались целы. Письмо ее было направлено против всех врагов счастья Марины: в нем высказывалось порицание и опровержение всех светских возражений, всех мелких внушений эгоизма. Это письмо громило все современные пороки, чтоб воздвигнуть и восставить во всем ее величии чистую хоругвь истинной любви. Но она не показала его и не сказала о нем Марине, опасаясь возмутить заранее ожиданием и надеждою угасавшую душу молодой мученицы. Она знала, как жестоко напоминать о возможности радости тому, для кого жизнь есть только сцепление страданий и неудач. Как опытные сестры милосердия, умеющие ходить за больными и обращаться с ранеными, не пробуждая в них уснувшей боли, она могла ухаживать за сердечно немощными не расшевеливая в них болезненной струны воспоминания. Только женщины, которые сами много страдали и горевали, умеют и могут успокоивать такие недуги.
Через несколько недель Борис уже был на Рейне, в Гейдельберге, куда графиня Текла перевезла Марину, чтоб избавиться от шума и веселостей многолюдного Бадена. Свидание кающегося, но все еще любящего и любимого молодого человека с той, которая умирала за него и для него, это свидание принадлежит к ряду тех сцен, на которые повествователь строго предписал себе набрасывать классическое покрывало Апеллеса, которым художник скрыл от зрителя чело Агамемнона в минуту жертвоприношения его любимой дщери, потому что вдохновенный живописец хотел показать свету, что есть в человеческой жизни такие минуты, а в человеческой душе такие движения, для которых не существует ни красок, ни описания, ни подражания…
Борис с благодарностью и восторгом целовал руки графини. Не только сильное красноречие ее намеков и советов не рассердило его, но, напротив, он был признателен той, которая одна так смело ополчалась на светские предубеждения, и в тесном мире материальных понятий и сухого рассудка одна еще чтила, еще исповедывала прекрасные верования в святыню чувства и любви. Письмо графини пробудило в нем все лучшие побуждения, дремавшие под гнетом чужих наущений. Когда все и все окружающие его наперерыв старались внушить ему уроки себялюбия и суетной забывчивости, заставить его изменить первой любви и первой клятве его молодости, ее строгий вещий голос издали напомнил ему долг чести и совести, призвал его опять в лучший мир сердечных увлечений; окрепнув при нежданном пособии ее союза, опираясь всем своим любящим сердцем о ее светлый, беспристрастный разум, — он яснее стал читать в себе самом и нашел силу снова бороться с своей семьей, снова урваться от ее расчетов и умозрений к возлюбленной и ничем не заменимой женщине. Найдя ее изнемогшею под бременем горя и воспоминаний, он жестоко раскаивался, что не поехал с нею, роптал на себя, на свою слабость, на родных и клялся вперед спрашиваться и слушаться только своего сердца. Любовь и счастье взошли снова лучезарными светилами над головами соединенных; снова жизнь и природа улыбнулись им… через неделю Марина воскресла, похорошела, расцвела… Борис был влюбленнее, нежнее, страстнее, чем когда-либо.
Тогда графиня Войновская объявила им, что она оставляет их и уезжает в свои австрийские поместья. Напрасно старались оба удержать ее. Напрасно Марина, с суеверием сердца, научившегося в горе верить всем приметам и всем влияниям, упрашивала Теклу остаться с нею, ей на счастье. "Нет, дитя мое! — отвечала графиня, с улыбкой целуя ее прекрасный и прояснившийся лоб, — нет! теперь я не нужна тебе, я успокоена на твой счет, оставляю тебя на руках того, кто заменяет тебе собою всю вселенную! Меня призывают другие заботы, другие дела, свои и чужие! С вами мне делать нечего, а я должна действовать, подвизаться, хлопотать, служить делом и словом, когда надо и где надо! Эта жизнь единственная, которая мне доступна, эта деятельность моя настоящая стихия. Без них я пропаду с тоски. Признаюсь даже тебе, что оставаться между вами — двумя счастливцами, смотреть на вашу любовь, на ваше сладкое существование вдвоем, было бы для меня вредно: как знать, какие мысли и сожаления могли бы во мне пробудиться?.. Нет, лучше бежать от них и от вас! Я могу, я хочу, я умею доставлять и желать счастья тем, кого люблю, но видеть его иногда свыше сил моих… Прощай, Марина, Бог с тобой! а для меня лежит другая дорога… Я Марфа, которая «печется и молвит о мнозем», а ты избрала «благую часть», пусть только «она от тебя не отнимается!»…
Когда графиня Текла садилась грустно и молча в дорожную карету, уносившую ее на дальнее поприще ее многосторонней жизни и деятельности, Марина стояла у широкого окна своей комнаты, опершись на руку Бориса, который поправлял на ней шелковую мантилью, чтоб она не простудилась, — Марина, осчастливленная снова своею и его любовью, глядела ласково вслед отъезжающей и посылала ей рукой и взглядом последнее напутственное прощанье… Текла, подняв голову, обратила взоры свои на окно гостиницы, увидела группу, образуемую смежными головами своих друзей, и вздохнув, махнула курьеру, чтоб он велел скорей трогаться с места. Почтальон громко затрубил в свой медный постгорн… раздалось хлопанье его длинного бича, на улице там и сям высунулись любопытные и англичане (где ж их нет?), чтоб посмотреть, кто приехал или уезжает, — и многосложный герб знатной вдовы еще долго возбуждал догадки и разговоры, пока она катилась по узким, но чистым улицам Гейдельберга.
Кто из вас знает Гейдельберг? Кто, проезжая через него, чтоб из Бадена отправиться во Франкфурт или обратно, потому что Гейдельберг стоит на общем перепутье почти всех прирейнских городков и резиденций, — кто, говорим мы, проезжая, был завлечен и очарован его чудным местоположением, его дивно-картинными окружностями, его чистым, животворным воздухом, а еще более его спокойствием, веселием, довольством, просвечивающимися в малейшей черте, в каждой подробности его миловидной наружности, кто, вместо того, чтоб переночевать и отобедать, как следовало, осмотрев бесподобные развалины старого замка, раздумал ехать дальше, захотел пожить тут, велел отправить лошадей и остался на день, на два, потом прогостил неделю, быть может, еще другую, и принужденный наконец продолжать свое путешествие, поехал с сожалением, оборачиваясь взором и душой к привлекательному местечку и обещая себе снова навестить его, если Бог даст, — только тот поймет, как восхитительно пребывание в этом впрочем второстепенном городке, и только тот может живо представить себе жизнь почти романическую, которую вели себе на свободе Борис и Марина в Гейдельберге. По какой-то феноменальной недогадке, это благодатное местечко ускользнуло от всевидящей спекуляции, принявшей давно на подряд и на откуп все живописные местоположения Германии, все целебные ее ключи, источники, чтоб устроить около них огромные гостилища для праздного богатства странствующего европейского вельможества. Гейдельберг спасся от Беназе и ему подобных учредителей ярмарок тщеславия и притонов рыцарей грабительного изобретения, где заманчивая рулетка и коварный trente-et-quarante соблазняют столько несчастных, опустошают их кошельки и обогащают игорного банкира; в Гейдельберге нет еще ни Тринк-Галле, ни Конверсационс-Гауз, ни Salon des Fleurs[10], ни Казино, - туда не стекаются со всех концов Европы и Америки люди странствующие и люди страждущие, чтоб себя показать, либо на других посмотреть, или сорвать банк удачным ударом и скакать на другие воды, чтоб прокутить там весело свою добычу. Но зато старинно-славный университет и пребывание некоторых светил медицинской науки беспрестанно привлекают в Гейдельберг немецкое юношество различных сословий — эту живую силу, несущую с собою одушевление и движение повсюду, где она проявляется, — да еще несколько богатых семейств высокоблагорожденных фрейгерров и магнатов, у коих находятся настоящие больные, которым нужно и лечиться и дышать здоровым воздухом этого прекрасного края. Оттого-то обилие, чистота и жизнь поражают путника с первого взгляда на Гейдельберг. Хотя туда не достигла еще дороговизна других прирейнских местечек, избалованных возрастающим съездом и пребыванием всех милордов, настоящих и подложных; хотя все нужное для ежедневной жизни относительно очень дешево в Гейдельберге, однако торговая деятельность не оставила его вместе с отбытием двора, и, перестав быть резиденцией, тому гораздо более ста лет, он сохранил собственную деятельность и собственную жизнь. В нем не увидите вы той ужасной нищеты, которая так часто огорчает взоры около всех так называемых Lustor ten (мест веселья). Одежды там опрятны, лица веселы; мещанская аккуратная суетливость и хлопотливость не лишены своей германской поэзии и не кажутся смешными и пошлыми, потому что на них не отбрасывает невыгодной тени никакая резкая противоположность соседнего величия и богатства. Всего лучше можно бы выразить впечатление, производимое Гейдельбергом, сказав, что он ganz gemüthlkh[11].
Сначала, в первые дни своего пребывания, Марина поселилась, как водится, в гостинице Herz-Herzoghurt, выходящей углом на главную улицу и на единственную площадь города. Должно думать, что тут некогда было подворье какого-нибудь монастыря, потому что все комнаты соединены и отделены одним общим коридором и каждая из них походит на келью, с своими глубокими окнами, изразцовою печью и маленьким альковом для кровати. Тишина и безмолвие царствуют в этих кельях, прерываемые только шумом и плеском фонтана, украшающего и оживляющего средину площади. В известные часы эти тишина возмущается мерным стуком многочисленных пешеходов, спешащих и бегущих по звонкому тротуару, потом по лестнице, наконец в столовых нижнего этажа. Это студенты, приходящие обедать за общим столом, и тогда к стуку приборов и стаканов присоединяется их шумный и веселый говор, их переклички, споры, перебранки, хохот, песни, иногда безумные пляски — все, чем выражается и прорывается кипучая удаль двадцатилетнего возраста. То же самое происходит и в соседних домах, ибо почти каждый из них точно такая же гостиница, где обедают, живут, любят, веселятся и учатся эти птенцы университетского гнезда. Вечером, когда темнота воцаряется над полуспящим городком и особенно если приходится сиять вдохновительной луне, этой любительнице и покровительнице швермерства, вечером вдруг раздаются стройные хоры молодых, звучных голосов и вы слышите знаменитые лидер, которых вкус и славу Германия распространила по всему миру, например, am Rhein, da wuchsen unsere Reben[12] или старинное, любезное gute Nacht, schlaf wohl![13] — которое и теперь еще так дорого красавицам и заставляет биться не одно белокурое сердечко под тафтяным фартучком и кисейною косынкой. Это серенады, которыми студенты чтят и празднуют своих возлюбленных, являясь дружными толпами под их окнами и пронося свои песни из конца в конец города, ко всем красавицам по очереди. Нередко случалось Марине оставаться у окна, внимая этим песням, и видеть, как где-нибудь — обыкновенно на самых верхних этажах, под самой кровлею — открывалось тихо скромное окошечко и высовывалась молоденькая головка, нежно кивая вниз с высоты своей — какая-нибудь Клэрхен или Минхен, которая с гордостью признавала в себе виновницу торжества и с радостью отличала среди поющих своего бурша, в бархатном кафтане, с удалым беретом набекрень. И сердце русской боярыни принималось болезненно трепетать, глядя на всю эту любовь, столь легкую и свободную, на все это счастье, столь доступное и живое… ей казалась завидна участь смиренных швей и кружевниц. Но если нечаянно один голос, грустнее или искуснее других, запевал какую-нибудь мелодию Шуберта, если знакомые и любимые звуки наводили на нее какое-нибудь далеко родное воспоминание… о! тогда горе больной! она всю ночь не смыкала глаз напролет, и молодость ее воскресала и билась в ней мятежно и страстно, возбужденная заразой чужой молодости, свободной и беспечной…
Но когда приехал Борис и было решено, что он останется с нею до ее выздоровления, когда графиня Текла стала сбираться в путь, то общим советом утвердили, что для больной надо приискать дачу за городом, на берегах благословенного Некара, в какой-нибудь из долин, чудно раскинутых вдоль живописного его течения, или на одной из гор, красиво зеленеющих вдали уступами виноградников и других фруктовых дерев. Таких дач, превосходно группированных, можно насчитать множество поблизости Гейдельберга. Большая часть из них отстроена из развалин старинных замков или на месте прежних монастырей; часто феодальные башенки обращены в новейшие жилища, и стрельчатые окна их выдаются над кущами растений и цветов, удачно посаженных около них в садах и палисадниках, роскошно благоухающих. Все это мило, свежо, уютно, заманчиво. Проезжая мимо этих усадеб и коттеджей, нельзя не поглядеть на них с завистью, нельзя не подумать, что в них живется легко и благополучно. Так и тянет к ним, так и хочется в них погостить.
Для Марины выбрали домик на горе, прямо против старого замка. Этот замок — целая чудная легенда, иссеченная в камне веками, людьми и событиями. Нельзя себе вообразить такое смешение странного и прелестного, артистически-прекрасного и прихотливо-изысканного. Здесь опустошение кокетливо хвастает развалинами и, вместо того чтоб представлять образ запустения и грустного ничтожества, оно заманчиво, оно одушевлено, оно возбуждает мысль о величии, о власти, которые некогда здесь обитали, о пирах и праздниках, которыми они услаждали свои досуги. На высокой и крутой горе, возвышаясь над необозримыми ландшафтами, стоят высокие строения разных веков и столь же различных архитектур, окружая двор, заросший дерном и даже целыми кустами, раскидисто цветущими себе на воле. Есть здесь древний замок тринадцатого века, рядом с ним великолепный дворец времен и вкуса Возрождения, а против них древняя церковь. С одной стороны двора, там, где некогда были конюшни и людские, стрельчатые своды и столбы поддерживают здание новейших времен, где теперь помещаются сторожа и учреждена маленькая гостиница для путешественников. А их немало перебывает здесь в год, потому что не только приезжающие издалека посещают беспрестанно эти чудные руины, но они всему околотку служат целию для шумных пикников и увеселительных поездок. Должно быть, эти толстые стены с их унылыми галереями принадлежали когда-нибудь монастырю или аббатству: от них так и веет мрачными тайнами отшельнических обителей и келий. Стройная, изукрашенная домашняя церковь баденских Гросс-Герцогов еще уцелела, так что и теперь в ней можно бы служить мессу; но комнаты Герцогов, которые возвышались над нею, совершенно разорены. Главный фасад дворца немного изысканного зодчества, как все памятники ему современные, означившие переход от древнеготического к стилю причудливого Возрождения; но несмотря на то, или даже, может быть, именно оттого, он отличается необыкновенною изящностью и нежностью в отделке подробностей. Кое-где существуют разные карнизы и украшения; по местам еще красуются в нишах своих, поддерживаемых витыми или резными столбиками, немногие статуи, замечательные по легкости и миловидности своей. Вензеля, гербы, аллегорические эмблемы, отчетливо выделанные в камне искусными мастерами тех терпеливых дней старины, картуши и волты, которые вдруг прерываются, чтоб дать пройти меж ними ветвистым побегам диких лоз или разным породам цветистого моха, любящего расстилаться по старым камням, — все это живописно перемешивается, висит, извивается и стелется по стенам, напоминая вместе и страстное искусство, которое создавало все эти чудеса, и дикий произвол судьбы, охотно разрушающий дело рук человеческих. Между тем сквозь чудно окаймленные оконницы исчезнувших окон открываются вдали виды близлежащих рощ и гор, или виднеются ясные полосы неба, утешительные и светлые напоминания вечности, гармонии, красоты непреходящей… Кое-где проглядывают из этих разрушенных, пустых оконниц вершины колеблющихся тополей и лип, которые кажутся любопытными головами, наклоняющимися изнутри замка, чтоб лучше видеть всю окрестность. Пред входом в церковь есть терраса, огражденная двумя разрушенными, но еще стройными башнями: там, верно, прохаживались голубоокие герцогини и задумчивые пфальцграфини, и оттуда смотрели они на подвластные им села и долины. Около развалин распространяется прелестный тенистый сад, доходящий уступами и скатами до прозрачных волн Некара, текущего под горой. И едва ли этот сад, заброшенный и заросший давно, не лучше теперь в своем беспорядке, чем он мог быть, когда его стригли и лелеяли, как придворную красавицу напоказ. По крайней мере, природа призрела и возобновила все, что люди ей предоставили; теперь этот парк полон тени и жизни, безмолвия и шума, вольных стай щебечущих, поющих птиц, и не менее суетливых, не менее болтливых детей и юношей, гуляющих в нем шумною гурьбою, вечно смеющеюся и вечно праздною. Кажется, будто здешнее народонаселение сдружилось с этими гостеприимными развалинами и гордится их красотою, как своею собственностью, щеголяя ею перед иностранцами.
Из широкого окна Марины была видна, как на ладони, вся эта восхитительная картина. И она пристрастилась к ней так, что утро и вечер заставали ее любующеюся и мечтающей пред этими каменными призраками романической старины. Она окружила себя всеми сказками, легендами и преданьями, которыми так обильны прирейнские местности, и скоро ее память затвердила все полуволшебные, полуисторические заги древней Германии. Здоровье ее видимо восстанавливалось, вместе с спокойствием ее души. Сначала Борис оставался жить в гостинице, куда возвращался каждый вечер, проведя день у выздоравливающей. Через несколько дней ему надоело пешеходствовать в потемках, иногда под дождем, и он переселился в соседство Марины, на холмах позади ее дома, где к счастью его нашлась наемная комнатка, с непременным и необходимым балконом. Этот балкон был так близок к крылечку Марины, что обоюдным обладателям того и другого можно было разговаривать, не возвышая почти голоса. Каждое утро, просыпаясь, соседка заставала соседа, ожидающего ее появления, и он перебрасывал ей свежий букет, нарванный и связанный им до ее пробуждения. Когда завтрак был подан или дамы собирались на прогулку, белый платок развевался перед их окном, возвещая спутнику и товарищу, что его ждут. Вечером, если Марина, отдыхавшая несколько минут после долгой прогулки, хотела дать знать Борису, что он может прийти к чаю и вечерней беседе, она зажигала лампу или свечу на своем балконе, и этот маяк служил условным зовом нетерпеливому собеседнику, который, счастливее древнего Леандра, не должен был переплывать Босфора, чтоб добраться до своей Геро. Прыжок в сад — и он был у нее!
Немудрено, что наслаждаясь вместе этою простою и невозмущенною жизнию, проводя целые дни наедине, не видя и не зная никого вокруг себя, встречая людей, которые давно их не знали и не обращали на них внимания, как разве только, чтоб разглядеть и перенять фасон шляпки у приезжей дамы или пальто у чужого господина, немудрено, что в несколько дней оба они будто переродились и забыли все, что было не мило, все, что не касалось настоящего их существования. Как переселенцы, забытые кораблем на необитаемом острове, как жильцы околдованного замка, они были одни в этом новом мире, и это одиночество вдвоем было им отрадно и сладко. Забыты взаимные огорчения и недоразумения, забыты прежние помехи, прежние страдания! Оба преобразились душевно и сердечно; оба были вполне довольны, вполне счастливы.
Прошло почти два месяца, и сентябрь начал обезлиствлять леса и сады, между тем как солнце с каждым днем более и более удалялось от отцветающей земли. Марине приказано было докторами провести зиму в Италии. Она колебалась между Флоренцией, Неаполем и Римом, но Борис, влюбленный в Средиземное море, особенно же в залив Венеции и в картинную Корнишу, вьющуюся зеленой лентой вдоль моря от Генуи до Ниццы, Борис упросил ее ехать в Ниццу, куда он тоже должен был отправиться с нею и где заранее обещал он ей столько же тишины и свободы, как у берегов Некара. Быть с ним, вот только что необходимо было Марине: о месте пребывания собственно она не заботилась; следовательно, она стала сбираться в Ниццу.
Однако блаженство их не оставалось совершенно безопасным: со стороны севера сбиралась на них грозная туча. Ухманские скучали без своего кумира; мать Бориса неоднократно спрашивала, когда он намерен вернуться к ней; наконец последнее письмо ее принесло известие, что она больна и ждет сына, чтоб «еще раз» взглянуть на него. Приписка сестер была патетически призывна и отчаянна.
Борис испугался бы смертельно, если бы в то же время не получил письмеца от отца, в котором добрый старик благословлял его на продолжение путешествия, уведомляя при том, что все в доме живы, здоровы и благоденствуют. Это успокоительное уверение подтверждалось и длинным посланием от Вейссе. Стало быть, вести различествовали и разногласили из двух этажей дома, как два журнала противных между собою партий. Борис, впрочем, лучше приготовленный, чем обыкновенная публика журнальных читателей и подписчиков, догадывался, с какой стороны была правда и истина, и ничего не изменил в дальнейших своих распоряжениях.
Его ответ матери и сестрам был написан без колебания, нежно, ласково, от души, но с твердым отказом возвратиться и с просьбою доставлять ему следующие известия уже в Ниццу. За глаза он был смелее, и любовь придавала ему самостоятельность. Гейдельбергская очарованная и очаровательная жизнь описывалась им лишь отчасти, то есть употребляя эгоистическое местоимение я везде, где вероятность рассказа требовала бы поставить чистосердечное и сердечное мы; благодаря этому умственному ограничиванию собственных мыслей он мог передать пламенно и живо, так, как чувствовал, всю полноту, всю свежесть и беззаботность своего добровольного отшельничества. Эти полупризнания дышали им умалчиваемою страстию, и письмо было красноречиво, как сама страсть. Следует прибавить, что оно писалось в гостиной Марины, откуда Борис не отлучался по целым дням и где он привык даже заниматься. Кончив, он захотел прочесть его той, которая дышала незримо, но ощутительно, под каждым словом, каждым выражением письма. Слеза умиления и благодарное пожатие руки были его наградою после этого чтения, прослушанного молча, очи в очи.
— Но, друг мой, — заметила она, — ведь завтра еще не пойдет отсюда почта: это преждевременный труд, письмо должно дожидаться.
— Пусть его лежит себе здесь! — было ответом, и Борис запер его беззаботно в ящик стола, что-то напевая. Он был доволен собою и своею решимостью!
Дня через два, после завтрака, она и он шли об руку на прогулку, желая воспользоваться благотворным солнцем полудня. Медленно и задумчиво осматривали они прелестные местоположения, с которыми им надлежало вскоре проститься. Их взоры благодарили край, где им расцвела новая эра любви и радости. Их мысли, следуя за извилинами серебристого Некара, перебегали вслед за ним по долинам, у подошвы гор, припоминая дни, ими тут мирно проведенные. Так добрались они до местечка, называемого Вольфсбруннен, где путешественникам показывается, как достойная замечания, одна мнимая диковинка, то есть садок, где откармливаются огромные форели. Но если это весьма простое диво не стоит патриотического восторга, которым его окружают туземцы, то обманутое любопытство путников слишком вознаграждено живописною прогулкою, туда ведущею, и самым местоположением сада, где находится этот пруд. Это рощица, где зелень так густа и тень так прохладна, что в самый сильный жар там всегда можно найти свежий приют и отрадное отдохновенье. Пришедши туда, Борис закурил сигару, а Марина уселась на траву и забавлялась, бросая листья в ручей, смотря вслед их плавания и прислушиваясь к ропоту воды, бегущей по мелким камням, служившим ей руслом. В минуту сочувственного молчания вдруг возле них раздался женский голос, говорящий по-русски… Родная речь, хотя произнесенная довольно неизящно, потрясла неожиданностью своею наших мечтателей. Оба оглянулись и были неприятно поражены: перед ними стояла одна барыня, короткая приятельница Ухманских, усердная посетительница зеленой гостиной и надежная разносчица вестей и толков, оттуда исходящих. Марина отшатнулась было назад и хотела спустить свою кружевную вуалетку, пока Борис готовился удалиться за деревья, но было поздно: барыня их узнала и уже стремилась к ним с восклицаниями и расспросами. Должно было скрепя сердце встретить опасность лицемерною улыбкою.
Ах!.. Это вы?.. как я рада! и прочие пустые фразы посыпались на них, и новоприбывшая, будто бы восхищенная встречей с ними, успела в минуту осмотреть их с ног до головы, осведомиться, давно ли они здесь, надолго ли, душевно порадоваться, что видит их веселыми и довольными, предложить им видаться как можно чаще, и сообщить им, что она пробудет с неделю в Гейдельберге, чтоб посоветоваться с докторами о здоровье своего мужа, которого она так обожает, что предприняла это путешествие, так как ни на минуту не может с ним расстаться. Покуда она говорила, обоим слушающим было неловко; оба замечали ее злобную гримасу и пытливые взгляды; оба предвидели, как эта встреча впоследствии породит им много неприятностей, и заранее знали, какие потоки красноречивых описаний и сплетен появятся из-под пера опасной путешественницы в хранилище зеленой гостиной. Марина, очень мало и только издали с ней знакомая, отклоняла учтиво, но холодно все вопросы и предложения, извиняясь своим нездоровьем; Борис, обязанный оказывать уважение другу дома его матери, кланялся очень много, говоря очень мало. Через четверть часа соотечественница оставила их, чтоб обратить свое внимание на форели и продолжать осмотр гейдельбергских примечательностей. Они возвратились домой, но теперь ни окрестные виды, ни чудное утро не могли их развеселить; оба шли молча, потупя голову и взор, оба проклинали докучливую встречу: он боялся доноса на него и потом упреков своей матери; она понимала, что в нем происходило и боялась за их взаимное спокойствие.
Ни тот, ни другой не обманулись.
Едва милая соотечественница успела добраться до своей гостиницы, как села писать ко всем своим петербургским приятельницам и подробнее всех к Ухманским: рассказала, как она встретилась с бедным Борисом и этою безнравственною, кокетливою Ненскою, как и где она их застала, как Ненская была одета, как она весела, как торжествует, что успела похитить сына у несчастной матери, как ее собственное сердце, истинно преданное друзьям своим, вчуже обливается кровью при виде такого богопротивного соблазна, и много еще прочего, тому подобного. Вы спросите, может быть, зачем и ради чего она так хлопотала и распространялась об этом предмете? чем ей мешали наши скромные гейдельбергские отшельники? какую выгоду могла она найти, вредя им?.. Боже мой! за кого же вы ее принимаете?.. разве она способна из чего-нибудь и ради собственного своего интереса чернить другую женщину?.. Нет, она выше таких низких побуждений!.. Нет! она имеет в виду одну мораль, одно приличие! Она заступается вообще за добродетель и нравственность, которым крайне обидно и предосудительно, что люди, утомившись задыхаться в светских сходбищах и в переполненных залах, пошли себе дышать чистым воздухом в живописной стране, что они сидят на берегу Некара, созерцая и наслаждаясь, что они могут довольствоваться природою и собственною жизнью души и молодости, не нуждаясь в забавах и шуме, необходимых другим организациям… Она и не воображает вредить кому бы то ни было!.. Она так добра!.. так благовоспитанна!.. Как вам не грех ее подозревать?..
А Борис был как ребенок, которого испугали во сне, в чудесном золотом сне, сладко его укачавшем и ублажившем райскими грезами и восхитительными видениями… Он очнулся, но не вполне и в просонках еще ищет то, чем за минуту был так счастлив и так очарован. Появление враждебной говоруньи имело на него влияние Медузиной головы: он был поражен. Он припомнил вдруг и вечные сплетни насчет его и любимой им женщины, и длинные увещевания матери, и бесконечные филиппики сестер… Он был перенесен вдруг в зеленую гостиную и предоставлен всем ее ласковым ужасам…
Мы уже сказали и теперь должны на том настоять, что главным, что единственным недостатком, затмевавшим блестящие качества и светлую, любящую натуру Бориса, была его несамостоятельность и слабость. Воспитанный в рабском страхе людского мнения, он боялся его, как привидения, инстинктивно и бессознательно. Этот рыцарь по душе, который не пощадил бы жизни для своей возлюбленной, не смел держать ее сторону, когда, для того чтоб вернее нападать на нее, умели искусно напугать его вымышленным восстанием против него светского мнения. Он был совершенно подчинен мнимой власти этого несуществующего, но всегда призываемого на суд и выставляемого судилища света, этого условного и ложного судилища. Он был готов всегда послушаться этого мифического, но по несчастью столь сильного общего мнения, которому не верят внутренно те самые, кто всех громче кричат о нем. Общее мнение, страшилище, которым пугают семнадцатилетних ветрениц и неопытного новичка юношу; общее мнение, всегда готовое оправдать и обелить того, кто побогаче, посильнее и посмелее; общее мнение, мираж чудовища, пугающий издали близоруких, но исчезающий легче дыма при хладнокровном воззрении, по мере того, как к нему подходишь ближе; общее мнение было одним из заблуждений Бориса — он верил в него и этим доверием действовали искусно и удачно на отуманенный им разум человека, во всем прочем столь ясно и верно рассуждающего. Если бы Борис был самостоятельнее и тверже, много горя избегнул бы он для себя и для Марины.
Вечером, когда Марина зажгла призывную лампу на балконе и поджидая Бориса села за фортепиано наигрывать любимые его мотивы из новейших опер, он долго не приходил, и русский самовар тщетно прождал его на столе. Послано к нему узнать, отчего он не идет, — его не было дома. Мариня догадалась, перестала играть и, грустно облокотясь, впала в глубокую задумчивость… Она спрашивала себя, долго ли еще продлится ее воскресшее счастье? Она чувствовала, что на него черным крылом повеяла ночная птица, предвозвестница зла и горя…
К одиннадцати часам пришел наконец Борис, расстроенный и грустный. Он извинялся в своем отсутствии визитом, который принужден был сделать приезжей барыне. Марина ни о чем не хотела расспрашивать. Расставаясь, он поцеловал ее руку неяснее и грустнее обыкновенного…
На другой день отходила почта в Россию: она робко ему о том напомнила; он ответил, что уже написал…
Дня через два, открывая ящик стола, чтоб достать какую-то книгу, она увидела незапечатанное письмо… Это было то самое, которое Борис в пароксизме любви и увлечения приготовил для матери своей, чтоб сказать ей, что он едет в Ниццу… Да! то самое письмо, в котором так пламенно сквозь завесу приличия и недоговоренных слов выразилось тогдашнее состояние его души, то самое, за которое она так неясно его благодарила. Письмо не отослано! Стало быть, вместо него написано другое?.. Стало быть, он переменил свои намерения?.. Ужели он с нею не поедет?..
Ее кольнуло в сердце… Знакомая боль, боль прежних мучительных дней борьбы и сомнения, опять вгрызлась ей в грудь…
Однако она продолжала заниматься сборами в Ниццу, и он помогал ей, как бы готовясь тоже с нею в путь.
Но через три недели приехал неожиданно Вейссе. Его прислали за Борисом, которому он привез письма и приказания от матери. И без того взволнованная его отсутствием, она уже находила, что двум из дочерей ее необходимы воды, и решилась ехать с ними на пароходе в Штетин, чтоб оттуда направить дальнейшие свои действия. Письмо приятельницы, полученное из Гейдельберга, ускорило ее отъезд, еще более убедив ее в необходимости скорее добыть сына, во что бы то ни стало, и она отправилась, послав вперед Вейссе с наказом уговорить Бориса. Ему представляли все неудобства и трудности путешествия нескольких женщин, совершенно одних, без покровителя, и во имя всех обязанностей сына и брата его вызывали в Вену, где его должны были дожидаться, чтоб ехать далее под его попечением. Что было делать Борису?..
Он покорился своей судьбе!.. Находя перед собою давнишнее ярмо своей молодости, он смиренно склонил выю и возвратился под семейную власть.
Вместо Ниццы он уехал в Вену!
Марина не плакала, не удерживала, не упрашивала его. Этот последний удар оглушил ее душу и ум. Ей казалось, что жизнь ее прекратилась вместе с прекрасным сном, так нечаянно разрушенным… Тщетно отчаянный Борис умолял ее не огорчаться; тщетно обещал он возвратиться к ней, как скоро довезет куда-нибудь на зиму мать и сестер своих. Она сомнительно качала головою и не отвечала. Он предлагал ей тоже переменить свой маршрут и, вместо Ниццы, ехать в Венецию, куда он брался силою или обманом направить и заманить свой караван. Ни за что в мире не согласилась бы Марина на эту встречу: как можно было ей допустить, чтоб Ухманские имели право потом разглашать, что она насильно за ними следовала и навязывала свое присутствие Борису?.. А она была выучена предвидеть все выдумки, на которые они против нее способны!
— Нет, Борис! — говорила она упорно, — в Ницце мы должны были провести зиму вместе, а поеду я одна! Пусть будет, что Богу угодно.
По крайней мере, она согласилась, чтоб Вейссе проводил ее вместо Бориса. В одно утро оба экипажа были подвезены к одному крыльцу — и разъехались, увозя в разные, противоположные стороны два сердца, которые вечно бились бы радостно друг подле друга, если бы люди их не разлучали…
Борис долго провожал карету Марины своими взглядами, слезами и благословениями. Он крестил издали исчезающее лицо своей возлюбленной; сердце его сжималось невыразимою тоскою… ему казалось, что он прощается с нею более чем на долго, навсегда, и это предчувствие было для него невыносимо.
Пожалейте о нем! он, право, был очень несчастлив в эту минуту… Быть может, несчастнее ее! Несчастнее ее, которая ничего не чувствовала от избытка столь многих, столь различных мучительных чувств. Для души человеческой есть известный предел страдания, за которым начинается оцепенение: Марина его достигала!
IX
правитьОб одном просила только Марина, когда ее везли из Гейдельберга, — это миновать сколько возможно все перепутья и места, где она могла бы встретиться с Ухманскими. Для того надо было не заезжать в Швейцарию, оставить в стороне и Комское озеро, и Лаго-Маджиоре с знаменитыми Борромейскими островами, не видеть Милана, — словом, избегать лучшие города и ближайшую дорогу, продолжая и затрудняя многим и без того длинное путешествие. Но ей было все равно: ничто ее уже более не манило и не привлекало в обетованный край ее желаний; без него Италия становилась для нее Лапландией, и при мысли, что в Италию поедут Ухманские, ее схватывала лихорадка. Едва могли ее уговорить заехать в Геную, где те, конечно, не успели бы ее застигнуть. С равнодушием въезжала она в эту дивную Геную, царицу Средиземного моря; было уж поздно, ночь скрывала от ее взоров картину мраморного города, купающегося в бирюзовом море и пенистых волнах, разбивающихся у подножья скал, увенчанных дворцами и садами; ничего нельзя было различить, только один маяк горел высоко и уединенно на недосягаемой башне. Все было мрачно, пусто и мертво, как в этой больной душе. Но на другой день, когда румяное утро чудно осветило всю окрестность, когда солнце обильными лучами озолотило дворцы, церкви, куполы красивых зданий, когда мачты кораблей, густые, как лес, распустили свои белые паруса и чайками понеслись по осеребренному заливу, когда город проснулся, засуетился, заговорил, запел этим итальянским языком, столь музыкальным, что он и без мелодии ласкает слух, как гимн любви и радости; когда, стоя у окна высокой гостиницы, наша путешественница взглянула на все это торжество природы и искусства, на весь этот блеск, на всю эту прелесть и роскошь жизни, сердце в ней проснулось и дрогнуло, собственное горе сильнее затрепетало от разительной противоположности того, что она видела, с тем, что она чувствовала, и обильные слезы ручьями полились из глаз ее. В первый раз плакала она с тех пор, как рассталась с тем, кто был для нее жизнью; и теперь, при виде дивной жизни, ее окружавшей, она как будто вдруг ощутила вполне свою потерю… Жизни, жизни легкой, беззаботной, Богом данной молодой жизни громко запросило это очнувшееся сердце, вопия на участь свою… Долго, упорно, горько плакала она… Долго раздавались в безмолвной комнате ее незаглушаемые рыданья. Никто ей не мешал — и тем лучше было для нее. Спутники ее, думая, что она покоится глубоким сном усталости, не тревожили ее, и она свободно предавалась всей власти своих воспоминаний и сожалений. То была ее последняя борьба, последнее восстание страсти и силы против сокрушающего горя… С тех пор она опять казалась покорною своей судьбе. Чрезвычайная горесть тем хороша, что она или убивает, или каменит. То и другое прекращает страданье!
Марина согласилась на просьбы Вейссе, осмотрела все достопримечательности Генуи, дозволила возить себя по всем церквам, по знаменитым картинным галереям, по богатым, но пустым жилищам стародавних Дорий, Дураццов и Паллавинченов, которых предки носили золотую мантию и однорогую шапку дожей, торговали с полумиром и ходили войною с непобедимыми галерами своими то на Турку, то на Барбарийских корсаров. Она обошла те мраморные палаты, наполненные сокровищами живописи и собранием всех возможных редкостей резного искусства, еще дышащие воспоминаниями прежнего времени и прежних жильцов, славных и гостеприимных. Она гуляла по террасам, обращенным в висячие сады, откуда померанцевые и лимонные деревья сыплют на прохожих снежный дождь своих цветов и упоительную негу их благоухания. Все ее удивляло и занимало, но ничто не развеселяло; любуясь, она погружалась все более и более в безмолвные думы, в тихую, но неразвлекаемую тоску. Ее увезли; опять явилась дорожная карета, опять путешествие утомляло и истощало последние силы ее: она не жаловалась. Нет и не может быть ничего в мире очаровательнее той дороги, по которой теперь ехали выходцы северных стран. Все время, в продолжение четырех дней, от Генуи до Ниццы, широкая мощеная стезя Корниши не покидает окраины моря, и на каждом шагу, на каждом повороте возникает новая восхитительная картина. Слева море, справа высокие горы и скалы, иногда крутые отвесы, у которых порох и взрывы отняли место, нужное для шоссе, по которому едва разъедутся две кареты. Иногда дорога висит над морем, как над пропастью. С одной стороны неизмеримая крутизна, отделяющая, по-видимому, путника от остальной вселенной и грозящая задавить его под внезапным обрывом тяжелых отломков, тогда как с другой стороны такая же крутизна отделяет его от моря, шумящего и бьющегося глубоко внизу, будто готового принять в свое лоно и поглотить весь поезд при малейшей неосторожности почтальона, при малейшем неверном движении одной из лошадей. Оступись только одна из них, и все рухнется неминуемо в бездонную пучину! А между тем она так обольстительно стелется перед глазами во всем великолепии своей вечной, но разнообразной красоты; она, кажется, манит вас коварно и глухими рокотаньями, страстным ропотом своих волн рассказывает вам какую-то чудную, тревожную быль, жалуется вам на какое-то таинственное горе… Не глядите слишком пристально на него, на это заманчивое море: если вы в открытом экипаже, не высовывайтесь из него! как раз, это море притянет вас неотразимо — головокружение охватит все ваши силы и вы броситесь или упадете в него в одно мгновенье. Abyssus abyssum invocat![14] Морская бездна магнетизирует бездну мысли человеческой; обаяние одной всевластно над другою, и когда Гёте так просто, но сильно рассказал в песенке о рыбаке, которого будто бы незримая сирена притянула, и увлекла с собою в морские волны, великий поэт описывал только иносказательно физическое явление, очень обыкновенное. Далее цепь гор прерывается и уступами сходится с дорогою, тогда как берег тоже постепенно понижается, и вот уж вы едете совершенно у моря, которого волны лижут окраины земли и обшивают ее серебряно-жемчужною бахромою своих пенистых отливов и приливов. Иногда свежие брызги долетают до вас и веют вам в лицо укрепительною влагою; иногда идущие валы докатятся до середины дороги и с веселым плеском разобьются на ней, орошая колеса вашей кареты и ноги уставших лошадей. И по сторонам этой несравненной дороги вы встречаете то городок, купающийся в волнах, то монастырь или церковь на горе, то мраморный дворец, окруженный садами, то скромный и уютный казино, улыбающийся среди виноградников и маслин. Все это волшебно, восхитительно. Беспрестанно хочется велеть остановиться лошадям, чтоб выйти из дорожного экипажа и поселиться тут, погостить в одном из этих жилищ, неравных по наружности, но равно полных тишины и относительной прелести. Но если таково влияние путешествия и местности на обыкновенных проезжих, спокойных или почти таких, то какое же впечатление должны были произвести дивнокартинные виды на бедную женщину, больную и грустную, на жертву одной из тех сердечных болезней, которые изнуряют жизненные силы, не лишая, однако, воображение способности разгораться и восторгаться для всего прекрасного и высокого, могущего его воспламенить?.. Марина глядела и горько улыбалась, думая, как все это показалось бы ей пленительно, если б ей дали совершить путь так, как она предполагала, вместе с Борисом, сидя возле него и деля с ним свое наслаждение. Всего более поразил ее небольшой кастелло, в виде крепости, построенный на полуострове и выступавший совершенно в море; он стоял гордо и высоко на скале, которая только одним краем своим придерживалась земли. Зубчатые башенки и плоская кровля, служащая террасой, так весело и щеголевато смотрелись в кристальные волны; стены, огражденные как бы на шутку маленькими пушками; окна, из которых развевались шелковые гардины и выглядывали меж цветов детские и женские головки, это уединенное и прихотливое местоположение, все говорило о благополучии и довольстве, все доказывало, что этот дом был жилищем радости, а может быть, и любви… «Тут, — шепнуло сердце одинокой путницы, — тут можно бы прожить так чудесно, так благоденственно, если бы!..» Она не кончила этой внутренней речи и утерла крупную слезу, нависшую на густой реснице… Ей непременно хотелось знать, кому принадлежит воинственный кастелло: ей казалось, что одни счастливцы могли выбрать такое место, чтоб избежать всякого докучливого соседства, чтоб прервать всякое сообщение между ними и обитателями твердой земли, довольствуясь собою и чудным зрелищем небес и моря, замыкающих их горизонт. Справились у почтальона, и оказалось, что действительно полуостров и замок принадлежат молодому капитану коммерческого флота, который проводит тут с красавицею женою все то время, которое он не на корабле. Говорили, что он богат, хорош собою, что он объехал вокруг света и навез много добра и всякого дива из своих дальних странствий. Как всегда и везде народная молва прибавила небывалое к правде, чтоб создать сказочное благополучие из простой, но столь чудной повести двух счастливцев, богатых, молодых и влюбленных. Эти толки удвоили задумчивость страдалицы, угадавшей чутьем сердца близость сердечного отношения. Возможность счастья на земле преследовала ее, как насмешка над ее участью, как тень ее сокрушенной любви и разрушенной надежды… С каждым днем ей становилось больнее и скучнее.
Достигли наконец и Ниццы. Но тут вместо обещанного и ожиданного приюта спокойствия путницу нашу и ее провожатых ожидали картины неприятные и противные. В два-три года это местечко, прославленное по Европе как деревня, где каждый домик купается в волнах моря и тонет в зелени цветников и садов, — это местечко преобразовалось и превратилось совершенно. На пространстве прежних садов отстроены узкие, темные, грязные улицы; из каждого строения отделались громадные гостиницы, и все это не населено, а набито англичанами всех сословий, всех состояний и всех возрастов. В каждом доме из трех или четырех рядов окон бессменно выглядывают мужчины и женщины в шляпах и с книгами в руках: это британские островитяне, которым скучно, у которых сплин и которые проводят весь день в этом здании, карауля у окна все, что делается или происходит на улице и всех едущих или проходящих по ней. Шум, пыль, стук колясок, раздирающие вопли бедных ослов, навьюченных многими мисс и леди, перебранка торговок и разных мастеров, справляющих свое ремесло на мостовой, которую они заграждают, все противные подробности провинциальной жизни и суетливости, вот что составляет общий вид Ниццы, вот что находит путник, ищущий тишины, успокоения и загородной пустоты на свежем воздухе. Самый этот воздух заражен и испорчен запахом, распространяемым фабриками, кузницами и кухнями, работающими и стряпающими все вдруг и рядом. Даже то, что недавно было предместьем под звучным именем Мраморного Креста, теперь тоже стало новым городом, соперником старого, грозящим скоро перещеголять его хлопотливостью и многолюдностью своею. А народонаселение, что за противная смесь двух противоположных национальностей! Что за дикари, отставшие от итальянцев и не приставшие к французам, что за крикливые, бранчливые, корыстолюбивые спекуляторы и неотступные просители, продающие вам по вершкам и на вес свой чудный климат, свой благодатный воздух, свое солнце и свое море, и готовые продать вам себя самих с детьми, домами и всем имуществом своим, буде только вы захотите показать им соблазнительное золото и серебро!.. Ниссары одарены особенным голосом, диким и визгливым, говорят особенным наречием, испорченною смесью изуродованных ими двух языков сильных и прекрасных; в их грубых устах итальянские слова теряют всю свою музыкальность и мелодию, а французская фраза лишается своей утонченности, выразительности и гибкости. Как все пограничные племена, это племя лавочников и трактирщиков соединяет в себе все пороки двух народов, к которым оно попеременно пристраивается, не переняв у них ни одного качества, ни одной добродетели. Они отвратительны даже в своем гостеприимстве, справляясь только об одном, когда завидят приезжих: много ли лиц в семействе и много ли займут они комнат, — соображая свой прием с ценою платы, которой они ожидают. Они предпочитают англичан всем прочим путешественникам, потому что, как они поясняют свое предпочтение, — в благоучрежденном английском семействе редко бывает менее нескольких дочерей. Чтоб точнее определить Ниццу, можно сказать, что она вечно открытый рынок, где ни на минуту не перестает мелочная ярмарка, с аккомпанементом всех подробностей крика, шума, брани и нечистоты. Легко понять, как враждебно действовало такое зрелище на слабонервную, грустно настроенную женщину, которой нужно было спокойствие и уединение да полумрак вместо слишком яркого дня, да воздух, напоенный благотворными испарениями лесов, свежим и чистым дыханием растительности. Даже спутники ее не переносили резкой и отвратительной картины, их окружающей. Им бы хотелось опять дальше, вернуться в Италию, но Марина не соглашалась. Особенно утомляла их жизнь в гостинице, переполненной жильцами. Стали искать отдельного дома; к счастью их, один лорд, мнимочахоточный, соскучась двухнедельным пребыванием на даче, нанятой за дорогую цену на три года, уезжал на Гиэрские острова и передавал хорошенький домик в саду, называемый виллою по тамошнему обычаю. Эта Вилла-Серра, заново отделанная лордом, со всеми прихотями и удобствами утонченнейшего комфорта, показалась Вейссе единственным жилищем, способным принять его милую больную, потому что она была не совсем на улице и ближе к морю, чем все прочие квартиры, им осмотренные. Он нанял ее, но перед окончанием условий, попытался еще раз уговорить Марину выехать из Ниццы. — Нет, — отвечала она, — я слишком устала, мне надо отдохнуть и зимовать здесь. Так было решено прежде, пусть же так и будет! — И в самом деле, силы и воля ее были истощены; их недостало бы на новое странствие. Посоветовавшись с мадам Боваль, Вейссе решился перевозиться в нанятую виллу, но сердце его стеснилось невыразимо грустным и беспокойным чувством. Его тяготило небо Ниццы, как оловянная крыша, не дающая ему вздохнуть свободно; он был сам не по себе и не умел себе объяснить, почему.
В таком расположении были все они, когда надлежало им переправиться на новоселье. Ясное ноябрьское утро проливало отрадную теплоту на приморский городок, солнце грело и оживляло весь этот мир страждущих и скучающих: предложено идти пешком до Виллы-Серры, отстоящей менее чем на три четверти версты от оставляемого отеля. Марина оперлась на дружескую и твердую руку Вейссе, а горничная ее повела чуть видящую мадам Боваль. Они миновали площадку, около которой построены все громадные отели-гостиницы и где всегда воет и ревет морской ветер, томительный и сухой выходец африканских песков; они вошли в главную улицу предместья, подвигаясь медленным шагом, как вдруг имя Марины, произнесенное по-русски, заставило всех их остановиться. Перед ними стояла молодая женщина, которая с изъявлением величайшей радости бросилась целовать руки Марины и приветствовала бессвязными восклицаниями. Изумленная Марина узнала горничную своей приятельницы, княгини Мэри. «С кем ты здесь?» — спросила она. — «Как с кем, ваше превосходительство, да с их сиятельством…» И когда Марина стала ее расспрашивать далее с любопытным удивлением: — «Боже мой! — вскричала она, — так вы ничего не знаете?.. Моя бедная барыня!.. Пойдемте, сударыня, ради Бога пойдемте к нам; вы ее увидите… я всего не расскажу…»
Вне себя и почти не веря, что она увидит Мэри, которую предполагала в Петербурге, Марина услала вперед на свою дачу гувернантку и девушку, и следовала с Вейссе за горничною своей приятельницы, не переставая ее расспрашивать о причине их приезда. Но после порыва первой радости, при нечаянной встрече с одноземцами, горничная уже пришла в себя и грустно, нескладно отвечала на вопросы, так что ничего нельзя было заключить из слов ее. Следуя все по той же улице, они скоро приблизились к одинокому дому, стоявшему посередине двора. Окна нижнего жилья были открыты и через них виднелись обыкновенные англичане, но наверху большая часть окон была заперта зелеными ставнями, а у других были приделаны деревянные решетки, не мешающие проникать воздуху и свету, но довольно высокие, чтоб стоящие у них не могли упасть. Из этого верхнего этажа вылетали невнятные и странные звуки женского голоса; то было не пение, не чтение, не разговор, а какое-то безостановочное роптание, похожее на приговаривание деревенских баб над покойниками. Взошли на лестницу, горничная постучалась в дверь, из внутренних покоев послышались мужские шаги и пожилой человек, повернув ключ в замке, тихо отпер, подавая входящим знак не шуметь. Все казалось необыкновенно и странно в этом доме; отсутствие прислуги, появление незнакомого лица, причитывание, слышанное из отдаленной комнаты… Сердце Марины забилось боязливо, привыкнув ожидать всегда нехорошего. Горничная привела спутников своих к другой двери, тоже запертой, но имевшей наверху отверстие, заделанное стеклянною рамою и зеленою занавескою. Она осторожно приподняла край занавески и пригласила пришедших посмотреть… Среди довольно простой, но чистой и веселой комнаты, на полу, устланном ковром, сидела женщина с распущенными волосами и качалась со стороны на сторону, размахивая руками удивительно нежными и прозрачными, полудекламировала, полураспевала невнятные слова. Она обернулась, чтоб поднять какую-то бумагу, валявшуюся за нею, и Марина узнала побледневшее, похудевшее, но все еще прекрасное, благородное лицо княгини Мэри.
Она все еще недоумевала…
Доктор, тот самый, который отворил им дверь прихожей, взялся все объяснить. Княгиня сошла с ума! Лишенную рассудка и памяти, но узнающую всех и не потерявшую совсем самопознания, ее отправили за границу, потому что дома, среди родных и знакомых лиц, она доходила до такого исступленья, что боялись в ней неизлечимого бешенства. По-видимому, не существовало никаких побудительных причин к такому ужасному несчастью. Жизнь княгини не переставала быть блестящей и спокойной; она никого не лишалась, никто у нее не умер, не уехал. Среди своего дома и семейства, окруженная лучшим обществом столицы, княгиня со дня на день становилась страннее, молчаливее, непонятнее, сначала впадала в удивительную рассеянность, заговаривалась, хандрила, — и мало-помалу достигла совершенного сумасшествия, от которого никакие пособия и лечения не могли ее избавить. Это случилось вскоре после отъезда Марины; семейство княгини, не желая разглашать ее несчастия и принимая общий совет докторов удалить ее от всего, что ей близко и дорого, доверило ее врачу и послало за границу, когда все думали, что она гостит у тетки в деревне. Горничная со слезами и восклицаниями подтверждала печальный рассказ доктора. Марина не могла надивиться такому неожиданному событию, не могла поверить, чтоб ее кроткая, беспечная и всегда немного суетная Мэри, любящая, по-видимому, только балы и наряды, только веселье и выезды, могла дойти до такого положения. «Ах, сударыня, ведь это все от горя!..» — вскричала горничная сквозь слезы.
— От горя… но от какого?.. У Мэри не было причин горевать: она была так счастлива, так любима всеми, особенно молодым мужем, которого сама так любила!..
И тут-то одна счастливая женщина узнала тайну, тяготевшую над жизнью другой, подобной ей счастливицы: княгиня Мэри, этот образец всех благополучии земных, привыкшая у родных не только к любви и баловству, но к идолопоклонству всего ее окружающего, княгиня Мэри, богатая и знатная невеста, принесшая с собою все светские выгоды тому, кого она выбрала себе в супруги между всей молодежью, искавшей ее руки, к тому же доброе, любящее, ласковое создание, красавица, нашла в своем муже человека необузданного и грубого, который приготовил ей домашний ад вместо рая, ею ожидаемого. Князь, сармат в душе и по нраву, был вспыльчив до безумия, дерзок и груб, как недовоспитанный богач, исключительно самоволен и себялюбив: в жене он видел не украшение своего дома, не подругу своего сердца и своей жизни, а рабу, принадлежащую ему, как господину, вещь, предоставленную в полную от него зависимость. Покуда длился медовый месяц (а он, подобно февралю, короче других во многих наших великосветских супружествах!), влюбленный князь смотрел в глаза прелестной своей княгини, чтоб угадать каждую ее мысль и предупредить каждое желание; но когда поостыла в нем чувственная страсть, неподдерживаемая святым сочувствием души и благородною нежностию сердца, когда его тяжелое воображение, на минуту окрыленное и разогретое капризом, впало опять в свою праздную и непробудную дремоту, тогда характер его взял верх над невольным притворством страсти и вознаградил себя за мгновенное преобразование, разнуздав все свои грубые привычки, дикие вспышки и полузверские влечения. Вся изысканная деликатность и внимательность жениха и новобрачного исчезли навсегда, чтоб дать полный простор взыскательности, злонравию, причудам и бешенству законного мужа, впредь спокойного обладателя своей неотъемлемой собственности, жены. Полудитя, она, бедная, не скоро поняла такое превращение, не тотчас обсудила и рассчитала, как ей поступать. И где ей было, неопытной, бальной розе, не приготовленной никем для строгой школы жизни и действительности, где ей было бороться против бессмысленного, но сильного гнета, которому ее так неожиданно подчиняли?.. Могла ли она объяснить себе все причины такой перемены, анализировать характер и пороки человека, который до сих пор и в утеснительных церемонностях гостиной, и в чаду будуарной короткости являлся ей не таким, каким он был в сущности, но или разыгрывающим заученную и вытверженную роль лакированного джентльмена, или увлеченным легкою прихотью скоропроходящей любви своей и оторванным на время от своих обыкновенных, настоящих наклонностей и привычек? Когда искусственный лоск принужденности стерся в свободе домашней жизни, когда вспышка любви угомонилась, как пена искусственного вина, остался мужчина, чуждый и неприличный женственному уму молодой Мэри, и она, как ни старалась, не умела его изучить. Она не верила, чтоб он так скоро ее разлюбил; она не понимала, что он в самом деле так непохож на прежнего самого себя; бедняжка полагала, что он ее испытывает и хочет узнать, до какой степени она кротка, терпелива и рассудительна. И вот она стала с ангельским снисхождением переносить его дурной нрав, его припадки сплина или бешенства, старалась укрепить и привлечь его безмолвною и непоколебимою покорностью. Но чем больше молодая княгиня смирялась и прощала, тем князь становился несноснее и неистовее. Тогда она вознамерилась исправить его, обещала себе действовать убеждением и влиянием своего примера, чтоб мало-помалу приобресть его уважение, его доверие и заставить его увидеть свое душевное безобразие, покраснеть и перемениться. Великодушная ошибка пылкой и восторженной молодости!.. Нет! люди, подобные князю, неисправимы! Они не краснеют за свои пороки и не сознаются в них. Они меняются только разве к худшему!.. Уступчивость и кротость только лишь раздражают и поощряют их на поприще безрассудных действий! Чтоб обезоружить их нрав, чтоб переломить и обуздать их дикие порывы, их свирепую натуру, надо, во-первых, не любить их нисколько, не заблуждаться на их счет, не принимать к сердцу их поступков; во-вторых, рассуждать, рассчитывать, обдумывать свое обращение с ними, свой каждый шаг в рассуждении их; надо не баловать их излишнею приветливостью, но напротив оказывать им явно презрение и отвращение; без боязни укорять их в глаза, решительно и смело изобличать пред ними всю гнусность и мерзость их поступков и привычек; постоянно и неумолимо стоять перед ними живым опровержением. Словом, для того нужно быть женщиной опытной, холодной и сильной, совершенною противоположностью того, чем бывают обыкновенно пансионерки и дети, из-за указки поступившие прямо под венец, довременно отданные на произвол таким медведям-мужьям. Правда, есть еще один класс женщин, гораздых и умеющих мастерски справиться и управиться с мужчинами такого рода: это те, которые покоряют их через их слабости и пороки; это наемницы Цирцеи, которые завоевывают их сердца, метя единственно на их кошелек, которые смеются над ними, дразнят их, дурачат — и тем самым делаются им дороги и необходимы. И тот, кто иногда мучил и уморил молодую, прекрасную, кроткую и любящую жену, кто сам оставался глух и слеп к ее страданиям и слезам, кто спокойно и хладнокровно встречал нежные укоры и робкие пени милого создания, столь же чистого, сколь достойного уважения и любви, тот самый подчиняется беспрекословно владычеству и обаянию какой-нибудь ловкой интриганки-француженки, или экономки, умевшей им завладеть. Он привыкает жить под ее башмаком, руководиться ее капризами, укрощаться и превращаться совершенно для нее и при ней, потому что нашел в ней волю сильнее и упрямее его собственной, потому что попал в тиски железных рук, умеющих и прибрать и удержать. Княгиня Мэри, эта сильфида заоблачного мира, не приспособленная еще к строгой действительности, эта вчерашняя невеста, не успевшая еще научиться завязывать свой дамский чепец, — как могла она знать и понимать политику уловок и сноровок женского самовластия? Как могла она найтись в положении, к которому никто ее не приготовил и которого никто ей не объяснял? Очевидно, она могла только изнывать и ужасаться под гнетом своей незаслуженной участи. Она должна была гибнуть, она гибла, и никто того не знал и не угадал!
Когда князь пугал ее каким-нибудь взрывом своего бешеного характера, пугал до обморока или истерики, когда при ней ломались столы и стулья, разбивались дорогие фарфоры и летели за окно принадлежности мужского туалета, когда случалось ей быть зрительницей и других, более важных и грустных поступков разъяренного князя, и она бывало упадет без чувств, или расплачется до припадка, — в доме говорили, что у княгини нервы расстроены, и свет верил пустой отговорке! Когда ехавши с нею в гости или дома, ожидая к себе гостей, он, без малейшего повода с ее стороны ни за что ни про что вспылит на нее, раскричится, нагрубит ей, оскорбит смертельно ее гордую и нежную чувствительность, и она от такой сцены потеряет все присутствие духа, задрожит, побледнеет и явится перед посторонними трепещущею и взволнованною, через силу удерживая свои тяжкие слезы, свет думал и говорил, что в молодом супружестве произошла какая-нибудь любовная ссора, и княгиню же подчас подозревал и даже укорял в капризах. И тогда, засмеется ли она судорожно притворным, ей дорого стоящим смехом, ответит ли рассеянно и невпопад, — люди думали и говорили, что эта бабенка самое пустое, самое вздорное созданьице, неспособное поддержать здравомысленного разговора. Беспрестанная необходимость затаивать испуг и отвращение расстроивала ее нервы, потрясала ее здоровье. В обществе предполагали, что княгиня Мэри слишком часто пляшет, слишком много веселится и ее же винили в ее бледности и изнеможении. Свет довольствовался этим объяснением. Слишком гордая, чтоб жаловаться (да и кому было ей жаловаться? — мать ее скончалась скоро после ее свадьбы), слишком слабая, чтоб решиться на разрыв с мужем или на твердую, неуступчивую, обдуманную оборону против него, она старалась приучить себя к этой жизни, рассеяться, сколько можно, искать в шуме света замену счастья, которого не нашла она в супружестве. И это ей удалось, по крайней мере, по наружности! Несколько лет провела княгиня Мэри в таких промежуточных терзаниях в тайне и веселостях напоказ; наконец, душевные и физические силы стали ей изменять, она впала в умственное расстройство, потом сошла с ума; муж сдал ее на руки докторам, сам, может быть, не зная и не понимая, что он виною ее бедственного положения!
Все это передавала горничная по-своему, не определяя причин и развития горестного события, но рассказывая поочередно и без всякого порядка разные сцены этой домашней драмы, которой она была самым первым и близким свидетелем. В ужасной простоте изобличала она раны и страдания своей барыни, развивала длинную повесть ее ежедневных и многолетних потрясений, испугов, огорчений и негодований. Ей, очевидцу, понятно было, что рассудок женщины не выдержал; но объяснить, как и почему это случилось, она бы не сумела и не могла. Марина и Вейссе слушали с возрастающим ужасом. Их поражала эта развязка такой блестящей и по-видимому радостной участи. Марина спрашивала себя, вправе ли она роптать на свой удел, встречая такой пример женского страдания!.. Она обратилась к доктору, прося открыть ей, можно ли вылечить ее приятельницу и надеется ли он достичь такого исцеленья?
— Надеюсь, — сказал тот, — если княгиня будет удалена от сцен и испытаний, причинивших ее болезнь; но это временное облегчение продлится только покуда она не вернется домой. С возвратом ее, с возобновлением причин недуга, этот недуг опять одержит верх над всеми усилиями и стараниями, и тогда болезнь не ограничится одним сумасшествием: она достигнет бешенства в высочайшем градусе.
Слушатели молча склонили головы.
В продолжение этого длинного разговора княгиня, сидя на полу, все разбирала какие-то бумаги, брала их, опять отлагала в сторону и не прекращала своего однозвучного монолога. Иногда слышались внятно отдельные слова «спасите, не вынесу» — но ничего нельзя было разобрать. Горничная объяснила, что умалишенная думает наконец жаловаться на свою участь и пишет к умершей матери своей, чтоб она за нее вступилась перед Богом. Всякий день княгиня заготавливала таким образом новое письмо и все ожидала сошествия с неба своего ангела-хранителя, чтоб с ним переслать всю переписку. Самое это сумасшествие было трогательно, как и судьба молодой страдалицы. Марина не могла выносить такого зрелища.
Вейссе спешил увести ее. Когда они спускались с лестницы, в комнате княгини Мэри раздался звучный и пронзительный хохот. Марина остановилась и вопросительно поглядела на горничную, их провожавшую.
— Ничего, ваше превосходительство! это часто с ними бывает! Вот они верно теперь припоминают что-нибудь смешное, что говорилось перед ними после того, как, бывало, барин напугает; они и тогда, бывало, если начнут смеяться, то всегда дохохочутся до слез и с ними сделается истерика; а теперь, когда это случается, то они потом примутся плакать, плакать, покуда совсем из сил выбьются. Тогда я их уложу, и они почивают спокойно несколько часов.
Марина судорожно схватила руку Вейссе и сбежала с лестницы, таща его за собою. Не слушаясь его увещеваний и просьб не идти так скоро, она лишь тогда остановилась, когда они потеряли из вида дом, где жило и билось такое горе; Марина чуть не упала на улице, вдоль которой не было места, где присесть. Она посмотрела на своего спутника, у которого крупная слеза струилась по щеке: "О, Вейссе, — закричала она, — какие же мы жалкие, ничтожные существа, мы, светские женщины, что даже не умеем понять одна другую, не угадаем, которой из нас нужна рука помощи и слеза сочувствия!.. Вот мы с Мэри знакомы и дружны с колыбели, вместе игрывали, росли, вместе стали выезжать, почти в одно время вышли замуж, виделись часто, а которая из нас двух поняла другую? послужила ей опорою и отрадою, если не защитою?.. Бедная Мэри! все-таки она, однажды, доказала мне свое участие, сочувствовала моему страданию, в одну из горьких минут моей жизни — а я!.. Я поверила ее принужденной улыбке, ее ложной, героической суетливости, а не старалась прочитать в ее сердце, и мы страдали обе, каждая порознь, тогда как соединив наше горе, мы по крайней мере сделали бы его сноснее обеим!.. И что это за свет, где каждый, особенно каждая, носит маску, сквозь которую и самые близкие их люди не могут их рассмотреть!.. Искренность!.. где она?.. И сколько других еще, подобных ей и мне, тоже терпят и борются, как обе мы боролись!
Она изнемогала. Добрый Вейссе, этот друг женского рода вообще и таких женщин в особенности, Вейссе, страстный энтузиаст высоких душ и уязвленных сердец, был ошеломлен новою семейною драмою, столь неожиданно показавшею ему мрачную бездну несчастия там, где он предполагал одни радости и ликования. Он спрашивал себя, почему именно тяжелая рука судьбы выбирает себе на жертву лучших и милейших из этого пола, пола беззащитного и непонятного, вопреки всем насмешкам, которыми наш век заклеймил эти два выражения, столь часто и не всегда напрасно употребляемые?.. Он спрашивал себя, каковы же должны быть мужчины, которые могут мучить и губить таких женщин?
Он был, видите, из числа тех людей, которые вечно остаются детьми по своему простодушию и добродушию!
Он привел свою спутницу почти без чувств на новоселье. Эта роковая встреча растравила ее собственные раны. Скорбь ее принимала иногда оттенок иронии и сарказма. Размышляя об участи Мэри, она находила жалобы и пени, которых никогда не употребляла для себя самой. Разочарование все глубже и глубже западало в ее больную душу.
Борис писал к ней через день: письма его дышали преданностью, любовью, сожаленьем. Но он был далек, но он ее оставил… но он предпочел ей свое семейство!.. Чем можно было искупить, загладить вину сердца перед сердцем?..
Декабрь наступил и с ним сухой, острый холод, между тем как ветер все сильнее и порывистее завывал в песочном взморье. Марина перестала прогуливаться по улице и ходить каждый день под окно Мэри, узнавать, не лучше ли ей и не спокойнее ли она. Теперь, когда солнце полудня озаряло морской берег, ее выносили на креслах в ее сад, доходящий почти до самого моря и отделенный от него только стеною, предохраняющей от наводнения во время бурь. Кресла ставили под померанцевое или лимонное дерево, и бледная странница смотрела с грустною улыбкою на бледные бенгальские розы, украшающие на немного дней отцветший сад.
С началом января Марина так ослабела, что перестала даже наслаждаться и этою недвижною прогулкою. Она не выходила из своей комнаты, где, сидя у низкого окна одноэтажного дома, не могла видеть моря, но слышала только его шум и вечное, медленное, мерное плесканье волн, разбивавшихся у берега. Ее мысли и думы так же разбивались о невидимые скалы препятствий и неудач, испортивших ей все радости и надежды ее жизни.
С половины февраля весна началась для этой благополучной страны, где зелень никогда не сходит совсем с многоразличных пород деревьев, но только блекнет и меркнет на несколько недель, ожидая скорого и пышного возрождения. Как ни испортили жители своего города теснотою и бестолковостью лишних построек, однако в немногих уцелевших палисадниках все начало ощущать влияние весны. Новый лист пошел сильно по маслинам и тополям, жизнь кипела могущественно в обновленной природе. Появились фиалки, вскоре потом и белоснежный, душистый цвет миндальных дерев. В эту пору все медленные, изнурительные болезни испытывают неизбежный и решительный перелом; все больные находятся в переходном состоянии, которого развязку нельзя отвратить: кому жить, тот воскресает с каждым днем, осязательно оправляется и укрепляется; но зато тот, кому суждено противное, тоже не замедлит почувствовать силу разрушения. Оно совершается неумолимо скоро, как и обновление. То, что в свежих испарениях растительности, моря и воздуха служит к чудному исцелению одних, действует так же губительно, так же сильно на других; и если последние листы осенних дней уносят с собою многих больных, точно будто устилая им путь к могиле и украшая своим разноцветным ковром их последнее, торжественное шествие к покою, то не менее гробов открывают своим появлением первые почки новорожденной зелени. Из числа многих молодых женщин и девушек, тихо умирающих на берегах Средиземного моря, была тоже и Марина, ослабевающая с каждою новою зарею, с каждым быстро пролетающим часом. С приезда своего в Ниццу она не хотела советоваться с докторами, как будто чувствуя себя приговоренною. Теперь Вейссе насильно призвал доктора, приехавшего с княгинею: его слова не оставили никакой надежды.
Вейссе хотел послать нарочного к Борису, проведшему зиму в Венеции, — Марина не дозволила. Мадам Боваль, убитая горестью, и в испуге своем думая, как это часто случается у смертного одра любимых больных, что присутствие нового лица может принести спасение, мадам Боваль предложила послать за графинею Теклою Войновскою: но где ее отыскать, эту вечную скиталицу по безответным для нее путям вселенной?.. Однако Вейссе написал вдруг в три разные государства, надеясь, что где-нибудь да захватит графиню одно из его плачевных писем.
Опасность угрожала все более и более. Послали за русским священником в Турин.
Покуда его ожидали, больная захотела написать последнее прощанье к Борису. Вот ее письмо.
«Наконец, я точно умираю, умираю не только сердцем от страдания, но всем, что есть бренного и смертного в моем существе, умираю в полном смысле слова, и могу теперь тебе в том признаться, единственный друг и возлюбленный души моей!.. И я рада!.. Смерть моя будет мне избавлением! Так давно уже я страдаю и так долго бы еще пришлось мне страдать, если б Бог, прогневясь, бросил меня еще в добычу этой земной, столь трудной и враждебной жизни!.. Не слишком плачь обо мне, не слишком жалей, друг мой (я знаю, совсем не жалеть и не плакать ты не можешь и это не в твоей воле, да и не в твоей власти), подумай, что такое была жизнь моя и как я ее проводила!.. Жить так, как бы мне хотелось, так, как требовало алчное и слишком страстное сердце мое, жить где-нибудь наедине с тобою, друг для друга, без помехи и без разлуки, дышать для тебя и тобою, черпать счастье в твоем взоре и существование в своей любви, видеть тебя вседневно, досыта делить с тобою все помышления, все мои чувства, брать взамен половину твоих мыслей и чувств, и знать, что такое благополучие прочно, верно, не отнимется у меня, о мой Борис, ведь это невозможно?.. Ведь это было бы слишком великим, слишком полным счастьем для земли, где нет ничего великого и ничего полного, кроме милосердия Божия к его созданию?.. Ведь это мне нужное, мною желаемое счастье, оно сон, не правда ли, несбыточный, неправдоподобный, непродолжительный сон, только начатый здесь, в тревоге и смутах, но который здесь не кончился и должен возобновиться там, в лучшем мире, куда пойдут все плачущие, труждающиеся и обремененные, которых Господь испытал здесь, чтоб там наградить за все тяжкое и горькое, перенесенное ими терпеливо?.. Эта надежда, это уверение поддерживали меня всегда — и теперь, благодаря им, я умираю без всякого сожаления.
Не обижайся моими словами! Кто знает, что нас обоих ожидало?.. Кто может сказать нам, что после всех борений и испытаний, перенесенных нами друг для друга, не настали бы еще худшие времена, еще труднейшие минуты?.. Мало ли что еще могло протесниться между тобою и мною и разлучить нас навсегда?.. а я… как бы я перенесла эту разлуку, эти новые отношения, могущие нас разрознить?.. ах! от одной мысли о них и теперь, на смертном одре моем, я содрогаюсь всем телом и всей душой и спешу благодарить Провидение, не давшее мне дожить до таких мук, превышающих мои силы и мою решимость!.. Борис, сказать ли тебе всю сокровеннейшую глубину моего сердца, которой ты еще не знал и которой я сама в себе не подозревала?.. О! не ужасайся, бесценный друг мой! не отворачивайся с негодованием от этого признания, лишенного всякого самохранительного себялюбия: оно должно доказать тебе, как высоко ты стоишь в моем мнении, что я даже не боюсь поверить тебе все дурное и слабое моей натуры, в чем надлежало бы мне таиться и краснеть! Выслушай меня! Я не так кротка и не так возвышенна, как ты полагал, мой милый, слишком снисходительный друг: последние события в Гейдельберге открыли мне, что и у меня есть способности, которые меня привели в ужас. Борис, поверишь ли ты? я могу ненавидеть!.. Да! я злопамятна, мстительна, могу тоже проклинать, если недостает мне возможности вредить… В то время, когда миновало и рушилось мое счастье, когда тебя оторвали от меня, и ты решился меня оставить, я почувствовала против иных, мне неблагоприятствующих лиц, такое горькое негодование, что оно походило на вражду… Скажу более того: против тебя самого, тебя, столь искренно и долго меня любившего, против тебя, моего светлого солнца на земле, где много было мрачного в мою короткую жизнь, против тебя, мой Борис, я начинала чувствовать досаду и гнев, и что-то горькое, похожее на желание отплатить тебе горем за мое безумное, но столь истинное горе!.. Если бы я осталась жива и здорова, а ты бы не вернулся ко мне, боюсь подумать, до каких крайностей женского самолюбия, до каких ничтожных и низких рассеянностей могли меня довести всесильное желание забыть, оглушиться и не менее сильное желание заставить тебя сожалеть о твоем пренебрежении. Мятежная гроза многих дурных влечений и побуждений подымалась и кипела во мне: ее угомонила только смертельная болезнь моя. Пусть это послужит тебе главным утешением! Я умираю, чиста душою и сердцем, не виновата ни в одном помышлении, достойна тебя: как поручиться, чтоб я осталась такою, если б продолжала жить?..
О мой друг! оставим эти потрясающие размышления и признания о том, что могло бы случиться и, слава Богу, теперь не будет!.. Смерть примиряет и умиряет: она пролила свое благотворное спокойствие в мое слишком страстное и немощное сердце. Я простила всем, кто меня огорчали, всем, кто преследовали, клеветали, унижали, оскорбляли меня, где и чем бы то ни было. Я простила тебя, пожертвовавшего мною другим привязанностям! Прости и ты меня, Борис, прости в том, что любя слишком пламенно и нежно, я обременяла тебя взыскательностью и исключительностью любви моей! Прости мне все недостатки и несовершенства мои за то, что я умела любить и много тебя любила.
Однако мне хочется дать тебе совет, который, клянусь, имеет в виду одно лишь твое благо: я не занята никакою примесью эгоизма, невозможного и не нужного умирающей. Ради Бога, Борис, ради тебя и меня, не давай никому моего места в твоем сердце, моей доли в твоей любви! Это слишком много или слишком мало для женщины, для неразумной, неопытной, молодой, взыскательной женщины, которая принесет тебе всю любовь свою и получит только участок в твоей привязанности, рассыпанной и раздробленной на прочие твои семейные отношения. Поверь мне, не пытайся возобновить цепь, которая теперь рушится со мною: она тяжка для той, которая примет ее в сердечном неведении твоего характера и всех этих семейных подробностей, играющих такую важную роль в твоей жизни и твоем сердце. Не всякая поймет их и тебя, как понимала я!.. Не всякая может так упорно и вместе так терпеливо бороться, как я борюсь! Не люби другую, как ты меня любишь, нет, лучше женись!.. Да! когда ты перестанешь носить по мне траур в душе твоей (иначе носить его ты не можешь!), когда ты выплачешь над моей смертью все слезы свои, когда сожаление обо мне будет не жгучею раною сердца твоего, но тихою тенью, навещающею твою душу и пребывающею в ней безмолвным, недокучливым жильцом, когда ты почувствуешь в себе пустоту, предвестницу утешения, — тогда, Борис, тогда женись, скрепи союз неразрушимый; он один только может принести тебе спокойствие и безопасное счастье. Законная жена займет почетное место в твоем семействе: под защитою твоего имени ее примут и возлюбят, хотя бы она и не так тебя любила и понимала, как я! Она станет непременным членом вашего семейства; на нее обратится часть родовой гордости, столь сильной для подкрепления уз родства между вами всеми; от нее станут ожидать нового блеска для вашего имени… И вместо того, чтоб чернить ее в глазах твоих, выставлять перед тобою недостатки или необдуманности ее, о! поверь, за нее все заступятся! ей будешь ты слышать непрестанные похвалы! ее будут превозносить и прославлять, чтоб еще более привязать тебя к ней, как сочлена семьи и дома!.. Около тебя составится заговор для твоего счастья, потому что та, которая должна быть его оружием, жена твоя, она будет им своя!.. И ради этого ей простится даже и то, что ты уделил ей часть твоей любви, за которую тебя ко мне так ревновали. Но довольно об этом!.. Говоря о будущности твоей, невольно должна я искать сравнений в прошедшем, которое было наше… Такие воспоминания теперь для меня вредны: они могут раздражить душу, которую я стараюсь умиротворить. Я хочу оставить свет и жить в ладу со всеми, и не отягчить никаким чувством неудовольствия стремление духа моего, порывающегося выше!.. Прочь, прочь все, что могло бы возмутить последние минуты моего земного существования!..
Будь счастлив, мой Борис!.. Видит Бог, как искренно и пламенно я того желаю!.. Теперь, все бурное и мятежное моей страстной любви к тебе перегорело и очистилось: на дне сердца моего, из пепла прежних чувств возникло новое — бескорыстная преданность к тебе и нежнейшая, почти материнская забота о твоем благополучии. Не только я всеми силами моими молю небо о ниспослании тебе всего лучшего и отрадного, не только посылаю тебе мои грешные благословения, освященные близостью гроба, но желания и благословения мои не ограничиваются одним тобою, не падают единственно на твою дорогую голову, нет, в них участвует и та, которая будет счастливою спутницею твоей здешней жизни. И ей, и ей пусть Бог уделит радостную судьбу, счастье сердца во взаимной любви!.. Кажется, Борис, желая ей твоей любви, я ничего лучшего не могу для нее придумать!
Боже мой! как же мы слабы и немощны, что и в самом полном, самом высшем самоотречении, все-таки мы не можем совершенно избавиться от нашего земного я, — и оно невольно просвечивает сквозь все наши чувства и помышленья! Знаешь ли ты, какая уверенность таится в глубине сердца моего и громко говорит мне теперь, покуда я забываю себя, чтоб думать о тебе одном?.. Это уверенность в том, что как бы ты ни любил другую, как бы совершен ни был твой выбор, все же эта другая никогда не будет тебе тем, чем я была, и ты привяжешься к ней крепче и постояннее, может быть, чем ко мне, но уже не так и не с таким полным, чудным юношеским увлечением! Она будет тебе и женою, и другом, и опорою, — всем, но только не мною, не первою и страстною твоей любовью!.. И что же?.. на краю могилы, уже за пределом всего земного, мой бесплотный дух радуется и торжествует от этой мысли… я умираю, осчастливленная уверением, что никто и ничто не займет в твоем сердце того опустевшего места!
Если это грех, Борис, если я виновата, питая такие мысли, — то это мой последний грех на земле; да простит мне его Всевышнее милосердие вместе с другими!.. И теперь нам надо проститься! Немного остается мне дней и часов, я должна употребить их на приготовление себя к христианской кончине. Уже послано за священником, ожидаю его с нетерпением и верою. Он примет смиренную исповедь мою и научит меня принести достодолжное покаяние. В последний раз занимаюсь тем, что оставляю на этой стороне жизни… потом для меня начнется уже вечность, то есть молитва и Бог!..
И как ни грешна я, как ни виновата и недостойна, я не боюсь, я не сомневаюсь в неистощимой милости и благости Спасителя, за нас пострадавшего. Сердце мое чувствует, что Он, так много прощавший, простит меня. Помнишь ли ты, Борис, одну страницу в одной из любимейших книг моих, над которой я часто плакала и много задумывалась? Помнишь ли, как поражала меня всегда чудная сцена Марии Стюарт у Шиллера, где она говорит мраморной Елизавете:
„Ich habe menschlich, jugentlich gefehlt…“1
1 „Я согрешила по человечеству и по молодости“ (нем.). (Примеч. авт.)
Вот оно, признание души моей и короткий перечень всей моей жизни!.. Да, я была человек, любила как женщина: вот все, в чем совесть меня укоряет! Но зла я никому не сделала и не желала, — и потому смею надеяться, что Бог меня простит, хотя люди осуждали!..
Все кончено. Прощай, Борис! благодарю тебя за все… за все!.. Без тебя я умерла бы, не зная, что такое жизнь!.. Теперь я могу оставить землю: она мне ничего не представляет свыше того, что ты мне на ней принес, твоей и моей любви! Живи так, чтобы мы встретились с тобою опять в лучшем мире!.. Молись за меня здесь, я там за тебя помолюсь! Прощай, Бог спасет тебя от отчаяния, ты переживешь наше счастье и наше горе, довольно за них одной жертвы, и я умираю, чтоб тебе предоставить жизнь. Кто из нас двоих счастливее?..»
Много труда стоило больной, чтоб набросать эти строки: рука ее почти не повиновалась ей, хотя дух и умственные силы нисколько не ослабевали. После того она уже не жила, ее существование было беспрерывною молитвою без сна и покоя. Приехал русский священник из Турина, исполнил для умирающей все обряды нашей церкви. Она вручила ему заранее приготовленную рукописную духовную, в которой просила своего отца наградить всех ее слуг и устроить мадам Боваль. Тело ее не должно было перевозиться в Россию: она желала быть похороненной там, где Бог судил ей преставиться. «У меня в России только родные и знакомые, — говорила она, — а семейства нет! так незачем посылать туда никому не нужный прах!»
В несколько дней все было кончено: Марина Ненская умерла двадцати восьми лет, на чужой стороне, не жалея о жизни и благодаря смерть за избавление. Вейссе, гувернантка, священник, слуги, да еще домашние несчастной княгини Мэри отдали ей последний долг и готовились проводить ее на кладбище, когда подъехала карета, мчавшаяся во весь дух, и из нее вышла высокая, стройная женщина, носившая все признаки поспешной и длинной дороги вместе с душевным беспокойством. То была графиня Текла. Увидав сквозь окно Виллы-Серра тусклый свет гробовых свечей и крышу гроба, прислоненную к дверям сеней, она поняла и едва не лишилась чувств. Но сила воли ее подкрепила. Она вошла твердым шагом, помолилась у гроба, долго смотрела на покойницу, белую и прекрасную, как древняя статуя, под своим кисейным убором, горько улыбнулась и, с почтением поцеловав холодную руку бывшей приятельницы, положила к ногам ее букет из первых весенних цветов, который она нарвала для нее на последней станции. То были сирени и ландыши, любимые цветы Марины, имевшие для нее особенное, женско-таинственное значение: они когда-то играли роль свою в страстной драме ее сердца. Это сердце теперь было спокойно!..
Когда по окончании всех обрядов следовало проводить гроб к последнему жилищу и печальный поезд тронулся вдоль главной улицы Мраморного Креста, — графиня шла за гробом, опираясь на руку Вейссе, и оба хранили набожное молчание, прерываемое только невольными вздохами и заглушёнными рыданиями. Надлежало проехать мимо дома с зелеными ставнями и деревянными решетками: когда они с ним поровнялись, у одного из этих загороженных окон появилось существо с распущенными волосами и, любопытно поглядев на проходящую процессию, на гроб, на всех его провожающих, узнало людей, доктора, махнуло ему рукою и залилось пронзительным, долгим, безумным своим хохотом…
Графиня Текла вздрогнула и посмотрела… Она не узнавала в чертах сумасшедшей блестящей княгини Мэри. Вейссе объяснил ей печальное событие и положение приятельницы Марины. Графиня ужаснулась, и когда она поворотила голову, чтоб взглянуть еще раз на бессознательную страдалицу, эта последняя продолжала смеяться и обвивала руками решетку окна, чтоб делать доктору знаки, в которых не было ни смысла, ни цели.
— Вейссе, — сказала графиня трепещущим голосом, — в жизни, особенно в свете, женщина без красоты, настоящая бесприданница, на которую люди совсем не глядят, или глядят только с пренебрежением; она изгой из рода человеческого, изгой, для которого нет пристанища в любви и ее радостях; никакие преимущества не заменяют ей этого дара, всеми столь ценимого, я это знаю по себе!.. Но вот эти две женщины, — та, которую мы хороним, и та, которая смотрит на нас, не понимая, кого и куда мы везем, — Бог обильно наградил их красотою и прелестью, они имели все, чтоб составить счастье и гордость любого из самых взыскательных мужчин… и какова же их участь?.. Что из них сделали те люди, которым обе поручили судьбу своего сердца?.. Вот они, две красавицы! две любящие души, две милые, умные, воспитанные, две счастливые женщины!..
Она с негодованием и упреком качала головой; видно было, что много дум волновалось в этой душе, опытной и глубокой.
— Ах, — отвечал Вейссе, — когда посмотришь на такие участи, то кажется, лучше бы и не родиться для мира, где всему прекрасному и любящему угрожает горе и страдание!
— Вот что должно бы и самого ожесточенного атеиста заставить сознаться, что есть другая жизнь и лучший, вечный мир, где заплатится за все земное, где все прекрасное и высокое найдет себе место и награду, где сердце узнает наконец это счастье, за которым оно, жалкий слепец, гонится здесь так напрасно!
Вейссе склонил голову в знак согласия.
— Что лучше, — продолжала графиня, — лишиться счастия, узнав его, или никогда его не знать, но жаждать его беспрестанно?..
Вейссе ничего не отвечал.
Графиня взяла коралловые четки и начала молиться прилежно и грустно. Они дошли до кладбища, расположенного на горе, вблизи моря, кладбища, не похожего на наши северные, безотрадные обители смерти, где ничего не видно, кроме могил и памятников, окруженных скаредным дерном да диким репейником, где снег засыпает ложе покойников на большую половину года, преграждая к ним всякий путь для живых, где картина смерти представляется во всей ее суровой наготе. Здесь, напротив, природа как будто улыбается мертвым тою сладкою улыбкою, которою она животворит и ласкает живущих: густая зелень полуденных дерев и роскошные цветы окружают могилы и наполняют все промежутки между ними. Кипарис, тополь, мирт, маслина, померанцевые и лимонные кусты оттеняют яркую белизну мраморных урн и пирамид, и высокие кресты, глашатаи веры, вечности, Бога, молитвы, примирения. Птицы поют и бабочки реют и вьются вокруг гробниц, принося им движение с вестью о жизни и не давая запустению овладеть местом покоя человека. А море, чудное, голубое, бесконечное море, все шумит и ропщет у подошвы горы, все жалуется таинственным и страстным языком своим, понятным одному небу, все представляет картину жизни возле области смерти…
Гроб опустили в яму, стали засыпать землей… Графиня Текла дрожащею, но решительною рукою взяла из рук священника заступ, полный песком и землею, и опрокинула его на бренные останки Марины; Вейссе последовал ее примеру… Потом подвели слепую гувернантку и тоже дали ей исполнить символический обряд, возвращающий земле земное… Яма засыпана, могила возросла холмиком… присутствующие расходились.
— Прощайте, — сказала графиня Текла, пожимая руку Вейссе.
— Как вы спешите, графиня!.. куда же?
— Оставаться долее было бы мне слишком больно! Я прискакала к ней (она показала на могилу) из моего замка на Комском озере, где угощала нескольких друзей. Теперь возвратиться к ним, веселым, я не в состоянии; но ей я уж не нужна, а без нее мне здесь нечего делать! Поеду… куда-нибудь! — свет обширен!
— Но не лучше оттого, — сказал Вейссе, почти без сознания, уходя с графинею и продолжая смотреть на свежую могилу Марины… счастливой женщины, убитой ее счастьем!..
Настоящее издание знакомит читателей с образцами прозы и драматургии Ростопчиной, составляющими малоизвестную в наше время часть ее творчества, не столь характерную для писательницы, как лирическая поэзия, однако не менее интересную.
В сборник включены фрагменты романа в стихах Ростопчиной «Дневник девушки. Поэзия и проза жизни». Это произведение — своеобразное соединительное звено между лирикой, поэмами и романом Ростопчиной, достойный внимания, хотя и несовершенный опыт в созданном Пушкиным жанре, «…ее роман в стихах, „Поэзия и проза жизни“, так долго тянулся по книгам „Москвитянина“, что решительно никто не имел терпения следить за его развитием, — и многое, очень удачное, милое, поэтическое, осталось в нем не замечено», --так охарактеризовал «Дневник девушки» Н. В. Сушков (ОР ГБЛ, ф. 297, карт. 5, ед. хр. 9, л. 168 об.).
Тексты издаваемых в этой книге сочинений Ростопчиной в советское время не печатались. Некоторые из посвященных писательнице мемуаров были опубликованы в послеоктябрьский период фрагментарно. Один из текстов печатается впервые по рукописям.
В некоторых случаях написание имен в текстах приближено к современной норме.
В комментариях используются следующие сокращения:
Ростопчина — 1856 — 1, 2 — Ростопчина Е. П. Стихотворения. Спб., 1856. Т. 1, 2.
Ростопчина — 1890 — 1 — Ростопчина Е. П. Сочинения. Спб., 1890. Т. 1.
Ростопчина — 1986 — Евдокия Ростопчина. Стихотворения. Проза. Письма. / Сост., вступ. ст. и примеч. Б. Романова М., 1986.
Талисман — Ростопчина Е. П. Талисман. Избранная лирика. Нелюдимка. Драма. Документы, письма, воспоминания, / Сост., вступ. ст. и примеч. В. Афанасьева. М., 1987.
ОР ГБЛ — Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства.
Составитель выражает признательность Т. Н. Свешниковой за помощь в переводе текстов с французского языка.
Впервые: «Москвитянин», 1851. № 23 и 1852. №№ 2, 5, 6. Печатается по изданию: Ростопчина Е. П. Сочинения, Спб. 1890. Т. 2. Согласно библиографии, составленной Е. П. Ростопчиной на свои произведения, роман написан в 1851 году. См.: ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 2684, л. 9.
С. 20. …пиры — поэма Евгения Баратынского… — цитата из поэмы Е. А. Баратынского «Пиры» (1821, 1826). У Баратынского: «Бывал обманут сердцем я, // Бывал обманут я рассудком, // Но никогда еще, друзья, // Обманут не был я желудком».
С. 23. …делала филе — вид ручной вязки.
Лермонтов рассказал нам… как Демон воспитывал княжну… — имеется в виду «Сказка для детей» (1840), неоконченная поэма Лермонтова.
С. 24. …читающих Поль де Кока… --Кок Шарль Поль де (1793—1871), французский романист. Его произведения отличаются пикантными бытовыми деталями и запутанной интригой.
Евгения Сю, Сулье, молодого Дюма… — Сю Эжен (Мари Жозеф, 1804—1857) прославился романами, описывающими парижское дно. Сулье Мелькиор Фридерик (1800—1847), французский писатель, представитель так называемой «неистовой литературы». Александр Дюма-сын (1824—1895), французский писатель, посвятивший свои произведения изображению буржуазной жизни.
…Поль Поттерову корову… — Поттер Поль (Паулюс) (1625—1654), голландский художник-анималист; прославился картинами, чрезвычайно жизненно изображающими домашних животных. На одной из них представлены в натуральную величину молодой бык и корова.
…читали Шатобриана… Жан Поля… М-те Cottin, и М-те de Genlis и Мисс Джэн Портер… — Шатобриан Франсуа Рене де (1768—1848), писатель, один из первых французских романтиков. Жан Поль (Рихтер Иоганн Пауль Фридрих 1763—1825), немецкий писатель-романтик. Котен Мари (1770—1807), французская писательница, автор романа «Матильда, или Крестовые походы» (1805), герой которого, Малек-Адель, упоминается в «Евгении Онегине» в рассказе о любовных грезах Татьяны. Графиня Жанлис Стефани Фелисите де (1746—1830), французская писательница, автор сентиментальных романов. Портер Джейн (1776—1850), английская писательница.
…прочесть Новую Элоизу…-- роман Ж. Ж. Руссо (1761), классическое произведение сентиментализма; чтение романа могло считаться неприличным для девушки, так как в нем описывалась добрачная связь героини.
Millevois — Мильвуа Шарль Ибер (1782—1816), французский поэт-элегик.
С. 25. Беранже Пьер Жан (1780—1857) — французский поэт, многие стихотворения которого написаны на мотивы народных песен.
…списков с плохих оригиналов, как говорил Грибоедов… — вольная цитата из «Горя от ума» (действие 3, явление 8), филиппика Чацкого в адрес русских дам, увлеченных модой на все французское.
…не лучше ли плакать над смертью Аталы и над судьбой Теклы Валленштейн…-- Атала, героиня одноименной повести Шатобриана (1801). Текла (Тэкла) Валленштейн, героиня драматической поэмы Ф. Шиллера «Валленштейн» (1800).
…чем гоняться за похождениями… Rose Pompon и Lizine? — в первом издании дан несколько иной перечень «вульгарных» героинь современных романов: «Bon Pompon u Zizine? Rose u Grangette?» («Москвитянин», 1851. Nà 23. C. 395). Rose Pompon [Махровая Роза — гризетка из романа Сю. Э. «Агасфер» («Вечный жид»)]. См. ее выразительный портрет: Сю Э. «Агасфер», М.; Л., 1935. Т. 4. С. 188—189, 218. Zizine — героиня одноименного романа Поль де Кока. Приведенное ниже в тексте подстрочное примечание с указанием, что эти строки писались в 1851 г., в первом издании отсутствует. Возможно, оно принадлежит С. П. Сушкову — составителю «Сочинений» 1890 г.
С. 26. Шенье Андре Мари (1762—1794), французский поэт. Ему посвящено стихотворение Ростопчиной «Андре Шенье» (1842) // Ростопчина Е. П. Стихотворения, Спб., 1856. Т. 2. С. 139—142.
Мур Томас (1779—1852) — английский поэт-романтик.
Больвер (Бульвер) Эдуард (1803—1873) — английский писатель.
Нодье Шарль (1780—1844) — французский писатель-романтик.
С. 32. …не женироваться… — не стесняться.
С. 33. …Они могут, как Виллисы, умирать от истощения в безумной пляске, — или, как Магдалина, идти жить в пустыне… — Виллисы, мифологические существа из балета А. Ш. Адана «Жизель, или Виллисы» (1841) на либретто Т. Готье. Магдалина, Мария из Магдалы, блудница, обращенная на путь покаяния Христом.
Они саламандры, им нужно пламя, жить в огне… — в средневековых поверьях и магиях дух огня, один из традиционных романтических образов, принимающий облик ящерицы.
С. 34. …не покидала ни одного котильона… — котильон, бальный танец.
С. 36. …О том, о сем, а больше ни о чем! — вольная цитата из «Горя от ума» (д. 2, явл. 5, монолог Фамусова: «А придерутся // К тому, к сему, а чаще ни к чему, // Поспорят, пошумят, и… разойдутся…»).
С. 37. …к оранжевому штофу подушек. — Штоф, плотная одноцветная ткань с крупным узором.
С. 39. …сочувствие — здесь: в значении «взаимное чувство».
С. 40. …шармировал — очаровывал (фр.).
…трастверинками… — трастверинки, жительницы правобережной части Рима.
С. 47. …дух отрицанья, дух сомненья… — реминисценция из лермонтовского «Демона».
С. 53. …когда они бывают оне… — они, форма мужского рода местоимения; «оне», форма женского рода в дореволюционной грамматике русского языка.
С. 56. …ареопаг внутри семейств… — слово «ареопаг» иронически употреблено Ростопчиной; его собственное значение — «высший орган судебной и политической власти в древних Афинах».
С. 59. …не знавши Аристида… — античный анекдот об Аристиде, афинском военачальнике, участнике Марафонской битвы (490 г. до н. э.).
С. 65. …на геридоне… — на подставке.
С. 67. …тарлатан — род ткани.
…сильфидой …ундиной… — Сильфида, дух воздуха, и Ундина, дух воды, — излюбленные образы романтиков.
С. 69. Cosi fan tutti — так поступают все (мужчины) (ит.). Перифразы названия оперы Моцарта В. A. «Cosi fan tutte» (1790). «Так поступают все (женщины)».
С. 72. …нового Макса Пиколомини, другого Дон Карлоса… — герои драм Шиллера «Валленштейн» и «Дон Карлос», выразители идеалов автора.
С. 73. …уже нечаявших ничего от своих вод — ироническое сравнение посетителей курортов с евангельскими больными, ждавшими исцеления в Силоамской купели (Ин., гл. 5, ст. 3).
…фонтана Жуванского… — фонтана Юности (фр.).
С. 84. …жардиньерки… — подставки, этажерки, корзинки для растений, выращиваемых в комнате или на балконе (фр.).
С. 90. …майорат в Эстляндии… — майорат, имение, переходящее в порядке наследования к старшему в роде.
С. 92. Людовиком XIV… говорила Мария Манчини сыну Анны Австрийской. — В Марию Манчини (1639—1715) был влюблен и хотел на ней жениться молодой Людовик XIV, французский король, сын Анны Австрийской. Манчини оставила мемуары о своей жизни.
С. 94. …покрывало Апеллеса, которым художник скрыл от зрителя чело Агамемнона в минуту жертвоприношения его… дщери… — Апеллес, древнегреческий живописец (IV в. до н. э.). Речь идет о картине, изображающей известный мифологический сюжет жертвоприношения Агамемноном Ифигении, его дочери, богине Артемиде.
С. 95. …Марфа… «она от тебя не отнимется!» — цитата из евангельской притчи о Марфе, суетящейся «о многом», и Марии, которая «избрала благую часть» (Евангелие от Луки, гл. 10, ст. 39—42).
…trente-et-quarante, «тридцать и сорок» (фр.) — игра в рулетку.
С. 96. …фрейгерров… — баронов (нем.).
…луне… покровительнице швермерства… — швермерство, «мечтательство», от нем.: der Schwärmer — мечтатель.
…знаменитые лидер… — песни (нем.).
С. 99. …который, счастливее.:. Леандра, не должен был переплывать Босфора, чтоб добраться до своей Геро… — намек на греческое предание о Леандре, для встреч со своей возлюбленной Геро переплывавшем Геллеспонт.
…Корниша (Корниш) — шоссе от Ниццы до Генуи.
С. 102. …имело на него влияние Медузиной головы… — подразумевается мифологическое чудовище, Медуза Горгона, взгляд которой обращал человека в камень.
С. 111. …наемницы Цирцеи… — Цирцея (Кирка), царица-волшебница из «Одиссеи». Здесь нарицательное имя обольстительницы.
С. 115. …труждающиеся и обремененные — реминисценция из Евангелия («Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас», слова Христа — Мф. гл. 11, ст. 26).
С. 118. …чудесная сцена Марии Стюарт у Шиллера… Я согрешила по человечеству и по молодости… — имеется в виду монолог Марии в третьем явлении третьего действия трагедии Шиллера «Мария Стюарт» (1800).
- ↑ Женщин-гуляк (фр.). (Примеч. сост.).
- ↑ Романам нравов (фр.). (Примеч. сост.).
- ↑ Эти рассуждения были написаны в 1851 году. (Примеч. авт.).
- ↑ Лицом к лицу (фр.). (Примеч. сост.).
- ↑ Как он красив (фр.). (Примеч. сост.)
- ↑ Как он хорош собой, какой он приятный (фр.). (Примеч. сост.)
- ↑ Заниматься любовью, развлекаться (ит.). (Примеч. сост.)
- ↑ Последний довод (лат.). (Примеч. сост.)
- ↑ «Государь, вы король, — вы плачете, а я уезжаю» (фр.). (Примеч. сост.)
- ↑ Салон цветов (фр.). (Примеч. сост.)
- ↑ Довольно уютный (нем.). (Примеч. сост.)
- ↑ На Рейне растет наш виноград (нем.). (Примеч. сост.)
- ↑ Доброй ночи, спите спокойно! (нем.) (Примеч. сост.)
- ↑ Бездна бездну призывает (лат.). (Примеч. сост.)