СЦЕНЫ ИЗЪ ЖИЗНИ БОГЕМЫ.
правитьАнри Мюрже.
правитьВотъ какъ случай, называемый скептиками «повѣреннымъ добраго Бога», соединилъ однажды людей, братскій союзъ которыхъ образовалъ впослѣдствіи общество «Богемы», о чемъ авторъ этой книги и сдѣлалъ попытку разсказать публикѣ.
Однажды утромъ (это было 8 апрѣля) Александръ Шонаръ, практиковавшій два свободныхъ искусства — живопись и музыку, грубо былъ разбуженъ кривомъ сосѣдняго пѣтуха, который служилъ ему вмѣсто часовъ.
— Чортъ возьми! — вскричалъ Шонаръ, — мои пернатые часы слишкомъ бѣгутъ; не можетъ быть, чтобы уже настало сегодня!..
Сказавши эти слова, онъ быстро выскочилъ изъ подобія мебели собственнаго остроумнаго изобрѣтенія, игравшаго роль кровати ночью (и, правду сказать, скверно игравшаго), а днемъ, отвѣчавшаго за всякую другую мебель, которая исчезла въ холодную предшествовавшую зиму; нѣчто въ родѣ мебели дяди Жака, какъ видятъ.
Чтобы спастись отъ утренняго холода, Шонаръ быстро надѣлъ розовую атласную юбку, украшенную блестящими звѣздочками и служившую ему домашнимъ платьемъ.
Эта мишурная тряпка была забыта у артиста ночью послѣ маскарада одною «Глупостью», которая оправдала свой костюмъ тѣмъ, что повѣрила коварнымъ обѣщаніямъ Шонара, наряженнаго Мондорскимъ маркизомъ, и соблазнительно звенѣвшаго въ карманѣ монетами, вырѣзанными изъ жести и заимствованными отъ театральнаго бутафора.
Когда онъ надѣлъ свой домашній туалетъ, артистъ отворилъ окно и ставню. Лучъ солнца ослѣпительной стрѣлою проникъ въ комнату и заставилъ артиста прищурить глаза, еще томные отъ сна; въ это-же время на ближней колокольнѣ пробило пять часовъ.
— Въ самомъ дѣлѣ утро, — пробормоталъ Шонаръ, — это странно! Но, — прибавилъ онъ, посмотрѣвъ на висѣвшій на стѣнкѣ календарь, — это ошибка. Научныя изысканія увѣряютъ насъ, что въ это время года солнце не должно вставать раньше пяти часовъ съ половиной; теперь только пять, — а оно уже пошло въ обходъ. Преступное усердіе! это свѣтило сбилось съ толку, и я пожалуюсь на него въ астрономическое бюро. — Однако, — прибавилъ онъ, — надо бы немножко побезпокоиться; наступило «сегодня», завтрашній день вчерашняго дня, а какъ вчера было 7-е, то, если Сатурнъ не пятится, сегодня должно быть 8-е апрѣля. И, если вѣрить словамъ этой бумаги, — продолжалъ Шонаръ, перечитывая повѣстку судебнаго пристава о выселеніи изъ квартиры, — то сегодня, ровно въ полдень я долженъ очистить это помѣщеніе и отсчитать въ руки г. Бернара, моего хозяина, цѣлую сумму въ семьдесятъ пять франковъ, за три прожитыхъ срока, каковую сумму онъ отъ меня требуетъ въ препротивно написанномъ письмѣ. Я надѣялся, какъ всегда, что случай позаботится устроить это дѣло, но кажется, что ему не было времени. Наконецъ, я имѣю еще шесть часовъ впереда и, употребивъ ихъ съ толкомъ, можетъ быть, что и… Впередъ!.. впередъ въ дорогу! — добавилъ Шонаръ.
Онъ приготовился было уже надѣть пальто, которое снова было очень пушисто, а теперь безнадежно оплѣшивѣло, какъ вдругъ, точно укушенный, началъ исполнять въ комнатѣ танецъ собственнаго изобрѣтенія, хореграфію, часто обращавшую на него вниманіе жандармовъ на публичныхъ балахъ.
— Вотъ, вотъ! — воскликнулъ онъ, — это удивительно, какъ утренній воздухъ возбуждаетъ мысли! Мнѣ кажется, что я напалъ наконецъ на слѣдъ моей аріи… Попробуемъ!
Полуодѣтый Шонаръ сѣлъ за піанино, разбудилъ заснувшій инструментъ бурными аккордами и началъ, подпѣвая, преслѣдовать на клавишахъ долго недававшуюся ему мелодическую фразу.
— До, соль, ми, ля, си, до, ре, — бумъ, бумъ! Фа, ре, ми, ре!.. Ай, ай! это ре, вретъ, какъ сивый меринъ! — воскликнулъ Шонаръ, жестоко колотя по сомнительной клавишѣ…
— Посмотримъ минорный тонъ… Онъ долженъ искусно выразить печаль молодой дѣвушки, обронившей бѣлую маргаритку въ голубое озеро. Вотъ идея, которая не можетъ назваться молоденькой! Но если это мода и если нельзя найти ни одного издателя, который осмѣлился-бы издать романсъ безъ голубого озера, то надо этому покориться… До, соль, ми, до, ля, си, до, ре… Я доволенъ этимъ, какъ будто выходитъ похоже на бѣленькіе цвѣточки, особенно для людей, сильныхъ въ ботаникѣ. Ля, си, до, ре… Ну, дурацкое ре!.. Теперь, чтобы лучше дать понять голубое озеро, надо-бы кое-что влажное, лазурное, немножко луннаго свѣта (ибо тутъ полагается и луна); хорошо, идетъ, не надо забыть еще лебедя… Фа, ми, ля, соль, — продолжалъ Шонаръ, извлекая кристаллическіе звуки изъ высокихъ октавъ.
— Остается еще прощаніе молодой дѣвѣшки, которая рѣшается броситься въ голубое озеро, чтобы соединиться со своимъ возлюбленнымъ, погребеннымъ подъ снѣгами.
— Эта развязка недовольно ясна, — бормоталъ Шонаръ, — но она интересна. Надо-бы что нибудь нѣжное меланхолическое… идетъ, идетъ! вотъ двѣнадцать тактовъ плачущихъ, какъ Магдалины, — это разрываетъ сердце…
— Брр! брр! — сдѣлалъ губами Шонаръ, дрожа въ своей усѣянной звѣздами юбкѣ, — если-бъ изъ этого можно было наколоть дровъ!.. Въ альковѣ у меня есть балка, которая меня очень стѣсняетъ, когда у меня бываютъ… обѣдать; такъ вотъ я разведу немножко огня изъ нея… Ля, ля, ре, мы… Я чувствую, что мое вдохновеніе сегодня пришло немножко съ насморкомъ… А! тѣмъ хуже! будемъ топить молодую дѣвицу окончательно!..
И тогда, какъ его пальцы терзали дрожащій инструментъ, Шонаръ съ разгорѣвшимися глазами, съ настороженнымъ ухомъ, преслѣдовалъ свою мелодію, а она, подобная неуловимому сильфу, порхала въ звучномъ туманѣ вибрацій инструмента и какъ-бы выяснялась.
— Посмотримъ теперь, — сказалъ Шонаръ, — какъ моя музыка согласуется со словами моего поэта.
И онъ началъ мурлыкать сквернымъ голосомъ отрывокъ стихотворенія въ опереточномъ ввусѣ или во вкусѣ уличныхъ пѣвцовъ:
Бѣлокурая дѣвица,
Снявъ мантилію, сидитъ
И печальными глазами
Въ небо звѣздное глядитъ.
И въ лазурной глубинѣ,
Подъ серебряной волной…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Какъ? что? — вскричалъ Шонаръ, придя въ справедливое негодованіе, — лазурная глубина серебрянаго озера? Я раньше не замѣтилъ этого, это слишкомъ романтично; этотъ поэтъ просто идіотъ; онъ никогда не видалъ ни серебра, ни озера! Эта баллада совсѣмъ глупа, да наконецъ и размѣръ стиховъ все время стѣсняетъ меня въ музыкѣ. Впередъ я буду самъ сочинять стихи къ своей музыкѣ, и даже не позже, какъ сейчасъ. Такъ какъ я уже настроился на этотъ ладъ, то сейчасъ-же и сфабрикую образчикъ куплетовъ къ своей мелодіи.
И Шонаръ, сжавъ голову обѣими руками, принялъ глубокомысленный видъ смертнаго, вошедшаго въ сношенія съ музами.
Черезъ нѣсколько минутъ такого священнаго конкубината онъ произвелъ на свѣтъ нѣчто неопредѣленное, что сочинители либретто называютъ «уродцами» и что они легко импровизируютъ для композиторовъ, какъ канву для ихъ вдохновенія.
Однако «уродецъ» Шонара имѣлъ смыслъ, въ немъ ясно выразилось безпокойство, возбужденное въ его умѣ невѣжливымъ приходомъ этого числа — 8 го апрѣля!
Вотъ этотъ куплетъ:
— Восемь и восемь — шестнадцать.
Ставлю шесть и беру одинъ;
Я былъ-бы очень доволенъ,
Что-бъ нашелся такой господинъ,
— Кто далъ-бы мнѣ франковъ сотъ восемь, —
Долги мы тогда всѣ уплатимъ
Коль время на то мы найдемъ.
И когда на часахъ возвышенныхъ
Двѣнадцать безъ четверти бьетъ, —
Артистъ съ гордымъ видомъ блаженныхъ
Бернару свой долгъ отдаетъ!..
— Чортъ возьми! — сказалъ Шонаръ, перечитывая свое сочиненіе, восемь и уплатимъ, — вотъ рифмы, далекія отъ богатства, но мнѣ нѣтъ времени теперь ихъ обогатить. Попробуемъ теперь, какъ моя мелодія сочитается съ этими стихами.
И сквернѣйшимъ гнусавымъ голосомъ, какимъ онъ отличался, онъ началъ снова пѣть свой романсъ.
Удовлетворенный безъ сомнѣнія достигнутыми результатами, Шонаръ поздравилъ себя торжественной гримасой, которая сморщивала его носъ каждый разъ, какъ онъ былъ доволенъ самъ собою.
Но это гордо-блаженное состояніе было непродолжительно.
На сосѣдней колокольнѣ пробило одиннадцать часовъ; каждый ударъ колокола, врываясь въ комнату, казалось, насмѣшливо спрашивалъ Шонара:
— Готовъ-ли ты?..
Артистъ привскочилъ на стулѣ.
— Время летитъ, какъ птица, — сказалъ онъ, — мнѣ осталось только три четверти часа, чтобы найти семьдесятъ пять франковъ, и новую квартиру. Я никогда не приду къ цѣли, — это переходитъ уже въ область чудеснаго. Хорошо, я даю себѣ пять минутъ, чтобы найти средства; — и низко склонивъ голову въ колѣнямъ, онъ погрузился въ бездну глубокихъ размышленій.
Пять минутъ прошло, и Шонаръ поднялъ голову, не найдя ничего похожаго на семьдесятъ пять франковъ.
— Мнѣ осталось только одно, чтобы выбраться отсюда, — это уйти, какъ я есть! Погода прекрасная, и мой другъ случай прогуливается, можетъ быть, на солнышкѣ. Непремѣнно надобно, чтобы онъ меня пріютилъ какъ нибудь до тѣхъ поръ, пока я не найду средствъ раздѣлаться съ г. Бернаромъ.
Шонаръ началъ набивать глубочайшіе карманы своего пальто всевозможными вещами, завязалъ потомъ въ платочекъ кое-что изъ бѣлья и вышелъ изъ комнаты, не забывъ сказать нѣсколько теплыхъ прощальныхъ словъ своему обиталищу.
Когда артистъ переходилъ дворъ, привратникъ, который, казалось, подкарауливалъ, вдругъ остановилъ его.
— Эй, господинъ Шонаръ! — вскричалъ привратникъ, загораживая дорогу артисту, — развѣ вы объ этомъ не думаете? Вѣдь сегодня восьмое число!..
Восемь и восемь — шестнадцать.
Ставлю шесть и беру одинъ,
— напѣвалъ Шонаръ, — я только объ этомъ и думаю!
— Вы немножко запоздали съ вашимъ выселеніемъ, — сказалъ привратникъ, — уже половина двѣнадцатаго, и новый жилецъ, нанявшій вашу комнату, можетъ явиться съ минуты на минуту. Надо бы поторопиться!
— Ну такъ и пропустите меня, — отвѣчалъ Шонаръ, — я иду отыскать ломовую телѣгу, чтобы перевезти мебель.
— Конечно, но прежде, чѣмъ переѣхать, надо исполнить кое-какія формальности. Мнѣ приказано, чтобы вы не унесли ни волоска, пока не заплатите за три мѣсяца. Вы, вѣроятно, поняли?
— Ну, конечно! — сказалъ Шонаръ, дѣлая шагъ впередъ.
— Такъ вотъ, — снова началъ привратникъ, — если вы потрудитесь войти въ мою комнату, то я дамъ вамъ и квитанцію.
— Хорошо, я ихъ возьму, когда возвращусь.
— Отчего-жь не сейчасъ? — настаивалъ привратникъ.
— Я иду къ мѣнялѣ… у меня нѣтъ мелкихъ.
— Ага! у васъ и мелкихъ нѣтъ? Ну, такъ чтобы вамъ не безпокоиться, я поберегу пока у себя этотъ узелокъ, что вы держите, онъ васъ будетъ стѣснять.
— Господинъ привратникъ, — сказалъ Шонаръ съ достоинствомъ, — развѣ вы мнѣ не вѣрите? Не думаетели вы, что я уношу свою мебель въ этомъ платкѣ?
— Извините меня, — отвѣчалъ привратникъ тономъ ниже, — но это моя обязанность. Г. Бернаръ мнѣ строго-на-строго приказалъ не позволять вамъ вынести ни волоска, пока вы не заплатите.
— Ну, такъ посмотрите же, — сказалъ Шонаръ открывая узелокъ — тутъ нѣтъ ни одного волоска! Это рубашки, которыя я несу къ прачкѣ! Она живетъ рядомъ съ мѣняльной лавочкой, въ двадцати шагахъ отсюда.
— Вотъ это другое дѣло, — пробормоталъ привратникъ, увидавъ содержимое узелка. — Если это не покажется вамъ нескромнымъ, господинъ Шонаръ, могу я спросить вашъ новый адресъ?
— Я теперь живу въ улицѣ Риволи, — отвѣтилъ холодно артистъ и, выйдя на улицу, поспѣшно сталъ удаляться.
— Улица Риволи! — бормоталъ привратникъ, ковыряя въ носу, — это очень смѣшно, что ему отдали комнату въ улицѣ Риволи — и не справились прежде о немъ здѣсь, это очень смѣшно!.. Ну, да не всегда же онъ будетъ вывозить свою мебель, не заплативъ за квартиру. Только бы новый жилецъ не пріѣхалъ, какъ разъ въ то время, какъ этотъ будетъ выѣзжать! Вотъ-то будетъ шуму на моей лѣстницѣ!..
— Ахъ да вотъ, — воскликнулъ онъ, высовывая голову изъ форточки своей двери, — вотъ какъ разъ и новый жилецъ!…
Въ самомъ дѣлѣ въ лѣстницѣ приближался молодой человѣкъ въ бѣлой шляпѣ стиля Людовика XIII-го, въ сопровожденіи носильщика, который ничуть не гнулся подъ тяжестью своей ноши.
— Слушайте, — сказалъ молодой человѣкъ привратнику, шедшему къ нему на встрѣчу, — моя комната свободна?
— Не совсѣмъ еще, но скоро будетъ свободна. Прежній жилецъ пошелъ за ломовымъ, чтобы увезти мебель. А покуда вы можете поставить свою мебель на дворѣ.
— Я боюсь, чтобы не пошелъ дождь, — отвѣтилъ молодой человѣкъ, спокойно жуя букетикъ фіалокъ, который онъ держалъ въ зубахъ, — моя мебель можетъ испортиться.
— Носильщикъ! — обратился онъ къ человѣку, стоявшему позади него и за спиной котораго былъ видѣнъ предметъ, приводившій своимъ страннымъ видомъ привратника въ изумленіе, — поставьте это здѣсь въ прихожей, ступайте снова на мою старую квартиру и захватите всю остальную мебель и произведенія искусства.
Носильщикъ приставилъ къ стѣнѣ нѣсколько рамокъ высотою въ шесть или семь футовъ, сложенныхъ одна на другую, которыя, какъ казалось, могли раскладываться по желанію.
— Смотрите, — сказалъ молодой человѣкъ носильщику, полуоткрывъ одну изъ частей своего снаряда и показывая ему прорванное въ одномъ мѣстѣ полотно, — видите какое несчастіе: вы разбили мнѣ мое большое венеціанское зеркало. Будьте осторожнѣе въ другой разъ, особенно обращайте вниманіе на мою библіотеку.
— Что онъ такое тутъ говоритъ про венеціанское зеркало? — бормоталъ привратникъ, безпокойно вертясь около рамокъ, приставленныхъ къ стѣнѣ, — я не вижу никакого зеркала! Ну это, безъ сомнѣнія, шутка!… Я вижу здѣсь только ширмы; посмотримъ, что-то ему принесутъ въ другой разъ!
— Скоро-ли же вашъ жилецъ освободитъ мнѣ квартиру? — сказалъ молодой человѣкъ, — уже половина перваго, и я бы хотѣлъ установиться наконецъ!
— Я думаю, что онъ сейчасъ же будетъ, — отвѣчалъ привратникъ, — да, наконецъ, пока вамъ еще нечего безпокоиться, такъ какъ ваша мебель еще не прибыла, — прибавилъ онъ, упирая на послѣднія слова.
Молодой человѣкъ только что хотѣлъ отвѣчать, какъ драгунъ-разсыльный вошелъ во дворъ.
— Здѣсь г. Бернаръ? — спросилъ онъ, вытаскивая пакетъ изъ большой кожаной сумки, висѣвшей на боку.
— Здѣсь, — отвѣтилъ привратникъ.
— Вотъ письмо къ нему, — сказалъ драгунъ, — роспишитесь въ разсыльной книгѣ. — И онъ подалъ привратнику книгу, въ которой тотъ и росписался.
— Извините, если я васъ оставлю одного, — сказалъ привратникъ молодому человѣку, прогуливавшемуся въ нетерпѣніи по двору, — но это письмо изъ министерства къ г. Бернару, моему хозяину, и я долженъ его снести ему.
Когда привратникъ входилъ въ г. Бернару, тотъ собирался бриться.
— Что тебѣ нужно отъ меня, Дюранъ?
— Monsieur, — отвѣчалъ привратникъ, снявъ фуражку, — вотъ разсыльный курьеръ принесъ изъ министерства пакетъ къ вамъ.
И онъ протянулъ г. Бернару пакетъ, запечатанный печатью военнаго департамента.
— Ахъ, Боже мой! — воскликнулъ г. Бернаръ такимъ голосомъ, какъ будто-бы онъ обрѣзался бритвой, — изъ военнаго министерства!… Я увѣренъ, что это мое пожалованіе въ кавалеры ордена Почетнаго Легіона, чего я добиваюсь уже такъ давно! Наконецъ-то мнѣ воздаютъ по моимъ заслугамъ!… Вотъ, Дюранъ, — сказалъ онъ, шаря въ жилетномъ карманѣ, — вотъ тебѣ сто су на чай за мое здоровье… Ахъ, со мной не случилось кошелька! ну да ладно, я отдамъ тебѣ потомъ, подожди!
Привратникъ былъ такъ растроганъ этимъ внезапнымъ приливомъ великодушія, къ которому его хозяинъ совсѣмъ не былъ склоненъ, что даже снова надѣлъ фуражку на голову.
Но г. Бернаръ, въ другое время сдѣлавшій-бы строгій выговоръ за такое нарушеніе іерархическихъ правилъ, теперь и не замѣтилъ этого.
Онъ надѣлъ очки, вскрылъ пакетъ съ почтительностью визиря, получившаго фирманъ отъ султана, и сталъ читать.
При первыхъ-же строкахъ ужасная гримаса покрыла его толстыя щеки красными складками, и его маленькіе глазки начали метать искры, способныя зажечь спустившіяся прядки его спутаннаго парика.
Наконецъ всѣ его черты до того исказились, что можно было сказать, что вся его фигура представляла землетрясеніе.
Вотъ каково было содержаніе посланія, написаннаго на бланкѣ военнаго министерства, присланнаго по формѣ съ драгуномъ-курьеромъ и которое г. Бернаръ принялъ за правительственное извѣщеніе:
"Милостивый Государь г. хозяинъ!
"Политика, которая, если вѣрить миѳологіи, произвела на свѣтъ хорошія манеры, обязываетъ меня довести до вашего свѣдѣнія, что я нахожусь въ жестокой необходимости быть не въ состояніи исполнить общепринятый обычай платить за квартиру, особенно, когда задолжалъ. До сегодняшняго утра я все еще ласкался сладкою надеждою быть въ состояніи отпраздновать этотъ прекрасный день, когда я заплачу вамъ за три мѣсяца… Химера! иллюзія! идеалъ!.. Пока я дремалъ на подушкѣ увѣренности, несчастіе, греческое Ананке, несчастіе развѣяло мои надежды. Денежныя поступленія, на которыя я разсчитывалъ, (Боже! какъ худо идетъ торговля!) еще не поступили, и даже съ самыхъ важныхъ людей, съ которыхъ имѣлъ получить, я успѣлъ стянуть только три франка, да и то въ долгъ; я не предлагаю ихъ вамъ. Но лучшіе дни придутъ для нашей прекрасной Франціи и для меня, — не сомнѣвайтесь въ этомъ, милостивый государь! Какъ только они придутъ, я на крыльяхъ прилечу предупредить васъ и взять отъ васъ мои драгоцѣнныя вещи, оставленныя у васъ и которыя я поручаю вашему покровительству и покровительству закона, запрещающаго вамъ продать ихъ раньше года, если-бы вы даже и попытались получить раньше этого срока суммы, записанныя на вашъ приходъ въ бухгалтерскихъ книгахъ моей честности.
"Особенно рекомендую вамъ мое піанино и большую рамку съ шестьюдесятью буклями волосъ, разный цвѣтъ которыхъ представляетъ полную гамму оттѣнковъ головного украшенія; они сняты съ чела Грацій ножницами Амура.
"Но вы можете, господинъ хозяинъ, распорядиться, какъ хотите, штукатуркой, подъ которой я жилъ, на что я и даю вамъ мое соизволеніе за подписомъ моей руки.
Когда г. Бернаръ окончилъ чтеніе письма, написаннаго артистомъ въ бюро своего пріятеля, чиновника военнаго министерства, онъ съ негодованіемъ скомкалъ его; тутъ взглядъ его упалъ на Дюрана, ожидавшаго обѣщанной награды, и онъ грубо спросилъ его, что онъ здѣсь дѣлаетъ?
— Я жду, monsieur.
— Чего?..
— А великодушіе ваше… по случаю хорошаго извѣстія… — смущенно забормоталъ привратникъ.
— Пошелъ вонъ! Какъ? ты смѣешь стоять передо мною въ шапкѣ?
— Но, monsieur…
— Пошелъ, не разговаривать!.. или стой, подожди… Мы пойдемъ въ комнату этого бездѣльника-артиста, который уѣхалъ, не расплатившись.
— Какъ? — удивился привратникъ, — господинъ Шонаръ?..
— Ну да, — продолжалъ хозяинъ, раздраженіе котораго все увеличивалось, — и, если онъ успѣлъ унести хоть малѣйшую вещицу, я тебя прогоню! понимаешь ты: про-го-ню!..
— Но это невозможно, — бормоталъ бѣдный привратникъ, — господинъ Шонаръ не выѣхалъ еще; онъ пошелъ размѣнять деньги, чтобы расплатиться съ вами, и нанять ломового для перевозки мебели.
— Для перевозки мебели! — воскликнулъ г. Бернаръ, — идемъ скорѣе, я увѣренъ, что онъ уже перевозитъ. Онъ тебѣ устроилъ ловушку, чтобы удалить тебя съ лѣстницы, а самому увезти все!.. Настоящій ты дуракъ!..
— Ахъ, Боже мой! настоящій я дуракъ! — вопилъ Дюранъ, испуганный олимпійскимъ гнѣвомъ своего хозяина, который тащилъ его на лѣстницу.
Когда они вышли на дворъ, въ привратнику присталъ молодой человѣкъ въ бѣлой шляпѣ.
— А, вотъ и вы, привратникъ! Что же, пустятъ меня на квартиру? сегодня восьмое апрѣля, или нѣтъ? здѣсь я нанялъ помѣщеніе, или нѣтъ? вамъ я далъ задатокъ, или нѣтъ?
— Извините, — сказалъ хозяинъ, — я къ вашимъ услугамъ.
— Дюранъ! — повернулся онъ къ привратнику, — я самъ поговорю съ этимъ господиномъ. Бѣги на верхъ, этотъ бездѣльникъ Шонаръ навѣрное уже увязываетъ узлы! Ты запри его, если застанешь, и потомъ бѣги за полиціей.
Дюранъ скрылся на лѣстницѣ.
— Извините, — сказалъ, поклонившись, хозяинъ молодому человѣку, когда они остались одни, — съ кѣмъ я имѣю удовольствіе говорить?
— Я вашъ новый жилецъ, я нанялъ въ этомъ домѣ комнату въ шестомъ этажѣ, и мнѣ начинаетъ уже надоѣдать, что она до сихъ поръ не свободна.
— Я въ совершенномъ отчаяніи, — сказалъ хозяинъ, — но у меня вышли непріятности съ жильцомъ, комнату котораго вы наняли.
— Monsieur, monsienr! — закричалъ изъ самаго верхняго окна Дюранъ, — господина Шонара здѣсь нѣтъ, но комната цѣла!.. То, бишь дуракъ я! — Я хотѣлъ сказать, что онъ ничего не унесъ, ни единаго волоска…
— Хорошо, ступай внизъ, — отвѣчалъ г. Бернаръ. — Ахъ, Боже мой! — обратился онъ въ молодому человѣку, — подождите немножко, я васъ прошу. Мой привратникъ снесетъ въ подвалъ вещи изъ комнаты незаплатившаго жильца, и черезъ полчаса вы можете въѣхать… Кстати же еще и ваша мебель не прибыла.
— Извините, monsienr, — спокойно отвѣчалъ молодой человѣкъ.
Г. Бернаръ оглядѣлся и не увидалъ ничего, кромѣ большихъ ширмъ, уже возбуждавшихъ безпокойство его привратника.
— Какъ!.. Извините… какъ? бормоталъ хозяинъ, — но я ничего здѣсь не вижу.
— Вотъ, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, открывъ одну изъ половинокъ ширмы и показывая удивленному хозяину великолѣпную внутренность замка съ яшмовыми колоннами, барельефами и картинами великихъ мастеровъ.
— А гдѣ-же ваша мебель? — спросилъ г. Бернаръ.
— Да вотъ она, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, указывая роскошную обстановку, написанную въ его дворцѣ, купленномъ на аукціонѣ театральнаго имущества.
— Monsieur, — сказалъ хозяинъ, — мнѣ было бы пріятнѣе, еслибъ у васъ была мебель болѣе серьезная, чѣмъ эта.
— Но это же все настоящій буль!
— Вы понимаете, что мнѣ надо обезпеченіе за комнату.
— Какъ это? такого дворца вамъ мало въ обезпеченіе за комнату на чердакѣ?
— Мало, милостивый государь, я хочу мебель, настоящую мебель, изъ краснаго дерева!
— Увы, monsieur, ни золото, ни красное дерево не дѣлаютъ человѣка счастливымъ, сказалъ кто-то изъ древнихъ. Да, наконецъ, я терпѣть не могу краснаго дерева, глупое дерево, и у кого только его нѣтъ?
— Но, наконецъ, имѣете же вы хоть какую нибудь мебель?
— Нѣтъ, это занимаетъ слишкомъ много мѣста въ комнатахъ: наставишь этихъ стульевъ — и сѣсть негдѣ.
— Но, однако, есть ли у васъ хоть кровать? на чемъ же вы отдыхаете?
— Я отдыхаю въ надеждахъ на Провидѣніе.
— Извините, еще одинъ вопросъ, — сказалъ г. Бернаръ, — скажите пожалуйста, чѣмъ вы занимаетесь?
Въ этотъ моментъ носильщикъ молодого человѣка, возвратясь во второй разъ, вошелъ во дворъ. Между разными вещами за спиной его торчалъ мольбертъ.
— Ахъ, monsieur! — закричалъ Дюранъ въ ужасѣ, указывая хозяину на мольбертъ, — это художникъ!..
— Артистъ, это вѣрно! — воскликнулъ въ свою очередь г. Бернаръ, и волосы его парика поднялись отъ ужаса, — художникъ!.. Но ты развѣ не справился, кто онъ такой, — обратился хозяинъ къ привратнику, — ты не зналъ, чѣмъ онъ занимается?..
— Помилуйте, — отвѣчалъ привратникъ, — онъ далъ мнѣ пять франковъ задатку! могъ ли я сомнѣваться?..
— Когда вы кончите? — спросилъ въ свою очередь молодой человѣкъ.
— Monsieur, — сказалъ г. Бернаръ, для важности надѣвая очки на носъ, — такъ какъ у васъ нѣтъ никакой мебели, вы не можете ко мнѣ въѣхать. Законъ позволяетъ мнѣ отказать жильцу, который не представляетъ обезпеченія.
— А мое слово? — сказалъ артистъ съ достоинствомъ.
— Это дешевле мебели… вы можете искать себѣ квартиру въ другомъ мѣстѣ. Дюранъ возвратитъ вамъ вашъ задатокъ.
— Какъ? — сказалъ съ глупымъ видомъ привратникъ, — а я положилъ уже ихъ въ копилку!
— Но не могу же я, — возразилъ молодой человѣкъ, — сію минуту найти себѣ комнату. Позвольте мнѣ хоть день прожить у васъ.
— Можете остановиться въ гостинницѣ, — отвѣчалъ г. Бернаръ, — или вотъ, кстати, — прибавилъ онъ, быстро что-то неожиданно сообразивъ, — если вы желаете, я могу отдать вамъ эту комнату съ мебелью, которую оставилъ мой несостоятельный жилецъ. Но въ такомъ случаѣ, вы сами знаете, что за квартиру платится впередъ.
— Теперь надо бы узнать, что вы возьмете за этотъ чуланъ? — сказалъ артистъ, принужденный заговорить объ этомъ.
— Квартирка очень хорошенькая! наемъ будетъ стоить только двадцать пять франковъ въ мѣсяцъ, благодаря обстоятельствамъ. Платить надо впередъ.
— Вы это уже говорили; эта фраза не стоитъ повторенія, — сказалъ молодой человѣкъ, шаря въ карманѣ. — Есть у васъ сдачи съ пятисотъ франковъ?
— Какъ? — переспросилъ изумленный хозяинъ, — какъ вы сказали?
— Ну, съ полъ-тысячи, коли хотите! Развѣ вы никогда не видали такихъ денегъ? — прибавилъ артистъ, показывая хозяину и привратнику билетъ, причемъ оба они чуть не потеряли равновѣсія.
— Сію минуту я дамъ вамъ сдачи, — сказалъ почтительно г. Бернаръ, — съ васъ получить только двадцать франковъ, потому что Дюранъ вамъ возвратитъ задатокъ.
— Пускай онъ возьметъ ихъ себѣ, — сказалъ артистъ, — но за это онъ долженъ приходить во мнѣ каждое утро сообщать, какой день и число мѣсяца, фазы луны, какая погода, и подъ какой формой правленія мы живемъ.
— Ахъ, monsieur! — воскликнулъ Дюранъ, согнувшись въ кривую въ девяносто градусовъ.
— Хорошо, добрый человѣкъ, вы мнѣ будете служить календаремъ, а покуда помогите моему носильщику снести вещи на верхъ.
— Я вамъ сейчасъ пришлю росписку въ полученіи, — сказалъ хозяинъ.
Въ тотъ же вечеръ новый жилецъ г. Бернара, художникъ Марсель, устроился на квартирѣ сбѣжавшаго Шонара, превративъ ее во дворецъ.
Въ это время вышеупомянутый Шонаръ билъ, какъ говорится, сигналы къ сбору денегъ.
Шоваръ довелъ свое умѣнье занимать деньги до степени искусства: Предвидя случаи, когда можно бываетъ прижать иностранца, онъ изучилъ фразу о займѣ пяти франковъ на всѣхъ языкахъ земного шара. Онъ основательно зналъ весь репертуаръ уловокъ, посредствомъ которыхъ деньги достаются тому, кто за ними рыщетъ, и лучше всякаго мореходца зналъ время прилива и отлива, когда воды были низки или высоки, то есть дни, когда его друзья и знаковые бывали при деньгахъ.
Такимъ образовъ, были дома, гдѣ, видя его входящимъ, не говорили: «Вотъ и Шонаръ», а говорили: «вотъ и первое или пятнадцатое число!»
Чтобы облегчить и сдѣлать равновѣрнѣе для всѣхъ этотъ родъ подати, взимаемой имъ съ дохода, когда нужда заставляла его дѣлать это, Шонаръ распредѣлилъ въ порядкѣ кварталовъ и округовъ алфавитный списокъ именъ всѣхъ своихъ друзей и знакомыхъ. При каждомъ имени было написано: максимумъ суммы, какую можно было занять, согласно съ имущественнымъ положеніемъ записаннаго, время, въ какое это лицо было при деньгахъ, и часы обѣда съ обозначеніемъ кушаній, обыкновенно тамъ подаваемыхъ. Кромѣ этой таблицы Шонаръ велъ еще маленькую бухгалтерію, чрезвычайно точную и аккуратную, гдѣ онъ записывалъ занятыя имъ суммы, до самыхъ маленькихъ одолженій, потому что онъ не хотѣлъ забраться выше суммы, которую надѣялся получить въ наслѣдство отъ дядюшки въ Нормандіи. Какъ только сумма долга кому нибудь доходила до двадцати франковъ, Шонаръ заключалъ счетъ этого лица и расплачивался сразу, хотя бы для собранія этой суммы онъ и долженъ былъ занять у тѣхъ, кому былъ долженъ менѣе. Такимъ образомъ онъ постоянно поддерживалъ нѣкоторый кредитъ, который онъ называлъ своимъ «волнообразнымъ долгомъ»; и такъ какъ всѣ знали, что онъ имѣлъ обыкновеніе платить, когда его личныя средства позволяли это, то всѣ и давали ему охотно, когда могли.
Итакъ съ одиннадцати часовъ утра, когда онъ пошелъ собирать семьдесятъ пять франковъ, онъ собралъ очень немного отъ лицъ подъ буквами U, V и R своего знаменитаго списка; остальныя буквы, имѣя сами, какъ и онъ, платежи за квартиру, отказали ему.
Въ шесть часовъ желудокъ Шонара заворчалъ отъ жестокаго голода, напоминая объ обѣдѣ; онъ находился въ это время близь Мэнской заставы, гдѣ жила буква U.
Шонаръ поднялся къ буквѣ, гдѣ онъ могъ пообѣдать, если было что обѣдать.
— Куда вы идете? — спросилъ его привратникъ, останавливая на ходу.
— Къ господину U… — отвѣтилъ артистъ.
— Его нѣтъ дома.
— А госпожа U…?
— Ея тоже нѣтъ дома; они мнѣ поручили сказать одному изъ своихъ друзей, котораго ждали сегодня, что они ѣдутъ обѣдать въ городъ. Да вотъ, — продолжалъ, привратникъ, — если вы тотъ самый, кого они ждали, то вотъ они оставили адресъ.
И привратникъ передалъ Шонару клочокъ бумаги, гдѣ его другъ U написалъ;
«Мы уѣхали обѣдать къ Шонару, улица… No… приходи и найдешь насъ тамъ».
— Очень хорошо, — сказалъ Шонаръ, уходя, — когда вмѣшается случай, то онъ надѣлаетъ престранныхъ водевилей.
Шонаръ вспомнилъ тогда, что онъ находился въ двухъ шагахъ отъ небольшого кабачка, гдѣ онъ два или три раза ѣлъ за очень недорогую цѣну, и направился въ это учрежденіе, расположенное на Манскомъ шоссе и извѣстное среди мѣстныхъ бѣдняковъ подъ названіемъ «Тетушки Каде».
Это былъ кабачекъ, гдѣ подавались обѣды; обыкновенными его посѣтителями были извозчики дороги въ Орлеанъ, пѣвицы изъ Монпарнасса, актеры отъ Бобино. Въ лучшее время года ученики многочисленныхъ мастерскихъ близь Люксембурга, писатели никѣмъ неиздаваемыхъ сочиненій, продавцы таинственныхъ газетъ толпами ходили обѣдать въ «Тетушкѣ Каде», славившейся своимъ фрикасе изъ кроликовъ, настоящей кислой капустой и легкимъ бѣлымъ виномъ, отдававшимъ минеральнымъ букетомъ.
Шонаръ расположился въ «боскетѣ», такъ важно называли у «Тетушки Каде» жиденькую зелень двухъ или трехъ худосочныхъ деревцовъ, съ болѣзненною листвою.
— Ну что-жь, тѣмъ хуже для нихъ, — сказалъ про себя Шонаръ, — я полакомлюсь и попирую въ одиночку.
Онъ заказалъ себѣ супъ, полъ-порціи кислой капусты и двѣ полъ-порціи знаменитаго фрикасе изъ кроликовъ; изъ опыта онъ зналъ, что если дробить порціи, то выигрываешь по крайней мѣрѣ четверть порціи въ цѣлой.
Такое роскошное требованіе обратило на Шонара взгляды молодой особы, одѣтой въ бѣлое, съ флеръ д-оранжемъ на головѣ и обутой въ бальныя туфли; вуаль въ жанрѣ поддѣлка подражанія спускалась на ея плечи, которымъ лучше-бы сохранять инкогнито подъ прикрытіемъ.
Это была пѣвица изъ театра Монпарнасса, кулисы котораго были въ самомъ близкомъ сосѣдствѣ съ кухней «Тетушки Каде». Она пришла закусить во время антракта «Лючіи» и доѣдала въ этотъ моментъ, полу-порціями, обѣдъ, состоявшій исключительно изъ артишоковъ въ маслѣ и уксуса.
— Два фрикасе изъ кроликовъ! — сказала она тихонько дѣвушкѣ, прислуживавшей за лакея, — вотъ молодой человѣкъ, который любитъ хорошо поѣсть!… Сколько съ меня, Адель?
— Четыре су за артишоки, четыре за полъ-чашки и одно су за хлѣбъ. Всего девять су.
— Получите, — сказала пѣвица и вышла напѣвая:
— Ого! она показала, сказалъ при этомъ таинственный незнакомецъ, сидѣвшій за однимъ столомъ съ Шонаромъ и полу-прикрытый барьеромъ изъ поставленной на столъ книги.
— Она его показала?..-- сказалъ Шонаръ, — я скорѣй думаю, что она его спрятала!.… Она ничего не понимаетъ въ пѣніи, — сказавъ это, Шонаръ указалъ пальцемъ на тарелку, гдѣ «Лючія де-Ламмермуръ» ѣла свои артишоки, — послѣдній свой фальцетикъ маринуетъ въ уксусѣ.
— Дѣйствительно, это жестокая кислота, — прибавилъ начавшій разговоръ господинъ. — Это произведеніе Орлеана, и по справедливости пользуется большою извѣстностью.
Шонаръ внимательно разглядывалъ незнакомца, закидывавшаго ему удочки, чтобы начать разговоръ.
Пристальный взглядъ большихъ голубыхъ глазъ придавалъ его физіономіи выраженіе невозмутимаго спокойствія, замѣчаемаго у богослововъ. Лицо его имѣло тонъ старой пожелтѣвшей слоновой кости, за исключеніемъ щекъ, которыя были какъ-бы присыпаны толченымъ кирпичомъ. Его ротъ былъ точно нарисованъ ученикомъ приготовительнаго класса, котораго при этомъ еще подтолкнули подъ локоть. Губы, немного по африкански вздернутыя, дозволяли видѣть зубы охотничьей собаки, а подбородокъ ложился двумя складками на бѣлый галстухъ, одинъ конецъ котораго стремился къ звѣздамъ, тогда какъ другой смотрѣлъ въ землю. Изъ подъ вытертой шляпы съ шпрочайшими полями каскадами выбивались бѣлокурые волосы. Одѣтъ онъ былъ въ пальто съ пелериной орѣховаго цвѣта; матерія пальто была шероховата, какъ терка, а оттопырившіеся карманы были переполнены свертками бумагъ и брошюрами.
Нисколько не стѣсняясь внимательными наблюденіями, которыхъ онъ былъ предметомъ, онъ лакомился приправленной капустой, вслухъ выражая свое удовольствіе.
Во время ѣды онъ читалъ поставленную передъ нимъ книжку и дѣлалъ въ ней время отъ времени отмѣтки карандашомъ, засунутымъ за ухо.
— Ну что же! — вскричалъ вдругъ Шонаръ, стуча ножемъ по стакану, — когда же подадутъ мнѣ фрикасе изъ кроликовъ?
— Извините, — отвѣтила дѣвушка, пришедшая съ тарелкой въ рукахъ, — фрикасе больше не осталось. Вотъ послѣдняя порція, но она раньше заказана этимъ господиномъ, — прибавила она и поставила тарелку передъ господиномъ съ книжками.
— Ахъ, чортъ возьми! — вскричалъ Шонаръ.
Въ этомъ восклицаніи было столько разочарованія и грусти, что человѣкъ съ книгами былъ тронутъ до глубины души.
Онъ отодвинулъ загородку изъ книгъ, которая была между нимъ и Шонаромъ и, поставивъ тарелку съ фрикасе посрединѣ, сказалъ самымъ задушевнымъ голосомъ:
— Monsieur, осмѣлюсь предложить вамъ раздѣлить это блюдо со мною?
— Monsieur, — отвѣтилъ Шонаръ, — я не хочу васъ лишать его:
— Вы меня лишите удовольствія сдѣлать вамъ пріятное.
— Если это такъ, monsieur… — И Шонаръ выдвинулъ впередъ свою тарелку.
— Позвольте мнѣ не класть вамъ головку, — сказалъ незнакомецъ.
— Нѣтъ, почему-же? — воскликнулъ Шонаръ, — это уже слишкомъ любезно…
Но, придвинувъ свою тарелку къ себѣ, онъ увидѣлъ, что незнакомецъ положилъ ему какъ разъ тотъ кусокъ, который онъ хотѣлъ оставить себѣ.
— Ну, ну! такъ вотъ она какова его любезность! — проворчалъ Шонаръ про себя.
— Если голова самая благородная часть тѣла у человѣка, — сказалъ незнакомецъ, — то въ кушаньѣ изъ кролика она самая непріятная. Очень много людей ее выносить не могутъ, но я, я ее обожаю!
— Въ такомъ случаѣ, — сказалъ Шонаръ, — мнѣ очень прискорбно, что вы лишились ея изъ-за меня.
— Какъ?… извините, — сказалъ человѣкъ съ книгами, — головку я оставилъ себѣ. И я даже имѣлъ честь обратить ваше вниманіе на…
— Позвольте-же, — сказалъ Шонаръ, поднося свою тарелку подъ самый носъ, незнакомца, — по вашему, какой это кусокъ?
— Праведное небо! Что я вижу! боги!… Вторая головка!
— Этотъ кроликъ — бицефалъ! — вскричалъ незнакомецъ.
— Бице?… — переспросилъ Шонаръ.
— …фалъ![1] Это съ греческаго. Дѣйствительно, Бюффонъ, (который носилъ манжеты) приводитъ примѣры такой игры природы. Ну что-жь! по чести, я очень доволенъ, что ѣлъ чудо природы!…
Благодаря такому случаю, между ними завязался разговоръ. Шонаръ, который не хотѣлъ отстать въ любезности, потребовалъ добавочный литръ вина. Человѣкъ съ книжками потребовалъ второй. Шонаръ предложилъ салату, человѣкъ съ книжками — дессертъ.
Въ восемь часовъ вечера у нихъ стояло уже шесть выпитыхъ литровъ на столѣ. Разговаривая и потягивая бѣлое вино, они дошли до такой откровенности, что разсказали другъ другу свои біографіи и уже знали другъ друга такъ хорошо, какъ будто никогда не разставались.
Человѣкъ съ книжками, выслушавъ исповѣдь Шонара, сообщилъ ему, что его зовутъ Густавомъ Коллиномъ, что онъ занимается философіей и получаетъ средства, давая уроки математики, схоластики, ботаники и другихъ многихъ наукъ, оканчивающихся на «ика».
Небольшія деньги, какія онъ заработывалъ, бѣгая по урокамъ, Коллинъ тратилъ на покупку книгъ. Его пальто орѣховаго цвѣта было извѣстно всѣмъ книжникамъ и букинистамъ набережной отъ моста Согласія до моста Святого Михаила.
Что онъ дѣлалъ со всѣми этими книгами, столь многочисленными, что одинъ человѣкъ во всю жизнь не могъ-бы ихъ прочесть, — не зналъ никто, а самъ онъ менѣе всѣхъ!
Эта слабость дошла у него до степени страсти и, если онъ, возвратившись домой, не приносилъ новой книжки, онъ, давая свой смыслъ извѣстной фразѣ Тита, говорилъ: «Я потерялъ мой день».
Его мягкія манеры и разговоръ, представлявшій смѣсь всѣхъ стилей и невозможные каламбуры, какими онъ уснащалъ свою рѣчь, до такой степени прельстили Шонара, что онъ тутъ же прерожилъ Коллину прибавить его имя къ именамъ, внесеннымъ въ знаменитый списокъ, о которомъ мы уже говорили.
Они вышли отъ «Тетушки Каде» въ девять часовъ вечера, оба порядочно выпивши и пошатываясь, какъ люди, побесѣдовавшіе съ бутылками.
Коллинъ прерожилъ Шонару кофе, а этотъ согласился подъ условіемъ, что возьметъ на себя доставить хмѣльное.
Они вошли въ кафе на улицѣ Сенъ-жерменъ-Л’Оксеруа, носившее названіе «Момусъ», богъ Игръ и Смѣховъ.
Когда они входили въ кофейную, между двоими постоянными посѣтителями ея происходилдъ жаркій споръ.
Одинъ изъ нихъ былъ молодой человѣкъ, фигура котораго была скрыта огромной разноцвѣтной бородой. Какъ противоположность этому обилію волосъ на подбородкѣ, преждевременная плѣшь оголила его голову какъ колѣно, и клочечки волосъ, столь рѣдкихъ, что ихъ можно было сосчитать, тщетно пытались прикрыть ея наготу.
Одѣтъ онъ былъ въ черный сюртукъ, вытертый на локтяхъ, и позволявшій видѣть, когда тотъ поднималъ руки, вентиляторы подъ мышками. Панталоны его были когда-то черными, но сапоги, которые никогда, казалось, не были новы, выглядѣли такъ, какъ будто бы они совершили нѣсколько разъ путешествіе пѣшкомъ вокругъ свѣта на ногахъ Вѣчнаго Жида.
Шонаръ замѣтилъ, что его новый другъ Коллинъ и молодой человѣкъ съ длинной бородой раскланялись.
— Вы знаете этого господина? — обратился онъ къ философу.
— Не совсѣмъ — отвѣтилъ тотъ, — я его встрѣчалъ нѣсколько разъ въ библіотекѣ. Я думаю, что это писатель.
— По крайней мѣрѣ онъ такъ одѣтъ, — прибавилъ Шонаръ.
Особа, съ которою спорилъ молодой человѣкъ, представляла изъ себя индивидуума лѣтъ сорока, обреченнаго умереть отъ апоплексическаго удара, что доказывала его большая голова, посаженная безъ шеи прямо на плечи.
Идіотизмъ былъ написанъ крупными буквами на его вдавленномъ лбѣ, покрытомъ черной шапочкой. Онъ назывался г. Мутонъ и служилъ въ мэріи IV округа, гдѣ онъ велъ списки умершихъ.
— Господинъ Родольфъ, — кричалъ онъ голосомъ евнуха, тряся молодого человѣка, котораго онъ схватилъ за пуговицу сюртука, — хотите, чтобъ я вамъ высказалъ свое мнѣніе? Ну такъ вотъ, — всѣ газеты никуда не годятся. Слушайте, предположеніе: я отецъ семейства, не такъ-ли?.. хорошо… Я хочу сыграть въ кафе въ домино. Вы слѣдите за моей мыслью?..
— Дальше, дальше, — говорилъ Родольфъ.
— Ну такъ вотъ, — продолжалъ Мутонъ, отмѣчая каждую свою фразу ударами кулака по столу, такъ что дрожали кружки и стаканы на немъ. — Ну такъ вотъ! я заговорилъ о газетахъ… хорошо… Что я тутъ вижу? Одинъ говоритъ — бѣлое, другой говоритъ — черное. Та-ра-ра-та-ра!.. Что мнѣ отъ этого? Я хорошій отецъ семейства, который хочетъ…
— Сыграть въ домино, — сказалъ Родольфъ.
— И каждый вечеръ, — продолжалъ г. Мутонъ, — теперь предположеніе… вы понимаете?..
— Очень хорошо, — сказалъ Родольфъ.
— Я читаю статью, которая говоритъ противъ моихъ убѣжденій. Это меня бѣситъ, и я порчу себѣ кровь, потому что, видите ли, господинъ Родольфъ, всѣ газеты — это однѣ враки! Да, враки! — кричалъ онъ тонкимъ фальцетомъ, а журналисты — разбойники, пасквилянты!..
— Однако, господинъ Мутонъ…
— Да, разбойники, — продолжалъ чиновникъ. — Это отъ нихъ всѣ несчастія въ мірѣ! Отъ нихъ возникаютъ революціи, и они же дѣлаютъ фальшивыя ассигнаціи; доказательство — Мюратъ!
— Извините, — перебилъ Родольфъ, — вы хотѣли сказать Маратъ.
— Да нѣтъ же, нѣтъ! Мюратъ, такъ какъ я видѣлъ его похороны, — когда былъ маленькимъ…
— Я васъ увѣряю…
— Въ циркѣ даже и піеса такая есть!.. Вотъ!
— Ну хорошо, вѣрно, — сказалъ Родольфъ, — Мюратъ.
— Такъ о чемъ же я вамъ вдалбливаю цѣлый часъ? — кричалъ упрямый Мутонъ, — Мюратъ, который работалъ въ погребѣ. Ну, предположеніе. Развѣ Бурбоны не хорошо сдѣлали, что гильотинировали его, потому что онъ измѣнилъ.
— Кого?.. гильотинировали, измѣнилъ… Кто? — кричалъ Родольфъ, треся въ свою очередь Мутона за пуговицу.
— Да Маратъ!
— Да нѣтъ же, нѣтъ, господинъ Мутонъ, Мюратъ!… Выслушаемъ же другъ друга, чортъ возьми!
— Конечно! Маратъ — мерзавецъ! Онъ измѣнилъ императору въ 1815 г. Вотъ почему я и говорю, что и всѣ газеты таковы же, — продолжалъ г. Мутонъ, возвращаясь къ старому. — Знаете-ли, чего бы я желалъ, господинъ Родольфъ? Вотъ предположеніе: я хотѣлъ бы хорошую газету… Такъ небольшую… Хорошо!.. И чтобы эта газета была безъ фразъ… Вотъ!
— Вы слишкомъ требовательны, — прервалъ Родольфъ, — журналъ безъ фразъ!
— Ну да! слѣдите за моей мыслью.
— Стараюсь.
— Газета, которая просто говорила бы о здоровьи короля и о происшествіяхъ въ мірѣ. Потому что къ чему же служатъ всѣ эти газеты, въ которыхъ ничего не поймешь? Предположеніе: я служу въ мэріи, не такъ ли? Я веду свои списки, прекрасно! Ну и вдругъ кто нибудь пришелъ бы ко мнѣ и сказалъ бы: "господинъ Мутонъ, вы записываете умершихъ, ну такъ вотъ сдѣлайте то, сдѣлайте это!.. Ну что такое то, ну что такое это?.. Вотъ таковы-то и всѣ ваши газеты, — прибавилъ онъ въ заключеніе.
— Очевидно такъ! — сказалъ одинъ изъ сосѣдей, понявшій доводы г. Мутона.
И г. Мутонъ, получивъ сочувственные отзывы отъ нѣсколькихъ завсегдатаевъ, раздѣлявшихъ его мнѣнія, снова принялся за домино.
— Я ему указалъ его мѣсто, — сказалъ онъ, указывая на Родольфа, который повернулся, чтобы сѣсть за тотъ же столъ, гдѣ сидѣли Шонаръ и Коллинъ.
— Эдакій сычъ! — сказалъ Родольфъ, указавъ на чиновника.
— У него прекрасная голова съ вѣками въ родѣ кабріолетнаго верха и глазами, точно шарики отъ лото, — замѣтилъ Шонаръ, вынимая пенковую трубочку, великолѣпно обкуренную.
— Чортъ возьми, monsienr, — сказалъ Родольфъ, — какая у васъ прелестная трубочка!
— У меня есть еще лучше, когда я хожу въ гости, въ свѣтъ, — отвѣтилъ небрежно Шонаръ, — дайте-ка мнѣ табаку, Коллинъ.
— Да у меня больше не осталось, — вскричалъ онъ.
— Позвольте вамъ предложить, — сказалъ Родольфъ, вынимая изъ кармана пачку съ табакомъ и кладя ее на столъ.
За эту любезность Коллинъ счелъ себя обязаннымъ потребовать кое-что для всѣхъ.
Родольфъ согласился. Разговоръ перешелъ на литературу.
Родольфъ, профессія котораго была уже обнаружена его костюмомъ, признался, что онъ бесѣдуетъ съ музами и потребовалъ еще перемѣну угощенія на столъ.
Когда слуга налилъ стаканы, хотѣлъ унести бутылку обратно, онъ велѣлъ ему оставить ее на столѣ. Онъ услышалъ въ одномъ изъ кармановъ Коллина среброзвучный дуэтъ двухъ пяти франковыхъ монетъ.
Родольфъ очень скоро дошелъ до той же степени возбужденія какъ два друга, и въ свою очередь тоже разсказалъ имъ все про себя.
Они просидѣли бы всю ночь въ кабачкѣ, если бы ихъ не попросили о выходѣ.
На улицѣ, чтобы сдѣлать только десять шаговъ, они употребили цѣлыхъ четверть часа, и вдругъ ихъ засталъ проливной дождь.
Коллинъ и Родольфъ жили на двухъ противоположныхъ окраинахъ Парижа, одинъ въ Иль-Сенъ-Луи, другой на Монмартрѣ.
Шонаръ, совершенно забывшій, что онъ остался безъ квартиры, предложилъ имъ зайти къ нему.
— Пойдемте ко мнѣ, я живу здѣсь близко, и мы проболтаемъ всю ночь о литературѣ и искусствѣ.
— Ты намъ сыграешь что нибудь, а Родольфъ будетъ декламировать свои стихи, — сказалъ Коллинъ.
— Ну, конечно! — прибавилъ Шонаръ, — надо веселиться, мы живемъ только одинъ разъ!
Подойдя къ своему дому, который Шонаръ узналъ не безъ труда, онъ присѣлъ на тумбу въ ожиданіи Коллина и Родольфа, зашедшихъ въ открытую еще винную лавочку, чтобы купить что нибудь къ ужину.
Когда тѣ пришли, Шонаръ постучалъ нѣсколько разъ въ дверь, смутно припоминая, что привратникъ всегда заставлялъ его ждать.
Дверь открылась, наконецъ, и Дюранъ, еще неочнувшійся отъ перваго сладкаго сна, забывъ, что Шонаръ уже не состоитъ его жильцомъ, нисколько не обезпокоился, когда онъ сказалъ свое имя въ форточку.
Подъемъ на лѣстницу былъ очень дологъ и труденъ для друзей. Шонаръ, шедшій впереди, вскрикнулъ отъ удивленія, найдя въ своей двери засунутый ключъ.
— Что тамъ такое? — спросилъ Родольфъ.
— Я тутъ ничего не понимаю, — бормоталъ Шонаръ, — ключъ отъ двери я унесъ сегодня утромъ съ собой, а онъ теперь торчитъ въ двери! Ну, да это мы сейчасъ увидимъ. Я его положилъ въ карманъ. Вотъ онъ! — вскричалъ Шонаръ, — показывая ключъ.
— Это — просто магія.
— Фантасмагорія, — сказалъ Коллинъ.
— Фантазія, — прибавилъ Родольфъ.
— Но, — снова началъ Шонаръ, и въ голосѣ его послышался ужасъ, — слышите вы?..
— Что?..
— Что такое?…
— Мое пьянино, оно само играетъ до, ля, ми, ре, до, ля, си, соль, ре… Проклятое ре! вѣчно будетъ врать!…
— Но это, конечно, не у васъ, — сказалъ Родольфъ, грузно навалившись на Шонара.
— Я тоже думаю. Во-первыхъ, это не пьянино, это флейта!
— Ну, вы выпили, мой другъ! — отвѣтилъ поэтъ философу, усѣвшемуся на площадкѣ лѣстницы, — это скрипка!…
— Скри!… Скажите, пожалуйста!… Шонаръ! — съ трудомъ выговаривалъ Коллинъ, хватая своего друга за ноги, — это хорошо! это очаровательно!… Онъ говоритъ, что это скри…
— Чортъ же побери, наконецъ! — вскричалъ Шонаръ, окончательно испуганный, — піанино все играетъ и играетъ! Это колдовство!…
— Фантасма….горія, — ворчалъ Коллинъ, роняя бутылку изъ рукъ.
— Фантазія, — блеялъ въ свою очередь Родольфъ.
Во время этой суматохи дверь комнаты неожиданно отворилась, и на порогѣ ея показалась фигура человѣка, держащаго въ рукѣ канделябръ о трехъ розовыхъ свѣчахъ.
— Что вамъ угодно, господа? — спросилъ онъ, вѣжливо кланяясь троимъ друзьямъ.
— Ахъ, Боже мой! что я сдѣлалъ? — вскричалъ Шонаръ, — я ошибся, это не здѣсь моя квартира!
— Monsieur, — обратились вмѣстѣ Коллинъ и Родольфъ къ человѣку, отворившему дверь, — извините великодушно нашего друга, онъ пьянъ до третьяго взвода.
Вдругъ проблескъ сознанія явился къ Шонару, онъ прочелъ на двери строчку, написанную мѣломъ:
"Я была у васъ три раза за моимъ новогоднимъ подаркомъ.
— Вотъ, вотъ! дѣйствительно я пришелъ въ себя! — вскричалъ Шонаръ, — вотъ и визитная карточка Феми, которая приходила ко мнѣ въ новый годъ! Это моя дверь!
— Боже мой! — сказалъ Родольфъ, — я совершенно сконфуженъ.
— Повѣрьте, monsieur, — прибавилъ Коллинъ, — я совершенно раздѣляю смущеніе моего друга.
Молодой человѣкъ не могъ удержаться отъ смѣха.
— Не желаете-ли зайти ко мнѣ на минуту, — сказалъ онъ, — безъ сомнѣнія, вашъ другъ сознаетъ свою ошибку, когда увидитъ комнату.
— Охотно!
Поэтъ и философъ, взявши Шонара подъ руки, ввели его въ комнату, или вѣрнѣе во дворецъ Марселя, который, безъ сомнѣнія, читатель уже узналъ.
— Это удивительно, какъ украсилось мое обиталище!
— Ну, убѣдился ты теперь? — спросилъ его Коллинъ.
Но Шоваръ, увидя свое піанино, подошелъ къ нему и бралъ гаммы.
— Эй, вы! слушайте-ка! — говорилъ онъ, беря аккорды.
— Такъ! такъ! скотина узнала своего хозяина!.. си, ля, соль, фа, мы, ре!. Чортово ре! ты вѣчно останешься такимъ! Я-же вамъ говорилъ, что это мой инструментъ.
— Онъ настаиваетъ! — сказалъ Коллинъ Родольфу.
— Онъ настаиваетъ! — повторилъ Родольфъ Марселю.
— А вотъ это — прибавилъ Шонаръ, указывая на юбку, усѣянную звѣздами, лежавшую на стулѣ, — можетъ быть, и это не мое украшеніе? А?..
И онъ посмотрѣлъ на Марселя, подойдя къ самому носу.
— А это? — продолжалъ онъ, снимая со стѣны повѣстку судебнаго пристава о выселеніи, о которой было говорено выше.
И онъ началъ читать:
«Вслѣдствіе вышеписаннаго, господинъ Шонаръ обязанъ очистить квартиру и сдать ее въ полной исправности восьмаго апрѣля до полудня. Объявляю ему это настоящей бумагой, пошлинъ пять франковъ».
— Ха, ха, ха! Такъ Шонаръ — это не я! Это не меня выселили черезъ пристава и взыскали пять франковъ гербовыхъ пошлинъ?..
— А вотъ это еще, — продолжалъ онъ, узнавши свои туфли на ногахъ Марселя, — это, конечно, не мои шлепанцы, работа дорогихъ для меня ручекъ на память?..
— Теперь ваша очередь, monsieur, — приступилъ онъ къ Марселю, — какъ вы объясните свое присутствіе у моихъ домашнихъ божествъ?..
— Господа! — обратился Марсель особо къ Коллину и Родольфу, — господинъ этотъ, — и онъ указалъ на Шонара, — господинъ этотъ у себя, я сознаюсь.
— А! — воскликнулъ Шонаръ, — наконецъ-то!..
— Но, — продолжалъ Марсель, — я тоже у себя!..
— Однако, monsieur, — прервалъ Родольфъ, — если нашъ другъ узнаетъ…
— Да! — продолжалъ Коллинъ, — если нашъ другъ?..
— И если вы, съ вашей стороны, припоминаете, — прибавилъ Родольфъ, — то какъ-же это случилось?..
— Да, — повторилъ Коллинъ, — какъ это… какъ это случилось?..
— Присядьте, пожалуйста, господа, — отвѣчалъ Марсель, — я вамъ разъясню эту тайну.
— А если мы немножко спрыснемъ это объясненіе? — спросилъ Коллинъ.
— И при этомъ закусимъ? — прибавилъ Родольфъ.
Четверо молодыхъ людей присѣли къ столу и аттаковали кусокъ холодной телятины, проданный имъ виноторговцемъ.
Марсель разсказалъ имъ, что произошло утромъ между нимъ и домохозяиномъ, когда онъ въѣзжалъ на квартиру.
— Ну тогда, — сказалъ Родольфъ, — этотъ господинъ совершенно правъ, — мы очутились у него.
— Вы находитесь у себя, — сказалъ вѣжливо Марсель.
Но, чтобы разъяснить Шонару все происшедшее, потребовались огромныя усилія. Смѣшной случай еще больше запуталъ положеніе.
Шонаръ, ища чего-то въ шкафу, нашелъ тамъ сдачу съ билета въ пятьсотъ франковъ, размѣненнаго Марселемъ утромъ у г. Бернара.
— Ну да! Я былъ въ этомъ совершенно увѣренъ! — вскричалъ онъ, — что случай меня не броситъ. Я припоминаю теперь… Я вышелъ сегодня утромъ, чтобы его поймать. Случай пришелъ во мнѣ, когда меня не было дома. Мы съ нимъ разошлись, вотъ и все! Какъ я хорошо сдѣлалъ, что оставилъ въ шкафу ключъ.
— Пріятное заблужденіе! — бормоталъ Родольфъ, смотря, какъ Шонаръ укладывалъ монеты въ ровные столбики.
— Сновидѣніе! Обманъ! Вотъ какова жизнь! — прибавилъ философъ. Марсель смѣялся.
Черезъ часъ они спали всѣ четверо. На другой день въ полдень они проснулись и были сначала крайне удивлены, увидѣвъ себя вмѣстѣ.
Шонаръ, Коллинъ и Родольфъ не узнавали другъ друга и обращались другъ къ другу на «вы». Понадобилось, чтобы Марсель напомнилъ имъ, что они пришли вчера всѣ вмѣстѣ.
Въ это время Дюранъ вошелъ въ комнату.
— Monsieur, — сказалъ онъ Марселю, — сегодня девятое апрѣля, тысяча восемьсотъ сорокового… на улицахъ грязь и его величество Людовикъ-Филиппъ по прежнему король Франціи и Наварры… Позвольте-ка! — воскликнулъ онъ, увидавъ своего стараго жильца, — господинъ Шонаръ! Какимъ образомъ вы прошли сюда?..
— По телеграфу, — отвѣчалъ Шонаръ.
— А скажите-ка вы, — снова началъ привратникъ, — вы еще и шутникъ!..
— Дюранъ, — сказалъ Марсель, — я не люблю, чтобы лакеи вмѣшивались въ мой разговоръ. Ступайте въ сосѣдній ресторанъ и велите принести сюда завтракъ на четыре персоны. Вотъ вамъ карточка, — прибавилъ онъ, подавая точекъ бумаги съ обозначенными кушаньями. — Ступайте!
— Господа, — обратился Марсель къ троимъ молодымъ людямъ, — вчера вы мнѣ предложили поужинать, позвольте мнѣ сегодня предложить вамъ завтракъ, не у меня, а у васъ, — прибавилъ онъ, указывая на Шонара.
Передъ окончаніемъ завтрака Родольфъ попросилъ слова.
— Господа, — сказалъ онъ, — позвольте мнѣ васъ покинуть.
— Ахъ, нѣтъ! — сказалъ разнѣжившись Шонаръ, — не будемъ разставаться никогда.
— Правда! Здѣсь очень хорошо! — прибавилъ Коллинъ.
— Покинуть васъ не на долго, — продолжалъ Родольфъ, — завтра долженъ выйти нумеръ «Повязки Ириды», моднаго журнала, главнымъ редакторомъ котораго я состою. Мнѣ надо прокорректировать оттиски, и черезъ часъ я возвращусь.
— Ахъ, чортъ! — сказалъ Коллинъ, — это мнѣ напомнило, что и я долженъ идти давать урокъ индійскому принцу, пріѣхавшему въ Парижъ изучать арабскій языкъ!
— Вы завтра пойдете, — сказалъ Марсель.
— Ахъ, нѣтъ, — отвѣтилъ философъ, — принцъ долженъ платить мнѣ сегодня. И потомъ я вамъ признаюсь, что сегодняшній прекрасный день будетъ испорченъ для меня, если я не пройдусь немножко по рынку букинистовъ.
— Но, ты воротишься? — спросилъ Шонаръ.
— Съ быстротою стрѣлы, пущенной искусной рукою, — отвѣтилъ философъ, любившій вычурныя сравненія.
И онъ вышелъ съ Родольфомъ.
— Да что-жь я? — сказалъ Шонаръ, оставшись одинъ съ Марселемъ, — вмѣсто того, чтобы нѣжиться на подушкѣ бездѣлія, если-бъ я пошелъ поискать немного золота, чтобы удовлетворить алчности г. Бернара?
— Однако, — сказалъ Марсель съ безпокойствомъ, — вы все-таки хотите выѣзжать?
— Такъ какъ же, — отвѣтилъ Шонаръ, — поневолѣ приходится, когда выселенъ черезъ пристава и пять франковъ пошлины.
— Но, — продолжалъ Марсель, — если вы переѣдете, вы и мебель увезете?
— Имѣю такое намѣреніе: я не оставлю ни волоска, какъ говоритъ г. Бернаръ.
— Ахъ, чортъ! Это для меня неудобно, — сказалъ Марсель, — я нанялъ вашу комнату съ мебелью.
— Да, это дѣйствительно вѣрно, — отвѣчалъ Шонаръ. — Да вѣдь что-жь? — прибавилъ онъ меланхолически, — ничто не доказываетъ, чтобы я нашелъ семьдесятъ пять франковъ сегодня или завтра, или когда тамъ.
— А подождите-ка, — воскликнулъ Марсель, — у меня явилась мысль.
— Излагайте, — сказалъ Шонаръ.
— Положеніе вещей таково: по закону квартира принадлежитъ мнѣ, такъ какъ я заплатилъ за мѣсяцъ впередъ.
— Квартира — да; но мебель, если я заплачу, я возьму тоже по закону; и, если-бъ только могъ, я взялъ бы мебель экстра-законно! — сказалъ Шонаръ.
— Такъ что, — продолжалъ Марсель, — у васъ есть мебель безъ квартиры, а у меня — квартира безъ мебели.
— Именно! — сказалъ Шонаръ.
— А мнѣ эта квартира нравится, — прибавилъ Марсель.
— И мнѣ эта квартира нравится дальше-больше.
— Какъ вы сказали?
— Дальше-больше нравится. Я знаю, что говорю.
— Такъ мы это дѣло можемъ устроить, снова — началъ Марсель, — оставайтесь у меня; моя будетъ квартира, а ваша мебель.
— А прожитые мѣсяцы? — спросилъ Шонаръ.
— Такъ какъ теперь у меня есть деньги, то я за нихъ заплачу, слѣдующій разъ будетъ ваша очередь платить. Подумайте.
— Я никогда не думаю, въ особенности принимая пріятное предложеніе, я принимаю его сразу! По правдѣ сказать, живопись и музыка — сестры.
— Двоюродныя, — прибавилъ Марсель.
Въ это время возвратились Коллинъ и Родольфъ, встрѣтившіеся на дорогѣ.
Марсель и Шонаръ разсказали имъ о своей ассоціаціи.
— Господа! — воскликнулъ Родольфъ звеня карманомъ, — я предлагаю всей компаніи обѣдать.
— Какъ разъ это-же самое и я хотѣлъ имѣть честь предложить, — сказалъ Коллинъ, вынимая изъ кармана золотую монету и вставляя ее въ глазъ, какъ монокль. — Мой принцъ далъ мнѣ это, чтобы купить ему индо-арабскую грамматику, за которую я заплатилъ шесть су наличными.
— А я, — сказалъ Родольфъ, — я взялъ авансомъ у кассира «Повязки Ириды» тридцать франковъ, подъ предлогомъ, что мнѣ надо прививать себѣ оспу.
— Эге! такъ сегодня у васъ день сбора податей, — воскликнулъ Шонаръ, — только я при пиковомъ интересѣ, это грустно!
— Въ ожиданіи этого, — продолжалъ Родольфъ, — я поддерживаю мое предложеніе обѣда.
— И я также, — сказалъ Коллинъ.
— Ну такъ мы рѣшимъ это орлянкой, — догадался Родольфъ, — чей будетъ; орелъ, тотъ и заплатитъ за обѣдъ.
— Нѣтъ! — воскликнулъ Шонаръ, — я нашелъ лучшее, безконечно лучшее предложеніе, чтобы вывести васъ изъ затрудненій.
— Посмотримъ!
— Родольфъ заплатитъ за обѣдъ, а Коллинъ за ужинъ.
— Вотъ, что называется правосудіемъ Соломона! — сказалъ философъ.
— Это хуже, чѣмъ на свадьбѣ Гамаша, — добавилъ Марсель.
Обѣдъ состоялся въ провансальскомъ ресторанѣ улицы Дофина, знаменитомъ своими литературными слугами и своимъ ayoli. Такъ какъ надо было оставить мѣсто и для ужина, то пили и ѣли умѣренно.
Вчерашнее поверхностное знакомство между Коллиномъ и Шонаромъ, а потомъ съ Марселемъ стало короче; каждый изъ четверыхъ молодыхъ людей высказался подробно о своихъ взглядахъ на искусство, всѣ четверо увидали, что они люди одного духа и питаютъ одинаковыя надежды. Разговаривая и споря, они убѣдились, что у нихъ общія симпатіи, что всѣ они способны ловко отражать нападеніе шуткой, веселой безъ обиды, и что всѣ прекрасныя качества юности присущи ихъ сердцамъ, способнымъ при, ходить въ восторгъ, видя прекрасное, или слыша о немъ.
Всѣ четверо войдя въ жизнь въ одно время, чтобы достигнуть одной цѣли, думали, что ихъ знакомство есть нѣчто большее, чѣмъ банальная случайность, и что оно могло быть направлено Привидѣніемъ, естественнымъ покровителемъ одинокихъ, которое соединило ихъ руки въ дружескомъ пожатіи и шепнуло имъ на ухо евангельское изреченіе, долженствующее стать закономъ для человѣчества: «Поддерживайте и любите другъ друга».
Подъ конецъ обѣда разговоръ принялъ тонъ по серьезнѣе.
Родольфъ всталъ, чтобы провозгласить тостъ за будущее, а Коллинъ ему отвѣтилъ маленькой рѣчью, которая не была заимствована ни изъ одной книги, совсѣмъ не блистала отдѣлкою и стилемъ, но говорила тою доброю путаницею наивности, что такъ хорошо понятна, несмотря на неискусство говорящаго.
— Ну ужъ этотъ философъ! — ворчалъ Шонаръ, клюя носомъ въ стаканъ, — онъ меня заставляетъ разбавлять мое вино водою!..
Послѣ обѣда пошли пить кофе въ «Номусъ», гдѣ они провели вечеръ наканунѣ.
Съ этого дня кабачекъ сталъ необитаемъ для другихъ завсегдатаевъ.
Послѣ кофе и ликеровъ, союзъ богемы, окончательно заключенный, возвратился на квартиру Марселя, получившую названіе «Элизіума Шонара».
Пока Коллинъ заказывалъ обѣщанный ужинъ, другіе достали хлопушекъ, ракетъ и другихъ пиротехническихъ штукъ, и, прежде, чѣмъ сѣсть за столъ, они пустили изъ окна великолѣпный фейерверкъ, переполошившій весь домъ, во время котораго они пѣли во все горло:
На другое утро они снова очутились вмѣстѣ, но на этотъ разъ уже не удивились.
Передъ тѣмъ, какъ разойтись каждому по своимъ дѣламъ, они сходились компаніей хорошенько позавтракать въ «Момусъ», гдѣ они сговаривались сходиться по вечерамъ, и гдѣ ихъ видѣли въ теченіе долгаго времени аккуратно приходившими ежедневно.
Таковы главныя лица, которыя будутъ появляться въ небольшихъ разсказахъ, составляющихъ эту книгу.
Это не романъ и не имѣетъ претензій больше, чѣмъ поставлено въ заглавіи, потому что «Сцены изъ жизни богемы» суть только этюды нравовъ въ дѣйствительности; герои этихъ разсказовъ принадлежатъ къ классу, о которомъ судятъ слишкомъ несправедливо и худо; ихъ самый большой недостатокъ — это безпорядокъ, но нельзя-ли сказать въ извиненіе этого безпорядка, что сама жизнь принуждаетъ ихъ къ тому.
Шонаръ и Марсель, съ утра принявшіеся усердно за работу, вдругъ прекратили ее.
— Чортъ возьми, какъ голодно! — сказалъ Шонаръ и прибавилъ небрежно, — а развѣ сегодня не завтракаютъ?
Марсель былъ очень удивленъ такимъ вопросомъ, болѣе чѣмъ когда-либо несвоевременнымъ.
— Съ котораго это времени завтракаютъ два дня подрядъ? — спросилъ онъ. — Вчера только былъ четвергъ.
И онъ дополнилъ свои слова, написавъ муштабелемъ церковное правило: «Въ пятницу мяса не ѣсть, равно, какъ и ничего другого».
Шонаръ не нашелся ничего отвѣтить на это и принялся за свою картину, изображавшую долину съ двумя деревьями, краснымъ и голубымъ, протягивавшими другъ къ другу свои вѣтви. Прозрачный намекъ на сладость дружбы, во всякомъ случаѣ очень философичный.
Въ это время привратникъ постучалъ въ дверь. Онъ принесъ письмо Марселю.
— Это стоитъ три су, — сказалъ онъ.
— Да? вы въ этомъ увѣрены? — спросилъ артистъ, — хорошо! вы намъ будете ихъ должны.
И онъ заперъ дверь у него передъ носомъ.
Марсель распечаталъ письмо. Съ первыхъ же строкъ онъ началъ прыгать, какъ акробатъ, по мастерской, во весь голосъ подпѣвая слѣдующій знаменитый романсъ, который онъ всегда пѣлъ въ высшихъ степеняхъ радости:
Жили въ кварталѣ четыре юнца,
Они захворали всѣ сразу
Въ больницу ихъ всѣхъ повезли четверыхъ,
Рыхъ! рыхъ! рыхъ!..
— Ну, конечно, — сказалъ Шонаръ, продолжая:
Ихъ положили на койку тогда
Къ ногамъ головами всѣхъ вмѣстѣ.
Намъ это извѣстно.
Марсель началъ снова:
И къ нимъ вдругъ приходитъ сестрица,
Ца, ца, ца, ца!
— Если ты не замолчишь, — сказалъ Шонаръ, почувствовавшій приступы помѣшательства, — такъ я тебѣ сыграю аллегро изъ моей симфоніи «о вліяніи синяго въ искусствѣ».
И онъ подошелъ къ піанино.
Такая угроза произвела дѣйствіе капли холодной воды, упавшей въ кипящую воду.
Марсель успокоился, точно по мановенію волшебнаго жезла.
— На, — сказалъ онъ, — передавая письмо своему другу, — смотри!
Это было приглашеніе на обѣдъ отъ депутата, просвѣщеннаго покровителя искусства и въ особенности Марселя, который дѣлалъ портретъ его загороднаго дома.
— Это не сегодня, — сказалъ Шораръ, — какъ жаль, что этотъ билетъ не годенъ для двоихъ!.. Но, сказать по совѣсти, этотъ твой депутатъ отъ министерства. Ты не можешь, ты не долженъ принимать приглашенія; твои убѣжденія запрещаютъ тебѣ идти ѣсть хлѣбъ, смоченный трудовымъ потомъ народа.
— Вотъ еще! — отвѣчалъ Марсель, — этотъ депутатъ лѣваго центра, когда-то онъ вотировалъ даже противъ правительства. Кромѣ того, онъ долженъ мнѣ сдѣлать заказъ, онъ обѣщалъ меня ввести въ высшій свѣтъ и потомъ, видишь ты, сегодня пятница, я голоденъ, какъ Уголино, я обѣдать хочу, наконецъ!
— Есть и другія препятствія, — продолжалъ Шонаръ, немного завидовавшій счастью, выпавшему на долю его друга, — ты не можешь идти въ гости обѣдать въ твоей курткѣ и колпакѣ.
— Я займу сюртукъ и прочее у Родольфа или Коллина.
— Молодой безумецъ! забылъ ты развѣ, что двадцатое число мѣсяца уже прошло, и сюртуки этихъ господъ заложены и перезаложены?
— Съ этихъ поръ и до пяти часовъ я успѣю найти черный сюртукъ, — сказалъ Марсель.
— Ну, братъ, я три мѣсяца проискалъ его, когда былъ на свадьбѣ кузена, а это было въ началѣ января.
— Ну, такъ что-жь? я пойду, какъ есть, — настаивалъ Марсель, расхаживая большими шагами, — чтобы не сказали, что ничтожный вопросъ этикета помѣшалъ мнѣ сдѣлать первый шагъ въ свѣтѣ.
— А, кстати вотъ это, — прервалъ Шонаръ, забавлявшійся огорченіемъ своего друга, — а сапоги?
Марсель вышелъ изъ дому въ неописуемомъ волненіи.
Черезъ два часа онъ воротился, принеся только пристегивавшійся воротничекъ въ рубашкѣ.
— Вотъ все, что я могъ найти, — сказалъ онъ печально.
— За этимъ не стоило и бѣгать, — сказалъ Шонаръ, — у насъ есть бумага, изъ которой можно надѣлать ихъ дюжину.
— Но, — воскликнулъ Марсель, хватая себя за волосы, — должны же у насъ быть какія нибудь вещи, что за чортъ!
И онъ принялся за тщательныя изысканія во всѣхъ углахъ двухъ комнатъ.
Черезъ часъ розысковъ, онъ реализировалъ костюмъ слѣдующаго состава:
Шотландскіе панталоны.
Сѣрая шляпа.
Красный галстухъ.
Одна перчатка, когда-то бѣлая.
Одна перчатка черная.
— Перчатки, по нуждѣ, обѣ сойдутъ за черныя, — сказалъ Шонаръ. Но когда ты въ это одѣнешься, ты будешь похожъ на солнечный спектръ… Ну, да вѣдь ты — колористъ!
Въ это время Марсель примѣрялъ сапоги.
Неумолимая судьба! оба были на одну ногу!
Обезнадеженный артистъ увидалъ тогда въ углу старый сапогъ, въ который бросали пустые пузырьки отъ красокъ.
Онъ имъ воспользовался.
— Какъ Гаррикъ въ комической роли, — замѣтилъ сожитель-иронистъ, — одинъ сапогъ съ острымъ носкомъ, другой съ угловатымъ!
— Это не будетъ замѣтно, я ихъ покрою лакомъ.
— Идея! теперь тебѣ только не хватаетъ приличнаго чернаго сюртука.
— О! — сказалъ Марсель, кусая руки, — за одинъ сюртукъ я отдалъ-бы десять лѣтъ жизни и правую руку!…
Въ дверь снова послышался стукъ. Марсель открылъ.
— Здѣсь господинъ Шонаръ? — спросилъ незнакомецъ, остановясь на порогѣ.
— Это я, — отвѣчалъ художникъ, прося его войти.
— Господинъ Шонаръ, — сказалъ незнакомецъ, почтенная фигура типичнаго провинціала, — мой кузенъ мнѣ много говорилъ о вашемъ талантѣ въ портретной живописи. Такъ какъ я долженъ скоро уѣхать въ колонія, куда я назначенъ делегатомъ отъ сахарныхъ заводчиковъ въ Нантѣ, то я хотѣлъ-бы оставить память обо мнѣ моей семьѣ. Вотъ почему я къ вамъ и пришелъ.
— О, святое Поовидѣніе! — прошепталъ Шонаръ, — Марсель, дай стулъ господину.
— Я Бланшеронъ, — рекомендовался незнакомецъ, — Бланшеронъ изъ Нанта, делегатъ отъ сахарной промышленности, бывшій мэръ въ В…. капитанъ національной гвардіи и авторъ брошюры о сахарномъ вопросѣ.
— Я очень польщенъ, что вашъ выборъ упалъ на меня, — говорилъ артистъ, раскланиваясь передъ делегатомъ отъ сахарозаводчиковъ. — Какой портретъ вы желаете?
— Миніатюрный, вотъ какъ этотъ, — отвѣчалъ г. Бланшеронъ, указывая на одинъ изъ масляныхъ портретовъ, — потому что для уполномоченныхъ, какъ и для многихъ другихъ, все, что не стѣнная живопись, то и миніатюра; середины нѣтъ.
Эта наивность сразу показала Шонару, съ какимъ простакомъ онъ имѣетъ дѣло, особенно, когда тотъ еще прибавилъ, что желалъ-бы портретъ, написанный самыми лучшими красками.
— Я дешевыхъ красокъ никогда не употребляю, — сказалъ Шонаръ, — въ какую величину желаете вы портретъ?
— Да вотъ такой, — отвѣтилъ господинъ Бланшеронъ, показывая. — А сколько это будетъ стоить?
— Отъ пятидесяти до шестидесяти франковъ; пятьдесятъ безъ рукъ, шестьдесятъ съ руками.
— А мой кузенъ говорилъ, что тридцать франковъ!
— Это, смотря по сезону, — отвѣчалъ художникъ, — краски въ иное время страшно дорожаютъ.
— Значитъ, все одно, какъ сахаръ?
— Совершенно также!
— Такъ идетъ за пятьдесятъ франковъ, — сказалъ г. Бланшеронъ.
— Вы ошибаетесь, за десять лишнихъ франковъ у васъ будутъ руки, въ которыхъ я напишу вашу брошюру о сахарномъ вопросѣ; это будетъ важнѣе.
— Вы совершенно правы.
— Чортъ возьми, — сказалъ про себя Шонаръ, — если онъ будетъ еще продолжать, я лопну отъ смѣха и обижу его.
— Ты замѣтилъ, — шепнулъ ему на ухо Марсель.
— Что?
— Онъ въ черномъ сюртукѣ.
— Понялъ и соображаю, что предпринять. Дай мнѣ дѣйствовать.
— Ну такъ когда-же мы начнемъ — спросилъ делегатъ, — медлить нельзя, такъ какъ я скоро уѣзжаю.
— Мнѣ тоже предстоитъ небольшая поѣздка; послѣ завтра я уѣзжаю изъ Парижа. Такъ, что мы можемъ, если вы желаете, начать сейчасъ-же. Хорошій сеансъ подвинетъ работу.
— Но вѣдь скоро уже и стемнѣетъ, замѣтилъ г. Бланшеронъ, а при огнѣ писать нельзя.
— Моя мастерская такъ устроена, что въ ней можно работать во всякое время, — отвѣчалъ художникъ. — Еслибы вы сняли вашъ сюртукъ и сѣли въ позу, мы сейчасъ начнемъ.
— Снять сюртукъ? Зачѣмъ это?
— Вѣдь вы мнѣ сказали, что предназначаете этотъ портретъ для вашего семейства?
— Конечно.
— Тогда вы должны быть изображены въ вашемъ домашнемъ костюмѣ, въ халатѣ. Это всеобщій обычай.
— Но у меня нѣтъ здѣсь халата.
— У меня есть халатъ. Это меня предусмотрѣно, — сказалъ Шонаръ, — подавая своей «натурѣ» какое-то лохмотье, испачканное масляными красками, заставившее почтеннаго провинціала поколебаться взять его.
— Вотъ странная одежда! — сказалъ онъ.
— Это очень дорогая вещь, — отвѣчалъ художникъ, — эту вещь одинъ турецкій визирь подарилъ Орасу Верне, который подарилъ ее мнѣ. Я ученикъ его.
— Вы ученикъ Ораса Верне? — переспросилъ г. Бланшеронъ.
— Да, monsieur, и я этимъ горжусь… Ужасъ! — пробормоталъ онъ про себя, — я дѣлаюсь вѣроотступникомъ!
— И есть чѣмъ гордиться, молодой человѣкъ! — отвѣчалъ делегатъ, надѣвая халатъ, имѣвшій такое высокое происхожденіе.
— Повѣсь сюртукъ въ платяной шкафъ! — сказалъ Шонаръ другу, выразительно подмигнувъ.
— Слушай, — пробормоталъ тихо Марсель, бросаясь на добычу, — онъ очень добръ; если-бъ ты отъ него урвалъ кое-что?
— Постараюсь, но теперь не то; одѣвайся живѣе и уходи. Приходи въ десять часовъ, я его задержу до тѣхъ поръ. Въ особенности, принеси мнѣ что нибудь поѣсть.
— Я тебѣ принесу ананасъ, — сказалъ Марсель.
Онъ быстро одѣлся, сюртукъ сидѣлъ на немъ очень хорошо; потомъ онъ ушелъ черезъ вторую дверь.
Шонаръ принялся за работу. Скоро и стемнѣло; г. Бланшеронъ услышалъ, какъ било шесть часовъ и вспомнилъ, что онъ еще не обѣдалъ. Онъ сказалъ объ этомъ художнику.
— Я нахожусь въ совершенно такомъ же положеніи, но, чтобы угодить вамъ, я готовъ сегодня обойтись безъ него, хотя я и былъ приглашенъ на обѣдъ въ предмѣстьи Сенъ-Жерменъ, — сказалъ Шонаръ. — Мы не должны прерывать теперь работу, потому что это повредитъ сходству.
И онъ снова принялся за дѣло.
— А теперь, — сказалъ онъ вдругъ, — мы можемъ безъ вреда и пообѣдать. Внизу тутъ есть превосходный ресторанъ, откуда намъ пришлютъ все, что мы пожелаемъ.
И Шонаръ услыхалъ тріо въ желудкѣ.
— Я раздѣляю вашу идею, — отвѣчалъ г. Бланшеронъ, — и за вашу любезность я надѣюсь, что вы сдѣлаете мнѣ честь составить мнѣ компанію за обѣдомъ.
Шонаръ поклонился.
— Вотъ, — сказалъ Шонаръ про себя, — это добрый человѣкъ, настоящій посланецъ Провидѣнія!.. Изволите сами заказать обѣдъ? — обратился онъ къ своему амфитріону.
— Вы меня очень обяжете, если возьмете эту заботу на себя, — отвѣтилъ тотъ вѣжливо.
— Ты въ этомъ раскаешься! — подпѣвалъ художникъ, сбѣгая съ лѣстницы черезъ четыре ступеньки.
Онъ вошелъ къ ресторатору, всталъ къ конторкѣ и написалъ меню, которое заставило поблѣднѣть Вателя изъ лавочки.
— И бордо, по обыкновенію.
— А кто же заплатить?
— По всѣмъ вѣроятіямъ не я, — отвѣчалъ Шонаръ, — но мой дядя, котораго вы увидите у меня на верху. Тонкій гастрономъ!.. Такъ что вы постарайтесь ему угодить, и чтобы все было готово черезъ полчаса и подано непремѣнно на фарфорѣ.
Въ восемь часовъ г. Бланшеронъ почувствовалъ уже необходимость излить дружеской душѣ свои мысли о сахарномъ производствѣ и прочелъ Шонару брошюру, которую онъ написалъ.
Шонаръ аккомпанировалъ этому чтенію на піанино.
Въ десять часовъ г. Бланшеронъ и его другъ плясали галопъ и обращались другъ къ другу на «ты».
Въ одиннадцать часовъ они рѣшили никогда другъ съ другомъ не разставаться и сдѣлали каждый по завѣщанію, гдѣ отказали взаимно другъ другу все свое имущество.
Въ полночь Марсель воротился и нашелъ ихъ въ объятіяхъ другъ друга. Они плакали навзрыдъ и въ мастерской натекло воды на полдюйма.
Марсель наткнулся на столъ и увидалъ великолѣпныя развалины роскошнаго пира; онъ заглянулъ въ бутылки — онѣ были совершенно пусты.
Онъ хотѣлъ разбудить Шонара, но тотъ погрозилъ убить его, если онъ захочетъ похитить отъ него г. Бланшерона, на котораго улегся, какъ на подушку.
— Неблагодарный! — сказалъ Марсель, вынувъ изъ кармана сюртука горсть орѣховъ, — а я еще принесъ тебѣ обѣдать!..
Вечеромъ въ посту Родольфъ воротился домой пораньше, съ намѣреніемъ поработать. Но едва только онъ усѣлся за столъ и опустилъ перо въ чернильницу, какъ былъ отвлеченъ, странными звуками, и, приложивъ ухо въ тонкой перегородкѣ, раздѣлявшей его комнату отъ сосѣдней, онъ услыхалъ и явственно понялъ разговоръ, прерываемый поцѣлуями и другими страстными звуками.
— Ахъ, чортъ! — подумалъ Родольфъ, посмотрѣвъ на часы, — еще не поздно… а моя сосѣдка такая Джульетта, которая отпускаетъ отъ себя своего Ромео гораздо позже пѣнія пѣтуховъ. Сегодня мнѣ не дадутъ работать.
И, взявъ свою шляпу, онъ ушелъ.
Когда онъ хотѣлъ повѣсить ключъ отъ комнаты у привратника, то неожиданно засталъ жену привратника въ объятіяхъ какого-то любезника. Бѣдная женщина такъ была сконфужена, что цѣлыхъ пять минутъ не была въ состояніи отворить двери.
— Бываютъ, значитъ, минуты, — подумалъ Родольфъ, — когда и привратницы снова становятся женщинами.
Отворивъ дверь, онъ нашелъ въ уголку пожарнаго и кухарку, пожимавшихъ другъ другу руки и увѣрявшихъ во взаимной любви.
— Ишь ихъ! — сказалъ Родольфъ о солдатѣ и его плотной подругѣ, — вотъ еретики, вовсе не думающіе, что у насъ постъ.
Онъ пошелъ въ пріятелю, жившему неподалево.
— Если Марсель дома, — говорилъ онъ самъ себѣ, — мы проведемъ вечеръ, злословя про Коллина. Надо-же что нибудь дѣлать.
Онъ сильно постучалъ въ дверь, которая только полуотворилась, и молодой человѣкъ, чрезвычайно легко одѣтый только въ рубашку и съ лорнетомъ въ глазу, выглянулъ изъ нея.
— Я не могу тебя принять, — сказалъ онъ Родольфу.
— Почему? — спросилъ этотъ.
— Смотри! — сказалъ Марсель, указывая на появившуюся на занавѣскѣ тѣнь женской головы, — вотъ мой отвѣтъ!
— Некрасивый отвѣтъ! — отвѣчалъ Родольфъ, передъ носомъ котораго дверь захлопнулась.
— Такъ какъ-же? — сказалъ Родольфъ про себя, когда очутился на улицѣ, — что-же предпринять?.. Еслибы я пошелъ къ Коллину? мы-бы позлословили о Марселѣ!
Переходя Западную улицу, обыкновенно темную и безлюдную, Родольфъ разглядѣлъ тѣнь, меланхолически прогуливающуюся и бормочущую про себя стихи.
— Хе, хе! — сказалъ Родольфъ, — это еще что за поэтъ, ломающій себѣ ноги въ ожиданіи?.. Ба! это Коллинъ!
— Ба! это Родольфъ! Куда ты идешь?
— Къ тебѣ.
— Ты меня не застанешь дома.
— Что-же ты здѣсь дѣлаешь?
— Жду.
— И чего ты здѣсь ждешь?
— Ахъ! — сказалъ Коллинъ съ комическимъ одушевленіемъ, — кого ждутъ, будучи двадцатилѣтнимъ юношей, когда свѣтятъ звѣзды на небѣ, и слышатся пѣсни въ воздухѣ!
— Говори прозой.
— Я жду женщину.
— Ну такъ добраго вечера! — сказалъ Родольфъ.
Онъ продолжалъ свою дорогу, разговаривалъ самъ съ собою.
— Что за штука? не праздникъ-ли Купидона сегодня? Нельзя сдѣлать шагу, чтобы не наткнуться на влюбленныхъ! Это безнравственно и скандально! Чего смотритъ полиція?
Люксембургъ былъ еще открыть, и Родольфъ вошелъ въ него, чтобы сократить себѣ дорогу.
На пустынныхъ аллеяхъ онъ часто замѣчалъ таинственныя парочки, испуганныя звукомъ его шаговъ и искавшія, по словамъ поэта, двойной прелести тишины и мрака.
— Вотъ вечеръ, — сказалъ Родольфъ, — точно скопированный изъ романа!
Однако, противъ своей воли, и самъ онъ вдругъ былъ проникнутъ какой-то сладкой истомой. Онъ сѣлъ на скамейку и устремилъ сантиментальный взоръ на луну.
Черезъ нѣсколько времени имъ вполнѣ овладѣла какая-то лихорадка, полная видѣній.
Ему показалось, что всѣ мраморные боги и герои, поставленные въ саду, сошли съ своихъ пьедесталовъ, чтобы поухаживать за сосѣдними богинями и героинями.
Онъ очень ясно разслышалъ огромнаго Геркулеса, декламировавшаго мадригалъ Велледѣ, туника которой показалась Родольфу сильно укороченной.
Со скамейки, гдѣ онъ сидѣлъ, онъ увидѣлъ, какъ лебедь въ бассейнѣ сталъ подплывать къ одной изъ нимфъ.
— Прекрасно! — сказалъ Родольфъ, вѣрившій во всю эту миѳологію, — вотъ и Юпитеръ отправился на свиданіе съ Ледой. Только ихъ не поймалъ бы садовый сторожъ!
Онъ склонилъ голову на руки и замечтался еще больше, но въ этотъ очаровательный моментъ грезъ былъ неожиданно разбуженъ сторожемъ, трясшимъ его за плечо.
— Пора выходить, господинъ, — говорилъ онъ.
— Это хорошо, — подумалъ Родольфъ. — Еслибъ я остался здѣсь еще на пять минутъ, въ моемъ сердцѣ было бы болѣе «фергисс-мейнъ-нихтовъ», чѣмъ на всемъ Рейнѣ или въ романахъ Альфонса Карра.
Вставъ, онъ поспѣшно вышелъ изъ сада, напѣвая про себя сантиментальный романсъ, бывшій для него Марсельезой любви.
Черезъ полчаса, — я не знаю уже, какъ, — онъ очутился на Прадо сидѣвшимъ за столикомъ передъ пуншемъ и разговаривавшимъ съ высокимъ молодымъ человѣкомъ, отличавшимся большимъ носомъ, который имѣлъ странное свойство выглядѣть орлинымъ въ профиль и вздернутымъ, если смотрѣть прямо.
Это былъ важный носъ, не безъ ума, и имѣвшій достаточно любовныхъ приключеній, чтобы умѣть дать по этой части хорошій совѣтъ и быть полезнымъ другу.
— Итакъ, — говорилъ Александръ Шонаръ, человѣкъ съ замѣчательнымъ носомъ, — вы влюблены.
— Да, мой другъ… это со мной только сейчасъ произошло, неожиданно, точно какъ въ сердцѣ у меня жестоко заболѣли зубы!..
— Передайте мнѣ табакъ, — сказалъ Александръ.
— Вообразите, — продолжалъ Родольфъ, — цѣлые два часа я встрѣчаю только влюбленныхъ, мужчинъ и женщинъ, все парами. Мнѣ вздумалось зайти въ Люксембургскій садъ, гдѣ мнѣ привидились разныя фантасмагоріи; это необыкновенно взволновало мнѣ сердце. Въ головѣ толпятся элегіи, я блею и воркую, я превращаюсь на половину въ ягненочка, наполовину въ голубка. Посмотрите пожалуйста, не выросло ли на мнѣ шерсти и перьевъ?
— Чего вы такого выпили? — сказалъ Александръ нетерпѣливо, — вы напускаете на себя.
— Увѣряю васъ, что я совершенно спокоенъ, — отвѣчалъ Родольфъ, — то-есть… нѣтъ… Мы обойдемъ кругомъ танцовальной залы, и къ той, на которую я укажу, вы идите и скажите, что я ее люблю.
— А почему же это вы сами не хотите сказать ей это? — спросилъ онъ своимъ носовымъ басомъ.
— Ахъ, мой другъ, — отвѣчалъ Родольфъ, — увѣряю васъ, что я совершенно забылъ.
— Ахъ, — отвѣчалъ Родольфъ, — я хотѣлъ бы, чтобъ у нея были бѣлыя перчатки и голубые глаза.
— Ахъ, чортъ!.. Голубые глаза еще, пожалуй, есть… а вотъ бѣлыя перчатки… Вы знаете, что нельзя всего имѣть сразу… Однако, пойдемъ въ отдѣленіе аристократіи.
— Посмотрите, — сказалъ Родольфъ, войдя въ залу, гдѣ находились мѣстныя красавицы, — вотъ одна, мнѣ кажется, недурна… — и онъ указалъ на молодую дѣвушку, довольно мило одѣтую, сидѣвшую въ уголку.
— Хорошо, — отвѣчалъ Александръ, — подождите немного.
Въ теченіе десяти минутъ Александръ разговаривалъ съ дѣвушкой, которая время отъ времени покатывалась со смѣху.
— Ахъ, Боже мой! — начала молодая дѣвушка, когда Родольфъ сѣлъ возлѣ нея, — какой этотъ вашъ пріятель смѣшной! У него голосъ, точно охотничій рогъ.
— Это потому, что онъ музыкантъ, — отвѣчалъ Родольфъ.
Два часа спустя Родольфъ и его собесѣдница остановились передъ домомъ на улицѣ Сенъ-Дени.
— Вотъ здѣсь я живу, — сказала молодая дѣвушка.
— Такъ когда-же, милая Луиза, и гдѣ мы снова увидимся?
— У васъ, завтра вечеромъ, въ восемь часовъ.
— Правда?
— Вотъ мое ручательство — отвѣтила Луиза, приближая свои свѣженькія щечки къ Родольфу, который даже укусилъ слегка это молодое и крѣпенькое яблочко.
Родольфъ возвратился въ себѣ точно пьяный или помѣшанный.
— О! — восклицалъ онъ ходя большими шагами по комнатѣ. — Это такъ пройти не можетъ! я долженъ написать стихи!
На другое утро его привратникъ нашелъ въ комнатѣ десятка три листковъ бумаги, на которыхъ въ заголовкѣ величественно красовался этотъ единственный александрійскій стихъ:
На другой день Родольфъ, противъ обыкновенія, проснулся очень рано и, несмотря на то, что мало спалъ, всталъ тотчасъ-же.
— Ахъ, — воскликнулъ онъ, — такъ это сегодня великій день!.. Но двѣнадцать часовъ ожиданія!.. Чѣмъ я наполню эти двѣнадцать вѣчностей?..
Его взглядъ упалъ на письменный столъ; ему показалось, что его перо трепещетъ какъ бы говоря: «Работай!»..
— Еще-бы! да! работай!.. прозаическая труха!… Я не могу оставаться даже здѣсь, — здѣсь чернилами воняетъ!..
Онъ пошелъ въ такое кафе, гдѣ былъ увѣренъ, что не встрѣтитъ никого изъ знакомыхъ.
— Они замѣтятъ, что я влюбленъ, — думалъ онъ, — и раньше распишутъ мнѣ мой идеалъ.
Пообѣдавъ очень легко, онъ побѣжалъ на желѣзную дорогу и сѣлъ вть вагонъ.
Черезъ полъ часа онъ былъ въ лѣсу Виль-д’Авре.
Родольфъ прогуливался цѣлый день, отдавшись возрождающейся природѣ, и воротился въ Парижъ только въ сумерки.
Прибравши хорошенько храмъ, въ которомъ онъ долженъ былъ принять свое божество, Родольфъ одѣлся прилично случаю и очень жалѣлъ, что не могъ одѣться во все бѣлое.
Потомъ, по своей привычкѣ, онъ размечтался уже о глубокой страсти, о любви въ десяти томахъ, о настоящей лирической поэмѣ съ луннымъ свѣтомъ, солнечными закатами, свиданіями подъ ивами, ревностями, вздохами и всѣмъ остальнымъ.
Съ нимъ приключалось это каждый разъ, какъ случай сближалъ его съ женщиной, и ни одна не оставила его, не бывъ награжденной ореоломъ на челѣ и ожерельемъ изъ слезъ на шеѣ.
— Имъ больше нравилась-бы шляпка или ботинки! говорили ему друзья.
Но Родольфъ не соглашался съ этимъ, и до сихъ поръ многочисленные уроки, данные ему, не вылѣчили его.
Онъ всегда ожидалъ женщину, готовый возвести ее въ божество, какъ ангела въ атласной юбкѣ, которому онъ можетъ посвящать сонеты, писанные на ивовыхъ листочкахъ.
Наконецъ Родольфъ услышалъ, какъ бьетъ «часъ», и когда послѣдній ударъ еще не замолкъ въ часахъ, въ тотъ же моментъ въ дверь два раза робко стукнули.
Родольфъ отперъ, это была Луиза.
Нѣсколько дней спустя, Родольфъ встрѣтилъ на улицѣ одного изъ своихъ друзей.
— Что ты, однако, дѣлаешь? — спросилъ пріятель, — тебя нигдѣ не видать…
— Я поэтизирую на интимныя темы, — отвѣчалъ Родольфъ.
Несчастный говорилъ правду. Онъ требовалъ отъ Луизы больше, чѣмъ она могла дать. Простушка, она вовсе не была поэтична. Она говорила, такъ сказать, простымъ языкомъ банальной моды, тогда какъ Родольфъ непремѣнно хотѣлъ высокаго стиля поэзіи въ любви.
Изъ-за этого они вовсе не понимали другъ друга…
Недѣлю спустя, на томъ же самомъ публичномъ балу, гдѣ она нашла Родольфа… Луиза встрѣтила бѣлокураго молодого человѣка, пригласившаго ее нѣсколько разъ на танцы и въ концѣ вечера увезшаго ее въ себѣ.
Луиза попросила у него бумаги и чернилъ, и написала Родольфу слѣдующее письмо:
"Не расщитывай на меня вовси, я целую тебя въ послѣдней расъ. Прощай.
Родольфъ прочелъ это письмо вечеромъ, воротясь домой; свѣчка его вдругъ погасла.
— Постой-ка! — сказалъ Родольфъ задумчиво, — это та самая свѣчка, что я зажегъ въ тотъ вечеръ, какъ Луиза пришла ко мнѣ въ первый разъ; она погасла вмѣстѣ съ нашей любовью. Если-бъ я это зналъ, то выбралъ-бы свѣчку подлиннѣе, — прибавилъ онъ полудосадливо, полусожалительно, — и спряталъ письмо своей подруги въ ящикъ, который онъ называлъ иногда усыпальницею своихъ страстей.
Однажды, будучи у Марселя, Родольфъ поднялъ съ земли, чтобы закурить трубку, лоскутокъ бумаги, на которомъ онъ узналъ почеркъ и правописаніе Луизы.
— У меня тоже есть, — сказалъ онъ другу, — автографъ этой особы; только въ моемъ на двѣ ошибки менѣе, чѣмъ въ твоемъ. Не доказываетъ ли это, что меня она больше любила, чѣмъ тебя?..
— Это доказываетъ, что ты простофиля, — отвѣчалъ ему Марсель, — бѣленькія плечики и хорошенькія ручки не имѣютъ надобности знать грамматику!..
Потерпѣвъ изгнаніе отъ негостепріимнаго хозяина, Родольфъ велъ жизнь болѣе скитальческую, чѣмъ тучки небесныя, усердно совершенствуясь въ искусствѣ спать не ужинавши и ужинать не спавши. Его поваръ именовался «Случаемъ», и онъ часто ночевалъ въ обширной гостинницѣ «Прекрасной Звѣзды».
Однако, были двѣ вещи, не покидавшія Родольфа во время его трудныхъ странствованій, — это были его беззаботность и рукопись «Мстителя», драмы, полежавшей во всѣхъ пріютахъ драматическаго искусства въ Парижѣ.
Однажды Родольфъ былъ отведенъ подъ арестъ за слишкомъ свободные танцы и встрѣтился въ полиціи носъ въ носу со своимъ дядей Монетти, по ремеслу печникомъ, служившимъ сержантомъ національной гвардіи, и котораго Родольфъ не видалъ цѣлую вѣчность.
Тронутый несчастіями своего племянника, дядя Монетти обѣщалъ улучшить его положеніе, и мы увидимъ, какимъ образомъ, если читатель не испугается восхожденія на шестой этажъ.
Возьмемтесь же за перила и будемъ подниматься по лѣстницѣ. Уфъ! Сто двадцать пять ступеней. Мы пришли.
Одинъ шагъ впередъ — и мы въ комнатѣ; еще одинъ шагъ — и мы уже не будемъ въ ней. Это тѣсно; но это высоко; въ концѣ-концовъ — чистый воздухъ и прекрасный видъ!..
Обстановка состоитъ изъ нѣсколькихъ прусскихъ каминовъ, двухъ печей, экономическихъ плитъ, особенно экономичныхъ, когда въ нихъ не разводить огня, дюжины трубъ изъ красной глины и толя и кучи принадлежностей отопленія.
Упомянемъ еще, чтобы закончить перечисленіе инвентаря, гамакъ, повѣшенный на гвоздяхъ въ стѣнѣ, садовый стулъ безъ ножки, подсвѣчникъ, и другія разныя художественныя и затѣйливыя вещи.
Другая комната — балконъ; два чахлыхъ кипариса въ горшкахъ лѣтомъ превращаютъ его въ паркъ.
Въ моментъ, когда мы входимъ, обитатель комнаты, молодой человѣкъ, одѣтый туркомъ изъ оперетки, кончаетъ обѣдъ, которымъ нахально оскорбляетъ законъ пророка, такъ какъ въ немъ замѣчается голая кость отъ окорока и пустая винная бутылка.
Окончивъ обѣдъ, турокъ по восточному располагается на полу, съ видомъ нѣги закуриваетъ наргиле съ маркою «1. 6». Весь отдаваясь сладкому азіатскому отдыху, онъ время отъ времени гладитъ рукой по спинѣ великолѣпнаго сенбернарда, который, безъ сомнѣнія, отвѣтилъ бы на ласки, еслибъ не былъ сдѣланъ изъ глины.
Вдругъ звукъ шаговъ слышится въ корридорѣ, и дверь въ комнату отворяется, пропуская человѣка, который, не говоря ни слова, идетъ прямо къ печкѣ, служащей конторкой, отворяетъ дверцу, вытаскиваетъ оттуда свертокъ бумагъ и разсматриваетъ ихъ со вниманіемъ.
— Какъ? — воскликнулъ вновь вошедшій съ сильнымъ пьемонтскимъ акцентомъ, — ты еще не окончилъ главу о душникахъ?
— Позвольте дядюшка, — отвѣчалъ турокъ, — глаза о душникахъ самая интересная въ вашей книгѣ и требуетъ внимательнаго изученія. Я изучаю этотъ вопросъ.
— Но ты, несчастный, постоянно говоришь мнѣ одно и тоже! А глава о калориферахъ? гдѣ она?
— Калориферы скоро будутъ. Но, дядюшка, кстати: было бы не дурно, еслибъ вы могли дать мнѣ немного дровъ! Здѣсь просто маленькая Сибирь. Мнѣ такъ холодно, что отъ одного моего взгляда термометръ падаетъ ниже нуля.
— Какъ? ты уже успѣлъ сжечь вязанку хворосту?
— Позвольте, дядюшка, есть вязанка и вязанка, а ваша была очень маленькая.
— Я пришлю тебѣ экономическое полѣно, — оно сохраняетъ тепло.
— Потому, навѣрное, оно и не даетъ его.
— Ну, хорошо, — сказалъ пьемонтецъ, уходя, — я пришлю тебѣ небольшую вязанку дровъ. Но я хочу, чтобы моя глава о калориферахъ была готова завтра.
— Когда у меня затопится печка, это меня вдохновитъ, — сказалъ турокъ, котораго снова заперли на замокъ.
Еслибъ мы писали трагедію, то вотъ моментъ, чтобы явиться наперснику. Онъ назывался бы Нуреддиномъ или Османомъ, приблизился бы къ нашему герою съ скромнымъ и вмѣстѣ покровительственнымъ видомъ и прочелъ бы ему стихи въ родѣ слѣдующихъ:
Печаль жестокая объяла васъ, владыка,
И блѣдность родилась на царственномъ челѣ.
Противится-ль Аллахъ намѣреніямъ вашимъ,
Иль грозный тотъ Али подвигнутъ высшей волей,
На дальніе брега, моленьямъ не внимая,
Унесъ красавицу, что страстно вы любили…
Но мы не пишемъ трагедіи и, не смотря на то, что намъ наперсникъ былъ бы нуженъ, мы обойдемся безъ него.
Нашъ герой вовсе не то, чѣмъ онъ кажется: чалма еще не дѣлаетъ туркомъ. Этотъ молодой человѣкъ — нашъ другъ Родольфъ, подобранный съ улицы дядею, для котораго онъ составляетъ теперь руководство «Совершенный печникъ».
Въ дѣйствительности, г. Монетти, страстный любитель своего искусства, посвятилъ свою жизнь дѣланію печей.
Этотъ достойный пьемонтецъ передѣлалъ по своему изреченіе Цицерона и въ моменты энтузіазма восклицалъ: «Nascantnr poё… liers!» (Печникомъ надо родиться!).
Однажды, на пользу будущихъ поколѣній, онъ задумалъ составить теоретическій сводъ основаній того искусства, въ которомъ онъ отличался, и выбралъ, какъ мы видѣли, своего племянника, чтобы отдѣлать и изложить свои идеи въ формѣ, доступной для пониманія.
Родольфъ получалъ обѣдъ, квартиру и… по окончаніи руководства ему обѣщана была награда въ сто экю.
На первыхъ дняхъ, чтобы поощрить племянника въ труду, Монетти великодушно далъ ему авансомъ пятьдесятъ франковъ.
Родольфъ; не видавшій даже почти годъ такую сумму на рукахъ, ушелъ изъ дому наполовину сумасшедшимъ въ сопровожденіи своихъ экю, пропадалъ три дня, а на четвертый воротился уже одинъ!…
Монетти, торопившійся окончить свое руководство, такъ какъ онъ хотѣлъ получить привилегію, испугался новыхъ выходовъ своего племянника и, чтобы заставить его работать, не позволяя ему уйти, онъ отнялъ у него платье и далъ тотъ нарядъ, въ которомъ мы его и видѣли.
Тѣмъ не менѣе знаменитое руководство все-таки не двигалось впередъ piano, piano, такъ какъ у Родольфа рѣшительно не хватало способности къ такого рода литературѣ.
Въ отместку за такое лѣнивое равнодушіе къ печамъ дядя подвергалъ своего племянника разнымъ лишеніямъ. Иногда онъ давалъ ему меньше ѣсть и часто оставлялъ безъ табаку.
Въ одно изъ воскресеній, послѣ тягостнаго корпѣнія надъ знаменитой главой о душникахъ, Родольфъ сломалъ перо, которое жгло ему пальцы, и вышелъ прогуляться въ свой паркъ.
И какъ будто нарочно для того, чтобы раздразнить его и усилить желаніе покурить, онъ не могъ никуда посмотрѣть, чтобы не видѣть во всѣхъ окнахъ курящихъ.
На золоченомъ балконѣ новаго дома франтъ въ халатѣ мялъ въ зубахъ аристократическую «панателлу».
Этажемъ выше артистъ окружалъ себя ароматными облаками левантскаго табаку изъ трубки душистаго дерева. Въ окнѣ пивной толстый нѣмецъ пѣнилъ пиво и съ механической точностью выпускалъ опаловые клубы дыма изъ гудмеровской трубки. Съ другой стороны группы рабочихъ, направляясь въ кабачки, шли распѣвая и съ носогрѣйками въ зубахъ. Наконецъ, всѣ шедшіе по улицѣ, курили!
— Увы! — сказалъ Родольфъ съ завистью, — все въ природѣ дымитъ тепесь, кромѣ меня и каминовъ моего дяди!…
И Родольфъ, склонясь лбомъ на перила балкона, размышлялъ о томъ, сколь жизнь человѣческая горька.
Вдругъ взрывъ звонкаго и продолжительнаго смѣха послышался ниже его. Родольфъ наклонился немного впередъ, чтобы видѣть, откуда раздаются такіе звуки веселья, и увидѣлъ, что онъ былъ подсмотрѣнъ жилицей нижняго этажа, мадмуазелью Сидоніей, актрисой Люксембургскаго театра.
Мадмуазель Сидони вышла на террасу, крутя между пальцами съ испанской ловкостью папиросную бумажку, наполненную свѣтлымъ табакомъ, который она брала изъ бархатнаго вышитаго мѣшечка.
— Какая прекрасная табачница, — пробормоталъ Родольфъ въ мечтательномъ восторгѣ.
— Что это за «Али-Баба»? — думала съ своей стороны мадмуазель Сидони.
А она обдумывала предлогъ, чтобы начать разговоръ съ Родольфомъ, который съ своей стороны искалъ средства сдѣлать тоже.
— Ахъ, Боже мой! — воскликнула Сидони, какъ бы говоря сама съ собой, — какъ это досадно, что у меня нѣтъ спичекъ!
— Мадмуазель, позвольте мнѣ предложить ихъ вамъ, — сказалъ Родольфъ, кидая на балконъ нѣсколько спичекъ, завернутыхъ въ бумажку.
— Тысяча благодарностей, — поблагодарила Сидони, закуривая папироску.
— Послушайте, мадмуазель, — продолжалъ Родольфъ, — въ обмѣнъ за маленькую услугу, какую мнѣ мой добрый геній позволилъ вамъ оказать, не осмѣлюсь-ли я попросить у васъ?..
— Ого! онъ уже и проситъ! — подумала Сидони, разглядывая Родольфа внимательнѣе. — Ахъ, эти турки! ихъ считаютъ легкомысленными, но они — ничего себѣ… Говорите, monsieur, — сказала она, поднимая голову въ Родольфу, — что вы желаете?
— Боже мой, mademoiselle, я попросилъ-бы у васъ, какъ милости, немножко табаку. Вотъ уже два дня, какъ я не курилъ… только на одну трубочку.
— Съ удовольствіемъ, monsieur… но какъ это сдѣлать? Не сойдете-ли вы ко мнѣ?
— Увы! Это для меня совершенно невозможно. Я здѣсь запертъ… но у меня есть очень простой способъ, — сказалъ Родольфъ.
Онъ привязалъ свою трубку на веревочку и спустилъ ее на террасу, гдѣ Сидони собственноручно и туго набила трубочку. Родольфъ медленно и осторожно началъ поднимать ее и исполнилъ это съ успѣхомъ.
— Ахъ, мадмуазель, — сказалъ онъ Сидони, — эта трубочка показалась-бы мнѣ гораздо пріятнѣе, если бъ я могъ закурить ее отъ огня вашихъ глазокъ!
Эта любезная шуточка, хотя и была уже сильно затрепана, но тѣмъ не менѣе показалась Сидони превосходною.
— Вы мнѣ льстите, — сочла нужнымъ отвѣтить она.
— Ахъ, мадмуазель, увѣряю васъ, что вы мнѣ кажетесь прекрасны, какъ всѣ три граціи.
— Положительно, этотъ «Али-Баба» очень милъ, — подумала Сидони…
— А вы и въ самомъ дѣлѣ турокъ? — спросила она Родольфа.
— Ничуть не по желанію, а противъ воли, отвѣтилъ онъ, — я — драматическій авторъ.
— А я — артистка, — отвѣтила Сидони.
Потомъ она прибавила:
— Господинъ сосѣдъ! не окажете-ли вы мнѣ честь придти пообѣдать и провести вечерокъ со мною?
— Ахъ, сударыня! Это предложеніе открываетъ предо мною небо, но мнѣ рѣшительно невозможно его принять! Я уже имѣлъ честь сообщить вамъ, что я запертъ моимъ дядею, господиномъ Монетти, печникомъ, у котораго я состою въ настоящее время секретаремъ.
— И все-таки-же вы пообѣдаете со мной! — отвѣчала Сидони, — слушайте внимательно: я изъ своей комнаты постучу вамъ въ потолокъ. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ раздастся стукъ, вы присмотритесь хорошенько и найдете слѣды окошечка, которое когда-то существовало и теперь заколочено. Найдите способъ откупорить это отверстіе, и мы, хотя и каждый въ своей комнатѣ, но будемъ почти вмѣстѣ.
Родольфъ тотчасъ-же принялся за дѣло. Черезъ пять минутъ работы сообщеніе между обѣими комнатами было устроено.
— Ахъ! — воскликнулъ Родольфъ, — отверстіе очень невелико, но въ немъ всегда найдется достаточно мѣста, чтобы я могъ передать вамъ мое сердце!..
— Теперь мы будемъ обѣдать, — сказала Сидони, — накрывайте у себя столъ, я буду передавать вамъ кушанья.
Родольфъ спустилъ въ нижнюю комнату свою чалму на веревочкѣ и поднялъ ее съ кушаньемъ; поэтъ и артистка принялись вмѣстѣ за обѣдъ каждый въ своей комнатѣ. Зубами Родольфъ уничтожалъ кушанья, а глазами пожиралъ молодую дѣвушку.
— Увы, мадмуазель, — сказалъ Родольфъ, когда они кончили свой обѣдъ, — по вашей милости я насытилъ свой желудокъ; не насытите ли вы также и голодъ моего сердца, которое уже долго постится!..
— Бѣдный мальчикъ, — сказала Сидонія.
Подставивъ какую-то мебель и взлѣзши на нее, она протянула руку къ губамъ Родольфа, и онъ покрылъ ее поцѣлуями.
— Ахъ, какое несчастіе, — воскликнулъ молодой человѣкъ, — что вы не можете сдѣлать, какъ святой Денисъ, который могъ держать свою голову въ рукахъ.
Послѣ обѣда завязался любовно-литературный разговоръ.
Родольфъ разсказалъ про своего «Мстителя» и Сидони потребовала чтенія этой пьесы.
Склонившись надъ отверстіемъ въ полу, Родольфъ началъ декламировать свою драму актрисѣ, которая, чтобы лучше слышать, усѣлась на кресло, поставленное на комодъ.
Mademoiselle Сидони объявила, что «Мститель» это — шедевръ, великое произведеніе, и такъ какъ она была немножко близка въ заправиламъ въ своемъ театрѣ, то и обѣщала Родольфу, что его драму примутъ тамъ.
Въ самый нѣжный моментъ ихъ разговора, въ корридорѣ послышалась легкая, какъ шаги Командора, поступь дяди Монегги. Родольфъ, едва успѣлъ закрыть потайное окошечко.
— Слушай, — сказалъ Монетти своему племяннику, — вотъ письмо, которое уже мѣсяцъ, какъ ищетъ тебя.
— Посмотримъ, — сказалъ Родольфъ.
— Ахъ, дядюшка! — воскликнулъ онъ, — дядюшка! Я богатъ!.. Въ этомъ письмѣ мнѣ объявляютъ, что я получилъ премію въ триста франковъ отъ «Академіи цвѣточныхъ игръ!..» Живо мой рединготъ и вещи! — Я иду пожинать мои лавры, меня ждутъ въ Капитоліи!..
— А моя глава о душникахъ? — холодно спросилъ Монетта.
— Эхъ, дядюшка! мнѣ не до вашихъ душниковъ! Отдайте мнѣ мои вещи, я не хочу выдти въ такомъ нарядѣ…
— Ты не выйдешь отсюда до тѣхъ поръ, пока мое «руководство» не будетъ готово, — сказалъ дядя, снова запирая Родольфа на два поворота ключа.
Оставшись одинъ, Родольфъ недолго думалъ, что ему предпринять. Онъ крѣпко привязалъ къ балкону разорванное на полосы и связанное одѣяло и не боясь опасности своего предпріятія спустился по этой импровизированной лѣстницѣ на террасу мадмуазель Сидони.
— Кто тамъ? — вскричала она, услыхавъ стукъ Родольфа въ стекло.
— Тише! — отвѣтилъ онъ, — отворите…
— Что вамъ угодно? Кто вы такой?
— И вы можете еще объ этомъ спрашивать? Я авторъ «Мстителя» и пришелъ за моимъ сердцемъ, которое я обронилъ въ вашу комнату черезъ окошечко на верху.
— Несчастный молодой человѣкъ, — воскликнула она, — да вѣдь вы могли убиться!
— Слушайте, Сидони, — продолжалъ Родольфъ, показывая полученное сейчасъ письмо, — счастье и слава начинаютъ мнѣ улыбаться… Пусть и любовь сдѣлаетъ тоже
На другое утро, переодѣвшись въ принесенный дѣвушкою мужской костюмъ, Родольфъ могъ удрать изъ дома своего дяди.
Онъ побѣжалъ къ корреспонденту академіи «цвѣточныхъ игръ», чтобы получить свой золотой цвѣтокъ въ сто экю, которыя продержались въ его рукахъ не долѣе, чѣмъ цвѣтутъ розы.
Черезъ мѣсяцъ г. Монетти былъ приглашенъ своимъ племянникомъ присутствовать на первомъ представленіи «Мстителя». Благодаря таланту Сидони, пьеса имѣла семнадцать представленій и принесла своему автору сорокъ франковъ…
Нѣсколько времени спустя, — это было лѣтомъ, Родольфъ имѣлъ квартиру на аллеѣ Сенъ-Клу, третье дерево на лѣво, идя отъ Булонскаго лѣса, на пятой вѣтви…
Въ концѣ декабря мѣсяца разсыльнымъ конторы Бидо было поручено разнести около ста пригласительныхъ билетовъ, и вотъ ихъ копія, которую мы свидѣтельствуемъ, какъ точную и полную:
"Господа Родольфъ и Марсель покорнѣйше просятъ Васъ пожаловать къ нимъ на вечеръ, въ будущую субботу. наканунѣ Рождества.
"Будетъ много смѣха!
"P. S. Мы живемъ только разъ!..
"Въ 7 часовъ открытіе салоновъ; живой и веселый разговоръ.
"Въ 8 часовъ выходъ и прогулка по салонамъ просвѣщенныхъ авторовъ «Рождающей горы», комедіи, непринятой на театръ «Одеонъ».
"Въ 8 1/2 часовъ г. Александръ Піенаръ, извѣстный артистъ, исполнитъ на піанино «Вліяніе синяго цвѣта на искусства», подражательную симфонію.
"Въ 9 часовъ первое чтеніе мемуара объ отмѣнѣ наказанія за трагедіи.
"Въ 9 1/2 часовъ г. Густавъ Коллинъ, гиперфизическій философъ и г. Шонаръ будутъ вести преніе о философіи, въ сравненіи съ метаполитикою. Чтобы предупредить всякое столкновеніе между антагонистами, оба они будутъ привязаны.
"Въ 10 часовъ г. Тристанъ, писатель, разскажетъ о своей первой любви. Г. Александръ Шонаръ будетъ аккомпанировать ему на піанино.
"Въ 10 1/2 часовъ второе чтеніе мемуара объ отмѣнѣ наказанія за трагедіи.
"Въ 11 часовъ разсказъ иностраннаго принца объ охотѣ на казуара.
"Въ полночь г. Марсель, историческій художникъ, велитъ завязать себѣ глаза и съимпровизируетъ бѣлымъ карандашомъ сцену свиданія Наполеона съ Вольтеромъ въ Елисейскихъ поляхъ.
"Г. Родольфъ также будетъ импровизировать параллель между авторомъ «Заиры» и авторомъ Аустерлицкаго сраженія.
"Въ 12 1/2 часовъ г. Густавъ Коллинъ, скромно полураздѣтый, будетъ подражать атлетическимъ играмъ 4-й олимпіады.
"Въ часъ утра третье чтеніе мемуара объ отмѣнѣ наказанія за трагедіи и тарелочный сборъ въ пользу авторовъ трагедій, которые окажутся безъ занятій.
"Въ 2 часа начало игръ и составленіе кадрилей, которыя протянутся до утра.
"Въ 6 часовъ восходъ солнца и финальный хоръ.
"Въ продолженіе всего празднества вентиляторы будутъ открыты.
«N. В. Всякій и всякая, кто захочетъ прочесть что нибудь или сказать стихи, будетъ немедленно выведенъ изъ салоновъ и преданъ въ руки полиціи. Просятъ также не уносить съ собою свѣчныхъ огарковъ».
Два дня спустя эти пригласительные билеты уже циркулировали въ нижнихъ этажахъ литературы и искусствъ и производили глубокую и всеобщую сенсацію.
Между приглашенными находились, однако, такіе, которые подвергали большому сомнѣнію всѣ великолѣпія, обѣщанныя двоими друзьями.
— Я очень остерегаюсь, — говорилъ одинъ изъ такихъ скептиковъ, — я бывалъ иногда «на средахъ» у Родольфа въ улицѣ Туръ-д’Овернь; сѣсть тамъ можно было только мысленно, а выпить можно было только водицы, настоянной на добрыхъ намѣреніяхъ.
— На этотъ разъ, — отвѣчалъ ему другой, — затѣвается очень серьезное. Марсель сообщилъ мнѣ планъ празднества; — оно обѣщаетъ волшебный эффектъ!
— А женщины у васъ тамъ будутъ?
— О, да! Феми — красильщица просила быть царицею бала, а Шонаръ долженъ привести свѣтскихъ дамъ.
Вотъ въ нѣсколькихъ словахъ происхожденіе этого праздника, производившаго такое удивленное остолбенѣніе въ мірѣ богемы, ютившейся въ зарѣчныхъ частяхъ Парижа. Уже почти годъ, какъ Марсель и Родольфъ объявили этотъ великолѣпный парадный вечеръ, который долженъ былъ состояться въ слѣдующую субботу. Однако, трудныя обстоятельства заставили ихъ откладывать свое обѣщаніе пятьдесятъ двѣ недѣли, такъ что друзья дожили до того, что не могли сдѣлать шага, не услышавъ какой нибудь насмѣшечки своихъ пріятелей; нѣкоторые изъ нихъ, по нескромности, выражали даже свое порицаніе довольно энергично.
Дѣло начало принимать характеръ скандала, и друзья, чтобы прекратить это, рѣшили, наконецъ, расквитаться за свои обѣщанія. Такимъ образомъ были разосланы вышеприведенныя приглашенія.
— Теперь, — сказалъ Родольфъ, — отступать некуда, мы сожгли свои корабли; намъ остается впереди восемь дней, чтобы найти сто франковъ, необходимыхъ для устройства всего, что надо въ лучшемъ видѣ.
— Была-бы бѣда, — деньги будутъ! — отвѣтилъ Марсель.
И оба друга съ безшабашною увѣренностью въ случай — помощникъ успокоились въ сознаніи, что ихъ сто франковъ уже идутъ къ нимъ, хотя-бы это было и невозможно.
Однако, за два дня до назначеннаго праздника, видя, что къ нимъ ничего не приходитъ, Родольфъ сталъ думать, что не будетъ-ли вѣрнѣе помочь случаю, дабы не посрамиться передъ всѣми въ тотъ часъ, когда надо будетъ зажигать люстры.
Чтобы облегчить свою задачу, друзья стали постепенно измѣнять роскошную программу предположеннаго праздника.
Измѣненіе за измѣненіемъ, подвергнувъ силѣ разрушенія отдѣленіе пироговъ, старательно просмотрѣвъ и сокративъ отдѣленіе прохладительныхъ напитковъ, они увидѣли, что общій итогъ ихъ расходовъ спустился до пятнадцати франковъ.
Рѣшеніе было облегчено, но выводъ изъ него еще не сдѣланъ.
— Ого, го! — сказалъ Родольфъ, — теперь мы должны работать изо всѣхъ силъ, безъ отдыха, медлить нельзя!
— Невозможно даже, — отвѣтилъ Марсель.
— Сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ я слышалъ разсказъ о сраженіи при Студянкѣ?
— Почти два мѣсяца.
— Два мѣсяца. Хорошо, это промежутокъ добросовѣстный, дядя не будетъ жаловаться. Завтра я иду слушать про сраженіе при Студянкѣ, это мнѣ дастъ пять франковъ навѣрняка.
— А я, — сказалъ Марсель, — продамъ «Заброшенный замокъ» старику Медичису. Это тоже принесетъ пять франковъ. Если-же я успѣю приписать еще три башенки и мельницу, то можетъ сойти и за десять франковъ. Вотъ нашъ бюджетъ и полонъ!
И оба друга заснули, видя во снѣ, что княгиня Бельджойозо уже проситъ ихъ перемѣнить ихъ пріемный день, чтобы не отвлечь отъ нея ея завсегдатаевъ.
Проснувшись очень рано, Марсель взялъ полотно и живо началъ конструктировать Заброшенный замокъ, картину, которая была особенно въ спросѣ у старьевщика на площади Карусель. Родольфъ, съ своей стороны, пошелъ сдѣлать визитъ въ дядюшкѣ Монетти, превосходно разсказывавшему про отступленіе французовъ изъ Россіи, у котораго Родольфъ пять или шесть разъ въ годъ, въ трудныхъ обстоятельствахъ, въ вознагражденіе за слушаніе разсказовъ о его походахъ раздобывался заимообразно кое-какими деньжонками. Ветеранъ-печникъ не особенно спорилъ противъ этого, когда слушатель умѣлъ показать достаточно восхищенія и вниманія въ его разсказамъ.
Въ двумъ часамъ Марсель съ опущенной головой, неся подъ мышкой полотно, встрѣтился на площади Карусель съ Родольфомъ, возвращавшимся отъ дяди; его видъ не обѣщалъ никакихъ хорошихъ вѣстей.
— Ну? — спросилъ Марсель, — удалось?
— Дядя пошелъ осматривать Версальскій музей… А ты?
— Этотъ скотина Медичисъ не беретъ больше «Заброшенныхъ замковъ!..» Теперь ему требуется «Бомбардированіе Танжера…»
— Мы будемъ осрамлены въ конецъ, если не дадимъ нашего праздника, — бормоталъ Родольфъ. — Что объ этомъ подумаетъ нашъ другъ, вліятельный критикъ, если я его попусту заставлю надѣть бѣлый галстухъ и натянуть желтыя перчатки!..
О оба они воротились въ свою мастерскую въ сильномъ безпокойствѣ.
Въ это время пробило четыре на часахъ… ихъ сосѣда.
— Только три часа намъ осталось, — сказалъ Родольфъ.
— Но ты увѣренъ, — воскликнулъ Марсель, приблизившись къ своему другу, — ты совершенно, вполнѣ увѣренъ, что здѣсь намъ не осталось никакой надежды на деньги?.. Ну?..
— Ни внутри, ни снаружи. Откуда взяться такой рѣдкости?..
— А если мы поищемъ подъ мебелью… въ креслахъ?.. Говорятъ, что во времена Робеспьера эмигранты прятали такимъ образомъ свои сокровища… Это знаетъ!.. Наше кресло принадлежало, можетъ быть, эмигранту… и потомъ, оно такъ жестко, что мнѣ часто приходило на мысль, не набито ли оно металломъ?.. Не сдѣлать ли ему вскрытіе?..
— Водевильныя бредни! — отвѣчалъ Родольфъ тономъ, гдѣ строгость была смѣшана съ снисхожденіемъ.
Вдругъ Марсель, шарившій по всѣмъ угламъ мастерской, испустилъ крикъ торжества.
— Мы спасены! — восклицалъ онъ, — я былъ твердо увѣренъ, что у насъ есть кое-что цѣнное!.. Вотъ, смотри!..
И онъ показалъ Родольфу монету величиною съ экю, на половину съѣденную ржавчиной и позеленѣвшую.
Это была монета Карловинговъ небольшой художественной цѣнности. На ея надписи, по счастью сохранившейся, можно было прочесть годъ царствованія Карла Великаго.
— Это?.. за это дадутъ тридцать су, — сказалъ Родольфъ, бросивъ презрительный взглядъ на находку своего друга.
— На тридцать су, если ихъ хорошо распредѣлить, можно много сдѣлать, — отвѣчалъ Марсель. — Съ двѣнадцатью сотнями войска Наполеонъ заставилъ положить оружіе десятитысячную армію австрійцевъ. Снаровка не меньше, чѣмъ большое количество, Я пойду размѣняю эту монету Карла Великаго къ старику Медичису. Нѣтъ ли еще чего здѣсь, чтобы продать?.. Стой! снесу-ка я и вправду этотъ гипсовый слѣпокъ съ берцовой кости Яконовскаго, русскаго тамбуръ-мажора!.. Это кое-что прибавитъ…
— Что жь, снеси берцовую кость… Но это жалко, у насъ тогда не останется никакой художественной вещи здѣсь…
Во время отсутствія Марселя, Родольфъ, рѣшившійся во чтобы то ни стало дать вечеръ, пошелъ къ своему другу Коллину, гиперфизическому философу, жившему въ двухъ шагахъ отъ нихъ.
— Я пришелъ тебя просить, — сказалъ онъ, — оказать мнѣ услугу. Такъ какъ я хозяинъ дома, то мнѣ необходимо имѣть черный фракъ, а у меня его нѣтъ… Одолжи мнѣ свой фракъ…
— Но, — отвѣчалъ Коллинъ, колеблясь, — я, вѣдь, приглашенъ къ вамъ, и въ качествѣ гостя, мнѣ самому фракъ необходимъ.
— Я тебѣ позволю придти въ рединготѣ.
— У меня никогда не было редингота. Ты это хорошо знаешь.
— Ну, такъ слушай, можно это иначе устроить. Въ крайнемъ случаѣ ты можешь и не приходить къ намъ на вечеръ, а мнѣ отдать свой черный фракъ.
— Все это очень непріятно… мое имя стоитъ на вашей программѣ, и я не могу не явиться на вечеръ.
— О! много чего явится изъ затѣяннаго, — сказалъ Родольфъ. — Дай мнѣ свой черный фракъ, а самъ можешь придти, въ чемъ хочешь… ну хоть въ одномъ жилетѣ… сойдешь за одного изъ преданныхъ слугъ…
— Ну нѣтъ! — сказалъ Коллинъ, покраснѣвъ, — я лучше надѣну свое орѣховое пальто!.. Какъ это непріятно, наконецъ!..
— Да ты подожди хотя, — воскликнулъ онъ, увидя, что Родольфъ уже схватилъ его знаменитый черный фракъ, — въ немъ есть кое-какія мелочи!..
Фракъ Коллина заслуживаетъ вниманія.
Во-первыхъ, эта одежда была совершенно синяго цвѣта, и Коллинъ только по привычкѣ называлъ ее черною.
Такъ какъ только онъ одинъ изъ всей компаніи обладалъ фракомъ, то и друзья его привыкли, говоря объ оффиціальномъ костюмѣ философа, называть его: «черный фракъ Коллина». Сверхъ того, эта знаменитая одежда имѣла необычайный и невиданный странный покрой: къ очень короткой таліи были пришиты очень длинныя фалды съ карманами, истинными пропастями. Въ нихъ Коллинъ имѣлъ привычку помѣщать десятка три книгъ, которыя онъ постоянно носилъ съ собою, что давало случай его друзьямъ говорить, что, когда библіотеки бываютъ закрыты, ученые и писатели могутъ дѣлать справки въ фалдахъ Коллина, вѣчно открытой библіотекѣ для чтенія.
Въ этотъ день, по необычайному случаю, во фракѣ Коллина находилось только: одинъ томъ Бейля in quarto, трактатъ о гиперфизическихъ свойствахъ, въ трехъ томахъ, томъ Кондильяка, два тома Сведенборга и «Опытъ о человѣкѣ» Попа. Когда его библіотека была выгружена, онъ позволилъ Родольфу надѣть его на себя.
— Погоди-ка, — сказалъ Родольфъ, — лѣвый карманъ очень оттягиваетъ, ты тамъ оставилъ кое-что.
— А! — отвѣтилъ Коллинъ, — это правда, я забылъ очистить карманъ иностранныхъ языковъ.
И онъ вытащилъ оттуда двѣ арабскихъ грамматики, малайскій словарь и «Совершеннаго волопаса» на китайскомъ языкѣ, его любимое чтеніе.
Когда Родольфъ воротился въ себѣ, онъ нашелъ Марселя подбрасывавшимъ пятифранвовыя монеты въ количествѣ трехъ штукъ. Въ первый моментъ
Родольфъ даже не принялъ протянутой ему руки друга, подозрѣвая здѣсь нечистое дѣло.
— Поторопимся, поторопимся, — говорилъ Марсель. — Вотъ они, требовавшіеся пятнадцать франковъ! Слушай, какъ это случилось: я встрѣтилъ у Медичиса антикварія: когда онъ увидалъ мою монету, онъ чуть не упалъ въ обморокъ!
Это была единственная, какой недоставало въ его коллекціи. Онъ наводилъ о ней справки во всѣхъ странахъ, чтобы пополнить этотъ пробѣлъ, и уже отчаялся найти ее. Такимъ образомъ, внимательно осмотрѣвши мою монету Карла Великаго, онъ не колебался ни минуты предложить мнѣ за нее пять франковъ. Медичисъ толкнулъ меня подъ локоть, и взглядъ его дополнилъ остальное, онъ хотѣлъ сказать: «Барыши пополамъ, а я буду набивать цѣну!»
Мы доторговались до тридцати франковъ, половину я отдалъ жиду, а остальное вотъ!.. Теперь наши гости могутъ приходить, мы въ состояніи ослѣпить ихъ роскошью! — Ба! да на тебѣ черный фракъ?..
— Да, — сказалъ Родольфъ, — фракъ Коллина.
Онъ началъ шарить въ карманахъ, чтобы достать носовой платокъ, и вдругъ выронилъ небольшой томъ на манджурскомъ языкѣ, забытый въ карманѣ иностранныхъ литературъ.
Тотчасъ-же два друга принялись за приготовленія.
Мастерскую прибрали, затопили каминъ; къ потолку подвѣсили въ качествѣ люстры подрамокъ изъ-подъ холста съ воткнутыми свѣчами. По срединѣ мастерской поставили конторку вмѣсто трибуны для ораторовъ: передъ нею единственное кресло, предназначенное для вліятельнаго критика, на столъ выложили всѣ книги, романы, поэмы и фельетоны, авторы которыхъ почтятъ вечеръ своимъ присутствіемъ. Чтобы избѣжать всякаго столкновенія между писателями разныхъ убѣжденій, мастерская была, сверхъ всего, раздѣлена на четыре отдѣленія, при входѣ въ которыя виднѣлись тотчасъ же сфабрикованныя надписи:
Сторона поэтовъ. Романтики. Сторона прозаиковъ. Классики.
Дамы должны были занять пространство въ центрѣ.
— А вотъ еще! у насъ нѣтъ стульевъ, — сказалъ Родольфъ.
— О! — отвѣчалъ Марсель, — ихъ нѣсколько на площадкахъ лѣстницы приколочено къ стѣнамъ. Если-бы ихъ содрать?..
— Конечно-же ихъ надо унести! — согласился Родольфъ, уходя обобрать стулья, принадлежавшіе сосѣдямъ.
Пробило шесть часовъ; друзья сбѣгали пообѣдать наскоро и воротились, чтобы освѣтить салоны.
Они сами были ослѣплены роскошью.
Въ семь часовъ пришелъ Шонаръ въ сопровожденіи трехъ дамъ, забывшихъ захватить свои брилліанты и шляпки. Одна изъ дамъ была въ красной съ черными пятнами шали. Шонаръ отрекомендовалъ эту Рододьфу въ особенности.
— Это очень порядочная женщина, сказалъ онъ. — Англичанка, которая по случаю паденія Стюартовъ была выслана, она живетъ скромно, давая уроки англійскаго языка. Ея отецъ былъ канцлеромъ при Кромвелѣ, какъ она разсказываетъ, — надобно съ нею быть повѣжливѣе, не слишкомъ обращайся съ нею на ты!
На лѣстницѣ послышались многочисленные шаги, — это подходили гости, они были удивлены, увидавъ въ каминѣ огонь.
Черный фракъ Родольфа встрѣчалъ дамъ и цѣловалъ имъ ручки съ совершенно придворной ловкостью.
Когда набралось человѣкъ съ двадцать, Шонаръ спросилъ, не обнесутъ-ли компанію чѣмъ нибудь?
— Сейчасъ будетъ, — сказалъ Марсель, — мы ждемъ только прихода вліятельнаго критика, чтобы зажечь пуншъ!
Въ восемь часовъ всѣ приглашенные были въ сборѣ и начали исполнять нумера программы.
Черезъ каждое отдѣленіе гостей обносили разными угощеніями, но какими, — никто не могъ узнать.
Къ десяти часамъ показался бѣлый жилетъ вліятельнаго критика, онъ пробылъ только часъ и былъ очень умѣренъ въ ѣдѣ и питьѣ.
Около полночи, по случаю нехватки дровъ и большого холода, гости стали бросать жребій, кому отправлять свой стулъ въ печку.
Въ часъ ночи всѣ гости уже были на ногахъ.
Привѣтливая веселость ни на минуту не оставляла гостей. Не случилось никакого прискорбнаго недоразумѣнія, если не считать вырваннаго клочка въ карманѣ иностранныхъ языковъ Коллина, да пощечины, данной Шонаромъ дочери канцлера при Кромвелѣ.
Этотъ достопамятный вечеръ цѣлую недѣлю служилъ предметомъ разговоровъ въ околоткѣ, и Феми-красильщица, бывшая царицею бала, говорила своимъ товаркамъ:
— Это было важнецки-хорошо! были даже зажжены свѣчи, моя милая!..
Мадмуазель Волынка была хорошенькая дѣвушка двадцати лѣтъ, которая вскорѣ послѣ своего пріѣзда въ Парижъ сдѣлалась тѣмъ, чѣмъ дѣлаются хорошенькія дѣвушки, если обладаютъ стройной таліей, большимъ кокетствомъ, малымъ самолюбіемъ и вовсе не обладаютъ правописаніемъ.
Долгое время она была украшеніемъ пирушекъ Латинскаго квартала, гдѣ она пѣла своимъ всегда свѣжимъ, если и не очень вѣрнымъ, голоскомъ массу деревенскихъ пѣсенокъ, заслужившихъ ей ея прозвище, подъ которымъ ее усердно воспѣвали въ стихахъ всѣ лучшіе нанизыватели рифмъ. Вдругъ неожиданно Волынка покинула улицу Лагарпъ, чтобы поселиться на цитерейскихъ высотахъ квартала Бреда.
Она не замедлила сдѣлаться одной изъ львицъ аристократіи утѣхъ и стала понемного пріобрѣтать знаменитость, заключающуюся въ томъ, чтобы о ней упоминали въ мелкихъ извѣстіяхъ листковъ и выставляли ея портретъ у торговцевъ эстампами.
Однако, мадмуазель Волынка была исключеніемъ среди женщинъ, между которыми вращалась. Отъ природы изящная и поэтическая натура, она, какъ всѣ истинныя женщины, любила роскошь и всѣ удовольствія, какія она доставляетъ.
Ея кокетливость страстно жаждала всего, что прекрасно и цѣнно; вышедши изъ народа, она все-таки не потерялась среди чуждой ей обстановки излишествъ роскоши, почти царской.
Она геройски отказалась однажды отъ великолѣпныхъ предложеній старика, настолько богатаго, что его называли «Золотыя розсыпи» Шоссе-Д’Антена и который повергалъ въ ногамъ капризной Волынки горы золота.
Развитая и умненькая, она ненавидѣла также дураковъ и разгильдяевъ, хотя-бы они были и молоды, и богаты, и знатны. Волынка была славная дѣвушка.
По ея собственнымъ словамъ, Волынка требовала, чтобы ея искренности платили тою же монетою. Но если ея фантазіи были порывисты и искренни, то никогда не продолжались настолько долго, чтобы возвыситься до истинной страсти. Чрезвычайное непостоянство ея капризовъ и малая забота о карманѣ и крѣпости сапогъ тѣхъ, кто напѣвалъ ей любовныя пѣсенки, дѣлали ея существованіе крайне подвижнымъ и летучимъ; оно было непрерывною смѣною колясокъ на омнибусы, антресолей на пятые этажи, шелковыхъ платьевъ на платья изъ дешевенькаго ситца.
О, прелестная дѣвушка! Живая поэма юности съ звонкимъ смѣхомъ и веселою пѣсенкою! сердечко, бьющееся подъ полураскрытой косыночкой добротою ко всѣмъ, о, мадмуазель Волынка, родная сестра Бернеретты и Мими Пинсанъ! Надо перо Альфреда Мюссе, чтобы достойно описать твои безпечныя скитанія по цвѣтущей тропинкѣ юности! И, конечно, онъ захотѣлъ-бы прославить и тебя, еслибы, какъ я, онъ услышалъ, какъ ты распѣваешь своимъ хорошенькимъ фальшивымъ голоскомъ этотъ твой любимый деревенскій романсикъ:
Въ веселый день весенній
Я полюбилъ брюнетку,
Брюнеточку — кокетку.
Корнетка на головкѣ,
Красива и легка,
Повязана преловко,
Какъ крылья мотылька!..
Исторія, которую мы хотимъ разсказать, представляетъ изъ себя одинъ изъ самыхъ милыхъ эпизодовъ въ жизни этой милой авантюристки, смѣло бросавшейся во всякое приключеніе.
Когда она жила съ молодымъ виднымъ чиновникомъ, отдавшимъ въ ея распоряженіе свое состояніе, мадмуазель Волынка имѣла обыкновеніе давать разъ въ недѣлю вечера въ своемъ хорошенькомъ маленькомъ салонѣ, въ улицѣ Лябрюйеръ.
Ея вечера были похожи на большинство парижскихъ вечеровъ съ тою только разницею, что на нихъ не скучали; когда для гостей не хватало мѣста, они садились другъ къ другу на колѣни, и нерѣдко случалось, что одинъ стаканъ служилъ на двоихъ.
Родольфъ, который былъ другомъ Волынки, попросилъ у нея позволенія привести въ ней своего пріятеля, художника Марселя. Талантливый малый, — прибавилъ онъ, — будущее его навѣрное уже вышиваетъ ему золотомъ парадный мундиръ академика!
— Приводите, — сказала Волынка.
Вечеромъ, когда они должны были идти вмѣстѣ къ Волынкѣ, Родольфъ поднялся къ Марселю, чтобы захватить его. Артистъ въ это время одѣвался.
— Какъ? — сказалъ Родольфъ, — ты хочешь идти въ гости въ цвѣтной рубашкѣ?
— А развѣ это оскорбляетъ приличіе, — спросилъ спокойно Марсель.
— Оскорбляетъ-ли приличія?.. Глубочайшимъ образомъ оскорбляетъ ихъ, несчастный!
— Ахъ, чортъ! — сказалъ Марсель, разглядывая свою рубашку, на которой по синему фону были изображены бѣгущіе кабаны, гонимые сворами собакъ, — но у меня нѣтъ другой здѣсь… Да вотъ что: я пристегну бѣлый воротничокъ, и такъ какъ мой застегивается до самой шеи, то и не будетъ видно цвѣта моей рубашки.
— Неужели, — спросилъ съ безпокойствомъ Родольфъ, — ты еще надѣваешь своего Маѳусаила?
— Что дѣлать? — отвѣчалъ Марсель, — такъ угодно судьбѣ и моему портному. Однако, къ нему пришиты новыя пуговицы, и я недавно выкрасилъ его въ персиковый черный цвѣтъ.
«Маѳусаилъ» это былъ попросту сюртукъ Марселя; онъ называлъ его такъ потому, что эта одежда была старѣйшею въ его гардеробѣ. «Маѳусаилъ» былъ очень модная вещь года четыре тому назадъ, и къ тому-же онъ былъ нестерпимо зеленаго цвѣта; но Марсель утверждалъ, что при вечернемъ освѣщеніи онъ отлично вдаетъ въ черный цвѣтъ.
Черезъ пять минутъ Марсель былъ одѣтъ въ самомъ совершенномъ дурномъ вкусѣ; онъ выглядѣлъ малярнымъ ученикомъ, собравшимся въ большой свѣтъ.
Г. Казиміръ Бонжуръ никогда такъ не удивится, услыхавъ о своемъ избраніи въ Институтъ, какъ удивились Марсель и Родольфъ подойдя къ дому мадмуазель Волынки. Вотъ причина ихъ удивленія: Волынка нѣсколько времени какъ поссорилась со своимъ совѣтникомъ министерства, и онъ бросилъ ее въ самую трудную минуту. По требованію кредиторовъ и домовладѣльца мебель ея была описана и вынесена на дворъ, чтобы завтра быть проданной съ молотка.
Несмотря на такое приключеніе, мадмуазель Волынка ни на минуту не подумала разстроить компанію своихъ гостей и не отмѣнила вечера.
Она съ совершенно серьезнымъ видомъ превратила дворъ въ гостиную, постлала коверъ на мостовую, установила все, какъ слѣдуетъ, одѣлась для пріема гостей и пригласила всѣхъ жильцовъ дома на свой маленькій праздникъ, для увеличенія пышности котораго добрый Богъ позаботился и объ иллюминаціи,
Эта выходка имѣла огромный успѣхъ; никогда вечера Волынки не были такъ шумны и веселы: гости пѣли и плясали еще, когда пришли пристава продавать мебель, ковры и диваны, и только силой компанію заставили разойтись.
Волынка провожала своихъ гостей пѣсенкой:
И долго будутъ говорить, ла-ри-ра
Говорить про мой четвергъ,
Долго будутъ говорить, ла-ри-ри!..
Марсель и Родольфъ остались одни съ Волынкой и ушли въ комнату, гдѣ уже ничего не было, кромѣ одной кровати.
— Однако, — сказала Волынка, — мое приключеніе совсѣмъ не такъ весело. Мнѣ приходится переселяться въ гостинницу «Подъ Ясной Звѣздой»; я знаю эту гостинницу, въ ней ужасные сквозняки.
— Ахъ, сударыня, — сказалъ Марсель, — еслибъ я обладалъ богатствами Плутуса, я предложилъ бы вамъ храмъ великолѣпнѣе Соломонова, но…
— Но вы не Плутусъ, мой другъ! Это все равно, я цѣню уже одно желаніе ваше… Э! да что! — прибавила она обводя взглядомъ комнату, — я здѣсь скучала, да и мебель была уже стара. Вотъ уже полгода, какъ она у меня стояла… Но это еще не все: послѣ бала ужинаютъ, я думаю…
— И будьте сыты этой прекрасной думой, — сказалъ Марсель, — имѣвшій страсть въ каламбурамъ, особенно по утрамъ, когда они были неудачны.
Родольфъ выигралъ на вечерѣ кое какія деньги въ ландскнехтъ и повелъ Волынку и Марселя въ одинъ изъ только что открывшихся ресторановъ.
Послѣ завтрака всѣ трое, такъ какъ никому не хотѣлось спать, — сговорились провести день за городомъ.
Желѣзная дорога была недалеко, — и они сѣли въ первый отходившій поѣздъ, который и привезъ ихъ въ Сенъ-Жерменъ.
Весь день они бѣгали по лѣсу и воротились въ Парижъ только въ семь часовъ вечера, да и то послѣ спора съ Марселемъ, который увѣрялъ, что не должно быть болѣе половины перваго и что, если темнѣетъ, такъ единственно по причинѣ пасмурной погоды.
Въ теченіе всей ночи праздника и всего дня, Марсель, обладавшій воспламенявшимся, какъ селитра, отъ всякаго взгляда сердцемъ, былъ влюбленъ въ Волынку и ухаживалъ за ней «живописно», какъ онъ выразился Родольфу. Онъ дошелъ даже до того, что предложилъ красавицѣ купить ей обстановку гораздо лучше той, какая у ней была, когда онъ продастъ свою знаменитую картину «Переходъ черезъ Красное море».
Поэтому артистъ съ сожалѣніемъ видѣлъ, какъ приближается время разстаться съ Волынкой, которая позволяла цѣловать себѣ ручки и шейку.
По пріѣздѣ въ Парижъ Родольфъ отпустилъ своего друга идти съ колодой дѣвушкой, которая просила артиста проводить ее до дверей.
— Позвольте мнѣ бывать у васъ, — просилъ Марсель, — я буду писать вашъ портретъ.
— Другъ мой, — сказала дѣвушка, — я не могу теперь дать вамъ своего адреса, потому что, можетъ быть, не буду здѣсь завтра. Но я приду къ вамъ, и починю вашъ сюртукъ, на немъ такая дыра, что можно спокойно выѣхать съ квартиры черезъ нее и даже не заплативши денегъ.
— Я васъ буду ждать, какъ Мессію, — сказалъ Марсель.
— Ну не такъ долго подождете, — отвѣчала она, смѣясь.
— Что за прелестная дѣвушка! — разсуждалъ Марсель, медленными шагами удаляясь, — это богиня веселости!.. Я нарочно сдѣлаю двѣ дыры на сюртукѣ.
Онъ еще не сдѣлалъ и тридцати шаговъ, какъ почувствовалъ, что его ударили по плечу; это была Волынка.
— Милый господинъ Марсель, — сказала ему она, — вы вѣдь рыцарь душою?
— Совершенный рыцарь! Рубенсъ и дама моего сердца, вотъ мой девизъ!..
— Ну такъ смотрите на мое горе и сочувствуйте ему, благородный рыцарь, — сказала Волынка, кое-что почитывавшая, но слабая въ грамматикѣ, — хозяинъ заперъ мою комнату и унесъ ключъ, а теперь одиннадцать часовъ вечера, поняли вы?
— Понимаю, — отвѣчалъ Марсель, давая руку Волынкѣ.
Онъ увелъ ее въ свою мастерскую на Цвѣточной набережной.
Волынка просто падала отъ усталости и желанія спать, однако, она еще имѣла достаточно силы сказать Марселю, пожимая ему руку:
— Припомните, что вы мнѣ обѣщали.
— О, Волыночка! Прелесть моя! — воскликнулъ артистъ немного взволнованнымъ голосомъ, — вы здѣсь, какъ у себя дома, спите спокойно, а я ухожу.
На другое утро въ восемь часовъ Марсель воротился въ себѣ, неся цвѣтокъ въ горшкѣ, купленный имъ на рынкѣ.
Онъ нашелъ Волынку на своей постели совсѣмъ одѣтою, она спала еще. Отъ произведеннаго имъ шума она проснулась и протянула руку къ Марселю.
— Добрый малый, — сказала она ему.
— Добрый малый? — повторилъ Марсель, — не значитъ-ли это, что я глупый малый?..
— О! — сказала Волынка, — зачѣмъ вы говорите мнѣ это? это нелюбезно, вмѣсто того, чтобы говорить мнѣ непріятности, подарите мнѣ лучше этотъ прелестный цвѣточекъ.
— Для этого я и принесъ его сюда, — отвѣчалъ Марсель, — возьмите же его, а за мое гостепріимство спойте мнѣ хорошенькую пѣсенку. Можетъ быть, эхо моего чердачка сохранитъ частицу вашего голоска, и я буду слышать васъ и тогда, когда вы уйдете отсюда.
— Ага! Такъ вы меня хотите выгнать? — сказала Волынка, — Ну а если я не хочу уходить отсюда? Слушайте, Марсель, я не полѣзу на чердакъ попусту. Вы мнѣ нравитесь, и я вамъ нравлюсь. Это, конечно, не любовь, но это, можетъ быть, зернышко любви. Рѣшено: я не ухожу, я остаюсь здѣсь и останусь до тѣхъ поръ, пока не завянутъ вотъ эти цвѣты, что вы мнѣ дали.
— Ахъ! — воскликнулъ Марсель, — но они завянутъ черезъ два дня! Если-бъ, я это зналъ раньше, я купилъ-бы безсмертниковъ!..
Уже двѣ недѣли Волынка и Марсель жили вмѣстѣ и чувствовали себя, несмотря на то, что у нихъ часто не бывало денегъ, на верху блаженства. Волынка питала къ артисту чувство, не имѣвшее ничего общаго съ ея прежними страстями, а Марсель начиналъ уже опасаться, что онъ серьезно влюбится въ свою подругу.
Не зная, что и сама она боится слишкомъ привязаться къ нему, онъ каждое утро осматривалъ, въ какомъ состояніи находятся цвѣты, гибель которыхъ должна повести къ разрыву ихъ связи, и каждый разъ съ недоумѣніемъ видѣлъ, что цвѣты дѣлаются все свѣжѣе.
Но онъ скоро разгадалъ эту тайну: однажды, проснувшись ночью, онъ не нашелъ Волынки около себя.
Онъ всталъ, вошелъ въ комнату и увидѣлъ, что его подруга пользовалась его сномъ каждую ночь и поливала цвѣты, чтобы они не такъ скоро завяли…
Это было 19-го марта… Родольфъ никогда не забудетъ этого числа, потому что въ этотъ самый день, на память святого Іосифа, въ три часа пополудни нашъ другъ выходилъ отъ банкира, гдѣ онъ получилъ сумму въ пятьсотъ франковъ звонкою и ходячею монетою.
Первое употребленіе, какое сдѣлалъ Родольфъ изъ этой частицы золотыхъ пріисковъ Перу, упавшей въ его карманъ, — было отнюдь не уплачивать долговъ, такъ какъ онъ поклялся самому себѣ жить экономно и не позволять себѣ ничего лишняго. Впрочемъ, онъ имѣлъ на этотъ предметъ чрезвычайно твердо установившіеся взгляды и говорилъ, что прежде, чѣмъ думать объ излишествахъ, надо позаботиться о необходимомъ; и вотъ почему онъ не заплатилъ своихъ долговъ, а купилъ турецкую трубку, на которую уже давно точилъ зубы.
Снабженный этой покупкой, онъ направился въ жилищу своего друга Марселя, у котораго съ нѣкотораго времени помѣщался и самъ. Когда Родольфъ входилъ въ мастерскую артиста, его карманы звенѣли какъ деревенская колокольня въ день великаго праздника.
Услыхавъ такіе непривычные звуки, Марсель подумалъ, что это его сосѣдъ, страстный биржевой игрокъ, считаетъ свои барыши и пробормоталъ:
— Опять этотъ бездѣльникъ съ боку начинаетъ свои насмѣшки надо мной. Если это будетъ такъ продолжаться, — я выѣду. Невозможно работать при такомъ шумѣ. Тутъ поневолѣ захочешь промѣнять состояніе бѣднаго артиста, и сдѣлаться мазурикомъ!..
И ничуть не подозрѣвая, что это другъ Родольфъ вдругъ превратился въ Креза, Марсель снова принялся за свою картину «Переходъ черезъ Красное море», которая стояла на его мольбертѣ уже около трехъ лѣтъ.
Родольфъ, но сказавшій еще ни слова, обдумывалъ про себя испытаніе, какое онъ сдѣлаетъ своему другу, и говорилъ самъ себѣ:
— Вотъ мы сейчасъ ужъ посмѣемся! Ахъ, какъ это будетъ весело, Богъ мой!
И онъ уронилъ пятифранковую монету на полъ.
Марсель поднялъ глаза и посмотрѣлъ на Родольфа, который былъ серьезенъ, какъ статья изъ «Revue des deux Mondes».
Артистъ съ очень довольнымъ видомъ подобралъ монету и принялъ ее очень вѣжливо, потому что, несмотря на то, что былъ безвѣстный живописецъ, онъ зналъ обхожденіе и умѣлъ обойтись съ гостями.
Зная, наконецъ, что Родольфъ пошелъ добывать денегъ и видя, что его другъ успѣлъ въ своихъ исканіяхъ, Марсель ограничился разсматриваніемъ результата, не спрашивая, какими путями тотъ его достигъ.
Онъ принялся снова за работу, не говоря ни слова, и окончательно потопилъ одного египтянина въ волнахъ Краснаго моря.
Когда это душегубство было окончено, Родольфъ уронилъ на полъ другую пятифранковую монету.
Наблюдая, какую физіономію скорчилъ художникъ при этомъ, онъ смѣялся себѣ въ бороду, которая, какъ всякій знаетъ, была трехъ цвѣтовъ.
При звонѣ металла Марсель вскочилъ, какъ отъ электрическаго удара, и воскликнулъ:
— Какъ? у этого стихотворенія есть и второй куплетъ?
Третья монета покатилась на полъ, потомъ еще и еще; монеты затанцовали по полу.
Марсель началъ показывать признаки помѣшательства, а Родольфъ хохоталъ, какъ зрители партера во «французскомъ театрѣ» на первомъ представленіи «Іоанны Фландрской». Вдругъ безъ всякой бережливости Родольфъ запустилъ руки въ карманы, и серебряныя монеты заскакали по полу, точно на сказочной гонкѣ.
Ручей Пактолъ вышелъ изъ береговъ; это — Юпитеръ, ниспадающій на Данаю дождемъ золота!
Марсель былъ неподвиженъ и нѣмъ съ уставившимися въ одну точку глазами; чрезмѣрное удивленіе дѣлало съ нимъ туже метаморфозу, какая постигла жену Лота, и когда Родольфъ выкинулъ на полъ послѣдній свертокъ во сто франковъ, артистъ чувствовалъ половину своего тѣла превратившеюся въ соляной столбъ.
Родольфъ хохоталъ, и въ сравненіи съ этой бурной веселостью Саксовскіе оркестры показались бы вздохами грудного ребенка.
Ослѣпленный, задохшійся, обезумѣвшій отъ удивленія, Марсель подумалъ, что онъ бредитъ и, чтобы прогнать кошмаръ, онъ укусилъ свой палецъ до крови и чуть не крикнулъ отъ жестокой боли.
Тогда онъ убѣдился, что онъ не спитъ и видя, что онъ попираетъ золото ногами, вскричалъ, какъ бы въ трагедіяхъ:
— Повѣрю-ль я своимъ глазамъ?..
Потомъ онъ прибавилъ, взявъ руку
Родольфа въ свою:
— Объясни мнѣ эту тайну.
— Если я тебѣ ее объясню, она не будетъ тайной.
— Что еще?
— Это золото — есть плодъ моихъ трудовъ, — сказалъ Родольфъ, подбирая деньги и укладывая ихъ на столь; потомъ отойдя на нѣсколько шаговъ, онъ сталъ созерцать, съ почтеніемъ эти пятьсотъ франковъ, установленные въ столбики и думалъ про себя:
— Наконецъ-то теперь я осуществлю свои мечты!
— Здѣсь должно быть около шести тысячъ франковъ, — думалъ Марсель, тоже созерцая монеты, дрожавшія на столѣ. — Мнѣ пришла мысль: я продамъ Родольфу мой «Переходъ черезъ Красное море».
Вдругъ Родольфъ принялъ театральную позу и съ большой торжественностью въ жестахъ и голосѣ началъ говорить артисту:
— Слушай меня, Марсель, деньги, которыя сверкаютъ передъ твоими глазами не добыты дурнымъ путемъ; я не продавалъ своего пера; я богатъ, но я честенъ; это золото мнѣ дано великодушною рукою, и я поклялся при помощи этихъ денегъ пріобрѣсти трудомъ серьезное положеніе, достойное честнаго человѣка. Работа — нашъ самый священный долгъ!..
— А лошадь — самое благородное животное! сказалъ Марсель, перебивъ Родольфа. — И вправду, — прибавилъ онъ, — что означаетъ эта твоя рѣчь и откуда ты набрался такой прозы? изъ каменоломенъ здраваго смысла, безъ сомнѣнія?
— Не перебивай меня и прекрати твои насмѣшки, — сказалъ Родольфъ, — твои остроты притупятся о броню непоколебимой воли, каковою я одѣлся съ этихъ поръ.
— Ну, да ладно, довольно этихъ предисловій. Что ты хочешь сказать?
— Вотъ каковы мои проекты: освобожденный отъ матеріальныхъ недостатковъ въ жизни, я буду серьезно работать; я окончу мое большое твореніе и твердо установлю свою литературную репутацію. Прежде всего я поканчиваю съ Богемой; одѣваюсь, какъ всѣ, въ черный фракъ и буду посѣщать салоны. Если ты хочешь идти по моимъ стопамъ, мы будемъ жить вмѣстѣ, но надобно принять мою программу. Самая строгая экономія — первое условіе нашей жизни. Устроивши все хорошо, мы будемъ имѣть возможность проработать три мѣсяца безъ всякихъ заботъ, но надо экономить!..
— Другъ мой, — сказалъ Марсель, — экономія — это такая наука, которую могутъ постигнуть только богатые, а это значитъ, что мы съ тобой не знаемъ въ ней ни аза. Однако, вынувъ изъ фондовъ шесть франковъ, мы купимъ сочиненіе Жана-Батиста Сэя, очень извѣстнаго экономиста, и онъ научитъ насъ, можетъ быть, этому искусству… Что это? у тебя турецкая трубка?..
— Да, — отвѣчалъ Родольфъ, — я купилъ ее за двадцать пять франковъ.
— Какъ? ты тратишь двадцать пять франковъ на трубку и говоришь объ экономіи?..
— И это, конечно, экономія и есть, — сказалъ Родольфъ, — я билъ каждый день по трубкѣ въ два су, къ концу года это составляло гораздо большій расходъ, чѣмъ тотъ, какой я теперь сдѣлалъ. Въ дѣйствительности — это экономія.
— Дѣйствительно, — сказалъ Марсель, — ты правъ, я-бы не сообразилъ этого.
На сосѣдскихъ часахъ пробило въ это время шесть часовъ.
— Пойдемъ скорѣй обѣдать, — сказалъ Родольфъ, — я хочу съ этого-же вечера приводить свой планъ въ исполненіе. Вотъ, напримѣръ, обѣды. Я разсудилъ такъ: каждый день мы теряемъ драгоцѣнное время на приготовленіе себѣ обѣда, время есть богатство работника и потому надо его беречь. Съ сегодняшняго дня мы будемъ обѣдать въ городѣ.
— Да, — согласился Марсель, — въ двадцати шагахъ отсюда есть превосходный ресторанъ, онъ немножко дорогъ, но такъ какъ онъ близко къ намъ, то намъ не такъ долго идти, и мы наверстаемъ это на времени.
— Сегодня мы сходимъ, — сказалъ Родольфъ. — Но завтра или попозже мы примемъ еще болѣе экономичныя мѣры. Вмѣсто того, чтобы ходить въ ресторанъ, мы возьмемъ кухарку.
— Нѣтъ, нѣтъ, — прервалъ Марсель, — мы возьмемъ лучше слугу, который будетъ въ тоже время и нашъ поваръ. Ты только посмотри, какія огромныя выгоды это намъ принесетъ. Прежде всего все у насъ будетъ въ порядкѣ: онъ будетъ чистить намъ сапоги, мыть мои кисти, исполнять наши порученія. Я постараюсь даже развить въ немъ вкусъ къ изящнымъ искусствамъ, и сдѣлаю своимъ ученикомъ. Такимъ образомъ на двоихъ мы съэкономимъ по крайней мѣрѣ шесть часовъ въ сутки и такихъ заботъ, которыя очень непріятны въ нашей работѣ.
— Ахъ, — сказалъ Родольфъ, — у меня есть другая мысль… но пойдемъ обѣдать.
Черезъ пять минутъ двое друзей сидѣли въ кабинетѣ сосѣдняго ресторана и продолжали разсуждать объ экономіи.
— Вотъ какова моя мысль: еслибъ, вмѣсто того, чтобы брать слугу, мы завели любовницу? — спросилъ Родольфъ.
— Одна любовница на двоихъ? — воскликнулъ Марсель въ ужасѣ, — это уже будетъ скупость, доведенная до расточительности! Мы истратимъ наши экономіи на покупку ножей, чтобы убить другъ друга. Я предпочитаю слугу; прежде всего это придаетъ важности.
— Дѣйствительно, — согласился Родольфъ, — мы раздобудемъ себѣ малаго поумнѣе и, если онъ кое-что будетъ смыслить въ правописаніи, я его научу переписывать.
— Да, и это ему будетъ подъ старость хлѣбъ, — сказалъ Марсель, уплачивая счетъ, дошедшій до пятнадцати франковъ.
— Ого! здѣсь довольно дороговато! Обыкновенно, мы обѣдаемъ на тридцать су за двоихъ.
— Да, — отвѣчалъ Родольфъ, — но мы обѣдали плохо и должны были ужинать. Если все взять во вниманіе, то это — экономія.
— Ты сильнѣе меня въ разсужденіяхъ, — пробормоталъ артистъ, убѣжденный этой логикой, — ты постоянно правъ. А будемъ мы сегодня вечеромъ работать?
— О, нѣтъ! Я поѣду навѣстить моего дядю, — сказалъ Родольфъ, — это хорошій человѣкъ, я ему сообщу о моемъ новомъ положеніи, и онъ мнѣ дастъ хорошіе совѣты. А ты, ты куда пойдешь Марсель?..
— Я пойду къ старику Медичису спросить, нѣтъ ли у него картинъ для реставраціи. Кстати, дай-ка мнѣ пять франковъ.
— На что тебѣ?
— Чтобы пройти мостъ Искусствъ.
— Ну вотъ это расходъ безполезный! Хотя онъ и не великъ, но это противно нашимъ принципамъ.
— И вправду это нехорошо, — согласился Марсель, — я пройду черезъ Новый мостъ… Но я тогда возьму кабріолетъ.
И двое друзей разошлись въ разныя стороны, но по странному случаю очутились въ одномъ мѣстѣ, гдѣ и встрѣтились.
— Какъ? ты развѣ не засталъ дядю? — спросилъ Марсель,
— А ты не засталъ Медичиса? — спросилъ Родольфъ.
И оба покатились со смѣху.
Однако, они воротилось домой очень рано… на другой день.
Черезъ два дня Родольфъ и Марсель совершенно преобразились. Одѣтые точно богатые новобрачные, они были такъ красивы, такъ блестящи, такъ элегантны, что, встрѣчаясь на улицѣ, колебались даже узнать другъ друга.
Ихъ экономическая система была въ полномъ ходу, но установиться съ работою имъ было очень трудно. Они взяли слугу. Это былъ длинный малый лѣтъ тридцати четырехъ; швейцарецъ по происхожденію, онъ умомъ напоминалъ Жокриса. Ко всему, онъ и не былъ рожденъ, чтобы быть слугою: если кто-нибудь изъ его хозяевъ давалъ ему отнести свертокъ нѣсколько большой по объему, Батистъ краснѣлъ отъ досады и передавалъ его посыльному. Однако, Батистъ имѣлъ и хорошія качества: такъ, если ему давали зайца, онъ могъ сдѣлать изъ него по нуждѣ и рагу. Кромѣ того, такъ какъ онъ былъ прежде своего лакейства аптекаремъ, и сохранилъ большую любовь къ своему искусству, то и похищалъ иного времени, принадлежавшаго его хозяевамъ, на отыскиваніе новаго чудо-цѣлебнаго средства, которое онъ хотѣлъ окрестить своимъ именемъ; онъ работалъ такимъ образомъ надъ орѣховой шелухой.
Но гдѣ Батистъ не имѣлъ себѣ подобныхъ, такъ это въ искусствѣ курить сигары Марселя и закуривать ихъ рукописями Родольфа.
Однажды Марсель захотѣлъ, чтобы Батистъ позировалъ передъ нимъ, въ костюмѣ фараона для его картины «Переходъ черезъ Красное море». На это предложеніе Батистъ отвѣтилъ рѣшительнымъ отказомъ и попросилъ разсчета.
— Хорошо, — сказалъ Марсель, — я васъ разсчитаю сегодня вечеромъ.
Когда воротился Родольфъ, его другъ объявилъ ему, что надо отпустить Батиста.
— Онъ намъ рѣшительно ни на что не нуженъ, — сказалъ онъ.
— Это правда! Живая художественная вещь.
— Дуракъ, какихъ мало.
— Лѣнивецъ.
— Его надо прогнать.
— Прогонимъ.
— Однако, у него есть кой-какія достоинства. Онъ очень хорошо приготовляетъ рагу изъ зайца.
— И орѣховую скорлупу также. Это Рафаель орѣховой скорлупы.
— Да, но онъ только на это и способенъ, а этого намъ недостаточно. Мы все свое время проводимъ въ спорахъ съ нимъ.
— Онъ намъ мѣшаетъ работать.
— По его милости я не могу окончить моего «Перехода черезъ Красное море» къ выставкѣ. Онъ отказался позировать для Фараона.
— А я по его же милости не могу окончить заказанной работы. Онъ не захотѣлъ идти въ Публичную библіотеку и сдѣлать нужныя мнѣ справки.
— Онъ насъ просто раззоряетъ.
— Конечно, мы не въ состояніи его держать.
— Откажемъ ему… Но мы должны заплатить ему.
— Заплатимъ, только бы онъ уходилъ! Дай мнѣ денегъ, и я его разсчитаю.
— Какихъ денегъ? да вѣдь не я кассой завѣдую, а ты!
— Вовсе не я, а ты. Тебѣ поручено общее управленіе дѣлами, — сказалъ Родольфъ.
— Но я тебя увѣряю, что у меня нѣтъ денегъ! — воскликнулъ Марсель.
— Да развѣ-жь ихъ больше нѣтъ? Не можетъ быть! Невозможно истратить пятьсотъ франковъ въ недѣлю, особенно, когда живутъ такъ, какъ мы жили, — абсолютно экономно, когда ограничиваются строго необходимымъ (безобразно излишествуютъ, долженъ бы онъ сказать). Надо провѣрить счета, — сказалъ Родольфъ, — мы отыщемъ, гдѣ ошибка?
— Да, — сказалъ Марсель, — но мы не найдемъ денегъ. Все равно, просмотримъ книгу расходовъ.
Вотъ образчикъ этого счетоводства, которое было начато подъ покровительствомъ святой экономіи:
— 19-го марта. Въ приходѣ: — 500 франковъ. Въ расходѣ: турецкая трубка — 25 франковъ, обѣдъ — 15 франковъ, разные расходы — 40 франковъ.
— Что это такое за разные расходы?-- спросилъ Родольфъ Марселя, который читалъ.
— Ты хорошо знаешь, — отвѣчалъ тотъ, — это вечеръ, когда мы воротились домой только утромъ. Тутъ мы съэкономили на дровахъ и на свѣчкахъ.
— Дальше? Продолжай.
— 20-го марта. Завтракъ — 1 фр. 50 сантимовъ, табакъ — 20 сантимовъ, обѣдъ — 2 франка, лорнетъ — 2 фр. 50 сант… О! — сказалъ Марсель, — лорнетъ, это уже твой расходъ! И на что тебѣ понадобился лорнетъ? Ты я такъ прекрасно видишь.
— Ты очень хорошо знаешь, что я долженъ былъ писать отчетъ о художественной выставкѣ для «Перевязи Ириды»; невозможно же писать художественныя критики безъ лорнета. Это былъ вполнѣ законный расходъ. Дальше?
— Камышовая тросточка…
— Ага! вотъ это твой расходъ? — прицѣпился Родольфъ, — ты тоже не имѣлъ нужды въ тросточкѣ!..
— 20-го больше расходовъ нѣтъ, — сказалъ Марсель, — не отвѣчая на замѣчаніе.
— 21-го мы завтракали въ городѣ и обѣдали такъ же, и ужинали тамъ же.
— Въ этотъ день мы не должны были много истратить.
— И дѣйствительно очень мало… едва тридцать франковъ.
— Ну, а на что, однако?
— Не знаю хорошо, — отвѣчалъ Марсель, — это обозначено въ статьѣ: «Разные расходы».
— Темная и коварная статья! — замѣтилъ Родольфъ.
— 22-е. Въ этотъ день къ намъ поступилъ Батистъ; въ счетъ жалованья мы ему дали — 5 франковъ, шарманщику — 50 сантимовъ, на выкупъ четырехъ маленькихъ китайскихъ дѣтей, обреченныхъ невѣроятно варварскими родителями на потопленіе въ Желтой рѣкѣ — 2 фр. 40 сант.
— Постой, — прервалъ Родольфъ, — объясни мнѣ пожалуйста противорѣчіе въ этой статьѣ. Если ты даешь шарманщику, то почему ты оскорбляешь варварскихъ родителей[2]? И наконецъ, какая нужда была намъ выкупать китайскихъ дѣтей?
— Я родился великодушнымъ, — отвѣчалъ Марсель, — продолжаю. До сихъ поръ мы еще не очень удались отъ принциповъ экономіи.
— 23-го — ничего не записано, 24-го — также. Вотъ два хорошихъ дня! 25-го дано Батисту въ счетъ жалованья — 3 франка.
— Мнѣ кажется, что ему уже слишкомъ часто даемъ деньги, — сказалъ Марсель въ видѣ примѣчанія.
— Будемъ меньше должны, — отвѣчалъ Родольфъ. — Продолжай.
— 26-го марта. Расходы разные и полезные съ точки зрѣнія искусства 36 фр. 40 сантимовъ.
— Чего это такого полезнаго мы накупили? — спросилъ Родольфъ, — что-то я не припомню. 36 франковъ и 40 сантимовъ! Что бы это такое могло быть?
— Какъ? Ты не припоминаешь?.. А въ этотъ день мы поднямалсь на башни собора Парижской Богоматери, чтобы видѣть Парижъ съ птичьяго полета.
— Но чтобы подняться на башни — стоитъ всего восемь су, — замѣтилъ Родольфъ.
— Да, но спустившись мы обѣдали въ Сенъ-Жерменѣ.
— Ну, эта запись грѣшитъ противъ ясности.
— 27-го — ничего не записано.
— Прекрасно! Вотъ настоящая экономія.
— 28-го дано Батисту въ счетъ жалованья — 6 франковъ.
— Ахъ! Послѣ этого я увѣренъ, что мы ничего больше не должны Батисту. Можетъ быть, еще онъ намъ долженъ…
Надо просмотрѣть.
29-го… Стой! Двадцать девятое даже и не поставлено, — вмѣсто числа началась нравоописательная статья.
— 30-е. Ага! У насъ обѣдали гости, большіе расходы: 30 франковъ 55 сантимовъ.
31-е--сегодня, мы еще ничего не израсходовали. Ты видишь, — сказалъ Марсель, закрывая книгу, — что счеты были ведены очень аккуратно. Итогъ не составляетъ пятисотъ франковъ.
— Тогда должны еще остаться деньги въ кассѣ.
— Посмотримъ, — сказалъ Марсель открывая ящикъ.
— Ничего больше нѣтъ, одинъ только паукъ.
— Паукъ утромъ — къ печали, — замѣтилъ Родольфъ.
— Да куда же къ чорту ушла такая уйма денегъ? — воскликнулъ Марсель, пораженный видомъ пустой кассы.
— Увы! это очень просто, — сказалъ Родольфъ, — мы все отдали Батисту.
— Погоди-ка! — сказалъ Марсель, шаря въ ящикѣ, гдѣ онъ увидалъ бумагу. Квитанція за послѣдній срокъ! — вскричалъ онъ.
— Ну? — удивился Родольфъ, — какъ она туда попала?
— И съ роспиской въ полученіи, — прибавилъ Марсель, — такъ это ты заплатилъ домохозяину?
— Вотъ еще! — сказалъ Родольфъ.
— Однако, что это значитъ…
— Но увѣряю тебя…
запѣли они оба на мотивъ финала изъ «Бѣлой Дамы».
Любившій музыку Батистъ тотчасъ же прйшелъ.
Марсель показалъ ему квитанцію.
— Ахъ, да, — сказалъ Батистъ небрежно, — я и забылъ вамъ про это сказать; сегодня утромъ, когда васъ не было дома, приходилъ хозяинъ. Я заплатилъ, чтобы не утруждать его приходомъ въ другой разъ.
— А гдѣ вы взяли денегъ?
— Ахъ, monsieur, — отвѣтилъ Батистъ, — я ихъ взялъ въ незапертомъ ящикѣ; я даже думалъ, что вы именно для этого и оставили его открытымъ, и сказалъ себѣ: "Мои господа забыли мнѣ сказать, уходя: «Батистъ, хозяинъ придетъ за квартирными деньгами, такъ надо ему заплатить». И я сдѣлалъ такъ, какъ бы мнѣ приказывали… хотя мнѣ и не приказывали.
— Батистъ! — вскричалъ Марсель, побѣлѣвши отъ злости, — вы превышаете свои полномочія! Съ сегодняшняго дня вы у насъ не служите! Возвратите вашу ливрею, Батистъ!
Батистъ снялъ фуражку изъ вощенаго холста, составлявшую всю его ливрею, и отдалъ ее Марселю.
— Хорошо! теперь вы можете уходить.
— А мое жалованье?
— Что вы еще такое тутъ говорите? Вы получили больше, чѣмъ слѣдовало. Я вамъ далъ 14 франковъ почти въ двѣ недѣли. Развѣ вы столько заслужили? Не содержите-ли вы танцовщицу?
— По канату, — прибавилъ Родольфъ.
— Такъ я долженъ теперь остаться безпомощнымъ, — заговорилъ несчастный слуга, — безъ пристанища, съ непокрытой головой.
— Возьмите вашу ливрею, — сказалъ Марсель, тронутый по неволѣ.
И онъ возвратилъ фуражку Батисту.
— Такъ вотъ это кто, этотъ несчастный расхитилъ наше состояніе, — сказалъ Родольфъ, глядя въ слѣдъ удалявшемуся Батисту.
— Гдѣ-жь мы сегодня пообѣдаемъ?
— А это мы узнаемъ завтра, — отвѣчалъ Марсель.
Однажды въ субботу, когда еще онъ не жилъ съ Мими, которая скоро появится, Родольфъ познакомился за обѣдомъ съ торговкой нарядами по имени Лаурой. Узнавши, что Родольфъ состоитъ редакторомъ «Перевязи Ириды» и «Кастора», двухъ модныхъ журналовъ, модистка, въ надеждѣ на рекламы для своихъ издѣлій, дѣлала ему кучу разныхъ намековъ. На эти вызовы Родольфъ отвѣчалъ цѣлымъ фейерверкомъ мадригаловъ, коимъ позавидовали-бы Бенсерадъ, Вуатюръ и всѣ Руджіери любовнаго стиля. Подъ конецъ обѣда Лаура, узнавъ, что Родольфъ былъ поэтъ, ясно дала ему понять, что она не прочь была-бы сдѣлать его своимъ Петраркою.
Она ему назначила даже безъ дальнихъ разговоровъ свиданіе на другой день.
— Вотъ дѣйствительно любезная особа, — говорилъ самъ себѣ Родольфъ, провожая Лауру. — Она, мнѣ кажется, и образована и имѣетъ довольно богатый гардеробъ. Я готовъ сдѣлать ее счастливой.
Подойдя къ двери своего дома, Лаура оставила руку Родольфа, благодаря его за труды провожанья ее въ такой отдаленный кварталъ.
— О, сударыня, — отвѣчалъ Родольфъ, низко кланяясь, — я хотѣлъ-бы, чтобъ вы жили въ Москвѣ или на Зондскихъ островахъ, тогда я имѣлъ-бы удовольствіе долѣе быть вашимъ кавалеромъ.
— Это немножко далеко, — сказала Лаура, жеманясь.
— Мы пошли-бы бульварами, сударыня, — острилъ Родольфъ. — Позвольте мнѣ поцѣловать вашу ручку вмѣсто вашей щечки, — продолжалъ онъ, цѣлуя свою спутницу прямо въ губы, прежде, чѣмъ Лаура успѣла уклониться.
— О, monsieur, вы слишкомъ скоры, — воскликнула она.
— Это, чтобы придти раньше, — отвѣчалъ Родольфъ.
— Чудакъ, — думала модистка, возвращаясь къ себѣ.
— Прелестная особа! — говорилъ Родольфъ, удаляясь.
Возвратившись домой, онъ тотчасъ же легъ и видѣлъ самые сладкіе сны. Онъ видѣлъ, что съ нимъ подъ руку на балахъ, въ театрахъ и на гуляньяхъ ходитъ Лаура, одѣтая въ платья болѣе роскошныя, чѣмъ тѣ, что прославлены кокетствомъ «Ослиной кожи».
На другое утро Родольфъ, по своему обыкновенію, всталъ въ одиннадцать часовъ. Первая его мысль была о Лаурѣ.
— Это очень порядочная женщина — бормоталъ онъ, — я увѣренъ, что она воспитывалась въ Сенъ-Дени. Наконецъ-то я испытаю счастіе имѣть любовницу не рябую и забитую. Конечно, я для нея не поскуплюсь, я пойду взять денегъ въ «Перевязь Ириды», куплю перчатки и поведу Лауру обѣдать въ ресторанъ, гдѣ подаютъ салфетки… Костюмъ-то у меня не важенъ, — замѣтилъ онъ, одѣваясь… — но чтожь дѣлать? черное все-таки прилично!
И онъ отправился въ контору «Перевязи Ириды».
Переходя улицу, онъ встрѣтилъ омнибусъ на стѣнкахъ котораго была наклеена афиша съ надписью:
Громовой ударъ, разразившійся около самыхъ ногъ Родольфа, не болѣе поразилъ бы его, какъ эта афиша.
— Сегодня воскресенье, а я и забылъ! — воскликнулъ онъ, — мнѣ не достать денегъ. Сегодня воскресенье!.. Всѣ деньги, какія есть въ Парижѣ, отправились теперь въ Версаль.
Однако подтолкнутый послѣднею надеждою, на которую человѣкъ всегда полагается, Родольфъ пошелъ въ свой журналъ, разсчитывая, что по счастливому случаю кассиръ можетъ придти.
Г. Бонифасъ дѣйствительно приходилъ, но на минуту, и уже ушелъ.
— Онъ поѣхалъ въ Версаль, — сказалъ Родольфу конторскій мальчикъ.
— Вотъ тебѣ разъ, — сказалъ Родольфъ, — кончено!… Да вотъ что, подумалъ онъ, — свиданіе назначено вечеромъ. Теперь полдень, у меня еще пять часовъ, чтобы достать пять франковъ, — двадцать су за часъ, какъ нанимаютъ лошадей въ Булонскомъ лѣсу. Въ дорогу!
Такъ какъ онъ находился близко отъ того мѣста, гдѣ жилъ журналистъ, котораго онъ называлъ вліятельнымъ критикомъ, то Родольфъ и рѣшилъ сдѣлать покушеніе на него.
— Я увѣренъ, что его найду, говорилъ онъ себѣ, подымаясь по лѣстницѣ. — Сегодня онъ долженъ писать фельетонъ и никуда не уйдетъ. Я займу у него пять франковъ.
— Какъ! это вы? — сказалъ литераторъ, увидя Родольфа, — вы пришли очень кстати: я хочу попросить васъ оказать мнѣ маленькую услугу!
— Само бѣжитъ! — подумалъ редакторъ «Перевязи Ириды».
— Были вы вчера въ Одеонѣ?
— Я постоянно бываю въ Одеонѣ.
— Тогда, значитъ, вы видѣли новую пьесу?
— Видѣлъ-ли я ее? Публика Одеона — это я!
— Это вѣрно, — сказалъ критикъ, — вы одна изъ каріатидъ этого театра, говорятъ даже, что вы поддерживаете его денежною помощью. Ну такъ вотъ что, я хочу попросить у васъ: отчетъ о новой пьесѣ.
— Это легко, у меня память точно у кредитора.
— Чья эта пьеса? — спросилъ критикъ Родольфа, пока онъ писалъ.
— Одного тутъ господина…
— Не сильная, должно быть, вещь.
— Слабѣе турка, конечно.
— Ну такъ плоха. Турки, видители, пользуются незаслуженной репутаціей сильныхъ людей, тогда какъ они не могли бы быть и савоярами.
— А чтобы такое помѣшало быть ими?
— Потому, что всѣ савояры изъ Оверни, а всѣ оверньяты — носильщики. Да турокъ и нѣтъ больше, кромѣ, какъ на плохихъ маскарадахъ и въ Елисвискихъ поляхъ, гдѣ они торгуютъ финиками. Турокъ — это одинъ предразсудокъ. Одинъ изъ моихъ друзей, который изучилъ Востокъ, увѣрялъ меня, что всѣ восточные люди рождаются въ улицѣ Кокнаръ.
— Это мило, все, что вы разсказываете, — сказалъ Родольфъ.
— Вы находите? — спросилъ критикъ. — Я помѣщу это въ мой фельетонъ.
— Вотъ мой отчетъ, написано опредѣленно, — сказалъ Родольфъ.
— Да, но это коротко.
— Разставивши тире и развивъ ваше критическое мнѣніе, — это займетъ порядочно мѣста.
— У меня совсѣмъ нѣтъ времени, мой милый и, наконецъ, мое критическое мнѣніе не займетъ столько мѣста.
— Такъ вы поставьте черезъ каждыя три слова по прилагательному.
— Не можете ли вы мнѣ тутъ втиснуть въ вашъ отчетъ маленькую или лучше большую оцѣнку пьесы, а? — спросилъ критикъ.
— Видите ли, — отвѣчалъ Родольфъ, — у меня есть свои мнѣнія о трагедіи, но я васъ предупреждаю, что я уже ихъ три раза печаталъ въ «Касторѣ» и «Перевязи Ириды».
— Это все равно. Сколько строкъ составляютъ ваши мнѣнія?
— Сорокъ строкъ.
— Однако, большія же у васъ идеи! Ну, да ладно, одолжите мнѣ ваши сорокъ строкъ.
— Хорошо, — подумалъ Родольфъ, — если я ему перепишу стараго на двадцать франковъ, то онъ не сможетъ мнѣ отказать въ пяти. Я долженъ васъ предупредить, — сказалъ онъ критику, — что мои идеи не очень новы. Онѣ уже довольно поношены. Прежде, чѣмъ ихъ напечатать, я распространялся о нихъ во всѣхъ кафе Парижа. Нѣтъ ни одного гарсона, который бы не зналъ ихъ наизусть.
— Ахъ! что мнѣ до этого за дѣло!.. Вы меня, значитъ, не знаете. Что такое есть въ мірѣ новаго, исключая невинности?
— Ну, вотъ! — сказалъ Родольфъ, окончивъ.
— Громъ и молнія! Не хватаетъ еще двухъ столбцовъ!.. Чѣмъ я наполню эту пропасть? — вскричалъ критикъ. — Ну, да такъ какъ вы еще здѣсь, снабдите меня кое-какими парадоксами.
— У меня ихъ нѣтъ съ собою, — отвѣчалъ Родольфъ, — но я могу вамъ ссудить кое-какіе, только они не мои, прибавилъ онъ, — я купилъ ихъ у одного пріятеля за пятьдесятъ сантимовъ, когда ему нужны были деньги. Они подержаны очень немного.
— Очень хорошо, — сказалъ критикъ.
— Ага, — подумалъ Родольфъ, снова садясь писать, — теперь я у него спрошу десять франковъ; въ это время парадоксы дороги, точно куропатки.
И онъ написалъ строкъ съ тридцать, гдѣ была болтовня о піанино, о золотыхъ рыбкахъ, о школѣ здраваго смысла, о рейнскомъ винѣ, которое было названо туалетнымъ виномъ.
— Очень мило, — сказалъ критикъ, — окажите мнѣ дружбу прибавить еще, что каторга есть такое мѣсто въ мірѣ, гдѣ всего больше можно найти честныхъ людей.
— Позвольте, для чего это?
— Чтобы добавить еще двѣ строки, — отвѣчалъ онъ. — Хорошо! Теперь все кончено, — сказалъ вліятельный критикъ, призывая своего слугу, чтобы онъ отнесъ его фельетонъ въ типографію.
— А теперь и приступимъ къ нему, — подумалъ Родольфъ.
И онъ изложилъ передъ нимъ свою просьбу.
— Ахъ, милый мой, — сказалъ критикъ, — здѣсь у меня нѣтъ ни одного су. Лолотта меня раззоряетъ на помаду и вотъ сейчасъ только ограбила меня до послѣдняго мѣдяка, чтобы ѣхать въ Версаль смотрѣть на Нереидъ и на бронзовыя чудовища, изрыгающія воду.
— Въ Версаль? — сказалъ Родольфъ. — Да это просто эпидемія!
— А зачѣмъ вамъ нужны деньги?
— Видите ли, въ чемъ штука, — отвѣчалъ Родольфъ. — У меня сегодня въ пять часовъ вечера назначено свиданіе съ одной свѣтской женщиной, очень приличной особой, которая не выѣзжаетъ иначе, какъ постоянно въ омнибусѣ. Я хотѣлъ бы соединить свою судьбу съ ея судьбою на нѣсколько дней и мнѣ кажется приличнымъ доставить ей всѣ удовольствія жизни: обѣдъ, балъ, прогулки и прочее, и прочее. Мнѣ необходимы пять франковъ; если я ихъ не найду, — французская литература будетъ обезчещена въ моемъ лицѣ.
— А почему же вы не займете эту сумму у этой самой дамы? — воскликнулъ критикъ.
— На первый разъ это совершенно невозможно. Только вы и можете выручить меня изъ этого положенія.
— Клянусь всѣми муміями Египта, даю вамъ самое честное слово, что у меня не на что купить трубку въ одно су. Вотъ у меня есть нѣсколько книжекъ, которыя вы можете спустить.
— Сегодня воскресенье, невозможно. Тетка Манею, Лебигръ и всѣ лавченки на набережной и въ улицѣ Сенъ-Жакъ заперты. Да и что у васъ за книжки? Стихотворенія съ портретами авторовъ въ очкахъ? Эти вещи совсѣмъ не покупаютъ.
— Если только они не осуждены и не изъяты изъ продажи, — сказалъ критикъ. — Подождите-ка, вотъ нѣсколько романсовъ еще и билеты на концертъ. Половчѣе за это взявшись, вы, можетъ быть, и добудете деньжонокъ…
— Мнѣ бы лучше что нибудь другое, панталоны, напримѣръ.
— Ну, вотъ, — сказалъ критикъ, — возьмите еще этого Боссюэта и гипсоваго Одиллона Барро; честное слово, это уже лепта вдовицы!
— Я вижу, что вы это даете съ охотою, — сказалъ Родольфъ. — Я уношу эти сокровища, но если мнѣ удастся выручить за все тридцать су, я сочту это за тринадцатый изъ подвиговъ Геркулеса.
Обѣгавши нѣсколько верстъ, Родольфъ, при помощи краснорѣчія, какимъ онъ владѣлъ въ совершенствѣ въ трудныя минуты, достигъ, что ему дала взаймы два франка его прачка, взявъ на сохраненіе книжки стихотвореній, романсы и портретъ г. Барро.
— Вотъ, — говорилъ онъ, — переходя мосты, соусъ есть, надо найти рагу. Если бы я сходилъ въ дядѣ?
Черезъ полчаса онъ былъ у своего дяди Монетти, который сразу прочелъ на физіономіи племянника, о чемъ будетъ рѣчь. Поэтому онъ приготовился и предупредилъ всякую просьбу цѣлымъ рядомъ жалобъ, въ родѣ подобныхъ:
— Времена трудныя, хлѣбъ дорогъ, должники не платятъ, за помѣщеніе надо платить, торговля въ застоѣ, — и такъ далѣе, и такъ далѣе, всѣ лицемѣрныя причитанія лавочниковъ. — Повѣришь ли ты, — сказалъ дядя, — что я былъ принужденъ занять у своего лавочнаго мальчика, чтобы заплатить по счету.
— Вамъ надо было послать во мнѣ, — сказалъ Родольфъ. — Я бы вамъ ссудилъ денегъ; три дня тому назадъ я получилъ двѣсти франковъ.
— Спасибо, мой мальчикъ, — поблагодарилъ дядя, — но тебѣ самому нужно… Ахъ, пока ты здѣсь, ты долженъ мнѣ, такъ какъ у тебя прекрасный почеркъ, переписать вотъ эти счета, по которымъ я пошлю за получкой.
— Вотъ пять франковъ, которые будутъ мнѣ дорого стоить! — подумалъ Родольфъ, садясь за переписку, которую онъ кончилъ скоро.
— Мой милый дядя, — сказалъ онъ Монетти, — я знаю, что вы очень любите музыку, я вамъ принесъ билеты на концертъ.
— Ты очень любезенъ, мой мальчикъ. Де хочешь ли пообѣдать со мною?
— Благодарю васъ, дядюшка, меня ждутъ къ обѣду въ предмѣстьи Сенъ-жерменъ; я даже въ затрудненіи, потому что мнѣ нѣкогда зайти домой и взять денегъ, чтобы купить перчатки.
— У тебя нѣтъ перчатокъ? не хочешь ли, я тебѣ дамъ свои, — предложилъ дядя.
— Благодарю, но у насъ разныя руки… вы не одолжите ли мнѣ…
— Двадцать девять су, чтобы ихъ купить? Конечно же, мой мальчикъ, изволь, вотъ они. Когда посѣщаютъ большой свѣтъ, надо быть хорошо одѣтымъ. Лучше возбуждать зависть, чѣмъ жалость, говорила твоя тетка… Вотъ, вотъ, я вижу, что ты выходишь въ люди, тѣмъ лучше… Я бы тебѣ далъ и больше, но это все, что у меня есть въ конторкѣ; надобно подыматься наверхъ, а я не могу оставить лавочку пустую, каждую минуту ходятъ покупатели.
— А вы говорили, что торговля совсѣмъ не идетъ?
Дядя Монетти сдѣлалъ видъ, какъ будто не слыхалъ этихъ словъ, и сказалъ своему племяннику, прятавшему двадцать девять су:
— Ты не торопись отдавать мнѣ ихъ.
— Эдакая скряга! — ворчалъ Родольфъ уходя. — Теперь мнѣ не хватаетъ еще тридцати одного су. Гдѣ ихъ найти? Но я подумаю, пойдемъ на «перекрестокъ Провидѣнія».
Родольфъ называлъ такъ самое центральное мѣсто Парижа, т. е. Пале-Рояль. Это мѣсто, гдѣ почти невозможно пробыть десять минутъ, не встрѣтившись съ десятерыми знакомыми, особенно съ заимодавцами. Родольфъ сталъ на часы на подъѣздѣ Пале-Рояля. На этотъ разъ «Провидѣніе» долго не показывалось. Наконецъ Родольфъ увидѣлъ его. Оно было одѣто въ бѣлую шляпу, зеленое пальто и съ тросточкой съ золотымъ набалдашникомъ… Провидѣніе очень хорошо одѣтое.
Это былъ молодой человѣкъ, богатый и обязательный, хотя и фаланстеристъ.
— Я очень радъ васъ видѣть, — сказалъ онъ Родольфу, — пройдемтесь со мною немного, поболтаемъ.
— Вотъ, когда я буду терпѣть мученіе фаланстера! — бормоталъ Родольфъ, позволяя увести себя бѣлой шляпой, которая и дѣйствительно жестоко отфаланстерировала его.
Когда они приблизились къ мосту Искусствъ, Родольфъ сказалъ своему спутнику:
— Я оставлю васъ, у меня нечѣмъ заплатить здѣсь налогъ.
— Да пойдемте, — сказалъ тотъ, — удерживая Родольфа и бросая два су инвалиду.
— Вотъ когда пришло время, думалъ редакторъ «Перевязи Ириды», переходя мостъ, и когда они дошли до конца къ часамъ института, Родольфъ вдругъ остановился, показалъ на циферблатъ жестомъ отчаянія и воскликнулъ:
— Чортъ возьми! безъ четверти пять! я погибъ!
— Что такое? удивился тотъ.
— А то, что по вашей милости, потому вы меня затащили сюда противъ моей воли, я опоздалъ на свиданіе.
— Важное?
— Еще-бы! Я долженъ былъ получить деньги въ пять часовъ въ Батиньолѣ… Никакъ туда не поспѣть… Какъ быть, чортъ возьми!..
— Что-же такое? — сказалъ фаланстеристъ, — это очень просто: пойдемте во мнѣ и я вамъ дамъ денегъ.
— Невозможно! Вы живете въ Монружѣ, а у меня дѣло въ шесть часовъ на Шоссэ-Д’Антенъ… Чортъ побери!..
— Со мною есть кое-что, — сказало робко Провидѣніе, — но очень мало.
— Если-бъ у меня было на что нанять кабріолетъ, можетъ быть, я и поспѣлъ-бы во время въ Батиньоль.
— Вотъ все, что у меня есть въ кошелькѣ, мой милый, — тридцать одно су.
— Давайте скорѣй! давайте, чтобъ я спасся, — говорилъ Родольфъ, слушая, какъ бьетъ пять часовъ, и бѣгомъ отправился на мѣсто свиданія.
— Однако, трудно ихъ было вытеребить, — говорилъ онъ, считая деньги, — сто су, сполна! Наконецъ, я готовъ, и Лаура увидитъ, что она имѣетъ дѣло съ человѣкомъ, умѣющимъ жить. Я не хочу сегодня вечеромъ принести домой ни одного су.
Надобно возвысить литераторовъ въ общественномъ мнѣніи и доказать, что имъ только не хватаетъ денегъ, чтобы быть богатыми.
Родольфъ нашелъ Лауру на мѣстѣ свиданія.
— Превосходно! — сказалъ онъ, — по точности эта женщина — брегетъ!..
Онъ провелъ весь вечеръ съ нею и храбро расплавилъ свои пять франковъ въ тиглѣ расточительности.
Мадмуазель Лаура была въ восторгѣ отъ его обращенія и захотѣла, чтобы Родольфъ проводилъ ее домой только до тѣхъ поръ, пока введетъ ее въ его комнату.
— Я дѣлаю ошибку, — говорила она, — не заставьте меня раскаиваться отъ вашей неблагодарности; она есть свойство вашего пола.
— Сударыня! — увѣрялъ Родольфъ, — я извѣстенъ своимъ постоянствомъ. Всѣ мои друзья удивляются моей вѣрности, и прозвали меня генераломъ Бертраномъ въ любви!..
Въ это самое время Родольфъ былъ очень влюбленъ въ свою кузину Анжель, которая его терпѣть не могла, и термометръ инженера Шевалье показывалъ двѣнадцать градусовъ ниже нуля.
Мадмуазель Анжель была дочь г. Монетта, печника, о которомъ мы уже имѣли случай говорить. Ей было восемнадцать лѣтъ и она пріѣхала изъ Бургундіи, гдѣ прожила пять лѣтъ у своей родственницы, которая должна была оставить ей свое состояніе послѣ смерти. Эта родственница, старая женщина, не бывшая никогда ни молодою, ни красивою, вѣчно злилась, несмотря на то, что была (или потому, что была) ханжою.
Анжель, бывшая при своемъ отъѣздѣ хорошенькимъ ребенкомъ, отрочество котораго уже обѣщало красивую юность, воротилась черезъ пять лѣтъ настоящею красавицею, но холодною, сухою и равнодушною. Замкнутая жизнь въ провинціи, набожность до ханжества и воспитаніе въ скряжническомъ духѣ, какое она получила, наполнило ея умъ глупыми и грубыми предразсудками, съузило ея воображеніе и сдѣлало изъ ея сердца родъ органа, который ограничивался только своею ролью распредѣлителя крови.
Въ жилахъ Анжели текла, такъ сказать, святая вода вмѣсто крови. Возвратившись, она приняла своего кузена съ ледяной сдержанностью, и онъ терялъ понапрасну время каждый разъ, какъ пытался расшевелить въ ней нѣжныя струны воспоминаній, воспоминаній того золотого времени, когда они, какъ Поль и Виргинія, питали другъ къ другу любовь, столь обыкновенную между кузиною и кузеномъ.
Тѣмъ не менѣе Родольфъ былъ очень влюбленъ въ кузину Анжелъ, которая не могла его терпѣть; и, узнавъ, что молодая дѣвушка поѣдетъ въ скоромъ времени на свадьбу одной изъ своихъ подругъ, онъ осмѣлился до того, что предложилъ Анжели букетъ фіалокъ, чтобы ѣхать на этотъ балъ.
Спросивши позволенія у отца, Анжелъ приняла эту любезность своего кузена, настаивая, чтобы фіялки были непремѣнно бѣлыя.
Родольфъ, совершенно счастливый отъ любезности своей кузины, прыгалъ и пѣлъ, возвращаясь въ себѣ, на гору Сенъ-Бернаръ; такъ онъ называлъ свое обиталище. Почему, узнаютъ скоро.
Онъ проходилъ черезъ Пале-Рояль и въ лавочкѣ мадамъ Право, знаменитой цвѣточницы, увидѣлъ на выставкѣ бѣлыя фіалки; изъ любопытства онъ зашелъ справиться о цѣнѣ. Хорошенькій букетъ стоилъ не менѣе десяти франковъ, хотя были и другіе, гораздо дороже.
— Ахъ, чортъ! — сказалъ Родольфъ, — десять франковъ, — и только недѣля, чтобы достать этотъ милліонъ! Будетъ съ этимъ возни, во все равно; кузина получитъ свой букетъ. У меня есть мысль.
Это происшествіе случилось еще тогда, когда Родольфъ только что выступалъ на литературное поприще. У него тогда не было другихъ средствъ, кромѣ пенсіона въ пятнадцать франковъ, который ему давалъ одинъ изъ его друзей, великій поэтъ, сдѣлавшійся, при помощи протекціи, послѣ долгаго жительства въ Парижѣ, учителемъ въ деревнѣ.
Родольфъ, котораго крестила сама расточительность, растрачивалъ свой пенсіонъ въ четыре дня, и такъ какъ не хотѣлъ бросить святое, но малодоходное призваніе элегическаго поэта, то и жилъ все остальное время случайною манною, изрѣдка и необильно падающею изъ корзинъ Провидѣнія. Такой постъ не пугалъ его, онъ претерпѣвалъ его весело, благодаря своей стоической воздержности и богатству фантазіи, которое онъ расходовалъ каждый день, въ ожиданіи 1-го числа, этой Пасхи, заканчивавшей его голодные дни.
Въ это время Родольфъ жилъ на улицѣ Контрескарпъ-Сенъ-Марсель, въ огромномъ домѣ, называвшемся прежде домомъ «Сѣдой Эминенціи», потому что, какъ говорили, здѣсь жилъ отецъ Жозефъ, проклятый наушникъ герцога Ришелье. Родольфъ занималъ самую вышку этого самаго высокаго дома въ Парижѣ. Комната его была расположена въ видѣ бельведера и была прелестнымъ жильемъ во время лѣта, но съ октября по апрѣль она представляла маленькую Камчатку. Всѣ четыре главныхъ вѣтра, проникавшіе въ окна, сдѣланныя во всѣхъ четырехъ стѣнахъ, всю зиму исполняли здѣсь ужасные квартеты. И еще, какъ бы въ насмѣшку, въ одной стѣнѣ былъ большой каминъ, казавшійся почетнымъ подъѣздомъ для Борея и его свиты. При первыхъ жестокостяхъ мороза Родольфъ прибѣгнулъ къ особенной системѣ отопленія: онъ распилилъ на ровненькія полѣнца всю небольшую мебель, какая у него была, и въ недѣлю она сильно убавилась. У него осталась только кровать и два стула, но, сказать правду, эта оставшаяся мебель была изъ желѣза, такъ что самою природою была застрахована отъ пожара.
Родольфъ называлъ этотъ способъ отопленія «переѣздкой черезъ печку».
Дѣло было въ январѣ мѣсяцѣ, и термометръ, показывавшій на набережной Люнеттъ двѣнадцать градусовъ, показывалъ два или три градуса ниже въ бельведерѣ Родольфа, который прозвалъ его горою Сенъ-Бернаръ, Шпицбергеномъ, Сибирью.
Вечеромъ въ тотъ день, когда онъ обѣщалъ бѣлыя фіалки кузинѣ, Родольфъ былъ очень разсерженъ возвратившись въ себѣ: четыре главныхъ вѣтра, разыгравшись въ четырехъ углахъ его комнаты, разбили стекло.
Это была третья порча въ такомъ родѣ въ теченіе двухъ недѣль, и Родольфъ разразился яростными проклятіями противъ Эола и его всеразрущающаго семейства. Заткнувши новую дыру портретомъ одного изъ своихъ друзей, Родольфъ легъ спать, совсѣмъ одѣтый, на доски, которыя онъ называлъ своимъ матрасомъ, и всю ночь видѣлъ во снѣ бѣлыя фіалки.
Черезъ пять дней Родольфъ не нашелъ еще никакого способа помочь осуществленію своего сна, а послѣ завтра онъ уже долженъ былъ доставить букетъ кузинѣ.
Все это время термометръ падалъ ниже и ниже, и несчастный поэтъ отчаивался, что фіалки подымутся въ цѣнѣ.
Наконецъ Провидѣніе сжалилось надъ нимъ, и вотъ какимъ образомъ оно пришло къ нему на помощь.
Утромъ Родольфъ пошелъ на удалую попросить завтрака къ своему другу, художнику Марселю, и нашелъ его въ разговорѣ съ дамою въ траурѣ. Это была вдова, жившая по сосѣдству; она недавно потеряла мужа и пришла справиться, сколько съ нея возьмутъ за написаніе на воздвигнутой ею могилѣ надъ мужемъ мужской руки, ниже которой надо было сдѣлать надпись:
Чтобы заплатить за работу подешевле, она даже поставила артисту на видъ, что, когда Господь пошлетъ ее соединиться съ мужемъ, то онъ будетъ писать и вторую руку, ея руку, украшенную браслетомъ, съ новою надписью, которая будетъ такова:
— Я помѣщу этотъ пунктъ даже въ своемъ завѣщаніи, — говорила вдова, — и настою на томъ, чтобы эта работа была отдана именно вамъ.
— Ну, если это будетъ такъ, — отвѣтилъ артистъ, — я принимаю цѣну, которую вы мнѣ предлагаете… но это въ надеждѣ именно на пожатіе руки. Не забудьте меня въ вашемъ завѣщаніи.
— Я хотѣла бы, чтобы вы сдѣлали это какъ можно скорѣе, — сказала вдова, — тѣмъ не менѣе я вамъ даю времени, сколько нужно. Не забудьте нарисовать рубецъ на большомъ пальцѣ; я хочу, чтобъ рука была какъ живая.
— Рука чуть не говорить будетъ, сударыня, будьте спокойны, — говорилъ Марсель, провожая вдову, которая при самомъ выходѣ вдругъ воротилась назадъ.
— Я еще хочу у васъ спросить, господинъ художникъ; я хотѣла бы написать на могилѣ моего мужа такую штуку въ стихахъ, гдѣ бы было сказано о его хорошей жизни и о послѣднихъ словахъ, сказанныхъ имъ на смертномъ одрѣ. Хорошо ли это?
— Это очень прилично! это называется эпитафіею; очень хорошо!
— Не знаете-ли вы кого нибудь, кто-бы мнѣ это сдѣлалъ за недорогую цѣну? У меня ѣсть сосѣдъ, г. Геренъ, публичный писецъ, но онъ спрашиваетъ безобразную цѣну.
Здѣсь Родольфъ бросилъ Марселю взглядъ, который тотъ понялъ.
— Сударыня, — сказалъ артистъ, указывая на Родольфа, — счастливый случай привелъ сюда человѣка, который можетъ быть вамъ полезенъ въ этомъ грустномъ обстоятельствѣ. Этотъ господинъ — извѣстный поэтъ, и вы не найдете ничего лучше.
— Я особенно хочу, чтобы это было печально, — говорила вдова, — и чтобы правописаніе было порядочное.
— Сударыня, — отвѣчалъ Марсель, — мой другъ знаетъ правописаніе наизусть! Въ шкодѣ онъ получалъ всѣ награды.
— Что-жь, — сказала вдова, — мой племянникъ также получилъ награду, однако, ему еще только семь лѣтъ.
— Очень развитой мальчикъ, — похвалилъ Марсель.
— Однако, — настаивала вдова, — этотъ господинъ умѣетъ-ли писать грустные стихи?
— Лучше, чѣмъ кто другой, сударыня, — потому что онъ въ жизни имѣлъ много огорченій. Мой другъ отличается въ печальныхъ стихахъ; за это его даже постоянно упрекаютъ въ журналахъ.
— Какъ! — воскликнула вдова, — объ немъ даже въ журналахъ говорятъ? значитъ, онъ не меньше ученъ, чѣмъ г. Геренъ, публичный писецъ?
— О, гораздо больше, сударыня! Обратитесь къ нему и вы не раскаетесь въ этомъ.
Объяснивши поэту смыслъ надписи въ стихахъ, которую она хотѣла сдѣлать на могилѣ мужа, вдова согласилась дать десять франковъ Родольфу, если она останется довольна, главнымъ образомъ она хотѣла, чтобы стихи были написаны очень скоро. Поэтъ обѣщалъ ей послать ихъ завтра-же со своимъ другомъ.
— О, добрая фея Артемиза! — воскликнулъ Родольфъ, когда вдова ушла, — я обѣщаю, что ты будешь довольна, я тебя хорошо почту погребальнымъ лиризмомъ, а объ орѳографіи позабочусь точно о принцессѣ. О, добрая, старушка! пусть въ награду тебѣ небеса дадутъ жить сто семь лѣтъ, какъ хорошей старой водкѣ!
— Я протестую! — воскликнулъ Марсель.
— Ахъ, да, вѣрно, — опомнился Родольфъ, — я и забылъ, что тебѣ еще писать руку послѣ ея смерти, и такая долговѣчность отнимаетъ у тебя деньги.
И онъ поднялъ руки, говоря: — Небо! — не принимай моей молитвы!.. Ахъ, какъ я счастливо попалъ къ тебѣ! — прибавилъ онъ.
— И вправду, что тебѣ отъ меня надо? — спросилъ Марсель.
— Теперь, когда я долженъ провести ночь за этими стихами, я хочу у тебя попросить: 1-е пообѣдать, 2-е табаку и кусокъ свѣчки и 3-е твой костюмъ бѣлаго медвѣдя.
— Развѣ ты идешь въ маскарадъ? И вправду, сегодня вечеромъ первый въ году.
— Нѣтъ, но таковъ, какимъ ты меня видишь, я мерзну, какъ великая армія во время отступленія изъ Россіи.
— Конечно, мое пальто изъ зеленаго ластинга и панталоны изъ шотландскаго мериноса очень красивы, но они слишкомъ весенни и годятся, когда живутъ подъ экваторомъ. Но когда живутъ на полюсѣ, какъ я, то костюмъ бѣлаго медвѣдя болѣе подходитъ, я бы сказалъ даже больше: это вынужденный костюмъ.
— Возьми Михайла Иваныча, — сказалъ Марсель, — это идея; онъ тепелъ, точно грѣлка, и ты будешь въ немъ точно булка въ печи.
Родольфъ уже одѣлся въ шкуру животнаго.
— Теперь, — сказалъ онъ, — термометръ будетъ жестоко обезкураженъ.
— Неужели ты такъ и пойдешь въ этомъ? — спросилъ Марсель, когда они кончили какой-то неопредѣленный обѣдъ изъ дешевой посудины.
— Еще бы! — отвѣчалъ Родольфъ, буду я смотрѣть на то, что объ этомъ подумаютъ! да наконецъ сегодня начинается карнавалъ.
И онъ прошелъ черезъ весь Парижъ съ важной осанкой того четвероногаго, въ шкурѣ котораго находился. Проходя передъ термометромъ инженера Шевалье, Родольфъ сдѣлалъ ему носъ.
Возвратившись въ себѣ, не безъ того, чтобы не напугать своего привратника, поэтъ зажегъ свѣчку, старательно загородилъ ее прозрачной бумагой отъ злыхъ шутокъ аквилоновъ и тотчасъ же сѣлъ за работу.
Однако онъ скоро увидѣлъ, что если самъ онъ былъ защищенъ отъ холода, то пальцы его оставались открыты; не успѣлъ онъ написать и двухъ стиховъ эпитафіи, какъ жестокій ознобъ схватилъ его пальцы и они выпустили перо.
— Самый храбрый человѣкъ не можетъ бороться противъ стихій, — сказалъ Родольфъ, падая въ безсиліи на стулъ, — Цезарь перешелъ Рубиконъ, но онъ не смогъ-бы перейти черезъ Березину.
Вдругъ поэтъ испустилъ крикъ радости изъ глубины своей медвѣжьей груди и такъ быстро вскочилъ, что пролилъ чернила на бѣлизну мѣха, ему пришла мысль, подновленная изъ Чаттертона. Родольфъ вытащилъ изъ подъ кровати большой свертокъ бумагъ, между которыми находилось съ десятокъ огромныхъ рукописей его знаменитой драмы «Мститель». Эта драма, надъ которой онъ работалъ два года, была писана, переписана, передѣлана столько разъ, что списки ея, собранные вмѣстѣ, вѣсили семь килограммовъ.
Родольфъ отложилъ въ сторону самую послѣднюю рукопись, а остальныя снесъ къ камину.
— Я былъ увѣренъ, что найду ей помѣщеніе, — воскликнулъ онъ, подождавши!.. — Вотъ, дѣйствительно, хорошая вязанка прозы! Ахъ, еслибъ я предвидѣлъ, что такъ случится, я написалъ-бы еще прологъ, и сегодня у меня было-бы больше топлива. Но, чтоже дѣлать! всего предвидѣть нельзя.
И онъ зажегъ въ каминѣ нѣсколько листковъ рукописи, на огнѣ которыхъ онъ отогрѣлъ руки.
Черезъ пять минутъ первый актъ «Мстителя» былъ разыгранъ, а Родольфъ написалъ три стиха эпитафіи.
Ничто въ мірѣ не можетъ сравниться съ удивленіемъ четырехъ главныхъ вѣтровъ, когда они увидѣли огонь въ каминѣ Родольфа!
— Это — обманъ зрѣнія, — дулъ сѣверный вѣтеръ, забавлявшійся взлохмачиваньемъ шерсти на Родольфѣ.
— А если мы подуемъ въ трубу, — отвѣтилъ другой вѣтеръ, — тогда каминъ у него задымитъ.
Но только что они хотѣли начать безпокоить бѣднаго Родольфа, какъ южный вѣтеръ увидалъ Араго въ окнѣ обсерваторіи, гдѣ ученый грозилъ пальцемъ квартету аквилоновъ. Увидавъ это, южный вѣтеръ закричалъ своимъ братьямъ:
— Спасайтесь скорѣе! — календарь показываетъ тихую погоду въ эту ночь! мы находимся въ противорѣчіи съ обсерваторіей, и если мы не утихнемъ къ полночи, господинъ Араго насъ арестуетъ.
Въ это время второй актъ «Мстителя» горѣлъ съ огромнымъ успѣхомъ. Родольфъ написалъ десять стиховъ. Но онъ не могъ написать больше двухъ стиховъ въ продолженіе третьяго акта.
— Я всегда думалъ, что этотъ актъ слишкомъ коротокъ, — ворчалъ Родольфъ, — но только во время представленія можно увидать недостатки. По счастью, этотъ актъ протянется дольше, тутъ двадцать три сцены, изъ которыхъ сцена передъ трономъ, которая должна быть трономъ моей славы…
Послѣдняя тирада сцены передъ трономъ улетала огоньками въ трубу, когда Родольфу оставалось еще писать стиховъ шесть.
— Перейдемъ къ четвертому акту, — сказалъ онъ, согрѣвшись. — Онъ протянется вѣрныхъ пять минутъ, тутъ все монологи.
Онъ дошелъ до развязки пьесы, которая только вспыхнула и погасла. Въ этотъ моментъ Родольфъ украшалъ великолѣпнымъ порывомъ лиризма послѣднія слова покойнаго, въ честь котораго работалъ…
— Останется еще и на второе представленіе, — сказалъ онъ, запихивая подъ кровать остальныя рукописи.
На другой день въ восемь часовъ вечера мадмуазель Анжель входила въ бальную залу, имѣя въ рукѣ великолѣпный букетъ бѣлыхъ фіалокъ, посреди которыхъ распускались двѣ, тоже бѣлыя, розы. Въ теченіе всего бала букетъ этотъ вызывалъ похвалы женщинъ и мадригалы мужчинъ.
Такимъ образомъ Анжель была немножко благодарна своему кузену, доставившему ей эти маленькія торжества самолюбія и она, можетъ быть, подумала бы о немъ лучше, еслибъ за нею не ухаживалъ родственникъ новобрачной, танцевавшій съ нею нѣсколько разъ.
Это былъ бѣлокурый молодой человѣкъ, имѣвшій великолѣпную пару усовъ, закрученныхъ кверху, пару крючковъ, на которые легко зацѣпляются неопытныя сердечки.
Молодой человѣкъ уже попросилъ Анжель отдать ему двѣ бѣлыхъ розы, оставшихся отъ ея букета, разобраннаго по цвѣточку всѣми… Но Анжель отказала, чтобы въ концѣ бала забыть оба цвѣтка на скамейкѣ, откуда молодой человѣкъ поспѣшилъ ихъ взять…
Въ это время было четырнадцать градусовъ морозу въ бельведерѣ Рододьфа; онъ, прислонившись къ окну, глядѣлъ въ сторону Мэнской заставы на огоньки бальной залы, гдѣ танцовала его кузина Анжель, которая его терпѣть не могла.
Есть въ мѣсяцахъ, начинающихъ новые сезоны, ужасныя числа: 1-е и 15-е, обыкновенно.
Родольфъ не могъ видѣть безъ ужаса приближеніе одного изъ этихъ чиселъ, и называлъ ихъ «Мысами бурь».
Въ этотъ день не Аврора открывала двери востока, а кредиторы, домохозяева, судебные пристава и другіе подобные люди кармана.
Этотъ день начинается дождемъ счетовъ, квитанцій, квартирныхъ условій и кончается градомъ взысканій.
Dies irae!..
Такимъ образомъ 15-го апрѣля Родольфъ спалъ очень спокойно… и видѣлъ во снѣ, что одинъ изъ его дядей отказываетъ ему по завѣщанію цѣлую провинцію въ Перу и съ перувіанками.
И когда онъ весь погрузился въ воображаемый Пактолъ, звукъ ключа, повертывавшагося въ замкѣ, разбудилъ надменнаго наслѣдника въ самый блестящій моментъ его золотого сна.
Родольфъ сѣлъ на кровати, еще не опомнившійся и плохо видящій отъ сна, и оглянулся вокругъ себя.
Тогда онъ смутно увидѣлъ по срединѣ своей комнаты входящаго человѣка и какого человѣка?
Этотъ утренній незнакомецъ былъ въ треугольной шляпѣ, съ денежнымъ мѣшкомъ на спинѣ и съ большимъ портфелемъ въ рукахъ. Онъ былъ одѣтъ во французскій кафтанъ сѣрольняного цвѣта и казался запыхавшимся отъ подъема на пятый этажъ. Его манеры были очень привѣтливы, а поступь звучна, — точно конторка мѣнялы переходила съ мѣста на мѣсто.
Родольфъ сначала испугался и, видя треуголку и кафтанъ, онъ подумалъ, что это полицейскій сержантъ.
Но видъ денежнаго мѣшка, туго набитаго, вывелъ его изъ заблужденія.
— Ахъ, я догадался, — подумалъ онъ, — это доходы съ моего наслѣдства, этотъ человѣкъ пріѣхалъ съ острововъ… Только почему онъ не негръ?
И, сдѣлавъ знакъ человѣку, онъ сказалъ ему, указавъ на мѣшокъ:
— Я знаю, что это такое. Положите это. Благодарю.
Человѣкъ этотъ былъ посыльный изъ Французскаго Банка. На приглашеніе Родольфа онъ отвѣтилъ тѣмъ, что поднесъ къ его глазамъ маленькую бумажку, испещренную знаками и разноцвѣтными цифрами.
— Вы желаете, чтобъ я росписался? — сказалъ Родольфъ, — правильно. Передайте мнѣ перо и чернила. Тамъ, на столѣ.
— Нѣтъ, я пришелъ получить, — отвѣчалъ посыльный. — по векселю въ сто пятьдесятъ франковъ. Сегодня 15-е апрѣля.
— Ага! — говорилъ Родольфъ, разсматривая билетъ.. — По порученію Бирмана. Это мой портной… Увы! — прибавилъ онъ меланхолически, глядя поперемѣнно то на рединготъ, брошенный на кровать, то на вексель, — причины исчезаютъ, а слѣдствія возвращаются. Какъ! сегодня 15-е апрѣля? Это необыкновенно! а я еще и не ѣлъ земляники!
Посыльный, которому надоѣла медленность Рододьфа, вышелъ, сказавъ ему:
— Вамъ остается время платить до четырехъ часовъ пополудни.
— Честные люди не считаются часами, — отвѣчалъ Родольфъ. — Интриганъ! — прибавилъ онъ съ грустью, провожая глазами финансиста въ треуголкѣ, — онъ уноситъ свой мѣшокъ.
Родольфъ задернулъ занавѣски кровати и попытался снова воротиться къ своему наслѣдству, но онъ ошибся дорогой и попалъ къ директору французскаго театра, гордый и важный во снѣ. Директоръ, снявъ шляпу, просилъ у него драмы для театра, а Родольфъ, знавшій обычаи, требовалъ вознагражденія. Но въ этотъ самый моментъ, когда директоръ казался уже готовымъ раскошелиться, сновидѣцъ опять былъ полуразбуженъ приходомъ новаго человѣка, другого созданія 15-го апрѣля.
Это былъ г. Бенуа, хозяинъ меблированнаго дома, гдѣ жилъ Родольфъ. Г. Бенуа былъ въ одно время хозяиномъ, сапожникомъ и ростовщикомъ своихъ жильцовъ; въ это утро отъ него несло сквернымъ запахомъ дешевой водки и квитанціями за прожитое время. Въ рукѣ у него былъ пустой мѣшокъ для денегъ.
— Ахъ, чортъ, — подумалъ Родольфъ, — это уже не директоръ театра… у него былъ-бы бѣлый галстухъ… и мѣшокъ былъ-бы полонъ.
— Здравствуйте, господинъ Родольфъ, — сказалъ г. Бенуа, подходя къ кровати.
— Господинъ Бенуа?… здравствуйте! чему я обязанъ удовольствіемъ видѣть васъ?
— Я пришелъ вамъ сказать, что сегодня 15-е апрѣля:
— Уже!.. Какъ быстро летитъ время! Это необыкновенно! Надобно мнѣ купить нанковые панталоны… 15-е апрѣля, Боже мой! я никогда-бы не подумалъ, если-бы не вы, г. Бенуа. Какъ я вамъ долженъ быть благодаренъ!..
— Вы мнѣ должны также сто шестьдесятъ два франка, — отвѣчалъ г. Бенуа, — и пора-бы разсчитаться съ этимъ маленькимъ должкомъ.
— Да я совсѣмъ не тороплюсь… вы не стѣсняйтесь, г. Бенуа, я вамъ даю время… Маленькій должокъ станетъ большимъ.
— Но, — сказалъ хозяинъ, — вы мнѣ отказывали уже нѣсколько разъ.
— А, если такъ, то разсчитаемся, разсчитаемся, г. Бенуа; мнѣ рѣшительно все равно, — сегодня или завтра… Да, наконецъ, всѣ мы смертны… Разсчитаемся…
Любезная улыбка разцвѣтила морщины домохозяина, и все въ немъ, вплоть до пустого мѣшка, надулось надеждою.
— Сколько же я вамъ долженъ? — спросилъ Родольфъ.
— Сначала у насъ три мѣсяца за квартиру по двадцати пяти франковъ, — семьдесятъ пять франковъ.
— Безспорно, — сказалъ Родольфъ. — Потомъ?
— Еще три пары сапогъ въ двадцать франковъ.
— Погодите, погодите, г. Бенуа, не смѣшивайте; теперь я имѣю дѣло не съ домохозяиномъ, а съ сапожникомъ!… Мнѣ надо отдѣльный счетъ. Цифры — важная вещь, не слѣдуетъ въ нихъ мѣшаться.
— Быть такъ, — сказалъ г. Бенуа, смягченный надеждою на расплату. — Вотъ отдѣльный счетъ за обувь. Три пары сапогъ по двадцати франковъ — шестьдесятъ франковъ.
Родольфъ бросилъ взглядъ сожалѣнія на пару истоптанныхъ сапогъ.
— Увы! — думалъ онъ, — еслибъ они даже служили Вѣчному Жиду, то и тогда не были-бы хуже… Это они износились особенно бѣгая за Мари… Продолжайте, г. Бенуа…
— Мы сказали шестьдесятъ франковъ, — продолжалъ тотъ. — Потомъ занятыя деньги — двадцать семь франковъ.
— Постойте, г. Бенуа! Мы согласились, чтобы всякій счетъ былъ отдѣльно. Вы мнѣ ссужали деньги въ качествѣ друга. Такъ оставимте же сапожную часть и перейдемъ къ дружбѣ и довѣрію, которыя составятъ отдѣльный счетъ. Въ какой суммѣ состоитъ ваша дружба ко мнѣ?
— Двадцать семь франковъ.
— Двадцать семь франковъ. Вы, г. Бенуа, имѣете друга за недорогую цѣну. Ну-съ, такъ скажемъ-же: семьдесятъ пять, шестьдесятъ и двадцать семь… Сколько всего?
— Сто шестьдесятъ два франка, — сказалъ г. Бенуа, подавая три счета.
— Сто шестьдесятъ два франка — повторилъ Родольфъ, — это необыкновенно! Какая хорошая вещь сложеніе! Такъ вотъ, Бенуа, теперь, когда счетъ, сведенъ, мы можемъ оба успокоиться, мы знаемъ теперь оба, чего намъ держаться. Въ будущемъ мѣсяцѣ я попрошу вашей росписки въ полученіи, а такъ какъ въ это время ваше довѣріе и ваша дружба во мнѣ могутъ только увеличиться, то, въ случаѣ нужды, вы можете мнѣ и еще отсрочить на нѣкоторое время. Если хозяинъ и сапожникъ будутъ очень настаивать, я попрошу друга, чтобъ онъ вразумилъ ихъ. Это удивительно, г. Бенуа, каждый разъ, какъ я думаю о вашей тройной роли домохозяина, сапожника и друга, — мнѣ приходитъ на мысль святая троица…
Слушая Родольфа, хозяинъ въ одно время краснѣлъ, зеленѣлъ, желтѣлъ и бѣлѣлъ, при каждой новой насмѣшкѣ своего жильца, эта радуга гнѣва дѣлалась все гуще и гуще на его лицѣ.
— Monsieur, — сказалъ онъ, — я не люблю, чтобъ надо мной смѣялись. Я ждалъ довольно долго. Я вамъ отказываю отъ квартиры, и если сегодня вечеромъ вы не дадите мнѣ денегъ… Я увижу, что я сдѣлаю!…
— Денегъ! денегъ! да развѣ я ихъ у васъ прошу? — сказалъ Родольфъ, — да наконецъ я имѣю причину не давать ихъ вамъ… Пятница тяжелый день.
Гнѣвъ господина Бенуа переходилъ въ ураганъ и, если бы мебель не принадлежала ему, онъ навѣрное бы повредилъ члены какому-нибудь креслу.
Однако онъ вышелъ, произнося угрозы.
— Вы забыли вашъ мѣшокъ! — кричалъ ему Родольфъ въ догонку.
— Вотъ ремесло! — бормоталъ несчастный молодой человѣкъ, оставшись одинъ, — я согласился-бы лучше укрощать львовъ.
— Однако, — сказалъ Родольфъ, выскакивая изъ постели и наскоро одѣваясь, — я не могу здѣсь оставаться. Нашествіе союзниковъ будетъ продолжаться. Надо скрыться, надо, наконецъ, позавтракать! Что, если я схожу къ Шонару? Я попрошу у него поѣсть и займу нѣсколько су. Сто франковъ мнѣ будетъ довольно. Пойдемъ къ Шонару.
Сходя съ лѣстницы, Родольфъ встрѣтилъ г. Бенуа, потерпѣвшаго новыя неудачи у другихъ жильцовъ, какъ это показывалъ его пустой мѣшокъ, художественная вещица.
— Если меня будутъ спрашивать, вы скажите, что я на дачѣ… въ Альпахъ.. — сказалъ Родольфъ. — Или лучше нѣтъ, скажите, что я больше не живу здѣсь.
— И я скажу правду, — проворчалъ г. Бенуа, давая своимъ словамъ очень выразительный оттѣнокъ.
Шонаръ жилъ на Монмартрѣ. Надо было пройти весь Парижъ. Это паломничество было очень опасно для Родольфа.
— Сегодня, — говорилъ онъ себѣ, — улицы просто вымощены кредиторами!
Однако, онъ не пошелъ внѣшними бульварами, какъ хотѣлъ.
Напротивъ, какая-то фантастическая надежда заставила его взять опасный маршрутъ черезъ парижскій центръ.
Родольфъ думалъ, что въ день, когда милліоны разгуливали среди публики на спинахъ разсыльныхъ, очень легко могло быть, что какой нибудь билетъ въ тысячу франковъ, оброненный на дорогѣ, ждетъ своего Винцента де-Поля.
Поэтому Родольфъ шелъ тихо, опустивъ глаза въ землю, но нашелъ только двѣ булавки.
Черезъ два часа онъ пришелъ въ Шонару.
— Ахъ, это ты, — сказалъ онъ.
— Да, я пришелъ попросить у тебя позавтракать.
— Ахъ, милый мой, ты пришелъ неудачно! Я жду свою красавицу, уже двѣ недѣли, какъ я не видалъ ее. Еслибъ ты пришелъ десятью минутами раньше.
— Такъ нѣтъ-ли у тебя сотенки франковъ взаймы?
— Какъ! и ты тоже, — воскликнулъ Шонаръ въ большомъ удивленіи, — ты тоже ко мнѣ за деньгами?… Ты записался въ число моихъ враговъ!
— Я тебѣ отдамъ ихъ въ понедѣльникъ.
— Или послѣ дождика въ четвергъ? Милый другъ, ты забываешь, въ какой день мы живемъ? У меня ничего нѣтъ для тебя. Но отчаяваться не отчего: день еще не кончился. Ты можешь еще встрѣтить Провидѣніе, оно никогда не встаетъ раньше полудня.
— Ахъ, — отвѣчалъ Родольфъ, — Провидѣнію слишкомъ много заботы о маленькихъ птичкахъ. Я пойду лучше въ Марселю.
Марсель жилъ тогда на улицѣ Бреда. Родольфъ нашелъ его очень грустнымъ, размышляющимъ передъ своей большой картиной, изображавшей «Переходъ черезъ Красное морѣ».
— Что такое съ тобой? — спросилъ Родольфъ, входя, — ты кажешься совсѣмъ истощеннымъ.
— Увы! — отвѣчалъ художникъ, говоря аллегоріею, — вотъ уже двѣ недѣли, какъ я выдерживаю страстную недѣлю.
Для Родольфа этотъ отвѣтъ былъ ясенъ, какъ ключевая вода.
— Селедка и черный редисъ? Прекрасно. Я помню это.
Дѣйствительно, Родольфъ хорошо помнилъ время, когда былъ принужденъ питаться исключительно этой рыбой.
— Ахъ, чортъ возьми! — сказалъ онъ, — а я пришелъ занять у тебя сто франковъ.
— Сто франковъ! — воскликнулъ Марсель, — ты вѣчно фантазируешь. Придти ко мнѣ спрашивать такую баснословную сумму, когда я самъ сижу какъ ракъ на мели!.. Ты, вѣрно, принялъ гашиша.
— Увы! — отвѣчалъ Родольфъ, — я сегодня ничего въ ротъ не бралъ.
И онъ оставилъ своего друга на берегу Краснаго моря.
Отъ двѣнадцати часовъ и до четырехъ Родольфъ совалъ носъ во всѣ знакомые дома; онъ обѣжалъ сорокъ восемь кварталовъ и сдѣлалъ около восьми лье, но безъ всякаго успѣха.
Вліяніе 15-го апрѣля давало себя чувствовать вездѣ съ одинаковой жестокостью. Наставалъ часъ обѣда; однако ни откуда не было видно, чтобы вмѣстѣ съ этимъ приближался и обѣдъ, и Родольфу казалось, что онъ находится на плоту изъ обломковъ корабля «Медузы».
Проходя черезъ Новый мостъ, онъ вдругъ вспомнилъ:
— Ага! — сказалъ онъ, возвращаясь назадъ, — 15-е апрѣля, 15-е апрѣля… но я приглашенъ сегодня на обѣдъ! Онъ пошарилъ въ карманахъ и вытащилъ оттуда напечатанный билетъ такого содержанія:
| ЛА-ВЕЛЛЕТТСКАЯ ЗАСТАВА, |
— Я не раздѣляю убѣжденій учениковъ Мессіи, — сказалъ себѣ Родольфъ… — но я съ удовольствіемъ раздѣлю ихъ обѣдъ.
И съ быстротою птицы онъ промчался разстояніе, отдѣлявшее его отъ заставы.
Когда онъ вошелъ въ залъ «Великаго Побѣдителя», тамъ уже находилась огромная толпа… Залъ на 300 кувертовъ заключалъ въ себѣ человѣкъ пятьсотъ. Огромное количество телятины съ морковью представилось глазамъ Родольфа.
Начали обносить супъ.
И только что приглашенные поднесли ложки ко рту, какъ пять или шесть человѣкъ въ сюртукахъ и нѣсколько полицейскихъ сержантовъ съ коммиссаромъ во главѣ вошли въ залъ.
— Господа! — сказалъ коммиссаръ, — по приказанію правительства банкетъ не можетъ состояться! Приглашаю всѣхъ выдти.
— О! — говорилъ Родольфъ, выходя вмѣстѣ съ другими, — о! неумолимая судьба опрокинула мой супъ!
Онъ направился печально къ своей квартирѣ и пришелъ туда къ одиннадцати часамъ вечера.
Г. Бенуа ждалъ его.
— Ахъ, это вы, — сказалъ хозяинъ, — вы подумали о томъ, что я вамъ говорилъ утромъ? Принесли вы мнѣ денегъ?
— Я долженъ ихъ получить сегодня ночью и отдамъ ихъ вамъ завтра утромъ, — отвѣчалъ Родольфъ, — отыскивая ключъ и свѣчку въ своемъ ящичкѣ. Онъ не нашелъ ничего.
— Господинъ Родольфъ, — сказалъ г. Бенуа, — мнѣ очень непріятно, но я уже сдалъ вашу комнату, такъ какъ другой у меня не было въ распоряженіи. Надо искать въ другомъ мѣстѣ.
Родольфъ былъ храбръ, и ночь подъ открытымъ небомъ не пугала его. Въ случаѣ дурной погоды онъ могъ ночевать въ одной изъ ложъ Одеона, какъ ему не разъ и приходилось.
Онъ потребовалъ отъ г. Бенуа свои вещи, каковыя вещи состояли изъ связки бумагъ.
— Извольте, — сказалъ хозяинъ, — я не имѣю права задержать ваши вещи, онѣ лежатъ въ шкафу. Поднимемтесь вмѣстѣ, если особа, занявшая вашу комнату, не спитъ еще, мы можемъ войти.
Комната была нанята днемъ молодой дѣвушкой по имени Мими, которая въ прежнее время начала съ Родольфомъ дуэтъ нѣжности.
Они тотчасъ-же узнали другъ друга. Родольфъ пошепталъ Мими на ухо и тихонько пожалъ ей руку.
— Посмотрите, какой дождь, — сказалъ онъ, указывая на окно, за которымъ зашумѣла буря.
Мими пошла прямо къ г. Бенуа, ожидавшему въ уголку комнаты.
— Monsieur, — сказала она, указывая на Родольфа, — этого господина я ждала сегодня вечеромъ… Вы не имѣете права выгнать его отсюда.
— Ага! — сказалъ г. Бенуа, скорчивъ гримасу, — это хорошо!
Покуда Мими наскоро приготовляла импровизированный ужинъ, пробило полночь.
— Ахъ, — сказалъ про себя Родольфъ, — 15-е апрѣля прошло, я обогнулъ наконецъ свой «Мысъ бурь»!..
— Дорогая Мими! — обратился онъ къ дѣвушкѣ, притягивая ее къ себѣ и цѣлуя въ шейку подъ затылкомъ, — у тебя не хватило-бы духу выгнать меня за дверь. Ты обладаешь шишкой гостепріимства.
Вотъ какимъ сцѣпленіемъ обстоятельствъ Каролюсъ Барбмушъ, писатель и платоническій философъ, сдѣлался членомъ Богемы на двадцать четвертомъ году своей жизни.
Въ это время Густавъ Коллинъ, великій философъ, Марсель, великій художникъ, Шонаръ, великій музыкантъ, и Родольфъ, великій поэтъ, какъ они называли другъ друга, аккуратно посѣщали кафе «Момусъ», гдѣ ихъ называли четырьмя потому что ихъ всегда видѣли вмѣстѣ.
И дѣйствительно, они приходили, и уходили вмѣстѣ, играли вмѣстѣ и иногда также не платили за поданное, — всегда съ единодушіемъ, достойнымъ оркестра консерваторіи. Они выбрали, чтобы собираться, залу, гдѣ свободно помѣстилось бы сорокъ человѣкъ, но ихъ постоянно находили однихъ, потому что они сдѣлали эту залу рѣшительно недоступной для другихъ постоянныхъ посѣтителей.
Случайный посѣтитель, попадавшій въ этотъ вертепъ, съ самаго перваго шага начиналъ терпѣть отъ ужаснаго квартета, и въ большинствѣ случаевъ спасался, не прочитавъ газеты и не допивъ свою чашку, въ которой молоко скисало отъ неслыханныхъ афоризмовъ объ искусствѣ, чувствахъ и политической экономіи. Разсужденія четверыхъ компаньоновъ были таковы, что слуга, прислуживавшій имъ, сдѣлался идіотомъ въ цвѣтѣ лѣтъ.
Съ теченіемъ времени поведеніе нашихъ друзей дошло до такой степени произвола, что хозяинъ кафе потерялъ терпѣніе наконецъ и пришелъ къ нимъ однажды вечеромъ, чтобы рѣшительно высказать имъ обиды, нанесенныя ему ими.
1-е. Господинъ Родольфъ, приходя съ утра завтракать, уноситъ съ собою въ свою залу всѣ журналы и газеты, получаемые въ заведеніи; онъ доходитъ даже до того, что сердится, когда находитъ бандероли разорванными. Отъ этого происходитъ, что другіе посѣтители, лишенные органовъ общественной мысли, до обѣда остаются въ полномъ невѣдѣніи относительно политическихъ дѣлъ. Компанія г-на Боске едва знаетъ имена членовъ послѣдняго кабинета.
Г. Родольфъ обязалъ даже кофейную подписаться на «Кастора» редакторомъ котораго онъ состоитъ. Хозяинъ заведенія сначала отказалъ ему въ этомъ, тогда Родольфъ и его компанія стали черезъ каждые четверть часа звать слугу, крича во весь голосъ:
— «Касторъ», принесите намъ «Кастора».
Нѣкоторые другіе посѣтители, заинтересованные такими горячими требованіями, потребовали также «Кастора».
Тогда подписались на «Касторъ», журналъ для шляпниковъ, выходившій ежемѣсячно, украшенный виньеткой и философской статьей (въ «Смѣси») Густава Коллина.
2-е. Вышеназванные г. Коллинъ и г. Родольфъ отдыхаютъ отъ умственныхъ работъ, играя въ триктракъ съ десяти часовъ утра до полночи; а такъ какъ заведеніе имѣетъ только одну игру въ триктракъ, то другіе посѣтители оказываются лишенными возможности удовлетворить свою страсть въ этой игрѣ, потому что она забрана этими господами, которые каждый разъ, когда спрашиваютъ ее, ограничиваются отвѣтомъ:
— Триктракъ въ чтеніи, пусть придутъ завтра.
Компаніи Боске остается только разсказывать другъ другу о своихъ первыхъ любовныхъ похожденіяхъ или играть въ пикетъ.
3-е. Г. Марсель, забывъ, что кофейная есть мѣсто публичное, позволилъ себѣ принести сюда свой мольбертъ, ящикъ съ красками и другія принадлежности своего искусства. Онъ доводитъ даже невѣжливость до того, что приглашаетъ натурщиковъ разныхъ половъ.
Это можетъ испортить нравы компаніи Боске.
4-е. Слѣдуя примѣру своего друга, г. Шонаръ говоритъ уже, чтобы перенесли свое піанино въ кофейную и не стѣсняется пѣть хоромъ мотивы изъ своей симфоніи «Вліяніе синяго въ искусствѣ». Г. Шонаръ пошелъ даже дальше: онъ сунулъ въ фонарь, служащій вывѣской кофейной, прозрачную надпись, на которой написано:
Вслѣдствіе чего контора каждый вечеръ осаждена подозрительными личностями, которыя спрашиваютъ: «гдѣ тутъ пройти?»
Сверхъ того г. Шонаръ назначаетъ свиданіе дамѣ, называющейся Феми-красильщицей и приходящей постоянно безъ шляпы.
Вслѣдствіе этого г. Боске младшій объявилъ, что нога его не будетъ въ заведеніи, гдѣ такимъ образомъ оскорбляютъ нравы.
5-е. Недовольные, что уже и такъ требуютъ очень мало, они попытались требовать еще меньше. Подъ предлогомъ, что они уличили заведеніе въ смѣшиваніи кофе съ цикоріемъ, они принесли спиртовую машинку и сами приготовляютъ себѣ кофе, кладя въ него сахаръ, купленный по дешевой цѣнѣ не въ заведеніи, что составляетъ уже прямое оскорбленіе кухнѣ.
6-е. Испорченный примѣромъ этихъ господъ, слуга Бергами (названный такъ за свои бакенбарды), забывъ свое низкое происхожденіе и не боясь никакихъ взысканій, позволилъ себѣ адресовать дамѣ за конторкой письмо въ стихахъ, гдѣ подстрекалъ ее забыть долгъ матери и супруги. По безпорядочности слога можно было узнать, что письмо это написано подъ пагубнымъ вліяніемъ г. Родольфа и его литературы.
Вслѣдствіе чего и несмотря на сожалѣніе, возбуждаемое такой мѣрой, хозяинъ заведенія находится въ необходимости просить компанію Коллина найти себѣ другое мѣсто, чтобы устраивать свои революціонныя собранія.
Густавъ Коллинъ, бывшій Цицерономъ банды, началъ говорить и доказалъ à priori хозяину кофейной, что его жалобы смѣшны и неосновательны, что ему дѣлаютъ большую честь, избирая его кафе для собраній интеллигенціи, что уходъ его и его друзей изъ кофейной будетъ сущимъ раззореніемъ заведенія, которое, благодаря ихъ присутствію, возвысилось до степени артистическаго и литературнаго кафе.
— Но, — сказалъ хозяинъ кофейной, — вы и всѣ, кто къ вамъ приходитъ, вы требуете такъ мало.
— Эта умѣренность, на которую вы жалуетесь, есть лишній доводъ въ пользу нашей порядочности, — возразилъ Коллинъ. — Наконецъ, отъ васъ самихъ зависитъ, чтобы мы больше расходовались, — стоитъ только открыть намъ кредитъ.
— А мы уже наполнимъ ваши книги записями, — сказалъ Марсель.
Содержатель кофейной какъ будто бы не слыхалъ этого и сталъ требовать нѣкоторыхъ разъясненій относительно зажигательнаго письма, посланнаго слугою Бергами его женѣ. Родольфъ, обвиненный въ томъ, что состоялъ секретаремъ этой непозволительной страсти, съ живостью оправдывался.
— Да, наконецъ, — прибавилъ онъ, — добродѣтель вашей супруги такой твердый оплотъ, что…
— О, да! — сказалъ хозяинъ кофейной съ гордою улыбкой, — моя жена получила воспитаніе въ Сенъ-Дени!
Словомъ, Коллинъ кончилъ тѣмъ, что совершенно покорилъ хозяина фигурами своего коварнаго краснорѣчія, и все устроилось на тѣхъ условіяхъ, что друзья не будутъ приготовлять собственнаго кофе, что кофейная будетъ отнынѣ получать «Кастора» даромъ, что Феми-красильщица будетъ ходить въ шляпкѣ, что игра въ триктракъ будетъ уступлена компаніи Боске каждое воскресенье отъ двѣнадцати до двухъ часовъ дня и, въ особенности, чтобы компанія не требовала больше въ долгъ.
Все шло хорошо въ теченіе нѣсколькихъ дней.
Наканунѣ Рождества четверо друзей пріѣхали въ кафе въ сопровожденіи своихъ супругъ.
Здѣсь были мадмуазель Волынка, Мими, новая подруга Родольфа, прелестное созданіе съ громкимъ и звонкимъ голоскомъ, и Феми-красильщица, божество Шонара.
Въ этотъ вечеръ Феми-красильщица была въ шляпкѣ.
Что касается до подруги Коллина, которую никогда не было видно, она, какъ и всегда, осталась дома, занятая разстановкой запятыхъ въ рукописяхъ нашихъ супруговъ.
Послѣ кофе, сопровождавшагося, противъ обыкновенія, цѣлымъ батальономъ рюмокъ, друзья спросили пуншу. Совсѣмъ не привыкшій къ такимъ широкимъ требованіямъ, слуга два раза переспросилъ приказаніе. Феми, никогда не бывавшая въ кофейняхъ, находилась въ экстазѣ и съ восторгомъ пила изъ стаканчиковъ на ножкахъ. Марсель спорилъ съ Волынкой изъ за ея новой шляпки, происхожденіе которой казалось ему подозрительнымъ. Мими и Родольфъ, находившіеся еще въ медовомъ мѣсяцѣ своего сожительства, вели между собою нѣмой разговоръ, чередовавшійся со странными звуками. Коллинъ перепархивалъ отъ дамы къ дамѣ и, сложивъ губы сердечкомъ, сыпалъ передъ ними мелкій бисеръ любезностей, заимствованный имъ изъ «Альманаха Музъ».
Въ то время, какъ эта веселая компанія беззаботно смѣялась и забавлялась, какой-то странный субъектъ, сидѣвшій въ углу залы за отдѣльнымъ столикомъ, наблюдалъ происходившій предъ его глазами веселый спектакль, съ особеннымъ выраженіемъ взгляда.
Уже двѣ недѣли, какъ онъ приходилъ такимъ образомъ каждый вечеръ; изъ всѣхъ посѣтителей это былъ единственный, который могъ вытерпѣть ужасный шумъ, производимый нашей богемой.
Самые ужасные куплеты не могли его поколебать: онъ сидѣлъ весь вечеръ, куря свою трубку съ математической точностью, уставивъ глаза въ одну точку, какъ будто онъ берегъ сокровище, и настороживъ уши къ происходившему вокругъ него разговору. Ко всему этому онъ казался спокойнымъ и довольнымъ, ибо обладалъ часами на золотой цѣпочкѣ, а однажды Марсель, встрѣтившись съ нимъ въ конторѣ, засталъ его размѣнивающимъ золотую монету за съѣденное и выпитое. Съ этого времени четверо друзей обозначили его названіемъ «капиталиста».
Вдругъ Шонаръ, обладавшій прекраснымъ зрѣніемъ, замѣтилъ, что стаканы были пусты.
— Чтожь это такое! — сказалъ Родольфъ, — сегодня встрѣча новаго года; всѣ мы, господа, хорошіе христіане и поэтому надо покутить.
— Конечно же такъ, — подхватилъ Марсель, — потребуемъ вещей сверхъестественныхъ!..
— Коллинъ, — сказалъ Родольфъ, — позвони слегка слугу.
Коллинъ съ яростью задергалъ шнуръ звонка.
— Что же мы потребуемъ? — спросилъ Марсель.
Коллинъ согнулся въ дугу и сказалъ, указывая на дамъ:
— Дамы должны указать намъ порядокъ и ходъ угощенія.
— Я, — сказала Волынка, хлопая губами, — не струсила бы шампанскаго.
— Не съума ли ты сошла? — воскликнулъ Марсель, — шампанское! Да это и не вино!
— Тѣмъ хуже! А я его люблю, оно такъ шумитъ.
— Я, — сказалаМими, ласково взглядывая на Родольфа, — я бы хотѣла лучше «beaune» въ маленькой корзиночкѣ.
— Ты теряешь голову, — замѣтилъ Родольфъ.
— Нѣтъ еще, но я хочу ее потерять, — отвѣчала Мими, на которую «beaune» производила особенное вліяніе.
Ея другъ былъ точно пришибленъ громомъ отъ этихъ словъ.
— Я, — сказала Феми-красильщица, подскакивая на диванѣ, — я очень хочу ливера «parfait amour», это очень хорошо для желудка.
Шонаръ сказалъ своимъ носовымъ голосомъ нѣсколько словъ, которыя заставили Феми вздрогнуть до основанія.
— Э! что тутъ говорить! — воскликнулъ первый Марсель, — да растратимте господа, тысячу франковъ хоть разъ-то!
— Да и наконецъ, — прибавилъ Родольфъ, — контора жалуется, что мы недостаточно требуемъ. Надобно ихъ удивить.
— Да, — сказалъ Коллинъ, — зададимъ себѣ знатный праздникъ! Мы должны слѣпо повиноваться нашимъ дамамъ, любовь живетъ самопожертвованіемъ, вино есть сокъ удовольствія, удовольствіе есть долгъ юности, женщины — цвѣты, ихъ надо орошать! Польемъ цвѣты! Слуга! Гарсонъ!
И Коллинъ почти повисъ на шнуркѣ колокольчика, дергая его.
Слуга прибѣжалъ къ нимъ, сломя голову.
Когда онъ услышалъ, что говорятъ про шампанское, бону и разные ликеры, его физіономія выразила всѣ оттѣнки удивленія.
— У меня животъ подводитъ, — сказала Мими, — я съѣла бы ветчины.
— А я — сардинокъ и масла, — прибавила Волынка.
— А я — редису, — заявила Феми, — и чтобы немножко мяса кругомъ…
— Да сказали бы ужь лучше сразу, что вы ужинать хотите! — прервалъ ихъ Марсель.
— Мы отъ этого очень не прочь, — заявили дамы.
— Человѣкъ! принеси сюда всего, что надо для ужина, — важно приказалъ Коллинъ.
Слуга даже въ лицѣ перемѣнился отъ удивленія.
Онъ медленно спустился въ контору и сообщилъ хозяину о необыкновенныхъ вещахъ, какія отъ него требуютъ.
Хозяинъ подумалъ, что просто шутка, но на новый призывъ звонка онъ поднялся самъ и обратился къ Коллину, котораго уважалъ больше всѣхъ. Коллинъ объяснилъ ему, что они хотятъ отпраздновать наступленіе новаго года и чтобы хозяинъ приказалъ подать всего, что они требуютъ.
Содержатель кофейной не отвѣтилъ ничего и вышелъ отъ нихъ задомъ, задумчиво связывая свою салфетку въ узелки.
Цѣлые четверть часа онъ совѣтовался съ женой, и благодаря либеральному воспитанію, полученному этой дамой въ Сенъ-Дени, гдѣ она возымѣла слабость въ изящнымъ искусствамъ и беллетристикѣ, — она уговорила своего супруга приказать подать имъ ужинъ.
— Дѣйствительно, — сказалъ хозяинъ, — вѣдь можетъ же быть, что у нихъ случайно и есть деньги.
И онъ отдалъ приказъ слугѣ подавать наверхъ все, чего бы они ни потребовали. Послѣ этого онъ углубился въ партію пикета съ однимъ изъ давнишнихъ своихъ посѣтителей.
Фатальная неосторожность!
Съ десяти часовъ и до полуночи слуга то и дѣло, что бѣгалъ вверхъ и внизъ по лѣстницѣ. Каждую минуту у него требовали добавленій. Волынка захотѣла ужинать по англійски и перемѣняла кувертъ за каждымъ почти глоткомъ. Мими пила всѣ вина изъ всѣхъ стакановъ. Шонаръ почувствовалъ въ горлѣ Сахару, которую не могъ промочить. Коллинъ дѣлалъ страстные глаза дамамъ и, кусая салфетку, щипалъ ножку стола, принимая ее за колѣнку Феми.
Что касается Марселя и Родольфа, они не теряли соображенія и не безъ тревоги ожидали времени развязки.
Странный субъектъ наблюдалъ эту сцену со спокойнымъ любопытствомъ; отъ времени до времени можно было видѣть, какъ растягивался его ротъ, какъ будто для улыбки, потомъ слышались звуки, похожіе на дребезжаніе запирающагося окна. Это незнакомецъ смѣялся про себя.
Безъ четверти въ двѣнадцать дама изъ конторы послала имъ счетъ. Онъ доходилъ до необыкновенно высокой цифры 25 фр. 75 с.
— Теперь, господа, — сказалъ Марсель, — намъ надо кинуть жребій, кому идти парламентеромъ къ хозяину. Это будетъ трудненько.
Взяли кости отъ домино, кому достанется большее число очковъ.
По несчастію, судьба выбрала Шонара въ полномочные.
Шонаръ былъ хорошій виртуозъ, но плохой дипломатъ.
Онъ пришелъ въ контору какъ разъ въ то время, когда хозяинъ проигрывалъ своему давнишнему посѣтителю. Огорченный, что остался три раза безъ одной взятки, хозяинъ былъ въ жестокомъ настроеніи духа и при первыхъ объясненіяхъ Шонара пришелъ въ совершенную ярость. Шонаръ былъ хорошій музыкантъ, но характеромъ обладалъ достойнымъ сожалѣнія. Онъ отвѣчалъ оскорбленіями вдвое. Ссора разгорѣлась и хозяинъ побѣжалъ наверхъ объявить, что, если деньги не будутъ заплачены, онъ не выпуститъ никого.
Коллинъ попытался было его успокоить своимъ краснорѣчіемъ, но когда хозяинъ увидѣлъ, что Коллинъ изгрызъ салфетку въ корпію, — гнѣвъ его еще удвоился, и онъ, чтобы обезпечить себѣ уплату, занесъ даже дерзкую руку на орѣховое пальто философа и на шубки дамъ.
Между богемой и хозяиномъ заведенія завязалась перестрѣлка бранными словами.
Три женщины говорили въ это время объ ухаживаніяхъ и тряпкахъ.
Неизвѣстный субъектъ вышелъ наконецъ изъ своей неподвижности: онъ медленно всталъ, сдѣлалъ шагъ впередъ, потомъ другой — и пошелъ, точно живой человѣкъ. Онъ подошелъ къ хозяину, отвелъ его въ сторону и что-то тихо сказалъ.
Родольфъ и Марсель слѣдили за нимъ. Хозяинъ вышелъ наконецъ, сказавъ незнакомцу:
— Конечно же я согласенъ, господинъ Барбмушъ, конечно же! Сговоритесь съ ними сами.
Г. Барбмушъ возвратился къ своему столу, чтобы взять шляпу, надѣлъ ее на голову, сдѣлалъ поворотъ направо и тремя шагами подошелъ къ Родольфу и Марселю.
Тутъ онъ снялъ свою шляпу, поклонился имъ, поклонился дамамъ, вынулъ платокъ и высморкался и началъ говорить неувѣреннымъ голосомъ:
— Извините, господа, меня за нескромность. Уже много времени, какъ я горю желаніемъ познакомиться съ вами, я до сихъ поръ не находилъ благопріятнаго случая, чтобы завязать съ вами сношенія. Позвольте мнѣ воспользоваться представившеюся сегодня случайностью.
— Конечно, конечно, — сказалъ Коллинъ.
Родольфъ и Марсель поклонились, не сказавъ ни слова.
Слишкомъ изысканная деликатность Шонара чуть не испортила всего дѣла.
— Позвольте, милостивый государь! — воскликнулъ онъ съ живостью, — вы не имѣете чести насъ знать, и приличіе не позволяетъ, чтобы… Не будете-ли вы такъ любезны дать мнѣ табаку на трубочку?… А впрочемъ, я согласепъ съ моими друзьями…
— Господа, — снова началъ Барбмушъ, — я также, какъ и вы, поклонникъ изящныхъ искусствъ. Насколько я могъ убѣдиться, слушая ваши разговоры, — наши вкусы одинаковы, и я очень желаю быть вамъ другомъ, и имѣть возможность встрѣчать васъ здѣсь каждый вечеръ… Хозяинъ кофейной — это грубіянъ, но я сказалъ ему два слова, и вы свободны уходить отсюда… Смѣю надѣяться, что вы не откажете мнѣ въ удовольствіи опять видѣть васъ здѣсь, принявъ отъ меня маленькую услугу, которую…
Краска негодованія покрыла лицо Шонара.
— Онъ пользуется нашимъ положеніемъ, — сказалъ онъ, — мы не можемъ принять!… Онъ заплатилъ по нашему счету… Чтоже? я приглашу его на партію на бильярдѣ въ двадцать пять франковъ и выиграю ее!…
Барбмушъ принялъ предложеніе партіи и имѣлъ догадку проиграть ее. Эта хорошая черта доставила ему уваженіе богемы.
Они разстались, назначивъ свиданіе на завтра.
— Такимъ образомъ, — сказалъ Шонаръ Марселю, — мы ничего ему не должны; наше достоинство не пострадало.
— И мы теперь почти можемъ снова заказать ужинъ, — прибавилъ Коллинъ.
Въ тотъ вечеръ, когда онъ заплатилъ въ кофейной изъ своего особаго ящика по счету за ужинъ, съѣденный богемой, Каролюсъ устроилъ такъ, чтобы пойти потомъ непремѣнно съ Густавомъ Коллиномъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ началъ участвовать на собраніяхъ четверыхъ друзей въ заведеніи, Каролюсъ спеціально замѣтилъ Густава Коллина и чувствовалъ уже влеченіе симпатіи къ этому Сократу, Платономъ котораго онъ сдѣлался впослѣдствіи. Вотъ почему онъ и избралъ его сначала, чтобъ быть введеннымъ имъ въ общество.
Дорогою Барбмушъ предложилъ Коллину зайти выпить чего нибудь въ кафе, которое еще не было закрыто.
Коллинъ не только отказался, но еще и ускорилъ шаги передъ этимъ кафе и старательно надвинулъ на глаза свою гиперфизическую шляпу.
— Почему вы не хотите сюда зайти? говорилъ Барбмушъ, съ настойчивостью хорошаго тона.
— У меня есть свои причины, — отвѣчалъ Коллинъ, — въ этомъ заведеніи есть за конторкой дама, которая слишкомъ занимается точными науками, и я не удержусь, чтобы не завязать съ нею слишкомъ продолжительнаго спора. Я этого пытаюсь избѣгать не проходя здѣсь никогда, ни въ полдень, ни въ другіе часы… О! это очень просто, — пояснилъ наивно Коллинъ, — мы съ Марселемъ жили въ этомъ кварталѣ.
— Тѣмъ не менѣе, я очень хотѣлъ-бы предложить вамъ стаканъ пуншу и немножко побесѣдовать съ вами. Не знаете-ли вы здѣсь по близости какого нибудь мѣста, куда-бы вы могли войти, не бывъ задержаны изъ-за затрудненій… математическихъ? — прибавилъ Барбмушъ, старавшійся быть какъ можно умнѣе.
Коллинъ подумалъ съ минуту.
— Вотъ маленькое заведеніе, гдѣ мое положеніе посвободнѣе.
И онъ указалъ на виноторговца.
Барбмушъ сдѣлалъ гримасу и, казалось, колебался.
— А приличное-ли это мѣсто? — спросилъ онъ.
Видя его холодныя и сдержанныя манеры, неболтливость, скромную улыбку и видя въ особенности его цѣпочку съ брелоками и часы, Коллинъ воображалъ, что Барбмушъ служилъ въ посольствѣ и подумалъ, что онъ боится скомпрометировать себя, зайдя въ кабачекъ.
— О! теперь нѣтъ опасности, что насъ увидятъ, — сказалъ онъ, — въ это время весь дипломатическій корпусъ еще спитъ.
Барбмушъ рѣшился войти, но въ глубинѣ души онъ очень желалъ-бы чѣмъ-нибудь замаскировать свое лицо. Для большей скромности, онъ спросилъ отдѣльную комнатку и позаботился даже завѣсить салфеткой стеклянное окошечко въ двери.
Принявъ эти предосторожности,
Барбмушъ успокоился и потребовалъ пуншу. Подогрѣтый немного крѣпкимъ напиткомъ, Барбмушъ сдѣлался сообщительнѣе, и разсказавъ кое-какія подробности о себѣ самомъ, онъ осмѣлился выразить надежду, которую онъ возымѣлъ, чтобы оффиціально вступить въ общество «богемы»; подъ конецъ онъ попросилъ поддержки и помощи Коллина для успѣха въ своемъ самолюбивомъ желаніи.
Коллинъ отвѣтилъ, что съ своей стороны онъ весь къ услугамъ Барбмуша, но что онъ не можетъ, однако, ни въ чемъ увѣрить положительно.
— Я вамъ обѣщаю свой голосъ, — говорилъ онъ, — но я не могу располагать голосами моихъ друзей.
— Но почему-бы имъ отказать въ принятіи меня въ свою среду? — спросилъ Барбмушъ.
Коллинъ снова поставилъ на столъ стаканъ, который поднесъ было ко рту и самымъ серьезнымъ тономъ началъ говорить смѣлому Барбмушу почти такъ:
— Вы занимаетесь изящными искусствами? — спросилъ онъ.
— Я скромно воздѣлываю благородную ниву интеллекта, — отвѣчалъ Каролюсъ, желавшій блеснуть цвѣтами краснорѣчія.
Коллинъ нашелъ фразу недурною и поклонился.
— Вы знаете музыку?
— Я игралъ на контрабасѣ.
— Философическій инструментъ, — у него такіе серьезные звуки. Такъ вотъ, если вы знаете музыку, то вы поймете, что нельзя, не нарушая законовъ гармоніи, ввести пятаго исполнителя въ квартетъ; тогда это уже не будетъ квартетъ.
— Это будетъ квинтетъ, — отвѣчалъ Каролюсъ.
— Какъ вы сказали? — переспросилъ Коллинъ.
— Квинтетъ.
— Превосходно! Такимъ образомъ, если вы къ священному треугольнику прибавите еще лицо, то это и будетъ четыреугольникъ!.. И вотъ вамъ религія потрясена въ своихъ основахъ.
— Позвольте, — замѣтилъ Каролюсъ, сообразительность котораго начала путаться между терновыми кустами разсужденій Коллина, — я совсѣмъ тутъ не вижу…
— А вы глядите и слушайте меня, — продолжалъ Коллинъ, — знакомы вы съ астрономіей?
— Немножко. Я баккалавръ.
— Есть еще пѣсенка объ этомъ, — сказалъ Коллинъ, — «Баккалавръ Лизеты»… Я забылъ теперь мотивъ… Такъ вы должны знать, что есть четыре стороны свѣта… Ну, а если-бы появилась пятая страна свѣта? — тогда вся гармонія природы была-бы перекувырнута вверхъ дномъ. Это было-бы что называютъ, катаклизмъ. Вы понимаете?
— Я жду заключенія.
— Дѣйствительно, заключеніе есть конецъ разсужденія, такъ-же какъ смерть — конецъ жизни, а свадьба — конецъ любви. Такъ вотъ, милый мой господинъ, я и мои друзья привыкли жить вмѣстѣ, и мы боимся, что, введя чужого, мы разстроимъ гармонію, царствующую въ концертѣ нашихъ привычекъ, мнѣній, вкусовъ и характеровъ. Мы должны быть впослѣдствіи четырьмя главными опорами современнаго искусства. Говорю вамъ это смѣло. Мы привыкли къ этой идеѣ и насъ будетъ стѣснять пятая главная опора искусства.
— Однако, если есть четверо, то могутъ быть и пятеро, — замѣтилъ Каролюсъ.
— Да, но тогда уже не будетъ четверо.
— Ну это предлогъ неосновательный.
— Ничего нѣтъ неосновательнаго въ этомъ мірѣ; все во всемъ; изъ маленькихъ ручейковъ образуются большія рѣки; маленькіе слоги составляютъ длинные александрійскіе стихи, а горы суть скопища ничтожныхъ песчинокъ… Это — изъ «Мудрости народовъ», — экземпляръ ея можно найти у букиниста на набережной.
— Вы думаете, что эти господа будутъ имѣть что нибудь противъ моего принятія въ ихъ интимный кругъ?
— Боюсь, какъ лошади, — отвѣчалъ Коллинъ.
— Что вы сказали? — спросилъ удивленный Каролюсъ.
— Извините… это блестка остроумія!..
И Колинъ продолжалъ:
— Скажите мнѣ, милѣйшій, какую борозду предпочтительно вы разработываете на благородной нивѣ интеллекта?
— Великіе философы и классическіе авторы суть мои образцы: я питаю свой духъ ихъ изученіемъ. «Телемакъ» первое произведеніе, которое внушило мнѣ снѣдающую меня страсть.
— «Телемака» много на набережной, — сказалъ Коллинъ.
— Во всякое время достать можно; я купилъ одинъ экземпляръ за пять су, но это былъ особенный случай; я согласился-бы, однако уступить его вамъ изъ любезности. Прекрасное произведеніе и хорошо написано для своего времени.
— Да, милостивый государь, высшая философія и хорошая литература, — вотъ къ чему я стремлюсь. По моему мнѣнію, искусство — это священнодѣйствіе!
— Да, да, да… — сказалъ Коллинъ, — еще и пѣсенка есть насчетъ этого:
И онъ началъ пѣть:
Искусство есть священный долгъ, —
Служи ему построже…
— Мнѣ кажется, что это изъ «Роберта-Дьявола», — прибавилъ онъ.
— Такъ вотъ я говорю, что искусство — это высокая обязанность, и писатели должны безпрестанно…
— Извините, милостивый государь, — прервалъ Коллинъ, слыша, какъ бьетъ довольно поздній часъ — уже наступаетъ «завтра утромъ», и я боюсь обезпокоить дорогую мнѣ особу; да и наконецъ, — пробормоталъ онъ про себя, — я обѣщалъ ей воротиться… это ея день!
— И дѣйствительно, уже поздно, — сказалъ Каролюсъ, — пора разойтись.
— Далеко вы живете? — спросилъ Коллинъ.
— Улица Рояль-Сентъ-Оноре, № 10.
Коллинъ когда-то имѣлъ случай быть въ этомъ домѣ и припомнилъ, что это былъ великолѣпный особнякъ.
— Я поговорю о васъ съ этими господами, — сказалъ онъ Каролюсу на прощанье, — и будьте увѣрены, что я употреблю все мое вліяніе, чтобы расположить ихъ въ вашу пользу… Да! позвольте мнѣ дать вамъ совѣтъ.
— Говорите, — сказалъ Каролюсъ.
— Будьте любезны и внимательны къ Мими, Волынкѣ и Феми; эти дамы имѣютъ вліяніе на своихъ друзей, и, если вы заставите ихъ дѣйствовать въ вашу пользу, вы легче получите все, что желаете, отъ Марселя, Шонара и Родольфа.
— Постараюсь, — отвѣчалъ Каролюсъ.
На другой день Коллинъ засталъ всю богему въ сборѣ; это было время завтрака, и завтракъ явился въ свое время.
Всѣ трое со своими подругами сидѣли за столомъ и лакомились во всю артишоками въ перечномъ соусѣ.
— Ого! — замѣтилъ Коллинъ, — какъ здѣсь кутятъ! Это не можетъ долго тянуться!.. Я пришелъ, — сказалъ онъ всѣмъ, — посланникомъ отъ великодушнаго смертнаго, котораго мы узнали вчера вечеромъ въ кафе.
— Ужь не посылаетъ-ли онъ за деньгами, которыми насъ ссудилъ? — спросилъ Марсель.
— О! — сказала Мими, — я этого никогда-бы отъ него не ожидала; онъ выглядитъ такимъ порядочнымъ человѣкомъ!
— Не объ этомъ рѣчь, — отвѣчалъ Колинъ, — этотъ молодой человѣкъ желаетъ быть «нашимъ». Онъ хочетъ быть акціонеромъ въ нашей компаніи и, само собой разумѣется, получить свою часть прибылей.
Всѣ трое подняли головы и переглянулись.
— Такъ вотъ, — закончилъ Коллинъ, — обсужденіе вопроса открыто.
— А каково соціальное положеніе твоего протеже? — спросилъ Родольфъ.
— Онъ вовсе не мой протеже, — отвѣчалъ Коллинъ, — вчера вечеромъ, разставаясь, вы просили меня проводить его; съ своей стороны и онъ пригласилъ меня съ собою, и это вышло прекрасно. Я его и проводилъ. Остальную часть ночи онъ оказывалъ мнѣ вниманіе и угощалъ меня дорогими ликерами, но я тѣмъ не менѣе сохранилъ свою независимость.
— Очень хорошо, — сказалъ Шонаръ.
— Опиши намъ нѣкоторыя главныя черты его характера, — сказалъ Марсель.
— Величіе души, нравы чистые до того, что онъ боится зайти къ виноторговцу, баккалавръ университета, вмѣстилище непорочности, играетъ на контрабасѣ. Натура, размѣнивающая иногда пятифранковики.
— Очень хорошо, — сказалъ Шонаръ.
— На что онъ надѣется?
— Я уже вамъ сказалъ это: его самолюбіе не имѣетъ границъ; онъ мечталъ быть съ нами.
— То есть, онъ хочетъ насъ эксплоатировать, замѣтилъ Марсель. Хочетъ, чтобъ всѣ видѣли его въ нашемъ обществѣ.
— Какое его искусство? — спросилъ Родольфъ.
— Да, — продолжалъ Марсель, — на чемъ онъ играетъ?
— Его искусство? — переспросилъ Коллинъ, — на чемъ онъ играетъ?
— Литература и философія вмѣстѣ.
— А каковы его философскія познанія?
— Онъ изучаетъ отдѣльную часть философіи. Онъ называетъ искусство священнодѣйствіемъ.
— Онъ называетъ священнодѣйствіемъ? — спросилъ Родольфъ съ ужасомъ.
— Да, онъ это говоритъ.
— А въ литературѣ каково его направленіе?
— Любитъ читать «Телемака».
— Очень хорошо, — сказалъ Шонаръ, — жуя зелень отъ артишоковъ.
— Какъ, очень хорошо? дуракъ! — прервалъ его Марсель, — ты только не скажи этого еще при людяхъ.
Шонаръ, обидѣвшись на этотъ выговоръ, ткнулъ ногой подъ столомъ Феми, которую поймалъ въ маканьи своего соуса.
— Еще разъ, — сказалъ Родольфъ, — каково его положеніе въ свѣтѣ? чѣмъ онъ живетъ? его имя и мѣстожительство?
— Его положеніе — почетное, онъ преподаватель всевозможныхъ вещей въ нѣдрахъ богатаго семейства. Его имя Каролюсъ Барбмушъ, доходы свои онъ тратитъ на барскія прихоти и живетъ въ улицѣ Рояль въ великолѣпномъ отелѣ.
— Въ меблированномъ отелѣ?
— Нѣтъ, у него есть мебель.
— Прошу слова, — сказалъ Марсель, — для меня очевидно, что Коллинъ подкупленъ: онъ продалъ свой голосъ зараньше за нѣсколько рюмокъ… Не прерывай! — остановилъ онъ, видя, что философъ встаетъ, чтобы возразить, ты отвѣтишь въ свое время. Коллинъ, продажная душа, представилъ вамъ этого незнакомца въ слишкомъ хорошемъ видѣ; это не можетъ быть правда. Я вамъ уже сказалъ, что я насквозь вижу намѣренія этого господина. Онъ хочетъ спекулировать на нашъ счетъ. Онъ сказалъ себѣ: вотъ молодцы, пробивающіе себѣ дорогу; надо къ нимъ примазаться, и я прибуду вмѣстѣ съ ними къ славѣ.
— Очень хорошо, — сказалъ Шонаръ, — а развѣ нѣтъ больше соуса?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Родольфъ, — изданіе распродано.
— Съ другой стороны, — продолжалъ Марсель, — этотъ коварный смертный добивается чести бытъ нашимъ другомъ, можетъ бытъ, съ нечистыми намѣреніями. Мы здѣсь не одни, господа, — воскликнулъ ораторъ, бросая на дамъ краснорѣчивый взглядъ, — и протеже Коллина, проникая въ нашу семью подъ мантіей литературы, можетъ бытъ не что иное, какъ гнусный обольститель. Размыслите! Съ своей стороны, я вотирую противъ принятія.
— Я прошу слова только для одной поправки, — сказалъ Родольфъ.
Въ своей замѣчательной импровизаціи Марсель выразился, что назвавшійся Каролюсомъ хочетъ, съ цѣлью насъ обезчестить, проникнуть къ намъ подъ мантіей литературы.
— Это ораторская фигура, — пояснилъ Марсель. — Я осуждаю эту фигуру, это скверная фигура: литература не имѣетъ мантіи!.
— Такъ какъ я исполняю обязанности докладчика, — продолжалъ Коллинъ, вставая, — я буду поддерживать выводы своего доклада. Жестокая ревность помутила разумъ нашего друга Марселя, великій артистъ сходитъ съ ума…
— Къ порядку! — закричалъ Марсель.
— …Сходитъ съ ума до того, что, будучи такимъ хорошимъ рисовальщикомъ, онъ употребляетъ въ своей рѣчи фигуры, неправильность коихъ указалъ просвѣщенный ораторъ, замѣнившій меня на этой трибунѣ.
— Коллинъ идіотъ! — вскричалъ Марсель, яростно стукнувъ по столу кулакомъ, отчего зазвенѣли тарелки, — Коллинъ ничего не понимаетъ въ чувствахъ; онъ некомпетентенъ въ этомъ вопросѣ, у него вмѣсто сердца истрепанная книженка!
Продолжителъцый смѣхъ Шонара.
Во время всего этого шума, Коллинъ не торопясь вытряхивалъ изъ складокъ своего бѣлаго галстуха потоки краснорѣчія, и когда тишина установилась, онъ продолжалъ свою рѣчь такимъ образомъ:
— Господа! я однимъ словомъ заставлю исчезнуть изъ вашихъ умовъ призрачную боязнь, вызванную подозрѣніями Марселя насчетъ Каролюса.
— Ну-ка попробуй заставить ее исчезнуть! — сказалъ Марсель съ насмѣшкой.
— Это не будетъ труднѣе, чѣмъ сдѣлать такъ, — отвѣчалъ Коллинъ, задувая спичку, которою хотѣлъ закурить трубку.
— Говорите, говорите! — кричали вмѣстѣ Родольфъ, Шонаръ и дамы, для которыхъ дебаты были очень интересны.
— Господа! — началъ Коллинъ, — хотя я лично и жестоко былъ оскорбленъ въ этой залѣ, хотя меня обвинили въ продажѣ вліянія, какое я могу имѣть на васъ, но, увѣренный въ самомъ себѣ, я не отвѣчу на нападки на мою честность, порядочность и моральность.
(Волненіе).
— Но есть вещь, которую я долженъ заставить уважать!
(Ораторъ два раза ударяетъ себя кулакомъ по животу).
— Это — моя нравственность, очень хорошо вамъ извѣстная, которую хотятъ подвергнуть сомнѣнію!.. Меня обвиняютъ въ желаніи ввести въ вашу среду человѣка, имѣющаго враждебныя намѣренія относительно вашего благополучія… въ сердечныхъ дѣлахъ. Это предположеніе — оскорбительно для чести нашихъ дамъ, болѣе того, оно есть оскорбленіе ихъ чувства изящнаго! Каролюсъ Барбмушъ очень некрасивъ! (Явное недовѣріе къ этимъ словамъ на лицѣ Феми красильщицы. Шумъ подъ столомъ. Это Шонаръ пинками исправлялъ компрометтирующую откровенность своей молодой подруги).
— Но, — продолжалъ Коллинъ, — что разсѣетъ въ прахъ ничтожный аргументъ, которымъ мой противникъ вооружился противъ Каролюса, разсчитывая васъ запутать, — это заявленіе, что упомянутый Каролюсъ есть философъ платоническій!..
(Волненіе на скамьѣ, недоумѣніе на скамьѣ женщинъ).
— Платоническій? что это такое обозначаетъ? — спросила Феми.
— А это мужская болѣзнь, когда они не смѣютъ цѣловать женщинъ, — сказала Мими, — у меня былъ такой любовникъ; я его прогнала черезъ два дня.
— Ну вотъ еще глупость! — воскликнула Волынка.
— Нѣтъ, ты права, милая, — сказалъ ей Марсель, — платонизмъ въ любви, это тоже, что вода въ винѣ, видишь-ли! Будемте пить вино неразбавленное.
— И да здравствуетъ молодость! — прибавила Волынка.
Объявленіе Коллина произвело реакцію въ пользу Каролюса.
Философъ захотѣлъ воспользоваться хорошимъ настроеніемъ общества, вызваннымъ его краснорѣчивой и искусной рѣчью.
— Теперь, — продолжалъ онъ, — я, по совѣсти, не вижу, какое обвиненіе можно было бы взвести на этого молодого человѣка, оказавшаго намъ все таки услугу. Что же касается меня, обвиняемаго въ безразсудствѣ за желаніе ввести его въ нашу среду, — то я считаю это мнѣніе оскорбительнымъ для моего достоинства. Я дѣйствовалъ въ этомъ случаѣ съ осторожностью змѣи, и если вы не возстановите вотированіемъ моей осторожности, я предлагаю свою отставку.
— Ты хочешь поставить этотъ вопросъ на обсужденіе? — спросилъ Марсель.
— Я его ставлю! — отвѣчалъ Коллинъ.
Трое друзей посовѣтовались и единогласно вынесли рѣшеніе возстановить философа во всѣхъ высокихъ качествахъ, какъ онъ требовалъ.
Послѣ этого Коллинъ предоставилъ слово Марселю, который, смягчивъ нѣсколько свои обвиненія, объявилъ, что онъ, можетъ быть, и вотируетъ за докладъ Коллина.
Но прежде, чѣмъ перейти къ окончательному голосованію, открывавшему Каролюсу интимный кругъ богемы, Марсель пустилъ на голоса слѣдующую поправку.
«Такъ какъ входъ новаго члена въ свой кругъ есть важная вещь, ибо чужой можетъ внести съ собою начало распри отъ незнанія привычекъ, характеровъ и мнѣній своихъ новыхъ друзей, — то каждый изъ членовъ долженъ провести день съ упомянутымъ Каролюсомъ и заняться изслѣдованіемъ его жизни, вкусовъ, литературныхъ способностей — и гардероба.
Члены богемы сообщатъ потомъ каждый свои собственныя впечатлѣнія и тогда постановятъ пріемъ или отказъ. Кромѣ того, предъ принятіемъ Каролюсъ долженъ выдержать время искуса, новиціатъ въ теченіе мѣсяца, то-есть въ это время онъ не будетъ имѣть права говорить имъ ты и давать руку на улицѣ.
Въ день пріема долженъ быть устроенъ великолѣпный праздникъ на счетъ принятаго. Стоимость этого праздника должна быть не менѣе двѣнадцати франковъ».
Эта поправка была принята большинствомъ трехъ голосовъ противъ одного, Коллинова, который находилъ, что ему недостаточно довѣряютъ, и что эта поправка снова колеблетъ его репутацію.
Въ тотъ-же вечеръ Коллинъ нарочно пошелъ въ кафе пораньше, чтобы первому увидѣть Каролюса.
Ему пришлось ждать недолго. Каролюсъ пришелъ въ кафе, неся въ рукахъ три огромныхъ букета розъ.
— Позвольте, — спросилъ Коллинъ съ удивленіемъ, — что вы хотите дѣлать съ этимъ садомъ?
— А я вспомнилъ, что вы мнѣ говорили вчера; ваши друзья придутъ, вѣроятно, со своими дамами. Это для нихъ я принесъ эти цвѣты; прелестные цвѣты!
— Дѣйствительно, хороши! здѣсь, по крайней мѣрѣ, на пятнадцать су.
— Вы такъ думаете? — сказалъ Каролюсъ, — это въ декабрѣ-то мѣсяцѣ? Если-бъ вы еще сказали: пятнадцать франковъ.
— О, небо! — воскликнулъ Коллинъ, — три экю за эти простые дары Флоры! Какое безуміе! Вы, значитъ, родственникъ Кордильерамъ?.. Такъ вотъ что, милостивый государь, эти пятнадцать франковъ мы будемъ принуждены выбросить за окно.
— Какъ такъ? Что вы хотите сказать?
Тогда Коллинъ разсказалъ ему о подозрѣніяхъ, возбужденныхъ Марселемъ въ своихъ друзьяхъ и сообщилъ о бурныхъ преніяхъ среди богемы по поводу принятія его въ братство.
— Я увѣрялъ, что ваши намѣренія чисты, — прибавилъ Коллинъ, — но оппозиція была тѣмъ не менѣе сильна. Берегитесь снова возбудить эти подозрѣнія, будучи слишкомъ предупредительнымъ къ этимъ дамамъ, и для начала спрячемте эти букеты.
И Коллинъ спряталъ розы въ шкафъ для ненужнаго хлама.
— Но это еще не все, — снова началъ Боллинъ, — эти господа желаютъ, прежде чѣмъ сойтись съ вами интимно, каждый отдѣльно изслѣдовать вашъ характеръ, вкусы и прочее. — Потомъ, чтобы Барбмушъ не столкнулся непріятно въ чемъ-нибудь съ его друзьями, Коллинъ наскоро очертилъ нравственную физіономію каждаго изъ богемы.
— Старайтесь поладить съ ними съ каждымъ въ особенности и въ концѣ концовъ они всѣ будутъ за васъ.
Каролюсъ согласился на все.
Скоро пришли и трое друзей въ сопровожденіи своихъ дамъ.
Родольфъ былъ съ Каролюсомъ вѣжливъ, Шонаръ фамильяренъ, Марсель остался холоденъ. Передъ Каролюсомъ онъ старался быть аффектированно веселымъ съ мужчинами, будучи очень равнодушенъ въ дамамъ.
На прощаньи, вечеромъ, Барбмушъ пригласилъ Родольфа на завтра къ себѣ обѣдать. Онъ попросилъ его только придти въ двѣнадцать часовъ.
Поэтъ согласился.
— Прекрасно, — сказалъ онъ, — мнѣ приходится ничинать слѣдствіе.
На другой день, въ назначенный часъ Родольфъ явился къ Каролюсу. Барбмушъ, дѣйствительно, жилъ въ прекрасномъ домѣ на улицѣ Рояль и занималъ тамъ комфортабельно обставленную комнату. Родольфъ удивился только, увидя, что среди дня ставни были закрыты, спущены занавѣси и зажжены двѣ свѣчки на столѣ. Онъ спросилъ у Барбмуша, что это значитъ?
— Научныя занятія любятъ тайну и тишину, — отвѣчалъ тотъ.
Сѣли и начали разговаривать. Черезъ часъ разговора Каролюсъ съ необыкновеннымъ терпѣніемъ и ораторскими подходами ухитрился ввернуть фразу, которая, несмотря на свою почтительность, была все таки приглашеніемъ Родольфу прослушать маленькое произведеніе, плодъ безсонныхъ ночей Каролюса.
Родольфъ сообразилъ, что его поймали. Тѣмъ не менѣе ему было любопытно ознакомиться со слогомъ Каролюса, онъ вѣжливо поклонился, увѣряя, что онъ очень радъ, если…
Каролюсъ не сталъ ждать конца фразы. Онъ поспѣшно задвинулъ задвижку у двери, потомъ заперъ ее на ключъ и воротился къ Родольфу. Потомъ онъ взялъ тетрадочку, небольшой форматъ которой и малая толщина вызвали улыбку удовольствія на лицѣ поэта.
— Это и есть рукопись вашего произведенія? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Каролюсъ, — это только каталогъ моихъ рукописей, и я ищу нумеръ той, которую вы мнѣ позволили вамъ прочесть… Вотъ! «Донъ-Лопецъ или Непреоборимая Судьба», № 14… Это на третьей полкѣ, — сказалъ Каролюсъ и отперъ шкафикъ, гдѣ Родольфъ съ ужасомъ увидѣлъ множество рукописей. Каролюсъ взялъ одну, заперъ шкафикъ и сѣлъ противъ поэта.
Родольфъ взглянулъ на одну изъ четырехъ тетрадей, составлявшихъ сочиненіе, написанное на бумагѣ формата «Марсово полѣ».
— Вотъ еще, — сказалъ онъ самъ себѣ, — написано прозой, а называется «Донъ-Лопецъ»!
Каролюсъ взялъ первую тетрадь и такъ началъ свое чтеніе:
«Хладною зимнею ночью два кавалера, завернутые въ складки плащей, ѣхали на лѣнивыхъ мулахъ бокъ-о-бокъ другъ съ другомъ, по одной изъ дорогъ, кои пересѣваютъ ужасную глушь пустынь Сіерры-Морены…»
— Что такое? гдѣ я? — подумалъ Родольфъ, испуганный такимъ началомъ.
Каролюсъ продолжалъ такимъ же образомъ чтеніе первой главы, написанной подобнымъ стилемъ.
Родольфъ слушалъ разсѣянно и думалъ, какъ бы найти способъ улизнуть.
— Окна-то есть, — думалъ онъ про себя, — но, кромѣ того, что онѣ закрыты, мы еще въ четвертомъ этажѣ. Ахъ, я теперь понимаю всѣ эти предосторожности!
— Что вы скажете о моей первой главѣ? — спросилъ Каролюсъ, — пожалуйста не стѣсняйтесь критиковать построже.
Родольфъ вспомнилъ, что онъ слышалъ отрывки фразистой философіи о самоубійствѣ, которую разводилъ нѣкто по имени Лопецъ, герой романа, и отвѣчалъ на удалую:
— Главная фигура дона Лопеца изучена добросовѣстно, это напоминаетъ «Исповѣдь савойскаго священника», описаніе мула дона Альвара мнѣ чрезвычайно нравится, — можно сказать, совсѣмъ манера Жерико. Пейзажъ описанъ красиво; что же касается идей, то я сравнилъ ихъ съ сѣменами Ж. Ж. Руссо, посѣянными на нивѣ Лесажа. Позвольте мнѣ только сдѣлать единственное замѣчаніе. Вы ставите слишкомъ много запятыхъ и злоупотребляете словомъ: «отнынѣ», это прекрасное слово и очень выразительное время отъ времени, но имъ не надо злоупотреблять.
Каролюсъ взялъ вторую тетрадь и снова прочелъ заглавіе:
«Донъ-Лопецъ или Непреоборимая Судьба».
— Я знавалъ одного дона Лопеца когда-то, — сказалъ Родольфъ, — онъ продавалъ сигаретки и Байонскій шоколадъ, это, можетъ быть, родственникъ вашему… Продолжайте…
Къ концу второй главы поэтъ прервалъ Каролюса.
— У васъ не заболѣло ли горло? — спросилъ онъ.
— Ничуть, — отвѣчалъ Каролюсъ, — сейчасъ вы узнаете исторію Инезильи.
— Это очень интересно… Однако, если вы устали, то не слѣдовало бы…
— Глава третья! — сказалъ Каролюсъ чистымъ голосомъ.
Родольфъ внимательно разглядывалъ Каролюса и замѣтилъ, что его шея была очень коротка, а цвѣтъ лица красный.
— У меня еще есть надежда, — подумалъ поэтъ, сдѣлавъ это открытіе, — его хватитъ кондрашка!..
— Переходимъ къ главѣ четвертой! Будьте такъ любезны, скажите мнѣ ваше мнѣніе о сценѣ объясненія въ любви.
И Каролюсъ снова принялся за чтеніе.
Взглянувъ какъ-то на Родольфа, чтобы прочесть на его лицѣ впечатлѣніе, какое оказываетъ его діалогъ, Каролюсъ увидѣлъ, что поэтъ сидитъ, склонясь на стулѣ и держа голову въ положеніи человѣка, прислушивающагося въ отдаленнымъ звукамъ.
— Что съ вами? — спросилъ Каролюсъ.
— Тише! — сказалъ Родольфъ, — вы не слышите? Мнѣ кажется, что кричатъ «пожаръ!» Не посмотрѣть ли намъ?
Каролюсъ прислушался, но ничего не услыхалъ.
— Это, вѣрно, у меня въ ухѣ зазвенѣло, — оправдывался Родольфъ, — продолжайте; меня ужасно заинтересовалъ донъ Альваръ, — это благородный молодой человѣкъ.
Каролюсъ продолжалъ чтеніе и постарался произнести какъ можно выразительнѣе и гармоничнѣе эту фразу молодого донъ Альвара:
«О, Инезилья! кто бы вы ни были, ангелъ или демонъ, и откуда бы вы ни были родомъ, моя жизнь принадлежитъ вамъ, и я за вами послѣдую всюду, будетъ это на небо, будетъ это въ адъ»…
Въ этотъ моментъ постучали въ дверь, и голосъ изъ-за двери позвалъ Каролюса.
— Это мой швейцаръ, — сказалъ онъ, — полуотворяя дверь.
Этъ былъ дѣйствительно швейцаръ; онъ принесъ письмо, Каролюсъ торопливо распечаталъ его.
— Досадная неудача, — сказалъ онъ, — мы должны отложить до другого раза. Я получилъ извѣстіе, и долженъ сейчасъ же уйти.
— О! — подумалъ Родольфъ, — это письмо просто съ неба упало! Я вижу въ этомъ перстъ Провидѣнія.
— Если вы желаете, — предложилъ Каролюсъ, — мы пойдемъ вмѣстѣ, куда меня зоветъ это письмо, а потомъ мы пообѣдаемъ.
— Я къ вашимъ услугамъ, — отвѣчалъ Родольфъ.
Вечеромъ, когда онъ воротился къ своимъ, друзья стали разспрашивать поэта насчетъ Барбмуша.
— Доволенъ ты имъ? Хорошо онъ тебя угощалъ? — спросили Марсель и Шонаръ.
— Да, но мнѣ это дорого обошлось, — отвѣчалъ Родольфъ.
— Какъ? Неужели Каролюсъ заставилъ тебя заплатить? — воскликнулъ Шонаръ съ негодованіемъ.
— Онъ прочелъ мнѣ романъ, гдѣ герои называются донъ Лопецъ и донъ Альваръ, и гдѣ любовники называютъ своихъ милыхъ ангелъ или демонъ!…
— Какой ужасъ! — хоромъ сказали члены богемы.
— Ну, а если литературу въ сторону, — сказалъ Коллинъ, — каково твое мнѣніе о Каролюсѣ?
— Хорошій молодой человѣкъ. И прочемъ, вы сами его разсмотрите: Каролюсъ хочетъ угощать насъ всѣхъ одного за другимъ. Шонаръ приглашенъ на завтракъ завтра. Но я васъ предупреждаю, — прибавилъ Родольфъ, — когда вы будете у Барбмуша, опасайтесь шкафа съ рукописями. Это опасная мебель!…
Шонаръ пришелъ во время на свиданіе и принялся за осмотръ, какъ судебный слѣдователь или судебный приставъ, желающій описать имущество.
Вечеромъ онъ вернулся со своими наблюденіями; онъ изучалъ Каролюса съ точки зрѣнія мебельной и иной состоятельности.
— Ну что? — спросили его, — каково твое мнѣніе?
— О! — отвѣчалъ Шонаръ, — этотъ Барбмушъ переполненъ добрыми качествами: онъ знаетъ названія всѣхъ винъ и угощалъ меня такими деликатесами, какихъ не подаютъ даже у моей тетки въ день ея имянинъ. Онъ мнѣ показался въ довольно близкихъ отношеніяхъ съ портными улицы Вивьенъ и съ сапожниками улицы Панорамъ. Я замѣтилъ также, что онъ почти одного роста со всѣми нами; это значитъ, что мы можемъ при нуждѣ ссудить его своимъ платьемъ. Нравы его совсѣмъ не такъ строги, какъ разсказывалъ Коллинъ: я его водилъ всюду, куда хотѣлъ, и онъ заплатилъ за завтракъ въ двухъ отдѣленіяхъ, изъ которыхъ второе имѣло мѣсто въ рыночномъ кабачкѣ, гдѣ меня знаютъ по разнымъ оргіямъ во время масляницы. Каролюсъ вошелъ туда какъ ни въ чемъ не бывало. Вотъ Марсель приглашенъ на завтра.
Каролюсъ зналъ, что Марсель между богемой больше всѣхъ сопротивлялся принятію его въ общество; поэтому онъ угощалъ его съ особенной старательностью. Но онъ особенно понравился артисту тѣмъ, что далъ ему надежду доставить работу писанья портретовъ въ семействѣ своего ученика.
Когда пришла очередь Марселю давать отзывъ, друзья его уже не видѣли той предвзятой враждебности, какую онъ выказывалъ сперва противъ Каролюса.
На четвертый день Коллинъ объявилъ Барбмушу, что онъ принятъ.
— Какъ! я принятъ? — воскликнулъ Каролюсъ внѣ себя отъ радости.
— Да, — отвѣчалъ Коллинъ, — но съ поправками.
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Я хочу сказать, что у васъ еще много маленькихъ вульгарныхъ привычекъ, отъ которыхъ вамъ надо отстать.
— Для этого я буду только подражать вамъ, — отвѣчалъ Каролюсъ.
Въ теченіе всего времени своего новиціата платоническій философъ усердно посѣщалъ богему; изучая глубже ихъ нравы, онъ приходилъ иногда въ большое недоумѣніе.
Однажды утромъ Коллинъ вошелъ въ Барбмушу съ сіяющимъ лицомъ.
— Ну, мой милый, — сказалъ онъ ему, — вы теперь совсѣмъ нашъ, окончательно. Остается только назначитъ день великаго празднества и избрать мѣсто, гдѣ оно произойдетъ. Я пришелъ съ вами объ этомъ сговориться.
— Теперь это отлично устроивается, — отвѣчалъ Каролюсъ, — родители моего ученика какъ разъ въ отъѣздѣ; молодой виконтъ, у котораго я состою менторомъ, уступитъ мнѣ на одинъ вечеръ свои комнаты. Такимъ образомъ мы устроимся еще лучше, но только надо пригласить виконта.
— Это будетъ довольно деликатно, — отвѣчалъ Коллинъ, — мы ему откроемъ литературные горизонты; но думаете-ли вы, что онъ согласится?
— Въ этомъ я заранѣе увѣренъ.
— Тогда остается только назначить день.
— Мы сговоримся объ этомъ вечеромъ въ кафе, — сказалъ Барбмушъ.
Каролюсъ пошелъ къ своему ученику и объявилъ ему о своемъ избраніи въ члены знаменитаго литературнаго и артистическаго общества и что онъ намѣренъ въ честь этого избранія устроить обѣдъ съ маленькимъ праздникомъ; онъ пригласилъ и его быть въ числѣ приглашенныхъ.
— А такъ какъ вы не можете возвращаться домой поздно, а праздникъ протянется и за полночь, — прибавилъ Каролюсъ, — то для нашего удобства мы устроимъ это маленькое торжество въ нашихъ комнатахъ. Франсуа, вашъ камердинеръ — скромный человѣкъ и ваши родители ничего не узнаютъ объ этомъ. Но вы познакомитесь съ умнѣйшими людьми въ Парижѣ, съ артистами, съ литераторами.
— А ихъ печатаютъ? — спросилъ молодой виконтъ.
— Конечно же печатаютъ! Одинъ изъ нихъ состоитъ даже главнымъ редакторомъ «Перевязи Ириды», которую получаетъ ваша maman; это очень извѣстные люди, почти знаменитости, я имъ очень близкій другъ; у нихъ прелестныя жены.
— А развѣ будутъ и дамы? — спросилъ виконтъ Поль.
— Восхитительныя! — отвѣчалъ Каролюсъ.
— О, благодарю васъ, дорогой учитель! Конечно, мы дадимъ праздникъ здѣсь. Зажгутъ всѣ люстры и я прикажу снять чехлы съ мебели.
Вечеромъ въ кафе Барбмушъ объявилъ, что праздникъ состоится въ будущую субботу.
Члены Богемы посовѣтовали своимъ дамамъ тщательно заняться своими туалетами.
— Не забывайте, — сказали они имъ. — что мы идемъ въ настоящіе салоны! Такъ что приготовьтесь! Туалетъ простенькій, но побогаче!
Съ этого дня вся улица узнала, что барышни Мими, Феми и Волынка будутъ въ большомъ свѣтѣ.
Утромъ въ день праздника вотъ что произошло: Коллинъ, Шонаръ, Марсель и Родольфъ пришли всѣ вмѣстѣ къ Барбмушу, удивившемуся такому раннему визиту.
— Не произошло-ли чего нибудь, что заставляетъ отложить праздникъ? спросилъ онъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.
— И да, и нѣтъ, — отвѣчалъ Коллинъ. — Вотъ что произошло. Между нами, мы никогда не церемонимся, но когда мы должны находиться среди чужихъ мы желаемъ сохранить нѣкоторый декорумъ.
— Ну такъ что-же? — спросилъ Барбмушь.
— Ну такъ вотъ, — продолжалъ Коллинъ, — такъ какъ мы должны сегодня вечеромъ встрѣтиться съ молодымъ аристократомъ, открывающимъ намъ свои салоны, то изъ уваженія къ нему и къ самимъ себѣ, которыхъ нашъ небрежный костюмъ можетъ скомпрометировать, — мы пришли просто попросить васъ, не можете-ли вы ссудить намъ на этотъ вечеръ кое что изъ платья, получше сшитаго. Вы должны понимать, что намъ почти невозможно придти въ вязаныхъ курткахъ и пальто въ роскошныя комнаты этой резиденціи.
— Но у меня нѣтъ, — сказалъ Каролюсъ, — четырехъ черныхъ фраковъ.
— Э, ладно! — отвѣтилъ Коллинъ, — мы устроимся съ тѣмъ, что у васъ найдется.
— Вотъ посмотрите, — сказалъ Каролюсъ, открывая довольно хорошо наполненный платяной шкафъ.
— Да у васъ тутъ цѣлый арсеналъ элегантности!
— Три шляпы! — воскликнулъ Шонаръ въ экстазѣ. — Ну, можно ли имѣть три шляпы, когда голова только одна!..
— И сапоги, посмотрите-ка! — сказалъ Родольфъ.
— Даже и сапоги тутъ есть! — восторгался Коллинъ.
И во мгновеніе ока каждый выбралъ себѣ полную экипировку.
— Сегодня вечеромъ, — сказали они Барбмушу, уходя, — дамы обѣщаютъ быть ослѣпительными.
— Однако, позвольте! — сказалъ Барбмушъ, глядя въ свой совсѣмъ опустошенный шкафъ, — вы совсѣмъ ничего не оставили для меня самого!.. Какъ же я васъ принимать буду?..
— Ахъ, вы — дѣло другое! — отвѣчалъ Родольфъ, — вы хозяинъ, вы можете обойтись и безъ лишняго этикета.
— Все-таки же, — продолжалъ Каролюсъ, — остался только халатъ, вязаные панталоны въ обтяжку, фланелевый жилетъ и туфли!.. Вы все обобрали!..
— Ну, такъ чтожь такое? Мы васъ зараньше извиняемъ, — отвѣчали члены богемы.
Въ шесть часовъ прекрасный обѣдъ былъ накрытъ въ столовой. Богема-друзья пришли. Марсель немного хромалъ и былъ въ дурномъ настроеніи духа. Молодой виконтъ Поль поспѣшилъ на встрѣчу дамамъ и усадилъ ихъ на лучшія мѣста. На Мими былъ туалетъ чрезвычайно фантастичный. Волынка была одѣта съ вызывающимъ вкусомъ. Феми была похожа на окно съ цвѣтными стеклами; она не смѣла сѣсть за столъ. Обѣдъ длился два съ половиной часа и былъ восхитительно веселъ.
Молодой виконтъ Поль съ яростью давилъ своими ногами ноги Мими, своей сосѣдки. Феми спрашивала еще при каждомъ кушаньѣ. Шонаръ налегъ на вина. Родольфъ импровизировалъ сонеты и билъ стаканы, означая ритмъ. Коллинъ разговаривалъ съ Марселемъ, бывшимъ все время не въ духѣ.
— Что съ тобой? — спросилъ его Коллинъ.
— Ужасно больно ногамъ! У этого Каролюса нога точно у дѣвушки!..
— Эге, — сказалъ Коллинъ, — надобно будетъ ему дать понять, что это такъ долго продолжаться не можетъ и чтобы нѣ будущее время онъ заказывалъ свои сапоги нѣсколько больше. Будь спокоенъ, я устрою это… Однако, пойдемъ въ гостиную, гдѣ ждутъ насъ тропическіе ликеры.
Праздникъ возобновился съ еще большимъ блескомъ.
Шонаръ сѣлъ за фортепьяно и исполнилъ съ необычайнымъ одушевленіемъ свою новую симфонію «Смерть молодой дѣвушки». Хорошенькій отрывокъ изъ «Марша кредитора» заслужилъ честь быть исполненнымъ три раза. Въ фортепьяно были порваны двѣ струны.
Марсель былъ по прежнему мраченъ и когда Каролюсъ попенялъ ему за это, артистъ отвѣтилъ ему:
— Мой милый господинъ! Мы никогда не будемъ съ вами задушевными друзьями, и вотъ почему. Несходства физическія суть всегда нѣкоторымъ образомъзнакъ несходствъ моральныхъ. И философія, и медицина говорятъ одно и то же объ этомъ.
— Ну, такъ что же? — спросилъ Каролюсъ.
— А то, — отвѣчалъ Марсель, указывая на свои ноги, — ваши сапоги, слишкомъ узкіе для меня, указываютъ мнѣ, что мы совершенно разныхъ характеровъ… А въ остальномъ вашъ праздникъ очень милъ.
Въ часъ ночи члены богемы разошлись и воротились по домамъ, дѣлая большіе крюки по дорогѣ. Барбмушъ захворалъ и началъ заговариваться передъ своимъ ученикомъ, который мечталъ о голубыхъ глазкахъ мадмуазель Мими.
Это происходило черезъ нѣсколько времени послѣ того, какъ поэтъ Родольфъ сталъ жить вмѣстѣ съ молоденькой дѣвушкой Мими. Уже почти недѣлю, какъ все общество богемы заскучало по причинѣ исчезновенія Родольфа, который вдругъ какъ будто испарился. Его искали вездѣ, гдѣ онъ имѣлъ обыкновеніе бывать, и вездѣ получали въ отвѣтъ одно:
— Мы уже недѣлю какъ не видали его!
Густавъ Коллинъ былъ въ особенно большомъ безпокойствѣ, и вотъ по какой причинѣ. Нѣсколько дней тому назадъ онъ отдалъ Родольфу глубоко-философическую статью, которую тотъ долженъ былъ помѣстить на столбцахъ «Смѣси» журнала «Касторъ», обзора элегантныхъ шляпныхъ модъ, котораго онъ былъ редакторомъ. Появилась-ли его философская статья предъ очами удивленной Европы? Такой вопросъ задавалъ себѣ несчастный Коллинъ, и это волненіе всякій пойметъ, когда узнаетъ, что философъ еще не удостоивался чести быть напечатаннымъ, и что онъ сгоралъ желаніемъ видѣть, какой эффектъ произведетъ его проза, напечатанная буквами цицеро. Чтобы доставить себѣ это удовлетвореніе самолюбія, онъ истратилъ уже десять франковъ за чтеніе во всѣхъ читальныхъ залахъ Парижа, но не нашелъ тамъ «Кастора».
Не будучи въ состояніи терпѣть долѣе, Коллинъ поклялся самому себѣ, что не дастъ себѣ ни минуты отдыха до тѣхъ поръ, пока не отыщетъ пропавшаго редактора этого листка.
При помощи благопріятныхъ случайностей, о которыхъ было-бы долго разсказывать, философъ сдержалъ свое слово.
Черезъ два дня онъ узналъ, гдѣ живетъ Рододьфъ и явился къ нему въ шесть часовъ утра.
Родольфъ жилъ тогда въ меблированномъ домѣ на пустынной улицѣ Сенъ-Жерменскаго предмѣстья и занималъ комнату въ пятомъ этажѣ, потому что не было шестого.
Когда Коллинъ подошелъ къ двери, ключа въ ней не было.
Онъ стучалъ въ теченіе десяти минутъ безо всякаго отвѣта изнутри; такой ранній шумъ вызвалъ даже швейцара, который попросилъ Коллина не стучать.
— Вы видите, что господинъ спитъ еще, — сказалъ онъ.
— Поэтому-то я и хочу его разбудить, — отвѣчалъ Коллинъ, снова принимаясь стучать.
— Тогда, значитъ, онъ не хочетъ вамъ отвѣчать, — сказалъ швейцаръ, ставя къ двери Родольфа пару лакированныхъ сапогъ и пару вычищенныхъ женскихъ ботинокъ.
— Позвольте-ка, — сказалъ Коллинъ, разглядывая мужекую и женскую обувь, — совсѣмъ новые лакированные сапоги!..
— Нѣтъ! Я ошибся дверью, мнѣ не сюда надо.
— Кого-же вы ищете, въ самомъ дѣлѣ, — спросилъ швейцаръ.
— Женскія ботинки! — продолжалъ Коллинъ разговаривать самъ съ собою и вспоминая строгіе нравы своего друга, — да, дѣйствительно, я ошибся. Комната Родольфа не здѣсь.
— Извините, monsieur, онъ здѣсь.
— Тогда вы ошибаетесь, мой милѣйшій.
— То есть, какъ это такъ?
— Конечно-же вы заблуждаетесь, — прибавилъ Коллинъ, указывая на лакированные сапоги, — это что такое?
— Сапоги господина Родольфа: чтоже тутъ такого удивительнаго?
— А это? — спросилъ Коллинъ, показывая на ботинки, — это тоже господина Родольфа.
— Это — его дамы, — отвѣчалъ швейцаръ.
— Какъ? его дамы? — воскликнулъ Коллинъ въ удивленіи. — Ахъ онъ сластолюбецъ! Такъ вотъ почему онъ не хочетъ открыть.
— Что-же тутъ такого? — сказалъ швейцаръ, — этотъ молодой человѣкъ свободенъ. Если вы скажете мнѣ свое имя, я сообщу объ этомъ господину Родольфу.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Коллинъ, — теперь, когда я знаю, гдѣ его найти, я снова зайду.
И онъ тотчасъ-же пошелъ сообщать великія новости друзьямъ.
Лакированные сапоги Коллина были всѣми въ одинъ голосъ отнесены въ области басень, рождавшихся въ богатой фантазіи Коллина, а о подругѣ Родольфа всѣ единодушно отозвались, что это — парадоксъ!
Однако, этотъ пародоксъ былъ истиной, ибо въ тотъ же вечеръ Марсель получилъ письмо во всѣмъ друзьямъ коллективно.
Въ письмѣ этомъ значилось:
«Господинъ и госпожа Родольфъ, писатели, покорнѣйше просятъ васъ пожаловать къ нимъ на обѣдъ завтра вечеромъ, ровно въ пять часовъ»,
«NB. Тарелки найдутся».
— Господа! сказалъ Марсель, сообщая письмо пріятелямъ, — новость подтверждается: Родольфъ дѣйствительно имѣетъ подругу, и даже болѣе того — онъ приглашаетъ насъ на обѣдъ, а въ припискѣ, — продолжалъ Марсель, — обѣщаетъ даже и посуду за обѣдомъ. Я не скрою отъ васъ, что этотъ послѣдній параграфъ кажется мнѣ поэтическимъ вымысломъ. Однако, надо посмотрѣть.
На слѣдующій день, въ назначенный часъ, Марсель, Густавъ Коллинъ и Александръ Шонаръ, голодные, какъ волки, явились къ Родольфу и нашли его играющимъ съ красной кошкой, тогда какъ молодая женщина накрывала на столъ.
— Господа, — сказалъ Родольфъ, пожимая руки своимъ друзьямъ и указывая на молодую женщину, — позвольте вамъ представить хозяйку дома.
— Такъ, значитъ, ты — домъ? не такъ ли? — сказалъ Коллинъ, прокаженный страстью къ такого рода остротамъ.
— Мими, — обратился въ молодой женщинѣ, Родольфъ, — рекомендую тебѣ моихъ лучшихъ друзей, а теперь иди наливать супъ.
— О! madame, — сказалъ Александръ Шонаръ, устремляясь къ Мими, — вы свѣжи, точно лѣсной цвѣточекъ.
Удостовѣрившись, что тарелки дѣйствительно есть на столѣ, Шонаръ справился, что они будутъ ѣсть. Онъ довелъ свою любознательность до того, что заглянулъ даже подъ крышки кастрюлекъ, гдѣ варился обѣдъ. Варившійся омаръ произвелъ на Шонара глубокое впечатлѣніе.
Коллинъ отвелъ Родольфа въ сторону и спрашивалъ, что сталось съ его философской статьей.
— Она, милый, въ типографіи. «Касторъ» явится въ будущій четвергъ.
Мы отказываемся описать радость философа.
— Господа, — сказалъ Родольфъ своимъ друзьямъ, — простите меня, что я такъ долго не подавалъ о себѣ вѣсточки, но я былъ это время въ медовомъ мѣсяцѣ.
И онъ разсказалъ исторію своей встрѣчи съ этимъ хорошенькимъ созданіемъ, которое принесло ему въ приданое свои восемнадцать лѣтъ и шесть мѣсяцевъ, двѣ фарфоровыя чашки и красную кошку, называвшуюся, какъ и она, Мими.
— Мы, господа, будемъ справлять мое новоселье. Я васъ, впрочемъ, предупреждаю, что обѣдъ у насъ будетъ скромный; трюфели будутъ замѣнены откровенной сердечностью.
И дѣйствительно, эта прекрасная богиня, сердечность, не оставляла ни на минуту гостей, которые, однако, нашли, что обѣдъ, хотя и скромный по названію, не чуждъ былъ нѣкоторой роскоши.
Родольфъ, дѣйствительно, поистратился.
Коллинъ замѣтилъ, что съ кушаньями мѣняютъ и тарелки и громко объявилъ, что Мими достойна лазурнаго шарфа, коимъ украшаютъ царицъ очага. Эта фраза для молодой дѣвушки была совсѣмъ непонятна, но Родольфъ объяснилъ ей фразу, сказавъ, что ее хотятъ назвать этимъ «хорошей кухаркой».
Появленіе на сцену омара вызвало всеобщій восторгъ.
Шонаръ, подъ предлогомъ, что онъ изучалъ естественную исторію, попросилъ, чтобы ему позволили раздѣлить омара самому. Онъ воспользовался этимъ обстоятельствомъ, чтобы сломать ножъ и отдѣлить себѣ самый большой кусокъ, что вызвало всеобщее негодованіе. Но Шонаръ вовсе не былъ самолюбивъ, особенно, когда дѣло касалось омара; а такъ какъ осталась еще порція, то онъ имѣлъ смѣлость отложить и ее въ сторону, говоря, что она ему понадобится, какъ натура для новой картины «nature morte», которую онъ хочетъ писать.
Снисходительная дружба сдѣлала видъ, что повѣрила этой лжи, происходившей отъ неумѣренной любви полакомиться.
Что касается Коллина, онъ любилъ больше дессертъ и ни за что не согласился промѣнять свою часть пирога съ ромомъ на блюдо изъ версальскихъ апельсиновъ, которое предлагалъ ему Шонаръ.
Въ это время разговоръ началъ оживляться. За тремя бутылками съ краснымъ сургучемъ послѣдовали три бутылки съ зеленымъ; потомъ появился и флаконъ, въ которомъ по серебряному шлему на горлышкѣ узнали воина изъ полка «Рояль-Шампенуа», то есть фантастическое шампанское, собранное съ виноградниковъ Сентъ-Уэна и продаваемое въ Парижѣ по два франка за бутылку, «по случаю прекращенія торговли», какъ увѣряютъ купцы.
Но, хотя это и не было изъ страны виноградниковъ, наша богема приняла за настоящее «аи» жидкость, налитую безъ разговоровъ въ стаканы. Несмотря на малую энергію, какую проявила пробка при выходѣ изъ своего заключенія, всѣ восхищались превосходными качествами напитка, видя большую пѣну.
Шонаръ употреблялъ весь остатокъ хладнокровія, чтобы ошибиться стаканомъ и взять стаканъ Коллина, который, объясняя Мими свою философскую статью, имѣющую появиться въ «Касторѣ», важно макалъ свой бисквитъ въ горчицу.
Вдругъ онъ поблѣднѣлъ и попросилъ позволенія полюбоваться въ окно закатомъ солнца, хотя было уже десять часовъ вечера, и солнце давно уже улеглось и спало.
— Жаль, что шампанское не заморожено, — говорилъ Шонаръ, пытаясь еще подмѣнить свой пустой стаканъ на полный стаканъ сосѣда, но это покушеніе не имѣло никакого успѣха на сей разъ.
— Madame, — говорилъ Коллинъ Мими освѣжившись воздухомъ, — шампанское замораживаютъ льдомъ; ледъ образуется отъ конденсаціи воды, — aqua по латински, — вода замерзаетъ при двухъ градусахъ, и есть четыре времени года: лѣто, осень и зима, — отъ этого произошло отступленіе изъ Россіи… Родольфъ! дай мнѣ полустишіе шампанскаго.
— Что такое говоритъ твой другъ? — спросила Мими Родольфа, ничего не понимая.
— Это — острота, — отвѣтилъ онъ, — Коллинъ хочетъ сказать полстакана.
Вдругъ Коллинъ неожиданно ударилъ Родольфа по плечу и спросилъ его заплетающимся языкомъ, жуя слова:
— Вѣдь завтра четвергъ? не такъ ли?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Родольфъ, — завтра воскресенье.
— Нѣтъ, четвергъ…
— Еще разъ нѣтъ! завтра воскресенье.
— Ахъ, воскресенье, — протянулъ Коллинъ, покачивая головой, — очень часто… завтра чет…вергъ…
И онъ заснулъ, уткнувъ лицо въ сливочный сыръ, лежавшій на его тарелкѣ.
— Чего это дался ему этотъ четвергъ? — спросилъ Марсель.
— Ахъ, я теперь понимаю! — сказалъ Родольфъ, догадавшійся, почему такъ настаивалъ философъ, мучиный одною неотвязною мыслью, — это онъ о своей статьѣ въ «Касторѣ». Слушайте, онъ даже бредитъ о ней вслухъ!..
— Ну и хорошо! — сказалъ Шонаръ, — значитъ, онъ не получитъ кофе, не такъ ли, madame?
— Да, кстати, — спохватился Родольфъ, — дай же намъ кофе, Мими.
Дѣвушка уже поднялась съ мѣста, какъ Коллинъ, пришедшій немного въ себя, удержалъ ее за талію и сказалъ по секрету на ушко:
— Кофе происходитъ изъ Аравіи, гдѣ его открыла коза. Употребленіе его перешло и въ Европу. Вольтеръ пилъ кофе по семьдесятъ двѣ чашки въ день. Я люблю безъ сахару, но пью его очень горячій.
— Боже мой! какъ этотъ господинъ ученъ! — думала Мими, принося кофе и трубки.
Время, однако, бѣжало: уже давно пробило полночь, и Родольфъ пытался дать понять своимъ гостямъ, что время и уходить.
Марсель, сохранившій вполнѣ свое сознаніе, собрался уйти.
Но Шонаръ, увидавшій въ бутылкѣ остатки водки, объявилъ, что не можетъ быть полночи, когда бутылки еще не пусты.
Коллинъ сидѣлъ верхомъ на стулѣ и тихо шепталъ:
— Понедѣльникъ, вторникъ, среда, четвергъ…
— Вотъ еще штука, — говорилъ Родольфъ въ смущеніи, — я не могу ихъ оставить здѣсь на ночь. Прежде, это было можно, а теперь — другое дѣло, — прибавилъ онъ, глядя на Мими, слегка возбужденный взглядъ которой, казалось, приглашалъ остаться вдвоемъ.
— Что же тутъ дѣлать? Посовѣтуй мнѣ что нибудь, Марсель. Изобрѣти что нибудь, чтобы ихъ выпроводить.
— Нѣтъ, я не буду изобрѣтать, — сказалъ Марсель, — я буду подражать. Я вспомнилъ комедію, гдѣ умный слуга находитъ способъ выпроводить отъ своего господина троихъ пьяныхъ бездѣльниковъ.
— Если я не ошибаюсь, — сказалъ Родольфъ, — это въ «Кинѣ». Дѣйствительно, положеніе одинаково.
— Ну, такъ мы и посмотримъ, дѣйствительно-ли театръ есть жизнь? Погоди немного, мы начнемъ съ Шонара. Эй! Шонаръ! — закричалъ художникъ.
— А? что тамъ такое? — спросилъ онъ, плавая въ небесахъ сладостнаго опьянѣнія.
— А то, что больше нечего пить, а намъ всѣмъ пить хочется.
— А, да, — отвѣчалъ Шонаръ, — эти бутылки… такія маленькія…
— Такъ вотъ, — продолжалъ Марсель, — Родольфъ рѣшилъ, что мы проведемъ ночь здѣсь, ну такъ и надо найти что нибудь, пока не заперли лавочки.
— Мой бакалейщикъ торгуетъ на углу, — сказалъ Родольфъ, — Шонаръ, ты долженъ туда пойти. Ты возьми двѣ бутылки рому и на мою долю.
— О, да! о, да! о, да! — говорилъ Шонаръ, беря по ошибкѣ пальто Коллина, который въ это время чертилъ геометрическія фигуры ножемъ на скатерти.
— Разъ! — сказалъ Марсель, когда Шонаръ вышелъ. — Перейдемъ теперь къ Коллину; этотъ не скоро сдается. Ахъ, идея!.. Эй, эй, Коллинъ! — кричалъ онъ, сильно тряся философа.
— Что? что? что?..
— Шонаръ ушелъ и взялъ по ошибкѣ твое орѣховое пальто!
Коллинъ оглянулся и въ самомъ дѣлѣ увидѣлъ, что на мѣстѣ его пальто висѣло короткое клѣтчатое пальто Шонара.
Внезапная мысль проникла въ его голову и встревожила его.
Днемъ, по своему обыкновенію, Коллинъ ходилъ по букинистамъ и купилъ за пятнадцать су финскую грамматику и небольшой романъ Низара подъ заглавіемъ «Второй бракъ молочницы». Къ этимъ двумъ пріобрѣтеніямъ были присоединены семь или восемь томовъ высшей философіи, которые онъ носилъ постоянно съ собою, какъ арсеналъ, откуда онъ черпалъ доказательства въ философскихъ спорахъ.
Мысль, что эта библіотека попала въ руки Шонара, бросила его въ холодный потъ.
— Несчастный! — вскричалъ Коллинъ, — зачѣмъ онъ взялъ мое пальто?
— По ошибкѣ.
— Но мои книги… Онъ можетъ сдѣлать изъ нихъ дурное употребленіе.
— Не бойся, онъ ихъ читать не будетъ, — сказалъ Родольфъ.
— Да, но я его знаю!.. Онъ способенъ закуривать трубки книгами.
— Если ты безпокоишься, — ты можешь его догнать, — посовѣтовалъ Родольфъ, — онъ сейчасъ только вышелъ и ты поймаешь его у самыхъ дверей.
— Конечно-же я его поймаю! — отвѣчалъ Коллинъ, надѣвая свою шляпу, съ такими широкими полями, что на нихъ легко можно было собрать чай на десять персонъ.
— Два! — произнесъ Марсель. — Ты теперь свободенъ; я ухожу самъ и скажу привратнику, чтобы не отпиралъ, если будутъ стучать.
— Спокойной ночи, Родольфъ и спасибо!
Когда Родольфъ пошелъ провожать своего друга, онъ услыхалъ на лѣстницѣ долгое мяуканье, на которое его красный котъ отвѣчалъ тоже мяуканьемъ, стараясь ловко проскочить въ полуоткрытую дверь.
— Бѣдный Ромео! — сказалъ Родольфъ, — вотъ твоя Жюльета тебя зоветъ! ступай! — Я онъ отворилъ дверь влюбленному животному, которое однимъ прыжкомъ по лѣстницѣ очутилось въ лапочкахъ своей любезной.
Оставшись одинъ со своей подругой, которая, стоя передъ зеркаломъ въ красивой и соблазнительной позѣ, завивала на ночь свои волосы, Родольфъ подошелъ къ Мими и обвилъ ее станъ руками. Потомъ, Родольфъ посадилъ Мими къ себѣ на колѣни и долго, и звучно поцѣловалъ ее въ плечико. Это произвело внезапный трепетъ во всемъ тѣлѣ молодого созданія…
О, мой другъ Родольфъ, что такое случилось съ вами, что вы такъ измѣнились? Долженъ-ли вѣрить слухамъ, которые ходятъ, и это несчастіе могло-ли поколебать до такой степени вашу прочную философію? Какъ могу я, обыкновенный историкъ эпопеи богемы, столь богатой смѣхомъ, какъ могу я разсказать достаточно меланхоличнымъ тономъ о грустномъ происшествіи, набросившемъ трауръ на вашу постоянную веселость постановившемъ сразу потокъ вашихъ парадоксовъ?
О, Родольфъ, другъ мой! несчастіе велико, но, право, тутъ еще не изъ за чего бросаться въ воду! Итакъ я васъ приглашаю, какъ можно скорѣе поставить крестъ на вашемъ прошедшемъ. Въ особенности избѣгайте одиночества, населеннаго призраками, которые будутъ растравлять вашу печаль. Избѣгайте безмолвія, гдѣ эхо воспоминаній еще полно вашихъ былыхъ радостей и печалей. Бросьте безъ жалости на всѣ четыре вѣтра забвенія имя, которое вы такъ любили и бросьте съ нимъ вмѣстѣ все, что осталось отъ носившей это имя. Локоны волосъ, которые закусывала она въ упоеніи страсти, венеціанскій флаконъ, гдѣ сохранился еще остатокъ аромата, теперь опаснаго для васъ болѣе, чѣмъ всѣ яды въ мірѣ; въ огонь цвѣты, цвѣты газовые, шелковые и бархатные; бѣлые жасмины, анемоны, пурпурные отъ крови Адониса, голубыя незабудки и всѣ хорошенькіе букеты, которые дѣлала она въ тѣ дни вашего короткаго счастья. Тогда и я любилъ вашу Мими и не видѣлъ никакой опасности, чтобы и вы ее любили. Но послѣдуйте моему совѣту: въ огонь ленты, прелестныя ленты розовыя, синія и желтыя, которыя она повязывала, чтобы соблазнить взоръ; въ огонь кружева и чепчики, и вуали, и всѣ эти кокетливыя тряпки, въ которыя она украшалась, чтобы дѣлить любовь съ Цезаремъ, Жеромомъ, Шарлемъ и инымъ какимъ любезникомъ въ то время, какъ вы. ждали ее у своего окна, дрожа отъ вѣтра и зимней изморози. Въ огонь, Родольфъ и безъ всякой жалости, все, что ей принадлежало и можетъ еще напоминать о ней, въ огонь любезныя письма!
Постойте, вотъ какъ разъ одно, — вы пролили надъ нимъ ручьи слезъ, о мой несчастный другъ!
"Такъ какъ ты не возвращаешься, то я ухожу къ тетушкѣ; уношу всѣ, какія здѣсь есть, деньги, чтобы взять карету.
И помните-ли, Родольфъ, въ этотъ вечеръ вы остались безъ обѣда, и вы пришли тогда во мнѣ и пустили передо мной цѣлый фейерверкъ шутокъ, доказывавшихъ спокойствіе вашего духа. Вы тогда вѣрили, что Люсиль дѣйствительно у тетки и, еслибъ я вамъ сказалъ, что она у Цезаря или съ актеромъ изъ Монпарнаса, — вы навѣрное-бы меня убили!..
Въ огонь и это письмо, исполненное лаконической нѣжности перваго:
«Я заказала себѣ ботинки; ты непремѣнно достань денегъ, чтобы я могла взять ихъ послѣ завтра».
Ахъ, другъ мой! Эти ботинки танцовали много кадрилей, гдѣ вы не были визави!.. Въ огонь всѣ эти воспоминанія и на вѣтеръ ихъ пепелъ!..
Но прежде всего, о, Родольфъ! изъ любви въ человѣчеству и для славы «Перевязи Ириды» и придите въ себя, воротите разумъ и хорошій вкусъ, покинутые вами во время вашихъ эгоистическихъ страданій; безъ этого могутъ случиться ужасныя вещи, за которыя вамъ не придется отвѣчать.
Мы можемъ возвратиться къ старымъ смѣшнымъ модамъ, и увидѣть когда-нибудь такіе фасоны шляпъ, которые приведутъ въ негодованіе міръ и вызовутъ вару небесъ.
Теперь пришло время разсказать исторію любви Родольфа въ мадмуазель Люсиль, прозванной Мими.
Это было на двадцать четвертомъ году его жизни, когда эта страсть овладѣла его сердцемъ и имѣла большое вліяніе на его жизнь. Въ это время Родольфъ велъ фантастическое и полное приключеній существованіе, которое мы пытались описать въ предыдущихъ сценахъ этой серіи. Онъ былъ самый веселый изъ бѣдняковъ, какіе только существовали въ странѣ богемы. И если ему случалось въ день хоть плохо пообѣдать и удачно съострить, — онъ ходилъ, гордый, по тротуару, служившему часто ему и квартирой, ходилъ, гордый, въ своемъ черномъ сюртукѣ, съ разлѣзающимися швами, просившими пощады, болѣе гордый, чѣмъ король въ своей пурпурной мантіи. Въ компаніи богемы, по свойственной нѣкоторымъ молодымъ людямъ страсти въ позированію, о любви старались говорить, какъ о вещи лишней; она служила имъ предлогомъ для шутокъ и насмѣшекъ. Густавъ Коллинъ, жившій очень долго съ жилетницей, которую онъ изуродовалъ физически и умственно, день и ночь заставляя ее переписывать свои философскія статьи, говорилъ, что любовь есть нѣчто въ родѣ слабительнаго, чтобы принимать его въ началѣ каждаго сезона, для разгона мокротъ въ тѣлѣ.
Между этими легкомысленными скептиками Родольфъ одинъ осмѣливался говорить о любви нѣсколько почтительнѣе, и когда кто нибудь имѣлъ несчастье затронуть въ немъ эту струну, Родольфъ начиналъ ворковать цѣлыя элегіи о счастьи быть любимымъ, о лазури тихаго озера, пѣсняхъ вѣтерка, хороводахъ звѣздъ и проч. и проч. За это Шонаръ прозвалъ его органчикомъ. Марсель тоже сочинилъ по этому случаю хорошенькое словечко, гдѣ, намекая на его сантиментальныя въ нѣмецкомъ духѣ тирады и на его преждевременную лысину, назвалъ Родольфа «плѣшивой незабудкой».
На самомъ же дѣлѣ было такъ: Родольфъ тогда былъ серьезно увѣренъ, что покончилъ съ юношескими увлеченіями и съ любовью.
Онъ смѣло пѣлъ своему сердцу погребальную пѣснь, считая его умершимъ, тогда какъ оно только находилось въ покоѣ. Но оно было готово воспрянуть отъ сна, но оно легко могло преисполниться радостью и было болѣе чѣмъ когда либо способно къ сладкимъ страданіямъ, которыхъ не признавало тогда, но которыми терзалось теперь.
Вы сами этого хотѣли, о, Родольфъ! и мы васъ не жалѣемъ, ибо ваше страданіе изъ тѣхъ, которыхъ люда жаждутъ болѣе всего, особенно когда увѣрены, что излѣчились отъ нихъ навсегда.
Итакъ, Родольфъ встрѣтилъ Мими, которую онъ зналъ прежде, когда она была любовницею одного изъ его друзей. И онъ сдѣлалъ ее своею. Между друзьями Родольфа поднялся большой ропотъ, когда узнали о его связи, но мадмуазель Мими была такъ привлекательна, ничуть не сплетница, могла терпѣть безъ головной боли дымъ трубокъ и разговоры о литературѣ, — и къ ней, наконецъ, привыкли, стали обращаться съ нею по пріятельски. Мими была хорошенькая женщина и по природѣ своей особенно подходила къ поэтическимъ вкусамъ Родольфа въ пластикѣ. Она имѣла двадцать два года, и была невелика ростомъ, изящна и рѣзва. Ея лицо казалось эскизомъ аристократической физіономіи, но черты его, чрезвычайно тонкія и какъ бы озаренныя мягкимъ свѣтомъ голубыхъ влажныхъ глазъ, принимали въ моментъ гнѣва или разстройства характеръ почти дикой грубости, въ чемъ физіологъ нашелъ бы, можетъ быть, признаки глубокаго эгоизма или большой безчувственности. Но чаще это была хорошенькая головка съ молодой и веселой улыбкой, съ нѣжнымъ и полнымъ покоряющаго кокетства взглядомъ. Молодая кровь быстро бѣжала по ея жиламъ и окрашивала въ нѣжно розовый цвѣтъ прозрачную кожу бѣлизны камеліи. Родольфа восхищала эта болѣзненная красота, и онъ часто проводилъ по ночамъ долгіе часы, покрывая поцѣлуями бѣлый лобъ своей спящей подруги, усталые и влажные глаза которой были полузакрыты волнами роскошныхъ темныхъ волосъ. Но что въ особенности заставляло Родольфа до сумашествія любить Мими, такъ это ея руки, которыя, несмотря на занятія по хозяйству, она умѣла сохранять бѣлыми, болѣе чѣмъ у самой богини праздности. Однако, эти слабыя и крошечныя ручки, столь пріятныя для поцѣлуевъ, эти дѣтскія ручки, въ которыя Родольфъ отдалъ свое вновь разцвѣтшее сердце, эти бѣлыя ручки мадмуазель Мими скоро истерзали сердце Родольфа своими розовыми ноготками.
Уже черезъ мѣсяцъ Родольфъ сталъ замѣчать, что онъ сошелся съ настоящимъ ураганомъ, и что его подруга имѣетъ большой недостатокъ. Она бѣгала по сосѣдямъ и проводила большую часть своего времени у содержанокъ, жившихъ по сосѣдству, съ которыми она свела знакомство.
И скоро стало происходить то, чего такъ боялся Родольфъ, когда увидѣлъ, что его подруга начала якшаться съ подобными дамами. Богатство, иногда сваливавшееся на руки ея новыхъ подругъ, родило въ умѣ мадмуазель Мими кучу новыхъ претензій; до сихъ поръ она вполнѣ удовлетворялась тѣмъ необходимымъ, что доставлялъ ей, какъ могъ, Родольфъ. Мими стала мечтать о шелкахъ, бархатахъ и кружевахъ. Несмотря на запрещенія Родольфа, она продолжала бѣгать къ нимъ, и всѣ онѣ въ одинъ голосъ подбивали Мими бросить богему, который не можетъ дать ей ста пятидесяти франковъ на покупку суконнаго платья.
— Такая хорошенькая, какъ вы, — говорили ей ея совѣтчицы, — да вы легко можете прекрасно устроиться! Стоитъ только поискать!…
И мадмуазель Мими стала искать. Видя ея частыя отлучки, въ которыхъ она весьма неловко оправдывалась, Родольфъ началъ подозрѣвать. Но каждый разъ, какъ только онъ былъ близокъ къ какой нибудь явной уликѣ ея въ невѣрности, онъ съ ожесточеніемъ закрывалъ глаза, чтобы ничего не видѣть. Какъ-бы тамъ ни было, онъ, все-таки, обожалъ Мими. Его любовь къ ней была ревнива, причудлива, задорна и странна; молодая дѣвушка не понимала ее, такъ какъ сама питала къ Родольфу только слабую привязанность, происшедшую отъ привычки.
Да и кромѣ того половина ея сердца была потрачена на первую любовь, а другая половина его была еще полна воспоминаніями о своемъ первомъ любовникѣ.
Восемь мѣсяцевъ прошло такимъ образомъ; дни хорошіе чередовались съ днями худыми. Въ теченіе этого времени Родольфъ двадцать разъ собирался разойтись съ Мими, умѣвшей оскорблять его со всею глупой жестокостью не любящей женщины. Сказать правду, — такъ и для обоихъ это существованіе стало адомъ. Но Родольфъ привыкъ къ этимъ ежедневнымъ стычкамъ и ничего такъ не боялся, какъ возможности измѣненія этого порядка вещей, ибо чувствовалъ, что вмѣстѣ съ нимъ исчезнутъ навсегда и эти юныя лихорадочныя тревоги, и эти давно неиспытывавшіяся имъ волненія. Къ тому-же, если говорить все, бывали часы, когда мадмуазель Мими заставляла Родольфа забывать всѣ муки ревности, какими онъ терзалъ свое сердце.
Бывали моменты, когда подъ обаяніемъ ея ласковаго взгляда склонялся предъ нею, какъ дитя, на колѣни этотъ поэтъ, для котораго она вновь нашла поэзію, этотъ юноша становился вновь молодымъ, испытывавшій, благодаря ей, самыя сильныя волненія любви. Два или три раза въ мѣсяцъ, среди бурныхъ ссоръ, Родольфъ и ни останавливались вдругъ какъ бы согласившись точно въ благодатномъ оазисѣ любви и мирной болтовни. Тогда Родольфъ бралъ въ свои руки оживленную и смѣющуюся головку подруги и по цѣлымъ часамъ неудержимо болталъ ей разный восхитительный и безсвязный вздоръ, импровизируемый страстью въ моменты наивысшаго подъема ея. Мими слушала сначала спокойно, болѣе удивленная, чѣмъ тронутая, но подъ конецъ полное энтузіазма краснорѣчіе Родольфа, то нѣжное, то веселое, то меланхолическое захватывало ее понемногу. Она чувствовала, какъ расплавляется ледъ равнодушія, оковавшій ее сердце, отъ вліянія этой любви; дрожа, какъ въ лихорадкѣ, она бросалась на шею Родольфу и поцѣлуями говорила ему то, чего не могла высказать словами.
И утренняя заря заставала ихъ крѣпко обнявшихся, вперившихъ другъ въ друга взгляды, рука въ рукѣ, тогда какъ ихъ влажныя горячія губы шептали еще то вѣчное слово:
Которое, вотъ уже пять тысячъ лѣтъ.
Не сходитъ съ языка влюбленныхъ по ночамъ.
Но на утро самый пустой предлогъ вызывалъ ссору, и вспугнутая любовь убѣгала еще дальше.
Подъ конецъ Родольфъ увидѣлъ, однако, что если онъ не побережется, то бѣленькія руки мадмуазель Мими приведутъ его къ такой пропасти, гдѣ онъ потеряетъ и свою молодость, и свое будущее. Минутами строгій разумъ говорилъ въ немъ сильнѣе, чѣмъ любовь и онъ увѣрялъ себя разсужденіями, основанными на доказательствахъ, что его любовница не любитъ его. Онъ доходилъ даже до убѣжденія, что часы нѣжной любви, которые она ему посвящала, были у нея не долѣе какъ капризъ чувства, подобный тому, какой бываетъ у замужнихъ женщинъ къ ихъ мужьямъ, во время «лихорадки Кашемира», новаго платья, или когда ихъ любовники находятся далеко отъ нихъ, къ чему подходитъ пословица: «За неимѣніемъ гербовой, пишемъ и на простой». Родольфъ все могъ простить своей любовницѣ, кромѣ только отсутствія любви къ нему.
Онъ принялъ, наконецъ, послѣднее рѣшеніе и объявилъ мадмуазель Мими, что она должна искать себѣ другого любовника. Мими захохотала и начала хвастаться.
Во, наконецъ, видя, что Родольфъ крѣпко держится своего рѣшенія и встрѣчаетъ ее очень спокойно, когда она возвращается домой послѣ цѣлыхъ сутокъ проведенныхъ внѣ дома, — она обезпокоилась немного предъ этой вовсе непривычной для нея твердостью. Тогда она становилась милѣе и ласковѣе два-три дня. Но ея другъ не дѣлался по прежнему мягкимъ и ограничивался вопросомъ, «нашла-ли она кого?».
— Я только еще не искала, — отвѣчала она.
Тѣмъ не менѣе она искала и даже раньше чѣмъ Родольфъ посовѣтовалъ ей это. Въ двѣ недѣли она сдѣлала двѣ попытки. Одна изъ ея подругъ помогала ей и сначала устроила ей знакомство съ однимъ юнцомъ, блеснувшимъ предъ глазами Мими перспективами индійскихъ кашемировъ и палисандровой мебели.
Но, по мнѣнію самой Мими, этотъ молодой лицеистъ, который могъ быть очень силенъ въ алгебрѣ, былъ очень плохимъ клеркомъ въ любви, а такъ какъ Мими вовсе не любила заниматься обученіемъ юношества, то и прогнала влюбленнаго новичка и съ кашемирами его, жевавшими еще траву на поляхъ Тибета, и съ палисандровой мебелью его, росшею еще въ лѣсахъ Новаго Свѣта.
Лицеистъ немедленно былъ замѣненъ бретонскимъ дворяниномъ, въ котораго Мими тотчасъ же до безумія влюбилась, и ей не пришлось много просить, чтобы сдѣлаться графиней.
Родольфъ, несмотря на увѣренія и отговорки своей любовницы, чувствовалъ, что у нея есть интриги; онъ захотѣлъ увѣриться положительно въ чемъ нибудь и однажды утромъ, когда Мими не ночевала дома, онъ пошелъ туда, гдѣ подозрѣвалъ ее застать, и тамъ получилъ возможность терзать свое сердце сколько хотѣлъ такимъ доказательствомъ, которому и не хочешь, да вѣришь.
Онъ увидѣлъ мадмуазель Мими выходящую изъ притона, гдѣ она захотѣла облагородиться, съ синяками безсонной ночи подъ глазами, повисши на рукѣ своего новаго хозяина и господина, который, надо сознаться, выглядѣлъ гораздо менѣе гордымъ своей побѣдой, чѣмъ Парисъ, красивый греческій пастухъ, послѣ похищенія Прекрасной Елены.
Увидѣвъ своего любовника, Мими казалась нѣсколько удивленной. Она подошла къ нему, и въ теченіе пяти минутъ они очень спокойно разговаривали. Потомъ они разстались, чтобы идти каждому въ свою сторону. Ихъ разрывъ былъ рѣшенъ.
Родольфъ воротился къ себѣ и провелъ день въ увязываніи въ узлы и свертки всѣхъ вещей, принадлежавшихъ его любезной.
Въ этотъ день Родольфа посѣтили нѣкоторые изъ его друзей; онъ разсказалъ имъ все, что произошло. Всѣ поздравили его съ этимъ приключеніемъ, какъ съ большимъ счастьемъ.
— Мы вамъ поможемъ, поэтъ! — говорилъ одинъ изъ тѣхъ, это чаще другихъ бывалъ свидѣтелемъ непріятностей, причинявшихся Родольфу его любовницей, — мы вамъ поможемъ вырвать ваше сердце изъ рукъ злого созданія. И скоро вы будете совсѣмъ излѣчены и готовы бѣжать съ новою Мими по зеленымъ дорожкамъ Д’Онэ и Фонтенэо-Розъ!
Родольфъ поклялся, что онъ навѣки покончилъ съ сожалѣніями и отчаяніемъ. Онъ позволилъ даже увести себя на балъ Мабиль, гдѣ его растрепанный видъ очень скверно представлялъ «Перевязь Ириды», благодаря которой онъ имѣлъ свободный входъ въ этотъ прекрасный садъ изящества и удовольствій.
Тамъ онъ встрѣтилъ снова друзей и принялся пить.
Онъ имъ разсказывалъ о своемъ несчастіи съ неслыханною роскошью необыкновеннаго стиля и былъ втеченіе часа умопомрачительно краснорѣчивъ и увлекателенъ.
— Увы! увы! — говорилъ художникъ Марсель, слушая потоки ироніи, падавшіе изъ устъ его друга, — Родольфъ слишкомъ веселъ, черезъ чуръ слишкомъ!
— Но, онъ прелестенъ! — сказала молодая женщина, которой Родольфъ предложилъ букетъ, — и хотя онъ очень плохо одѣтъ, однако я охотно скомпрометировала бы себя, еслибъ онъ пригласилъ меня танцовать.
Черезъ двѣ секунды Родольфъ, слышавшій это, былъ уже у ея ногъ и приглашалъ ее въ самыхъ вычурныхъ и изысканныхъ выраженіяхъ, съ галантностью въ 80 градусовъ Ришелье.
Дама была поражена почти до обморока этимъ краснорѣчіемъ, блестѣвшимъ великолѣпными прилагательными и фразами, выломанными на древнепридворный ладъ до невѣроятія; самъ Родольфъ былъ совершеннымъ придворнымъ въ стилѣ «стараго Севра». Приглашеніе было принято.
Родольфъ не имѣлъ понятія даже о первыхъ основаніяхъ танцевъ, равно какъ и о тройномъ правилѣ. Но онъ былъ движимъ необычайной храбростью и не затруднился начать танцовальную импровизацію, неизвѣстную хореографамъ прошлыхъ вѣковъ. Это были на, что называется — «на вздоховъ и печали»; ихъ невиданная оригинальность имѣла успѣхъ невѣроятный! Три тысячи газовыхъ рожковъ высовывали Родольфу пламенные языки, смѣясь надъ нимъ, но поэтъ не унывалъ и откалывалъ танецъ безъ устали, разсыпаясь передъ своей дамой въ мадригалахъ, совершенно неизданныхъ.
— Увы! — говорилъ художникъМарсель, — это невѣроятно! Родольфъ танцуетъ, точно пьяный на битыхъ стаканахъ!
— А, между прочимъ, онъ подцѣпилъ прелестную женщину, — сказалъ другой, видя, какъ Родольфъ уходитъ со своей дамой.
— Чтожь ты не прощаешься? — крикнулъ ему Марсель.
Родольфъ воротился въ артисту и протянулъ ему руку; рука была холодна и влажна, какъ смоченый камень.
Дама Родольфа была здоровая нормандская дѣва полнаго сложенія, природная неуклюжесть которой была сглажена парижскимъ изяществомъ и бездѣльной жизнью.
Звали ее какъ-то вродѣ мадамъ Серафимы и въ настоящее время она была любовницею нѣкотораго Ревматизма, пэра Франціи, дававшаго ей пятьдесятъ луидоровъ въ мѣсяцъ, которые она раздѣляла съ красавцемъ конторщикомъ, въ свою очередь дававшимъ ей только колотушки. Родольфъ ей понравился, она понадѣялась, что онъ ей ничего не дастъ, и увела его въ себѣ.
— Люсиль, — сказала она своей горничной, — меня ни для кого нѣтъ дома.
Она прошла въ свою комнату и черезъ пять минутъ возвратилась. Она нашла Родольфа неподвижнымъ и молчаливымъ; какъ только онъ вошелъ въ ней, имъ овладѣла помимо его воли тоска, полная нѣмыхъ рыданій.
— Ты на меня даже не смотришь, и говорить не хочешь, — говорила Серафима, удивленная.
— Ну, что же, — сказалъ себѣ Родольфъ, подымая голову, — посмотримъ на нее, но только для искусства!
«И какой видъ тогда представился его взорамъ!» — какъ говоритъ Рауль въ «Гугенотахъ».
Серафима была восхитительно красива. Ея великолѣпныя формы были ловко облечены хорошо сшитымъ платьемъ и обозначались, полныя соблазнительной прелести, сквозь полупрозрачную ткань. Въ крови Родольфа загорѣлись властныя и жгучія желанія. Голова его начала мутиться. Онъ посмотрѣлъ на Серафиму уже не глазами только эстетика, и взялъ въ свои руки обѣ ручки хорошенькой дѣвушки. Это были чудно красивыя ручки, какъ бы изваянныя рѣзцомъ лучшаго греческаго скульптора. Родольфъ почувствовалъ, какъ эти прекрасныя ручки дрожатъ въ его рукахъ, и онъ, забывая все болѣе и болѣе свою роль художественнаго критика, привлекъ Серафиму въ себѣ; лицо ея загорѣлось краскою, зарею желанія и страсти.
— Вотъ существо, созданное для удовольствія! Настоящій «страдиваріусъ» любви, и я съ удовольствіемъ готовъ быть музыкантомъ, — думалъ Родольфъ, очень отчетливо слыша, какъ сердечко красавицы било сигналъ къ атакѣ.
Въ эту минуту въ дверь послышались громкіе удары звонка.
— Люсиль! Люсиль! — закричала Серафима горничной, — не отворяйте, скажите, что еще не воротилась!
При имени Люсиль, произнесенномъ дважды, Родольфъ всталъ.
— Я не желаю васъ никоимъ образомъ стѣснять, — сказалъ онъ. — Да наконецъ мнѣ надо и возвращаться. Теперь очень поздно, а я живу далеко отсюда. Спокойной ночи.
— Какъ! вы уходите? — воскликнула Серафима, удвоивая блескъ очей, — почему, почему вы уходите? я совершенно свободна, вы можете остаться.
— Невозможно! — отвѣчалъ Родольфъ. — Сегодня я жду одного изъ своихъ родственниковъ, пріѣхавшаго съ Огненной земли, и онъ лишитъ меня наслѣдства, если я не буду дома, чтобы встрѣтить его. Спокойной ночи, мадамъ!
И онъ поспѣшно вышелъ. Служанка пошла посвѣтить ему; Родольфъ случайно взглянулъ на нее. Это была худенькая молодая женщина съ медленными движеніями; ея очень блѣдное лицо представляло пріятный контрастъ съ черными волосами, вьющимися отъ природы, а ея голубые глаза казались тусклыми звѣздочками.
— О! привидѣніе! — воскликнулъ Родольфъ, отступая передъ той, которая носила имя и имѣла наружность его любовницы. — Назадъ! чего ты отъ меня хочешь?
И онъ быстро сбѣжалъ съ лѣстницы.
— Да это совсѣмъ сумасшедшій молодой человѣкъ! — сказала камеристка, возвратясь къ своей госпожѣ.
— Скажи лучше, что онъ дуракъ! — отвѣчала обезкураженная Серафима. — О! это меня отучитъ быть доброй! Если-бы еще этотъ болванъ Леонъ догадался придти сегодня!..
Леонъ былъ тотъ молодой красавецъ, нѣжность котораго къ Серафимѣ была вооружена хлыстомъ.
Родольфъ прибѣжалъ въ себѣ домой безъ отдыха. Подымаясь на лѣстницу, онъ нашелъ своего краснаго кота, жалобно мяукавшаго у двери. Уже двѣ ночи, какъ онъ призывалъ такимъ образомъ тщетно свою невѣрную любовницу, Манонъ Леско ангорской породы, ушедшую въ любовное путешествіе по сосѣднимъ крышамъ.
— Бѣдное животное! — сказалъ Родольфъ, — и тебя также обманули! твоя Мими поступаетъ также, какъ моя. Чортъ съ ними! Утѣшимся… Видишь-ли, мое бѣдное животное, сердце женщинъ и кошекъ — это пропасть, которую ни мужчинамъ, ни котамъ, никогда не измѣрить.
Когда онъ вошелъ въ свою комнату, то, несмотря на ужасную жару, Родольфъ почувствовалъ какъ-бы ледяной плащъ легъ ему на плечи. Это былъ холодъ одиночества, ужаснаго одиночества цѣлой ночи, ничѣмъ не прерываемаго. Онъ зажегъ свѣчку и увидѣлъ свою раззоренную комнату. Шкафы и комоды стояли съ выдвинутыми пустыми ящиками, и отъ пола до потолка тоска наполняла эту маленькую комнатку, показавшуюся Родольфу обширнѣе пустыни.
Ходя по комнаткѣ, онъ задѣвалъ ногами за свертки съ вещами мадмуазель Мими и былъ радъ, что она не взяла еще ихъ, какъ обѣщала сдѣлать это утромъ. Родольфъ чувствовалъ, несмотря на то, что боролся противъ этого, приближеніе времени реакціи и угадывалъ, что за всѣ горькія радости, какимъ предавался въ этотъ вечеръ, онъ заплатитъ жестокою ночью. Онъ надѣялся только на то, что измученный усталостью, онъ заснетъ раньше чѣмъ начнется агонія, столь долго сдерживаемая въ его сердцѣ.
Онъ подошелъ къ кровати и открылъ занавѣски; увидя постель, уже два дня не разстилавшуюся и двѣ подушки, положенныя рядомъ, подъ одною изъ которыхъ еще была спрятана часть женскаго ночного костюма, Родольфъ почувствовалъ свое сердце стиснутымъ тою глухою скорбью, которой трудно найти исходъ.
Онъ упалъ на колѣни передъ кроватью, стиснулъ голову руками и, обведя глазами пустынную комнату, воскликнулъ:
— О, маленькая Мими! радость моего дома, правда-ли, что ты ушла, что я прогналъ тебя и что я не увижу тебя больше?.. Боже мой! О, капризный голосокъ, ласки котораго давали мнѣ блаженство, а въ сердитый часъ забавляли меня, — неужели я не услышу тебя болѣе?
— О, маленькія, бѣленькія ручки съ голубыми жилками, къ которымъ я прижималъ свои губы, маленькія, бѣлыя ручки, неужели вы получили мой послѣдній поцѣлуй?
И Родольфъ пряталъ свое лицо въ какомъ-то безумномъ опьянѣніи въ подушки Мими, еще сохранившія запахъ ея волосъ. Изъ глубины этого алькова вставалъ, казалось ему, призракъ очаровательныхъ ночей, проведенныхъ имъ здѣсь со своей молодой подругой. Онъ слышалъ, какъ раздавался среди ночной тишины чистый и звонкій смѣхъ мадмуазель Мими и вспоминалъ, какъ этой милой и заразительной веселостью она умѣла столько разъ заставить его забыть всѣ затрудненія и горести ихъ необезпеченнаго существованія.
Въ теченіе всей этой ночи Родольфъ мысленно обозрѣлъ всѣ восемь мѣсяцевъ, протекшихъ въ обществѣ этой молодой женщины, которая, можетъ быть, никогда и не любила его, но ея нѣжная ложь могла тѣмъ не менѣе воротить сердцу Родольфа и молодость, и живость первой юности.
Блѣдная заря застала его, когда онъ, измученный усталостью, закрылъ глаза, красные отъ пролитыхъ ночью слезъ.
Трудная и ужасная безсонная ночь, но такихъ ночей даже самые скептическіе и насмѣшливые люди могутъ припомнить въ своемъ прошломъ не одну.
Утромъ, когда пришли къ нему друзья его, они испугались, увидя Родольфа, лицо котораго носило ужасные слѣды агоніи, терзавшей его во время этого бдѣнія на Масличной горѣ любви.
— Такъ! — сказалъ Марсель, — я въ этомъ былъ увѣренъ! Это его вчерашняя веселость отозвалась. Это не можетъ такъ идти дальше!
И въ сообществѣ съ двоими или троими пріятелями онъ началъ сообщать о Мими массу нескромныхъ разоблаченій, каждое слово которыхъ вонзалось какъ шипъ въ сердце Родольфа.
Его друзья доказывали ему, что все время Мими обманывала его какъ дурака, и дома, и внѣ дома, и что эта тварь, блѣдная, какъ призракъ чахотки, была вмѣстилищемъ дурныхъ страстей и жестокихъ инстинктовъ.
И тотъ, и другой поочередно старались исполнить свою задачу, цѣлью которой было довести Родольфа до того состоянія, когда огорченная любовь превращается въ презрѣніе; но эта цѣль была достигнута только въ половину. Отчаяніе поэта перешло въ злобу. Онъ съ ожесточеніемъ бросился на свертки, приготовленные имъ вчера, и отложивъ въ сторону всѣ вещи, какія Мими имѣла, придя къ нему, онъ отобралъ тѣ, которыя далъ ей во время ихъ связи, то есть большую часть ихъ и главнымъ образомъ наряды. Ими мадмуазель Мима дорожила больше всего, любила ихъ всѣми фибрами своей кокетливости, ставшей въ послѣднее время ненасытною.
Мадмуазель Мими пришла на другой день взять свои вещи. Родольфъ былъ дома и одинъ. Ему потребовалось все присутствіе духа и вся сила самолюбія, чтобы не броситься на шею своей милой. Онъ оказалъ ей пріемъ, полный нѣмыхъ оскорбленій, а Мими отвѣчала ему холодными и колкими дерзостями, которыя выводятъ изъ себя даже самыхъ слабыхъ и самыхъ робкихъ.
Слыша, съ какимъ презрѣніемъ его любовница бичевала его упрямо и нахально, Родольфъ бросился на нее въ грубомъ и ужасномъ гнѣвѣ; былъ моментъ, когда Мими, блѣдная отъ ужаса, не знала, выйдетъ-ли живою изъ рукъ его.
На ея крики прибѣжали нѣкоторые изъ сосѣдей и вытащили ее изъ комнаты Родольфа.
Черезъ два дня одна изъ подругъ Мими пришла къ Родольфу спросить, не отдастъ-ли онъ вещей, оставленныхъ у него?
— Нѣтъ! — отвѣчалъ онъ.
И онъ разговорился съ посланной своей любовницы. Эта женщина сообщила Родольфу, что Мими находится въ очень несчастномъ положеніи и что у нея нѣтъ даже квартиры.
— А ея любовникъ, въ котораго она такъ безумно влюблена?
— Но, — отвѣчала Амели, — другъ, о которомъ вы говорите, этотъ молодой человѣкъ вовсе не имѣетъ намѣренія сдѣлать ее своею сожительницею. У него уже есть такая и очень давно, такъ что онъ совсѣмъ не думаетъ о Мими, которая теперь на моихъ рукахъ и очень стѣсняетъ меня.
— Ну, какъ она тамъ хочетъ, такъ пусть и устраивается, — сказалъ Родольфъ, — она сама этого хотѣла и теперь это меня не касается.
Тутъ Родольфъ началъ расхваливать мадмуазель Амели и увѣрялъ ее, что она самая красивая женщина въ свѣтѣ.
Амели сообщила Мими обо всемъ своемъ разговорѣ съ Родольфомъ.
— Что онъ говорилъ? что онъ дѣлалъ? — спрашивала Мими, — говорилъ онъ съ вами обо мнѣ?
— Ни слова! онъ уже забылъ васъ, моя милая. Родольфъ имѣетъ уже другую любовницу и купилъ ей великолѣпный костюмъ, потому что получилъ много денегъ; самъ онъ одѣтъ точно принцъ. Онъ очень любезенъ, этотъ молодой человѣкъ, и наговорилъ мнѣ кучу любезностей.
— Я узнаю, что все это значитъ, — подумала Мими.
Каждый день мадмуазель Амели ходила въ Родольфу подъ какимъ нибудь предлогомъ, и какъ бы тамъ ни было, поэтъ не могъ удержаться, чтобы не говорить о Мими.
— Она очень весела, — говорила ея подруга, — и ничуть, кажется, не унываетъ въ своемъ положеніи. Она увѣряетъ даже, что снова будетъ у васъ, когда захочетъ, не сдѣлавъ со своей стороны ни шагу и единственно, чтобы разбѣсить вашихъ пріятелей.
— Прекрасно, — сказалъ Родольфъ, — пусть она придетъ, и мы тогда увидимъ.
И онъ снова начиналъ ухаживать за Амели, которая все передавала Мими и увѣряла ее, что Родольфъ влюбился въ нее, Амели.
— Онъ мнѣ цѣловалъ даже руки и шею, — говорила она ей, — посмотрите, это еще до сихъ поръ красно. Завтра онъ хочетъ идти со мной на балъ.
— Милая моя, — сказала раздосадованная Мими, — я вижу, куда вы мѣтите, желая увѣрить меня, что Родольфъ влюбленъ въ васъ, и что онъ больше не думаетъ обо мнѣ. Но вы напрасно теряете время и съ нимъ, и со мной.
Въ дѣйствительности Родольфъ любезничалъ съ Амели, чтобы почаще видѣть ее и имѣть случай поговорить съ нею о Мими, но Амели, съ маккіавелизмомъ, имѣвшимъ, можетъ быть, свою цѣль, видя, что Родольфъ все-таки любитъ Мими, а она недалека отъ того, чтобы снова воротиться къ нему, старалась ловко выдуманными пересказами мѣшать всему, что способствовало-бы ихъ сближенію.
Утромъ въ тотъ день, когда Амели должна была идти съ Родольфомъ на балъ, она пришла къ нему спросить, не раздумалъ-ли онъ?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ ей, — не раздумалъ; я не хочу потерять случая быть кавалеромъ красивѣйшей женщины нынѣшняго времени!
Амели приняла кокетливый видъ, какой она имѣла во время своего единственнаго дебюта на загородномъ театрикѣ въ четырехъ роляхъ субретокъ, и обѣщала, что къ вечеру будетъ готова.
— Кстати, — сказалъ Родольфъ, — передайте мадмуазель Мими, что, если она хочетъ сдѣлать невѣрность своему любовнику въ мою пользу, то я возвращу ей всѣ ея вещи.
Амели исполнила порученіе Родольфа и придала своимъ словамъ совсѣмъ другой смыслъ, чѣмъ тотъ, какой она угадывала въ нихъ.
— Вашъ Родольфъ — человѣкъ безстыжій, — говорила она Мими — и его предложеніе — гадость. Онъ хочетъ васъ этой выходкой унизить до степени самыхъ низкихъ тварей, и если вы пойдете къ нему, то онъ не только не отдастъ вамъ вещей, но еще и насмѣется надъ вами со своими пріятелями! Это у нихъ заговоръ противъ васъ!
— Ну такъ я и не пойду, — сказала Мими, и, видя, что Амели хочетъ приготовлять свои наряды, спросила ее, дѣйствительно-ли она идетъ на балъ?
— Да, — отвѣчала та.
— Съ Родольфомъ?
— Да. Онъ долженъ меня подождать сегодня вечеромъ въ двадцати шагахъ отсюда.
— Желаю вамъ веселиться, — сказала Мими, но, видя приближеніе часа ихъ свиданія, она во весь духъ побѣжала къ любовнику мадмуазель Амели и предупредила его, что она приготовляется подстроить ему маленькую измѣну съ ея прежнимъ любовникомъ.
Господинъ этотъ, ревнивый, какъ тигръ, и грубый, какъ дубина, пришелъ къ мадмуазель Амели и объявилъ ей, что онъ находитъ превосходнымъ, если она проведетъ вечеръ съ нимъ.
Въ восемь часовъ Мими побѣжала туда, гдѣ Родольфъ долженъ былъ встрѣтить Амели. Она увидала своего любовника, прохаживающимся съ видомъ ожидающаго какого-то человѣка.
Она прошла мимо его два раза, не смѣя заговорить.
Родольфъ былъ одѣтъ въ этотъ вечеръ очень щеголевато, а жестокіе припадки, отъ которыхъ онъ страдалъ цѣлую недѣлю, оставили на его лицѣ большіе слѣды; Мими была чрезвычайно разстроена. Наконецъ, она рѣшилась съ нимъ заговорить. Родольфъ говорилъ съ ней безъ злобы, спросилъ о ея здоровьи, потомъ освѣдомился о причинѣ, которая привела ее къ нему, — и все это ласковымъ голосомъ, стараясь не обнаружить ни малѣйшаго оттѣнка грусти.
— Я пришла сообщить вамъ худую новость: мадмуазель Амели не можетъ идти на балъ; ее задержалъ ея возлюбленный.
— Ну такъ я пойду на балъ одинъ.
Тутъ Мими притворилась, что не можетъ держаться на ногахъ и оперлась на плечо Родольфа. Онъ взялъ ее за руку и предложилъ проводить ее до нея.
— Нѣтъ, — отвѣчала Мими, — я живу съ Амели, а такъ какъ она теперь находится со своимъ любовникомъ, то я не могу воротиться раньше, чѣмъ онъ уйдетъ.
— Слушайте, — сказалъ ей тогда поэтъ, — я вамъ сдѣлалъ черезъ мадмуазель Амели предложеніе, передала она вамъ его?
— Да, — отвѣчала Мими, — но въ такихъ выраженіяхъ, которымъ я, даже послѣ того, что произошло, не могу повѣрить. Нѣтъ, Родольфъ: я никогда не думала, не смотря на все, въ чемъ вы можете меня упрекнуть, что вы считаете меня настолько дрянной, чтобы я могла принять подобный торгъ.
— Вы меня не поняли, или вамъ худо передали дѣло. Но да что сказано — то сказано, теперь девять часовъ, вы имѣете еще три часа на размышленія. Ключъ въ моей двери будетъ до полуночи. Пріятнаго вечера, прощайте или до свиданія.
— Прощайте тогда, — сказала Мими дрожащимъ голосомъ.
И они разстались…
Родольфъ воротился къ себѣ и бросился, какъ былъ, одѣтый, на свою постель. Въ половинѣ двѣнадцатаго мадмуазель Мими вошла въ его комнату.
— Я пришла просить у васъ пристанища, — сказала она, — любовникъ Амели остался у нея и я не могу къ ней возвратиться.
Они проболтали до трехъ часовъ утра. Въ ихъ объясненіяхъ отъ времени до времени фамильярное ты проскальзывало между оффиціальнымъ вы.
Въ четыре часа утра погасла свѣчка. Родольфъ хотѣлъ зажечь новую.
— Нѣтъ, — сказала Мими, — вовсе не надо этого, давно уже пора спать.
Черезъ пять минутъ ея хорошенькая головка уже покоилась на прежнемъ мѣстѣ на подушкѣ, и Мими голосомъ, полнымъ ласки, звала Родольфа цѣловать ея бѣленькія съ синими жилками ручки, спорившія своей перламутровой блѣдностью съ бѣлизной простыни. Родольфъ не зажегъ свѣчи.
На другое утро Родольфъ всталъ первый и, указывая Мими на свертки, сказалъ ей очень мягко:
— Вотъ все, что вамъ принадлежитъ, вы можете это унести съ собою; я держу свое слово.
— О! — сказала Мими, — я очень утомлена и не могу унести всѣ эти большіе пакеты заразъ. Я лучше ворочусь еще.
Она была уже одѣта и взяла только косыночку и пару манжетокъ.
— Я унесу все, что остается… понемного, — прибавила она, улыбаясь.
— Нѣтъ! — сказалъ Родольфъ, — уноси все или ничего не уноси, но только, чтобы все это кончилось…
— Напротивъ! — чтобы все это началось, и чтобы это продолжалось, — сказала Мими, цѣлуя Родольфа.
Позавтракавши вмѣстѣ, они отправились за городъ.
Проходя Люксанбургъ, Родольфъ встрѣтилъ извѣстнаго поэта, принимавшаго его всегда съ милой любезностью.
Родоліфъ хотѣлъ показать видъ, что не замѣтилъ его, но поэтъ не далъ ему сдѣлать этого и, проходя близь него, сдѣлалъ ему дружескій жестъ, а его молодую спутницу привѣтствовалъ вѣжливой улыбкой.
— Кто этотъ господинъ, — спросила Мими.
Родольфъ назвалъ ей имя, заставившее ее покраснѣть отъ удовольствія и гордости.
— О! — сказалъ Родольфъ, — это встрѣча поэта, такъ хорошо воспѣвавшаго любовь, — хорошій признакъ, и принесетъ счастье нашему примиренію.
— Я люблю тебя!.. вотъ! — прошептала Мими, сжимая руку своего друга, когда они были среди толпы.
— Увы! — думалъ Родольфъ, — неизвѣстно, что лучше: или быть постоянно обманутымъ, за то, что вѣрилъ, или никогда ничему не вѣрить изъ боязни быть обманутымъ…
Мы уже разсказали, какимъ образомъ художникъ Марсель познакомился съ мадмуазель Волынкой. Соединенные капризомъ, мэромъ тринадцатаго округа, они думали, какъ это часто бываетъ, что сходятся по закону свободнаго сердца.
Но однажды вечеромъ, послѣ жестокой ссоры, когда они рѣшили разстаться тотчасъ же, они увидѣли, что ихъ руки, бывшія одна въ другой для прощальнаго пожатія, не хотятъ разъединиться. Почти безъ ихъ вѣдома ихъ капризъ превратился въ любовь. И наполовину смѣясь, они признались въ этомъ другъ другу.
— Это очень важно, то, что съ нами случилось, — сказалъ Марсель, — какъ это, чомъ возьми, мы не остереглись?..
— О! — отвѣчала Волынка, — мы въ этомъ не ловки, мы не приняли достаточно предосторожностей.
— Что у васъ тутъ такое? — спросилъ, входя, Родольфъ, ставшій сосѣдомъ Марселя.
— А то, — отвѣчалъ Марсель, указывая на Волынку, — что, она и я, мы сдѣлали хорошенькое открытіе. Мы влюблены другъ въ друга. Это случилось съ нами во снѣ.
— Ого! во снѣ! я этого не думаю, — сказалъ Родольфъ, — но что доказываетъ, что вы влюблены другъ въ друга? Можетъ быть; вы преувеличиваете опасность?
— Еще бы! — отвѣтилъ Марсель, — мы терпѣть не можемъ другъ друга.
— А теперь не можемъ разстаться, — прибавила Волынка.
— Ну, такъ, дѣти мои, дѣло ваше ясно. Вы хотѣли сыграть слишкомъ тонко и проиграли оба. Это та же исторія, что у меня съ Мими. Вотъ уже скоро два года, какъ мы ругаемся съ нею день и ночь. Съ такой системой браки дѣлаются вѣчными. Соедините одно да съ однимъ нѣтъ — и вы подучите союзъ Филемона и Бавкиды. Ваша жизнь становится похожа на мою, и если еще Шонаръ и Феми переѣдутъ въ нашъ домъ, какъ они грозили, — то наше тріо хозяйствъ сдѣлаетъ жизнь въ немъ чрезвычайно пріятной.
Въ этотъ моментъ вошелъ Густавъ Болдинъ. Ему разсказали о приключеніи съ Волынкой и Марселемъ.
— Ну, философъ, — спросилъ его Марсель, — что ты объ этомъ думаешь?
Коллинъ почесалъ шерсть своей шляпы и пробормоталъ:
— Я раньше былъ въ этомъ увѣренъ. Любовь — игра азартная. Вокругъ огня не летай. Не пригоже человѣку быти единому.
Вечеромъ, воротясь къ себѣ, Родольфъ сказалъ Мими:
— Новости! Волынка влюбилась въ Марселя и не хочетъ больше съ нимъ разставаться.
— Бѣдная дѣвушка! — отвѣчала Мими, — и у ней такой большой аппетитъ!..
— А Марсель въ свою очередь попалъ въ лапки Волынки. Онъ обожаетъ ее «въ тридцать шесть каратовъ», какъ выражается этотъ интриганъ Коллинъ.
— Бѣдный мальчикъ! — сказала Мими, — онъ такой ревнивый!
— Это вѣрно, — замѣтилъ Родольфъ, — мы оба съ нимъ ученики Отелло!..
Черезъ нѣсколько времени къ парамъ Родольфа и Марселя присоединилась и пара Шонара: музыкантъ переѣхалъ въ домъ съ Феми-красильщицей.
Съ этого дня всѣ другіе сосѣди въ домѣ спали точно на вулканѣ, и какъ только пришелъ срокъ, они поголовно отказались отъ квартиръ.
Дѣйствительно, рѣдкій день проходилъ безъ того, чтобы въ одномъ изъ сожительствъ не поднялась буря.
Прежде шумѣли Мими съ Родольфомъ, которые, уже не въ состояніи будучи кричать, объяснялись, бросая другъ въ друга все, что попадетъ подъ руку.
Чаще другихъ теперь безпокоилъ Шонаръ, палкой дѣлавшій замѣчанія меланхоличной Феми.
Что же касается Марселя и Волынки, то ихъ споры происходили втихомолку: они по крайней мѣрѣ принимали предосторожность запирать окна и двери.
Если-же, случайно, миръ царствовалъ въ сожительствахъ, то другіе квартиранты страдали не менѣе и отъ этого скоропроходящаго согласія. Нескромность тонкихъ перегородокъ позволяла слышать всѣ секреты сожительствъ богемы и посвящала сосѣдей противъ ихъ воли во всѣ ихъ тайны.
Поэтому сосѣди предпочитали даже время военныхъ дѣйствій времени заключенія мирныхъ трактатовъ.
По истинѣ странную жизнь вели всѣ они здѣсь въ теченіе полугода. Самое искреннее братство безъ хвастовства царило между ними, гдѣ все было для всѣхъ, хорошее и дурное раздѣлялось поровну.
Бывали дни великолѣпія, когда не выходили на улицу безъ перчатокъ, дни веселія, когда обѣдали цѣлый день.
Бывали и другіе дни, когда выходили почти безъ сапогъ, дни поста, когда, не позавтракавши въ компаніи, не обѣдали сообща; или же приходилось, въ силу экономическихъ комбинацій, реализовать обѣдъ, гдѣ тарелки и приборы «дѣлали передышку», какъ говорила мадмуазель Мими.
Но, необыкновенная вещь! — въ этой компаніи, гдѣ находились три молодыхъ и красивыхъ женщины, никакого несогласія не возникло между мужчинами. Они преклонялись часто предъ самыми пустыми капризами своихъ подругъ, но ни одинъ изъ нихъ ни на минуту не колебался въ выборѣ между женщиною и другомъ.
Любовь рождается свободно и добровольно, — это импровизація.
Дружба, напротивъ, такъ сказать, созидается; это — чувство возрастающее съ осмотрительностью; это — эгоизмъ ума, тогда какъ любовь — эгоизмъ сердца.
Уже шесть лѣтъ, какъ богемы были знакомы другъ съ другомъ.
Это долгое время, проведенное въ ежедневной интимности, привело ихъ, не изгладивъ рѣзко очерченной индивидуальности каждаго, къ согласію въ идеяхъ, къ общности, какой они не находили внѣ своего круга. У нихъ были общія привычки и свой домашній языкъ, котораго не могъ понять посторонній.
Тѣ, которые не знали ихъ поближе, называли свободу ихъ обращенія цинизмомъ, хотя это была только откровенность.
Упрямо отрицая все, что имъ хотѣли навязать, они всѣ ненавидѣли фальшь и презирали банальность. Обвиняемые въ непомѣрныхъ претензіяхъ они отвѣчали, гордо выставляя программу своихъ стремленій, и зная, чего стоитъ каждый изъ нихъ, они не заблуждались относительно другъ друга.
Столько лѣтъ шли они по одной дорогѣ, будучи часто поставлены въ соперничество по необходимости, они не рознили своихъ рукъ и безъ боязни приступали къ обсужденію вопросовъ личнаго самолюбія, каждый разъ, какъ другіе пытались поднять ихъ между ними въ надеждѣ разсорить ихъ. Они цѣнили другъ друга ровно на столько, сколько они стоили, и гордость, это противоядіе зависти, предохраняла ихъ отъ всѣхъ мелкихъ ревностей другъ къ другу въ занятіяхъ.
Однако, послѣ полугода житья вмѣстѣ, вдругъ во всѣхъ сожительствахъ разразилась эпидемія развода.
Шонаръ открылъ дѣйствія. Однажды онъ замѣтилъ, что у Феми-красильщицы одно колѣно красивѣе другого, а такъ какъ въ пластикѣ онъ былъ строгій пуристъ, то онъ и отослалъ Феми, давши ей на память ту палку, которою онъ дѣлалъ ей частыя замѣчанія. Затѣмъ онъ переѣхалъ къ родственнику, давшему ему даромъ помѣщеніе.
Чрезъ двѣ недѣли Мими бросила Родольфа, чтобы кататься въ коляскахъ прежняго ученика Каролюса Барбмуша, молодого виконта Поля, который наобѣщалъ ей платьевъ цвѣта солнечнаго луча.
Послѣ Мими и Волынка удрала и воротилась съ большимъ шумомъ въ аристократію полусвѣта, который она покинула, чтобы слѣдовать за Марселемъ.
Это разставанье произошло безъ ссоры, безъ тревоги, безъ преднамѣренности. Рожденная капризомъ, ставшимъ любовью, эта связь была разорвана другимъ капризомъ.
Однажды во время масляницы, на маскарадѣ въ оперѣ, куда она пошла съ Марселемъ, Волынка увидала, что въ кадрили ея визави стоитъ молодой человѣкъ, ухаживавшій за нею прежде. Они узнали другъ друга и во время танцевъ обмѣнялись нѣсколькими словами.
Тутъ, можетъ быть, и не желая этого, разсказывая молодому человѣку о своемъ настоящемъ житьѣ, она обронила нѣсколько словъ сожалѣнія о прошломъ.
Произошло какъ-то такъ, что по окончаніи кадрили Волынка ошиблась и, вмѣсто того, чтобы дать руку Марселю, бывшему ея кавалеромъ, она взяла руку своего визави, который увелъ ее и скрылся съ нею въ толпѣ.
Марсель въ безпокойствѣ искалъ ее. Черезъ часъ онъ нашелъ ее подъ руку съ молодымъ человѣкомъ; она выходила изъ «кафе Оперы», напѣвая пѣсенки. Увидя Марселя, стоявшаго въ углу, скрестивъ руки, она сдѣлала ему прощальный жестъ и сказала:
— Я ворочусь.
— Это значитъ, не жди меня, — перевелъ Марсель.
Онъ былъ ревнивъ, но онъ былъ и разсудителенъ и зналъ Волынку, поэтому онъ не ждалъ ея. Онъ воротился къ себѣ домой съ тяжестью въ сердцѣ, но съ легкимъ желудкомъ и сталъ искать въ шкафу, нѣтъ-ли чего поѣсть. Онъ нашелъ кусокъ окаменѣлаго хлѣба и скелетъ селедки.
— Что-жь! не могъ-же я бороться противъ трюфель, — подумалъ онъ. — По крайней мѣрѣ Волынка поужинаетъ.
И, проведя кончикомъ платка по глазамъ, подъ предлогомъ, что онъ высморкался, Марсель легъ спать.
Черезъ два дня Волынка проснулась въ будуарѣ, обитомъ розовой матеріей. Синяя карета ждала ее у подъѣзда, и всѣ феи модъ, призванныя къ ней, несли свои чудеса къ ея ногамъ. Волынка была восхитительна, и ея молодость еще болѣе заблистала въ этой рамкѣ изящества.
Тогда она снова начала прежнюю жизнь, безконечный праздникъ, и пріобрѣла прежнюю извѣстность. О ней говорили всюду и за кулисами Биржи, и даже около парламентскаго буфета. Что-же касается до ея новаго обожателя, г-на Алексиса, — это былъ прелестный молодой человѣкъ.
Часто онъ жаловался Волынкѣ, что находитъ ее немножко легкомысленной и немножко невнимательной, когда онъ говоритъ ей о своей любви; тогда Волынка глядѣла на него, смѣясь, хлопала его по ладони и говорила:
— Чего-же вы хотите, мой милый? полгода я жила съ человѣкомъ, кормившимъ меня только салатомъ и супомъ безъ масла, одѣвавшимъ меня въ ситцевое платье и часто водившимъ меня въ Одеонъ, потому что онъ былъ бѣденъ. А такъ какъ любовь ничего не стоила, а я безумно любила это чудовище, то мы и израсходовали этой любви чрезвычайно много. Теперь у меня остались только крошки ея. Подбирайте ихъ, я вамъ не мѣшаю. Я васъ не обманывала, наконецъ, и еслибы ленты не были такъ дороги, — я, можетъ быть, и до сихъ поръ жила-бы со своимъ художникомъ. Что-же касается моего сердца, то съ тѣхъ поръ, какъ я надѣла корсетъ въ восемьдесятъ франковъ, я не слышу, чтобъ оно очень сильно билось, и я боюсь, что не оставила-ли я его въ одномъ изъ ящиковъ Марселя.
Исчезновеніе трехъ паръ богемы было праздникомъ для всего дома, гдѣ они жили. Въ знакъ радости домохозяинъ далъ большой обѣдъ, а жильцы иллюминовали свои окна.
Родольфъ и Марсель стали жить вмѣстѣ; каждый изъ нихъ взялъ себѣ для почитанія по божеству, даже имени котораго они хорошенько не знали. Кое-когда они разговаривали, одинъ про Волынку, другой про Мими, и этого хватало имъ на весь вечеръ. Они вспоминали свою прежнюю жизнь, пѣсенки Волынки, пѣсенки Мими, безсонныя ночи, позднее вставанье утромъ и обѣды, съѣденные въ мечтахъ. Одинъ за однимъ перебирали они въ своемъ дуэтѣ воспоминаній всѣ эти протекшіе часы и кончали обыкновенно заключеніемъ, что они еще счастливы послѣ всего, находясь вмѣстѣ, положивъ ноги на рѣшетку камина, помѣшивая въ немъ головешку, куря свои трубочки и имѣя другъ друга, какъ предлогъ для разговора. Они разсказывали громко самимъ себѣ то, что говорили-бы про себя, еслибъ были одни, что они очень любили этихъ созданій: бѣжавшихъ, унеся частицу ихъ молодости, и что, можетъ быть, они ихъ и любятъ еще…
Однажды вечеромъ, проходя бульваромъ, Марсель увидѣлъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя молодую даму, которая, выходя изъ кареты, позволяла видѣть кончикъ ножки въ бѣломъ чулкѣ необыкновенной правильности; даже кучеръ залюбовался на такой прелестный «на чаекъ».
— Ахъ, чортъ возьми, какая хорошенькая ножка, — воскликнулъ Марсель, — мнѣ бы очень хотѣлось предложить ей руку… постой-ка, какимъ бы манеромъ подъѣхать?… Ахъ, вотъ… это довольно ново!
— Извините, сударыня, — началъ онъ подходя къ незнакомкѣ, лица которой онъ еще не могъ видѣть, — не нашли ли вы случайно мой платокъ?
— Да, сударь, — отвѣчала молодая женщина, — вотъ онъ.
И она сунула въ руку Марселя платокъ, который она держала.
Артистъ остолбенѣлъ отъ удивленія.
Но тотчасъ же взрывъ смѣха прямо ему въ лицо заставилъ его придти въ себя; по этимъ веселымъ звукамъ онъ узналъ свою прежнюю любовь.
Это была мадмуазель Волынка.
— Ага! — воскликнула она, — господинъ Марсель ищетъ приключеній. Ну, какъ ты находишь этотъ случай? Онъ довольно веселъ…
— Я нахожу его сноснымъ, — отвѣчалъ Марсель.
— Куда ты идешь такъ поздно въ этомъ кварталѣ, — спросила Волынка.
— Я иду въ это зданіе, — отвѣчалъ артистъ, указывая на маленькій театръ, куда имѣлъ свободный входъ.
— Изъ любви къ искусству?
— Нѣтъ, изъ любви къ Лаурѣ… Стой-ка, — подумалъ Марсель, — вотъ и каламбуръ, я продамъ его Коллину, онъ собираетъ коллекцію ихъ.
— А что это такое, Лаура? — продолжала спрашивать Волынка, вопросительно взглядывая.
Марсель продолжалъ свою неудачную шутку.
— Это химера, которую я преслѣдую и которая играетъ роли «ingénue» въ этомъ театрикѣ.
И онъ потрепалъ рукою несуществующее жабо на груди.
— Сегодняшній вечеръ вы очень остроумны, — сказала Волынка.
— А вы очень любопытны, — отвѣчалъ Мар;ель.
— Да говорите вы потише! всѣ кругомъ слышатъ насъ и примутъ еще, пожалуй, за ругающихся любовниковъ.
— Это съ нами случится не въ первый разъ, — сказалъ Марсель.
Волынка увидѣла въ этой фразѣ вызовъ и быстро отвѣчала:
— И, можетъ быть, это и не въ послѣдній разъ? А?…
Смыслъ былъ ясенъ; эти слова просвистали мимо уха Марселя какъ пуля.
— Небесная красота! — сказалъ онъ, глядя на звѣзды, — будьте свидѣтелями, что не я первый началъ перестрѣлку! Скорѣй мои латы!…
Съ этого момента завязалась перестрѣлка.
Надо было найти только приличный предлогъ, чтобы соединить снова эти двѣ фантазіи, начавшія такъ живо возрождаться.
Идя, Волынка разглядывала Марселя, а Марсель Волынку.
Они не разговаривали, но ихъ глаза, эти полномочные послы сердца, часто встрѣчались. Черезъ четверть часа такой дипломатіи этотъ конгрессъ взглядовъ безъ словъ уладилъ мирный договоръ. Оставалось только его ратификовать.
Прерванный разговоръ возобновился.
— Скажи по правдѣ, — говорила Волынка Марселю, — куда ты шелъ теперь?
— Я тебѣ сказалъ уже, что шелъ къ Лаурѣ.
— Красива она?
— Ея ротикъ — это сокровище улыбокъ!
— Знаемъ! — отвѣчала Волынка.
— Ну, а ты сама, — спросилъ Марсель, — ты куда летѣла на крыльяхъ этой кареты?
— Я ѣхала проводить на желѣзную дорогу Алексиса, который ѣдетъ повидать родителей.
— А что это за человѣкъ, этотъ Алексисъ?
Въ свою очередь и Волынка нарисовала восхитительный портретъ своего настоящаго любовника. Прогуливаясь, Марсель и Волынка продолжали такимъ образомъ играть комедію. Съ тою же наивностью, то нѣжною, то насмѣшливою, они повторяли строфу за строфой ту безсмертную оду, гдѣ Горацій и Лидія восхваляютъ съ такимъ изяществомъ прелести ихъ новой любви и кончаютъ, поставивъ скриптумъ ихъ любви прошлой…
Когда они дошли до поворота улицы, довольно многочисленный военный патруль вдругъ показался изъ-за угла.
Волынка устроила маленькій припадокъ ужаса и, цѣпляясь за руки Марселя, сказала ему:
— Ахъ, Боже мой! посмотри-ка! вонъ идутъ войска, революція, можетъ быть!.. Убѣжимъ! я страшно боюсь, проводи меня.
— Но куда мы пойдемъ? — спросилъ Марсель.
— Ко мнѣ, — отвѣчала Волынка, — ты увидишь, какъ у меня мило. Я тебѣ дамъ поужинать, мы поговоримъ о политикѣ.
— Нѣтъ, — сказалъ Марсель, вспомнивъ про Алексиса, — я не пойду къ тебѣ, хотя ты и предлагаешь мнѣ ужинать. Я не люблю пить вино изъ чужихъ стакановъ.
Волынка промолчала на этотъ отказъ. Чрезъ туманъ воспоминаній она увидала бѣдное обиталище бѣднаго артиста, такъ какъ Марсель не сдѣлался милліонеромъ. Тогда Волынкѣ пришла мысль и, пользуясь встрѣчей съ другимъ патрулемъ, она проявила новый ужасъ.
— Ахъ, они будутъ драться! — кричала она, — я никогда не ворочусь домой!.. Марсель, другъ мой, сведи меня къ моей пріятельницѣ, которая должна жить близь тебя!..
Проходя черезъ Новый мостъ, Волынка разсмѣялась.
— Что такое? — спросилъ Марсель.
— Ничего, — сказала Волынка, — я вспомнила, что моя подруга переѣхала. Она живетъ теперь въ Батиньолѣ.
Видя Марселя и Волынку, пришедшихъ вмѣстѣ подъ руку, Родольфъ не удивился.
— Эта любовь, плохо погребенная, — сказалъ онъ, — это постоянно такъ бываетъ…
Уже пять или шесть лѣтъ Марсель работалъ надъ этой знаменитой картиной, долженствовавшей представлять переходъ черезъ Чермное море, и пять или шесть разъ этотъ chef-d’oeuvre живописи былъ упрямо отвергаемъ жюри.
Такимъ образомъ отъ частыхъ путешествій изъ мастерской артиста въ музей и изъ музея въ мастерскую, картина такъ хорошо изучила эту дорогу, что еслибъ кто ее поставилъ на колесики, — она сама пріѣхала бы въ Лувръ. Марсель, десять разъ передѣлывавшій ее сверху до низу, приписывалъ личной враждебности членовъ жюри этотъ ежегодный остракизмъ, встрѣчавшій его картину въ салонѣ; въ эти досадные моменты онъ сочинилъ въ честь церберовъ Иститута небольшой словарь ругательствъ съ иллюстраціями жестокой остроты. Этотъ сборникъ, ставшій знаменитымъ, во всѣхъ мастерскихъ и въ Школѣ Изящныхъ Искусствъ пріобрѣлъ большую популярность, на что вѣчно жаловался Жанъ Беленъ, живописецъ турецкаго султана; всѣ же молодые живописцы и ученики знали его наизусть.
Долго Марсель переносилъ не унывая жестокіе отказы съ каждой выставки. Онъ совершенно усвоилъ себѣ мысль, что его картина, по малой мѣрѣ, какъ разъ тотъ панданъ, котораго ждетъ «Бракъ въ Канѣ Галилейской», гигантскій chef d’oeuvre, гдѣ пыль трехъ вѣковъ не была въ состояніи затмить блестящаго великолѣпія. Поэтому передъ каждой выставкой Марсель посылалъ свою картину на осмотръ жюри. Но, чтобы сбить съ толку экспертовъ и заставить ихъ невольно измѣнить предубѣжденію противъ «Перехода черезъ Красное море», Марсель, не передѣлывая ничего въ общей композиціи, измѣнялъ какую нибудь деталь и давалъ картинѣ другое названіе.
Такъ однажды она предстала предъ очи судей подъ названіемъ: «Переходъ черезъ Рубиконъ», но фараонъ, плохо переодѣтый въ мантію Цезаря, былъ тотчасъ узнанъ судьями и отринутъ со всѣми подобающими ему почестями.
На слѣдующій годъ Марсель положилъ на одинъ изъ плановъ бѣлилъ, какъ-бы изображая снѣгъ, посадилъ въ углу елку и, переодѣвши одного египтянина въ гренадера императорской гвардіи, окрестилъ свою картину «Переходъ черезъ Березину».
Но судья, протершій въ этотъ день свои очки объ обшлагъ мундира, расшитаго пальмами, не дался въ обманъ при этой новой хитрости. Онъ тотчасъ же очень хорошо узналъ упрямое полотно, особенно по большому одру, разноцвѣтной лошади, карабкавшейся на волну Краснаго моря. Попона на этой лошади служила Марселю для всѣхъ опытовъ въ составленіи тоновъ, и на своемъ языкѣ онъ называлъ эту попону «сравнительною таблицею нѣжныхъ тоновъ», такъ какъ своими свѣтотѣнями она представляла самыя разнообразныя комбинаціи цвѣтовъ.
Нечувствительные даже и къ этой замѣчательной особенности судьи не нашли даже достаточно черныхъ шаровъ, чтобы забаллотировать пріемъ «Перехода черезъ Березину».
— Чудесно! — сказалъ Марсель, — я этого ожидалъ. — На будущій годъ я имъ ее снова пошлю подъ названіемъ:
«Переходъ черезъ Панорамы».
— И они тогда влопаются!
…. лопаются, влопаются!
…. лопаются!..
пѣлъ музыкантъ Шонаръ, на новый мотивъ своего сочиненія, мотивъ ужасный, звучавшій, какъ гамма громовыхъ ударовъ, аккомпанировать которому было опасно для всѣхъ фортепьяно въ околоткѣ.
— Какъ могутъ они отказывать въ пріемѣ этого? и какъ вся киноварь моего Краснаго моря не бросилась имъ въ лица и не покрыла ихъ краскою стыда? — бормоталъ Марсель, созерцая свою картину… — Когда подумаешь, что тутъ одной краски на сто экю, да на милліонъ генія, не считая моей юности, которая оплѣшивѣла, какъ моя шляпа! Серьезное произведеніе, открывающее новые горизонты въ живописи!… Но они еще съ нимъ не развязались: до послѣдняго моего издыханія я имъ все буду ее посылать! Я хочу, чтобъ она выгравировалась въ ихъ памяти!
— Самый вѣрный способъ никогда не увидѣть ее выгравированной, — сказалъ Густавъ Коллинъ плачевнымъ голодомъ, и прибавилъ про себя: — А хорошо сказано!… очень хорошо!… я это повторю и въ другихъ обществахъ.
Марсель продолжалъ свои проклятія, а Шонаръ, продолжалъ перекладывать ихъ на музыку.
— Ага! они не хотятъ меня принимать, — говорилъ Марсель. — Ага! государство имъ платитъ, даетъ квартиру и ордена только съ единственной цѣлью, чтобы выгнать разъ въ годъ, перваго марта, мое полотно въ сто метровъ на раздвижномъ подрамникѣ!… Я превосходно вижу ихъ мысль!… Я ее очень ясно вижу: они хотятъ, чтобы я бросилъ живопись! Они, можетъ быть, думаютъ, что, отвергая мое «Красное море», доведутъ меня до того, что я брошусь въ него изъ окна?… Нѣтъ, они очень плохо знаютъ мой характеръ, если разсчитываютъ поймать меня на эту дурацкую хитрость!… Теперь я не буду даже ждать времени выставки. Съ сегодняшняго дня мое произведеніе будетъ для нихъ «картиною Дамокла», висящею надъ ихъ головами. Разъ въ недѣлю я буду посылать ее каждому изъ нихъ прямо на квартиру, въ нѣдра ихъ семействъ, въ тайникъ ихъ частной жизни. Она смутитъ ихъ домашнія радости, вино имъ покажется кислымъ, жаркое — подгорѣлымъ, жены ихъ — злыми. Они всѣ очень скоро сойдутъ съ ума и на нихъ будутъ силой надѣвать ихъ мундиры, чтобы вести въ Институтъ въ присутственные дни!… Эта мысль восхищаетъ меня!…
Спустя нѣсколько дней, когда Марсель и забылъ уже о своихъ ужасныхъ планахъ мщенія своимъ преслѣдователямъ, къ нему пришелъ съ визитомъ старикъ Медичисъ.
Такъ называли еврея, по имени Соломона, который въ то время былъ очень извѣстенъ среди артистической и литературной богемы по своимъ постояннымъ сношеніямъ съ нею.
Старикъ Медичисъ покупалъ и продавалъ всевозможнѣйшій хламъ и мелочи. Онъ продавалъ полныя меблировки отъ двѣнадцати франковъ до тысячи экю. Онъ покупалъ все и все умѣлъ перепродать съ выгодой.
Размѣнный банкъ г. Прудона ничего не стоилъ въ сравненіи съ системой, практиковавшейся Медичисомъ, обладавшимъ торговымъ геніемъ въ той степени, до какой не доходилъ ни одинъ изъ его единовѣрцевъ. Его лавочка, расположенная на площади Карусель, представляла волшебное мѣсто, гдѣ можно было найти рѣшительно все, что хочешь.
Все, что производитъ природа, всѣ созданія искусства, все, что исходитъ изъ нѣдръ земли и рождается геніемъ человѣка, — изъ всего Медичисъ дѣлалъ предметы купли-продажи. Его торговля обнимала все, рѣшительно все, что существуетъ, — она касалась даже идеаловъ!..
Медичисъ покупалъ идеи, чтобы воспользоваться или самому или перепродать ихъ. Извѣстный всѣмъ литераторамъ и всѣмъ артистамъ, интимный другъ съ палитрой и свой человѣкъ съ письменнымъ столомъ, — это былъ Асмодей въ искусствахъ. Онъ вамъ продавалъ сигары за планъ фельетона, туфли за сонетъ, свѣжую рыбу за парадоксы; онъ разсказывалъ «по часамъ» писателямъ, обязаннымъ передавать свѣтскія сплетни; онъ вамъ доставалъ мѣста въ парламентскія трибуны и приглашенія на частные вечера; онъ давалъ пріютъ на ночь, на недѣлю или на мѣсяцъ бездомнымъ молодымъ художникамъ, которые платили ему, копируя въ Луврѣ съ великихъ мастеровъ. Закулисная жизнь не имѣла тайнъ отъ него.
Онъ способствовалъ вамъ въ пріемѣ пьесъ на театръ; онъ выхлопотывалъ вамъ благоволеніе. Въ его головѣ была адресная книга въ двадцать пять тысячъ адресовъ, и онъ зналъ мѣстожительство, имя и секреты всѣхъ знаменитостей, даже неизвѣстныхъ!
Нѣсколько страницъ, списанныхъ изъ Тумана[3] его торговыхъ книгъ, помогутъ лучше, чѣмъ самыя подробныя объявленія, дать понятіе объ универсальности его операцій:
— Проданъ г-ну Л., антикварію, компасъ, служившій Архимеду при осадѣ Сиракузъ — 75 фр.
— Куплено у г-на В., журналиста, полное собраніе сочиненій г. ***, члена Академіи, не разрѣзанное — 10 фр.
— Продана ему-же критическая статья о сочиненіяхъ г-на ***, члена Академіи — 30 фр.
— Проданъ г-ну ***, члену Академіи, фельетонъ въ двѣнадцать столбцовъ, о собраніи его сочиненій — 250 фр.
— Куплена у г-на Р., писателя, критическая оцѣнка полнаго собранія сочиненій г. ***, члена Академіи, — за 10 франковъ, съ прибавкою 50 фунтовъ каменнаго угля и 2 килограммовъ кофе.
— Продана г-ну *** фарфоровая ваза, принадлежавшая мадамъ Дюбарри — 18 фр.
— Куплены у маленькой Д. ея волосы — 15 фр.
— Куплена у г-на Б. часть нравоописательной статьи и три послѣднія орѳографическія ошибки, сдѣланныя префектомъ Сены, — 6 фр., съ прибавкою пары неаполитанскихъ башмаковъ.
— Проданы мадмуазель О. бѣлокурые волосы — 120 фр.
— Куплена у г-на М., историческаго живописца, серія веселыхъ рисунковъ — 25 фр.
— Указанъ г-ну Фердинанду часъ, въ который баронесса Р.-де-П. ходитъ въ обѣднѣ. Ему-же нанята на день маленькая комнатка на предмѣстьи Монмартръ. За все 30 фр.
— Проданъ г-ну Изидору его портретъ въ видѣ Аполлона — 30 фр.
— Продано мадмуазель Р. два омара и шесть паръ перчатокъ, — 36 фр. (получено 2 фр. 75 сант.).
— Ей-же доставленъ вредитъ на шесть мѣсяцевъ у модистки *** (цѣна еще спорная).
— Рекомендована мадамъ ***, модисткѣ, работа у мадмуазель Р. (получено за это три метра бархату и шесть аршинъ кружевъ).
— Куплено у г-на Р., писателя, росписка на полученіе 120 франковъ съ журнала ***, нынѣ прекращающагося, — 5 фр., съ прибавкою двухъ фунтовъ моразскаго табаку.
— Проданы г-ну Фердинанду два любовныхъ письма, 12 фр.
— Купленъ у г-на Ж., художника, портретъ г-на Изидора въ видѣ Аполлона 6 фр.
— Куплено у г-на *** 75 килограммовъ его сочиненія, озаглавленнаго: «О подводныхъ революціяхъ» — 15 фр.
— Данъ на прокатъ графинѣ Г. саксонскій сервизъ — 20 фр.
— Куплено у г-на ***, журналиста, 52 строчки въ его «Парижскомъ Курьерѣ» — 100 франковъ, съ прибавкою каминнаго прибора.
— Продано г.г. О. и Комп. 52 строчки въ «Парижскомъ Курьерѣ» г-на *** 300 фр., съ прибавкою каминнаго прибора.
— Для мадмуазель С. Г. дана на прокатъ кровать и коляска на одинъ день. (Ничего. Смотри счетъ м-ль С. Г. въ главной книгѣ, листы 26 и 27).
— Куплено у г-на Густава К. сочиненіе о льняной промышленности — 50 фр., съ прибавкою рѣдкаго изданія сочиненій Іосифа Флавія.
— Для мадмуазель С. Г. продана модная меблировка — 5.000 фр.
— Ей-же заплаченъ счетъ аптекаря 75 фр.
— Ей-же заплаченъ счетъ молочницы 3 фр. 85 сант.
И такъ далѣе, и такъ далѣе, и такъ далѣе…
По этимъ выпискамъ можно видѣть, до какихъ огромныхъ размѣровъ доходили операціи Медичиса, который, несмотря на нѣкоторыя незаконныя записи своей всеобщей коммерціи, никогда не имѣлъ ни съ кѣмъ непріятностей.
Входя къ богемамъ съ видомъ умнаго дѣлового человѣка, какимъ онъ отличался, еврей сразу угадалъ, что онъ попалъ въ выгодный для себя моментъ.
Дѣйствительно, четверо друзей находились въ это время всѣ вмѣстѣ и подъ предсѣдательствомъ жестокаго голода обсуждали важный вопросъ о хлѣбѣ и мясѣ.
Это было въ воскресенье, это былъ конецъ мѣсяца! Фатальный день, роковое число!..
Поэтому появленіе Медичиса было встрѣчено радостнымъ хоромъ, ибо знали, что еврей былъ слишкомъ скупъ на время, чтобы тратить его на визиты вѣжливости; его присутствіе всегда означало, что будетъ разговоръ о дѣлѣ.
— Здравствуйте, господа, — сказалъ еврей, — ну, какъ вы поживаете?
— Коллинъ, — сказалъ Родольфъ, лежавшій на своей постели и лѣнившійся покинуть покойное горизонтальное положеніе, — исполняй обязанности гостепріимства, предложи стулъ нашему гостю; особа гостя — священна! Именемъ Авраама, привѣтствую васъ, — прибавилъ поэтъ.
Коллинъ взялъ кресло, мягкое, какъ бронза, и пододвинувъ его къ еврею, сказалъ гостепріимнымъ тономъ:
— Вообразите на минуту, что вы Цинна и помѣститесь на это сидѣнье.
Медичисъ плюхнулся въ кресло и только что было хотѣлъ пожаловаться на его жесткость, какъ вспомнилъ, что самъ-же промѣнялъ его Коллину на «программу дѣйствій», проданную депутату палаты, не обладавшему способностью говорить публично, не приготовившись.
Когда Медичисъ сѣлъ, карманы его звякнули серебромъ, и эта мелодическая симфонія погрузила всѣхъ четверыхъ богемъ въ сладкую мечтательность.
— Послушаемъ теперь пѣсню, — сказалъ Родольфъ тихо Марселю, — аккомпаниментъ кажется мнѣ хорошъ.
— Господинъ Марсель, — сказалъ Медичисъ, — я пришелъ просто затѣмъ, чтобы дать вамъ богатство. То есть, я пришелъ предложить вамъ великолѣпный случай войти въ артистическій міръ. Искусство, понимаете-ли вы, господинъ Марсель, — это пустынная дорога, гдѣ слава — благодатный оазисъ.
— Дядя Медичисъ! — сказалъ Марсель, сидя какъ на угольяхъ отъ нетерпѣнія, — во имя пятидесяти за сто, вашего уважаемаго святого, будьте кратки!
— Да, — сказалъ Коллинъ, — коротки, какъ король Пепинъ; онъ былъ, какъ вы, коротенькій государь (sire concis), и вы, какъ сынъ Іакова, должны быть кротки (circoncis — обрѣзанный, еврей).
— Ухъ, ухъ, ухъ! — воскликнули всѣ, глядя, не обрушится-ли потолокъ, чтобы задавить философа.
Но Коллинъ не былъ придавленъ на этотъ разъ.
— Дѣло вотъ въ чемъ, — снова началъ Медичисъ, — одинъ богатый любитель, собирающій галлерею картинъ, которую онъ хочетъ показывать въ Европѣ, поручилъ мнѣ найти ему нѣсколько замѣчательныхъ произведеній. Я пришелъ предложить вамъ вступить въ этотъ музей. Однимъ словомъ, я пришелъ купить у васъ вашъ «Переходъ черезъ Чермное море».
— На наличныя? — спросилъ Марсель.
— На наличныя, — отвѣчалъ еврей, звеня карманами.
— Доволенъ ты этимъ? — спросилъ Коллинъ.
— Еще-бы! — отвѣчалъ Марсель съ сердцемъ, — я готовъ былъ искать желѣзный кляпъ, чтобы заткнуть глотки всѣмъ этимъ подлецамъ съ требованіями! Развѣ не понимаешь ты, разбойникъ, что онъ говоритъ о деньгахъ? Послѣ этого, для тебя нѣтъ ничего святаго въ мірѣ, атеистъ!…
Коллинъ всталъ на стулъ и припалъ позу Гарпократа, бога молчанія.
— Продолжайте, Медичисъ, — сказалъ Марсель, показывая на свою картину. — Я предоставляю самимъ вамъ честь опредѣлить цѣпу этой неоцѣненной картины.
Еврей положилъ на столъ пятьдесятъ новыхъ серебряныхъ экю.
— Потомъ? — спросилъ Марсель, — это авангардъ!
— Господинъ Марсель, — сказалъ Медичисъ, — вы отлично знаете, что мое первое слово — есть и послѣднее. Я ничего не прибавлю; вы разсудите: 50 экю — это составляетъ 150 франковъ! Сумма, вѣдь!
— Не велика сумма! — подхватилъ Марсель, — въ одномъ только плащѣ фараона у меня на 50 экю кобальту! Заплатите мнѣ хоть за работу, сравняйте кучки серебра, округлите цифру, — и я назову васъ Львомъ X, даже Львомъ X bis…
— Вотъ мое послѣднее слово, — отвѣчалъ Медичисъ, — я не прибавлю болѣе ни одного су, но я предлагаю всѣмъ обѣдъ, разныя вина, сколько кто потребуетъ, и за дессертомъ я плачу золотомъ!
— Никто больше? — крикнулъ Коллинъ, стуча три раза по столу кулакомъ. — За вами!…
— Ладно! — сказалъ Марсель, — кончено.
— За картиной я пришлю завтра, — сказалъ еврей, — а теперь пойдемте, господа, столъ накрытъ.
Четверо друзей спустились съ лѣстницы, напѣвая хоръ изъ «Гугенотовъ»: «Къ столу, къ столу!»…
Медичисъ угостилъ богему великолѣпнымъ образомъ.
Онъ предложилъ имъ массу такихъ вещей, которыя до сихъ поръ были для нихъ «не изданы». Со дня этого обѣда для Шонара омаръ пересталъ быть миѳомъ, и музыкантъ съ этихъ поръ возымѣлъ къ этой амфибіи страсть, доходящую до самозабвенія.
Четверо друзей вышли съ этого обѣда хмѣльны, какъ въ день сбора винограда. Опьяненіе это чуть-было не имѣло для Марселя очень плачевныхъ послѣдствій, ибо онъ, проходя въ два часа ночи мимо лавочки своего портного, непремѣнно хотѣлъ разбудить своего кредитора, чтобы дать ему въ счетъ уплаты долга только что полученные имъ сто пятьдесятъ франковъ.
Только слабый лучъ сознанія, еще оставшійся въ головѣ Коллина, удержалъ артиста на краю этой пропасти…
Черезъ недѣлю послѣ этого празднества Марсель узналъ, въ какую картинную галлерею попало его созданіе.
Проходя предмѣстьемъ Сентъ-Оноре, онъ остановился посреди толпы, съ любопытствомъ разглядывавшей, какъ прибиваютъ вывѣску надъ одной изъ лавочекъ.
Эта вывѣска была ни что иное, какъ картина Марселя, проданная Медичисомъ торговцу съѣстными припасами.
Переходъ черезъ Красное море потерпѣлъ, однако, еще передѣлку и носилъ еще новое названіе. На немъ приписали пароходъ и назвали: «Въ Марсельскомъ портѣ».
Когда картину открыли, — между любопытными зрителями пронесся гулъ одобренія….
Марсель воротился, довольный этимъ тріумфомъ и пробормоталъ: «народа — гласъ Божій»…
Мадмуазель Мими, имѣвшая привычку спать до поздняго часа, проснулась однажды утромъ, когда было десять часовъ, и была очень изумлена, не найдя Родольфа ни около себя, ни въ комнатѣ. Вчера вечеромъ, передъ тѣмъ, какъ заснуть, она видѣла, однако, его за его конторкой, приготовляющагося провести ночь за важной литературной работой, которая ему была заказана, и въ окончаніи которой молоденькая Мими была очень заинтересована.
Дѣйствительно, на результаты этой работы поэтъ далъ надежду своей подругѣ, что купитъ ей какое нибудь весеннее платье, образецъ котораго она видѣла въ «Deux Magots», знаменитомъ магазинѣ новостей, передъ выставками котораго кокетливость Мими восхищалась часто подолгу.
Такимъ образомъ какъ только вышеназванная работа началась, Мими очень заботилась и безпокоилась, чтобъ она двигалась впередъ.
Часто она подходила къ Родольфу, когда онъ писалъ и, наклонивъ голову черезъ его плечо, его важно спрашивала:
— Ну что? подвигается впередъ мое платье?
— Рукавъ уже есть, будь покойна, — отвѣчалъ Родольфъ.
Однажды ночью, слыша, какъ Родольфъ щелкаетъ пальцами, что обыкновенно означало у него, что онъ доволенъ своей работой, Мими быстро вскочила на своей постели и закричала, просунувъ свою темную головку между занавѣсокъ:
— Неужели мое платье уже готово?
— Подожди, — отвѣчалъ Родольфъ, показывая ей четыре большія страницы, покрытыя мелкими строчками, — я оканчиваю корсажъ.
— Какое счастье! — воскликнула Мими, — остается только юбка. Сколько надо такихъ страницъ, чтобы сдѣлать юбку?…
— А это разно бываетъ; но такъ какъ ты невелика, то десяти страницъ по пятидесяти строчекъ въ тридцать три буквы намъ хватитъ на очень приличную юбку.
— Это вѣрно, что я невелика, — сказала Мими серьезно, — но однако не надо жадничать на матерію, теперь носятъ юбки очень полныя, и я хотѣла-бы хорошія складки, чтобы это было фру-фру.
— Хорошо, — отвѣчалъ важно Родольфъ, — я поставлю въ строку десятью буквами больше, и у насъ будетъ и фру-фру.
И счастливая Мими снова заснула.
Но Мими сдѣлала нескромность и разсказала своимъ подругамъ Волынкѣ и Феми о прекрасномъ платьѣ, которое ей дѣлаетъ Родольфъ; обѣ молодыя особы не преминули разсказать господамъ Марселю и Шонару о великодушіи ихъ друга относительно своей подруги; эти сообщенія сопровождались ничуть не темными намеками, чтобы и они послѣдовали примѣру, данному поэтомъ.
— Это значитъ, — прибавляла мадмуазель Волынка, потягивая Марселя за усы, — это значитъ, что если дѣло такъ протянется еще недѣлю, то я буду принуждена занимать у тебя брюки, чтобы выйти изъ дому.
— Въ одномъ домѣ мнѣ должны одиннадцать франковъ, — отвѣчалъ Марсель, — и если я получу эту сумму, я опредѣлю ее на покупку тебѣ моднаго фиговаго листочка.
— А я? — просила Феми у Шонара, — мой peigne noir[4] (она не могла произнести пеньюаръ) совсѣмъ разваливается.
Шонаръ вынималъ тогда изъ кармана три су и давалъ ихъ своей возлюбленной, говоря:
— Вотъ на это можешь купить иголку и нитки. Почини свой старый голубой пеньюаръ; это тебя научитъ и позабавитъ, utile dulci.
Тѣмъ не менѣе на совѣщаніи, державшемся въ большомъ секретѣ, Марсель и Шонаръ согласились съ Родольфомъ, что каждый съ своей стороны постарается удовлетворить этому справедливому франтовству своихъ подругъ.
— Эти бѣдныя дѣвочки, — говорилъ Родольфъ, — какой нибудь пустякъ ихъ уже украшаетъ, но имъ надо дать этотъ пустякъ. Съ нѣкотораго времени изящныя искусства и литература идутъ очень хорошо: мы заработываемъ теперь почти столько-же, сколько и посыльные.
— Это правда, я не могу пожаловаться, — прервалъ Марсель, — изящныя искусства процвѣтаютъ превосходно; можно подумать, что мы живемъ подъ владычествомъ Льва-Десятаго.
— А вправду, — спросилъ Родольфъ, — Волынка мнѣ говорила, что ты, вотъ уже недѣля, какъ уходишь утромъ и возвращаешься только вечеромъ. Дѣйствительно, у тебя есть работа?
— Превосходное дѣло, мой милый; мнѣ его досталъ Медичисъ. Я пишу портреты въ казармахъ «Ave Maria»: восемнадцать гренадеръ заказали мнѣ свои изображенія по шести франковъ за штуку, съ ручательствомъ за сходство на годъ, какъ часы. Я надѣюсь потомъ переписать весь полкъ. И моя была мысль также принарядить Волынку, когда Медичисъ мнѣ заплатитъ, такъ какъ я уговаривался съ нимъ, а не съ гренадерами.
— Что касается меня, — сказалъ Шонаръ небрежно, — то какъ это ни странно вамъ покажется, у меня двѣ сотни франковъ въ запасѣ.
— Ахъ чортъ возьми! такъ вынемте ихъ! — сказалъ Родольфъ.
— Черезъ два или три дня я ихъ отмѣчу въ книгѣ, — отвѣчалъ Шонаръ. — Но я отъ васъ не скрою, что какъ только ихъ получу, то ужь побалую себя въ нѣкоторыхъ страстяхъ. У старьевщика по близости есть нанковый сюртукъ и охотничій рогъ, — я давно уже точу на нихъ зубы, и конечно тогда подарю ихъ себѣ.
— Но, — спросили вмѣстѣ Марсель и Родольфъ, — откуда надѣешься цапнуть такой большой капиталъ?
— Слушайте, господа, — началъ Шонаръ, принимая важный видъ и садясь между обоихъ друзей, — намъ не надо притворяться однимъ передъ другими, пока мы не члены Института и плательщики податей; у насъ есть черный хлѣбъ для ѣды, а булка намъ достается не легко. Съ другой стороны мы не одиноки: небо создало насъ чувствительными, каждый изъ насъ выбралъ себѣ каждую, которой предложилъ раздѣлить съ нимъ свою судьбу.
— И селедку, — прервалъ Марсель.
— Такимъ образомъ, — продолжалъ Шонаръ, — живя даже самымъ строго экономнымъ образомъ, но когда ничего не имѣешь, то трудно что-нибудь прикопить, въ особенности, когда аппетитъ у насъ всегда больше нашего куска…
— Что ты хочешь этимъ сказать? — спросилъ Родольфъ.
— То, — отвѣчалъ Шонаръ, — что въ настоящемъ нашемъ положеніи мы всѣ имѣемъ порокъ важничать, какъ только представится случай, даже и внѣ нашей спеціальности, прибавить нѣкоторую цифру къ нулю, представляющему наше состояніе!
— Кого же изъ насъ, — спросилъ Марсель, — ты можешь упрекнуть въ спѣси? Я, напримѣръ, несмотря на то, что буду великимъ художникомъ когда-нибудь, развѣ я не посвятилъ мои кисти изображенію французскихъ воиновъ, платящихъ мнѣ изъ своихъ карманныхъ денегъ? Кажется, я доказалъ, что не боюсь вслѣдствіе этого унизить своего будущаго величія.
— А я, — прибавилъ Родольфъ, — развѣ ты не знаешь, что вотъ уже двѣ недѣли я сочиняю дидактико-зубоврачебную и медико-хирургическую поэму для знаменитаго зубного врача, платящаго мнѣ по пятнадцати су за дюжину александрійскихъ стиховъ, немного дороже устрицъ?.. Однако, я не краснѣю же изъ-за этого! Чѣмъ видѣть мою музу сидящую со сложенными руками, — лучше же я заставлю ее перекладывать въ романсы «Путеводитель по Парижу»! Когда человѣкъ одаренъ лирой… чортъ возьми! конечно онъ долженъ ею пользоваться… Да, наконецъ, Мими себѣ ботинки истрепала!..
— Ну, тогда вы не разсердитесь на меня, когда узнаете, изъ какого источника течетъ тотъ Пактолъ, разлитія котораго я ожидаю.
Вотъ какова была исторія двухсотъ франковъ Шонара.
Недѣли двѣ тому назадъ, онъ зашелъ въ издателю музыкальныхъ произведеній, обѣщавшему найти ему между своими покупателями или уроки на фортепьяно, или же настройку инструментовъ.
— Вотъ, — воскликнулъ издатель, увидя его входящаго, — какъ кстати вы пришли! сегодня только спрашивали у меня піаниста. Это одинъ англичанинъ, я думаю, что онъ вамъ хорошо заплатитъ… Да вы дѣйствительно хорошо играете?..
Шонаръ подумалъ, что излишняя скромность повредитъ ему въ глазахъ его издателя! Скромный музыкантъ, въ особенности піанистъ, дѣйствительно рѣдкая вещь. Поэтому Шонаръ отвѣчалъ съ большимъ апломбомъ.
— Я — піанистъ первой силы; если бы у меня только были высокая грудь, длинные волосы и черный фракъ, я былъ-бы славенъ, какъ солнце, и вмѣсто того, чтобы спрашивать съ меня восемьсотъ франковъ, за гравировку партитуры моей «Смерти молодой дѣвушки», — вы пришли бы ко мнѣ съ предложеніемъ за нее трехъ тысячъ, да на колѣняхъ, и на серебряномъ блюдѣ… Въ дѣйствительности, — прибавилъ артистъ, — мои десять пальцевъ имѣли десять лѣтъ каторжной работы, и я довольно хорошо дѣйствую ими и по бѣлымъ клавишамъ, и по діэзамъ.
Человѣкъ, къ которому адресовали Шонара, былъ англичанинъ, по имени мистеръ Бирнъ.
Музыкантъ встрѣченъ былъ сначала синимъ лакеемъ, который его представилъ лакею зеленому; зеленый отослалъ его къ лакею черному, а черный провелъ его въ залу.
Въ залѣ Шонаръ очутился лицомъ къ лицу съ островитяниномъ, сидѣвшимъ скорчившись въ позѣ, изображавшей глубокій сплинъ, и дѣлавшей его похожимъ на Гамлета, размышляющаго о людскомъ ничтожествѣ.
Шонаръ собирался уже объяснить англичанину о цѣли своего прихода, какъ вдругъ раздались пронзительные крики и прервали рѣчь Шонара. Этотъ ужасный шумъ, раздиравшій слухъ, былъ производимъ попугаемъ, висѣвшимъ въ клѣткѣ на балконѣ этажемъ ниже.
— Охъ, скатинъ, скатинъ, скатинъ! — ворчалъ англичанинъ, привскакивая на креслѣ, — онъ меня уморить будетъ!
И въ ту-же минуту птица начала исполнять свой репертуаръ, гораздо болѣе обширный, чѣмъ у обыкновенныхъ попугаевъ. Шонаръ былъ рѣшительно огорошенъ, когда услыхалъ, какъ попугай началъ женскимъ голосомъ декламировать первые стихи разсказа «Терамены» съ интонаціями консерваторіи.
Этотъ попугай былъ любимцемъ одной актрисы, славной… въ своемъ будуарѣ. Она была изъ тѣхъ женщинъ, которыя, неизвѣстно почему и какъ, цѣнятся въ сумасшедшія суммы среди спортсменовъ кутежа и имя которыхъ выставляется на карточкахъ ужиновъ большихъ баръ, гдѣ эти женщины служатъ живымъ дессертомъ. Въ наши дни считается приличнымъ и изысканнымъ, если видятъ христіанина съ одною изъ этихъ язычницъ, у которыхъ зачастую только и есть древняго, что ихъ метрическое свидѣтельство. Когда онѣ молоды, бѣда еще не велика: самое большее, чѣмъ рискуютъ, — это самому очутиться на соломѣ за то, что положилъ ихъ на палисандръ. Но когда ихъ красота начинаетъ покупаться унціями у парфюмеровъ и не выдерживаетъ испытанія тремя каплями воды на тряпочкѣ, когда ихъ умъ весь заключается въ водевильныхъ куплетахъ, а ихъ талантъ — въ ладоняхъ наемнаго клакера, то становится трудно объяснить себѣ, какимъ образомъ порядочные люди, имѣющіе иногда имя, разумъ и модный фракъ, могутъ въ погонѣ за общепринятымъ возвышать въ какомъ-то галопѣ банальнѣйшаго каприза подобныхъ тварей, которыхъ Фронтенъ не захотѣлъ бы сдѣлать своими Лизетами.
Актриса, о которой идетъ рѣчь, была изъ числа этихъ модныхъ красавицъ. Она называлась Долоресъ и выдавала себя за испанку, хотя была рождена въ той парижской Андалузіи, которая называется улицею Кокнаръ.
Хотя отъ улицы Кокнаръ до улицы Провансъ не болѣе десяти минутъ ходьбы, — ей потребовалось семь или восемь лѣтъ, чтобы пробить себѣ дорогу. Ея благосостояніе началось по мѣрѣ ея физическаго разрушенія. Такимъ образомъ, въ день, когда она вставила свой первый фальшивый зубъ, ей подарили лошадь, и двѣ лошади, когда она вставила второй. Въ настоящее время она жила широко, занимала великолѣпную квартиру, занимала одно изъ первыхъ мѣстъ въ дни Лоншанскихъ скачекъ и давала балы, гдѣ присутствовалъ Парижъ.
Весь Парижъ кокотокъ! — это значитъ собраніе праздношатающихся, любителей всего смѣшного и всего скандальнаго, весь Парижъ играющихъ въ ландскнехтъ и парадоксы, бездѣльниковъ ума и рукъ, убивателей своего и чужого времени, писателей, пишущихъ тѣми перьями, которыя природа выростила у нихъ на спинѣ, отчаянныхъ кутилъ, потерпѣвшихъ крушеніе дворянъ, рыцарей темнаго ордена, всей шляющейся богемы, невѣдомо откуда приходящей и невѣдомо куда пропадающей. Всѣхъ тварей, записанныхъ у слѣдователя и описанныхъ приставомъ, всѣхъ дочерей Евы, продававшихъ прежде свою честь на лоткѣ базара, а теперь торгующихъ ею въ будуарахъ, все поколѣніе, испорченное отъ пеленокъ до савана, появляющееся на первыхъ представленіяхъ пьесъ съ Галкондою на головахъ и Тибетомъ на плечахъ. И для нихъ, однако, цвѣтутъ первыя фіалки весны и для нихъ первая любовь юношей!..
Этотъ міръ, называемый газетными хрониками «весь Парижъ», посѣщалъ мадмуазель Долоресъ, хозяйку вышеупомянутаго попугая.
Эта птица, ораторскіе таланты которой сдѣлали ее знаменитою во всемъ околоткѣ, стала мало по малу ужасомъ для ближайшихъ сосѣдей. Вывѣшенная на балконъ, она сдѣлала изъ своей клѣтки трибуну, съ которой произносила нескончаемыя рѣчи съ утра до вечера.
Нѣкоторые журналисты, близкіе съ ея хозяйкой, научили ее кое-какимъ парламентскимъ формальностямъ, птица стала даже необыкновенно свѣдуща въ сахарномъ вопросѣ. Попугай зналъ наизусть весь репертуаръ этой актрисы и декламировалъ его такъ хорошо, что могъ даже замѣнить ее въ театрѣ «по случаю болѣзни».
Сверхъ того, такъ какъ хозяйка была полиглотъ, говорила о чувствахъ на всѣхъ языкахъ и принимала у себя съ визитами людей со всѣхъ концовъ свѣта, то и попугай зналъ всѣ языки и принимался иногда произносить на нихъ такія ругательства, которыя заставили бы покраснѣть даже матросовъ, коимъ «Веръ-Веръ» обязана своимъ преждевременнымъ развитіемъ.
Общество этой птицы, могшее быть поучительнымъ и пріятнымъ въ теченіе десяти минутъ, становилось настоящею пыткой, если тянулось дольше. Сосѣди много разъ жаловались на него, но актриса нахально не обращала вниманія на эти жалобы. Двое или трое изъ жильцовъ, честные отцы семействъ, въ негодованіи на распутства, о которыхъ разсказывалъ имъ нескромный ппугай, отказались даже отъ квартиръ, но актриса съумѣла найти у домохозяина слабыя стороны и держала его въ рукахъ.
Англичанинъ, къ которому какъ мы видѣли, входилъ Шонаръ, терпѣлъ отъ попугая три мѣсяца.
Однажды, готовый разъяриться отъ гнѣва, онъ надѣлъ свой парадный мундиръ и въ томъ видѣ, въ какомъ былъ представленъ королевѣ Викторіи въ день цѣлованія руки въ Виндзорѣ, онъ велѣлъ доложить о себѣ мадмуазели Долоресъ.
Видя его входящимъ, она сначала подумала, что это былъ Гофманъ въ костюмѣ Лорда Сплина и желая оказать любезность товарищу, предложила ему позавтракать.
Англичанинъ важно отвѣтилъ ей на французскомъ языкѣ, которому онъ научился въ двадцать пять уроковъ у бѣлаго испанца.
— Я принималъ ваше предложеніе, если мы съѣдимъ эту птицу…. гадкую. — И онъ указалъ на клѣтку, гдѣ попугай, уже пронюхавши, что это былъ островитянинъ, привѣтствовалъ его, напѣвая «God save the king».
Долоресъ подумала, что ея сосѣдъ-англичанинъ пришелъ посмѣяться надъ нею и хотѣла ужа разсердиться, какъ онъ прибавилъ:
— Какъ я очень богатъ, я дамъ цѣну за этоѣъ скотъ.
Долоресъ отвѣчала, что она очень привязана въ птицѣ и не хотѣла-бы видѣть его въ другихъ рукахъ.
— Охъ! это не было въ руки, какъ я хотѣлъ его взять! — отвѣчалъ англининъ, — это подъ моя нога!….
И онъ показалъ за каблукъ своего сапога.
Долоресъ затрепетала отъ негодованія и, можетъ быть, вышла-бы изъ себя, какъ увидала на пальцѣ англичанина перстень, брилліантъ котораго представлялъ, можетъ быть, двѣ тысячи пятьсотъ франковъ дохода.
Это открытіе было холоднымъ душемъ для ея гнѣва.
Она разсудила, что, можетъ быть, невыгодно ссориться съ человѣкомъ, у котораго на мизинцѣ только помѣщено пятьдесятъ тысячъ франковъ.
— Хорошо, monsieur, — сказала она ему, — такъ какъ мой бѣдный Коко безпокоитъ васъ, то я помѣщу его подальше; такимъ образомъ вы не будете его слышать.
Англичанинъ ограничился жестомъ удовлетворенія.
— Однако, — прибавилъ онъ, показывая на свои сапоги, — я гораздо болѣе-бы предпочтилъ….
— Не бойтесь теперь, — сказала Долоресъ, — изъ того мѣста, куда я его повѣшу, онъ ничуть не потревожитъ милорда…
— Охъ! я не былъ милордъ…. Я былъ только эсквайръ.
Въ тотъ самый моментъ, когда мистеръ Бирнъ собрался уже уходить, поклонившись дамѣ довольно умѣренно, Долоресъ, никогда не упускавшая изъ виду своихъ интересовъ, взяла съ кругленькаго столика маленькій конвертъ и сказала англичанину:
— Сегодня, monsieur, вечеромъ въ театрѣ *** идетъ представленіе въ мой бенефисъ и я буду играть въ трехъ пьесахъ. Вы позволите мнѣ предложить вамъ нѣсколько купоновъ въ ложи? Цѣна мѣстамъ только немножко повышена.
И она подала островитянину съ десятокъ билетовъ на ложи.
— Послѣ того, какъ я такъ скоро согласилась на его просьбу, — подумала она про себя, — невозможно, если онъ человѣкъ благовоспитанный, откажетъ мнѣ. А если онъ увидитъ, какъ я играю въ моемъ розовомъ костюмѣ…. Кто знаетъ?… между сосѣдями!… Брилліантъ на его пальцѣ — это авангардъ милліона. Правда, онъ очень некрасивъ и очень скученъ, но это доставить мнѣ возможность съѣздить въ Лондонъ безъ морской болѣзни.
Англичанинъ, взявши билеты, потребовалъ еще разъ объяснить себѣ назначеніе этихъ бумажекъ, потомъ спросилъ о цѣнѣ.
— Ложи по шестидесяти франковъ, ихъ тутъ десять…. Но это не такъ спѣшно, — прибавила Долоресъ, увидя, что англичанинъ хочетъ взяться за бумажникъ, — я надѣюсь, что въ качествѣ сосѣда вы окажете мнѣ честь кое-когда зайти ко мнѣ….
Мистеръ Бирнъ отвѣчалъ:
— Я не любилъ совсѣмъ дѣлать дѣла не сразу, — и, вытащивъ билетъ въ тысячу франковъ, онъ положилъ его на столъ, а билеты на ложи спряталъ въ карманъ.
— Я вамъ дамъ сдачи, — сказала Долоресъ, отпирая маленькій ящичекъ, гдѣ она прятала деньги.
— Охъ, нѣтъ, — отвѣчалъ англичанинъ, — это вамъ на чай!
И онъ вышелъ, поразивъ Долоресъ этимъ выраженіемъ, какъ громомъ.
— На — чай!-- закричала она, оставшись одна, — какой грубіянъ!… Я ему отошлю назадъ его деньги!
Но эта грубость ея сосѣда не очень глубоко оскорбила ея самолюбіе, размышленіе ее успокоило. Она сообразила, что двадцать луидоровъ лишку въ концѣ концовъ очень хорошій кусокъ, и что прежде она терпѣла оскорбленія и за гораздо меньшую сумму.
— Ну что-жь! — сказала она сама себѣ, — не надо быть столь гордой. Никто насъ не видалъ, а сегодня у меня разсчетъ съ прачкой. Да наконецъ этотъ англичанинъ такъ худо говоритъ, что, можетъ быть, онъ думалъ даже сказать мнѣ комплиментъ.
И Долоресъ весело прикарманила двадцать луидоровъ.
Однако вечеромъ, послѣ спектакля, она воротилась домой страшно разозленная. М-ръ Бирнъ не сдѣлалъ никакого употребленія изъ билетовъ, и десять ложъ оставались пустыми.
Выходя на сцену въ половинѣ перваго ночи, несчастная бенефиціантка читала на лицахъ своихъ закулисныхъ подругъ радость, какую онѣ испытывали, видя столь бѣдно наполненную залу.
Она услыхала даже, какъ одна изъ ея театральныхъ подругъ говорила другой, показывая на незанятыя ложи:
— Бѣдная Долоресъ сегодня сдѣлаетъ немного.
— Ложи едва-едва заняты.
— Въ оркестрѣ пусто.
— Еще бы! когда на афишѣ стоитъ ея имя, то залу точно большими мѣхами выдуетъ.
— Тогда зачѣмъ и возвышать цѣны на мѣста?
— Хорошъ бенефисъ! Объ закладъ побьюсь, что барышъ сидитъ въ колпакѣ или завернутъ въ чулокъ.
— Ага! вотъ ея знаменитый костюмъ съ нашивками изъ краснаго бархата.
— Точно куча вареныхъ раковъ.
— А сколько ты сдѣлала въ твой послѣдній бенефисъ? — спросила одна изъ актрисъ другую.
— Биткомъ, моя милая! это былъ день перваго представленія; приставные стулья стоили по луидору. Но я получила всего только шесть франковъ, а остальное взяла моя поставщица модъ. Если-бъ я только не такъ боялась холода, я уѣхала-бы въ Петербургъ.
— Какъ! тебѣ нѣтъ еще и тридцати лѣтъ, а ты уже думаешь дѣлать Россію?
— Что-же дѣлать? — отвѣчала она и потомъ прибавила: — А когда-же твой бенефъ? скоро?
— Черезъ двѣ недѣли. У меня уже на тысячу экю продано, не считая моихъ юнкеровъ.
— Смотрите! весь оркестръ уходитъ!
— А это Долоресъ запѣла!
Дѣйствительно, Долоресъ, красная, какъ свой костюмъ, тянула свой кислый куплетъ. Когда она съ трудомъ окончила его, къ ея ногамъ упали два букета, брошенные двумя актрисами, ея хорошими пріятельницами, которыя, высунувшись изъ бенуара, кричали:
— Браво! Долоресъ!
Легко можно себѣ представить ея злость.
Какъ только она воротилась домой, то, несмотря на глубокую ночь, открыла окно и разбудила Коко, который въ свою очередь разбудилъ почтеннаго м-ра Бирна, мирно уснувшаго, положась на данное слово.
Съ этого времени между актрисой и англичаниномъ возгорѣлась война, война свирѣпая, безъ отдыха и безъ пощады, гдѣ оба противника не отступали ни передъ какими усиліями. Попугай, подученный еще для этого случая, усовершенствовался въ языкѣ Альбіона и цѣлый день произносилъ ругательства по адресу своего сосѣда самымъ пронзительнымъ голосомъ. Это было, дѣйствительно, что-то такое невыносимое. Долоресъ и сама страдала, но надѣялась, что со дня на день мистеръ Бирнъ съѣдетъ съ квартиры, — это было-бы торжествомъ ея самолюбія.
Островитянинъ съ своей стороны тоже изобрѣталъ всякіе фокусы для мести. Сначала онъ открылъ школу игры на барабанѣ въ своей залѣ, но пришелъ полицейскій коммиссаръ и попросилъ прекратить. Мистеръ Бирнъ, все болѣе и болѣе изобрѣтательный, устроилъ тогда стрѣльбу въ цѣль изъ пистолета, и его слуги разстрѣливали по пятидесяти картоновъ въ день. Полицейскій коммисаръ пришелъ еще разъ и показалъ ему статью городского устава, запрещающую употребленіе огнестрѣльнаго оружія въ домахъ.
Мистеръ Бирнъ прекратилъ перестрѣлку. Черезъ недѣлю, однако, мадмуазель Долоресъ увидала, что въ ея комнатахъ идетъ дождь. Домохозяинъ пришелъ съ визитомъ къ мистеру Бирну и нашелъ его приготовляющимся взять морскую ванну въ своемъ салонѣ. Въ дѣйствительности эта очень большая комната была обита по всѣмъ стѣнамъ металлическими листами; всѣ двери были законопачены, и въ этомъ импровизированномъ бассейнѣ въ нѣсколькихъ сотняхъ ведеръ воды было разведено до пятидесяти центнеровъ соли.
Это была уменьшенная копія океана. Въ ней было все, не исключая даже и рыбы. Сходить въ него можно было черезъ верхнюю филенку средней двери, и мистеръ Бирнъ купался въ немъ ежедневно. Черезъ нѣсколько времени морской водой провонялъ весь околодокъ, а у мадмуазель Долоресъ въ спальнѣ натекло на полъ-пальца воды.
Домохозяинъ вышелъ изъ себя отъ гнѣва и грозилъ мистеру Бирну притянуть его въ судъ для взысканія убытковъ за порчу, причиненную его имуществу.
— Развѣ я не былъ имѣть правъ, — спросилъ англичанинъ, — купаться у себя?
— Не имѣли, сударь!
— Если я не былъ имѣть правъ это хорошо, — отвѣчалъ англичанинъ полный уваженія къ законамъ страны гдѣ онъ жилъ, — это жаль! я очень веселилъ себя!..
И въ тотъ же вечеръ онъ отдалъ приказаніе выпустить весь свой океанъ. Да и было время, на паркетѣ уже завелось гнѣздо устрицъ!
Однако мистеръ Бирнъ не отказался отъ борьбы и изыскивалъ законные способы вести эту странную войну, которая приводила въ восторгъ весь тунеядный Парижъ, такъ какъ происшествія эти стали извѣстны и за театральными кулисами, и во всѣхъ общественныхъ мѣстахъ. Долоресъ во чтобы-то ни стало хотѣла съ торжествомъ выдти изъ этой борьбы, за исходъ которой уже многіе держали пари.
Въ это время мистеръ Бирнъ изобрѣлъ фортепіано. И это было изобрѣтено не худо: самый непріятный изъ инструментовъ былъ въ силахъ бороться съ самой непріятной изъ птицъ. Такимъ образомъ, какъ только эта благая мысль пришла ему въ голову, онъ поспѣшилъ привести ее въ исполненіе: онъ взялъ на прокатъ фортепіано и разыскалъ піаниста. Піанистомъ, какъ можно припомнить, былъ нашъ другъ Шонаръ.
Англичанинъ откровенно посвятилъ его въ свои сѣтованія относительно попугая сосѣдки и разсказалъ обо всемъ, что онъ предпринималъ, чтобы заставить актрису пойти на мировую.
— Но, милордъ, — сказалъ Шонаръ, — есть отличное средство избавиться отъ этого творенія, — это петрушка! Всѣ химики въ одинъ голосъ кричатъ, что это огородное растеніе — просто точно синильная кислота для этихъ животныхъ. Велите посыпать петрушкой ваши ковры и потомъ вытрясти ихъ изъ окна на клѣтку Коко: онъ издохнетъ непремѣнно, такъ же вѣрно, какъ еслибы былъ приглашенъ на обѣдъ папою Александромъ VI-мъ.
— Я объ этомъ думалъ, — отвѣчалъ англичанинъ, — но птицу хорошо берегутъ. Фортепіано для этого вѣрнѣе. Шонаръ посмотрѣлъ на англичанина и сразу не понялъ.
— Вотъ что я придумалъ, — продолжалъ англичанинъ, — комедіантка и ея скотина спятъ до полудня. Слѣдите за тѣмъ, что я говорю… Я задумалъ мѣшать имъ спать. Законъ этой страны позволяетъ мнѣ заниматься музыкой съ утра до вечера. Вы понимаете теперь, чего я отъ васъ ожидаю?…
— Но, — сказалъ Шонаръ, — это не будетъ уже такъ непріятно для артистки, если она будетъ слушать мою игру на фортепьяно цѣлый день и притомъ даромъ… Я — превосходный игрокъ и если-бъ у меня была только высокая грудь…
— Охъ, охъ! — прервалъ англичанинъ, — да развѣ я говорю, чтобъ вы превосходно играли?.. Надобно только стучать по вашему инструменту! Вотъ такъ! — прибавилъ англичанинъ, играя гамму, — и постоянно, постоянно одно и тоже, безъ жалости, господинъ музыкантъ, — весь день одно и тоже! Я немножко знаю медицину: — это сводитъ съ ума. Они сойдутъ съ ума тамъ внизу, а это мой самый верхній разсчетъ. И такъ, сударь, принимайтесь сейчасъ же, я вамъ хорошо будетъ заплатить!..
— И вотъ, — сказалъ Шонаръ, разсказавшій всѣ подробности, о которыхъ здѣсь читали, — вотъ ремесло, какимъ я занимаюсь уже двѣ недѣли. Одна гамма, одна и таже гамма съ пяти часовъ утра и до вечера! Это, конечно, не серьезное искусство, но что-же вы хотите, дѣти мои?.. Англичанинъ платитъ мнѣ за мое дребезжанье двѣсти франковъ въ мѣсяцъ!.. Надо быть собственнымъ своимъ палачемъ, чтобы отказаться отъ такой находки! Я принялъ предложеніе и черезъ два или три дня пойду въ кассу получать за первый мѣсяцъ.
Вслѣдствіе этихъ взаимныхъ объясненій трое друзей условились между собою воспользоваться общимъ повышеніемъ фондовъ, чтобы купить своимъ подругамъ весеннюю экипировку, о которой каждая изъ нихъ давно уже мечтала.
Было условлено, кромѣ того, что тотъ, кто первый получитъ деньги, — подождетъ другихъ, чтобы закупки произошли одновременно и чтобы Мими, Волынка и Феми могли вмѣстѣ насладиться удовольствіемъ надѣть на себя новую кожу, какъ говорилъ Шонаръ.
Черезъ два или три дня послѣ этого совѣщанія Родольфъ имѣлъ деньги въ рукахъ: его зубоврачебная поэма была оплачена и вѣсила восемьдесятъ франковъ. Черезъ день и Марсель «отмѣтилъ» у Медичиса цѣну восемнадцати портретовъ капраловъ по шести франковъ.
Марсель и Родольфъ употребляли всѣ усилія, чтобы скрыть свое богатство.
— Мнѣ кажется, что я даже потѣю золотомъ, — говорилъ поэтъ.
— Вотъ и я точно также, — отвѣчалъ Марсель. — Если Шонаръ будетъ задерживать долго, — то я не смогу продолжать болѣе мою роль неизвѣстнаго Креза.
Но на другой-же день богемы увидѣли Шонара, идущаго великолѣпно одѣтымъ въ нанковую жакетку золотисто-желтаго цвѣта.
— Ахъ, Боже мой! — воскликнула Феми, увидя своего друга столь элегантно разодѣтаго, — гдѣ ты нашелъ это платье?
— Я нашелъ его между своими бумагами, — отвѣчалъ музыкантъ, дѣлая знакъ своимъ друзьямъ, чтобы они слѣдовали за нимъ.
— Я получилъ, — сказалъ онъ имъ, когда они остались одни, — вотъ они, груды! — и онъ показалъ горсть золота.
— Такъ въ дорогу! — воскликнулъ Марсель, — опустошимъ магазины! Какъ будетъ счастлива Волынка!
— А какъ Мими будетъ довольна! — прибавилъ Родольфъ.
— Пойдемте! Идешь ты, Шонаръ?
— Позвольте мнѣ подумать, — отвѣчалъ музыкантъ. — Одѣвая этихъ дамъ тысячами капризовъ моды, мы дѣлаемъ можетъ быть глупость. Подумайте объ этомъ. Когда онѣ будутъ похожи на картинки изъ «Перевязи Ириды», — не подѣйствуетъ-ли это развращающимъ образомъ на ихъ характеры? и прилично-ли такимъ молодымъ людямъ, какъ мы, поступать съ дамами, какъ какимъ нибудь старымъ и морщинистымъ Мондорамъ? Это не значитъ, что я колеблюсь истратить четырнадцать или восьмнадцать франковъ на одежду Феми, но я боюсь, что, когда у нея будетъ новая шляпка, она не захочетъ, можетъ быть, и поклониться мнѣ! Цвѣточекъ въ волосы — и она такъ хороша!… Что ты объ этомъ думаешь, философъ? — прервалъ рѣчь Шонаръ, обращаясь къ Коллину, вошедшему нѣсколько минутъ назадъ.
— Неблагодарность есть дочь благодѣянія, — сказалъ философъ.
— Съ другой стороны, — продолжалъ Шонаръ, — когда ваши подруги будутъ хорошо одѣты, что вы будете представлять, идя съ ними рядомъ въ вашихъ истрепанныхъ костюмахъ? Вы будете похожи на ихъ горничныхъ. Я это говорю не про себя, — прибавилъ Шонаръ, кокетничая въ своемъ нанковомъ костюмѣ, — благодаря Бога, я теперь могу появиться гдѣ угодно….
Однако, несмотря на оппозицію Шонара, было условлено снова, что на завтра будетъ разграбленіе окрестныхъ базаровъ въ пользу ихъ дамъ.
И дѣйствительно, на другое утро, въ тотъ самый часъ, какъ мы видѣли, въ началѣ этой главы, Мими, проснувшуюся и удивленную отсутствіемъ Родольфа, — поэтъ и его два друга подымались на лѣстницу дома въ сопровожденіи мальчика изъ магазина «Deux Magots» и модистки, несшихъ образчики. Шонаръ, купившій свою знаменитую трубу, шелъ впереди и игралъ увертюру изъ «Каравана».
Волынка и Феми, призванныя Мими, жившею на антресоли, скатились съ лѣстницы внизъ съ быстротою оторвавшейся лавины снѣга, когда услышали, что имъ принесли новыя шляпки и платья. Увидавъ всѣ эти скромныя богатства, раскинутыя передъ ихъ глазами, три женщины чуть не сошли съ ума отъ радости. Мими, точно схваченная лихорадкой радости, прыгала какъ коза, розмахивая маленькимъ барежевымъ шарфикомъ. Волынка бросилась на шею Марселю, схвативъ въ каждую руку по зеленой ботинкѣ и хлопая ими одна о другую, какъ въ цимбалы. Феми глядѣла на Шонара, рыдая; она могла только произносить:
— Ахъ, мой Александръ, мой Александръ…
— Нельзя бояться, что она отвергнетъ дары Артаксеркса, — бормоталъ философъ Коллинъ.
Когда прошли первые порывы радости, выборъ былъ сдѣланъ и счета оплачены. Подольфъ объявилъ тремъ женщинамъ, что имъ предстоитъ устроиться со своими костюмами, чтобы надѣть ихъ въ первый разъ, къ завтрашнему утру.
— Мы поѣдемъ, за городъ, — сказалъ онъ.
— Прекрасная вещь! — воскликнула Волынка, — это будетъ не въ первый разъ, что я купила, скроила, сшила и надѣла на себя платье въ одинъ и тотъ-же день. У насъ въ распоряженіи еще цѣлая ночь. Мы, вѣдь, будемъ готовы? Не такъ-ли, сударыни?
— Да, мы будемъ готовы! — закричали вмѣстѣ Мими и Феми.
Тотчасъ-же онѣ принялись за дѣло и цѣлыхъ шестнадцать часовъ онѣ не выпускали изъ рукъ ни ножницъ ни иголки.
На другое утро былъ первый день мая мѣсяца.
Пасхальный звонъ уже нѣсколько дней возвѣщалъ возрожденіе весны, и она шла отовсюду, торопливая и веселая; она шла, какъ говоритъ нѣмецкая баллада, легкая, какъ юный женихъ, желающій посадить цвѣты подъ окномъ своей милой. Она окрашивала небо въ голубой цвѣтъ, деревья въ зеленый и все остальное въ самыя лучшія краски. Она будила отяжелѣвшее солнце, спавшее на постели изъ тумановъ, положивъ голову на снѣжную тучу, служившую ему подушкой, и кричала ему: «Эй, другъ! пора! Я здѣсь! Живо за работу! Надѣвай, не медля болѣе, твое чудное платье, сотканное изъ новыхъ свѣтлыхъ лучей и тотчасъ же явись міру и возвѣсти мое пришествіе!»…
На этотъ зовъ солнце дѣйствительно принялось за дѣло и прогуливалось, гордое и блестящее, какъ придворный вельможа. Ласточки, воротясь изъ своего паломничества на Востокъ, наполняли воздухъ, летая во всѣхъ направленіяхъ; цвѣты боярышника покрыли бѣлымъ кусты; фіалка наполняла ароматомъ травы въ лѣсу, гдѣ всѣ птички уже вышли изъ своихъ гнѣздъ съ тетрадочками романсовъ подъ крылышками.
Это была дѣйствительная весна, истинная весна поэтовъ и влюбленныхъ, а не весна Матье Ленсберга, противная весна съ краснымъ носомъ и отмороженными пальцами, заставляющая бѣдняка дрожать въ своемъ углу у очага, гдѣ давно уже остылъ пепелъ послѣдняго сожженнаго полѣна… Теплые вѣтерки гуляли въ прозрачномъ воздухѣ и приносили въ городъ дыханіе окрестныхъ полей.
Свѣтлые и теплые лучи солнца ударяли въ стекла оконъ.
Больному они говорили: «Отвори! мы несемъ здоровье!», а на чердачкѣ дѣвушкѣ, смотрящейся въ зеркало, эту первую и невинную любовь самыхъ невинныхъ, — они говорили: «Отвори, красавица! мы освѣтимъ твою красоту! мы вѣстники хорошей погоды; ты можешь теперь надѣть твое полотняное платье, соломенную шляпку и обуться въ кокетливые полусапожки! Бесѣдки, гдѣ танцуютъ, уже украсились новыми цвѣтами, и скрипки настраиваются для воскреснаго бала. Здравствуй, красавица!…»
Когда въ сосѣдней церкви звонили къ «Angélus’у», три старательныя кокетки, едва соснувшія на часокъ, уже были у своего зеркала, оглядывая въ послѣдній разъ свои новые туалеты.
Онѣ были прелестны всѣ три, одѣтыя почти одинаково и носившія на лицахъ одинаковое выраженіе довольства отъ исполненнаго наконецъ давно лелѣемаго желанія.
Волынка особенно блистала красотой.
— Никогда я не бывала такъ довольна, — говорила она Марселю, — мнѣ кажется, что Богъ вложилъ въ этотъ самый часъ все счастье моей жизни, и я боюсь, что его мнѣ не останется болѣе!.. Э! ладно! когда и не будетъ больше, то все таки будетъ еще! Мы съумѣемъ тогда сдѣлать его, — прибавила она весело, цѣлуя Марселя.
Что касается Феми, то ее огорчало одно:
— Я очень люблю зеленые лужки и маленькихъ птичекъ, — говорила она, — но за городомъ никого не встрѣтишь и никто не увидитъ моей хорошенькой шляпки и чудеснаго платья. Еслибъ мы погуляли за городомъ по бульварамъ?
Въ восемь часовъ утра вся улица была приведена въ смятеніе звуками трубы Шонара, дававшаго сигналъ къ отправленію. Всѣ сосѣди подбѣжали къ окошкамъ, чтобы видѣть, какъ пройдетъ богема. Коллинъ, присутствовавшій на праздникѣ, замыкалъ шествіе, неся зонтики дамъ.
Черезъ часъ вся веселая компанія разбрелась по полямъ Фонтенэ-о-Розъ.
Когда они очень поздно вечеромъ воротились домой, Коллинъ, исполнявшій въ теченіе дня обязанности кассира, объявилъ, что забыли еще истратить шесть франковъ и выложилъ остатокъ на столъ.
— Что-же мы съ ними сдѣлаемъ? — спросилъ Марсель.
— А не накупить-ли намъ процентныхъ бумагъ? — отвѣчалъ Шонаръ.
1.
правитьМежду настоящими богемами истинной богемы я знавалъ прежде нѣкоего Жака Д…; онъ былъ скульпторъ и обѣщалъ когда нибудь развернуться въ большой талантъ.
Но бѣдность не позволила исполниться этимъ обѣщаніямъ.
Онъ умеръ отъ истощенія въ мартѣ 1844 года, въ госпиталѣ Святого Людовика, въ залѣ Святой Викторіи, кровать № 14.
Я знавалъ Жака въ госпиталѣ, гдѣ лежалъ и самъ въ долгой болѣзни. Какъ былъ, какъ я уже сказалъ, очень талантливъ, но никогда, однако, онъ не думалъ о себѣ много.
Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ, когда я посѣщалъ его, и когда онъ былъ уже въ когтяхъ смерти, — я никогда не слышалъ, чтобъ онъ пожаловался хоть разъ, или пустился въ сѣтованія, дѣлающія такимъ смѣшнымъ непонятаго артиста.
Онъ умеръ, не позируя, и отвратительно гримасничая въ агоніи. Эта смерть напоминаетъ мнѣ одну изъ самыхъ ужасныхъ, какія я когда-либо видѣлъ, сценъ въ этомъ варавансараѣ человѣческой скорби. Его отецъ, извѣщенный о происшествіи, пришелъ, чтобы взять тѣло и сильно торговался изъ-за тридцати шести франковъ, требовавшихся администраціею. Онъ торговался также за церковную службу и съ такою настойчивостью, что ему уступили, наконецъ, шесть франковъ. Когда надо было класть тѣло въ гробъ, больничный служитель снялъ съ него казенное полотно и попросилъ у одного изъ друзей покойнаго, находившагося тутъ, денегъ на саванъ. Бѣдный малый не имѣлъ при себѣ ничего и пошелъ за отцемъ Жака, который пришелъ въ жестокую ярость и просилъ, чтобъ ему больше не надоѣдали.
Новая сестра милосердія, бывшая при этомъ чудовищномъ спорѣ, бросила взглядъ на тѣло и сказала эти нѣжныя и наивныя слова:
— Ахъ, сударь, развѣ можно такъ похоронить этого бѣднаго молодого человѣка? теперь такъ холодно; дайте, по крайней мѣрѣ, ему рубашку, чтобы онъ не предсталъ предъ Бога совсѣмъ голый….
Отецъ далъ пять франковъ товарищу на рубашку, но просилъ его сходить къ старьевщику на улицу Гранжьо-Белль, торговавшему бѣльемъ по случаю.
— Тамъ будетъ дешевле стоить, — прибавилъ онъ.
Эта жестокость отца Жака мнѣ объяснилась впослѣдствіи; онъ былъ золъ на сына за то, что тотъ избралъ артистическую карьеру, и его гнѣвъ не утихъ даже передъ гробомъ…
Но я очень далекъ отъ мадмуазель Франсины и ея муфты. Я къ ней возвращаюсь: мадмуазель Франсина была первая и единственная любовь Жака, который умеръ не старымъ, потому что ему едва было двадцать три года въ то время, когда отецъ хотѣлъ его зарыть въ землю совсѣмъ голымъ. Эта любовь разсказана мнѣ самимъ Жакомъ, когда онъ былъ нумеромъ 14-мъ, а я нумеромъ 16-мъ въ залѣ Святой Викторіи, скверномъ мѣстѣ для смерти.
Но подождите, читатель, — прежде, чѣмъ я начну этотъ разсказъ, который будетъ очень хорошею вещью, если я смогу разсказать его также, какъ онъ былъ мнѣ переданъ моимъ другомъ Жакомъ, — позвольте мнѣ выкурить трубочку, старую глиняную трубочку, подаренную мнѣ имъ въ тотъ день, когда докторъ запретилъ ему курить ее.
Однако, ночью, когда сторожъ спалъ, мой другъ Жакъ бралъ у меня свою трубочку и просилъ немножко табаку. Такъ скучно въ этихъ большихъ залахъ, когда не можешь спать и притомъ еще страдаешь!
— Только разъ или два затянуться, — говорилъ онъ мнѣ, и я давалъ ему, и сестра отъ Святой Женевьевы дѣлала видъ, что никогда не замѣчала табачнаго дыма, когда обходила больныхъ.
О, добрая сестра! какъ вы были добры и какъ вы были прекрасны, когда окропляли насъ святою водой. Издалека видно было васъ, идущую не спѣша подъ темными сводами, задрапированную въ бѣлое полотно, ложившееся такими красивыми складками, и которыми такъ любовался нашъ другъ Жакъ. О, добрая сестра! вы были Беатрисой этого ада. Ваши утѣшенія были такъ пріятны, что люди постоянно жаловались для того, чтобъ быть утѣшенными вами.
Если бы мой другъ Жакъ не померъ, — онъ когда нибудь въ снѣжный день вылѣпилъ-бы вамъ маленькую Пресвятую Дѣву, чтобы поставить ее въ вашу келью, добрая сестра Святой Женевьевы!..
Читатель. Позвольте, а муфта? я не вижу здѣсь муфты!
Другой читатель. А мадмуазель Франсина? гдѣ же она?
Первый читатель. Эта исторія совсѣмъ не весела!
Второй читатель. Подождемъ конца.
— Извините пожалуйста, господа! это трубка моего друга Жака заставила меня сдѣлать это отступленіе… Но вѣдь я и не клялся вамъ, что буду смѣшить васъ постоянно. Богема, — это совсѣмъ не веселье каждый день!..
Жакъ и Франсина встрѣтились въ домѣ на улицѣ Туръ-д’Овернь, куда они переѣхали въ одно время, въ апрѣлѣ мѣсяцѣ.
Артистъ и молодая дѣвушка цѣлую недѣлю прожили, прежде чѣмъ между ними установились эти сосѣдскія отношенія, которыя почти всегда вынуждены, когда живешь на одной площадкѣ лѣстницы. Тѣмъ не менѣе, еще не обмѣнявшись ни однимъ словомъ, они уже знали другъ друга. Франсина знала, что ея сосѣдъ бѣдный артистъ, а Жакъ узналъ, что его сосѣдка была швейкой, ушедшей изъ своей семьи, чтобы избѣгнуть преслѣдованій мачихи.
Она дѣлала чудеса экономіи, чтобы сводить, какъ говорится, концы съ концами, а такъ какъ она никогда и не знала удовольствій, то и не желала ихъ вовсе.
Вотъ какимъ образомъ они оба, по обычному закону, перешли раздѣлявшую ихъ перегородку. Апрѣльскимъ вечеромъ Жакъ воротился однажды къ себѣ, измученный усталостью, голодный съ утра и глубоко печальный тою неопредѣленною печалью, у которой нѣтъ ясной причины, которая васъ схватываетъ повсюду, во всякое время, нѣчто въ родѣ апоплексіи сердца, къ которой особенно склонны бѣдняки, живущіе одиноко.
Жакъ, задыхавшійся въ своей маленькой каморкѣ, открылъ окно, чтобы немного подышать воздухомъ. Вечеръ былъ прекрасный, и заходящее солнце меланхолически освѣщало пригорки Монмартра. Жакъ сидѣлъ задумчивый у окна, слушая весеннія мелодіи пернатаго хора, распѣваемыя въ спокойной тишинѣ вечера, и это увеличило его грусть. Видя, какъ пролеталъ передъ нимъ воронъ, каркнувшій на лету, онъ подумалъ о временахъ, когда вороны приносили хлѣбъ пророку Иліи, благочестивому пустыннику, и сдѣлалъ изъ этого заключеніе, что вороны нынче не такъ человѣколюбивы.
Потомъ, не будучи болѣе въ состояніи выносить этого, онъ заперъ окно, спустилъ занавѣску и такъ какъ не имѣлъ денегъ, чтобы купить масла для лампы, онъ зажегъ смоляную свѣчку, принесенную имъ изъ путешествія въ Грандъ-Шартрезъ. Все болѣе и болѣе грустный онъ набилъ трубку.
— Счастье, что у меня еще есть достаточно табаку, чтобы скрыть пистолетъ, — пробормоталъ онъ и принялся курить.
Должно быть очень грустенъ былъ мой другъ Жакъ въ этотъ вечеръ, если думалъ о томъ, чтобы скрыть пистолетъ.
Это было его крайнее средство въ сильныхъ кризисахъ и оно почти всегда достигало цѣли. Вотъ въ чемъ состояло это средство: Жакъ курилъ табакъ, окропленный нѣсколькими каплями лауданума, и курилъ до тѣхъ поръ, пока дымъ, выходившій изъ его трубки, не становился достаточно густымъ, чтобы заслонить отъ него всѣ вещи, находившіяся въ его маленькой комнатѣ, и въ особенности пистолетъ, повѣшенный на стѣнкѣ. Это происходило послѣ десяти трубокъ. Когда пистолетъ былъ совсѣмъ невидимъ, почти постоянно бывало такъ, что табачный дымъ въ смѣси съ лауданумомъ усыпляли Жака, и часто его грусть уходила отъ него во снѣ.
Но въ этотъ вечеръ онъ выкурилъ весь свой табакъ, пистолетъ былъ совершенно скрытъ, а Жакъ былъ все-таки грустенъ…
Въ этотъ же самый вечеръ мадмуазель Франсина была, наоборотъ, чрезвычайно весела, когда воротилась домой, и ея веселье, также какъ и грусть Жака, было безпричинно. Это была та радость, падающая съ неба, которую добрый Богъ бросаетъ въ добрыя сердца. Итакъ мадмуазель Франсина была въ хорошемъ расположеніи духа и напѣвала, подымаясь по лѣстницѣ. Но, когда она хотѣла отворить свою дверь, вѣтеръ, ворвавшійся въ открытое окно на площадкѣ, вдругъ затушилъ ея свѣчку.
— Ахъ, Боже мой, какъ это досадно! — воскликнула молодая дѣвушка, — вотъ теперь и спускайся да подымайся снова на шесть этажей!..
Но когда она увидѣла свѣтъ сквозь дверь Жака, ей стало лѣнь спускаться, да и чувство любопытства посовѣтовало ей пойти попросить огонька у артиста.
«Это такая услуга, которую каждый оказываетъ другъ другу между сосѣдями — подумала она. — и здѣсь нѣтъ ничего худого». Она два раза легонько стукнула въ дверь Жака, который открылъ, немного удивленный такимъ позднимъ визитомъ. Но едва только она сдѣлала одинъ шагъ по комнатѣ, какъ наполнявшій ее дымъ сразу захватилъ ей дыханіе и прежде, чѣмъ она могла произнести слово, дѣвушка упала на стулъ, уронивъ на полъ свою свѣчку и ключъ. Была полночь и всѣ въ домѣ спали. Жакъ не нашелъ нужнымъ звать кого нибудь на помощь, потому что боялся скомпрометировать сосѣдку. Онъ ограничился тѣмъ, что отворилъ окно, чтобы впустить свѣжаго воздуху и, покропивъ ей въ лицо водою, онъ привелъ молодую дѣвушку понемного въ себя. Когда черезъ пять минутъ она совершенно оправилась, Франсина объяснила причину, приведшую ее въ артисту, и она очень извинялась за то, что произошло.
— Теперь, когда я пришла въ себя, — прибавила она, — я могу вернуться къ себѣ.
Онъ открылъ уже ей дверь, какъ она увидала, что не только забыла зажечь свою свѣчку, но что у нея нѣтъ и ключа отъ комнаты.
— Ахъ, какая я сумасшедшая! — спохватилась она, приближая свою свѣчку въ смоляной, — я пришла сюда за огнемъ, а ухожу безъ него.
Но въ эту самую минуту сквозной вѣтеръ, подувшій по комнатѣ изъ открытаго окна въ дверь, быстро затушилъ смоляную свѣчку, и молодые люди оба остались въ темнотѣ.
— Можно подумать, что это сдѣлано нарочно, — сказала Франсина. — Извините меня за безпокойство, которое я вамъ причиняю, и будьте такъ добры, зажгите еще огня, чтобы я могла найти мой ключъ.
— Сію минуту, мадмуазель, — отвѣчалъ Жакъ, ища спички ощупью. Онъ ихъ очень скоро нашелъ. Но ему пришла въ голову странная идея; онъ спряталъ спички въ карманъ и воскликнулъ:
— Ахъ, Боже мой! Вотъ еще бѣда, мадмуазель! У меня нѣтъ больше ни одной спички, я истратилъ послѣднюю, когда воротился домой.
«Вотъ штука-то хитро придумана!» думалъ онъ про себя.
— Ахъ, Боже мой! ахъ, Боже, мой! — ахала Франсина, — я еще могу воротиться къ себѣ безъ свѣчки, комната не такъ велика, чтобы въ ней заблудиться. Но мнѣ нуженъ ключъ! Я прошу васъ, сударь, помогите мнѣ найти мой ключъ, онъ долженъ бытъ на полу.
— Поищемте, сударыня, — сказалъ Какъ.
И вотъ они оба въ темнотѣ въ поискахъ за потерей; но такъ какъ они руководились однимъ инстинктомъ, то во время поисковъ руки ихъ, шарившія въ одномъ мѣстѣ, встрѣчались десять разъ въ минуту. И такъ какъ они оба были не ловки, то и не нашли ключа.
— Подождемте немного, — сказалъ Жакъ, — луна теперь закрыта тучами, а то она свѣтитъ прямо въ мою комнату. Она можетъ скоро выдти и освѣтить наши поиски.
И, ожидая выхода луны, они принялись разговаривать.
Это былъ разговоръ въ потемкахъ, въ тѣсной комнаткѣ, весеннею ночью; разговоръ сначала игривый и выразительный, вдающійся въ откровенныя признанія… Вы знаете, куда это ведетъ!.. Слова болѣе и болѣе путались и не договаривались, голосъ дѣлался тише, рѣчи прерывались вздохами… Встрѣчающіяся руки доканчивали мысль, которая изъ сердца подымалась къ губамъ, и… Ищите окончанія въ вашихъ воспоминаніяхъ, о, молодыя пары! Припомните себя, молодой человѣкъ, припомните себя, молодая женщина, вы идущіе теперь рука въ руку, " не видѣвшіеся никогда прежде, еще два дня тому назадъ!..
Наконецъ луна выплыла изъ-за тучъ и свѣтъ ея наполнилъ всю комнатку; Франсина пришла въ себя отъ мечтаній, слабо вскрикнувъ.
— Что съ вами? — спросилъ ее Какъ, обвивая ея талію руками.
— Ничего, — прошептала Франсина, — мнѣ показалось, что стучатъ.
И она толкнула ногою, такъ что Жакъ этого и не замѣтилъ, ключъ, который она увидала, подъ стулъ…. Она не хотѣла его находить.
Первый читатель. Я-бы рѣшительно не позволилъ моей дочери читать эту исторію.
Второй читатель. До сихъ поръ я не видѣлъ еще ни волоска отъ муфты мадмуазель Франсины, да и относительно ея самой я не знаю также ничего: ни какъ она сложена, брюнетка-ли она, или блондинка?…
Терпѣніе, читатели, терпѣніе! Я вамъ обѣщалъ муфту, и я вамъ дамъ ее подъ конецъ, какъ сдѣлалъ это и мой другъ Жакъ своей бѣдной подругѣ, Франсинѣ, ставшей его любовницею, что я и объяснилъ это въ строкѣ точекъ, находящейся выше.
Она была бѣлокура, Франсина, — бѣлокура и весела, что совсѣмъ не такъ обыкновенно. Она не знала любви до двадцати лѣтъ, но неопредѣленное предчувствіе своей близкой смерти подсказывало ей не медлить, если она хочетъ знать это чувство.
Она встрѣтила Жака и полюбила его. Ихъ связь длилась шесть мѣсяцевъ. Они встрѣтились весною и разстались осенью. Франсина была больна грудью, она это знала, зналъ это и ея другъ Жакъ, — черезъ двѣ недѣли послѣ встрѣчи съ молодой дѣвушкой онъ это узналъ отъ своего пріятеля медика.
— Ея не будетъ, какъ только появятся желтые листья, — сказалъ медикъ.
Франсина слышала это признаніе и видѣла, что это причиняетъ большое горе ея другу.
— Эхъ, что намъ до желтыхъ листьевъ? — говорила она ему, сосредоточивая всю свою любовь въ улыбкѣ, — что намъ до осени? теперь еще лѣто, и листья зелены, — воспользуемся этимъ временемъ, другъ мой!… Когда ты увидишь, что я уже готова уйти изъ этого міра, ты меня обнимешь и, цѣлуя, запретишь мнѣ уходить…. Ты знаешь, что я послушна, и я не уйду….
И это милое созданіе перенесло такимъ образомъ шесть мѣсяцевъ бѣдственной жизни богемы съ улыбкой и пѣсенкой на устахъ. Какъ выбивался для нея изъ силъ.
Его другъ часто говорилъ ему: «Франсинѣ еще хуже, за нею надобенъ уходъ». Тогда Жакъ обѣгалъ весь Парижъ, чтобы найти средства исполнить приказанія медика, но Франсина не хотѣла ничего слушать и бросала лѣкарства за окошко. Ночью, когда ее схватывалъ кашель, она выходила изъ комнаты и ходила по площадкѣ лѣстницы, чтобы Жакъ не слыхалъ ее.
Однажды, когда они оба поѣхали за городъ, Жакъ увидѣлъ дерево съ начинавшею желтѣть листвою. Онъ грустно посмотрѣлъ на Франсину, шедшую тихо и въ задумчивости.
Франсина замѣтила, какъ поблѣднѣлъ Жакъ, и поняла причину этой блѣдности.
— Ахъ, какой ты дурачекъ! — сказала она ему, цѣлуя его, — вѣдь у насъ только еще іюль, до октября еще три мѣсяца; если мы будемъ любить другъ друга день и ночь, какъ мы дѣлаемъ, то мы удвоимъ время, которое намъ остается провести вмѣстѣ… И потомъ, если я почувствую себя хуже при желтыхъ листьяхъ, мы будемъ жить въ сосновомъ лѣсу, — тамъ листья постоянно зелены….
Въ октябрѣ мѣсяцѣ Франсина принуждена была лечь въ постель. Другъ Жака лѣчилъ ее. Комнатка, въ которой они жили, была совсѣмъ на верху и выходила окномъ во дворъ, гдѣ возвышалось одинокое дерево, каждый день осыпавшееся болѣе и болѣе.
Жакъ повѣсилъ занавѣску на это окно, чтобы скрыть дерево отъ больной, но Франсина настояла, чтобы занавѣску сняли.
— О, другъ мой, — говорила она Жану, — я дамъ тебѣ во сто разъ больше поцѣлуевъ, чѣмъ на этомъ деревѣ листьевъ….
И потомъ она прибавила:
— Теперь я чувствую себя гораздо лучше…. Я скоро хочу выдти со двора, но такъ какъ теперь очень холодно, а я не хочу, чтобъ у меня были красныя руки, — ты купишь мнѣ муфту…
Въ теченіе всей болѣзни эта муфта была ея единственною мечтою.
Наканунѣ дня Всѣхъ Святыхъ, видя Жака болѣе печальнымъ, чѣмъ когда либо, Франсина хотѣла ободрить его и, чтобы доказать, что ей лучше, она встала съ постели.
Докторъ вошелъ какъ разъ въ эту минуту и насильно заставилъ ее снова лечь въ постель.
— Жакъ, — сказалъ онъ на ухо артисту, — будь бодръ, все кончено, Франсина помираетъ.
Жакъ разразился рыданіями.
— Теперь ты можешь давать ей все, чего-бы она ни захотѣла, — продолжалъ докторъ, — больше нѣтъ никакой надежды.
Франсина поняла глазами, что сказалъ медикъ ея другу.
— Не слушай его! — вскричала она, протягивая руки въ Жаку, — не слушай его, онъ лжетъ!.. Завтра-же мы выйдемъ съ тобой со двора… Завтра день Всѣхъ Святыхъ; будетъ холодно… поди купи мнѣ муфту… Я прошу тебя! я боюсь отморозить себѣ руки въ эту зиму!..
Жакъ хотѣлъ выдти со своимъ другомъ, но Франсина задержала доктора около себя.
— Ступай, купи мнѣ муфту, — сказала она Жаку, — выбери самую лучшую, чтобы долго носилась…
Оставшись одна съ докторомъ, она сказала ему:
— Да, monsieur, я умираю, я знаю это… Но прежде, чѣмъ мнѣ уйти отсюда, найдите мнѣ что нибудь, чтобы дало мнѣ силы на одну ночь. Я прошу васъ, сдѣлайте меня прекрасною на одну только ночь, — и потомъ я умру, если Богъ не хочетъ, чтобъ я жила долѣе…
Докторъ утѣшалъ ее, какъ только могъ; въ это время вѣтеръ пахнулъ въ комнату и бросилъ на постель больной желтый листъ, оторванный отъ дерева на маленькомъ дворѣ.
Франсина открыла занавѣску и увидала дерево, уже совершенно облетѣвшее.
— Это послѣдній, — сказала она, пряча листокъ подъ подушку.
— Вы умрете только завтра, — сказалъ ей докторъ, — у васъ еще остается ночь.
— Ахъ, какое счастье! — воскликнула молодая дѣвушка, — цѣлая зимняя ночь… Это будетъ долгая ночь.
Жакъ воротился, онъ принесъ муфту.
— Ахъ, какая хорошенькая, — говорила Франсина, — я ее надѣну, чтобы выдти…
Она провела ночь съ Жакомъ.
На другой день, въ праздникъ Всѣхъ Святыхъ, во время обѣдни, ее схватила агонія и все ея тѣло тряслось.
— У меня руки зябнутъ, — бормотала она, — дай мнѣ мою муфту.
И она засунула свои худенькія ручки въ мѣхъ.
— Кончается, — сказалъ докторъ Жаку, — поцѣлуй ее.
Какъ прижалъ свои губы къ губамъ подруги.
Въ послѣдній моментъ отъ нея хотѣли взять муфту, но она уцѣпилась за нее руками.
— Нѣтъ, нѣтъ! — говорила она, — оставьте ее мнѣ… теперь зима, холодно… Ахъ, мой бѣдный Жакъ!… Ахъ, мой бѣдный Жакъ!
…Что-то съ тобою будетъ?.. Ахъ, Боже мой!..
И на другой день Жакъ былъ одинокъ….
Первый читатель. Ну я-же говорилъ, что эта исторія совсѣмъ не весела!..
Что-же вы хотите, читатель? Нельзя-же постоянно смѣяться!..
2.
правитьЭто было утро дня Всѣхъ Святыхъ. Франсина умирала.
Два человѣка были у изголовья ея кровати: одинъ стоялъ на ногахъ, это былъ докторъ; другой, на колѣняхъ близь кровати, прижимавшій губы въ рукамъ умершей, какъ-бы желая отпечатать ихъ въ горестномъ поцѣлуѣ, — это былъ Жакъ, возлюбленный Франсины. Уже болѣе десяти часовъ онъ былъ погруженъ въ какую-то болѣзненную нечувствительность. Шарманка, проходившая подъ окнами, вывела его изъ этого состоянія.
Она играла арію, какую Франсина имѣла привычку пѣть, просыпаясь утромъ.
Безумная надежда, могущая родиться только въ моменты большого горя, пришла въ голову Жака. Ему представилось время мѣсяцъ тому назадъ, когда Франсина была только еще умирающею, онъ забылъ настоящее время, и вообразилъ на одну минуту, что умершая только заснула и что она сейчасъ проснется со своею утреннею пѣсенкою на устахъ.
Но звуки шарманки еще не утихли, какъ Жакъ былъ возвращенъ къ дѣйствительности. Уста Франсины были навѣки закрыты для пѣсенъ, съ губъ ея пропадала и послѣдняя улыбка, навѣянная послѣдними мыслями, и смерть налагала свою печать.
— Ободрись, Жакъ! — говорилъ докторъ, бывшій другомъ скульптора. Жакъ поднялся и сказалъ, глядя на доктора:
— Не правда-ли, — это кончено? Больше нѣтъ надежды?
Не отвѣчая на это скорбное безумство, пріятель задернулъ занавѣсы кровати и, подойдя потомъ въ скульптору, онъ протянулъ ему руку.
— Франсина мертва, — сказалъ онъ, — этого надо было ждать. Знаетъ Богъ, что мы сдѣлали все, что могли, чтобы спасти ее. Это была честная дѣвушка, Жакъ, которая тебя очень любила, больше и иначе, чѣмъ ты самъ себя любилъ, ея любовь была чистая любовь, а въ твою любовь входили и другія чувства. Франсина мертва…. но еще не все кончено, надобно теперь сдѣлать все необходимое для ея похоронъ. Мы займемся этимъ вмѣстѣ, а въ наше отсутствіе попросимъ сосѣдку посидѣть здѣсь.
Жакъ позволилъ другу увести себя. Цѣлый день ходили они въ мерію, въ бюро похоронныхъ процессій, на кладбище. Такъ какъ у Жака не было денегъ, докторъ заложилъ свои часы, перстень и нѣкоторыя вещи изъ одежды, чтобы заплатить за похороны, назначенныя на другой день.
Они воротились оба очень поздно вечеромъ; сосѣдка заставила Жака поѣсть немножко.
— Да, — сказалъ онъ, — я очень хочу ѣсть, мнѣ холодно, и мнѣ нужно запастись силами, потому что я буду работать сегодня ночью.
Сосѣдка и докторъ не поняли его.
Жакъ сѣлъ за столъ, и сталъ ѣсть съ такой поспѣшностью, что чуть не подавился. Потомъ онъ попросилъ пить.
Но, поднося стаканъ во рту, Жакъ уронилъ его. Разбитый стаканъ разбудилъ въ умѣ артиста воспоминаніе, которое въ свою очередь опять растревожило печаль, на минуту затихшую. Въ день, когда Франсина пришла къ нему въ первый разъ, молодая дѣвушка была уже больна и почувствовала себя нехорошо; Жакъ далъ ей изъ этого стакана выпить немного сахарной воды. Потомъ, когда они стали жить вмѣстѣ, они смотрѣли на него, какъ на эмблему своей любви.
Въ рѣдкія минуты богатства артистъ покупалъ для своей подруги одну или двѣ бутылки укрѣпляющаго вина, которое ей было прописано, и Франсина постоянно пила изъ этого стакана вино и въ немъ ея нѣжность почерпала свою милую веселость.
Какъ болѣе получаса глядѣлъ, ничего не говоря, на разбитые и разсыпанные куски этого хрупкаго и дорогого воспоминанія, и ему казалось, что и сердце его также разбилось и куски его рѣжутъ ему грудь. Когда онъ пришелъ въ себя, онъ собралъ осколки стекла и положилъ ихъ въ ящикъ.
Потомъ онъ попросилъ сосѣдку найти ему двѣ свѣчки и велѣть привратнику принести ведро воды.
— Не уходи пожалуйста, — сказалъ онъ доктору, который объ этомъ и не думалъ вовсе, — ты мнѣ сейчасъ понадобишься.
Принесли свѣчи и воду, и двое друзей остались одни.
— Что ты хочешь дѣлать? — спросилъ докторъ, видя, какъ Жакъ, наливши въ деревянную кадочку воды, бросалъ туда равными горстями мелкій гипсъ.
— Что я хочу дѣлать? — развѣ ты не догадываешься? Я хочу снять форму съ головы Франсины, и такъ какъ у меня не хватило-бы присутствія духа, еслибъ я остался одинъ, то я и попросилъ тебя, чтобъ ты не уходилъ.
Какъ открылъ занавѣсы кровати и снялъ покрывало съ лица умершей. Руки Жака начали дрожать и подавленное рыданіе скривило его губы.
— Принеси свѣчки, — кричалъ онъ другу, — и подержи ведерко.
Одна изъ свѣчей была поставлена въ головахъ кровати, такъ чтобы бросала весь свой свѣтъ на лицо умершей, другая свѣчка была помѣщена у ногъ. При помощи кисти, обмакнутой въ прованское масло артистъ обмазалъ брови, рѣсницы и волоса, которые уложилъ такъ, какъ Франсина носила обыкновенно.
— Вотъ такъ она не пострадаетъ, когда мы снимемъ съ нея маску, — бормоталъ Жакъ про себя.
Принявъ эти предосторожности и уложивъ голову умершей поудобнѣе, Жакъ началъ лить гипсъ постепенно, пока форма не стала толста, какъ слѣдуетъ. Черезъ четверть часа все дѣло было кончено и удалось какъ нельзя лучше.
По странной случайности на лицѣ Франсины произошла перемѣна. Кровь, не имѣвшая еще времени застыть совершенно, согрѣтая, безъ сомнѣнія, теплотою гипса, прилила въ поверхности кожи, и розовые оттѣнки появились на щекахъ, смѣняясь постепенно матовою бѣлизною лба. Вѣки, поднятыя, когда снимали форму, позволяли видѣть спокойную лазурь глазъ, взглядъ которыхъ, казалось, имѣлъ какой-то, хотя и неопредѣленный, смыслъ. Губы, полуоткрытыя улыбкой, казалось, хотѣли вымолвить послѣднее слово, понятное только одному сердцу.
Кто можетъ сказать утвердительно, что сознаніе исчезаетъ окончательно тамъ, гдѣ начинается нечувствительность тѣла?
Кто можетъ сказать, что страсти гаснутъ и умираютъ какъ разъ вмѣстѣ съ послѣднимъ ударомъ сердца, которое онѣ волновали? Не можетъ-ли душа иногда добровольно остаться въ тѣлѣ, приготовленномъ для могилы, и изъ своей тѣлесной темницы подсмотрѣть на минуту слезы и сожалѣнія? Тѣ, которые уходятъ отсюда, имѣютъ столько причинъ не довѣрять тѣмъ, которые остаются!
Къ моменту, когда Жакъ думалъ сохранить ея черты при помощи искусства, — кто знаетъ? — можетъ быть загробная мысль разбудила Франсину отъ ея перваго сна въ безконечномъ покоѣ. Можетъ быть, она вспомнила, что тотъ, кого она оставляла, былъ въ одно время и любовникомъ, и артистомъ; что онъ былъ тѣмъ и друтимъ потому, что не могъ быть однимъ безъ другого, что для него любовь была душа искусства и что если онъ ее такъ любилъ, то потому, что она съумѣла быть для него и женщиною, и любовницею, чувствомъ, облеченнымъ въ форму.
И тогда, можетъ быть, Франсина, желая оставить Жаку свой человѣческій образъ, бывшій для него воплощеніемъ идеала, съумѣла, мертвая, уже похолодѣвшая, еще разъ украсить свое лицо всѣмъ обаяніемъ любви и всѣми прелестями юности; она оживляла произведеніе искусства.
И, быть можетъ, бѣдная дѣвушка была въ этомъ права; ибо и между истинными артистами есть странные Пигмаліоны, которые, въ противоположность настоящему, хотѣли-бы превратить въ мраморъ своихъ живыхъ Галатей.
Глядя на ясное спокойствіе этого лица, гдѣ агонія не оставила слѣдовъ, никто-бы не могъ подумать о долгихъ страданіяхъ, предшествовавшихъ смерти. Франсина казалась продолжающею свой сонъ любви и, видя ея такою, можно было сказать, что она умерла отъ красоты.
Докторъ, сломленный усталостью, спалъ въ углу.
А Жакъ снова впалъ въ свои сомнѣнія. Его возбужденный галюцинаціями умъ упрямо хотѣлъ вѣрить, что та, которую онъ столько любилъ, проснется, а такъ какъ легкія нервныя сокращенія, вызванныя недавнимъ дѣйствіемъ гипса, прерывали по временамъ неподвижность тѣла, то этотъ обманъ зрѣнія поддерживалъ Жака въ его счастливой иллюзіи, продолжавшейся до утра, до тѣхъ поръ, пока не пришелъ коммиссаръ удостовѣрить смерть и разрѣшить похороны.
Конечно, чтобы сомнѣваться въ смерти, видя это прекрасное созданіе, нужно было все безуміе горя, но чтобы повѣрить въ смерть — нужна была вся непогрѣшимость науки.
Покуда сосѣдка одѣвала Франсину, Жака увели въ другую комнату, гдѣ онъ нашелъ нѣсколькихъ своихъ друзей, пришедшихъ проводить покойную. Богемы, любившіе Жака по братски, воздержались тѣмъ не менѣе отъ всякихъ утѣшеній, которыя только растравляютъ горе. Никто не говорилъ тѣхъ словъ, которыя такъ трудно придумать и такъ горестно слушать, но всѣ молча подходили въ Жаку и крѣпко жали руку своему другу.
— Эта смерть — большое несчастіе для Жака, — сказалъ одинъ изъ нихъ.
— Да, — отвѣтилъ художникъ Лазаръ, — странный умъ, съумѣвшій рано покорить всю несдержанность юности непоколебимостью разъ принятаго рѣшенія, въ которомъ артистъ кончилъ тѣмъ, что побѣдилъ человѣка, — да, но это несчастіе онъ самъ ввелъ въ свою жизнь. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ узналъ Франсину, Жакъ сильно измѣнился.
— Но она-жь его сдѣлала счастливымъ, — прибавилъ другой.
— Счастливымъ! — перебилъ Лазаръ, — что вы называете счастливымъ? Какъ называете вы счастьемъ страсть, которая повергаетъ человѣка въ состояніе, въ какомъ теперь находится Жакъ? Покажите теперь ему какой нибудь chef-d’oeuvre, — онъ не подыметъ на него глазъ, и чтобы еще разъ оглянуться на свою возлюбленную, я увѣренъ, что онъ наступитъ на Тиціана и Рафаэля!.. Вотъ моя любовница — безсмертна и никогда не измѣнитъ мнѣ. Она живетъ въ Луврѣ и называется Жоконда!
Въ то время, когда Лазаръ собирался продолжать изложеніе своихъ теорій объ искусствѣ и чувствахъ, пришли сказать, что пора идти въ церковь.
Послѣ нѣсколькихъ молчаливыхъ молитвъ весь поѣздъ направился къ кладбищу… Это былъ какъ разъ день поминовенія усопшихъ, и огромная толпа народа наполняла пристанище мертвыхъ. Многіе поворачивались, чтобы посмотрѣть на Жака, шедшаго съ открытой головой за дрогами.
— Бѣдный молодой человѣкъ, — говорилъ одинъ, — это, безъ сомнѣнія, его мать…
— Это онъ хоронитъ отца, — говорилъ второй.
— Это его сестра, — слышалось съ другой стороны.
Поэтъ, пришедшій наблюдать за выраженіемъ людского горя въ этотъ день воспоминаній, бывающій разъ въ году въ ноябрьскую непогоду, одинъ, видя проходившаго Жака, угадалъ, что онъ хоронитъ свою возлюбленную.
Когда подошли къ приготовленной могилѣ, богемы, обнаживъ головы, стали вокругъ. Жакъ сталъ на самый край; его другъ докторъ держалъ его за руку.
Могильщики торопились и быстро дѣлали свое дѣло.
— Рѣчей не будетъ, — сказалъ одинъ изъ нихъ, — тѣмъ и лучше! Живо, друзья!.. Вотъ!.. Такъ!..
Гробъ, снятый съ дрогъ, былъ обвязанъ веревками и спущенъ въ могилу. Могильщикъ снялъ съ гроба веревки и вылѣзъ изъ ямы, потомъ при помощи другого онъ взялъ лопату и началъ сыпать землю. Могила была скоро засыпана. На ней поставили маленькій деревянный крестъ.
Среди рыданій докторъ услыхалъ, какъ Жакъ испустилъ крикъ эгоизма:
— О, моя юность!.. Это тебя здѣсь хоронятъ!..
Жакъ принадлежалъ къ обществу, называвшемуся «Les Buveurs deau». (Водопійцы), которое, какъ кажется, было основано въ подраженіе знаменитому обществу улицы Четырехъ Вѣтровъ, о коемъ говорится въ прекрасномъ романѣ «Великаго деревенскаго человѣка».
Однако, существовала большая разница между героями этого братства и водопійцами ибо эти послѣдніе, какъ всякіе подражатели, преувеличили систему, которую хотѣли примѣнить къ дѣлу. Эта разница будетъ понятна уже изъ одного того факта, что въ книгѣ де-Бальзака члены братства кончили тѣмъ, что достигли предположенной цѣли и доказали, что всякая система, достигающая цѣли, хороша, тогда какъ общество водопійцъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ Существованія, растаяло само собою за смертью всѣхъ своихъ членовъ; и ни одинъ изъ нихъ не оставилъ своего имени связаннымъ съ созданіемъ, которое напоминало-бы объ ихъ существованіи.
Во время своей связи съ Франсиною, сношенія Жака съ обществомъ водопійцъ, стали рѣже. Житейскія нужды принудили артиста нарушить нѣкоторыя условія, торжественно и съ клятвою принятыя водопійцами въ день основанія ихъ общества.
Постоянно ходившіе на ходуляхъ глупой гордости, эти молодые люди возвели въ непререкаемое правило ихъ общества, что они не должны никогда покидать высшихъ вершинъ искусства, то есть, что, несмотря на ихъ смертельную нищету, никто изъ нихъ не долженъ вступать въ сдѣлки съ нуждою. Такъ поэтъ Мельхіоръ никогда-бы не согласился покинуть то, что онъ называлъ лирою, для того, чтобы написать коммерческій каталогъ или изложеніе мнѣній. Это было хорошо для поэта Родольфа, никуда не годнаго бездѣльника, способнаго, однако, на все, не пропускавшаго ни одной: представлявшейся ему монеты въ сто су, чтобы не зацѣпить ее тѣмъ или инымъ образомъ. Художникъ Лазаръ, гордый оборванецъ, никогда-бы не рѣшился замарать свои кисти писаніемъ портрета портного, держащаго попугая на пальцѣ, какъ это сдѣлалъ нашъ другъ Марсель въ обмѣнъ на знаменитый сюртукъ, прозванный Маѳусаиломъ, и который былъ, какъ звѣздами, покрытъ заплатами, сдѣланными руками всѣхъ его любовницъ.
Все время, пока Жакъ раздѣлялъ идеи водопійцъ, онъ терпѣлъ тиранію ихъ правилъ, но какъ только скульпторъ узналъ Франсину, онъ не захотѣлъ подвергнуть и это бѣдное дитя, больное уже, жестокой нуждѣ, которую онъ терпѣлъ одинокій. Жакъ прежде всего былъ натура чистая и прямая. Онъ отыскалъ предсѣдателя общества, прямолинейнаго Лазара, и объявилъ ему, что отнынѣ онъ будетъ брать всякую работу, могущую дать ему деньги.
— Милый другъ, — отвѣтилъ ему Лазаръ, — твое объясненіе въ любви было твоею артистическою гибелью. Мы останемся твоими друзьями, если ты хочешь, но мы не будемъ съ тобой за одно. Ремесленничай какъ хочешь; для меня ты не скульпторъ больше, а глиномятъ! Правда, что ты будешь въ состояніи пить вино, но мы, — мы попрежнему будемъ пить нашу воду и ѣсть черный хлѣбъ и останемся артистами.
Несмотря на предреканія Лазара, Жакъ остался все-таки артистомъ. Но чтобы сохранить Франсину около себя, онъ бралъ, когда представлялся случай, выгодныя работы.
Такимъ образомъ онъ долго работалъ въ мастерской орнаментиста Романьези. Ловкій въ исполненіи, изобрѣтательный въ компановкѣ, Жакъ могъ, не покидая серьезнаго искусства, заслужитъ громкую репутацію въ этомъ родѣ композицій, которыя стали главнымъ элементомъ въ торговлѣ вещами роскоши.
Но Жакъ былъ лѣнивъ, какъ всѣ истинные артисты, и былъ влюбленъ, какъ поэтъ. Его юность пришла къ нему поздно, но была горяча, и въ предчувствіи своего скораго конца онъ хотѣлъ всю ее истратить въ объятіяхъ Франсины. Такимъ образомъ часто случалось, что хорошая работа стучалась къ нему въ дверь, но Жакъ не встрѣчалъ ее, не желая безпокоиться, чувствуя себя слишкомъ хорошо, мечтая подъ взглядомъ своей милой.
Когда Франсина умерла, скульпторъ навѣстилъ своихъ старыхъ друзей водопійцъ. Но въ этомъ кружкѣ господствовалъ духъ Лазара, и каждый изъ членовъ былъ изъѣденъ эгоизмомъ искусства. Жакъ не нашелъ тамъ, чего искалъ. Тамъ совсѣмъ не понимали его горя, которое думали успокоить разсужденіями, и, видя такъ мало симпатіи къ себѣ, Жакъ предпочелъ лучше уединить свое горе, чѣмъ дѣлать его предметомъ споровъ.
Онъ порвалъ окончательно связи съ водопійцами и сталъ жить одинъ.
Черезъ пять или шесть дней послѣ похоронъ Франсины, Жакъ пошелъ къ мраморщику Монпарнасскаго кладбища и предложилъ ему слѣдующія условія: мраморщикъ долженъ былъ огородить могилу Франсины по рисунку Жака и дать сверхъ того артисту кусокъ бѣлаго мрамора, за что Жакъ предоставлялъ себя въ распоряженіе мраморщика на три мѣсяца, въ качествѣ-ли простого каменьщика или въ качествѣ скульптора. Торговецъ монументами имѣлъ тогда нѣсколько большихъ заказовъ и пошелъ посмотрѣть мастерскую Жака. Посмотрѣвъ нѣкоторыя начатыя работы, онъ удостовѣрилсяl, что случай, приславшій къ нему Жака, настоящее счастье для него. Черезъ недѣлю могила Франсины имѣла ограду, посрединѣ которой деревянный крестъ былъ замѣненъ каменнымъ съ именемъ, вырѣзаннымъ углубленнымъ шрифтомъ.
Жакъ, по счастью, напалъ на честнаго человѣка, который понялъ, что сто килограммовъ чугуна и три кубическихъ фута пиринейскаго мрамора, ни въ какомъ случаѣ не оплатятъ три мѣсяца работы Жака, талантъ котораго принесъ ему нѣсколько тысячъ экю.
Онъ предложилъ артисту вступить въ его дѣло, получая извѣстный доходъ, но Жакъ рѣшительно отказался. Скудость сюжетовъ для разработки не представляла ничего для его изобрѣтательной натуры, да онъ сверхъ того имѣлъ все, что ему надобно: большой кусокъ мрамора, изъ нѣдръ котораго онъ хотѣлъ извлечь chef-d’oeuvre, предназначенный для могилы Франсины.
Въ началѣ весны положеніе Жака улучшилось: его другъ докторъ познакомилъ его съ знатнымъ иностранцемъ, пріѣхавшимъ въ Парижъ на житье и строившимъ великолѣпный домъ на одной изъ лучшихъ улицъ. Нѣсколько знаменитыхъ артистовъ были призваны конкуррировать въ красотѣ этого маленькаго дворца. Жаку заказали каминъ для салона.
Мнѣ кажется, что я до сихъ поръ еще вижу картоны Жака; это была чудная вещь: цѣлая зимняя поэма была разсказана въ этомъ мраморѣ, долженствовавшемъ служить рамкою для пламени. Мастерская Жака была слишкомъ мала; онъ попросилъ и ему дали помѣщеніе въ необитаемомъ еще домѣ. Ему дали даже впередъ порядочную сумму денегъ изъ условленной цѣны за работу.
Жакъ началъ выплачивать своему другу доктору деньги, которыя тотъ ссужалъ ему во время похоронъ Франсины; потомъ онъ пошелъ на кладбище, чтобы покрыть ковромъ цвѣтовъ землю, гдѣ покоилась его возлюбленная.
Но весна пришла раньше Жака, и на могилѣ молодой дѣвушки тысячи цвѣтовъ росли непосѣянные между зеленѣвшею травою. Артистъ не имѣлъ духу ихъ вырвать, потому что думалъ, что они заключаютъ въ себѣ частицу его подруги.
Когда садовникъ спросилъ его, чтоже онъ долженъ дѣлать съ розами и анютиными глазками, принесенными съ собою, Жакъ велѣлъ ему посадить ихъ на сосѣдней кучѣ, недавно выкиданной, бѣдной могилѣ бѣдняка, безъ ограды, неимѣвшей никакого знака, кромѣ кола, воткнутаго въ землю и украшеннаго вѣночкомъ изъ бумажныхъ почернѣвшихъ цвѣтовъ, — бѣдное приношеніе горести бѣдняка!..
Жакъ вышелъ съ кладбища совсѣмъ не тѣмъ человѣкомъ, какимъ вошелъ. Онъ глядѣлъ съ любопытствомъ, полнымъ радости на это прекрасное весеннее солнце, то самое, которое столько разъ золотило волосы Франсины, когда она бѣгала по полямъ, срывая травки, своими бѣлыми ручками. Цѣлый рой радостныхъ мыслей наполнилъ сердце Жака.
Проходя мимо маленькаго кабачка одного изъ внѣшнихъ бульваровъ, онъ вспомнилъ, какъ однажды, застигнутый грозою, онъ зашелъ въ этотъ уголокъ съ Франсиною и тамъ обѣдалъ.
Жакъ вошелъ и велѣлъ себѣ подать обѣдать на томъ-же столѣ. Дессертъ ему подали на блюдцѣ съ виньеткой; онъ узналъ блюдце и вспомнилъ, какъ Франсина цѣлые полчаса разгадывала нарисованный на немъ ребусъ.
Онъ вспомнилъ также пѣсенку, которую пѣла Франсина, развеселившаяся отъ слабаго фіолетоваго винца, стоющаго недорого и заключающаго въ себѣ больше веселости, чѣмъ винограднаго сока. Но это обиліе пріятныхъ воспоминаній разбудило его любовь, не разбудивъ печали.
Склонный къ предразсудкамъ, какъ всѣ поэтическія и мечтательныя натуры, Жакъ вообразилъ, что это Франсина, слыша его сейчасъ ходящимъ около нея, послала ему изъ могилы это вѣяніе добрыхъ воспоминаній и онъ не хотѣлъ омрачить ихъ ни одною слезою.
Онъ вышелъ изъ кабачка легкой поступью, съ поднятымъ лицомъ, блестящимъ взоромъ, бьющимся сердцемъ, почти съ улыбкой на устахъ и напѣвая дорогою этотъ припѣвъ пѣсенки Франсины:
«Амуръ гуляетъ въ околодкѣ, —
Держи открытой дверь свою!»…
Этотъ припѣвъ въ устахъ Жака былъ тоже воспоминаніе, но это была также уже и новая пѣсня, и, можетъ быть, Какъ въ этотъ вечеръ, самъ о томъ не подозрѣвая, сдѣлалъ первый шагъ по той дорогѣ измѣненій, которая отъ грусти ведетъ къ меланхоліи, а отъ нея къ забвенію…
Увы! что бы тамъ ни хотѣли и ни дѣлали, — такъ хочетъ вѣчный и справедливый законъ измѣненія!…
Такъ-же, какъ цвѣты, рожденные, можетъ быть, изъ праха Франсины, выросли на ея могилѣ, — сѣмена юности цвѣли въ сердцѣ Жака, гдѣ воспоминанія о любви прежней будили неясныя стремленія къ новой любви. Жакъ былъ изъ того рода поэтовъ и артистовъ, у которыхъ страсти способствуютъ подъему искусства и поэзіи, и умъ которыхъ живъ и дѣятеленъ постолько, посколько на него дѣйствуютъ двигательныя силы сердца. У Жака вдохновеніе было истинною дочерью чувства, и онъ вкладывалъ частицу самого себя даже въ малѣйшія изъ своихъ созданій. Онъ замѣтилъ, что воспоминаній ему мало и что, подобно жернову, стирающему самого себя, когда не хватаетъ зерна, — его сердце слабѣетъ за отсутствіемъ возбужденія. Работа не имѣла уже для него былой прелести; изобрѣтательность, прежде лихорадочная и мгновенная, приходила теперь только послѣ усилій и терпѣнія. Жакъ былъ недоволенъ собой и почти завидовалъ жизни своихъ прежнихъ друзей
Онъ искалъ разсѣянія, предавался удовольствіямъ и завязалъ много новыхъ знакомствъ. Скульпторъ сталъ ходить къ поэту Родольфу, съ которымъ встрѣтился въ кафе, и оба почувствовали большую симпатію другъ къ другу.
Жакъ разсказалъ ему о своей печали; Родольфъ немного думалъ, чтобы понять причину ея.
— Другъ мой, — сказалъ онъ ему, — я знаю это!…
И, похлопывая ему по груди въ сторонѣ сердца, онъ прибавилъ:
— Скорѣе, скорѣе надо снова зажечь тамъ огонекъ! завяжите немедля маленькую интрижку и ваши идеи воротятся къ вамъ.
— Ахъ, — говорилъ Жакъ, — я слишкомъ любилъ Франсину.
— Это не помѣшаетъ вамъ любить ее постоянно. Цѣлуя въ губы другую, вы будете цѣловать ее-же.
— Да, — сказалъ Жакъ, — если-бы еще я могъ найти женщину, похожую на нее!…
И онъ разстался съ Родольфомъ въ глубокой задумчивости….
Черезъ шесть недѣль послѣ этого къ Жаку воротилась вся его живость, вновь освѣщенная нѣжнымъ взглядомъ хорошенькой дѣвушки, называвшейся Мари, болѣзненная красота которой напоминала немного наружность Франсины. Ничего не было милѣе этой хорошенькой Мари, имѣвшей восемнадцать лѣтъ безъ шести недѣль, какъ она сама это постоянно говорила.
Ея любовь въ Жаку родилась при свѣтѣ луны, въ садикѣ загороднаго бала, при звукахъ пискливой скрипки, чахоточнаго контрбаса и кларнета, свистѣвшаго какъ дроздъ.
Жакъ встрѣтилъ ее вечеромъ, прогуливаясь вокругъ площадки для танцевъ. Видя его ходящимъ прямо, какъ палка, въ своемъ вѣчномъ черномъ сюртукѣ, застегнутомъ до шеи, шумливыя и хорошенькія посѣтительницы уголка, знавшія артиста въ лицо, говорили между собою:
— Зачѣмъ пришелъ сюда этотъ могильщикъ? Развѣ здѣсь кого-нибудь хоронить надо?
А Жакъ ходилъ все одинъ, растравляя сердце однимъ воспоминаніемъ, горечь котораго еще усиливалась оркестромъ, наигрывавшимъ веселую кадриль, но которая звучала для артиста печальнѣе погребальной пѣсни. Въ этотъ моментъ задумчивости онъ увидалъ Мари, глядѣвшую на него изъ уголка и смѣявшуюся, Жакъ поднялъ глаза и услыхалъ въ трехъ шагахъ отъ себя этотъ взрывъ смѣха въ розовой шляпкѣ.
Онъ подошелъ къ молодой дѣвушкѣ и сказалъ ей нѣсколько словъ, на которыя ему отвѣтили; онъ предложилъ ей руку, чтобы пройтись по саду, она приняла ее. Онъ сказалъ ей, что находитъ ее хорошенькою, какъ ангелъ, — она заставила его повторить это два раза; онъ воровалъ ей незрѣлыя яблоки, висѣвшія на деревьяхъ садика, она грызла ихъ съ удовольствіемъ, звонко смѣясь, постоянно веселая. Жакъ вспомнилъ о Библіи и подумалъ, что никогда не надо отчаиваться ни съ какою женщиною и тѣмъ менѣе съ тѣми, которыя любятъ яблоки. Онъ прошелся еще разъ по саду съ розовой шляпкой, и вотъ такимъ образомъ сдѣлалось, что, придя на балъ одинъ, онъ возвратился съ него вдвоемъ.
Однако, Жакъ не забывалъ Франсину; какъ говорилъ Родольфъ, онъ каждый день цѣловалъ ее, цѣлуя Мари, и втихомолку работалъ надъ фигурой, которую онъ хотѣлъ помѣстить на могилѣ умершей.
Однажды, когда онъ получилъ деньги, Жакъ купилъ Мари черное платье. Молодая дѣвушка была очень довольна, она находила только, что черное не весело для лѣта.
Но Жакъ сказалъ ей, что онъ очень любитъ черное, и что она сдѣлаетъ ему большое удовольствіе, если будетъ надѣвать его каждый день. Мари послушалась.
Однажды въ субботу Жакъ сказалъ молодой дѣвушкѣ:
— Приходи завтра пораньше, мы поѣдемъ за городъ.
— Ахъ, какое счастье! — воскликнула Мари, — Я тебѣ приготовила сюрпризъ, ты увидишь; завтра будетъ солнечный день.
Мари провела ночь, оканчивая новое платье, купленное ею на свои сбереженія, хорошенькое розовое платье.
И въ воскресенье она пришла, одѣтая въ свою нарядную покупку, въ мастерскую Жака.
Артистъ встрѣтилъ ее холодно, почти грубо.
— А я хотѣла тебѣ сдѣлать удовольствіе, купивши себѣ это веселенькое платье! — говорила Мари, не будучи въ состояніи объяснить себѣ этой холодности Жака.
— Мы не поѣдемъ за городъ, — отвѣчалъ онъ, — можешь уходить, мнѣ надо работать.
Мари ушла въ себѣ съ горестью въ сердцѣ.
По дорогѣ она встрѣтила молодого человѣка, знавшаго исторію Жака и ухаживавшаго за молодой дѣвушкой.
— Какъ? мадмуазель Мари! вы больше уже не въ траурѣ? — спросилъ онъ ее.
— Въ траурѣ? по комъ?
— Какъ: Развѣ вы этого не знаете? Это, однако, всѣмъ хорошо извѣстно!.. Это черное платье, что вамъ подарилъ Жакъ…
— Ну?.. — торопила Мари.
— Ну! — это былъ трауръ! Жакъ заставлялъ васъ носить трауръ по Франсинѣ.
Съ этого дня Жакъ не видалъ болѣе Мари.
Эта размолвка принесла ему несчастье.
Снова настали тяжелые дни; у него не было никакой работы и онъ впалъ въ такую ужасную нищету, что, не зная, что съ нимъ будетъ дальше, онъ просилъ своего друга доктора помѣстить его въ больницу.
Докторъ съ перваго взгляда увидалъ, что помѣстить его въ больницу будетъ не трудно. Жакъ, знавшій и самъ о своемъ состояніи, былъ на дорогѣ къ соединенію съ Франсиной.
Его помѣстили въ госпиталь Святого Людовика.
Такъ какъ онъ еще могъ работать и ходить, Жакъ попросилъ директора госпиталя дать ему ненужную маленькую комнатку и велѣлъ принести туда табуретъ, ваяльныя стеки и жирной глины. Въ теченіе первыхъ двухъ недѣль онъ работалъ надъ фигурой, предназначенной для могилы Франсины. Это былъ большой ангелъ съ распущенными крыльями. Эта фигура, бывшая портретомъ Франсины, не была совершенно окончена, потому что Жакъ не могъ больше подыматься по лѣстницѣ, а скоро и совсѣмъ слегъ въ постель.
Однажды въ его руки попала тетрадь студента и Жакъ, увидя, какія лѣкарства ему прописывали, понялъ, что его дѣло пропало. Онъ написалъ своему семейству и призвалъ сестру Святой Женевьевы, окружавшую его всѣми попеченіями человѣколюбія.
— Сестрица, — сказалъ ей Жакъ, — тамъ наверху, въ комнаткѣ, которую вы мнѣ отвели, есть маленькая гипсовая фигура; эта статуэтка, представляющая ангела, предназначалась для одной могилы, но у меня не было времени исполнить ее въ мраморѣ. Однако, у меня есть хорошій кусокъ его, бѣлаго мрамора съ розовыми жилками… Теперь… сестрица, я дарю вамъ мою маленькую статуэтку, чтобы вы поставили ее въ часовнѣ вашей общины…
Скоро послѣ этого Жакъ умеръ.
Такъ какъ похороны его совпали какъ разъ съ днемъ открытія выставки, — «Водопійцы» не присутствовали на нихъ.
— Искусство прежде всего! — говорилъ Лазаръ.
Семейство Жака было небогато и артисту не отвели особеннаго участка.
Онъ былъ похороненъ гдѣ-то…
Можетъ быть, вы припомните, какимъ образомъ художникъ Марсель продалъ еврею Медичису свою знаменитую картину «Переходъ черезъ Чермное море», послужившую потомъ вывѣской для лавочки торговца колоніальными товарами.
На другой день послѣ этой продажи, сопровождавшейся великолѣпнымъ ужиномъ, предложеннымъ евреемъ богемамъ, какъ добавокъ въ цѣнѣ, Марсель, Шонаръ, Коллинъ и Родольфъ проснулись очень поздно утромъ.
Еще не пришедшіе въ себя послѣ вчерашняго похмѣлья, они не могли припомнить, что такое съ ними происходило. Въ это время въ сосѣдней церкви звонили въ обѣднѣ, и они переглянулись всѣ трое съ меланхолической улыбкой.
— Вотъ колоколъ сзываетъ благочестивыми звуками человѣчество въ трапезную, — сказалъ Марсель.
— Дѣйствительно, — отвѣчалъ Родольфъ, — это торжественный часъ, когда всѣ порядочные люди идутъ въ столовую.
— Надобно-бы, однако, сдѣлаться порядочными людьми, — ворчалъ Коллинъ, для котораго всѣ дни были днями Святого Аппетита.
— О, молочныя кладовыя моей кормилицы! О, четыре обѣда моего дѣтства! что съ вами сталось? — прибавилъ Шонаръ, — что съ вами сталось? — прибавилъ онъ на мотивъ, полный сладкой и мечтательной меланхоліи.
— И какъ подумаешь, что въ этотъ часъ въ Парижѣ жарится болѣе ста тысячъ котлетъ! — замѣтилъ Марсель.
— И столько же бифштексовъ! — прибавилъ Родольфъ.
И, какъ ироническая противоположность, пока четверо друзей предлагали одинъ другому жестокую ежедневную задачу о завтракѣ, — гарсоны ресторана, помѣщавшагося въ этомъ же домѣ, во весь голосъ выкрикивали кушанья, заказываемыя посѣтителями.
— Они не замолчатъ, разбойники! — говорилъ Марсель, — каждое слово бьетъ меня по животу точно киркой.
— Вѣтеръ дуетъ съ сѣвера, — важно произнесъ Коллинъ, указывая на флюгеръ на сосѣдней крышѣ, — мы сегодня не будемъ завтракать, ибо этому стихіи противятся.
— Почему такъ? — спросилъ Марсель.
— Это атмосферическое наблюденіе, которое я сдѣлалъ, — продолжалъ философъ, — сѣверный вѣтеръ почти всегда означаетъ воздержаніе, тогда какъ вѣтеръ съ юга указываетъ обыкновенно удовольствіе и хорошій обѣдъ. Это въ философіи называется предувѣдомленіемъ свыше.
Съ голоду Коллинъ былъ насмѣшливъ до жестокости.
Въ этотъ моментъ Шонаръ, опустившій свою руку въ пропасть, служившую ему карманомъ, вытащилъ ее оттуда съ крикомъ.
— Караулъ! кто-то забрался въ мое пальто! — кричалъ Шонаръ, стараясь высвободить свою руку, зажатую въ клешню живого омара.
На этотъ крикъ послышался тотчасъ же въ отвѣтъ другой крикъ. Это Марсель, пошарившій машинально рукою въ карманѣ, открылъ тамъ неожиданную Америку, то есть сто пятьдесятъ франковъ, заплаченные Медичисомъ за «Переходъ черезъ Чермное море».
Тогда память тотчасъ же воротилась къ богемамъ.
— Поздравьте, господа! — сказалъ Марсель, выкладывая на столъ кучу монетъ, между которыми сверкали пять или шесть новыхъ луидоровъ.
— Какъ будто живые! — сказалъ Коллинъ.
— Чудный звукъ! --говорилъ Шонаръ, звоня золотыми монетами.
— Какія хорошенькія медальки! — прибавилъ Родольфъ, — какъ будто кусочки солнца. Если бъ я былъ королемъ, я не желалъ-бы другихъ денегъ, и я чеканилъ-бы ихъ съ изображеніемъ моей возлюбленной.
— И какъ подумаешь, есть-же страны, гдѣ это валяется вмѣсто булыжника, — сказалъ Шонаръ. — Прежде американцы давали ихъ четыре за два су. Одинъ изъ моихъ родственниковъ былъ въ Америкѣ; онъ былъ похороненъ въ желудкахъ дикарей. Это причинило большое горе его семейству.
— А это? — спросилъ Марсель, глядя на омара, прогуливавшагося по комнатѣ, — откуда явилось это животное?
— Я припоминаю, — отвѣчалъ Шонаръ, — это вчера я осматривалъ кухню Медичиса; надобно думать, что это пресмыкающееся упало ко мнѣ въ карманъ совсѣмъ не нарочно; они такъ плохо видятъ, эти животныя? Такъ какъ онъ уже у меня, — прибавилъ онъ, — то я хочу его сохранить, я его сдѣлаю ручнымъ и напишу его краснымъ, такъ будетъ веселѣе. Мнѣ скучно послѣ того, какъ ушла Феми; онъ мнѣ будетъ составлять компанію.
— Господа! — воскликнулъ Коллинъ, — замѣтьте, прошу васъ: флюгарка повернулась на югъ, — мы позавтракаемъ.
— Я полагаю, — сказалъ Марсель, беря золотую монету, — вотъ эту мы зажаримъ въ обильномъ соусѣ.
Они долго и съ важностью начали обсуждать карту кушаній. Каждое блюдо было предметомъ спора и принималось большинствомъ голосовъ. Дутая яичница, предложенная Шонаромъ, была заботливо отстранена, также какъ и бѣлыя вина, противъ которыхъ возсталъ Марсель цѣлой импровизаціей, доказавшей его познанія въ винахъ.
— Первая обязанность вина — быть краснымъ! — вскричалъ артистъ, — не говорите мнѣ о вашихъ бѣлыхъ винахъ.
— Однако, — сказалъ Шонаръ, — шампанское, напримѣръ!
— Ну чтожь? элегантный яблочный квасъ, эпилептическій сбитень! Да я отдамъ всѣ погреба Эпернэ и Аи за бочку бургонскаго. Да наконецъ мы не собираемся ни соблазнять гризетокъ, ни писать водевиля. Я подаю голосъ противъ шампанскаго.
Когда программа была обсуждена, Шонаръ и Коллинъ спустились въ сосѣдній ресторанъ, чтобы заказать обѣдъ.
— А что, еслибъ мы затопили каминъ? — сказалъ Марсель.
— И вправду, — отвѣчалъ Родольфъ, — мы-бы этимъ не нарушили закона; термометръ приглашаетъ насъ уже давно сдѣлать это. Зажжемъ огня, — то-то удивится каминъ!
И онъ побѣжалъ на лѣстницу и велѣлъ Коллину прислать дровъ.
Спустя нѣсколько минутъ Шонаръ и Коллинъ снова подымались по лѣстницѣ въ сопровожденіи угольщика съ тяжелой ношей.
Когда Марсель рылся въ одномъ изъ ящиковъ, ища какую нибудь ненужную бумажку, чтобы зажечь огонь, — онъ случайно напалъ на письмо, почеркъ котораго заставилъ его вздрогнуть. Онъ началъ его читать, прячась отъ друзей.
Оно было писано карандашомъ, давно, когда еще Волынка жила съ Марселемъ; письмо имѣло день въ день ровно годъ и заключало въ себѣ только слѣдующія слова:
"Не безпокойся обо мнѣ, я скоро вернусь. Я пошла немножко прогуляться, чтобы согрѣться на ходу; въ комнатѣ можно замерзнуть, а угольщикъ не желаетъ и подумать объ этомъ. Я сломала двѣ послѣднія ножки отъ стула, но онѣ сгорѣли скорѣе, чѣмъ можно было сварить яйцо. Вмѣстѣ съ этимъ и вѣтеръ гуляетъ точно у себя дома черезъ раму и надуваетъ мнѣ въ уши множество дурныхъ совѣтовъ, которые причинили бы тебѣ горе, еслибъ я ихъ послушала. Я лучше ужь пройдусь немножко, пойду посмотрѣть магазины по близости. Говорятъ, что есть бархатъ по десяти франковъ за метръ. Это невѣроятно, надо самой посмотрѣть. Я ворочусь къ обѣду.
— Бѣдная дѣвочка! — пробормоталъ Марсель, пряча письмо въ карманъ… И онъ на нѣкоторое время задумался, сжавъ голову руками.
Въ это время богемы уже давно были въ состояніи вдовства, за исключеніемъ однако Коллина, любовница котораго всегда была невидима и анонимна.
Даже Феми, эта любезная компаньонка Шонара, встрѣтила наивную душу, предложившую ей свое сердце, мебель краснаго дерева и кольцо изъ своихъ волосъ, — волосъ рыжихъ.
Черезъ двѣ недѣли, однако, послѣ того, какъ онъ далъ все это Феми, онъ захотѣлъ взять назадъ свое сердце и мебель потому что увидалъ, глядя на руки своей любовницы, что у нея кольцо изъ черныхъ волосъ и заподозрилъ ее въ измѣнѣ.
Тѣмъ не менѣе Феми не переставала быть вѣрною; это случилось потому, что нѣкоторыя изъ ея подругъ смѣялись надъ нею изъ-за кольца изъ рыжихъ волосъ, и она перекрасила кольцо въ черный цвѣтъ.
Господинъ былъ такъ доволенъ этимъ, что купилъ Феми шелковое платье, — это было первое. Въ день, когда она его получила, бѣдная дѣвушка воскликнула:
— Теперь я могу умереть!..
Что касается Волынки, то она снова стала почти оффиціальною персоной, и уже три или четыре мѣсяца, какъ Марсель не встрѣчалъ ее.
О Мими Родольфъ не слыхалъ ни слова, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда самъ говорилъ о ней, оставшись наединѣ.
— Да что-же это такое? — вскричалъ вдругъ Родольфъ, увидя Марселя, присѣвшаго и задумавшагося у камина, — что-же огонь? развѣ не разгорается?
— Сейчасъ, сейчасъ, — сказалъ художникъ, зажигая дрова, начавшія потрескивать, разгораясь, покуда друзья раздражали себѣ аппетитъ, дѣлая приготовленія къ обѣду, Марсель снова уединился въ уголокъ и складывалъ сейчасъ найденное письмо съ другими сувенирами, оставшимися отъ Волынки. Вдругъ онъ впомнилъ адресъ одной женщины, бывшей интимной подругой его прежней страсти.
— Ага! — воскликнулъ онъ такъ громко, что его можно было слышать, — я знаю, гдѣ ее найти.
— Кого найти? — спросилъ Родольфъ. — Что ты тамъ дѣлаешь? — прибавилъ онъ, видя, что артистъ располагается писать.
— Ничего, очень спѣшное письмо, о которомъ я забылъ. Черезъ минуту я приду къ вамъ, — отвѣчалъ Марсель и написалъ:
"У меня въ ящикѣ лежатъ суммы — просто апоплексическій ударъ фортуны! Въ домѣ готовится огромный завтракъ, великолѣпныя вина, и мы затопимъ каминъ, какъ настоящіе буржуа. Это надо посмотрѣть, какъ говаривала ты прежде. Приходи провести минуту съ нами, ты найдешь Родольфа, Коллина и Шонара, ты намъ споешь пѣсенку за дессертомъ, — у насъ будетъ и дессертъ. Разъ мы сядемъ за столъ, — вѣроятно, просидимъ за нимъ цѣлую недѣлю. Поэтому не бойся придти къ намъ слишкомъ поздно. Я такъ давно не слыхалъ твоего смѣха! Родольфъ будетъ сочинять тебѣ мадригалы, и мы будемъ пить разныя разности, за нашу погибшую любовь, за ея возобновленіе. Между людьми, въ родѣ насъ… послѣдній поцѣлуй — никогда не послѣдній. Ахъ, если-бъ въ прошломъ году не было такъ холодно, ты меня, можетъ быть, и не покинула-бы. Ты меня обманула изъ за-полѣна дровъ, а такъ какъ ты боялась, чтобъ у тебя не покраснѣли руки — то хорошо и сдѣлала. Я не сержусь на тебя за этотъ разъ болѣе, чѣмъ за другіе; приди погрѣться, пока у насъ есть дрова.
«Цѣлую тебя столько разъ, сколько ты хочешь.
Окончивъ это письмо, Марсель написалъ другое госпожѣ Сидони, подругѣ Волынки, и просилъ ее передать письмо той, кому оно было адресовано. Потомъ онъ спустился въ привратнику, чтобы поручить ему отнести письма. Когда онъ платилъ ему за ходьбу впередъ, привратникъ увидалъ въ рукѣ художника золотую монету, и, прежде, чѣмъ идти съ письмами, онъ поднялся предупредить домохозяина, которому Марсель запоздалъ платою за квартиру.
— Моссіе, — говорилъ привратникъ запыхавшись, — у артиста въ шестомъ этажѣ есть деньги! Знаете, этотъ большой, который мнѣ смѣется въ лицо, когда я прихожу къ нему за деньгами.
— Да, — сказалъ хозяинъ, — это тотъ, который смѣетъ еще занимать у меня деньги, чтобы мнѣ же заплатить за квартиру. Ему уже отказано отъ квартиры.
— Да, сударь. Но сегодня у него куча денегъ! сейчасъ мнѣ золото блеснуло въ глаза. Онъ задаетъ праздники… это удобное время…
— Дѣйствительно, — согласился хозяинъ, — сейчасъ я самъ пойду…
Madame Сидони была дома, когда въ ней принесли письмо Марселя, и она тотчасъ-же послала горничную передать письмо, адресованное мадмуазель Волынкѣ.
Она жила тогда въ роскошной квартирѣ на Шоссе-д-Антенъ.
Въ моментъ, когда ей передали письмо Марселя, она находилась въ компаніи и ей предстояло какъ разъ въ этотъ вечеръ давать большой парадный обѣдъ.
— Вотъ чудеса! — воскликнула Волынка, смѣясь, какъ помѣшанная.
— Что тамъ такое? — спросилъ ее красивый молодой человѣкъ, прямой, какъ палка.
— Приглашеніе на обѣдъ, — отвѣчала молодая женщина, — А? какъ вы это находите?
— Я нахожу это скверно, — сказалъ молодой человѣкъ.
— Почему это? — спросила Волынка.
— Какъ?… Неужели вы думаете идти на этотъ обѣдъ?
— Я полагаю, что думаю! Дѣлайтесь тутъ сами, какъ хотите!…
— Но, ma chère, это, однако, неприлично!… Вы можете пойти въ другой разъ.
— Ахъ, какъ это хорошо!… Въ другой разъ!… Мой старинный знакомый, Марсель, приглашаетъ меня на обѣдъ, и это такъ необыкновенно, что я должна посмотрѣть!… Въ другой разъ!… Да это бываетъ также рѣдко, какъ солнечныя затменія, — настоящіе обѣды въ этомъ домѣ!…
— Какъ? вы измѣняете своему слову, чтобы идти поглядѣть на эту особу, — сказалъ молодой человѣкъ, — и это мнѣ вы говорите?…
— А кому же вы хотите, чтобъ я говорила это?… Турецкому султану?… Это его не касается!…
— Довольно странная откровенность…
— Вы отлично знаете, что я ничего не дѣлаю такъ, какъ другіе, — отвѣчала Волынка.
— Но что вы обо мнѣ подумаете, если я пущу васъ идти, зная, куда вы пойдете? Подумайте объ этомъ, Мюзета, для меня, для васъ, — это очень неприлично. Вы должны объясняться съ этимъ молодымъ человѣкомъ….
— Господинъ Морисъ, — сказала мадмуазель Волынка твердымъ голосомъ, — вы знали меня, прежде чѣмъ взяли меня, вы знали, что я очень капризна и что ни одна живая душа не можетъ еще похвастаться, что заставила меня отказаться хоть отъ одного изъ капризовъ.
— Требуйте отъ меня чего хотите, — сказалъ Морисъ, — но это!… Знаете, есть капризы…. и капризы….
— Морисъ! я пойду къ Марселю!… я иду туда! — прибавила она, надѣвая шляпу. — Вы можете меня бросить, если желаете, но я не могу не пойти!… Это самый лучшій молодой человѣкъ въ мірѣ, единственный, кого я когда либо любила. Если-бъ его сердце было изъ золота, онъ растопилъ-бы его, чтобы дарить мнѣ кольца. Бѣдный мальчикъ! — сказала она, показывая письмо Марселя…. — смотрите: какъ только у него появилось немного дровъ, — онъ приглашаетъ меня погрѣться… Ахъ, если-бъ онъ не былъ такъ лѣнивъ, и если-бъ не было шелковъ и бархата въ магазинахъ!!!… Я была очень счастлива съ нимъ, онъ имѣлъ талантъ заставлять меня страдать, это онъ далъ мнѣ имя Волынка за мои пѣсни…. По крайней мѣрѣ, если я пойду къ нему, вы будьте увѣрены, что я ворочусъ къ вамъ…. если вы не запрете мнѣ дверь передъ носомъ.
— Вы не могли-бы откровеннѣе высказать мнѣ, что вы меня не любите, — сказалъ молодой человѣкъ.
— Постойте, мой милый Морисъ! вы слишкомъ умный человѣкъ для того, чтобы заводить объ этомъ серьезный разговоръ. Вы держите меня, какъ держите хорошую лошадь на конюшнѣ, я?… васъ люблю…. потому что я люблю роскошь, шумъ праздниковъ, все, что звенитъ и все, что блещетъ; не будемте говорить больше о чувствѣ, — это будетъ смѣшно и безполезно.
— По крайней мѣрѣ, позвольте мнѣ идти съ вами.
— Но вамъ тамъ совсѣмъ не будетъ весело, — сказала Волынка, — да и намъ вы не помѣшаете веселиться. Подумайте только, что этотъ молодой человѣкъ будетъ меня цѣловать. Непремѣнно!
— Мюзета! — сказалъ Морисъ, — часто-ли вы находили людей, такихъ сговорчивыхъ, какъ я?
— Господинъ виконтъ, — отвѣчала Волынка, — однажды, когда я прогуливалась въ каретѣ по Елисейскимъ Полямъ съ лордомъ ***, я встрѣтила Марселя съ его другомъ Родольфомъ; они шли пѣшкомъ, оба были скверно одѣты, забрызганы грязью какъ собаки и курили трубки. Уже было три мѣсяца, какъ я не видала Марселя, и мнѣ показалось, что мое сердце хочетъ выпрыгнуть черезъ дверцу кареты. Я велѣла остановить карету и цѣлые полчаса разговаривала съ Марселемъ передъ всѣмъ Парижемъ, проѣзжавшимъ тамъ въ экипажахъ. Марсель предложилъ мнѣ Нантеррскихъ пироговъ и букетикъ фіалокъ въ одну су, и я приколола его къ корсажу. Когда онъ отошелъ отъ меня, лордъ *** хотѣлъ его позвать снова, чтобы пригласить обѣдать съ нами. Я поцѣловала его за это безпокойство. Вотъ мой характеръ, господинъ Морисъ; если вамъ это не нравится, — скажите мнѣ сейчасъ-же, — я возьму свои туфли и ночной чепчикъ….
— Однако это хорошо иногда — быть бѣднякомъ! — сказалъ виконтъ Морисъ тономъ завистливой грусти.
— О, нѣтъ! — отвѣчала Волынка, — еслибы Марсель былъ богатъ, я никогда бы его не бросила.
— Ступайте-же, — сказалъ молодой человѣкъ, пожимая ей руку. — Вы надѣли ваше новое платье, — прибавилъ онъ, — оно къ вамъ чудесно идетъ.
— И дѣйствительно правда! — сказала Волынка, — точно предчувствіе я имѣла сегодня утромъ. Марселю это будетъ пріятно…. Прощайте, — добавила она, — я ухожу поѣсть немного хлѣба, благословленнаго веселостью.
На Волынкѣ былъ въ этотъ день восхитительный костюмъ; никогда поэма ея красоты и юности не была переплетена лучше. Сверхъ всего, Волынка инстинктивно обладала геніемъ элегантности. Входя въ общество, первая вещь, какую она искала глазами, было зеркало, чтобы оправить свой костюмъ, и еще прежде своего крещенія, она совершала уже грѣхъ кокетства. Въ то время, когда положеніе ея было еще изъ самыхъ скромныхъ, когда она одѣвалась въ ситцевыя платьица, шапочки съ помпонами и козловые башмачки, — она восхитительно умѣла носить этотъ простенькій мундиръ гризетокъ.
Эти хорошенькія дѣвушки, на половину пчелки, на половину стрекозы, съ пѣсенками работавшія всю недѣлю, просили у Бога только немножко солнца въ воскресенье, любили вульгарно, по влеченію сердца, иногда выбрасывались изъ окошка. Эта раса вымерла теперь, благодаря современному поколѣнію молодыхъ, людей, поколѣнію испорченному и разносящему порчу, и сверхъ всего, напыщенному, глупому и грубому.
Чтобы доставить себѣ удовольствіе сказать глупую остроту, они стали смѣяться надъ этими бѣдными дѣвушками по поводу ихъ рукъ, носившихъ слѣды святыхъ уколовъ за работою, и онѣ не стали больше заработывать достаточно, чтобы полакомиться миндальнымъ хлѣбцемъ.
Мало по малу они достигли того, что привили имъ свое тщеславіе и свою глупость, и вотъ тогда-то гризетка исчезла.
Тогда народилась лоретка, — поколѣніе ублюдковъ, нахальныхъ тварей, сомнительной красоты, состоящей на половину изъ тѣла, на половину изъ людей, будуары которыхъ — лавочки, гдѣ они торгуютъ своимъ сердцемъ по кускамъ, точно ломтями ростбифа.
Большинство этихъ женщинъ, позорящихъ удовольствіе, составляющихъ стыдъ современной любви, не имѣютъ даже ума тѣхъ птицъ, перья которыхъ онѣ носятъ на шляпкахъ.
Если, случаемъ, онѣ и возымѣютъ, не скажемъ любовь, не капризъ даже, а грубое хотѣнье, то непремѣнно въ какому нибудь дюжинному гаеру, котораго окружаетъ и которому рукоплещетъ тупая толпа на публичныхъ балахъ, и которыхъ газеты, прислужницы скомороховъ, прославляютъ своими рекламами.
Волынка, хотя и была принуждена жить въ этомъ мірѣ, не имѣла ни ихъ привычекъ, ни ихъ манеръ; у нея не было раболѣпнаго корыстолюбія, обыкновеннаго у этихъ тварей, читающихъ только книгу исчисленія процентовъ и пишущихъ только цифры. Это была умная и развитая дѣвушка, въ жилахъ которой текло нѣсколько капель крови Манзу, и, возмущавшаяся при всякомъ принужденіи, она никогда не умѣла и не могла подавить въ себѣ влеченія каприза, каковы-бы ни были его послѣдствія.
Марсель былъ, дѣйствительно, единственный мужчина, котораго она любила. Для него одного, по крайней мѣрѣ, она выносила дѣйствительныя страданія, и надо было, все могущество инстинктовъ, привлекавшихъ ее ко „всему, что гремитъ, и ко всему, что блещетъ“, чтобы она бросила Марселя. Ей было двадцать лѣтъ, и роскошь для нея была также почти необходима, какъ здоровье. Она могла обходиться безъ нея нѣкоторое время, но совершенно отказаться отъ роскоши не могла. Зная свое непостоянство, она никогда не хотѣла положить на свое сердце оковъ вѣрности.
Многими молодыми людьми она была горячо любима и сама она питала къ нимъ очень живое чувство, но всегда ея отношенія къ этимъ молодымъ людямъ были безъ всякаго лукавства. Сходилась она съ молодыми людьми просто, свободно, безъискусственно, какъ ведутся объясненія въ любви между простонародьемъ въ комедіяхъ Мольера. „Вы меня очень желаете и я васъ также хочу, ладно! сойдемся!..“ Десять разъ, если бы она захотѣла, она могла бы устроиться прочно, имѣть, что называется, будущность, но она вовсе не думала о будущемъ и исповѣдывала по своему скептицизмъ Фигаро.
— Завтра! — говаривала она иногда, — это только календарная глупость, ежедневный предлогъ для людей не дѣлать своихъ дѣлъ сегодня. — это, можетъ быть, землетрясеніе!.. Ну-ка, въ добрый часъ, сегодня, пока земля стоитъ твердо!
Однажды порядочный человѣкъ, съ которымъ она прожила около шести мѣсяцевъ, влюбившійся въ нее до безумія, серьезно предложилъ ей жениться на ней.
Волынка разсмѣялась ему въ лицо на это предложеніе.
— Чтобы я закабалила свою свободу свадебнымъ контрактомъ?.. — никогда! — сказала она.
— Но я постоянно дрожу отъ страха потерять васъ.
— Вы меня еще вѣрнѣе бы потеряли, если бы я была вашей женой, — отвѣчала Волынка. — Не будемъ говорить больше объ этомъ. Да я и не свободна при томъ, — прибавила она, подумавъ, безъ сомнѣнія, о Марселѣ.
Такимъ образомъ проводила она свою юность, идя на встрѣчу всякимъ неожиданностямъ, дѣлая многихъ счастливыми, сама испытывая почти счастье. Виконту Морису, съ которымъ она жила въ настоящее время, было очень трудно справляться съ этимъ неукротимымъ характеромъ, безумно любившимъ свободу. Съ нетерпѣніемъ, отравленнымъ ревностью, ждалъ онъ возвращенія Волынки, когда она ушла къ Марселю.
— Останется-ли она тамъ? — спрашивалъ себя молодой человѣкъ весь вечеръ, мучая себя этимъ вопросомъ.
— Этотъ бѣдный Морисъ! — говорила Волынка съ своей стороны, — онъ находитъ это немножко нахальнымъ. Ну, чтожь! — надо учить юношей. Тутъ ея мысли неожиданно перескочили на другіе предметы; ей пришелъ въ голову Марсель, къ которому она шла; перебирая воспоминанія, разбуженныя въ ней именемъ ея прежняго обожателя, она спрашивала себя, какимъ чудомъ у него явился настоящій обѣдъ? Она перечитала на ходу письмо, написанное артистомъ, и ей противъ воли стало немножко грустно. Но это длилось только минуту. Волынка основательно разсудила, что теперь совсѣмъ не изъ-за чего грустить, и такъ какъ въ это время задулъ сильный вѣтеръ, то она воскликнула:
— Вотъ это странно! если я и не захочу идти къ Марселю, такъ вѣтеръ меня туда погонитъ.
И она продолжала свою дорогу, ускоряя шаги, веселая, какъ птичка, возвращающаяся на свое первое гнѣздо.
Вдругъ пошелъ сильный снѣгъ. Волынка стала искать глазами карету и не нашла ни одной.
Въ это время она находилась какъ разъ на той улицѣ, гдѣ жила ея подруга, madame Сидони, передавшая ей письмо Марселя; Волынкѣ пришла мысль зайти на минуту къ этой женщинѣ, чтобы переждать, пока погода позволитъ ей продолжать путь.
Когда Волынка вошла къ madame Сидони, тамъ находилась большая компанія. Продолжали игру въ ландскнехтъ, начатую уже три дня назадъ.
— Не безпокойтесь, пожалуйста, я зашла на одну минутку, — сказала Волынка.
— Получила ты письмо Марселя? — спросила ее на ухо madame Сидони.
— Да, — отвѣчала Волынка, — благодарю, я иду къ нему, онъ приглашаетъ меня на обѣдъ. Не хочешь-ли пойти со мной? Ты очень повеселишься тамъ.
— Ахъ, нѣтъ! я не могу, — сказала Сидони, указывая на играющихъ, — а моя игра?
— На кону шесть луидоровъ! — громко произнесъ банкометъ, державшій карты.
— Иду на два! — воскликнула Сидони.
— Не важно! сдаю на два, — отвѣчалъ банкометъ, проигравшій уже нѣсколько разъ. — Король и тузъ. Я разоренъ! — продолжалъ онъ, бросая карты, — всѣ короли биты!…
— Не говорите пожалуйста о политикѣ, — замѣтилъ журналистъ.
— Тузъ — это мой всегдашній врагъ, — говорилъ банкометъ, открывая еще короля. — Да здравствуетъ король! — воскликнулъ онъ. — Милая Сидонія, пришлите-ка мнѣ два луидора!
— Запиши ихъ на память, — отвѣчала Сидони, разсердившаяся на проигрышъ.
— Теперь будетъ пятьсотъ франковъ, крошечка, что вы мнѣ должны, — сказалъ банкометъ. — Вы идете къ тысячѣ. Передаю игру.
Сидони и Волынка тихонько разговаривали. Партія продолжалась.
Почти въ это-же время богемы садились за столъ.
Во все время завтрака Марсель былъ безпокоенъ.
Каждый разъ, какъ слышались шаги на Лѣстницѣ, онъ вздрагивалъ.
— Что съ тобой? — спрашивалъ Родольфъ, — ты какъ будто ждешь кого-то? Развѣ мы не въ полномъ сборѣ?
Но по взгляду, какой бросилъ на него артистъ, поэтъ понялъ, что за работа у его друга.
— И правда, — подумалъ онъ про себя, — мы не всѣ въ сборѣ.
Взглядъ Марселя говорилъ о Волынкѣ, взглядъ Родольфа желалъ Мими.
— У насъ не хватаетъ женщинъ, — вдругъ сказалъ Шонаръ.
— Ахъ, чортъ! — закричалъ Коллинъ, — замолчишь-ли ты со своими развратными разсужденіями?… Сказано было, чтобъ не говорить о любви! Отъ этого соусы киснутъ!…
И друзья вновь начали пить большими стаканами въ то время, какъ на улицѣ шелъ снѣгъ, а въ ихъ комнаткѣ трещали дрова въ каминѣ, пуская фейерверки искръ.
Родольфъ напѣвалъ куплетъ пѣсенки, найденной имъ на днѣ своего стакана и въ это время въ дверь нѣсколько разъ постучали.
На этотъ стукъ, точно нырнувшій пловецъ, который, ударивъ ногою въ дно, выплываетъ на поверхность воды, Марсель, уже начавшій тяжелѣть отъ хмѣля, быстро поднялся со стула и побѣжалъ отворить.
Это была вовсе не Волынка!…
На порогѣ показался господинъ. Онъ держалъ въ рукахъ небольшую бумажку. Его наружность была привлекательна, но домашній сюртукъ сшитъ прескверно.
— Я васъ нахожу въ хорошихъ обстоятельствахъ, — сказалъ онъ, увидѣвъ столъ, посрединѣ котораго возвышался остовъ огромнаго бараньяго окорока.
— Домохозяинъ! — воскликнулъ Родольфъ, — окажемъ ему должныя почести!
И онъ принялся играть встрѣчу ножомъ и вилкой по тарелкѣ.
Коллинъ предложилъ ему свой стулъ, а Марсель воскликнулъ:
— Шонаръ! скорѣй стаканъ вина господину! Вы пришли чрезвычайно кстати, — сказалъ артистъ хозяину. — Мы только что хотѣли произнести тостъ за собственность. Вотъ этотъ мой другъ, господинъ Коллинъ, говорилъ очень трогательныя вещи. По случаю вашего прихода, онъ можетъ снова начать рѣчь для вашего удовольствія. Начни сначала, Коллинъ!
— Извините, господа, — говорилъ хозяинъ, — я вовсе не хотѣлъ-бы васъ потревожить.
И онъ развернулъ маленькую бумажку, которую держалъ въ рукахъ.
— Что это за печатный листокъ? — спросилъ Марсель.
Домохозяинъ, обводившій комнату инквизиторскимъ взглядомъ, замѣтилъ золото и серебро, лежавшія на каминѣ.
— Это квитанція, — отвѣчалъ онъ быстро, — я уже имѣлъ честь представлять вамъ ее.
— Дѣйствительно, — сказалъ Марсель, — моя хорошая память сохранила эту подробность: это было въ пятницу, 8-го октября, въ двѣнадцать съ четвертью часовъ дня. Прекрасно!
— Я уже росписался на ней, и если это васъ не потревожитъ…
— Ахъ, сударь, я самъ хотѣлъ васъ видѣть, — сказалъ Марсель, — мнѣ много надо поговорить съ вами.
— Весь къ вашимъ услугамъ…
— Сдѣлайте мнѣ удовольствіе, освѣжитесь, — продолжалъ Марсель, заставзяя хозяина выпить стаканъ вина. — Вы мнѣ недавно прислали, — прибавилъ артистъ, — бумажку… и на ней изображеніе дамы, держащей вѣсы. Подписана бумажка была Годаромъ…
— Это мой судебный приставъ, — сказалъ хозяинъ.
— У него очень скверный почеркъ. Мой другъ, знающій всѣ языки, — продолжалъ Марсель, указывая на Коллина, — этотъ мой другъ хотѣлъ мнѣ перевести эту депешу, доставка которой стоила мнѣ пять франковъ…
— Это былъ отказъ отъ квартиры, — сказалъ хозяинъ, — такъ, предупредительная мѣра… обычай такой…
— Такъ это былъ отказъ! Вотъ и хотѣлъ видѣть васъ, чтобы поговорить съ вами, относительно этого акта, который я желалъ-бы передѣлать въ договоръ о наймѣ. Домъ этотъ мнѣ нравится, лѣстница чистая, улица очень веселая, и потомъ семейныя соображенія и тысяча разныхъ другихъ вещей привязываютъ меня къ этому дому…
— Но, — сказалъ хозяинъ, снова развертывая росписку, — намъ надо еще расплатиться за послѣдній срокъ.
— Расплатимся, сударь, — это моя лучшая мечта.
Хозяинъ не отводилъ все время глазъ отъ камина, гдѣ лежали деньги, и притягательная сила его пристальнаго взгляда, полнаго нѣжности, была такъ велика, что деньги, казалось, двигаются, приближаются къ нему сами.
— Я очень радъ, что пришелъ въ такое время, когда мы, не затрудняя васъ, можемъ окончить этотъ маленькій счетъ, — говорилъ хозяинъ, протягивая росписку къ Марселю, который, не будучи въ состояніи отразить аттаку, свелъ еще разъ разговоръ на другое и началъ со своимъ хозяиномъ сцену Донъ-Жуана съ Диманшемъ.
— У васъ, я думаю, есть еще какая нибудь собственность и помимо Парижа? — спросилъ онъ.
— О! очень мало, — отвѣчалъ домохозяинъ, — маленькій домикъ въ Бургони, ферма, такъ пустяки… доходовъ мало… фермеры не платятъ… Такъ что, — прибавилъ онъ, постоянно протягивая росписку къ Марселю, — эта маленькая получка мнѣ очень кстати… Шестьдесятъ франковъ, какъ вы знаете…
— Шестьдесятъ, да, — сказалъ артистъ, направляясь въ камину, откуда взялъ три золотыя монеты. — Скажемъ, шестьдесятъ, — и онъ положилъ три луидора на столъ въ нѣкоторомъ разстояніи отъ домохозяина.
— Наконецъ-то! — пробормоталъ этотъ послѣдній, и лицо его вдругъ просвѣтлѣло. Онъ положилъ квитанцію тоже на столъ.
Шонаръ, Коллинъ и Родольфъ наблюдали эту сцену съ безпокойствомъ.
— Ахъ, вотъ что, милостивый государь, — началъ Марсель, — такъ какъ вы изъ Бургони, то не откажетесь переговорить два слова со своимъ землякомъ.
И, откупоривъ бутылку стараго макона, онъ налилъ полный стаканъ его домохозяину.
— О! превосходно? — говорилъ онъ, — я никогда не пивалъ лучшаго!..
— Это отъ одного изъ моихъ дядей, который живетъ тамъ и присылаетъ мнѣ время отъ времени нѣсколько корзинъ вина.
Домохозяинъ поднялся съ мѣста и уже протянулъ руку къ деньгамъ, лежавшимъ передъ нимъ, какъ Марсель остановилъ его снова.
— Вы не откажетесь, конечно, выпить и еще разъ, — сказалъ онъ, наливая снова и заставляя домовладѣльца выпить съ нимъ и съ троими другими богемами.
Домохозяинъ не могъ отказаться. Онъ выпилъ еще, поставилъ свой стаканъ и снова потянулся къ деньгамъ, но въ это время Марсель воскликнулъ:
— А, и въ самомъ дѣлѣ, господинъ хозяинъ! Мнѣ пришла новая мысль. Теперь я немножко разбогатѣлъ. Мой дядя въ Бургони прислалъ мнѣ кое-какую прибавку къ моему содержанію. Я боюсь истратить эти деньги. Вы знаете, юность легкомысленна… Если вамъ это не будетъ неудобно, — то я заплачу вамъ еще за срокъ впередъ.
И, взявъ еще шестьдесятъ франковъ серебромъ, онъ присоединилъ ихъ къ золотымъ луидорамъ, лежавшимъ на столѣ.
— Тогда я вамъ дамъ квитанцію до конца года, — сказалъ хозяинъ. — У меня есть бланки квитанцій въ карманѣ, — прибавилъ онъ, вытаскивая портфель. — Я напишу текстъ, подпишусь и выставлю числомъ впередъ…
„Однако, хорошій парень, этотъ квартирантъ!“ — думалъ онъ, не сводя глазъ со ста двадцати франковъ.
При этомъ предложеніи Марселя трое богемъ, вовсе не понимавшіе дипломатіи артиста, были поражены до остолбенѣнія.
— Но этотъ каминъ дымитъ, это очень неудобно.
— Отчего-жь вы меня объ этомъ не предупредили? Я велѣлъ-бы позвать печника, — говорилъ хозяинъ, не желавшій оставаться въ долгу за любезности. — Завтра-же я пришлю рабочихъ.
И, написавъ вторую квитанцію, онъ присоединилъ ее къ первой, пододвинулъ обѣ къ Марселю и снова протянулъ руку къ кучкѣ денегъ.
— Вы не можете себѣ вообразить, какъ эта сумма теперь мнѣ нужна! — сказалъ онъ. — Я долженъ платить по счетамъ за починки въ домѣ… Я былъ въ большомъ затрудненіи.
— Мнѣ очень жаль, что я заставилъ васъ немного подождать.
— Ахъ, помилуйте, я могъ подождать… Господа!.. Имѣю честь…
И рука его протянулась еще…
— О, нѣтъ! позвольте! — воскликнулъ Марсель, — мы еще не кончили! Знаете пословицу: „Когда вино налито“.
И онъ снова наполнилъ стаканъ домохозяина:
— „Надо его пить“…
— Справедливо, — согласился хозяинъ, снова садясь изъ вѣжливости.
На этотъ разъ по взгляду, брошенному имъ Марселемъ, богемы поняли, какова была его цѣль.
Домовладѣлецъ между тѣмъ началъ уже поигрывать глазами самымъ страннымъ образомъ. Онъ раскачивался на своемъ стулѣ, заводилъ игривые разговоры, и обѣщалъ Марселю, просившему его о нѣкоторыхъ передѣлкахъ въ квартирѣ, баснословныя украшенія въ ней.
— Тяжелая артиллерія, впередъ! — сказалъ артистъ тихо Родольфу, указывая на бутылку рому.
Послѣ первой-же рюмки хозяинъ спѣлъ такой куплетецъ, что заставилъ покраснѣть самого Шонара.
Послѣ второй рюмки онъ разсказалъ свои семейныя огорченія, и такъ какъ его супруга называлась Еленою, то онъ сравнилъ себя съ Менелаемъ.
Послѣ третьей рюмки онъ впалъ въ философію и изрекалъ афоризмы въ родѣ слѣдующихъ:
„Жизнь есть рѣка“.
„Богатство не составляетъ счастья“.
„Человѣкъ, яко трава“.
„Ахъ, какъ пріятны любовныя забавы“.
Взявъ Шонара въ повѣренные, онъ разсказалъ ему о своей тайной связи съ молоденькой дѣвушкой, содержимой имъ и которая называется Эфеми. Онъ изобразилъ такой подробный портретъ этой молодой особы съ наивными нѣжностями, что Шонара начало грызть нѣкоторое подозрѣніе, превратившееся въ увѣренность, когда хозяинъ показалъ ему письмо, вынутое изъ своего бумажника.
— О! небо, — воскликнулъ Шонаръ, увидя подпись, — жестокая! ты вонзаешь кинжалъ въ мое сердце!
— Что такое съ тобой? — спросили богемы, уриленные такимъ восклицаніемъ.
— Посмотрите! — сказалъ Шонаръ, — это письмо отъ Феми! Посмотрите на эти размазанныя каракули вмѣсто подписи!
И онъ далъ смотрѣть письмо своей прежней любовницы, начинавшееся такими словами:
„Мой пузатый лу-лу!“
— Это я, ея „пузатый лу-лу“, — пояснялъ хозяинъ, силясь безъ успѣха подняться.
— Прекрасно! — сказалъ наблюдавшій за нимъ Марсель, — теперь онъ на якорѣ.
— Феми! жестокая Феми! — бормоталъ Шонаръ, — какъ ты меня огорчаешь!..
— Я ей обмеблировалъ маленькій антресоль на улицѣ Кокнаръ, № 12, — разсказывалъ хозяинъ. — Это очень мило, очень… это мнѣ стоило очень дорого… Но искренняя любовь — безцѣнна, и потомъ у меня двадцать тысячъ франковъ дохода… Она проситъ у меня денегъ, — продолжалъ онъ, беря обратно письмо, — бѣдная милочка!.. Я отдамъ ей вотъ эти деньги… это будетъ ей пріятно…
И онъ протянулъ руку къ деньгамъ, приготовленнымъ Марселемъ.
— Постойте, постойте, — бормоталъ онъ съ удивленіемъ, — гдѣ-же это?
Деньги исчезли.
— Это невозможно, чтобы порядочный человѣкъ поступалъ такъ безнравственно, — говорилъ Марсель. — Моя совѣсть, добродѣтель запрещаютъ мнѣ отдать деньги за мою квартиру въ руки этого испорченнаго старика! Я вовсе ему не заплачу. По крайней мѣрѣ, меня не будетъ упрекать совѣсть. О, нравы! Такой плѣшивый старикъ….
Хозяинъ въ это время напивался окончательно и велъ безсмысленные разговоры съ бутылками.
Было уже два часа, какъ онъ ушелъ изъ квартиры; его жена, безпокоясь за него, послала служанку искать его; служанка завопила, увидавъ хозяина.
— Что это такое вы сдѣлали съ моимъ хозяиномъ? — спрашивала она у богемъ.
— Ничего, — отвѣчалъ Марсель, — онъ сейчасъ только пришелъ къ намъ за квартирными деньгами, а такъ какъ у насъ денегъ нѣтъ, то мы просили его подождать.
— Но онъ напивши!-- сказала служанка.
— А это онъ былъ раньше готовъ, — отвѣчалъ Родольфъ, — когда онъ пришелъ къ намъ, то сказалъ, что ходилъ приводить въ порядокъ свой погребъ.
— И онъ былъ такъ слабъ, — продолжалъ Коллинъ, — что хотѣлъ намъ оставить квитанціи безъ денегъ.
— Передайте ихъ его женѣ, — прибавилъ художникъ, — отдавая квитанціи, — мы честные люди и не хотимъ воспользоваться его состояніемъ.
— Ахъ, Боже мой! что скажетъ барыня! — восклицала служанка, увидя хозяина, немогшаго держаться на ногахъ.
— Наконецъ! — воскликнулъ Марсель.
— Онъ еще завтра придетъ, — сказалъ Родольфъ, — онъ видѣлъ деньги.
— Если онъ опять придетъ, то я пригрожу ему, что извѣщу его жену о его отношеніяхъ къ Феми, — и тогда онъ согласится подождать.
Когда хозяинъ былъ уведенъ, четверо друзей снова принялись пить и курить. Одинъ только Марсель сохранилъ еще нѣкоторое сознаніе. Поминутно, при каждомъ шумѣ шаговъ на лѣстницѣ, онъ бѣжалъ отворять было двери. Но шедшіе по лѣстницѣ всегда останавливались этажами ниже, и тогда художникъ медленно возвращался и садился къ огоньку.
Пробило полночь, а Волынка не приходила.
— Можетъ быть, и дѣйствительно, — подумалъ Марсель, — она не была дома, когда ей принесли мое письмо. Она найдетъ его сегодня вечеромъ, когда воротится, и завтра придетъ; огня еще хватитъ до тѣхъ поръ. Невозможно, чтобъ она не пришла. И такъ, до завтра!…
И онъ заснулъ въ уголкѣ около камина.
Въ тотъ-же самый моментъ, когда Марсель засыпалъ, думая о ней, — Волынка выходила отъ своей подруги, Сидони, у которой пробыла до сихъ поръ. Волынка не была одна: ее сопровождалъ молодой человѣкъ; карета ждала ихъ у подъѣзда; они сѣли въ нее вмѣстѣ; карета укатила въ галопъ.
Партія въ ландскнехтъ продолжалась еще у мадамъ Сидони.
— А гдѣ-же Волынка? — воскликнулъ вдругъ кто-то.
— А гдѣ-же нашъ Серафенчикъ? — спросила другая особа.
Мадамъ Сидони разсмѣялась.
— Они убѣжали вмѣстѣ, — сказала она. — Ахъ, это прелюбопытная исторія! Какое странное созданіе эта Волынка!… Вообразите себѣ….
И она разсказала обществу, какъ Волынка, почти поссорившись съ виконтомъ Морисомъ, потомъ собравшись идти къ Марселю, зашла случайно на минутку къ ней и какъ здѣсь встрѣтилась съ юнымъ Серафеномъ.
— О, я тутъ подозрѣвала кое-что! — прервала Сидони свой разсказъ, — я наблюдала за ними весь вечеръ; онъ не промахъ, этотъ мальчикъ. Однимъ словомъ, — продолжала она, — они исчезли незамѣтно, и ловокъ будетъ тотъ, кто ихъ теперь накроетъ. Ну, да это все равно, а вотъ странно, когда подумаешь, что Волынка безумно влюблена въ своего Марселя.
— Если она въ него безумно влюблена, то къ чему тутъ Серафенъ? почти мальчикъ, никогда не имѣвшій любовницы? — спросилъ одинъ молодой человѣкъ.
— Она хочетъ научить его грамотѣ, — сказалъ журналистъ, становившійся очень глупымъ, когда проигрывалъ.
— Это все равно, — отвѣтила Сидони, — если она любитъ Марселя, — зачѣмъ Серафенъ? Я не понимаю.
— Увы! да, зачѣмъ?..
Въ теченіе пяти дней и не выходя изъ дому, богемы вели самую веселую жизнь въ мірѣ. Они сидѣли за столомъ съ утра до вечера. Артистическій безпорядокъ царилъ въ комнатѣ, наполненной атмосферой ненасытимости. Около почти цѣлаго боченка пустыхъ раковинъ отъ устрицъ валялась цѣлая армія бутылокъ разнаго размѣра. Столъ былъ заваленъ остатками кушанья всѣхъ царствъ природы; въ каминѣ пылалъ цѣлый лѣсъ.
На шестой день Коллинъ, бывшій церемоніймейстеромъ, составилъ, какъ онъ дѣлалъ это каждое утро, списокъ кушаній на завтракъ, обѣдъ, полдникъ и ужинъ и представилъ его на благоусмотрѣніе своихъ друзей, которые, каждый по своей спеціальности, утвердили списокъ.
Но когда Коллинъ открылъ ящикъ, служившій имъ кассою, чтобы взять деньги, необходимыя для дневныхъ расходовъ, то отшатнулся на два шага и сталъ блѣденъ, какъ тѣнь Банко.
— Что тамъ у тебя? — спросили его небрежно другіе.
— А то, что у меня осталось только тридцать су, — отвѣчалъ философъ.
— Ахъ, чортъ возьми! — воскликнули всѣ, — это перекувырнетъ все наше росписаніе!.. Ну, что-жь? если этими тридцатью су хорошо распорядиться… Да, трюфель намъ будетъ трудно достать!..
Черезъ нѣсколько минутъ столъ былъ накрытъ. На немъ были очень красиво поставлены три блюда:
Блюдо селедокъ.
Блюдо картофеля.
Блюдо сыру.
Въ каминѣ дымили двѣ маленькія съ кулачекъ головешки.
На улицѣ падалъ снѣгъ.
Четверо богемъ сѣли за столъ и важно развернули салфетки.
— Странная вещь, — говорилъ Марсель, — эта селедка имѣетъ вкусъ фазана.
— А это зависитъ отъ способа, какимъ я ее приготовилъ, — отвѣчалъ Коллинъ.
Селедка сошла за фазана.
Въ это время веселая пѣсенка послышалась на лѣстницѣ и въ дверь Марселя постучались.
Марсель, вздрогнувъ противъ воли, побѣжалъ отворять.
Волынка бросилась къ нему на шею и не выпускала его изъ объятій пять минутъ. Марсель чувствовалъ, какъ она дрожала въ его рукахъ.
— Что съ тобою? — спросилъ онъ ее.
— Мнѣ холодно, — сказала машинально Волынка, подходя къ камину.
— Ахъ! — сказалъ Марсель, — у насъ былъ такой большой огонь!
— Да, — замѣтила Волынка, оглядывая на столѣ остатки праздника, длившагося пять дней, — я пришла слишкомъ поздно.
— Почему? — спросилъ Марсель.
— Почему?.. — переспросила Волынка, краснѣя…
И она сѣла Марселю на колѣни; она дрожала и руки ея были сини отъ холода.
— Ты, значитъ, не была свободна? — спросилъ ее Марсель тихо на ухо.
— Что?.. Я не свободна?! — воскликнула красавица. — Ахъ, Марсель! да если бы я сидѣла среди звѣздъ въ раю и ты сдѣлалъ бы мнѣ знакъ, я и тогда сошла бы оттуда, чтобы слѣдовать за тобою… Я? не свободна?..
Волынка снова начала дрожать.
— Здѣсь пять стульевъ, — сказалъ Родольфъ, — нечетное число, да, кромѣ того, пятый стулъ какой-то уродъ!
И, разломавъ стулъ объ стѣну, онъ бросилъ куски его въ каминъ. Пламя вдругъ снова вспыхнуло, яркое и веселое; потомъ, сдѣлавъ знакъ Шонару и Коллину, онъ повелъ ихъ съ собою.
— Куда вы идете? — спросилъ Марсель.
— Купить табаку, — отвѣчали они.
— Въ Гаванну, — прибавилъ Шонаръ, дѣлая знавъ Марселю, который поблагодарилъ его взглядомъ.
— Почему ты не пришла раньше? — снова спросилъ онъ Волынку, когда они остались одни.
— Да, я немножко запоздала.
— Пять дней, чтобы перейти Новый мостъ!.. Ты, значитъ, шла черезъ Пиренеи?
Волынка опустила голову и промолчала.
— Ахъ ты, злодѣйка, — меланхолически говорилъ артистъ, слегка похлопывая рукой по корсажу своей милой, — что-же тамъ у тебя такое находится? А?..
— Ты это самъ отлично знаешь! — съ живостью отвѣтила она.
— Но что-же ты дѣлала съ тѣхъ поръ, какъ я написалъ тебѣ письмо?
— Не выпытывай отъ меняі — воскликнула Волынка, нѣсколько разъ цѣлуя Марселя, — не спрашивай ничего? Позволь мнѣ погрѣться около тебя, пока холодно. Ты видишь, я надѣла самое лучшее платье, чтобы придти въ тебѣ… Этотъ бѣдный Морисъ, онъ ничего не могъ понять, когда я ушла сюда, но съ этимъ стремленіемъ я и сама не могла бороться… И вотъ я пошла… Ахъ, какъ хорошо у огня, — прервала она, протягивая свои маленькія ручки къ пламени. — Я останусь у тебя до завтра. Согласенъ?
— Здѣсь будетъ очень холодно, — сказалъ Марсель, — и потомъ у насъ нечего будетъ ѣсть. Ты пришла слишкомъ поздно.
— А! что такое! — воскликнула Волынка, — это будетъ больше похоже на нашу прежнюю жизнь!..
Родольфъ, Коллинъ и Шонаръ ровно двадцать четыре часа покупали свой табакъ. Когда они воротились домой, Марсель былъ одинъ.
Черезъ шесть дней отсутствія, Волынка возвратилась въ виконту Морису.
Онъ не сдѣлалъ ей ни одного упрека и спросилъ только, почему она грустна.
— Я поссорилась съ Марселемъ, мы съ нимъ худо разстались.
— И тѣмъ не менѣе, — сказалъ Морисъ, — кто знаетъ, вы воротитесь и опять къ нему?
— Что-же вы хотите? — отвѣчала Волынка, — у меня потребность время отъ времени подышать ихъ воздухомъ. Моя жизнь — это свободная пѣсенка; каждая моя привязанность, — это куплетъ въ ней, но Марсель — постоянный припѣвъ ея!..
I.
править— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!
Нѣтъ, ты не Лизета!..»
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Нѣтъ, вы не Мими!.. Вы теперь madame виконтесса; послѣ завтра вы будете, можетъ быть, герцогиней, ибо вы вступили на лѣсенку, ведущую къ высотамъ. Врата вашихъ мечтаній теперь широко распахнулись передъ вами, и вотъ вы входите въ нихъ торжествующей побѣдительницей. Я былъ увѣренъ, что вы въ ту или другую ночь непремѣнно кончите такимъ образомъ.
Да, это должно было случиться: ваши бѣленькія ручки созданы были для бездѣлья и давно уже требовали перстня аристократическаго союза. Наконецъ-то у васъ есть гербъ!
Но мы предпочитаемъ тотъ гербъ, который давала молодость вашей красотѣ, когда ваши голубые глаза на блѣдномъ лицѣ какъ-бы дѣлили бѣлолилейный щитъ лазурными линіями. Э! вы все-таки красивы, — благородная-ли вы или простушка, и я васъ хорошо узналъ, когда однажды вечеромъ вы торопливо шли по улицѣ, изящно обутая, помогая одѣтой въ перчатку рукой вѣтру приподымать воланы новаго платья немножко для того, чтобы не запачкать и много для того, чтобы показать ваши вышитыя юбки и прозрачные чулки. На васъ была шляпа чудеснаго фасона, а сами вы казались въ большомъ затрудненіи относительно вуали изъ дорогихъ кружевъ, развѣвавшейся на этой дорогой шляпѣ.
Дѣйствительно, серьзное затрудненіе! Дѣло шло о томъ, что было лучше и полезнѣе для вашего кокетства: держать-ли вуаль поднятою или опущенною? Держа ее опущенною, вы рисковали не быть узнанною тѣми изъ вашихъ друзей, которые могли вамъ встрѣтиться и которые, навѣрно, десять разъ прошли-бы мимо васъ и не подозрѣвая, что такая роскошная оболочка скрываетъ мадмуазель Мими. Съ другой стороны, будучи поднята, сама вуаль не была видна, и тогда зачѣмъ было ее надѣвать? Вы очень умно разрѣшили недоумѣніе, опуская и поднимая черезъ каждые десять шаговъ эту чудную ткань, сплетенную, безъ сомнѣніямъ странѣ соперницъ пауковъ, называемой Фландріею, ткань, которая одна только стоила дороже всего вашего прежняго туалета. Ахъ, Мими!.. Извините! Ахъ, madame виконтесса! видите, какъ я былъ правъ, когда говорилъ вамъ: терпѣніе! не унывайте! будущее чревато кашемираии, брилліантами, праздниками и прочимъ! Вы не хотѣли вѣрить мнѣ, недовѣрчивая!.. Ну, вотъ, теперь всѣ мои предсказанія сбылись, однако, — и я стою, мнѣ кажется, вашего «Дамскаго оракула», маленькаго колдуна въ восемнадцатую долю листа, купленнаго вами за пять су у букиниста на Новомъ мосту, колдуна котораго вы утомляете постоянными вопросами!
Еще разъ, не былъ-ли я правъ въ моихъ пророчествахъ? и повѣрили-ли бы вы теперь мнѣ, еслибъ я вамъ сказалъ, что вы не останетесь всегда въ такомъ положеніи? Я вамъ говорилъ, что, склоняя чуткое ухо, я слышу въ вашемъ будущемъ топотъ копытъ и ржаніе лошадей, запряженныхъ въ голубую карету, съ напудреннымъ кучеромъ, откидывающимъ передъ вами подножку со словами: «Куда прикажетъ madame»?.. Повѣрили-ли бы вы еще разъ, еслибъ я вамъ сказалъ также, что позже… ахъ, какъ можно позже, Боже мой! достигнувъ цѣли давнишнихъ и страстныхъ стремленій, вы будете держать открытый столъ въ Бельвилѣ или Батиньолѣ и за вами будутъ ухаживать старики военные и селадоны реформы, чтобы устраивать у васъ тайную игру въ ландскнехтъ и баккара?
Но прежде чѣмъ дожить до этого времени, когда солнце вашей юности уже пойдетъ къ закату, вѣрьте мнѣ, милое дитя, вы истреплете много аршинъ шелку и бархата; много наслѣдствъ, безъ сомнѣнія, расплавятся въ горнѣ вашихъ причудъ; завянетъ много цвѣтовъ на нашей головкѣ, много цвѣтовъ подъ вашими ногами; много разъ вы перемѣните гербъ. На вашемъ челѣ постепенно увидятъ блестящими корону баронессъ, корону графинь и жемчужную діадему маркизъ, вы возьмете своимъ девизомъ «Непостоянство» и съумѣете, смотря по капризу или надобности, удовлетворять каждаго по очереди или даже сразу всѣхъ многочисленныхъ обожателей, которые встанутъ хвостомъ въ прихожей вашего сердца, какъ становятся у дверей театра, гдѣ играютъ ходовую пьесу. Идите-же, идите впередъ, выбросивъ изъ головы воспоминанія, замѣнивъ ихъ гордыми мечтами, идите!.. Дорога гладка, и мы желаемъ, чтобъ она была долго легка для вашихъ ногъ. Но мы въ особенности желаемъ, чтобъ всѣ эти великолѣпія, всѣ эти роскошные туалеты не стали для васъ слишкомъ скоро саваномъ, гдѣ замретъ ваша веселость…
Такъ говорилъ художникъ Марсель Мими, встрѣтивъ ее на третій или четвертый день послѣ ея второго разрыва съ поэтомъ Родольфомъ. Несмотря на то, что онъ старался по возможности смягчить насмѣшки, разсыпанныя въ его предсказаніяхъ, мадмуазель Мими не обманулась красивыми словами Марселя и прекрасно поняла, что онъ, мало почтительный къ ея новому титулу, жестоко надъ нею смѣется.
— Вы злы со мною, Марсель, — сказала Мими, — это не хорошо! Я всегда была очень доброй дѣвушкой, когда жила съ Родольфомъ, и, если я его бросила, такъ въ этомъ онъ самъ виноватъ. Онъ самъ прогналъ меня чуть не въ зашей, и при этомъ какъ онъ обращался со мной въ теченіе послѣднихъ дней, пока я была съ нимъ? О, я была очень несчастна! Вы не знаете еще, каковъ былъ этотъ Родольфъ! — характеръ, переполненный злобой и ревностью, онъ убивалъ меня медленно, по частимъ! Я знаю, онъ любилъ меня, но его любовь была опаснѣе заряженнаго дула; и какъ-же я жила въ теченіе пятнадцати мѣсяцевъ? Ахъ, Марсель, я не хочу выставлять себя въ лучшемъ свѣтѣ, чѣмъ я есть, но я жестоко страдала съ Родольфомъ, — вы знаете это сами, наконецъ! Вовсе не нужда заставила меня бросить его, увѣряю васъ, нѣтъ! Я къ ней привыкла, во первыхъ, а во вторыхъ, повторяю вамъ, онъ самъ меня прогналъ. Онъ обѣими ногами топталъ мое самолюбіе; онъ говорилъ, что я буду дрянь, если останусь съ нимъ, что онъ меня не любитъ больше, что мнѣ надо найти другого любовника! Онъ даже указалъ мнѣ на одного молодого человѣка, ухаживавшаго за мной и самъ своими подходами свелъ меня съ нимъ. Я сошлась съ нимъ и съ досады, и отъ необходимости, я не любила его; вы знаете сами хорошо, что я не люблю юнцовъ: они надоѣдливы и сантиментальны какъ маленькіе органчики. Ну да что сдѣлано, то сдѣлано! я не жалѣю объ этомъ и еще разъ поступлю также, если надо. Теперь, когда я живу не съ нимъ, и когда онъ узнаетъ, что я счастлива съ другимъ, — онъ бѣсится и несчастенъ. Одинъ мой знакомый встрѣтилъ его на дняхъ; у него были заплаканные глаза. Это меня не удивляетъ; а была увѣрена, что такъ случится, и что онъ еще будетъ бѣгать за мной, но вы можете сказать ему, что онъ понапрасно потеряетъ время и что на этотъ разъ я не шучу съ нимъ, — и къ лучшему!..
— Давно-ли вы видѣли его, Марсель, и правда-ли, что онъ очень измѣнился? — спросила Мими совсѣмъ другимъ тономъ.
— Очень измѣнился, дѣйствительно, — отвѣчалъ Марсель. — Довольно измѣнился.
— Онъ горюетъ, это навѣрное; но что-жь вы хотите, чтобъ я дѣлала? Тѣмъ хуже для него, — онъ самъ этого хотѣлъ; надобно было, чтобъ это кончилось, наконецъ!.. Утѣшьте его.
— Охъ, — отвѣчалъ спокойно Марсель, — главное дѣло уже сдѣлано. Не безпокойтесь, Мими.
— Вы неправду говорите, милый мой, — сказала Мими съ иронической гримаской, — Родольфъ не успокоится такъ скоро; еслибъ вы знали, въ какомъ состояніи я видѣла его наканунѣ моего ухода! Это было въ пятницу; я не хотѣла оставаться ночью у своего новаго любовника, потому что я суевѣрна, а пятница — тяжелый день.
— Ошибаетесь, Мими: въ любви пятница — счастливый день; древніе называли пятницу «Dies Veneris»[5].
— Я не понимаю по латыни, — сказала Мими, продолжая рѣчь. — Такъ вотъ, воротилась я тогда отъ Поля и нашла Родольфа караулившимъ меня на улицѣ. Было уже поздно за полночь; мнѣ хотѣлось ѣсть, такъ какъ я плохо пообѣдала. Я попросила Родольфа достать чего нибудь поужинать. Онъ воротился черезъ полчаса и очень много ходилъ, чтобы достать немного: хлѣба, вина, сардинъ, сыру и яблочный пирожокъ. Въ его отсутствіе я легла въ постель; онъ принесъ кушанье къ постели. Я какъ будто бы не глядѣла на него, но видѣла его отлично: онъ былъ блѣденъ, какъ смерть, его била лихорадка; по комнатѣ онъ ходилъ какъ потерянный. Въ углу онъ увидалъ нѣсколько узелковъ съ пожитками на полу. Видъ ихъ, казалось, былъ ему непріятенъ и онъ задвинулъ ширму такъ, чтобы не видѣть узелковъ. Когда все было готово, мы стали ѣсть, онъ пытался заставить меня выпить, но у меня не было уже ни голода, ни жажды; сердце мое было сжато горестью.
Въ комнатѣ было холодно, потому что у насъ нечѣмъ было затопить каминъ, — въ немъ свисталъ вѣтеръ. Это наводило тоску. Родольфъ пристально глядѣлъ на меня, онъ положилъ свою руку въ мою, и я чувствовала, какъ она дрожитъ; рука его была въ одно время и горяча, и холодна.
— Это похоронный ужинъ нашей любви, — сказалъ онъ мнѣ тихо. Я не отвѣчала ничего и не имѣла духу вынуть свою руку изъ его.
— Мнѣ спать хочется, — сказала я ему наконецъ, — поздно, будемъ спать.
Родольфъ глядѣлъ на меня; я накрыла отъ холода свою голову однимъ изъ его галстуховъ; онъ снялъ его, не говоря ни слова.
— Почему ты снялъ его? — спросила я, — мнѣ холодно.
— О, Мими! — сказалъ онъ тогда, — я тебя прошу, это тебѣ не трудно, надѣнь на эту ночь твой полосатый чепчикъ.
Это былъ ситцевый полосатый чепчикъ, бѣлый съ коричневымъ. Родольфу очень нравился этотъ чепчикъ на мнѣ: онъ напоминалъ ему счастливыя ночи, — мы по ночамъ считали хорошіе дни. Подумавъ, что это послѣдняя ночь, которую я провожу съ нимъ, я не смогла не удовлетворить этого каприза: я встала и пошла искать мой полосатый чепчикъ, находившійся въ одномъ изъ узловъ. Взявъ чепчикъ, я забыла снова заставить ширму; Родольфъ увидалъ это и задвинулъ углы ширмой какъ прежде.
— Спокойной ночи, — сказалъ онъ мнѣ.
— Спокойной ночи, — отвѣчала я.
— Я думала, что онъ меня поцѣлуетъ, и я не воспротивилась-бы этому, но онъ просто взялъ мою руку и поднесъ ее къ губамъ.
— Вы знаете, Марсель, какъ любилъ онъ цѣловать мои руки!
— Я чувствовала, какъ стучали его зубы; онъ былъ холоденъ какъ камень. Онъ сжималъ мою руку и положилъ голову ко мнѣ на плечо, — оно тотчасъ же стало мокрымъ. Родольфъ былъ въ ужасномъ состояніи. Онъ кусалъ простыни, чтобы сдержать свои крики, но я слышала его глухія рыданія и чувствовала, какъ лились его слезы на мое плечо, которое онѣ жгли сначала, а потомъ начали леденить.
Въ этотъ моментъ я должна была собрать все мое присутствіе духа! да, оно было мнѣ нужно тогда!.. Стоило мнѣ только сказать слово, поверни я только голову, — мои губы встрѣтились-бы съ губами Родольфа, — и мы помирились бы тогда снова. Да! одну минуту я думала, что онъ умретъ около меня или сойдетъ съ ума, какъ это чуть и не случилось съ нимъ, помните? Я чувствовала, что уступаю, хочу начать первой, хочу обнять его крѣпко, потому что дѣйствительно надо было совершенно не имѣть сердца, чтобы оставаться безчувственною передъ такими страданіями!.. Но я вспомнила его слова, сказанныя имъ наканунѣ: «Ты будешь дрянь, если останешься со мною, я тебя не люблю больше!».. Ахъ! вспоминая эти грубости, если-бъ я видѣла Родольфа умирающимъ, если-бъ ему нуженъ былъ мой поцѣлуй, — я отвернулабы губы и оставила-бы его умереть! Подъ конецъ, усталая, я легко заснула. Но я слышала, какъ Родольфъ рыдалъ и клянусь вамъ, Марсель, онъ рыдалъ всю ночь. Когда разсвѣло, и я поглядѣла на эту постель, гдѣ я спала въ послѣдній разъ, на любовника, котораго я должна покинуть, чтобы отдаться другому, — я ужаснулась, ужаснулась, видя, какъ было измучено печалью лицо Родольфа. Онъ всталъ, какъ и я, не говоря ни слова и такъ былъ слабъ и измученъ, что чуть не упалъ при первыхъ шагахъ. Онъ одѣлся, однако, очень скоро и спросилъ меня только, гдѣ были мои вещи и когда я уйду? Я отвѣчала, что ничего не знаю. Онъ ушелъ, не сказавъ мнѣ прощай, не пожавъ мнѣ руки. Вотъ какъ мы разстались… Какъ онъ долженъ былъ огорчиться, когда, возвратясь, онъ не нашелъ меня? А?..
— Я былъ съ нимъ, когда Родольфъ воротился, — сказалъ Марсель Мими, запыхавшейся отъ такой длинной рѣчи, — когда онъ спросилъ ключъ отъ комнаты у хозяйки, она сказала ему: — А барышня уѣхала. — Ахъ, — отвѣчалъ Родольфъ, — это меня не удивляетъ, я ждалъ этого. — И онъ поднялся къ себѣ, я сопровождалъ его, боясь какого нибудь приключенія, но онъ ничего не сдѣлалъ худого.
— Сегодня уже поздно нанимать другую комнату, сдѣлаемъ это завтра, — сказалъ онъ мнѣ, — мы выѣдемъ отсюда вмѣстѣ. Пойдемъ обѣдать.
"Я думалъ, что онъ хочетъ охмѣлѣть, но я ошибся. Мы пообѣдали очень умѣренно въ ресторанѣ, куда вы иногда ходили съ нимъ. Я спросилъ Бонскаго вина, чтобы закружить ему немного голову.
— Это любимое вино Мими, — сказалъ онъ мнѣ, — мы его часто пили вмѣстѣ за этимъ самымъ столомъ. Я припоминаю, какъ однажды она сказала мнѣ, протянувъ уже не разъ опорожненный стаканъ: "Налей еще, это проливаетъ бальзамъ[6] на сердце. Острота довольно посредственная, не находишь ли ты? достойная все таки любовницы водевилиста. О! она хорошо пила, эта Мими!..
"Видя, что онъ удаляется въ воспоминанія, я сталъ разговаривать о другомъ, и онъ больше не упоминалъ о васъ.
"Весь вечеръ онъ провелъ со мною и казался спокойнымъ, какъ Средиземное море. Но что меня особенно удивляло, такъ это естественность этого спокойствія. Это было настоящее равнодушіе. Въ полночи мы вернулись домой.
" — Ты, кажется, удивляешься моему спокойствію въ такомъ положеніи? — сказалъ мнѣ Родольфъ. — Позволь мнѣ, милый другъ, сдѣлать сравненіе, и если ты найдешь его вульгарнымъ, то по крайней мѣрѣ оно будетъ вѣрнымъ. Мое сердце — это фонтанъ, кранъ котораго оставили на всю ночь открытымъ, къ утру въ немъ не осталось ни капли воды. Дѣйствительно, мое сердце точно въ такомъ положеніи: въ эту ночь я выплакалъ всѣ мои слезы. Это странно! Я думалъ, что я богаче печалью! Въ одну ночь я растратилъ все мое горе, начисто! Честное слово! На этой же самой постели, гдѣ я чуть не умеръ прошедшей ночью около женщины, неподвижной, какъ камень, теперь, когда эта женщина спитъ на подушкѣ другого, — я засну, какъ носильщикъ, хорошо проработавшій день.
" — Комедія! — подумалъ я про себя, — не успѣю я уйти, какъ онъ разобьетъ себѣ голову о стѣну.
«Однако я оставилъ Родольфа одного и возвратился къ себѣ, но я не могъ спать.
„Въ три часа ночи мнѣ послышался шумъ въ комнатѣ Родольфа, я спѣшно прибѣжалъ туда, думая найти его въ припадкѣ отчаянія…“
— Ну, и что же? — спросила Мими.
— Тоже, что Родольфъ спалъ, моя милая. Постель не была сбита и все доказывало, что сонъ его былъ спокоенъ и что онъ не замедлилъ заснуть послѣ меня.
— Это возможно, — сказала Мими, — онъ такъ усталъ за прошлую ночь… Но на другой день?..
— На утро Родольфъ рано пришелъ разбудить меня и мы наняли комнаты въ другомъ домѣ, куда и переѣхали въ тотъ же вечеръ.
— А что онъ дѣлалъ, — спросила Мими, — когда оставлялъ нашу комнату? Что онъ говорилъ, когда выходилъ изъ комнаты, гдѣ онъ такъ любилъ меня?
— Онъ спокойно связалъ свои вещи, — отвѣчалъ Марсель, — и когда нашелъ въ одномъ изъ ящиковъ пару перчатокъ, забытыхъ вами, и два или три тоже вашихъ письма…
— Знаю! — сказала Мими тономъ, какъ будто говорившимъ: „Я сдѣлала это нарочно, чтобы ему осталась какая нибудь память обо мнѣ…“ — И что же онъ съ ними сдѣлалъ? — прибавила она.
— Я вспоминаю, что онъ бросилъ письма въ каминъ, а перчатки въ окошко, но безъ театральнаго жеста, а совершенно спокойно, какъ дѣлаютъ, когда избавляются отъ ненужнаго хлама.
— Мой милый Марсель, увѣряю васъ, что въ глубинѣ души я желаю, чтобы онъ и впередъ былъ также спокоенъ. Но еще разъ, и совершенно искренно, я не вѣрю въ такое быстрое исцѣленіе, и что бы вы тамъ мнѣ ни говорили, я увѣрена, что мой поэтъ ходитъ съ растерзаннымъ сердцемъ.
— Очень можетъ быть, — сказалъ Марсель, отходя отъ Мими, — только, если я не очень ошибаюсь, куски этого сердца еще довольно велики.
Но время этого разговора на улицѣ, виконтъ Поль ждалъ свою очень запоздавшую приходомъ новую любовницу, которой была очень непріятна компанія господина виконта. Онъ клалъ голову ей на колѣни и ворковалъ свой любимый романсъ, сирѣчь: что она прелестна, блѣдна, какъ луна, мягка, какъ барашекъ, но что онъ любитъ ее особенно по причинѣ ея душевной красоты…
— Ахъ, — думала Мими, распуская кудри своихъ темныхъ волосъ по снѣжно бѣлымъ плечамъ, — мой любовникъ Родольфъ не былъ такъ исключителенъ!..
II.
правитьСовершенно такъ, какъ говорилъ Марсель, Родольфъ казался радикально вылѣчившимся отъ любви въ мадмуазель Мими и черезъ три или четыре дня послѣ его разрыва съ нею поэта можно было видѣть вполнѣ преобразившимся.
Онъ былъ одѣтъ такъ элегантно, что его не узнавало даже собственное зеркало. Ничто въ немъ, казалось, не заставляло опасаться, что онъ намѣренъ броситься въ бездны небытія, о чемъ мадмуазель Мими распускала слухи съ лицемѣрно сожалительными вздохами. Родольфъ былъ дѣйствительно совершенно спокоенъ и могъ выслушивать безъ малѣйшей гримасы на лицѣ разсказы о новой великолѣпной жизни своей любовницы, которая сообщала ему вѣсти о себѣ черезъ молодую особу, имѣвшую случай видѣть Родольфа почти каждый вечеръ.
— Мими очень счастлива съ виконтомъ Полемъ, — говорили поэту, — она, кажется, влюблена въ него до безумія. Одно ее безпокоитъ, — она боится, чтобы вы не потревожили ея покоя своими преслѣдованіями, которыя, впрочемъ, будутъ опасны для васъ, потому что виконтъ обожаетъ свою любовницу и притомъ ловко владѣетъ шпагой.
— Ого! — отвѣчалъ Родольфъ, — пусть она спитъ спокойно, я не имѣю ни малѣйшаго желанія подливать уксусу къ сладости ея медоваго мѣсяца. Что же касается до ея молодого друга, то онъ тоже можетъ не снимать своего меча съ гвоздя, какъ „Гастибельза“, человѣкъ, вооруженный карабиномъ. Я вовсе не покушаюсь на долголѣтіе благороднаго отпрыска, находящагося еще на груди у иллюзій…
Мими передавали, съ какимъ видомъ принимаетъ ея прежній любовникъ извѣстія о ней, и она, съ своей стороны, пожимая плечами, говорила:
— Хорошо, хорошо! Черезъ нѣсколько дней вы увидите, что изъ всего этого выйдетъ.
Однако Родольфъ самъ, больше чѣмъ кто нибудь другой, былъ удивленъ этимъ неожиданнымъ спокойствіемъ, наступившимъ сразу послѣ волновавшихъ его жестокихъ бурь, безъ переходнаго періода меланхоліи и печали. Забвеніе, такъ медленно приходящее, особенно къ огорченнымъ въ любви, забвеніе, громко ими призываемое и громко же гонимое прочь, какъ только они почувствуютъ его приближеніе, — этотъ безжалостный утѣшитель, неожиданно и сразу, прежде чѣмъ отъ него успѣли защититься, вошелъ въ сердце Родольфа и имя горячо любимой имъ женщины могло отнынѣ раздаваться въ этомъ сердцѣ, не пробуждая никакихъ печальныхъ отголосковъ. Странная вещь, Родольфъ, память котораго была достаточно хороша, чтобы припомнить происшествія самыхъ дальнихъ лѣтъ его прошлаго и людей, видѣнныхъ имъ или имѣвшихъ вліяніе на него очень давно, — этотъ Родольфъ, несмотря на всѣ усилія, черезъ четыре дня какъ разстался, не могъ хорошо припомнить черты той, которая чуть не изломала всю его судьбу своими слабыми ручками. Онъ не помнилъ красоты тѣхъ глазъ, подъ взоромъ которыхъ часто засыпалъ; даже не помнилъ звуковъ того голоса, и сердитыя, и ласковыя ноты котораго приводили его въ восхищеніе.
Одинъ изъ его друзей, поэтъ, не видавшій Родольфа со времени его развода, встрѣтилъ его однажды вечеромъ. Родольфъ имѣлъ озабоченный видъ и широко шагалъ по улицѣ, вертя тросточкою.
— Ахъ, вотъ и вы! — сказалъ ему поэтъ, протягивая руку и съ любопытствомъ разглядывая его.
Недовольное лицо Родольфа заставило поэта принять сожалительный тонъ.
— Ну, что! Крѣпись, мой милый; я знаю, что это трудно; но вѣдь оно должно было такъ кончиться. Лучше, что это случилось теперь, чѣмъ позже. Черезъ три мѣсяца вы будете совершенно здоровы.
— Что вы мнѣ тамъ такое поете, мой милый? — спросилъ Родольфъ. — Я вовсе не боленъ.
— Ахъ, Боже мой! Не храбритесь, — продолжалъ поэтъ, — вѣдь я знаю вашу исторію; да если бы и не зналъ, такъ прочелъ бы ее на вашемъ лицѣ.
— Позвольте, вы не принимаете-ли меня за кого нибудь другого, — сказалъ Родольфъ. — Я очень раздосадованъ, — это такъ, но причины моей досады вы вовсе не угадали.
— Ну, къ чему отговариваться? это совершенно естественно: нельзя совершенно равнодушно порвать связь, длившуюся около двухъ лѣтъ.
— Всѣ ко мнѣ лѣзутъ съ этимъ же самымъ! — воскликнулъ раздосадованный Родольфъ. — Даю вамъ честное слово, вы и всѣ другіе ошибаетесь! Я очень печаленъ, и видъ мой это показываетъ, возможно! но это вотъ почему: я ждалъ сегодня портного съ новымъ платьемъ! онъ не пришелъ!.. Вотъ! вотъ почему я раздосадованъ!
— Не удачно, не хорошо! — говорилъ поэтъ, смѣясь.
— Почему не хорошо? хорошо, напротивъ, очень хорошо, даже превосходно! Слушайте меня и вы поймете.
— Ладно, — сказалъ поэтъ, — я васъ слушаю. Докажите мнѣ, какъ это можно разумно такъ опечалиться изъ-за того, что портной не сдержалъ своего слова. Говорите, я жду.
— Вы хорошо знаете, — началъ Родольфъ, — что маленькія причины влекутъ за собою величайшія послѣдствія. Нынче вечеромъ я долженъ былъ сдѣлать очень важный для меня визитъ, и я не могу его сдѣлать, потому что у меня нѣтъ новаго платья. Поняли?
— Ничуть. Покуда я еще не вижу достаточной причины отчаиваться. А вы отчаяваетесь… потому что… вы очень глупы, наконецъ, что ломаетесь передо мною. Вотъ мое мнѣніе.
— Другъ мой, — продолжалъ Родольфъ, — вы очень упрямы. Всегда есть отчего отчаиваться, когда отъ тебя убѣгаетъ счастье или по меньшей мѣрѣ удовольствіе; всегда почти оно въ такомъ случаѣ потеряно, и напрасно люди часто говорятъ о томъ или о другомъ: „Ладно! я тебя въ другой разъ поймаю!..“ Все дѣло вотъ въ чемъ: сегодня вечеромъ я долженъ былъ встрѣтиться съ молоденькой женщиной; я долженъ былъ встрѣтиться съ нею въ одномъ домѣ, откуда я ее, можетъ быть, увелъ бы къ себѣ, если-бъ это было короче, чѣмъ идти къ ней, и даже, если-бъ это было гораздо дальше. Въ этомъ домѣ долженъ былъ состояться вечеръ; на вечеръ не идутъ иначе, какъ во фракахъ; у меня нѣтъ фрака; портной долженъ былъ принести мнѣ фракъ и не принесъ; я не иду на вечеръ, я не встрѣчаю молодой женщины, которую встрѣтилъ, можетъ быть, другой кто нибудь, я не провожаю ее ни къ себѣ, ни къ ней, куда, можетъ быть, проводилъ ее другой. Такъ вотъ, такимъ образомъ, какъ я вамъ говорилъ, отъ меня ускользаетъ счастіе или удовольствіе, отъ этого я скученъ, отъ этого у меня скучный видъ, — и все это такъ естественно!..
— Пусть такъ, — сказалъ другъ, — значить, вытащивъ одну ногу изъ ада, вы ставите опять другую въ другой адъ! Но, мой милый другъ, когда я васъ встрѣтилъ тамъ, на улицѣ, вы имѣли видъ человѣка, кого-то поджидающаго.
— Я и ожидалъ, дѣйствительно.
— Но, — продолжалъ поэтъ, — мы тамъ были въ кварталѣ, гдѣ живетъ ваша прежняя любовница, что мнѣ докажетъ, вы ждали не ее?
— Хотя я и разошелся съ нею, но особенныя соображенія заставили меня остаться въ этомъ кварталѣ. Однако, несмотря на то, что мы сосѣди, мы такъ далеки другъ отъ друга, какъ если бы жили на противоположныхъ полюсахъ. Да, наконецъ, въ это самое время моя бывшая любовница дома и беретъ у виконта Поля уроки французской грамматики, онъ желаетъ обратить ее къ добродѣтели путемъ орѳографіи. Боже мой! какъ онъ ее испортитъ! Ну, да теперь это его дѣло, когда онъ сталъ главнымъ редакторомъ своего счастья. Теперь вы видите, что ваши выводы несостоятельны и что, вмѣсто того, чтобы блуждать на заросшей тропинкѣ моей прежней страсти, я вышелъ на дорожку новой. Она уже немножко сосѣдка мнѣ и будетъ еще больше, потому что я предприму все, что надо и, если она захочетъ докончить начатое, мы скоро поймемъ другъ друга.
— Правда? — спросилъ поэтъ, — вы уже влюблены?
— Я вотъ каковъ, — отвѣчалъ Родольфъ, — мое сердце похоже на меблированныя комнаты, сдающіяся какъ только жилецъ уѣдетъ. Когда одна любовь покидаетъ мое сердце, я вывѣшиваю объявленіе, чтобы поселилась другая любовь. Помѣщеніе заново отдѣлано и готово къ принятію жильца.
— И кто это ваше новое божество? гдѣ вы съ нею познакомились и когда?
— Начнемъ по порядку, — отвѣчалъ Родольфъ. — Когда ушла Мими, я вообразилъ, что уже больше никогда не буду любить, представилъ себѣ, что мое сердце умерло отъ утомленія, истощенія, отъ всего, что вы хотите. Оно столько билось, такъ долго, такъ быстро, слишкомъ быстро, что этому можно было повѣрить. Однимъ словомъ, я считалъ свое сердце мертвымъ, довольно мертвымъ, очень мертвымъ и собрался его похоронить, какъ Мальбруга. По этому случаю я давалъ маленькій похоронный обѣдъ, на который пригласилъ нѣкоторыхъ друзей. Приглашенные должны были имѣть постныя физіономіи, и на горлышкахъ бутылокъ былъ повязанъ крепъ.
— А меня вы не пригласили!
— Извините! Я не зналъ адреса того облачка, гдѣ вы обитаете!.. Одинъ изъ приглашенныхъ привелъ съ собою женщину, молоденькую женщину, недавно покинутую своимъ любовникомъ. Ей разсказали мою исторію, разсказывалъ одинъ изъ моихъ пріятелей, большой мастеръ играть на чувствительныхъ струнахъ. Онъ говорилъ этой молодой вдовушкѣ о качествахъ моего сердца, этого бѣднаго покойника, котораго мы хоронимъ, и пригласилъ ее выпить за его вѣчное упокоеніе.
— Выпьемте же! — сказала она, поднимая свое стаканъ, — пью за его здоровье, напротивъ!
И она бросила на меня взглядъ, взглядъ, какъ говорится, способный воскресить мертваго, и въ этомъ случаѣ это изреченіе было какъ нельзя болѣе правдиво, ибо не успѣла она окончить свой тостъ, какъ я почувствовалъ, что мое сердце поетъ: „О Filii“ воскресной обѣдни. Что бы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ?..
— Странный вопросъ!.. какъ ее зовутъ?
— Не знаю еще, я спрошу ея имя только тогда, когда мы подпишемъ нашъ контрактъ. Я знаю, что поступаю незаконно въ глазахъ нѣкоторыхъ людей, но чтожь! — я ходатайствую передъ самимъ собою и даю самъ себѣ разрѣшеніе. Я знаю только одно, что моя нареченная принесетъ мнѣ въ приданое веселость, которая есть здоровье ума, а здоровье — веселость тѣла.
— Хороша она?
— Очень хороша, въ особенности цвѣтомъ лица и волосъ. Можно сказать, что она беретъ по утрамъ краски съ палитры Ватто.
„Она бѣлокура, мой другъ, и взглядъ побѣдительный глазъ
Пожаръ зажигаетъ въ сердцахъ во всѣхъ закоулкахъ заразъ!“
Свидѣтель — мое сердце!
— Блондинка? вы меня удивляете.
— Мнѣ довольно слоновой кости и чернаго дерева, я перехожу на свѣтлые цвѣта!
И Родольфъ началъ пѣть, приплясывая:
„И, вставши въ кругъ, друзья,
споемъ въ одинъ мы голосъ:
Люблю ее! Она
свѣтла, какъ спѣлый колосъ“.»
— Бѣдная Мими! — промолвилъ другъ, — такъ скоро ты забыта!
Это имя, произнесенное во время веселья Родольфа, вдругъ повернуло разговоръ въ другую сторону. Родольфъ взялъ своего друга подъ руку и подробно разсказалъ ему о причинахъ своего разрыва съ Мими, о боязни, какая напала на него послѣ ея ухода, какъ онъ былъ въ отчаяніи, думая, что она унесла съ собою всѣ остатки его молодости и страсти, какъ черезъ два дня онъ увидѣлъ, что ошибся, чувствуя, что порохъ его сердца, затопленный слезами, высохъ, загорѣлся и даже произвелъ взрывъ при первомъ взглядѣ молодости и страсти, брошенномъ первою встрѣтившеюся женщиной. Онъ разсказалъ ему, какъ неожиданно и властно забвеніе полонило его сердце, прежде, чѣмъ онъ успѣлъ позвать на помощь печаль, и какъ эта печаль была погребена въ забвеніи.
— Не чудо ли все это, что я разсказываю? — говорилъ онъ поэту, который наизусть зная по опыту всѣ печальныя перипетіи разбитой любви, отвѣчалъ ему:
— Нѣтъ, милый другъ, тутъ ничего нѣтъ чудеснаго ни для васъ, ни для другихъ. Со мной бывало то, что съ вами случилось. Женщины, которыхъ мы любимъ, какъ только дѣлаются намъ близки, перестаютъ быть, въ нашихъ глазахъ, тѣмъ, что онѣ суть на самомъ дѣлѣ. Мы смотримъ на нихъ не только глазами любящаго человѣка, но и глазами поэта. Какъ художникъ бросаетъ на деревянный манекенъ пурпурную императорскую мантію или звѣздное покрывало Святой Дѣвы, такъ и у насъ есть цѣлый запасъ блестящихъ мантій и одеждъ чистаго льна, которыя мы набрасываемъ на плечи созданій или умныхъ, или глупыхъ, или злыхъ. И когда онѣ такимъ образомъ переодѣты въ костюмъ, подъ которымъ мы воображаемъ нашихъ идеальныхъ любовницъ, мы сами становимся жертвами этой мистификаціи, мы олицетворяемъ нашу мечту въ первой попавшейся женщинѣ и говоримъ съ ними нашимъ языкомъ, котораго онѣ не понимаютъ.
И хотя-бы это созданіе, у ногъ котораго мы распростираемся, само сорвало съ себя оболочку божества, подъ чѣмъ мы его спрятали, чтобы лучше показать намъ свою злую природу и дурные инстинкты; хотя-бы оно положило нашу руку на мѣсто своего сердца, гдѣ ничего больше не бьется, да, можетъ быть, никогда и не билось; хотя-бы оно откинуло вуаль, и показало намъ свои потухшіе глаза, блѣдныя губы и увядшія черты лица, — мы снова набрасываемъ на него покрывало и кричимъ ему: «Ты лжешь! ты лжешь! Я люблю тебя и ты меня также любишь! Эта бѣлая грудь скрываетъ молодое сердце! Я люблю тебя и ты меня любишь! Ты прекрасна, ты юна! Всѣ твои пороки происходятъ отъ любви! Я люблю тебя и ты меня любишь!»
Потомъ, подъ конецъ, о! постоянно только подъ конецъ! когда уставши надѣвать на свои глаза повязки, мы убѣждаемся, что сами себя обманывали, въ заблужденіи мы прогоняемъ несчастную, бывшую вчера нашимъ божествомъ, мы отнимаемъ отъ нея золотыя покрывала нашей поэзіи, чтобы завтра-же снова набросить ихъ на плечи какой нибудь незнакомки и тотчасъ же возвести ее въ лучезарныя божества. И вотъ таковы мы всѣ, чудовищные эгоисты, ищущіе любви для любви, — вы меня понимаете, не правда-ли? — и пьющіе этотъ божественный напитокъ изъ перваго попавшагося сосуда.
«До вазы дѣла нѣтъ, — напитокъ опьяняетъ!»…
— Это также вѣрно, какъ дважды-два-четыре, все, что вы говорите, — сказалъ Родольфъ поэту.
— Да, — отвѣтилъ тотъ, — это вѣрно и печально, какъ три четверти всѣхъ истинъ… Счастливый вечеръ!..
Два дня спустя мадмуазель Мими узнала, что у Родольфа есть уже новая любовница. Она спросила только объ одномъ, то есть: цѣлуетъ-ли онъ руки той также часто, какъ цѣловалъ ей?
— Такъ-же часто, — отвѣчалъ Марсель, — даже болѣе: онъ цѣлуетъ ей каждый волосокъ поочередно, и они должны не расходиться до тѣхъ поръ, пока онъ не перецѣлуетъ всѣ.
— Ого! — сказала Мими, проводя рукою по своимъ волосамъ, — счастье, что онъ не вздумалъ со мною дѣлать такъ же, — мы тогда не разошлись-бы съ нимъ всю жизнь. А правда-ли, какъ вы думаете, что онъ меня больше вовсе не любитъ?
— Хмъ!.. А вы? любите еще его?
— Я никогда въ жизни его не любила.
— Такъ-ли, Мими, такъ-ли? вы любили его въ тѣ часы, когда сердце женщины находится не на мѣстѣ. Вы любили его, не отрекайтесь отъ этого, потому что въ этомъ ваше оправданіе.
— Да, ну а вотъ теперь онъ любитъ другую! — сказала Мими.
— Вѣрно, — отвѣчалъ Марсель, — но это не мѣшаетъ. Позже, воспоминаніе о васъ будетъ для него, какъ тотъ цвѣтокъ, что кладутъ еще свѣжій и благоухающій между листами книги и потомъ, долго спустя, находятъ мертвымъ, безцвѣтнымъ и вялымъ, но все таки сохранившимъ какъ бы неясный запахъ свѣжести…
Однажды вечеромъ, когда Мими напѣвала въ полъ голоса около виконта Поля, онъ спросилъ ее:
— Что вы поете тамъ, ша chère?
— Погребальную пѣснь нашей любви, которую Родольфъ недавно сочинилъ. И она начала пѣть:
Нѣтъ денегъ у меня. Закономъ, дорогая,
Предписано, коль денегъ нѣтъ, — забыть!
И ты меня безъ слезъ, безъ горькихъ сожалѣній,
Коварная Мими, забудешь, можетъ быть!
Да это все равно! У насъ еще остались
Воспоминанія счастливыхъ прошлыхъ дней.
Немного было ихъ, — ночей мы не считаемъ, —
Но мимолетное для насъ еще цѣннѣй!..
Разодѣтый, какъ картинка изъ своего журнала «Перевязь Ириды», въ перчаткахъ, вылощенный, выбритый, завитой, усы кольцомъ, съ тросточкой въ рукахъ, съ моноклемъ въ глазу, цвѣтущій, помолодѣвшій, прехорошенькій, — таковъ былъ однажды вечеромъ въ ноябрѣ нашъ другъ, поэтъ Родольфъ, который, остановясь на бульварѣ, ждалъ карету, чтобы ѣхать къ себѣ домой.
Родольфъ, ждущій карету? Какойже переворотъ вдругъ случился въ его частной жизни?
Въ это-же самое время, какъ преображенный поэтъ покручивалъ усики, мялъ въ зубахъ огромную регалію и восхищалъ взоры дамъ, одинъ изъ его друзей проходилъ тѣмъ-же бульваромъ. Это былъ философъ Густавъ Коллинъ.
Родольфъ увидалъ его и тотчасъ же узналъ, да и кто-бы, разъ увидѣвши философа, могъ не узнать его потомъ? Коллинъ былъ нагруженъ по обыкновенію дюжиною книгъ.
Одѣтый въ свое безсмертное пальто орѣховаго цвѣта, прочность котораго заставляла думать, что оно сооружено Римлянами, и въ своей знаменитой шляпѣ съ широкими полями, касторовомъ храмѣ, гдѣ витали гиперфизическія мечты, прозванномъ Мамбрэновымъ шлемомъ современной философіи, Густавъ Коллинъ шелъ медленно и бормоталъ про себя предисловіе къ книгѣ, бывшей уже три мѣсяца въ печати… въ его воображеніи.
Приближаясь къ мѣсту, гдѣ стоялъ Родольфъ, Коллинъ подумалъ на минуту, что узналъ его, но необыкновенное франтовство поэта повергло философа въ сомнѣніе и неувѣренность.
— Родольфъ въ перчаткахъ, съ тросточкой!… Химера! утопія! аберрація зрѣнія! Родольфъ завитой! онъ, у котораго такъ мало волосъ. Гдѣ-же была голова у меня? Да наконецъ въ это время мой несчастный другъ стонетъ и сочиняетъ жалостные стихи по случаю ухода мадмуазель Мими, которая, какъ я слышалъ, бросила его. По истинѣ мнѣ жаль эту молодость, она такъ изящно приготовляетъ кофе, напитокъ серьезныхъ умовъ. Но я увѣренъ, что Родольфъ утѣшится, и скоро найдетъ себѣ другую кофейницу.
И Коллинъ былъ такъ восхищенъ своей жалкой игрой словъ, что охотно-бы закричалъ себѣ bis… еслибы строгій голосъ философіи не проснулся внутри его и не окрикнулъ энергически это своеволіе ума.
Однако, когда онъ остановился около Родольфа, Коллинъ былъ принужденъ подчиниться очевидности: это былъ точно Родольфъ, завитой, въ перчаткахъ, съ тросточкой. Это было невозможно, но это было вѣрно!
— Хм! хм! чортъ возьми! — сказалъ Коллинъ, — я не ошибаюсь, это дѣйствительно ты, я увѣренъ въ этомъ.
— И я такъ-же увѣренъ, — отвѣчалъ Родольфъ.
И Коллинъ принялся разглядывать своего друга, давши своей физіономіи выраженіе, употребляемое Лебреномъ, художникомъ короля, для изображенія удивленія.
Вдругъ онъ замѣтилъ двѣ странныя вещи, какими былъ снабженъ Родольфъ: 1-е, веревочная лѣстница, 2-е, клѣтка, въ которой порхала какая-то птица.
При видѣ этого физіономія Густава Коллина выразила такое чувство, которое г. Лебренъ, художникъ короля, забылъ изобразить на своей картинѣ: «Страсти».
— Пойдемъ, — сказалъ Родольфъ своему другу, — я вижу ясно твой жаждущій вопросовъ умъ, выглядывающій въ окошки твоихъ глазъ. Я удовлетворю твое любопытство, только сойдемъ съ дороги, теперь холодно, и могутъ замерзнуть и твои вопросы, и мои отвѣты.
И оба они вошли въ одно изъ кафе.
Глаза Коллина не отрывались отъ веревочной лѣстницы такъ же какъ и отъ клѣтки, гдѣ птичка, согрѣвшаяся въ кафе, начала пѣть на неизвѣстномъ Коллину языкѣ, хотя онъ и былъ полиглотъ.
— Наконецъ, — началъ философъ, показывая на лѣстницу, — что это такое?
— Эта черта, — соединяющая меня съ моей милой подругой, — отвѣчалъ Родольфъ, точно играя на мандолинѣ.
— А это? — спросилъ Коллинъ, указывая на клѣтку.
— Это? — отвѣчалъ поэтъ, голосъ котораго становился нѣжнѣе дыханія зефира, — это часы.
— Говори мнѣ пожалуйста безъ параболлъ, презрѣнной прозой, но ясно.
— Хорошо! Читалъ ты Шекспира?
— Читалъ-ли я его?.. «То be or not to be»!.. Это былъ великій философъ… Да, я читалъ его.
— Помнишь «Ромео и Джульетту»?
— Помню-ли я! — сказалъ Коллинъ.
И онъ принялся декламировать:
«О, нѣтъ! это не день, не жаворонокъ это.
— Чьей пѣсней пораженъ твой безпокойный слухъ, —
Нѣтъ! — это соловей»…
— Еще бы! конечно-же я помню! Но дальше?
— Какъ? — воскликнулъ Родольфъ, показывая лѣстницу и клѣтку, — и ты не понимаешь?.. Вотъ моя поэма: я влюбленъ, милый другъ, влюбленъ въ женщину, которая называется Джульетта.
— Ну, и потомъ? — продолжалъ съ нетерпѣніемъ Коллинъ.
— Слушай: мое новое божество называется Джульетта, и я составилъ планъ продѣлать съ нею драму Шекспира. Прежде всего я не называюсь больше Родольфомъ, я называюсь Ромео Монтегю, и ты меня очень обяжешь, если не будешь называть иначе. При этомъ, чтобы и всѣ знали объ этомъ, я заказалъ новыя визитныя карточки. Но это еще не все: я воспользуюсь тѣмъ, что у насъ нѣтъ еще масляницы, и одѣнусь въ бархатную куртку и прицѣплю шпагу.
— Чтобы убить Тибальда? — спросилъ Коллинъ.
— Конечно! — сказалъ Родольфъ. — Эта лѣстница, наконецъ, что ты видишь, должна мнѣ служить для сообщенія съ моей милой, у которой, конечно, есть балконъ.
— Ну, а птица? птица? — допрашивалъ упрямо Коллинъ.
— Ахъ, эта птица? Это голубь, — онъ долженъ играть роль соловья и указывать каждое утро точное время, когда, готовая разнять свои прелестныя руки, моя милая поцѣлуетъ меня въ шейку и скажетъ мнѣ своимъ нѣжнымъ голоскомъ, точь въ точь какъ въ сценѣ на балконѣ: «О, нѣтъ, это не день, не жаворонокъ это!..» Что должно значить: еще нѣтъ одиннадцати часовъ, на улицѣ грязь, не уходи, намъ такъ здѣсь хорошо. Чтобы сдѣлать подражаніе еще полнѣе, я постараюсь найти кормилицу, чтобы приставить ее къ моей возлюбленной, и потомъ я надѣюсь, что календарь будетъ такъ добръ, отпуститъ мнѣ нѣсколько луннаго свѣта время отъ времени, когда я буду взбираться на балконъ моей Джульетты… Что ты скажешь о моемъ проектѣ, философъ?
— Чтожь, хорошо, — сказалъ Коллинъ, — но не можешь-ли ты также объяснить мнѣ тайну этой великолѣпной оболочки, дѣлающей тебя неузнаваемымъ?.. Ты, значитъ, сталъ богатъ?
Родольфъ не отвѣчалъ, но сдѣлалъ знакъ гарсону кафе и небрежно бросилъ ему луидоръ, сказавши:
— Получите!
Потомъ онъ похлопалъ себя по карману, который зазвенѣлъ.
— Да у тебя тамъ цѣлая колокольня въ карманѣ, что такъ звенитъ!
— Всего нѣсколько луидоровъ.
— Но вѣдь это золото! — сказалъ Коллинъ прерывающимся отъ удивленія голосомъ, — покажи хоть, какъ оно выглядитъ.
На этомъ друзья разстались; Коллинъ пошелъ разсказывать о богатыхъ замашкахъ и о новой любви Родольфа, а этотъ къ себѣ.
Это происходило на недѣлѣ, слѣдовавшей за вторымъ разрывомъ Родольфа съ мадмуазель Мими.
Въ сопровожденіи своего друга Марселя, поэтъ, почувствовавъ потребности перемѣнить воздухъ и мѣсто, оставилъ черный меблированный домъ, хозяинъ котораго отпустилъ его безъ большой горести, такъ-же, какъ и Марселя. Оба, какъ мы уже говорили, пошли искать обиталища и нашли двѣ комнаты въ одномъ домѣ и на одной площадкѣ лѣстницы. Комната, выбранная Родольфомъ, была несравненно комфортабельнѣе всѣхъ, въ которыхъ онъ жилъ до сихъ поръ. Въ ней можно было замѣтить мебель почти даже и серьезную, въ особенности одно канапе красной матеріи, долженствовавшей подражать бархату, каковая матерія совсѣмъ не оправдывала своего назначенія.
Были тамъ также на каминѣ двѣ фарфоровыя вазы съ цвѣтами и посрединѣ алебастровые часы съ ужасными орнаментами. Родольфъ спряталъ вазы въ шкафъ, а когда хозяинъ пришелъ, чтобы пустить въ ходъ остановившіеся часы, — поэтъ попросилъ его не дѣлать этого.
— Я согласенъ, чтобы часы стояли на каминѣ, — сказалъ онъ, — но единственно, какъ художественная вещь. Они показываютъ полночь, это очень хорошій часъ, пускай онъ такъ и остается! Если часы покажутъ двѣнадцать и пять минутъ — я выѣду!..
— Часы!.. — говорилъ Родольфъ, никогда не могшій покориться властной тираніи циферблата, — да вѣдь это вашъ домашній врагъ, считающій вашу жизнь часъ за часомъ, минуту за минутой и постоянно вамъ говорящій: «Вотъ часть твоей жизни уходитъ!..» Ахъ, я не могъ бы спокойно спать въ комнатѣ, гдѣ находится такая пыточная машина, въ сосѣдствѣ которой всякая мечтательность и сладкій отдыхъ невозможны… Часы, стрѣлки которыхъ протягиваются до вашей постели и колятъ васъ по утрамъ, когда вы погружены еще въ ласкающую сладость перваго пробужденія… Часы, кричащіе вамъ: динь, динь, динь! Насталъ часъ работы! оставляй твой сладкій сонъ, убѣгай отъ ласкъ твоихъ мечтаній (а иногда и отъ ласкъ дѣйствительности). Надѣвай шляпу, сапоги, на дворѣ холодно, идетъ дождь, — уходи по своимъ дѣламъ, — время настало, динь! динь!.. Нѣтъ, для меня слишкомъ довольно имѣть календарь… Пусть мои часы останутся неподвижны, а не то…
Разговаривая такимъ образомъ, Родольфъ осматривмлъ свое новое помѣщеніе и чувствовалъ, что его волнуетъ то тайное безпокойство, какое почти всегда испытываютъ, поселяясь въ неизвѣстной еще комнатѣ.
— Я это замѣтилъ, — думалъ онъ, — что мѣсто, гдѣ мы живемъ, оказываетъ таинственное вліяніе на наши мысли, а слѣдовательно и на дѣйствія. Эта комната холодна и безмолвна, какъ могила. Если когда нибудь и раздастся тутъ пѣсня веселья, — ее занесутъ извнѣ, и долго здѣсь она не останется, потому что смѣхъ замретъ безъ отголоска подъ этимъ низкимъ потолкомъ, холоднымъ и бѣлымъ, какъ снѣжное небо… Увы! какова-то будетъ моя жизнь въ этихъ стѣнахъ?..
Однако, черезъ немного дней эта мрачная комната была полна свѣта и оглашалась веселыми восклицаніями. Тамъ справляли новоселье и многочисленныя бутылки объясняли, почему такъ веселы гости. Самъ Родольфъ поддался заразительному веселью своихъ гостей. Уединившись въ уголокъ съ молодой женщиной, пришедшей случайно, которою онъ завладѣлъ одинъ, поэтъ любезничалъ съ нею во всю. Къ концу праздника онъ добился отъ нея свиданія на слѣдующій день.
— Важно! — говорилъ онъ себѣ, оставшись одинъ. — Вечеръ прошелъ не дурно и я хорошо началъ житье мое здѣсь.
На другой день, въ назначенный часъ, пришла мадмуазель Джульетта. Вечеръ прошелъ въ однѣхъ объясненіяхъ. Джульетта знала о недавнемъ разрывѣ Родольфа съ этой дѣвушкой съ голубыми глазами, которую онъ такъ любилъ; она знала, что, разставшись съ нею уже разъ, Родольфъ снова сошелся съ нею, и боялась стать жертвою новаго возобновленія, «revenez-у» любви;
— Только смотрите! — говорила она съ красивымъ жестомъ упрямства, — я вовсе не хочу играть смѣшной роли. Я васъ предупреждаю, что я очень зла! Разъ я здѣсь поселюсь хозяйкой, — и она взглядомъ выразила смыслъ, какой хотѣла дать этому слову, — я и останусь ею и не уступлю своего мѣста.
Родольфъ призвалъ все свое краснорѣчіе, чтобы убѣдить ее, что ея опасенія неосновательны; молодая женщина желала, съ своей стороны, быть убѣжденною, — и они кончили тѣмъ, что столковались. Однако, они не столковались, когда пробило полночь, потому что Родольфъ хотѣлъ, чтобы Джульетта осталась, а она имѣла намѣреніе уйти.
— Нѣтъ, — говорила она, когда онъ настаивалъ. — Зачѣмъ такъ торопиться? Мы и такъ придемъ къ тому, къ чему должны придти, если только вы не остановитесь въ дорогѣ. Я приду завтра.
И она приходила такимъ образомъ каждый вечеръ цѣлую недѣлю и возвращалась къ себѣ въ полночь.
Эта медленность не очень докучала Родольфу. Въ любви или даже въ прихотяхъ онъ принадлежалъ къ тому сорту путешественниковъ, которые не торопятся ѣхать и разнообразятъ путешествіе. Это маленькое сантиментальное предисловіе имѣло результатомъ то, что завлекло Родольфа дальше, чѣмъ онъ хотѣлъ идти. И безъ сомнѣнія, мадмуазель Джульетта употребила эту стратагему для того, чтобы довести сопротивленіемъ капризъ Родольфа до той точки, когда онъ становится похожимъ на любовь.
Съ каждымъ новымъ визитомъ къ Родольфу Джульетта замѣчала, что онъ болѣе и болѣе привязывается къ ней. Онъ показывалъ, когда она опаздывала, явное нетерпѣніе, приводившее молодую дѣвушку въ восторгъ. Онъ писалъ даже ей письма, выраженія которыхъ давали ей полную возможность надѣяться, что она станетъ въ скоромъ времени его законною хозяйкою.
Однажды, когда Марсель, посвященный въ секретъ, прочелъ одно изъ писемъ Родольфа, онъ, смѣясь, спросилъ его:
— Что это ты? Для слога только или и дѣйствительно думаешь то, что пишешь здѣсь?
— Конечно же думаю, — отвѣчалъ Родольфъ, — я самъ этому немножко удивленъ, но это такъ. Недѣлю тому назадъ я былъ очень грустенъ. Меня ужасало это одиночество и безмолвіе, наступившее сразу послѣ бурь моей прежней жизни, но вдругъ пришла Джульетта. Я услышалъ веселый смѣхъ юности, увидалъ свѣженькое личико, улыбающіеся глазки, манящій къ поцѣлуямъ ротикъ, и я позволилъ себѣ увлечься стремленіемъ по этой наклонной плоскости каприза, которая приведетъ меня, можетъ быть, къ любви. Я люблю любить!
Родольфъ тѣмъ временемъ замѣтилъ, что ему остается только завершить этотъ маленькій романъ. Тогда онъ выдумалъ скопировать изъ Шекспира обстановку романа Ромео и Джульетты. Его будущая возлюбленная нашла эту мысль забавною и согласилась принять половину участія въ шуткѣ.
Въ этотъ самый вечеръ, когда было назначено свиданіе и Родольфъ шелъ покупать веревочную шелковую лѣстницу, онъ встрѣтилъ философа Коллина. У торговца птицами не нашлось соловья, Родольфъ замѣнилъ его голубемъ, который, какъ его увѣрили, поетъ каждое утро на зарѣ.
Воротясь къ себѣ, поэту пришло въ голову, что восхожденіе по веревочной лѣстницѣ — дѣло совсѣмъ не легкое, и что будетъ хорошо, если продѣлаетъ маленькую репетицію сцены у балкона, если не желаетъ, помимо возможности упасть, показаться смѣшнымъ и неловкимъ въ глазахъ той, которая его ожидаетъ. Повѣсивъ свою лѣстницу на два прочно вбитые въ потолокъ гвоздя, Родольфъ употребилъ оставшіеся ему два часа на гимнастику и послѣ множества упражненій худо ли, хорошо ли достигъ того, что могъ подыматься на десятокъ ступеней.
— Хорошо идетъ! — сказалъ онъ самъ себѣ. — Теперь я увѣренъ въ себѣ. Да, наконецъ, если я остановлюсь на полдорогѣ, — любовь меня окрылитъ.
Снабженный лѣстницей и клѣткой съ голубемъ, Родольфъ пошелъ къ своей любовницѣ, жившей по сосѣдству. Ея комната выходила въ маленькій садикъ и дѣйствительно имѣла балконъ, но она была въ нижнемъ этажѣ и на балконъ ея легко можно было шагнуть прямо съ земли.
Передъ такимъ расположеніемъ балкона Родольфъ остановился совершенно огорченный: всѣ его поэтическіе проекты лазанья разлетѣлись въ прахъ.
— Это все равно, — сказалъ онъ Джульеттѣ, — мы все таки можемъ исполнять сцену на балконѣ. Вотъ птичка, которая завтра разбудитъ насъ мелодичнымъ голоскомъ и увѣдомить о времени, когда мы должны будемъ разстаться съ печалью въ сердцѣ.
И Родольфъ повѣсилъ клѣтку въ углу комнаты.
На другой день, въ пять часовъ утра, голубь оказался очень аккуратнымъ и наполнилъ комнату столь долгимъ воркованіемъ, что разбудилъ обоихъ любовниковъ.
— Ну вотъ, — сказала Джульетта, — настало время выходить на балконъ и горестно прощаться. Какъ ты объ этомъ думаешь?
— Голубь забѣжалъ впередъ, — отвѣчалъ Родольфъ, — у насъ теперь ноябрь и солнце встаетъ только въ полдень.
— Это все равно, — сказала Джульетта, — я все таки встану.
— Ну! Зачѣмъ вставать?
— Да я голодна очень! Не скрою, что я съ удовольствіемъ поѣла бы чего нибудь.
— Это замѣчательно! Какое согласіе царитъ въ нашилъ симпатіяхъ! Я также проголодался жестоко, — сказалъ Родольфъ, тоже вставая и быстро одѣваясь.
Джульетта зажгла уже огонь и искала въ своемъ шкафикѣ чего нибудь съѣстного. Родольфъ помогалъ ей въ розыскахъ.
— Стой! — сказалъ онъ. — Вотъ лукъ!
— И свиное сало, — прибавила Джульетта.
— И масло.
— И хлѣбъ.
— Увы! Это все!..
Во время этихъ розысковъ беззаботный оптимистъ-голубь ворковалъ себѣ на своей нашесточкѣ.
Ромео посмотрѣлъ на Джульетту, Джульетта посмотрѣла на Ромео; оба они посмотрѣли на голубя.
Больше они ничего не сказали. Судьба голубя-часовъ была рѣшена; если-бъ онъ подалъ на кассацію приговора, то потерялъ бы напрасно время, — голодъ такой неумолимый совѣтникъ!
Родольфъ раздулъ уголья и положилъ свиное сало въ кипящее масло; видъ его былъ важенъ и торжественъ.
Джульетта чистила лукъ въ меланхолической позѣ.
А голубь все пѣлъ; это былъ его послѣдній романсъ.
Къ этому жалобному пѣнію присоединилась пѣсня масла, кипящаго въ кастрюлѣ.
Черезъ пять минутъ масло еще пѣло, но голубь, подобный тампліеру, не пѣлъ уже болѣе.
Ромео и Джульетта зажарили свои часы ломтиками.
— Какой у него былъ прелестный голосъ, — говорила Джульетта, садясь за столъ.
— Онъ былъ такъ нѣженъ, — прибавилъ Родольфъ, разрѣзая свой прекрасно зажаренный будильникъ.
И оба влюбленныхъ посмотрѣли другъ на друга и каждый подсмотрѣлъ у другого слезинку въ глазахъ…
… Лицемѣры! — это лукъ заставлялъ ихъ плакать!..
I.
правитьВъ теченіе первыхъ дней своего окончательнаго разрыва съ мадмуазель Мими, оставившей Родольфа, какъ читатель припомнитъ, чтобы кататься въ каретахъ виконта Поля, поэтъ искалъ забыться, запасшись новой любовницей.
Это была та самая блондинка, для которой онъ переодѣлся въ Ромео въ минуту дурачества. Но эта связь, заведенная съ его стороны отъ скуки, а съ ея бывшая дѣломъ каприза, не могла долго продлиться. Молодая дѣвушка была особа легкомысленная, любившая повѣсничать; ея ума хватало настолько, чтобы замѣчать умъ въ другихъ и пользоваться имъ при случаѣ; сердце у нея существовало только для того, чтобы его мутило, когда она слишкомъ поѣстъ. И вмѣстѣ съ этимъ у нея было непомѣрное самолюбіе и жестокое кокетство, доходящее до того, что она лучше увидала-бы сломанную ногу у своего любовника, чѣмъ однимъ воланомъ меньше на платьѣ или старую ленту на шляпѣ. Самое обыкновенное созданіе сомнительной красоты, отъ рожденія надѣленное всѣми дурными инстинктами, она съ нѣкоторыхъ сторонъ и въ извѣстное время бывала соблазнительна. Она скоро замѣтила, что Родольфъ взялъ ее только затѣмъ, чтобы скорѣе забыть отсутствующую, а она, напротивъ, своей особой заставляетъ его сожалѣть о прежней, его старая подруга теперь была жива въ его сердцѣ, какъ никогда.
Однажды Жюльета, новая любовница Родольфа, разговаривала о своемъ поэтѣ съ ухаживавшимъ за нею медицинскимъ студентомъ; онъ сказалъ ей:
— Милое дитя мое, этотъ молодецъ пользуется вами, какъ въ медицинѣ пользуются ляписомъ, — для прижиганія ранъ; онъ хочетъ прижечь свое сердце, и вы играете очень смѣшную роль, будучи ему вѣрны.
— Ха, ха, ха! — засмѣялась молодая дѣвушка, — неужели вы и въ серьезъ думаете, что я стѣсняю себя въ этомъ.
И въ тотъ же вечеръ она представила студенту доказательство того, что онъ ошибался.
Благодаря нескромности одного изъ такъ называемыхъ друзей, которые никогда не умолчатъ ни о какой новости, способной васъ раздосадовать, Родольфъ узналъ про это и воспользовался этимъ, какъ предлогомъ, чтобы порвать съ этой временной любовницей.
Тогда онъ совершенно уединился отъ всѣхъ, но скоро имъ овладѣла жестокая тоска; онъ призвалъ въ себѣ на помощь трудъ; однако и трудъ не разогналъ тоски.
Каждый вечеръ, вспотѣвши столько же, сколько онъ изведетъ чернилъ, Родольфъ производилъ строкъ двадцать, въ которыхъ старая затасканная мысль, болѣе чѣмъ Вѣчный Жидъ, бродившая по свѣту, облеченная въ лохмотья литературнаго старья, неловко ломалась на тугомъ канатѣ парадокса. Перечитывая эти строки, Родольфъ приходилъ въ изумленіе, какъ человѣкъ, видящій взошедшую крапиву на куртинѣ, гдѣ онъ думалъ сѣять розы.
Онъ рвалъ тогда страницы, гдѣ выростали эти букеты глупостей и свирѣпо бросалъ ихъ подъ столъ.
— Вотъ оно! — говорилъ онъ, колотя себя въ грудь въ сторонѣ сердца, — струна порвана! — покоримся!..
Подобная неудача долгое время слѣдовала за всѣми его попытками работать, и онъ впалъ въ такое отчаяніе и слабость, которое способно было сломить самый сильный духъ и потемнить самый свѣтлый умъ. Ничего, дѣйствительно, нѣтъ ужаснѣе, какъ эта невидимая никѣмъ борьба между упрямымъ артистомъ и неподатливымъ искусствомъ, ничего нѣтъ трогательнѣе этихъ вдохновенныхъ обращеній то молящихъ, то повелевающихъ къ гордой музѣ, убѣгающей отъ призыва.
Самыя жестокія человѣческія страданія, самыя глубокія раны, нанесенныя сердцу, и не приближаются по причиняемой ими боли къ той агоніи, какую часто испытываютъ въ часы сомнѣнія и досады на неудачу тѣ, кто посвятилъ себя опасному дѣлу умственнаго творчества.
За жестокими припадками слѣдовала болѣзненная слабость; цѣлые часы Родольфъ просиживалъ какъ окаменѣлый, въ тупой неподвижности. Опершись локтями на столъ, устремивъ сосредоточенный взглядъ на свѣтлое пятно, бросаемое его лампой на листъ бумаги, его «поле битвы», гдѣ каждый день умъ его оказывался побѣжденнымъ, а перо обманутымъ въ погонѣ за неуловимой идеей, онъ видѣлъ, какъ проходили передъ ними, точно тѣни волшебнаго фонаря, фантастическія картины, которыя развертывала передъ ними панорама его прошлаго.
Сначала это были дни упорнаго труда, когда каждый бой часовъ означалъ, что окончено какое нибудь дѣло; ночи, проведенныя за изученіемъ, въ уединеніи съ музой, украшавшей своими фантазіями его одинокую и терпѣливую бѣдность. И онъ съ завистью вспоминалъ тогда, какъ опьяняла его гордость, когда онъ видѣлъ оконченнымъ трудъ, предписанный самому себѣ своей волей.
"О! ничто не такъ дорого, — писалъ онъ, — ничто съ тобою не сравняется, сладостное утомленіе трудомъ, придающее прелесть отдыху far niente!
«Ни удовлетворенное самолюбіе, ни лихорадочное млѣніе страсти, вздохи которой заглушаются тяжелыми занавѣсами таинственныхъ алькововъ, — ничто не стоитъ и не сравняется съ тихою и честною радостью, съ этимъ законнымъ самоудовлетвореніемъ, какое даетъ трудъ работнику, какъ первую награду».
И, устремивъ взоръ на эти видѣнія, продолжавшія рисовать ему сцены прошедшаго времени, онъ вновь поднимался на шесть этажей всѣхъ мансардъ, гдѣ протекало его полное приключеній существованіе и гдѣ ни одна любовь только; но и муза, вѣрная и постоянная подруга, всегда его сопровождала, мирно уживалась съ нищетой и неумолчно пѣла ему пѣсню надежды.
Но вотъ, среди этого спокойнаго и правильнаго существованія вдругъ появилась женщина, и муза, видя ее входящую въ это жилище, гдѣ до сихъ поръ она одна была царицей и хозяйкой, муза поэта печально поднялась и уступила мѣсто вновь пришедшей, почуя въ ней соперницу. Родольфъ колебался немного между музой, которой взглядъ его говорилъ «останься», тогда какъ зовущій жестъ, обращенный въ вновь пришедшей, говорилъ: «приди!» И какъ его оттолкнуть, это прелестное созданіе, идущее къ нему во всеоружіи очаровательной разцвѣтающей красоты? Маленькій ротикъ и розовыя губки, говорящія языкомъ смѣлой наивности, полной ласкающихъ обѣщаній; какъ отвести свою руку отъ этой маленькой бѣлой ручки съ голубыми жилками, протягивающейся къ нему съ ласками? Какъ сказать «уходи» этимъ цвѣтущимъ осьмнадцати годамъ, присутствіе которыхъ уже наполнило домъ ароматомъ юности и веселья? О притомъ своимъ нѣжнымъ голоскомъ, слегка растроганнымъ, она такъ хорошо пѣла пѣснь искушенія! Живыми и блестящими глазами она говорила такъ ясно: — «я сама любовь», своими жаждущими поцѣлуя губками: — «я — наслажденіе», всей своей фигуркой наконецъ: — «я — счастье!» — и Родольфъ былъ побѣжденъ. Да наконецъ, эта молодая дѣвушка не была ли сама живая и реальная поэзія? не обязанъ ли былъ онъ ей своими самыми лучшими вдохновеніями? не была ли она часто причиною его энтузіазмовъ, уносившихъ его въ эфирѣ мечтаній такъ высоко, что онъ терялъ изъ виду все земное? Если онъ много страдалъ изъ за нея, не было ли это возмездіемъ за тѣ великія радости, какія она ему доставила? не было ли это обыкновенная месть человѣческой судьбы, которая запрещаетъ людямъ невозмутимое счастіе, какъ нечестіе? Если христіанскій законъ прощаетъ тѣхъ, кто много любилъ, это потому, что они должны много страдать, и земная любовь становится небеснымъ чувствомъ только тогда, когда она омыта въ слезахъ страданья. О такъ же, какъ опьяняются запахомъ уведшихъ розъ, Родольфъ опьянялся еще, переживая въ памяти свою прежнюю жизнь, когда каждый день приносилъ съ собою или новую элегію, или жестокую драму, или смѣшную комедію. Онъ проходилъ черезъ всѣ фазисы своей странной любви къ дорогой отсутствующей отъ ихъ медоваго мѣсяца до домашнихъ бурь, ознаменовавшихъ ихъ послѣдній разрывъ, онъ припоминалъ всѣ продѣлки своей прежней любовницы, повторялъ всѣ ея словечки. Онъ видѣлъ ее около себя въ ихъ маленькомъ хозяйствѣ, напѣвающую свою пѣсенку: «Ma mie Annette», и съ одинаковой безпечной веселостью переживавшую и хорошіе, и худые дни.
Въ концѣ концовъ онъ приходилъ къ заключенію, что разсужденія въ любви никуда не годятся. Что онъ, дѣйствительно, выигралъ отъ этого разрыва? Когда онъ жилъ съ Мими, она его обманывала, это правда; но если онъ объ этомъ зналъ, то самъ былъ виноватъ, потому что онъ мучалъ себя безконечно розысками, чтобъ узнать, подкарауливалъ, собиралъ доказательства и самъ оттачивалъ тутъ кинжалъ, что вонзалъ себѣ въ сердце. И не бывала-ли Мими достаточно ловка, чтобы когда надо доказать ему, что онъ самъ себя обманываетъ? И потомъ съ кѣмъ она была ему невѣрна? Чаще всего съ шалью, съ новой шляпкой, — съ вещами, а не съ людьми.
Это спокойствіе, этотъ миръ душевный, которые онъ надѣялся получить, разставаясь со своей любовницей, — получилъ ли онъ ихъ послѣ ея ухода? Увы! Нѣтъ…
Въ домѣ не стало только ея, Мими. Прежде ея печаль могла быть излита, онъ могъ браниться сколько ему угодно, онъ могъ показать свое страданіе и вызвать жалость въ той, которая причинила это страданіе.
А теперь его горе было одиноко; его ревность превращалась въ бѣшенство. Прежде онъ могъ, по крайней мѣрѣ, когда имъ овладѣвали подозрѣнія, запрещать Мими выходить, удерживать ее около себя, въ своей власти, а теперь онъ встрѣчалъ ее на улицѣ, подъ руку съ ея новымъ любовникомъ, и ему надо было отворачиваться, чтобы не видѣть ее, безъ сомнѣнія, счастливою.
Эта несчастная жизнь длилась три или четыре мѣсяца.
Мало по малу спокойствіе къ нему воротилось. Марсель, сдѣлавшій долгое путешествіе, чтобы развлечься послѣ разрыва съ Волынкой, возвратился въ Парижъ и опять поселился вмѣстѣ съ Родольфомъ. Они утѣшали одинъ другого.
Однажды, проходя Люксанбургскимъ садомъ, Родольфъ встрѣтилъ Мими въ великолѣпномъ туалетѣ. Она ѣхала на балъ, кивнула Родольфу головой, на что онъ отвѣтилъ поклономъ. Эта встрѣча сильно поразила Родольфа, но волненіе было уже менѣе болѣзненно, чѣмъ обыкновенно бывало. Онъ гулялъ еще нѣкоторое время по Люксанбургскому саду, потомъ воротился домой.
Когда Марсель пришелъ вечеромъ къ себѣ, онъ засталъ Родольфа за работой.
— Ага! — сказалъ Марсель, наклоняясь надъ его плечомъ, — ты работаешь… стихи даже?..
— Да, — отвѣчалъ Родольфъ радостнымъ тономъ. — Я думаю, что моя музочка еще не совсѣмъ умерла. Вотъ уже четыре часа, какъ я обрѣлъ прежнее вдохновеніе, я встрѣтилъ Мими.
— Ну? — спросилъ Марсель съ безпокойствомъ. — И гдѣ же вы были?
— О, не бойся! Мы съ нею только раскланялись. Дальше ничего не было.
— Правда? — спросилъ Марсель.
— Правда. Между нами все кончено, я чувствую это. Но если я вновь могу работать, я ей прощаю.
— Если между вами все кончено, — прибавилъ Марсель, прочтя стихи Родольфа, — почему ты пишешь ей стихи?
— Увы, — отвѣчалъ Родольфъ, — я беру мои стихи тамъ, гдѣ нахожу ихъ.
Восемь дней онъ работалъ надъ этой поэмой. Когда онъ ее кончилъ, онъ прочелъ ее Марселю, который остался ею доволенъ и уговаривалъ Родольфа инымъ образомъ воспользоваться воротившимся къ нему вдохновеніемъ.
— Потому что, — замѣтилъ Марсель, — не стоило труда и разставаться съ Мими, если ты будешь вѣчно жить съ ея тѣнью… Впрочемъ, — прибавилъ онъ, улыбаясь, — вмѣсто того, чтобы проповѣдывать другимъ, я сдѣлалъ бы лучше, еслибъ исправилъ себя, потому что у меня самого сердце еще полно воспоминаній о Волынкѣ… Но, вѣдь, не будемъ же мы, наконецъ, вѣчно юношами, влюбленными въ адскія созданія!
— Увы! — отвѣчалъ Родольфъ, — нѣтъ нужды говорить юности: «уходи!»
— Вѣрно, — сказалъ Марсель, — но бываютъ дни, когда я лучше хотѣлъ бы быть почтеннымъ старцемъ, членомъ института, украшеннымъ нѣсколькими орденами и отказавшимся отъ всѣхъ Волынокъ въ мірѣ. Чортъ бы меня побралъ, если я еще ворочусь къ нимъ!.. А ты, — прибавилъ артистъ, смѣясь, — хотѣлъ бы ты имѣть шестьдесятъ лѣтъ?
— Сегодня, — отвѣчалъ Родольфъ, — я хотѣлъ бы лучше имѣть шестьдесятъ франковъ.
Немного времени спустя, мадмуазель Мими, придя съ молодымъ виконтомъ Полемъ въ кафе, развернула журналъ, гдѣ были напечатаны стихи, написанные Родольфомъ для нея.
— Скажите! — вскричала она, засмѣявшись сначала. — Вотъ еще мой любовникъ Родольфъ началъ ругать меня въ газетахъ!
Но когда она дочитала стихотвореніе, то примолкла и задумалась.
Виконтъ Поль, угадывая, что она думаетъ о Родольфѣ, попробовалъ развлечь ее.
— Я куплю тебѣ серьги, — говорилъ онъ.
— Ну, что-жь? — отвѣчала Мими. — Я знаю, что у васъ есть деньги.
— И шляпку итальянской соломки, — продолжалъ виконтъ.
— Нѣтъ, — отвѣчала Мими, — если хотите мнѣ сдѣлать удовольствіе, то купите мнѣ это.
И она показала ему книжку журнала, гдѣ прочла стихи Родольфа.
— А этого не куплю, — сказалъ виконтъ, обидѣвшись.
— Прекрасно! — отвѣчала Мими холодно. — Я куплю эту книжку сама, на деньги, которыя я заработаю. И вправду, я не хочу, чтобы она была куплена на ваши деньги.
Мими ушла на два дня въ свою прежнюю мастерскую цвѣточницы, гдѣ заработала деньги на покупку книжки. Она выучила наизусть стихи Родольфа и чтобы бѣсить виконта Поля, цѣлые дни читала ихъ его друзьямъ.
Вотъ каковы были эти стихи:
Когда я пожелалъ найти себѣ подругу, —
Насъ случай вмѣстѣ свелъ, мы встрѣтились съ тобой.
И отдалъ я тебѣ и молодость, и сердце,
Сказавши; "дѣлай все, что хочешь, съ нимъ, другъ мой!!!
Увы! жестоко ты распорядилась съ ними:
Ты молодость мою въ клочки разорвала,
Отъ сердца моего осколки лишь остались, —
И комната моя навѣки погребла
Все, что въ груди таилось,
Въ тебѣ любовью билось!..
Межь нами все теперь кончено на вѣки;
Я — привидѣніе, а ты — мечта одна,
И мы споемъ теперь съ тобой псаломъ надгробный
Любви, — она мертва, она погребена.
Однако, не возьмемъ высокой слишкомъ ноты, —
Вѣдь, можетъ не хватить и голоса у насъ.
Мы выберемъ миноръ, достойный, безъ прикрасы, —
Сопрано будешь ты, а я ужь буду басъ.
Ми, ре, ми, до, ре, ля! — Не то, моя малютка!
Такъ прежде пѣла ты, — до сердца пѣснь дойдетъ.
И, мертвое, оно воспрянетъ, слыша этотъ
Печали полный гимнъ, — и снова оживетъ!
До, ми, фа, соль, ми, до! — Напомнило мнѣ это
Тотъ вальсъ, что причинилъ мнѣ очень много зла.
Насмѣшливо пища, играла громко флейта,
Плаксива и нѣжна віолончель была.
Соль, до, до, си, си, ля!--Прошу тебя, не надо!
Я прошлый годъ съ тобой ту пѣсню повторялъ:
Такъ нѣмцы край родной свой воспѣвали громко, —
Въ лѣсу Медонскомъ врагъ стоялъ.
Э! полно, милый другъ! оставимъ это пѣнье
И, чтобъ не подымать печальныхъ мыслей рядъ,
На прошлое, любовь, безъ злобы, безъ волненья,
Съ улыбкою, — на все послѣдній бросимъ взглядъ.
Намъ было хорошо, тепло въ твоей каморкѣ;
Снаружи дождь шумѣлъ, сердито вѣтръ свисталъ;
Въ спокойномъ креслѣ я, у огонька зимою,
При свѣтѣ глазъ твоихъ, — я сладостно мечталъ.
Отъ угля на огнѣ, треща, летѣли искры;
Припѣвъ обычный свой каминъ нашъ напѣвалъ;
При этой музыкѣ веселою толпою
Открыли саламандры балъ.
Ты съ книжкою въ рукахъ, озябши и уставши,
Сидишь, прекрасные глаза полузакрывъ.
Прильнувъ къ рукѣ твоей, отдавъ тебѣ все сердце,
Я пылкой юности переживалъ порывъ.
Когда входили къ намъ, то ужь при первомъ шагѣ
Веселье и любовь, царившія у насъ,
Бросались всѣмъ въ глаза. Подъ кровъ гостепріимный
Входило счастье къ намъ желанное не разъ.
Потомъ зима прошла; въ открытое окошко
Пахнула къ намъ весна и бодрость въ насъ влила.
Манилъ насъ въ эти дни просторъ зеленый поля;
Подъ солнцемъ бѣгая, ты счастлива была.
То было на святой недѣли; день былъ ясный;
Съ полей въ зеленый лѣсъ, изъ лѣса на холмы,
Ногами легкими, въ веселіи безпечномъ,
Весь день пробѣгали вдвоемъ съ тобою мы.
Уставши, наконецъ, отъ этихъ долгихъ странствій,
Мы сѣли на диванъ, природный изъ дерна.
Надъ вами — неба высь лазурная; предъ нами —
Земная красота сіяетъ, въ даль видна.
И мы, рука съ рукой, плечо съ плечу склонивши,
Не зная, почему, въ одномъ порывѣ властномъ,
Безъ словъ, безъ думъ, уста къ устамъ прижали крѣпко
Въ лобзаньи страстномъ.
Тамъ бѣлый гіацинтъ съ фіалкой сочетали
Свой дивный ароматъ, наполнивъ воздухъ имъ;
И мы увидѣли, поднявъ глаза на небо,
Какъ Богъ улыбку слалъ созданіямъ своимъ.
"Любите! — онъ сказалъ, — чтобъ путь земной полегче
Пройти вамъ, развернулъ изъ шелковаго мха
Предъ вами я коверъ… Цѣлуйтесь! не смотрю я,
Да будетъ вамъ любовь счастлива и тиха.
«Любите! — онъ сказалъ. — Въ дыханіи зефира,
Въ прозрачныхъ ручейкахъ и въ сладкомъ птичекъ пѣньи,
И въ зелени лѣсовъ, и въ звѣздахъ, и въ цвѣточкахъ, —
Для васъ явилося природы возрожденье.
„Любите! — онъ сказалъ. — Коль солнце золотое,
Коль чудная весна вамъ въ сердце льетъ любовь, —
Не фиміамъ курить мнѣ надо въ благодарность,
А — поцѣлуйтесь вновь!..“
Прошелъ послѣ того лишь мѣсяцъ. Наши розы
Еще цвѣли въ саду, — съ тобой садилъ ихъ я, —
И вдругъ, когда любилъ тебя я, словно душу»
Нежданно, отъ меня ушла любовь твоя.
Куда она ушла? Повсюду, понемногу.
Ты неразборчива теперь насчетъ мастей:
Любилъ тебя брюнетъ, валетъ пиковый прежде, —
Теперь сталъ милъ тебѣ блондинъ, валетъ червей.
Ты счастлива теперь, и всѣ твои капризы
Бѣгутъ наперерывъ предупредить юнцы,
Ты шествуешь — они подъ ноги подстилаютъ
Изъ собственныхъ стиховъ сплетенные вѣнцы.
Когда ты входишь въ залъ, кругомъ тебя, какъ пчелы,
Ужь вьется цѣлый рой — въ тебя всѣ влюблены.
И юбокъ шелковыхъ твоихъ имъ сладокъ шелестъ, —
Сомлѣвши стаей всей, восторга всѣ полны.
Обувъ кокетливо, на зависть Сандрильонѣ,
На ножку-крошечку прелестный башмачекъ,
Ты въ вальсѣ кружишься, — и кто бъ малютки-ножки
Въ веселомъ вихрѣ томъ легко замѣтить могъ?
Купаясь въ роскоши, бездѣліи и нѣгѣ,
Ты ручки выхолить послѣ трудовъ могла.
Какъ кость слоновую, какъ лилію, что любитъ
Сребриться бѣлизной, когда луна взошла.
На бѣлой ручкѣ той изъ дорогихъ жемчужинъ
Красуется браслетъ, — Фреманъ надъ нимъ трудился, —
По стройной таліи турецкой шали складокъ
Роскошнѣйшій каскадъ спустился.
Англійскихъ кружевницъ и Фландріи издѣлья,
Гипюры, что паукъ соткетъ-ли тоньше врядъ?
Все — роскошь древняя, цѣны невѣроятной,
Заканчиваютъ твой изысканный нарядъ.
Но я тебя любилъ въ холстинковыхъ нарядахъ
Въ весеннихъ ситцевыхъ иль въ легонькой кисейкѣ,
Въ козловыхъ башмачкахъ и въ шляпкѣ безъ вуали,
Въ косынкѣ бѣленькой на бѣлоснѣжной шейкѣ.
Весь этотъ новый блескъ, въ которомъ ты сіяешь,
Ненуженъ вовсе мнѣ, я не люблю его.
Ты для меня мертва; то — саванъ погребальный,
Шелки и бархаты, для сердца твоего.
Когда я сочинялъ псаломъ надгробный этотъ,
Печальный этотъ вздохъ о счастьи дней былыхъ,
Я въ черномъ былъ одѣтъ, нотаріусомъ строгимъ,
Очковъ лишь не было надѣто золотыхъ.
Изъ крепа на перо надѣлъ повлеку я,
Бумагу очертилъ я полосою черной
И строфы написалъ я о былой любви,
Послѣднемъ счастіи, — послѣдній вздохъ прискорбный.
Пришедши, наконецъ, къ концу моей поэмы,
Гдѣ сердце я свое глубоко схоронилъ,
Смѣюсь я, какъ шальной, смѣюся, какъ могильщикъ,
Что самъ себѣ могилу рылъ.
Но этотъ смѣхъ, увы! — мой смѣхъ совсѣмъ не веселъ!
Дрожитъ мое перо, на сердцѣ нѣтъ отваги…
Смѣюсь я, — и дождемъ горячимъ льются слезы,
Смывая, что писалъ на этой я бумагѣ..
II.
правитьЭто было 24-го декабря; въ этотъ вечеръ Латинскій кварталъ имѣлъ совсѣмъ особенный видъ. Съ четырехъ часовъ вечера закладныя конторы, давки тряпичниковъ и букинистовъ были запружены шумными толпами, которыя шли оттуда, чтобы осадить потомъ лавочки колбасниковъ, жарильщиковъ и бакалейщиковъ. Если-бы у лавочныхъ прикащиковъ было, какъ у Бріарея, по сту рукъ, то и тѣхъ не хватило-бы для удовлетворенія покупателей, которые просто рвали изъ рукъ провизію.
Передъ лавками булочниковъ образовались хвосты, какъ во время голода. Виноторговцы сбывали вина трехъ урожаевъ, и даже опытному статистику было-бы трудно сосчитать количество окороковъ и сосисекъ, сбывавшихся у знаменитаго Бореля на улицѣ Дофина.
Въ одинъ этотъ вечеръ дядя Кретонъ, по прозванію nPetit-Pain", израсходовалъ восемнадцать печей своихъ жареныхъ на маслѣ пирожковъ. Въ теченіе всей ночи раздавались веселыя восклицанія изъ меблированныхъ домовъ, всѣ окна которыхъ свѣтились огнями; атмосфера праздника наполняла кварталъ.
Праздновали древнее торжество кануна Рождества.
Въ этотъ вечеръ, около десяти часовъ, Марсель и Родольфъ возвращались къ себѣ въ довольно печальномъ настроеніи духа. Проходя улицею Дофина, они увидѣли большое стеченіе народа около торговца съѣстными припасами и остановились передъ окномъ, съ танталовской жадностью созерцая зрѣлище ароматныхъ гастрономическихъ продуктовъ. Двое богемъ походили въ ихъ созерцаніи на того персонажа испанскаго романа, отъ одного взгляда котораго худѣли окорока.
— Это называется индѣйка съ трюфелями, — говорилъ Марсель, указывая на великолѣпную птицу, сквозь розовую и прозрачную кожицу которой видны были перигорскіе грибы, коими она была нафарширована.
— И я видѣлъ нечестивцевъ, которые ѣли это, не ставши на колѣни! — прибавилъ художникъ, бросая на индѣйку взглядъ, способный изжарить ее.
— А что ты думаешь объ этой скромной бараньей ногѣ? — прибавилъ Родольфъ. — Какого она прекраснаго цвѣта! какъ будто сейчасъ только снята съ крюка въ лавочкѣ колбасника на картинѣ Жорденса. Баранья нога — любимое блюдо боговъ и мадамъ Шанделье, моей крестной матушки.
— А посмотри на эту рыбу, — снова началъ Марсель, указывая на форелей, — это самые лучшіе пловцы изъ рыбной породы. Эти маленькія рыбки, не имѣющія на видъ ничего замѣчательнаго, могли-бы собрать богатства, показывая свою ловкость! Вообрази себѣ, что онѣ подымаются противъ воды отвѣснаго водопада такъ-же легко, какъ мы приняли-бы приглашеніе на ужинъ или на два. Я-бы тогда ихъ съѣлъ.
— А тамъ, эти большіе коническіе золотые фрукты, листья которыхъ похожи на собраніе сабель дикарей! Этотъ фруктъ называютъ ананасомъ; это ранетное яблоко тропиковъ.
— Это мнѣ все равно, — отвѣчалъ Марсель, — изъ фруктовъ я предпочитаю этотъ кусокъ ростбифа или этотъ простой окорокъ, залитый желе, прозрачнымъ, какъ амбра.
— Да, ты правъ, — согласился Родольфъ, — окорокъ — другъ человѣка, когда его имѣешь. Однако, я не отказался-бы и отъ этого фазана.
— Еще-бы!.. это — блюдо коронованныхъ особъ!..
Продолжая свою дорогу, они встрѣчали веселыя компаніи, шедшія приносить жертвы Момусу, Бахусу, Комусу, и всѣмъ богамъ-лакомкамъ на усъ.
Они спрашивали одинъ другого, какой-бы это могъ быть праздникъ, который собираются провести съ такими запасами жизненныхъ продуктовъ?
Марсель первый вспомнилъ число и праздникъ.
— Сегодня канунъ Рождества, — сказалъ онъ.
— А ты помнишь, какъ мы провели его въ прошломъ году? — спросилъ Родольфъ.
— Да, — отвѣчалъ Марсель, — у «Момуса». Барбмушъ заплатилъ тогда. Никогда я не могъ-бы предположить, чтобы такая худощавая женщина, какъ Феми, могла вмѣстить въ себя столько сосисевъ!
— Какое горе, что «Момусъ» больше не пускаетъ насъ, — сказалъ Родольфъ.
— Увы! — замѣтилъ Марсель, — времена уходятъ и мѣняются.
— Неужели ты не будешь праздновать кануна? — спросилъ Родбльфъ.
— Съ кѣмъ и съ чѣмъ?
— Со мной, конечно?
— А презрѣнный металлъ?
— Погоди немного, — сказалъ Родольфъ, — я зайду въ это кафе, гдѣ я знаю кое-кого, которые ведутъ большую игру. Я займу нѣсколько сестерцій у того, кому повезло, и принесу на что будетъ можно спрыснуть сардиночку или свиную ножку.
— Иди-же! — говорилъ Марсель, — я голоденъ, какъ собака! буду тебя ждать тамъ.
Родольфъ вошелъ въ кафе, гдѣ у него были знакомые.
Господинъ, выигравшій триста франковъ въ десять туровъ буліота, великодушно одолжилъ Родольфу монету въ сорокъ су, предложивъ ее ему съ тѣмъ дурнымъ расположеніемъ духа, какое даетъ горячка игры. Въ другую минуту и не за зеленымъ сукномъ онъ далъ-бы, можетъ быть, и сорокъ франковъ.
— Ну что? — спросилъ Марсель, видя Родольфа возвращающимся.
— Вотъ мои доходы! — отвѣчалъ поэтъ, показывая деньги.
— Не жирно, — замѣтилъ Марсель.
Съ такой умѣренной суммой они нашли все-таки возможность пріобрѣсти хлѣба, вина, ветчины, табаку, свѣчку и дровъ.
Они воротились въ меблированный домъ, гдѣ занимали каждый отдѣльную комнату. Комната Марселя, служившая ему мастерской, будучи обширнѣе, была выбрана пиршественной залой, и друзья принялись тамъ сообща готовиться къ ихъ скромному пиру.
Но за ихъ маленькій столикъ, около камина, гдѣ мокрыя полѣнья дрянныхъ сплавныхъ дровъ шипѣли безъ пламени и тепла, сѣлъ вмѣстѣ съ ними меланхолическій гость, привидѣніе прошедшаго времени.
Въ теченіе, по крайней мѣрѣ, часа они сидѣли молча и задумавшись, занятые, безъ сомнѣнія, одною и тою-же мыслью, но стараясь скрыть это другъ отъ друга. Марсель первый прервалъ молчаніе.
— Что-же это однако! мы совсѣмъ не то обѣщали другъ другу.
— Что ты хочешь этимъ сказать? — спросилъ Родольфъ.
— Ахъ, Боже мой! — отвѣчалъ Марсель, — не хочешь-ли ты прикидываться со мной! Ты думаешь о томъ, что надо забыть, и я также, чортъ возьми… я не отпираюсь.
— Ну и что-же дальше?
— А то, что надобно, чтобъ это было въ послѣдній разъ! Къ чорту эти воспоминанія, отъ которыхъ вино кажется сквернымъ и которыя дѣлаютъ насъ грустными, когда всѣ другіе веселятся! — воскликнулъ Марсель, намекая на веселые крики, слышные изъ комнатъ, сосѣднихъ съ ихнею.
— Ну! будемъ думать о другомъ, и чтобъ это было въ послѣдній разъ!..
— Мы это постоянно такъ говоримъ и однако… — сказалъ Родольфъ, сново погружаясь въ задумчивость.
— И однако мы безпрестанно нарушаемъ наше обѣщаніе, — подхватилъ Марсель. — Это значитъ, что мы, вмѣсто того, чтобы дѣйствительно искать забвенія, дѣлаемъ изъ каждаго пустяка предлогъ для воспоминаній о нихъ; въ особенности это значитъ, что мы упрямо остаемся жить въ той-же средѣ, гдѣ жили эти твари, бывшія долгое время нашимъ мученіемъ. Мы — рабы не столько страсти, сколько просто привычки. Надобно разорвать эти цѣпи, или мы исчахнемъ въ постыдномъ и смѣшномъ плѣну!.. Да! — прошлое прошло; надо порвать эти связи, которыя привязываютъ насъ къ нему; пришло время идти впередъ и не оглядываться больше назадъ! Мы прожили наше время юности, беззаботности и дурачествъ. Все это очень хорошо, конечно; изъ этого можно сдѣлать занятный романъ, но эта комедія любовныхъ глупостей, эта расточительная щедрость на потерянное время, какъ будто-бы намъ дана цѣлая вѣчность въ распоряженіе, — все это должно чѣмъ нибудь закончиться. Изъ опасности оправдать то презрѣніе, какое питаютъ къ намъ, изъ опасности презрѣнія другъ къ другу самихъ насъ, — намъ невозможно больше вести жизнь въ разладѣ съ обществомъ, въ разладѣ съ самой жизнью почти. Дѣйствительно: жизнь-ли то существованіе, что мы влачимъ? И эта независимость, и эта свобода нравовъ, которыми мы такъ сильно гордимся, — не очень-ли плохія преимущества? Истинная свобода заключается въ томъ, чтобы имѣть возможность обойтись безъ помощи другого и быть обязаннымъ только самому себѣ. Достигли мы этого? Нѣтъ! Первый попавшійся бездѣльникъ, имя котораго мы не захотѣли-бы носить и пяти минутъ, мститъ намъ за наши насмѣшки, становясь нашимъ господиномъ съ того дня, какъ дастъ намъ взаймы сто су, заставивъ насъ предварительно израсходовать на сто экю хитрости или униженія… Что касается меня — мнѣ всего этого довольно! Поэзія существуетъ не только въ безпорядочной жизни, въ нежданныхъ благополучіяхъ, въ любви, существующей не дольше, чѣмъ горитъ свѣчка, въ болѣе или менѣе эксцентрическихъ выходкахъ противъ предразсудковъ, которые, все-таки, вѣчно будутъ владычествовать надъ міромъ! Какъ это ни смѣшно, но легче свергнуть царствующій домъ, чѣмъ какой нибудь обычай.
Еще не достаточно надѣть лѣтнее пальто въ декабрѣ мѣсяцѣ, чтобы тебя признали за талантъ! можно быть истиннымъ поэтомъ или артистомъ, одѣвая теплыя калоши и три раза въ день садясь за столъ. Что-бы тамъ ни говорили и ни дѣлали, но если хочешь достигнуть цѣли и придти къ чему нибудь, надобно идти тою дорогою, какою идутъ всѣ… Другъ Родольфъ! эти рѣчи, можетъ быть, удивляютъ тебя, ты скажешь, что я сжигаю то, чему поклонялся, ты назовешь меня испортившимся, но тѣмъ не менѣе все, что я говорю тебѣ, есть мое искреннее убѣжденіе. Во мнѣ совершилась, — безъ того, что я замѣтилъ это, — медленная и тайная метаморфоза: благоразуміе вошло въ мою голову, — со взломомъ, если хочешь, и помимо моей воли, — но оно вошло туда наконецъ, и доказало мнѣ, что я былъ на дурной дорогѣ и что было-бы и смѣшно, и опасно упорствовать идти по ней! Въ самомъ дѣлѣ, къ чему мы придемъ, если будемъ продолжать это монотонное и безполезное бродяжничество? Мы достигнемъ тридцати лѣтъ, неизвѣстные, одинокіе, надоѣвшіе всѣмъ и самимъ себѣ, полные зависти въ тѣмъ, кого мы видимъ достигшими цѣли, какова-бы она ни была, принужденные, чтобы быть сытыми, прибѣгать въ постыднымъ средствамъ паразитизма!.. Не думай пожалуйста, что это фантастическая картина, которую я изобрѣтаю нарочно, чтобы привести тебя въ ужасъ.
Я не вижу будущее исключительно только въ черномъ цвѣтѣ, но я не вижу его тѣмъ болѣе и въ розовомъ, — я вижу его такъ, какъ оно есть, вѣрно. До сихъ поръ существованіе, какое мы вели, было для насъ неизбѣжно, мы имѣли извиненіе въ необходимости. Теперь это для насъ непростительно, и, если мы не пойдемъ общею дорогого, — это будетъ уже наша воля, потому что препятствія, противъ которыхъ мы должны были бороться, не существуютъ болѣе…
— Ну, ну, — сказалъ Родольфъ, — до чего ты хочешь договориться? по какому случаю и на что понадобилась эта обличительная рѣчь?..
— Ты меня очень хорошо понимаешь, — продолжалъ Марсель тѣмъ-же серьезнымъ тономъ, — вотъ сейчасъ я видѣлъ тебя погруженнымъ въ воспоминанія, — такъ-же какъ и я, — заставляющія тебя жалѣть о прошломъ времени. Ты думалъ о Мими, а я думалъ о Волынкѣ; ты хотѣлъ-бы, какъ и я, чтобы твоя любовница была теперь около тебя… Ну, такъ я тебѣ говорю, что мы не должны болѣе ни одинъ, ни другой, думать объ этихъ женщинахъ, что мы созданы и рождены на свѣтъ не на то только, чтобы всю жизнь посвятить этимъ вульгарнымъ Манонъ-Леско, и что кавалеръ де-Гріё, столь прекрасный, столь натуральный, столь поэтическій, не смѣшонъ только потому, что молодъ и что съумѣлъ сохранить свои иллюзіи. Въ двадцать лѣтъ онъ могъ слѣдовать за своей любовницей, не переставая быть интереснымъ, но въ двадцать пять лѣтъ онъ вытолкнулъ-бы свою Манонъ за дверь — и былъ-бы правъ. Видишь-ли, другъ мой, мы имѣемъ право говорить: мы состарѣлись; мы пережили слишкомъ много и слишкомъ скоро; наше сердце надтреснуто и издаетъ только фальшивые звуки; нельзя безнаказанно въ теченіе трехъ лѣтъ быть влюбленнымъ въ такую Волынку или въ такую Мими. Для меня это все теперь кончено, и такъ какъ я хочу совершенно порвать со своими воспоминаніями, то сейчасъ-же брошу въ огонь всѣ мелочи, оставленныя ею у меня на разныхъ квартирахъ, и которыя заставляютъ меня вспоминать о ней, когда я на нихъ натыкаюсь.
И Марсель всталъ и вынулъ изъ ящика комода маленькую коробку, гдѣ находились сувениры о Волынкѣ, — завядшій букетъ, поясъ, кончикъ ленточки и нѣсколько писемъ.
— Вотъ! — сказалъ онъ поэту, — дѣлай, какъ я, другъ Родольфъ!
— Ну… идетъ! — воскликнулъ Родольфъ, дѣлая надъ собой усиліе, — ты правъ! Я тоже хочу покончить съ этой дѣвицей съ блѣдными руками.
И вскочивъ съ мѣста онъ пошелъ искать маленькій пакетъ съ памятью о Мими, почти такого-же состава, какъ и тѣ, коимъ Марсель дѣлалъ молчаливый осмотръ.
— Это очень кстати теперь, — бормоталъ художникъ, — этотъ мусоръ послужитъ намъ, чтобы разжечь потухающій каминъ.
— И правда, — прибавилъ Родольфъ, — здѣсь такъ холодно, что даже бѣлые медвѣди могутъ завестись.
— Ну такъ давай жечь дуэтомъ, — сказалъ Марсель, — гляди, вотъ проза Волынки пылаетъ, точно пламя пунша, она любила-таки пуншъ… Другъ Родольфъ! вниманіе!
И въ теченіе нѣсколькихъ минутъ они бросали въ пылающій каминъ одну за другою реликвіи ихъ прошлой страсти.
— Бѣдная Волынка! — говорилъ про себя Марсель, глядя на послѣднюю вещицу, оставшуюся у него въ рукахъ.
Это былъ маленькій завядшій букетикъ изъ полевыхъ цвѣтовъ.
— Бѣдная Волынка! все-таки, она была очень мила и очень меня любила, не правда-ли, букетикъ? — ты слышалъ это отъ ея сердца, когда былъ приколотъ къ ея корсажу? Бѣдный букетикъ! ты, кажется, просишь у меня помилованія?.. Ну, хорошо, я помилую но подъ условіемъ: никогда, никогда больше не говорить мнѣ о ней!..
И воспользовавшись моментомъ, когда онъ думалъ, что его не видитъ Родольфъ, Марсель спряталъ букетъ за пазуху,
— Ахъ, какъ это худо! но это свыше моихъ силъ. Я мошенничаю! — думалъ художникъ.
Онъ бросилъ робкій и незамѣтный взглядъ на Родольфа и увидѣлъ, что поэтъ, придя въ концу своего ауто-да-фе, пряталъ тихонько въ карманъ, нѣжно предварительно поцѣловавъ, маленькій ночной чепчикъ, принадлежавшій Мими.
— Вотъ, вотъ, — пробормоталъ Марсель, — онъ дѣлаетъ такую-же подлость, какъ и я…
Когда Родольфъ собрался уже уходить въ свою комнату спать, — въ дверь Марселя робко два раза постучали.
— Какой тамъ чортъ можетъ придти ко мнѣ въ этотъ часъ? — бормоталъ художникъ, идя, чтобы отворить.
Когда онъ открылъ свою дверь, — кривъ удивленія вырвался у него.
Это была Мими.
Такъ какъ въ комнатѣ было очень темно, Родольфъ сначала не узналъ своей любовницы и слыша только по голосу женщину, онъ подумалъ, что это одна изъ побѣдъ его друга и изъ скромности спрятался подальше.
— Я безпокою васъ? — сказала Мими, не сходя съ порога двери.
При этомъ голосѣ Родольфъ упалъ на стулъ, точно пораженный громомъ.
— Здравствуйте, — сказала ему Мими, подходя и протягивая ему руку, которую онъ машинально взялъ.
— И кой чортъ принесъ васъ сюда, — спросилъ Марсель, — и въ такой часъ?
— Ахъ, я очень озябла, — отвѣчала Мими, дрожа, — я увидѣла у васъ свѣтъ проходя по улицѣ, и несмотря на то, что очень поздно уже, все-таки зашла.
Говоря это, она дрожала; ея кристаллически звенѣвшій голосъ проникалъ въ душу Родольфа, какъ похоронный звонъ, и наполнялъ ее печалью и ужасомъ; украдкой онъ ее внимательно разсматривалъ. Это была: не Мими, а только тѣнь ея.
Марсель попросилъ ее сѣсть около камина. Мими улыбнулась, увидавъ весело прыгавшее пламя въ каминѣ.
— Ахъ, какъ это хорошо! — сказала она, приближая къ огню свои худенькія посинѣвшія руки. — Кстати, господинъ Марсель, вы не знаете, почему я пришла къ вамъ?
— Не знаю, — отвѣчалъ Марсель.
— Такъ вотъ, — продолжала Мими, — я пришла просто на-просто попросить васъ, не можете-ли вы рекомендовать мнѣ комнату въ этомъ домѣ. Мнѣ отказали отъ квартиры въ меблированномъ домѣ, гдѣ я жила, потому что я задолжала за мѣсяцъ, и я не знаю теперь, куда идти.
— Ахъ чортъ! — сказалъ Марсель, тряся головою, — мы сами не на хорошемъ счету у нашего хозяина, и наша рекомендація испортитъ вамъ дѣло, бѣдное дитя.
— Какъ-же быть тогда? — сказала Мими, — дѣло въ томъ, что я не знаю, куда мнѣ дѣться.
— Такъ, значитъ, — спросилъ Марсель, — вы уже не виконтесса болѣе?
— Ахъ, Боже мой! совсѣмъ нѣтъ.
— Съ которыхъ-же это поръ?
— Да вотъ уже два мѣсяца.
— Вы, значитъ, дѣлали молодому виконту непріятности?
— Нѣтъ, — отвѣчала она, украдкой бросая взглядъ на Родольфа, сидѣвшаго въ самомъ темномъ углу комнаты, — виконтъ сдѣлалъ мнѣ сцену изъ-за стиховъ, сочиненныхъ обо мнѣ. Мы съ нимъ поспорили, и я послала его къ чорту! Ну его! это такой скряга.
— Однако, — сказалъ Марсель, — онъ васъ великолѣпно одѣвалъ, если судить по тому, какъ я васъ видѣлъ, при нашей встрѣчѣ.
— И вообразите, — онъ все отобралъ отъ меня, когда я ушла отъ него. Послѣ я узнала, что онъ разыгралъ мои вещи въ лотерею между посѣтителями плохой кухмистерской, куда водилъ меня обѣдать. Онъ богатъ, этотъ юнецъ, но со всѣмъ своимъ богатствомъ онъ скупъ, какъ экономическое полѣно и глупъ, какъ гусь. Онъ не давалъ мнѣ пить неразбавленнаго водою вина и заставлялъ поститься по пятницамъ. Повѣрите-ли, онъ хотѣлъ, чтобы я надѣвала черные шерстяные чулки подъ предлогомъ, что они меньше пачкаются чѣмъ бѣлые! Вы не можете вообразить себѣ всего этого. Я могу съ полнымъ правомъ сказать, что я прошла мое чистилище, живя съ нимъ.
— А знаетъ-ли онъ, въ какомъ вы теперь положеніи, — спросилъ Марсель.
— Я его больше не видала, да не желаю и видѣть, — отвѣчала Мими; — меня тошнитъ, когда я только подумаю о немъ! Я лучше умру съ голоду, чѣмъ попрошу у него хоть одно су.
— Но, — продолжалъ Марсель, — послѣ того, какъ вы съ нимъ разстались, вы не жили-же одни.
— Ахъ! — воскликнула Мими съ живостью, — увѣряю васъ, что одна! Я работала, чтобы жить, но такъ какъ въ цвѣточницахъ я заработывала немного, то прибавила къ этому другое занятіе: я позирую для художниковъ… Нѣтъ-ли у васъ занятій для меня? — прибавила она весело.
Но, замѣтивъ невольное движеніе Родольфа, съ котораго она не спускала глазъ, разговаривая съ его другомъ, Мими прибавила:
— Но я позирую только для головы и для рукъ. У меня много работы, и мнѣ въ двухъ или трехъ мѣстахъ должны; я получу деньги черезъ два дня и только до тѣхъ поръ мнѣ надо найти пристанище. Когда у меня будутъ деньги, я ворочусь на старую квартиру… Постойте! — воскликнула она, увидавъ столъ, со стоявшими еще на немъ приготовленіями къ скромному празднику, къ которымъ двое друзей едва притронулись, — вы хотѣли ужинать?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Марсель, — мы не хотимъ ѣсть.
— Какіе вы счастливые, — сказала наивно Мими.
При этихъ словахъ Родольфъ почувствовалъ, какъ болѣзненно сжалось его сердце; онъ сдѣлалъ Марселю знакъ, который тотъ понялъ.
— Дѣйствительно, — сказалъ артистъ, — такъ какъ вы здѣсь, Мими, то раздѣлите съ нами хлѣбъ-соль. Мы съ Родольфомъ собрались отпраздновать канунъ Рождества, а потомъ… потомъ мы задумались совсѣмъ о другомъ.
— Значитъ, я пришла кстати, — сказала Мими, бросая на столъ съ ѣдой жадный взглядъ. — Я не обѣдала сегодня, — тихонько сказала она артисту, такъ чтобы не слышалъ Родольфъ, который кусалъ свой платокъ, чтобы не разразиться рыданіями.
— Подойди-же сюда, Родольфъ, — сказалъ Марсель своему другу, — мы поужинаемъ втроемъ.
— Нѣтъ! — отвѣчалъ поэтъ, оставаясь въ своемъ углу.
— Вы сердитесь на то, что я пришла сюда, Родольфъ? — спросила его Мими кротко, — куда-же-бы я пошла?
— Нѣтъ, Мими, — отвѣчалъ Родольфъ, — мнѣ только жалко видѣть васъ въ такомъ положеніи.
— Я сама виновата въ этомъ, Родольфъ, и не жалуюсь. Что прошло, то прошло, и не заботьтесь объ этомъ больше, чѣмъ я. Развѣ вы не можете быть моимъ другомъ, потому что были кое-чѣмъ инымъ? Такъ вѣдь, не правда-ли? Эхъ! не дуйтесь на меня и садитесь за столъ вмѣстѣ съ нами.
Она поднялась-было, чтобы пойти и взять его за руку, но была такъ слаба, что не могла сдѣлать и шага и снова опустилась на стулъ.
— Теплота меня разморила, — оправдывалась она, — я просто не могу держаться на ногахъ.
— Да ну-же! — сказалъ Марсель Родольфу, — иди, составь намъ компанію.
Поэтъ подошелъ къ столу и принялся ѣсть съ ними. Мими была очень весела.
Когда скромный ужинъ былъ конченъ, Марсель сказалъ Мими:
— Милое дитя мое, намъ невозможно дать вамъ комнату въ этомъ домѣ.
— Значитъ, мнѣ нужно уходить отсюда? — сказала она, пытаясь подняться со стула.
— Ахъ! нѣтъ! ахъ, нѣтъ! — воскликнулъ Марсель, — я иначе могу устроить дѣло: вы останетесь въ моей комнатѣ, а я помѣщусь съ Родольфомъ.
— Это васъ обезпокоитъ, — сказала Мими, — но это не протянется долго — всего два дня.
— Ну, такъ-то насъ это вовсе не обезпокоитъ, — отвѣчалъ Марсель, — значитъ, рѣшено; вы здѣсь какъ у себя дома, а мы пойдемъ спать къ Родольфу. Спокойной ночи, Мими спите хорошенько.
— Спасибо, — сказала она, протягивая руку удалявшимся Марселю и Родольфу.
— Вы не хотите-ли запереться? — спросилъ ее Марсель, когда былъ уже около двери.
— Зачѣмъ? — сказала Мими, глядя на Родольфа, — я не боюсь.
Когда оба пріятеля остались одни въ сосѣдней комнатѣ, расположенной на той же площадкѣ лѣстницы, Марсель вдругъ спросилъ Родольфа:
— Ну-съ, что ты теперь намѣренъ предпринять?
— М-мъ! — бормоталъ Родольфъ, — не знаю…
— Такъ не медли же и ступай къ своей Мими! Я тебѣ впередъ говорю, что если ты туда пойдешь, завтра же вы снова будете жить вмѣстѣ.
— Ну, а если бы это пришла Волынка? что бы ты самъ тогда сдѣлалъ? — спросилъ Родольфъ пріятеля.
— Если бы въ сосѣдней комнатѣ была Волынка, — отвѣчалъ Марсель, — ну… по чистой правдѣ… я думаю, что прошло бы уже четверть часа, какъ я не былъ бы въ этой.
— А я буду болѣе стоекъ, чѣмъ ты, — сказалъ Родольфъ, — я останусь въ этой комнатѣ.
— Увидимъ, увидимъ! — говорилъ Марсель, уже улегшійся въ постель, — ты чтожь? тоже будешь спать?
— Конечно же буду, — отвѣчалъ Родольфъ.
Но проснувшись среди ночи, Марсель увидѣлъ, что Родольфа въ комнатѣ не было.
Утромъ онъ тихонько постучался въ дверь комнаты, гдѣ находилась Мими.
— Войдите, — сказала она и когда Марсель вошелъ, она сдѣлала ему знакъ говорить тише, чтобы не разбудить спавшаго Родольфа. Онъ сидѣлъ въ креслѣ, придвинутомъ къ кровати, положивъ голову на подушку, рядомъ съ подушкой Мими.
— И такимъ образомъ вы провели всю ночь? — спросилъ очень удивленный Марсель.
— Да, — отвѣчала молодая женщина.
Родольфъ вдругъ проснулся и, поцѣловавъ Мими, протянулъ руку Марселю, казавшемуся очень заинтересованнымъ всѣмъ происходящимъ.
— Я пойду доставать деньги на завтракъ, — сказалъ онъ художнику, — а ты посидишь съ Мими.
— Ну-съ, — обратился Марсель въ молодой женщинѣ, когда они остались одни, — что же произошло въ эту ночь?
— Очень печальныя вещи, — отвѣчала Мими, — Родольфъ все еще меня любитъ.
— Это я знаю.
— Да, вы хотѣли отдалить его отъ меня, — я на васъ не сержусь за это, Марсель, — вы были правы; я много причинила зла этому бѣдному малому.
— А вы? — спросилъ художникъ, — вы все еще его любите?
— Ахъ! люблю-ли я его? — воскликнула она, ломая руки, — да это было мое мученіе!.. Я очень измѣнилась, видите, мой добрый другъ, — и такъ мало времени понадобилось для этого.
— Ну, чтожь! если онъ васъ любитъ и вы его любите, и вы не можете обойтись одинъ безъ другого, — такъ сходитесь снова вмѣстѣ и старайтесь жить получше.
— Это невозможно, — сказала Мими.
— Почему же? — спросилъ Марсель, — конечно, это будетъ гораздо благоразумнѣе, чѣмъ снова разстаться. Вѣдь, чтобы вамъ опять не увидѣться, надо, чтобы вы находились на тысячу льё одинъ отъ другого.
— Скоро я буду гораздо дальше этого.
— Хм!.. что вы хотите сказать?
— Не говорите про это Родольфу, это причинитъ ему слишкомъ много горя… Я скоро хочу уйти навсегда.
— Но куда?
— Посмотрите, мой бѣдный другъ Марсель, посмотрите, — говорила Мими, рыдая, и, откинувъ немного одѣяло, она показала артисту свои плечи, грудь и руки.
— О! Боже мой! — горестно воскликнулъ Марсель, — бѣдная дѣвушка!
— Не правда-ли, другъ мой, что я не обманываюсь и что я скоро умру?
— Но какъ вы дошли до такого состоянія и такъ скоро?
— Ахъ! — отвѣчала Мими, — при такой жизни, какую я вела два мѣсяца, это совсѣмъ не удивительно! Ночи, проведенныя въ слезахъ, дни въ нетопленныхъ мастерскихъ, плохая пища, печаль, какая лежала на сердцѣ., и потомъ вы не знаете всего: я хотѣла отравиться жавелевой водой; меня спасли отъ смерти, не надолго, какъ вы видите. При этомъ-же я никогда и не была очень здорова; я сама, конечно, виновата: если-бъ я спокойно оставалась съ Родольфомъ, — то не дошла-бы до этого… Бѣдный другъ мой! вотъ опять я осталась на его рукахъ, но это не надолго! — послѣднее платье, какое мнѣ подаритъ онъ — будетъ совсѣмъ бѣлое, мой другъ Марсель, и меня въ немъ похоронятъ… Ахъ, если-бъ вы знали, какъ я страдаю отъ мысли, что я должна скоро умереть!.. Родольфъ знаетъ, что я больна; онъ больше часа сидѣлъ, не проронивъ ни слова вчера, когда увидѣлъ у меня такія худыя руки и плечи. Онъ не узналъ своей Мими, увы!.. даже зеркало мое не узнаетъ меня больше… Ахъ! все равно! — я была хороша, и онъ меня очень любилъ!.. Боже мой! Боже мой! — вдругъ воскликнула она, пряча лицо въ рукахъ Марселя, — бѣдный другъ мой! я оставлю васъ и Родолыра также!.. Ахъ, Боже мой!..
И рыданія прервали ея голосъ.
— Ну, Мими! — утѣшалъ ее Марсель, — не отчаявайтесь, вы поправитесь, — надо только получше полѣчиться и быть спокойной.
— Ахъ, нѣтъ! это кончено, я чувствую это!. У меня совсѣмъ нѣтъ силъ; вчера, когда я пришла сюда ночью, — я больше часа подымалась на лѣстницу. Если-бы я нашла здѣсь женщину, я бросилась-бы изъ окна. Однако, онъ былъ свободенъ, потому что меня не было съ нимъ; но знаете, Марсель, я была увѣрена, что онъ еще любить меня… И вотъ только изъ-за этого, — продолжала она, разражаясь рыданіями, — только изъ-за этого я не захотѣла умереть тотчасъ-же!.. Но это кончено! совсѣмъ!.. Да, Марсель, онъ долженъ быть очень добръ, мой бѣдный другъ, чтобы принять меня послѣ всего того зла, что я ему сдѣлала. Ахъ! добрый Богъ несправедливъ, потому что онъ не даетъ мнѣ времени загладить передъ Родольфомъ всѣ причиненныя ему мною горести. Онъ не сомнѣвается въ состояніи, въ какомъ нахожусь я. Я не захотѣла, чтобы онъ легъ рядомъ со мною, потому что мнѣ кажется, что въ моемъ тѣлѣ завелись уже черви. Мы провели ночь въ слезахъ и разговорахъ о прошломъ. Ахъ, какъ это грустно, другъ мой, видѣть сзади себя счастье, мимо котораго проходила прежде, не замѣчая его! Въ груди у меня точно горитъ огонь, и когда я двину какимъ нибудь членомъ, мнѣ кажется, что онъ сейчасъ сломится… Передайте мнѣ мое платье. Я хочу раскинуть карты, чтобы знать, принесетъ-ли Родольфъ денегъ? Я хотѣла-бы хорошенько позавтракать съ вами, какъ прежде! — это не причинитъ мнѣ вреда. Богъ не можетъ меня сдѣлать болѣе больною, чѣмъ я есть… Вотъ смотрите, — говорила она Марселю, показывая колоду картъ, которую она сняла, — пики! Это несчастливая масть, къ смерти. А вотъ и трефы! — прибавила она веселѣе, — да, у насъ будутъ деньги!..
Марсель не зналъ, что сказать на этотъ бредъ на яву бѣднаго созданія, чувствовавшаго, какъ она говорила, могильныхъ червей около себя!..
Черезъ часъ Родольфъ вернулся. Его сопровождали Шонаръ и Густавъ Коллинъ. Музыкантъ былъ въ лѣтнемъ пальто. Онъ заложилъ свое драповое платье, чтобы дать денегъ Родольфу, узнавъ, что Мими больна.
Коллинъ, съ своей стороны, продалъ книгъ. Если-бъ у него захотѣли купить руку или ногу, то онъ скорѣе-бы на это согласился, чѣмъ разстаться со своими трепаными сокровищами, но Шонаръ далъ ему замѣтить, что съ его рукой или ногой ничего нельзя было-бы сдѣлать.
Мими дѣлала всѣ усилія, чтобы весело принять своихъ прежнихъ друзей.
— Я больше уже не такая злая, — говорила она имъ, — и Родольфъ меня простилъ. Если онъ захочетъ держать меня у себя, я надѣну деревянные башмаки и фартукъ, — мнѣ это все равно!.. Теперь я вижу, что шелкъ очень вреденъ для моего здоровья, — прибавила она съ горькой улыбкой.
Услышавъ сообщенія Марселя, Родольфъ послалъ разыскать одного изъ своихъ друзей, принятаго въ доктора. Это былъ тотъ самый, который когда-то лѣчилъ Франсину.
Когда онъ пришелъ, его оставили одного съ Мими.
Предупрежденный Марселемъ, Родольфъ зналъ уже, въ какомъ опасномъ положеніи находится его любовница. Когда докторъ освидѣтельствовалъ Мими, онъ сказалъ Родольфу:
— Вы не можете держать ее у себя. Только чудомъ она можетъ быть жива. Ее надо отправить въ госпиталь. Я дамъ вамъ письмо въ больницу «Pitié»; тамъ я знаю одного учащагося и за нею будутъ хорошо ухаживать. Если она дождется весны, можетъ быть, мы и вылѣчимъ ее; но если она останется здѣсь, — черезъ недѣлю ее не будетъ!
— Я никогда не посмѣю предложить ей этого, — сказалъ Родольфъ.
— Я ей сказалъ уже это, — отвѣчалъ докторъ, — и она согласна. Завтра я пришлю вамъ пріемный билетъ въ «Pitié».
— Другъ мой, — говорила Мими Родольфу, — докторъ говоритъ правду, вы не можете ухаживать за мною здѣсь. Въ больницѣ меня вылѣчатъ, можетъ быть; меня надо отправить туда… Ахъ! я такъ теперь хочу жить, что согласилась-бы окончить мою жизнь — одна рука въ огнѣ, а другая въ твоей рукѣ! Да, наконецъ, ты будешь меня навѣщать. Не надо тебѣ огорчаться: за мной очень хорошо будутъ ходить, мнѣ сказалъ это этотъ молодой человѣкъ. Въ госпиталѣ даютъ ѣсть курицу и топятъ печи. Пока я буду лѣчиться, ты будешь работать, чтобы имѣть деньги, и когда я буду здорова, я буду жить снова съ тобою. Теперь у меня много надеждъ. Я ворочусь такая-же хорошенькая, какъ и прежде. Я была уже больна, когда еще не знала тебя, и меня вылѣчили, хотя я и была несчастна тогда и должна была умереть. Теперь, когда я вновь нашла тебя и когда мы можемъ быть счастливы, — меня опять вылѣчатъ, потому что я сама буду изо всѣхъ силъ бороться съ болѣзнью. Я буду пить всѣ гадости, какія мнѣ дадутъ, и, если смерть все-таки возьметъ меня — это будетъ насильно… Дай мнѣ зеркало, мнѣ кажется, что у меня появился румянецъ. Да, — сказала она, глядясь въ зеркало, — вотъ мой прежній цвѣтъ лица воротился ко мнѣ, а мои руки, смотри, — сказала она, — онѣ и теперь очень красивы; поцѣлуй ихъ еще разъ, это не будетъ въ послѣдній! Цѣлуй, другъ мой! — говорила она, крѣпко обнимая Родольфа и погружая лицо его въ свои распущенные волосы.
Передъ отправленіемъ въ больницу она захотѣла, чтобы ея друзья, богемы, остались провести съ нею вечеръ.
— Заставьте меня смѣяться, — говорила она, — веселье, это мое здоровье. Это ночной чепчикъ виконта сдѣлалъ меня больною. Онъ хотѣлъ научить меня правописанію, — что-же вы хотите, чтобъ со мною сталось? А его друзья! Ахъ, какая это компанія! Настоящій птичій дворъ, на которомъ онъ ходилъ павлиномъ! Онъ самъ переписывалъ свое бѣлье! Еслибъ онъ когда нибудь женился, то я увѣрена, что онъ самъ бы сталъ и дѣтей рожать!..
Смотрѣть сбыло жалко на эту предсмертную веселость несчастной дѣвушки. Всѣ богемы дѣлали болѣзненныя усилія, чтобы скрыть свои слезы и поддерживать разговоръ въ томъ шутливомъ тонѣ, какой дала несчастная дѣвушка, для которой судьба уже быстро пряла нитку послѣдней одежды.
На другое утро Родольфъ получилъ билетъ въ больницу.
Мими не могла держаться на ногахъ и ее должны были донести до кареты. Во время переѣзда она жестока страдала отъ толчковъ фіакра. Но среди этихъ страданій, послѣдняя вещь, умирающая въ женщинѣ, — кокетство, — еще жило въ Мими: два или три раза она велѣла останавливать карету передъ модными магазинами, чтобы полюбоваться выставками нарядовъ.
При входѣ въ залу, указанную въ пріемномъ билетѣ, у Мими жестоко сжалось сердце; какое-то внутреннее предчувствіе сказало ей, что среди этихъ зараженныхъ и печальныхъ стѣнъ окончится ея жизнь. Она употребила всю свою силу воли, чтобы скрыть страшное впечатлѣніе, отъ котораго она похолодѣла.
Когда ее уложили въ постель, она поцѣловала Родольфа въ послѣдній разъ, попрощалась съ нимъ и просила навѣстить ее въ слѣдующее воскресенье, въ день впуска.
— Какъ здѣсь скверно пахнетъ, — говорила она ему, — принеси мнѣ цвѣточковъ, фіалокъ, онѣ еще есть.
— Хорошо, — сказалъ Родольфъ, — прощай, до воскресенья.
И онъ задернулъ занавѣсы ея кровати. Слыша, какъ звучали по паркету шаги уходящаго друга, Мими вдругъ впала въ припадокъ лихорадки, почти съ бредомъ.
Она быстро отдернула занавѣсы кровати и наполовину сползши съ кровати, закричала прерывавшимся отъ слезъ голосомъ:
— Родольфъ! возьми меня назадъ!.. Я хочу уйди отсюда!..
Сестра милосердія прибѣжала на ея крикъ и старалась ее успокоить.
— Ахъ! — говорила Мими, — я умру здѣсь!..
Въ воскресенье утромъ, когда онъ долженъ былъ идти навѣстить Мими, Родольфъ вспомнилъ, что обѣщалъ принести ей фіалокъ. Желая угодить, какъ поэтъ и любящій человѣкъ, онъ пошелъ пѣшкомъ, по ужасной погодѣ, искать просимыхъ подругою цвѣтовъ въ лѣса д’Онэ и Фонтенэ, гдѣ столько разъ гулялъ онъ съ нею.
Веселыя мѣста, столь привлекательныя въ солнечные дни іюня и августа, были мрачны и холодны. Въ теченіе двухъ часовъ онъ обыскивалъ покрытые снѣгомъ кусты, подымалъ вѣтви палочкой и кончилъ тѣмъ, что нашелъ самую малость, какъ разъ въ той части лѣса, которая примыкаетъ къ пруду Дюплесси, гдѣ была ихъ любимая остановка во время прогулокъ за городомъ.
Проходя деревнею Шатильонъ на возвратномъ пути въ Парижъ, Родольфъ встрѣтилъ на церковной площади кортежъ крестинъ, въ которомъ узналъ одного изъ своихъ друзей въ качествѣ крестнаго отца съ артисткою изъ оперы.
— Какого чорта шляетесь вы здѣсь? — спросилъ пріятель, очень удивленный встрѣчею Родольфа въ этихъ мѣстахъ.
Поэтъ разсказалъ ему все происшедшее.
Молодой человѣкъ, знавшій Мими, былъ очень опечаленъ этимъ разсказомъ и, дорывшись въ своемъ карманѣ, онъ вынулъ оттуда коробку крестинныхъ конфектъ и отдалъ ее Родольфу.
— Бѣдная Мими! вы ей передайте это отъ меня и скажите, что я приду навѣстить ее.
— Такъ приходите скорѣй, если хотите придти во-время, — сказалъ ему Родольфъ, разставаясь.
Когда Родольфъ пришелъ въ больницу, Мими, не могшая двинуться, взглядомъ выразила всю свою радость.
— Ахъ, вотъ и цвѣточки мои, — воскликнула она съ улыбкою удовлетвореннаго желанія.
Родольфъ разсказалъ ей о своемъ странствованіи въ тѣ мѣста, которыя были раемъ ихъ любви.
— Милые цвѣточки, — говорила дѣвушка, цѣлуя фіялки.
Конфектамъ она тоже была очень рада.
— Такъ меня не вовсе забыли!.. Вы очень добры, всѣ вы, молодые люди. Ахъ, я очень люблю всѣхъ твоихъ друзей, да! — говорила она Родольфу.
Это свиданіе сдѣлалось почти веселымъ. Шонаръ и Коллинъ присоединились къ Родольфу. Потребовалось, чтобы служители пригласили ихъ въ выходу, потому что они засидѣлись дольше назначеннаго времени.
— Прощайте! — говорила Мими, — до четверга! и приходите пораньше.
На другой день, возвратясь вечеромъ въ себѣ домой, Родольфъ получилъ письмо отъ медицинскаго студента, интерна въ больницѣ, которому была поручена больная. Письмо состояло только изъ слѣдующихъ словъ:
«Другъ мой! скверную новость долженъ я сообщить вамъ: № 8 померъ. Сегодня утромъ, проходя по палатѣ, я увидѣлъ ея кровать пустою».
Родольфъ упалъ на стулъ, но не пролилъ ни одной слезы.
Когда воротился вечеромъ и Марсель, онъ нашелъ своего друга въ той-же безсмысленной позѣ. Жестомъ поэтъ указалъ ему на письмо.
— Бѣдная дѣвушка! — произнесъ Марсель.
— Это странно, — сказалъ Родольфъ, — я ничего не чувствую. Неужели моя любовь умерла, узнавши, что Мими должна умереть?..
— Кто знаетъ? — пробормоталъ художникъ.
Смерть Мими причинила большую печаль въ обществѣ богемы.
Черезъ недѣлю Родольфъ встрѣтилъ на улицѣ студента, объявившаго ему о смерти его подруги.
— Ахъ, дорогой Родольфъ, — говорилъ студентъ, забѣгая впереди поэта, — извините меня за горе, какое я причинилъ вамъ по моей неосмотрительности!
— Что вы хотите сказать? — спросилъ удивленный Родольфъ.
— Какъ? — отвѣчалъ студентъ, — вы не знаете?.. вы не навѣщали ее?..
— Что такое? — спросилъ поблѣднѣвшій поэтъ.
— Вѣдь, я ошибся! Когда я написалъ вамъ эту ужасную новость, я былъ въ заблужденіи, и вотъ какимъ образомъ. Я былъ въ отсутствіи изъ госпиталя два дня. Когда я воротился и сталъ обходить палаты, я нашелъ кровать ея пустою. Я спросилъ сестру милосердія, гдѣ больная? — она мнѣ отвѣтила, что умерла ночью. Вотъ такъ это произошло. Въ мое отсутствіе Мими перемѣнила палату и кровать. На 8 номеръ, гдѣ она лежала, положили другую больную, которая умерла въ тотъ же день. Теперь вы понимаете, какимъ образомъ я ошибся. На другой день, послѣ того, какъ я написалъ вамъ, я нашелъ Мими въ сосѣдней палатѣ. Ваше отсутствіе повергло ее въ ужасное состояніе; она дала мнѣ письмо къ вамъ. Я послалъ его къ вамъ въ ту-же минуту.
— Ахъ, Боже мой! — воскликнулъ Родольфъ, — съ тѣхъ поръ, какъ я узналъ о смерти Мими, я не возвращался къ себѣ домой. Я ночевалъ то тамъ, то сямъ у своихъ пріятелей. Мими жива! Боже мой! Что она должна думать о моемъ отсутствіи. Бѣдная дѣвушка! бѣдная дѣвушка! Ну, какова она? давно-ли ее вы видѣли?
— Третьяго дня утромъ ей не было ни лучше, ни хуже; она очень безпокойна и думаетъ, что вы больны.
— Проведите меня сейчасъ-же въ больницу, — просилъ Родольфъ, — чтобъ я могъ ее видѣть.
— Подождите меня минуту, — сказалъ студентъ, — когда они пришли къ дверямъ госпиталя, — я попрошу у директора позволенія войти вамъ.
Родольфъ прождалъ четверть часа въ прихожей.
Когда студентъ возвратился къ нему, — то взялъ его за руку и сказалъ только:
— Вообразите себѣ, другъ мой, что письмо, которое я написалъ вамъ недѣлю назадъ, было вѣрно.
— Что? — переспросилъ Родольфъ, облокачиваясь объ стѣну, — Мими…
— Сегодня утромъ, въ четыре часа.
— Сведите меня въ покойницкую, чтобъ я увидѣлъ ее.
— Ея уже нѣтъ тамъ, — сказалъ студентъ.
И показывая поэту большой фургонъ, находившійся на дворѣ и стоявшій передъ павильономъ, на которомъ была надпись: «Амфитеатръ», онъ прибавилъ:
— Она тамъ.
Это была, дѣйствительно, карета, въ какой свозятъ въ общую яму покойниковъ, у которыхъ не нашлось никого, кто бы изъявилъ желаніе ихъ похоронить;
— Прощайте, — сказалъ Родольфъ студенту.
— Не хотите-ли, чтобъ я васъ проводилъ? — предложилъ тотъ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Родольфъ, уходя, — мнѣ надобно быть одному…
Черезъ годъ послѣ смерти Мими Родольфъ и Марсель, не разстававшіеся другъ съ другомъ, чествовали праздникомъ свой выходъ въ офиціальный міръ.
Марсель, проникшій, наконецъ, въ Салонъ, выставилъ тамъ двѣ картины, изъ которыхъ одну купилъ богатый англичанинъ, бывшій прежде любовникомъ Волынки.
Изъ денегъ отъ этой продажи и изъ денегъ отъ правительственнаго заказа Марсель частію расплатился со своими прежними долгами. Онъ омеблировалъ приличную квартиру и имѣлъ хорошую мастерскую.
Почти въ тоже время Шонаръ и Родольфъ появились передъ публикой, дѣлающей славу и дающей деньги, — одинъ съ альбомомъ мелодій, которыя пѣли во всѣхъ концертахъ и которыя сдѣлали ему репутацію; другой — съ книгою, занимавшей критику цѣлый мѣсяцъ.
Что касается Барбмуша, — онъ давно отказался отъ богемы; Густавъ Коллинъ получилъ наслѣдство и потомъ выгодно женился и давалъ вечера съ музыкою и пирожками.
Однажды вечеромъ Родольфъ, сидѣвшій въ своемъ креслѣ, положивъ ноги на свой коверъ, увидѣлъ Марселя, входившаго къ нему въ сильномъ разстройствѣ.
— Ты не знаешь, что со мною случилось? — сказалъ онъ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ поэтъ. — Я знаю, что я былъ у тебя, что ты былъ дома навѣрное, и что мнѣ не хотѣли отворить.
— Дѣйствительно, я слышалъ это. Угадай, съ кѣмъ я былъ?
— Почемъ-же я знаю.
— Съ Волынкой, которая упала ко мнѣ точно съ неба въ костюмѣ дебардера.
— Волынка!.. Ты опять нашелъ Волынку? — воскликнулъ Родольфъ, съ оттѣнкомъ горести.
— Не безпокойся, враждебныхъ дѣйствій не было. Волынка пришла ко мнѣ провести послѣднюю вольную ночь.
— Какъ такъ?
— Она выходитъ замужъ.
— Ого! — воскликнулъ Родольфъ, — За кого? За важнаго барина?
— За почтмейстера, бывшаго воспитателемъ ея послѣдняго любовника, урода, какъ кажется. Волынка сказала ему:
«Милостивый государь! прежде чѣмъ окончательно отдать вамъ руку и идти съ вами въ мерію, я прошу недѣлю свободы. Мнѣ надо устроить свои дѣла и я хочу выпить мой послѣдній бокалъ шампанскаго, протанцовать послѣднюю кадриль и поцѣловать моего друга Марселя, такого-же, какъ и всѣ, господина, какъ кажется».
И въ теченіе недѣли дорогое созданіе искало меня! Вотъ почему она пришла ко мнѣ вчера вечеромъ какъ разъ въ то время, когда я думалъ о ней… Ахъ, мой другъ, мы провели очень печальную ночь въ общемъ, — это было не то, совсѣмъ не то! Мы были точно скверныя копіи великаго произведенія! Я даже сочинилъ по поводу этого нашего послѣдняго разставанія жалобные стихи, которые и прохныкаю передъ тобою, если ты позволишь.
И Марсель началъ читать слѣдующіе куплеты:
Вчера, увидѣвъ ласточку,
Приносящую къ намъ весну,
Я вспомнилъ о красавицѣ,
Любившей меня въ свое время.
И цѣлый день потомъ
Сидѣлъ я задумавшись,
Передъ старымъ альманахомъ того года,
Когда мы такъ любили другъ друга.
Нѣтъ! моя юность не умерла,
И память о тебѣ не угасла.
И если ты постучишься въ мою дверь,
Мое сердце, о, Волынка! тебѣ отворитъ.
При твоемъ имени оно бьется всегда, —
О, Муза невѣрности! —
Приди ко мнѣ опять, мы раздѣлимъ
Хлѣбъ-соль, благословенныя веселостью.
Даже мебель нашей комнатки,
Эти старые друзья нашей любви,
Принимаетъ уже праздничный видъ
Отъ одной надежды тебя увидѣть.
Приходи, — ты узнаеть, дорогая,
Все, что случилось, когда ты ушла,
И маленькую постель, и большой стаканъ,
Откуда ты часто выпивала мою долю.
Ты надѣнешь бѣлое платье,
Въ которое ты прежде наряжалась,
И, по прежнему, въ воскресенье
Мы пойдемъ гулять въ лѣсъ.
И вечеромъ, сидя въ погребкѣ,
Мы будемъ пить свѣтлое вино.
Которымъ твоя пѣсня орошала свои крылья,
Прежде чѣмъ взлетѣть высоко.
Волынка мнѣ вспомнилась кстати:
Святки уже прошли, —
Какъ крылатая птичка воротилась
На свое старое гнѣздо.
Но, цѣлуя невѣрную,
Мое сердце не прыгало отъ радости;
Волынка была уже не та,
И сказала, что и я не тотъ.
Прощай, уходи, моя дорогая,
Твоя любовь для меня умерла;
Мы похоронили нашу юность
Между листками стараго календаря.
Но, вороша этотъ пепелъ
Прошлыхъ дней, скрытыхъ въ немъ,
Воспоминаніе намъ не дастъ
Ключа отъ потеряннаго рая.
— Вотъ, — сказалъ Марсель, когда кончилъ читать, — ты теперь разувѣрился? Любовь моя къ Волынкѣ совершенно умерла, потому что и стихи завелись[7], — прибавилъ онъ иронически, показывая рукопись своей пѣсенки.
— Бѣдный другъ, — сказалъ Родольфъ, — твой умъ борется съ твоимъ сердцемъ и берегись, чтобы онъ не убилъ его!
— Это уже сдѣлано, — отвѣчалъ художникъ, — мы закончены, старина, мертвы и похоронены. Молодость не повторяется. Гдѣ ты сегодня обѣдаешь?
— Если ты хочешь, — сказалъ Родольфъ, — мы пойдемъ обѣдать за двѣнадцать су въ нашъ прежній ресторанъ на улицѣ Дюфуръ, туда, гдѣ подаютъ тарелки деревенскаго фаянса и гдѣ мы бывали такъ голодны только что поѣвши.
— По совѣсти, не хочу, — отвѣчалъ Марсель. — Я согласенъ поглядѣть на прошедшее, но не иначе, какъ черезъ бутылку настоящаго вина и сидя въ хорошемъ креслѣ. Что ты хочешь, — я ужь избалованъ. Я люблю теперь только то, что хорошо…
- ↑ Двухголовый.
- ↑ Не переводимая игра словъ. Шарманка по французски называется «ocgue de barbarie».
- ↑ Каламбуръ: вмѣсто brouillon — (черновая запись) названо — brouillard (Туманъ), за неправильность и сбивчивость записей.
- ↑ Черная гребенка.
- ↑ День Венеры.
- ↑ Vin de Beaune — Бонское вино, baume — бальзамъ.
- ↑ Каламбуръ: vers — стихи и vers — черви.