Сумасшедший убийца (По; Ребус)
| ← Черная кошка | Сумасшедший убийца : Рассказ Эдгара Поэ |
| Оригинал: англ. The Tell-Tale Heart, 1843.. — Перевод опубл.: 1883. Источник: Ребус. Еженедельный загадочный журнал. 1883. Август. № 30. С.270-272 |
- Википроекты
СУМАСШЕДШИЙ УБИЙЦА
(Рассказ Эдгара Поэ)
Сознаюсь, человек я в высшей степени нервный, даже поразительно нервный, почему же непременно предполагать, что я помешанный? Как это глупо! Правда, болезнь обострила мои чувства, но никак не парализировала их. А слух у меня даже тоньше, чем у кого бы то ни было. Выслушайте меня внимательнее и увидите, как последовательно и спокойно расскажу вам свою историю: какой же я после этого помешанный?
Затрудняюсь сказать, каким образом в первый раз пришла ко мне эта мысль, но, раз забравшись, она уже положительно не покидала меня. Определенной цели у меня никакой не было, ненависти к покойному также; скорее еще можно сказать, что я любил старика, — право! Он был такой безобидный, тихий, скромный; мы так дружески сжились с ним. Я так полагаю, что причиною всему его глаз. Глаз этот был у него ужасно отвратительный, точно у коршуна бледно-серый и с бельмом. Каждый раз, как взгляд этого глаза падал на меня, кровь застывала у меня в жилах и вот я, мало-помалу, вбил себе в голову мысль избавиться от старика, убить его и тем освободить себя навсегда от этого ужасного глаза.
Говорят, что я совершил преступление в припадке умопомешательства. Выдумают же! Посмотрели бы только на меня в то время, полюбовались бы, с каким благоразумием я действовал! Сколько было у меня осторожности, предусмотрительности и ловкости!!…
Никогда еще я не был так любезен со стариком, как в последнюю неделю и несчастный, конечно, ровно ничего не мог предвидеть. А между тем, каждую ночь я делал себе экзамен; ровно в полночь я тихо-тихо отодвигал щеколду у его дверей и приотворял ее; в руках у меня был совершенно глухой, потайной фонарь, и я преосторожно просовывал голову в отворенную дверь; боясь разбудить старика, я проделывал это с такою осторожностью, что употреблял на это почти час. Ну, скажите на милость, разве какой-нибудь помешанный мог бы быть так осторожен и благоразумен?… Но слушайте дальше. Затем я бережно открывал свой фонарь и наводил его так, чтобы тонкая, как иголка, струйка света падала прямо на глаз коршуна.
И все это я проделывал семь раз, каждый раз ровно в полночь. Но во все эти семь ночей роковой глаз был вечно закрыт, так что совершить убийство мне не удавалось: ведь смущала меня не жизнь старика, не его богатство, а единственно его глаз. После таких ночей, я преспокойно себе приходил на утро к старику, здоровался, шутил с ним, как ни в чем не бывало, спрашивал, как он провел ночь, не беспокоило ли его что-нибудь, — видите, сколько во мне было обдуманности, самообладания. Мог ли так действовать сумасшедший?
На восьмую ночь я действовал еще предусмотрительнее, с еще большею осторожностью; меня даже самого потешали мои действия, и я не мог не расхохотаться тому, что старик так крепко спит и не подозревает моего присутствия. Сглазил ли я себя, или действительно мой смех был слишком громок, только старик вдруг беспокойно зашевелился в своей постели.
Но меня уж трудно было спугнуть. В комнате стоял непроницаемый мрак, и я упорно просовывал свою голову все дальше и дальше. Наконец я весь очутился в комнате и только было хотел открыть фонарь, как старик поднялся на кровати и вскрикнул:
— Кто там?
Я обратился в каменный столб. В течение целого часа я не двинул ни одним мускулом, но старик все прислушивался и вдруг как-то болезненно простонал; я догадался, что это был стон смертельного страха; мне сделалось и смешно, и в то же самое время как-то жаль старика; я знал, что он не спит с той самой минуты, как впервые услышал мой смех; боязнь его все росла и росла; он видимо старался успокоить самого себя, говорил себе, что это верно пробежала мышь, или просвистел в трубе ветер, а то так просто сверчок затянул свою обычную песню… Да! я понимал, как усердно старался он рассеять свой страх, но все было напрасно… Смерть уже витала около него и щекотала его нервы своим страшным крылом. Он, конечно, не мог видеть моей головы, но отлично чувствовал инстинктом ее присутствие.
После долгого, терпеливого, но напрасного выжидания, не заснет ли он, — я решился чуть-чуть приоткрыть фонарь. Прямая, тонкая нить света ударила прямо о глаз коршуна. На этот раз он был открыта и смотрел прямо на меня; я пришел в неописанное бешенство; этот серый, с бельмом, глаз так и прожигал насквозь мой мозг; за ним я ничего больше не видал, как будто весь старик заключался в одном этом глазе, на который я, точно инстинктивно, направил фонарь.
Вдруг до моих ушей донесся глухой, подавленный, прерывистый шум, похожий на стук часов, завернутых во что-нибудь мягкое. Я хорошо узнал эти звуки: это было биение сердца старика. Оно только усилило мое бешенство, как бой барабана наэлектризовывает солдата.
Но я все-таки совладал с собою и не тронулся с места, хотя почти задыхался. Фонарь висел в моих руках неподвижно, и луч его прямо падал на открытый глаз. А сердце, между тем, билось с адской силой; биение становилось прерывистее и все более и более затруднительным. Ужас старика, должно быть, не знал границ.
Повторяю, я был очень нервный и биение сердца старика раздражало меня так сильно, что я, наконец, не вытерпел, с диким ревом бросился в комнату и внезапно раскрыл фонарь… Старик испустил крик, всего только один крик.
В один момента я свалил его на пол и набросил на него подушки и перину, затем сел на него и, прильнув ухом к перине, улыбался от восторга. Мало-помалу сердце старика затихало и, наконец, все замерло вокруг: старик был готов. Я поднял перину, подушки и заглянул прямо ему в лицо: — сомнения не оставалось, тело обратилось в труп; теперь уже проклятый глаз не будет беспокоить меня.
Если вы и теперь еще того мнения, что я сумасшедший, то сейчас разубедитесь; слушайте только, как находчив я был при выборе мер для сокрытия трупа.
Ночь близилась к концу, и я, что называется, работал на всех парах. Быстро откромсав голову, руки и ноги, я сорвал 3 половицы и уложил между дранью куски тела; затем опять также тщательно наложил доски, и все стало шито-крыто. Смывать было нечего: ни одного кровавого пятна, так я действовал предусмотрительно.
На башенных часах пробило 4, когда я совершенно управился со своим делом и, самодовольно потирая руки, посматривал на половицы, сокрывшие труп. Вдруг в наружную дверь раздался стук; я совершенно спокойно отворил ее, — чего же мне было теперь бояться? Вошли трое полицейских. Оказалось, что ночью кто-то из соседей услыхал шум в квартире старика и заявил полиции о своих подозрениях.
Я, впрочем, отнесся к этому совершенно спокойно и принял гостей сколь возможно любезнее.
— Слышали, говорят, крик?.. Очень может быть: я часто вскрикиваю во сне, а старика и дома не было даже; он уехал по делам и попросил меня покараулить его квартиру… А, впрочем, если вам сомнительно, осмотрите хорошенько весь дом, поищите пройдите, пожалуйста, в его комнату; у него там не мало разных сокровищ…
И я, с развязностью настоящего хозяина, стал растворять перед ними ящики комодов и стола, где находилось все в неприкосновенности и целости.
Когда осмотр окончился, полицейские извинились в напрасном беспокойстве и собрались было уйти, но я любезно предложил им отдохнуть и сам, с безумною отвагою, уселся как раз на той половице, под которой скрывался еще теплый труп.
Мы стали говорить о совершенно посторонних вещах, и я даже чувствовал себя в ударе поострить. Вдруг, среди смеха, я почувствовал страшное головокружение и шум в ушах; я сознавал, что бледнею, смертельно бледнею, и присутствие полицейских меня ужасно стесняло; но они ничего, по-видимому, не замечали и продолжали разговаривать. А между тем шум становился все явственнее и сильнее, я надеялся заглушить его болтовнею, но это плохо мне удавалось. Под конец он принял такой решительный характер, что мне стало казаться, будто шум этот не в ушах, а наяву.
Во мне зашевелился какой-то непонятный страх, и я значительно стал усиливать голос, но шум почти заглушал мои слова…
Я с трудом дышал, говорил все быстрее, смеялся все громче, а полицейские ничего еще не замечали. Наконец, я поднялся со стула и, сильно жестикулируя, не говорил уже, а почти кричал, но шум все рос и рос…
О, Бог мой… Что я мог поделать?! На губах у меня показалась пена, я говорил всякую ерунду, хохотал, сердился, клялся в чем-то, стучал стулом, топал ногами, но шум гудел в моих ушах!.. А полицейские все еще сидели, болтали и улыбались… Неужели они ничего не слыхали?.. О, всемогущий Боже!.. Нет, нет! Они слышали! они подозревали!… они знают!.. Но зачем же не берут меня. Им хочется потешиться над моим страхом… Так нет же, нет!..
Я почувствовал, что мне надо кричать или умереть…
— Негодяи! — вскричал я. — Чего вы ломаете комедию!.. Думаете — не понимаю? Так знайте же, что я убил его, да, убил!.. А спрятал вот тут!.. Сорвите доски и увидите… Слышите, как стучит его сердце?.. Ну же, уносите его скорее, я не могу далее выносить этого шума…