Сумасбродка (Кованько)/ДО

Сумасбродка
авторъ Клавдия Петровна Кованько

Опубл.: 1868. Источникъ: az.lib.ru • (Романический этюд).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СУMA3БРОДКА

(Романическій этюдъ).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Покровское было одно изъ богатѣйшихъ имѣній своей губерніи и знало не мало славныхъ исторій боярскаго самовластья въ то доброе, отжившее старое время, которое воспитало молодую Русь и неизбѣжно подвело ее подъ настоящій результатъ. Въ началѣ этого столѣтія, Сергѣй Степановичъ Самодуровъ, послѣдній изъ истинныхъ бояръ, попавъ въ немилость у юнаго Государя, едва взошедшаго на престолъ, удалился отъ службы и устроилъ себѣ въ Покровскомъ нѣчто въ родѣ маленькаго двора, завелъ дворцовые чины, обстроилъ хоромы, разбилъ великолѣпный садъ и украсилъ его выписанными изъ Италіи мраморными статуями, стоившими, по малой мѣрѣ, пятьдесятъ тысячъ. Онъ умеръ, объѣвшись трюфелей, и былъ похороненъ въ своей придворной церкви съ музыкой, факелами и «слезными воплями» семи тысячъ крестьянъ своихъ, провожавшихъ до послѣдняго жилища кормильца своего и благодѣтеля, какъ гласила надъ прахомъ его надгробная рѣчь, читанная самимъ архіереемъ. Послѣ него осталась вдова и наслѣдникъ-сынъ, переѣхавшіе въ Москву, гдѣ, послѣ своего боярскаго воспитанія, молодой Самодуровъ наконецъ возросъ и возблисталъ въ обществѣ; на славу россійскаго дворянства и на трепетъ всѣхъ извѣстныхъ невѣстъ.

Покровское было богатое село; но что, однакоже, могло быть бѣдственнѣе этого вида богатыхъ крѣпостныхъ селъ, гдѣ на тысячу гнилыхъ избушекъ стоялъ одинъ боярскій дворецъ, гдѣ передъ проходящимъ властелиномъ склонялись тысячи рабовъ безъ образа человѣка, съ лицомъ похожимъ на его скотовъ, съ недовѣрчивымъ и забитымъ взглядомъ на господъ, гдѣ все — и дѣти, и матери, и здоровье, и красота, и честь, и жизнь — все принадлежало одной волѣ, все зависѣло отъ одного барскаго каприза!.. Но если только наблюдающій смотрѣлъ на чернь, какъ на природныхъ ломовыхъ скотовъ, какъ смотрятъ на нее и нынѣ очень многіе изъ насъ, тогда картина этого роскошно раскинутаго по обрыву села, съ живописнымъ зданіемъ боярскаго дома, съ пестрѣющимъ населеніемъ раболѣпнаго люда, безъ сомнѣнія привела бы его въ самый артистическій экстазъ. Покровскій домъ былъ цѣлый дворецъ съ куполами, съ террасами, съ великолѣпно разбитымъ садомъ, спускавшимся тѣнистыми аллеями внизъ. Особенно эфектенъ онъ казался съ низовья села, съ моста, по которому пролегала дорога въ господскій дворъ, обсаженная деревьями и огибавшая село и двѣ его златоверхія церкви. Этимъ эфектнымъ видомъ до умиленія могли бы любоваться теперь ѣдущія по мосту въ линейкѣ барыни, и кучеръ ихъ, и лакей; но какого умиленія красотами природы искать на старенькихъ, полинялыхъ лицахъ дворовой прислуги, закорѣвшей на службѣ въ безнадежномъ равнодушіи не только во всякимъ видамъ природы, а будто даже и къ самимъ себѣ! Откуда взяться умиленію природой на лицѣ какой бы то ни было барыни, когда возлѣ нея нѣтъ близко кавалера, и она охраняетъ отъ пыли и тряски экипажа свои юбки, оборки и рукава?! Это было, конечно, семейство какой нибудь мелкопомѣстной дворянки, отправлявшейся въ своей приданой временъ очаковскихъ линейкѣ. съ параднымъ визитомъ или на пирогъ; только у помѣщицъ блаженной памяти крѣпостного времени бывали такія объѣвшіяся выраженія лицъ, какъ у барыни представляющейся намъ, только у барышень временъ Черной Шали и Талисмана бывали лица въ тридцать лѣтъ такія захудалыя отъ сердечнаго поста) и въ семнадцать — такія розовыя отъ утренняго аппетита, какъ у двухъ дочерей помѣщицы, сидѣвшихъ въ экипажѣ по обѣимъ ея сторонамъ.

— Леля! подбери платье! опять смолой замажешь! замѣчала помѣщица своей молоденькой дочери, какъ только та перегибалась, выглядывая на дворецъ.

— И надо же было тащиться на поклоненье! съ досадой воскликнула барышня, ну, ѣхали бы сами! а то весь комплектъ забирать!

— Полно! надо помнить свое положеніе, замѣтила мать внушительно, я у нихъ такъ принята была въ домѣ, что не годится ни мнѣ, ни вамъ это забывать.

— А главное — вотъ тебѣ случай увидать порядочныхъ людей, прибавила старая дѣвица.

— Какже! случай! подтвердила Леля насмѣшливо. — Воображаю, какой долженъ быть очаровательный теперь этотъ Степанъ Сергѣевичъ! Я помню, какъ я ему глаза пескомъ засыпала за то, что у него такая отвратительная физіономія, когда мнѣ было еще только пять лѣтъ и они тутъ жили.

— Ты ему, пожалуй, и теперь готова засыпать, замѣтила старшая сестра.

— Если стоитъ, такъ засыплю! Ничего не вижу для себя опаснаго. А вотъ, посмотримъ, можетъ быть, такую ободраную линейку они и на дворъ свой не велятъ пускать.

— Вотъ вздоръ! съ неудовольствіемъ сказала помѣщица, меня Прасковья Гавриловна очень рада будетъ видѣть.

— Какъ вы ея дьяконшу.

— Ты, Леля, вѣчно чтобъ переговорить! и всегда не кстати! Лучше стряхни съ себя пыль и оправься, потому что мы въѣзжаемъ во дворъ.

Помѣщица придала своей фигурѣ важную осанку, а барышни принялись откидывать съ колѣнъ завернутые отъ пыли подолы. Прогремѣвъ своими дряхлыми колесами по мощеному двору, линейка остановилась у перистиля съ позолоченой рѣшеткой и гигантскимъ лѣпнымъ гербомъ, занимавшимъ собою весь фронтонъ. Ливрейный лакей выступилъ на порогъ и, довольно нахально оглядывая престарѣлый экипажъ, пропустилъ проѣзжую компанію въ наполовину раскрытую дверь. Дамы еще разъ отряхнулись въ передней и чинно вошли въ двусвѣтную залу съ колоннами, съ хорами во всю стѣну: между ними царствовало полное молчаніе, въ лицѣ торжественность ожиданія и замирающій духъ: одна Леля, ступая по пятамъ своихъ старшихъ спутницъ, видала бойкіе взгляды но сторонамъ.

— Леля, поправь рукавчикъ! полушопотомъ сказала почтенная помѣщица, дойдя до вызолоченыхъ бѣлыхъ дверей и оглядывая еще разъ своихъ дѣвицъ, — да не смѣйся!

— Вотъ еще, какъ въ церковь! не утерпѣла, чтобъ не возразить, строптивая Леля.

Бѣлыя двери между тѣмъ распахнулись подъ рукой старой дамы и великолѣпная гостиная открылась съ своимъ куполомъ и позлащеними арабесками на карнизѣ и стѣнахъ.

— Ахъ, сколько лѣтъ и сколько зимъ! запѣла пріѣзжая помѣщица, выступая по ковру въ какому-то комочку вылинявшаго атласа, выглядывавшему на диванѣ изъ цѣлаго вороха кружевъ и лентъ.

Комокъ атласнаго отрепья, шурша, зашевелился.

— Не узнаете? такъ же сладко продолжала пріѣзжая, — а я вѣдь Дарья Григорьевна Сарматова, сосѣдка ваша, въ молодости бывало.!.

— Дарья Григорьевна! каково! поднялось дряблое журчанье изъ отрепавшихся складокъ атласнаго комка, — вотъ бы и не узнала! очень, очень мило съ вашей стороны! а это съ вами что за красавицы?

— Мои дочери, Прасковья Гавриловна! старшую въ честь вашу назвала Полиной, а вотъ это младшая, Валеріана. Онѣ васъ, Прасковья Гавриловна, просто горѣли узрѣть! вашихъ ласкъ никакъ не могли забыть!

Атласный комокъ шевелилъ своими старыми складками и издавалъ отъ нихъ какое-то глухое шуршанье, очень ласкавшее слухъ пріѣхавшихъ гостей.

Помѣщица и ея старшая дочь обсѣли атласную тряпицу и предались воспоминаньямъ о старыхъ дняхъ, которыя вызывали изъ тряпицы умилявшіе ихъ глухіе звуки и вздохи; но Леля, какъ неучъ въ общественной жизни, отошла въ сторону и расхаживала по гостиной, безъ всякой скромности оглядывая картины, украшенія и, наконецъ, сѣла у окна, привлекшись попугаемъ, качавшимся на кольцѣ, точно нашла его занимательнѣе знаменитаго рода Самодуровыхъ.

— На долго въ наши мѣста? сладко вопрошала Дарья Григорьевна.

— Да вотъ, черезъ недѣлю хотимъ и въ Москву, отвѣчала атласная тряпица.

— Ахъ, какъ жаль! вздохнули и Полина, и матушка ея. — Что дѣлать тутъ?! панихиды юбилейныя отслужили, слышалось изъ тряпицы, — Степаша, правда, увлекся охотою, но и охота можетъ надоѣсть.

Леля, между тѣмъ, занималась знакомствомъ съ попугаемъ. За открытымъ окномъ раскидывалась большая терраса, на окнѣ стоялъ цвѣтущій геліотропъ; золотые кружечки бѣгали по подоконнику, попугай кричалъ дурака, и все его располагало къ блаженнѣйшему состоянію духа. Но вдругъ за геліотропомъ раздались приближающіеся шаги и голоса.

— Степанъ Сергѣевичъ… вѣдь у васъ дамы! какъ можно въ грязныхъ охотничьихъ сапогахъ.

— Вотъ чортъ принесъ!.. какія дамы! Сарматовы лучшаго и не видали.

Леля вмигъ оставила стулъ, отошла отъ попугая и съ вспыхнувшимъ выше ушей личикомъ приблизилась въ общему столу. Въ двери изъ террасы входилъ щеголеватый старичокъ, домашній докторъ — нѣмецъ, и рядомъ съ нимъ высокій молодой человѣкъ съ широкимъ и несовсѣмъ правильнымъ лицомъ, съ твердымъ и властнымъ взглядомъ, одѣтый въ охотничью блузу и съ панталонами въ сапогахъ.

— Степаша, ты не узнаешь? обратилось къ нему гнилое, еле дребезжавшее атласное существо и указало на Сарнатову; послѣдовало привѣтствіе, стукъ каблука, послѣ котораго молодой Самодуровъ поклонился и дѣвицамъ; но Леля при этомъ вдругъ повернулась къ стѣнѣ и какъ будто принялась разсматривать картину, висѣвшую надъ головой сестры.

— Леля! тебѣ кланяются! въ переполохѣ обозвала ее Полина.

— Вотъ еще! брякнула Леля, не оборачиваясь, — да не дергай же платья понапрасну! не обернусь, да и только.

Полина готова была упасть въ обморокъ отъ поношенія своей фамиліи, когда, на ея счастье, въ это самое время поднесли огромный подносъ съ дессертомъ, поставили на столъ, и голосъ Лели на половину заглушенъ былъ торопливымъ шорохомъ лакейскихъ шаговъ.

Лакомымъ взорамъ молоденькой дѣвочки открылся въ сакомъ привлекательномъ видѣ богатый дессертъ; она подошла къ нему довольно бойко и, не церемонясь, начала отбирать фрукты для себя. Возлѣ самаго стола сидѣлъ Самодуровъ, откинувшись на спинку кресла, съ ногами вытянутыми и перекрещенными на коврѣ; его барская рука лежала на скатерти, возлѣ подноса. Накладывая варенья на блюдечко, Леля пошатнула ложку и капнула вареньемъ какъ разъ на эту барскую руку, потомъ она отошла съ самой дерзкой небрежностью въ лицѣ, какъ будто и не замѣтивъ ничего. Самодуровъ оглянулся и въ первый разъ, можетъ быть, увидѣлъ граціозную талію и бѣлый локоть дѣвушки.

Съ дессертомъ подали на террасу чай, и общество перешло изъ гостиной къ; мраморному столу подъ открытымъ небомъ; Дарья Григорьевна таяла отъ несравненнаго удовольствія пить чай изъ китайской чашки, кресло съ кресломъ знатной генеральши, а захудалые пальцы Полины дрожали, размѣшивая сахаръ въ чаѣ, потому что молодой Самодуровъ вступилъ съ нею въ разговоръ. Отказавшись отъ чая, Леля подошла въ балюстрадѣ террасы и залюбовалась на спускавшійся по горѣ садъ; ее очень заняли бѣлыя статуи, выглядывавшія изъ кущей зелени, бассейны съ бьющей водой и волшебно спрятанный въ зелени мраморный гротъ; она уже думала, не заботясь о мнѣніи маменьки, спуститься къ этимъ заманчивымъ предметамъ, когда въ ней приблизился Самодуровъ, какъ вѣжливый хозяинъ, занимавшій по очереди дѣвицъ.

— Вы, кажется, первый разъ въ этомъ домѣ послѣ его передѣлки, началъ онъ, становясь рядомъ съ нею, какъ вамъ нравится теперь этотъ домъ.

— Гадкій! отвѣчала Леля.

— Какъ? отчего же онъ вамъ не нравится?

— Такъ! грубый вкусъ и украшенія безъ толку. Позолота, напримѣръ! куда ни глянь, вездѣ наляпана позолота.

— Вы должно быть очень разборчивы.

— А вы думаете, что для оцѣнки вашего вкуса, нужно быть очень разборчивымъ?

Молодой Самодуровъ смѣшался.

Леля въ это время столкнула нечаянно, свою перчатку съ перилъ и перчатка полетѣла внизъ, прямо въ воду большаго бассейна; она въ ту же минуту бросила и другую свою перчатку вслѣдъ за первой.

— Это что значитъ?

— Ничего не значитъ; нравится.

На балюстрадѣ лежала сигара Самодурова; Леля вдругъ швырнула и ее въ воду.

— Что это вамъ нравится все топить?

— Нравится. Если бы я могла, я-бы и этотъ домъ провалила въ воду.

— И сами бы провалились!

— Нѣтъ, я бы такъ сдѣлала, что сама осталась; а домъ бы провалился, и вы бы провалились!

— Да только не по силамъ вамъ!

Личико Лели сдѣлалось крайне задорнымъ; она схватила за край шляпу Самодурова, лежавшую на перилахъ, и мигомъ перекинула ее за балюстраду.

— Вотъ вы безъ шляпы и безъ сигары! сказала она побѣдоносно.

— Превосходно! какая отвага! и какое великодушіе! произнесъ Самодуровъ критикующимъ тономъ.

Она посмотрѣла еще разъ на плывущую шляпу, не удостоила его ни взглядомъ, ни словомъ, и пошла къ матери и сестрѣ, которыя уже поднимались со стульевъ и собирались уѣзжать. Она присѣла передъ атласной тряпицей рядомъ съ сестрою и потомъ отправилась въ переднюю и на лѣстницу, не обращая никакого вниманія на Самодурова, который ихъ провожалъ.

Но когда линейка отъѣхала отъ перистиля и послѣдніе каменные столбы дворовой ограды исчезли за угломъ, пришла и расплата за проказы; соединенными силами своихъ разгнѣванныхъ языковъ, и мать, и сестра напали на Лелю за ея дерзкое невѣжество съ молодымъ. Самодуровымъ, за ея неуважительность къ старой госпожѣ, которую она должна богопочитать; а за шляпу и сигару просто рвали на себѣ волосы.

— Когда жъ онъ такой гадкій! ну вотъ просто гадкій! бойко отговорилась Леля.

Отъ этого еще пуще напала старшая сестра.

— Да можно ли молодой дѣвицѣ такъ обращаться, такъ говорить? да знаешь ли, что ты насъ всѣхъ роняешь? да знаешь ли, что это вызоветъ на тебя? да знаешь ли, что онъ можетъ отвѣтить тебѣ такой дерзостью, что ты сгоришь со стыда и всякое реноме потеряешь!…

— Ого! отвѣтила Леля, — посмотрю я, кто бы посмѣлъ мнѣ сказать дерзость и не получилъ за то памятнаго урока!

— Ее не переговоришь! сказала Дарья Григорьевна, уныло размахнувъ рукой, — ишь — вострота! наказаніе божеское, къ людямъ не покажись. А доиграешься ты, — и прикусишь, голубушка, свой длинный языкъ.

Леля вздернула плечикомъ и не удостоила отвѣчать.

II.

Вдова Сарматова, Дарья Григорьевна, принадлежала къ мелкопомѣстнымъ. Въ семи верстахъ отъ Покровскаго было у нея имѣнье во сто душъ, имѣнье, очень счастливо обстановленное, съ лѣскомъ, съ родниками, съ черноземомъ, — и жила Дарья Григорьевна безбѣдно. Домикъ у нея былъ деревянный, подъ высокой тесовой крышей, съ веселымъ и неправильно разросшимся садомъ, и въ этомъ домѣ, и въ этомъ саду выростала и слагалась Лелина внутренняя жизнь.

Дарья Григорьевна была дама съ тенденціями и тянулась всѣми силами за людьми значительными, старалась казаться вовсе не тѣмъ, чѣмъ на дѣлѣ была и могла быть; оттого на ней были порядочныя недоимки и даже кое-какіе частные должки. Старшая дочь ея, Полина, воспитывалась въ губернскомъ пансіонѣ и изъ нея вышла дѣвица приличная во всѣхъ отношеніяхъ, которая не то чтобы отставала отъ матери, а даже поддерживала ея блескъ въ уѣздномъ кругу; но зато Леля, которую отдать въ пансіонъ не было средствъ, выростала, а можетъ быть и выродилась, нестерпимо рѣзвой и непослушной. Дарья Григорьевна и старшая ея дочь, занятыя выѣздами да бонтонной жизнью, не имѣли времени, т. е. скорѣе не умѣли слѣдить за дѣвочкой внѣ гостиной, и Леля складывала свои первыя понятія и убѣжденія по волѣ вѣтра, а не людей. Когда ее сводили съ маленькими барышнями сосѣднихъ помѣщиковъ, она умѣла съ ними только ссориться и считалась въ околодкѣ «невыдержанной». Однимъ только можно было заставить присмирѣть на время Лелю и заслужить ея ласку — это повѣствованіемъ сказокъ, ея возлюбленныхъ сказокъ, которыхъ она готова была заслушиваться на цѣлыя ночи и на которыхъ, сама не сознавая, она строила какую-то свою собственную фантастическую жизнь. Посреди этихъ дѣтскихъ ссоръ, дѣтскихъ сказокъ и игръ, наполнявшихъ всю ея первую жизнь, бѣгая по солнцу на окружныхъ лугахъ, Леля сдружилась съ какимъ-то мужиченкомъ Пешкой, который приносилъ ей откуда-то чернаго хлѣба на свиданья за канавой, и казался ей этотъ черный хлѣбъ вкуснѣе всякихъ конфектъ гостиныхъ, а жизнь Пешки съ хворостиной, въ зеленомъ полѣ, съ стоическимъ равнодушіемъ къ колотушкамъ старшаго, — идеаломъ дѣтской жизни. Ее ничто такъ не привлекало, какъ зеленые луга съ бархатистыми холмами, съ орлами, дружащимися въ вышинѣ, и думала она надъ такими картинами странныя, непонятныя ей думы, съ трепетомъ туманнаго желанья въ груди; но послѣ этихъ минутъ несознаваемаго ею духовнаго сообщенія съ природой, Леля становилась даже еще строптивѣе и злѣе.

Она была еще очень маленькой дѣвочкой, когда мать возила ее съ собою въ Покровское, къ старой генеральшѣ и къ Степашѣ, у котораго игрушкамъ счета не велось; но Степаша ей казался идіотомъ и гадкимъ противъ Пешки, а блескъ и богатство Покровскаго запали между тѣмъ въ дѣтскій, впечатлительный умъ, и стала она, въ своихъ сказочныхъ мечтаньяхъ, героиней, Пешка героемъ, а Покровскій домъ ихъ домогательствомъ, который не давала имъ злая барская сила. Сдѣлать буйный набѣгъ на игрушки или сладости Степаши, разозлить его, какъ злила она дома, подъ веселый часъ, свою сестрицу и опустошала ея туалетные столы, было торжествомъ и высшимъ удовольствіемъ для капризной и неугомонной Лели.

Когда подросла она и начала учиться, Дарья Григорьевна захлопотала о дешевой гувернанткѣ. Копѣечныя воспитательницы перебывали у Лели всякихъ сортовъ, и злыя, и добрыя, и грамотныя, и недоучки, но всѣ онѣ безпрестанно мѣнялись, не умѣя ужиться съ распущенной, своевольной дѣвочкой. Все это, несмотря на всю живость ея ума и способности, дѣлало ее еще своевольнѣе, еще необузданнѣй, и приводило ея сердце до какого-то анархическаго состоянія, очень опаснаго для ея нравственности и характера. Золотая головка, золотое сердце страстнаго ребенка замѣчательно портились и раздражались среди дикихъ домашнихъ сценъ, перемѣнъ воспитанія, безпрерывныхъ ссоръ, то несправедливыхъ нападеній, то несправедливыхъ льготъ. Ее волновали эти двѣ несообразности, требованья приличныхъ манеръ и дворянскаго поведенія въ гостиной, всѣ нравоученія матери, сестры и гувернантокъ, и потомъ кругъ деревенскихъ Дѣтей, свободныхъ игръ съ мужичатами и ихъ мужицкая жизнь, въ которую ее отпускали, въ которую ей позволяли уходить съ отъѣздомъ гостей, съ отходомъ гувернантки — и. не заботились о ней. Обѣ эти стороны имѣли вліяніе на нее и привлекали ее; она искренно отдавалась привольнымъ играмъ съ своими деревенскими товарищами, но въ тоже время ей нравились хорошенькіе наряды, красивая мебель, барская жизнь; она считала это своей принадлежностью, своимъ правомъ, но не подводила подъ это право никого изъ сирыхъ плебейскихъ товарищей, вольную жизнь которыхъ лишь для себя одной соединяла съ роскошью господской обстановки. Съ тѣхъ поръ, какъ исчезъ изъ ея жизни плутоватый образъ героическаго Пешки, также неизвѣстно, какъ и появился онъ передъ ней, Леля не находила между дѣтьми ничьего вліянія, которое могло бы подѣйствовать на нее; она видѣла себя нравственно и умственно выше всего этого кухоннаго сброда и, какъ неразвитой и еще слабоумный ребенокъ, она возгордилась всѣми своими жизненными преимуществами и, наконецъ, отдѣлила себя отъ черныхъ людей. Леля становилась вполнѣ помѣщичьей барышней съ прислугой, но въ семьѣ своей она попрежнему покоряться никому не хотѣла: она ссорилась съ матерью, часто имѣла стычки съ своей старшей сестрой, изъ которыхъ ни одна не умѣла подѣйствовать на нее ни силой, ни лаской, ни резономъ, — и всѣ эти противорѣчія, непосильные дѣтскому возрасту и уму, много повредили ровности ея характера, много зассорили ея внутренній міръ, а прочнаго, полезнаго, не прибавили ея разуму почти ничего и не развили правильно нравственныхъ силъ, которыми такъ счастливо былъ одаренъ этотъ страстный женскій организмъ.

Въ пятнадцать лѣтъ Леля была прелестной дѣвочкой, любила наряды и уже не безъ кокетства показывалась въ нихъ гостямъ; пара блестящихъ сережекъ, яркая лента приводили ее въ истинный восторгъ и приковывали къ зеркалу съ новымъ прибавленіемъ румянца на щекахъ; но всѣ наряды свои Леля любила готовые, а сама, какъ помѣщичья барышня крѣпостныхъ временъ, была лѣнива и презирала трудъ, какъ вещь недостойную дворянской особы. Рядомъ съ нарядами обворожала Лелю лесть; какъ ворона въ баснѣ, она не разъ уже роняла кусочки сыра подъ сладкіе языки лисицъ; слово охужденія было за то оскорбленьемъ для нея. Она никогда еще не сознавала себя ниже того общества, въ которомъ стояла, и потому относилась довольно безъ стѣсненія къ нему. Не разъ Дарья Григорьевна и Полина скорбѣли о ея неприлично-своевольной манерѣ въ свѣтѣ, тогда какъ въ домашней жизни ей не мѣшая чѣмъ угодно быть; но Леля, при своей неприличной бойкости, танцовала такъ ловко, болтала такъ живо и остроумно, что родныя даже гордились ею въ душѣ и надѣялись, что съ опытомъ и лѣтами эта дѣтская удаль пройдетъ. Въ это время сердце Лели завлекъ немножко молодой студентъ-сосѣдъ, Францъ Валуевъ; Францъ былъ веселъ, щеголь и мотоватъ; во всемъ этомъ они сошлись. У нихъ поднималась преграціозная, полудѣтская исторія съ играя въ саду, съ ссорами въ залѣ между танцевъ; но Францъ былъ вѣтренный и себялюбивый мальчикъ, ему нег нравилось ограниченіе правъ, съ которымъ шаловливая, но гордая Леля позволяя себя любить; онъ измѣнилъ ей для болѣе блестящей карьеры, въ салонѣ модной городской кузины, уѣхалъ за изящной кузиной въ Петербургъ, — и вся эта дѣтская исторія изчезла для Лели, какъ дымъ.

Въ семадцать лѣтъ она умѣла граціозно танцовать, очень мило пѣла народныя пѣсни и романсы и перечитая много французскихъ романовъ, сначала подъ руководствомъ Франца; вотъ все, чѣмъ ограничивалось образованіе Лели. Но она была очень жадна къ знанію, и будь у нея толковый руководитель, она, быть можетъ, могла бы серьезно приняться за науку и пріобрѣталя бы тогда знанія не изъ одной праздности, желанія новизны и хвастовства.

Да и гдѣ было взять другихъ вопросовъ и стремленій? — Вы знаете ли, хотя по старымъ журналамъ, это стоячее время нашихъ сороковыхъ годовъ? — Вся Россія быя Миргородомъ Гоголя, въ которомъ идеаломъ благополучія стоялъ покой Афанасія Ивановича, а тяжба Ивана Никифоровича была самой грозной невзгодой, волнующей человѣческую жизнь?…

III.

Въ одинъ день послѣ обѣда, Полина занята была въ залѣ выкраиваньемъ модной пелерины по послѣднему номеру журнала «Ваза», когда на дворѣ послышался лай собакъ, грохотъ колесъ и въ воротахъ показалась четверка вороныхъ коней въ серебряной упряжи, ввозившихъ большой, блестящій экипажъ. — Самодурова ѣдетъ! взвизгнула Полина. Дарья Григорьевна, въ торопяхъ захвативъ sous-lampe вмѣсто своего вязанья, кинулась въ спальню перемѣнять чепчикъ; Полина бѣгала за нею, роняя по слѣдамъ ножницы, свертки и клубки. Леля, читавшая на открытомъ окнѣ, съ подобранными подъ себя ногами, выскочила въ это окно и побѣгала въ садъ.

Въ залу дѣйствительно показались черезъ минуту атласная генеральша и ея сынъ. Полина ожидала ихъ въ гостиной, небрежно разлегшись на кушеткѣ, съ цвѣточкомъ резеды за ухомъ и съ французскимъ романомъ въ рукахъ; при появленіи гостей она ахнула отъ неожиданности и поспѣшила извиниться за свой домашній костюмъ. Отъ Дарьи Григорьевны вѣяло свѣтлымъ праздникомъ, когда она, въ утреннемъ чепчикѣ съ растопыренными кружевами, вошла въ гостиную, съ гордымъ сознаніемъ, что принимаетъ у себя такихъ вельможныхъ гостей. Но просидѣть подъ тесовой крышей Самодуровы удостоили очень мало, едва ли полчаса. Атласная барыня видимо морщилась отъ жестоваго дивана; но за то Полина съ глубокимъ умиленіемъ подкладывала ей скамеечку подъ ватные ноги и подпихивала подушки за пуховые бока, а Дарья Григорьевна ловила каждое ея слово, каждый звукъ, выходившій изъ пышнаго атласа. Молодому человѣку было замѣтно скучнѣе; онъ перешелъ изъ одного угла въ другой, перевернулъ тамъ какую-то книгу, стряхнулъ съ сигары пепелъ въ рабочую корзинку Полины, потомъ взялся за шляпу, рѣшивъ, что давно пора подавать лошадей. За все это время, проведенное за визитомъ въ гостиной, Самодуровъ почти ни слова не сказалъ; онъ во всякомъ обществѣ не гораздъ былъ говорить, но между старыми тряпицами уже видимо былъ самъ себѣ въ тягость. Выйдя на тесовое крылечко, онъ собирался отдать приказаніе ливрейному лакею, стоявшему почтительно одной ступенью ниже передъ нимъ, когда вдругъ увидѣлъ въ сторонѣ, черезъ рѣшетку, розовое платье Лели; ему припомнилось ея миловидное личико и задорный разговоръ; онъ махнулъ рукой ожидающему лакею, а самъ отправился къ рѣшеткѣ сада, повадившейся въ одномъ мѣстѣ и представлявшей свободной проходъ. Леля сидѣла недалеко оттуда, подъ ракитой, съ книгой на травѣ и ѣла малину съ грядокъ; завидѣвъ Самодурова, переступавшаго гнилыя бревенья повалившейся рѣшетки, она оставила малину и слѣдила за нимъ.

— Здраствуйте, сказалъ онъ, подходя и снимая шляпу.

— Здраствуйте, отвѣчала Леля, поддѣлываясь точь въ точь подъ его тонъ.

— Что это вы загулялись? Васъ все время нигдѣ не видно.

— Вы заключаете по этому, что я не знала о вашемъ пріѣздѣ? Боюсь, что ошиблись.

— А вамъ сказалъ уже разъ, что о васъ я ничего не заключаю; по этому и ошибаться не въ чемъ.

Леля вспыхнула и дерзко вскинула плечики, отворачиваясь въ сторону отъ него.

— За то о васъ всякій заключитъ съ перваго слова, сказаннаго вами, быстро отплатила она.

Онъ ничего на это не отвѣтилъ и совершенно равнодушно протянулъ руку въ книгѣ.

— Что это вы тутъ читали? сказалъ онъ, собираясь пальцемъ перевернуть корешокъ, но Леля прежде него схватила книгу и далеко забросила ее въ кусты.

— Что нибудь непозволительное! предположилъ Самодуровъ съ лукавой усмѣшкой.

— Можете что угодно предполагать! отвѣчала она, еще пуще загораясь, — хоть и Степанушку дурачка.

— Однакожъ, вы ловко умѣете пикироваться, сказалъ Самодуровъ, протягивая руку въ малинѣ; онъ находилъ, что довольно забавно подразнить этого злого щенка.

— Ступайте за своей шляпой! вонъ она, у выхода! вскричала Леля, вдругъ хватая его шляпу и бросая ее по направленію къ рѣшеткѣ.

Самодуровъ, озадаченный выходкой Лели, совершенно растерялся.

— А вотъ я не такой злой, замѣтилъ онъ, оправившись; — меня вы ни чуть не раздражили, сколько ни старались; я еще такой любезный, что завтра даже васъ на чай приглашаю.

— Дожидайтесь! шепнула она.

— Совѣтую воспользоваться; чай съ музыкой и горячими кренделями, другого такого не увидите. А до того — прощайте, докончилъ онъ снисходительно, искоса оглядывая ея оживленное личико и вслѣдъ за тѣмъ протянулъ ей руку.

Леля, съ лукаво передергивающимися губками, обмакнула пальцы въ грязъ недавно политой грядки и дружелюбно протянула ихъ противнику.

— Вотъ какъ! ну хорошо же, проговорилъ онъ очень серьезно, и захватилъ ея протянутые пальцы въ свои.

Леля хотѣла отдернуть руку, но онъ и не думалъ ее отпускать; не долго соображая, она хлопнула его по рукѣ, и это дѣйствіе осталось безъ успѣха; она разсердилась, вспыхнула до бровей, быстро сломила колючую вѣтку крыжовника и заколотила ею по рукѣ Самодурова, проговоривъ сквозь закушенныя губы:

— Лакейскія шутки!

— А какъ же ваши назвать, Леля? сказалъ онъ, наклоняясь къ ея лицу, крѣпко пожавъ ея руку и выпуская ее наконецъ. Въ эту минуту, когда онъ наклонялся къ ней, держа ея руку въ своей, онъ почувствовалъ какой-то жаръ, исходившій отъ нея и охватывавшій его, что-то крайне возбудительно, отчего держать ея руку и стоять возлѣ нея показалось ему очень сладко. Онъ отвернулся и пошелъ за своей шляпой, въ выходу сада,: съ грязью на ладони, съ колючками въ пальцахъ, съ ощущеніемъ ея трепещущей ручки въ своей рукѣ и съ яснымъ сознаніемъ того, что Леля имѣла рѣдкую честь возбудить въ его груди порядочно одуряющій сердечный поворотъ.

Между тѣмъ Самодуровъ былъ такъ далекъ отъ того, чтобъ признавать достоинствомъ въ женщинѣ свободу обращенія и самостоятельность. Идеаломъ своей будущей жены онъ всегда представлялъ себѣ женщину тихонравную, податливую, стыдливую, съ глубокимъ религіознымъ направленіемъ и самоотверженнною, даже слѣпою привязанностію къ хужу. Женщинъ онъ вообще не уважалъ, и даже видимая почтительность его въ матери была только формой, завѣщаннымъ обрядомъ, а въ глубинѣ своего разума онъ очень хорошо сознавалъ, что мать его такая же скверна въ человѣчествѣ, какъ и весь слабѣйшій полъ. Въ обществѣ онъ уходилъ серьезныхъ женщинъ, женщинъ вдававшихся въ мужскіе интересы; онѣ казались ему воронами въ павлиныхъ перьяхъ, и если случалось ему присутствовать при ученыхъ спорахъ, въ которыхъ бы участвовала женщина, самъ круглый невѣжда, онъ былъ увѣренъ, что женщина, трактующая о наукѣ или о политикѣ, говоритъ, какъ попугай. Однако Самодуровъ не былъ лишенъ природнаго ума; онъ былъ одаренъ хорошимъ мозгомъ, но, безъ всякаго употребленія, мозгъ этотъ сталъ неповоротливъ для серьезнаго мышленія, облежался въ головѣ отъ бездѣйствія, и вообще Самодуровъ былъ очень извѣстный и родной намъ типъ барича, взросшаго на той увѣренности, что ему не надо ни воспитанія, ни труда, что на него есть нѣсколько тысячъ работающихъ крѣпостныхъ, а въ карманѣ неисчерпаемый капиталъ червонцевъ, слагаемыхъ тѣми же замозоленными руками крѣпостныхъ, — капиталъ, на который купишь и умъ, и любовь, и птичье молоко, и самый ученѣйшій дипломъ.

Но Леля, эта деревенская хорошенькая Леля, съ своими задорливыми глазками и такой непокорной манерой, заинтересовала его, какъ въ жизни подобныхъ ему праздныхъ господъ часто интересуетъ скаковая лошадь, новая актриса, встрѣчное препятствіе, которое занятно преодолѣть. Ея огненное личико возбудило въ немъ чувственность, а живое противорѣчіе раздражило воображеніе; богачу Самодурову женщины еще не противорѣчили безъ кокетства и разсчета, а во враждебности юной Лели онъ разсчета не видалъ. Въ желаніи его преодолѣть играющее самоволіе этой дѣвочки не было ничего нравственнаго и человѣческаго; даже, какъ животное, это было испорченное чувство; по умственному же своему развитію онъ едва ли былъ старше ея.

Таковы были эти два безразсудныя, поврежденныя, далеко недоразвитыя лица, когда вздумали вступить сначала въ игрушечный бей. На одной сторонѣ была самодурная сила и богатство капитала; на другой сторонѣ — сила юной красоты и богатство натуры, пламенно преданной свободѣ. Прелесть битвы съ жаждою побѣды увлекла обоихъ; но бой былъ далеко неравенъ.

IV.

На другое утро въ Сарматовкѣ было получено приглашеніе отъ госпожи Самодуровой на чай въ Покровскомъ, съ изъявленіемъ любезнѣйшаго желанія провести вмѣстѣ канунъ ея отъѣзда изъ этихъ мѣстъ. Дарьѣ Григорьевнѣ это было тоже, что другому Станислава на шею.

А Леля? Кто знаетъ мысли молоденькой дѣвочки, безъ всякаго умственнаго развитія, когда она не разберетъ себя и своихъ требованій отъ жизни и людей? Лелѣ хотѣлось въ Покровское; она поняла, что Самодуровъ занялся ею; а когда, отъ сотворенія міра, женщина, даже въ лѣта Лели, не становилась снисходительнѣе въ человѣку, хотя и безнравственному, на вкусъ котораго она пришлась? И если мужчина даже не нравился ей, когда, однакоже, не зараждалось въ ней желаніе повернуть еще разъ въ его сердцѣ стрѣлу купидона и опять сознать свое могущество въ жизни и свою власть? Въ домѣ цѣлый день крахмалили юбки, бѣгали съ утюгами и поглядывали на часы.

А госпожа Самодурова дѣйствовала совершенно подъ вліяніемъ своего сына и господина. Ради этого драгоцѣннаго молодчика Степаши, безгласная и забитая земными поклонами голова пустилась въ изобрѣтательное устройство чая на лугу, со всѣми сельскими препаратами въ видѣ соблазнительныхъ цвѣточныхъ гирляндъ и хора крѣпостныхъ пѣсельниковъ, спрятанныхъ за кусты. Она подмѣтила вчера дорогой очень рѣдкое оживленіе въ лицѣ своего сына и, по изъявленіи сыновней воли о приглашеніи Сарматовыхъ, сразу вникнувъ, что дѣло идетъ объ интрижкѣ съ мелкопомѣстной дѣвочкой, не только рѣшила закрыть глаза, но надѣялась и поблажатъ сыночку на такое самое боярское баловство.

Когда сарматовская линейка проѣхала постъ и, по мановенію махальника, повернула вмѣсто двора къ боковому лужку подъ оградой сада, — на лужкѣ сидѣла Прасковья Гавриловна между боготворящихъ ее приживалокъ и приживаловъ, и очаровательно приняла Сарматовыхъ; нѣмецъ-докторъ шаркнулъ передъ дамами и уступилъ Полинѣ мѣсто; она это приняла за авансъ и, садясь на уступленный докторомъ стулъ, съ чистосердечнымъ кокетствомъ выставила ножку.

Когда Самодуровъ выступилъ изъ аллеи, по которой онъ приближался къ лужку изъ дома, онъ увидѣлъ Лелю прямо передъ собой; она сидѣла на краю, почти отдѣльно отъ всѣхъ, подъ сплошной стѣною кустовъ, въ бѣломъ платьѣ, въ густыхъ локонахъ, съ голубыми лентами, отъ которыхъ еще нѣжнѣе казались ея разгорѣвшіяся щечки: она была прелестна. Самодуровъ поклонился старшимъ гостьямъ и, вѣроятно, не находя достойнымъ скрывать свою настоящую цѣль, прямо подошелъ къ Лелѣ и сѣлъ возлѣ нея.

— Ваше здоровье, сказалъ онъ, протягивая руку.

Ока ничего не отвѣчала, и если украдкой замѣтила его приближеніе, то теперь совсѣмъ не смотрѣла на него; будто чуть колеблясь, она протянула только самые кончики своихъ пальцевъ; Самодуровъ пожалъ ихъ и опять почувствовалъ пріятное, горячее чувство, разлившееся отъ нихъ по всему его тѣлу.

— Вотъ вы и опять въ Покровскомъ, которому желали провалиться! сказалъ онъ обыкновеннымъ, поддразнивающимъ тономъ, наклонясь къ ней довольно близко и заглядываясь на прелестный очеркъ ея виска и щечки.

Леля чуть вздернула губой.

— Я на зло пріѣхала! крикнула она быстро и не глядя на него.

— На зло кому?

— На зло достойному украшенію этого дома! отвѣтила она, метнувъ рѣсницами нѣсколько смущенно.

— Опять-таки кому?

— Да, положимъ, что на зло здѣшнему попугаю, который такой противный, откормленный и хорохорится, когда его дразнишь. Я пріѣхала только для него.

Онъ смотрѣлъ на нее такъ близко, сидя нѣсколько за ея плечомъ, что теплота отъ ея разгоряченнаго личика достигала до него; бойкіе глазки ея, изъ подъ нѣжно-очерченныхъ вѣкъ, горѣли и блистали въ другую какую-то сторону, но этотъ жаркій блескъ проникалъ въ самое его сердце и распалялъ его. Какое-то скрытое волненіе мѣшало обоимъ продолжать разговоръ. Онъ окончательно замолчалъ, Леля по зареву щекъ открывала свое смущенье.

— Леля! Леля! Леля! раздалось на разные голоса отъ стола. Она вдругъ обернулась; госпожа Самодурова собственнымъ своимъ бурчаньемъ отозвала ее къ чаю, и такъ какъ она не дослышала, мать и сестра принялись голосить. Леля вскочила, поторопилась къ столу, еще болѣе разгорѣвшись въ лицѣ, но съ пресмѣлымъ видомъ.

— Какая невнимательность, Леля! обратились въ ней и мать, и сестра съ негодующими взглядами, — Прасковья Гавриловна два раза тебя позвала!

— Извините, пожалуйста! обернулась Леля лукаво къ генеральшѣ, — вашъ сынъ такъ кричитъ, когда разговариваетъ, что ничего не слышно.

Самодурова, будто ослышавшись, глядѣла на Лелю.

— Я, матушка, какъ разъ молчалъ! успокоилъ ее Степанъ Сергѣевичъ, подходя къ столу за Лелей и одобрительно смѣясь. Леля не удостоила обернуться и принялась за чай.

Между тѣмъ пѣсельники тянули за кустами изнывающій русскій мотивъ; цвѣты колыхались надъ головами и благоухали въ горячемъ воздухѣ іюльскаго заката; на столѣ звучало серебро; все, что можно было выбрать изъ матерьяловъ природы для раздраженія чувственности, все было собрано здѣсь.

— Пойдемъ-те же смотрѣть здѣшняго попугая, сказалъ Самодуровъ, когда замѣтилъ, что Леля кончила чашку.

Она оглянулась и небрежно согласилась. Дарья Григорьевна проводила ихъ радующимся материнскимъ окомъ. Прасковья Гавриловна, какъ мать такого же достоинства, при этомъ опустила свои дряблыя вѣки. Леля направлялась съ Самодуровымъ по садовой аллейкѣ съ тою увѣренностью въ самой себѣ, которая есть самоуваженіе и чистота, являющія человѣческою и значитъ святою личность женщины въ глазахъ развитаго мужчины. Но Самодуровъ въ этой бѣлой фигуркѣ съ голубыми лентами, съ граціозными плечами, видѣлъ только прелестную самку, живость, быстрота, неподатливость которой волновали до страсти его чувственный организмъ.

Разговоръ шелъ довольно мирно, пока они направлялись по узенькой аллейкѣ, между двумя сплошными стѣнами боярышника, соединявшейся въ цвѣтникамъ верхней террасы; но на поворотѣ къ цвѣтникамъ легкое платье Лели зацѣпилось за сухую вѣтку кустарника и такъ какъ она его рванула беззаботно, то кусокъ бѣлой кисеи остался повисшимъ на кустѣ. Она ступила дальше, но Самодуровъ нагнулся и снялъ съ вѣтки этотъ лоскутокъ.

— Вамъ надо? спросилъ онъ, показывая лоскутокъ.

Леля довольно небрежно протянула руку.

— Только я не дамъ, прибавилъ онъ, очень спокойно укладывая лоскутокъ въ карманъ своего жилета и оставляя безъ вниманія протянутую руку Лели.

— Какъ не дадите? вспыхнула она.

— Такъ, просто не дамъ, отвѣчалъ онъ, — вы у меня испортили шляпу, отняли сигару, — я имѣю право не дать вамъ этотъ лоскутокъ. Не все вамъ побивать; беремъ и мы трофеи.

— Поздравляю васъ съ такими трофеями! сказала она насмѣшливо и отворачиваясь, — это ветошники на улицахъ подбираютъ!

— Пускай ветошники! да у меня и еще есть, продолжалъ онъ, слѣдуя за нею, — у меня есть ваши перчатки, которыя я велѣлъ вытащить изъ бассейна, высушилъ на солнцѣ и теперь положилъ въ число курьозовъ своего кабинета.

Леля уже взбиралась по ступенямъ террасы и не удостоила показать виду, что слышитъ его слова.

Вступивъ въ гостиную, совсѣмъ потемнѣвшую отъ тяжелыхъ занавѣсовъ, Леля нашла попугая уже собирающимся спать; она впрочемъ дернула его за хвостъ и попугай раскричался; Лелю это очень развеселило.

— Гадкій! противный! неучъ! кричала она ему и сама поглядывала на Самодурова.

— Хотите, я вамъ подарю этого попугая? спросилъ онъ.

— Вотъ еще! пожалуй! я его назову Степашей! отвѣтила она быстро и, ласково кинувъ на него глазами, разсмѣялась. На бархатномъ фонѣ обой, на золотой рѣзьбѣ большой колонны, стемнѣвшей отъ сумерекъ, измѣнчиво рисовались повороты ея юной головки, мягкія очертанія бѣлаго платья, изъ каждой складочки котораго дышало что-то свѣжее и волнующее кровь; Самодуровъ чувствовалъ это волненіе, стоя въ двухъ шагахъ отъ нея; онъ не могъ сообразить, говорить ли въ ея дерзости лукавое кокетство, женское желаніе затронуть его?

— За что это вы такъ преслѣдуете меня, Леля? спросилъ онъ подъ обаяніемъ этой чарующей близости.

— Какъ вы смѣете меня звать Лелей? живо перебила она.

— А какъ же васъ звать?

— Валеріана Павловна, сударыня, мало ли какъ?

— А мнѣ нравится звать васъ только Лелей, продолжалъ онъ, и въ голосѣ его слышалось уже глухое волненье и нѣжность, а не поддразнивающій тонъ, — да васъ иначе и нельзя назвать, вы ребенокъ. Отвѣчайте же мнѣ прежде на мой вопросъ, отчего я вамъ внушаю ненависть?

— Вотъ еще, ненависть! сказала она, пожимая плечомъ, — да я и не хочу отвѣчать! вамъ что за дѣло?

— Мнѣ большое дѣло, произнесъ онъ тихо, не вынося ея взгляда и приближаясь къ ней. Она слѣдила его своимъ горячимъ личикомъ и смѣющимся выраженіемъ лукавыхъ розовыхъ губъ.

— Мнѣ большое дѣло, повторилъ онъ еще тише, и рука его чуть слышно прикоснулась къ рукѣ Лели.

— Ну! вскричала она грозно и не теряясь ничуть. Самодурова эта шутливость смутно удивила; всѣ женщины въ подобныхъ случаяхъ ахали и волновались.

— Вы неучъ! сказала Леля, и, не совсѣмъ понимая, въ чемъ дѣло, довольно спокойно собиралась идти въ дверь террасы. Самодуровъ остановилъ ее, быть можетъ, принимая ея самообладаніе за тайное согласіе; голова его уже кружилась отъ этого магическаго прикосновенія въ нѣжной, полной жизни, горячей рукѣ; онъ почти безъ мысли задержалъ ее въ своихъ рукахъ и только съ упивающейся и безсмысленной сладостью слушалъ, какъ билось ея сердце и всѣ ея жилки въ его рукахъ и на его груди.

Вырывалась ли Леля отъ него, онъ этого не слыхалъ; всѣ эти мертвыя мозгомъ, но одаренныя богатой жизнью натуры, до оглушенія отдаются физическому чувству; онъ потерялъ совершенно зрѣніе и слухъ, и даже всякое другое внѣшнее ощущеніе; еслибъ была ему дана пощечина, то онъ едва ли бы созналъ ее на своемъ лицѣ. Онъ только тогда очнулся, когда услышалъ, что Леля горько плачетъ, склонясь на свои руки лицомъ. Онъ выпустилъ ее. Члены его дрожали, вся кровь ходила въ тѣлѣ. Для него теперь ничего не существовало, кромѣ нея.

— Леля! Леля! прошепталъ онъ подъ обладаніемъ своей страсти, — простите меня! будьте моей женой!

Она ничего не отвѣтила, не оглянулась на него и, точно очнувшись отъ его голоса, скользнула мимо и быстро исчезла по ступенямъ террасы. Онъ послѣдовалъ за нею съ дрожаньемъ страстной сладости въ груди. Да, онъ влюбился тою подобающею ему страстью, которую нельзя обозначить словомъ: человѣческая любовь.

Онъ нашелъ ее уже между старыми тряпками, молчащую и неразглядимую въ темнотѣ. Лицо его горѣло; онъ откинулъ это лба промокшіе волосы совсѣмъ дрожащей рукой, подвинулъ себѣ стулъ, сѣлъ напротивъ ихъ черезъ столъ и вдругъ, безъ всякихъ приготовленій, своимъ барски стойкимъ голосомъ сказалъ:

— Дарья Григорьевна! я у васъ прошу руки Валеріаны Павловны!

Обѣ матери замолчали первую минуту, какъ статуи. — Степанъ Сергѣевичъ… начала неувѣренно лѣвая. — Степаша… забурчала глухо правая, какъ будто умоляя грозящій ударить ее громъ. Леля молчала между ними.

— Матушка, просите моего счастья, продолжалъ Самодуровъ.

— Господи! начала Дарья Григорьевна будто изъ обморока, — да мнѣ этого и во снѣ не снилось! Я, Степанъ Сергѣевичъ, я…

— Мама! вдругъ остановила ее довольно рѣзко Леля, — я отказываю ему.

Обѣ тряпицы ахнули. Самодуровъ не двигался. Въ темнотѣ ничьего лица нельзя было разобрать. Полина, поспѣшавшая изъ сентиментальной прогулки съ докторомъ, остолбенѣла.

— Дарья Григорьевна, началъ опять Самодуровъ, — вы не обращайте вниманія на то, что она говоритъ теперь; она раздражена. Обѣщайте мнѣ только ходатайство ваше за меня!

— Степаша! однако же, вмѣшалась Прасковья Гавриловна дребезжащимъ, какъ треснувшая посудина, голосомъ и сама не зная, за какую соломенку ухватиться, — кто такъ дѣлаетъ предложеніе? для этого надо было такую ли минуту? такую ли обстановку?

— Все это правда, проговорилъ онъ въ отвѣтъ, — только ждать не могъ ни я, ни дѣло. Дарья Григорьевна, завтра я пріѣду къ вамъ за рѣшительнымъ отвѣтомъ.

— Напрасно! сказала Леля довольно глухо, изъ темной кущи вѣтвей, въ которыхъ она утопала, — напрасно! Всегда получите одинъ отвѣтъ.

— Леля, Богъ съ тобой! по какой же причинѣ? вступилась жалобно Дарья Григорьевна, а Прасковья Гавриловна хранила гробовое молчаніе.

— Ему на крѣпостной дѣвкѣ жениться! проговорила Леля глухо.

Самодуровъ дернулъ рукою и сбросилъ на землю сахарницу, которая тутъ же разбилась въ дребезги. Дарья Григорьевна первый разъ въ жизни готова была схватить за волосы свою дочь.

— Мама! мама! поспѣшила Полина, предотвращая бурю, — мы поѣдемъ сейчасъ домой, все до завтра будетъ благополучно! вы знаете ея характеръ! Она нарочно! Прасковья Гавриловна, она нарочно! присѣдала Полина у стола.

Поднялась суматоха, всѣ вставали съ своихъ мѣстъ. Дарья Григорьевна спѣшила уѣхать, чтобы не дать Лелѣ докончить скандалъ. Прасковья Гавриловна окаменѣла отъ. негодованія и неожиданнаго, унизительнаго рѣшенія сына. Самодуровъ подтвердилъ присѣдающей Дарьѣ Григорьевнѣ, что будетъ завтра къ нимъ и пошелъ за Лелей, которая уже направлялась въ линейкѣ, не поклонившись никому. Ему было больно настигать это ускользающее, легкое платье, которое совсѣмъ исчезнетъ сейчасъ. Онъ не дотронулся до Лели, когда она сама взбиралась на подножку и садилась въ экипажъ; но онъ, не обращая вниманія ни на кого, коснулся до развивавшагося по крылу линейки бѣлаго платья Лели и поцѣловалъ его подолъ. Леля почти грубо вырвала платье у него. Линейка отъѣхала и задребезжала по мосту. Онъ все еще стоялъ.

V.

Совѣщаніе госпожи Самодуровой съ сыномъ было въ этотъ вечеръ долго, упорно и приправлено не малой толикой ея жидкихъ слезъ.

— Я рѣшился, матушка, говорилъ онъ своимъ желѣзнымъ голосомъ, и, слушая этотъ голосъ, было удивительно, какъ мать его, знавшая характеръ сына отъ колыбели, еще рѣшалась вотировать противъ него; объясненіе этому находилось развѣ только въ той глубинѣ материнской скорби и разочарованія въ блестящихъ планахъ, которые оглушили ея и безъ того глуповатую головешку.

— Я рѣшился, говорилъ Самодуровъ, и ничто не остановитъ меня. Я ее люблю; я никого прекраснѣе и лучше не желаю для себя! каждый волосокъ на ея головѣ соотвѣтствуетъ моему желанію. Волей или неволей, но она будетъ моей женой.

— Развѣ ты не могъ бы такъ, не связывая съ нею свою жизнь? возразила благоразумная мать.

— Нѣтъ! отвѣчалъ онъ твердо, — это не такой характеръ, да и не такъ дѣла пошли; словомъ, я это порѣшилъ.

— Но вѣдь у нея ужасный характеръ, Степаша, ты это взвѣсь! воздымала ещё голосъ глупая тряпица, — въ такія лѣта, въ такомъ положеніи, и какъ сегодня, напримѣръ, она выказала себя! Она изъ жизни тебѣ сдѣлаетъ содомъ!

— Я этого не боюсь! усмѣхнулся онъ, — и зная меня, матушка, вамъ кажется нечего было бы безпокоиться объ устройствѣ моей супружеской жизни. Меня именно увлекаетъ въ ней это своенравіе, эта прелесть живого характера, котораго, во всѣ мои дни и ночи, я буду и рабъ, и господинъ. За меня, матушка, безпокоиться нечего; я, кажется, разсудкомъ вполнѣ мужчина, и изъ сердца моего жизнь воспитала не мякину. Что будете дѣлать! я признаю въ ней недостатки; но самые эти недостатки — прелесть для меня. Ну словомъ, я влюбленъ, хоть вѣшаться сейчасъ.

Разумнѣйшаго аргумента для загнившей тряпицы не требовалось больше. Она поникла головой, какъ будто благоговѣя передъ размашисто-великой натурой сына.

На другое утро фаэтонъ Самодурова остановился у тесоваго сарматовскаго крыльца. Дарья Григорьевна встрѣтила безцѣннаго гостя почти у порога передней, въ парадномъ тюлевомъ чепчикѣ, съ умилительно маслянымъ смазомъ въ глазахъ.

— Я всегда согласна! я всегда согласна! поспѣшила она заявить, въ самомъ торжественномъ волненьи, на его первое слово, — считайте мое полное благословенье за собой!

— Мнѣ больше ничего и не нужно, сказалъ на это Самодуровъ, и оглянувши одну за другой пустую залу и гостиную, ни слова не помянулъ о Лелѣ.

Однакоже ея отсутствіе порядочно томило его; при каждомъ скрипѣ дверей онъ оборачивался и, попадая взглядомъ на высушеныя плечи Полины или на сарафанъ горничной, вносившей деревенскій дессертъ вареній и сушеній, онъ чуть-чуть измѣнялся въ лицѣ. Дарья Григорьевна казалась въ нѣкоторомъ безпокойствѣ и нѣсколько разъ выходила и возвращалась все смущеннѣе и отчаяннѣе; наконецъ она рѣшилась сказать Самодурову, что у Лели голова болитъ и Леля лежитъ; но провести его было нелегко. Онъ ходилъ по комнатѣ, не будучи въ состояніи усидѣть на мѣстѣ, почти пересталъ говорить, кусалъ ногти — и все еще не приказывалъ подавать экипажъ. — Я не уѣду безъ того, чтобъ не видѣть ее, объявилъ онъ наконецъ.

Дарья Григорьевна изнывала;. Лелю не въ ея силахъ было переломить. Наконецъ она рѣшила съ Самодуровымъ, что проведетъ его въ комнату Лели, гдѣ упрямица вышивала уже битыхъ три часа, — и эта достойнѣйшая мать пошла впередъ, показывая дорогу достойнѣйшему жениху.

Сцена обошлась благополучнѣе, чѣмъ могли ожидать и мать, и женихъ; Леля не поклонилась, была сердита все время, пока Самодуровъ стоялъ передъ нею за десять шаговъ; но она не могла воздержаться отъ врожденнаго ей кокетства и сама еще крѣпче затянула между собой и Самодуровымъ цѣпь; онъ не могъ перенести прикосновенія къ ней безъ волненія, пронимавшаго весь организмъ; Леля, быть можетъ, это видѣла изъ его глазъ — и она протянула ему свою руку на прощанье, и она позволила ему лишнія полминуты удержать эту теплую ручку, сама презрительно отвернувшись къ окну…

А за окномъ дышалъ цѣлымъ лѣсомъ зеленой дубравы вечерѣющій садъ… Густыми испареніями цвѣтовъ и огородовъ вѣялъ легкій вѣтерокъ въ разгоряченное личико Лели, и слышно ей было, вмѣстѣ съ этимъ ощущеніемъ садовой прохлады, какъ билось трепетно и робѣя страстное сердце возлѣ нея… Она отвернула отъ Самодурова свою лукавую головку, но ей однакоже было очень хорошо въ этотъ мигъ.

Леля была кокеткой отъ рожденія; но въ ней еще не проснулись разсчеты узкаго эгоизма, и потому ея настоящее положеніе было довольно мучительно для нея. Дарья Григорьевна и Полина оглушали ее своими доводами, своими моленьями, представляли ей на всѣ лады громадность ея счастья, солнечный блескъ будущности, льстили ея суетности, рисуя великолѣпныя палаты, карету съ пажами, придворные балы и влюбленнаго мужа, лежащаго у ея ногъ. Дарья Григорьевна расходилась до того, что въ одинъ вечеръ и кричала отъ негодованія, и плакала передъ нею. Она была самая мягкосердечная мать; но переспектива такого неожиданнаго, почти царскаго величія ослѣпила ея мутные глаза; она не хотѣла вѣрить, чтобы молодой, довольно красивый, царски богатый и страстно влюбленный человѣкъ, могъ не тронуть дѣвическаго сердца; она увѣряла самую Лелю, что это просто капризъ ея взбалмошнаго характера, что Леля дурочка, ребенокъ и что, по крайней мѣрѣ, она должна подумать нѣкоторое время, прежде чѣмъ дать рѣшительный отвѣтъ. Полина ударяла больше на лирику, но въ сущности повторяла тоже самое, такъ что Леля наконецъ замолчала передъ ними и въ головѣ ея поднялся страшный безпорядокъ. Прибавить къ этому Самодурова, который являлся всякій день, пилъ сладость изъ каждаго взгляда и движенія Лели и, несмотря на то, что она не произнесла еще никакого согласнаго слова, считался и матерью, и домашними, и посторонними даже, женихомъ. Домъ загромождался букетами и конфектами Самодурова, дорогими подарками Прасковьи Гавриловны, съ которыми Леля обращалась очень презрительно, хранила со всѣми молчаніе и по ея упорному, почти лукавствующему виду нельзя было рѣшить, колеблется ли она, и если клонится, то на какую сторону.

Часто выведенный изъ себя ея молчаніемъ, или ея злымъ поддразниваньемъ, если она заговаривала, Самодуровъ весь вздрагивалъ отъ раздраженной злобы, но тогда онъ стискивалъ кулаки въ карманахъ, стискивалъ зубы и впиваясь въ нее своими распаленными глазами, едва не произносилъ вслухъ: Ну! да будешь же ты моя!

А Леля сама была все это время, какъ въ огнѣ; ея головку возбуждала эта, ею же внушенная, всепоглощающая страсть. Иногда бывали минуты, когда она безсердечно кокетничала съ, самодуровымъ, въ другой разъ еще безсердечнѣе она своей холодностью томила его. Какъ-то разъ забрелъ въ Сарматовку молодой лѣсничій; Леля, обращая вниманіе на Самодурова, какъ на мебель въ комнатѣ, принялась кокетничать съ лѣсничимъ до того, что Самодуровъ готовъ былъ вскочить изъ своего угла и убить лѣсничаго на мѣстѣ. Замѣтивъ его разстройство, Дарья Григорьевна чуть не умерла отъ страха, что дѣло разойдется; но по отъѣздѣ лѣсничаго, еще стоя на томъ крылечкѣ, съ котораго провожала его, Леля вдругъ сказала какую-то бойкую насмѣшку надъ этимъ бѣднымъ юношей, послѣ которой у Дарьи Григорьевны отлегло отъ сердца, а Самодуровъ, хотя весь вечеръ, былъ блѣденъ и не имѣлъ аппетита, однако ни чѣмъ не уклонился отъ своего прежняго поведенія въ домѣ, на правахъ негласнаго жениха.

Онъ самъ не настаивалъ на положительномъ отвѣтѣ отъ Лели; онъ даже боялся приступить за нимъ открыто, — и однакоже велъ и устраивалъ кругомъ дѣла, какъ будто былъ увѣренъ въ Лелѣ. Глядя на это, Дарья Григорьевна, Прасковья Гавриловна и всѣ окружающіе думали, что онъ уже переговорилъ обо всемъ съ Лелей и что она, только по своему капризному нраву, не хочетъ открыться имъ, Леля смотрѣла на всѣ эти приготовленія насмѣшливо, иногда раздраженно и молчала. Въ головѣ ея шелъ однакоже большой хаосъ и шелъ безъ всякаго толку; она дѣйствительно сама не знала еще, скажетъ ли да или нѣтъ; эту внутреннюю неурядицу сильно, поддерживали ея незнаніе, безпорядочное воспитаніе, ея влеченіе къ внѣшности и блеску. Ее соблазняла эта перспектива роскошной жизни по дворцамъ Покровскаго и Москвы, великосвѣтскія загадки, владычество надъ этимъ царствомъ, въ которомъ мужъ будетъ первый рабъ, владычество, о которомъ съ дѣтства, быть можетъ, мечтала она. Но она сгибалась подъ непонятными ей возмущеніями своей нравственной натуры; лицо ея потеряло свѣжесть; характеръ сталъ раздражителенъ, остроуміе пропало.

— Одначе вы похудѣли! замѣчала ей разъ за разъ, раздѣвая ее, ея горничная и однолѣтка, курносая Параша, бывшій неразлучный товарищъ ея дѣтскихъ дворовыхъ игръ.

А Самодуровъ велъ себя очень осторожно съ Лелей; онъ никогда не позволялъ себѣ забываться съ нею, опасаясь снова возстановить ее противъ себя, но страсть тѣмъ не менѣе укоренялась въ его сердцѣ; образъ Лели преслѣдовалъ его, какъ болѣзнь. Кромѣ того, его настойчивость усиливало самолюбіе и то вкорененное обстоятельствами самодурство, которое думаетъ унизиться если не поставитъ на своемъ. Словомъ, положеніе и отношенія обоихъ, стоящихъ на порогѣ брака, было глубоко безнравственно и эту безнравственность необъяснимо чувствовала иногда только бѣдная, потрясенная во всемъ своемъ организмѣ, Леля.

Бывали дни, когда она рѣшительно не хотѣла показываться ему; тогда ни Дарья Григорьевна, ни мадригалы Полины, ни очаровательная, атласная бонбоньерка, съ купидонами на крышкѣ, не заставляли ее покинуть своей комнаты, въ которую заключалась она. По вечерамъ, однако, въ ясные лѣтніе сумерки, когда компанія собиралась на тесовомъ крыльцѣ съ его длинными уступами, когда докторъ потѣшалъ общество своими нѣмецкими анекдотами и кругомъ поднимался смѣхъ, Леля, быть можетъ, прельщенная этими перекатами смѣха, забывала свои капризы и присоединялась въ кружку. Для Самодурова тогда наступали блаженныя мученья; не смѣя приблизиться къ Лелѣ, которая сейчасъ бы нашла для него какое нибудь бѣсящее слово, онъ перегибался въ темнотѣ, за спиною публики, и доставши до подола разлегшагося по ступенямъ легкаго платья Лели, онъ съ страннымъ удовольствіемъ, по какому-то животному влеченію, начиналъ изминать въ темнотѣ эти кисейныя складки, иногда злился и кусалъ ихъ; не на одномъ платьѣ Лели остались слѣдами эти разорванные куски подола, которые впрочемъ она привыкла совершать на своихъ юбкахъ, между репейниками сада и полей. Не имѣя возможности дотронуться до Лели, онъ трепеталъ, касаясь ея вещей; ея перчатки, только что сброшенныя, тетрадь, которую она недописала, бусы, которыя беззаботно скинула съ шеи и бросила тамъ, гдѣ была, — онъ много перетаскалъ такихъ вещей, еще полныхъ ея жизнью и дыханіемъ, еще живыхъ ею — и наполнялъ ими свой кабинетъ. Леля сердилась, что пропадали ея вещи, онъ радовался этой досадѣ; но иногда, если она догадывалась, или заставала его на кражѣ, она дѣлала ему такую безпощадную сцену, не жалѣя унижающихъ сравненій и словъ, что только слѣпая страсть могла выносить ея обращеніе, выражая внутреннюю бурю однимъ звѣрскимъ блескомъ въ глазахъ и конвульсивнымъ дрожаніемъ поблѣднѣвшихъ губъ.,

Наконецъ подошло къ развязкѣ и это тяжелое положеніе; выносить его болѣе онъ не могъ. Самодуровъ подкупилъ своего священника, чтобы перевѣнчать его съ Лелей насильно, если она не согласится сама. Весь день наканунѣ этого назначеннаго имъ и никому неизвѣщеннаго вѣнчанья, онъ былъ блѣденъ, даже мраченъ и совершенно молчаливъ. Леля, какъ нарочно, уже третій день не давалась даже на встрѣчу съ нимъ. Въ вечеру онъ наконецъ отыскалъ ее въ саду, застигъ врасплохъ пробиравшуюся подъ стѣною дома и, не смѣя ее удержать прикосновеніемъ въ ней, однакоже заключилъ ее въ своихъ рукахъ, опершись ими о стѣну дома, такъ что она, какъ въ клѣткѣ осталась между нихъ. Онъ былъ блѣденъ, онъ пристально смотрѣлъ на ея слегка осунувшееся личико и тяжело дышалъ.

— Леля! сказалъ онъ, — Леля! зачѣмъ вы убѣгаете меня?

— Потому что вы обращаетесь, какъ дуракъ и грубіянъ! вотъ какъ и въ эту минуту! отвѣчала Леля, которая съ нимъ нисколько не церемонилась въ подборѣ словъ.

Онъ закусилъ немилосердно губу. Но глаза его туманились и вспыхивало чувство отъ этой близости ея дыханія, ея мягкой таліи, ея нѣжныхъ плечъ, шевелившихся на вершокъ отъ его груди.

— Вы жестокая, безсердечная дѣвочка! тихо началъ онъ; — можете ли вы пожаловаться на мое обращеніе съ вами? развѣ эта остановка вызвана не самой необходимостью разговора и развѣ такъ останавливаетъ невѣсту женихъ? Леля, вѣдь вы не могли не видѣть всю неизмѣримость моей любви къ вамъ, всѣ мои страданія отъ вашего звѣрски жестокаго обращенія со мной? Или вамъ нравится замучить меня въ конецъ? Или вамъ весело высосать всю кровь изъ моего сердца?

— Вотъ еще! сказала Леля, своимъ обыкновеннымъ восклицаніемъ, жарко загораясь и теребя рукавчикъ, — нашла бы себѣ вкуснѣе кушанье; сосать вашу кровь! бросьте меня, я васъ не прошу кажется пропадать возлѣ меня!

— Но въ томъ-то и дѣло, что я не могу бросить, Леля! продолжалъ Самодуровъ голосомъ, въ которомъ еще яснѣе пробивалась дрожь, — вы стали моей жизнью, моимъ дыханіемъ, нѣтъ силы вырвать вашъ образъ изъ моего сердца, потому что моимъ сердцемъ стали вы. И неужели эта любовь не внушаетъ вамъ ничего, ничего, — ни капли сочувствія, ни даже состраданія?

Она стояла съ опущенными глазами и казалась нѣсколько взволнованной. Какую семнадцатилѣтнюю дѣвочку съ воспитаніемъ Лели не тронулъ бы этотъ глубокій голосъ, трепетавшій отъ напора чувствъ, это сознаніе, что передъ нею дрожитъ внушенная ею и излученная ею страстная любовь?… Однакоже она молчала. Еще черезъ минуту она закрылась руками и вдругъ зарыдала.

— Леля, такъ вы не любите меня? прошепталъ онъ тяжело.

— Я васъ не уважаю, отвѣтила она. Это было великое слово для ея юныхъ устъ; слово это вырвалось совсѣмъ безсознательно изъ ея чистой души и, конечно, не могло даже и въ половину объясниться ея извращеннымъ вводными понятіями и тщеславіемъ умомъ. Для Самодурова же такой отвѣтъ показался облегченьемъ; за такой отвѣтъ онъ благословилъ небеса.

— Леля, Леленька, жизнь моя! началъ онъ шептать, — не плачьте; я за каждую вашу слезинку готовъ отдать всю свою кровь. За что же вы не уважаете меня? что вы знаете обо мнѣ? Изъ всей моей жизни вы знаете только исторію моей любви къ вамъ, а за силу этой непреоборимой, измученной вами любви, можно ли меня лишить уваженія? Обожаемая моя, я за одну каплю любви вашей готовъ сію минуту отдать голову, душу, религію, будущую жизнь.

Много еще говорилось въ такомъ родѣ рѣчей, рѣчей истасканныхъ отъ употребленія, но которыми до сихъ поръ пробавляется недорослое юношество въ своихъ страстяхъ и которымъ до сихъ поръ повторяются, въ своемъ невѣденіи, такія же недорослыя отроковицы, слабѣющія подъ напоромъ внушенныхъ ими страстей… Нападеніе было упорно, сурово и безвыходно для нея; ее пронизывала эта бѣшено поглощающая и наступающая страсть… Леля шаталась подъ силой, почти физической, сжигавшаго ее, повелѣвающаго взора… ея упорность разбилась и стонала въ ней; замученная, она сама не понимала, какъ склонилась на эту руку, преграждавшую ей выходъ, какъ рыдала она на этой рукѣ, отчаянно, раздирательно, падая нравственно подъ всѣми сквернами своего ума…

Онъ чувствовалъ эту головку, это дыханіе, эти горячія щеки на своей рукѣ; она лежала, наконецъ, въ его рукахъ, сраженная, сдающаяся и все еще страшная, что потеряется для него сейчасъ… Онъ былъ страшно блѣденъ отъ этого мучительнаго прикосновенья, которому не смѣлъ поддаться вполнѣ; его бѣлыя губы передергивались почти отъ злобы и сердце колотилось до бѣшенства страстной мукой въ груди…

— Нѣтъ силы! говорить онъ задыхающимся голосомъ, — нѣтъ силы отнять васъ у меня! вы поймите это наконецъ! изъ этого нѣтъ исходя… Нѣтъ исхода! продолжалъ онъ, скрежеща зубами, — я убью васъ, собственной рукою на этомъ же мѣстѣ убью, не выпущу изъ рукъ моихъ и уничтожу, но не перенесу васъ живою потерять!… Вы будете моя! вы будете мертвая или живая, а моя!

Леля это знала, да, она знала, что не станетъ у нея силы вырваться изъ опутывавшихъ ее и обросшихъ кругомъ нея сквернъ. Въ первый разъ онъ безпрепятственно охватилъ ее своими дрожащими руками, полно прижалъ къ себѣ и почти безчувственную понесъ въ комнаты, гдѣ давно томилась въ ожиданіи Дарья Григорьевна, а за окнами видѣлся цѣлые часы запряженный экипажъ…

Въ этотъ же самый вечеръ въ Покровскомъ соборѣ горѣли свѣчи и шелъ вѣнчальный обрядъ; неволей или волей, дѣвица Сарматова мѣняла свое родное имя на знатное имя пламенѣющаго обладать ею господина богатаго села; свидѣтели стояли кругомъ, приготовляясь закрѣпить въ регистрѣ законность событія, освящаемаго крестомъ; разбитая свобода женщины, въ символѣ бѣлаго вѣнка, который она подноситъ на головѣ въ ногамъ нетерпѣливаго супруга, сейчасъ разорвется по частямъ, на память счастливаго дня; надъ головами вѣнчающихся читаютъ, что мужъ да печется о женѣ, а жена да боится своего мужа, — и великій трезвонъ идетъ надъ всѣмъ селомъ…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ И ПОСЛѢДНЯЯ.

I.

Довольно странный скиталецъ возвращался въ 185* году на родину. Онъ былъ уже не молодъ, да и какъ же быть молодымъ послѣ шестилѣтняго странствованія въ холодной землѣ моржей и бѣлыхъ медвѣдей? Ощущенія странника, при возвратѣ изъ долгаго отсутствія, могли бы, кажется, подойти къ извѣстной сказкѣ о монахѣ, заснувшемъ на сто лѣтъ въ пещерѣ и проснувшемся, какъ отъ вчерашняго дня, въ міръ, на цѣлый вѣкъ ушедшій отъ него впередъ. Однако нашъ воскресшій изгнанникъ, пробираясь домой по дорогамъ мірскимъ, съ своей страннической клюкой, съ жаждой новыхъ встрѣчъ и новыхъ картинъ, видѣлъ всюду тѣже скудныя, сѣрыя, истощенныя нивы, которыя той же дѣдовской сохой боронили мужики, встрѣчалъ онъ тотъ же тупой, унылый, забитый поклонъ до земли… Такъ же былъ бѣденъ міръ! ничто не измѣнилось! возвращался онъ къ тому же старому горю, повсюду встрѣчалъ онъ тѣ же невеселыя лица и слышалъ ту же унылую, безконечно-однообразную пѣсню.

Такимъ образомъ дошелъ онъ до роднаго села. Уже завиднѣлись ему златоглавыя верхушки церквей, крылья мельницъ за околицей, потянувшійся кудрявый прилѣсокъ, лощина, прилегавшая къ дорогѣ, гдѣ пережилъ онъ когда-то столько дѣтскихъ игръ. Онъ шелъ по этой зеленой дорогѣ, каждая извилина которой выдвигала въ его памяти новую картину юношескихъ мечтаній, давнихъ, минувшихъ дней… и вдругъ раздался въ вечерѣющемъ воздухѣ, проносясь надъ землею, глухой, торжественный звонъ… Въ сердцѣ изгнанника, какъ и въ сердцѣ многихъ изъ насъ, растревожилъ этотъ родной звонъ, и несбывшіяся юношескія мечты, и первую любовь съ ея трепетными встрѣчами подъ вечерній звонъ, и несчастный конецъ этой любви, и побѣгъ его отъ этой же любви, отъ этого роднаго звона въ чужой, далекій край… а звонъ лился, всепризывающій, всепробуждающій, глухо тревожащій старыя скорби, старыя раны, вѣчныя стремленья впередъ… Путникъ упалъ на сырую, вечерѣющую землю и тяжко зарыдалъ.

На дорогѣ послышался скрипъ колесъ, скрипъ тяжелыхъ, несмазанныхъ колесъ, на которыхъ мужикъ развозитъ трудовые мѣшки своей пшеницы. Скрипѣли колеса по дорогѣ, у которой плакалъ нашъ путникъ, и загрубѣлый, охрипшій человѣческій голосъ напѣвалъ народную русскую пѣсню…

— Богъ въ помощь! сказалъ нашъ странникъ, подвигаясь рядомъ съ повозкой.

Мужикъ оглянулся на плисовую, потертую шапку съ надломленнымъ козырькомъ, на пыльный, потертый армякъ и увидѣлъ — свой братъ.

— Покровскій? спросилъ странникъ.

— А то чей еще? отвѣтилъ лѣниво мужикъ.

— Изъ какого двора?

— Недоѣлова.

— Ну, человѣче, ты подвези меня до села, сказалъ странникъ и, не дожидаясь отвѣта, взобрался на облучекъ.

— Такъ Недоѣлова, продолжалъ онъ, пока телѣга скрипѣла, подвигаясь между придорожными лѣсками, — это Меркулъ Силычъ, значитъ, глядь-ко, перемѣна какая!

Мужикъ оглянулся опять, посмотрѣлъ на своего спутника, увидѣлъ незнакомое, истощенное лицо и не поинтересовался спросить, кто онъ.

— А что твой сынъ Серега? продолжалъ странникъ.

— Эка, доколева хватилъ! полунасмѣшливо сказалъ мужикъ, — Серегу спросилъ! да ты, братъ, съ того свѣта, что ли? я тебя что-то не признаю.

— Да почитай, что и съ того свѣта! вздохнулъ странникъ, — такъ что же Серега?

— Лѣтъ восемь какъ въ солдаты взяли.

— Такъ.

— А ты видно нашинскій? поинтересовался наконецъ мужикъ.

— Да, батюшка, Меркулъ Силычъ, отселева, отвѣчалъ странникъ какъ-то покорно, — дьякона Фадея покойнаго сынъ, учителемъ вашей школы былъ годковъ пять.

— Вона! обернулся мужикъ, проясняясь и скидывая шапку, — такъ ты значитъ Елементій Фадѣеичъ, батюшка! живъ-здоровъ? вотъ какъ! Годовъ десять о тебѣ не слыхать! а мы тебя на томъ свѣтѣ поминали.

— Таково оно и было, старина.

— На сторонку свою! только, чай, никого уже изъ своихъ не встрѣтишь. Послѣдняя сестрица твоя, Маремьяна Фадѣевна, съ супружникомъ своимъ лавочку въ городъ перевели.

— Ну и Господь съ ними; а по селу-то, все по старому?

— Все по старому, батюшка! живемъ, какъ жили.

— А школа-то какъ?

— Силой больше тащутъ; учитель человѣкъ ничего, да на что намъ школу, Фадѣичъ? работника отнимаютъ, а оброка спрашиваютъ. Недоучатъ ихъ или переучатъ, а все больше пьяница выйдетъ.

— Значитъ, такъ она стоитъ по селу, какъ и стояла?

— Такъ, батюшка, и стоить.

Въ это время за деревьями, съ поворота дороги, послышался сильный лошадиный топотъ и черезъ дорогу проскакала въ сумасшедшій карьеръ какая-то амазонка и вихремъ скрылась въ чащѣ лѣса. Фадѣичу только мелькнула плисовая шапочка, ухорски надвинутая на темные волоса.

— Забавляется! усмѣхнулся мужикъ.

— Кто такая? освѣдомился странникъ.

— Да барыня это наша, отвѣтилъ мужикъ, — Степана Сергѣевича супружница.

— Такъ уже Степанъ Сергѣевичъ и женился?

— Какъ же! семь лѣтъ тому! только не на добро онъ и женился; живутъ они, сказано, какъ кошка съ собакой.

— Вотъ какъ!

— И чего только въ народѣ объ нихъ не ходитъ! Степанъ Сергѣевичъ, извѣстно, баринъ крутой, нравомъ весь въ родителя; въ дугу гнетъ. Ну да и она же задаетъ ему! баютъ однихъ зеркаловъ въ домѣ сколько перебила!

— Вотъ какъ! опять произнесъ странникъ.

— Содомъ, просто содомъ.

— А съ людьми добрая сама?

— Занослива больно; идетъ — не взглянетъ. А такъ — ничего!

Фадѣичъ призадумался…

— Такъ Серегу-то въ солдаты взяли! сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія.

— Ну! пропустилъ мужикъ, не то вздохнулъ и махнулъ кнутомъ.

Но вотъ и село раскрылось, вотъ и улица потянулась вдоль бревенчатыхъ избъ, питейная лавочка, пьяная сходка и драка на углу… Что дѣялось въ сердцѣ странника, того онъ не выдалъ, да и некому было выдавать; блѣдно смотрѣло впередъ его худое, серьезное лицо, покорно снялъ онъ шапку передъ родимой церковью, завиднѣвшеюся въ сторонѣ, уставилъ на нее свои большіе темные глаза — и перекрестился.

II.

Въ то лѣто стояла большая засуха; отъ самого Георгія ни разу не шли дожди; покровскій хлѣбъ, чуть поднявшись отъ земли, началъ желтѣть и подсыхать, и управляющій хватался за голову и охали мужички. Два раза уже служили молебны на нивахъ, но небо по прежнему оставалось знойно, сухо и палило своимъ разжиженнымъ воздухомъ послѣдніе соки завядающихъ травъ. На Петра и Павла наконецъ Степанъ Сергѣевичъ самъ заказалъ великій молебенъ въ полѣ, съ приказомъ согнать на него отъ стара до мала все покровское населеніе.

Въ полудню Петра и Павла зрѣлище этихъ припаленныхъ нивъ представляло великолѣпную картину; на далекое пространство, какъ въ косморамѣ, волновались тысячи три крестьянъ всякаго пола и возраста, колѣнопреклоненныхъ на нивѣ, съ открытыми головами подъ палящимъ солнцемъ; три священника въ горящихъ какъ жаръ золотыхъ ризахъ кадили фиміамъ къ своду небесъ, хорургви развѣвались, стройно неслось пѣніе придворнаго клира и самъ Степанъ Сергѣевичъ, съ открытой головой, усердно кланялся небу, въ штатѣ своихъ придворныхъ и гостей.

У самого края толпы, которую заканчивали двѣ еле-дышащія старухи, уже подъ опушкой лѣса, стоялъ Фадѣичъ, въ своемъ истасканномъ сюртукѣ и съ плисовой шапкой въ рукахъ, съ своимъ открытымъ, высокимъ лбомъ. Молебствіе только-что начиналось; фигуры кланялись, ризы волновались; пѣніе, неслось надъ нивой, расплывалось въ жаркомъ, стоячемъ воздухѣ и, уже смягчившись далью, гармоническимъ акордомъ достигало до Фадѣича. Баба въ нанковой кичкѣ похлопывала младецца, пищавшаго у нея въ зипунѣ; старухи крестились, одна шептала подъ носъ и жевала безкровными губами, другая охала и поминала царствіе небесное. Изъ лѣсу неслись тысячи свистовъ, трелей и птичьихъ звуковъ, которые смѣшивались вмѣстѣ съ этимъ церковнымъ голосованьемъ въ одинъ стройный концертъ.

— Цыцъ-ко, цыцъ-ко, ась?.. барыня! — забавляла младенца баба, подтрясывая его въ зипунѣ и тыкая пальцемъ въ воздухъ. Фадѣичъ машинально оглянулся и увидѣлъ шаговъ на сто отъ себя гарцующую у окраины нивы, на бѣлой лошади, амазонку въ пунсовой шапочкѣ, надвинутой на бекрень, изъ подъ которой безалаберно разсыпались темнорусые, блестѣвшіе на солнцѣ кудри. Амазонка, казалось, совсѣмъ не заботилась о молебнѣ, не слушала поповъ и, перегибаясь съ сѣдла, обивала хлыстомъ блеклые колосья этой жиденькой пшеницы, за которую пришелъ молиться народъ.

— Дорогу! дорогу! грозно раздалось вдругъ возлѣ него; старухи попятились, ковыляя на костылѣ; Фадѣичъ тоже отступилъ назадъ; мимо него прошелъ скорымъ, шагомъ запыхавшійся лакей съ золотымъ аксельбантомъ на плечѣ, со шляпой въ рукѣ, обшитой галунами.

— Сударыня! крикнулъ онъ почтительно, подступая подъ ноги бѣлой лошади и опуская ровно съ колѣнями свою ливрейную шляпу.

Амазонка обернулась и въ первый разъ открыла все свое блѣдное и помятое личико, съ сверкнувшей молніей въ темныхъ, какъ ночь, глазахъ.

— Сударыня! продолжалъ лакей, — баринъ непремѣнно просятъ васъ сейчасъ пожаловать къ молебну.

— Скажи, чтобъ ожидалъ! сказала амазонка насмѣшливо и, размашисто повернувъ глазами, скользнула ими невзначай по мѣщанской одеждѣ Фадѣича.

Но въ это самое время подоспѣвала еще одна личность, видѣлившаяся изъ свиты Самбдурова; молодой, очень изящный господинъ въ соломенной швейцарской шляпкѣ, тонкой тросточкой прочищай себѣ дорогу между рядами черной толпы.

— Madame, chère madame! заговорилъ онъ еще издали по-французски, — зачѣмъ же это вы такъ безсердечно лишаете насъ своего общества? И только издали, какъ эти тучки, которымъ молимся мы, такъ ядовито дразните насъ!

Амазонка едва кинула на него изъ подъ рѣсницъ мимолетный взглядъ.

— Идите же, идите! продолжалъ онъ умолять довольно самонадѣянно, — мужъ вашъ грызетъ набалдашникъ отъ гнѣва, я умираю отъ скуки. И можно ли такъ играть судьбами окружающихъ васъ? Когда мы садились въ экипажи, у васъ голова болѣла, а чуть мы выѣхали, увидѣли васъ гарцующую на недосягаемомъ пространствѣ, какъ блудящій огонекъ! Скажите, почему вамъ пришла охота такъ обижать насъ?

— А знаете почему?

Начиная этотъ вопросъ, амазонка вдругъ оглянулась съ своимъ дерзкимъ, блистающимъ взглядомъ и опять попала имъ на фигуру Фадѣича, стоявшаго въ нѣсколькихъ шагахъ; на мгновенье будто ее остановила и эта отдѣльная поза съ скрещенными руками на груди, и это особенное, открытое лицо съ выраженіемъ глубокаго ума и внимательными, глазами, темнѣющими невеселой мыслью, устремленными на нее. Но, раззадоренная этимъ взглядомъ, она мигомъ отвернулась, слегка перевѣсилась на сѣдлѣ и докончила фразу, прямо кавалеру въ лицо:

— Потому что вы мнѣ опротивѣли!

Лошадь рванулась за этимъ словомъ впередъ; лакей отскочилъ въ сторону. Амазонка дернула поводъ, оглянулась на толпу своими огненными глазами, повела смѣясь хлыстомъ, будто хотѣла задѣть имъ разомъ весь народъ — и загалопировала, покачиваясь на сѣдлѣ, прямо черезъ эту несчастную пшеницу, за которую возносилъ молитвы собравшійся міръ.

— Экій скандалъ-то! проговорилъ почти насмѣшливо, кивая на скачущую барыню, обиженный кавалеръ.

— Богохульство, скажу вамъ, Францъ Адамовичъ! подтвердилъ почтительно лакей, — а все изъ того только, что барину на перекоръ. Ну и будетъ же онъ гнѣваться теперь!

Кавалеръ тонко свиснулъ, отправляясь въ обратный путь.

— Ну ужъ и господа! ну ужь и господа! бормоталъ про себя лакей, пробираясь мимо Фадѣича; — ты, малый, не видишь, кто идетъ?

Фадѣичъ, какъ маленькій и ничтожный человѣкъ передъ такими важными господами, смирно отступилъ назадъ…

— Алилуйя, алилуйя, алилуйя! шептала между тѣмъ старуха, жуя мертвыми губами за его плечомъ.

— Ну что Фадѣичъ, пора и по домамъ! сказалъ возлѣ него добрый мужицкій голосъ, и приземистая фигура Меркула Силыча заслонила передъ нимъ свѣтъ.

Фадѣичъ вздрогнулъ, придя въ себя послѣ глубокой задумчивости, въ которую былъ погруженъ. Молебенъ кончился, народъ муравейникомъ волновался вслѣдъ за удаляющимися хоругвями и святой, церковной иконой, блестѣвшей подъ лучами яркаго солнца.

— Съ Богомъ! сказалъ Фадѣичъ не то Меркулу, не то думамъ своимъ, отлетавшимъ изъ головы.

— Ко мнѣ ужь пожалуй въ избу, продолжалъ Меркулъ, направляясь съ Фадѣичемъ въ путь, — старуха Дементьевна пироговъ съ ягодами напекла, отвѣдать зайди; который день въ селѣ проживаешь, а зайдти еще не зашелъ.

На большее пространство возлѣ нихъ поляна оставалась пуста; бабы, ребята, сами старухи на своихъ клюкахъ, далеко уже разбрелись. Возлѣ Меркула оставался только мальчишка лѣтъ тринадцати, съ бойкими, красивыми чертами загорѣлаго, какъ у цыгана, лица, но съ серьезнымъ и почти строгимъ выраженіемъ сдвинутыхъ надъ мрачными глазами бровей.

— Этого не узнаешь? спросилъ Меркулъ, кивая на мальчика.

— Нѣтъ что-то, отвѣтилъ ласково Фадѣичъ.

— Года три ему было при тебѣ, сказалъ Меркулъ понижая голосъ, — Маланьи моей дитя. Помнишь? сгубили дѣвку.

— Ну, Богъ съ ними, остановилъ его Фадѣичъ.

— Нѣтъ, видишь, другъ; я не то, чтобъ даромъ вспомянулъ, сурово продолжалъ Меркулъ, — сгубили дѣвку, а теперь хотятъ сгубить и дитя. Оно, правда, какая бы и такъ ему судьба?

— Да ты къ чему это все повелъ?

— Надысь управляющій меня остановилъ, Митьку въ дворовые отобрать приказъ отданъ; оно бы другому, пожалуй, и путь, да не ему; чудной онъ у насъ; дикій такой всегда былъ. Какъ узналъ, что бояринъ, отецъ его родной, въ казачки его хочетъ въ лакейскую взять — не пойду, говоритъ, убьюсь, а не пойду. Словомъ же своимъ крѣпокъ съ измальства былъ.

Фадѣичъ обернулся и пристально посмотрѣлъ, на мальчика, на его квадратно очерченный лобъ.

— Грамотѣ знаетъ? освѣдомился онъ.

— Жаденъ до этого, пропащее дитя; да что толку-то! А и работникъ бы изъ него вышелъ, какъ два вола.

— Эхъ, Меркулъ Силычъ! что слова терять!

Такъ, невесело, дошли они до раскрытыхъ дверей избы; не разгладилъ морщины Меркула и праздничный столъ. Но пироги Дементьевны удались, хоть за царскій обѣдъ; ѣли ихъ Меркулъ и Фадѣичь, съѣла Дементьевна пятокъ за пяткомъ, только будущій казачекъ господскій, Митька, ничего не ѣлъ; дивились этому въ дитяти и Дементьевна и Меркулъ, дивились, что съ Фадѣичемъ такъ словоохотно пошелъ на прогулку въ лѣсъ, послѣ полдника, дикарь… дивились еще больше и не они одни, а весь міръ покровскій, когда, на другое утро, безъ всякаго слуху и духу, Митька пропалъ.

III.

Это было знакомое намъ лицо; свѣтлые, прямые полосы, пристальный взглядъ сѣрыхъ, немного жесткихъ глазъ, мощное очертаніе плечъ. Самодуровъ сидѣлъ спиною въ пространству комнаты и перебиралъ бумаги на письменномъ столѣ.

Письменный столъ принадлежалъ его женѣ, граціозные объемы ящичковъ и рѣшетокъ, съ хрупкими бездѣлушками, только мѣшающими дѣловому человѣку въ его занятіяхъ письмомъ… да и самое содержимое ящика, въ которомъ онъ перебиралъ, все это дышало непричастной мужчинѣ легкостью мысли и самымъ нѣжнымъ запахомъ розовыхъ духовъ. Много перебралъ онъ, одно за другимъ, какихъ-то исписанныхъ разными почерками французскихъ стиховъ, ничего не значущихъ записокъ, счетовъ съ отмѣтками и, наконецъ, остановился надъ фотографической карточкой, засунутой между бумагами и разорванной надвое; — это былъ его собственный портретъ.

Сурово и грустно было лицо задумавшагося надъ своимъ уничтоженнымъ портретомъ человѣка, это загорѣлое лицо съ откинутымъ на руку и уже обозначеннымъ первыми морщинами лбомъ; гнѣвно поднялись его брови и властно кинулъ онъ озабоченцый взглядъ на двери, за которыми раздался шумъ.

Въ двери показалась молодая жена его, въ своей амазонкѣ съ металлическими пуговицами, въ той же пунсовой, надвинутой на одну бровь, шапочкѣ, которая придавала ея блѣдному личику какой-то ухорскій и почти юношескій видъ. Она остановилась у самаго порога, который переступила, и глаза ея встрѣтились со взглядомъ обернувшагося мужа.

— Тайная полиція! процѣдила она сквозь зубы и хотѣла пройти дальше; — но онъ всталъ; онъ сдѣлалъ къ ней нѣсколько рѣшительныхъ шаговъ.

— Ну чтожъ? я имѣлъ на это право сказалъ онъ твердо, — ты моя жена. Ни до чьего замка я не дотронусь въ своей жизни, но отпирать твои замки я имѣю такое же право, какъ и свои собственные; ты моя жена.

Она даже не кинула на него свой сверкающій въ сторону взглядъ; злое дрожанье передергивало ея блѣдную губу.

— Аркадская простота! сказала она загораясь, — мужъ достойный золотого вѣка! И онъ думаетъ, что еслибы я имѣла секреты и заговоры, то довѣрилась бы въ этомъ домѣ хоть одному ящику, хоть одному замку! Что же ты открылъ секретнаго, или незаконнаго? похвастай, что же ты нашелъ?

— Вотъ что я нашелъ! вскричалъ онъ разгнѣванный ея презрительнымъ тономъ, бросая на полъ передъ нею свой разорванный портретъ.

Вмѣсто отвѣта она наступила ногами на этотъ снимокъ мужняго лица.

— Леля! вскричалъ онъ тогда забываясь, — не доведи меня до бѣшенства! я такъ точно наступлю ногами на самое лицо твое, а не на портретъ!

Она ничего не сказала, только сдѣлалась блѣдна, какъ самый чистый мѣлъ; она замолчала передъ этой угрозой, которой исполненіе могло быть недалеко…

У освѣщеннаго обѣденнаго стола, черезъ два часа послѣ вышеописанной сцены, Леля обвила руками шею нахмуреннаго мужа и подставила ему для поцѣлуя свой горячій и увлаженный ротъ. Она только-что вошла съ терассы, подъ руку съ щегольскимъ кавалеромъ, съ измятыми отъ прогулки волосами, но въ розовомъ, еще свѣжемъ вѣнкѣ. Кавалеръ былъ необыкновенно веселъ и пилъ залпами вина, приготовленные на столѣ; Леля отошла отъ мужа въ своемъ благоухающемъ вѣнкѣ, и хотѣла садиться за столъ на обычное мѣсто, какъ вдругъ упала на стулъ безъ чувствъ. Обморокъ былъ мгновенный; онъ не помѣшалъ общему разгулу за обѣдомъ и широкому разливу шипучихъ винъ.

IV.

Солнце ярко освѣщало своими заходящими лучами путь Фадѣичу. Его влекло заглянуть на одинъ умершій уголокъ, — и онъ пробирался подъ оградой господскаго сада, расчищая тростинкой вѣтви жимолости, разросшейся и растилавшейся сплошно по его пути. Вспоминалъ онъ, что десять лѣтъ назадъ здѣсь вилась легкая тропинка, проложенная по травѣ молодыми шагами юноши, пробиравшагося подъ оградой съ цѣлымъ раемъ счастливой жизни въ груди… Этого юноши не было больше на свѣтѣ; не было и тропинки его на землѣ; оба они, человѣкъ и слѣдъ его дѣйствій, никому неизвѣстными явились, были и пропали въ жизни навсегда. Вотъ онъ ступаетъ ногою на зеленый кустъ травы; повѣритъ ли онъ самъ, что здѣсь было когда-то гладко протоптаное мѣсто, довѣритъ ли онъ самъ, что вотъ здѣсь, въ этой надорванной груди, билась когда-то могучая сила полнаго счастья и свѣжихъ надеждъ?.. все заросло, все заглохло и измѣнилось, — не та земля и не тотъ человѣкъ.

Тѣни вставали одна за другой; кирпичная стѣна ограды кончалась выдающимся уступомъ полуобвалившагося павильона; ива свѣшивалась надъ зданіемъ цѣлымъ покрываломъ темнѣющихъ, меланхолически шевелившихся листковъ. Гдѣ-то изъ воды грустными трелями отзывалась лягушка; паутина сѣтью покрывала стѣну.

Онъ остановился передъ этой картиной умершаго прошлаго, сложивши руки на своей запавшей, но все еще крѣпкой груди, съ непоколебимо смиреннымъ и блѣднымъ лицомъ: въ образѣ этого человѣка невозможно было разобрать его ощущеній; молчали грустно сомкнутые уста, молчали темные и глубоко-задумчивые глаза.

У входа было когда-то два дерева, двѣ зеленыя ивы; одна изъ нихъ высохла и нагибалась оголенными вѣтвями, другой онъ не нашелъ; она была срублена подъ корень, и сѣрый пенекъ торчалъ изъ земли. Мохъ, сырость, червоточина и гниль измѣнили прежнія очертанія предметовъ и прежніе цвѣта; но изъ окна также падалъ розовый отблескъ заката на противоположную стѣну и на этой стѣнѣ еще ясны были вырѣзанныя на деревѣ, когда-то живыя и полныя тайнаго смысла слова.

Онъ ихъ читалъ.

«Тебя — на всю жизнь». — «Всю жизнь — на тебя» — два почерка, два характера, двѣ клятвы, — сцены счастья, свѣта и любви, вдругъ мелькнувшіе въ умѣ, тѣнь милой дѣвушки вставали передъ нимъ во всей своей обворожительной чистотѣ, голосъ умолкшій въ могилѣ звучалъ и лился кругомъ трепетомъ бывшей любви, — блѣднѣло смертной бѣдностью его лицо.

Здѣсь онъ любилъ!… Это было святое мѣсто для человѣка, уважавшаго свое сердце, обоготворявшаго свою любовь, слова на деревѣ были могильной эпитафіей надъ всею юностью, надъ всею личной жизнью человѣка.

Шумъ въ противоположныхъ дверяхъ, быстрое ломанье вѣтокъ, одна за другой, мгновенное сознаніе себя въ присутствіи другого, ненужнаго человѣка, — онъ обернулся безъ вздоха и трепета, онъ зналъ, что изъ желанныхъ никто не придетъ.

На него смотрѣла изъ рамки дверей чужая женщина; блѣдное, почти полное ненависти лицо съ сверкающими какой-то раздирающей горечью глазами, казалось, бросало въ него оскорбленіе, вызовъ и грязь. Въ первую минуту ему подумалось, что это сумасшедшая въ бѣгахъ.

— Вотъ какъ! нахожу мечтателя при солнечномъ закатѣ! начала она нагло и громко, и почти торжествующе вытаскивая изъ кустовъ складки шелковаго платья. — О чемъ? конечно о любви? вѣроятно, сладкія воспоминанія нѣкоторыхъ незабываемыхъ картинъ?

Фадѣичь, на томъ же мѣстѣ, съ своимъ издоманымъ козырькомъ надъ глазами, спокойно стоялъ и слѣдилъ злобное существо, такъ внезапно атаковавшее его.

Сверкавшіе, издѣвавшіеся глаза попали между тѣмъ на старинную надпись, выступавшую на деревѣ при розовомъ закатѣ; новый взрывъ хохота, въ которомъ какой-то рѣзкій, чуть не дикій звукъ.

— Это ужь не ваши ли надписи?… Романъ съ клятвами! и вѣрность до гроба!.. Гдѣ же она, плачевная героиня, о которой здѣсь вздыхаетъ плачевный герой? Увы! Онъ одинъ, одинъ, бѣдняжечка, какъ рекрутъ на часахъ!

— Я васъ не трогаю, сударыня, сказалъ наконецъ Фадѣичъ тихо, но твердо устремляя на нее глаза.

— Вотъ новости! а я за то интересуюсь вами! воскликнула она, вздернувъ плечами.

— Что вамъ за дѣло до моихъ чувствъ? возразилъ опять Фадѣичъ сдержанно, не оставляя своего положенія и не разнимая скрещенныхъ на груди рукъ, — что вамъ за дѣло до этого темнаго прошлаго, что вамъ цѣпляться до этой исторіи съ ея кровавыми ранами, благородными слезами, честнымъ концомъ, — съ ея человѣческимъ смысломъ, котораго вамъ не понять?

Фадѣичъ говорилъ спокойно, но что-то надорванное глухо дрожало въ его голосѣ и насквозь пробирало его; въ его чуть-чуть согбенной фигурѣ, въ скрещенныхъ уныло рукахъ, въ самомъ будто козырькѣ, надвинутомъ на совершенно блѣдное лицо, было что-то высокое, благородное, сосредоточенное, что рѣзко дисгармонировало съ ея лицомъ.

— Вы скажете, что любили необыкновенно? спросила она, какъ-то разокъ мѣняясь въ лицѣ.

— Я любилъ честно, отвѣтилъ онъ твердо и покойно, — я уважалъ свою любовь и уважаю теперь ея память, какъ время самыхъ высокихъ и самыхъ человѣческихъ стремленій моей жизни. Бесѣдка эта — могила честнаго чувства и издѣваться надъ такой могилой не будетъ честный человѣкъ.

Она стояла передъ нимъ, какъ-то вдругъ примолкнувъ, все глубже и глубже вглядываясь въ него; по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, что-то странное совершалось съ ея блѣднымъ лицомъ. Еще минута — и вдругъ ея руки протянулись впередъ; мятежное, передернутое личико нежданно упало на эти руки и мучительныя рыданія огласили воздухъ кругомъ… Фадѣичъ вздрогнулъ, точно не вѣря ушамъ; онъ нервно слушалъ, все болѣе блѣднѣя, потомъ невольно снялъ шапку передъ этими рыданіями, побуждаемый броситься на помощь къ несчастному существу. Что же это плакало, кричало, рвалось въ образѣ ненависти и презрѣнія, въ шелковомъ платьѣ, попиравшемъ весь міръ? Онъ стоялъ передъ нею, съ непокрытой головой, колеблемый тысячью сомнѣній и мыслей, а она, будто забывъ и его, и время, и міръ, все рыдала тѣмъ же страшнымъ кривомъ отчаянія и проклятій, заломивъ свои бѣлыя, какъ мраморъ, руки, въ которыхъ скрывалось ея лицо… Въ это мгновеніе въ бесѣдку, какъ бомба, впрыгнула огромная гончая собака и кинулась подъ ноги женщинѣ, чуть не сбивши ея; бѣлыя руки вздрогнули, бѣлое, отчаянное лицо преобразилъ не то гнѣвъ, не то испугъ.

— Завтра, завтра, завтра, зашептала она быстро, — обѣщаете быть здѣсь?

Какъ передъ смертью умоляли ея блестящіе, непонятные, отчаянные глаза; весь передернутый ея дикими воплями, Фадѣичъ обѣщалъ.

Но страннаго, таинственнаго, сумазброднаго существа уже не было передъ нимъ; вѣтви густого кустарника въ противоположныхъ дверяхъ еще качались, потревоженные могучимъ скачкомъ исчезнувшей за хозяйкой собаки; вдали, на полуверстовое пространство, изъ господскаго сада слышались два, согласно выдувавшіе побѣду, охотничьи рога. Фадѣичъ надвинулъ шапку на глаза, переступилъ разрушенныя ступени и, безъ цѣли пройдя нѣсколько шаговъ, сѣлъ наконецъ на какомъ-то срубленномъ деревѣ, надъ гладью поросшаго цѣликомъ пруда; безъ всякаго вниманія къ окружающей природѣ, его голова упала низко на склоненныя руки и въ глубокую думу погрузился онъ.

V.

Лѣтній, утренній воздухъ, теплый отъ проскальзывавшихъ межъ вѣтвями солнечныхъ лучей и еще полный ночными испареніями, густо и влажно обвивалъ тѣло Фадѣича. Между мшистыми стволами кленовъ, цѣлой разсѣянной, открывалась глубокая темь лѣса, съ своей таинственной жизнью насѣкомыхъ и перекликающихся птицъ. Лѣсъ, поле, дремота на свѣжемъ сѣнѣ, въ невозмутимой, привольной тиши, были дружественной стихіей и, можетъ быть, отдыхомъ для человѣка, усталаго отъ общества людей. Неизвѣстно намъ съ вами, читатель, тяжело или легко жить человѣку, когда онъ дошелъ до того, что ему уже не до чего додумываться, не о чемъ сомнѣваться и нечего желать; по лицу такого человѣка ничего не разберешь, а изъ словъ его и того меньше; да правду сказать, мы едва ли и съумѣемъ распознать такого человѣка въ толпѣ обыденныхъ людей…

На Фадѣича не обращали никакого вниманія два молодые барина съ ружьями и охотничьими сумками черезъ плечо, появившіеся изъ лѣсу и тоже, конечно, соблазнившіеся грудами зеленаго сѣна подъ тѣнью деревъ. Увидавъ на сѣнѣ самую худую, холщевую одежду съ затертыми сапогами, самое тощее, самое непраздничное лицо, оба барина, даже не найдя нужнымъ замолвить объ этой фигурѣ, какъ не замолвили они о древесномъ срубкѣ, валявшемся тутъ же на дорогѣ, развалились подъ стогомъ, апетитно посмѣиваясь межъ собой.

— Веселая охота! ей Богу! сказалъ по-французеки молодой щеголь съ тонкимъ усомъ въ верхъ.

— Да, что же дѣлать, мой милнй? Il n’у а pas de rose sans épines! отвѣчалъ полновѣстныхъ формъ блондинъ à іа Маниловъ, съ наслажденіемъ вытягивая лакированные сапожки съ раструбами.

— Но то-то и есть, Пьерочка, что роза такъ утыкалась шипами, что ее и понюхать не подступи, подтвердилъ безпечно молодой щеголь съ усиками; — барыня просто ума лишается, вотъ что!

— Экая разбойница, право! И чего бы ей хотѣть? Кажись, сама выбирала и, какъ персона бывалая, промаху сильнаго дать не могла. О, женщины, порожденіе крокодиловъ! сердце хамелеона!

— Нѣтъ, вотъ что, Пьерочка! началъ вдругъ молодой охотникъ, облокачиваясь на руку и внимательнѣй открывая свои паточные глаза, — барыня сама по себѣ, ей Богу, мнѣ не заманка; эта жестокая перемѣнчивость, эти полоумные капризы хоть кого бы уже отретировали на попятный дворъ; любовница она, правда, хорошенькая и иногда… соблазнительна. Но главное тутъ Степанъ Сергѣевичъ; безъ него бы эта Леля давно не имѣла для меня никакой цѣны. Но язвить этого важнаго сатрапа… въ самое сердце язвить… ты не повѣришь, какъ это пріятно.

— Чудной ты человѣкъ, Франсуа!

— Я дипломатъ, объяснилъ щеголь задумчиво, — эти супружескія неурядицы болѣе или менѣе вредятъ репутаціи Степана Сергѣевича, разстраиваютъ его, отвлекаютъ отъ внѣшнихъ дѣлъ; эту зиму онъ черезъ Лелю не поѣхалъ на выборы; вѣдь онъ, какъ чортъ, ревнивъ и подозрителенъ… однакожъ и простоватъ!

— За лѣсомъ видитъ, а подъ носомъ нѣтъ! заключилъ разсиропленный блондинъ, ухмыляясь своему замѣчанію.

— Какъ бы то ни было, но я подхожу къ концу. Леля до ребячества легковѣрна; еще одинъ счастливый часовъ, когда Леля, подъ хмѣлемъ бала или ароматной ночи, съ своими чудными ласками и такими страстными взорами, отдастся мнѣ… тогда она готова будетъ въ окончательному взрыву; она, вотъ-вотъ, съ скандалезнымъ трескомъ броситъ своего деспота и поведетъ дѣло на настоящій разводъ. Удастся ли ей это или нѣтъ, а Степанъ Сергѣевичъ останется пораженъ въ сердце и, конечно, окончательно поразстроитъ свои дѣла; да и теперь, еслибъ не безтолковщины его съ Лелей, едва ли бы мимо глазъ его проѣхали мои валуевскіе возы съ пшеницей въ его покровскимъ амбарамъ, по такой кругленькой цѣнѣ.

— Не помрачишь ли ты свою репутацію похищеніемъ чужой жены? съ равнодушіемъ спросилъ блондинъ.

— Какое тутъ похищеніе, моншеръ? на эту озорницу нечего расчитывать, чтобы она, въ объятіяхъ любовника, пребыла неизмѣнною хоть одинъ день. Да и мучить себя, какъ Степанъ Сергѣевичъ, я вовсе не желаю; до нервовъ, обмороковъ и истерикъ я вовсе не охотникъ. Пускай себѣ катится сама въ пропасть, коли охота есть.

— Ты ее ни капельки не любишь, размыслилъ блондинъ.

— Я ее не уважаю, пояснилъ щеголь съ небрежнымъ оттѣнкомъ въ интонаціи; — согласись самъ, что женщина, которая кидается всякому въ объятія, какъ бы она ни была хороша, не прикуетъ въ себѣ человѣка, какъ женственный идеалъ!. Я очень знаю, что ея супружеская жизнь была и есть не весьма казиста въ своемъ содержаніи, однакожъ и это не кладетъ печати благородства на тысячи ея любовныхъ похожденій; супружеская жизнь всегда зависѣла отъ нея самой.

— Не съ такимъ мужемъ, положимъ.

— Съ такимъ мужемъ больше, чѣмъ съ кѣмъ нибудь! горячо заступился щеголь, — онъ буквально обожалъ самый прахъ отъ ея башмаковъ! онъ и теперь еще отупѣваетъ, какъ этотъ чурбанъ, отъ одного прикосновенія ея русыхъ кудрей.

— И чего тебѣ соваться между нихъ.

— Изъ-за самого житейскаго дѣла, Пьерочка; кто не совался въ такія положенія изъ-за розовыхъ губокъ, изъ-за сладкихъ ночей? а съ другой стороны, изъ-за успѣха въ свѣтѣ, общественнаго положенія, экономическихъ разсчетовъ?…

— Посмотрю я, онъ совсѣмъ несчастный человѣкъ, сказалъ Пьерочка, опершись подбородкомъ на оба свои, заплывшіе жиромъ, кулаки.

— Кто это?

— Да Степанъ Сергѣевичъ, сердечный онъ человѣкъ. Ей Богу, мнѣ жалко его, дружочекъ. Вѣдь исковеркана его жизнь этой Лелькой, а?

— За то поправляетъ нашу, согласись, какъ честный человѣкъ, отвѣтилъ ему щеголь утѣшительно, — для тебя, особенно, эта супружеская катавасія — золотая рыбка въ мутной водѣ?

— Гы, гм! не опровергнулъ, но и не подтвердилъ Пьерочка.

— Безъ Лели онъ не останется и мѣсяца въ Покровскомъ, значительно продолжалъ Франсуа, — катнетъ непремѣнно въ Петербургъ или за-границу погибать. А тутъ-то, главноуправляющій — кути, малина! А Франсуа бѣдняга — почемъ знать, Леля хоть и капризничаетъ, но за то вѣритъ въ меня; Леля женщина страстная, хорошенькая какъ бѣсъ…. быть можетъ, и придется поиграть годокъ…

Говорили еще много объ этомъ предметѣ благородные охотники, и ничего, однакожъ, честнѣе не сказали. Но когда ушли они съ своими ружьями и проэктами, долго еще лежалъ Фадѣичъ на томъ же мѣстѣ и думалъ…. темное дѣло задумывалъ этотъ человѣкъ.

VI.

Фадѣичъ былъ человѣкъ маленькій, темный, почтительный; онъ не заставилъ себя ждать. Еще солнце не зашло за густолиственную верхушку кустарника, какъ онъ уже давно сидѣлъ на изломанномъ порогѣ павильона, согнувшись подъ своимъ рыжимъ козырькомъ. Дни и годы могли бы пронестись надъ этой неподвижной фигурой, не измѣнивъ ея выжидательно-покорнаго положенія.

Леля явилась наконецъ, быть можетъ, урвавшись съ праздника. На ней было бѣлое атласное платье, голубой кунтушъ съ бѣлой опушкой, круглая шляпа съ лентами; но лицо было блѣдно, блѣдно, и уста сомкнуты; она тихо сѣла на скамью противъ него и поникла головой.

Привѣтствія другъ другу никто не произнесъ. Фадѣичъ всталъ, когда она приблизилась, но не оставилъ порога и испуганно наблюдалъ неподвижное положеніе. Лели, и ея опущенные вѣки, и скорбно сдвинутую бровь.

— Кто вы такой? спросила она вдругъ.

— Уроженецъ покровскій, отвѣтилъ Фадѣичъ, — дьяконскій сынъ…

— Мнѣ нѣтъ дѣла до вашего званія, перебила она нетерпѣливо, — я хотѣла только узнать, откуда вы, изъ какихъ земель.

Она стала внимательно смотрѣть на него, облокотясь на свою, блѣдную руку съ массивнымъ вѣнчальнымъ кольцомъ.

— Я изъ тѣхъ земель, изъ которыхъ и вы, началъ Фадѣичъ, быть можетъ не замѣчая ея пристальнаго взгляда, и слѣдя вечернюю бабочку, взбиравшуюся у ногъ его по дверямъ, — одинъ воздухъ насъ поилъ, одна земля кормила… да только разнымъ зерномъ.

— Ничего этого мнѣ ненужно знать, возразила она.

Фадѣичъ умолкъ. Цѣлую минуту только бабочка жужжала, мотаясь у дверей.

Голосъ Лели раздался вдругъ тихо и какъ-то задушевно грустно.

— Разскажите мнѣ, кто была она и какъ вы ее любили… Вотъ что мнѣ дайте узнать, докончила она почти неслышно.

— Вамъ развѣ неизвѣстно, какъ любятъ? говорилъ Фадѣичъ осторожно; — вы развѣ не любили и не были любимы никогда?

— Я цѣлую ночь сегодня промучилась, думая объ этихъ словахъ, вырѣзанныхъ на деревѣ, произнесла Леля задумчиво, совсѣмъ не отвѣчая на его вопросъ, — я не могла допустить: развѣ есть возможность прожить чувство любви и потомъ, вспоминая, уважать его? развѣ есть возможность уважать что бы то ни было въ отношеніяхъ людей?… Развѣ она уважала васъ и ваши встрѣчи?… куда она дѣлась если любила и уважала? Дайте мнѣ поговорить съ ней!

— Она умерла, отвѣтилъ Фадѣичъ.

— Умерла? очень хорошо! Отчего она умерла?

Въ голосѣ у нея опять уже прорвалось вчерашнее сомнѣнье и раздраженье; губы подернулъ какой-то горькій сарказмъ.

— Слушайте же вы всю эту исторію отъ начала до конца! сказалъ наконецъ Фадѣичъ, садясь противъ нея и опуская свою шапку на колѣни. — Она была крѣпостной дѣвушкой у вашей свекрови. Я встрѣтился съ нею въ этой самой рощѣ двадцатилѣтнимъ юношей, съ сумасшедшими понятіями о любви и жизни, и какъ сумасшедшій полюбилъ ее. На этихъ ступеняхъ заброшенной бесѣдки мы промечтали о всѣхъ геройскихъ подвигахъ человѣческой любви и вѣры, подъ это самое колыханье древесной пустыни, и подъ этотъ самый розовый, благословлявшій насъ закатъ…

Года три я былъ учителемъ здѣшней сельской школы, а она была звѣздою своего темнаго общества, тихо свѣтящей путеводной звѣздой; за всѣ эти десять лѣтъ не куплено въ Покровскомъ столько книгъ, сколько пріобрѣтено ихъ было въ то короткое время, когда дѣйствовала и вліяла здѣсь она; половина подростающихъ была пріохочена къ чтенію ея разсказами и объясненіями; у нея была своя собственная библіотека и устраивались дѣтски-литературные вечера…. Но царство наше скоро разрушилось, какъ и надо было ожидать. До господъ дошли обезображенные слухи о вредныхъ дѣйствіяхъ и вліяніи вольнодумнаго учителя и дѣвки, связавшейся съ нимъ… и учителю было отказано отъ мѣста, а дѣвку свою господа потребовали въ Москву. Счастливо еще отдѣлалась она; ей не обрили голову, не облѣпили смолой и пухомъ и не водили по улицамъ на позорище ея учениковъ. Но въ ту же зиму она добыла скоротечную чахотку, а бывшій учитель, послѣ долгихъ странствованій и испытаній, вернулся черезъ десять лѣтъ взглянуть на могилу своихъ завѣтныхъ чувствъ… Миръ праху твоему, честная дѣятельность, которую родила и освѣщала наша обоюдная любовь! Мы были счастливы собою и дѣломъ — мы не даромъ жили.

— Легко, быть счастливымъ свободному человѣку, горько прошептала Леля.

— Честному быть счастливымъ легко, возразилъ Фадѣичъ, — вы помните ли, что она была крѣпостной? что надъ нею ежеминутно висѣла мечемъ господская воля, по одному капризу готовая уничтожить ее? И она забывала свое рабство, забывала всю себя, чтобы служить другимъ… ея дѣломъ стало дѣло ея общества и для жизни этого общества она рисковала своею собственною жизнью… Какъ же мнѣ не относиться съ благоговѣніемъ въ ея памяти, къ ея дѣятельности, къ ея любви?

Начинало уже замѣтно темнѣть, розовыя полосы спали съ легкихъ облаковъ, набѣжавшихъ на западъ, и, съ другой стороны изъ-за синеватыхъ очерковъ сплошнаго кустарника, поднимался красноватый отблескъ выходящей луны; блѣдное личико Лели казалось до утомленія серьезно!

— Куда вы уходите? вскричала она вдругъ, когда Фадѣичъ сдѣлалъ движеніе въ полутьмѣ, — пожалѣйте меня.

— Дайте мнѣ подышать съ вами, продолжала она совсѣмъ слабо, видя, что онъ остается на мѣстѣ, — у меня въ душѣ совсѣмъ не сладко. Я, какъ безумная, иногда обѣгаю этотъ садъ и лѣсъ, и ненахожу примиренія и покоя.

Фадѣичъ тихо пересѣлъ на ея сторону, на скамейку, на одинъ шагъ отъ нея.

— Не расчитывайте на добро со мною, сказала она тогда рѣзко и больно, — его въ моемъ сердцѣ нѣтъ. Знаете ли, какія минуты удовлетворяютъ моей жизни? Недавно я произвела пожаръ у этого дома, и съ дикимъ удовольствіемъ смотрѣла, какъ Степанъ Сергѣевичъ рвалъ на себѣ волосы, метался и ревѣлъ.

— Вы несчастная женщина, раздался возлѣ нея тихій голосъ ея собесѣдника, — но у васъ глубокая душа.

Леля слушала, не шевелясь.

— Однакожъ вы сами причиной своего несчастья, продолжалъ Фадѣичъ, — самое полное благополучіе было въ вашихъ рукахъ. Зачѣмъ вы такъ безразсудно раздавили все, что было въ васъ добраго?

— Добраго! когда жизнь обошлась такъ безжалостно со мной! вскричала она глухо, наклоняясь лицомъ къ сжатымъ у груди рукамъ, — ну чтожъ! вотъ и я обхожусь теперь съ нею, какъ съ такою же глупой и дрянной вещью, какою она притоптала меня на землѣ. Я топчу ее въ прахъ подъ ногами, а не обоготворяю ее.

— Жизнь со всѣми ея благами была въ вашихъ рукахъ, возразилъ Фадѣичъ спокойно; — тысячамъ женщинъ судьба не дала того, чѣмъ она подарила васъ.

— О, да, конечно! судьба озолотила меня! вскричала Леля пылко и вдругъ отклоняясь отъ него. — Какъ это я остаюсь неблагодарна къ ней? засмѣялась она нервно, — развѣ я не генеральша? развѣ у меня не цѣлый шкафъ съ нарядами? не на серебрѣ обѣды?

— Вы имѣете то, чего у тысячи женщинъ нѣтъ, продолжалъ Фадѣичъ, давъ умолкнуть ея взрыву, — у васъ есть много денегъ, а свободнаго времени еще больше, можетъ быть. У той женщины, о которой а вамъ говорилъ, и которая со мною сидѣла здѣсь когда-то, на вашемъ мѣстѣ, и въ такіе самые вечера… у той женщины было несравненно меньше времени и денегъ, и однакожь, только ихъ употребленіемъ она была счастлива и горда.

— Молчите, вы не знаете меня и моей жизни, произнесла Леля слабо и голосъ у нея дрожалъ еще неслыханной тоскою…

— Не запоздали-ль мы тутъ? ласково спросилъ Фадѣичъ послѣ минутнаго молчанія, воцарившагося между нихъ, — васъ не хватятся ли? васъ никто въ домѣ не ждетъ? Но позвольте мнѣ прежде просить у васъ одного, продолжалъ онъ вставая, такъ какъ Леля молчала, все еще поникнувъ лицомъ, — чтобы этотъ разговоръ былъ не послѣднимъ между нами. Обдумавши все, что сегодня слышали и говорили, вы допустите еще одну встрѣчу между нами, если только… если только найдете, что я могу быть полезенъ вамъ.

Леля, не говоря ни слова, взяла его блѣднѣющую въ сумракѣ руку и вдругъ приложила въ ней свое холодное лицо… Фадѣичъ вздрогнулъ; можетъ быть, это озадачило его, можетъ быть, напомнило какой нибудь иной, умершій мигъ…

— Каждый вечеръ, каждый вечеръ, шептала Леля какъ-то жалобно нѣжно, — я до самой смерти буду здѣсь…

Фадѣичъ торопливо поклонился, надвинулъ шапку и, не оглядываясь больше, переступилъ порогъ; въ добромъ сердцѣ его дрожало смущенье, тихое довольство и, вмѣстѣ, какая-то глухая печаль. Образъ Лели преслѣдовалъ его, какъ образъ ребенка, хорошія способности котораго испортила дурная семья.

VII.

На другой день, по узкой, совершенно скрытой кустами и деревьями лѣстницѣ безъ перилъ, лѣпившейся подъ стѣною покровскаго дома, взбирался молодой господинъ съ каштановыми въ локонахъ волосами, съ тонко наложеннымъ фиксатуаромъ на усахъ. Прямо передъ нимъ, на-балконѣ, огибавшемъ уступъ стѣны, подъ полотняныхъ навѣсомъ, рисовался очеркъ бѣлаго женскаго платья и полуобернутый контуръ головки въ отброшенныхъ на плечи волосахъ.

— Не прогоните меня? умоляющимъ голосомъ произнесъ Франсуа, когда лицо его поднялось въ уровень съ пунсовымъ, сквозившимъ межъ кружевъ башмачкомъ.

Леля обернулась черезъ плечо.

— Это вы! сказала она довольно сухо, — сюда однакожъ показываться не смѣйте; предоставляю вамъ улечься на ступеняхъ, какъ Фиделю.

— Я Фидель вашъ, дѣйствительно, согласился Франсуа, послушно усаживаясь на ступени, въ уровень съ башмачками Лели; — я, какъ вѣрная собака, сегодня цѣлый день разгуливаю мимо вашего балкона, ожидая, что моя повелительница удостоитъ, наконецъ, показаться мнѣ. Что это съ вами за перемѣна, Леля? со вчерашняго вечера никто изъ смертныхъ не видѣлъ вашего лица, а сегодня я встрѣчаю его такимъ блѣднымъ, серьезнымъ, старымъ, такимъ страшно непохожимъ на прежнюю Лелю?

Леля ничего не отвѣтила. Она, въ той же невнимательной къ нему позѣ, стояла, опершись обѣими руками на балюстраду и куда-то внизъ обративши лицо.

— Вы меня Богъ знаетъ какъ томите своей печалью и своей скрытностью, еще осмѣлился вызвать ее изъ задумчивости Франсуа.

— Ахъ, отстаньте вы! перебила Леля нетерпѣливо, — я запираюсь отъ людей — значитъ людей этихъ видѣть не хочу.

— Такъ уйдемъ, Леля, уйдемъ отъ нихъ! вдругъ заговорилъ тихо и молебно молодой человѣкъ, откидывая голову на руку и вкрадчиво устремляя на нее свои томные, кокетливо мерцающіе глаза; — это давно уже стало идеей моей жизни; объ этомъ я и прошу васъ, и трепещу, наблюдая измѣненія въ вашемъ поведеніи и лицѣ. Рѣшитесь же, наконецъ, бросить настоящее и начать новую, лучезарную жизнь!

— Съ вами? только бросила ему Леля, но это одно слово разбивало своей интонаціей всю его увлекательную рѣчь.

Онъ, однакоже, скорѣе усмѣхнулся на. такое замѣчаніе, чѣмъ оскорбился имъ.

— Когда-то сами эти пунсовыя губки обѣщали мнѣ нѣчто подобное, произнесъ онъ складывая руки на карманахъ жилета и прислоняясь плечомъ къ стѣнѣ.

— Я не помню этого! опровергла она съ негодованіемъ, — или вы, можетъ быть, поймали это со словъ человѣка соннаго или сумасшедшаго? я, дѣйствительно, лишь въ припадкахъ безумія могла переносить васъ. Но теперь покончено у меня съ сумасшествіями, значитъ покончено и съ вами навсегда.

— Леля! грустно остановилъ ее Франсуа, — не оскорбляйте такъ человѣка, который ничѣмъ не виноватъ передъ вами, который дѣйствительно преданъ вамъ и котораго… зачѣмъ скрывать? вы хоть немножко любили, по крайней мѣрѣ, въ то далекое время, когда обоимъ намъ было чуть ли не по шестнадцати лѣтъ… Старое! старое было лучшее время изъ нашихъ столкновеній съ вами; для меня всегда дорогъ и живъ чудный образъ милой, одаренной сердечно дѣвочки, которая повѣряла мнѣ откровенно всю душу свою… За эту душу, да, Леля, я васъ всегда за вашу душу любилъ.

— Мнѣ все равно, прошептала она устало.

— Вы сестра мнѣ, продолжалъ Франсуа, какъ будто не слыша ея холоднаго слова и становясь все серьезнѣе; — помните всегда, Леля, что прежде всего вы для меня сестра. Зачѣмъ эта ссора, вражда и разлука между нами? Вамъ надоѣли иныя отношенія — не будемъ же напоминать о нихъ другъ другу ни словомъ, ни взглядомъ; я слишкомъ гордъ для того, чтобы добиваться въ женщинѣ любви, когда она питаетъ ко мнѣ отвращеніе. Но вѣдь я не отвратителенъ для васъ, какъ другъ, какъ братъ, не правда ли, Леля?.. А я думаю, что, выкинувъ изъ памяти нѣеколько минутъ забвенія, мы можемъ оставаться съ вами родными по душѣ; дайте мнѣ руку, Леля. Скажите, мы остаемся друзьями?

Леля, слушавшая его въ полуоборотъ, подъ конецъ этой длинной и будто взволнованной рѣчи, повернула къ нему свое серьезное личико и нѣсколько мгновеній слѣдила за выраженіемъ его голубыхъ, подернутыхъ истомой глазъ, за игрой его деликатныхъ губъ; въ наружности Франсуа выражались почтительность, глубокое, подавляющее чувство и тихая грусть. Лелѣ стало жалко этого отвергаемаго ею добраго сердца, и она какъ будто упрекнула себя.

Но рука ея, инстинктивно положенная въ протянутую руку Франсуа, не отвѣчала на его пожатіе и такою же холодной вернулась назадъ.

— Не думаю, чтобъ въ дружбѣ съ вами я научилась чему нибудь хорошему; но въ этомъ виноваты не вы, сказала она, скорѣй разсуждая сама съ собою, чѣмъ отвѣчая ему; — вы человѣчекъ мелкій, а все-таки лучшій въ своемъ обществѣ.

Узенькая складочка подъ шелковымъ усикомъ Франсуа лукаво содрогнулась.

— Благодарю васъ и за это слово, отвѣтилъ онъ покорно, безъ капли обидчивости, — надо сознаться, что отъ васъ рѣдкость услышать чему бы то ни было даже подобную похвалу. Мнѣ, впрочемъ, больше ничего и не надо; если я лучшій — слѣдовательно болѣе близкій, слѣдовательно прежде всѣхъ вашъ другъ.

Леля сомнительно посмотрѣла на него; но ничего въ опроверженіе не сказала.

— Если вамъ понадобится помощь, совѣтъ… вы, какъ прежде, будете обращаться во мнѣ? вкрадчиво продолжалъ Франсуа, уже стоя у балюстрады съ нею.

— Когда я у васъ просила помощи или совѣта? вдругъ вспыхнула Леля, — что вы берете на себя!

— Однакожъ… началъ Франсуа.

— Однакожъ, самообольщенія у васъ больше, чѣмъ ума! перебила все также негодуя Леля, — тогда я у васъ просила помощи, вѣроятно, когда, надѣваясь надъ вами всѣми, я строила глупыя положенія, обманы и насмѣшки надъ мужемъ или надъ обществомъ? Да, для этого надо было трудной помощи и умнаго совѣта! Если еще захочется мнѣ подобныхъ развлеченій, я, конечно, обращусь прежде всего къ вамъ… Я говорю вамъ, убирайтесь отъ меня! я не могу слышать васъ сегодня! сидя кончила она, отчаянно закрываясь отъ него руками, — оставьте меня, я больна сегодня, оставьте меня!

— Леля! началъ Франсуа, обманутый этимъ внезапнымъ переходомъ въ горю, наклоняясь въ ней и хватая ея руку.

— Если вы меня когда нибудь тронете, я вамъ дамъ пощечину! вскричала гнѣвно Леля, вдругъ отталкивая его руку и въ ту же минуту исчезла за дверьми.

— Странно! произнесъ самъ съ собою Франсуа, оставшись озадаченнымъ передъ этими закрытыми дверьми, — я такою еще не помню ее; бодается на смерть. Я бы заподозрилъ у нея новаго любовника, если бы было кого заподозрить; а отчего же бы впрочемъ ее не соблазнили толстыя икры Пьерочки, или щетина гайдука Федюшки? — Натурка не дѣвственная. Во всякомъ случаѣ, я не я, если не открою, хотя бы по самымъ пустѣйшимъ слѣдамъ, что за причины вліяютъ на нее такимъ небывалымъ образомъ? Шутка ли — моя Леля — пустынница! моя Леля — недотрога!

Онъ попробовалъ заглянуть черезъ стекло дверей, увидѣлъ уголъ золоченаго стола, малиновые обои, карнизъ которыхъ закрывалъ занавѣсъ, спущенный на стекло. Больше ничего не удалось замѣтить или услыхать. Онъ сталъ спускаться по лѣстницѣ, осторожно придерживаясь за стѣну.

— Что это у нея столько репейнику на подолѣ, уже другой день? пришло ему на память, между прочимъ, пока онъ спускался, такимъ образомъ, съ ступени на ступень.

Около этого времени выбирался изъ чащи широкаго покровскаго лѣса Фадѣичъ; мѣста были дикіе, заросшіе, посѣщаемые развѣ бабами, докапывающимися земляники у самого лѣшаго въ закромахъ. Фадѣичъ казался веселѣе обыкновеннаго, солнечные круги, иногда вдругъ ударяя, между листвою, прямо на него, освѣщали почти довольное выраженіе на его блѣдномъ лицѣ. Изъ кармана у него торчалъ уголокъ старой книжки съ истрепанными листами и на этой книжкѣ покоилась его заложенная въ карманъ рука. Онъ шелъ задумчиво, тихо переступалъ выдавшіеся коренья и пеньки, и иногда останавливался, устремляя глаза на какое нибудь колыханье зеленой вѣтки въ солнечномъ разливѣ и забываясь на немъ. Такимъ образомъ онъ дошелъ до опушки, за которой только широкая луговина отдѣляла отъ лѣса покровскій садъ.

Передъ нимъ раскрылся во всемъ своемъ великолѣпіи этотъ барскій садъ, поднимавшійся тѣнистыми аллеями въ гору и, уже на самой синевѣ небесъ, въ богатомъ сочетаніи красокъ и линій, окружавшій куполъ и терасси покровскаго дворца. Золотой крестъ горѣлъ надъ главою домашней церкви, на куполѣ дома развѣвался флагъ. Фадѣичъ долго смотрѣлъ на эти двѣ самыя высшія точки земныхъ построекъ, поднимавшихся въ небесамъ. Потомъ онъ досталъ старую книжку изъ кармана, посмотрѣлъ на нее не раскрывая и опять положилъ назадъ; что-то свѣтлое, тихое и задумчивое виднѣлось на его лицѣ.

Подъ вліяніемъ Богъ знаетъ какихъ размышленій, онъ простоялъ нѣсколько минутъ на одномъ мѣстѣ, въ виду этого роскошнаго пейзажа; глаза его покоились на рощицахъ и массахъ кустарника, окружавшихъ высокую ограду сада. Наконецъ онъ двинулся черезъ луговину и, въ томъ же тихомъ раздумья, достигъ до первыхъ терновыхъ кустовъ рощи. Дорога знакомая, глухая, заросшая бурьяномъ стезя. Онъ шелъ, опустивъ глаза въ землю, отдаваясь нѣгѣ вечерѣющихъ, пустынныхъ луговъ; гдѣ-то за кустами кричалъ, перелетая, жаворонокъ; цвѣтокъ ромашки поднималъ бѣлую головку подъ ногой. Каждый цвѣтокъ этотъ и звукъ щебечущей птицы развивалъ все дальше память о его прожитой здѣсь любви. Одна женщина — и теперь другая. И зачѣмъ непремѣнно здѣсь? зачѣмъ непремѣнно въ тотъ вечерній часъ? Вотъ старыя стѣны осыпающихся развалинъ выглянули изъ-за кустовъ, и на порогѣ рисовалась женская фигура, и бѣлое платье тихо волновалось въ розовыхъ заходящихъ лучахъ… Сердце его дрогнуло; обманъ былъ слишкомъ полонъ для чувствъ. Онъ остановился и нѣсколько минутъ наслаждался этимъ призракомъ умершаго чувства, вдругъ забившагося въ его груди.

— Здравствуйте! чего вы стали! вдругъ обозвали его.

Это былъ голосъ звучный, страстный, мигомъ разсѣявшій блѣдныя тѣни его весенней любви. Это былъ призывъ утопающаго, а не поэтическая любовная пѣснь.

— Чего вы медлите! вы же сами напросились на эту встрѣчу! заговорила Леля, когда онъ приблизился и остановилъ на ея болѣзненномъ личикѣ свои глаза; — слушайте меня скорѣе, я не могу переносить, чтобы вы обманывались на мой счетъ.

Она задыхалась отъ волненія и, едва дыша, упала на дерновый уступъ возлѣ стѣны. Фадѣичу видно было, какъ дрожали жилки на ея вискахъ и какъ билось сердце въ ея груди.

— Родная вы моя, успокойтесь немного, — ласково произнесъ онъ.

— Что мнѣ за дѣло до успокоенія? вдругъ перебила Леля, опять подымая голову и устремляя на него настойчиво глаза, — скажите мнѣ, я не обманываюсь въ васъ? не правда ли? если только вы въ самомъ дѣлѣ такой, какимъ рисовались передо мною вчера, вы не бросите въ меня камень прежде, чѣмъ узнаете всѣ обстоятельства, доведшія меня до этого положенія?

— Какого положенія? спросилъ Фадѣичъ, садясь возлѣ нея.

— До сумасшествія! отчаянно воскликнула Леля, — развѣ вы не считаете меня сумасшедшей? развѣ человѣкъ въ здравомъ умѣ обращался бы съ кѣмъ нибудь такъ, какъ я обращаюсь съ вами съ первой минуты? развѣ не одному сумасшедшему возможно такъ исковеркать свою жизнь, какъ я исковеркала свою! Знаете ли вы хоть немного мою жизнь? слыхали вы что нибудь обо мнѣ?

— Я слухи вообще не беру на вѣру, отвѣчалъ уклончиво Фадѣичъ.

— И однакоже они вамъ, можетъ быть, не указали и третьей доли той грязи, которою я сама забросала свою дорогу… Нѣтъ! не принимайте меня за кающуюся Магдалину! продолжала она почти торжественно, и прямо подымая передъ нимъ свой смертельно поблѣднѣвшій лобъ, — я и теперь, не хочу ничего передѣлать въ своемъ прошломъ поведеніи! дурно ли, хорошо ли, но при повтореніи тѣхъ обстоятельствъ, я опять готова поступить точно также!

— Вы не каетесь, потому что не любите, возразилъ Фадѣичъ.

— Я васъ люблю! сорвалось у нея съ губъ.

Она смотрѣла при этомъ въ его добрые, вникающіе въ нее глаза и вдругъ, дрожа, склонилась лицомъ на свои руки.

— Милый, добрый, заговорила она почти что плача, — что же это въ васъ такое, чего я ни въ комъ не встрѣчала до сихъ поръ? Отчего съ перваго звука вашего голоса я покорилась вамъ, какъ не покорялась никому изъ людей? Знаете ли, что я плакала, какъ безумная, отъ счастья и сладости, когда ушла отъ васъ, тогда, послѣ первой встрѣчи и вечера, когда вы оставили меня одну въ этой рощѣ и у меня безъ конца звучалъ въ воображеніи вашъ любящій голосъ, ваши любящія слова?

— Да, я другъ вашъ, сказалъ Фадѣичъ, взволнованный ея отраднымъ и вмѣстѣ скорбнымъ плачемъ, — сколько бы ни было заблужденій въ вашемъ прошломъ. Плачьте на моемъ сердцѣ, это очищающій и дорогой мнѣ плачъ.

Онъ тихо приблизилъ ея плачущую голову на свое плечо, самъ блѣдный, кроткій и спокойный. И такъ опять онъ сидѣлъ подъ этими старыми, глухо разросшимися деревьями, — свидѣтелями его первыхъ волненій, въ солнечный лѣтній закатъ, — съ женщиной на своей груди.

— Я не стою того, чтобы плакать у вашихъ ногъ! продолжала Леля, рыдая отъ его волненья, — или вы все, все любите, какъ училъ Христосъ? Научите меня, я такихъ чувствъ не знаю, — я ненавидѣла все, и только ненавидѣла до сихъ поръ.

— Леля, наука этому — сравненье, сказалъ Фадѣичъ и строго, и нѣжно, но не поворачивая къ ней лица, — сравните только съ каждымъ себя, поставьте себя въ его положеніе — и вы увидите, что каждый жалокъ, каждому недостаетъ многаго, у каждаго такъ или иначе погублена жизнь.

Чудный былъ голосъ у этого человѣка; за самую душу хваталъ его мягкій звукъ.

— И если только у васъ есть сердце, продолжалъ онъ этимъ глухимъ отзвукомъ волненья, — если только у васъ есть сердце, Леля, вы бы захотѣли каждому облегчить и поправить жизнь, и видя не свое одно горе, а столько непроходимыхъ, общихъ болѣзней и несчастій, вы бы раздѣлили сердце равно между міромъ и собой.

— А не имѣю такого великаго сердца! вскричала Леля, — не сравнивайте меня съ собой!

— Великаго сердца! повторилъ онъ,

— Да! я не заблуждалась сама и не хочу вашего заблужденія на мой счетъ!

Она упала на дерновомъ уступѣ, лицомъ къ землѣ, и горько, необъяснимо, безостановочно плакала на взрыдъ.

— Женщина, на тебѣ лежитъ печать возрожденія! произнесъ Фадѣичъ торжественно и тихо, опуская руки на этотъ рыдающій лобъ; — ни одинъ вопросъ, ни одна борьба не завязывалась въ человѣчествѣ даромъ, не даромъ, она и для тебя пройдетъ.

— Милый! милый! заговорила Леля вдругъ поднимаясь и прижимая къ лицу своему его руки, — я не знаю, кто вы, и куда вы зовете меня; но я отдаюсь на ваше слово!

Онъ мягко и грустно смотрѣлъ на нее.

— Научите меня, утвердите меня, продолжала она шептать несвязно, — только сегодня, въ, эту минуту и возлѣ васъ, я первый разъ въ жизни чувствую у себя счастіе въ душѣ.

— Голубка моя, остановилъ онъ ее кротко и печально, — у васъ громадная сила впечатлительности. Помните, что человѣкъ ничему не долженъ сдаваться по одному первому порыву; обдумайте жизнь, къ которой вы порывались сегодня вмѣстѣ со мною, и изслѣдуйте себя.

— Любовь не думаетъ, возразила Леля.

— Помните, что любовь не праздникъ земныхъ властителей, продолжалъ Фадѣичъ, — любовь — это тяжелый крестъ.

— Я умру на этомъ крестѣ, окончила она.

Онъ закрылъ лицо въ своихъ обѣихъ рукахъ и долго, долго сидѣлъ не подымая его.

— Что это за книга у васъ? спросила вдругъ Леля, замѣтивъ у него выдающійся изъ кармана книжный переплетъ, — покажите мнѣ, какія книги вы носите съ собой?

Такъ какъ онъ молчалъ, она взяла у него книгу изъ кармана и на колѣняхъ развернула ее. Въ первый разъ еще, послѣ многихъ лѣтъ роскоши и капризовъ, ея пальцы прикасались къ такой жалкой и до грязи затертой вещи; но она не замѣчала этого теперь. — Это книга незавидная, сказалъ Фадѣичъ, — вы не разберете ей заглавія, теперь слишкомъ темно. Я ее взялъ у здѣшняго дьячка для ребенка, который умираетъ за книгами, и которому нечего читать. Скажите, у васъ есть дѣти?

— Есть, сказала она чуть вздрогнувъ.

— Вы очень любите ихъ?

— У меня есть сынъ, котораго я сама не кормила, отвѣчала она не глядя на него, — у котораго десять нянекъ и гувернантокъ, и котораго я сама ничему не учу. Чему хорошему я бы могла его научить до сихъ поръ? Я ненавидѣла его отца и ненавидѣла жизнь.

— Леля, выслушайте меня! началъ онъ строго, взявъ ее за руку, — не жду и не думаю, чтобы въ одинъ мигъ подобнаго волненія въ васъ измѣнилось все ваше прошлое. Но въ васъ столько чувства и нравственной силы; скажите же мнѣ: ненавидя преслѣдователей, вѣдь вы любите и всегда любили дѣтей, — бѣдныхъ, слабыхъ, чистыхъ дѣтей?

— Я была равнодушна къ нимъ, отвѣчала она… — Но вѣдь я не думала ни о чемъ до сихъ поръ! вскричала она, чувствуя, что его руки ослабѣваютъ въ пожатіи ея рукъ и боясь, что онъ ее оставитъ, — взвѣсьте это и не покидайте меня! я была одна! я была замучена въ столкновеніяхъ съ людьми! Развѣ я не готова теперь все любить, все прощать, что любите и прощаете вы?

— Такъ вспомните же, что любовь безъ дѣлъ мертва есть! началъ тогда Фадѣичъ, — такъ начните же ваше первое дѣло любви и честности съ ребенка, который вполнѣ достоинъ того! Васъ интересовала эта старая книжка? — она была жизнью и сердцемъ геніальнаго мальчика, обреченнаго крѣпостнымъ состояніемъ на жизнь рабочаго скота. Спасите вы хоть этого мальчика.

— Сердце мое въ томъ дѣлѣ, котораго желаете вы, горячо отвѣтила Леля.

Фадѣичъ поникъ на это слово головой.

— Чего же вы молчите? продолжала она пламенно, — гдѣ этотъ ребенокъ? Онъ крѣпостной, говорите вы? — я его выкуплю. Онъ хочетъ учиться? — я найду способъ образовать его.

— Что бы ни руководило вами, началъ тогда Фадѣичъ, вдругъ выходя изъ своей задумчивости, — сдѣлайте хорошее дѣло, — оно въ вашихъ рукахъ. Мальчикъ этотъ — вашъ крѣпостной; онъ былъ назначенъ въ лакейскую вашу и отъ лакейства убѣгалъ.

— Это дѣло рукъ моихъ, прошептала Леля блѣднѣя, — его зовутъ Митька, не такъ ли?

Фадѣмъ подтвердилъ.

— Это незаконный сынъ моего мужа, продолжала Леля озадаченно, — но я никогда не видала его. Мнѣ недавно открыли эту исторію… и на зло мужу я захотѣла этого мальчика сдѣлать лакеемъ. Но вотъ вамъ рука моя — вмѣсто лакея онъ будетъ мнѣ сынъ!

Фадѣичъ поцѣловалъ блѣдную руку, которая такъ довѣрчиво и преданно легла на его рукѣ.

— Милый, во имя твое, шептала Леля, — эти руки отдаются отнынѣ на одну честность и любовь…

Фадѣичъ не оставлялъ ея руки и вникалъ въ этотъ скорбный и улыбающійся ликъ.

А кругомъ уже давно сбѣжали послѣдніе отсвѣты дня; блѣдная луна посеребрила дремлющіе кусты, очертанія темныхъ стѣнъ и уступовъ, и бѣлое платье Лели; въ рощѣ, за дремлющей чащей, съ ея ароматомъ и тишиной, слабо пробовалъ трели залетный соловей… онъ пѣлъ любовь, и все дышало любовью, и нѣгой, и томленьемъ въ этотъ таинственный часъ.

VIII.

Свиданія Лели и Фадѣича стали ежедневны съ этого дня; между ними установились полныя отношенія учителя и ученицы, — брата и сестры. Леля, казалось, утихла уже въ своихъ первыхъ волненьяхъ и приходила теперь лишь для того, чтобъ положить свою усталую голову на плечо любящаго друга, или просто на травѣ возлѣ него отдыхать отъ своихъ бурныхъ дней въ сознаніи его примиряющаго присутствія. Пока она лежала такъ, отрѣшась отъ дѣйствительности, покинутой за оградой своего чертога, Фадѣичъ, въ ласковыхъ разсказахъ, знакомилъ ее съ разными ученіями о строѣ общества, о положеніи женщины и пролетарія, о правахъ человѣка. День за днемъ въ головѣ Лели устанавливалъ онъ почти ясный взглядъ на истинныя цѣли и потребности человѣка, и учитель и ученица все больше привязывались другъ въ другу.

Но прежніе, пламенные, себялюбивые взрывы, однакоже, не усмирялись въ ней. Одинъ вечеръ, въ особенности, когда, подъ впечатлѣніемъ Богъ знаетъ какъ проведеннаго дня, она вздумала повторить передъ нимъ нѣкоторыя злыя минуты своей жизни, въ раздраженіи ея вдругъ прорвалось давно затихшее отчаяніе, и она, упавъ лицомъ на дерновомъ склонѣ, гдѣ они сидѣли, разомъ вылилась въ мучительныхъ крикахъ.

— Я несчастна, вы видите это или нѣтъ? рыдала она кусая руки, — а вы думали, что примирили меня? Нѣтъ, вы знайте, что натура у меня такая кипучая, такая жаждущая воля и такая живучая, что для меня примиреніе и успокоеніе возможны только въ гробу. Узнайте же, что и здѣсь, и тамъ я одинаково, кроваво страдаю! Поймите же, что нѣтъ большаго въ жизни страданія, какъ страстному, гордому, уважающему себя существу, видѣть себя подъ насильной властью непонимающаго его и неуважаемаго имъ человѣка. Я пришла къ вамъ сегодня наконецъ, чтобъ излить все мое накипѣвшее горе передъ вами, жизнь меня до того мучила и оскорбляла, что я ненавижу ее; но я люблю васъ потому, мнѣ кажется, что вы измучены жизнью, какъ и я, и какъ я, непреклонны передъ нею. Вы конечно сильнѣе меня, дайте же мнѣ руку и спасите меня вмѣстѣ съ собой. Дайте мнѣ плакать у вашихъ ногъ, если нѣтъ мѣста мнѣ на вашей груди… Спасите меня, я спасусь съ вами!

Блѣдная, прекрасная женщина въ терновомъ вѣнцѣ своей женской жизни, рыдала почти у ногъ его, ломая руки съ страстными словами свободы и возстанія за нее; человѣкъ, испытавшій пораженіе въ подобныхъ битвахъ, не могъ смотрѣть на нее равнодушно.

— Что вы называете быть непреклоннымъ передъ жизнью, Леля?

— Ни передъ какимъ ударомъ не склонить головы, отвѣтила она звучно и твердо, вдругъ поднимая свой блѣдный лобъ и сверкнувъ еще мокрыми отъ страстныхъ слезъ глазами, — пусть цѣпи изувѣчатъ эти руки! пусть терны насквозь проколятъ тѣло до костей! я не преклонюсь передъ силой неправою! я до послѣдняго издыханія буду бороться за себя!

— Леля, Леля, неужели въ вашемъ мужѣ нѣтъ ничего человѣческаго.

— Быть можетъ, есть, кто знаетъ? Но я этого знать не хочу! отвѣчала она еще не поднявшись съ колѣна, но почти съ надмѣнно-заклнутой головой, — не могла бы я не симпатизировать тому, что есть въ немъ истинно-хорошаго, еслибъ не была на столько помрачена этими проклятыми отношеніями съ нимъ. О, я много виновата передъ нимъ! я не спорю. Но я не могу забыть, что это мой палачъ! и я на все имѣла право, какъ всякое животное, которое добиваютъ, имѣетъ право въ изступленіи до смерти кусать!

— Потерянное, потерянное существо! шепталъ онъ задумчиво и печально, глядя на нее своими серьезными глазами.

И Леля, какъ въ помѣшательствѣ, обрывала складки платья и рвала кисейные рукава.

— Леля, Леля, что такое свобода? Даже въ томъ скудномъ, нищенскомъ ограниченіи, въ какомъ вы ее требуете и стремитесь завоевать себѣ, — свобода — мечта. Окажите самостоятельность, Леля; я всю мою жизнь былъ самостоятеленъ и не былъ свободенъ никогда.

— Но я буду свободна! Но я хочу свободы и добьюсь до нея! вскричала она пылко и поднимаясь передъ нимъ! — Я не понимаю вашей самостоятельности! она самообманъ! она тоже самое рабство, только нагота его прикрыта маскарадомъ. Нѣтъ! я хочу свободы… какъ птица въ небѣ! докончила она гордо, — какъ птица въ небѣ, которая не знаетъ ни контроля, ни закона надъ собой!

— Дѣтство, Леля…

— Не дѣтство, а можетъ быть, опьяненіе! перебила она.

И передъ этилъ страстнымъ бѣснованьемъ слезъ и плача, человѣкъ, отказавшійся отъ заботы о себѣ для заботы о другихъ, замолкъ и склонился головой. Онъ боялся, что уже не было возможности нищими доводами, никакими аксіомами поколебать страстную идею Лели; она соглашалась со всѣмъ, что проповѣдывалъ онъ, признавала настоящую необходимость примиренія, страстно стремилась на путь самозабвенія во имя человѣчества — и черезъ минуту вскрикивала: «Но ига надъ собой я не могу перенести!» И слушая ее, онъ боялся сознаться себѣ, что идея свободы стала умопомѣшательствомъ Лели, силою безпрерывныхъ раздраженій и мучительныхъ, вѣчныхъ потрясеній, вошедшимъ въ ея плоть и кровь…

— Какъ! добровольно умереть! продолжала бунтоваться Леля, чувствуя въ себѣ еще столько силы, столько жажды свободы, — дать себя стереть и не выиграть борьбы!.. Не учите меня покорности, вы, неупавшій въ битвѣ со зломъ и, однакожъ, сдавшійся живымъ!! Я хочу двойнаго освобожденія! я упаду физически передъ силой только мертвая, а живая — никогда!

— Но это безразсудство, Леля, остановилъ онъ ее печально, — вы ребенокъ или Донъ-Кихотъ?

— Я не знаю, что я такое, но я не перенесу несчастія отдаться ненавистному человѣку, о, я скорѣе утоплюсь!

Она до того поблѣднѣла, что у него не стало силы ей возразить. Онъ спряталъ въ рукахъ свое отуманенное, печальное лицо.

— Милый, милый! звала его Леля своими нѣжными словами. Онъ обернулся, чувствуя, что она склонилась къ его плечу; мерцающіе глаза ея, вспыхнувшія щеки были возлѣ самыхъ его щекъ.

— Подними эти сложенныя руки, умоляла Леля, страстно прижимая его руки къ своей груди, — соедини ихъ съ моими — и освободи меня. Гдѣ твой уголъ, твой черствый хлѣбъ? — Ты мнѣ дашь его покуда, и пусть кто нибудь посмѣетъ оттащить меня отъ твоего порога и отъ твоего сердца, — тогда, и только тогда я буду жить твоею жизнью, твоими цѣлями, — міромъ, а не собой?

Когда она лежала такъ, почти на его груди, плачущая и пламенѣющая, съ волосами совсѣмъ раскинутыми по плечамъ, изъ-за ивовыхъ навѣсовъ выглянуло бѣлое лицо съ нѣжно-проведенными усами, обозначилась изящная фигура въ лѣтнемъ палевомъ сюртучкѣ, и молодой баринъ, не глядя на группу на склонѣ, но тонко усмѣхаясь, прошелъ по тропинкѣ мимо Лели и Фадѣича и беззаботно скрылся въ чащѣ деревъ.

— Франсуа! шепнула Леля, закусывая губу, — это Франсуа!

— Кто бы то ни было, Леля, мы развѣ смущаемся отъ встрѣчи людской? спросилъ Фадѣичъ ласково и спокойно, сжимая съ нѣжностью оставшуюся въ его рукѣ руку Лели, — кого мы боимся? И что намъ скрывать?

Вмѣсто отвѣта она опять легла головою на его плечи и своими томными глазами теперь, казалось, вызывала весь міръ явиться на бой.

— Ничего я не боюсь съ вами, ничего! сказала она съ глухимъ волненьемъ, — пусть смерть идетъ, — я желаю умереть на вашей груди.

Онъ обернулся и тихо поцѣловалъ ея блѣдный лобъ; но разговоръ не вязался больше между ними; Леля утихла въ мечтаньи, Фадѣичъ былъ унылъ…

IX.

На другой день, часа въ четыре послѣ обѣда, Фадѣичъ чинилъ у своего хозяина рыболовныя сѣти на дворѣ, когда, у воротъ, остановилась плетеная, на тонкихъ рессорахъ бричка, всему покровскому міру громоносный и паче иконъ своихъ извѣстный экипажъ. На скамейкѣ брички, въ парусинномъ сюртукѣ, въ круглой соломеной шляпѣ и съ дубовой палочкой въ желѣзномъ набалдашникѣ, сидѣла плотная, розовая фигура главноуправляющаго покровскихъ земель.

— Управляющій кличетъ! испуганно передала ему хозяйка, полоскавшая бѣлье въ корытѣ, — самого тебя, Фадѣичъ! какая бѣда!

Фадѣичъ оставилъ сѣти подъ навѣсомъ и пошелъ въ воротамъ. Не доходя до брички, онъ поклонился, какъ кланяется всякій, кто сознаетъ свое скромное значеніе въ мірѣ.

— Здраствуйте, здравствуйте, почтенный, отвѣтилъ, одобрительно управляющій на этотъ скромный поклонъ, — извините, если потревожилъ; слухи, видите ли, идутъ ко мнѣ, что зажился человѣкъ на селѣ, а какой человѣкъ, не знаю какъ звать?

— Клементій Фадѣевъ, отвѣтилъ Фадѣичъ, — покойнаго дьякона здѣшней воздвиженской церкви сынъ.

— Такъ изъ духовныхъ, произнесъ управляющій, обдуманно поглаживая отвислый на розовый галстухъ подбородокъ, — чѣмъ же это вы, батюшка, занимались и для чего сюда опять прибрели? — Вы извините за вопросы… по должности.

— Отчего же и не разсказать? отвѣчалъ Фадѣичъ готовно, — въ жизнь свою я многими дѣлами занимался, а большею частію учительство было моимъ хлѣбомъ. Могу представить семинарскій аттестатъ. Имѣя свободное время, посѣтилъ родину, а потому самому и загостился тутъ.

— Дѣло, батюшка; старики отповѣстили мнѣ, что были вы кажется школьнымъ учителемъ и въ нашемъ тоже селѣ, да кончили не порядкомъ? Я не то, конечно; это дѣло старое и учителя смѣнить можно и безъ причины.

— Была моя вина или нѣтъ, дѣло прошлое; я теперь никого не учу.

— Справедливо, почтеннѣйшій; но вы не обижайтесь. Вы поймите мое положеніе, все на мнѣ. Вотъ въ селѣ Крюковѣ изловили мошенника тотъ мѣсяцъ; подите, солдатишка отставной, а народъ мутилъ. Вотъ и у насъ молодецъ въ этомъ мѣсяцѣ пропалъ, ами понимаете, что глазъ мой долженъ во все вникать. — Такъ, мой батюшка, такъ, продолжалъ управляющій своимъ мягкимъ голосомъ, не дождавшись отъ Фадѣича ни слова, — я вотъ, глядя на вашу скромную наружность, подозрѣваю въ васъ напротивъ благомыслящаго человѣка и желалъ бы съ вами еще поговорить. Вы ко мнѣ приходите завтра утромъ въ контору. Мы ознакомимся съ вами пообстоятельнѣй, а пожалуй и поладимъ кое на чемъ.

Управляющій приложилъ два жирные пальца къ своей соломенной шляпѣ, пріятно улыбнулся вслѣдъ за своими благосклонными словами, и плетеная бричка покатилась впередъ по улицѣ, граціозно покачиваясь на лежачихъ рессорахъ. Фадѣичъ нѣсколько минутъ простоялъ въ загадочномъ раздумьи у воротъ.

Управляющій между тѣмъ прыскалъ на бричкѣ отъ смѣха и закрывался носовымъ платкомъ.

— Ну ужь удружила! Семирамида этакая! вязалось у него между смѣха въ головѣ, — кучеръ Пантюшка, ей Богу, завиднѣе. А будешь же ты геперь, моя голубушка, какъ овечка, тиха въ нашихъ рукахъ!

Съ заходомъ солнца Фадѣичъ отправился черезъ лугъ въ глухую рощу у разрушеннаго павильона, подъ оградою господскаго сада. На душѣ у него было не совсѣмъ легко; онъ соображалъ, что визитъ управляющаго могъ имѣть связь съ вчерашнимъ появленіемъ молодого щеголя вовремя его свиданья съ Лелей, и его приводило почти въ уныніе предположеніе о томъ, сколько нечистотъ и огорченій онъ могъ накликать невольно на бѣдную женщину, и безъ того уже совсѣмъ забрызганную грязью. Свиданіе это легко могло быть послѣднимъ между ними, онъ это съ грустью сознавалъ; онъ не могъ не чувствовать, что уже привязался къ Лелѣ, что ея страстная головка, ея преданныя слова, и это обаятельное смѣшеніе старыхъ призраковъ и воспоминаній съ ея живыми ласками и рѣчами, въ розовой тѣни заката и зеленомъ шелестѣ пустынной рощи, — что вся эта нежданная и непрошенная поэзія молодыхъ лѣтъ и теперь, въ этомъ суровомъ настоящемъ, еще манила его, какъ отдохновеніе, еще была лучшими часами его жизни. Онъ довѣрчиво несъ на свиданіе съ молодой ученицей свою первую сѣдину, свои первыя, добытыя въ битвахъ съ жизнью морщины и свою вѣчно ясную, вѣчно преданную всякому хорошему явленію въ человѣчествѣ душу, онъ давно отрѣшился отъ всякихъ притязаній на молодость и, въ самой свободѣ ласкъ и изліяній Лели; видѣлъ себя еще больше старикомъ.

Въ рощѣ, на ступеняхъ павильона, никто не встрѣтилъ его. На каменной скамьѣ, подъ извѣстной старой надписью, лежалъ букетъ только что сорванныхъ садовыхъ цвѣтовъ; быть можетъ, это было знакомъ, что Леля не можетъ придти сегодня и съ тѣмъ вмѣстѣ знакомъ ея вѣчнаго помысла о другѣ. Фадѣичъ нѣжно взялъ въ руки букетъ. Цвѣты, бездомныя собачонки, маленькія дѣти и женскія слезы, — кого волнуетъ вашъ видъ, тотъ еще не устарѣвшій человѣкъ.

Но просидѣвъ нѣсколько минутъ на этомъ старомъ потемнѣвшемъ камнѣ, съ букетомъ возлѣ себя, Фадѣичъ предался невеселымъ мыслямъ о Лелѣ; чѣмъ больше раздумывалъ онъ о результатѣ ихъ свиданій и разговоровъ, тѣмъ менѣе видѣлъ утѣшительнаго изъ нихъ вывода и для Лели и для себя. Можетъ быть, натура у нея была слишкомъ сильная и самобытная, чтобы покориться чужому вліянію, — хоть бы и вліянію лучшихъ человѣческихъ идей; но пожертвовать своими правами, отрѣшиться отъ личной свободы, даже и во имя міра, она въ дѣйствительности не рѣшалась до сихъ поръ. Онъ тяжело раздумывалъ о томъ, что могъ еще сдѣлать для Лели и изъ нея.

Отношенія несчастныхъ супруговъ стали уже совсѣмъ ясны для него. Онъ опредѣлилъ, что между ними была врожденная нерасположенность, то есть полное несходство организмовъ; врожденная нерасположенность, которая необходимо переходитъ въ совершенную ненависть, которая, въ концѣ концовъ, довела одну сторону до умопомраченія. Забывалась справедливость подъ вліяніемъ этой вражды и, даже въ добрыя минуты Степана Сергѣевича, Леля ему уже никогда не вѣрила. Страсти впечатлительной женщины были глубоко распалены подъ вліяніемъ сильнаго возбужденія; съ обѣихъ сторонъ уже дѣло не разъ подходило въ насиліямъ, въ мести. Леля была страшно раздражена.

Фадѣичъ вспоминалъ этотъ блѣдный лобикъ съ такимъ множествомъ тоненькихъ бьющихся жилокъ на вискахъ, эти замученные по своему выраженію глаза… все это слабое, хрупкое тѣло съ разстроенными до послѣдней степени нервами и впечатлительностью, въ которомъ жизнь, будто въ агоніи, кипѣла, держась на волоскѣ. Онъ утонулъ въ своей тоскливой задумчивости и не замѣтилъ, какъ совсѣмъ темнѣло, какъ вечернія тѣни все больше и больше сгущались кругомъ него въ глубокій, таинственный мракъ. Луна еще не выплывала изъ-за синѣющаго кустарника, соловей молчалъ… ясно и мѣрно раздались со стороны сада приближающіеся шаги двухъ человѣкъ; Фадѣичъ поднялся тихонько съ своего камня, не забывая Лелинъ букетъ и, скользнувши со ступеней, уползъ на траву, за стѣною павильона, подъ навѣсъ упавшихъ до земли ивовыхъ вѣтвей.

— Еслибъ я зналъ, что попаду на такую сцену, я бы ни за что не пошелъ въ эту сторону! сказалъ за кустами деликатный и нѣсколько игривый мужской голосъ.

— Это все равно для меня, остановило его рѣзкое замѣчаніе, и длинныя, широкія складки женскаго платья зашелестили между густо сплетшимися кустами; шаги остановились на порогѣ павильона.

— Вотъ онъ, мой храмъ, если хотите знать, продолжалъ звучный голосъ Лели какъ-то задумчиво и нѣжно, — и нѣтъ у меня другого храма по всей землѣ; и человѣкъ этотъ, пожалуй, мое божество, а желанія его и мнѣнія — моя религія. Для всѣхъ окружающихъ меня до сихъ поръ я не хотѣла шевельнуть пальцемъ, — для него я жизнь на пытку отдамъ. Все, все, что есть сердечнаго у человѣка, семья, отечество, обязанности, — все для меня заключается въ немъ одномъ.

— Леля, Леля! и вы скажете, что не любите его страстной любовью? остановилъ ее Франсуа нѣсколько горько, — послѣ такихъ признаній, вы думаете, что я обманусь въ состояніи вашихъ чувствъ, какъ дѣтски обманываетесь вы сами до сихъ поръ?

Одну минуту стояло молчаніе въ этой глухой темнотѣ.

— Вы правы, я люблю его! раздался почти рыданіемъ нѣжный до трепета отвѣтъ.

— Да, вы любите его! вы наконецъ сознаетесь въ этомъ! но думаете ли вы, что и онъ этого не сознаетъ? Берегитесь, Леля, это человѣкъ бывалый, я уже имѣю о немъ кое-какія свѣденія. Вы довѣрчивы, какъ младенецъ, а кто знаетъ, какіе замыслы у него въ головѣ?

— Не смѣйте говорить о немъ ничего дурнаго, если хотите, чтобы я сносила васъ! остановила его Леля пылко, — вы не стоите одного волоска съ его головы. Боже, Боже, какая полнота и какіе чары въ одномъ этомъ воздухѣ вечерней рощи, продолжала она какъ-то умоляюще и грустно; — Франсуа, бѣдный Франсуа, вы и сотой доли этого состоянія не можете узнать!…

Въ тишинѣ раздался глубокій, меланхолическій вздохъ Франсуа.

— Сегодня я видѣла его во снѣ, продолжала Леля точно мечтая, — Боже, какъ я любила его! Это чувство, которое всѣмъ своимъ свѣтомъ сіяло въ моемъ снѣ, впервые открыло мнѣ, что за божество эта внушаемая имъ любовь. Я любила во снѣ, какъ люблю въ эту минуту, какъ плачу часто возлѣ него, — блаженствомъ чистаго обожанья. Въ этомъ снѣ онъ говорилъ со мной, и я вѣрила каждому его слову безгранично, дѣтски ясно, зная, что это говоритъ со мною честность человѣческая и чистота,

Франсуа молчалъ. Голосъ Лели еще нѣжнѣе продолжалъ.

— Ни въ одномъ человѣкѣ, ни въ одной книгѣ я не встрѣчала до сихъ поръ аналогіи съ этимъ временемъ моей жизни, и въ своемъ сердцѣ впервые открыла возможность и реальность такой любви. Это любовь умственная? — нѣтъ; это любовь всего моего существа, которая говоритъ въ каждомъ дѣлѣ, въ каждой мысли моей, которая дышетъ во мнѣ, — которая не существуетъ ни для кого, не существуетъ для него, и сама стоитъ лишь однимъ вѣчнымъ идеаломъ въ моей душѣ.

— Фантазіи, Леля, фантазіи! воскликнулъ нетерпѣливо Франсуа, — я знаю васъ и вашу способность увлекаться минутными заблужденіями, — не остановиться вамъ на немъ. Помяните мое слово, что черезъ мѣсяцъ вы сами будете смѣяться надъ нимъ и надъ собою; я помню его, его физіономія ясно мелькнула мнѣ вчера; онъ далеко не молодъ и некрасивъ.

— Онъ уже не молодъ, говорите вы! перебила его Леля страстно, — но для меня вся земная юность соединена въ немъ и цвѣтетъ вѣчнымъ весеннимъ цвѣтомъ чистой человѣческой жизни, вѣчнымъ весеннимъ солнцемъ человѣческой любви. Онъ уже некрасивъ, говорите вы; — но дли меня онъ прекрасенъ божественной красотою, выше которой не можетъ явиться человѣкъ. Онъ некрасивъ! — зависть къ его лицу учитъ васъ клеветать… Можетъ ли найтись такой взглядъ, которому бы его лицо не казалось самой совершенной красотою въ мірѣ?

Слышно было только, какъ тросточка чуть-чуть постукивала о каблукъ Франсуа.

— О всѣхъ этихъ чувствахъ я не скажу ему никогда, они не нужны ему; но они жизнь моя и гордость моя, еще договаривала въ своемъ увлеченіи Леля, — я счастлива, потому что онъ существуетъ между людей; я люблю, потому что онъ любитъ всѣхъ; я съ нимъ, потому что въ сердцѣ у меня та же безмѣрная любовь, та же честная мысль, которая нераздѣльна отъ него…

— Какъ же вы думаете устроить свою жизнь съ нимъ? спросилъ вдругъ Франсуа.

— Какъ хочетъ онъ, отвѣтила Леля нѣжно, — какъ мученикъ въ огонь, я пойду въ объятія мужа, если захочетъ онъ; какъ всѣ поборники божественной идеи и какъ онъ самъ, я умру за любовь и въ любви…

…Фадѣичъ не помнилъ и не слышалъ больше ничего. Какъ случилось, что они ушли, и говорили ли они еще хоть слово или нѣтъ?… все смѣшалось съ густотой ночнаго мрака въ одинъ всезастилающій туманъ, — воздухъ ночи, запахъ цвѣтовъ и растеній, соловей за рощей и неожиданное потрясеніе въ оглушенномъ мозгу.

Какъ провелъ Фадѣичъ эту ночь, безумно было бы стараться описать; все, все возстало въ немъ, что растравляетъ жизнь, фантазіи, слезы, трепетъ желаній, битвы съ призракомъ и безпредѣльная скорбь…

X.

Время подходило къ восьми часамъ вечера; но въ воздухѣ было еще душно. Леля, подъ газовой вуалью, которая закрывала отъ свѣта ея оживленное и слабо-алѣющее личико, вошла до бесѣдку своими торопливыми шагами, оглянулась на кущи окружныхъ кустовъ и деревьевъ, на заросшій проходъ подъ стѣною — и не нашла никого. Стоя на порогѣ и безпокойно топая носкомъ башмака, она еще провела нѣсколько минутъ, щурясь на окрестность, — и затѣмъ отправилась сама по тернистой тропинкѣ, которая послѣднее время ежедневно оживала появленіемъ человѣка, самой Лелѣ приносившаго жизнь съ собой… Пройдя безполезно всю эту трудную, поросшую крапивникомъ дорогу и стоя, наконецъ, передъ пустой поляной, въ глубинѣ которой открывалось все Покровское село, Леля скрестила руки, потомъ медленно опустила ихъ и провела безъ счету время, прислонясь къ углу стѣны своей опечаленной головой…

Въ первый разъ она не застала Фадѣича въ это условленное время; — но мало ли что могло помѣшать ему? Развѣ она думала, чтобъ этотъ любящій человѣкъ жилъ въ мірѣ нуждающейся жизни, не прикасаясь къ ней, и не забывая для нея часто себя?… Она постаралась отряхнуть съ себя это туманное огорченіе и не смѣя, наконецъ, не сознать, что солнце зашло уже и сумерки совсѣмъ охватываютъ поляну, она благословила улыбкой тотъ далекій, темный рядъ плохихъ домишковъ, гдѣ проходила самозабвенная жизнь ея милаго, и тихо, тихо повернула домой…

— Рано сегодня! замѣтилъ довольно коварно Франсуа Адамовичъ, когда Леля молчаливо и не глядя ни на кого проходила черезъ террасу, на которой покровское общество пило вечерній чай.

Это была та самая пространная терраса, у каменной балюстрады которой, семь лѣтъ назадъ, Степанъ Сергѣевичъ и Леля вели свой первый разговоръ; не разъ съ тѣхъ поръ оба они желали того, чтобъ и первого разговора другъ съ другомъ, и первой встрѣчи межъ ними не было никогда.

Степанъ Сергѣевичъ сидѣлъ у круглаго стола, съ сигарой, которую онъ захлебывалъ чаемъ, съ графиномъ рома, котораго большая часть уже окрасила въ яхонтовый цвѣтъ стаканы его и его собесѣдниковъ; онъ опирался довольно угрюмо на свою мощную руку и въ волосахъ его, приподнятыхъ на вискахъ пальцами, серебрилось два-три сѣдыхъ волоска. На Лелю онъ, выше подола ея, не поднялъ глазъ.

— Я думаю, нельзя себѣ представить большее соединеніе противорѣчій, чѣмъ намъ являетъ это наша милая Валеріана Павловна! сказалъ своимъ сдобнымъ голосомъ Пьерочка Маниловъ, перекладывая икру на икру и, съ мягкимъ покачиваньемъ фигуры, провожая глазами Лелю за самую дверь.

— Но только это новое противорѣчіе для насъ самое тяжелое! прибавилъ Франсуа съ подобіемъ легкаго вздоха; — прежде мы не знали, куда ноги дѣвать отъ танцевъ до свѣта, отъ сумасшедшихъ поѣздокъ по рощамъ и лѣсамъ, а теперь настолько же предоставлены зѣвотѣ, да неподвижности, благодаря этому странному, небывало упорному пристрастію къ уединеннымъ прогулкамъ въ заброшенной части сада, къ сосредоточенному раздумью по вечерамъ. Кто видалъ Валеріану Павловну десять минутъ задумчивой до этихъ дней!

Степанъ Сергѣевичъ слушалъ, не прибавляя отъ себя ничего и утонувъ глазами въ поднимавшійся изъ стакана ароматный паръ.

— Это напротивъ очень хорошо, очень хорошо, прибавилъ отъ себя съ глубокомысліемъ старичекъ-докторъ, — мадамъ становится дѣльной женщиной, она входить въ лѣта. Вчера ее посѣтила моя супруга Полина; мадамъ передала своей сестрѣ значительную карманную сумму для вспоможенія страдающимъ на селѣ отъ неурожая. Моя супруга Полина имѣетъ чувствительное сердце и прослезилась, потому что на селѣ теперь мало кто будетъ ѣсть древесный хлѣбъ.

— Да? въ первый разъ произнесъ Степанъ Сергѣевичъ, и вопрошая, и утверждая вмѣстѣ.

— Кромѣ того моя супруга Полина передавала мнѣ, что мадамъ имѣетъ въ головѣ многіе планы, продолжалъ докторъ, — такъ, между прочимъ, мадамъ питаетъ идею завести для села прекрасный госпиталь.

— Не читаетъ ли она Евангелистовъ въ рощѣ! замѣтилъ вполголоса Франсуа.

— А не знаете ли вы, гдѣ-жъ это думаетъ Валеріана Павловна устроить свой госпиталь? освѣдомился Пьерочка сладко, — зданія кажется нѣтъ.

— Мадамъ намекала на свою швейную, гдѣ двадцать четыре дѣвицы имѣютъ такіе длинные пяльцы; вмѣсто каждыхъ пялецъ мадамъ, вѣроятно, поставитъ кровать…

Степанъ Сергѣевичъ на этомъ мѣстѣ вдругъ поднялся и съ шумомъ отодвинулъ свой стулъ.

— Швейная въ самомъ дворѣ; вы, Степанъ Сергѣевичъ, устроите деревенскую больницу въ своемъ дворѣ? вопросилъ съ игривымъ удивленіемъ Пьерочка.

Степанъ Сергѣевичъ стоялъ спиною къ столу и неизвѣстно что бы онъ отвѣчалъ; но въ это время къ столу подошла давнишняя горничная Лели, курносая Параша, сложившаяся въ ловкую субретку первой руки. Пьерочка повернулся на стулѣ и откинулъ ногу, Франсуа почему-то поправилъ усъ.

— Барыня просятъ васъ пожаловать къ нимъ въ кабинетъ, сударь! обратилась Параша въ Степану Сергѣевичу, не подавая виду, что замѣчаетъ эти легкія эволюціи у стола.

— Барыня! произнесъ Степанъ Сергѣевичъ, направляясь къ дверямъ.

— Вѣроятно о госпиталѣ! разсудилъ докторъ допивая изъ стакана послѣдній глотокъ, — я, господа, тоже иду поразспросить объ этомъ мою супругу Полину.

— Счастливой дороги! проводилъ его потягиваясь Франсуа, тогда какъ Пьерочка наклонился, чтобъ услѣдить скрывающійся за дверьми поворотъ колѣна Параши и ея локотка.

— Красивая дѣвочка, замѣтилъ ему одобрительно Франсуа, — и персона ловкая; сегодня же вечеромъ мы можемъ узнать все, что говорится теперь между супругами въ этомъ малиновомъ кабинетакѣ Лели. Посмотрите, какъ она тутъ, при баринѣ, и глазомъ не мигнула, а за стѣной насъ всѣхъ цѣловала за цѣлковый. Чему не научитъ рабское положеніе! — Подлейте однакожъ рому; вечеръ становится прохладный.

— Знаешь, какую я тебѣ, Франсуа, штуку скажу? — благо нѣмецъ ушелъ.

Пьерочка придвинулся къ своему собесѣднику и, съ очень довольнымъ выраженіемъ, уставилъ на него глаза.

— Пропалъ нашъ дьячокъ, сказалъ онъ выразительно, — какъ есть пропалъ.

— Что? скончался? быстро спросилъ Франсуа.

— Нѣтъ! не то, чтобы онъ преставился, отвѣчалъ Пьерочка потирая руки отъ сюрприза, — а удралъ отселева, маху далъ. Я вѣдь ему приказалъ явиться въ контору нонче утромъ, — жду, его нѣту. Отправляясь на работы послѣ обѣда, заѣзжаю къ двору его мѣстопребыванія: говорятъ, ушелъ; забралъ свою котомочку, пашпортики и ушелъ къ святымъ мѣстамъ на поклоненіе, а намъ съ вами кланяться приказалъ.

— Озадачилъ! произнесъ Францъ, откидываясь на стулѣ, — полно, не штука ли тутъ какая?

— Нѣтъ, испугался; а больше ничего. Видитъ, въ контору потребовали, самъ Степанъ Сергѣевичъ могъ быть примѣшанъ тутъ на подозрѣніяхъ, вотъ онъ и тягу далъ. Я самъ прежде думалъ, что его нахлопнуть можно въ бесѣдкѣ этой, такъ нѣтъ же, бестія какъ заяцъ трусливъ и осмотрителенъ; кучеръ Пантюшка, посланный для справокъ въ кустарники, барыню видалъ, говоритъ, а больше никого не видалъ.

Франсуа оставался задумчивъ, съ опущенной головой.

— Загадочный онъ для меня человѣкъ, сказалъ онъ серьезно, — интриганъ это, или тронутый въ умѣ. Безъ всякихъ видимыхъ достоинствъ, безъ тѣни красоты и молодости, съ печатью плебейства на лицѣ, онъ умѣлъ такъ повліять на прихотливую Лелю, гораздо больше чѣмъ я; и чѣмъ онъ успѣлъ?.. Знаетъ ли она, что онъ покинулъ ее?

— Не думаю, разсудилъ Пьерочка..

— И я не думаю; не была бы она послѣ этого такъ тиха. Однакожъ извѣстіе это будетъ очень эфектно, и я не я, если взрывъ у нихъ не выйдетъ такой чрезмѣрный, что мы безъ оглядки пустимся, искать сбѣжавшаго проповѣдника по всему свѣту; да, я знаю, каковы у нея бываютъ припадки горя и страстей.

— Разбойникъ ты, Франсуа! замѣтилъ Пьерочка, подливая и ему и себѣ рому, — мужъ цѣлое лѣто воображаетъ, что пріятель увлеченъ его охотами, да картишками, а пріятель тутъ поигрываетъ совсѣмъ въ особенную охоту и игру.

— Чтожь, Пьерочка, я умываю руки, возразилъ Франсуа почти угрюмо, — я въ ней въ друзья не навязывался, а она всегда мнѣ первая — дѣлала авансы. Какой человѣкъ, въ двадцать три года, устоитъ противъ женскихъ глазъ съ такимъ упоительнымъ выраженіемъ, когда они думаютъ преслѣдовать его?… Кромѣ того между нами было это прошлое нашей, первой любви другъ къ другу, первыхъ признаній и перваго поцѣлуя за орѣховымъ кустомъ… Фу ты пропасть! я, кажется, впадаю въ меланхолію! перебилъ онъ вдругъ самъ себя, вставая со стула. — Нѣтъ, вообще, Пьерочка, мнѣ уже надоѣли эти безтолковыя сумазбродетва, и эти интриги, и эти комедіи съ супругами, на счетъ которыхъ я пожуировалъ. Я собираюсь степеннѣе повернуть жизнь; переѣзжаю въ свою деревню, займусь серьезно хозяйственными дѣлами, и женюсь.

— Ну такъ выпьемъ же, Франсуа, одну капельку глинтвейна за здоровье твоей будущей жены.

Между тѣмъ Степанъ Сергѣевичъ входилъ въ кабинетъ своей жены, въ ту самую комнату съ малиновыми обоями, изъ которой узкій балконъ и лѣстница сводили въ садъ. Это была комната, какъ и рядъ другихъ смежныхъ покоевъ, которую онъ самъ убиралъ когда-то для обожаемой невѣсты, съ трепетомъ страстныхъ надеждъ; но Леля давно уже перемѣнила въ этихъ комнатахъ половину мебели, обоевъ и даже расположеніе дверей.

Лампа, скрытая прозрачными стѣнами большой фарфоровой вазы, стоявшей на окнѣ, слабо освѣщала темные углы и тонкую позолоту на карнизѣ; Леля стояла у этого окна, чуть обозначаясь на занавѣсѣ своимъ бѣлыхъ платьемъ, съ руками спущенными на колѣни и сложенными одна съ другой; этотъ полусвѣтъ, этотъ знакомый ароматъ воздуха, очертанія легкаго платья и русыхъ кудрей, все это когда-то онъ не могъ переносить равнодушно.

— Что это значитъ, сударыня? какія вы тутъ заводите богадѣльни и раздачи милостынь въ моемъ дворѣ? спросилъ онъ громко, еще только переступая порогъ дверей.

— Обвинишь ли ты меня за это? сказала она спокойно.

Степанъ Сергѣевичъ былъ вовсе не злой и не малодушный человѣкъ: слово, сказанное кротко и разумно, всегда имѣло власть утишать его порывъ.

— Можетъ быть, я и ничего не сказалъ бы на это, еслибъ ты спросилась у меня, сказалъ онъ гораздо тише, садясь на кресло противъ нея.

— Степанъ Сергѣевичъ, у меня къ тебѣ просьба! начала вдругъ Леля, поворачивая къ нему горячо свое блѣдное, серьезное лицо.

— Чего вамъ надо? спросилъ онъ отрывисто.

— Я давно уже ношусь съ этой просьбой, продолжала она, — и не знаю какъ съ ней подступить; я не знаю, что меня удерживало до сихъ поръ, — малодушіе, конечно, а не какое нибудь хорошее чувство. Степанъ Сергѣевичъ, моя просьба будетъ о Маланьиномъ Митькѣ.

Въ полутьмѣ совершенно исчезала измѣнчивость и выраженіе лицъ; видно только было, какъ Степанъ Сергѣевичъ пожалъ плечомъ.

— Опять за старое, произнесъ онъ нетерпѣливо; — я кажется сказалъ тебѣ, что въ это дѣло не мѣшаюсь; хочешь вербовать себѣ мальчишекъ съ деревни — вербуй; на это воля дана. Сбѣжалъ одинъ — вербуй трехъ.

— Степанъ Сергѣевичъ, я прошу другого, остановила его Леля, голосъ ея имѣлъ глухой, почти уныло звучащій тонъ. Много рѣзкихъ ссоръ прошло у нихъ въ этомъ кабинетѣ, много разъ Леля осыпала его здѣсь словами презрѣнія и отчаянной злобы, но никогда еще онъ не помнилъ, чтобы она такъ тихо, такими молящими словами выразила ему свое желаніе. Онъ почти недовѣрчиво смотрѣлъ на ея склоненное передъ нимъ лицо; были минуты, и онъ помнилъ ихъ, когда она ласками, уступчивостью, страстными чарами обманывала его, чтобъ потомъ еще сильнѣе уязвить; но теперь, въ ея уступчивости, что-то строгое и почти убитое представлялось ему.

— Что же ты хочешь, Леля? спросилъ онъ какъ-то колеблясь.

— Вольную Митькѣ… ахъ, еслибъ только не поздно…

Онъ приподнялся на мѣстѣ и опять сѣлъ; онъ не понялъ въ первую минуту ни Лели, ни себя; уединеніе, строгая жизнь, раздача пособія, госпиталь — и наконецъ вольная Митькѣ и кротость передъ нимъ!…

— Что за переворотъ съ тобою? вскричалъ онъ.

Леля усмѣхнулась въ отвѣтъ, ему показалось, что и такой душевной улыбки онъ еще никогда не видѣлъ на ея блѣдныхъ губахъ.

— Степанъ Сергѣевичъ, ты дашь вольную Митькѣ? повторила она.

— На что ему вольная, когда онъ сбѣжалъ?

— Онъ вернется; дай мнѣ вольную, и я найду его, продолжала она также строго.

— На что тебѣ мальчикъ? что ты это затѣваешь, Леля?

— Я затѣваю воспитать его, отвѣтила она.

Воспитать его сына! она заботится такъ о сынѣ его незаконной любви!.. Что же онъ могъ подозрѣвать въ этомъ, какъ не ея раскаяніе, какъ не величайшее доказательство ея добрыхъ чувствъ къ нему?..

— Леля, скажи мнѣ одно слово, произнесъ онъ колеблясь, — одно слово только… Ты еще любишь меня?

— Въ сердцѣ у меня одна любовь теперь, отвѣтила она какъ-то мечтательно.

Онъ смотрѣлъ на нее, какъ на новое лицо.

— Леля, я сегодня же займусь этой вольной, сказалъ наконецъ Степанъ Сергѣевичъ, — обѣщаю тебѣ. Но скажи мнѣ еще, правда ли, что ты затѣяла какую-то больницу для крестьянъ?

— Чтобы я ни затѣяла, я, — по возможности, не начну ничего безъ твоего вѣдома и согласія, сказала она съ страннымъ для него смѣшеніемъ строгости и покорности.

— Леля! произнесъ онъ нерѣшительно, нѣжно… ему хотѣлось взять ее за руки, прижать ихъ, поцѣловать; но долгіе мѣсяцы раздора, мести и вражды стояли между ними; онъ не поддался впечатлѣнію, которое готовъ былъ считать небывалымъ сномъ.

— Леля, еслибъ ты всегда была такая! прошепталъ онъ съ укоромъ, — я всегда былъ бы готовъ уступить тебѣ!.. Ты уже покончила съ своей первой молодостью; установись же въ своемъ характерѣ — и добрая жизнь еще возможна между нами. Умѣй снисходить къ моей суровой натурѣ, она испорчена барствомъ отъ колыбели, но она ко всему доброму открыта; — тогда и я буду снисходить къ тебѣ, когда не буду видѣть въ тебѣ злобы и упорства противъ меня. Ты была когда-то для меня всѣмъ міромъ, — жизнь не жизнь мнѣ безъ этого чувства, безъ мысли о тебѣ. Будь опять моимъ сокровищемъ и моимъ сердцемъ, Леля!

Она далась ему обнять себя, прижать себя, въ сердцу страстцнни руками и потомъ, вдругъ, съ воплемъ оттолкнула его.

— Не теперь, не теперь, Степанъ Сергѣевичъ, дай мнѣ еще подумать хоть одинъ мигъ!..

Она закрылась руками и, почти рыдая, прислонилась лицомъ къ столу; это былъ знакомый ему, сумазбродный переходъ къ бурѣ отъ тишины. Онъ нѣсколько минутъ смотрѣлъ на нее съ своего кресла и потомъ, вздыхая, вышелъ на балконъ.

XI.

Леля, какъ въ туманѣ проходившая весь слѣдующій день безъ мысли и занятія, дождалась, наконецъ, солнечнаго заката и своими быстрыми шагами пробѣжала весь садъ. Бесѣдка опять была пуста. Съ замершимъ сердцемъ она остановилась на порогѣ. На скамьѣ, подъ старой надписью, лежалъ букетъ неловко собранныхъ зеленыхъ листьевъ лопушника, изъ котораго бѣлѣла сложеная бумага; Леля сдѣлала два шага впередъ и взяла букетъ; руки ея дрожали, когда она развертывала бумагу; въ ней была, только одна написанная фраза, и Леля знала, кто ее писалъ:

«Погибни для себя во имя человѣчества, какъ погибаю я».

Леля сжала эту записку въ рукѣ и, непомня себя, выбѣжала въ рощу; окружность была пуста. Кто же положилъ здѣсь этотъ букетъ и записку, которыхъ, еще два часа назадъ, заходя сюда въ своемъ нетерпѣливомъ блужданьи, не видѣла она?

— Фадѣичъ! Фадѣичъ! закричала она, думая, что онъ скрылся гдѣ нибудь за кустами, и, такъ какъ ничто не отзывалось, она упала на дерновый уступъ, гдѣ они столько вечеровъ провели въ сердечныхъ разговорахъ, и, отчаянно рыдая, призывала его.

— Гдѣ моя истина? гдѣ мое сердце, моя любовь? рыдала она, ломая руки и припадая лицомъ къ землѣ; это былъ обычный ея натурѣ страстно-мучительный плачъ; но непривычный человѣкъ едва ли бы вынесъ эти изступленные крики, вѣкоторыхъ разрывалась душа.

Скоро изъ кустарника выбрался и сталъ передъ Лелей дюжій мальчишка лѣтъ тринадцати, въ крестьянской одеждѣ, съ недоумѣвающимъ лицемъ.

— Чего плачете? сказалъ онъ, — это я принесъ бумагу.

— Ты! вскричала Леля, устремляя на него свои безумно-страстные глаза.

— Я, Митька, объяснилъ онъ.

— Да, Митька? повторила она невнимательно, — Митька, золотой мой, скажи мнѣ, гдѣ Фадѣичъ?

— Далеко, отвѣтилъ мальчикъ печально, — онъ съ котомкой пришелъ ко мнѣ въ берлогу. Я, говоритъ, ухожу отсюда, а ты иди съ этой запиской въ старую бесѣдку подъ рощей, туда выйдетъ въ вечеру барыня, она приметъ заботу о тебѣ. Только я хотѣлъ прежде посмотрѣть, что за барыня, я барынь боюсь; а тутъ вы заплакали…

Леля тупо смотрѣла на него; едва ли она половину его словъ понимала и слышала: — Ушелъ… на вѣки ушелъ…

Что произошло этимъ вечеромъ въ кабинетѣ Степана Сергѣевача, того легко было ожидать отъ крайнихъ разливовъ чрезмѣрной впечатлительности Лели. Блѣдная, едва дышащая, съ угасающимъ, какъ отъ помѣшательства, взоромъ, она явилась передъ своимъ мужемъ и, зашатавшись, упала къ его ногамъ.

— Леля, что съ тобой? вскричалъ онъ испуганно, протягиваякъ ней руки.

— Я сдаюсь тебѣ, прошептала она, силясь улыбнуться и уже совсѣмъ безъ чувствъ закрыла глаза.

Онъ съ страстнымъ вздохомъ принялъ ее на свою грудь. Она лежала въ его объятіяхъ, совсѣмъ какъ мертвая, и онъ слѣдилъ, какъ синеватая темь, начиная отъ висковъ, все дальше и дальше разстилалась по блѣднымъ чертамъ; она сдалась ему добровольно наконецъ, — и, быть можетъ, умирала въ тотъ же самый часъ.

Все, все проснулось разомъ у него въ груди, и первые, страстные дни, и первыя страстныя ночи, когда эта головка сладко лежала залогомъ вѣчнаго, безмѣрнаго счастья на его груди, когда эти самые кудри, какъ волшебныя змѣи, обворожили и опутывали для него весь міръ… Онъ зарыдалъ надъ нею, все съ тою же дикою страстью сжимая ея безчувственное тѣло:

— Ты оживешь для меня, дорогая Леля! ты оживешь для меня!…

Клавдія Кованько.

"Дѣло", №№ 9—10, 1868