Михаил Чехов
правитьСудьба
правитьI.
править— Террите! — крикнул кондуктор. — Шильонский замок! Фуникулер на Глион!
Касьянов вышел из вагона и с кучкой других туристов направился к замку.
Старый, весь в морщинах, приземистый, он вырастал прямо из воды и соединялся с берегом узеньким дощатым помостом. Здесь, в этом замке, томился несчастный Бонивар и сейчас Касьянов увидит его тюрьму. Чем-то торжественным повеяло на Касьянова от замка и от этого помоста, по которому ходили несколько сот лет тому назад.
— Очень прошу вас обождать, обратился к туристам привратник, — Сейчас окончит осмотр первая группа посетителей и освободится проводник.
Туристы сели на лавочку и стали поджидать. В это время к крыльцу замка подъехал экипаж и из него в дорожных туалетах вышли две пожилые дамы и две молодые девушки. Все они говорили по-английски и, по-видимому, были приезжие англичанки. Когда они проходили мимо Касьянова, то в лицо ему пахнуло какими-то хорошими новыми духами. Он любил интересных женщин и хорошие духи и ему приятно было смотреть на этих англичанок. У одной из них были седые волосы и черные брови, а у другой висел на груди массивный золотой крест с большим бриллиантом посредине. Старшая из девушек была бледна и серьезна, зато младшая смотрела на все радостными глазами и была так изящна и проста, что хотелось на нее глядеть и заговорить с нею.
Продолжая разговаривать по-английски, дамы стали разглядывать открытые письма и безделушки, выставленные тут же для продажи, а Касьянов отошел к сторонке и с интересом, исподтишка, стал смотреть на молоденькую англичанку.
Отворились ворота и из них высыпала группа туристов, уже осмотревших замок.
— Пожалуйте! — обратился привратник к ожидавшим.
Всей гурьбой вошли в ворота и очутились во дворе. Проводница шла впереди и рассказывала по-французски и по-английски историю замка. Касьянов старался быть поближе к дамам и все никак не мог оторвать глаз от заинтересовавшей его девушки.
По узкой лестнице сошли в подземелье, где томился Бонивар. Здесь поднимались известные уже по Жуковскому семь колонн, к одной из которых был прикован несчастный узник. Вот и эта самая колонна с уцелевшим кольцом, а вот и та лунка на земляном полу, которую он протоптал.
— Подпись Байрона! — указала проводница на одну из колонн.
Все англичане столпились у колонны, чтобы лучше разглядеть.
— А не можете ли вы указать мне подпись Жуковского? — обратился к проводнице Касьянов по-французски.
Проводница подняла глаза кверху.
— Жуковски? — переспросила она и, подумав еще немного, ответила: — Такой здесь нет!
— Но она рядом с подписью Байрона!
— Не знаю, мсье… ответила проводница и повела туристов дальше.
И Касьянов видел, что барышня, которая ему так понравилась, заинтересовалась их разговором и тоже ждала от проводницы ответа.
Проходили затем по какому-то узенькому, темному коридору, в котором нужно было спускаться по обвалившимся ступеням и в темноте можно было оступиться. Дамы замешкались и отстали. Касьянов подошел к ним и, подав каждой из них руку, свел их со ступеней. И оттого, что они держались за его руку, она стала тоже пахнуть духами. Потом вышли в большие залы с остатками средневековой мебели, прошли опять через двор и тем закончили осмотр замка. Садясь в экипаж, старшая барышня щелкнула в свой фотографический аппарат и все они укатили. Туристы стали расходиться в разные стороны, и Касьянов остался один.
Он спустился к самой воде озера и сел на камень. У его ног плескались волны, на него издалека смотрели Альпы и на душе было тепло и хорошо. Так он просидел более часу, ни о чем не думая и ничего не желая, и затем побрел пешком в Монтре. И когда он сидел потом в Монтре и ожидал парохода на Лозанну, мимо него вдруг прошли седая дама с черными бровями и та девушка, которая так его заинтересовала в Шильоне. Обе они были уже в других костюмах и куда-то спешили.
Касьянов узнал их, в первую минуту не знал, как поступить, а затем отправился вслед за ними. Они разговаривали по-английски и, не замечая, что он следует за ними, продолжали идти по набережной, пока не дошли до большого магазина, в который и вошли. Он походил около этого магазина, но они долго из него не выходили, ему стало неловко и он перешел к другому; когда же он вернулся обратно, то их уже там не было.
Пришел пароход, он сел на него и к вечеру был уже в Лозанне.
Затем он продолжал свое путешествие и через два месяца был уже в России.
И перед ним снова потянулись чахлые леса, нескончаемые равнины и полуразвалившиеся деревни. И после заграницы в России показалось ему еще серее, чем было прежде и так вдруг захотелось, чтобы в эти убогие избы с их маленькими окнами проникло побольше света и чтобы эта просторная земля производила то, что ей завещано от Бога! И вся эта великая страна представилась ему рабом, зарывшим в землю свой талант и не могущим откопать его и, как Шильонский Бонивар, угрюмо, в полутьме, ходящим на цепи нее вокруг одного и того же безмолвного столба.
II.
правитьУсадьба Касьянова находилась в глуши, далеко от станции железной дороги и на двадцать верст вокруг не было ни одного соседа, так как все они жили кто в Петербурге, кто в Москве. Возвратившись из заграницы, Касьянов попал прямо к самому разгару работ и в первое время ему некогда было скучать одному и он даже не замечал своего одиночества. Когда же в августе пошли дожди и стало рано вечереть, то часы стали казаться ему годами и его снова потянуло к людям, в город или опять заграницу.
— Неужели же я не выживу здесь? — спрашивал он себя с беспокойством и самая мысль о поступлении в суд или на службу казалась ему страшной.
И он старался бодриться, забирал себя в руки и все-таки, несмотря, на массу дела, ранние вечера наводили на него тоску и едва он возвращался к себе домой, как целыми часами прохаживал затем взад и вперед по комнатам и не знал, куда деваться от скуки.
30-го августа, в день своих именин, он взял ружье и без собаки отправился побродить по лесу. Было тепло, пасмурно и тихо, как бывает только в августовские дни, пожелтевшие деревья стояли неподвижно и все в природе было полно того чувства кроткого прощания с жизнью, с которым умирают начинающие уже мыслить дети. Касьянов долго ходил по кустарникам вдоль большой дороги, прошел Ковригинский лес и, выйдя на бугорок, по которому росли свеженькие молодые сосны, лег на спину, подложил под голову руки и стал смотреть на небо. Далеко летели журавли и жалостно кричали и от их крика что-то шевельнулось у него в груди: точно он навеки прощался с дорогими людьми. Затем он заснул.
Проснулся он в большом испуге. Перед ним стояла громадная сен-бернардская собака и смотрела на него подозрительными большими глазами. Он вскочил и схватился за ружье, и собака громко залаяла на него.
— Лорд! Лорд! — послышался чей-то женский голос. — Иси!
И вслед затем из леса вышла молоденькая барышня в английской соломенной шляпке и в непромокаемом пальто.
Это было настолько неожиданно для Касьянова, что он снял фуражку и поклонился.
Перед ним стояла та девушка, которую он встретил весною в Шильонском замке.
— Не бойтесь, сказала девушка, — Он вас не укусит!
Потом из леса вышла дама, уже пожилая, с черными бровями и седыми волосами. Она что-то сказала девушке по-английски и обе они с собакой ушли обратно в лес и вскоре потерялись в его глубине.
Встреча эта произвела на Касьянова глубокое впечатление. Он долго стоял в недоумении и смотрел вслед этим дамам. Кто они? Откуда? Как они сюда попали?
«Точно в романе!» — подумал он и зашагал к себе домой.
Всю дорогу и дома он только и думал, что об этой встрече, и ему было досадно, что он не воспользовался таким удобным случаем, чтобы с ними заговорить. А когда настал вечер, он приказал оседлать себе лошадь и поехал к Ковригинской усадьбе. Все небо было по-прежнему серо, но там, где заходило солнце, был узкий просвет и сквозь него глядело красное солнце. Затем солнце село и весь небосклон окрасился в алый цвет, точно там, за лесом, был пожар. Пролетели стаями галки, пожар погас и наступил грустный осенний вечер. Кругом было тихо и только слышно было, как где-то далеко мычало стадо. Это гнали домой ковригинский скот.
Когда Касьянов подъехал к усадьбе, то к его удивлению в окнах большого дома горел огонь. Он слез с коня, взял его за повод и пешком, тихонько, чтобы его не заметили, как можно ближе подошел к усадьбе и стал наблюдать. Странное чувство наполнило его душу и ему стало казаться, что это не жизнь, а что-то новое, что он видит не наяву, а точно во сне или в театре со сцены. И точно в подтверждение этого из открытой на террасу двери послышались вдруг звуки фортепиано. Вот уже около полугода, как Касьянов не слышал ни одного инструмента, кроме гармонии, и эти звуки произвели в его душе целый переполох. Он долго стоял у живой изгороди из боярышника и сирени и, глядя сквозь поредевшую на них листву на эти освещенные окна, старался найти себе оттуда ответ на вопрос, который и самому ему представлялся неясным.
Совсем уже стемнело и откуда-то, точно из погреба, потянуло вдруг сыростью. Пора уже было возвращаться домой, но Касьянов все еще никак не мог заставить себя сесть на лошадь и все еще продолжал смотреть сквозь кусты.
— Лена! — крикнул вдруг чей-то женский голос, и в освещенной двери показалась чья-то фигура. — Сыро, иди домой!
— Лорд! Лорд! — послышался ему в ответ знакомый голос и вслед затем на террасу вбежала из сада другая фигура с собакой и скрылась в двери.
Касьянов видел затем, как затворилась эта дверь, и так было кругом тихо, что он слышал даже, как щелкнул в ней замок. Потом огонь в середине дома погас и засветился в двух левых крайних окнах.
Касьянов взял лошадь под уздцы и тихонько побрел домой. Его наполняло счастье жизни и этого, по-видимому, пустого случая с него было достаточно, чтобы он захотел еще больше жить, смеяться, плакать, если нужно — страдать. И когда он вернулся домой и вошел к себе в кабинет, то ему стало казаться в нем тесно и низко и захотелось вдруг, как библейскому Самсону, раздвинуть стены этого дома и сделать его прекрасным и большим; полным смысла жизни и интереса для других. И, присев к письменному столу, он положил подбородок на ладони и долго смотрел на темное окно. Точно в зеркале, перед его глазами пронеслась вдруг картина встречи его с дамами в Шильоне. Он закрыл глаза и стал придумывать тему для возможного романа…
Позади его кто-то кашлянул в кулак и робко затоптался на месте. Не оборачивая головы и не желая расстаться с мыслями, Касьянов спросил:
— Что тебе, Иван?
Иван снова откашлялся в кулак.
— Александр Иванович, — ответил он, — что прикажете завтра делать?
Касьянов вскочил, стряхнул с себя мечты и стал обсуждать с ним завтрашний день.
На утро началась большая молотьба и целые четыре дня Касьянов был так занят, что некогда было поесть. А когда наступило воскресенье, он обрадовался ему как школьник, и кликнув собаку и захватив ружье, отправился в лес.
Был уже, вечер, когда он возвращался домой. Проходя мимо Ковригинской усадьбы, он снова остановился около изгороди из боярышника и сирени и с трепетным чувством снова стал глядеть сквозь еще более поредевшую листву. Но никто уже не выходил из дверей на террасу и ни чей голос уже не раздавался в саду. Вся усадьба по-прежнему казалась покинутой и запустелой.
Раздался звон бубенцов и две коровы вышли из кустов. За ними шла старушка с хворостиной и гнала их домой.
— Ну, ну! — ворчала она. — Нечего шляться!.. Идите домой!
Касьянов придержал собаку, чтобы она не бросилась на коров, и когда поравнялась с ним старуха, он подошел к ней, и спросил:
— А что, бабушка, господа уже уехали?
— Уехали! — ответила старуха и погнала коров дальше.
Ему хотелось расспросить ее, поговорить с ней, но старуха была уже далеко, а догонять ее было неловко, да и не было охоты, и Касьянов пошел к себе домой.
III.
править… Сегодня приехал к нам Веребьин и сделал предложение Долли. Мама приняла его несколько холодно, а затем, когда он уехал, я слышала, как мама и бабушка говорили, что Долли может выйти только за камер- юнкера.
Я спросила Долли, какого она мнения о Веребьине, и она ответила мне:
— Не Веребьин, так другой… Разве мы с тобой имеем право выбирать?
Значит, если Веребьину удастся получить камер-юнкера, то Долли может выйти за него замуж.
Я не хотела бы такого супружества и мне досадно на Долли, что она так равнодушно относится к тому, кто будет ее мужем. Она всегда такая серьезная, такая не откровенная и мне неловко было продолжать с ней на эту тему разговор,
Сегодня мама очень хохотала. Она получила письмо от нашего Захарьинского священника. Он только недавно посвящен и только в Ноябре назначен к нам в Захарьино. В письме своем он описывал нужды своих прихожан и делал нам выговор за то, что мы живем в Петербурге и уже четыре года не были в усадьбе. «Разве это честно?» — писал он. — «Если не желаете сами сеять и пахать, то продайте имение тем, кто будет это делать лично, но не поощряйте безделья и воровства. Ведь земля сирота без вас, она плачет горькими слезами и вопиет к Господу» и т. д.
Мне думается, что священник прав. Мой дедушка, папин папа, всю жизнь свою провел в Захарьине и только один раз был в Петербурге и то всего только на две недели. Мне кажется, что я в него. Я с такою радостью вспоминаю, как мы жили в нашем имении, как я гуляла по лесам, удила рыбу, ходила на скотный двор. И с каким бы наслаждением я поехала туда сейчас! Вероятно, там теперь морозно, светит солнце и снег белый-белый. А у нас здесь слякоть, дождь и серое небо.
Долли вообще бледна, но сегодня, когда бабушка рассказывала за обедом, как за нею ухаживали канцлер Горчаков и дипломат Ону, она побледнела еще больше и резко сказала:
— Как тебе не надоест, бабушка, всю жизнь рассказывать все об одном и том же?
И прежде, чем бабушка успела ответить, Долли лишилась чувств и откинулась на спинку стула. Ее на руках отнесли в ее комнату, уложили в постель и по телефону вызвали доктора. Доктор долго говорил с мамой и бабушкой и посоветовал повезти Долли заграницу. Долли согласилась.
На ее месте я попросилась бы в Захарьино. Там так привольно, такой чудный воздух, столько интереса во всем.
Вчера бабушка и Долли уехали заграницу. Мы с мамой ездили провожать их на Варшавский вокзал. Когда мы сидели все вместе в купе, неожиданно вошел Веребьин и горячо поцеловал бабушке руку. Лицо его было печально и, казалось, он молча просил бабушку беречь Долли. Мне жаль его. Он любит Долли, но она ему, вероятно, не отвечает. Когда раздался второй звонок и мы простились и вышли из вагона, он подошел к стеклу и ласково закивал бабушке головой.
Усаживая нас в карету, он сказал маме:
— Я уезжаю после завтра к себе в деревню. Не будет ли каких поручений в Захарьино?
Я бы так желала, чтобы мама ответила ему: — "Возьмите с собой Лену. Но мама подумала немного и сказала:
— Нет… Какие ж поручения? Мерси… Впрочем, поругайте моего управляющего, что он мало присылает аренды!
Сегодня мы ездили на острова. Светило солнце, Нева уже побурела, но снегу еще масса. Кричали птицы и когда я услышала вдруг крик грачей на голых березах, то мне вспомнилось почему-то детство и захотелось в Захарьино. Мама не любит его. В нем она схоронила папу и моего брата Игоря и ей кажется, что там ходят их тени.
Когда мы возвратились домой, то Василий подал нам телеграмму из Сан-Ремо. Телеграфировала Долли о том, что бабушка очень больна и просит нас приехать. Мама встревожилась, дала срочную телеграмму к управляющему в Захарьино и только ночью получила от него ответ.
Ответ был благоприятный, потому что мама телеграфировала Долли в Сан-Ремо, что на этой неделе мы выезжаем: мама, я и мисс Летти.
И опять, значит, пойдут эти вагоны, станции, гостиницы, эти чужие люди и переезды с места на место. А затем, конечно, после Ниццы — в Париж и в Остенде. Как мне все это знакомо и как бы хотелось чего-нибудь нового, как бы хотелось быть папиным папой, чтобы засесть на всю жизнь в деревне и только на две недели выехать в Петербург!
Двое суток мы провели в Вене, где мама заказывала для себя и для меня туалеты и все двое суток я просидела в номере в «Бристоле» и никуда не выходила, потому что шел дождь и то и дело приходилось принимать портных и портних и примерять то, что они приносили. Знаменитого Земмеринга мы не видели; благодаря ненастной погоде, он весь был в облаках и в тумане. Но когда выехали в Ломбардию и затем на Ривьеру, то светило яркое солнце. Средиземное море было спокойно, как зеркало.
Бабушка и Долли снимали три комнаты в пансионе, нам троим негде было там поместиться и поневоле приходилось остановиться в отеле. Я не люблю Сан-Ремо и все его пансионы и отели мне кажутся зараженными чахоткой.
У бабушки был ее обычный бронхит и теперь ее мучило растяжение легких, а Долли поправилась совсем и даже щеки ее слегка покрылись румянцем. Она нам очень обрадовалась и попросилась даже к нам ночевать.
Всю ночь мы не спали от жары и от москитов, которые так сильно нас кусали, что на теле вскакивали большие опухоли. Мама ворчала, а я даже плакала. Одна мисс Летти сохраняла присутствие духа и всю ночь жгла какой-то порошок, от которого шел неприятный запах. И когда мы на утро вышли к кофе, то мама решительно сказала бабушке, что больше жить здесь не желает и что на этой же неделе, переедет вместе с нами на все лето в Швейцарию. Бабушка возражала по обыкновению, говорила, что ей необходимы море и тепло, но мама настояла на своем и, значит, мы не поедем теперь ни в Париж, ни в Остенде. Я очень этому рада. Я люблю Женевское озеро, Альпы и там гораздо проще, чем здесь.
Вчера приехали в Монтре Браминские, с которыми мы встречались в Петербурге, и мы условились, что вместе поедем осматривать Шильонский замок. Мы заказали с вечера экипаж, но утром они прислали сказать, что не поедут, и мы отправились в Террите одни.
Как раз до самого Террите ходит электрический трамвай; он проложен сбоку шоссе, по которому ездят и экипажи, но мама против трамвая, и когда мы подъехали к замку, то на нас было немало пыли.
Нам пришлось подождать, пока выйдет из замка первая группа туристов и настанет паша очередь, и пока мы рассматривали открытки и разные безделушки, выставленные в лавочке на крыльце замка, я почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Я обернулась и увидала господина лет 28, очень прилично одетого, с мягкими чертами лица. Он смотрел на меня так, точно старался по мне узнать кого-то, и мне самой стало казаться, что и я его где-то уже встречала. Он произвел на меня большое впечатление и, чтобы не показать ему этого, я старалась не оборачиваться и не смотреть на него. По всей вероятности, это был француз. Все время, пока мы осматривали замок, он старался быть около нас и когда проводница показывала на колонне в подземелье подпись Байрона, он осведомился у ней и о подписи нашего поэта Жуковского и мне было забавно, что он, иностранец, смутил проводницу, которая не знала того, что знал он, француз.
В одном из узеньких, темных коридоров мама и мисс Летти не могли сойти со ступенек и он был так любезен, что всех нас свел вниз. И здесь я вновь почувствовала к нему attente cordiale и все время боялась поднять глаза, потому что видела, что он продолжает на меня смотреть. Долли заметила это и тихо, по-английски, спросила меня:
— Как тебе нравится этот иностранец?
Я ничего ей не ответила, но покраснела.
Когда же мы вышли из замка и стали садиться в экипаж, то Долли щелкнула в свой кодак и сказала по-английски:
— All right!
Мы вернулись затем в Монтре, переоделись, пообедали, а потом, пока мама отдыхала, я и мисс Летти отправились в магазин. Когда мы проходили по набережной, я вновь увидала этого иностранца. Он все так же обожающими глазами смотрел на меня и даже последовал за нами издалека. Сердце у меня забилось и когда мы вошли в магазин, то я едва могла отвечать на вопросы мисс Летти. Обернувшись, я увидела, что он поджидал нас и смотрел на нас через стекло. Затем он перешел на другую сторону и стал глядеть в окно другого магазина. Я воспользовалась этим и потащила мисс Летти домой.
Он произвел на меня такое впечатление, что я целый вечер сегодня хожу взад и вперед по комнатам и все никак не могу о нем не думать. Плутовка Долли подбавила еще более масла в огонь. Когда мы вышли вечером в сад, она сунула мне что-то в руку. Я подошла к фонарю и посмотрела. Это была фотографическая карточка. На ней был снят он. Он стоял у крыльца замка и смотрел на меня восторженными глазами. Я бросилась к Долли, обняла ее и горячо поцеловала.
IV.
править… Веребьин прислал бабушке письмо. Он пишет, что его выбрали в предводители дворянства и что ему теперь так много работы в уезде и столько у него там интереса по службе, что Петербург перестал его занимать. В своем письме он снова повторяет свое предложение Долли и мама ему ответила, что теперь уже скоро, так как он теперь предводитель дворянства и теперь легче за него просить. Как только мы возвратимся в Петербург, так бабушка и попросит князя Сергее Ивановича похлопотать насчет камер-юнкерского мундира для Веребьина.
Я передала об этом Долли и ожидала услышать от нее, что она довольна. Но она сделала гримасу и сказала:
— Я предпочла бы выйти за того француза, который так загляделся на тебя в Шильоне!
Я засмеялась, но что-то вроде ревности шевельнулось у меня в душе.
— А я на твоем месте, сказала я, — давно бы вышла за Веребьина и не посмотрела бы ни на что!
Долли поглядела на меня, а потом взяла меня за плечи и сказала:
— Очень рада, что не могу с тобой поменяться, Лена… А чтобы ты лучше поняла меня, взгляни на карточку иностранца, если она у тебя еще цела, и сравни его с Веребьиным.
Сердце мое наполнилось гордостью, я бросилась к Долли и поцеловала ее.
— Но увы, продолжала она, — этого иностранца здесь нет. Сон и мечта не повторяются, Лена. Тебе понравился этот француз, но тебя выдадут замуж за другого, как выдадут и меня, не справляясь с тем, в чем состоит наша мечта. Да иначе и быть не может, потому что действительность и мечта, это… это мой Веребьин и твой француз!
Мне было больно ее слушать.
— Как же ты выйдешь замуж, спросила я ее, если не любишь?
— А разве Веребьин меня любит? — ответила она. — Мой друг, во мне ему нужны не я сама, а мои две тысячи десятин земли и возможная через меня карьера. И если бы было возможно, то он охотнее женился бы на нашей бабушке, чем на мне.
Она как-то странно засмеялась.
— Для того, чтобы выйти замуж по любви, продолжала она, — нужно иметь счастье быть не того круга, к которому мы принадлежим, или же иметь храбрость, если понадобится, — порвать с ним навсегда.
— Где ты это прочитала? — спросила я ее.
— Вот где! — ответила она и показала себе на грудь.
И я не знаю, чем бы кончился наш разговор, если бы не вошла мисс Летти и не помешала нам.
Ложась спать, я достала карточку иностранца и долго смотрела на него.
«Нужно иметь счастье быть не того круга, к которому мы принадлежим, или же иметь храбрость, если понадобится, порвать с ним навсегда», — звучала у меня в ушах фраза сестры.
Я глядела на моего иностранца и если бы он мог понимать, то он прочел бы в моих глазах следующее:
— Если бы случай свел нас опять, то я имела бы храбрость порвать навсегда.
…Долли никуда не ходит, все читает и, по-видимому, все ей надоело.
— Что с тобой? — спросила я ее.
Она подняла на меня свои задумчивые глаза и отвечала:
— Ты думаешь, можно прожить без физического труда?
Что это с ней? Зачем она так много читает?
Василий переслал маме письмо, полученное на ее имя в Петербурге. Мама прочла его и засмеялась.
— От кого это? — спросила я ее.
— От Захарьинского священника, отвечала она, — Прочти, если хочешь.
Я взяла от нее письмо и прочитала: — «Имею честь сообщить Вашему Превосходительству, писал он, — что в соседнем имении Брянцеве поселился молодой помещик Касьянов. Он холост, получил образование в университете и, имея все данные служить в Петербурге, предпочел посвятить себя благородному труду земледельца. Сколько знаю, он не пьет, не курит и с восходом солнца его уже можно увидеть за работой в поле. Для Вас, как матери, имеющей еще не просватанных дочерей, полагаю, не безынтересно иметь сего Касьянова в виду».
Я тоже посмеялась на это письмо, но и на этот раз оно понравилось мне своею простотой.
… Сегодня пришла ко мне Долли и сказала:
— Ты писательница, Лена. Напиши-ка роман на следующую тему: он сделал ей предложение и, заручившись согласием ее матери и нисколько не справляясь с мнением ее самой, стал строит на ее земле усадьбу, чтобы, повенчавшись на ней, запереть ее в этой тюрьме. Как ты находишь эту тему?
Я вопросительно, посмотрела на нее.
— Ты хочешь знать, что это такое? — продолжала она. — Князь Сергей Иваныч обещал бабушке свое содействие и Веребьин строит теперь на моей земле усадьбу. Как тебе это покажется? Мама в восторге от его затеи и рада, что я буду жить около самого уездного городишка, а не в глуши, в его усадьбе, где у него мать и миллион сестер!
И она нервно прошлась взад и вперед.
— Но позволь, продолжала она. — Если он любит меня, то должен же он наконец сделать предложение мне лично, а не бабушке и маме? Или он вовсе не считает меня за человека и по их мнению я вещь, которую можно перевозить из усадьбы в усадьбу, из гостиной в гостиную?
Мне было жаль ее, но я не нашлась, что ответить.
… Веребьин писал маме, что усадьба вчерне уже готова вся и даже земля Долли на выгодных условиях сдана в аренду. Мама была очень довольна, а бабушка даже сказала: — Вот не ожидала, что он проявит такую энергию!
На что мама ей ответила: — Любовь творит чудеса.
Затем они долго говорили о том, куда ехать на осень. Бабушка по-прежнему рекомендовала всем ехать на Ривьеру, но мама считала это невозможным, так как в виду предстоящей свадьбы Долли необходимо сентябрь провести в Захарьине и обставить усадьбу, которую выстроил для Долли Веребьин. Надо полагать, что князь Сергей Иванович сдержит свое слово во всяком случае до осени. Поэтому мама предпочитает возвратиться в Россию и прямо в Захарьино.
Я очень рада, что так решили. Теперь я побываю у нас в деревне!
… Князь Сергей Иванович прислал бабушке письмо. Он пишет ей, что ее желание для него по-прежнему священно, но что времена теперь уже не те и что протекцию начинают уже вытеснять заслуги. Он очень рад, что местные дворяне почтили Веребьина, выбрав его в уездные предводители. Но если бы Веребьин постарался заслужить еще общественное доверие и других сословий, т. е. быть избранным еще и в председатели земской управы, то князь Сергей Иванович отправился бы хлопотать за него не с пустыми руками.
Бабушка тотчас же перетелеграфировала Веребьину содержание этого письма.
… Какое счастье! Я опять в Захарьине, в котором родилась и жила безвыездно до 12 лет! В нем ничего не переменилось. Те же большие комнаты, тот же папин кабинет, та же наша детская с голубыми обоями. Все, как было восемь лет тому назад, так осталось и теперь. Изменились только розы. За ними не было ухода и они одичали. Люди, конечно, уже не те, что были тогда, няня уже умерла и только одна Авдотья — скотница по-прежнему ходит за коровами. Мама чем-то недовольна, все ходит и хмурится и ничего не говорит. По-видимому, ее беспокоит, что управляющий срубил ее любимый лес.
Много рыжиков, и я и мисс Летти ходим по лесам и собираем их. Мой Лорд обрадовался воле и бегает, как маленькая собачка.
…Боже мой, что со мною? Я вся дрожу и, как Пушкинская Татьяна, не знаю, что мне делать. Что это, чудо, совпадение или что-нибудь еще? Я ищу ответов на эти вопросы и не нахожу их. Долли смеется надо мной и шутя говорит, что все расскажет маме…
Сегодня в полдень я и мисс Летти отправились в лес за грибами. С нами по обыкновению пошел и Лорд.
Когда мы вышли на опушку леса в том месте, где через него проходит большая дорога, Лорд сделал стойку и заворчал. Думая, что это какой-нибудь зверек, и боясь, чтобы Лорд не разорвал его, я окликнула его и побежала к нему.
При моем появлении с земли поднялся молодой человек и снял шляпу.
Я взглянула на него, что-то ему сказала и сердце во мне похолодело.
Это был он. Это был тот иностранец, который смотрел на меня тогда в Шильонском замке. Я сразу узнала его и он узнал меня тоже, потому что вдруг лицо его просияло и он, как и тогда, стал глядеть на меня такими же восторженными глазами. И если бы не мисс Летти, которая окликнула меня, и позвала меня домой, то я не знала бы, как поступить и что делать.
Кто он? Зачем он здесь? И как он сюда попал?
Я возвратилась домой и была так бледна, что Долли заметила это и спросила меня о причине. Я рассказала ей все, но она стала смеяться надо мной и дразнить меня. Но я уверена, что это заинтересовало ее, потому что после обеда она попросила меня рассказать ей вновь о моей встрече с иностранцем.
Мы сидели с ней, затворившись в детской, а в это время мама ходила взад и вперед по гостиной. И когда мы вышли опять в гостиную, то мама все еще ходила по ней и все повторяла:
— Осмелиться срубить такой старый лес за такую ничтожную сумму! Шесть тысяч десятин земли и не уметь извлечь из них дохода! Негодяй!
На этой неделе мы переезжаем в новую Доллину усадьбу.
V.
править15-го сентября Касьянов поехал в уездный город на земское собрание. Это было первое собрание в его жизни и он ехал и не знал, к кому обратиться, что делать и вообще как себя вести. Дело усложнялось еще и тем, что все номера на постоялом дворе были уже заняты и ему приходилось искать себе помещение где-нибудь в частном доме, а он во всем городе не знал никого.
Заехав в Казначейство, чтобы внести налоги, он застал исправника, который был там по делу. Увидав Касьянова, он схватил его руку обеими руками и долго тряс ее.
— Очень рад познакомиться с вами, заговорил он. — Здешний исправник Кильдяшов. Изволили на земское собрание приехать?
— Да, на земское собрание, ответил Касьянов, — только вот не знаю, где остановиться.
Исправник в удивлении всплеснул руками.
— А у Ожгихиной! — воскликнул он. — У Прасковьи Ивановны? Каждая собака ее знает! Спросите только Прасковью Ивановну и всякий укажет!
Касьянов поблагодарил его и стал прощаться.
— Очень рад познакомиться с вами, — снова заговорил исправник. — Покорнейше прошу вас пожаловать сегодня вечерком ко мне. У меня кое-кто будет… Водочки выпьем, закусим… Буду весьма благодарен.
Касьянов пообещал ему и они простились.
У Ожгихиной действительно нашлась свободная комната и он занял ее. Но не успел он еще и расположиться и привести себя в порядок, как к нему уже постучался кто-то в дверь и вслед затем вошел небольшого роста с лысинкой господин, очень прилично одетый.
— Позвольте познакомиться, обратился он к Касьянову. — Здешний предводитель дворянства Веребьин! Давно слыхал о вас. Мы ведь с вами однокашники… Я тоже из Петербургского университета!
Касьянов не ожидал такой чести и стал его благодарить.
— Здесь, в этой глуши, продолжал предводитель, — мы рады каждому свежему человеку. Вся наша интеллигенция плотно засела в столицах, и у нас здесь положительно все на перечет. Давайте знакомиться! Очень рад.
Они долго пожимали друг другу руки, затем разговорились об университете, о профессорах и, хотя были разных факультетов, однако у них нашлось кое-что общее для разговора.
— Пообедаемте вместе! — сказал вдруг Веребьин. — Я тоже стою здесь у Прасковьи Ивановны и собираюсь сейчас обедать. Оно немножко раненько, ну, да ведь провинция!
Касьянов ничего не имел против и они перешли в номер предводителя и сели за стол. Во время обеда к ним подсел земский начальник Гриньковский. Они разговорились, сошлись, выпили несколько более, чем обыкновенно, и закончили бутылкой шампанского. Все время затем Гриньковский и предводитель говорили о предстоящих выборах, да о какой-то Анне Васильевне и ее дочерях.
— Я обязательно познакомлю вас с ними, — обратился к Касьянову Веребьин. — Ее старшая дочь — это такая цыпочка… И он сложил пальцы в щепотку и поцеловал их.
— А по-моему, — сказал Гриньковский, — младшая лучше. В ней есть что-то такое этакое притягательное.
Поговорили еще о дочерях Анны Васильевны и о выборах, выпили еще по бокалу и разошлись. Предводитель тотчас же куда-то уехал, Гриньковский завалился спать и Касьянов остался один. Спать ему не хотелось, до вечера оставалось еще много времени и сидеть в комнате одному, без дела, было скучно. Он оделся и вышел на улицу. Гулял он долго, так что заболели даже ноги, и все-таки до вечера оставалось еще далеко.
«Напрасно я так рано приехал» — подумал он. — «Было бы выехать сюда прямо на ночь».
В это время послышались бубенчики и из-за угла, ему навстречу, выехала тройка и проскакала мимо него. В экипаже сидела под синей вуалью дама и с ней рядом красивая, бледная девушка. Против них, на маленькой скамеечке, поджав ножки, сидел предводитель Веребьин. Узнав Касьянова, он ласково закивал ему головой и затем нагнулся вперед, чтобы сказать что-то даме. Дама подняла лорнет и мельком взглянула через него на Касьянова. Он остановился и долго смотрел им вслед.
Придя домой, он застал Гриньковского в халате и туфлях, заложив руки за спину и выпятив живот, — он ходил взад и вперед по зальце.
— Ну, что, батенька, — обратился он к Касьянову — как вам понравился наш город?
— Так себе, — ответил Касьянов.
— Так себе… — усмехнулся Гриньковский. — Дрянный, пакостный городишка, а вы говорите: так себе. А вот погодите, батенька, узнаете нашу публику, так волком взвоете! Мы давеча вот с вами обедали с предводителем, а это такой гусь… Впрочем, увидите сами…
И он опять заходил взад и вперед.
— А мне показался г. Веребьин очень приятным человеком, — сказал Касьянов.
Гриньковский остановился.
— Да вам сколько лет? — спросил он.
— Двадцать восьмой.
— Ну, вот, поживите с моё, тогда и научитесь любить собак больше, чем людей.
Касьянову не понравились эти слова. Он посидел еще немного в зальце, помолчал и ушел к себе в комнату. Ожгихина подала ему самовар и только что он собрался пить чай, как кто-то подъехал на шарабане к крыльцу и вслед за тем раздались чьи-то шаги в прихожей.
— Г-н Касьянов здесь живут? — послышался голос.
— Здесь, — ответил Касьянов. — Что вам угодно?
— Анна Васильевна Ковригина свидетельствуют вам свое почтение и просят вас пожаловать к ним сейчас.
Касьянов не знал, как ему поступить. Не поехать, когда за ним прислали лошадь, ему казалось неприличным и в то же время ему самому очень хотелось познакомиться с Ковригиными, побывать в женском обществе, поговорить, послушать музыку, побывать там, где, может быть, все изящно, красиво, пахнет хорошими духами…
И, приказав человеку подождать его, он стал быстро собираться.
Ковригины жили в версте от города в своей другой усадьбе, недавно только выстроенной на голом месте. Все было в ней ново и, благодаря отсутствию растительности, она казалась похожей на казарму, и неуютной.
Когда Касьянов подъехал к ней, то уже смеркалось и в доме горел огонь.
В передней его никто не встретил и сквозь затворенную дверь до него доносились голоса и веселый смех. Он снял пальто и, испытывая неловкость, вошел в залу. Здесь, вокруг большого обеденного стола, сидело несколько барышень и между ними Веребьин. По-видимому, они играли в почту, так как Веребьин вытаскивал из шапки записочки и, выкрикивая имена, раздавал их игравшим. Увидев Касьянова, он бросил шапку и побежал к нему навстречу.
— Пожалуйте, заговорил он, — очень рад. — Пойдемте, я вас представлю!
И он подвел его к даме, сидевшей в кресле в стороне и читавшей газету.
— Анна Васильевна, — обратился он к ней, — позвольте представить Вам мсье Касьянова… Это ваш сосед по Захарьину.
Дама подняла на него глаза и Касьянов узнал в ней именно ту самую даму, которую сводил когда-то со ступенек в Шильонском замке. Как и тогда, на груди у нее висел массивный золотой крест с бриллиантом посредине. Она приветливо ему улыбнулась и протянула руку так, что он должен был ее поцеловать.
— Очень рада познакомиться с вами… сказала она. — Много слышала о вас… Знакомьтесь и присаживайтесь.
Веребьин подвел его к барышням.
— Дарья Константиновна Ковригина… представил он. — Елена Константиновна…
Лена протянула ему руку и покраснела. Касьянов почувствовал, как кровь хлынула ему в лицо. Знакомство с нею казалось ему чудом.
— «Да она ли это?» — думал он. — «Не похожая ли только на нее?»
А она с своей стороны испытывала неловкость, не верила себе и мысленно повторяла:
— «Неужели это он?»
И оба они стали чувствовать, что если сейчас кто-нибудь или что-нибудь не придет им на помощь, то оба они сконфузятся и обнаружат свои отношения друг к другу.
— Ну, что ж, господа? — воскликнул в эту минуту Веребьин, — Будем продолжать?
— Продолжать! Продолжать! — закричали барышни, — Это так интересно!
Касьянову дали бумаги и карандаш и он должен был принять участие в игре. Трудно было придумать что-нибудь подходящее, не будучи близко знакомым с игравшими, и он отделывался только такими записками; «Не правда ли, как вкусен жареный крокодил?» и надписывал адрес так: «Рыженькой Жанне д’Арк, сидящей спиной к зеркалу». По новому почерку и по характеру записок все сразу же догадались, кто их писал, были очень довольны и весело смеялись. Касьянов понравился. Отвечали и ему в том же духе.
Под конец игры Касьянов получил записку следующего содержания: «Помнит ли один господин встречу в Шильонском замке?»
Это писала ему Долли и по лицу ее он мог бы догадаться в этом, но он подумал, что писала Лена, и послал ей ответ:
«Он помнит все».
Лена прочитала, вспыхнула и, изменив почерк, написала ему ответ: «Она тоже».
Он развернул записку, прочитал, взглянул на Лену и глаза их встретились. Оба поняли, что записки достигли своего назначения.
Затем, точно испугавшись того, что сделала, Лена вдруг побледнела, взялась за грудь и медленно встала из-за стола.
— Что с тобою, Лена — спросила ее Долли.
— Так, ничего… — ответила Лена. — Играйте, я сейчас приду…
И она вышла из комнаты.
Вошла мисс Летти, та самая дама с седыми волосами и черными бровями, которую уже два раза встречал Касьянов, и попросила очистить стол, так как сейчас будет подан самовар.
Всей гурьбой перешли в гостиную.
— Petits jeux! — закричал Веребьин. — Mesdames, petits jeux!
Стали играть в фанты. Все время Касьянов ожидал, что вот-вот вернется Лена, но она не приходила. Без нее ему стало казаться скучным и игра в фанты не представляла никакого интереса.
«Что с ней?» — думал он, — «Куда она пропала?»
И в душу его стало закрадываться беспокойство. Здорова ли она? Почему она взялась за грудь и так медленно встала из-за стола и вышла из залы? И он глядел на Долли и на Веребьина и старался по выражению их лиц догадаться, в чем дело, но оба они смеялись и были заняты игрой,
— Господа, чай пить! — послышался голос мисс Летти.
Все поднялись со своих мест и также, толпой, отправились в залу. Здесь Лены не было по-прежнему. Потеряв надежду увидеть ее, Касьянов воспользовался минутой, подошел к Анне Васильевне и стал прощаться.
— Куда же вы? — спросила она его, — Здесь ведь не Петербург! Вы точно с визитом.
Касьянов помялся и не знал, что ответить.
Я тоже сейчас уеду! — обратился к нему Веребьин. — Попьемте чайку и поедемте вместе!
Касьянову было приятно посидеть лишние полчаса и очень хотелось чаю, и он согласился.
Во время чая играли в рифмы, весело смеялись и говорили глупости. Лена так и не выходила.
Было уже девять часов, когда предводитель стал прощаться. Касьянов тоже поднялся вслед за ним. Когда он подошел к Анне Васильевне, она опять протянула ему руку для поцелуя и приятно улыбнулась.
— Не забывайте нас… — сказала она. — Будем очень рады видеть вас в Захарьине.
Он поблагодарил ее, простился со всеми остальными и вместе с предводителем вышел.
— Вы куда? — спросил его Веребьин.
— Думал проехать к исправнику, ответил Касьянов, — да уж и не знаю, право…
— Я тоже к исправнику, поедемте вместе!
И они поехали.
У исправника они застали массу гостей. Все земские люди сошлись здесь для предварительных совещаний. Было тесно, накурено, у закусочных столов толпились люди в черных длиннополых сюртуках и в поддевках, и в нескольких комнатах играли в карты. Исправник суетился, угощал, перебегал от стола к столу и старался уловить малейшее желание каждого. И когда к нему вошли предводитель и Касьянов, то, увидев их, он выскочил к ним в переднюю и по его лицу они догадались, что все уже покончено.
— Поздравляю вас, поздравляю!.. — затряс он руку Веребьину. — Все решено и, так сказать, подписано. Вам поднесут всё белые. Вы будете нашим председателем.
— Очень благодарен, — ответил предводитель и поцеловал его в губы. Этим я обязан одному только вам. Ну, а кого наметили в члены?
— Кирина, Борового и Суханова.
Предводитель поморщился.
— Ну, Борового-то не следовало бы, сказал он. — Ведь это ж болван!
— А кого же вместо него? — испугался исправник.
Предводитель шепнул ему что-то на ухо.
— Ах, я дурак! — воскликнул исправник. — Сию же минуту постараюсь все устроить!
И прежде, чем Касьянов успел сообразить, в чем дело, исправник уже перебегал от одного к другому и что-то каждому из них тихонько говорил.
Поздно вечером Касьянов вернулся к себе домой. От массы впечатлений и от выпитого у исправника шампанского, щеки у него горели. Неожиданное знакомство с Леной и еще более неожиданное признание ее вскружили ему голову. Он не хотел спать, ему не сиделось и он стал взад и вперед ходить по комнате. Лена не выходила у него из головы.
— К вам можно? — послышался вдруг голос Гриньковского за дверью.
— Пожалуйста… — ответил Касьянов.
— Не то я перепил у исправника, — сказал Гриньковский, входя в халате и в туфлях, — не то недопил. У вас нет ничего алкоголического?
— К сожалению ничего, — ответил Касьянов.
— Очень жаль… А как вам понравился наш исправник?
— По-видимому, очень хороший, хлебосольный господин!
Гриньковский ухмыльнулся себе в усы.
— Из кожи лезет вон, — сказал он, — чтобы вытащить предводителя в председатели управы. У Ковригиных в Питере есть какой-то вельможа, который Веребьину ворожит и иначе не желает хлопотать об его камер-юнкерстве, как только под условием, чтобы кроме предводителя он был еще и председателем…
— Причем же здесь Ковригина и исправник? — спросил Касьянов,
Гриньковский расхохотался.
— Ах, вы новорожденный ребенок! — воскликнул он. — Да разве ж вы не знаете, что Веребьин уже два года сватается к Долли и ему наклеивают нос? А исправник… И спит, и видит, как бы вылезти в полицеймейстеры, когда Веребьин будет вице-губернатором!
Касьянову было неприятно его слушать.
— Вы шутите… — сказал он.
— Шучу!.. — усмехнулся Гриньковский. — А вы думаете, что мы сегодня у исправника пили шампанское не на Веребьинские деньги? Нет, батенька, на месте Веребьина я считал бы такие выборы позорными, а для господ выборщиков — неприличными! У вас нет водки? Или коньяку? А? Дали бы…
И, не получив ответа, Гриньковский вышел.
Эти слова произвели на Касьянова впечатление пошлой, провинциальной сплетни. Ему было стыдно, что солидный, седовласый человек унижался до бабьих пересудов и в тоже время приходила на ум вся сцена свидания предводителя с исправникам. Разве он не слышал сам, как Веребьин благодарил Кильдяшова? Разве он не присутствовал при их поцелуе?
И эти карканья Гриньковского смутили ему душу. Часа два проходил он после этого взад и вперед по комнате и все думал и думал. И чем дальше он ходил и думал, тем все более и более ему казалось, что Гриньковский не так уж неправ и что действительно в выборах есть что-то подстроенное и некрасивое.
— Ни за что не буду участвовать в этой комедии, решил он. — Завтра же наплюю на все и уеду!
Но мысль о том, что он больше уже не увидит Лену, испугала его. Он вынул из кармана ее записку и прочитал: «Она тоже». Неужели же она им также интересуется, как и он ею? Или, может быть, это кокетство, желание увлечь или просто шутка, на которую вовсе не стоит обращать внимания? И он был убежден, что всякий другой на его месте счел бы эту записку простою интригой и не придавал бы ей никакого значения; но какой-то внутренний голос шептал ему, что здесь вовсе не было шуток и что между им и ею, этой девушкой, с которой так настойчиво сталкивает его судьба, установилась какая-то удивительная духовная связь, которой не объяснят ему никакие мудрецы на свете.
Далеко, в комнате хозяйки, часы пробили два. Он устал ходить, разделся, лег и затушил свечу. Но едва только он стал засыпать, как из всех щелей вылезли клопы и стали его кусать. Он снова зажег свечу, да так и провозился до утра. А когда стало рассветать, то пошел крупный дождь и после бессонной ночи сделалось так уныло и скучно на душе, что Касьянову хотелось злиться и ворчать. Сбоку, за стеной громко храпел Гриньковский, Все было угрюмо и чуждо, и захотелось домой…
Касьянов вышел на двор и умылся из колодца. Под навесом, две его лошадки жевали сено и, высоко задрав кверху оглобли, стоял его тарантас, Касьянов утерся, подошел к лошадям и похлопал их по шеям. Затем он разбудил своего человека и приказал ему собираться в путь…
Шел еще порядочный дождь, когда он выехал из города. Вот последние, полуразвалившиеся домишки, вот кирпичный завод, а вот и огромный, сумрачный острог. В версте от него, направо — Ковригинская усадьба. Проезжая мимо нее, Касьянов посмотрел на ее окна. Они были завешаны занавесками, все в доме спали и только один Лорд величаво ходил по двору и помахивал хвостом.
И Касьянову вдруг опять захотелось в этот дом, к этим людям, опять захотелось вчерашнего дня.
Но дело уже было сделано, возвращаться обратно было неловко и он поехал далее, к себе домой.
VI.
править… Вторую неделю льет частый, неумолимый дождь, холодно и печи так плохо греют и так дымят, что не знаем, куда приткнуться и где найти уютный уголок. Бабушка кашляет и ворчит, сердится на то, что ее сюда завезли, и раздражается, что из окон открывается вид на один острог. И действительно, трудно было бы придумать более неподходящее место для постройки усадьбы.
Веребьина выбрали в председатели земской управы, бабушка телеграфировала об этом князю Сергею Ивановичу и со дня на день мама ждет из Петербурга ответа… Меня утомляет эта жизнь, эта погоня за титулом, эта неизвестность относительно судьбы Долли.
Он уехал. Он уехал на другой же день рано утром, ни с кем не простившись, никому ничего не сказав. Веребьин удивлен, мама равнодушна, а я хожу из угла в угол и все думаю и думаю о нем. Ведь я не знаю его, я не сказала с ним и двух слов, но почему-то не могу выбросить его из головы. И почему я так разволновалась, когда получила от него записку о том, что он помнит все?
Вчера вечером, в сумерки, когда шел дождь и было все так безнадежно кругом и впереди, я не сдержалась, упала к Долли на грудь и горько заплакала.
— О чем ты, Лена? — ласково спросила она меня.
Я выплакала у нее на груди всю свою душу, ничего не ответила ей, но она меня поняла.
— Ты влюблена?
Я отерла глаза и засмеялась.
— Не знаю, — ответила я. — Разве можно влюбляться сразу?
Она опять стала гладить меня по голове и на этот раз заплакала сама. Ее слезы надрывали мне душу. Я знала, что она несчастна.
— Чего ты, Долли? Успокойся, не плачь, — в свою очередь стала я ее утешать.
Было холодно, сыро, в печи шипели мокрые поленья и обе мы сели на турецкий диван с ногами и завернулись в одну и ту же шаль.
— Ты знаешь, Лена, — спросила меня Долли, — как Будда сотворил людей?
Вопрос ее показался мне странным.
— Нет, — ответила я.
— Для того, чтобы создать людей, — продолжала она, — Будда насадил сад из одних только грушевых деревьев. И вот когда выросли деревья и созрели на них первые плоды, то Будда собрал их и каждый из них разрезал пополам, так что получились красные и зеленые половинки. Затем он положил все эти половинки в мешок, тщательно перемещал их и высыпал на землю. — «Пусть зеленые половинки, — сказал он, — будут мужчинами и красные женщинами и пусть каждая половинка отыскивает ту, от которой она отрезана. И это будет брак». И вот, каждая половинка стала отыскивать свою подругу. И стало случаться так, что зеленая половинка находила чужую красную и, наоборот, красная находила чужую зеленую — все это были несчастные браки. Но было и так, что каждая половинка находила именно свою собственную, — и это были счастливейшие браки в мире. Ты поняла меня?
— Нет, — ответила я. — К чему ты это сказала?
— Твой Касьянов, которого ты еще не знаешь, как следует, и ты, — это две половинки от одной и той же груши. И что бы вы ни делали, как бы вы ни избегали друг друга, и как бы вам ни препятствовали другие, — вы все равно будете единой грушей. Это тайна, Лена, которая нам непонятна и над которой я думаю вот уж сколько времени. Помнишь, мы когда-то учили Катехизис: «брак есть таинство?»
— Ну, а твоя половина? — спросила я ее.
Долли глубоко вздохнула.
— Моя половина — от чужой груши, — ответила она. — Мы с нею чужды друг другу безнадежно.
— Зачем же ты выходишь замуж?
— А что же мне делать?
— Ждать, когда явится именно твоя половина.
Долли усмехнулась
— А ты уверена, — сказала она, — что она еще ищет меня и не связала своей судьбы с другою половинкой? Нет, милая моя Лена, если бы я была также счастлива, как ты, то при встрече именно с моим мужчиной я почувствовала бы тот трепет души, который называется влечением сердец. А его-то у меня и нет.
Она смолкла, мы прижались друг к дружке и после этого долго молчали. По стеклам ползли капли дождя, голые деревья гудели от ветра, было холодно и неуютно, но на душе у меня было радостно и весело, как весной.
Я нашла свою половинку и если брак действительно есть тайна, то он не от нас зависит.
Бедняжка Долли!
… Сегодня мама получила от нашего Захарьинского священника письмо, очень возмутилась его содержанием и швырнула на пол. Я подняла его и прочла следующее: «Ваше Превосходительство. Когда же наконец кончатся страдания крестьян, которые вынуждены обстоятельствами арендовать Башу землю? Ваш управляющий по Вашему приказанию опять увеличил арендную плату. Ваше Превосходительство! Да взгляните же наконец на эти полуразвалившиеся избы, обратите внимание на то, что крестьянские дети мрут, как мухи, оттого, что нет хлеба, нет молока, нечем питаться. Ведь нельзя же наконец по целым годам не являться к себе в усадьбу или, явившись на два дня и ничего не осмотрев и ни с кем не поговорив, уехать снова. Ваше Превосходительство! Мое сердце обливается кровью, я стражду, и нет перста указующего, кому сказать, куда обратиться. Вы сами имеете детей, воззрите же и на детей сих несчастных! Ведь и бриллиант, презирающий сальную свечку, получает свой блеск от ее огня и играет радужными лучами. И не будь сальной свечки, никто не заметил бы и бриллианта».
Мама долго ходила взад и вперед и все ворчала:
— Негодяй! Революционер!
А потом остановилась и, с решительным видом вырвав у меня из рук письмо священника, села за стол и долго к кому-то писала. Я поглядела ей через плечо и только могла рассмотреть первые две строки: «Ваше Высокопреосвященство, Преосвященнейший Владыка».
И я догадалась, что мама писала на священника жалобу архиерею.
— Не надо, мама… — обратилась я к ней и почувствовала, как у меня что-то зацарапало в горле. — Не надо! Ведь им и в самом деле там нечего есть!
Мама подняла на меня глаза и сделала строгое лицо.
— Ты еще вовсе откажись от земли! — резко сказала она и снова принялась за письмо.
Мне было больно и я вышла к себе в комнату. И все кругом стало казаться мне чужим, присвоенным мною не по праву, и самое платье стало меня стеснять и жечь мое тело.
Я должна ехать в Захарьино!
… Сегодня ночью кто-то долго стучался к нам в нижнюю дверь. Лорд поднял лай на весь дом и всех разбудил. Затем началась беготня снизу вверх и сверху вниз. Оказалось, что это телеграфист принес бабушке телеграмму. Князь Сергей Иванович поздравлял бабушку с тем, что Веребьин удостоился придворного звания. Бабушка не любит, чтобы ее беспокоили среди ночи, обиделась и не спала уже до утра. Весь остаток ночи я слышала ее тяжелый кашель. На утро она вышла мрачнее ночи, пожелтевшая от припадков печени и заявила, что она больше не намерена оставаться в этом постоялом дворе, где отовсюду дует и где дым от печей проел глаза и по ночам телеграфисты ломятся в двери.
— Куда же ты думаешь ехать? — спросила ее мама. — Ведь теперь скоро свадьба Долли! А, в Петербурге у нас капитально ремонтируется квартира!
Бабушка сверкнула на нее глазами.
— Уеду в Захарьино! — сказала она. — Там по крайней мере не такой дурацкий дом!
Это был мой шанс. Теперь или никогда, — и я решилась им воспользоваться.
— Бабушка, милая, дорогая, хорошая! — бросилась я к ней на шею и слезы полились у меня по щекам. — Возьми и меня туда с собою.
Бабушка подумала, что это я прошусь из участия к ней, что только одна я ее пожалела, и потому вдруг улыбнулась, глаза ее приняли ласковое выражение и она поцеловала меня в голову.
— Хорошо, внучка, — ответила она. — Ты поедешь вместе со мною!
Я готова была прыгать от радости.
… Приезжал из города нотариус. Мама долго совещалась с ним и в виде любезности послала князю Сергею Ивановичу в Петербург удостоверение, что проценты по закладной с него получены за три года сполна. Вот не ожидала, что имение князя Сергее Ивановича заложено у мамы!
… У нас уложены все сундуки и картонки. Сегодня с вечера их посылают в Захарьино, а завтра утром я и бабушка уезжаем туда вдвоем, взявши с собой одну только девушку. Мама хмурится, недовольна, что бабушка уезжает, Долли ходит, точно ее приговорили к смертной казни, Веребьин чувствует себя хозяином. Мне жаль оставлять Долли одну, но она настаивает, чтобы я уехала в Захарьино.
Свадьба назначена на 1-е ноября, венчание будет в Соборной церкви (почему не в Захарьине?), а затем Долли и Веребьин уедут заграницу. Таково желание жениха.
До 1-го ноября еще много времени и я успею пожить в Захарьине.
Из Петербурга и Москвы уже начало приходить приданое Долли, и мама считает своей материнской обязанностью лично устроить счастье дочери.
VII.
правитьБыл вечер, часов около восьми. Дул сильный ветер, гудели деревья и так было темно, что если б в людской не светился в окне огонь, то трудно было бы попасть в нее из господского дома. Касьянов был во всем доме один и читал журналы, которые привезли с почтовой станции.
Горел камин в гостиной и в ней, с ее красного дерева старинной мебелью, было ласково и уютно.
Вдруг кто-то постучал в окно. Касьянов вздрогнул от неожиданности и подошел к стеклу. Приложив обе руки к щекам, кто-то смотрел в окно со двора.
— Александр Иванович, — послышался голос. — Пожар!
У Касьянова похолодело под сердцем.
— Где? — спросил он. — Это ты, Иван?
И, накинув на плечи пальто и не найдя в темноте шапки, он так и выскочил с непокрытой головой на воздух.
Половина неба была окрашена в красный цвет и издалека слышался частый звон в церковный колокол. Теперь, при свете зарева, видны были и людская, и погреб, и даже далеко впереди еловый лес. У людской кучкой стояло несколько работников и женщин. Зарево то становилось мутней, а то вновь вспыхивало еще ярче, чем прежде.
— Это в Вербилках! — крикнул кто-то.
— Дурак — черт! — послышался ответ. — Вербилки-то где? А горит вон где!
— Звонят-то в Захарьине! Это Захарьинский колокол!
— А я так полагаю, Александр Иванович, — сказал Иван, — что это и горит в Захарьине!
— Подожгли!.. — крикнул кто-то. — Там на господ шибко недовольны…
Чувство беспокойства овладело Касьяновым. Зарево действительно было на Захарьинской стороне.
— Поди старая генеральша с барышней перепугавшись! — сказала скотница Настасья. — Вчера только приехали, а нынче уж и пожар!
— А ты откуда знаешь, что они приехали? — спросил Касьянов.
— Давеча трактирщик Зязин сказывал, — ответила она, — что приехали старая генеральша да молодая барышня. Только вдвоем.
Касьянов побежал в дом, разыскал шапку и снова выскочил на двор.
— Иван! — крикнул он. — Седлай скорей Кубаря, скачем в Захарьино!
Через десять минут они уже ехали по дороге к Ковригинской усадьбе.
Зарево становилось все ярче и шире и теперь уже видны были клубы дыма, выкатывавшиеся из-за леса. И чем ближе Касьянов и Иван подъезжали к Захарьину, тем все более и более являлось в них уверенности, что горит именно там, и Касьянову представлялся уже весь ужас положения несчастных женщин, одних в громадном доме, которым не у кого было искать помощи. Что если это горит самый барский дом? Где они теперь? И если это действительно был поджог, то кто поручится, что теперь там не происходит драма, при одной только мысли о которой становится жутко на душе.
— Господи, спаси ее! — шептал по дороге Касьянов. — Спаси и сохрани!
Сейчас, за этим бугром видно будет все Захарьино. Сейчас решится вопрос, горит ли это село, горит ли барский двор, или что-нибудь еще. И боясь, как бы не оступилась лошадь о замерзшие кочки и колеи, Касьянов в то же время поскакал вперед и оставив Ивана далеко позади себя, обогнул бугор и выехал на лощину.
Горело действительно в усадьбе. На Захарьинской церкви ярко светился крест и все стекла барского дома отражали в себе зарево пожара, так что было похоже на то, будто в доме был бал и горело множество огней. Внизу текла еще незамерзлая река и давала такое впечатление, точно была наполнена красной медью. На том месте, где горело, высоко к небу поднимался колоссальный фонтан искр. Теперь было ясно, что горел хлеб. А его была масса.
У Касьянова отлегло от сердца.
— Слава Богу… — проговорил он и даже перекрестился. — Она в безопасности!
Он спустился вниз и чтобы сократить дорогу, прямо озимью, наперерез, поскакал к пожару. Впереди, около массы огня, точно индейцы вокруг костра, бегали маленькие человечки и, казалось, танцевали и весело размахивали руками. Видно было, как тонкой струйкой, совсем ничтожной для тушения такого огня, прыскала в него вода из пожарной машины. Касьянов проскакал через двор усадьбы и через скотный двор выехал на зады, где стояли стога недомолоченного хлеба, риги, и молотильные сараи. Все это теперь было в огне. Несколько Захарьинских мужиков бегали вокруг пожара, по-видимому, не зная, за что приняться, и нехорошо ругались. В сторонке стояли бабы и девки и с ужасом глядели на пожар, а поближе к огню, там, где уже было совсем жарко, старухи держали иконы ликами к огню. Летали голуби. Фыркали лошади. Вдали, на горке, было собрано встревоженное стадо. И все: и люди, и голуби, и это стадо, и струя воды из пожарной кишки казались вылитыми из красной меди.
— Девки, ребята, воды! — послышался голос.
И несколько девушек и парней потащили на себе к пожару водовозку.
Касьянов объехал пожарище со всех сторон. Огонь не угрожал ни усадьбе, ни скотному двору, ни селу и по счастливой случайности тянул в открытое поле. Потушить его с такими средствами, какие имелись, было невозможно и оставалось только ждать, когда все сгорит и погаснет само собою. Только бы не переменился ветер.
— Не слыхали, от чего загорелось? — спросил Касьянов у мужиков,
— А кто ж его, баринушка, знает!.. — ответил один из них. — Воля Божья!.. Такая уж ему планида, чтобы гореть!
— А барышня-то, барышня… — вздохнула стоявшая по близости баба, у которой от страха стучали зубы. — Так и катается от ужасти по полу, так и катается! Генеральша-то со страху с управляющим уехавши в город!
Касьянов встрепенулся, его сердце облилось кровью и что-то подсказало ему, что там, в доме, его присутствие гораздо необходимее, чем здесь, где и без него все так безнадежно. И каковы бы ни были условности, запрещающие в такое позднее время чужому мужчине входить к женщине, когда она одна, он не посмотрит ни на что и пойдет к ней. Он чувствует, он знает, что там ждут его участия, поддержки и кроме как от него одного ни откуда не последует эта помощь.
И передавши Ивану лошадь, он зашагал к барскому дому.
Две собаки выскочили из своих будок и с лаем бросились на него и так все время и лаяли, пока он не дошел до дома. Во всей усадьбе не было ни души, так как все были на пожаре и некому было выйти и отогнать их. Встревоженный необычным освещением, махая крыльями, бежал вслед за ним ручной журавль. Издалека доносились крики с пожара, трещание огня и все время, не переставая, звонили на селе в колокол и стучали в чугунную доску.
Прислонившись к колонке крыльца, стояла какая-то женская фигура в серой шали. Это была горничная генеральши. Она глядела на пожар и зубы у нее тоже стучали.
— Кто это? — вскрикнула она, увидав Касьянова.
— Это я… Ваш сосед… — ответил Касьянов. — Ваши дома?
— Ах, барин, — залепетала она. — Уж мы и то хотели посылать за вами! А у нас тут такое было, такое было, что и не дай Бог. Днем приходили мужики, требовали к себе старую генеральшу, кричали, махали руками, да так она к ним и не вышла. А вечером вот пожар. Генеральша испугалась, приказала закладывать лошадей, чтобы в город ехать, а барышня уперлась, говорит, не поеду ни за что. Что крику-то было, батюшки мои!..
— Так генеральша и уехала? — спросил Касьянов.
— Так и уехала вместе с управляющим! Нас оставила одних на попа да попадью.
Как был, в больших сапогах, в шведской куртке, он сбросил с себя пальто и стал подниматься по лестнице. Дойдя до верху, он отворил дверь и вошел в громадную залу. В ней было светло, потому что на противоположной стене отчетливо отражались красные окна и зарево пожара сверкало на рамах от картин и еще на чем-то металлическом, висевшем между колонн. У одного из окон, вся в белом, с распущенными волосами, залитая багровым светом пожара, стояла девушка и с ужасом смотрела на клубы огня, выкатывавшиеся из-за деревьев. Губы ее дрожали.
Он подошел к ней и, боясь и в то же время угадывая что-то, тихонько взял ее за руку. Она обернула к нему лицо, взглянула на него, глаза ее просияли и вдруг тихо, точно скользя по льду, стала падать на пол. Он схватил ее за талию, понял, что это с ней обморок, и, боясь оскорбить в ней ее женственность, взял ее на руки и, как ребенка, через всю залу понес на диван.
— Лена… — говорил он и чувствовал, что голос изменяет ему. — Лена… Это я… Очнись! ?
Она открыла глаза, глубоко вздохнула и крепко-крепко ухватила его за шею.
— Мой, — прошептала она. — Мой… Данный мне Богом…
Он обхватил ее обеими руками, прижал ее к сердцу и стал целовать в губы, в щеки, в глаза. Как маленький ребенок, она доверчиво прижималась к его шведской куртке и ее волосы рассыпались у него по рукам. Затем она стала плакать…
Когда она успокоилась, он кликнул девушку, приказал ей ее одеть и все втроем отправились на село к священнику. Пожар все еще продолжался, и в общей суматохе никто и не заметил, как перестал звонить набатный колокол и как в церкви загорелись свечи.
"Дорогая Лена. Пришли мне хоть крупицу твоего счастья, До сих пор и еще не получала от тебя ни одного письма, ни в Париже, ни в Италии, ни здесь, очень скучаю и так бы хотелось повидаться с тобой и поговорить. Я здесь с мужем и с бабушкой, но совершенно одна. Помни это, не будь эгоистична и не забывай твою бедную сестру Долли.
«Пиши мне по адресу: Nice, Hotel Beaurivage, 16, Son Excellence M-me Dolly Verebine».
Письмо это было адресовано на имя Елены Константиновны Касьяновой, в село Брянцево, почтовая станция Клетишино, Россия.
Первая публикация: журнал «Пробуждение» №№ 11-14, 1907 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.