Суворов (Милютин)

Суворов
автор Дмитрий Алексеевич Милютин

Опубл.: 1856. Источник: az.lib.ru • Глава из приготовленной ко второму изданию «Истории войны 1799 года».

Суворов

«Русский Вестник», 1856 год, № 2 Глава из приготовленной ко второму изданию «Истории войны 1799 года»[1].

Кончина принца Оранского, молодого человека, подававшего блестящие надежды своими воинскими дарованиями, поставила австрийское министерство в крайнее затруднение относительно назначений нового главнокомандующего союзной армией в Италии. Сначала внимание обратилось на принца Фердинанда виртембергского; но выбор этот был отклонен под предлогом неприятных отношений венского двора к брату принца, владетельному герцогу Виртембергскому. За тем решено было вверить армию венгерскому палатину эрц-герцогу Иосифу; но молодой принц никогда еще не бывал на войне. Мог ли юноша, неопытный в деле воинском, бороться с французскими генералами, снискавшими уже боевую знаменитость? Невыгоду эту министерство австрийское полагало устранить назначением молодому эрц-герцогу помощника и руководителя из числа опытных генералов. Но и тут представилось затруднение в выборе: между старшими генералами австрийскими одни были известны более поражениями, чем победами; другие не пользовались достаточным доверием императора, или лучше сказать министра его, который опасался с их стороны происков и козней. После долгих колебаний, венский двор вынужден был наконец прибегнуть к императору Павлу и просить его о назначений помощником и руководителем эрц-герцогу русского генерала, «знаменитого мужеством и подвигами». Император Франц решился вверить судьбу своего оружия и своей монархии — фельдмаршалу графу Суворову.

Просьба венского двора была принята императором Павлом с живой радостью. Государь, прочитав два раза письмо своего союзника, сказал бывшему при этом графу Ростопчину: «Вот, Русские на все пригодятся! порадуйся!» (См. прилож. I). Немедленно же флигель-адъютант Толбухин отправлен к Суворову, в новгородскую его деревню Кончанск, где старый фельдмаршал жил в изгнании уже почти два года.

Что же побудило венский двор избрать главным действующим лицом в предстоявшей войне семидесятилетнего старика, скрывавшегося в глуши деревенской? Что заставило надменного австрийского министра, откинув всякую национальную гордость, прибегнуть к иноземцу, который, по-видимому, и в отечестве своем уже предан был забвению?

Несмотря на временное удаление Суворова, слава его гремела в народе; войска одушевлялись при одном имени его; рассказы о дивных подвигах Суворова, перемешанные с бесчисленными подробностями о странностях его, переходили из уст в уста, переносились от чертогов царских до хижины поселянина. В целой Европе знали маленького русского генерала, который наводил такой ужас на польских конфедератов и так удачно расправлялся с турками. Но в особенности Австрийцам он был знаком с кампаний 1789 г., когда он выручал два раза принца Кобургского и одержал вместе с ним две блистательные победы, при Фокшанах и на Рымнике, за что и возведен был в достоинство графа Римской Империи. Кроме того венский двор должен был вспомнить, что еще в 1796 г. императрица Екатерина, вознамерившись послать на помощь Австрии русские войска, поручала начальство над ними Суворову.

Впрочем, не все из современников судили одинаково об этом замечательном человеке: едва ли даже о ком-либо другом мнения были столь противоположны. Обожаемый солдатами, прославляемый народом, Суворов имел и фанатических поклонников, и строгих судей, и непримиримых врагов. Одни преклонялись безотчетно пред его несомненным гением; другие осмеивали его странности и шуточные выходки; многие смотрели на него, как на загадку психологическую. В сочинениях, изданных и при жизни еще Суворова, и вскоре по кончине его, находим те же резкие крайности: в пасквилях, выходивших во Франции и частью в Германий, представляли русского полководца каким-то полудиким варваром, гением разрушения, кровожадным, жестоким; сделали из него пугало для детей. Большая же часть русских жизнеописаний походит на панегирики, в которых перемешаны, без строгой критики, факты истинные с анекдотами вымышленными или переиначенными. Многие из этих анекдотов вошли уже в число преданий народных, так что теперь и трудно очистить истину от примеси баснословной.

Однако же, с другой стороны, беспристрастнее может быть суждение потомства, чем современников. Для Суворова ныне потомство уже наступило. Постараемся же, сколько можно в кратком очерке, обрисовать личность этого необыкновенного человека, занимающего главное место в числе действующих лиц в описываемой войне.

Чтобы постигнуть личность столь оригинальную и своеобразную, необходимо проследить, как постепенно развился этот необыкновенный характер. С самого малолетства и во всю жизнь Суворов шел своим особым путем, не тем, который был обычной колеей большинства. Он не был с колыбели записан в полк, как большая часть баричей того времени; казалось даже, он и не рожден был для военного поприща: малорослый, сухощавый, он был ребенком слабого сложения. Отец его — хотя сам заслуженный генерал — предназначал своего сына к службе гражданской и потому заставлял его с малолетства учиться языкам и наукам. Юноша показывал и охоту к учению, и способности. Он был ума бойкого, живого, и рано обнаруживалась в нем необыкновенная твердость характера. Попадавшиеся ему книги прочитывал он с жадностью; особенно же пристрастился к Плутарху и Корнелию Непоту: такое чтение настроило душу его к высоким помыслам, вселило в нее честолюбие и любовь к славе. Десятилетний Суворов мечтал уже как бы сделаться великим мужем. Из всех родов славы, более всех пьянила его слава воинская; и вот он принялся усердно читать походы Александра Македонского, Цезаря, Карла XII; начал изучать фортификацию по каким-то старым отцовским книгам; во что бы ни стало захотел он быть воином. Родитель его, после многих возражений, уступил явной наклонности сына, и на двенадцатилетнем возрасте записал его в один из гвардейских полков (Семеновский). Вскоре за тем, на пятнадцатом году, Суворов поступил в тот же полк уже на действительную службу рядовым, и девять лет нес солдатскую лямку, постепенно проходя все низшие звания: капрала, унтер-офицера и сержанта (см. прилож. II). Только в 1754 г.,. на двадцатипятилетнем возрасте, Суворов произведен в первый офицерский чий, поручиком в армию: в эти лета многие из его сверстников были уже генералами или по крайней мере полковниками[2].

Такое начало служебного поприща имело весьма важное значение в жизни Суворова. Прожив долго вместе с солдатами, он совершенно сроднился с их бытом, с их привычками, с их языком. Всем известно, что Суворов и в высших чинах вел жизнь спартанскую: не иначе спал, как на соломе или на сене; вставал с зарей; довольствовался пищей самой простой; одевался весьма легко, даже зимой; ненавидел всякую роскошь; избегал званых обедов, пиров; изгонял все, что только могло нежить тело и размягчать душу. Придворную жизнь, общество женщин, городские увеселения считал он вредными для воина. Настоящая сфера его была в лагере, на биваке, в походе. Приучившись с молодых лет к такому строгому образу жизни, Суворов, можно сказать, переделал даже натуру свою: здоровье его укрепилось; с виду тщедушный и слабый, он однако же выносил лучше других и утомление, и непогоду, и лишения всякого рода.

Конечно не без умысла Суворов старался во внешней своей жизни применяться к солдатскому быту. Но как ошибались те, которые почитали его в самом деле простым, невежественным солдатом, одаренным только каким-то инстинктом военным! Суворов, как мы видели, получил еще в родительском доме такое приготовительное образование, какого не получали обыкновенно военные люди того времени. Тогда существовало еще в полной силе то поверье, что для военной службы учиться не нужно, ибо невежество не считалось недостатком. Суворов, напротив того, вынес из дома родительского уважение к науке и жажду знания; не успев кончить начатое воспитание, он дополнял его в последствии самоучкой[3].Уже в чине офицерском, в свободное от службы время, вместо обыкновенных развлечений праздной молодости, запирался он в свою комнату, прилежно учился и много читал[4]. Этой любви к науке Суворов не изменил во всю жизнь свою, и точно также, как во дни юности, благоговел всегда пред великими историческими именами, которые поставил себе в идеал. Можно даже сказать, что военный гений Суворова, несмотря на всю оригинальность свою, выработался под влиянием классических впечатлений.

Занятия умственные, конечно, не мешали Суворову с первых лет службы обратить на себя внимание начальников примерным усердием и точностью в исполнении своих обязанностей: как прежде был он солдатом самым исправным в полку, так потом и офицером самым ревностным; он считался, как говорится, «служакой». Одаренный от природы необыкновенной энергией и силой воли, Суворов принимался за все с жаром, с любовью, и ничего не делал наполовину. Службе предался он вполне, всей душой, и строгое выполнение обязанностей своих доводил до педантизма. Поэтому на него преимущественно возлагались служебные поручения, требовавшие распорядительности и точности. Еще сержантом был он послан за границу с депешами: в Варшаву и Берлин. Спустя, два года по производству в офицеры (1756), он состоял обер-провиантмейстером, потом генерал-аудитор-лейтенантом; затем, в 1758 г., когда русские войска выступили в поход в Пруссию, Суворов в чине премьер-майора формировал третьи батальоны в Лифляндии и Курляндии, и был комендантом в Мемеле. Выпросив дозволение отправиться в действующую армию, он был немедленно же назначен в должность «генерального и дивизионного дежурного» при генерале Ферморе. Первые опыты Суворова, собственно на боевом поприще, были при занятии Кроссена и в сражении под Кунерсдорфом. В последние кампании Семилетней войны он состоял в отряде генерала Берга, и командовал сам отдельными легкими отрядами. Генерал Берг отозвался о подполковнике Суворове, как об отличном кавалерийском офицере, «быстром при рекогносцировке, отважном в битве и хладнокровном в опасности». В этих партизанских наездах впервые обнаружились и, быть может, зародились те свойства Суворова, которые в последствии составляли главные отличительные черты всех его военных действий: предприимчивость, энергия, решимость, находчивость.

Присланный в 1762 г. из Пруссии в Петербург с донесениями к императрице, — Суворов тут в первый раз имел случай представиться Екатерине Великой. Тогда же он произведен был в полковники, в Астраханский пехотный полк, стоявший в Новой Ладоге, и командовал им в продолжение шести лет. Он бывал с полком в столице для занятия караулов, участвовал в учебном лагере и маневрах под Царским Селом, и таким образом сделался лично известен императрице, как отличный и умный полковой командир. Но Суворову не довольно было репутаций исправного штаб-офицера; с самых молодых лет в нем кипело пламенное честолюбие; во что бы ни стало хотел он достигнуть славы и знаменитости и давно придумывал средства к тому. Наконец, одно случайное обстоятельство, как говорят, навело его на мысль: раз императрица Екатерина в разговоре выразилась, что все великие люди имели в себе что-нибудь особенное, чем отличались от людей обыкновенных. Замечание это запало глубоко в уме Суворова: он заключил, что одни достоинства и заслуги не могут проложить пути к известности; что надобно прежде всего дать заметить себя чем-нибудь особенным, отделиться от большинства людей; одним словом, что надобно сделаться оригинальным. Так, по крайней мере, можно всего вероподобнее объяснить начало тех странностей, которыми действительно Суворов успел скоро обратить на себя общее внимание; начав с легких шуток, приговорок, мало-помалу сделался он вполне чудаком: и в разговоре, и в письме, и в походке, и в самой службе. Отбросив общепринятые внешние формы приличия, Суворов ничего не делал как другие люди: говорил отрывисто, какими-то загадочными фразами, употреблял свои особые выражения, кривлялся, делал разные ужимки, ходил припрыгивая. Применяясь к солдатскому быту, он довел до крайности свой спартанский образ жизни: вставая с зарею, бегал по лагерю в рубашке, кричал петухом, обедал в восемь часов утра; притворялся, будто не может выносить зеркал, боясь увидеть в них самого себя. В одежде своей Суворов также не соблюдал общей формы: часто в летний жар являлся даже перед войсками вовсе без мундира, только в рубашке и холщевом нижнем платье; иногда же носил белый китель с красным воротником. Головной убор его состоял обыкновенно из маленькой каски с черным пером. В зимнее время, в самые холодные дни имел он только летний плащ, который слыл под названием родительского; шубы никогда не носил, даже в глубокой старости[5]. Командуя полком, он сам учил кантонистов арифметике, сочинял для них учебники, в церкви пел на клиросе и читал апостол.

В обращении с подчиненными Суворов создал себе совершенно свою, особую систему: строгий к каждому в исполнении обязанностей служебных, он в тоже время не боялся сближаться с солдатами, шутить с ними, забавляя их своими прибаутками. Говоря с подчиненными, требовал от них находчивости и смелости, ответов быстрых и точных; слово не знаю — было строго запрещено. Вдруг обращался он к солдату или офицеру с каким-нибудь странным, нелепым вопросом, — и немедленно же надобно было отвечать ему, хотя бы такой же нелепостью: кто ответить остро, умно — тот молодец, разумник; кто смутится, замнется — тот немогузнайка. Обыкновенные фразы вежливости, приличия, ответы неопределенные, уклончивые преследовал он особыми своими терминами: «лживка, лукавка, вежливка» и пр.

Даже в обучении своего полка, Суворов позволял себе разные странности: вдруг соберет его ночью, по тревоге, и поведет в поход; водит несколько дней сряду; переходит чрез реки вброд и вплавь; держит войска в строю на морозе или в сильный жар. Раз проходя мимо какого-то монастыря, в окрестностях Новой Ладоги, вдруг велел он полку своему атаковать эту мирную обитель и штурмовал стены по всем правилам. На Суворова жаловались за эти проказы, — но все прощалось чудаку.

Действительно, Суворов своими странностями вполне достиг предположенной цели: о нем, разумеется, начали говорить в Петербурге; бесчисленные анекдоты о его проделках дошли до самой императрицы. Государыня, зная уже Суворова как умного человека и отличного полкового командира, милостиво улыбнулась, слыша о его проказах. Проницательный взгляд Екатерины умел открыть в Суворове истинные достоинства под комической маской, которую он на себя надел. Всякого другого подобная маска сделала бы смешным шутом; Суворов, напротив того, умел заслужить общее уважение, и в особенности солдатам внушил неограниченную к себе любовь; они звали его не иначе, как отцом родным. Все подчиненные, которым случалось быть в близких отношениях к Суворову, делались почти фанатическими приверженцами его. Дело в том, что во всех действиях Суворова, в его речах, даже в его шутках и проказах, под самой странной оболочкой всегда просвечивал особый, оригинальный ум: здравый, прямой, но вместе с тем иронический, даже с примесью некоторой своего рода хитрости, — тот именно род ума, который так свойствен русскому человеку. И в самом деле, Суворов по природе был, можно сказать, типом человека русского: в нем выразились самыми яркими красками все отличительные свойства нашей национальности, — а вместе с тем и во внешней своей жизни старался он систематически подражать приемам русского простолюдина и солдата: он строго соблюдал все их привычки и обычаи, умел превосходно подделываться под солдатский язык, применяться к их образу мыслей. Будучи христианином в душе, Суворов исполнял и в наружности все церковные обряды, держал в точности посты, крестился проходя мимо церкви, клал земные поклоны пред иконами. Одним словом, все действия его проникнуты были русским духом. Вот почему именно самые странности и причуды его возбуждали такое сочувствие в русских солдатах и даже обратились впоследствии в народную легенду. В этом же заключается и вся тайна того дивного нравственного влияния, которое Суворов имел на войска.

Странности и шутки Суворова имели еще и другое значение: получив самое простое воспитание, проведши юность в казармах, вместе с солдатам и, он неизбежно чувствовал бы себя в неловком положений, находясь в высшем кругу столицы или среди пышного двора Екатерины: сколько ударов пришлось бы вытерпеть его самолюбию и гордости! Вместо того, он поставил себя на такую ногу, что под кровом шутки иди поговорки высказывал всем, даже надменным вельможам, такие злые истины, которых не перенесли бы они от другого. В особенности бичевал он своими сарказмами низость и угодливость, мелкое тщеславие, высокомерие, чванливость, барскую спесь. Правда, он нажил тем много врагов; но что ему было до того, когда императрица благоволила и покровительствовала? Решившись надеть на себя маску, Суворов не мог уже потом сбросить ее, и продолжал во всю жизнь разыгрывать странную роль; он выдерживал ее так верно, что впоследствии даже трудно было отличить в нем искусственную личину от природной своеобразности характера (см. прилож. III).

Впрочем, должно заметить, что впоследствии, достигнув высших чинов, Суворов умел вполне, когда было нужно, изменять свое обычное поведение: в известных случаях, как например: при торжествах, церковных обрядах, также в разговорах с иностранными дипломатами и генералами, он совершенно отбрасывал свои странности, принимал вид серьезный; говорил дельно, сохраняя все наружные приличия; удивлял часто ясностью своих суждений и верностью взгляда. В нем были как будто две натуры: в кабинете за делами слушал он внимательно доклады, полагал резолюции, отдавал приказания, не позволяя себе никаких шуток; но лишь только дела были кончены, вдруг превращался совсем в иного человека: вспрыгивал быстро со стула, вскрикивал куш, куш, и тогда начинал по обыкновению шутить и делать всякие проказы. Всем известен анекдот, хоть может быть и вымышленный, о том, как Потемкин, видевший всегда Суворова таким странным чудаком и долго не доверявший ни уму его, ни дарованиям, должен был наконец переменить свое убеждение: рассказывают, будто бы императрица Екатерина, умевшая лучше оценить истинные достоинства Суворова, призвала однажды его в свой кабинет и завела с ним разговор о важных делах государственных, между тем как Потемкин спрятан был за ширмами: услышав основательные, глубокомысленные суждения Суворова, Потемкин не мог удержать своего изумления, вышел из-за ширм и сказал с некоторым упреком: «Как худо знал я вас до сих пор, Александр Васильевич; отчего же вы не всегда так говорите, как теперь?» Но Суворов в то же мгновение переменился, начал опять шутить и с обычными своими ужимками отвечал сильному временщику: «Этот язык берегу я только для одной матушки-царицы»…

[1] Отрывок этот взят из первой части, написанной вновь Д. А. Милютиным, взамен прежней, составленной покойным Михайловским-Данилевским. Таким образом, «История войны 1799 г.» выйдет в свет вторым изданием, почти как новое сочинение. Ред.

[2] Румянцев был полковником на 19 году, а генералом на 22-м; И. И. Салтыков — полковником 23-х лет, генералом 25; Репнин и Каменский были генералами на 28 и 31 году жизни.

[3] В биографиях Суворова обыкновенно упоминается, что он превосходно знал многие иностранные языки и отлично писал на отечественном. Он действительно имел особенную способность к языкам и учился им с необыкновенною легкостью; он мог свободно объясняться на французском, немецком, польском, турецком, даже понимал несколько финский, а впоследствии выучился немного итальянскому. Но говоря откровенно, оставшиеся от него рукописи доказывают, что на всех языках, не исключая и русского, писал он весьма неправильно. Ужели откровенное это сознание может на сколько-нибудь умалить славу такого великого человека!

[4] Он даже напечатал некоторые литературные опыты свои в одном из тогдашних журналов: «Ежемесячные сочинения». Это могло в то время считаться чем-то необыкновенным.

Всем известен анекдот о шубе, подаренной ему императрицей Екатериной, в то время, когда он достиг уже высших чинов и почестей: Суворов никак не хотел надеть эту шубу, а возил ее с собой в карете.

Возвратимся, однако же, к хронологическому порядку, и взглянем, как постепенно развилась военная деятельность Суворова, а вместе с ней как возрастала и знаменитость его. Мы видели, его с первых своих опытов в Семилетнюю войну, Суворов уже выказал особенный способности к действиям малыми отрядами, к наездам партизанским. Вскоре представился ему случай еще блистательнее выказать те же качества. В 1768 г., когда направлены были русские войска в Литву и Польшу, для усмирения возникших там волнений, бригадир Суворов также получил повеление следовать туда с Суздальским пехотным полком и двумя эскадронами кавалерии: тут показал он первый изумительный пример своих быстрых переходов, сделав осенью, в распутицу, около тысячи верст в один месяц. Появление Суворова в Польше и Литве навело ужас на конфедератов, с небольшим отрядом своим бросался он стремительно то в одну сторону, то в другую, рассеивал враждебные сборища и разбивал их на голову везде, где только решались они сопротивляться, иногда в силах весьма значительных. Действуя таким образом в продолжение трех лет сряду, Суворов тут вполне уже выказал дух своих военных правил: верно рассчитать где надо нанести удар, быстрым движением появиться внезапно перед неприятелем, атаковать его смело и решительно, — вот простые правила, которые обыкновенно выражал он сам известными тремя словами: глазомер, быстрота, натиск. Все последующие кампании Суворова были только развитием тех же основных правил; всегда выражался тот же характер действий.

В 1772 году, уже в чине генерал-майора, Суворов возвратился в Петербург, и немедленно отправился, по воле императрицы, в Финляндию, для осмотра границы по случаю ожидаемого тогда разрыва со Швецией; но дела тут уладились миролюбиво, а Суворова манили битвы и победы: он выпросился ехать в армию фельдмаршала Румянцева, которая действовала тогда в Турции. Однако же действия Румянцева, нерешительные, медленные, не удовлетворили надежд и желаний пылкого и предприимчивого Суворова. В кампанию 1773 г., состоя в корпусе Салтыкова, в Валахии, он начальствовал отдельным отрядом; но по общему оборонительному положению армии и по малочисленности своего войска, он осужден был оставаться большею частью в бездействии. Все просьбы его об усилении отряда были напрасны; он жаловался, огорчался, скучал от бездействия и, наконец, занемог. Однако же и тут, не смотря на все препятствия, нашел он случай совершить подвиги геройские: два поиска его к Туртукаю, лежавшему на правом берегу Дуная, и потом оборона Гирсова, были единственными замечательными событиями бесцветной и бесплодной кампаний и 1773 г. Суворов награжден был за эти подвиги орденом Св. Георгия 2 ст. и чином генерал-поручика[1]. Точно также и в следующую кампанию Суворову обязан был Румянцев единственным успехом, одержанным при Кослуджи. Но Суворов, не желая оставаться под начальством Каменского и рассорившись с ним, уехал из армии еще до окончания войны под предлогом болезни.

Еще не был заключен мир с турками, как Суворову открылась уже новая деятельность: он отправился на Волгу и Яик, для усмирения Пугачевского бунта, принявшего тогда опасные размеры. Поручение это было исполнено с необыкновенным усердием и быстротой; сам Пугачев схвачен и казнен. Суворов прибыл в 1775 г. в Москву, где императрица Екатерина пышно торжествовала мир Кучук-Кайнарджийский. Около года Суворов оставался без дела, и в это время вступил в брак с княжной Прозоровской: но он не рожден был для тихого счастья семейного; отдых и бездействие ему скоро наскучили; он рвался снова в свою стихию, на простор лагеря и бивака. В 1776 году он снова отправился на юг, и в продолжение десяти лет, протекших до начала новой войны с Турцией, Суворов нес службу самую деятельную и разнообразную: то в Крыму, то на Кубани и в Черномории, то в Астрахани и на Каспийском море. Быв одним из главнейших действователей в запутанных делах крымских, Суворов тут показал уже в себе не одни качества отважного воина, но вместе с тем и тонкий ум в делах политических. Утомленный, наконец, напряженной деятельностью и чувствуя влияние климата на свое здоровье, Суворов не раз выражал желание переменить место службы: в 1785 году он вызван в Петербург для командования С.-Петербургской дивизией, но оставался тут недолго; ибо в исходе 1786 г. снова получил начальство над войсками в Новороссийском крае. Назначение это имело тогда особенную важность и было знаком милостивого расположения императрицы; ибо в то время Екатерина Великая предприняла необыкновенное свое путешествие в новоприобретенные южные области. Суворов встретил императрицу в Киеве, показывал ей свои войска и сопровождал ее в великолепном ее поезде.

В то время Суворов уже достиг высокого положения в армии и при дворе; произведенный в 1786 г. в чин генерал-аншефа, он имел, кроме Георгия 2 ст., ордена: 1 ст. Св. Александра Невского, Св. Владимира (большого креста), Св. Анны и бриллиантовую шпагу. При дворе он имел сильную поддержку в Потемкине, который в то время достиг уже высшей степени величия[2]. Враги и завистники Суворова, оскорбленные его резкими шутками, или с презрением смотревшие на его странности и приписывавшие все его успехи одному счастью, умолкли на время, видя, что сама императрица благоволила к чудаку, советовалась с ним о делах государственных и всегда горячо вступалась за его ум и достоинства. Екатерина Великая обладала особенным даром и счастьем в выборе людей: при дворе ее, в армии, во флоте, в гражданском управлении, везде выдвинулись замечательные личности, люди блестящие, которых так живописно назвал поэт «екатерининскими орлами». Суворов блистательнее всех оправдал монаршее покровительство.

В 1787 году возобновилась война с Турцией, и первым началом военных действий был опять замечательный подвиг Суворова: мужественная оборона Кинбурнской косы против высадки многочисленных турецких войск. В этом кровопролитном и упорном деле Суворов лично подвергался большой опасности и сильно ранен в руку. Наградой ему был орден Св. Андрея Первозванного. В следующем году Суворов с корпусом своим поступил в состав войск, осаждавших Очаков, под личным начальством Потемкина: продолжительное пребывание целой армии в совершенном бездействии под стенами неважной турецкой крепостцы, выводило из терпения Суворова; он не мог скрывать своей досады, выражал ее и на словах и в письмах; наконец, воспользовавшись однажды вылазкой турок, он сам, без всякого приказания, бросился с двумя батальонами вслед за неприятелем, чтобы внезапным ударом ворваться в крепость. Отважная попытка эта не удалась: в кровопролитной схватке Суворов сам получил тяжелую рану в шею, так что должен был уехать лечиться. Потемкин, уже недовольный на Суворова за его нескромные речи и письма, крайне рассердился на его самовольство и ослушание. Несколько времени спустя, Суворов, еще не совсем оправившись от раны, снова явился к Потемкину; но принят был так грозно, что принужден уже вовсе уехать из армии в Кременчуг.

Крутой нрав Суворова много вредил ему и в отношениях служебных, и в общежитии; он не умел, как говорится, ладить с людьми: своеобычность его доходила до упрямства, пылкость — до строптивости, самолюбие — до зависти[3]. Для начальников он был подчиненный самый беспокойный. В Польше поссорился он сперва с Веймарном, а потом, когда на смену последнего прибыл Бибиков, рассорился и с ним, несмотря на прежние дружеские к нему отношения. В Турции Суворов роптал на Салтыкова, поссорился с Каменским и восстановил против себя Румянцева. Но все эти размолвки не могли быть для него столь опасны, как гнев могущественного и надменного Потемкина. Когда «великолепный князь Тавриды», одолев наконец сопротивление Очакова, прибыл в Петербург торжествовать победу, когда все преклонялось раболепно пред временщиком, осыпанным несметными щедротами монархини, — Суворов казался забытым навсегда. Враги и завистники обрадовались уже его падению. Но Суворов по-прежнему стоял высоко в мнении императрицы и нашел поддержку в графе Платоне Зубове, который в то время только что начинал возвышаться[4]. Сама государыня, ценя высокие достоинства Суворова, постоянно, покровительствовала ему и защищала против всех враждебных на него наветов. Потемкин, со своей стороны, упоенный почестями и торжествами, охотно забыл свой гнев на генерала, в котором мог иметь полезное для своей славы орудие. И вот Суворов вызван в Петербург и снова отправлен в действующую армию.

В 1789 году Потемкин, приняв общее начальство над обеими армиями в Турции, поручил Суворову отдельный корпус, расположенный в Молдавии, у Бырлата, для связи с австрийским корпусом принца Кобургского, расположенным также в Молдавии у Аджуда. В течение этой кампаний Суворову пришлось два раза выручать австрийцев: внезапно являлся он на помощь союзникам, и вместе с ними поражал на голову многочисленные толпы турок, сперва при Фокшанах, а потом на Рымнике. Оба раза Суворов поступил с обычной своей оригинальностью: перед сражением при Фокшанах никак не хотел он иметь свидания с принцем Кобургским, вероятно для того, чтобы избежать всяких с ним прений и несогласий; оба союзные войска соединились почти на самом поле сражения и двинулись общим боевым порядком на неприятеля. Только по окончании боя увиделись оба военачальника: они бросились друг другу в объятия, поздравляя взаимно с победой. Сражение на Рымнике также начато было без общего предварительного соглашения и вторично одержана была полная победа. Необыкновенная быстрота, с которой Суворов прилетал на помощь союзникам, самоуверенность, с которой шел он атаковать неприятеля, несравненно превосходная в силах, верный расчет и твердость в бою внушили принцу Кобургскому высокое уважение к русскому генералу, которого называл он своим спасителем и наставником[5]. Суворов со своей стороны выхвалял мужество принца и храбрость австрийских войск. С этого времени Суворов и принц Кобургский были связаны узами самой искренней дружбы, и когда в следующем году пришлось им расставаться (по случаю примирения Австрии с Турцией), то принц простился с союзником своим самым трогательным письмом[6]. Имя Суворова сделалось знаменитым в Австрии; император Иосиф возвел его в графы Римской Империи. Императрица Екатерина осыпала его наградами: он получил графское достоинство с титулом Рымникского, бриллиантовые знаки Св. Андрея Первозванного и орден Св. Георгия 1-й степени.

Одни победы Суворова придали блеск кампании 1789 года; сам же Потемкин почти все время оставался в бездействии. Следующая кампания была еще бесцветнее и бесплоднее; в то время, когда Австрия примирилась уже с Турцией, когда Потемкин вел также переговоры и ограничивался обложением и осадой некоторых крепостей, Суворов не переставал порицать нерешительность военных действий и твердил о том, чтобы идти за Дунай, даже к самому Цареграду. В конце года Потемкин, желая каким-нибудь успехом заключить кампанию и сделать турок уступчивее в переговорах, решился овладеть Измаилом: предприятие это, считавшееся дотоле неисполнимым, возложено было на Суворова, и скоро неприступный Измаил взять штурмом. Победа стоила много крови; немногие из защитников крепости остались в живых; но обвинять в том победителя, упрекая его в жестокости и бесчеловечии, могли только те, которые не знали, с каким отчаянным ожесточением дрались турки в своих крепостях.

Взятие Измаила было одним из блистательнейших и громких подвигов Суворова; но последствием был окончательный разрыв с Потемкиным. Приехав к нему в Яссы, Суворов был оскорблен приемом Потемкина, который, обняв победителя, сказал ему: «Чем могу я наградить вас, Александр Васильевич?» Вспыльчивый Суворов надменно возразил на это: «Кроме Бога и матушки-государыни, никто наградить меня не может». Потемкин в бешенстве не нашел ни одного слова; они расстались непримиримыми врагами и более уже не видались. Суворов отправился в Петербург; единственной наградой ему за взятие Измаила было звание подполковника гвардии, тогда как Потемкин, также приехавший вскоре потом в столицу, был принят настоящим победителем[7]. Взятие Измаила торжествовали пышно, а Суворова при этом как будто позабыли. Однако же императрица, продолжая покровительствовать ему, вздумала снова дать ему поручение на шведской границе: едва только Государыня выразила о том свое намерение, как Суворов в тот же день садится в тележку, выезжает из Петербурга, и пишет из Выборга к императрице: «Жду повелений твоих, матушка!» Подобные проделки уже не удивляли императрицу: Суворову поручено было начальство над войсками в Финляндии.

Такое назначение имело почти вид почетного изгнания; тяжко было Суворову удаление от театра войны[8]. Но в тот же год (1794) война с Турцией кончилась Ясским миром, а Потемкин вскоре умер. Суворов оставался еще более года в Финляндии, занимался своей должностью с обычным рвением и усердием: обучал войска, осматривал крепости, строил укрепления. Старания его искоренить замечаемые в службе злоупотребления и откровенные о том донесения опять вооружили против него множество старых и новых врагов. В Петербурге осуждали все действия Суворова, находили во всех распоряжениях его самоволие и прихоти; между прочим более всего кричали, что он изнуряет солдат учениями, и в особенности, что вздумал будто бы уничтожать госпитали, столь необходимые по климату Финляндии, располагающему к скорбуту. Суворов, глубоко огорченный распускаемыми на его счет клеветами, горячо опровергал их в своих письмах, оправдывался и не щадил своих врагов. Относительно госпиталей писал он: «Говоря отменить, я разумел опорожнить госпитали оздоровлением». К этому прибавлял вообще свое мнение об этом предмете: «Не терплю госпиталей; тот их любить, кто не радеет о здоровье солдата. Минералы и ингреденции не по солдатскому воспитанию… По вступлении моем в управление Финляндией я нашел 4000 чел. в двух госпиталях; теперь их остается только 40. В госпитале следуют у меня чахотка, водяная, кашель да…, а остальное должно лечить в артелях. Кислая капуста, табак, хрен — и нет скорбута»… и т. д. (см. прилож. V).

Возражения эти приводим здесь в особенности потому, что в числе различных обвинений, которые навлек на себя Суворов, чаще всего упрекали его в том, будто бы он не заботился о сбережении солдат, жертвовал ими бесчеловечно: и при штурмах, и в сражениях, и в быстрых походах, и даже в мирное время, на учениях. Правда, Суворов не избегал решительных сражений, а напротив того, искал их, предпочитая один решительный удар продолжительным, бесплодным камланиям: но всякое предприятие его было заранее обдумано, и когда он решался на что-нибудь, то никогда уже не колебался в исполнении; настойчивость и непреклонная воля составляли отличительные черты всех его действий (см. прилож. VI). Конечно, это вело иногда к сильным кровопролитиям; но кто же сомневается в том, что продолжительные бесплодные маневры, осады, блокады, сто?ят еще большей потери в людях, чем битвы самые кровопролитные? При своих маршах, неимоверно быстрых, Суворов имел в виду, что внезапность появления пред неприятелем стоит почти победы и с избытком вознаграждает за несколько лишних отсталых. Только посредством этой быстроты удавалось Суворову в Польше предупреждать сборы конфедератов и с ничтожными силами разбивать их многочисленные толпы[9]. Притом Суворов умел особым своим распределением марша облегчать войскам тягость переходов, как увидим подробно в кампаний италийской. Он даже хвалился сам малой потерей людей в своих походах[10]. В мирное время Суворов также приучал войска к большим переходам и ко всем трудам боевой жизни, чтобы укрепить и тело и душу солдата[11]. Госпиталей не любил он точно так же, как не любят их и сами солдаты; для уменьшения же в войсках болезней и смертности, считал он лучшим средством всегда и во всем применяться к обычному для простого русского человека образу жизни и привычкам[12], наблюдать чтобы войска исправно получали все положенное им довольствие, а для того искоренять бесчисленные злоупотребления, которые в то время сильно развились в управлений военном. Вот что подняло против него столько злоречия и вражды!

К счастью Суворова, императрица Екатерина продолжала оказывать к нему милостивое расположение, пренебрегала всеми клеветами и не раз выражала ему свое благоволение за полезные его труды по укреплению шведской границы[13]. Но Суворову казался тесным этот круг деятельности. В то время возобновились опять беспокойства в Польше; Суворов просился туда, чтоб потушить искры прежде, чем разгорится пламя. На письме его императрица написала такую резолюцию: «Польские дела не требуют графа Суворова: Поляки просят уже перемирия, дабы уложить как впредь быть»[14]. В конце же 1792 года Суворов получил новое назначение: под начальство его вверены все войска, расположенные в Новороссийском крае; вместе с тем на особенное попечение его возложено приведение в оборонительное положение границы империи со стороны Турции.

Поселившись в Херсоне, Суворов занялся обучением своих войск, осмотром крепостей, инженерными работами. В это время получил он новые знаки монаршей милости: императрица Екатерина, торжествуя мир с Турцией, не забыла при этом прежних заслуг Суворова, прислала ему грамоту, бриллиантовый эполет, перстень, и предоставила ему возложить крест св. Георгия 3-й степени на того, кто, по мнению его, наиболее заслужил такую награду в последнюю войну[15]. Среди неутомимых и разнообразных трудов служебных Суворов следил внимательно за ходом политических дел в Европе: наблюдательный и проницательный ум его постиг рано всю важность тогдашних событий во Франции: Суворов и в разговоре, и в письмах предсказывал бедствия, ожидавшие Европу от страшного переворота на Западе, выражал необходимость общего единодушного сопротивления всех монархов разрушительному потоку революций. Суворов был отъявленным врагом революционного духа; в глубине души своей негодовал он на низвержение во Франции прежнего монархического устройства и горячо сочувствовал тем пламенным роялистам, которые решились поднять оружие на защиту законного престола. Суворов с дозволения императрицы написал восторженное письмо к знаменитому предводителю Вандейцев, Шарету[16]. Видя, как безуспешно германские войска боролись с республикой в первые кампании, Суворов досадовал, что императрица не хотела принять деятельнейшего участия в этой войне. Он даже официально просился волонтером в германские войска, действовавшие тогда за Рейном. 7 июня 1793 года Суворов написал прямо императрице:

«Всемилостивейшая Государыня! Ваше Императорское Величество, всеподданейше прошу, Высочайше повелеть меня, по здешней тишине, уволить волонтером к немецким и союзным войскам на всю кампанию, с оставлением мне нынешнего содержания из высокомонаршего милосердия»… (см. прилож. VII).

На это прошение государыня милостиво отвечала следующим рескриптом:

«Граф Александр Васильевич! Письмом вашим от 24 июля (?), полученным мною сего утра, вы проситесь волонтером в союзную армию. На сие вам объявляю, что ежечасно умножаются дела дома, и вскоре можете иметь тут по желанию вашему практику военную много; и так не отпуская вас поправить дела ученика вашего[17], который за Рейн убирается по новейшим вестям, Я ныне, как и всегда, почитаю вас отечеству нужным…»

«Екатерина».

2 августа, 1793 года.

[1] Следовательно, Суворов достиг чина генерал-лейтенанта через двадцать лет по производству в офицеры и на сорок пятом году жизни: тогда это считалось службой не быстрой.

[2] Потемкин писал в это время самые дружеские письма к Суворову, которого называл постоянно «сердечный мой друг». В одном письме князь Таврический выразился так: «Ты своей персоной больше десяти тысяч, я так тебя почитаю». (Сборн. князя А. А. Суворова, книга 7.)

[3] «Я хочу быть первым в последней деревни, нежели вторым в Риме», — писал Суворов в заметках своих (Сборн. кн. А. А. Сувор. кн. 5.)

[4] Старший брать его впоследствии женился на дочери Суворова, Наталье Александровне.

[5] По случаю рымникской победы принц Кобургский писал к Суворову в письме: «Permettez, mon sublime maître, que je témoigne à V. E. toute ma reconnaissance de la part glorieuse que vous méritez de cette victoire et des suites fécondes qui en résultent…»

[6] До последнего года своей жизни Суворов был в дружеской переписке с принцем Кобургским.

[7] Всем участвовавшим в штурме Измаила роздан был особый знак отличия (см. прилож. IV).

[8] Во всех своих письмах с того времени Суворов выражал нетерпеливое желание быть перемещенным и задумывал даже проситься волонтером в союзные армии (см. Сборн. кн. А. А. Сув. кн. 9).

[9] В 1769 году в Польше Суворов сделал почти 700 верст в 14 дней; а в 1794 (от Немирова к Варковичам) — 330 верст в 7 дней: в обоих случаях употреблены были подводы.

[10] См. письмо Суворова 1792 года из Финляндии в «Жизни Суворова» С. Глинки, ч. II, стр. 45 и 17.

[11] Известное Суворовское поучение солдатам начиналось следующими словами: «К учению хотя по одиночке, рекрут или солдат, выводит всегда в суме, чтобы привыкал к тягости и к вольному действию ружьем: тяжело в учении — легко в походе; легко в учении — тяжело в походе».

[12] Примером может служить повеление о наблюдении здоровья солдат, данное Суворовым 31 марта 1794 года. (Часть его напечатана у С. Глинки: «Жизнь Суворова», II, стр. 25).

[13] В это время дочь Суворова Наталия Александровна пожалована была во фрейлины.

[14] См. письмо Турчанинова к Суворову от 24 июля 1792 года, (Левшина, Собрание писем и анекдотов и проч.).

[15] См. Высочайший рескрипт от 3 сентября 1793 года.

[16] Письмо это от 1 октября 1795 года из Варшавы сочинил, по поручению Суворова, Гильоманш, автор книги: «Précis sur le célèbre feldm. comte Souworow» (par Guillaumanche-Duboscage).

[17] Принца Кобургского.

Действительно, вскоре понадобился меч Суворова: дела в Польше приняли такой опасный оборот, что императрица сочла нужным прибегнуть к мерам решительным. Начальство над всеми войсками в Польше предложено было сначала Румянцеву; но семидесятилетний фельдмаршал, дряхлый, истощенный болезнями и огорчениями, отклонил от себя такое тяжелое бремя. Суворов принял его с живой радостью. В то время ему было уже 64 года; при малом росте, сухощавый, несколько сгорбленный, имел он вид дряхлый; на голове его, рано поседевшей, оставалось лишь несколько клоков белых волос, собранных впереди локоном; лицо было в морщинах; но выражение его оживлено было умным, проницательным взглядом: маленькие глаза его сверкали огнем энергии; он сохранил необыкновенную для своих лет бодрость телесную и душевную; бойко ездил верхом; шутя прыгал и бегал; в походе не знал экипажа. Появление этого старика перед войсками, несколько слов его, какая-нибудь шутка, приводили солдат в неизъяснимый восторг. Одно известие о назначении Суворова главнокомандующим в Польше ободрило русские войска и встревожило неприятельские.

Действия Суворова в Польше были непродолжительны: в половине августа выступил он из Немирова, а в конце октября уже взял штурмом Прагу и торжественно вступил в Варшаву. Кровопролитный этот штурм, напомнивший ужасы Измаила, также ставился Суворову в упрек, как бесчеловечное побоище; но можно ли обвинять победителя в последствиях отчаянного сопротивления со стороны побежденного[1]? Суворов со слезами благодарил Бога, когда депутаты варшавские явились к нему с изъявлением покорности и тем избавили его от нового кровопролития. Никто из виновников восстания не был удерживаем; когда же донесли Суворову, что члены бывшего революционного правительства спасаются бегством, то он не велел никого останавливать, и сказал при этом: «Пусть себе бегут; то не мое дело». Все пленные, захваченные в Праге, были отпущены.

За взятие Варшавы Суворов возведен в чин фельдмаршала, причем императрица писала ему: «Вы знаете, что я не произвожу никого чрез очередь и никогда не делаю обид старшим, но вы, завоевав Польшу, сами себя сделали фельдмаршалом». Дело в том, что Суворов производством в фельдмаршалы обошел девять старших генералов; вот почему он особенно обрадовался этому повышению, и как ребенок прыгал через стулья, приговаривая: «Перескочил, перескочил»…

Суворов около года оставался еще в Польше, чтобы утвердить спокойствие и порядок в новоприобретенных Россией областях. Здесь уже является он не простым воином, но правителем целого края, государственным человеком и политиком. Дела польские в то время обращали на себя внимание целой Европы: король прусский прислал Суворову знаки обоих прусских орденов (красного и черного орла); император Леопольд прислал свой портрет, украшенный бриллиантами; императрица Екатерина пожаловала ему алмазный бант к шляпе, три пушки и богатое имение Кобринское. Казалось, наконец Суворов достиг вполне цели своих честолюбивых мечтаний: слава, почести, любовь войска, благоговение целого народа — чего более можно желать? Но Суворову оставалась еще одна мечта, еще одно несбывшееся желание: честолюбивое воображение его стремилось на Запад: «Матушка, пошли меня бить Французов», писал он к императрице из Польши. Какова же была его радость, когда узнал он, что действительно императрица Екатерина вознамерилась послать войско свое на помощь Австрии, и что начальство над этим войском решилась вверить ему.

Суворов отправился в Петербург; путь его был подобен торжественному шествию; везде народ толпился взглянуть на знаменитого героя. В Петербурге он принят императрицей милостивее, чем когда-либо: Екатерина Великая по целым часам беседовала с ним в кабинете, совещалась с ним о делах европейских, выслушивала с доверием и любопытством его смелые обширные планы. В начале 1796 года Суворов отправился в Тульчин, где была главная квартира екатеринославской дивизии, и занялся деятельно обучением своих войск.

Суворов, как уже сказано было, обучал войска по-своему; а потому, кажется, не лишним будет здесь сказать несколько слов о том, в чем именно состояла знаменитая суворовская тактика. В сущности, он не изменил ни в чем общепринятого в то время порядка в построении войск и в образе их действий: но как во всех своих кампаниях, и против польских конфедератов, и против турецких толпищ, предпочитал он действовать наступательно, даже в тех случаях, когда по общему положению армий приходилось ограничиваться целями оборонительными: то естественно он должен был и в тактических действиях своих предпочитать натиск холодным оружием тогдашнему ничтожному действию огнестрельному и оборонительным позициям. Поэтому все обучение войск заключалось у Суворова в том, чтобы приучать их к смелому, стройному натиску; отсюда столь известное выражение его: «Пуля дура, штык молодец». Не занимаясь вовсе утонченностями тогдашней линейной тактики, доведенной в Пруссии до педантизма, Суворов заботился лишь о том, чтобы войска его ходили в штыки твердым шагом и в сомкнутой массе. Все учения его были подражанием настоящему бою: для этого строил он иногда одну часть войск против другой, обыкновенно развернутыми линиями, в шахматном порядке, и после непродолжительного, но живого огня, приказывал идти в атаку пехоте на пехоту, кавалерии на кавалерию и на пехоту. Никогда не останавливал он идущих в атаку войск; чтобы приучить кавалерию врубаться в пехоту, приказывал он эскадронам проскакивать сквозь вздвоенные ряды батальона. Маневр этот был небезопасен; а потому иногда вместо людей ставились соломенные чучела. Иногда же позиция неприятельская условно обозначалась каким-нибудь рвом или плетнем, иногда строились по всем правилам укрепления, ставились в них пушки и производился примерный штурм. Особенное внимание Суворов обращал на сомкнутость рядов: проезжая мимо строя пехоты верхом, вдруг поворачивал свою лошадь на людей: если солдаты, забывшись, раздадутся и пропустят его, то он крайне сердился, называл их «немогузнайками», «рохлями»; если же, напротив того, ряды сомкнуты плотно плечами, Суворов хвалил их молодцами, разумниками, и приговаривал: «Подвижная крепость! И зубом не возьмешь!..». Учения производились очень живо, быстро, и потому продолжались обыкновенно не более полутора часа. Суворов никогда не бранил ни солдат, ни офицеров; но по окончании учения, любил держать речи, давал пространные наставления, или повторял любимые свои поговорки. Войска знали уже наизусть правила суворовской тактики; правила эти были даже собраны в письменном наставлении, известном под именем военного катехизиса или поучения солдатам и вахт-парада; оно состояло все из отрывистых фраз, намеков иди условных терминов, которые принадлежали одному Суворову и понятны были только его войскам (см. прилож. VIII). Вот образчики этой суворовской теории: «Каблуки сомкнуты, подколенки стянуты! Солдат стоит стрелкой. Четвертого вижу, пятого не вижу. Военный шаг — аршин, в захождении — полтора. Береги пулю на три дни, а иногда и на целую кампанию, когда негде взять. Стреляй редко, да метко, а штыком коли крепко. Пуля обмишулится, а штык не обмишулится. Береги пулю в дуле! Трое наскочат: первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун!»… «Обывателя не обижай: он нас поит и кормит; солдат не разбойник. Святая добыч: возьми лагерь — все ваше!.. Без приказу отнюдь не ходи на добыч!»… и т. д.

В 1796 году, когда Суворов прибыл в Тульчин и когда все знали уже о намерении императрицы отправить войска на помощь Австрии, Суворов сделал некоторую новую прибавку к своему катехизису: «Безбожные, ветреные, сумасбродные французишки убили своего царя!.. Они дерутся колоннами, и мы, братцы ребята, должны учиться драться колоннами»… Тогда-то Суворов начал учить войска ходить в атаку в колоннах. Не должно однако же думать, что это был такой же правильный строй, какой ныне известен у нас под именем колонн к атаке; тогда войска атаковали сомкнутой походной колонной, которой фронт изменялся, смотря по обстоятельствам. Даже и прежде, в лесистых дефилеях Польши, или на штурме турецких крепостей, Суворову приходилось, по необходимости, производить натиск в колоннах: но это было делом совершенно случайным, и долго еще, как в наших, так и в германских войсках, исключительно боевым порядком оставался развернутый строй.

Большая часть и 1796 года прошла в приготовлениях к походу армии Суворова за границу. С нетерпением ожидал фельдмаршал повеления о выступлении. Следя внимательно за быстрыми успехами Бонапарта в Италии, старый Фельдмаршал говорил иногда: «Ох, далеко шагает мальчик: пора бы унять его»… (см. прилож. IX). Но вместо ожидаемого повеления, вдруг получает он роковую весть о кончине великой императрицы, неизменной его покровительницы и благодетельницы (см. прилож. X).

Новый император был до сего времени весьма милостиво расположен к старому герою. Еще великим князем, он удостаивал Суворова благосклонными рескриптами[2]. По вступлении на престол государь писал ему 15 декабря 1796 года:

«Поздравляю с новым годом и зову приехать в Москву к коронаций — если тебе можно: прощай, не забывай старых друзей» (см. прилож. XI).

Но милостивое это расположение монарха вдруг изменилось: причиной тому были те нововведения, которые император начал производить в войсках с первого же дня вступления своего на престол. Старики, привыкшие издавна к прежнему порядку службы, естественно находили стеснительными для себя многие из новых постановлений, имевших преимущественно целью — ограничить произвол и искоренить вкравшиеся злоупотребления. Но государь строго подтверждал, чтобы все новые постановления были исполняемы во всей точности[3]. Как ни тягостно было отвыкать от старого, однако же мало-помалу во всей армий учреждался новый порядок. Один Суворов, с свойственным его характеру упорством, не скрывал своего неудовольствия, и даже позволял себе насмехаться над некоторыми из нововведений, как-то над пудрой, буклями эспонтонами (см. прилож. XII). По всем вероятиям, шутки старого фельдмаршала дошли до самого государя: на это нашлось довольно людей недоброжелательных, которые обрадовались случаю погубить Суворова. Но главная и открытая причина; навлекшая на него гнев монарха, состояла в том, что фельдмаршал медлил приведением в исполнение некоторых новых постановлений, несмотря на неоднократные ему подтверждения. Между прочим, желая уничтожить существовавшие при генералах многочисленные свиты, отвлекавшие множество офицеров из строя, государь определил точными штатами число лиц в штабе каждого начальствующего лица; а всех излишних затем офицеров повелел возвратить немедленно в полки[4]. Относительно производства офицеров, перемещений их, отпусков, увольнений, положены вновь точные правила[5]. Также запрещено употреблять воинских чинов на частные работы, по домашним делам или в курьерские должности[6]. Новые постановления эти были подтверждены Суворову высочайшим рескриптом от 10 декабря 1796 года и письмом графа Ростопчина от 15 декабря (см. прилож. XIII). Но едва повеления эти дошли до Суворова, как государь узнал, что в Петербург прислан фельдмаршалом адъютант с одними частными письмами, и что прежний штаб его еще не распущен. По этому случаю Суворов получил следующий высочайший рескрипт от 2 января 1797 года:

«Граф Александр Васильевич! С удивлением узнал я присылку от вас сюда адъютанта вашего капитана Уткина с одними только партикулярными письмами. Почитая употребление таковое неприличным ни службе, ни званию офицерскому, с равным же удивлением вижу, что вы по сю пору не распустили штаба своего. Я приказал здесь упомянутого адъютанта вашего определить в полк, а вам предписываю остальных адъютантов и прочих чинов, в штабе вашем находящихся, с получением сего, тотчас перечислить в состоящие под вашей командой полки и к оным их немедленно отправить; да и вообще воздержаться от употребления офицеров в несвойственной службе и званию их должности, что наблюдать имеете и за подчиненными вашими. Пребывая вам благосклонным»… (см. прилож. ХIV).

Несколько дней спустя, 14 января, последовал новый рескрипт, на имя фельдмаршала:

«Господин генерал-фельдмаршал граф Суворов! С удивлением вижу я, что вы без дозволения моего отпускаете офицеров в отпуск, и для того надеюсь я, что сие будет в последний раз. Не меньше удивляюсь я, почему вы входите в распределение команд, прося вас предоставить сие Мне. Что же касается до рекомендации вашей, то и сие в мирное время до вас касаться не может; разве в военное время, если непосредственно под начальством вашим находиться будет. Вообще же рекомендую поступать во всем по уставу. Впрочем вам доброжелательный»… (см. прилож. XV).

Вслед за тем прибыл вновь в Петербург офицер курьером от Суворова, и снова государь писал фельдмаршалу 23 января:

«Господин фельдмаршал граф Суворов Рымннкский! Заключая по присланному от вас донесению, что вы не получили еще повелений Наших, о неупотреблении офицеров в курьерские должности, для примера другим приказали отправленного от вас капитана Мерлина поместить в Ригу в гарнизонный полк. Удивляемся, что вы, тот, коего Мы почитали из первых к исполнению воли Нашей, остаетесь последним; а как достоинство должно быть поддерживаемо временем, то и надеемся, что вы впредь не доведете Нас до сомнений в оном». …

Одно из полученных от Суворова донесений возвращено ему с отметкой непонятных двух мест и с «напоминовением долга службы»; вмисте с тем повелено ему немедленно прибыть в Петербург (см. прилож. XVI). Между тем Суворов прислал прошение об увольнении его от службы; но еще прежде чем прошение это дошло до Петербурга, он был уже отставлен 6 Февраля 1797 года (см. прилож. XVII).

В марте 1797 года Суворов переехал из Тульчина в свое Кобринское имение; но 23 апреля прибыл туда из Петербурга нарочный с высочайшим повелением фельдмаршалу жить в новгородском имении Кончанском. Суворов с тем же присланным немедленно отправился в путь (см. прилож. XVIII).

Село Кончанское — родовое имение Суворовых, находится в самой глуши Новгородской губерний, в северо-восточной части Боровицкого уезда, в Сопинском погосте. Здесь знаменитый герой Рымника, Измаила и Праги поселился в совершенном уединении, под присмотром полицейского чиновника (см. прилож. XIX). Тяжко было такое изгнание для человека честолюбивого, но Суворов перенес свое несчастье истинным христианином[7]; сохраняя обычную свою твердость духа, он проводил часы одиночества над книгами и внимательно следил за ходом политических событий; однако и здесь, в глуши деревенской, не переставал быть тем же чудаком, каким привык уже показываться при дворе и перед войском: он вмешивался в крестьянские забавы, играл с деревенскими мальчишками, а в праздники читал в церкви апостол, пел на клиросе и звонил в колокола.

Так прошло около года. Император Павел не был злопамятен: великодушно предав забвению справедливое свое неудовольствие на старого полководца, государь пожелал с ним видеться и даже вознамерился принять его снова на службу. В феврале й798 г. флигель-адъютант князь Горчаков (Андрей Иванович), племянник Суворова, получил повеление съездить в Кончанское, чтобы пригласить его приехать немедленно в Петербург (см. прилож. XX).

Приезд Суворова в столицу столь живо характеризует и старого вождя, и самого императора Павла, что мы не опасаемся нарушить единство исторического повествования, рассказав этот эпизод несколько подробнее, со слов самого князя Горчакова[8].

Суворов не только не обрадовался полученному от государя приглашению, но даже отказывался ехать в Петербург, отговариваясь старостью и плохим здоровьем. Лишь после долгих и настоятельных убеждений князя Горчакова, старик согласился отравиться в путь, поручив однако же своему племяннику доложить государю, что не может иначе ехать, как проселочными дорогами и на своих лошадях. Князь Горчаков поспешил вперед с этим донесением. Император столь нетерпеливо ожидал свидания с Суворовым, что по нескольку раз в день присылал спросить у князя Горчакова: скоро ли прибудет его дядя?.. Но старик не торопился; он ехал, как говорится, «на долгих». Государь дал приказание князю Горчакову немедленно же доложить Его Величеству, лишь только приедет фельдмаршал, в котором бы ни было часу.

Наконец, после нескольких дней ожидания, кибитка кончанского помещика остановилась у Петербургской заставы. Здесь встретил его князь Горчаков, и хотя время было уже позднее, однако же, исполняя в точности государево повеление, он прямо поехал с донесением во дворец, между тем как Суворов отправился в квартиру своего племянника, графа Д. И: Хвостова[9]. Император имел обыкновение в 10 часов вечера удаляться в свою спальню, раздеваться, и тогда уже не принимал никого. Однако же, на сей раз в виде особенной милости князь Горчаков был допущен в спальню государеву и получил приказание объявить Суворову, что Его Величество немедленно же принял бы его, если б не было так поздно; прием назначен был на другой же день утром, тотчас по возвращении императора с обычной прогулки. Князь Горчаков, предваренный дядей, спросил: в какой форме поведано будет графу представиться, так как он отставлен без мундира? «В таком мундире, какой вы носите», — отвечал государь, то есть в общем армейском. (В то время адъютанты особых мундиров не имели.)

Мундир племянника пришелся почти в пору старому дяде; нашили звезды, кресты, и на следующее утро, в 9-м часу, отправился Суворов во дворец, вместе с князем Горчаковым. Ожидая в приемной комнате возвращения государя с прогулки, Суворов успел, по старому своему обычаю, подшутить над несколькими из бывших тут придворных, и, между прочим, заговорил с графом Кутайсовым по-турецки. Около 9 1/4 часов император подъехал верхом к Зимнему дворцу, и немедленно же Суворов был приглашен в кабинет. Он оставался там глаз на глаз с государем более часа. В первый раз случилось, к крайнему удивлению всех остававшихся в приемной комнате, что император опоздал даже к разводу, который обыкновенно начинался ровно в 10 часов. К разводу приглашен был и фельдмаршал; в угоду ему, государь делал батальону учет, водил его в штыки, скорым шагом и проч., но Суворов явно показывал невнимание: то отворачивался от проходивших взводов, то шутил над окружавшими, то подходил к князю Горчакову, говоря ему: «Нет, не могу более, уеду». Князь Горчаков убеждал своего причудливого дядю, что уехать с развода прежде государя неприлично; но старик был упрям: «Нет, я болен, — сказал он, — не могу больше», — и уехал, не дождавшись конца развода.

Государь не мог не заметить странных поступков Суворова, и после развода, призвав к себе князя Горчакова в кабинет, сурово спросил его: что значит все это? — Молодой князь Горчаков, смущенный, старался сказать что мог в извинение своего дяди; но император, прервав его с заметным волнением, начал подробно припоминать свой продолжительный разговор с Суворовым[10]: «Я говорю ему о заслугах, которые он может еще оказать отечеству и мне; веду речь к тому, чтобы он сам попросился на службу; а он вместо того кинется в Измаил, и начинает длинно рассказывать штурм; я слушаю, слушаю, пока не кончит; потом снова навожу разговор на свое; вместо того, гляжу, мы очутились в Праге или в Очакове»… Потом государь говорил с некоторым удивлением о поведении Суворова на разводе и, наконец, сказал князю Горчакову: «Извольте же, сударь, ехать к нему, спросите у него самого объяснения его действий и как можно скорее привезите ответ; до тех пор я за стол не сяду».

Князь Горчаков поспешил к своему дяде и передал ему слова государя; но нашел Суворова в прежнем раздраженном расположении: «Инспектором я был в генерал-майорском чине, — говорил он, — а теперь уже поздно опять идти в инспекторы. Пусть сделают меня главнокомандующим, да дадут мне прежний мой штаб, да развяжут мне руки, чтобы я мог производить в чины не спрашиваясь… тогда, пожалуй, пойду на службу. А не то, лучше назад в деревню; я стар и дряхл; хочу в монахи!»… и проч. и проч., в том же роде. Князь Горчаков возражал, что не может передать таких речей государю: — «Ну ты передавай что хочешь, а я от своего не отступлюсь»…

Было уже далеко за полдень, а ровно в час государь обыкновенно садился за обед. Князь Горчаков поспешно возвратился во дворец в совершенном недоумении, как доложить императору; он решился сказать, для оправданий своего дяди, будто он был слишком смущен в присутствии государя, и что крайне сожалеет о своей неловкости; что в другой раз он без сомнения будет уже говорить иначе и с радостью воспользуется царской милостью, если Его Величеству угодно будет принять его в службу. Выслушав это объяснение, государь сказал строго князю Горчакову: «Хорошо, сударь, я поручаю вам вразумить вашего дядю; вы будете отвечать за него!»

После того император не раз приглашал Суворова к столу своему, видел его на разводе, и вообще обращался с ним милостиво; однако же старик не просился в службу, и когда разговор касался слишком близко этого предмета, то Суворов начинал обыкновенно жаловаться на свои лета и слабость здоровья. Князь Горчаков, по-прежнему, служил посредником между царем и полководцем, и часто был поставляем в самое затруднительное положение странными поступками своего дяди. В присутствии государя, Суворов искал всякого случая, чтобы подшутить над установленными новыми правилами службы и формами: то усаживался целые четверть часа в карету, показывая, будто никак не может справиться с торчащей сзади шпагой; то на разводе прикидывался, будто не умеет снять шляпу, и долго хватаясь за нее то одной рукой, то другой, кончал тем, что ронял шляпу к ногам самого государя. Иногда же нарочно перебегал и суетился между проходившими церемониальным маршем взводами, что было строжайше запрещено и считалось непростительным нарушением порядка в строю. При этом шептал он молитвы и крестился, и когда раз государь спросил его, что это значит? Суворов отвечал: «Читаю молитву, государь, да будет воля твоя». Каждый раз после подобной проделки Павел I обращался к князю Горчакову и требовал от него объяснений; тот должен был ездить к Суворову и привозить государю ответы своего собственного вымысла; ибо никогда не мог он передать те речи, которые в самом деле слышал от дяди.

Так прожил Суворов в С.-Петербурге около трех недель. Необыкновенная снисходительность и милость императора не смягчили упорства отставного фельдмаршала, который всегда под разными предлогами отклонял разговор о поступлении снова на службу. Наконец однажды, в разговоре с государем, Суворов прямо попросил, чтобы его отпустили в деревню на отдых; Павел I с видимым неудовольствием ответил, что не может его удерживать против воли. Тогда Суворов подошел к руке императора, откланялся, и в тот же день уехал из Петербурга в свою деревню.

Здесь мы должны прервать занимательный рассказ князя Горчакова, ибо дальнейшие воспоминания его, не менее богатые любопытными подробностями, уже не относятся прямо к предмету нашего повествования.

С отъездом Суворова в Кончанское, казалось, он сам обрек себя на вечное изгнание и навсегда уже закрыл себе поприще службы и славы. Кажется, в это самое время он просил даже позволения у государя, удалиться совсем от мирской суеты и провести остаток дней своих в монастыре: вот прошение по этому предмету, найденное в черновых его бумагах (см. прилож. XXI):

«Всепресветлейший, Державнейший, Великий Монарх! Вашего Императорского Величества всеподданнейше прошу позволить мне отбыть в Нилову Новгородскую пустынь, где я намерен окончить мои краткие дни в службе Богу. Спаситель наш один безгрешен. Неумышленности моей прости, милосердный Государь. Повергаю себя к священнейшим стопам Вашего Императорского Величества. Всеподданейший богомолец, Божий раб

граф Александр Суворов-Рымникский».

Дошло ли это прошение до государя и получил ли Суворов какой-либо ответь, наверное не знаем, но известно только, что спустя полгода после описанного приезда Суворова в Петербург, именно в сентябре 1798 года, приехал в село Кончанское генерал-майор Прево-де-Люмиан, которого фельдмаршал знавал еще в Финляндии и удостаивал своим расположением. Генерал этот, кажется, послан был самим государем, с той целью, чтобы узнать соображения Суворова относительно предстоявшей войны. К сожалению, нет сведений положительных о пребывании генерала Прево в Кончанском; можно, однако же, полагать, что старый полководец охотно вошел в беседу о таком предмете, который давно был любимой его мечтой и постоянно занимал его мысли в долгие часы уединения. По крайней мере, генералу Прево удалось даже записать со слов Суворова мнения его относительно образа войны с Францией. В своем месте мы воспользуемся этим любопытным документом, чтобы показать, как хотел бы действовать сам Суворов, если б ему предоставлено было вести войну по собственному его убеждению.

Уже почти два года Суворов прожил в своем заточении, как вдруг совершился снова неожиданный оборот в судьбе великого полководца. В феврале 1799 года, как уже сказано, прибыл в вело Кончанское флигель-адъютант Толбухин с следующим Высочайшим рескриптом (см. прилож. XXII).

«Сейчас получил Я, граф Александр Васильевич, известие о настоятельном желании венского двора, чтоб вы предводительствовали армиями его в Италии, куда и мои корпуса Розенберга и Германа идут. И так посему и при теперешних европейских обстоятельствах, долгом почитаю не от своего только лица, но от лица и других, предложить вам взять дело и команду на себя и прибыть сюда для отъезда в Вену».

Рескрипт этот привел Суворова в совершенный восторг: о чем мечтал он в лучшие минуты своей жизни, то сбывалось теперь, когда менее всего мог ждать такого счастья. Семидесятилетний полководец плакал от радости, целовал строки царские, потом побежал в сельскую церковь, велел отслужить молебен, и молился усердно, стоя на коленях. На дорогу занял он у своего старосты 250 руб., а через два часа уже скакал в простой кибитке, торопясь упасть к стопам великодушного монарха.

Действительно, радость, с которой император Павел принял просьбу венского двора о назначении Суворова, есть черта, свойственная благороднейшему, истинно-рыцарскому характеру. Для славы России государь охотно откинул всякое злопамятство и чистосердечно простил старику. Но решаясь вверить Суворову славу русского оружия и, можно сказать, судьбу целой Европы, император не вполне доверял причудливому и предприимчивому характеру старого полководца, который, несмотря на свои седины, способен был, по мнению государя, к самым пылким увлечениям. Вот что по этому случаю писал Павел I генерал-лейтенанту Герману (который тогда командовал еще корпусом, назначенным в Италию):

"Венский двор просил меня, чтобы начальство над союзными войсками в Италии вверить фельдмаршалу графу Суворову. «Я послал за ним; но предваряю вас, что если он приметь начальство, то вы должны будете, во все время его командования, иметь наблюдение за его предприятиями, которые могли бы повести ко вреду войск и общего дела, когда будет он слишком увлекаться своим воображением, заставляющим его иногда забывать все на свете. Итак, хотя он по своей старости уже и не годится в Телемаки, тем не менее однако же вы будете Ментором, коего советы и мнения должны умирять порывы и отвагу воина, поседевшего под лаврами (см. прилож. XXIII)».

Таким образом, государь, имея высокое мнение о военных дарованиях генерала Германа, надеялся, что хладнокровие его и рассудительность умеряли бы излишнюю пылкость и предприимчивость Суворова. Герман отвечал императору (см. прил. XXIV):

«Уважая лета фельдмаршала Суворова, блеск его побед, счастье, постоянно сопровождавшее все предприятия его, я употреблю все силы, чтобы примениться к гению этого старого воина. Относительно образа войны против извергов революционеров, мы оба с ним, конечно, имеем сходные мнения: вообще в бою он любит глубокий строй; и я также предпочитаю это построение, с тем однако же различием, что, по моему мнению, оно должно быть приспособлено к параллельному боевому порядку, для уменьшения вреда, наносимого неприятельской артиллерией. Что же касается до направления маршей и лагерного расположения войск, то я, по своему званию генерал-квартирмейстера армии, могу вполне заведовать этой важной частью, от которой часто зависит успех целой кампаний. Во всяком случае, я надеюсь быть полезным службе Вашего Величества и общему делу всех законных правительств…».

Такой ответ обрисовывает вполне человека. Герман был честный, усердный, добросовестный офицер, и принадлежал к числу ученых тактиков того времени, которые ставили всю сущность военного искусства в одном механизме построений. К счастью, Суворов избавился от такого Ментора; ибо Герман, как уже известно, получил вскоре новое назначение, и впоследствии доказал сам в Голландии, что для успеха на войне нужно нечто более, чем одно умение строить войска и рассчитывать маршруты.

Прибытие Суворова в Петербург и свидания его с государем, как кажется, рассеяли совершенно прежние опасения императора и внушили ему полное доверие к вождю «поседевшему под лаврами». Суворов прискакал прямо к Зимнему дворцу, немедленно же был принят государем, кинулся к его ногам и слезами выражал всю признательность свою за великодушие царское. Император Павел I поднял старика, обнял его, и все прошлое было забыто. В тот же день Суворов был зачислен опять на службу прежним чином фельдмаршала, но без объявления о том в приказе. Император сам возложил на него орден Св. Иоанна Иерусалимского. Рассказывают, что при этом Суворов упал на колени и произнес: «Боже, спаси Царя!» — а Государь отвечал ему: «Да спасет Бог тебя, для спасения царей!..». (см. прилож. XXV).

Корпуса Розенберга и Германа были подчинены в полное распоряжение Суворова; им повелено было во всем относиться к фельдмаршалу, а не прямо к государю, как было прежде постановлено. «Распоряжайтесь сами войсками к пользе общей, — писал император в рескрипте к Суворову от 1 марта. — Мы же молим Господа Бога нашего, да благословит ополчение Наше, даруя победу на враги веры христианской и власти, от Всевышнего постановленной, и да пребудут воины российские словом, делом и помышлением истинными сынами отечеству и нам верноподданными…». (см. прилож. XXVI).

В Петербурге прибытие Суворова и милости к нему государя произвели всеобщий восторг. И войско, и народ видели в этом событии несомненное предзнаменование новых побед и новой славы. Толпы теснились везде, где можно было увидеть знаменитого героя; замолили злословия и козни; прежние враги и завистники кланялись низко перед тем, который так немилосердно бичевал их едкими своими сарказмами. Суворов по-прежнему был оригинален, шутлив и весел; везде пересказывались бесчисленные анекдоты о его проказах[11]. Счастье оживило семидесятилетнего старика, возвратило ему всю энергию и бодрость молодости. Замечательно притом, что Суворов в этот раз держал себя перед государем совсем иначе, чем в первый свой приезд: уже не старался он выказывать свое неведение в новых уставах и формах; и шпага уже не беспокоила его, и шляпу снимал он без затруднения, и на разводе находил дорогу, не перебегая между взводами. Он вел себя совершенно прилично, как будто желая показать, что сумеет, когда захочет, не хуже другого соблюсти все мелочные требования службы мирного времени, которыми он обыкновенно пренебрегал, не признавая в них сущности военного дела. Такую резкую перемену в образе действий Суворова князь Горчаков в своем рассказе, объяснял таким образом: прежде фельдмаршал не хотел идти в службу, пока не видел в ней ничего другого, кроме формальностей плац-парада; теперь же он являлся на службу военачальником, которому вверялась судьба целой Европы; ничего более не оставалось ему желать; «баталия была выиграна», прибавил простодушно князь Горчаков.

С другой стороны, не менее замечательно обращение государя с фельдмаршалом: император осыпал его почестями, оказывал ему всякие знаки внимания; не было границ милостям царским. Некоторые случаи, рассказанные по этому поводу тем же свидетелем, князем Андреем Ивановичем Горчаковым, представляют истинно изумительные примеры снисходительности и великодушия со стороны Павла I.

Пробыв около двух недель в Петербурге, Суворов в первых числах марта отправился через Вену в Италию. Там ожидала его новая слава, которой суждено было ему увенчать конец многолетнего и блестящего своего поприща.

Д. Милютин.

[1] В диспозиции Суворова штурму был между прочим следующий пункт: «7) В дома не забегать; неприятеля, просящего пощады, щадить; безоружных не убивать; с бабами не воевать; малолетних не трогать»… (См. Рассказы старого воина. I, стр. 46).

[2] Между прочим от 14 августа 1796 года, великий князь Павел Петрович писал Суворову: «Письмо ваше, граф Александр Васильевич, от 25 прошлого месяца я получил, и благодаря за поздравление меня с сыном Николаем, пребуду с совершенным моим к вам благорасположением навсегда вам благосклонным».

[3] Высочайшее повеление 10 декабря 1796 года (см. Полн. Собр. Зак. XXIV).

[4] Высочайшие повеления 20 и 26 ноября 1796 года (см. Полн. Собр. ак. XXIV).

[5] Высочайшее повеление 20 ноября 1796 года.

[6] Высочайшее повеление 22 ноября 1796 года (см. Полн. Собр. Зак. XXIV).

[7] «Служу небесному Богу и верен Богу земному» (см. письмо Суворова от 27 июля 1797 г. Сб. кн. А. А. Су в. кн. 3).

[8] Рассказ этот я слышал лично от Андрея Ивановича Горчакова в Москве в январе прошлого 1855 года, ровно за месяц до его кончины. Несмотря на преклонные лета старца и на давность событий, он помнил еще все подробности совершенно ясно. Соч.

[9] В первом издании «Истории войны 1799 года» (стр. 134), покойным А. Н. Михайловским-Данилевским было упомянуто, что Суворов, подъехав к заставе, остановился тут кормить лошадей; но князь А. Н. Горчаков, в рассказе своем, положительно опроверг это показание.

[10] Повторяем, что во всем этом эпизоде передается рассказ самого князя Андрея Ивановича Горчакова, сколько можно ближе к его словам.

[11] Однажды в разговоре с графом Ростопчиным Суворов, откинув обычные свои шутки, дельно рассуждал о тогдашнем положений дел в Европе; слова его текли обильной речью, мысли блистали ясностью. Уже начал он было высказывать свои соображения относительно предстоявшей кампаний… С жадностью вслушивался граф Ростопчин и ловил каждое замечание великого полководца… но вдруг, на половине слова, Суворов замолк, вскочил со стула и закричал петухом. Крайне удивленный таким внезапным переходом, граф Ростопчин выразил свою досаду на этот неуместный петуший крик. Тогда фельдмаршал, взяв его дружески за руку, сказал: «Поживи с меня, закричишь и курицей…». Анекдот этот в числе других сохранен неизвестным автором, который однако же уверяет, что слышал его от самого графа Ростопчина. (См. прил. XXVII).

Приложения

I. См. Собрание писем и анекдотов, относящихся до Суворова. Автор этой книги (Левшин) ссылается на показание самого графа Ростопчина.

II. Несмотря на множество жизнеописаний Суворова, до сих пор остаются темными некоторые из главнейших фактов его жизни; так например: встречается противоречие даже в годах его рождения и поступления на службу. В большей части биографий повторяется после Антинга, что Суворов родился в 1730 году, а в полк поступил 12 лет, т. е. в 1742 году. В собственноручной же записке, поданной самим Суворовым в московское депутатское собрание в 1786 году, показано, что поступил он в службу мушкетером 1742 года на пятнадцатилетнем возрасте, — из чего следовало бы заключить, что родился он в 1727 году. То же самое можно заключить и по летам, показанным в Формулярном списке[1]. Производство в офицеры везде показывается в 1754 году; следовательно, служба его в нижних чинах продолжалась бы всего 12 лет. Наконец, есть некоторые темные показания, будто Суворов учился некоторое время в сухопутном кадетском корпусе; но когда именно — неизвестно, а сам Суворов, в означенной собственноручной записке своей, вовсе об этом не упоминает. Если принять за достовернейший год рождения тот, который показан на надгробном камне, т. е. 1729 г. (13 ноября), то можно предполагать, что в 1742 году, имея всего 12 лет, Суворов был только записан в полк, а пятнадцати лет поступил на действительную службу, т. е. уже в 1745 году, — и в таком случае продолжительность действительной солдатской его службы была бы 9 лет.

III. Суворов сам очертил себя в следующем письме к князю Потемкину от 10 декабря 1784 года из с. Ундалова:

«Служу я, М. Г., больше 40 лет и почти 60-летний; одно мое желание, чтоб кончить Высочайшую службу с оружием в руках. Долговременное мое бытие в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей; препроводя мою жизнь в поле, поздно мне к ним привыкать. Наука просветила меня в добродетели; я лгу как Эпаминонд, бегаю как Цесарь, постоянен как Тюрень и праводушен как Аристид. Не разумея изгибов лести и ласкательств, моим сверстникам часто неугоден. Не изменил я моего слова ни одному из неприятелей; был счастлив, потому что я повелеваю счастьем…».

В этой выписке сохранены с буквальной точностью все ошибки правописания подлинника, который находится у кн. А. А. Суворова. Письмо это напечатано было в Оренбургских Губернских Ведомостях 1852 г.

IV. Уже впоследствии, по смерти Потемкина, императрица предоставила Суворову войти с дополнительным представлением о награждении отличившихся при штурме Измаила. См. Высочайший рескрипт на имя Суворова от 31 марта 1792 года. (Рескрипт этот напечатан в «Собрании писем и анекдотов, относящихся…» и проч. Левшина).

V. Несколько писем по этому предмету помещено С. Глинкой в «Жизни Суворова, им самим описанной», часть II, стр. 10-21; но, к сожалению, с значительным отступлением от подлинника и с пропусками. Письма Суворова любопытны не только потому, что выражают собственный его взгляд на вещи, но и в том отношении, что обнаруживают, как вкрались в то время злоупотребления в военном управлении. Вот несколько образчиков:

"Гофспитали оздоровивши в Тавриде, подрядчики мне давали задатку 7000 рублей на разведение больных — и вышли мы оттуда на «Днепр не оставя там ни одного больного, ниже взявши к тому у обывателей повозку…».

«З-н, что вы бежите в роту? Разве у меня вам худо? Скажите „по совести“. — „Мне там на прожиток в год тысяча рублей“. — „Откуда“? — „От мертвых солдат…“

В письмах своих к Д. И. Хвостову Суворов выражал не раз негодование свое на клеветы: „Я чист душою и сердцем перед Богом и моей великой Императрицей, в чем моя совесть никогда не упрекает… Но как партикулярный человек отвечаю всякому партикулярному человеку как равный ему, кто бы он ни был, и в малейшем предосуждении моей чести буду всегда требовать удовольствия (т. е. удовлетворения). И чтоб то не было одно угрожение, то я и ныне желаю знать, кто на меня дерзнул клеветать…“ (См. Сбор. кн. А. А. Су вор. кн. 5).

VI. В собственноручной биографической записке, представленной Суворовым в московское дворянское собрание в 1786 году, он сам, говоря о первоначальных успехах, одержанных в Польше Огинским над русским отрядом, прибавляет:

„Я напоминаю молодым вождям, что только один глубокий в практике военачальник может строить редко неприятелю золотой мост, как и чинить хитрые маневры. При вышесказанном происшествии под Ландскроном победа произошла не от чего иного, как от оных французской запутанностью, которой российское войско пользовалось; они наклоняют пустые марши больше к изнурению войска, к обленению оного и роскоши; хороши для красоты в реляциях; неприятелю время давать не должно; пользоваться сколько можно его наималейшей ошибкой и брать его всегда смело с слабейшей стороны; но надлежит, чтоб войска предводителя своего разумели“.

VII. Вместе с этим прошением на Высочайшее имя Суворов отправил письмо к гр. Пл. Ал. Зубову:

„Милостивый государь мой

граф Платон Александрович!

Великой Монархини я всеподданнейше прошу о увольнении меня на сию продолжительную кампанию к немецким и союзным войскам, с нынешним содержанием, т. е. жалованьем и рационами, с моим стабом и получаемыми столовыми на месяц по 500 руб. К сему потребен мне паспорт с обычным отношением. Ваше Сиятельство покорнейше прошу вспомоществования в снабжении оными меня, здесь в Херсоне, где ныне тишина. Я ж давно без практики“.

Пребываю с совершенным почтением и преданностью, Милостивый государь мой,

Ваше Сиятельство,

Покорнейший слуга Граф Алсксандр Суворов-Рымникский».

VIII. Поучение это напечатано было несколько раз, но под различными названиями, и со многими вариантами: Вахт-парад и разговор с солдатами — в «Собрании писем и анекдотов», изд. Левшиным; Учение разводное и словесное поучение солдатам — в «Жизни Суворова, им самим описанной», изд. С. Глинкой; Наука побеждать — в «Истории Суворова» Е Фукса; наконец, отдельной брошюрой (в 1848 году) под заглавием: Уменье побеждать.

IX. В донесении императрице от 12 августа 1796 г. из Тульчина Суворов отдает отчет о состоянии своих войск, и в заключение присовокупляет:

«Карманьольцы[2] по знатным их успехам могут простирать свой шаг и на Вислу. Союзный король прусский, примирившийся с ними против трактата 1792 года, для своих выгод им туда особливо чрез Саксонию может быть препятствовать не будет. Всемилостивейшая Государыня! Я готов с победоносными войсками Вашего Императорского Величества их предварить. Турки еще частью спят и прежде полного лета нечего от них ожидать». (См. Сб. князя А. А. Сувор. кн. 3.).

В одном письме своем к Д. И. Хвостову (от 29 августа 1796) Суворов между прочим пишет:

«…Турецкая ваша война… нет, а приняться за корень, бить Французов… от них она родится. Когда она будет в Польше, тогда они будут только 200, 300. Варшавой дали хлыст в руки прусскому королю. У него тысяч 100. Сочтите Турок… России выходит иметь до полумиллиона. Ныне же когда Французов искать в немецкой земле, надобно на все сии войска только половину сего… Публика меня посылает с 50-60 т. против Французов; вы один молчите…»

Суворова весьма тревожили слухи о том, будто бы не ему предназначается начальство над войсками, отправленными против Франции: говорили о Дерфельдене, о гр. Валериане Зубове, отличившемся тогда в Дагестане. Суворов уже замышлял об удалении «в хижину», в Кобринское свое имение. Хвостов успокаивал фельдмаршала: «Император (германский) требует именно вас и настоит на посылке войск ваших…» (Письмо Д. И. Хвостова в октябре 1796 г.; см. также письма самого Суворова, Мандрыкина и кн. Алексея Ив. Горчакова к Хвостову, в августе 1796 г., в Сб. князя А. А. Сув. кн. 3).

X. Не раз уже описано было, как Суворов получил горестное известие о кончине своей благодетельницы; но самая достоверная и любопытная статья, написанная Столыпиным, адъютантом Суворова, напечатана в Москвитянине 1845 г. часть III N 5. В первое время по воцарении нового монарха Суворову служило некоторым утешением падение прежних его врагов. «С одной стороны я плачу, с другой возношу хвалу Всевышнему, что повалил кумиров. Великому государю я верен полвека!»… Так писал Суворов Д. И. Хвостову от 18 ноября 1796 (Сб. кн. А. А. Сув. кн. 3).

В другом письме также к Д. И. Хвостову читаем: «Вы меня восхищаете милосердым нашим государем. Бог вам даруй его благоволение, для себя я начинаю забывать, но не как неблагодарный, — невозвратную потерю…»

Но в том же письме фельдмаршал отзывался с сожалением о перемене политики в отношении к Франции: «Уклон от войны с Французами наклонит вятщую войну: мне полно; но кровь лить не для славолюбия, — что мне не знакомо, а для пользы великого Монарха. Воля Божия определения и Его!»… (Сборн. кн. А. А. Суворова кн. 5).

24 ноября, в день тезоименитства покойной государыни, Суворов писал к Хвостову:

«Сей день печальный! Я отправлял… после заутрени без собрания один в алтаре, на коленях с слезами. Неблагодарный усопшему государю будет неблагодарен царствующему. Среди гонения кн. Платона (Зубова), в Херсоне я ходил на гробь кн. Г. А. Потемкина, помня его одни благодеяния… Ныне у меня в торжественные дни пушки не стреляют. Как-то в Петербурге? — Для восшествия на престол великого государя подарите моим русским крестьянам всем по рублю из оброков». (Сб. кн. А. А. Сув. кн. 3).

XI. Начало этого рескрипта было следующее:

«Граф Александр Васильевич! Не беспокойтесь по делу Вронского; я велел комиссии рассмотреть; его же употребить[3]. Что было прежде, того не воротить. Кто старое помянет, тому глаз вон; у иных, правда, и без того по одному глазу было». А далее как в тексте.

Внизу же приписка собственноручная государя: «Приводи своих в мой порядок пожалуй»…

В ответе своем на этот рескрипт Суворов писал (от 29 декабря 1796 г.):

«Вашего Императорского Величества войска, мне вверенные, по штатам Высочайше опробованным самопоспешнейше приводить буду. По Всемилостевейшему повелению, ежели какие особливости здоровья препятствовать не будут, я в надлежащее время отъеду в Москву и паду к освященнейшим В. И. В-ва стопам. В таковом случае весьма здесь потребен генерал-аншеф кн. Волконский». (Сб. кн. А. А. Сувор. кн. 3).

XII. В сборн. кн. А. А. Сув. кн. 3 — есть довольно много Суворовских писем и заметок, относящихся к этому предмету: старый фельдмаршал делает всякого рода намеки неодобрительные на нововведения и подражания прусской системе:

«Русские прусских всегда бивали; что же тут перенять?» — (Письмо от 3 января 1797, по ошибке выставлено 1796). — «Я лучше прусского покойного короля; я милостью Божьей баталий не проигрывать»… (Заметки 12 января). — «Солдаты невеселы, унылы; разводы скучны. Шаг мой уменьшен в 3/4, и так на неприятеля вместо 40-30 верст… я пахарь в Кобрине, лучше нежели только инспектор, каковым я был подполковником»… «Со дня на день умираю»… (2 января).

В письме Тихановского, одного из приближенных Суворова, к Д. И. Хвостову (от 14 января 1797 из Тульчина), читаем:

"Сей податель, г. Мерлин, послан к вам в Петербург, и граф послал с ним 18 прошений, кои приказал нам подать в отставку, и мы, по привязанности к нему, оное выполнили. Неудовольствие его явно всем, которое не скрывает и публично говорит, что идет из службы… Чистосердечно вам скажу, графа в таком беспокойстве я еще не видал и неудовольствии. В полной мере у нас все по-прежнему; отмены ни в чем ни на «волос нет»…

XIII. Рескрипт Императора Павла графу Суворову-Рымникскому, от 10 декабря 1796 г.:

«Граф Александр Васильевич! Дав уже повеление Наше о немедленном собрании к своим полкам и командам тех нижних воинских чинов, кои по злоупотреблениям до сего вкравшимся, находились в приватных услугах по деревням, дачам и домам, так как излишних сверх положенного числа денщиков, нужным почитаем чрез сие подтвердить всем инспекторам, в том числе и вам, дабы в дивизии, вами командуемой, вышеизображенное повеление Наше в самой точности и без малейшего замедления исполнено было, что Мы возлагаем на особливое ваше наблюдение и взыскание, пребывая впрочем вам благосклонны».

Письмо графа Ростопчина к графу Суворову, от 15 декабря 1796 г.:

«Сиятельнейший граф,

Милостивый государь!

По повелению Государя Императора, при сем отправляю к Вашему Сиятельству двух фельдъегерей, коим и находиться при вас для посылок, вместо употребляемых прежде сего офицеров.

Препоручая себя при сем случае в милость вашу, имею честь пребыть с глубочайшим почтением,

Сиятельнейший граф,

Милостивый государь,

Ваш покорнейший слуга Федор Ростопчин».

XIV. Уже после сего издано 7 января особое Высочайшее повеление, подтверждавшее не употреблять офицеров в курьерские и другие партикулярные должности. (Полн. Собр. Закон. XXIV.)

XV. От того же числа (14 янв.) гр. Ростопчин писал Суворову:

«Милостивый государь мой

Граф Александр Васильевич!

По случаю увольнения Вашим Сиятельством в отпуск сюда подполковника Батурина, — который тотчас по приезде и выслан назад, — Его Императорское Величество Высочайше указать соизволил Вашему Сиятельству сообщить, чтобы в отпуск сюда никого не увольнять, не испросив прежде на то Высочайшего соизволения» и т. д.

XVI. От 26 января 1797 г. последовали следующие два Высочайшие рескрипта Суворову:

1) «Господин генерал-фельдмаршал гр. Суворов-Рымникский! Донесение ваше получа, немедленно повелел возвратить его к вам, означа непонятные в нем два места. По предписаниям Нашим исполнять в точности, не доводя до напоминовения долгу службы».

2) «Господин Фельдмаршал гр. Суворов-Рымникский! С получением сего немедленно отправьтесь в Петербург».

XVII. От 11 января Суворов писал государю:

«Государь Всемилостивейший, Вашего Императорского Величества при победоносных войсках обстоит благополучно, здоровы, и их с прошлого мая по новый год умер сотый человек. На границе болезни не вкрадывались, и всегда было спокойно. В дисциплине, субординации, порядке службы и ее приятности, во все время исправны.

Мои многие раны и увечья убеждают Вашего Императорского Величества всеподданнейше просить для исправления от дни в день ослабевающих моих сил о Всемилостивейшем увольнении меня в мои здешние Кобрннские деревни на сей текущий год».

Но вероятно, кроме сего прошения, было еще другое, оставшееся нам неизвестным; ибо в Высочайшем приказе, отданном при пароле 6 февраля 1797 г., изображено так:

«Фельдмаршал гр. Суворов отнесся к Его Императорскому Величеству, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы».

От 14-го же февраля 1797 года гр. Ростопчин писал Суворову:

«Сиятельнейший граф,

Милостивый государь!

Государь Император, получа донесение Вашего Сиятельства от 3 февраля, соизволил указать мне доставить к сведению вашему, что желание ваше предупреждено было, и что вы отставлены еще 6-го числа сего месяца. Пребывая с глубочайшим почтением и преданностью»… и проч.

XVIII. См. письмо Корицкого к Д. И. Хвостову от 25 апреля 1797: «25 числа в 10 ч. по полуночи постигло нас несчастье чрез отъезд его сиятельства с нарочно присланным, в боровицкие его деревни»… и т. д. Все приближенные к фельдмаршалу были отставлены; но Суворов, для обеспечения им средств существования, назначил каждому по деревне из числа пожалованных ему в окрестностях Кобрина. Некоторые из этих лиц даже самовольно завладели деревнями и распоряжались ими, как собственностью. (См. письмо Суворова от 25 ноября 1797 в Сб. кн. А. А. Сув. кн. 3; другое от 7 января 1799 в кн. 4).

Щедрость ко всем окружавшим может одна объяснить, каким образом Суворов, при своей спартанской жизни, впал в значительные долги. При отъезде из Тульчина он должен был занять 2000 руб., в то же время поручал он Д. И. Хвостову уплатить в ІІетербурге более 6000 р. долгу. Но в особенности расстроились хозяйственный дела Суворова вследствие взысканий, наложенных по упомянутому выше делу Вронского и по многим другим претензиям и жалобам, которые начали с разных сторон подавать корыстолюбивые пролазы, лишь только распространилась весть о немилости государя к знаменитому полководцу. Так, между прочим, 35 000 руб. требовал с него владелец местечка Круичиц, сожженного в деле 1794 года; другой требовал вознаграждения за какой-то лес, будто бы истребленный во время военных действий; и т. д. В одном из писем своих к Д. И. Хвостову, Суворов упоминает, что употребляя почти все свои доходы на уплату долгов, отделил на свое содержание только от 3 до 4 тысяч руб. в год. Собственно для себя Суворов и не желал многого; но беспокоился за своих детей и не хотел оставить им в наследство расстроенные имения. В конце 1798 года фельдмаршал решился даже подать прошение и государю, и наследнику престола о сложении несправедливых взысканий. Вся переписка по этим делам находится в Сборн. князя A.A. Су вор. в кн. 1 и 4.

XIX. В Кончанском находился безотлучно при Суворове боровицкий городничий премьер-майор Алексий Львович Вындомский. Старый полководец и в этом скромном убежище не укрылся от преследований злобы и клеветы. Находили предосудительным, что он водится с соседями и приглашает их к себе. По этому предмету находим как бы оправдания Суворова в нескольких письмах его к Д. И. Хвостову:

«Бездушные крамольники да не вменят во зло, что я здесь иногда упражняюсь с моими соседями непорочно в дружеских утехах; они меня любят за мое чистосердечие, как любили солдаты. Тако препроводя святые вечера, с наступлением коих вас поздравляю, изготовлюсь к великому посту, препроводить оный в посте и молитвах с обычным моим благочестием…» (От 18 декабря 1798 г.)

«Войск здесь нет; обращение мое две трети года с дворянами. Государские дни званы были раз 5,6; их не торжествовать я считал за грех. Незваные по дружбе в другие праздники и дни были у меня к службе Божией и одному обеду раз до 8, человек от 3 до полдюжины; сам я был в гостях меньше 10 раз; прочее время препровождал я в глубоком уединении сам друг, сам третей с священником…» (Письмо от 18-же декабря, там же).

ХХ. Покойный генерал Данилевский (в первом издании Истории войны 1799 г.) относит приезд Суворова в Петербург к сентябрю 1798 года. Но в Сборн. князя А. А. Сув. кн. 7, попался нам в копии рескрипт императора к князю Горчакову следующего содержания:

«Ехать вам, князь, к графу Суворову, сказать ему от меня, что если было что от него мне, я сего не помню; что может он ехать сюда; где надеюсь не будет поводу подавать своим поведением к наималейшему недоразумению».

"Павел".

Внизу сделана пометка: «получено в С.-Петербурге февраля 12 дня 1798 г».

Поставленный этой пометкой в некоторое недоумение, я решился обратиться прямо к князю Андрею Ивановичу Горчакову, который письменно (от 25 февраля 1854 г.) подтвердил, что означенный высочайший рескрипт действительно был получен им в феврале 1798, что сам Суворов приехал в Петербург в тот же месяц и оставался тут около трех недель (а не трех дней, как было сказано у генерала Данилевского). Впоследствии князь Горчаков словесно повторил мне то же при подробном рассказе о пребывании Суворова в столице.

XXI. Прошение это напечатано Левшиным в его «Собрании анекдотов и писем», и перепечатано отсюда Н. Полевым; но когда именно было оно подано, положительно не указано; г. Левшин только присовокупил в примечании свое предположение, что оно относится к 1798 году.

XXII. Этот рескрипт от 4 февраля 1799, помещен в Сб. князя A. A. Суворова; в некоторых сочинениях находим совсем другой рескрипт, неизвестно откуда взятый:

«Теперь нам не время рассчитываться: виноватого Бог простить. Римский император требует вас в начальники своей армии и поручает вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а ваше — спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы вашей времени, а у меня удовольствия вас видеть. Пребываю вам доброжелательный…»

См. Сборн. писем и анекдотов и проч. (Левшина). Москва 1814, стр. 42. — Жизнь Суворова, С. Глинки. Ч. 2., стр. 123. — Ист. князя Италийского графа Суворова-Рымникского, соч. Н. Полевого, стран. 219. Во французском переводи Антинга (изд. 1802 г. ч. III. стран. 5), и у Лаверня (стр. 332) помещен еще третий вариант, который также, как и предыдущий, должно считать поддельным (апокрифным).

XXIII. «La cour de Vienne m’ayant demandé le maréchal comte Souworow-Rimniksky pour le mettre à la tête de ses troupes et des miennes en Italie, Je l’ai fait chercher, en vous faisant savoir davance quen cas de son acceptation et pendant le tems de son commandement vous ayez loeil sur les entreprises quil pourroit tenter au préjudice des troupes et de la cause, en donnant essor à son imagination, qui peut lui faire oublier tout au monde. Ainsi, quoiquil soit vieux pour être un Télemaque, mais vous nen serez pas moins un Mentor, dont les conseils et les avis doivent modérer la fougue et laudace de ce guerrier blanchi sous les lauriers». (Подл. рескрипт Императора Павла генер.-лейт. Герману в Императ. Публичной Библиотеке).

XXIV. "En respectant lage de m-r le maréchal comte de Souworow, léclat de ses victoires, la fortune qui a constamment accompagné toutes ses entrepri ses, je ferai tout mon possible pour me faire au génie de ce guerrier famieux. Nos idées sur la manière de combattre ces révolutionnaires atroces, seront sûrement analogues. Il est généralement beaucoup pour lordre profond dans un jour de combat; moi aussi, avec la différence cependant quil doit être adapté à lordre parallèle pour diminuer leffet de lartillerie ennemie. Quant à la direction des marches et des campemens des troupes, par la nature de ma charge de maréchal-des-logis des armées, je puis les soigner, et cest un point important doù dépend souvent le succès de toute une campagne. Dune manière ou dune autre jespère dêtre utile au service de V. M. et à la cause commune de tous les gouvernemens légitimes. Je suis convaincu davance que larrivée des troupes de V. М. I. sur le théâtre fera changer totalementе la face des affaires, et que la fougue impétueuse de ces hordes barbares, énorgueillies et aveuglées par des victoires aisées, se brisera infailliblement contre la fermeté inébranlable de ses troupes… и т. д. (Донесение генерал-лейтенанта Германа от 14-го Февраля 1799 из Брацлавля, в Моск. А. Инсп. Деп.).

XXV. Анекдот этот помещен почти во всех биографиях Суворова. Грамота, пожалованная Суворову на орден Св. Иоанна Иерусалимского и подписанная 13 февраля, напечатана у Фукса II. 11.

XXVI. Рескрипты императора Павла графу Суворову-Рымникскому.

1) От 13 февраля 1799,

«Господин генерал-фельдмаршал граф Суворов-Рымникский! Отправляя вас по требованию верного союзника нашего, римского императора, и сходственно с желанием Нашим, для предводительства войсками, под начальством эрцгерцога Иосифа Палатина венгерского назначенными в Италию действовать против французов, предоставляем вам право, когда вы нужным признаете, требовать умножения числа войск Наших, относясь лично к Нам. Впрочем, подвиги ваши, усердие и вера всем известны. Продолжайте с Богом, и враг блага общего вами же поражен будет. Пребываем вам благосклонны.

Павел».

2) От 1 марта 1799.

«Господин генерал-фельдмаршал граф Суворов-Рымникский! За нужное признаем мы отдать вам в совершенное распоряжение назначенные к соединению и действию в Италии с цесарскими войсками, корпусы войск Наших, под командой генерала Розенберга и генерал-лейтенанта Германа, включая тут и батальоны, для составления Мальтийского гарнизона отправленные. Объявив сей рескрипт, силой оного примите начальство над оными войсками, распоряжаясь оными к пользе общей. Мы же молим Бога нашего, да благословит ополчение наше, даруя победу на враги веры христианской и власти от Всевышнего постановленной, и да пребудут воины российские словом, делом и помышлением истинными сынами отечеству и Нам верноподданными».

3) От того же 1-го марта.

(Собственноручный).

«Граф Александр Васильевич! Нужным нахожу, чтобы вы приказали обоим корпусам Розенберга и Германа относиться во всем к вам, а не ко мне, мимо вас. Желаю вам здоровья; ибо за успехами не станет. Есьм вашим».

(Сб. кн. А. А. Сув. — Фукс, II, 12 и 13).

XXVII. См. «Собрание писем и анекдотов, относящихся до жизни А. В. князя Италийского графа Суворова-Рымникского». Москва, 1809 (3-е изд. 1814).

[1] Например в Формулярном списке 1783 г. показано Суворову 56 лет от роду.

[2] Т. е. Французы, революционеры.

[3] В Варшаве производилось уже несколько лет следственное дело по доносу на неправильное употребление казенных сумм в войсках Суворова. Дело это чрезвычайно беспокоило фельдмаршала, на которого наложены были значительные взыскания, равно как и на многих из окружавших его лиц. В 1799 году большая часть этих взысканий сложена, по особой Высочайшей милости; но дело тянулось до последних дней Суворова.