«Студенческое движение 1899 года»
Сборник под редакцией А. и В. Чертковых
Date: 1 февраля 2010
Изд: «Студенческое движение 1899 года», Издание «Свободного слова», N 29. A.Tchertkoff, Purleigh, Maldon, Essex, England, 1900.
Источник текста в формате PDF: http://dlib.rsl.ru/download.php?path=/rsl01003000000/rsl01003557000/rsl01003557031/rsl01003557031.pdf&size=
ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ РЕДАКЦИИ.
правитьХотя студенческое движение начала нынешнего года теперь уже дело прошлого, мы, тем не менее, решились издать отдельной книжкой доставленные нам по этому делу материалы, так как видим в этом движении столько выдающегося, поучительного и отрадного, что нам хотелось бы сохранить правдивое повествование об этом событии для тех, кому не пришлось быть его участниками или очевидцами.
Главное содержание издаваемой нами брошюры, как читатель увидит, состоит из присланных нам из России сообщений и статей, написанных с точки зрения тех, которые нам их доставили. Некоторые выраженные в этих статьях взгляды не вполне совпадают с нашими, вследствие различия точек зрения; но мы охотно предоставляем слово нашим корреспондентам, так как задаемся целью не навязывать во что бы то ни стало читателям наши личные мнения, а — служить органом для предания гласности всякого искреннего и честного слова, не могущего быть печатно высказываемым в России и не противоречащего по существу тому, что мы считаем справедливым.
Со своей же стороны, мы в заключительной статье излагаем наше собственное отношение к описанным здесь событиям.
----------
правитьI.
правитьСООБЩЕНИЕ СТУДЕНТОВ,
правитьучаствовавших в движении.
правитьПредлагаемые читателям сведения отнюдь не исчерпывают всего количества материалов, созданных студенческим движением.
Мы выбрали только то, чтР по нашему усмотрению ярче всего уясняет смысл движения, обрисовывает его цели, уясняет требования студенчества.
Грандиозность студенческого движения гонит от нас мысль, что тут перед нами вспышка, не имеющая глубокого смысла. Мы видели, как недавно забастовали почти все высшие учебные заведения Российской империи.
Эта картина невольно заставляет поглубже задуматься над движением, поискать причины серьезной. С нашей статьей мы и хотим прийти на помощь читателям, желающим уяснить себе смысл движения. Мы хотим главным образом помочь читателю выяснить причины всего движения. Причины его найти не трудно, особенно тому, кто так или иначе знаком с университетским режимом наших дней.
Положение наших высших учебных заведений, созданное реакцией последних лет, поистине ужасно. Со времени введения ныне действующего устава 84-го года полицейский режим все наглее и наглее стал налагать свою руку на высшие учебные заведения.
Вместо того минимума прав, каким пользовалось студенчество по уставу 63-го г., воцарился теперь грубый произвол, у студентов же нет никаких средств бороться хотя бы с полнейшим беззаконием, ибо за ними не признано права коллективных действий, и даже больше — всякие коллективные действия строжайше запрещены; этим самым у них отрезан путь мирной борьбы против насилий посредством разных петиций, жалоб, адресов.
Прошлое поколение видело надвигающиеся и все более и более сгущающиеся тучи над нашими храмами науки, над нашей alma mater; нам же досталось на долю, на пороге ХХ-го века, увидеть апогей этой зловещей реакции, апогей ничем несмягчаемого полицейского произвола. 8-го февраля студенты Петербургского Университета были нагло избиты нагайками. На ряду, однако, с ростом реакции росло и недовольство
режимом, зрели те семена, из которых и выросло нынешнее движение, и мы видели, какие размеры приняло оно.
Это не минутная вспышка оскорбленного чувства достоинства, это протест сознательный, глубокий по своей идее, великий по своему размеру и значению.
Беспримерный факт 8-го февраля послужил только поводом для заявления глубокого протеста со стороны студенчества против дикого, все растущего полицейского режима в стенах высших учебных заведений, принижающего до последней степени человеческую личность, — поводом заявления открыто перед правительством и обществом назревиших для студенчества требований.
Весть о протесте смелом и честном пусть несется по всем концам Русского царства: мы твердо уверены, что среди лучшей части нашего общества этот симпатичный протест против скотской приниженности найдет задушевный отклик, и уверены, что если в недалеком будущем (а борьбы еще так много!) студенчеству снова придется поднять свое светлое знамя, то эта часть общества окажет не только сочувствие, но и поддержку.
4-го февраля в стенах университета за подписью ректора появилось объявление, предостерегающее студентов от нарушения общественной тишины и спокойствия в день университетского праздника, 8-го февраля. Объявление это провисело на стене всего лишь два дня. В субботу, 6-го февраля, на сходке, собранной совершенно по другому случаю,*) объявление это, при одобрительных криках и в присутствии инспектора было сорвано со стены, а витрина, в которой оно находилось, разбита в дребезги. Сходка большинством голосов вотировала протест против присвоения ректором университета, Сергиевичем, функций полицейской власти и постановила реализовать этот протест во время акта 8-го февраля демонстративным выходом из залы при появлении ректора на кафедре. Однако эта демонстрация 8-го февраля приняла гораздо бРльшие размеры, чем то предполагалось вначале и было решено на сходке. Ректор был освистан. Шум, крики и свист были до того сильны и оглушительны, что ректор, простояв в течение Ќ часа на кафедре, должен был сойти, и только этим прекратить беспорядок и водворить сравнительную тишину.
После акта и обычного пения студенческих песен (на этот раз в том же актовом зале, а не на площадке) студенты
- ) Смерть Фора. Проект венка от студентов университета, проваленный почти единогласно.
(в числе около 1000 слишком человек) стали выходить из университета, решив предварительно, чтобы не вызывать никаких активных действий со стороны полиции, расходиться по домам небольшими кучками, а не всей массой.
Но это благое намерение не было выполнено: выйдя из университета, студенты с удивлением увидели, что против университетской линии, возле академии наук, всю улицу пересекает фаланга конных и пеших городовых, а зимний переход через Неву против университета испорчен. Первые вышедшие из университета, конечно, сейчас же вступили в переговоры с приставами и другими полицейскими властями о причинах этого ничем не вызванного поступка полиции. Но все переговоры оказались тщетными; между тем, около переговаривающихся набиралось все больше и больше студентов, вышедших из университета. После бесплодных переговоров вся масса студентов начала мало-по-малу двигаться по направлению к Николаевскому мосту и, вероятно, разошлась бы спокойно по домам, еслиб один необъяснимый поступок со стороны полиции не повернул дело в обратную сторону. Когда главная масса студенчества была уже против Румянцевского сквера, в это время нагоняют толпу конный полицейский офицер и городовой также верхом. Толпа остановилась; раздались возгласы: «зачем?» «что нужно?» «назад» и «долой!»; полетели комья снега, несколько человек схватили метлы, находившиеся на разъезде конки у сторожей, и замахали ими. Лошади двух всадников испугались криков, повернули и, при громком хохоте окружающих, унеслись опять к Академии Наук, где стоял эскадрон. Прошло несколько минут.
Толпа уже шла дальше; многие уже по мосткам переходили на ту сторону, другие же подходили к академии наук на пути к столовой, — как вдруг задние увидели, что эскадрон конных городовых тронулся и начал рысью приближаться. Все опять остановились. Раздались крики, возгласы, как всегда в толпе, и когда эскадрон приблизился, в него снова полетели снежки и одним из них, как впоследствии оказалось, была расквашена физиономия предводителя.
«Марш-марш!» — скомандовал неожиданно офицер: «не повесят же нас из за этой сволочи студентов!…»
Эскадрон пустился в карьер и врезался в толпу, опрокидывая и топча студентов и частных лиц, наполнявших улицу. В воздухе замелькали нагайки… Пишущий эти строки, как заяц прыгнувший через ограду Румянцевского сквера, вместе со многими другими видел, как один старик, почтенный джентльмен, был смят лошадью, и, уже лежащий на земле, получил удар нагайкой; как одна молодая женщина, уцепившаяся за решетку сквера, получила удар нагайкой от проскакавшего вблизи опричника; он видел в сквере лежащего на снегу студента, пальто которого представляло одни
лохмотья, до того оно было исполосовано и разодрано. Таких фактов потом рассказывали много. После этого победоносного набега, эскадрон удалился с поля битвы.
Весть об этом побоище распространилась с быстротою молнии. Негодование охватило решительно всех; все говорили о сходке на следующий день в университете. (Вечером были две вечеринки, которые мало чем отличались от прошлогодних, и об них я не буду распространяться). На следующий день, уже в 10 часов, народ во множестве стал стекаться в университете. В 11 часов открылась сходка, но так как на площадке могла поместиться только незначительная часть, то обратились к инспекции с требованием открыть актовый зал. Перепуганная инспекция исполнила это требование. И вот с этого дня в течение трех следующих дней стены этого зала были свидетелями беспримерного события в летописях университета. Сходка, состоящая более чем из 2000 человек, с замечательной выдержкой, спокойствием и, единодушием, после продолжительных прений, касавшихся впрочем, только форм протеста, вотировала единогласно (или почти единогласно) поднятием рук закрытие университета до тех пор, пока правительством не будут даны гарантии, что впредь так беззастенчиво и нагло не будут нарушаться элементарнейшие права человеческой личности. Все другие меры или формы протеста, как то: петиция, коллективный выход из университета, были отвергнуты подавляющим большинством. Было решено всеми силами добиваться закрытия университета, посредством обструкции и соглашений с профессорами, из коих многие еще в день достопримечательного сражения у Румянцевского сквера выражали свое желание примкнуть к движению активно, в какой бы форме оно не отлилось. Нужно сказать, что сходка в актовом зале проходила с удивительным тактом, спокойствием и единодушием, чему много способствовали удачный выбор председателя сходки, умело руководившего с кафедры прениями. Ораторы также говорили с кафедры. До чего было серьезно и сдержанно настроено собрание, можем судить по тому, как оно отнеслось к речи ректора, приглашенного посредством депутации на сходку. Ни одного свистка, ни одного аплодисмента (это было заранее предложено председателем). И только, когда он, вместо того, чтобы говорить о нагайках, стал обелять себя и объяснять свое предостережение, за которое был освистан на акте, и предложил свиставшим явиться к нему по одиночке в его канцелярию и принести покаяние и «для видимости понести дисциплинарное наказание», — точно электрический ток пробежал по собранию, но… ни одного свистка.
Затем председатель просил его удалиться, и заседание продолжалось. О, как зло высмеяли ораторы его речь, а затем, после продолжительных прений о средствах протеста, сходка
как я уже говорнл, единогласно вотировала «фактическое закрытие университета» и через депутацию довела о сем до сведения ректора. Затем председатель пригласил всех присутствующих собраться завтра снова в университет и посредством обструкции воспрепятствовать чтению лекций, если бы таковые начались. Я забыл упомянуть, что в конце сходки прибыли делегаты от Лесного института с заявлением, что они присоединяются к протесту университета, и было прочитано сочувственное письмо от кружка морских офицеров.
Вскоре к движению присоединились все высшие учебные заведения; во всех них движение выразилось в форме забастовки. В 12 часов университет был окружен цепью городовых; в шинельные и во все входы и выходы были введены также городовые, никого не выпускавшие и никого не впускавшие; таким образом, университет очутился в осадном положении.
В 1 час, в конце корридора появился градоначальник с приставами, прошел по корридору на площадку, и там с ним вели переговоры депутаты, или, вернее, люди, отдавшие себя делу в эти последние дни. Конечно, переговоры эти ни к чему не привели. Распространились слухи, что ректор подал в отставку, что профессора готовят энергичный протест против введения в стены университета полиции… и многие другие, пока еще не достоверные слухи.
С 12 часов решено было спокойно разойтись, чтобы на следующий день опять явиться в 10 часов, с целыо препятствовать чтению лекций. После записи всех участников, при выходе, чинами полиции, все бывшие разошлись по домам.
В других высших учебных заведениях забастовка также началась с сегодняшнего числа (12 февраля).
Воодушевление и единодушие просто удивительное. Главное, что к этому движению примкнула вся та часть студенчества, которая два года тому назад волновалась из-за «поруганного студенческого мундира.» (Говорят, что нагайкой вытянули даже некоторых студентов из известных фамилий, между прочими и одного из сыновей Киевского генерал-губернатора Игнатьева). В обществе негодование.
II.
правитьГОЛОС ИЗ ОБЩЕСТВА.*)
правитьВ начале февраля текущего года ректором университета было вывешено объявление, в котором, указав на то, что 8-го февраля (в день годовщины университета) нередко происходят со стороны студентов нарушения порядка на улицах и в публичных собраниях, — г-н ректор счел нужным предупредить студентов о последствиях такого поведения. «Закон, — сказано было в этом объявлении, — предусматривает такого рода беспорядки и за нарушение общественной тишины и спокойствия подвергает виновных аресту на семь дней или денежному штрафу до 25 рублей. Если же в этих нарушениях будет участвовать целая толпа людей, которая не разойдется по требованию полиции, то упорствующие подвергаются: аресту до одного месяца или штрафу до 100 рублей. А если необходимо будет прекратить беспорядки силою, то упорствующие подвергаются: аресту до трех месяцев или штрафу до 300 рублей. Закон предписывает даже употребление силы для прекращения беспорядков. Последствия такого столкновения с полицией могут быть очень печальны. Виновные могут подвергнуться: аресту, лишению льгот, увольнению и исключению из университета и высылке из столицы (!)… Считаю необходимым, — заключает ректор, — предупредить об этом студентов. Студенты должны исполнять законы, охраняя тем честь и достоинство университета».
В записке, поданной 17-го февраля министром финансов г. Витте в совещание министров, говорится по поводу этого объявления: «Нельзя не заметить, что большинство находящейся в высших учебных заведениях молодежи находится в том переходном возрасте, в котором человек так боится уронить свое, не всегда правильно понимаемое достоинство и до болезненности щепетильно относится к чести своей и своих товарищей. Поэтому для меня не представляется вовсе удивительным, что объявление ректора, в котором каждый вполне взрослый человек увидел бы лишь простое предупреждение, — произвело на увлекающуюся молодежь неблагоприятное впечатление. Может быть, — продолжает господин министр финансов, — студенты в подобном случае от своего университетского начальства ожидали обращения к чувству их чести,
- ) Статья эта, полученная нами в апреле 1899 г., прислана нам от неизвестного лица и выражает, действительно, отголосок большей и лучшей части русского общества в первый период студенческой истории.
а не угрозы наказания за буйство и непристойное поведение немногих их товарищей. Может быть, лучшая часть студентов сочла себя оскорбленной тем, что за уличные беспорядки, ежегодно производимые небольшой кучкой буянов, была наброшена в глазах общества тень на всех студентов университета». В другом месте той же записки объявление ректора называется «не вполне удачным по форме, но получившим широкое распространение».
Записка г. Витте подписана также министрами Хилковым, Ермоловым, Муравьевым, а также Протасовым-Бахметьевым. Таким образом, нетактичность объявления ректора признана лицами очень авторитетными, и мы можем лишь прибавить с своей стороны, что эта «нетактичность» встретила среди учащейся молодежи почву, подготовленную многими предварительными нетактичностями ректора. Нужно сказать, что профессор В. И. Сергиевич к своей известности ученого успел прибавить также известность человека, совершенно лишенного такта, что еще недавно привело к выходу его из литературного фонда (инцидент, в свое время оглашенный в газетах). К несчастью, в обращении профессора Сергиевича, вдобавок, присутствует постоянная склонность к сарказму и насмешке. Известно, между тем, что молодежь легко переносит прямую грубость, чем саркастическое пренебрежение. Эта черта, далеко не всегда сопровождаемая остроумием и при полном отсутствии такта, — давно уже раздражала университетскую молодежь, положение которой, нужно сказать правду, далеко не располагает к веселости и обмену остротами.
Объявление ректора, под свист и шиканье, было сорвано студентами и уничтожено. Под впечатлением этого эпизода, студенты встретили 8-е февраля, годовщину своего университета.
Министр финансов г. Витте следующим образом описывает, как очевидец, то, чтР произошло на годичном акте: «Считая, повидимому, себя оскорбленными объявлением ректора, студенты и направили свое неудовольствие против лица, подписавшего объявление, т. е. против ректора. На акте это выяснилось вполне. Торжественное годовое собрание началось спокойно. При соблюдении полного порядка был прочитан отчет о деятельности университета за минувший 1898 год, была произнесена профессором Ольденбургом актовая речь на ученую тему, и только при появлении на кафедре ректора университета раздались свистки, и начался беспорядок. Но этот последний немедленно и прекратился, как только профессор Сергиевич сошел с кафедры. С почтительным вниманием был выслушан затем национальный гимн, завершенный единодушными апплодисментами и требованиями повторения; с большим одушевлением исполнена и студенческая песня.»
Нельзя, в виду всего изложенного, не согласиться с автором приводимой нами записки, что (в этой по крайней мере стадии) все происшествие нельзя считать ничем иным, как «школьной демонстрацией», едва ли не вызванной не вполне удачным по изложению объявлением, в котором молодые, горячие головы усмотрели горькое оскорбление.
Однако, судьбе угодно было, чтебы за стенами университета студентов ждала новая неожиданность, из тех, в которых «вполне взрослые» русские люди тоже, пожалуй, не увидали бы ничего особенного, но которых неопытная еще молодежь не может нереносить с достаточным философским спокойствием.
Перед университетом выстроились отряды конной полицейской стражи, которая и загородила студентам дорогу к ближайшему Дворцовому мосту, растянувшись от панели до панели. Стража стояла молча, точно ряд конных изваяний, и никто не пытался не только предупредить молодежь заранее о том, что путь этот будет закрыт, но никто не указал также, куда она должна направляться.
Вполне понятно, что из университета молодежь выходила толпою, совершенно так, как выходит публика из церкви или из театра. Не менее понятно также, что, задержанная почти у самого выхода, толпа сгустилась и увеличилась в объеме. Увидев, что ближайший путь закрыт, эта толпа двинулась к мосткам через Неву. Мостки эти оказались заранее убранными, и ход через Неву прегражден.
Для чего это было сделано? Повидимому, полиция не хотела пропускать студентов мимо дворца. К сожалению, высокопоставленный автор цитированной нами записки не присутствовал при том, чтР разыгралось после акта на набережной Невы, но «лица, вполне заслуживающие доверия», рассказали ему в общих чертах то же, чтР известно из других источников.
«Есть основание предполагать, — говорит он в своей записке, — что приемы, посредством которых желали не пропустить прохождения толпою по городу собравшейся на акт возбужденной молодежи, были (опять) не вполне тактичны. Можно также сомневаться и в практичности распоряжения полиции о том, чтобы для прохода студентов из университета на другой берег Невы были закрыты проходы по льду через Дворцовый мост. Направление всей толпы по одному пути (к Николаевскому мосту) уже само по себе должно было вызвать беспорядок. Для того, чтобы студенты не проходили мимо дворца, не было надобности закрыть проход по Дворцовому мосту, ибо совершенно достаточно было закрыть проход по набережной к дворцу и по площади на Морскую, оставить свободным ход по Адмиралтейскому проезду на Невский проспект». Поэтому г. министру опять кажется нисколько «не-
удивительным, что, когда экзальтированная всем происшедшим на акте молодежь столкнулась с запрещением свободного прохода, то это распоряжение в разгоряченном воображении молодых голов показалось и обидным, и незаконным. Отсюда вполне понятны и происшедший уличный беспорядок, и дальнейший ход студенческого брожения».
Таким образом, «нетактичность», нецелесообразность и грубость принятых полицией мер опять признается министром. Однако, есть здесь черта, которую, к сожалению, автор-составитель записки, упускает из виду. Эта толпа студентов, бесцеремонно остановленная у выхода из университета и мечущаяся от одного прохода к другому, перегоняемая, как стадо, без всяких объяснений с места на место, — это — увы! — настоящий прообраз русской жизни и нашего общества, останавливаемого на всех законнейших путях своей деятельности. Всюду вырастают неожиданные препятствия, по поводу которых, мы уверены, тот же г. министр финансов мог бы сказать с полным правом: «есть основание считать их и обидными, и незаконными»…
Чувствовала ли все это молодежь, бесцеремонно задержанная, искусственно сбитая в толпу и подвигающаяся по набережной к Николаевскому мосту? Ответить на этот вопрос очень трудно. Во всяком случае является до известной степени утешением, что ее настроение кажется понятным пяти высшим государственным деятелям современной России… Что же было дальше? Студенты, бывшие в этой толпе, передавали, что впереди, у Николаевского моста, им виднелся новый отряд. Это, разумеется, было бы не особенно удивительно, как, впрочем, и то, если бы этот отряд только почудился «взволнованному воображению экзальтированной молодежи». В пользу первого предположения говорит, впрочем, то обстоятельство, что едва толпа прошла сотню саженей в принятом направлении, как от отряда стражников отделился офицер с одним всадником и поскакал в догонку.
Студенты подумали, что он скачет, чтобы устроить новую преграду впереди. Тогда терпение «экзальтированной молодежи» истощилось и в приближающихся всадников полетели снежки. Поручик вернулся обратно, стал во главе своей стражи и скомандовал атаку.
В студенческом «бюллетене», описывавшем это событие, сказано, что офицер скомандовал «марш марш» и при этом прибавил: «не повесят же нас за эту студенческую сволочь!»
Господин военный министр в речи, сказанной в медико-хирургической академии, говорит, что офицер, «потеряв голову, скомандовал: рысью вперед!» Надо думать, что г-ну военному министру слова команды известны лучше, чем студентам. Факт, однако, тот, что ряд «нетактичностей» это-
го дня завершился форменной аттакой на искусственно, мерами же полиции собранную толпу, причем были пущены в ход нагайки. «Чем могли ответить грубые мужики, одетые в военную форму?» спрашивает второй министр, — особенно, добавим мы от себя, — услышав прямую команду.
Г-н военный министр опять ни мало не удивляется происшедшему. «И каждый из вас, — полагает генерал Куропаткин, — поступил бы так же, как и он.» Но с другой стороны, тот же министр категорически утверждал в своей речи, что понимает также настроение студентов, присоединившихся к протесту. Он думает даже, что «и сам, будь на вашем месте, тоже присоединился бы к протесту»… Положение, в значительной мере, парадоксальное и — увы! — опять слишком характерное для общего строя нашей политической и гражданской жизни, заставляющее искать причин многих прискорбных столкновений в условиях весьма отдаленных от непосредственных участников самого столкновения.
Повидимому, студенты совершенно согласны с господином военным министром в оценке поступка полицейского поручика, и впоследствии в их «бюллетене» и постановлениях много раз повторяется мысль, что наказание злополучного поручика они никоим образом не могут считать удовлетворением за оскорбление, и что это было бы столь знакомым нам обвинением «во всем виноватого стрелочника.»
Весь этот день полиция была на стороже, ожидая беспорядков, о которых г-н ректор говорил так подробно в своем объявлении. Особенно сильные полицейские посты стояли около крупных гостиниц на Невском. Но ожидания были напрасны: никто не думал тревожить даже знаменитого ресторана Палкина.
За то сходка на следующий день в университете отличалась небывалым многолюдством, замечательною выдержанностью и дисциплиной. Началось движение, еще небывалое в истории наших высших учебных заведений.
«Я помню, — говорил ректор в своей речи к студентам, — много студенческих историй; помню знаменитое волнение 1862 года, и после них я пережил и был свидетелем немалого числа таких историй, — и я скажу, что такого критического момента еще не переживало студенчество никогда и нигде.» Действительно, и по размерам, и по характеру, по чрезвычайной выдержанности и дисциплине, которые проявила студенческая масса, — движение 1899 года оставляет далеко за собою все прежние. Быть может, то же нужно сказать и о размерах сочувствия, вызванного движением во всех слоях русского общества.
Речь В. И. Сергиевича, в которой не было ни одного живого и убедительного слова, была выслушана в глубочайшем
молчании. На следующий день новая сходка приняла постановление, в котором выражалось намерение добиться закрытия университета до тех пор, пока студенты не получат удовлетворения и «гарантии личной неприкосновенности». В случае же, если некоторые профессора не пожелают прекратить лекций, решено прибегнуть к обструкции. Постановление это тотчас-же приведено в исполнение.
Профессора Марков, Сергиевский, Горчаков нашли свои аудитории пустыми, хотя и сочли себя обязанными просидеть положенное время на кафедре. Профессор церковного права Горчаков, поставив стул в дверях аудитории, обратился с речью к студентам, толпившимся в корридоре. Профессор астрономии Глазенап приглашал слушателей предаться изучению бесстрастных звезд, как занятию, более возвышающему душу, нежели политика. Все эти добросовестные попытки не имели, однако, никакого успеха, к тому же их прекратил сам ректор г. Сергиевич, пригласивший в стены университета градоначальника с полицией. Полицейские заняли входы, записывали студентов, забирали билеты, один раз заперли 1500 человек в манеже. Понятно, что при таких условиях отступились от чтения почти все профессора. У профессора Горчакова произошел с градоначальником г. Клейгельсом чрезвычайно интересный разговор, при чем профессор-священник заявил, что считает присутствие полиции в стенах университета оскорбительным и незаконным.
Впрочем, нашлись четыре профессора, не разделявшие взгляда почтенного г. Горчакова. Это были гг. Ведров, Фойницкий, Георгиевский и известный с разных сторон профессор Исаев. Эти ученые не считали оскорбительным для себя проходить к кафедре сквозь строй городовых, а профессор Исаев заявил, что, по его мнению, «честных профессоров можно слушать и в военное время.» Он был жестоко освистан молодежью, и эта своеобразная демонстрация профессорской честности не удалась.
Между тем волнение быстро охватывало всю учащуюся молодежь сначала в Петербурге, а потом и по всей России. 12 февраля к движению примкнули институты: горный, лесной, женский медицинский, электрический, институт инженеров путей сообщения и медико-хирургическая военная академия. В феврале же прекратили слушание лекций институты технологические, гражданских инженеров, высшие женские курсы. — Вслед затем курсы Лесгафта, Рождественские, академия художеств и даже зубоврачебные курсы. К 20 февраля «забастовка учащейся молодежи» распространилась на историко-филологический институт в С. Петербурге, на университеты Московский и Киевский, женские педагогические курсы, Московское техническое училище, Московский сельско-хозяйственный
институт (бывш. Петровская академия), сельско-хозяйственный институт в Новой Александрии, Киевский и Рижский политехнические институты. Затем, получились известия о беспорядках в Харьковском, Одесском, Юрьевском, Томском и Варшавском университетах.
Таким образом все высшее учебное дело в России на время остановилось, и свыше 25 тысяч молодежи приняло участие в движении, начавшемся 8-го февраля на набережной реки Невы.
Все учебные заведения, примыкавшие к движению, посылали в университет заявления, в которых решительно примыкали к «требованиям», поставленным студентами университета. Во всех этих заявлениях слышится горячий протест против полицейского произвола в разных его видах.
«И так, товарищи, — читаем мы в бюллетене 3-го дня по закрытии университета (13 фев.), — наш протест возвысился до протеста науки и просвещения против дикого произвола»… И это не было преувеличением. Действительно, по всему лицу русской земли, начиная с Петербурга и кончая далекой Сибирью, где только существуют высшие учебные заведения, опустевшие храмы науки молчаливо протестовали «против дикого произвола»… Но и туда, где нет университетов и институтов, в самые глухие углы нашего отечества проникла тревога и волнение: русские отцы и матери дрожали за участь своих детей, ставились на карту надежды 20 тысяч русских семей, неповинных уже ни в чьих нетактичностях и ни в чьей «молодой экзальтации.» Кажется только один г-н Суворин во всей России полагает, что это совершенные пустяки, до которых русскому правительству в сущности нет никакого дела.
Каков характер этого движения? При каждых более или менее значительных волнениях студенчества прежде всего ставится этот вопрос, и по большей части до сих пор он решался в том смысле, что движение носит характер «несомненно политический.» Доказать это полиции никогда не представляло затруднения: достаточно было захватить при обысках несколько нелнгальных брошюр или установить знакомство кого-нибудь из участников волнения с кем-нибудь из арестованных ранее (хотя бы и вполне неосновательно). Наконец, никогда не было недостатка в провокации.
Говорят, что и на этот раз в ней не было недостатка. Вскоре же после фактического закрытия университета появилась прокламация от имени социалистов-революционеров, в которой движение объявлялось решительно — революционным. Все действительные организаторы движения, члены так называемых организационных комитетов, утверждают, что это
заявление происхождения чисто — полицейского. Говорили так же о загадочном объявлении, появившемся в «Новом Времени», с обращением «Детка», с датой основания Харьковского университета и подписанном «Гусыня». Так как объявления цензуруются в градоначальствах, то в этом объявлении, заключавшем странные и загадочные приглашения, многие видят тоже полицейскую провокацию. Трудно сказать — насколько это основательно.
Сами студенты и признанные их представители старательно устраняли всякий намек на этот «политический характер» своего протеста. «Ректор — говорилось в одном из бюллетеней, которые студенты выпускали во все время движения, — пытался в своей речи придать движению политическую окраску, но студенты, говорившие после ректора, опровергали это утверждение». Все время они с замечательною выдержанностью и дисциплиной съумели избегать всякого повода для уличных беспорядков и столкновений с полицией. После самых многолюдных сходок они расходились в одиночку или небольшими кучками, которым, при всем желании, невозможно было придать значение скопищ.
В обществе тоже единодушно отрицался «политический характер» настоящих волнений. «Говоря о настоящем весьма прискорбном случае, — пишет в своей записке г-н Витте, — я не могу не отметить того, на мой взгляд весьма отрадного факта, что настоящие беспорядки… лишены, повидимому, всякой политической окраски.» И однако, сам он признает, что «вследствие всего происшедшего дело выросло от школьной шалости на степень общественного явления.»
«Родители и родственники студентов беспокоятся за их участь, бывшие студенты скорбят о своих родных заведениях, тревожное чувство господствует не только среди учащейся молодежи, но и в большей части общества.»
Здесь необходимо сделать небольшую оговорку: собственно школьная шалость (свист ректору) не имела ни малейшего отношения к тому, что произошло за стенами университета, и, таким образом, вернее было бы сказать, что в данном случае событие огромной важности, «вызвавшее тревожное состояние в большой части общества», выросло не из школьной, а полицейской шалости, и это обстоятельство окрашивает все движение. Последнее, очевидно, имеет характер протеста против полицейского произвола, одно из проявлений которого разыгралось 8-го февраля, и это, конечно, выводит его далеко за пределы чисто «школьных» манифестаций.
«Политическим», в строгом смысле, студенческое движение можно было бы назвать в том случае, если бы оно было вызвано и направлялось той или другой партией, имеющей в виду определенную политическую программу. Уже самые размеры движения, — охватившего всю молодежь и взволновавше-
го все русское общество от мелкого чиновника до министра, — показывают, что здесь речь идет не о том или другом строе политических взглядов, а о некоторых аксиомах, решение которых одинаково доступно людям самых противоположных политических убеждений.
В своих требованиях, формулированных обстоятельно, умеренно и точно, студенты университета говорят лишь об «отсутствии гарантии неприкосновенности личности» и требуют ответственности полиции в общем порядке под судом. Те же требования, с чрезвычайным единодушием и с несколько лишь большей широтой, заявляют остальные заведения. Так, например, "студенты всех пяти курсов инженеров путей сообщения, присоединяясь к протесту, постановляют прекратить посещение лекций до тех пор, пока все мы не будем гарантированы на будущее время от возможности повторения подобных фактов…. "Требование гарантий личной неприкосновенности, — говорится в постановлении организационного комитета студентов горного института, — «этого основного принципа всякого цивилизованного общества — остается главным требованием студенчества, за которое оно будет бороться до конца»… «Полное удовлетворение за оскорбление, нанесенное студенчеству, гарантии физической неприкосновенности и опубликование правил, которыми руководствуется полиция по отношению к студентам», — таковы требования студентов лесного института. Таковы же они у всей остальной молодежи, примкнувшей к движению.
Таким образом, отрицая политический характер своего движения, студенчество ставит требования, направленные против некоторых «прерогатив» полиции. Последняя, можно даже думать, совершенно искренно считает эти прерогативы, т. е. полную фактическую бессудность свою, основным началом самодержавного строя. Нужно сказать, что так думает не одна полиция, но и многие «взрослые русские люди». В своей речи, обращенной к студентам, В. И. Сергиевич говорит между прочим: «Вы сместили меня, но за мною стоит попечитель, а за ним… Вы выбросили меня, назначенного по указу его величества, и я считаю своим долгом предупредить вас о последствиях»… Смысл этой аргументации ясен: протестуя против г-на ректора, студенты идут против самого царя, и, значит, движение направлено против существующего строя. То же рассуждение с неменьшим правом мог бы применять к себе и бравый поручик, скомандовавший «рысью вперед». Он назначен градоначальником, градоначальник — государем. Значит, нагайками бил студентов сам государь, и протест против полицейской нагайки есть, в сущности, протест против самодержавной власти.
Оборот чрезвычайно удобный для существующего у нас административно-полицейского порядка, но едва ли выгодный для
«основ существующего строя.» В настоящее время, — и в этом одна из существеннейших сторон данного студенческого движения, которая именно и придает ему значение общественного события, — решается вопрос о том: признает ли высшее правительство такое отождествление или не признает. Студенты утверждают, что они протестуют лишь против одной частности и что это вовсе не восстание против «основ»… В интересах высшей русской полиции — доказать противное. Этот именно вопрос поставлен теперь волнением всей учащейся молодежи; ответа именно на него ждут опустевшие храмы науки, а с ними и русское общество.
Каков же будет этот ответ?
Два раза в глубоком молчании несколько тысяч молодежи, объединенной непосредственным чувством негодования, выслушивали речи своего ректора, речи, в которых выдающийся русский ученый, представитель высшей учебной администрации, ближайший посредник между молодежью и правительством — пытался разъяснить этой молодежи ее положение и призвать к уважению законности и права. Это были интересные и в высокой степени характеристичные минуты.
С одной стороны — молодая толпа, цвет русской интеллигентной молодежи, взволнованная ясным, очевидным, всеми осуждаемым насилием, проявлением произвола и безответственности. Каковы «политические» убеждения этой молодежи? Можно сказать с полной уверенностью, что у огромного большинства они еще не сложились. На одной стороне здесь можно найти некоторое количество молодых людей, настроенных довольно радикально. На другой стоят люди, все семейные и сословные традиции которых сложились довольно определенно на аристократический и вполне верноподаннический лад. Между ними расположилась масса, более или менее близкая тому или другому полюсу. И заслуживает особенного внимания то обстоятельство, что все эти катогории молодежи объединились в общем чувстве негодования и протеста, — разночинцы одинаково с членами самых аристократических семей столицы.
Одно из существенных свойств молодого возраста — не только самолюбивая «чуткость к мнимым или действительным оскорблениям», о которых говорит г-н Витте, но еще и чуткость к известным нравственным запросам высшего порядка.
Все эти юноши готовятся вступить в жизнь и, стоя уже у ее двери, они вглядываются и прислушиваются к тому, чтР их ждет за порогом высшей школы. Нет никакого сомнения, что огромное большинство пойдет обычной проторенной дорогой, доставит контингент хороших чиновников, учителей, техников, строителей, инженеров, следователей, судей, прокуроров. Жизнь еще десятки раз перетасует их
молодые иллюзии и убеждения, и, — так это бывало всегда, — не один из нынешних ораторов будет, может быть, употреблять свой талант, впервые проявленный на товарищеских сходках, на обвинительные речи с прокурорской скамьи или на речи в акционерных собраниях…
Но теперь всем им хочется правды, все хотят верить, что в будущем они станут осуществлять идеальные начала, что всегда они будут на стороне справедливости и добра. И они в праве думать, что жизнь, куда они направляются, что строй, которому они призываются служить, требует от них именно этого и дает им именно эту возможность. Таково уже общее свойство молодежи, и страна, в которой молодежь утратила бы это чувство, несомненно должна разложиться и погибнуть.
Что же мы будем делать с этой чуткостью к правде, и как современный строй «готовится ею воспользоваться»?
В настоящее время весь цивилизованный мир занят вопросом о том, правильно или неправильно осужден еврей Дрейфус, бывший офицер французской армии. Речь идет лишь о судебной ошибке специального суда и о судьбе одного только человека. И однако все остальные вопросы политической Европы отодвинуты на задний план вопросом: где справедливость и право в этом еднничном случае?
У нас нет тех условий, на почве которых это дело выросло во Фраиции до размеров мирового явления; но из этого не следует, что у нас отсутствуют случаи, способные в гораздо большей мере задеть чувство справедливости.
При всех колебаниях в настроении правящих сфер, при всей реакции, давно уже господствующей в нашей жизни, — пореформенный период внес все-таки, в общем, прогресс во многие стороны этой жизни.
Основы наших судебных уставов правильны и прогрессивны,*) в наши нравы постепенно внедрялось сознание права и некоторого равенства перед законом. Только наша политическая полиция не была ни в какой мере захвачена этим общим прогрессом. И до сих пор она целиком покоится на бессудности и произволе так называемого «административного порядка». Годы самого строгого тюремного или крепостного заключения, высылка в самые отдаленные места, часто преждевременная смерть в каземате, — все это у нас не требует ни суда, ни защиты, ни судебного расследования и приговора.
Теперь вспомните, что именно учащаяся молодежь является всегдашним объектом, к которому применяется эта система.
- ) Печатаем статью дословно, хотя и неразделяем взглядов автора на «правильность судебных уставов» какой бы то ни было страны.
У нас нет гласности и свободы печати; поэтому правительство, и отчасти и общество, убаюкивается иллюзией административной тайны. Но при этом забывается, что все эти случаи становятся достоянием всей учащейся массы, — что, при обычной общительности в молодой среде, каждый обыск, каждый арест, каждая высылка, каждая смерть в тюрьме становятся достоянием всей этой молодежи в массе. Будущему русскому юристу с кафедры внушаются основы права и гражданской свободы, от которых не может отказываться никакой строй. Но, выйдя с лекции, он узнает о десятках случаев, где эти основы попираются самым беззастенчивым образом по отношению к его сестре, брату, товарищу, знакомому. Для того, чтобы приговорить лавочника к 10 рублевому штрафу или двухдневному заключению, закон и установившаяся практика требуют свидетельских показаний, протоколов, защиты и судебного приговора. Но для того, чтобы держать человека месяцы и годы в крепости, в Кресте, в доме предварительного заключения, в далекой Сибири, не нужно никаких формальностей, — достаточно одного подозрения в «неблагонадежности» и «внутреннего убеждения» жандармского полковника Шмакова или прокурора г-на Кичина.
Каждое поколение учащейся молодежи в течение своего пятилетнего пребывания в стенах заведений является свидетелем множества этих драм, и две-три из них неизменно вырастают до размеров истинных трагедий, способных оставить далеко позади десятки процессов Дрейфуса. Наша печать молчит; высшее правительство убаюкивается иллюзией таины, а часто и само не знает всей истины. И при этом забывают, что на трагедии, над которыми опущен занавес, глядят десятки тысяч молодых глаз, так как молодежь по самому своему положению видит закулисную сторону этого «административного порядка»… Призовите любого из этой массы молодежи и спросите: известно ли ему о деле Костромина или о смерти Ветровой? — и вы увидите, что эти две трагедии кинули уже свою мрачную тень на всю молодежь, принадлежащую нынешнему учащемуся поколению.
Нужно ли передавать подробности? М. Ф. Ветрова, молодая девушка, курсистка, была арестована по какому-то подозрению и заключена в крепость. Здесь, 12 февраля 1897 года, она умерла ужасною и таинственною смертью: сгорела, облитая керосином. Князь Мещерский напечатал по этому поводу заметку, в которой сообщил, что причина смерти этой «арестантки» — «тайна между нею и Богом». В обществе говорили об ужасном насилии, совершенном над несчастною девушкой каким-то «низшим служащим». Говорили также о назначении экстренной комиссии для расследования дела под председательством А. Ф. Кони. Но затем все стихло.
Иллюзия безгласности и тайны опустилась еще над одной драмой, и только потрясенная молодежь сделала попытку отслужить панихиду по погибшей. Но панихиды у нас являются опаснейшими политическими демонстрациями. Последовали новые аресты…
Через 2 года разразилась новая история: в ночь на 12 марта 1898 года арестован в Петербурге инженер-механик С. С. Костромин, занимавшийся статистикой и успевший приобресть своими работами некоторую известность. Отправляясь в тюрьму и не зная за собой никакой серьезной вины, Костромин говорил жене, что он, наверное, вернется через несколько дней. Зная, что муж ее человек в высшей степени нервный, жена начала хлопотать об освидетельствовании его и об отдаче на поруки или переводе в больницу. 4 апреля Костромин пытался броситься вниз с лестницы в доме предварительного заключения и едва был удержан надзирателем, которому при этом искусал руки, крича: «убейте меня, я не могу больше жить!» Его заперли в камеру и дали бромистого калия. Все это время жена, которая уже во время свидания убедилась в том, что муж ее опасно расстроен, — кидалась в отчаянии от одного представителя власти к другому. Только 6-го апреля явился врач, который нашел Костромина «в состоянии, близком к умопомешательству». Однако, и при этом условии в помещении Костромина в больницу было отказано: «политический арестант» был лишь переведен вниз, в такую же камеру. Вечером надзиратели видели его сидящим и моющим блюдечко, а через несколько времени — он уже найден «спокойно лежащим на кровати»: осколками разбитого блюдечка он перерезал себе горло.
У Костромина были еще свежие связи с недавними товарищами и вообще с молодежыо. Убитая горем жена его металась в напрасных попытках спасти мужа не в глухом лесу, а в столице, где десятки людей были вместе с нею потрясены и взволнованы. Готовилась опять «демонстрация в виде панихиды», но она не состоялась… Говорят, молодежь успокоилась, узнав, что жена подает на действия прокурора Кичина жалобу в законном порядке…
Теперь вернемся опять к той молодежи, которая в глубоком молчании слушала успокоительные речи г-на Сергиевича. Если бы можно было вскрыть каким-нибудь образом эти молодые головы или снять эти мозги при посредстве каких-нибудь новых рентгеновских лучей, — можно ли сомневаться, что в каждой молодой памяти, в глубине каждой молодой совести — можно бы открыть эти два пятна, воспоминание об этих двух драмах, созданных безответственным полицейским строем… Нужны ли «определенные политические убеждения», чтобы
чувствовать их давление, чтобы скорбеть, негодовать, возмущаться при рассказах об этих фактах?
Можно ли сомневаться, что они залегли в глубине каждой души, может быть, даже бессознательно, причиняя тупую боль, как от глубоко засевшей занозы.
И вот, при этих условиях, молодежь сама в целом подвергается грубому насилию от представителей того же полицейского порядка, у самого порога университета, насилию грубому и беспричинному. Мудрено ли, что она вздрагивает вся целиком, «без различия направлений», точно от электрической искры? Несколько студентов избито на набережной Невы, у дома N 8, — и все высшие заведения всей России остановились…
Самая непропорциональность между сравнительно мелкой причиной и огромными размерами последствий наводит на размышление, заставляет искать причин глубже, чем простое «школьное товарищество.» Начальство в разных учреждениях различно, — но полиция и административная безответственность одинаконы всюду, и всюду молодежь является объектом административного полицейского произвола.
И вот она ожидает, чтР скажет ей ее ректор, посредник между нею и остальным нашим строем. Вчера еще он слишком беззаботно грозил ей той же полицией, не забыв даже упомянуть «о высылках из столицы», которые она, к сожалению, знает хорошо и без напоминаний. Но теперь, когда она подверглась грубому нападению и насилию, — быть может, она забудет личную обиду и вчерашние свистки; быть может, она вспомнит, что ректор — законный представитель университета, что самое положение обязывает его вернуть молодежи веру в закон и право. Может быть, ои съумеет доказать, что для борьбы с произволом в нашем отечестве есть другие пути, кроме не вполне законных студенческих манифестаций.
В эту минуту, если бы В. И. Сергиевич сознавал свое положение, если бы он решился рискнуть своим официальным положением для исполнения своих обязанностей, как гражданина, — он мог бы заставить забыть все прежнее и заслужить общее уважение.
К сожалению, ректор С.-Петербургского университета только чиновник, и он не нашел сказать ничего, кроме банально-официальной морали. Он распространяется о своей обиде, отождествляет себя с верховною властью, говорит о неудобствах парламентаризма и «решения вопросов» скопом, предлагает обдумать положение дел «наедине», пытается острить над «революцией в доме N 8 по Набережной Невы». Мы убеждены, что у г-на Сергиевича были самые благие намерения и что в его лице чиновник учебного ведомства стремился вполне искренно к «водворению порядка во вверенном
учреждении.» Но несомненно также, что его разговор со студентами был настоящей беседой бюрократического мефистофеля с юным взволнованным Вагнером. Трезвый чиновник — он и не пытался реабилитировать «существующий строй» перед идеальными запросами молодежи. Он и не думает указать ей на существование законного исхода ее чувству. Он только высмеивает молодое негодование и обращается к тому, что, к счастью, всего слабее у молодежи, — чувству страха перед последствиями. О, он, конечно, не отрицает возмутительности самого насилия.
«Повод (беспорядков) действительно прискорбен», — говорит он студентам: — «все о нем знают и все его осуждают.» «Вечером (значит, до того, как я беседовал с вами) я был у градоначальника и просил его обратить внимание на происшедшее и подвергнуть наказанию виновных. Затем я был у министра и сообщил ему даже приметы этого поручика»… Но г-ну ректору хорошо известно, что полиция в России судит себя сама, — и на устах мефистофеля играет саркастическая улыбка.
«Я нисколько не удивлюсь, — продолжает он беззаботно, — если мне сообщат вскоре, что поручик получил чин штаб-капитана!» «Требовать можно всего, вы могли бы требовать даже райских птиц, но какова их судьба в нашем климате!» Правда, молодежь требовала только элементарной неприкосновенности личности, только ответственности полиции перед судом. Но… это, по мнению ректора, «райские птицы» при нашем строе. «Средств борьбы (за эти элементарные права) нет.» Поэтому ректор подает благой пример и… зовет ту же полицию уже в самые стены университета!
Так говорил благонамеренный чиновник, защищающий существующий строй перед молодежью, которую обвиняют в «политическом движении». И замечательно, что в гектографированном ответе на эту речь студенты отвечают своему ректору, что они «далеко не так пессимистичны!» Трудно решить после этого, чтР, в сущности, более разрушительно: — волнующаяся студенческая масса, верящая в возможность добиться права и при «существующем строе», или эти ходячие формулы официальной благонадежности, эта официальная философия низости, рекомендующая подчинять законные чувства негодования не праву, а только существующей силе?
20 февраля в N 41 «Правительственного Вестника» напечатано следующее извещение: «Государь Император высочайше повелеть соизволил генерал-адъютанту Ванновскому произвести всестороннее расследование причин и обстоятельств беспорядков, начавшихся 8-го февраля в Императорском С. Петербургском Университете и затем распространивших-
ся на некоторые другие высшие учебные заведения, и о результатах его расследования представить на Высочайшее благовоззрение. Вместе с тем Его Величеству благоугодно было указать, что принятие мер к восстановлению в упомянутых заведениях обыденного порядка остается на обязанности начальников сих заведений.»
Заявление это сразу внесло ноту значительного успокоения в настроение массы учащейся молодежи, и забастовка почти всюду прекратилась в начале марта. Без сомнения, достижению полного успокоения сильно мешали многие обстоятельства: неопределенность состава «комиссии» генерала Ванновского, ее чисто «административный» характер, неуверенность в правильности приемов ее расследования, и, всего больше, то обстоятельство, что полиция продолжала являться судьей в своем деле: «высланные из столицы» студенты не были возвращены, несмотря на то, что эта мера вытекает с неизбежностью из самого назначения расследования: студенты эти наказаны уже той самой властью, действия которой могут еще быть признаны неосновательными.
В Москве высылка постигла больше 1000 студентов; в Харькове весь университет оказался уволенным, и студентам предложено подавать новые прошения.
Как бы то ни было, расследованию генерала Ванновского и имеющему за ним последовать решению — предстоит важная, почти историческая задача: отделить дело административного произвола, осуждаемого всем обществом, от «основ существующего строя», или еще раз засвидетельствовать их солидарность и неотделимость… Расследование, если оно должно быть «всестороннее», не может ограничиться виновностью или оправданием «поручика», за которым стоят, быть может, гораздо более виновные г.г. Кичины, Шмаковы, Пирамидовы, наконец весь строй безответственности. Оно должно выяснить настоящее значение явления, указать, почему, несмотря на перемены в уставах, в программах, в общественных настроениях, — так называемые, студенческие беспорядки проходят через всю историю последних десятилетий, от времени до времени глубоко потрясая все общество. Наконец, никогда еще, даже в разгаре жгучего революционного брожения, — эти волнения не принимали таких грандиозных размеров, как именно в последнее, сравнительно тихое время!..
Верит ли молодежь в плодотворность миссии генерала Ванновского или сомневается в ней — сказать трудно. Кажется, скорее последнее. Во всяком случае, — она прекратила беспорядки и выжидает результатов.
Подводя итоги, мы можем сказать, что настоящее движение не было несомненно вызвано никакими политическими партиями, но также несомненно, что оно возбуждено политическими причинами.
Молодежь с болезненной чуткостью откликнулась на общее явление, которое называется административно-полицейским произволом и составляет язву нашего гражданского и политического строя.
Сознают ее все классы общества, но расплачиваться приходится, главным образом, молодежи.
И, быть может, студенческие волнения — самая тяжелая форма расплаты и для молодежи, и для общества. Лучшая, наиболее энергичная и, пожалуй, наиболее честная часть юношества отбрасывается на житейские бездорожья. Ее чуткость, ее энтузиазм, способность к сильным душевным движениям или теряется для России, или направляется на искание выходов нелегальных. В распоряжении же общества и государства остается разбитое, познавшее стыд, чувствующее свою вину перед погибшими товарищами большинство, которое, еще не вступив в жизнь, уже преклонилось пред мефистофельской мудростью. И если когда-нибудь представителям этого большинства, как ныне Сергиевичу, выпадет на долю защита того строя, которому они служат, — они, как ныне их ректор, не найдут сказать ничего, кроме сарказмов, и пригласят всех к подчинению, потому что… это все-таки сила…
III.
правитьДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ К ПЕРВОМУ
правитьПЕРИОДУ ДВИЖЕНИЯ. *)
правитьИз бюллетеня 6-го дня по закрытии университета.
править…Сегодня приступили к высылке, и уже 70 человек вырваны из наших рядов. В настоящем составе мы издаем этот бюллетень в последний раз. Мы позаботились о том, чтобы наши преемники продолжали дело без перерыва. Мы же в своем завещании желаем только еще раз высказать ту основную точку зрения, на которой мы все время стояли, и которую приняли и одобрили собрания студентов 9, 10 и 11 февраля. Настоящий протест — протест человеческой личности, поруганной в самых элементарных правах. Существование высших учебных заведений, при отсутствии человеческого достоинства, является логическим противоречием. Человеческое достоинство несовместимо с казацкою плетью.
- ) За недостатком места, мы приводим здесь только небольшую часть всего накопившегося у нас материала.
Поэтому мы закрываем Университет до тех пор, пока не будут даны прочные гарантии личной неприкосновенности и судебной ответственности ее нарушителей.
Требования наши так скромны, что мы не можем уступить ни в одном слове. И так — закрытие Университета, непрерывно, ежедневно, всеми средствами, которых будут тробовать обстоятельства. Вот программа дальнейших действий.
Если даже полиция перестанет осаждать Университет, но некоторые профессора начнут чтение лекций, то и тогда нужно держаться прежнего образа действий. После того, чтР присходило, как для студентов, так и для профессоров низко и позорно возвратиться в позорные стены — до удовлетворения наших требований. Пусть снова высылают, пусть разгромят и задавят, но добровольно мы не сдадимся. Те из нас, кто будут удалены с поля борьбы, кроме сознания исполненного долга, найдут нравственную поддержку в не ослабевающих силе, энергии и единодушии движения.
Мы избрали мирную борьбу для осуществления нашей цели.
Нашлись люди, которые заставили нас прибегнуть к обструкции.
Ректор Сергиевич и профессора, читавшие лекции в присутствии городовых, несут ответственность за это. Имена Сергиевича, Фойницкого, Исаева, Ведрова и Георгиевского наши наследники запишут на позорном столбе.
Эти люди не должны более появляться в университете. Справедливость требует отметить, что среди студентов нашлось только 10—20 человек, решившихся противиться общему решению.
Товарищи! Многих из нас уже нет, многие оставят строй в эту ночь. Оставшимся мы передаем начатое дело, дело не только студенческое, но и общественное. Один из арестованных сегодня сказал, обращаясь к окружающим товарищам: «Больше стойкости!» Запомним же эти слова! Средство, избранное нами, оказалось действительным. Несмотря на всю силу, русское правительство принуждено считаться с закрытием всех учебных заведений С.-Петербурга — с общим протестом 10.000 человек.
16-го февраля, С.-Петербург.
Из частного письма.
править…В Петербурге существует Коммерческое Училище. До самого последнего времени состояло оно из 6-ти общих классов и 2-х специальных. Два года тому назад был прибавлен III-ий специальный класс. Воспитанники этого класса находи-
лись на особом положении и пользовались почти неограниченной свободой, — ее они сами завоевали после целого ряда конфликтов с начальством. Как только у нас (я сам был в III-ем спец. кл. в прошлом учебном году) узнали о забастовке в других учебных заведениях, мы присоединились к забастовавшим. Лекции у нас прекратились, мы по утрам ходили к университету, где бывали свидетелями очень интересных сценок: на панели, у набережной, стоит толпа публики — смотрит, как загоняют студентов в манеж. Полиция приглашает публику разойтись — публика начинает гулять. Околоточные и пристава обращались всегда к отдельным лицам с предложением «расходиться», и если эти лица не уходили сейчас же, то их преспокойно забирали в участок. Обращается однажды полицейский к одному из моих товарищей; тот возразил, что публики так много, что пройти через толпу никак нельзя. Вдруг видим мы, как двое городовых тащат самым бесцеремонным образом нашего товарища с высокой панели, сажают его на извозчика с городовым и едут в участок; мы все отправляемся туда-же. В участке видим несколько человек, возмущенных полицейским произволом. Один из них, оказавшийся художником, — обращается к нам: «вы ведь видели, господа, что я буквально ничего не делал. Шел домой обедать, и вдруг такая история.» Но освободить ни его, ни товарища нам не удалось, — добились только того, что нас всех в участке переписали.
Товарища нашего отпустили через несколько часов, и то лишь благодаря энергическому заступничеству со стороны его дяди-генерала, который сам явился в участок и стал разносить полицию совсем по-генеральски. В училище начальство наше было чрезвычайно встревожено нашим поведением, тем более, что волнение начало передаваться в І-ый и II-ой спец. классы. Про нашу забастовку стало известно и в Ведомстве Учрежд. Импер. Марии, куда принадлежит наше училище. Стали оттуда появляться чиновники. Стали появляться и какие-то полицейские. Кончилось тем, что, как мы узнали впоследствии, нас едва не закрыли и не выслали из Петербурга. Не случилось этого оттого, что нашему начальству не хотелось, чтоб всем стало известным, какого рода направление господствует в училище — в среднем учебном заведении. Потому директор и Ко. упорно отрицали, разговаривая с присланными чиновниками и с полицией, существование у нас забастовки.
Но нам начальство этого не простило и выпустило с 11-ю баллами по поведению (вм. 12-и) Поэтому всем, кончившим IІІ-ий сп. кл. в этом году, чрезвычайно трудно получить место в России. Насколько мне известно, пока только один из всего выпуска получил место. Остальные ищут, но не находят.
Список забастовавших учебных заведений.
правитьПрисоединились к движению в первый период:
С.-Петербургский университет 3694 чел. 10 фак.
Московский университет 4500 чел. 10 фак.
Киевский университет 2796 чел. 17 фак.
Варшавский университет — -- чел.18 фак.
Технологический институт 1054 чел. 12 фак.
Институт Путей Сообщения 888 чел. 12 фак.
Лесной институт 502 чел. 12 фак.
Горный институт 480 чел. 12 фак.
Медицинская Академия 750 чел. 12 фак.
Электротехнический институт 233 чел. 12 фак.
Инст. Гражданских Инженеров 353 чел. 13 фак.
Историко-Филологический институт 90 чел. 15 фак.
Академия Художеств 258 чел. 14 фак.
С.-Петербургская Духовная Академия 252 чел. — -- —
Женский Медицинский институт 370 чел. 12 фак.
Курсы Физич. Восп. (Лесгафта) 200 чел.12 фак.
Высшие Женские Курсы 960 чел. 13 фак.
Рождественские Курсы 236 чел. 13 фак.
Женские Педагогические Курсы 160 чел. 16 фак.
Московское Техн. Училище 1000 чел. 15 фак.
Московский институт Инженеров
Путей Сообщения 18 фак.
Московский Сельско-Хозяйственный институт 18 фак.
Киевский политехникум 17 фак.
Рижский политехникум 1500 чел. 18 фак.
Институт в Новой Александрии 16 фак.
Зубоврачебные Курсы
Впоследствии к движению присоединились также университеты: Харьковский, Юрьевский, Одесский, Томский и Казанский.
Петербургскому студенчеству от всего русского
правитьстуденчества Женевского университета.
правитьТоварищи! До нас дошло известие о вашем благородном протесте против возмутительного гнета и произвола царского правительства и о вашем смелом отстаивании прав свободного университета. Не имея возможности личным участием выказать вам наше горячее сочувствие, мы шлем вам искренний привет.
Здесь, в стране политической свободы, весь ужас русского бесправия еще виднее. Пред нами, как живая, встает
родная наша страна с голодающим крестьянством, — страна, где правительство, как гробовая крышка, навалилась на все свободные проявления личности, страна, где лязг цепей и звон кандалов заглушают крики поруганного человеческого достоинства! В такой стране может быть понятен только один призыв, — призыв к активной борьбе. Смелей, товарищи! С вами и за вас все честное и благородное.
От Бернских студентов и студенток.
правитьДорогие товарищи! Мы, бернские студентки и студенты, выражаем наше товарищеское сочувствие вашей мужественной, единодушной борьбе против насилия русских властей, против наложения грубой полицейской руки на науку и ее свободное развитие.
Мы энергично протестуем против азиатского произвола и тех порядков, которые дают возможность расправляться казацкими нагайками с лучшей, передовой частью нашего интеллигентного общества, давно уже выступившего на борьбу за освобождение русского народа от гнета, убивающего в нем все живое и прогрессивное.
Мы глубоко убеждены, что наши товарищи не ослабнут в неравной борьбе, пока не добыотся свободы науки и ее учреждений, пока не падет то ярмо, которое тяготеет над всей русской жизнью. Да здравствует русское борющееся студенчество!
Секретный циркуляр
правитьНачальника Главного Управления по делам печати
правитьредакциям периодических изданий.
правитьВ последнее время в некоторых периодических изданиях стали появляться часто статьи о студенческих волнениях, а равно письма и объявления о прекращении высылки газет, порицающих студенческие беспорядки. Ко вреду учащихся молодых людей, такие публикации не только не способствуют восстановлению нормального порядка в среде воспитанников учебных заведений, но, напротив, поддерживают возбуждение
молодежи и косвенно поощряют ее к дальнейшей неурядице и тем самым парализуют усилия учебного ведомства к восстановлению нормального порядка в университетах и к умиротворению студентов.
По приказанию министра внутренних дел, на основании ст. 140 уст., Главное Управление по делам печати предлагает редакциям повременных изданий не касаться более беспорядков, происходящих в среде учащихся в университетах и остальных высших учебных заведениях, и прекратить печатание объявлений о нежелании разных личностей продолжать получение газет, не сочувствующих студенческим беспорядкам.
Подлинный подписал:
Начальник Главного Управления по делам печати
IV.
правитьКОМИССИЯ ВАННОВСКОГО.
правитьКомиссия Ванновского была назначена 20-го февраля. Но еще до назначения этой комиссии стали высылаться без суда и следствия многие участники движения. Так это было в Петербурге и в других городах. На высылаемых указывала полиции университетская администрация — ректор, инспектор и четыре его помощника (в С. Петербурге), причем нередко в число высылаемых попадали лица совершенно непричастные к движению. Поэтому, назначение комиссии имело двоякое влияние на учащихся.
Одни, более дальновидные, понимали, что от комиссии ожидать нечего. Это им доказывала, во-первых, высылка товарищей, которые все еще сидели в разных городах и селениях империи и не возвращались даже для свидетельских показаний, а, между тем, в их числе были довольно многие пострадавшие от нагаек 8-го февраля. Доказывали это также состоявшиеся немногие допросы пребывающих в Петербурге студентов, на которых выяснилось, что комиссия носит чисто полицейский характер, допытывается фамилий говоривших на сходках студентов, старается проникнуть в организацию Петербургской Студенческой Кассы Взаимопомощи, расспрашивает о совершенно посторонних делу обстоятельствах (напр., о студепческих вечеринках, обыкновенно справляемых 8-го февраля) и т. д. Кроме того, комиссия заставляла студентов, замешанных в какие-нибудь политические дела, излагать в протоколах эти дела, причем не прови-
нившимся ни в чем предлагали выразить в протоколе раскаяние и обещание впредь не участвовать в движении. Одним словом, для одной части студентов было ясно, что цель комиссии — выставить на показ, что движение вызвано некоторыми политически неблагонамеренными лицами, и, кроме того, фамильярничанием и любезничаньем с некоторыми из допрашиваемых постараться успокоить умы взволнованной молодежи. «На деле же генерал Ванновский даже категорически заявил, что студенты не останутся без наказания за февральское движение», — говорится в студенческом воззвании «К товарищам» от 18-го марта.
Но другая, тоже значительная часть студенчества, смотрела на комиссию совсем иначе. Нельзя сказать, чтобы она особенно доверяла комиссии. Нет, этого не было. Но она руководилась в своих действиях более побочными причинами, и назначение комиссии служило ей по большей части прикрытием этих причин. Они громко заявляли, что одно назначение комиссии уже такой успех, что студенчеству больше и желать нечего, что, продолжая беспорядки, студенты выразили бы явное недоверие к монаршему слову и пошли бы против самого государя, лишились бы сочувствия общества и т. д.
Не малое влияние имели тоже разъезды министров по разным учебным заведениям С. Петербурга, любезничанье с студентами и речи их о том, что, дескать, пошалили уже доволь, пора опять за дело приняться. Наконец, страх за личную карьеру, слухи, что в комиссии будто бы участвуют всеми уважаемые лица, — как академики Бекетов и Фаминцын, и что дадут студентам различные права и привилегии, — довершили остальное.
На сходке 1-го марта, разрешенной ректором и происходящей в присутствии ректора, неуверенные все-таки еще в себе антиобструкционисты принимали все меры, чтобы провалить обструкцию. При подсчете голосов оказалось, что забастовка отклонена, хотя большинством лишь одного голоса, и что, следовательно, решено уповать на комиссию. К подобному результату пришли другие учебные заведения Петербурга еще до 1-го марта. Среди них особенно усердствовала Военно-Медицинская Академия и Институт Путей Сообщения. Разумеется, что решение, принятое в С.-Петербургском университете, вскоре распространилось и на другие университеты, за исключением Киевского.
Но спокойствие было чисто внешнее. Недовольство проявлялось уже, во-первых, в требовании возвращения высланных товарищей и принятии их обратно в университет. Были сделаны учебному начальству довольно решительные заявления, что, если до 15-го марта не будут возвращены товарищи, то беспорядки возобновятся На этот раз, начальство, вероятно, испугавшись громадных размеров движения и видя
бессмысленность самого наказания побитых, поддалось, и еще раньше назначенного студентами срока полиция и учебное начальство попросили вернуться обратно всех тех, которые были высланы из Петербурга, впредь без права проживания в каком бы то ни было университетском городе. На высланных было наложено для виду небольшое наказание (трехдневный карцер), которому вернувшиеся в большинстве случаев не повиновались, считая его неправильным.
Казалось, что уже полное спокойствие восстановлено, и, может быть, оно и действительно так вышло бы, если бы начальство не поскупилось на амнистию и вернуло бы и всех высланных из провинциальных университетов. Но, вероятно, оно желало наказанием провинциальных университетов отстранить их от вмешательства впредь в подобные движения. Однако расчет оказался не вполне верный.
Дело обсуждалось на сходке 18-го марта в Петербургском университете, и подавляющим большинством решено было возобновить забастовку и распространить ее также и на экзамены и продолжать ее до тех пор, пока не будут возвращены и приняты без наказания обратно все пострадавшие в этом движении товарищи всех университетов.
Возобновившееся движение, выходящее на этот раз из Киева, опять очень быстро распространилось на все учебные заведения империи. На этот раз правительством решено было поступать с забастовавшими построже. Ко всем забастовавшим заведениям применили следующую меру: исключали всех с правом подачи прошения об обратном приеме, причем ректоры могли принять или не принять. При прошении присовокуплялось обещание впредь в точности повиноваться всем университетским правилам, не собираться на сходки и т. п.
Петербургские студенты уже до увольнения знали от киевских товарищей об этой мере, и заблаговременно уже решено было подавать всем прошения с вынужденным заявлением о повиновении правилам, так как большинству казалось, иначе отстаивать свои права было бы невозможно. Надо, впрочем, прибавить, что не во всех учебных заведениях была принята подобная резолюция. Студенты Томского университета, напр., решили вовсе не подавать прошений об обратном приеме до исполнения их требований, и не принудили их к этому даже такие меры, как угрозы местного полицеймейстера неподававших прошение и подлежащих призыву сдать в солдаты.
Так как март месяц был уже на исходе, то университетское начальство порешило не возобновить для вновь принятых лекций, так как в таком случае им прямо-таки невозможно было бороться против мирной забастовки студентов, а приступить после 2 — 3 недельного чтения (за все полугодие) лекций, прямо к экзаменам. Притом применялась
такая мера: приглашались на экзамен небольшие группы студентов в разные часы, вход в университет обставлялся полицией, пропускались в университет только особенные избранники, по особым билетам и то в одиночку. Но, несмотря на все меры предосторожности, проникали в университет все-таки забастовщики, дело дошло до объяснений на экзаменах, причем некоторые профессора отказались экзаменовать, и товарищ попечителя обещал хлопотать перед министром о прекращении экзаменов, немыслимых при подобных условиях. Между тем не принятым студентам оставалось только смотреть, как один или два десятка антиобструкционистов, идя рука об руку с готовым на все начальством и некоторыми экзаменаторами, губили общее дело. Конечно, дело долго не могло оставаться в таком положении. И действительно, без всяких сходок, молчаливо было решено привести в исполнение скрытое желание всех забастовщиков выступить более решительно против небольшой группы экзаменовавшихся.
Встречаясь, в большинстве случаев, в студенческой столовой, забастовщики передавали друг другу, что решено собираться 30-го марта к десяти часам около университета, стараться там переубеждать, в случае надобности не пропускать в университет отдельных, желающих экзаменоваться лиц. На другой день около университета собралось слишком пятьсот студентов, встреченных таким же количеством полицейских. Когда они — на приглашение полицеймейстера барона Нолькена разойтись — отказывались это делать, всех их забрали, отвели в манеж и заставили в этом холодном, сыром сарае оставаться без пищи с 10 часов утра до 3-х часов ночи. Потом развозили всех на извозчиках по разным частям и тюрьмам столицы.
Помещений оказалось слишком недостаточно для такого громадного количества арестованных. Так напр. около 150 человек были помещены в казармах городовых Александро-Невской части, причем все должны были спать в одной низенькой комнате, — тесно сбитые друг подле друга на грязном полу и столь же грязных тюфяках без подушек, без одеяла. Само собою понятно, что на первое же утро оказалось несколько заболевших от недостатка воздуха и пищи и несколько лишившихся чувств, которых тогда отправили в участковую больницу.
В этом помещении арестованных держали дня три, и когда, на приглашение разъезжаться из столицы на свой счет, не все этому последовали, то упорствующих перевели в пересыльную тюрьму для отправления этапами, порядком из столицы на разные места жительства.
В пересыльной тюрьме опять задержка, опять дня три ознакомление со всеми прелестями пересыльных тюрем, и потом, наконец, отправление с конвойным по городу на
станцию железной дороги. Надо упомянуть, что власти все-таки не решились выслать такое громадное количество этапным порядком и стали выдавать прогонные.
На станции отправляемых ожидала масса сочувствующей публики. Виднелись заслуженные профессора, много военных, дам, студентов, курсисток. Раздаются песни, анафема Боголеповым, Горемыкиным. Проводы повторяются несколько дней на всех станциях, и толпа достигает нередко громадной цифры нескольких тысяч. Полиции это, конечно, неприятно. Надо же что-нибудь делать, чтобы прекратить подобные, на их взгляд, безобразия. И вот она опять, конная, бросается на мирно расходящуюся толпу, разгоняет ее, производит повсюду беспорядки и смятение. В городах, где полиции недостаточно, как напр. в Киеве, Харькове, объявляется военное положение и призываются войска, так как полиции не справиться с многочисленной толпой. Особенно свирепствовала полиция в г. Риге, где, при мирных проводах высылаемых, полиция тайком арестовала одного студента Штейна, подозреваемого в числе зачинщиков, и, затащив его в темную комнату жандармского отделения, жестоко избила. Но здесь это тоже кончилось не совсем удачно для полиции, так как товарищи арестованного, узнав о случившемся, энергично запротестовали, отправившись ночыо в полицейское управление, где добились освобождения арестованных, потом отправились к замку губернатора, где получили обещание, что дело будет подробно расследовано.
После таковых массовых высылок из всех университетских городов, движение, конечно, немного затихло, и те из экзаменаторов и экзаменовавшихся, которые окончательно потеряли стыд и совесть, могли под усиленной охраной полиции уже без помехи довершить свое позорное занятие.
Правительство, вынужденное громадными размерами движения, наконец решилось дать отчет о всем движении. 2-го апреля появилась в Правительственном Вестнике статья, которая довольно безуспешно и часто противоречиво старалась выставить движение, как вызванное усилиями некоторых неблагонадежных лиц, причем неоднократно прибегало к искажению цифр, фактов, касающихся объема и смысла движения.
После доклада комиссии Ванновского, ничего существенного и всестороннего в себе не заключавшего, последовала царская резолюция: выговор студентам, полиции и обществу!…
Из распоряжений правительства, последовавших позже и задевающих это движение, упомянем о распоряжении принимать всех обратно, за исключением тех, которые исключены с лишением права вступления в какое бы то ни было высшее учебное заведение. Это распоряжение дает повод надеяться, что беспорядки возобновятся осенью, так как
требование студентов, помимо первого главного требования, гласит, чтобы были приняты обратно все без исключения пострадавшие в этом движении товарищи, и оно еще не уважено.
Затем можно указать еще на предполагаемое устроение для студентов чайных вечеров, с прениями и литературными занятиями под ближайшим надзором учебного начальства.
Не могут успокоиться участники движения такими результатами своих усилий. Не могут успокоиться, вспоминая участь товарищей, тех товарищей, с которыми они так глубоко согласны, которых они считают так глубоко правыми и которые с марта месяца содержались в одиночном заключении за то только, что они на сходках послужили выразителями общего мнения и приняли на себя труд собирать сведения о движении и излагать их письменно. Не могут они успокоиться еще потому, что этих товарищей держали до июля месяца в тюрьме и выпустили только после четырех дней добровольной голодовки и то только часть их.
Движение, быть может, затихло на время, но только на время, потому что недовольство не успокоится до тех пор, пока не будут исполнены первые требования, пока не будут даны гарантии неприкосновенности личности, пока личность не будет ограждена от дикого произвола самодержавной администрации.
Июль 1899-го года.
----------
правитьV.
правитьМАТЕРИАЛЫ, ОТНОСЯЩИЕСЯ КО ВТОРОМУ
правитьПЕРИОДУ ДВИЖЕНИЯ.
править----------
правитьОт Организационного Комитета Петербургского
правитьУниверситета.
правитьОрганизационный Комитет считает необходимым обратиться к товарищам с последним словом, которое окончательно выяснило бы его программу и его отношение к настоящему движению и рассеяло некоторые возникшие по поводу его последних шагов недоразумения. Этот листок будет служить таким образом, с одной стороны, оправдательным документом деятельности Комитета, а с другой, как мы позволяем себе думать, и заключительным словом настоящему движению. Прежде всего необходимо выяснить происхождение самого Организационного Комитета. На сходках 9, 10 и 11 февраля в университете выяснилось два течения. Предста-
вители и ораторы одного стояли за подачу петиции о расследовании события 8-го февраля, в которой они желали поставить и вечный вопрос об изменении устава. Представители второго выставили программу совершенно противоположную; сходки приняли ее подавляющим большинством голосов, уполномочив их осуществить эту программу. Из этих лиц и образовалась первая группа Организационного Комитета в числе семи человек. 15-го числа четверо из них были исключены из университета и после ареста высланы из Петербурга. Их место заняли четверо кандидатов, избранных первой группой на этот случай, и, таким образом, составилась вторая группа Организационного Комитета. Через день и из этой группы был выслан один. Программа, выставленная нами и принятая на сходке, состояла в следующем. Мы исходили из того положения, что люди, человеческое достоинство которых поругано и которые настолько уважают себя, что не могут с этим поруганием примириться, должны прежде всего протестовать и, конечно, требовать не только удовлетворения за случившееся, по и обеспечения на будущее время от возможности повторения подобных фактов. Что же касается петиций о даровании всяких льгот, то мы считали совершенно не совместимым с чувством достоинства пользоваться подобным поводом для выпрашивания этих льгот. Мы протестовали не только против данного события; мы не могли ограничиться требованием его расследования, предполагая даже, что оно будет вестись правильно. Мы рассматривали данное событие, как единичный факт господствующего в России строя, основанного на произволе безгласности и полной необеспеченности или даже отсутствии самых необходимых, скажем более, — священных прав развитой человеческой личности. Протест наш был, таким, образом, протестом против царящего в России произвола, единственную гарантию против которого мы видели в законе и его неприкосновенности. В данном случае мы требовали судебной ответственности полиции. Мы протестовали во имя права и закона против произвола и насилия. Мы прекрасно понимали, что в России на указанной почве можно только протестовать, но получить удовлетворение, тем более усилиями одной только учащейся молодежи, конечно, нельзя; а потому весь смысл настоящего движения мы видели именно в протесте. Невозможность же удовлетворения теперь, сейчас же, вовсе не исключала, по нашему мнению, необходимости протеста. Судьба всех первоначальных движений — быть подавленными; но однако каждое из них делает свое дело, и результатом целого ряда их и будет достижение преследуемой цели. Мы не только не питали на этот счет никаких иллюзий, но были уверены с самого начала, что правительство не поцеремонится произвести разгром университета,
так как у нас в России даже нежелание быть битым без всякого повода считается преступлением, раз это битье совершается по приказанию властей. Желая, тем не менее, заявить свой протест как можно громче и насколько возможно более обезпечить себя от разгрома, мы и выработали ту практическую часть нашей программы, которая теперь осуществлена и дала такие блестящие результаты. Во-первых, постановкой вопроса на общую почву уважения чувства человеческого достоинства мы объединили людей самых разнообразных направлений, а исключив всякие узкие партийные политические цели, мы придали движению широкий общественный характер и действительное политическое значение. Во-вторых, не желая дать возможности силой подавить наш протест, мы придали ему мирную форму отказа от занятий и фактического закрытия высших учебных заведений. Благодаря тому единению, с которым откликнулись на наш призыв студенты других учебных заведений, нам действительно удалось в две — три недели добиться фактического закрытия всех без исключения высших учебных заведений России с их 30.000 составом учащихся. Этот небывалый факт поразил и общество, и правительство; замолчать и задушить его уже нельзя было, и поневоле правительство остановило готовившиеся жестокие репрессалии. Практическим результатом нашего движения, которому к тому же помогли некоторые другие обстоятельства, говорить о которых теперь мы считаем неудобным, явилось назначение чрезвычайного следствия с генералом Ванновским во главе. Даже этих результатов мы не ждали, и всякий поймет, что они еще далеко не соответствуют нашим желаниям и нашей программе. Однако студенческая масса, увлеченная толкованием, данным этому расследованию либеральною частью наших профессоров, надеясь с помощью некоторых из них получить кой-какие практические результаты, о которых мы не заботились, забыли совершенно о первоначальном значении своего протеста и первоначальных своих желаниях. Она избрала новый скользкий путь ходатайств и выпрашивания милостей. Если бы масса сознательно относилась к настоящему движению, она поняла бы, что протест направлен именно против порядка, при котором право и закон не значат ничего, а значение имеют только ходатайства и просьбы, милость и подачки. Воспитанная и искалеченная мертвящим режимом 80-х и 90-х годов, студенческая масса не съумела удержаться на высоте положения и дорожить высоким смыслом своего протеста более, чем всякими милостями.
Мы поняли, что останемся дальше в меньшинстве и что проведение нашей радикалыиой программы становится дальше невозможным. Мы не хотели также продолжать обструкции, навлечь на себя нарекания в том, что учащаяся молодежь,
благодаря нашему образу действий, лишится ожидаемых ею результатов; и потому мы прекратили нашу деятельность еще 23-го февраля, о чем и заявили в бюллетене. Сходка 1-го марта только подтвердила наше предположение и оформила наше решение. Наши либеральные благожелатели вырвали из наших рук движение, и, если оно окончится ничем, и их надежды не исполнятся, то на них и должна пасть ответственность за это. Благодаря им, студенты не дождались даже конца следствия и его результатов. Лишив нас возможности держаться дальше, либералы лишили и самих себя почвы, основываясь на которой, они и получили бы возможность выступить со своим ходатайством. Что теперь ответят им на их ходатайство, мы угадывать не беремся. Если бы наши доброжелатели и наше общество, на которых мы рассчитывали, воспользовались нашим протестом и действительно поддержали нас, результаты были бы другие. По поводу общественного сочувствия и хотим мы сказать еще несколько слов.
Нам говорят, что мы сильны сочувствием общества. Да, мы надеялись на него, но в значительной стенени ошиблись, и та либеральная труха, которая поднялась на встречу нам, только запорошила нам глаза, и мы потеряли из виду ту звезду, которая светила нам впереди. Общество нам сочувствует, но сочувствует исподтишка и громко заявить о своем сочувствии не смеет. Да, мы имели полное право бросить ему этот упрек. В нашей удрученной скромностью печати до сих пор раздался только единственный честный, но робкий голос. Неужели нам утешаться тем, что только «Новое Время» и «Народ» осмелились напечатать статьи, которым мы, из уважения к себе, не даем должного эпитета. Нам говорят, что, упорствуя, мы лишимся этого сочувствия. Но можем ли мы дорожить таким сочувствием и не честнее ли для самих сочувствующих умолчать о нем! На нас наводит ужас то невыносимое положение полной безгласности и бесправия, в котором прозябает наше общество. 80.000 учащейся молодежи во всех концах России волнуется, все высшие учебные заведения закрылись, правительство готово применить репрессалии и жестоко расправиться со всеми, а наше общество не только не осмеливается поднять свой голос, но даже не смеет желать объяснения этого явления, не смеет желать предания его гласности.
Наука и просвещение, а вместе с ними и носители их — университеты — не могут существовать рядом с таким строем. Между ними всегда будет происходить глухая борьба, сопровождаемая частыми взрывами, пока этот строй не изменится.
Касса Взаимопомощи Студентов
С. Петербург, 4-го марта 1899 г.
Воззвание.
правитьТоварищи! Снова поредели наши ряды, снова понесли мы большие потери: мы лишились первого Организационного Комитета, арестованного почти в полном составе в ночь на 21-е марта. Но суровые репрессалии не могут успокоить студенчество, поднявшееся в защиту прав личности, вставшее на борьбу с произволом и насилием. Каждая новая жертва только лишний раз подтверждает, что борющееся студенчество еще далеко от победы, что ему еще много дела впереди, что полицейскому произволу нет границ, а пока существует такой произврл, пока товарищей без суда и следствия исключают и высылают, — студенчество не может сложить оружия.
Если мы снова поднялись, оскорбленные насилием над провинциальными товарищами, то теперь, когда наши лучшие, наиболее энергичные и самоотверженные товарищи, вся вина которых в том, что они, уверенные в нашей поддержке, смелее нас рисковали собой, вынося наше движение на своих плечах, — когда эти наши товарищи арестованы, неужели у кого-нибудь из нас может явиться мысль о позорном отступлении? Неужели найдется студент, готовый прекратить участие в движении и ценою гибели лучших товарищей купить собственное мелкое благополучие?
Вторая смена Организационного Комитета верит, что теперь, в критический момент борьбы, — в момент, когда все мелкие эгоистические чувства должны сами собой уступить место чувству долга и товарищеской солидарности, — студенчество сплотится еще более, еще дружнее, и единодушнее будет добиваться намеченной цели, видя залог успешного достижения ее в возвращении всех без исключения товарищей.
Последние слова, переданные нам арестованными товарищами, касались движения: «Мы верим, — успели сказать они нам, — что наши товарищи будут продолжать дело движения с прежней энергией». Мы должны помнить эти слова и оправдать надежды, возлагаемые на нас.
23 марта 1899 г.
Из листка «О солидарности».
правитьВо все время движения весьма часто произносилось слово «солидарность».
Несмотря на то, что наше движение не имело характера, если можно так выразиться, военной солидарности, нашлось много лиц, которые, во имя этой солидарности, уничтожали всякую солидарность.
…Нужно признать солидарность каждого учебного заведения не с другими учебными заведениями, даже в предпринятом последними отступлении, а солидарность поступков со своими принципами… Если признать, что каждое учебное заведение солидарно в своих постановлениях с внутренними требованиями движения, то тогда никто никого не будет ждать, а каждое будет продолжать движение до полной своей раскассировки. Чем более они проникнуты этим, тем они будут солидарнее между собою.
…Солидарность в пунктуальном приложении единообразных мер для забастовки — неважна особенно. Важно, чтобы движение носило исключительно принципиальный характер, — чтобы не было компромиссов в пользу начальства и полиции.
25 марта 1899 г.
Из Киева.
править…В университете 9-го и 10-го марта происходило нечто в высшей стенени грустное. Студенты, числом свыше 1000, заявили ректору, что обсуждение вопроса о возобновлении лекций состоится лишь после того, как будут возвращены уволенные в течение масленой их товарищи (54 человека, из них 19 без права поступления в университет), в настоящее же время признают этот вопрос не подлежащим обсуждению. Ректор отвечал, что сам ничего сделать не может и что доложит попечителю. По уходе ректора все присутствующие на сходке согласились, что будут препятствовать возобновлению лекций; в одной из аудиторий читал профессор Самофонов, к нему подошли с просьбою прекратить чтение, а когда тот не согласился, то один из обструкционистов стал читать вслух из какой-то книги, вслед за тем поднялся шум, и старый профессор разрыдался. Студент объяснил ему, что лично против него ничего не имеют, а чтР касается до храма науки, ставшего храмом насилия, то храм и без него держится на насилии и т. д. Другая часть обструкционистов двинулась к физическому кабинету, дверь которого была заперта на ключ профессором, читавшим в это время. Дверь была выбита, и профессор выгнан, попавшегося по пути инспектора провожали бранью и, когда он заявил, что за оскорбление должностного лица они поплатятся особенно, студенты погнались за ним, — инспектор убежал, исчез и ректор!
- ) Группа петербургских студентов.
На 4-м курсе медицинского факультета профессор Чирков лично переписал обструкционистов и, когда один из них заявил, что это дело не профессора, то последний ответил, что «ныне времена смутные, студенты не студенты, и профессора не профессора, а… — „ш п и о н ы“, услышал профессор и вознегодовал, а список обещал представить ректору.
…Университет закрыли. Прием прошений уволенных студентов был обставлен в Киеве так, как, кажется, ни в каком другом университете. Студенты должны были подавать прошения лично, и это понадобилось для того, чтобы каждый студент проходил через шеренгу педелей и субинспекторов, которые, после предварительного очень внимательного и наглого осмотра каждого проходящего, отмечали что-то в своих книжечках. Делается это на глазах у всех и с благой целью отделить правых от виноватых. Но эта цель никогда не достигается. В число уволенных на масленой попали, напр., многие ни в чем невиновные. Один из последних, Ашенберг, был во время беспорядков даже не в Киеве и, между тем, был исключен без права поступления. Это так подействовало на 18-ти летнего юношу, что он сошел с ума. Вообще местная молодежь сильно разнервничалась… Лекций в университете еще нет. Вчера в политехникуме забастовали.
Из бюллетеня 33-го.
правитьПервый день экзаменов прошел, — и экзамены, к великому стыду для отступников-студентов, состоялись, правда, при минимальном количестве желающих. Обстановка, при которой производились экзамены, была самая подавляющая, — и мы можем только изумляться, как сильно притуплено чувство собственного достоинства среди некоторых из наших товарищей. Наблюдать извивающуюся и кривляющуюся фигуру Сергиевича, осквернившего университет приглашением туда полиции: выслушивать грозные, дерзкие и неосмысленные окрики Лаврентьева, стоявшего на краю даже официальной вежливости, созерцать длинную вереницу городовых и околоточных, отныне неизбежные, повидимому, аттрибуты университета; иметь пред собою жалкую фигуру Георгиевского, горько проливающего крокодиловы слезы, видеть, наконец, как на глазах прямо хватают без всяких поводов наших товарищей, быть свидетелями всей этой пошлости, подлости, гадости и произвола и оставаться при этом все время равнодушным свидетелем, — да, много нужно для этого иметь душевной черствости, жалкой, гадкой трусости и нравственной немощи.
Мы не станем рисовать картины экзаменов. Скажем только, что гг. „профессора“ вели экзамены под прикрытием своих доб-
рых друзей и защитников и педелей. Упомянем еще об одном инциденте, который г. Грибовский может внести в формулярный список совершенных им подлостей. Накануне экзамена г. Грибовский счел нужным заявить, что экзаменов производить он не намерен. Велико же было изумление одного из его личных знакомых, студента Ашера, когда он увидел фигуру Грибовского за экзаменаторским столом! Ашер, пораженный столь быстрой изменой своему собственному слову, подошел к г. профессору и высказал свое удивление по поводу его присутствия. В ответ на это Грибовский, громко назвав по фамилии г. Ашера, попросил оставить его в покое. Педелям и прочей администрации оставалось только принять к сведению эту громко высказанную фамилию.
…Мы еще раз указываем товарищам, что теперь наступает самый критический момент борьбы. Требуется хладнокровие и выдержанность. Малейший повод с нашей стороны вызовет весьма нежелательные толкования этого инцидента. Нужно помнить, что политика администрации заключается в том, чтобы нарушить спокойствие в массах и вызвать их на открытый скандал.
Мы взываем к чувству благоразумия товарищей, — какою-нибудь неосторожностью, вспышкою гнева, быть может даже вполне справедливою, можно разрушить и погубить общее дело. Будьте спокойнее, товарищи! Умейте подавлять в себе личные раздражения; помните, что мы не одни: за нас, как и в первом движении, стоят все высшие учебные заведения. Своею вспыльчивостью, излишнею горячностью мы можем лишь изгладить то впечатление внушительной, осмысленной силы, которое мы успели за эти два месяца сознательной борьбы произвести и на общество, и на администрацию. Корректность поведения, отличавшая все наше движение, пусть и теперь не покидает нас, и мы этим только лишний раз докажем свое умение стойко и выдержанно добиваться своих прав. Несомненно, что полиция, судя по ее поведению в понедельник, будет вести себя вызывающим образом, но мы надеемся, что и на этот раз она ошибется в своих расчетах, как ошиблась и раньше…
Организационный Комитет
С. — Петербургского Университета.
30 марта 1899 года.
От арестованных студентов.
правитьТоварищиІ Мы, выбитые из строя, но не убитые, будем вести борьбу, пока есть хоть малейшая возможность.
Мы твердо уверены, что все товарищи, находящиеся сейчас на свободе, не положат оружия и будут продолжать борьбу,
пока под поднятым нами знаменем будет стоять хоть один человек.
Мы выражаем уверенность, что организационный комитет, который честно и отважно нес и несет свою трудную обязанность, не оставит дела без дальнейшего руководительства.
С.-Петербург, 2 апреля.
Административная тюрьма
при Рождественской части.
Из бюллетеня 37-го.
правитьЦентр тяжести последних событий несомненно представляет вчерашнее Правительственное сообщение. Не можем скрыть, что мы прочли его с чувством глубокой грусти. Спрашивается, если Горемыкин и К® чувствуют себя правыми, зачем те фактические неверности, передержки, недомолвки, явные извращения фактов, которыми переполнено это огромное сообщение? Откладывая до завтра разбор этого произведения Горемыкина и К®, заметим только, что впервые еще подобное сообщение явялется не после окончания движения, а в его разгаре. Отсюда ясно, что это — тактический прием, холостой выстрел с целыо запугать студентов, связать правительство и отрезать ему путь назад, предварив его решение. Будем помнить, что цель Горемыкина — показать, что „бунтует“ кучка политиканов, что после ее удаления осталось огромное стадо агнцев, жаждущих только попастись под предводительством околоточного надзирателя на экзаменационных пажитьях, утучненных для них телами товарищей. Единственное средство борьбы, имеющееся у нас в руках, — это отказаться от экзаменов и снова доказать, что большинство именно там, где Горемыкин и присные его не хотят его видеть, и что большинство это не окрашено никакой политической краской, а просто хочет, чтобы его не били и не высылали за то, что били…
Организационный Комитет
С.-Петербургского Университета.
3 апреля 1899 г.
Из бюллетеня 38-го.
правитьВчера мы были свидетелями расправы зазнавшейся полиции. Возвращавшиеся тихо с проводов высланных товарищей студенты были признаны манифестантами: полиция их остановила, собрала толпу зевак и на этом основании сочла нуж-
ным „усмирять“. Несколько человек студентов были арестованы и отправлены в охотное отделение, причем мы были свидетелями следующего разговора:
— Вы куда?
— В столовую!
— А, вы разговаривать! Взять!
Комментарии излишни.
Организационный Комитет
С.-Петербургского Университета.
По поводу „Правительственного Сообщения“,
править„Соединенный Организационный Комитет всех высших учебных заведений С.-Петербурга“, 10 апреля, выпустил гектографированную статью, в которой подробно разбирает правительственное сообщение о студенческом волнении, указывая на умышленное умолчание, неточную передачу и прямое искажение истины, которыми изобилует это сообщение.
Мы приводим здесь только вступительные и заключительные параграфы этой статьи, слишком пространной для дословной передачи.
Мы привыкли известным образом относиться к правительственным сообщениям. Когда русское правительство решается печатно высказаться о таких событиях и движениях, которые никто не смеет гласно обсуждать, это значит, во-первых, то, что эти события и движения — чрезвычайной важности, а во-вторых, то, что давление из общественных слоев не позволяет долее замалчивать подобные явления. Но русские люди знают, что выступая гласно с авторитетным обсуждением вопроса, правительство ведет хитрую и ловкую игру, в которой ему нужно и „невинность соблюсти, и капитал приобрести“.
На наше общество, с его неокрепшей политической мыслью, гласность производит большое впечатление. Уж ради веры в принцип гласности оно готово верить в откровенность правительства…
Истину в статью правительства нужно пустить ровно настолько, насколько это нужно для того, чтобы обыватели ахнувшие от правительственной откровенности, поверили в его
искренность и видимое беспристрастие, но вместе с тем всей правды, всей сути дела не узнали. Это очень хитрый прием, и для него нужна большая опытность в умственной эквилибристике. На словах как будто и полная откровенность, а на деле, — как бы правды то не узнали. Вот и сообщение „Правительственного Вестника“ составило правительство, как будто передавая беспристрастно весь ход событий, все детали, — всю душу свою выворачивает, а на самом-то деле об очень и очень многом умалчивает…
…Стоит только вспомнить, сколько раз и с какой напряженностью перерешался вопрос о продолжении забастовки, после того как решительная сходка 1 марта высказалась против.
Студенческое движение, поднятое в таких размерах, похоже на волнение речной поверхности, когда в воду брошен камень. Уже место падения покрылось водяной гладью, а водяные круги идут все дальше и дальше, и нет силы их остановить. Так и студенческое движение. И стоило только возникнуть новому проявлению произвола,*) как протестующее чувство, на мгновение смирившееся, с новой силой заговорило во всех…
Обо всех этих обстоятельствах правительственное сообщение молчит; мало того — оно преднамеренно отрицает всякую связь первого периода движения со вторым, не выясняя сущности ни того, ни другого.
…При всех своих недостатках правительственное сообщение оказывает важную услугу русскому общественному самосознанию. В самом деле, перед глазами изумленного читателя развертывается широкая картина грандиозного студенческого движения. Читатель еще не знает сути, правды, но он чувствует, что совершается что-то важное, что-то необыкновенное. И в недосказанных словах читает он, как люди, много людей приносят чему-то в жертву свое благополучие, свою судьбу, свою свободу. Тысячами правительство увольняет их из учебных заведений, сотнями арестует и сажает в одиночное заключение, переполняя тюрьмы, и, не находя места, вагонами рассылает из университетских городов по всем концам России. И читатель уже далек от мысли, что это — вспышка, что это — „студенческая история.“ Что-то другое видится ему за этими тысячами жертв; и кажется ему, что студенческое движение захватывает своими концами и его… Тяжело жить в душной атмосфере, больше воздуха, больше простора!
Правительственное сообщение уже никого не испугает, вводя в свое изложение новый термин: „политическое“.
- ) Арест и высылка товарищей провинциальных университетов.
Студенты громко заявили, что они не желают быть битыми нагайками, что они не желают, чтобы их товарищей высылали без суда и следствия. Студенты громко высказали протест против отсутствия в России прав на физическую неприкосновенность. Если правительство называет этот протест противоправительственным, политическим делом, пусть так…
Соединенный Организационный Комитет
всех высших учебных заведений С.-Петербурга.
10-го апреля 1899 года.
От студентов Киевского Союза.
правитьТоварищи! С того времени, как ринулись на борьбу за свободу и неприкосновенность личности, мы получили бесчисленное множество доказательств того же дикого произвола, который в знаменательный день 17 февраля поднял нас всех, как одного человека.
Мы имеем теперь целый ряд фактов, не менее важных, чем факт 8 февраля; из них мы вкратце повторим здесь:
1) возмутительная расправа с нашими товарищами, учиненная нашим университетским начальством в трогательнейшем союзе с жандармерией, расправа тем более возмутительная, что их грубая рука была направлена главным образом на тот бесправный элемент, на который всегда сыпятся обвинения с тем, чтобы скрыть истинный смысл и значение фактов. 2) Варфоломеевская ночь, учиненная славным генералом Новицким (в тюрьме 150 товарищей), 3) Дикое насилие жандармерии над Рижским товарищем, 4) Возмутительное обращение в тюрьме, доведшее Московского товарища Ливена до самосожжения, 5) Высылка, массовые аресты во всех университетах, 6) целый ряд самоубийств, отравлений, вызванных дикой вакханалией начальства, и пр.
Товарищи! Неужели эти факты не достаточно красноречиво говорят, чтР нам нужно делать теперь, или, вернее, чего нам не нужно делать теперь. Неужели нас смутят те немногие карьеристы, которые не устояли перед соблазном легкого получения зачетов, заглушив голос совести. Забудем же на время свои личные дела и мелкие интересы! В последний раз мы призываем вас, товарищи, постоять до конца, подобно всем другим нашим товарищам, за наше святое дело!
29 апреля 1899 г.
----------
править,,Египет». 1)
править1.
Над широкой рекой
Молчаливой четой
Пара сфинксов 2) стоит,
Ухмыляется.
2.
Фараоны 3) кругом
Всех колотят кнутом;
Пирамидов 4), прохвост,
Отличается;
3.
И пергамент живой
Под искусной рукой
Иероглифами весь
Испещряется.
4.
А на тех, кто потом
Недоволен кнутом,
Десять казней зараз
Насылается.
5.
Весь народ, пред бычком
Возлегает ничком,
И река каждый год
Разливается.
6.
А в стране каждый год
Недород… недород…
А на помощь папирус
Марается.
7.
Как Мемнон, вся печать
Звук один повторять,
Все «ура» да «ура»,
Принуждается.
8.
Куча мумий сидит
И дела все вершит;
А в делах — лабиринт
Заключается.
9.
Озирис не поймет,
Где тут правда живет,
ЧтР и как в той стране
Совершается.
10.
А один крокодил 6)
Со слезами твердил,
Что законом, страна
Управляется.
11.
Так неужто же я
Не в Египте, друзья?!
Иль во сне это мне
Представляется?
1) Студенческое стихотворение по поводу побоища 8-го февраля.
2) Два сфинкса на набережной Невы, против Академии Художеств.
3) Прозвище полицейских.
4) Фамилия начальника Петербургского Охранного Отделения.
5) Ректор С.-Петербургского Университета Сергиевич, в своих речах уверявший студентов, что Россия управляется на строгом основании закона.
В память осады Киевского Университета генералом
правитьДрагомировым. *)
правитьТам, где Днепр, величья полный,
В море шлет седые волны,
Нежась в пышных берегах,
Там, где князь Владимир в воду
Путь указывал народу,
Там, где княжил Мономах,
Там, где в Лавре знаменитой,
Дрянью смрадною набитой,
Обирают мир попы,
Где во славу всей России
Фабрикуются святые
И плодятся как клопы, —
Словом, в Киеве престольном,
Лаврой смрадною довольном
И грабительством попов,
В этом славном граде Кия,
Кем гордится вся Россия,
Случай был, друзья, таков.
От безделья иль от скуки
Создан был там храм науки,
То есть университет.
Но не ради просвещенья:
В том порукою гоненья
На науку много лет.
Подвергая пресеченью
Всякой мысли проявленье,
Молодой либерализм,
По приказу там Емели
Врали чушь и не краснели,
Восхваляя деспотизм.
И росло младое племя —
Для земли пустое бремя,
Да коптители небес,
Негодяев лишних стая,
Бесполезная для края…
Только сжалился Зевес.
С берегов Невы туманной
Раздался призыв желанный
Жертв злодея-палача:
Угнетенная свобода
Всех сзывала для похода
Против царствия бича.
- ) Студенческое стихотворение, вызванное действительным событием в Киеве.
И неслись святые звуки
В храмах загнанной науки,
Свет забрезжил в темноте.
Молодая Русь восстала
И девиз свой начертала:
«Со щитом иль на щите!»
И волною переливной
Долетил сей клич призывный
В матерь русских городов.
Взволновал он храм науки,
Поднялись в оковах руки,
Дабы сбросить гнет оков.
Зашумела Русь младая,
Светом истины пугая
Мракобесия жрецов, —
Членов той позорной шайки,
Что хвалу поют нагайке
Хором наглых голосов.
Ректор, — жрец достойный мрака, —
Распустивши фалды фрака,
К Драгомирову бежит;
Полный страха и смятенья,
О студенческом движеньи
Он вояке говорит.
Просит именем всей шайки
Постоять за честь нагайки
Силой пушек и штыков,
Чтоб, внушив к кнуту почтенье,
Усмирить скорей волненье
Либеральных молодцов.
Но вояке, без сомненья,
Показалось предложенье
Смехотворной чепухой.
«Мне ль», воскликнул он, «герою,
Брать науки храмы с бою!
Мне ль, с моею сединою,
Нажитой в боях с врагами,
Награжденному чинами
За победы здесь и там,
Вдруг начать играть в игрушки,
Посылать солдат и пушки
С бою брать науки храм!
И притом наука — дама…
На себя такого срама
Не могу я принимать;
Я — герой, царем почтенный,
Сединами убеленный,
Мне ли с бабой воевать?
Ха, ха, ха!» — Герой залился —
Ректор видимо смутился
И скорее утекать,
А министру только пишет:
«Драгомиров глух — не слышит
И не хочет понимать.
Уничтожить супостата
Всем, чем армия богата,
Я героя умолял,
Он же речь завел о даме,
О какой — спросите сами,
Ибо он мне не сказал.
Очевидно, старичишка
И последний-то умишко
На сраженьях потерял».
Вняли ректора посланью,
И министра приказанье
К Драгомирову летит:
«Уничтожить супостата
Всем, чем армия богата!» —
Приказание гласит.
И герой без замедленья
Исполняет порученье:
Храм науки с бою брать,
Смело с бабой воевать.
Вырвав клок волос с досады,
Двинул он свои громады —
Силу пушек и штвков.
Разместил все войско стройно
И стоит себе спокойно,
К нападению готов:
Ждет геройски супостата,
Но, увы! без результата.
Ждет он день и ждет другой —
Неприятеля не видно.
«Это ль, право, не обидно!»
Мыслит старенький герой,
От обиды еле дышит
И министру тотчас нишет
Лаконический ответ:
«Занят пост. Готов и к бою,
Как и следует герою,
Неприятеля же нет!»
И за это донесенье
Получил он назначенье,
Заграницей погулять,
Чтоб министра понимать.
VI
правитьОТДАЧА «БЕСПОКОЙНЫХ» СТУДЕНТОВ
правитьВ СОЛДАТЫ.
правитьИспытав все меры насилия, произвола и бесчеловечия в борьбе с несчастною учащеюся молодежью, перепробовав всякие увольнения, исключения, высылки, ссылки и аресты, — русское правительство нашло необходимым увенчать воздвигнутое им здание, и результатом этого явилось высочайшее повеление от 29 июля (ст. ст.), которое по своему беззаконию и по своей жестокости превосходит все, чего можно было ожидать.
В особом совещании шести министров: внутренних дел — Горемыкина, народного просвещения — Боголепова, земледелия — Ермолова, финансов — Витте, военного — Куропаткина и юстиции — Муравьева, были выработаны временные правила, удостоившиеся, как уже сказано, высочайшего утверждения. В названии этих правил кроется ложь, без которой наше правительство, как известно, не может ступить шагу, а по форме издания и по содержанию эти правила нарушают целый ряд законов, не исключая и основных…
«Воспитанники высших учебных заведений», так начинается новый закон, «за учинение скопом беспорядков в учебных заведениях или вне оных, за возбуждение к таким беспорядкам, за упорное, по уговору, уклонение от учебных занятий и за подстрекательство к таковому уклонению подлежат удалению из учебных заведений и зачислению в войска для отбывания воинской повинности, — хотя бы они имели льготу по семейному положению, либо по образованию, или не достигли призывного возраста, или же вынули по жребию номер, освобождающий от службы. Для рассматривания дел о проступках, указанных в 1 ст., при каждом из высших учебных заведений образуется совещание в составе: председателя (попечителя учебного округа, а в случае необходимости, одновременного, в пределах того же округа, действия нескольких совещаний, особо назначенного для сего министром лица), членов педагогической коллегии, коей предоставлена дисциплинарная власть, и представителей от министерств — военного, внутренних дел (жандарма) и юстиции (ст. 2). Особое совещание постановляет определение по выслушании словесных или письменных объяснений (ст. 4). Совещание имеет право
- ) Из N 4 „Рабочего Дела“.
отдавать в военную службу на один, два или три года. Последнее для тех, которые принимали особенно деятельное в беспорядках участие (ст. 5). Определение особого совещания представляется подлежащему министру, (в ведомстве которого находится учебное заведение). Решение министра обжалованию не подлежит (ст. 6) и исполняется немедленно (ст. 7), причем, если подлежащий зачислению в войска окажется по медицинском освидетельствовании неспособным к службе в строю, то он определяется на должности нестроевые (ст. 8). Военному министру предоставляется по прошествии года ходатайствовать перед его величеством об освобождении от службы отданных на больший срок (ст. 9). Наконец, проступки исправно отбывших службу в войсках предаются полному забвению, и лицам этим предоставляется поступать в учебные заведения и на государстненную службу». Самый краткий анализ этих правил показывает:
1. Что новое преступление плохо обозначено и дает повод к какому угодно толкованию. Упорное, по уговору, уклонение от учебных занятий — это еще сколько-нибудь определенное понятие, но чтР такое беспорядки, — это уж всякий попечитель, генерал, жандарм или прокурор может толковать по-своему. Возбуждение к беспорядкам вне учебных заведений — еще более неуловимое понятие, и под него можно подвести любое действие студента.
2. Что особый суд из членов педагогической коллегии усиливается представителями военной силы, жандармерии и юстиции, но нет в нем представителей от студентов.
3. Что этот исключительный суд возвращается к инквизиционному порядку, что в нем нет особого обвинителя, а обвинителями являются сами судьи; что в нем нет места защите, равно как и нет права обжалования, — словом, что это не суд, а какой-то инквизиционный трибунал, совет трех, суд ІІІ-го отделения или тому подобное.
4. Что этому суду представляется нарушать самым вопиющим образом существующие законы: отдавать в солдаты лиц, не достигших призывного возраста, напр. 18-летних студентов, льготных, напр. единственного сына старухи-матери и т. д.
5. Что этому суду предоставляется отдавать студентов в солдаты, даже если они больны, хромы, слепы, — и тогда эти студенты будут кашеварами, денщиками и т. д.
6. Что этому суду предоставляется отдавать студентов в солдаты не только на один или два года, как предписывает закон, но и на три года.
7. Что, вопреки общему закону, дозволяющему на всякое действие министра приносить жалобу в сенат, решения министров об отдаче студентов в солдаты не подлежат обжалованию.
8. Что эти безапелляционнык решения будут постановляться по крайней мере пятью разными министрами, так как у нас есть высшие учебные заведения, подведомственные министрам: народного просвещения, военному, финансов, юстиции и земледелия, — и что за одни и те же беспорядки могут последовать самые различные наказания.
9. Что такой закон, как эти «временные правила», отменяющий и законы об учреждении министров, и уставы судебные, и устав о воинской повинности, по русским основным государственным законам не мог быть издан в той форме, в какой он последовал. Всякий закон, так гласят наши основные государстненные законы, может быть отменяем лишь равносильным законом. Между тем, учреждения министерств, судебные уставы и устав о воинской повинности прошли все законодательные стадии и суть уставы, а потому не могут быть отменяемы указами, «объявленными» через министра, как настоящие «временные правила».
Оказывается, что слабому и несведущему царю министры подсунули закон, нарушающий не только общие, но и основные государственные законы. Нет сомнения, что эти «временные правила» будут иметь роковые последствия и вызовут сотни, если не тысячи, новых жертв. К несчастью, в России нет возможности указать на это; единственные люди, которые могли бы обратить на это внимание царя, — министры. Да вообще наши министры заинтересованы в том, чтобы по возможности напугать и без того испуганного царя и выставить себя и свои мероприятия единственным его спасением. Жандармерия и во главе ее Горемыкин специально хлопотали о том, чтобы провоцировать волнения и оправдать этим не только свои гнусности, но и свое существование.
Таким образом, правительство, вместо того, чтобы загладить свои преступления перед студенчеством, в которых публично признался сам царь в своем манифесте от 24 мая; вместо того, чтобы устранить безобразия, водворившиеся в жизни высших учебных заведений, как то признал сам министр Боголепов в своем циркуляре, — создает новые беззакония, новый террор, — террор не только тюрем, но и казарм.
Бедная Россия!
«Временные правила» против лучших элементов студенчества несомненно увеличат ряды борцов против самодержавия. Само правительство толкает студентов с новой силой на дорогу политической борьбы, и не только студентов, но и всех образованных людей, в которых тлеет хоть искра честного возмущения против насилия.
VII.
правитьПО ПОВОДУ СТУДЕНЧЕСКОГО ДВИЖЕНИЯ.
правитьРассматривая общее значение прогремевшего в начале прошлого года «студенческого» движения, мы должны, прежде всего, заметить, что внешнее сочетание обстоятельств, давшее первоначальный толчок происшедшим событиям, само по себе не представляет ничего такого, чего нельзя было ожидать при существующем порядке вещей в России. Циничное оскорбление со стороны охранителей государственного строя, основательно возмутившее учеников высших учебных заведений, является лишь бледным образцом того, чему в несравненно сильнейшей степени и непрерывно подвергается по всей России бесправный и безгласный рабочий народ. Разница только в том, что простой народ притесняется правительством втихомолку, не имея возможности ни огласить своих оскорблений и страданий, ни сплотиться для совместного протеста и отпора; между тем как на этот раз правительственные слуги имели неосторожность применить, на берегах Невы и при свете дня, над непривыкшею к этому молодежью привилегированных классов те приемы, которые они беспрепятственно употребляют повсюду, куда свет гласности еще не проникает.
С одной стороны, поощренные диким режимом двух реакционных царствований, — прошлого и настоящего, — административные власти дошли до такой распущенности, что позабыли, в этом частном случае, надеть те перчатки, которые русское образованное общество привыкло видеть на порабощающей его руке. С другой стороны, они неожиданно натолкнулись на людей, не вполне еще успевших примириться с обычной практикой жизни и стать такими же пассивными орудиями в руках правительства, каковыми являются старшие представители этой же самой интеллигентной среды. В результате получилось то, что причастные к этому делу правительственные лица возбудили не только всеобщее общественное негодование, к которому они совершенно равнодушны, но также и неудовольствие верховной власти, усмотревшей в их поведении некоторую бестактность; благодаря чему, одному министру представился удобный случай наговорить несколько громких, почти либеральных фраз, другому пришлось слететь с своего места, а третьему удалось сесть на это место и теперь предстоит позаботиться о том, чтобы, закручивая руки «чистой публике», — если это делается на виду у всех, — административные чины впредь отнюдь не позволяли себе пренебрегать некоторыми приемами учтивости, установленными по отношению к привилегированным классам.
Все это нисколько не изменяет действительного положения вещей, и так это старо, обычно и пошло, что не заслуживало бы особенного внимания, — если бы только оно, косвенным образом, не послужило обнаружению одного весьма знамена-
тельного явления, а именно — того, что в русском образованном обществе, — несмотря на все его казавшееся безнадежным раболепие перед предержащими властями, — сохранилась еще, какими-то судьбами, искра человеческого достоинства, готовая кое-когда разгораться в яркое пламя.
Совершенно неожиданно, столько же для самого общества, как и для правительства, оказалось, что в той самой среде, из которой малейшие задатки независимости так систематически, продолжительно и, как казалось, успешно вытравлялись правительством, и которая давно, повидимому, привыкла малодушно мириться со всем на свете, кроме потери своего обеспечиваемого правительством материального достатка, — что в этой самой среде, подрастающие поколения до сих пор еще не успели выродиться в безжизненных автоматов.
Вот этому-то проявлению свободного человеческого духа среди погруженного в спячку общества мы и придаем серьезное значение, как залогу возможности лучшего будущего.
И мы с волнением и радостью приветствуем это явление, желая видеть в нем первый проблеск новой эры в жизни русского общества.
Мы далеки от желания идеализировать молодежь или льстить ее самолюбию, тем более, что она, и без того, часто страдает преувеличенным представлением о значении своей деятельности. Но именно потому, что она не всегда располагает верною перспективою сравнительной важности того, в чем принимает участие, — нам кажется желательным, чтобы люди, беспристрастно наблюдающие со стороны поведение молодых поколений, не стеснялись выражать им свое сочувствие в тех случаях, когда они совершают что-нибудь действительно хорошее и значительное. А в поведении русской молодежи в данном случае несомненно было много и хорошого, и значительного, — много такого, чтР внушает самое горячее сочувствие.
При господствующем в России печальном общественном настроении, нельзя ожидать никакого улучшения доселе удержавшегося дикого государственного строя, помимо двух необходимых условий: нужно, во-первых, чтобы люди, живущие под гнетом этого строя, перестали относиться равнодушно к своему положению, — стали бы способными сознавать свое унижение, возмущаться и негодовать; и, во-вторых, чтобы возмущались они не в одиночку и не исподтишка, а сообща и открыто. Еслиб только осуществились эти два условия, то очень скоро воспоследовали бы и соответствующие изменения во всем внешнем строе общественной и государственной жизни.
И вот, в сфере своих частных интересов, русские студенты и их товарищи других учебных заведений показали всему обществу, что они обладают этими двумя основными
условиями всякого общественного прогресса: у них оказалось достаточно чуткости, чтобы от глубины души возмутиться тому, что действительно возмутительно, и достаточно взаимной солидарности, чтобы сплотиться в неслыханном по единодушию, бесстрашию и грандиозным размерам протесте против того безобразного зла, с которым им пришлось лицом к лицу столкнуться при первых шагах своего вступления в сознательную жизнь.
В этом протесте молодежи замечательно еще и то, что, несмотря на свое воодушевление и свои размеры, он, с самого начала и до конца, сохранил ту форму, которая наиболее целесообразна в борьбе со всяким началом насилия и зла; а именно — форму пассивную, чисто отрицательную, состоящую в воздержании от участия в том, чтР признано слишком унизительным для человеческого достоинства. Этому миролюбивому характеру студенческого протеста и следует, как нам кажется, главным образом приписать необычайно благоприятное и сильное впечатление, им произведенное на общество.
Несмотря на то, что вопросы, непосредственно затронутые этим студенческим движением, касались только одной частной стороны общественной жизни, — тем не менее все почувствовали, что происходит нечто, имеющее самое широкое общественное значение, и что движение это, по своей искренности, свежей силе и благородству, принадлежит к совсем иному разряду явлений, чем те мелкие пошлости и крупные подлости, которые, под названием государственной и международной политики, наполняют деятельность всевозможных правителей и столбцы ежедневных газет.
Подъем духа, начавшийся на школьной скамье, распространился сначала на родственников, друзей и знакомых оскорбленных юношей; затем расширяющимися кругами разошелся дальше и дальше; пока, наконец, все общество не взволновалось под наплывом давно ему неведомого чувства возмущения. Даже в самых закоснелых чиновничьих и аристократических кругах послышался ропот негодования. И когда раздалась с престола брюзгливая жалоба на «возмущенное волнениями учащегося юношества общественное спокойствие» и «вмешательство общества в сферу правительственных распоряжений», вместо «содействия усилиям правительственных властей», — жалоба, подпертая дерзкою угрозою о том, что «подобные смуты на будущее время не могут быть терпимы и должны быть без всякого послабления подавляемы строгими мерами правительства», *) — то этот «высочайший выговор русскому обществу», как его окрестили, был встречен всеобщим взрывом смеха…
- ) См. опубликованное в периодической печати «Правительственное Сообщение» по поводу доклада генерала Ванновского о студенческих волнениях.
Как же, в наше время, не радоваться такому, хотя бы только и временному, оживлению общественного сознания, и не почувствовать глубокой благодарности к тому юношеству, которому удалось ввести ток свежей жизни в оцепеневший от равнодушия общественный организм?
Пессимисты указывают на то, что студенты, запуганные, будто бы, угрозою солдатчины, в конце концов успокоились и пошли на уступки. Университеты, как нам сообщают, теперь более, чем когда-либо, переполнены слушателями, несмотря на то, что никаких существенных уступок правительство не сделало. И высказывается мнение, что не стоило с таким шумом огород городить для того, чтобы сейчас же предоставить всему делу сойти на нет.
Мы, с своей стороны, не разделяем этого разочарования. Смысл состоявшегося движения мы видим в том, на что выше указали, а никак не в борьбе с правительством, которой сама молодежь, быть может, и придает преобладающее значение.
Не говоря о том, что серьезная борьба с каким бы то ни было утвердившимся началом, — для того, чтобы быть успешной, — требует такого глубокого предварительного проникновения в условия, на которых оно зиждется, каким только что вступающее в жизнь юношество навряд ли может располагать; не говоря даже о том, что непроизводительно тратить силы на борьбу с внешним проявлением, а не с внутренним источником зла, как делают те, кто борются непосредственно с правительством вместо того, чтобы бороться с тою тьмою в сознании людей, которая побуждает преобладающие массы населения страны поддерживать правительство, не могущее продолжать существовать независимо от этой поддержки; — не говоря об этом, если даже и допустить целесообразность внешней борьбы с правительством, то, во всяком случае, для желающего с ним бороться, трудно придумать менее подходящее положение, нежели — человека, добровольно вступившего в казенное учебное заведение, организованное исключительно в государственных интересах и находящееся в полном распоряжении того самого правительства, с которым он желает бороться. Поступая в подобное учреждение, учащийся сознательно обязуется подчиняться установленным правительством порядкам, определяющим все условия университетской жизни, начиная с назначения профессоров и программы занятий и кончая приобретаемым той или другой ученой степенью чином и покроем обязательной для учеников казенной ливреи. Когда люди не брезгают выгодами и преимуществами, обеспечиваемыми государственною организациею, то борьба с этой организацией слишком с их стороны непоследовательна и беспочвенна для
того, чтобы быть производительной; а тем более — борьба за введение новых желаемых ими порядков в том самом казенном заведении, поступая в которое, они согласились официально признать своё подчиненное положение.
И потому попытки борьбы учеников казенных учебных заведений с своим начальством и правительством, ради достижения для себя различных «льгот» и «прав», представляется нам трогательным юношеским увлечением, заранее обреченным на безуспешность. В своих собственных учебных заведениях правительство, разумеется, никогда не согласится ни на какие существенные уступки, могущие сколько-нибудь подорвать его власть или авторитет. Если же начальство от времени до времени и допускает кое в чем некоторые ничтожные поблажки, то это обыкновенно делается для отвода глаз в то время, как оно еще туже укрепляет путы во всех других областях.
Но если мы не видим главного значения студенческого движения в попытках настоять на получении тех или других прав, то это вовсе не значит, что мы считаем дело, начатое этим замечательным протесто юношества, в настоящее время оконченным и не требующим дальнейшего развития. Напротив того, мы естественно ожидаем продолжения этого движения, и притом — не столько в смысле возобновления раньше предъявленных требований, сколько углубления и расширения его задачи.
Если несколько десятков тысяч юношей могли сплотиться для того, чтобы, со столь изумительными единодушием, энергией и выдержанностью, выразить правительству свое негодование по поводу оскорбления, нанесенного одной группе своих товарищей, то, — возвращаясь к тому, с чего мы начали, — почему же им не увидеть и не признать такой же своей солидарности со всеми теми миллионами людей-братьев, которые подвергаются со стороны правительства еще в тысячу раз худшим оскорблениям и притеснениям, находясь притом в таких материальных и умственных условиях, которые не дают им возможности освободиться из-под своего тяжкого, почти непосильного ярма? Если учащиеся юноши, находясь в затруднении, заслуживают заступничества и нравственной поддержки своих товарищей, то тем более заслуживают помощи те люди, которые своим трудом кормят и содержат всех этих юношей с их семьями и со всей их средой. Ведь эти высшие учебные заведения, наравне со всеми остальными правительственными учреждениями, содержатся на средства, насильственно отбираемые от рабочего народа, в то время как он сам тем же правительством тщательно охраняется от всякого истинного просвещения и систематически одурманивается церковно-государственным обманом.
Не чувствуя расположения участвовать в господствующем слепом преклонении перед всем тем, чтР облечено в научные ризы и освящено авторитетом жрецов современной культуры, — мы не считаем нужным закрывать глаза на то, что преподаваемые в высших учебных заведениях научные курсы большей частью установлены русской государственною властью для своих специальных целей, не имеющих ничего общего с истинным просвещением, которого она боится больше всего на свете. Мы не можем не замечать и того, что успешное прохождение этих курсов до конца имеет обыкновенно свойство притуплять лучшие задатки ума и сердца, вытравляя всякую индивидуальную самобытность. Наконец, мы знаем, что громадное большинство людей, наиболее блистательно кончающих эти курсы, потом становится либо чиновниками-карьеристами, либо распорядителями чужим трудом в интересах капитализма, — или же, в лучшем случае, деятелями, пользующимися казенным жалованьем или доходом от буржуазных классов для того, чтобы иметь возможность содержать свои семьи в сравнительном достатке и заниматься тем, чтР им лично более всего по вкусу.
Но здесь не место входить в разбор этих вопросов; и потому заметим только, что если даже и предположить, что высшее образование обставлено в России, как нельзя лучше, то этим, все же не устраняется вопрос о том, имеет ли, в наше время, молодой человек, — уже воспользовавшийся благами (как он их считает), скажем — среднего образования, — нравственное право продолжать накоплять дальнейшее умственное достояние, тогда как большинство того рабочего народа, на счет которого он воспитывался, не имеет возможности получить даже самого элементарного начального образования, изнемогая под бременем каторжного физического труда и совершенно лишенное досуга, необходимого для всякого умственного развития?
Ведь, умственный капитализм не менее преступен, а для многих более соблазнителен, нежели денежный. Приобретши, по желанию своих воспитателей, известную степень образования, юноша, вступая в сознательную жизнь, — если только он съумеет отдать себе отчет в значении своего привилегированного положения по отношению к рабочим массам, — сознЮет и почувствует потребность поделиться с ними своими умственными богатствами вместо того, чтобы эгоистически продолжать накоплять их все больше и больше. Но беда в том, что жизнь в высших учебных заведениях с ее увлекательными товарищескими и всякими кружковыми интересами, с одной стороны, и первым возникновением животрепещущих философских, социальных и тому подобных вопросов, с другой, — создает такую обворожительную, самодовлеющую душевную атмосферу, что дышащие ею молодые люди и не заме-
чают своего совершенного отчуждения от действительной жизни своего народа. А между тем, это именно отчуждение (вместе, конечно, с самим характером проходимого курса) создает ту искуссвенную теоретичность, ту умственную беспочвенность, которые представляют слабейшие стороны душевного развития учеников русских высших учебных заведений. Эти же причины способствуют и тому, что лучшие, свойственные юношескому возрасту, задатки чуткости, отзывчивости и воодушевленной энергии расходуются на служение частным и сравнительно ничтожным интересам самой учащейся молодежи вместо того, чтобы быть направленными туда, где без всякого сравнения более важные и настоятельные интересы родного народа взывают о неотложном участии всех, у кого глаза открыты, и сердце на месте.
И потому нам кажется, что самое просветительное влияние, оказываемое на наше юношество казенными учебными заведениями, заключается в обнаружении перед ним истинного значения господствующего в России государственного начала и того порабощенного положения, которое занимает перед этим началом русское общество и русский народ. А живое сознание этого положения вещей лучше всего вызывается теми притесненями, оскорблениями и преследованиями, которые неизбежно выпадают в этих заведениях на долю лучших представителей молодых поколений. Так что высший диплом, который может получить учащийся в подобном заведении, состоит в насильственном из него исключении за неспособность достаточно обезличиться и отупеть для того, чтобы удовлетворить требованиям начальства.
Вместе с тем, выход, — вынужденный ли или добровольный, — из казенного учебного заведения имеет, на наш взгляд, еще и то благотворное значение, что сразу ставит молодого человека, освободившегося из-под правительственной опеки, лицом к лицу с действительной жизнью и тем самым открывает ему наилучший курс образования и развития, доступный тому, кто желает им воспользоваться.
Как бы то ни было, — но в дальнейшее развитие этого замечательного и отрадного движения среди русской учащейся молодежи мы твердо верим. Не нам, разумеется, браться за предсказания о том, в какую именно форму оно может вылиться. Несомненно только одно: что событие это обнаружило в молодом поколении нашего общества прекрасные и могучие задатки; и что, — так или иначе, раньше или позже, — задатки эти должны непременно дать соответствующие им по достоинству плоды.
Purleigh, 18 декабря 1899 г.
О наших изданиях
правитьсо сведениями из современной жизни в России.
правитьМы начали новую серию наших «Листков Свободного Слова», специально посвящаемую той стороне современной русской жизни, о которой в России запрещается говорить в печати. К разряду таких нецензурных тем, как известно, принадлежат, с одной стороны, почти все наиболее жизненные проблески развивающегося человеческого сознания, всякое стремление отдельных лиц и собраний людей к свету и свободе, каждое проявление пробуждающейся среди русских людей потребности отстаивать свои естественные права, свое человеческое достоинство, требования своей совести. Сюда же, с другой стороны, относятся всевозможные преследования и притеснения людей за это самое со стороны русского правительства и — вообще все то, что обнаруживает те или другие отрицательные стороны существующей в России государственной организации, как в ее совокупности, так и в действиях отдельных ее представителей.
Не с легким сердцем приступаем мы к подобной обличительной задаче, для нас лично представляющей много непривлекательного и тяжелого. Побуждаемы мы единственно сознанием ее важного значения и нашей нравственной обязанности взяться за то, чтР, благодаря нашему вынужденному пребыванию заграницей, мы самими обстоятельствами призваны исполнить. Вместе с тем мы не скрываем от себя тех опасностей и соблазнов, которые неизбежно связаны со всяким разоблачением отрицательных или темных сторон человеческой жизни.
Важным мы считаем эту отрасль наших изданий потому, что оглашение подобных явлений влияет на общественное мнение, вызывая протест и отпор, без которых невозможно ни малейшее улучшение современного положения вещей.
Существование той или другой правительственной организации непосредственно зависит от подчинения ей и поддержки ее со стороны народа; и потому всякая отставшая от современного уровня общественного развития государственная форма этим самым уже приговорена к погибели. Но одно из отличительных свойств всякой олигархии, подобной ныне царствующей в России, в том и заключается, что кучка людей, стоящих у кормила правления, вовсе не озабочена последующею судьбою того государства, которому она номинально служит, но которое, на самом деле, служит ей. Люди эти, при всем своем внешнем исповедании преданности царю и отечеству, в действительности хлопочут только о том, чтобы «на их век хватило», и чтобы самим как можно дольше удержаться у власти. А так как постепенный рост народного сознания медленно влияет на изменение государственных форм, то, в течение такой переходной эпохи, какую в настояшее время переживает русский общественный строй, целым поколениям правителей удается удержать в своих руках механизм государственной власти, опираясь единственно на все еще продолжающую действовать инерцию прежних общественных требований. Понятно, что правительство, подобное нынешнему русскому, старающееся во что бы то ни стало удержаться на такой шаткой почве и неумеющее или нежелающее подаваться вперед вместе с развитием общественного сознания, — самими условиями своего существования поставлено в необходимость, ради самосохранения, постоянно лицемерить, лгать и обманывать, больше всего на свете опасаясь разглашения правды, которая обнаружила бы слишком наглядно его отсталость и несостоятельность.
А между тем, если желательно, чтобы лучшие общественные формы заменили, наконец, те отжившие, от которых так страдает весь русский народ, то необходимо, чтобы этот народ, — чтобы мы перестали сами поддерживать существующий государственный строй. А для этого нужно, прежде всего, чтобы столь старательно оберегаемые правительством искусственные покровы спали с этого строя, разоблачая его перед всеобщим взором во всей его безобразной и отталкивающей наготе.
Содействовать этому можем все мы и каждый из нас, на всяком месте и во всякое время: нужно только иметь мужество смотреть правде в глаза и называть вещи их именами. Если нельзя делать этого через посредство легальной печати, за то вполне возможно делать это посредством слова, которое, не поддаваясь никаким внешним стеснениям, имеет несравненно больше просветительного значения, чем печатная литература, когда ей приходится применяться к правительственным требованиям.
Мы же, с своей стороны, будучи заграницей в состоянии заниматься свободным издательством, желали бы этим путем принимать посильное участие в общем деле, придавая более широкой гласности все то, что в России так тщательно скрывается теми, кому выгоднее ложь, нежели истина.
Грозящая нам при этом опасность, — от которой не всегда удавалось уберечь себя нашим предшественникам на этом же самом поприще, — лежит в том, что, изображая, на основании получаемых из России корреспонденций, отрицательные стороны русской правительственной деятельности, легко быть введенными в заблуждение пристрастными сообщениями, неверно или преувеличенно описывающими факты. Во избежание такой ошибки, которая, разумеется, подрывала бы доверие общества к этому отделу наших изданий и предоставила бы в руки нашим противникам оружие против нас, — мы намерены быть крайне разборчивыми в выборе нашего материала, пользуясь лишь теми известиями, на достоверность которых мы имеем основание положиться, или указывая на печатный источник, из которого мы почерпнули то или другое сообщение; или же, наконец, делая оговорку, что не имели возможности проверить точность сообщаемого. В тех же случаях, когда, паче чаяния, в наши столбцы будут прокрадываться сколько-нибудь неточные сведения, мы всегда будем рады помещать поправки и опровержения, получаемые нами из достоверных источников.
Предстоящий нам соблазн мы предусматриваем в естественной склонности, — узнавая и повествуя о возмутительных преступлениях, на каждом шагу совершаемых в России представителями власти, — заражаться чувством озлобления против тех людей, через которых совершается это зло. Мы хорошо понимаем, что, отдаваясь чувству недоброжелательства, злобы или ненависти к отдельным личностям, только подливаешь масло в огонь той вражды и того взаимного непонимания, которые служат одними из главных источников обличаемого зла. От подобного искушения мы, впрочем, отчасти обеспечены тем обстоятельством, что, сами принадлежа, по рождению, воспитанию и прежней деятельности, к той именно среде, из которой преимущественно вербуются представители правительственного произвола, — мы хорошо знаем, какими роковыми путями люди доходят до исполнения этой ужасной роли, и насколько, в сущности, невменяемы эти несчастные жертвы развращающего влияния государственной системы.
Мы знаем, что большинство правительственных служащих действительно отличается недобросовестностью, корыстолюбием и жестокостью; но знаем также и то, что оно дошло до этого состояния не по своей воле, но было до него доведено незаметно и неизбежно всею тою ложью, в которой оно было воспитано. Мы не можем, поэтому, не сознавать, что было бы столь же неразумно осуждать этих людей в их душевном убожестве, как осуждать калеку в его физическом уродстве.
Среди общей массы недобросовестных правителей, кое-где мелко рассыпана горсточка таких представителей власти, которые искренно считают себя свыше призванными к занимаемому ими положению и убеждены, что употребляют свою власть на служение Богу и людям, — горсточка, к которой, у нас в России, обыкновенно принадлежит и тот верховный представитель государства, от имени которого совершаются все правительственные ужасы и безобразия. Люди этн поистине жалки в своем заблуждении, одиниочестве и бессилии. Лишенные возможности всякого непосредственного соприкосновения с жизнью и вынужденные все рассматривать сквозь призму подтасованных и лживых официальных донесений, вечно обманываемые и ослепленные самыми неимоверными иллюзиями, — они, по условиям своего положения, служат только бессознательными ширмами, прикрывающими совершаемое вокруг них зло, исправить которое, по собственной инициативе, они не имеют никакой возможности, не выйдя из того государственного механизма, с которым они неразрывно связаны. Искренно жалея этих людей, мы были бы рады, если б сообщаемые в наших изданиях сведения помогли хоть некоторым из них, увидав уголочек той действительной жизни, о которой им так настойчиво внушаются совершенно превратные понятия, выйти из того ложного положения, в котором они находятся.
Но сознание того, что совершающие зло, заблудшие люди-братья заслуживают жалости, а не злобы, никак не может и не должно охлаждать наше возмущение против тех отвратительных преступлений, которые повсеместно и непрерывно совершаются русским правительством над русскими людьми. Имея возможность обличать это зло и протестовать против него, мы были бы ответственными участниками в нем, если б оставались пассивными его зрителями. Правительственные злодеяния ужасны; но еще ужаснее, еще преступнее было бы наше равнодушие к ним.
Живое и неотступное сознание этой лежащей на нас нравственной ответственности и побудило нас приступить к настоящему отделу наших изданий.
Purleigh, октябрь 1899 г.
ОГЛАВЛЕНИЕ
правитьСтр.
Предисловие от редакции 3
Сообщение студентов, участвовавших в движении 4
Голос из общества 9
Дополнительные сведения к первому периоду движения:
Из бюллетеня 6-го дня по закрытии университета 25
Из частного письма 26
Список забастовавших учебных заведений 28
Петербургскому студенчеству от всего русского студенчества
Женевского университета 28
От Бернских студентов и студенток 29
Секретный циркуляр редакциям периодических изданий 29
Комиссия Ванновского 30
Материалы, относящиеся ко второму периоду движения:
От Организационного Комитета Петербургского Университета 35
Воззвание Организационного Комитета .39
Из листка «О солидарности» 39
Из Киева (Из частного письма) 40
Из бюллетеня 33-го 41
От арестованных студентов 42
Из бюллетеня 37-го 43
Из бюллетеня 38-го 43
По поводу «Правительственного Сообщения» 44
От студентов Киевского Союза 46
«Египет». Стихотворение 47
Осада Киевского Университета. Стихотворение 48
Отдача «беспокойных» студентов в солдаты 51
По поводу студенческого движения. В. Черткова 54
О наших изданиях со сведениями из современной жизни в
России. (Предисловие к N 8 «Листков Свободного Слова») 61
Список изданий «Свободного Слова» 63
Оглавление 64