Страшные люди (Немирович-Данченко)/ДО

Страшные люди : Изъ дѣтскихъ воспоминаній пріятеля
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Страшные люди. — СПб.: Сенатская типографія, 1905.

I

Жили мы въ Дербентѣ.

Нынче мирный и тихій — въ тѣ далекіе годы этотъ городъ былъ передовою русскою твердыней у величавыхъ и грозныхъ вершинъ воинственнаго, полуразбойничьяго-полурыцарскаго Дагестана.

Нашъ домъ прятался въ глухой татарской улицѣ, вверху, — такъ что большой зеленый куполъ «персидской мечети», когда я глядѣлъ въ окно, представлялся мнѣ внизу и такъ близко, что стоило только прыгнуть, чтобы очутиться на немъ. Порою по двору мечети медленно проходили важные муллы въ бѣломъ. Вѣтеръ съ горъ, долетая сюда, чуть-чуть шевелилъ большія деревья, выросшія надъ входомъ въ нее, въ камняхъ древней стѣны.

Нашъ балконъ тонулъ въ яркой зелени гранатниковъ. Раздраженно-красные цвѣты ихъ дразнили взглядъ, а громадная айва, точно благословляя мою кровлю, протягивала надъ нею густолистныя вѣтви.

По ночамъ случалось просыпаться отъ бѣшенаго крика и безпорядочныхъ выстрѣловъ оторопью. Я такъ и зналъ; удальцы изъ Дювека, — лезгинскаго аула, висѣвшаго надъ Дербентомъ, — прорвались въ городскія улицы и подняли тамъ отчаянную суматоху, Утромъ подберутъ нѣсколько труповъ, и какъ потомъ окажется, — горцы увезли въ плѣнъ какого-нибудь бека^[1] или утащили дѣвушку. Поговорятъ объ этомъ на базарахъ и забудутъ.

Бека, — если у родныхъ хватитъ средствъ, — выкупятъ, а молоденькую татарку все равно не вернешь, — она черезъ недѣлю уже далеко отъ Дювека. Лихіе барантачи^[2] продадутъ ее въ Чечню. Чечня — въ Кабарду, а въ Кабардѣ всегда были турецкіе скупщики для анатолійскихъ невольничьихъ рынковъ. Черезъ годъ, черезъ два родные, невѣдомо какими путями, узнаютъ, что ихъ Алсынъ, Гюль или Зюлейка благоденствуетъ гдѣ-нибудь въ Смирнѣ или Бруссѣ, а то и въ самомъ Стамбулѣ женою паши, ѣстъ рисъ до отвалу, толстѣетъ отъ розоваго варенья и медовыхъ шербетовъ, цѣлые дни проводитъ (верхъ блаженства для восточной женщины) въ баняхъ, шуршитъ шелковыми шароварами и не можетъ безъ улыбки вспоминать о скромной дарая^[3], которую она носила въ праздничные дни дома.

Къ такой ночной «исторіи» всѣ привыкли, она никого не пугала, и стоило только подняться солнцу изъ-за лазури Каспійскаго моря, какъ смѣлые сыны горъ преспокойно разбѣгались по окрестнымъ садамъ, за стѣны Александра Македонскаго. Я какъ-то привольно и легко себя чувствовалъ, бывало, когда громадныя и царственныя съ четыре-угольными древними башнями они останутся позади, а передо мною въ свѣтѣ и зноѣ ласково и нѣжно заколышутся осыпанныя цвѣтами деревья татарскихъ загородныхъ хуторовъ. Весело и задорно журчатъ воды, проведенныя по канавкамъ. Богъ вѣсть въ какую старину вырыли ихъ татары, — такъ эти канавки и остались до сихъ поръ. Лѣнивый потомокъ воспользовался только наслѣдіемъ прошлаго и отъ себя ничего къ нему не прибавилъ. Вонъ онъ подъ какимъ-нибудь карагачемъ^[4] лежитъ себѣ на кубинскомъ коврѣ и жмурится, когда сквозь изумрудныя листья пронижется солнечный лучъ, огнистый и горячій, и выхватитъ изъ сплошной тѣни громадный, загнутый внизъ, хищный, какъ у ночной птицы, носъ, или загорѣлыя, темныя щеки… Откуда-нибудь звенятъ струны, и слышится меланхолическая пѣсня. И тихо-тихо кругомъ. И голыя вершины горъ ясно, отчетливо и пустынно рисуются въ чистыхъ бирюзовыхъ небесахъ.

II

Мой отецъ, старый боевой кавказецъ, какъ-то вернулся домой раньше обыкновеннаго.

— Я за тобой. Ты все мечтаешь о приключеніяхъ, да читаешь глупые рыцарскіе романы. Хочешь увидѣть настоящаго рыцаря?

Меня такъ и обдало холодомъ.

— Гдѣ?

— Пойдемъ въ крѣпость. Заперли бѣднягу. Смотритъ изъ-за желѣзныхъ рѣшетокъ на синія горы и тоскуетъ.

— Ты про Сулеймана? — спросила мать.

— Да.

— Неужели его схватили?

— Вчера…

— Жалко! Вѣдь онъ твой кунакъ^[5]?

— Что же дѣлать. Слава Богу, не при мнѣ. Я у него въ горахъ гостилъ не разъ. Въ бою взяли казаки. Отбивался отчаянно. Да Степовой ему сзади веревку на руки накинулъ, — ну, и скрутили. А то бы не дался живой.

Мы пошли.

Улицы — точно русла высохшихъ горныхъ потоковъ. Нужна была привычка ходить по нимъ. Изъ окрестныхъ двориковъ выглядываютъ глазастые татарчата, все мои пріятели, и я имъ по-ихнему кричу: — «Сулеймана иду смотрѣть!» Кудлатыя головенки изчезаютъ, — дѣти бѣгутъ передать эту поразительную новость матерямъ. Матери выскакиваютъ на балконы, прикрывъ лица бѣлыми чадрами, и долго глядятъ намъ вслѣдъ…

До крѣпости — добрыхъ полчаса; солнце жжетъ. Изъ-подъ арабской вязи фонтановъ журчитъ студеная вода, — я пью по пути и еще веселѣе бѣгу впередъ. Еще бы! Когда дождешься такого случая — увидѣть самого Сулеймана! Сулеймана, который былъ когда-то въ корпусѣ, ушелъ въ горы за годъ до производства въ офицеры, участвовалъ по крайней мѣрѣ въ пятидесяти набѣгахъ, а въ послѣднее время уже наибомъ^[6] у Шамиля, не побоялся пріѣхать прямо въ Тифлисъ къ главнокомандующему и намѣстнику Воронцову въ гости! Его отпустили съ честью, даже проводили до перваго лезгинскаго аула, и многіе, въ томъ числѣ мой отецъ, стали его «кунаками»^[5]; — Сулеймана, дравшагося всегда впереди и отступавшаго послѣднимъ, — того самаго, про котораго наши ширванцы и апшеронцы^[7] говаривали: «его не бойся, когда онъ нападаетъ, берегись, какъ уходить начнетъ. Ужъ очень огрызается! Такіе зубы показываетъ!»

Сулейманъ давно былъ моимъ героемъ, и я жадно слушалъ отцовскій разсказъ, какъ къ этому горному орлу они ѣздили въ гости въ его неприступное каменное гнѣздо на вершинѣ Шайтанъ-баира. Отецъ оставался у него недѣлю и вернулся, взявъ обѣщаніе, что тотъ отплатитъ ему визитъ. Дѣйствительно, Сулейманъ, хоть голова его была оцѣнена, безоружный пріѣхалъ къ намъ въ Дербентъ и провелъ у насъ нѣсколько дней…

— Папа, отчего ты не прикажешь его выпустить?

— Нельзя… Въ бою взяли.

— А ты все-таки вели.

— Ты еще малъ и глупъ. Не понимаешь, — служба…

Можетъ быть, дѣйствительно, потому я никакъ и не могъ понять, какъ это человѣка, еще такъ недавно ласкавшаго меня, могутъ держать подъ замкомъ!

III

Часовые отдавали честь. Билъ барабанъ. Откуда-то доносились пронзительные сигналы горниста. Я понималъ ихъ и собственнымъ напѣвомъ переводилъ на общій языкъ: «колонна храбрая впередъ — дирекція направо!» Далеко, по плацу маршировала куда-то рота, отбивая по-тогдашнему шагъ. Щелкали замки громадныхъ воротъ, скрипѣли ржавыя петли, съ глухимъ шумомъ отодвигались громадные засовы. Начальники карауловъ браво подходили, становились во фрунтъ и, глядя отцу въ глаза, рапортовали о томъ, что у нихъ все «обстоитъ благополучно».

Въ темныхъ корридорахъ пахло щами и только-что испеченнымъ хлѣбомъ. Кашевары, которыхъ отецъ называлъ лодырями, прятались въ щели.

Мнѣ все это было знакомо, свое!

Я сюда бѣгалъ зачастую и безъ отца. Сначала онъ выводилъ меня отсюда за уши, потомъ и ему надоѣло, бросилъ. Случалось, тянется солдатъ въ струну, встрѣчая отца, — а въ мою сторону у него изъ-подъ сѣдыхъ, щетинистыхъ усовъ шевелится улыбка. У меня съ ними водилась настоящая, большая дружба; мы съ полуслова понимали другъ друга и взаимно обмѣнивались услугами, какими могли. Когда варилась каша, я никогда не опаздывалъ къ ротному котлу, зато, въ свою очередь, снабжалъ пріятелей отцовскимъ табакомъ, и когда они, бывало, проштрафятся, — я сейчасъ же — къ матери, и мы вдвоемъ подготовимъ отца такъ, что гнѣвъ его обходился пустяками.

Въ одномъ изъ крѣпостныхъ двориковъ я еще издали различилъ Сулеймана. Онъ сидѣлъ у стѣны и оттуда смотрѣлъ неотступно на родныя горы. У меня заныло сердце. Я побѣжалъ къ нему. Онъ меня узналъ и привѣтствовалъ грустною улыбкой… Очень она была и странна, и красива на этомъ худомъ, длинномъ и смугломъ лицѣ, на которомъ изъ-подъ черныхъ, густыхъ и сросшихся бровей зорко и смѣло смотрѣли горячіе, каріе глаза, надъ небольшими усами загибался хищный носъ съ тонкими ноздрями. Онѣ дрожали, когда Сулейманъ горячился. Станъ былъ тонкій, а плечи широкія, какъ это и полагается настоящему горцу: у него вѣдь подъ таліей должна свободно пройти кошка, если онъ ляжетъ на бокъ.

Онъ взялъ меня за плечо и удержалъ около. Отецъ пожалъ ему руку.

— Спасибо за ужинъ, а сегодня за чай.

— Тебѣ будутъ доставлять всегда отъ меня…

Сулейманъ кивнулъ головой. Благодарить было не за что. Кунакъ^[5] долженъ былъ поступить такъ.

— Я тебѣ пришлю бѣлья… Если надо — платье…

— И то, и это хорошо. У меня нѣтъ.

— Отъ души жалѣю, что встрѣчаю тебя здѣсь.

— Судьба! Сегодня — я, а завтра — ты. Каждому свой чередъ. Бѣдствія никого не обойдутъ. Такой порядокъ установилъ Аллахъ. Его воля. А только если бы я изъ этого боя вышелъ, ты бы меня и вовсе не увидѣлъ.

— Что такъ?

— Я собирался въ Турцію. Меня султанъ зоветъ въ Стамбулъ. А теперь…

— Надѣйся на милость намѣстника.

— Надѣюсь только на милость Аллаха и у людей не ищу ея, — сверкнулъ онъ горячими глазами.

Эти слова такъ и остались у меня въ памяти.

— Я буду писать въ Тифлисъ…

— Не трудись, — ты только себѣ повредишь.

— Почему? — удивился отецъ.

— Потому что за меня вступаться теперь опасно,

— Ну, мнѣ до этого нѣтъ дѣла. Я поступаю такъ, какъ мнѣ велитъ совѣсть. Отчего ты отказался вчера дать слово, что не бѣжишь? Тебя бы не запирали.

— Если бы я далъ слово, я былъ бы или бабой, или глупцомъ.

— Почему?

— Не бѣжать, когда есть случай, — или подло или глупо… а случаи бываютъ часто.

И онъ, наклонившись со стѣны, смѣрилъ взглядомъ бездну внизу.

Вершины деревьевъ тамъ казались отсюда кустиками, бѣлая дорога — ниточкой, а кровля татарскаго дома крохотною ладонью… Вздохнулъ, обернулся къ отцу.

— Видишь? — указалъ онъ ему на западъ.

Тамъ изъ-за голыхъ вершинъ Дагестана, точно серебряная опрокинутая чаша, видна была громадная гора.

— Мнѣ кажется, я на ней различаю мою саклю… Теперь жена смотритъ сюда, и ей тоже чудится, что она видитъ меня… оттуда!.. Тамъ и вѣтеръ не такой, какъ здѣсь… Вольный!.. Въ немъ просторъ и сила…

Заговорили обо мнѣ.

Онъ наклонился и зорко взглянулъ мнѣ въ глаза.

— У меня Измаилъ такой же. Нѣтъ, пожалуй, поменьше будетъ… хоть съ горы на всемъ скаку спускается.

— Это и я могу! — обидѣлся я.

— Ну, а кинжаломъ сумѣешь защищаться?

Я покраснѣлъ. Оружія мнѣ въ руки не давали.

— Вотъ видишь… А мой Измаилъ недавно отъ чекалокъ отбился. Голодныя были. Въ шесть лѣтъ мальчикъ долженъ уже оружіе носить. Ты по прежнему все за стѣны бѣгаешь гулять, да? Боюсь, какъ бы тебя мои не захватили. Они теперь вокругъ Дербента навѣрно шныряютъ. Стыдно имъ вернуться въ аулъ безъ своего вождя… Вотъ тебѣ впрочемъ…

Онъ снялъ съ пальца желѣзное кольцо.

— Носи на шеѣ, въ минуту опасности покажи горцамъ. Всѣ они знаютъ Сулеймана, знаютъ и мое кольцо… Скажешь, — отъ меня получилъ, никто тебя не тронетъ.

Солнце стояло уже высоко.

На крѣпостномъ дворикѣ жгло.

Я видѣлъ, какъ съ горъ вдали спускалась партія джигитовъ. Впереди ѣхалъ кто-то съ треугольнымъ зеленымъ значкомъ, позади медленно гуськомъ — голова лошади въ хвостъ передней — слѣдовали всадники. Склоны, выстланные колючкой баятъ-ханы, горѣли отъ ея цвѣтовъ нѣжно-лазоревымъ пламенемъ. По громаднымъ камнямъ стѣнъ Александра Македонскаго бѣгали зеленыя ящерицы. Вдали на башнѣ часовой — неподвижный между ея зубцами — казался цаплей.

Я спряталъ кольцо въ карманъ и ощупывалъ его поминутно. Гордился имъ. Еще бы, отъ такого рыцаря, какъ Сулейманъ, получилъ!

— А я еще хотѣлъ къ тебѣ въ Дербентъ послать Измаила, чтобы онъ учился, пока я устроюсь въ Турціи.

— Очень бы радъ былъ! — отвѣтилъ отецъ.

— Пускай бы росли съ твоимъ сыномъ друзьями.

— Неизвѣстно, кто кому понадобится въ жизни.

— Всегда нужно имѣть на свѣтѣ преданное сердце и вѣрную руку.

IV

Надъ Каспіемъ бываютъ удивительныя утра.

Все точно утопаетъ въ прозрачной лазури. И море и небо… гдѣ кончается одно, гдѣ начинается другое? Или моря нѣтъ совсѣмъ, и одно и то же небо обняло эти сизыя горы съ аметистовыми тѣнями и скалами.

Ребенкомъ, бывало, и то я не могъ насмотрѣться на эту красоту. Понятно, что въ праздникъ, когда отецъ діаконъ не приходилъ къ намъ учить меня «отъ сихъ и до сихъ», а опальный офицеръ изъ поляковъ не старался внушить мнѣ чисто-парижскій выговоръ, я забиралъ изъ дому побольше съѣстного и бѣжалъ за стѣны Дербента. Тамъ уже поджидали меня пріятели-татарчата, и мы немедленно устраивали войну: воздвигали крѣпости, штурмовали ихъ, дѣлали набѣги на окрестные сады и, возвращаясь оттуда съ подбитыми глазами, чувствовали приливъ необыкновеннаго счастья.

Какъ-то послѣ свиданія съ Сулейманомъ, въ воскресенье, я пробрался черезъ брешь въ стѣнѣ и спугнулъ въ кучѣ щебня громадную змѣю. Точно длинный кнутъ, она, извиваясь, исчезла въ трещину. У меня въ памяти только и остался злой взглядъ ея изумрудныхъ глазъ. На назначенномъ мѣстѣ друзей не оказалось. Я одинъ отправился къ большимъ плитамъ, подъ которыми лежали безвѣстные кавказскіе герои. Вѣтеръ печально шевелилъ надъ ними вспыхнувшую голубыми цвѣтами колючку баятъ-ханы, пестрая птичка охорашивалась въ сторонѣ, топорща крылышки и вся вздуваясь ершомъ. Издали лаяла собака и въ безконечность ложилась внизу синева моря, пустыннаго, безлюднаго. Тогда судовъ на немъ было мало. Изрѣдка ползла татарская лодка или персидская рыбачья шкуна. Шелъ я, шелъ, добрался до заброшеннаго сада съ развалившеюся саклей и вдругъ остановился, какъ вкопанный. Смотрю, въ тѣни тутоваго дерева стреножены лошади, не наши, не дербентскія. Тѣ привыкли къ чужимъ, а эти обернули ко мнѣ худыя, короткія морды, съ горящими, налитыми кровью глазами и точно спрашиваютъ «тебѣ чего?», продолжая жевать нарѣзанную передъ ними траву. Изъ сакли говоръ, — я пошелъ туда смѣло. Какой-то коротконосый конь застучалъ копытомъ, кто-то крикнулъ, — какъ потомъ оказалось, въ вершинѣ шелковицы сидѣлъ сторожевой горецъ, — и изъ сакли мнѣ навстрѣчу выскочили смуглые длиннолицые люди въ овчинныхъ папахахъ на бритыхъ головахъ. Замѣтили, что я одинъ, остановились и ждутъ. Я остановился тоже. Выступилъ одинъ, говорившій по-русски.

— Твоя какая будетъ?

— Я? А тебѣ что? Ты самъ откуда?

Горецъ засунулъ большіе пальцы за черный ременный поясъ, на которомъ болтался громадный въ черной кожѣ кинжалъ, и оправился.

— Ты баранчукъ^[8]?..

Я заговорилъ по-татарски, хвастаясь, что я сынъ коменданта, и вовсе ихъ не боюсь, въ доказательство чего сейчасъ пойду къ нимъ. Совсѣмъ по выраженію глазъ хищныя птицы. Они переглянулись, безмолвно поняли другъ друга и потомъ заболтали разомъ, приглашая къ себѣ, а первый встрѣтившій меня озабоченно всматривался вдаль, видимо, занятый мыслью, дѣйствительно-ли я одинъ или вру, и за мной идутъ другіе. Какой-то сѣдобородый съ хитрыми, прятавшимися въ щелки глазами горецъ даже присѣлъ на корточки и сталъ меня подманивать, до смѣшного, похоже на то, какъ у насъ птичница сзываетъ на кормъ цыплятъ.

Какъ я ни былъ малъ, но сейчасъ же понялъ, что это за люди.

— Вы Сулеймановскіе, да?

Они оторопѣли.

— Мой отецъ кунакъ^[5] Сулеймана. А я его другъ.

Опять переглянулись и вдругъ заболтали что-то на неизвѣстномъ мнѣ языкѣ. Потомъ, сообразивъ, должно быть, что я одинъ, уйти мнѣ некуда, и если я задумаю бѣжать, то меня нагонятъ у самой ограды брошеннаго сада, изъ толпы ихъ вышелъ молодой лезгинъ — ободранный, но великолѣпно вооруженный, и подалъ мнѣ руку по-русски.

— Да, мы знаемъ, что твой отецъ — кунакъ^[5] Сулеймана. Мы всѣ изъ его аула.

— И вы хотите его освободить?

Глаза у нихъ опять загорѣлись.

— Нельзя допустить, чтобы его отправили въ Тифлисъ.

Должно быть, у меня это вырвалось горячо, потому что нѣкоторые одобрительно закивали головами, зато другіе еще подозрительнѣе стали меня оглядывать.

— Сулейманъ цѣлые дни сидитъ у стѣны и смотритъ за Шайтанъ-баиръ… Онъ очень тоскуетъ…

— Нашъ вождь не дѣвка, чтобы плакать и печалиться, — обидѣлся за него молодой лезгинъ.

— Я и не говорю, что онъ плачетъ. Онъ только не отводитъ глазъ отъ того мѣста, гдѣ долженъ быть его аулъ.

— Орелъ, пойманный въ западню, тоже глядитъ на свое гнѣздо въ горныхъ утесахъ.

И вдругъ, когда я вовсе не ожидалъ этого, мнѣ почудилось, что я точно на небо вознесся. Какія-то желѣзныя руки подхватили меня на воздухъ, и не успѣлъ я крикнуть, какъ шершавая ладонь закрыла мнѣ ротъ, и въ слѣдующую минуту я оказался въ полутемной саклѣ.

— Ты, баранчукъ^[8], не бойся. Мы тебѣ зла не сдѣлаемъ. А только за тебя твой отецъ отдастъ намъ Сулеймана.

Меня поставили на ноги. Въ первое мгновеніе я растерялся, но сейчасъ же вспомнилъ про подарокъ моего рыцаря. Онъ уже висѣлъ у меня на шеѣ вмѣстѣ съ крестомъ. Живо вытащилъ его.

— Сулейманъ зналъ, что вы здѣсь, — и чтобы меня никто изъ васъ не смѣлъ тронуть, онъ далъ мнѣ свое кольцо.

Молодой лезгинъ быстро выхватилъ его изъ моихъ рукъ. Осмотрѣлся и, приложивъ его ко лбу и сердцу, передалъ другимъ. Каждый дѣлалъ то же. Всѣ опять заболтали на гортанномъ неизвѣстномъ мнѣ языкѣ. Показывали на меня, спорили между собою и, наконецъ, когда я этого уже не ожидалъ, рука, лежавшая на моемъ плечѣ, поднялась, и я почувствовалъ себя свободнымъ.

— Иди, куда хочешь. Возьми кольцо… Ступай и скажи Сулейману, что мы всѣ готовы умереть за него. Если его повезутъ въ Тифлисъ, — камни обернутся въ джигитовъ и станутъ на его дорогѣ.

— Хорошо. А мнѣ можно побыть съ вами?

— Ты у себя. Разъ у тебя есть его кольцо, — ты нашъ.

Въ углу стояли мафраши, скинутые съ коней. Я усѣлся туда и съ острымъ любопытствомъ началъ разглядывать новыхъ пріятелей.

V

Кольцо, очевидно, совсѣмъ измѣнило отношеніе ко мнѣ.

Молодой лезгинъ подсѣлъ ближе и сталъ разспрашивать о Сулейманѣ.

Я ему сообщилъ, что наибъ^[6] не нуждается ни въ чемъ. Бѣлье, платье и пищу ему посылаетъ отецъ. По вечерамъ у плѣннаго сходятся офицеры, чтобы ему не было скучно. Если бы онъ далъ слово не бѣжать, его не держали бы взаперти…

— Какъ можно дать такое слово! — возмутились горцы. — Мужчина никогда не сдѣлаетъ этого.

— Воина удержатъ въ плѣну только замками и оковами…

Старики въ углу о чемъ-то совѣщались, посматривая на меня. Рѣчь у нихъ шла на томъ же невѣдомомъ мнѣ языкѣ. Одни, очевидно, хотѣли чего-то у меня просить, другіе удерживали ихъ, повторяя съ подчеркиваніемъ слово «урусъ, урусъ»! Я передъ тѣмъ только что начитался Вальтеръ-Скотта. Передо мной проходили въявь поэтическія былины, и въ розовой окраскѣ дѣтскихъ впечатлѣній еще ярче и заманчивѣе казались Ричардъ Львиное Сердце, Айвенго, Монтрозы, Вудстоки. Сулейманъ для меня былъ одинъ изъ неизмѣнныхъ богатырей этой же сказки. Я ужъ рисовалъ себѣ, какъ онъ уйдетъ изъ крѣпости, и совершенно неожиданно для молодого лезгина спросилъ у него:

— Отчего же онъ не убѣжитъ?..

Тотъ вздрогнулъ. Обвелъ меня яркими глазами.

Другіе тоже подошли и уставились на насъ.

— Разумѣется. Вонъ я недавно читалъ… — и давай передавать ему содержаніе послѣдняго улегшагося въ моей памяти рыцарскаго романа. Яркая лунная ночь. Рыцарь спускается съ высокой башни, а вѣрный оруженосецъ внизу ждетъ его съ конями… Орелъ въ (рыцарскихъ романахъ орлы непремѣнно состоятъ при герояхъ даже по ночамъ) паритъ надъ бѣглецомъ, прикрывая его широкими, черными крыльями такъ, что стража изъ-за зубцовъ и съ бойницъ замка не видитъ заключеннаго.

Слова мои произвели на всѣхъ потрясающее впечатлѣніе. Лезгины воспламенились до того, что всѣ заговорили разомъ. Одинъ самый старый съ бѣлой бородой и совсѣмъ юношескимъ глазомъ, пронизывающимъ меня изъ-подъ сѣдыхъ бровей, другой у него былъ покрытъ большимъ бѣлымъ бѣльмомъ, схватилъ меня за руку и, что меня очень удивило, спросилъ на чистомъ русскомъ языкѣ:

— Одинъ, кто могъ бы спасти нашего Сулеймана, это ты.

— Я?

— Да… Ты никому не скажешь?

Я готовъ былъ самимъ Ричардомъ Львинымъ Сердцемъ и всѣми крестоносцами Палестины поклясться свято сберечь тайну.

— Ты вѣдь свободно ходишь по всей крѣпости?

— Да.

— Передай ему это. Легко пронести подъ платьемъ. Никто и не увидитъ на тебѣ?

— Что это?

— Простая веревка, сплетенная у насъ въ горахъ.

Дѣйствительно, ссученная руками лезгинокъ тонкая, шелковая веревка. На ней въ извѣстныхъ разстояніяхъ узлы и петли. У меня тотчасъ же мелькнуло въ памяти, что вѣдь и «рыцарю чернаго замка» доставили такую же. Они подъ платьемъ всего меня обвили ею.

Я чуть на захлебнулся отъ счастія.

— И еще это.

Тонкая стальная пила. Вся свернулась вокругъ моей ноги. Ея-то ужъ никто бы не замѣтилъ.

— Помоги тебѣ Аллахъ. Помни, — въ горахъ мы всѣ будемъ твоими слугами, и никогда ничего недобраго не случится ни съ тобою, ни съ твоими близкими. Мы сами станемъ беречь ихъ въ мирѣ и въ войнѣ.

Я обѣщалъ. Да и теперь не жалѣю объ этомъ.

— Только одного я хочу за это.

— Чего? Мы бѣдны.

— Нѣтъ, вы меня не поняли. Я долженъ самъ видѣть, какъ все это случится.

— Да развѣ ты ночью можешь уйти?

— Могу. Скажу, что пойду къ дѣтямъ нашего переводчика Искендеръ-бека и пробуду тамъ до утра.

— Тебѣ повѣрятъ?

— Еще бы!

Я даже обидѣлся, не сообразивъ того, что самъ собирался обманывать.

— Хорошо мы тебѣ дадимъ знать наканунѣ. Вотъ что, скажи Сулейману, чтобы онъ слушалъ, когда внизу ночью три раза крикнетъ ястребъ. Все будетъ тогда готово.

— Какой ястребъ?

— Это уже мы знаемъ. Потомъ, — пусть все, что нужно, онъ напишетъ и перекинетъ за стѣну. Внизу подъ ней всегда есть кто-нибудь.

— Бумагу унесетъ вѣтеръ.

Я казался самому себѣ необыкновенно уменъ въ это время.

Лезгины усмѣхнулись.

— Камни подъ ногой. Завернулъ бумажкою камень и швырнулъ… Попадетъ куда надо.

Когда я уходилъ, — подо мною горѣла земля.

Важенъ я былъ сверхъ мѣры. У бреши меня встрѣтили пріятели-татарчата, — я на нихъ не обратилъ даже вниманія. Мнѣ ли, подготовлявшему бѣгство «узнику башни», герою, о которомъ впослѣдствіи будутъ писаться романы, якшаться съ какими-то Абдулками, Махметками и Гассанками, которыхъ еще сегодня матери драли плетками подъ неистовый крикъ «аманъ-аманъ, мана джанъ!»

Даже отецъ дома замѣтилъ мое необычайно горделивое настроеніе.

— Ну, ты, Годфридъ Бульонскій, взялъ уже Іерусалимъ или нѣтъ?

Я не отвѣчалъ. Развѣ они могли понимать меня. Только матери я не выдержавъ, сообщилъ кратко:

— Черезъ нѣсколько дней вы узнаете всѣ — кто я!

— Ты — дуракъ и больше ничего! — отвѣтила она. — Это и теперь всѣ знаютъ.

— Увидите…

— А вотъ вечеромъ буду варить варенье и не дамъ тебѣ пѣнокъ.

Дѣло становилось серьезнымъ. У меня засосало подъ ложечкой. Героизмъ боролся съ чревоугодіемъ, но побѣдилъ его.

— Что такое варенье!

— Вишневое? — ужаснулась мама.

— Хотя бы и вишневое.

Но при этомъ голосъ у меня падалъ, и въ горлѣ стояли слезы. Въ самомъ дѣлѣ, если бы я способенъ былъ измѣнить обѣтамъ рыцарства, то… только за вишневое варенье! Ничто иное на бѣломъ свѣтѣ не могло бы отвлечь меня отъ подвига. Впрочемъ, надо себѣ отдать справедливость. Я устоялъ и презрительно взглянувъ на груду приготовленныхъ ягодъ, меланхолически вышелъ изъ комнаты, жалѣя, что на мнѣ нѣтъ бархатнаго плаща, чтобы «угрюмо завернуться» въ него.

VI

Если-бы на мой счетъ могло существовать хотя малѣйшее подозрѣніе, меня схватили бы у воротъ крѣпости. Во-первыхъ, я вспомнилъ, какъ индѣйскій вождь «Черная Пантера» пробирался въ вигвамъ^[9] вражьяго племени Стеганыхъ Волковъ. Я думаю, — ни одна кошка не кралась такъ на чужую крышу, какъ я ползъ вдоль стѣны къ часовому, добродушно глядѣвшему на мою эквилибристику. Во-вторыхъ, я старался смотрѣть зловѣще, какъ «Рыцарь Краснаго Щита»; въ третьихъ, я всѣмъ предлагалъ одно и то же, никѣмъ не требуемое отъ меня, объясненіе: «я ничего, ей Богу не несу съ собою. Я только хочу видѣть Сулеймана, а что изъ этого выйдетъ, знаетъ судьба», даже, кажется, не судьба, а рокъ. Такъ было трагичнѣе. Къ счастью, у Сулеймана не было никого. Офицеровъ вызвали зачѣмъ-то къ коменданту, сторожъ оставался за стѣною. Сулейманъ сидѣлъ на приступкѣ и по горскому обычаю стругалъ ножикомъ палочку. Онъ улыбнулся мнѣ навстрѣчу и замеръ, увидѣвъ, что я кладу палецъ на губы.

— Тише, а то насъ услышатъ.

— Что-же ты кричишь самъ? Потомъ кому слышать? Птицѣ? — засмѣялся Сулейманъ.

— Я видѣлъ твоихъ. За стѣною.

Онъ встрепенулся и зорко взглянулъ мнѣ прямо въ глаза.

— Кого?

Мнѣ кажется, я до сихъ поръ слышу, какъ заколотилось его сердце.

— Молодого лезгина. Онъ назвалъ себя Ибрагимомъ. Тонкій такой. И кинжалъ у него въ золотѣ.

— Ну! а еще?

— Старикъ… страшный, у него бѣльмо на глазу.

— Страшный? Абдулъ. Онъ моихъ дѣтей няньчилъ. Что жъ они тебѣ сказали?

— Велѣли передать вотъ… веревку…

Я вдругъ завертѣлся на мѣстѣ, какъ волчокъ. Это онъ свивалъ съ меня ее. Какъ онъ успѣлъ спрятать ее на себѣ, — не знаю. По крайней мѣрѣ, когда я наконецъ повернулся къ нему, — у него въ рукахъ ничего не было.

— Только это?

— Нѣтъ, вотъ еще.

Тонкая пила, точно змѣя, вилась вокругъ моей ноги. Онъ и пилу снялъ съ тою же ловкостью.

Видимо, кровь ему ударила въ голову. Вскочилъ, пробѣжалъ по площадкѣ, взглянулъ за стѣну, въ бездну, — точно спрыгнуть собирался, потомъ схватилъ меня на руки, поцѣловалъ…

— Ты мнѣ жизнь спасъ. Орла нельзя держать въ курятникѣ, — умретъ. Помни одно, ты ничего дурного своимъ не сдѣлалъ. Свободный — я не буду драться съ русскими, ихъ не осилишь. Я уйду въ Турцію, а мой аулъ, какъ Елисуй, Барчалы и многіе другіе, принесутъ покорность. Съ вами лучше жить въ мирѣ. Я не могу… и ухожу…

— Тебѣ велѣли передать; жди ночью, когда три раза крикнетъ ястребъ.

— Ну?

— Тамъ старикъ съ бѣльмомъ и Ибрагимъ будутъ ждать тебя… и лошади.

— Уйди теперь — и молчи. Я не могу. Долженъ одинъ остаться. А то у меня тутъ разорвется! — указалъ онъ на грудь. — Еще разъ… хотѣлъ бы, чтобы судьба помогла мнѣ отплатить тебѣ такъ же… Носи мое кольцо, когда-нибудь оно понадобится. Почемъ знать, можетъ быть, мы еще встрѣтимся… Будешь большимъ, — помни: позовешь меня, гдѣ бы я ни былъ, приду… Да хранитъ тебя Аллахъ. Ты выросъ въ его глазахъ, потому что оказалъ милость плѣнному. Прощай, прощай!..

Геройство кончилось, началась очередь вишневаго варенья.

Я бѣжалъ домой, забывъ и «Черную Пантеру», и «Рыцаря Краснаго Щита». А что, какъ мама уже сварила варенье и отдала пѣнки людямъ? Чортъ возьми, это ужъ пахло серьезнымъ. Цѣлому Дербенту было извѣстно, что пѣнки — мои. Это была собственность, освященная обычаемъ. Запыхавшись, я перескочилъ черезъ порогъ калитки и подъ яркимъ, точно лакированнымъ гранатникомъ увидалъ наклонившуюся надъ мѣднымъ большимъ тазомъ мать. Острый запахъ вишенъ, варившихся въ сахарѣ, ударилъ меня въ носъ. Я различилъ бульканье пѣны розовой, вскипавшей и пузырившейся надъ вишнями. Кругомъ, жужжа, вились пчелы, пахло жасминами; мать была вся красная.

— Что, прилетѣлъ? — засмѣялась она, увидѣвъ меня.

— Нѣтъ… я такъ… за книгой.

— Нечего врать. Бери. Вотъ тебѣ въ блюдечкѣ.

Повторять не-зачѣмъ было…

Я присѣлъ.

Вспомните ваше дѣтство! Развѣ въ цѣломъ мірѣ есть что-нибудь лучше пѣнокъ отъ вишневаго варенья? Если есть, — назовите… А я не знаю. Я помню, на другой же день я изумилъ діакона:

— И вовсе не за чечевичную похлебку Исавъ продалъ свое первородство.

— А за что еще?

— За пѣнки отъ варенья…

— Вотъ и видно, что ты лакомка.

Это я-то, совмѣстившій въ себѣ Ричарда-Львиное Сердце съ «Черной Пантерой»!

VII

Черезъ нѣсколько дней какъ-то выбѣжалъ на улицу.

Старуха — носъ крючкомъ, борода стручкомъ, — подкралась ко мнѣ кивая и улыбаясь беззубымъ ртомъ.

— Баранчукъ^[8]… а баранчукъ^[8]…

— Ну?.. Ты къ намъ поди, у насъ на кухнѣ тебя накормятъ.

— Я не нищая. — И татарка выпрямилась. — Я милостыни не прошу, — у сына живу и каждый день жирный пловъ ѣмъ…

— Чего же тебѣ надо?

— Сулейманъ!

Имя было въ достаточной степени магическое.

— Тебѣ старикъ обѣщалъ дать знать…

— Ну!

— Сегодня… подъ той скалой, гдѣ главная башня. Ночью!

Когда я опомнился, — старухи слѣдъ простылъ.

«Страшные люди» исполнили слово и предупредили меня.

Я опрометью бросился домой.

— Мама, дѣти Искендеръ-бека зовутъ меня вечеромъ къ нимъ.

— Хорошо… Скажи, что можетъ быть, и я приду.

Это вовсе не входило въ мои планы.

— У нихъ будутъ одни мальчики.

— А я — дѣвочка? Развѣ я къ вамъ? Я къ его Арсаланъ.

Такъ звали жену Искендеръ-бека.

— Ну вотъ.

— Ты кажется недоволенъ?

— Разумѣется. Развѣ большіе что-нибудь понимаютъ? Они только помѣшаютъ намъ играть. Большіе ничего не понимаютъ.

— Да играйте, Господь съ вами. Мы будемъ въ комнатахъ, а вы въ саду.

— Все-таки!

А что «все-таки» — молчалъ. Нельзя же было крикнуть ей: ты мнѣ помѣшаешь видѣть, какъ Сулейманъ бѣжитъ изъ крѣпости.

Черезъ часъ я опять вернулся.

— Мама, я ошибся.

— Ну.

— Насъ звали не на сегодня… на завтра.

У меня созрѣлъ другой планъ.

— Ты что-то путаешь. Впрочемъ, завтра мнѣ еще свободнѣе.

— Да, да, завтра.

За ужиномъ я былъ какъ на иголкахъ.

— Да что съ тобой? — добивался отецъ. — Этакій большой выросъ… Пора тебя въ корпусъ. Чего ты не сидишь спокойно?

Посмотрѣлъ бы я на него, какъ онъ въ моемъ положеніи усидѣлъ бы спокойно?

Наконецъ, несносный ужинъ кончился. Встали, помолились. Отецъ ушелъ. Обыкновенно онъ работалъ до полуночи, а теперь сейчасъ же легъ спать. Мама тихо говорила съ нашей горничной-армянкой что-то по хозяйству. Скоро и онѣ заснули. Я взялъ сапожки въ руки, — моя комната была внизу. Тишина. Тихо звенитъ комаръ, на полу шевелятся отраженныя вѣтви гранатъ. За ними вся въ серебряномъ сіяніи лунная ночь. Попробовалъ раму. Отворилъ. Перекинулъ ногу туда. Волчокъ тявкнулъ спросонокъ, но увидѣвъ, что это я, свернулъ хвостъ кренделемъ и опять уложилъ морду между лапами. Чортъ знаетъ, какъ скрипитъ калитка. Я даже застрялъ въ ней. Вдругъ услышатъ! Нѣтъ, слава Богу, всѣ спятъ. Вотъ вверху свѣтится. Это лампада у отца въ комнатѣ. Къ нашей горничной Тамарѣ окно открыто. Да она спитъ крѣпко. Мать часто смѣялась надъ ней: пушками не разбудишь. Опять заскрипѣла калитка. Ахъ, чтобъ тебя!.. Еще минута, — я стою точно къ землѣ приросъ, и вдругъ какъ будто меня поддали въ «лаптѣ», — только пятки у меня засверкали, такъ я кинулся впередъ въ лунный свѣтъ въ пространство…

Все кругомъ одухотворялось и жило совсѣмъ не по дневному. Тѣни, протягивавшіяся по землѣ, казались таинственными, одушевленными; деревья, замершія въ ночномъ покоѣ, точно хранили что-то про себя. Однѣ кошки, пробѣгавшія по крышамъ и кравшіяся вдоль маленькихъ татарскихъ домовъ, нарушали волшебный сонъ Дербента. Пестрыя днемъ, окна смотрѣли на меня зловѣще, за каждымъ угломъ будто кто-то подстерегалъ…

Вотъ наконецъ и брешь въ стѣнѣ. Вся она завалена щебнемъ. Въ щебнѣ шуршатъ змѣи, мерещутся скорпіоны, — все равно. Я быстро перебрался черезъ нее и сразу попалъ въ заколдованное царство ночи. Тутъ уже не было домовъ, улицъ…

Далеко-далеко плакали голодныя чекалки. Прекрасное, недвижное ложилось въ безконечность серебряное подъ луною Каспійское море. Трава въ лунномъ свѣтѣ вытянулась и заснула. Плиты старыхъ могилъ тоже облиты призрачнымъ сіяніемъ. Темными пятнами кажутся сады, и еще величавѣе подымаются въ небо голыя, пустынныя горы…

Я бодро бѣгу вверхъ. Сердце колотится. А вдругъ — опоздаю?.. Нѣтъ, вотъ онъ крикъ ястреба… Еще и еще… что-то шевелится у стѣны, какіе-то люди…

— Здравствуй… — по-русски встрѣчаетъ меня Ибрагимъ.

Я ему жму руку: я равный между равными. Хоть я и маленькій, а они большіе, но сегодня я сыгралъ роль гораздо болѣе трудную, чѣмъ они. Оглядываюсь. Лошади не ѣдятъ, стоятъ, понурясь. Всматриваюсь, вижу, морды у нихъ перевязаны — совсѣмъ какъ нынче устраиваютъ намордники собакамъ. Очевидно, чтобъ ненарокомъ не заржали и въ священной тишинѣ этой ночи не выдали моихъ лезгинъ. Люди сидятъ подъ стѣною. Старикъ съ бѣльмомъ схватилъ руками колѣна и точно погрузился въ небытіе. Башня упирается въ стѣну. Скала тоже падаетъ отвѣсомъ. Я вижу, веревки не хватитъ. Говорю объ этомъ старику.

Старикъ безстрастно подымаетъ на меня свое бѣльмо.

Ибрагимъ отвѣчаетъ за него.

— Сулейманъ — горецъ.

Этимъ все сказано. Чего же тутъ больше…

Лунный свѣтъ бьетъ прямо въ древнюю башню. Стройная и громадная, она вся такъ и млѣетъ подъ нимъ. Что это? я схватываю Ибрагима за руку и показываю ему на темное, медленно-медленно скользящее по стѣнѣ внизъ… Ахъ, какъ медленно, — кажется, вѣка проходятъ и еще пройдутъ вѣка, прежде чѣмъ оно достигнетъ скалы… Ибрагимъ тоже — весь волненіе. Онъ стискиваетъ мнѣ пальцы и острымъ, какъ у молодого копчика, взглядомъ впивается въ это пятно. Медленно, страшно медленно. Веревки не видать, она слишкомъ тонка, и Сулейманъ, спускающійся по ней, мерещится какимъ-то пятномъ на величавой башнѣ. Именно пятномъ.

Лети большая птица внизъ, — такую же тѣнь бросила бы на стѣну.

— А веревка не оборвется? — замирая, спрашиваю я.

— Вотъ тебѣ и на! Ее наши женщины ссучили въ аулѣ.

— Быка выдержитъ…

Чу, тѣнь на стѣнѣ остановилась… Что могло случиться. Я вижу: вверху на башнѣ между ея зубцами показался часовой… Посмотрѣлъ, посмотрѣлъ въ безмолвное царство лунной ночи…

— Слу-ш-шай! — раздалось въ тишинѣ.

— Слу-шай! — отвѣтилъ ему солдатъ на другой башнѣ.

— Слушай! — медлительно пронеслось съ третьей.

И пошло это «слушай!» по всей окружности дербентскихъ стѣнъ. Удивительно печально звучало оно здѣсь. Точно какіе-то призраки съ высоты возвѣщали что-то скорбное, скорбное цѣлому міру… — «Слу-шай!» — замерло наконецъ.

Черточка часового между зубцами скрылась, и пятно опять поползло внизъ по стѣнѣ…

Мнѣ казалось, — часы прошли прежде, чѣмъ оно опустилось на скалу. Сулейманъ вдругъ исчезъ; должно быть, съ той стороны припалъ къ утесу и отдыхалъ на немъ…

Опять завыли чекалки. Проснулся вѣтеръ и съ тихимъ стономъ побѣжалъ по травѣ, засвисталъ въ бойницахъ вверху, зашелестилъ въ выросшемъ на стѣнѣ деревѣ и точно пересчитываетъ, всѣ ли у него листья цѣлы… Изъ города затявкали собаки. Начала одна, подхватили другія…

— Идетъ, идетъ! — зашепталъ Ибрагимъ.

Дѣйствительно, если это называется идти, — такъ и птица ходитъ.

Утесъ точно срѣзанъ. По срѣзу — щели и трещины. Издали подъ солнцемъ увидишь, — точно на мраморной скрижали кто-то вывелъ невѣдомыя руны^[10], подъ луною все сплылось…

Теперь я уже различаю хорошо… Виситъ на рукѣ Сулейманъ. Носкомъ ноги ищетъ щели и другою рукою шаритъ внизу тоже… Еще минута, — я вижу, что у него ноги босыя. Тонкій силуетъ горца вростаетъ въ утесъ, точно онъ часть этого камня или нарисованъ на немъ. Никакой выпуклости!

— Теперь сейчасъ… сейчасъ.

Старикъ съ бѣльмомъ тоже всталъ.

Всѣ зашевелились…

Филинъ, плача, пролетѣлъ мимо. Тѣнь его обрисовалась рядомъ съ Сулейманомъ на отвѣсѣ. Фу, какъ развылись поганыя чекалки. Вѣтеръ не унимается. Вотъ онъ, словно облачко, гонитъ вверхъ въ гору пыль и шуршитъ колючками баятъ-ханы… Громадный (мнѣ тогда все казалось громаднымъ) куполъ персидской мечети, царственной шапкой, прикрылъ что-то таинственное отъ яркаго свѣта южной луны… По морю тоже побѣжали складки, будто кто-то его серебро разомъ тронулъ тонкими черточками черни… Ближе, ближе Сулейманъ… И вдругъ, — я даже не далъ себѣ отчета въ этомъ, — точно мѣшокъ рухнулъ внизъ и тяжело дышетъ. Люди столпились вокругъ. Я вижу, что ноги у этого рыцаря въ крови, руки тоже.

Я нарочно стараюсь ему попасть на глаза, но горцу не до меня.

Едва отходитъ отъ страшной устали. Остальные почтительно молчатъ, только старикъ съ бѣльмомъ тихо сообщаетъ ему, что дома у него все благополучно. Дѣти ждутъ. О женѣ при другихъ, по горскому обычаю, говорить неприлично..

— Ну, будетъ, — и Сулейманъ всталъ.

Старикъ прислонилъ его къ стѣнѣ. Одну за другую обвилъ ободранныя ноги моего рыцаря чистыми тряпками и сверху окуталъ ихъ тонкими шкурками ягнятъ, — точно въ опанкахъ были онѣ послѣ этого…

Сулейманъ протянулъ мнѣ руки…

Ни слова не сказалъ, — но я видѣлъ по его глазамъ, что онъ чувствуетъ.

Подвели коней…

Въ моей памяти до сихъ поръ эти всадники… Они становились все меньше и меньше, точно таяли вдали… А серебро съ чернью струилось все такъ же къ берегу, и старыя мрачныя башни высились въ бѣломъ царствѣ луннаго свѣта…

VIII

Я не стану вспоминать о переполохѣ, который поднялся утромъ въ крѣпости.

Помню только, что отецъ прискакалъ домой и, швырнувъ поводъ денщику, крикнулъ, еще не слѣзая съ сѣдла.

— А Сулейманъ бѣжалъ.

— Ну? — крикнула мать.

— Да, представь. Рѣшетки нѣтъ; виситъ шелковая веревка. Вотъ и весь слѣдъ.

— Бѣдный часовой.

— Ничего не бѣдный. Никто не въ отвѣтѣ. Развѣ можно было его видѣть.

— Тогда, пожалуй, слава Богу.

— Вотъ онъ задастъ намъ еще «слава Богу».

Отецъ сейчасъ-же засѣлъ писать рапортъ въ Тифлисъ.

— Все-таки непріятно. Ты чего такой красный?

Это относилось ко мнѣ.

Хорошему раку, только-что вытащенному изъ кипятка, совсѣмъ не зачѣмъ было бы завидовать мнѣ.

— Радуешься, что твой герой ушелъ? А все-таки въ Тифлисѣ скажутъ, что мы здѣсь не бережемъ казеннаго интереса. Лодыри! служить не умѣемъ. Положимъ, намѣстникъ знаетъ меня… Одного не понимаю, какимъ образомъ могла попасть къ Сулейману пила и веревка. Вѣдь не мой же лоботрясъ передалъ ему…

Если бы онъ въ эту минуту попристальнѣе взглянулъ на «своего лоботряса», можетъ быть, вѣра въ мою невинность у него поколебалась. Я почувствовалъ себя неловко и ушелъ изъ комнаты во дворикъ, тамъ запустилъ камнемъ въ чужую кошку, кравшуюся по нашему балкону за пичужкой, беззаботно распѣвавшей въ карагачѣ, вѣтви котораго спускались на самый балконъ.

— Ты знаешь, — встрѣтили меня пріятели-татарчата на улицѣ, — Сулейманъ бѣжалъ!

— Еще бы мнѣ не знать!

Такъ и хотѣлось цѣлому міру крикнуть: вѣдь я именно и устроилъ это.

Ходилъ я цѣлый день гоголемъ и всѣхъ поражалъ таинственностью.

Пріятели-татарчата даже попробовали было побить меня за нее, но первый же опытъ ихъ въ этомъ родѣ совсѣмъ не удался. Я былъ очень силенъ и рѣшителенъ, и помню, всѣ эти Махмудки и Абдулки разбѣжались отъ меня горошкомъ и только издали вступили въ мирные переговоры.

— Развѣ такъ слѣдуетъ?

— А то какъ?

— Ты что же это въ животы кулакомъ тычешь?

— Мнѣ разбирать некогда. Васъ четверо, а я одинъ.

— Давай сначала.

— Суньтесь-ка.

И, наклонясь, я поднялъ камень.

Они разсыпались еще дальше.

— Значитъ, сегодня ты играть съ нами не будешь?

Въ самомъ дѣлѣ, — ну развѣ я, освободитель Сулеймана, могъ играть съ какими-то ребятами… Я въ одну эту ночь выросъ и возмужалъ. И у дѣтей бываютъ такіе моменты, когда кажется, что на нихъ смотрятъ сорокъ столѣтій съ египетскихъ пирамидъ.

— Разумѣется, не буду.

Я ушелъ опять домой и сталъ мечтать о томъ, какъ Сулейманъ подъѣзжаетъ теперь къ своему аулу. Его встрѣчаютъ родные и друзья, и онъ вмѣсто всякаго разговора приказываетъ имъ: «отнынѣ благословляйте имя моего русскаго друга!» и при этомъ называетъ меня… Потомъ я видѣлъ себя уже взрослымъ. Въ какомъ-то кровавомъ (непремѣнно кровавомъ) бою я сталкиваюсь съ Сулейманомъ, но тотъ узнаетъ меня и говоритъ: — «генералъ (вотъ я куда уже заѣхалъ!), я не могу поднять шашку на своего спасителя. Я сдаюсь на великодушіе побѣдителя!» И протягиваетъ мнѣ эту шашку. Но я, разумѣется, отказываюсь взять ее, потому что у «храбрыхъ оружія не отнимаютъ!» И мы посреди боя обнимаемся и опять клянемся другъ другу въ вѣчной дружбѣ.

Черезъ нѣсколько дней — отецъ получилъ письмо. Доставилъ его старый лезгинъ съ бѣльмомъ. Сулейманъ сообщалъ, что онъ уѣзжаетъ навсегда въ Турцію, благодарилъ кунака^[5] за радушіе, а мнѣ посылалъ чудесное, все въ золотой чеканкѣ, ружье, такой же кинжалъ и пистолеты. Старикъ съ бѣльмомъ смотрѣлъ на меня безстрастно и равнодушно, — точно онъ видѣлъ меня первый разъ въ жизни, и я для него былъ такимъ же мальчикомъ, какъ и сотни другихъ, бѣгавшихъ по Дербентской улицѣ. Только, когда отецъ вышелъ зачѣмъ-то въ другую комнату, онъ оживился, вынулъ изъ кармана что-то и сунулъ мнѣ за пазуху.

— Носи на шеѣ. Это тебѣ посылаетъ старуха-мать Сулеймана… Ни дурной глазъ, ни лихорадка не коснутся тебя, ты не будешь знать страха и ни передъ кѣмъ не опустишь взгляда. Выростешь храбрымъ.

Амулетъ этотъ на золотой цѣпочкѣ до сихъ поръ у меня. Сдѣлалъ ли онъ меня храбрымъ и сильнымъ — другой вопросъ. Только всякій разъ, глядя на него, я вспоминаю яркую лунную ночь и себя у старой стѣны монументальнаго, умирающаго теперь Дербента.

IX

Рѣшеніе намѣстника не заставило себя ждать.

Разумѣется, въ отвѣтѣ никто не остался. Дѣло велѣно было предать волѣ Божіей. Часовые строго исполняли обязанности, дежурные по карауламъ тоже. Побѣгъ оставался необъяснимымъ, какъ необъяснимы были до тѣхъ поръ такіе же, совершенные Хаджи-Муратомъ, Кази-Магомой, княземъ Темирговымъ и другими рыцарями горъ.

Это была, впрочемъ, оффиціальная сторона дѣла. Въ частномъ письмѣ къ отцу намѣстникъ сообщалъ:

«Извѣщаю васъ при сей оказіи, что оный Сулейманъ, по свѣдѣніямъ, доставленнымъ въ мое управленіе, благополучно переселился съ своей семьей въ Турцію, а такъ какъ сей горскій бекъ былъ однимъ изъ лучшихъ воиновъ, несомнѣнно способнѣйшимъ наибомъ^[6] у Шамиля и проводникомъ его вліянія въ Дагестанѣ, то и спасенію его изъ крѣпости, и побѣгу въ Константинополь весьма радуюсь. И если бы виновникъ сего счастливаго событія объявился, прошу васъ имени его мнѣ не сообщать, ибо, какъ главнокомандующій, я долженъ былъ бы его наказать по воинскому уставу, а какъ намѣстникъ и политикъ — одобрить и наградить, что сдѣлать въ одно и то же время весьма затруднительно. Вмѣстѣ съ симъ увѣдомляю васъ, что аулъ Джардикой, принадлежавшій Сулейману, по совѣту его, желаетъ принести покорность и перейти въ разрядъ мирныхъ, для чего даже принять наше гражданское управленіе и, когда къ вамъ явятся отъ него выборные аксакалы^[11], то имѣете вы принять ихъ со всѣмъ радушіемъ и забвеніемъ обидъ, свойственными храброму россійскому воинству».

Такъ благополучно окончилось мое дѣтское приключеніе… Но и теперь, когда я уже старъ, и у меня у самого есть такіе же лоботрясы, какимъ и я былъ въ тѣ счастливыя времена, — стоитъ мнѣ вспомнить Сулеймана, чтобы отъ этой полузабытой были на меня повѣяло духомъ чего-то романтическаго, свѣтлаго, беззавѣтнаго. Я улыбаюсь, вспоминая рыцарски-настроеннаго маленькаго героя, который, какъ кошка, пробирался по тихимъ улицамъ спящаго города, къ крѣпостной бреши, стѣну башни и обрѣзъ утеса, и на нихъ, словно тѣнь отъ большой ночной птицы, опускающагося въ бездну Сулеймана. Мои дѣти растутъ теперь въ Петербургѣ. Ну, гдѣ имъ испытать что-нибудь подобное, откуда имъ вложить въ душу вѣчнымъ вкладомъ такую чудную каспійскую ночь съ серебрянымъ моремъ внизу и царственными вершинами горъ, плывущими въ ночномъ свѣтѣ въ таинственное и мистическое царство вѣчности.

Примѣчанія

1. Бекъ — дворянинъ, помѣщикъ у татаръ.
2. Барантачъ — грабитель, отнимающій добычу большею частью вооруженной рукой.
3. Мѣстная дешовая ткань.
4. Родъ сливнаго дерева.
5. Кунакъ — хорошій знакомый, пріятель.
6. Наибъ — намѣстникъ какой-нибудь горной области.
7. Знаменитые боевые полки на Кавказѣ.
8. Такъ они называли дѣтей офицеровъ.
9. Вигвамы — шалаши-жилища индѣйцевъ.
10. Руны — древне-германскія буквы; встрѣчаются на оружіяхъ, памятникахъ и утвари.
11. Аксакалы — выборныя населеніемъ лица — старшины.